Моя семья и другие звери - Джеральд Даррелл

Колючий ветер задул июль, как жалкую свечу, и пригнал свинцовое августовское небо. Зарядила игольчатая жалящая морось, которая при порывах ветра гуляла туда-сюда матово-серой простыней. На побережье Борнмута пляжные кабинки обращали свои бесстрастные деревянные лица к серо-зеленому, пенно-гребешковому морю, жадно накатывавшему на бетонный мол. Чайки обрушились на город и на своих напрягшихся крыльях носились над крышами домов с жалобными стонами. Эта погодка станет испытанием для кого угодно.

В подобный день моя семья в целом производила не слишком благоприятное впечатление, поскольку такая погода приносила с собой обычный набор болезней, которым все мы были подвержены. После того как я, лежа на полу, наклеивал метки на коллекцию ракушек, я подхватил простуду, мгновенно забившую, словно цементом, всю носовую полость, так что приходилось с хрипом дышать открытым ртом. Мой брат Лесли, съежившийся жалкой тенью у горящего камина, страдал воспалением среднего уха, и из ушей у него постоянно сочилась какая-то жидкость. У моей сестры Марго повысыпали новые прыщи на лице, которое и без того напоминало красную вуалетку. У матери разыгрался сильный насморк и приступ ревматизма в придачу. И только мой старший брат Ларри был как огурчик, если не считать того, что его раздражали наши недомогания.

С него-то все и началось. Остальные были слишком вялые, чтобы размышлять еще о чем-то, кроме своих болезней; Ларри же был задуман самим Провидением как такой мини-фейерверк, взрывающийся идеями в чужих головах, после чего он по-кошачьи тихо сворачивался и не брал на себя никакой ответственности за последствия. К вечеру его раздражительность достигла пика. В какой-то момент, задумчиво обведя взглядом комнату, он избрал мать как главную виновницу всех несчастий.

– Почему мы терпим этот мерзкий климат? – неожиданно спросил он и показал на окно, искривленное потоками дождя. – Только посмотри! А еще лучше, посмотри на нас… Марго похожа на тарелку с багровой овсянкой… Лесли слоняется с торчащими из ушей ватными тампонами, как две антенны… Джерри дышит так, словно родился с волчьей пастью… А ты? С каждым днем выглядишь все дряхлее и подавленнее.

Мать оторвалась от фолианта, озаглавленного «Простые рецепты из Раджпутаны».

– Ничего подобного! – возмутилась она.

– Да, – настаивал на своем Ларри. – Ты начинаешь походить на ирландскую прачку… а твои домочадцы могли бы послужить иллюстрациями для медицинской энциклопедии.

Не придумав хлесткого ответа, мама довольствовалась свирепым взглядом, прежде чем снова уткнуться в книгу.

– Нам нужно солнце, – продолжал Ларри. – Лес, ты со мной согласен? Лес?.. Лес… Лес!

Лесли вытащил из уха здоровый пучок ваты.

– Что ты сказал? – спросил он.

– Ты видишь! – Ларри победоносно развернулся к матери. – Разговор с ним превратился в стратегическую операцию. Я спрашиваю тебя, как с этим можно жить? Один не слышит, что ему говорят, а слова другого невозможно разобрать. Пора уже что-то сделать. Я не могу сочинять бессмертную прозу в атмосфере мрака и эвкалипта.

– Да, дорогой, – отозвалась мать туманно.

– Нам всем требуется солнце. – Ларри снова решительно зашагал по комнате. – Нам нужна страна, где мы можем расти.

– Да, дорогой, это было бы хорошо, – согласилась мать, слушая его вполуха.

– Сегодня утром я получил письмо от Джорджа. Он очень хвалит Корфу. Почему бы нам не упаковать чемоданы и не отправиться в Грецию?

– Очень хорошо, дорогой. Если тебе так хочется, – опрометчиво сказала мать. Обычно с Ларри она держалась начеку, чтобы ее потом не поймали на слове.

– Когда? – тут же уточнил он, несколько удивленный такой отзывчивостью.

Поняв, что совершила тактическую ошибку, мать аккуратно положила «Простые рецепты из Раджпутаны».

– Мне кажется, было бы разумно, дорогой, если бы ты поехал сам и подготовил почву, – нашлась она с ответом. – Потом ты мне напишешь, что все устроено, и тогда уже мы все сможем приехать.

Ларри смерил ее уничтожающим взглядом.

– То же самое ты говорила, когда я предложил поехать в Испанию, – напомнил он ей. – А в результате я просидел два нескончаемых месяца в Севилье в ожидании вашего приезда, а ты только и делала, что писала мне пространные письма с вопросами о водостоке и питьевой воде, как будто я какой-нибудь городской служащий. Нет уж, если мы соберемся в Грецию, то все вместе.

– Ларри, ты преувеличиваешь, – в голосе матери зазвучали жалобные нотки. – И вообще, не могу же я вот так взять и поехать. Я должна сначала обустроить дом.

– Обустроить? Господи, ты о чем? Продай его.

– Что ты, я не могу. – Она была в шоке от его предложения.

– Это почему же?

– Я ведь его только купила.

– Вот и продай, пока он еще в нормальном состоянии.

– Дорогой, не говори глупости, – произнесла она твердо. – Исключено. Это было бы безумием.

Короче, мы продали дом и умчались подальше от тоскливого английского лета, как стая перелетных ласточек.

Путешествовали мы налегке, взяв с собой лишь самое необходимое. Когда мы на таможне открыли наши чемоданы для осмотра, их содержимое четко отражало характер и интересы каждого. Так, багаж Марго состоял из просвечивающих одеяний, трех книжек о похудании и целой батареи флакончиков с разными эликсирами для выведения прыщиков. Лесли уложил парочку глухих свитеров и брюки, в которые были завернуты два револьвера, духовой пистолет, книжка «Сам себе оружейный мастер» и подтекающая бутыль смазочного масла. Ларри взял с собой два чемодана книг и кожаный чемоданчик с одеждой. Мамин багаж был разумно поделен между носильными вещами и томами, посвященными готовке и садоводству. Я прихватил только то, что должно было мне скрасить утомительное путешествие: четыре пособия по естествознанию, сачок для бабочек, собаку и банку из-под варенья с гусеницами, грозящими вот-вот превратиться в куколок. Вот так, во всеоружии, мы покинули промозглые берега Англии.

Дождливая и печальная Франция, похожая на рождественскую открытку Швейцария, обильная, шумная и благоухающая Италия промелькнули в окне, оставив смутные воспоминания. Небольшой кораблик отчалил от итальянского каблучка в предзакатное море, и, пока мы спали в душных кабинках, в какой-то момент своего движения по лунной морской дорожке он пересек невидимую разделительную черту и вошел в яркий зазеркальный мир Греции. Видимо, эта перемена постепенно проникла в нашу кровь, потому что мы все проснулись с первыми лучами солнца и высыпали на верхнюю палубу.

Море поигрывало гладкими голубыми мускулами в предрассветной дымке, а пенный след со сверкающими пузырьками за кормой казался стелющимся хвостом белого павлина. Бледное небо на востоке, у самого горизонта, отметилось желтым пятном. Впереди по курсу из тумана выступал шоколадный мазок суши с пенной оборкой. Это был Корфу, и мы напрягли зрение, пытаясь рассмотреть горы, пики, долины, овраги и пляжи, но все ограничилось общими очертаниями. Вдруг из-за горизонта вышло солнце, и небо заиграло голубой эмалью, как глаз сойки. На мгновение мириады четко очерченных морских завитков вспыхнули и превратились в королевский пурпур с зелеными блестками. Туман взлетел вверх легкими лентами, и нашим глазам открылся весь остров с горами, словно спящими под сморщенными коричневыми одеялами, а в складках прятались зеленые оливковые рощицы. Вдоль изгибистой береговой линии тянулись пляжи, белоснежные, как бивни слона, с рассыпанными здесь и там вкраплениями золотистых, рыжеватых и белых скал. Мы обогнули северный мыс, являвший собой гладкое ржаво-красное плечо с вырезанными в нем огромными пещерами. Темные волны, поднимая пенный кильватер, понемногу относили его в сторону пещер, и уже там, перед отверстыми зевами, он с жадным шипением распался среди скал. А потом горы постепенно сошли на нет, и взгляду предстало серебристо-зеленое переливающееся марево олив и отдельно торчащие черные кипарисы, этакие назидательные указательные пальцы на голубом фоне. Вода в бухтах, на мелководье, была лазоревого цвета, и даже сквозь шум двигателей можно было расслышать доносящийся с берега пронзительно-победный хор цикад.

Из шумной суетливой таможни мы выбрались на залитую солнцем набережную. Вокруг раскинулся город, уходящий уступами вверх, с хаотично разбросанными пестрыми домами, чьи распахнутые зеленые ставни напоминали крылья ночных бабочек – такой несметный рой. За нами лежал залив, гладкий как тарелка, отливающая нереально огненной синевой.

Ларри быстро шагал с гордо поднятой головой и такой королевской надменностью на лице, что никто не обращал внимания на его росточек, он же бдительно приглядывал за носильщиками, тащившими его чемоданы. За ним поспешал низкорослый крепыш Лесли с затаенной воинственностью в глазах, а дальше трусила Марго со своими ярдами муслина и батареей склянок с примочками. Мать, этакая тихая, забитая миссионерка среди бунтовщиков, против воли дотащилась на поводке у буйного Роджера до ближайшего фонарного столба, где и стояла в прострации, пока он освобождался от избытка чувств, накопившихся за время пребывания в собачьей конуре. Ларри выбрал два изумительно ветхих конских экипажа. В один загрузили весь багаж, а во второй уселся он и недовольно оглядел нашу компанию.

– Ну? – спросил он. – И чего мы ждем?

– Мы ждем нашу мать, – объяснил Лесли. – Роджер нашел фонарный столб.

– О господи! – Ларри принял образцовую осанку и закричал: – Мама, давай уже! Неужели собака не может подождать?

– Иду, дорогой, – отозвалась мать как-то покорно и неискренне, поскольку Роджер не изъявлял никакого желания расстаться с фонарным столбом.

– От этого пса всю дорогу одни хлопоты, – сказал Ларри.

– Не будь таким нетерпеливым, – возмутилась Марго. – Это его природа… К тому же в Неаполе мы прождали тебя целый час.

– У меня было расстройство желудка, – холодно заметил ей Ларри.

– У него тоже может быть расстройство желудка, – торжествующе объявила Марго. – Все одним миром мазаны.

– Ты хочешь сказать, что мы одного поля ягоды.

– Не важно, что я хотела сказать. Вы друг друга стоите.

В этот момент подошла мать, несколько растрепанная, и перед нами встала задача, как поместить Роджера в экипаж. Впервые столкнувшись с таким передвижным средством, он к нему отнесся с подозрением. В конце концов нам пришлось вручную, под отчаянный лай, запихнуть его внутрь, потом, отдуваясь, забраться самим и крепко его держать. Лошадь, напуганная всей этой возней, пустилась рысью, и в какой-то момент мы все устроили на полу кучу-малу, под которой громко постанывал Роджер.

– Хорошенькое начало, – горько посетовал Ларри. – Я рассчитывал, что мы въедем, как король со свитой, и что получилось… Мы появляемся в городе, как труппа средневековых акробатов.

– Дорогой, не продолжай, – сказала мать успокоительным тоном и поправила на голове шляпу. – Скоро мы будем в гостинице.

Под стук копыт и звон колокольчиков наш экипаж въезжал в город, пока мы на сиденьях из конского волоса пытались изображать из себя королевских особ, как того требовал Ларри. Роджер, накрепко прихваченный Лесли, высовывал голову наружу и вращал глазами так, словно был на последнем издыхании. Колеса прогремели по узкой улочке, где на солнце грелись четыре нечесаные дворняги. Роджер весь поджался, смерил их взглядом и разразился утробной тирадой. Дворняги тотчас оживились и с громким лаем припустили за экипажем. О королевской осанке можно было забыть, так как теперь уже двое удерживали буйного Роджера, а остальные, высунувшись из коляски, вовсю размахивали журналами и книжками, пытаясь прогнать увязавшуюся за нами свору. Но это их лишь еще больше распаляло, и с каждым поворотом их число только увеличивалось, так что, когда мы выехали на главную улицу, вокруг колес увивалось два с половиной десятка собак, впавших в форменную истерику.

– Кто-нибудь может сделать хоть что-то? – Ларри возвысил голос, чтобы перекрыть этот бедлам. – Это уже похоже на сцену из «Хижины дяди Тома».

– Вот бы сам и сделал, чем других критиковать, – огрызнулся Лесли, воевавший с Роджером.

Тут Ларри вскочил на ноги, вырвал кнут у остолбеневшего возницы и маханул в сторону своры, но промахнулся, да еще задел Лесли по загривку. Тот побагровел и окрысился на брата:

– Совсем, что ли?..

– Случайно, – беззаботно ответил Ларри. – Потерял практику. Давно не держал в руках кнут.

– Ну так, черт возьми, смотри внимательнее. – Лесли был настроен воинственно.

– Дорогой, успокойся, он ведь не нарочно, – вмешалась мать.

Ларри снова взмахнул кнутом и на этот раз сбил ее шляпу.

– От тебя больше неприятностей, чем от собак, – подала голос Марго.

– Поосторожнее, дорогой, – сказала мать, подхватывая шляпу. – Ты можешь кого-нибудь ранить. Ну его, этот кнут.

Но тут экипаж остановился перед входом с надписью «Швейцарский пансион». Дворняги, учуяв, что сейчас они наконец-то посчитаются с этим женоподобным черным песиком, разъезжающим в карете, обступили нас плотным, учащенно дышащим клином. Дверь гостиницы открылась, оттуда вышел старый портье с бакенбардами и бесстрастно уставился на этот уличный бардак. Усмирить и перенести тяжелого Роджера в гостиницу было непростой задачей, и потребовались совместные усилия всей семьи, чтобы с ней справиться. Ларри уже забыл о королевской осанке и даже вошел во вкус. Соскочив на мостовую, он устроил небольшой танец с кнутом, расчищая дорогу от собак, по которой Лесли, Марго, мать и я пронесли вырывающегося ощеренного Роджера. Когда мы ввалились в холл, портье захлопнул за нами дверь и привалился к ней спиной, шевеля усами. Подошедший управляющий разглядывал нас настороженно и одновременно с любопытством. Мать стояла перед ним в съехавшей набок шляпе и с моей банкой с гусеницами в руке.

– Ну вот! – Она довольно улыбнулась, как если бы это был самый обычный визит. – Мы – Дарреллы. Для нас забронированы комнаты, если не ошибаюсь?

– Да, мадам. – Управляющий держался подальше от все еще рычащего Роджера. – На втором этаже… четыре комнаты и балкон.

– Очень мило, – просияла мать. – Тогда, пожалуй, мы пойдем к себе и немного отдохнем перед ланчем.

С поистине королевской грацией она повела все семейство наверх.

Позже мы спустились в просторную мрачноватую столовую с пыльными пальмами в кадках и скособоченными статуэтками. Обслуживал нас все тот же портье с бакенбардами, которому, чтобы превратиться в главного официанта, достаточно было надеть фрак и накрахмаленную манишку, поскрипывавшую, как армия сверчков. Еда была обильная и вкусная, и мы на нее набросились с голодухи. Когда подали кофе, Ларри со вздохом откинулся на спинку стула.

– Кормят сносно, – великодушно похвалил он. – Как тебе, мать, это место?

– Еда, во всяком случае, приличная. – Мать отказалась развивать эту тему.

– Обслуга вроде ничего, – продолжил Ларри. – Управляющий лично передвинул мою кровать поближе к окну.

– Лично я, когда попросил бумаги, помощи от него не дождался, – заметил Лесли.

– Бумаги? – удивилась мать. – Зачем тебе бумага?

– В туалет… она закончилась.

– Ш-ш-ш! – Мать понизила голос. – Пожалуйста, не за столом.

– Ты не обратил внимания. Рядом с унитазом там стоит полная коробочка, – объявила Марго во всеуслышание.

– Марго! – в ужасе воскликнула мать.

– А что такого? Разве ты ее не видела?

Ларри громко хмыкнул.

– Из-за некоторых проблем с городской канализацией, – пояснил он специально для сестры, – эта коробочка предназначена для… э-э… отходов, после того как ты разобралась с естественной нуждой.

Лицо у Марго сделалось пунцовым и выражало одновременно замешательство и отвращение.

– Так это… это… о боже! Я наверняка подхватила какую-нибудь заразу! – взвыла она и в слезах выбежала из столовой.

– Какая антисанитария, – посуровела мать. – Просто мерзко. Ошибиться может каждый, но действительно, так ведь и тифом недолго заразиться.

– Организуй они всё, как надо, не было бы никаких ошибок, – вернулся Лесли к ранее высказанной претензии.

– Пусть так, дорогой, но я не считаю, что это надо обсуждать сейчас. Не лучше ли как можно скорее подыскать отдельный дом, пока мы все не заразились.

В своей комнате полураздетая Марго бутылками выливала на себя дезинфицирующую жидкость, а мать битых полдня периодически проверяла, не проявились ли уже симптомы развивавшихся в ней болезней, в чем Марго даже не сомневалась. Мамино душевное равновесие поколебало то, что дорога, проходившая мимо «Швейцарского пансиона», как выяснилось, вела на местное кладбище. Пока мы сидели на балкончике, мимо нас проходила нескончаемая траурная процессия. Жители Корфу, очевидно, считали, что в оплакивании усопшего самый яркий момент – это похороны, и потому каждая следующая процессия была пышнее предыдущей. В экипажи, декорированные ярдами алого и черного крепа, были впряжены лошади, несшие на себе столько плюмажей и попон, что удивительно, как они еще могли передвигаться. Шесть или семь экипажей везли скорбящих, не сдерживавших своей глубокой печали, а за ними, на своего рода катафалке, ехал покойник в таком большом и роскошном гробу, что он скорее напоминал огромный именинный торт. Были гробы белые с пурпурными, черно-алыми и темно-синими виньетками, были сверкающие черные с изощренной золотой или серебряной отделкой и блестящими медными ручками. Это затмевало все, что я когда-либо видел. Вот, решил я, как надо покидать сей мир: с расфуфыренной конницей, горами цветов и целой свитой пораженных неподдельной скорбью родственников. Перегнувшись через балконные перила, я как зачарованный провожал глазами уплывающие гробы.

Проход очередной процессии под рыдания плакальщиц и постепенно затихающий цокот копыт лишь усиливали волнение нашей матери.

– Это эпидемия! – наконец воскликнула она, нервно поглядывая на улицу.

– Ерунда. Мать, не нагнетай, – беззаботно отмахнулся Ларри.

– Но, дорогой, их так много… это противоестественно.

– В смерти нет ничего противоестественного. Все люди умирают.

– Да, но если они мрут как мухи, значит что-то не так.

– Может, их собирают в одном месте, чтобы всех заодно похоронить, – предположил Лесли довольно бесчувственно.

– Не говори глупости, – сказала мать. – Наверняка это как-то связано с канализацией. В подобных решениях есть что-то нездоровое.

– О боже! – похоронным голосом воскликнула Марго. – Значит, я это точно подхватила.

– Ну что ты, дорогая, совсем даже не обязательно, – несколько туманно изрекла мать. – Может, это не заразно.

– Какая же это эпидемия, если не заразно, – логично заметил Ларри.

– Короче, – мать отказывалась втягиваться в медицинскую дискуссию, – мы должны все выяснить. Ларри, ты можешь позвонить в службу здравоохранения?

– Вряд ли здесь есть такая служба, – заметил Ларри. – А если даже есть, я сомневаюсь, что они мне скажут правду.

– Не важно, – решительно заявила мать. – Тогда мы отсюда съезжаем. Мы должны найти дом в пригороде, и безотлагательно.

Прямо с утра мы начали поиски жилья в сопровождении отельного гида мистера Билера, толстенького человечка с подобострастными глазами и гладкими от пота скулами. Он вышел из гостиницы в довольно веселом расположении духа, явно не догадываясь о том, что его ждет. Тот, кто не занимался вместе с моей матерью поисками жилья, не может себе представить всей картины. Мы мотались по острову в облаке пыли, и мистер Билер показывал нам одну виллу за другой, во всем разнообразии размеров, расцветок и условий, а мать в ответ решительно мотала головой. Когда ей была показана десятая и последняя вилла в его списке и в очередной раз последовало «нет», несчастный мистер Билер сел на ступеньки и вытер лицо носовым платком.

– Мадам Даррелл, – заговорил он после некоторого молчания, – я вам показал все, что знал, и вам ничего не подошло. Мадам, какие ваши требования? Чем вас не устроили эти виллы?

Мать с удивлением на него посмотрела.

– Вы что, не обратили внимания? – спросила она. – Ни в одной из них не было ванной комнаты.

Мистер Билер так и выпучил глаза.

– Мадам, – он чуть не взвыл от расстройства, – зачем вам ванная комната? У вас же есть море!

В гостиницу мы возвращались в гробовом молчании.

На следующее утро мать решила, что мы возьмем такси и сами отправимся на поиски. Она не сомневалась, что где-то скрывается вилла с ванной. Мы ее уверенности не разделяли, поэтому к стоянке такси на главной площади она вела несколько разгоряченную группу, занятую выяснением отношений. При виде невинных пассажиров таксисты повысыпали из своих машин и налетели на нас, как стервятники, пытаясь друг друга перекричать. Голоса становились все громче и громче, в глазах горел огонь, кто-то вцеплялся в оппонента, и все скалили зубы. А потом они взялись за нас и, кажется, готовы были растерзать. Вообще-то, это была невиннейшая из возможных свар, но мы еще не успели привыкнуть к греческому темпераменту, и складывалось впечатление, что наша жизнь в опасности.

– Ларри, сделай уже что-нибудь! – пропищала мать, не без труда вырываясь из объятий здоровенного таксиста.

– Скажи им, что ты пожалуешься британскому консулу. – Ларри пришлось перекрикивать этот шум.

– Дорогой, не говори глупости. – У матери сбилось дыхание. – Просто скажи им, что мы ничего не понимаем.

Марго, тихо закипая, вклинилась в общую массу.

– Мы Англия, – выдала она бурно жестикулирующим таксистам. – Мы не понимать греческий.

– Если этот тип еще раз меня пихнет, он получит от меня в глаз, – буркнул Лесли, наливаясь кровью.

– Ну, ну, дорогой. – Мать тяжело дышала, все еще отбиваясь от водителя, который настойчиво подталкивал ее к своей машине. – Они ведь не желают нам плохого.

И тут всех заставил разом смолкнуть голос, перекрывший этот гвалт, басовитый, громоподобный глас, каким мог бы разговаривать действующий вулкан.

– Эгей! Вам не нужно такой, кто говорит на ваш язык?

Повернув головы, мы увидели старенький «додж», припарковавшийся у обочины, а за рулем – плотно сбитого коротышку с мясистыми ручищами и дубленой скалящейся физиономией, в лихо заломленной набекрень кепке. Он открыл дверцу, выпростался наружу и вразвалочку направился к нам. Потом остановился и с еще более свирепым оскалом обвел взглядом притихших таксистов.

– Они к вам приставать? – спросил он у матери.

– Нет, нет, – не слишком убедительно заверила она. – Просто нам было сложно понять, о чем они говорят.

– Вам не нужно такой, кто говорит на ваш язык, – повторил новенький. – Народ сякой-такой… извините за грубый слово… родная мама продается. Один минут, я их положу на место.

Он обрушил на водителей такой поток греческого красноречия, что буквально размазал их по асфальту. Расстроенные, злые, они махнули на все рукой, спасовав перед этим уникумом, и разбрелись по своим машинам. Проводив их последней и, судя по всему, убийственной тирадой, он снова обратился к нам.

– Куда вы ехать? – почти воинственно спросил он.

– Вы можете показать нам свободные виллы? – поинтересовался Ларри.

– Без проблема. Я вас отвезти куда угодно. Только сказать.

– Нам нужна вилла с ванной, – твердо сказала мать. – Знаете такую?

Его черные бровищи соединились в узел, характерный для мыслительного процесса, а сам он стал похож на огромную загорелую горгулью.

– Ванные? – переспросил он. – Вам нужна ванные?

– Все, что мы пока видели, было без ванной, – уточнила мать.

– Я знаю виллу, где ванны, – заверил он ее. – Но я не знаю, как большая она для вас.

– А вы не могли бы нам ее показать?

– Без проблема. Садитесь в машины.

Мы все расселись в его просторном автомобиле, он впихнул свой мощный торс в пространство за рулем и включил передачу с ревом, заставившим нас вздрогнуть. Мы неслись по кривым улочкам пригорода, петляя среди навьюченных ослов, телег, кучкующихся крестьянок, бесчисленных дворняг и оповещая всех оглушительным клаксоном. Пользуясь моментом, наш водитель решил поддержать разговор. Обращаясь к нам, он каждый раз выворачивал свою массивную голову назад, и тогда машина начинала мотаться туда-сюда, как пьяная ласточка.

– Вы из Англия? Я так и думать… Англия не могут без ванная… Я имею ванная… Я звать Спиро, Спиро Хакиаопулос… Все меня называть Спиро Американец, потому что я жил в Америка… Да, восемь лет Чикаго… Вот почему я имею такой хороший английский… Ехать туда делать деньги… Через восемь лет сказал: «Спиро, деньги уже есть» – и я снова в Греция… привез эта машина… самая хорошая на наш остров… никто не иметь такая машина… Меня знать все английский турист… приезжать сюда и меня спрашивать… тогда их никто не обмануть… Я люблю англичане… самые такие хорошие… Если бы я не грек, я бы англичанин, видит боги.

Мы промчались по дороге, выбеленной толстым слоем шелковистой пыли, которая поднималась за нами горячими клубами, а вдоль дороги выстроились ощетинившиеся грушевые деревья, этакий забор из зеленых щитов, остроумно поддерживающих друг друга, в пестрой разметке краснощеких плодов. Мы миновали виноградники с низкорослыми лозами, прошитыми изумрудными листочками, и оливковые рощицы с дырчатыми стволами, строившими нам из своих тенистых укрытий удивленные рожицы, и сбивающийся в кучи полосатый, как зебра, сахарный тростник, помахивающий огромными листьями, точно зелеными флагами. Наконец мы с ревом одолели холм, Спиро ударил по тормозам и остановил машину, подняв клубы пыли.

– Приехать. – Он ткнул вперед коротким толстым указательным пальцем. – Эта вилла с ванная комната, как вы просить.

Мать, всю дорогу ехавшая зажмурившись, осторожно открыла глаза и посмотрела. Спиро показывал на пологий склон, у подножия которого мерцало море. Сам холм и окрестные долины были в гагачьем пуху оливковых рощ, поблескивавших, как рыбья чешуя, стоило только бризу поиграть листвой. Посередине склона, под охраной высоких стройных кипарисов, угнездилась небольшая клубнично-розовая вилла, как экзотический фрукт в оранжерее. Кипарисы тихо раскачивались на ветру, словно старательно раскрашивали и без того чистое небо в еще более яркие тона к нашему приезду.

Квадратная вилла с розовощеким достоинством возвышалась в маленьком саду. Выцветшая от солнца до салатно-кремового оттенка, краска на ставнях кое-где вздулась и потрескалась. В садике, окруженном высокой изгородью из фуксий, цветочные грядки располагались в сложном геометрическом порядке, выложенные гладкими белыми камушками. Белые мощеные дорожки, не шире грабель, затейливо вились между клумб в виде звезд, полумесяца, треугольников и кругов, не больше соломенной шляпы, и все они буйно заросли одичавшими цветами. С роз облетали гладкие лепестки размером с блюдце – огненно-красные, бледно-лунные, матовые, даже не увядшие; бархатцы, как выводки косматых солнышек, поглядывали за передвижениями в небе своего родителя. Из низких зарослей анютины глазки высовывали бархатные невинные личики, а фиалки печально сникали под своими листочками в виде сердечек. Бугенвиллея, разбросавшая свои шикарные побеги с пурпурно-красными цветами-фонариками поверх балкона, казалось, была там кем-то вывешена перед карнавалом. В темной изгороди фуксий бесчисленные бутоны, чем-то напоминающие балерин, трепетно подрагивали, готовые вот-вот раскрыться. Теплый воздух был пропитан запахами увядающих цветов и тихим, умиротворяющим жужжанием насекомых. Как только мы все это увидели, нам захотелось здесь жить; вилла словно давно ждала нас. Было ощущение обретенного дома.

Спиро, так неожиданно ворвавшийся в нашу жизнь, взял полный контроль над нашими делами. Так будет лучше, объяснил он, поскольку его все знают и он никому не позволит нас обдурить.

– Вы ни о чем не беспокоиться, миссис Даррелл, – заверил он мать со своим обычным оскалом. – Оставить все мне.

Он возил нас по магазинам, где мог битый час собачиться с продавцом, чтобы в результате выбить скидку на пару драхм, то бишь один пенс. Дело не в деньгах, а в принципе, пояснял он нам. Немаловажным фактором было и то, что он, как всякий грек, обожал торговаться. Не кто иной, как Спиро, узнав, что мы не получили денежный перевод из Англии, одолжил нам нужную сумму и лично отправился в банк, где устроил разнос клерку по поводу плохой работы, а то, что бедняга тут вовсе ни при чем, его не остановило. Спиро оплатил наш счет за гостиницу и нанял машину, чтобы перевезти все наши вещи на виллу, и сам же потом отвез нас туда, набив багажник им же закупленными продуктами.

То, что он знал всех на острове и все знали его, как мы вскоре выяснили, не было простым бахвальством. Где бы он ни тормознул, сразу несколько голосов выкрикивали его имя и зазывали его присесть за столик в тени деревьев и выпить кофе. Полицейские, крестьяне и священники, когда он проезжал мимо, приветственно махали ему рукой и улыбались; рыбаки, бакалейщики и владельцы кафе принимали его как брата. «А, Спиро!» – расплывались они так, словно он был непослушным, но всеми любимым ребенком. Они уважали его за воинственную прямоту, а превыше всего их восхищало его типично греческое презрение, помноженное на бесстрашие, в отношении любых проявлений чиновничьей бюрократии. По приезде два наших чемодана с бельем конфисковали на таможне под забавным предлогом, что это товар на продажу. И когда мы переезжали на розовую виллу, мать рассказала Спиро про застрявший багаж и попросила у него совета.

– Божья мать! – прорычал он, весь красный от гнева. – Миссис Даррелл, почему вы мне не сказать раньше? Таможня – это такой бандит. Завтра я вас отвезти и устроить им такое! Они меня хорошо знать. Позвольте, я им всыпать первое число.

На следующее утро он повез мать на таможню. Мы увязались за ними, не желая пропустить этот спектакль. Спиро ворвался в помещение, как разъяренный медведь.

– Где вещи у этих людей отбирать? – спросил он у толстячка-таможенника.

– Речь об их багаже с товаром? – уточнил чиновник на приличном английском.

– Я об этом и говорить!

– Багаж здесь, – осторожно признал чиновник.

– Мы его забирать, – осклабился Спиро. – Все приготовить.

Он вышел из ангара, чтобы найти носильщика, а когда вернулся, таможенник, взяв у матери ключи, как раз открывал один из чемоданов. Спиро с гневным рыком подбежал и захлопнул крышку, при этом отдавив пальцы несчастному чиновнику.

– Ты зачем открывать, мерзавец?

Таможенник, размахивая ушибленной рукой, запротестовал: дескать, проверять содержимое – это его прямая обязанность.

– Обязанность? – переспросил Спиро с неподражаемым презрением. – Что это? Ты обязан нападать на невиновные иностранцы? Считать их контрабандисты? Это твой прямая обязанность?

Секунду помедлив, Спиро сделал глубокий выдох, подхватил два здоровых чемодана и зашагал к выходу. В дверях он обернулся для добивающего выстрела.

– Я тебя, Христаки, знать как облупленный, так что ты мне не говорить про свои обязанности. Я не забыть, как тебя оштрафовать на двенадцать тысяч драхмы за браконьер. Обязанности у него, ха!

Мы возвращались домой со своим багажом, целехоньким, не прошедшим досмотра, как триумфаторы.

– Эти мерзавцы считать, что они на остров хозяева, – прокомментировал Спиро, похоже даже не догадываясь, что это он так себя ведет.

Однажды взяв бразды правления в свои руки, он к нам пристал как репей. За несколько часов он из водителя превратился в нашего защитника, а уже через неделю он стал нашим гидом, мудрым советчиком и другом. Мы считали Спиро полноправным членом семьи и не предпринимали никаких действий, ничего не планировали без его участия. Он всегда был рядом, громогласный, скалящийся, устраивал наши дела, объяснял, сколько за что платить, не спускал с нас глаз и сообщал матери обо всем, что, по его мнению, ей следовало знать. Тучный, смуглый и страшный на вид ангел, он заботливо приглядывал за нами, как если бы мы были неразумными детьми. Нашу мать он откровенно боготворил и каждый раз, где бы мы ни оказались, громко пел ей осанны, чем вводил ее в крайнее смущение.

– Вы поступать осторожно, – говорил он нам, строя устрашающую физиономию. – Чтобы ваша мать не волноваться.

– Это еще зачем, Спиро? – притворно изумлялся Ларри. – Она для нас ничего хорошего не сделала. Почему мы должны о ней печься?

– Ах, господин Лорри, вы так не шутить, – расстраивался Спиро.

– А ведь он прав, – с серьезным видом поддерживал старшего брата Лесли. – Не такая уж она хорошая мать.

– Не говорить так, не говорить! – рычал Спиро. – Видит боги, если бы у меня такая мать, я бы каждое утро целовать ей ноги.

Словом, мы заняли виллу, и каждый по-своему обустроился и вписался в окружающую среду. Марго, надев откровенный купальник, загорала в оливковой роще и собирала вокруг себя горячих поклонников из местных крестьянских ребят приятной наружности, которые, как по мановению волшебной палочки, появлялись из ниоткуда, если к ней приближалась пчела или нужно было передвинуть шезлонг. Мать сочла необходимым заметить, что, по ее мнению, загорать в таком виде несколько неблагоразумно.

– Мать, не будь такой старомодной, – отмахнулась Марго. – В конце концов, мы умираем один только раз.

Это утверждение, столь же озадачивающее, сколь и бесспорное, заставило мать прикусить язык.

Трое здоровых крестьянских парней, обливаясь потом и отдуваясь, полчаса переносили в дом сундуки Ларри под его непосредственным руководством. Один огромный сундук пришлось втаскивать через окно. После того как все было закончено, Ларри весь день распаковывался со знанием дела, а в результате его комната, заваленная книгами, стала абсолютно недоступной. Возведя по периметру книжные бастионы, он засел за пишущую машинку и выходил из комнаты с отсутствующим видом, только чтобы поесть. На второй день, рано утром, он выскочил в сильном раздражении по причине того, что крестьянин привязал осла к нашей живой изгороди и животное с завидным постоянством открывало пасть, издавая долгий тоскливый рев.

– Не смешно ли, спрашиваю я вас, что будущие поколения лишатся моих трудов только потому, что какой-то идиот с мозолистыми руками привязал эту вонючую зверюгу под моим окном?

– Дорогой, – отреагировала мать, – если он так мешает, почему бы тебе не отвести его подальше?

– Дорогая мать, у меня нет времени на то, чтобы гоняться за ослами по оливковым рощам. Я швырнул в него брошюру по теософии – тебе этого мало?

– Бедняжка привязан. Как он может сам освободиться? – сказала Марго.

– Должен быть закон, запрещающий привязывать этих мерзких тварей возле чужих домов. Кто-нибудь из вас уведет его, наконец?

– С какой стати? – удивился Лесли. – Нам же он не мешает.

– Вот в чем проблема этой семьи, – посетовал Ларри. – Никаких взаимных услуг, никакой заботы о ближнем.

– Можно подумать, ты о ком-то заботишься, – заметила Марго.

– Твоя вина, – сурово бросил Ларри матери. – Это ты нас воспитала такими эгоистами.

– Нет, как вам это нравится! – воскликнула мать. – Я их так воспитала!

– Кто-то же должен был приложить руку, чтобы сделать из нас законченных эгоистов.

Кончилось тем, что мы с матерью отвязали ослика и отвели его ниже по склону.

А тем временем Лесли распаковал свои револьверы и заставил нас всех вздрагивать, устроив бесконечную пальбу из окна по старой жестянке. После столь оглушительного утра Ларри выскочил из комнаты со словами, что невозможно работать, когда дом содрогается до основания каждые пять минут. Лесли, обидевшись, возразил, что ему необходима практика. Это больше похоже не на практику, а на восстание сипаев, окоротил его Ларри. Мать, чья нервная система тоже пострадала от этого буханья, посоветовала Лесли попрактиковаться с незаряженным револьвером. Тот долго объяснял, почему это невозможно. Но в конце концов с неохотой отнес жестянку подальше от дома; теперь выстрелы звучали приглушеннее, но не менее неожиданно.

Бдительное око матери не выпускало нас из виду, а в свободное время она обживалась на свой лад. Дом заблагоухал травами и острыми запахами лука и чеснока, кухня заиграла разными горшками и горшочками, среди которых она сновала в съехавших набок очках, бормоча что-то себе под нос. На столике лежала шаткая стопка поваренных книг, в которые она временами заглядывала. Освободившись от кухонных обязанностей, она со счастливым видом перебиралась в сад, где с энтузиазмом полола и сажала и с меньшей охотой стригла и подрезала.

Для меня сад представлял существенный интерес, и мы с Роджером сделали для себя кое-какие открытия. Например, Роджер узнал, что обнюхивать шершня себе дороже, что достаточно из-за ворот посмотреть на местную собаку, как она с визгом убегает, и что курица, выскочившая из-за живой изгороди и тут же с диким кудахтаньем пустившаяся наутек, является добычей не менее желанной, чем незаконной.

Этот сад при кукольном домике был поистине страной чудес, цветочным раем, где разгуливали доселе мне неведомые существа. Среди толстых шелковистых лепестков цветущей розы уживались крошечные крабоподобные паучки, которые бочком отбегали, стоило только их потревожить. Их прозрачные тельца своим окрасом сливались со средой обитания: розовый, слоновая кость, кроваво-красный, маслянистый желтый. По стеблю, инкрустированному зелеными мошками, сновали божьи коровки, как свежераскрашенные заводные игрушки: бледно-розовые в черных пятнах, ярко-красные в бурых пятнах, оранжевые в черно-серых крапинках. Округлые и симпатичные, они охотились на бледно-зеленых тлей, коих было великое множество. Пчелы-плотники, похожие на мохнатых медвежат цвета электрик, выписывали среди цветов зигзаги с деловито-сытым гудением. Хоботник обыкновенный, весь такой гладенький и изящный, носился над тропками туда-сюда, с суетливой озабоченностью, изредка зависая и мельтеша до серой размытости своими крылышками, чтобы вдруг зарыться длинным тоненьким хоботком в цветок. Среди белых булыжников большие черные муравьи, сбившись в стаю, суетились и жестикулировали вокруг неожиданных трофеев: мертвой гусеницы, лепестка розы или высохшей травинки, усеянной семенами. В качестве аккомпанемента ко всей этой деятельности из оливковой рощи позади живой изгороди из фуксий доносилось неумолчное многоголосие цикад. Если бы жаркое дневное марево умело издавать звуки, они были бы похожи как раз на странные, сродни перезвону колокольчиков, голоса этих насекомых.

Поначалу я был так ошеломлен избытком жизни у нас под носом, что я ходил по саду как в тумане, замечая то одно существо, то другое и постоянно отвлекаясь на бесподобных бабочек, перелетавших через живую изгородь. Со временем, когда я попривык к насекомым, снующим среди тычинок и пестиков, я научился сосредотачиваться на деталях. Я часами сидел на корточках или лежал на животе, подсматривая за частной жизнью крошечных существ, а рядом с покорным видом сидел Роджер. Так я для себя открыл кучу интересного.

Я узнал, что крабовидный паучок способен менять расцветку не хуже хамелеона. Пересадите такого паучка с ярко-красной розы, где он казался коралловой бусинкой, на белоснежную розу. Если он пожелает там остаться – что чаще всего и происходит, – то постепенно он начнет бледнеть, словно эта перемена вызвала у него анемию, и через пару дней вы увидите белую жемчужинку среди таких же лепестков.

Я обнаружил, что под живой изгородью, в сухой листве, живет совсем другой паук – заядлый маленький охотник, в хитрости и жестокости не уступающий тигру. Он обходил свои владения, поблескивая зрачками на солнце, то и дело останавливаясь, чтобы приподняться на мохнатых лапках и осмотреться. Углядев муху, решившую позагорать, он на миг застывал, а затем со скоростью, сравнимой разве что с ростом зеленого листочка, начинал к ней подбираться, практически незаметно, но все ближе и ближе, иногда беря паузу, дабы проклеить на очередном сухом листе шелковистую дорогу жизни. Подобравшись достаточно близко, охотник застывал, тихо потирая лапки, как покупатель при виде хорошего товара, и вдруг, совершив прыжок, заключал в мохнатые объятья замечтавшуюся жертву. Если такой паучок успевал занять боевую позицию, не было случая, чтобы он остался без добычи.

От всех этих открытий меня распирала радость, которой я должен был поделиться, поэтому я врывался в дом и огорошивал семью известием, что странные извивающиеся черные гусеницы на розах на самом деле никакие не гусеницы, а детеныши божьих коровок, или не менее ошеломляющей новостью, что мухи-златоглазки откладывают яйца на ходулях. Последнее чудо мне посчастливилось наблюдать воочию. Златоглазка ползала по листьям розы в восхищении от собственных тонких и прекрасных крылышек, играющих на солнце, как зеленые стеклышки, и огромных глаз, словно из жидкого золота. И вот она остановилась и опустила заостренный низ брюшка. Немного так постояв, она задрала хвостик, и из-под него, к моему изумлению, вылезла тонкая нить, похожая на белесый волос. А затем на его конце появилось яйцо. Самочка отдохнула, чтобы снова повторить это шоу, и в результате поверхность розового листа выглядела так, будто на нем вырос целый лес крошечных плаунов. Отложив яйца, она слегка поиграла антеннами и улетела, нарисовав в воздухе своими прозрачными крылышками этакое зеленое марево.

Но, пожалуй, самое замечательное открытие, сделанное мной в этом пестром мире лилипутов, куда я получил доступ, было связано с гнездом уховертки. Я давно мечтал его найти, но мои поиски долго не увенчивались успехом. Поэтому, когда я на него наткнулся, радость моя была чрезвычайной, как если бы я неожиданно получил чудесный подарок. Отколупнув кусок коры, я обнаружил инкубатор, ямку в земле, явно вырытую самим насекомым. Уховертка угнездилась в этой ямке, прикрывая несколько белых яичек. Она сидела на них, как курица на яйцах, и даже не пошевелилась, когда в нее ударил поток света. Сосчитать все яички я не мог, но, сдается мне, их там было немного, из чего я заключил, что она еще на завершила кладку. Я аккуратно заложил отверстие корой.

С этого момента я ревниво охранял гнездо. Вокруг него я построил каменный бастион, а в качестве дополнительной меры безопасности написал красными чернилами предупреждение и закрепил его на шесте в непосредственной близости: «АСТАРОЖНО – ГНЕЗДО УХОВЕРТКИ – ХАДИТЕ ПАТИШЕ». Забавно, что без ошибок я написал только два слова, имеющие отношение к биологии. Примерно раз в час я устраивал уховертке десятиминутную проверку. Не чаще – из страха, что она может сбежать из гнезда. Количество отложенных яичек постепенно увеличивалось, а самка, кажется, привыкла к тому, что у нее над головой периодически снимают крышу. Из того, как она дружески поводила туда-сюда своими антеннами, я даже заключил, что она меня уже узнает.

К моему горькому разочарованию, несмотря на все мои усилия и постоянное дежурство, детки вылупились ночью. После всего, что я для нее сделал, могла бы отложить это дело до утра, чтобы я стал свидетелем. Словом, передо мной был выводок крошечных, хрупких на вид уховерток, словно вырезанных из слоновой кости. Они осторожно телепались у матери между ног, а более предприимчивые даже залезали на ее клешни. Это зрелище согревало сердце. Но уже на следующий день гнездо опустело – моя чудесная семейка разбежалась по саду. Позже мне попался на глаза один из того выводка; конечно, он успел подрасти, окреп и покоричневел, но я его сразу узнал. Он спал, свернувшись в чаще из лепестков розы, и, когда я его потревожил, он недовольно задрал свои задние клешни. Приятно было бы думать, что это он так салютует, радостно меня приветствует, но, оставаясь честным перед собой, я вынужден был признать, что это не что иное, как предупреждение потенциальному врагу. Впрочем, я его простил. В конце концов, он был еще совсем крохой.

Я познакомился с дородными крестьянскими девушками, которые два раза в день, утром и вечером, проезжали мимо нашего сада, сидя бочком на понурых, с висящими ушами осликах. Голосистые и пестрые, как попугаи, они болтали и хохотали, труся под оливковыми деревьями. По утрам они приветствовали меня с улыбкой, а по вечерам перегибались через живую изгородь, осторожно балансируя на спине своего осла, и с той же улыбкой протягивали мне дары – гроздь еще теплого от солнца янтарного винограда, черные, как смола, финики с проглядывавшей здесь и там розоватой мякотью или гигантский арбуз, внутри похожий на розовеющий лед. Со временем я научился их понимать. То, что вначале казалось полной абракадаброй, превратилось в набор узнаваемых звуков. В какой-то момент они вдруг обрели смысл, и постепенно, с запинками, я стал сам произносить отдельные слова, а потом начал их связывать в грамматически неправильные и сбивчивые предложения. Наши соседи приходили от этого в восторг, как будто я не просто учил их язык, а раздавал им изящные комплименты. Перегибаясь через изгородь, они напрягали слух, пока я рожал приветствие или простейшее замечание, и после успешного завершения они расплывались от удовольствия, одобрительно кивали и даже хлопали в ладоши. Мало-помалу я выучил их имена и родственные связи, усвоил, кто из них замужние, а кто об этом только мечтает, и прочие подробности. Я узнал, где в окрестных рощах находятся их домики, и, если мы с Роджером проходили мимо, нам навстречу высыпала вся семья с радостными восклицаниями, и мне выносили стул, чтобы я посидел под виноградной лозой и поел с ними вместе какие-нибудь фрукты.

Со временем магия острова накрыла нас нежно и плотно, как цветочная пыльца. В каждом дне был такой покой, такое ощущение остановившегося времени, что хотелось одного – чтобы это длилось вечно. Но вот спадал черный покров ночи, и для нас наступал новый день, переливчатый, блестящий, как рождающийся младенец, и такой же нереальный.

Утром, когда я просыпался, ставни моей спальни казались прозрачными в золотых полосках от восходящего солнца. В воздухе разливались запах угля из кухонной печи, петушиное кукареканье, далекий собачий лай и неровный меланхоличный перезвон колокольчиков, под который стадо коз гнали на пастбище.

Завтракали мы в саду под невысокими мандариновыми деревьями. Небо, свежее и искристое, еще не набравшее яростной голубизны полудня, было цвета чистого молочно-белого опала. Цветы еще толком не проснулись, съежившиеся розы окропила роса, ноготки не спешили раскрываться. Завтракали мы неспешно и в основном молча, так как в столь ранний час разговаривать никому особо не хотелось. Но к концу трапезы под влиянием кофе, тоста и сваренных яиц все начинали оживать и рассказывать друг другу о своих планах и спорить по поводу правильности того или иного решения. Я в этих обсуждениях участия не принимал, поскольку отлично знал, чем хочу заняться, и старался расправиться с едой как можно скорее.

– Что ты так все заглатываешь? – брюзжал Ларри, осторожно ковыряясь спичкой во рту.

– Ешь с толком, дорогой, – вкрадчиво говорила мать. – Тебе некуда спешить.

Некуда спешить, когда черный комок по кличке Роджер в полной боевой готовности ждет у ворот, нетерпеливо высматривая меня своими карими глазищами? Некуда спешить, когда первые, еще полусонные цикады завозились под оливковыми деревьями? Некуда спешить, когда меня ждет остров, по-утреннему прохладный, яркий, как звезда, открытый для познания? Но едва ли я мог рассчитывать на понимание со стороны домашних, поэтому начинал жевать помедленнее, а дождавшись, когда их внимание переключится на кого-то другого, снова набрасывался на еду.

Покончив с завтраком, я тихо ускользал из-за стола и неспешной походкой направлялся к кованым воротам, где меня поджидал Роджер с вопросительным видом. Мы выглядывали в щелку, откуда была видна оливковая роща.

– А может, не пойдем? – подначивал я Роджера.

В ответ он с категорическим несогласием мотал туда-сюда обрубком хвоста и зазывно тыкался носом в мою ладонь.

– Нет, – говорил я, – давай не сегодня. Вот, кажется, дождь собирается.

Я с озабоченным видом задирал голову к чистому, словно отполированному небу. Роджер, навострив уши, тоже задирал голову и затем переводил на меня умоляющий взор.

– Знаешь, – продолжал я, – это сейчас чисто, а потом как ливанет, так что спокойнее будет посидеть в саду с книжкой.

Роджер в отчаянии клал одну лапу на ворота и, глядя на меня, задирал уголок верхней губы в кривоватом заискивающем оскале, демонстрируя свои белые зубы, а его зад трепетал в крайнем возбуждении. Это была его козырная карта: он знал, что перед его дурацкой улыбкой я не смогу устоять. Перестав его дразнить, я рассовывал по карманам пустые спичечные коробки, брал в руку сачок, ворота со скрипом отворялись и, выпустив нас, затворялись снова, и Роджер пулей улетал в рощу, басовитым лаем приветствуя новый день.

В самом начале моих изысканий Роджер был моим постоянным спутником. Мы вместе совершали все более далекие вылазки, открывая для себя тихие оливковые рощи, которые нужно было обследовать и запомнить, продирались сквозь заросли мирта, облюбованного черными дроздами, заглядывали в узкие лощины, где кипарисы отбрасывали таинственные тени, словно брошенные плащи чернильной расцветки. Роджер был идеальным компаньоном для приключений – ласковым без навязчивости, отважным без воинственности, умным и добродушно-терпимым к моим выходкам. Стоило мне поскользнуться и упасть, взбираясь по росистому склону, как он тут же подскакивал с фырканьем, похожим на сдержанный смех, быстро меня осматривал и, сочувственно лизнув в лицо, встряхивался, чихал и подбадривал своей кривой улыбочкой. Когда я обнаруживал что-то примечательное – муравейник, или гусеницу на листе, или паука, одевающего муху в шелковые одежки, – он садился поодаль и ждал, пока я не удовлетворю свое любопытство. Если ему казалось, что дело слишком затянулось, он подбирался поближе и сначала жалобно позевывал, а потом глубоко вздыхал и начинал крутить хвостом. Если объект не представлял особого интереса, мы двигались дальше, ну а если это было нечто важное, требовавшее продолжительного изучения, мне было достаточно нахмуриться, и Роджер понимал, что это надолго. Тогда он опускал уши, переставал вертеть хвостом и, отковыляв в соседний куст, растягивался в тенечке и глядел на меня оттуда с видом мученика.

Во время наших вылазок мы познакомились со многими людьми в окрестностях. Например, со странным слабоумным парнем, у него было круглое, ничего не выражавшее лицо, похожее на гриб дождевик. Ходил он в одном и том же: драная рубаха, протертые голубые сержевые брюки, подвернутые до колен, а на голове старенькая шляпа-котелок без полей. Завидев нас, он неизменно спешил навстречу из глубины рощи, чтобы вежливо приподнять свою нелепую шляпу и пожелать нам хорошего дня мелодичным детским голоском, что твоя флейта. Минут десять он стоял, разглядывая нас без всякого выражения, и кивал, если я отпускал какую-нибудь реплику. А затем, снова вежливо приподняв котелок, он исчезал среди деревьев. Еще запомнилась необычайно толстая и веселая Агата, жившая в ветхом домике на вершине холма. Она всегда сидела возле дома, а перед ней веретено с овечьей шерстью, из которой она сучила грубую нить. Хотя ей было далеко за семьдесят, у нее были смоляные блестящие волосы, заплетенные в косички и обмотанные вокруг этаких гладких коровьих рогов – головного украшения, популярного среди пожилых крестьянок. Она сидела на солнце, такая большая черная лягушка в алой косынке поверх коровьих рогов, шпулька с шерстью поднималась и опускалась, крутясь как юла, пальцы споро выдергивали и распутывали мотки, а из широко открытого вислого рта, демонстрирующего сломанные пожелтевшие зубы, раздавалось громкое хрипловатое пение, в которое она вкладывала всю свою энергию.

Именно от нее, Агаты, я узнал красивейшие и сразу запоминающиеся крестьянские песни. Сидя рядом с ней на старом жестяном ведре, с гроздью винограда или гранатом из ее сада в горсти, я пел вместе с ней, а она то и дело прерывала наш дуэт, чтобы поправить мое произношение. Это были веселые куплеты про речку Ванхелио, текущую с гор и орошающую землю, благодаря чему поля дают урожай и сады плодоносят. Мы затягивали любовную песенку под названием «Вранье», кокетливо закатывая глаза. «Зря я тебя учила рассказывать всем вокруг, как я тебя люблю. Все это вранье, одно вранье», – горланили мы, мотая головами. А потом, сменив тон, печально, но живо напевали «Зачем ты меня бросаешь?». Поддавшись настроению, мы тянули нескончаемую литанию, и голоса наши дрожали. Когда мы добирались до последнего душераздирающего куплета, Агата прижимала руки к своим большим грудям, ее черные зрачки подергивались печальной поволокой, а многочисленные подбородки начинали дрожать. И вот отзвучали заключительные и не очень согласованные ноты, она вытирала глаза краем косынки и обращалась ко мне:

– Какие же мы с тобой дурачки. Сидим на солнышке и голосим в два горла. Да еще о любви! Я уже слишком стара, а ты еще слишком юн, чтобы тратить на это свое время. Давай-ка лучше выпьем винца, что скажешь?

А еще мне очень нравился старый пастух Яни, высокий, сутулый, с крючковатым носищем, вроде орлиного клюва, и невероятными усами. Первый раз я его увидел в жаркий день, когда мы с Роджером потратили битый час, пытаясь извлечь зеленую ящерицу из щели в каменной стене. В конце концов, ничего не добившись, вспотевшие и усталые, мы укрылись под невысокими кипарисами, отбрасывавшими приятную тень на выгоревшую от солнца траву. И, там отлеживаясь, я услышал убаюкивающее позвякивание колокольчиков, а вскоре мимо нас прошествовало стадо коз; они остановились, чтобы впериться в нас своими пустыми желтыми глазищами, и, с презрением проблеяв, поковыляли дальше. Этот легкий перезвон и тихий хруст травы, которую они щипали и пережевывали, совсем меня убаюкали, и, когда следом за ними появился пастух, я уже подремывал. Он остановился и посмотрел на меня пронзительным взглядом из-под кустистых бровей, тяжело опираясь на коричневую палку, когда-то бывшую веткой оливы, и крепко врастая тяжелыми башмаками в ковер из вереска.

– День добрый, – сказал он хрипло. – Вы иностранец… маленький английский лорд?

К тому времени я уже успел привыкнуть к курьезным представлениям местных крестьян о том, что все англичане лорды, а посему признал: да, так и есть. Тут он развернулся и прикрикнул на козу, которая присела на задние ноги и принялась обгладывать молодое оливковое деревце, а затем снова обратился ко мне:

– Вот что я вам скажу, юный лорд. Лежать под этими деревьями опасно.

Я поднял глаза к кипарисам, показавшимся мне вполне безобидными, и спросил его, в чем кроется опасность.

– Под ними можно сидеть, – пояснил он, – они отбрасывают хорошую тень, прохладную, как колодезная вода. Но они легко могут вас усыпить. А спать под кипарисом нельзя, ни при каких обстоятельствах.

Он замолчал и стал разглаживать усы, пока не дождался вопроса «Почему?», и только тогда продолжил:

– Почему? Вы спрашиваете, почему? Потому что вы проснетесь другим человеком. Пока вы спите, кипарис запускает корни в голову и вытягивает ваши мозги, и вы просыпаетесь ку-ку, с головой пустой, как свисток.

Я поинтересовался, относится ли это только к кипарису или к другим деревьям тоже.

– Не только. – Старик с угрожающим видом задрал голову вверх, словно проверяя, не подслушивают ли его деревья. – Но именно кипарис ворует наши мозги. Так что, юный лорд, вам здесь лучше не спать.

Он бросил в сторону темнеющих конусов еще один недобрый взгляд, словно вызов – ну, что вы на это скажете? – а затем осторожно стал пробиваться сквозь кусты мирта к своим козам, которые мирно паслись на склоне холма, а их разбухшие вымена болтались, как мешок у волынки.

Я узнал Яни довольно близко, так как постоянно встречал его во время своих походов, а иногда и навещал в его домике, где он угощал меня фруктами, давал разные советы и предупреждал о поджидающих меня опасностях.

Но, пожалуй, самым чудаковатым и загадочным персонажем из всех, кто мне встретился, был мужчина с розовыми жуками. Было в нем что-то сказочное, неотразимое, и наших редких встреч я всегда ждал с нетерпением. Первый раз я его увидел на безлюдной дороге, ведущей в одну из отдаленных горных деревень. Прежде чем его увидеть, я его услышал – он играл переливистую мелодию на пастушьей свирели, иногда прерываясь, чтобы забавно пропеть несколько слов в нос. Когда же он появился из-за поворота, мы с Роджером замерли и уставились на пришельца в изумлении.

Заостренная лисья мордочка с косыми темно-карими глазищами, на удивление пустыми, затянутыми пленочкой, как это бывает на сливе или при катаракте. Приземистый, тщедушный, словно недокормленный, с тонкой шеей и такими же запястьями. Но больше всего поражало то, что было у него на голове: бесформенная шляпа с широченными болтающимися полями, когда-то бутылочно-зеленая, а сейчас крапчатая, пыльная, в винных пятнах, тут и там прожженная сигаретами, поля же были утыканы целой гирляндой шевелящихся перьев – петушиных, удодовых, совиных, а еще там торчали крыло зимородка, коготь ястреба и изгвазданное белое перо, некогда принадлежавшее, по всей видимости, лебедю. Рубашка у него была изношенная, потертая, серая от пота, а поверх нее болтался широченный галстук из обескураживающего голубого атласа. Темный бесформенный пиджак в разноцветных заплатах, на рукаве белая ластовица с рисунком из розовых бутонов, а на плече треугольная заплата в винно-красных и белых горошинах. Карманы пиджака оттопыривались, и из них едва не вываливались расчески, воздушные шарики, раскрашенные картинки со святыми, вырезанные из оливкового дерева змеи, верблюды, собаки и лошади, дешевые зеркальца, букет из носовых платков и продолговатые витые булочки с кунжутными семечками. Брюки, тоже в заплатах, как и пиджак, спускались к алого цвета charouhias – кожаным туфлям с загнутыми носами, украшенными большими черно-белыми помпонами. Этот затейник носил на спине клетки из бамбука с голубями и цыплятами, какие-то загадочные торбы и здоровый пучок зеленого лука-порея. Одной рукой он подносил ко рту свирель, а в другой зажимал десяток суровых ниток, к концам которых были привязаны розовые жуки величиной с миндальный орех, которые посверкивали на солнце золотисто-зелеными бликами и носились вокруг его шляпы с отчаянным утробным жужжанием, тщетно пытаясь избавиться от жестокой привязи. Изредка кто-то из них, устав нарезать безуспешные круги, присаживался на шляпу, но тут же снова взлетал, чтобы участвовать в бесконечной карусели.

Впервые нас увидев, тип с розовыми жуками преувеличенно вздрогнул, остановился, снял свою нелепую шляпу и отвесил глубокий поклон. Роджер до того обалдел от такого повышенного внимания, что разразился этакой изумленной тирадой. Мужчина улыбнулся, снова надел шляпу, поднял вверх руки и помахал мне своими длинными костлявыми пальцами. Явление этого призрака меня позабавило и немного огорошило, но из вежливости я пожелал ему хорошего дня. Он еще раз отвесил нам глубокий поклон. Я спросил, не возвращается ли он с какого-то праздника. Он энергично кивнул и, поднеся к губам свирель, заиграл живую мелодию с приплясами на пыльной дороге, потом остановился и показал большим пальцем через плечо туда, откуда пришел. Он улыбнулся, похлопал себя по карманам и сделал характерные движения большим и указательным пальцем, что в Греции служило намеком на денежное вознаграждение. Тут до меня вдруг дошло, что он немой. Стоя посреди дороги, я начал с ним объясняться, а он мне отвечал с помощью разнообразной и очень выразительной пантомимы. Я спросил, зачем ему розовые жуки, почему они на нитках? В ответ он показал рукой, что они как маленькие дети, а в доказательство раскрутил одну такую нитку над головой, жук тотчас ожил и давай нарезать круги вокруг шляпы, словно планета вокруг солнца. Мужчина просиял и, показав пальцем в небо, раскинул руки в стороны и с низким носовым гудением пробежался по дороге. Это он изображал аэроплан. И, снова изобразив маленьких детей, запустил над собой уже всех жуков, которые разжужжались возмущенным хором.

Устав от пояснений, он присел у обочины и сыграл небольшой пассаж на свирели, прерываясь, чтобы прогундосить эту же песенку. Слов, конечно, нельзя было разобрать, только серию странных мыканий и писков, шедших откуда-то из горла и через нос. Причем все делалось с таким пылом и выразительностью, что ты как-то сразу верил, будто эти нечленораздельные звуки действительно что-то означают. Наконец он убрал свирель в набитый карман, посмотрел на меня задумчиво, скинул рюкзак, развязал его и, к моему изумлению и вящей радости, вытряхнул оттуда прямо на дорогу полдюжины черепах. Их панцири, натертые маслом, блестели, а передние лапы украшали красные бантики. С замедленной основательностью они повысовывали из-под сияющих панцирей головки и лапы и целенаправленно, но без всякого энтузиазма, заковыляли прочь. Я смотрел на них как зачарованный. Особенно мое внимание привлекла кроха величиной с чайную чашку. Она казалась живее других, глаза яркие, а панцирь светленький – смесь каштана, карамели и янтаря. Удивительно шустрая для черепахи. Я присел на корточки, долго ее изучал и окончательно понял, что домашние примут ее с особым восторгом, может, даже поздравят меня с тем, что я нашел такой прелестный экземпляр. Денег у меня не было, но это ничего не значило, просто я скажу, чтобы он пришел за ними завтра к нам на виллу. Мне даже не пришло в голову, что он может не поверить мне на слово. Достаточно того, что я англичанин, ведь у здешних островитян преклонение перед нашей нацией превосходит всякие разумные границы. Они друг другу не поверят, а англичанину – без вопросов. Я спросил у типа, сколько стоит черепашка. Он растопырил пальцы обеих рук. Но я уже привык к тому, что местные крестьяне всегда торгуются. Поэтому я решительно помотал головой и поднял два пальца, подсознательно копируя его манеру. Он зажмурился в ужасе от такого предложения и, подумав, показал мне девять пальцев. Я ему – три. Он мне – шесть. Я в ответ пять. Он печально и глубоко вздохнул, и мы оба присели, в молчании наблюдая за расползающимися черепахами; они двигались тяжело и неуверенно, с туповатой решимостью малышей-однолеток. Наконец он показал на кроху и снова задрал шесть пальцев. Я показал пять. Роджер громко зевнул – эта бессловесная торговля нагнала на него жуткую скуку. Тип взял в руки черепашку и жестами стал мне объяснять, какой у нее гладкий и красивый панцирь, как прямо вздернута головка, какие остренькие у нее коготки. Но я твердо стоял на своем. Кончилось тем, что он пожал плечами, показал пятерню и протянул мне товар.

Тут-то я и сказал ему, что денег у меня нет, так что пусть приходит завтра на виллу. Он кивнул, как если бы это было само собой разумеющимся. В восторге от своего нового любимца, я уже рвался домой, чтобы продемонстрировать всем свое приобретение, поэтому я поблагодарил типа, попрощался с ним и заспешил по дороге домой. Дойдя до места, где надо было срезать угол, свернув в оливковую рощу, я тормознул, чтобы получше изучить находку. Без сомнения, более красивой черепахи я еще не встречал, и стоила она как минимум вдвое дороже. Я погладил пальцем чешуйчатую головку и бережно положил черепашку снова в карман. Перед тем как начать спускаться с холма, я обернулся. Тип с розовыми жуками устроил посреди дороги маленькую жигу, он раскачивался и подпрыгивал, играя на свирели, а черепахи тяжеловесно и бесцельно ползали туда-сюда.

Наш новый жилец, заслуженно названный Ахиллесом, оказался умнейшим прелестным существом со своеобразным чувством юмора. Сначала мы его привязали за ногу в саду, но, став ручным, он получил полную свободу. Он быстро запомнил свое имя, и стоило его только громко позвать и, набравшись терпения, немного подождать, как он появлялся на узкой мощеной дорожке, шел на цыпочках, жадно вытянув вперед шею. Он любил, когда его кормили: усядется по-королевски на солнышке и принимает из наших рук по кусочку от листа салата или от одуванчика или виноградинку. Он обожал виноград, как и Роджер, и у них постоянно возникало серьезное соперничество. Ахиллес пережевывал виноград, сок тек по подбородку, а Роджер, лежа поодаль, смотрел на него страдальческими глазами, и из его пасти бежала слюна. Хотя он получал свою порцию фруктов, но, кажется, считал, что скармливать такие деликатесы черепахе – значит понапрасну переводить хороший продукт. После кормежки стоило мне отвернуться, как Роджер подползал к Ахиллесу и начинал сладострастно вылизывать его мордочку в виноградном соке. В ответ на такие вольности Ахиллес пытался цапнуть за нос наглеца, когда же это облизывание становилось совсем уж слюнявым и нестерпимым, он с негодующим фырканьем прятался в своем панцире и отказывался оттуда выходить, пока мы не уводили Роджера.

Но больше всего Ахиллес любил землянику. Едва завидев ее, он впадал в форменную истерику, начинал раскачиваться и вытягивать головку – ну, вы меня уже угостите? – и умоляюще на тебя смотрел своими глазками, напоминающими пуговички на обуви. Самую крошечную ягоду он мог проглотить в один присест, так как она была размером с горошину. Но если ты давал ему крупную, с лесной орех, он поступал с ней так, как никакая другая черепаха. Схватив ягоду и надежно зажав ее во рту, он на максимальной скорости уползал в безопасное, уединенное место среди цветов и там, положив землянику на землю, съедал ее с расстановкой, после чего возвращался за новой порцией.

Помимо тяги к землянике, Ахиллес воспылал страстью к человеческому обществу. Когда кто-то спускался в сад, чтобы позагорать, или почитать, или еще за чем-то, через какое-то время раздавалось шуршанье среди турецкой гвоздики и высовывалась сморщенная простодушная мордочка. Если человек садился на стул, Ахиллес подбирался поближе к его ногам и проваливался в глубокий мирный сон с высунутой из панциря головой и лежащим на земле носом. Если же ты ложился на подстилку позагорать, Ахиллес решал, что ты растянулся на земле исключительно с целью доставить ему удовольствие. Тогда он заползал на подстилку с добродушно-плутоватым выражением на мордочке, задумчиво тебя оглядывал и выбирал часть тела, наиболее подходящую для восхождения. Попробуй расслабься, когда тебе в ляжку впиваются острые коготки черепахи, решительно вознамерившейся забраться на твой живот. Если ты его сбрасывал и переносил подстилку в другое место, это давало лишь короткую передышку – угрюмо покружив по саду, Ахиллес снова тебя находил. Эта его манера всех так извела, что после многочисленных жалоб и угроз мне пришлось запирать его всякий раз, когда кто-то из домашних собирался полежать в саду.

Но однажды садовые ворота оставили открытыми, и Ахиллес пропал бесследно. Были организованы поисковые партии, и все те, кто до сих пор открыто угрожал нашей рептилии страшными карами, прочесывали оливковые рощи и кричали: «Ахиллес… Ахиллес… земляника!..» Наконец мы его нашли. Как всегда, гуляя, погруженный в свои мысли, он свалился в заброшенный колодец с полуразрушенными стенами и отверстием, заросшим папоротником. Увы, он был мертв. Ни старания Лесли сделать ему искусственное дыхание, ни попытки Марго затолкать ему в рот земляничку (то есть дать ему то, как она выразилась, ради чего стоило жить) ни к чему не привели, и его останки торжественно и печально были преданы земле в саду – под кустом земляники, по предложению матери. Ларри написал и прочел дрожащим голосом короткое прощальное слово, что особенно запомнилось. И только Роджер несколько подпортил траурную церемонию, так как радостно вертел хвостом, несмотря на все мои протесты.

Вскоре после того, как мы потеряли Ахиллеса, я приобрел у типа с розовыми жуками другого домашнего питомца. Этот голубь совсем недавно появился на свет, и нам пришлось насильно его кормить хлебом в молоке и размоченной кукурузой. Он являл собой жалкое зрелище: перья только пробиваются сквозь красную сморщенную кожу, покрытую, как у всех детенышей, омерзительным желтым пушком, словно обесцвеченным перекисью водорода. С учетом отталкивающей внешности, делавшей его вдобавок одутловатым, Ларри предложил назвать его Квазимодо, и, так как имя мне понравилось, а связанные с ним ассоциации были мне неизвестны, я согласился. Еще долго после того, как Квазимодо научился есть сам и оброс перьями, на голове у него сохранялся этот желтый пушок, что делало его похожим на такого самодовольного судью в детском паричке.

В силу нетрадиционного воспитания и отсутствия родителей, которые бы научили его жизни, Квазимодо убедил себя в том, что не является птицей, и отказывался летать. Вместо этого он всюду разгуливал. Если у него возникало желание залезть на стол или на стул, он стоял рядом с опущенной головой и ворковал до тех пор, пока его туда не сажали. Он всегда с радостью присоединялся к общей компании и даже увязывался за нами на прогулки. Впрочем, от этого пришлось отказаться, поскольку тут было два варианта: или сажать его на плечо с риском испортить одежду, или позволить ему ковылять сзади. Но в этом случае приходилось из-за него замедлять шаг, а если мы уходили вперед, то раздавались отчаянное, умоляющее курлыканье; мы оборачивались и видели бегущего за нами вприпрыжку Квазимодо, который соблазнительно вилял хвостом и негодующе выставлял свою переливчатую грудь, глубоко возмущенный нашим коварством.

Квазимодо настаивал на том, чтобы спать в доме; никакие уговоры и распекания не могли его загнать в голубятню, которую я для него построил. Он предпочитал отдыхать в ногах у Марго. Со временем его пришлось выдворить на диван в гостиную, ибо стоило Марго перевернуться на бок, как он тут же ковылял наверх и с громким нежным воркованием усаживался ей на лицо.

Что Квазимодо птица певчая, обнаружил Ларри. Мало того что он любил музыку, так он еще, похоже, различал вальс и военный марш. Когда звучала обычная музыка, он подбирался поближе к граммофону и сидел с гордой осанкой и полузакрытыми глазами и тихо урчал себе под нос. Но если ставили вальс, он начинал нарезать круги, кланяясь, вращаясь и громко курлыча. В случае же марша – предпочтительно Сузы[1] – он расправлял плечи, выкатывал грудь и печатал шаг, а его воркованье становилось таким глубоким и зычным, что казалось, он сейчас задохнется. Столь необычные действия он совершал исключительно под вальс или военный марш. Но иногда, после затяжной музыкальной паузы, он мог так обрадоваться вновь заработавшему граммофону, что начинал исполнять вальс под марш и наоборот, но потом спохватывался и исправлял свою ошибку.

Однажды, разбудив Квазимодо, мы с огорчением обнаружили, что он нас всех обвел вокруг пальца – среди подушечек лежало блестящее белое яйцо. После этого он уже не сумел толком прийти в себя. Сделался озлобленным, угрюмым, раздраженно клевал любого, кто пытался взять его в руки. Потом он отложил второе яйцо, и это изменило его до неузнаваемости. Он… то есть она становилась все более дикой, обращалась с нами, как с заклятыми врагами, прокрадывалась в кухню за едой, словно опасаясь голодной смерти. Вскоре даже звуки граммофона уже не могли залучить ее в дом. Последний раз я ее видел на оливе – птица с поразительным жеманством курлыкала, изображая из себя смиренницу, а сидевший на соседней ветке здоровущий кавалер переминался и ворковал в совершенном экстазе.

Какое-то время тип с розовыми жуками регулярно заглядывал на нашу виллу с пополнением для моего зверинца: то лягушка, то воробей со сломанным крылышком. Однажды мы с матерью в приливе сентиментальности купили у него всех розовых жуков и, когда он ушел, выпустили их на свободу. Несколько дней от этих жуков не было спасу: они ползали по кроватям, прятались в ванной, а по ночам бились о горящие лампы и сваливались на нас розовыми опалами.

Последний раз я видел этого типа как-то вечером, сидя на холмике. Он явно возвращался с вечеринки, где хорошо нагрузился: шел по дороге, наигрывая на свирели печальную мелодию, и его шатало из стороны в сторону. Я крикнул ему какое-то приветствие, и он от всей души махнул рукой, при этом даже не обернувшись. Перед тем как он скрылся за поворотом, на мгновение четко очертился его силуэт на фоне лавандового вечернего неба, и я хорошо разглядел потертую шляпу с шевелящимися перьями, оттопыренные карманы пиджака и на спине бамбуковые клетки со спящими голубями. А над его головой нарезали сонные круги маленькие розовые пятнышки. Потом он свернул, и осталось только бледное небо с народившимся месяцем, похожим на плывущее серебристое перо, да еще звук свирели, постепенно умирающий в сумерках.

Не успели мы толком обжиться на розовой вилле, как моя мать решила, что я совсем одичал и мне нужно дать какое-то образование. Но как это осуществить на уединенном греческом острове? Как всегда, стоило возникнуть проблеме, и тут же вся семья с энтузиазмом взялась за ее решение. У каждого была своя идея, что для меня лучше, и каждый ее отстаивал с таким жаром, что дискуссия о моем будущем превращалась в настоящую свару.

– Куда спешить с учебой? – сказал Лесли. – Он ведь умеет читать, правильно? Освоим с ним стрельбу, а если мы купим яхту, я научу его ходить под парусом.

– Но, дорогой, ему это потом вряд ли пригодится, – возразила мать и как-то туманно добавила: – Ну разве что он пойдет в торговый флот.

– Мне кажется, ему необходимо научиться танцевать, – вступила Марго, – а не то будет расти косноязычный зажатый подросток.

– Ты права, дорогая, но этим можно заняться потом. Сначала надо получить основы… математика, французский… и пишет он с ужасными ошибками.

– Литература, вот что ему нужно, – убежденно сказал Ларри. – Хорошая литературная основа. Остальное само собой приложится. Я ему рекомендовал почитать хорошие книжки.

– А тебе не кажется, что Рабле для него немного устарел? – осторожно спросила мать.

– Настоящий, классный юмор, – беззаботно отреагировал Ларри. – Важно, чтобы он уже сейчас получил правильное представление о сексе.

– Ты просто помешан на сексе, – чопорно заметила Марго. – О чем бы мы ни спорили, тебе обязательно надо это вставить.

– Ему нужен здоровый образ жизни на свежем воздухе. Если он научится стрелять и управлять яхтой… – гнул свое Лесли.

– Да перестань ты строить из себя святого отца, – заявил Ларри. – Ты еще предложи омовения в ледяной воде.

– Сказать тебе, в чем твоя проблема? Ты берешь этот высокомерный тон, как будто ты один все знаешь, и другие точки зрения ты просто не слышишь.

– Как можно выслушивать такую примитивную точку зрения, как твоя?

– Ну всё, всё, брейк, – не выдержала мать.

– Просто ему отказывает разум.

– Нет, как вам это нравится! – вскипел Ларри. – Да в этой семье я самый разумный.

– Пусть так, дорогой, но пикировка не помогает решению проблемы. Нам нужен человек, который сможет нашего Джерри чему-то научить и будет поощрять его интересы.

– У него, похоже, есть только один интерес, – не без горечи заметил Ларри. – Непреодолимая потребность заполнять любую пустоту какой-нибудь живностью. Я не считаю, что это надо поощрять. Жизнь и без того полна опасностей. Сегодня утром полез в сигаретницу, а оттуда вылетел здоровенный шмель.

– А на меня выскочил кузнечик, – мрачно изрек Лесли.

– Я тоже считаю, что это безобразие нужно прекратить, – заявила Марго. – Не где-нибудь, а на туалетном столике нахожу кувшин, а в нем копошатся какие-то мерзкие твари.

– Он не имеет в виду ничего плохого. – Мать постаралась перевести разговор на мирные рельсы. – Дружочек просто интересуется такими вещами.

– Я бы не возражал против атаки шмелей, если бы это реально к чему-то вело, – сказал Ларри. – Но это всего лишь временное увлечение, и к четырнадцати годам он его перерастет.

– У него это увлечение с двух лет, и пока не видно никаких признаков, что он может его перерасти, – возразила мать.

– Ну если ты настаиваешь на том, чтобы напичкать его всякой бесполезной информацией, то, я полагаю, можно поручить это Джорджу.

– Отличная мысль! – обрадовалась мать. – Почему бы тебе с ним не встретиться? Чем скорее он приступит к делу, тем будет лучше.

Сидя в сгущающихся сумерках у открытого окна, с лохматым Роджером под мышкой, я со смешанным чувством любопытства и негодования слушал, как семья решает мою судьбу. И когда она решилась окончательно, в голове моей мелькнули смутные мысли: а собственно, кто такой этот Джордж и зачем мне вообще нужны эти уроки? Но в сумерках разливались такие цветочные запахи, а оливковые рощи так к себе манили своей ночной загадочностью, что я тут же забыл про надвигающуюся угрозу начального образования и вместе с Роджером отправился охотиться на светлячков в кустах ежевики.

Выяснилось, что Джордж – старый друг Ларри, приехавший на Корфу, чтобы здесь сочинять. В этом не было ничего необычного, так как в то время все друзья моего брата были писателями, поэтами или художниками. К тому же именно благодаря Джорджу мы оказались на Корфу – в своих письмах он так расхваливал эти места, что Ларри твердо решил: только там наше место. И вот теперь Джорджа ждала расплата за опрометчивость. Он пришел к нам познакомиться с матерью, и меня ему представили. Мы разглядывали друг друга с подозрением. Джордж, высоченный и очень худой, двигался с разболтанностью марионетки. Его впалое черепообразное лицо частично скрывала заостренная коричневатая бородка и большие очки в черепаховой оправе. Он обладал глубоким меланхоличным голосом и суховатым, саркастическим чувством юмора. Пошутив, он прятал в бороде этакую волчью ухмылочку, на которую никак не влияла реакция окружающих.

Джордж с серьезным видом взялся за дело. Отсутствие на острове необходимых учебников его нисколько не смутило, он просто обшарил собственную библиотеку и в назначенный день приволок более чем неожиданную подборку. С твердостью и терпением он начал меня учить азам географии по картам, приложенным к старому изданию пирсовской «Энциклопедии»; английскому – по книгам самых разных авторов, от Уайльда до Гиббона; французскому – по увесистому фолианту под названием «Le Petit Larousse»; а математике – просто по памяти. Но главным, с моей точки зрения, было то, что часть времени мы посвящали естествознанию, и Джордж с особым педантизмом учил меня вести наблюдения и записывать их потом в дневник. Впервые мой интерес к природе, в котором было много энтузиазма, но мало системности, как-то сфокусировался, и я понял, что, записывая свои наблюдения, гораздо лучше все заучиваю и запоминаю. Из всех наших уроков не опаздывал я лишь на уроки по естествознанию.

Каждое утро, ровно в девять, среди олив появлялся Джордж в шортах, сандалиях и огромной соломенной шляпе с потрепанными полями, под мышкой стопка книг, а в руке трость, которую он энергично выбрасывал вперед.

– Утро доброе! Ну что, ученик ждет наставника, трепеща от возбуждения? – приветствовал он меня с мрачноватой ухмылкой.

В небольшой столовой в зеленоватом свете, пробивающемся сквозь закрытые ставни, Джордж методично раскладывал на столе принесенные книги. Одуревшие от тепла мухи вяло ползали по стенам или летали, как пьяные, по комнате с сонным жужжанием. За окном цикады с воодушевлением славили новый день пронзительным стрекотом.

– Так-так, так-так, – бормотал Джордж, скользя длинным указательным пальцем вниз по странице с тщательно продуманным расписанием занятий. – Стало быть, математика. Если я ничего не забыл, мы поставили перед собой задачу, достойную Геракла: выяснить, сколько дней понадобится шести мужчинам, чтобы построить стену, если у троих на это ушла неделя. Помнится, на решение этой задачки мы потратили почти столько же времени, сколько мужчины на строительство стены. Ну что ж, давай препояшемся и еще раз примем бой. Может, тебя смущает сама формулировка вопроса? Тогда попробуем как-то ее оживить.

Он в задумчивости склонялся над тетрадью для упражнений и пощипывал бородку. А потом своим крупным четким почерком формулировал задачку на новый лад.

– Сколько дней понадобится четырем гусеницам на то, чтобы съесть восемь листьев, если у двух на это ушла неделя? Ну, что скажешь?

Пока я потел над нерешаемой проблемой гусеничных аппетитов, Джордж находил себе иное занятие. Он был отменным фехтовальщиком, а в те дни учил местные крестьянские танцы, к которым питал слабость. Так что, пока я бился над решением арифметической задачки, он размахивал в полутемной комнате рапирой или выполнял сложные танцевальные па; все это меня, мягко говоря, отвлекало, и отсутствие у меня способностей к математике я готов объяснять именно его выкрутасами. Даже сегодня положите передо мной простейшую задачку, и в памяти сразу возникнет долговязый Джордж, делающий выпады и пируэты в полутемной столовой. Свои па он сопровождал фальшивым пением, чем-то напоминавшим растревоженный улей.

– Тум-ти-тум-ти-тум… тидл-тидл-тумти-ди… шажок левой, три шажка правой… тум-ти-тум-ти-тум-ти… дум… назад, разворот, присел, привстал… тидл-тидл-тумти-ди… – так он зудел, делая свои шаги и пируэты, как разнесчастный журавль.

Вдруг зуд обрывался, в глазах появлялся стальной блеск, Джордж принимал защитную позицию и делал выпад воображаемой рапирой в сторону воображаемого противника. А затем, с прищуром, посверкивая стеклами очков, гонял противника по комнате, искусно лавируя среди мебели. Загнав его в угол, Джордж начинал кружить-петлять вокруг него, что твоя оса, жаля, наскакивая и отскакивая. Я почти видел блеск вороненой стали. И наконец, финал: резкий разворот клинка вверх и в сторону, отбрасывающий рапиру противника, быстрый отскок – и тут же разящий выпад в самое сердце. Все это время я как завороженный наблюдал за ним, напрочь забыв про тетрадь. Математика была не самым успешным из наших предметов.

С географией дела обстояли лучше, так как Джордж умел придать урокам зоологическую окраску. Мы рисовали огромные карты в морщинах горных цепей и вписывали разные достопримечательности вместе с образцами необычной фауны. Так, для меня Цейлон – это были тапиры и чай, Индия – тигры и рис, Австралия – кенгуру и овцы. А на голубых изгибах морских течений появлялись нарисованные киты, альбатросы, пингвины и моржи вместе со штормами, пассатами, обозначениями хорошей и плохой погоды. Наши карты были произведениями искусства. Главные вулканы изрыгали такой огонь и искры, что становилось страшно за бумажные континенты; горные вершины так пронзительно голубели и белели ото льда и снега, что от одного взгляда на них охватывал озноб. Наши бурые, высушенные солнцем пустыни украшались холмиками в виде верблюжьих горбов и пирамид, а наши тропические леса были до того буйные и непролазные, что даже крадущиеся ягуары, верткие змеи и угрюмые гориллы с трудом сквозь них продирались, а там, где леса заканчивались, изнуренные туземцы из последних сил рубили нарисованные деревья, делая просеки, кажется, с единственной целью – написать кривыми заглавными буквами «кофе» или «злаки». Наши реки были широкими и синими, как незабудки, в пятнышках каноэ и крокодилов. В наших океанах, там, где они не пенились от яростного шторма или их не вздымала устрашающая приливная волна, нависшая над каким-нибудь затерянным, поросшим лохматыми пальмами островом, кипела жизнь: добродушные киты позволяли себя преследовать галеонам, явно непригодным к плаванию, зато до зубов вооруженным гарпунами; вкрадчивые и такие невинные с виду осьминоги ласково охватывали крохотные лодочки своими длинными щупальцами; за китайской джонкой с желтокожей командой гналась целая стая зубастых акул, а эскимосы в меховой одежде преследовали жирных моржей среди льдов, густо населенных полярными медведями и пингвинами. Это были живые карты для изучения, высказывания сомнений, внесения поправок; короче, они содержали некий смысл.

Наши попытки заняться историей поначалу были не слишком успешными, пока до Джорджа не дошло, что достаточно в эту голую почву посадить отросточек зоологии и побрызгать совершенно посторонними деталями, чтобы пробудить у меня интерес. Так я ознакомился с кое-какими историческими фактами, доселе нигде не изложенными, насколько мне известно. С затаенным дыханием, урок за уроком, я следил за переходом Ганнибала через Альпы. Причина, по которой он отважился на такой подвиг, и его планы на той стороне интересовали меня в последнюю очередь. Мой интерес к очень плохо, в моем понимании, организованной экспедиции был связан с тем, что я знал кличку каждого слона. Я также знал, что Ганнибал назначил специального человека, чтобы не только кормить слонов и за ними ухаживать, но еще и давать им в стужу бутылочки с горячей водой. Сей прелюбопытный факт, кажется, ускользнул от внимания серьезных историков. Почти все исторические книги также умалчивают о первых словах Колумба, когда он ступил на американскую землю: «О боже, смотрите… ягуар!» После такого вступления как можно было не увлечься дальнейшей историей континента? Словом, Джордж, при отсутствии подходящих учебников и при инертности ученика, старался всячески оживить предмет, дабы я не скучал на его уроках.

Роджер, само собой, считал каждое утро потерянным. Но он меня не бросал, а просто спал под столом, пока я корпел над заданиями. Если мне надо было сходить за какой-то книгой, он просыпался, отряхивался, громко зевал и радостно крутил хвостом. Однако, увидев, что я возвращаюсь за стол, он опускал уши и тяжелой походкой уходил в свое укромное место, где снова плюхался со вздохом разочарования. Джордж не возражал против его присутствия, так как пес вел себя хорошо и меня не отвлекал. Но иногда, крепко уснув и вдруг услышав лай крестьянской собаки, Роджер просыпался с хриплым грозным рычанием и не сразу понимал, где он находится. Поймав же наши неодобрительные физиономии, он смущался, вилял хвостиком и робко обводил взглядом комнату.

Какое-то время Квазимодо тоже присутствовал на наших уроках и вел себя вполне прилично, если я ему позволял сидеть на коленях. Так он мог проспать все утро, тихо воркуя. Но однажды я его прогнал, после того как он перевернул бутылочку с зелеными чернилами аккурат посредине великолепной географической карты, которую мы только что закончили рисовать. Понимая, что это вовсе не обдуманный вандализм, я тем не менее не мог побороть раздражения. Целую неделю Квазимодо пытался снова втереться ко мне в доверие, сидя под дверью и призывно курлыча сквозь щелку, но когда я уже был готов сдаться, то ловил взглядом его хвост, видел ужасающее зеленое пятно, и сердце мое твердело.

Ахиллес посетил один из наших уроков, но ему в доме не понравилось. Он все утро блуждал по комнате и скребся то о плинтус, то о дверь. А иногда он застревал и начинал отчаянно елозить, пока его не спасали из-под какого-нибудь пуфа. Маленькая комната была тесно заставлена мебелью, и, чтобы добраться до одного предмета обстановки, надо было практически все передвинуть. После третьей генеральной перестановки Джордж сказал, что он не привык к таким нагрузкам и что в саду Ахиллес будет чувствовать себе гораздо счастливее.

В результате компанию мне составлял один Роджер. Но как ни приятно класть ноги на теплую мохнатую спину, пока ты бьешься над очередной задачкой, все равно трудно сосредоточиться, когда солнце пробивается сквозь ставни, рисуя на столе тигровые полосы и напоминая тебе о том, чем ты мог бы сейчас заняться.

За окном же в оливковых рощах пели цикады, в виноградниках по каменным поросшим мхом ступенькам сновали яркие, будто раскрашенные, ящерицы, в зарослях мирта скрывались насекомые, а над каменистым мысом стаи разноцветных щеглов перелетали с возбужденным посвистом с чертополоха на чертополох.

Когда это дошло до Джорджа, он мудрым решением перенес наши занятия на природу. В какие-то утра он приходил с большим махровым полотенцем, и мы отправлялись через оливковые рощи и дальше по дороге, словно выложенной пропыленным белым бархатным ковром. Затем сворачивали на козью тропу, что тянулась поверх миниатюрных утесов и спускалась к уединенной бухточке, окаймленной полумесяцем из белого песка. Там низкорослые оливы отбрасывали желанную тень. С вершины утеса вода в бухте выглядела совершенно неподвижной и прозрачной, так что легко было усомниться в ее существовании. Над песчаным ребристым дном, казалось, прямо по воздуху плавают рыбки, а на шестифутовой глубине отчетливо просматривались подводные скалы, где актинии пошевеливали хиленькими цветастыми пальчиками и раки-отшельники таскали на себе домики-панцири.

Раздевшись под оливами, мы входили в теплую прозрачную воду и плавали, разглядывая под собой скалы и водоросли, иногда ныряли за добычей: особенно яркой раковиной или гигантским раком-отшельником с актинией на панцире, напоминавшей розовый цветок на шляпе. Здесь и там на песчаном дне росли черные ленточные водоросли, а среди них жили морские огурцы. Шагая по воде и глядя под ноги на спутанные блестящие и узкие водоросли зеленоватого и черного цвета, над которыми мы нависали, как ястребы над незнакомым пейзажем, можно было разглядеть этих, пожалуй, самых отталкивающих существ морской фауны. Около шести дюймов в длину, они выглядели в точности как длинноватые сосиски из толстой коричневой морщинистой кожи – почти неразличимые примитивные существа, лежащие на месте, колыхаемые волной, одним концом всасывающие морскую воду, а другим ее выпускающие. Растительные и животные микроорганизмы фильтруются в этой «сосиске» и обрабатываются в желудке простым механизмом переваривания. Жизнь морских огурцов интересной никак не назовешь. Они тупо переваливаются на песке, втягивая в себя соленую воду с монотонной регулярностью. Трудно поверить в то, что эти жирные существа способны как-то себя защитить и что такая необходимость вообще может возникнуть, однако на поверку они используют любопытный способ выражения своего неудовольствия. Стоит только вытащить морского огурца, как он выстреливает в тебя морской водой хоть спереди, хоть сзади, и без видимого мышечного усилия. Мы с Джорджем даже придумали игру с этим импровизированным водяным пистолетом. Стоя в воде, мы по очереди выстреливали из него и смотрели, куда падает струя. Тот, у кого в этом месте обнаруживалась более разнообразная морская жизнь, зарабатывал очко. Порой, как в любой игре, эмоции захлестывали, сыпались негодующие обвинения в жульничестве, которые яростно отрицались. Вот тут-то и приходился кстати водяной пистолет. Но потом мы всегда снова укладывали их среди водорослей. И в следующий раз они лежали на том же месте и, скорее всего, в той же позе, только время от времени вяло переворачивались с боку на бок.

Разобравшись с огурцами, мы охотились за морскими раковинами для моей коллекции или вели долгие дискуссии вокруг других представителей местной фауны. В какой-то момент Джордж осознавал, что все это, конечно, замечательно, но не является образованием в строгом смысле слова, и тогда мы залегали на мелководье и продолжали наши занятия, а вокруг собирались косяки мелких рыбешек, которые нежно покусывали нас за ноги.

– Французский и британский флот медленно сближались перед решающим морским сражением. Когда наблюдатель заметил корабли противника, Нельсон стоял на капитанском мостике и в телескоп следил за полетом птиц… О приближении французской эскадры его уже по-дружески предупредила чайка… скорее всего, большая черноспинная. Корабли маневрировали как умели… с помощью парусов… тогда ведь еще не было моторов, даже подвесных, и все делалось не так быстро, как сегодня. Поначалу английских моряков испугала французская армада, но, увидев, с какой невозмутимостью Нельсон, сидя на мостике, клеит ярлычки на птичьи яйца из своей коллекции, они поняли, что можно не волноваться…

Море, похожее на теплое шелковое покрывало, тихо раскачивало мое тело. Никаких волн, только это убаюкивающее подводное течение, своего рода морской пульс. Цветные рыбки, завидев мои ноги, вздрагивали, перестраивались, делали стойку и разевали беззубые рты. В изнеможенной от жары оливковой роще цикада о чем-то стрекотала себе под нос.

– …и тогда Нельсона спешно унесли с капитанского мостика, чтобы никто из команды не догадался о том, что он ранен… Рана была смертельная. Сражение шло полным ходом, когда он, лежа в трюме, прошептал последние слова: «Поцелуй меня, Харди»… и испустил дух. Что? Ну конечно. Он заранее сказал, что если с ним что-то случится, то коллекция птичьих яиц достанется Харди… Хотя Англия потеряла своего лучшего моряка, сражение было выиграно, и это имело важные последствия для всей Европы…

Бухту пересекала белеющая под солнцем лодка, ею управлял стоящий на корме смуглый рыбак в драных штанах, а весло, которым он загребал, мелькало в воде, как рыбий хвост. Он лениво помахал нам рукой. Разделенные голубой гладью, мы слышали, как весло с жалобным скрипом проворачивалось в уключине, а потом с тихим хлюпаньем погружалось в воду.

Однажды жарким томным днем, когда, казалось, все спят, кроме неугомонных цикад, мы с Роджером решили проверить, как далеко можно забраться по холмам до наступления сумерек. Миновав оливковые рощи, все в белых полосах и пятнах от слепящего солнца, с перегретым стоячим воздухом, мы забрались выше деревьев, на голую скалистую вершину, и присели отдохнуть. Внизу раскинулся спящий остров с переливающейся морской гладью в дымке испарений: серо-зеленые оливы, черные кипарисы, прибрежные скалы пестрой расцветки и опаловое море, местами бирюзовое, местами нефритовое, в парочке складок там, где оно огибало мыс, поросший спутанными оливами. Прямо под нами раскинулась мелкая, едва голубеющая, почти белая бухточка с ослепительно-белым песчаным пляжем в виде полумесяца. После восхождения я был мокрый от пота, а Роджер сидел с высунутым языком и пеной на усах. Мы решили, что не полезем ни на какие горы, а, наоборот, лучше искупнемся. Так что мы спустились по склону и оказались в безлюдной, тихой бухточке, разомлевшей под палящими лучами солнца. Такие же полусонные, мы уселись в теплой воде, и я стал ковыряться в песочке. Наткнувшись на какой-нибудь голыш или осколок бутылочного стекла, вылизанный и отполированный морем до такой степени, что он превратился в настоящий изумруд, зеленый и прозрачный, я протягивал свою находку внимательно наблюдавшему за мной Роджеру. Не совсем понимая, чего я от него хочу, но не желая меня обижать, он осторожно зажимал ее зубами, чтобы через какое-то время, убедившись, что я этого не вижу, выбросить ее обратно в воду со вздохом облегчения.

Потом я обсыхал, лежа на камнях, а Роджер трусил по мелководью и, фыркая, пытался цапнуть за синий плавник хоть одну морскую собачку с надутой, ничего не выражающей мордочкой, но они сновали между камней со скоростью ласточек. Тяжело дыша, не спуская глаз с прозрачной воды, Роджер с предельным вниманием следил за их перемещениями. Окончательно просохнув, я надел шорты и рубашку и позвал своего дружка. Он неохотно направился ко мне, то и дело оглядываясь на морских собачек, продолжавших мелькать над песчаным дном, подсвеченным яркими лучами. Приблизившись почти вплотную, он так основательно отряхнулся, что обдал меня настоящим водопадом.

После купания тело мое отяжелело и расслабилось, а кожа как будто покрылась шелковистой корочкой соли. Медленно, в каких-то своих грезах, мы двинулись в сторону главной дороги. Я вдруг почувствовал голод и стал думать, в каком бы из соседних домов мне перекусить. Я постоял в раздумье, поднимая мелкую белую пыль носком ботинка. Если я загляну в ближайший дом, к Леоноре, то меня угостят хлебом с инжиром, но при этом она мне прочитает бюллетень о состоянии здоровья дочери. Ее дочь была хрипатой мегерой с легким косоглазием, она мне решительно не нравилась, и ее здоровье меня совсем не волновало. Я решил не идти к Леоноре. Жаль, конечно, ведь у нее рос лучший в округе инжир, но плата за лакомство была слишком высокой. Если я наведаюсь к рыбаку Таки, то у него сейчас сиеста, и я услышу из дома с наглухо закрытыми ставнями раздраженный крик: «Проваливай отсюда, кукурузина!» Христаки и его семья, скорее всего, окажутся на месте, но за угощение мне придется отвечать на кучу скучных вопросов: «Англия больше, чем Корфу? Какое там население? Все ли жители лорды? Как выглядит поезд? Растут ли в Англии деревья?» – и так до бесконечности. Если бы сейчас было утро, я бы срезал путь через поля и виноградники и по дороге утолил голод за счет своих щедрых друзей – оливки, хлеб, виноград, инжир, – а после небольшого крюка, пожалуй, заглянул бы во владения Филомены и под конец съел бы хрустящий розовый ломоть арбуза, холодного как лед. Но наступило время сиесты, когда крестьяне спят в домах, заперев двери и закрыв ставни. Это была настоящая проблема, и, пока я над ней ломал голову, голод все сильнее давал о себе знать, я шагал все быстрей и быстрей, пока Роджер протестующе не фыркнул, посмотрев на меня с явной обидой.

Вдруг меня осенило. Прямо за холмом, в зазывно белеющем домике, жил старый пастух Яни с женой. Я знал, что сиесту он проводит в тени виноградника, и, если произвести должный шум, пастух наверняка проснется. А уж проснувшись, он непременно проявит гостеприимство. Не было такого крестьянского дома, где бы тебя отпустили не солоно хлебавши. Ободренный этой мыслью, я свернул на петляющую каменистую тропу, проделанную копытами коз Яни, через холм и дальше вниз, в долину, где красная крыша пастушьего дома смотрелась ярким пятном среди внушительных оливковых стволов. Подойдя достаточно близко, я швырнул камень, чтобы Роджер за ним сбегал. Это была одна из его любимых игр, но, раз начавшись, она требовала продолжения, в противном случае он начинал что есть мочи лаять, пока ты не повторял маневр, только чтобы пес отвязался. Роджер принес камень, бросил его к моим ногам и в ожидании отошел – уши торчком, глаза блестят, мышцы напряжены, к действию готов. Однако я проигнорировал и его, и камень. Удивившись, он проверил, все ли с этим камнем в порядке, и снова на меня посмотрел. Я засвистел какую-то мелодию, поглядывая на небо. Роджер пробно тявкнул, а убедившись в том, что я не обращаю на него никакого внимания, разразился громким басовитым лаем, который эхом разнесся среди олив. Я дал ему полаять минут пять. Теперь Яни наверняка проснулся. Наконец я швырнул камень, за которым Роджер бросился на радостях, а сам направился в обход дома.

Старый пастух, как я и думал, отдыхал в драной тени виноградной лозы, обвивавшей высокие железные шпалеры. Но, к моему огромному разочарованию, он не проснулся. А сидел он на простом стуле соснового дерева, наклоненном к стене под опасным углом. Руки висели как плети, ноги вытянуты вперед, а его знатные усы, порыжевшие и поседевшие от никотина и старости, поднимались и подрагивали от храпа, словно необычные водоросли от легкого подводного течения. Толстые пальцы на руках-обрубках дергались во сне, и я разглядел желтоватые ребристые ногти, похожие на оплывы сальной свечи. Его смуглое лицо в морщинах и бороздах, как кора сосны, ничего не выражало, глаза плотно закрыты. Я сверлил его взглядом в надежде разбудить, да все без толку. Приличия не позволяли его растолкать, и я мысленно решал дилемму, стоит ли ждать, когда он сам проснется, или уж смириться с занудством Леоноры, когда из-за дома с высунутым языком и торчащими ушами выскочил потерявшийся Роджер. Увидев меня, он радостно вильнул хвостом и огляделся с видом желанного посетителя. Вдруг он застыл, усы встопорщились, и он начал медленно подходить – ноги напряглись, весь дрожит. Это он увидел то, чего не заметил я: под накренившимся стулом, свернувшись, лежала большая длинноногая серая кошка, которая внаглую разглядывала нас своими зелеными глазищами. Не успел я схватить Роджера, как он бросился на добычу. Одним движением, свидетельствовавшим о долгой практике, кошка пулей долетела до шишковатой лозы, с пьяной расслабленностью обвившейся вокруг шпалеры, и взлетела наверх с помощью цепких лап. Усевшись среди гроздьев светлого винограда, она посмотрела вниз на Роджера и как будто сплюнула. Роджер, совсем озверев, запрокинул голову и разразился угрожающим, можно сказать, изничтожающим лаем. Яни открыл глаза, стул под ним закачался, и он отчаянно замахал руками, чтобы сохранить равновесие. Стул на миг завис в некоторой нерешительности, а затем со стуком опустился на все четыре ножки.

– Святой Спиридон, помоги! – взмолился Яни, и усы у него задрожали. – Не оставь меня, Господи!

Озираясь, чтобы понять причину бучи, он увидел меня, скромно сидящего на стене. Я вежливо и радушно приветствовал его, как будто ничего не случилось, и поинтересовался, хорошо ли он поспал. Яни с улыбочкой поднялся на ноги и сладострастно почесал живот.

– Вот кто шумит так, что у меня чуть не лопнула голова. Ну, будьте здоровы. Садитесь, юный лорд. – Он протер свой стул и пододвинул мне. – Я рад вас видеть. Не хотите со мной поесть и выпить? Вон какой сегодня жаркий день. В такую жару того гляди бутылка расплавится.

Он потянулся и громко зевнул, показав беззубые десны, как у младенца. Потом развернулся к дому и прокричал:

– Афродита… Афродита… женщина, просыпайся… пришли иностранцы… здесь со мной юный лорд… Неси еду… Ты меня слышишь?

– Да слышу, слышу, – донесся приглушенный голос из-за закрытых ставень.

Яни крякнул, вытер усы и деликатно скрылся за ближайшим оливковым деревом, откуда снова появился, застегивая штаны и зевая. Он уселся на стену рядом со мной.

– Сегодня я должен был перегнать коз в Гастури. Но слишком уж жарко. В горах камни так раскаляются, хоть сигарету зажигай. Вместо этого я пошел к Таки и отведал его молодого белого вина. Святой Спиридон! Не вино, а кровь дракона… пьешь и улетаешь… Ах, какое вино! Когда я вернулся, меня сразу сморило, вот так.

Он издал глубокий вздох, в котором не чувствовалось раскаяния, и полез в карман за потертой оловянной коробочкой с табаком и тонкими серыми бумажными полосками. Его бурая мозолистая рука, сложившись в горсти, собрала немного златолиста, а пальцы другой руки выбрали оттуда щепоть. Он быстро свернул самокрутку, снял лишнее с обеих концов, убрал ненужный табак обратно в коробочку и раскурил сигарету с помощью огромной зажигалки, из которой пламя вырвалось, подобно разъяренной змее. Он задумчиво подымил, удалил из усов ворсинку и снова полез в карман.

– Вы интересуетесь маленькими тварями Господними, так смотрите, кого я утром поймал. Чертяка прятался под камнем. – Он извлек из кармана хорошо закупоренную бутылочку. – Настоящий боец. Насколько я знаю, единственный, у кого жало сзади.

В бутылочке, до краев заполненной золотистым оливковым маслом и похожей на янтарную, в самой середке, поддерживаемый густой жидкостью, лежал забальзамированный шоколадного цвета скорпион с загнутым хвостом, напоминавшим ятаган. Он задохнулся в этой вязкой могиле. Вокруг трупика образовалось легкое облачко другого оттенка.

– Видите? – показал на него Яни. – Это яд. Вон сколько в нем было.

Я полюбопытствовал, зачем надо было помещать скорпиона в оливковое масло.

Яни гоготнул и вытер усы ладонью.

– Эх, юный лорд, с утра до вечера ловите насекомых, а не знаете? – Похоже, я его сильно позабавил. – Ладно, тогда я вам расскажу. Как знать, вдруг пригодится. Сначала надо поймать скорпиона, осторожно, как падающее перышко, поймать и живого – обязательно живого! – посадить в бутылочку с маслом. Он там выпустит яд, немного побулькает и сдохнет. А если один из его братьев вас ужалит – храни вас святой Спиридон! – помажьте укус этим маслом, и все пройдет, как если бы это была обыкновенная колючка.

Пока я переваривал эти любопытные сведения, из дома вышла Афродита с морщинистым лицом, красным, как гранат; в руках она несла оловянный поднос с бутылкой вина, кувшином воды и тарелкой с хлебом, оливками и финиками. Мы с Яни молча ели и пили вино, разбавленное водой до бледно-розового оттенка. Несмотря на отсутствие зубов, Яни отрывал здоровые ломти хлеба, жадно перетирал их деснами и заглатывал непережеванные куски, отчего его морщинистое горло раздувалось на глазах. Когда мы закончили, он отвалился назад, тщательно протер усы и возобновил разговор, как будто он не прерывался.

– Знавал я пастуха, вроде меня, который отметил сиесту в далекой деревне. По дороге домой его так развезло от выпитого вина, что он решил поспать и улегся под миртом. И вот, пока он спал, к нему в ухо залез скорпион и ужалил его.

Яни взял драматическую паузу, чтобы сплюнуть через стену и свернуть очередную самокрутку.

– Да, – вздохнул он, – печальная история… еще совсем молодой. Какой-то скорпиончик… тюк… и всё. Бедняга вскочил и как безумный стал носиться между олив, раздирая себе голову. Ужас! И рядом не было никого, кто бы услышал его крики и пришел ему на помощь. С этой непереносимой болью он помчался в деревню, но так до нее и не добежал. Рухнул в долине, недалеко от дороги. На следующее утро мы его обнаружили. Страшное зрелище! Голова распухла так, как будто у него мозги были на девятом месяце. Он, конечно, был мертвый. Никаких признаков жизни.

Яни издал глубокий печальный вздох и покрутил пальцами янтарную бутылочку.

– Вот почему я никогда не сплю в горах, – продолжал он. – А на случай, если я с другом выпью вина и забуду об опасности, в кармане у меня лежит бутылочка со скорпионом.

Мы перешли на другие, столь же увлекательные темы, а спустя примерно час я стряхнул крошки с колен, поблагодарил старика и его жену за гостеприимство и, приняв на прощанье гроздь винограда, зашагал домой. Роджер шел рядом, красноречиво поглядывая на мой оттопыренный карман. Наконец мы забрели в оливковую рощу, полутемную и прохладную, с длинными тенями деревьев, дело-то уже шло к вечеру. Мы сели неподалеку от покрытого мхом склона и поделили виноград на двоих. Роджер слопал его вместе с косточками. Я же поплевывал вокруг и фантазировал, что здесь вырастет роскошный виноградник. Покончив с едой, я перевернулся на живот и, подперев руками подбородок, принялся изучать склон.

Зеленый кузнечик с вытянутой печальной мордочкой нервно подергивал задними лапками. Хрупкая улитка медитировала на мшистой веточке в ожидании вечерней росы. Пухлявый алый клещ величиной со спичечную головку продирался сквозь замшелый лес, как какой-нибудь коротконогий толстяк-охотник. Это был мир под микроскопом, живущий своей удивительной жизнью. Наблюдая за медленным продвижением клеща, я обратил внимание на любопытную деталь. Здесь и там на зеленой плюшевой поверхности мха виднелись следы размером с шиллинг, такие бледные, что заметить их можно было только под определенным углом. Они напоминали мне полную луну, затянутую облаками, такие бледноватые кружочки, которые, казалось, перемещаются и меняют оттенки. Каково их происхождение, задумался я. Слишком неправильные и хаотичные, чтобы быть следами какого-то существа, да и кто мог подниматься почти по вертикальному склону, ступая так беспорядочно? Да и не похоже на следы. Я потыкал стебельком в край одного такого кружка. Никакого шевеления. Может, это мох здесь так странно растет? Я еще раз, уже посильнее, ткнул стебельком, и тут у меня аж схватило живот от возбуждения. Я словно задел скрытую пружину – и кружок вдруг приоткрылся, словно люк. Я с изумлением понял, что, в сущности, это и есть люк, выложенный шелком, с аккуратно подрезанными краями, прикрывающий уходящую вниз шахту, тоже выложенную шелком. Край люка крепился к земле шелковой ленточкой, служившей своего рода пружиной. Уставившись на это волшебное произведение искусства, я гадал, кто мог быть его творцом. В самом туннеле ничего не просматривалось. Я потыкал стебельком – никакого ответа. Еще долго я разглядывал это фантастическое жилище, пытаясь постичь, кто же его создал. Оса? Но я никогда не слышал, чтобы оса маскировала свое гнездо потайной дверцей. Я понял, что должен решить эту проблему безотлагательно. Надо идти к Джорджу, а вдруг он знает, что это за таинственный зверек? Я позвал Роджера, который старательно подрывал корни оливы, и быстро зашагал в другом направлении.

Я примчался на виллу Джорджа, задыхаясь, раздираемый эмоциями, постучался для вида и ворвался в дом. Только тут я понял, что он не один. Рядом с ним сидел на стуле мужчина, которого я, из-за такой же бороды, с первого взгляда принял за его брата. Однако, в отличие от Джорджа, он был безукоризненно одет: серый фланелевый костюм, жилетка, чистейшая белая рубашка, стильный, хотя и мрачноватый, галстук и большого размера, основательные, хорошо надраенные ботинки. Смущенный, я остановился на пороге, а Джордж окинул меня сардоническим взглядом.

– Добрый вечер, – приветствовал он меня. – Судя по твоему окрыленному виду, надо полагать, что ты примчался не за дополнительным уроком.

Я извинился за вторжение и рассказал Джорджу о найденных мною загадочных гнездах.

– Хвала Всевышнему, что ты здесь, Теодор, – обратился он к бородатому гостю. – Теперь я могу передать решение этой проблемы в руки эксперта.

– Ну, какой из меня эксперт… – пробормотал самоуничижительно тот, кого назвали Теодором.

– Джерри, это доктор Теодор Стефанидис, – пояснил Джордж. – Он сведущ практически в любом из заданных тобой вопросов. И из незаданных тоже. Он, как и ты, помешан на природе. Теодор, это Джерри Даррелл.

Я вежливо поздоровался, а бородатый, к моему удивлению, встал со своего места, подошел ко мне быстрым шагом и протянул здоровую белую пятерню.

– Очень рад знакомству, – сказал он, очевидно обращаясь к собственной бороде, и бросил на меня быстрый смущенный взгляд поблескивающих голубых глаз.

Я пожал ему руку со словами, что тоже очень рад знакомству. После чего наступила неловкая пауза, во время которой Джордж с улыбочкой наблюдал за нами.

– Что скажешь, Теодор? – наконец произнес он. – И откуда же, по-твоему, взялись эти странные тайные ходы?

Тот сцепил пальцы за спиной и несколько раз приподнялся на цыпочках, отчего ботинки негодующе проскрипели. Он в задумчивости уставился в пол.

– Ну… э-э… – Слова выходили из него с взвешенной дотошностью. – Сдается мне, что это ходы пауков-каменщиков… э-э… вид, довольно распространенный на Корфу… когда я говорю «довольно распространенный», я имею в виду, что мне довелось встретить его раз тридцать… а то и сорок… за то время, что я здесь живу.

– Так-так, – покивал Джордж. – Значит, пауки-каменщики?

– Да, – сказал Теодор. – Сдается мне, что это весьма вероятно. Но я могу ошибаться.

Он еще поскрипел подошвами, встав на цыпочки, и бросил в мою сторону жадный взгляд.

– Если это не очень далеко, мы могли бы пойти и проверить, – предложил он неуверенно. – Я хочу сказать, если у вас нет других дел и это не слишком далеко… – Его голос оборвался как бы со знаком вопроса.

Я ответил, что это совсем недалеко, на холме.

– Мм, – кивнул Теодор.

– Смотри, чтобы он не утянул тебя незнамо куда, – сказал Джордж. – А то исходите вдоль и поперек все окрестности.

– Ничего страшного, – успокоил его Теодор. – Я все равно собирался уходить, сделаю небольшой крюк. Дело нехитрое… э-э… в Канони, через оливковые рощи.

Он аккуратно водрузил на голову симпатичную фетровую шляпу серого цвета. Уже в дверях он обменялся с Джорджем коротким рукопожатием.

– Спасибо за великолепный чай, – сказал он и размеренно зашагал по дорожке рядом со мной.

Я исподтишка его разглядывал. У него был прямой, красиво очерченный нос, забавный рот, прячущийся в пепельно-светлой бороде, и прямые кустистые брови над проницательными, пытливыми, с огоньком глазами, в уголках которых собрались смешливые морщинки. Шагал он энергично, напевая что-то себе под нос. Когда мы проходили мимо канавы со стоячей водой, он на секунду остановился и вперился в нее с ощетинившейся бородкой.

– Мм, daphnia magna[2], – произнес он как бы между прочим.

Он поскреб бороду большим пальцем и зашагал дальше.

– Обидно, – обратился он ко мне. – Поскольку мне предстояла встреча… э-э… с друзьями, я не захватил с собой рюкзак натуралиста. Очень жаль. В этой канаве мы могли бы обнаружить нечто интересное.

Когда мы свернули со сравнительно ровной дорожки на каменистую козью тропу, я ждал выражения неудовольствия, но Теодор шагал за мной все с такой же неутомимой решимостью, продолжая напевать. Наконец мы оказались в тенистой роще, я подвел его к склону и указал на загадочные люки.

Он присел возле одного, глаза его сощурились.

– Ага… так… мм… так-так.

Он достал из жилетного кармана перочинный ножичек, раскрыл его и осторожно поддел люк кончиком лезвия.

– Ну да, – подтвердил он. – Cteniza.

Он заглянул в туннель, потом в него дунул и снова закрыл люк.

– Да, ходы пауков-каменщиков, – сказал он. – Но этот, скорее всего, необитаемый. Обычно паук вцепляется в… э-э… люк лапками или, точнее, коготками, да так цепко, что, если применить силу, можно повредить дверцу. Да… это ходы самки. Самцы их тоже проделывают, но вдвое короче.

Я заметил, что никогда не видел ничего подобного.

– О да, – сказал Теодор, – очень любопытные существа. Для меня загадка, как самка понимает, что приближается кавалер.

Видя мое озадаченное лицо, он приподнялся на носочках и продолжил:

– Самка ждет в своем убежище, когда мимо проползет какое-нибудь насекомое – муха, или кузнечик, или еще кто-то. И похоже, точно знает, что кто-то совсем рядом. Тогда она… э-э… выскакивает из люка и хватает жертву. Ну а если приближается паук в поисках самки… почему, спрашивается, она… э-э… не пожирает его по ошибке? Возможно, его шаги звучат по-другому. Или он… издает особые звуки… которые она улавливает.

Мы спускались с холма в молчании. Вскоре мы дошли до развилки, и я стал прощаться.

– Ну что ж, всего доброго, – сказал он, разглядывая свои ботинки. – Приятно было с вами познакомиться.

Мы молча постояли. Как позже выяснилось, при встрече и при прощании Теодора всегда охватывало сильное смущение. Наконец он протянул ладонь и торжественно пожал мне руку.

– Прощайте. Я… э-э… надеюсь, что мы еще увидимся.

Он развернулся и стал спускаться, размахивая тростью и пристально поглядывая вокруг. Я проводил его взглядом и зашагал домой. Теодор одновременно поразил меня и озадачил. Во-первых, как признанный ученый (одна борода чего стоит) он для меня много значил. Собственно, я впервые встретил человека, разделявшего мой интерес к зоологии. Во-вторых, мне страшно льстило, что он ко мне отнесся так, словно мы с ним были одного возраста. Домашние тоже не разговаривали со мной снисходительно, а к тем, кто так поступал, я относился с неодобрением. Но Теодор говорил со мной не только как со взрослым, но и как с равным.

Меня не отпускал его рассказ про паука-каменщика. Сама идея, что самка прячется в шелковистом туннеле, держит дверцу на запоре своими кривыми лапками и вслушивается в передвижения насекомых по мху у нее над головой. Интересно, какие звуки до нее долетали? Я могу себе представить, как шумит улитка – словно треск отрываемого лейкопластыря. Сороконожка – это взвод кавалерии. Муха совершает быстрые перебежки с паузами на то, чтобы помыть передние лапки – такой глуховатый вжик, как при работе точильщика ножей. Большие жуки, решил я, должны быть похожи на едущий паровой каток, а маленькие, вроде божьих коровок, возможно, урчат, как отлаженный автомобильный мотор. Заинтригованный этими мыслями, я шагал через погружающиеся в сумерки поля, спеша рассказать домашним о моей находке и о знакомстве с Теодором. Я надеялся снова его увидеть, так как у меня к нему было много вопросов, но я понимал, что едва ли у него для меня найдется свободное время. Однако я ошибся. Спустя два дня Лесли, вернувшись с прогулки в город, вручил мне небольшую бандероль.

– Встретил этого бородатого типа, – лаконично сказал он. – Ну, этого ученого. Вот, передал это для тебя.

Я уставился на бандероль, не веря своим глазам. Мне? Это, наверное, какая-то ошибка. С какой стати большой ученый станет мне что-то посылать? Я перевернул бандероль. На лицевой стороне аккуратным паучьим почерком было выведено мое имя. Я нетерпеливо разорвал оберточную бумагу. Внутри оказалась коробочка и письмо.

Дорогой Джерри Даррелл,

я подумал после нашего вчерашнего разговора, что в Ваших исследованиях местной природы Вам может оказать помощь какой-нибудь увеличительный прибор. Вот почему я посылаю этот карманный микроскоп в надежде, что он Вам пригодится. Конечно, увеличение, которое он дает, не очень значительное, но для Ваших полевых работ оно будет достаточное.

С наилучшими пожеланиями,

искренне Ваш,

В последние дни уходящего лета и на протяжении теплой влажной зимы чаепитие с Теодором превратилось в еженедельный ритуал. Каждый четверг я набивал карманы спичечными коробками и склянками с разной живностью, и Спиро отвозил меня в город. Эту встречу я бы не пропустил ни за что на свете.

Теодор провожал меня в кабинет, вызывавший мое безоговорочное одобрение. Вот так должна выглядеть комната. Книжные потолки до потолка были забиты томами, посвященными пресноводной биологии, ботанике, астрономии, медицине, фольклору и прочим увлекательным и целесообразным предметам. А вперемежку с ними – истории о привидениях и детективы. Так, Шерлок Холмс соседствовал с Чарльзом Дарвином, а Ле Фаню – с Фабром. В моем представлении, идеальный баланс. В одном окне стоял телескоп, обращенный к небу, как воющая собака. На подоконниках выстроились парадными шеренгами баночки и бутылочки с миниатюрными пресноводными обитателями, которые кружились и метались среди изящных зеленых побегов. Одну половину комнаты занимал массивный стол с грудами путевых альбомов, микрофотографий, рентгеновских снимков, дневников и блокнотов. В другом конце стоял столик для микроскопа, а на нем мощная лампа на сочлененной ножке склонялась, подобно лилии, над плоскими коробочками со слайдами. Сами микроскопы, блестящие как сорочьи перья, хранились под стеклянными колпаками, похожими на улья.

– Как поживаете? – спрашивал Теодор, как будто видел меня впервые, и характерным образом здоровался – резко дергал мою руку вниз, как моряк, проверяющий надежность узла на веревке.

Покончив с формальностями, мы могли перейти к делам поважнее.

– Я… э-э… просматривал стекла перед вашим приходом и наткнулся на то, что может вас заинтересовать. Рот блохи крысиной… ceratophyllus fasciatus. Сейчас я налажу микроскоп… вот так!.. Видите? Очень любопытно. Похоже на человеческое лицо, не правда ли? А вот… э-э… еще один слайд. И где же он? А, вот, нашел! Садовый проволочник, или паук-крестовик… epeira fasciata…

Поглощенные делом, счастливые, мы склонялись над микроскопом. Мы с энтузиазмом перескакивали с предмета на предмет, и, если Теодор не мог ответить на мои нескончаемые вопросы, на помощь ему приходили книги. На полках образовывались пустоты, зато на столе перед нами вырастали груды томов.

– А это циклоп… cyclops viridis… я его поймал вчера возле Говьи. Это самка с яичными мешочками… Сейчас я немного увеличу… и вы отчетливо увидите яйца… я пересажу ее в рыбный садок… мм… здесь, на Корфу, встречается несколько разновидностей циклопов.

И вот в сияющем кругу света появлялось причудливое существо: грушевидное тело, длинные, негодующе подергивающиеся антенны, хвост, похожий на кучку вересковых побегов, а по бокам (как мешки с репчатым луком, перекинутые через спину ослика) два внушительных мешочка, набитых розоватыми яйцами.

– …а называют ее циклопом, потому что, как видите, у нее в центре лба один глаз. Точнее, в центре того, что можно было бы назвать лбом, если бы он у циклопа был. В древнегреческой мифологии, как вы знаете, циклопами называли великанов с… э-э… одним глазом. Они ковали железо для Гефеста.

Поскрипывали ставни под порывами теплого ветра, и дождевые капли, как прозрачные головастики, гонялись друг за дружкой по оконному стеклу.

– О! Забавно, что вы об этом упомянули. У крестьян в Салониках существует очень похожее… э-э… суеверие… Суеверие, не более того. У меня есть книга с весьма любопытными описаниями вампиров… мм… в Боснии. Похоже, что местные жители…

Наступало чаепитие: печенье на кремовых подушечках, тосты в струящихся шалях горячего масла, поблескивающие боками чашки и тихо посапывающий носиком заварочный чайник.

– …но, с другой стороны, мы не можем утверждать, что на Марсе нет жизни. Я вполне допускаю, что если мы когда-нибудь туда доберемся, то найдем… мм… обнаружим там жизнь в какой-то форме. Хотя у нас нет никаких оснований полагать, что она идентична…

Теодор, такой элегантный в своем безукоризненном твидовом костюме, медленно и педантично пережевывал тост, и его бородка щетинилась, а глаза оживлялись всякий раз, когда всплывала новая тема. Его познания казались мне неисчерпаемыми. Это была информационная река, и я истово черпал из нее. Какую бы тему мы ни затронули, у Теодора всегда находились некие любопытные соображения. В какой-то момент на улице подавал голос автомобильный клаксон под рукой Спиро, и я неохотно поднимался.

– Прощайте. – Теодор тянул мою руку вниз. – Какой приятный визит… э-э… ну что вы, что вы, не за что. До следующего четверга. Когда погода улучшится… э-э… уйдет эта сырость… одним словом, весной… мы можем устроить маленькие прогулки… глядишь, кое-чем разживемся. В Валь-де-Ропа есть довольно интересные канавы… мм… да… Ну что ж, прощайте… Не за что.

Мы ехали домой по темной, мокрой после дождя дороге, Спиро бодро напевал, навалившись на руль, а я мечтал о расчудесных существах, которых мы с Теодором будем ловить, когда придет весна.

Со временем теплый бриз и дожди словно отполировали небо, и к январю оно засияло чистой голубизной сродни язычкам пламени, пожирающего оливковые чурки в печи. Ночи стояли тихие, прохладные, а луна была еще такая слабенькая, что едва серебрила морскую гладь. Зори казались бледными и прозрачными, пока не вставало солнце в туманной обертке, как огромный кокон шелковичного червя, и не покрывало остров тонкой золотистой пыльцой.

В марте пришла весна, и остров заблагоухал цветами и затрепетал молодой листвой. Кипарисы, качавшиеся и перешептывавшиеся под зимними ветрами, теперь стояли по стойке «смирно» на фоне неба, в накидке из тумана с зеленовато-белыми конусами. Желто-восковые крокусы высыпали веселыми стайками по всему берегу среди корней деревьев. Под миртами мышиный гиацинт выставил пурпурные бутоны, похожие на леденцовое монпансье, а темные дубовые чащи раскрасили тысячи дымчатых голубых ирисов. Хрупкие, ломкие на ветру анемоны воздевали соцветья оттенка слоновой кости, а лепестки, казалось, кто-то обмакнул в вино. Вика, ноготки, асфодели и множество других цветов заполонили леса и поля. Даже древние оливы, согнувшиеся и выпотрошенные за тысячу вёсен, украсились кучкующимися крошечными цветами сливочного цвета, скромными, но достаточно декоративными, что приличествовало солидному возрасту деревьев. Эту весну я бы не назвал несмелой, остров завибрировал так, будто ударили по всем струнам. Каждое существо, каждая травинка услышали и отреагировали на ее приход – блеском цветочных лепестков, промельком птичьих крыльев, искорками в доселе тусклых глазах крестьянок. В водоемах, заросших буйной растительностью, словно покрытые свежей эмалью, лягушки устраивали ликующие концерты. Вино в деревенских кофейнях казалось краснее и крепче обычного. Коротковатые мозолистые рабочие пальцы перебирали гитарные струны с неожиданной нежностью, и звучные голоса звучали ритмично и завораживающе.

Весна повлияла на членов нашей семьи по-разному. Ларри купил себе гитару и целую бочку крепленого красного вина. Урывками, в промежутках между писаниной, он хватался за инструмент и напевал любовные песни елизаветинских времен своим мягким тенором с регулярными паузами для возлияний. В результате очень скоро его охватывала меланхолия, песни становились все более печальными, и, если кто-то оказывался рядом, он спешил сообщить, что весна для него означает не начало нового года, а, скорее, похороны старого. Могила, провозглашал он, сотрясая гитару угрожающим аккордом, с каждым разом все шире открывает свой зев.

Как-то вечером мы все ушли из дома, оставив его с матерью вдвоем. Ларри долго пел все тоскливей и тоскливей, пока не вогнал ее и себя в острую депрессию. Они попытались выйти из этого состояния с помощью вина, но, не имея навыка в употреблении тяжелых греческих напитков, лишь добились обратного эффекта. По возвращении мы с удивлением увидели на пороге нашу мать со штормовым фонарем в руке. С достоинством и краткостью истинной дамы она нам сообщила, что желает быть похороненной под розовыми кустами. Новизна заключалась в том, что она уже присмотрела подходящее местечко. Вообще-то, наша мать частенько в свободное время выбирала место для своего последнего приюта, причем, как правило, в самых отдаленных точках, и ты рисовал себе картину, как траурный кортеж, выбившись из сил, падает где-то на обочине, так и не добравшись до могилы.

Вообще же, если ей не докучал Ларри, весна для матери означала бесконечное разнообразие свежих овощей, с которыми интересно поэкспериментировать, и всевозможные цветы, которые она с удовольствием сажала в саду. Из кухни долетали запахи новых блюд – супов, тушеного мяса, закусок и приправ, каждый раз насыщеннее, ароматнее и экзотичнее предыдущих. У Ларри были проблемы с желудком. С презрением отвергая простое решение – есть поменьше, – он раздобыл огромную жестяную банку пищевой соды и с важным видом сопровождал каждый прием пищи некой дозой.

– Дорогой, зачем ты столько ешь, если у тебя потом расстройство? – недоумевала мать.

– Есть меньше – значит не уважать твою готовку, – льстиво ответил Ларри.

– Ты жутко растолстел, – вступила Марго. – Это вредно для здоровья.

– Глупости! – дернулся Ларри. – Мама, разве я растолстел?

– Я бы сказала, что ты немного прибавил в весе, – признала мать, окинув его критическим взглядом.

– Это твоя вина, – последовала неблагоразумная отповедь. – Ты меня искушаешь своими ароматными деликатесами. Ты меня доведешь до язвы. Придется мне сесть на диету. Какая есть хорошая диета, Марго?

– Ну, – та с воодушевлением оседлала свой любимый конек, – ты можешь попробовать салат с апельсиновым соком – отличная штука. Сырые овощи с молоком – тоже хорошо, но подействует не сразу. Или вот вареная рыба с хлебом из непросеянной муки. Это я еще не пробовала, так что не знаю.

– О господи! – На лице Ларри отразился неподдельный шок. – Это такие диеты?

– И очень даже хорошие, – заверила его Марго. – Я попробовала диету с апельсиновым соком, и мои прыщики как рукой сняло.

– Нет, – твердо сказал Ларри. – Я не собираюсь превращаться в дурацкое парнокопытное, продирающееся между плодовыми деревьями или овощными наделами. Вам всем придется смириться с мыслью, что я от вас уйду молодым человеком, страдавшим от ожирения сердца.

В следующий раз он из предосторожности принял большую дозу соды до приема пищи и позже горько посетовал, что у еды был какой-то странный привкус.

На Марго весна всегда влияла плохо. Собственная внешность, которой она и так уделяла повышенное внимание, весной превращалась в навязчивую идею. Хотя груды чистой одежды уже заполонили ее спальню, а бельевая веревка провисала под тяжестью свежепостиранных вещей. Пронзительно и фальшиво напевая, она расхаживала по дому со стопками тонкого нижнего белья или с флакончиками духов. Она использовала любую возможность, чтобы проскочить в ванную, увешенная белыми полотенцами, и, если ей это удавалось, извлечь ее оттуда было не легче, чем пиявку из расщелины. Все домашние по очереди орали и барабанили в дверь, в ответ получая заверения, что она уже заканчивает, но наш горький опыт говорил о том, что этим словам грош цена. В конце концов она выходила, сияющая и безупречная, и с тихим мурлыканьем удалялась позагорать в оливковой роще или поплавать в море. Во время одной из таких вылазок она познакомилась со смазливым молодым турком. С непривычной для себя скромностью Марго даже не обмолвилась ни с кем из домашних, что купается вместе с этим образцом совершенства, и, как сама позже призналась, она посчитала, что это будет никому не интересно. Раскрыл ее тайну, конечно же, Спиро. Он заботился о благополучии Марго с усердием святого Бернарда, и она практически шагу не могла сделать без того, чтобы это стало ему известно. Однажды утром Спиро улучил момент, когда мать была в кухне одна, и, убедившись, что их никто не подслушивает, глубоко вздохнул и поведал ей новость.

– Я очень жалею сказать вам об это, миссис Даррелл, – зарычал он вполголоса, – но мне казаться, что вы должен знать.

Мать уже успела привыкнуть к конспирологическому подходу, с каким Спиро сообщал ей те или иные сведения о членах семьи, и перестала на это реагировать.

– Ну что там еще, Спиро? – спросила она.

– Мисси Марго, – печально изрек он.

– Что такое?

Спиро с озабоченным видом поозирался.

– Вы знать, что она встречаться с мужчина? – произнес он зловещим шепотом.

– Встречается с мужчиной? Ну… э… да, я знаю, – отважно соврала мать.

Спиро подтянул повыше брюки и приблизил к ней лицо.

– Но вы знать, что он турка? – это было сказано со свирепостью, от которой холодела кровь.

– Турок? – рассеянно повторила мать. – Нет, этого я не знала. А что тут такого?

У Спиро от ужаса округлились глаза.

– Матерь Божья, вы спрашивать, что тут такого? Он турка! Нельзя девушка доверять турка. Он перерезать ее горло. Я клянусь Бог, миссис Даррелл, это есть опасно. Мисси Марго плавать вместе с турка!

– Хорошо, Спиро, я с ней поговорю, – успокоила его мать.

– Я подумать, что вы должен знать. Но вы не волноваться… если он ее обижать, я этот мерзавец душить.

По следам полученной информации мать затронула эту тему с Марго, хотя и не в такой леденящей душу манере, и предложила позвать турка на чай. Марго с радостью пошла за гостем, а мать в спешном порядке сделала торт и рожки и предупредила всю семью, чтобы мы вели себя как паиньки. Турок оказался высоким молодым человеком с образцовыми волнистыми волосами и лучезарной улыбкой, за которой скрывался минимум юмора и максимум снисхождения. Такой лощеный, самодовольный, уверенный в себе мартовский кот. Он прижал к губам материнскую руку так, словно делал ей честь своим посещением, а всех нас одарил своей шикарной улыбкой. Мать, почувствовав зреющее недовольство, отчаянно бросилась на амбразуру.

– Как я рада… давно собиралась… все как-то не складывалось… знаете, дни так летят… Марго столько про вас рассказывала… возьмите рожок… – тараторила она с обворожительной улыбкой и протягивала ему кусок торта.

– Сама любезность, – проурчал турок, оставив нас в сомнении, кого он имел в виду – нас или себя. Повисла пауза.

– Он здесь в отпуске! – объявила Марго как о чем-то неслыханном.

– Да ты что? – не без издевки удивился Ларри. – В отпуске? Потрясающе!

– У меня как-то был отпуск, – проговорил Лесли с набитым ртом. – Отлично помню.

Мать нервно загремела чашками, бросая в нашу сторону красноречивые взгляды.

– Сахар? – спросила она гостя слащавым тоном. – Сахар в чай?

– Да, спасибо.

Снова повисло молчание, во время которого все наблюдали за тем, как мать разливает чай и отчаянно подыскивает тему для разговора. Наконец турок повернулся к Ларри.

– Вы, кажется, пишете? – спросил он без всякого интереса.

У Ларри загорелись глаза. Разглядев явные признаки угрозы, мать поспешила опередить его с ответом.

– Да, да, – заулыбалась она. – Каждый день. Его пишущая машинка не умолкает.

– Мне всегда казалось, что, если я захочу попробовать, у меня отлично получится, – заметил турок.

– Вот как? – сказала мать. – Да, а что, это ведь дар, как и многое другое.

– Он отлично плавает, – заметила Марго. – И далеко заплывает.

– Я не испытываю страха, – скромно заявил турок. – Я отличный пловец и не боюсь моря. Я прекрасный наездник и не боюсь лошадей. Я превосходно управляю яхтой и даже в шторм не испытываю страха.

Он пригубил чаю, с одобрением поглядывая на наши вытянувшиеся от изумления физиономии.

– Понимаете, – добавил он на тот случай, если мы чего-то недопоняли, – я, в принципе, человек бесстрашный.

Результатом чаепития стала полученная моей сестрой записка, в которой турок приглашал ее вечером в кино.

– Как ты думаешь, мне следует пойти? – спросила Марго у матери.

– Если тебе этого хочется, дорогая, – ответила та и твердо добавила: – Но предупреди его, что только вместе со мной.

– Веселеньким обещает быть вечер, – подал голос Ларри.

– Мама, ты что, – запротестовала Марго. – Ему это покажется диким.

– Какие глупости, дорогая, – отмахнулась мать. – Турки привычны к дамам, сопровождающим девушек, и всякому такому… вспомни про их гаремы.

Вечером мать и Марго, одетые по случаю, спустились к подножию холма, где их ждал турок. В городе был один кинотеатр, причем открытый. Мы прикинули, что кино закончится самое позднее в десять. Ларри, Лесли и я прождали их до полвторого ночи, когда они в последней степени изнеможения приплелись домой и рухнули в кресла.

– Все-таки решили вернуться? – сказал Ларри. – А мы уже подумали, что вы с ним сбежали. Мы себе представили, как вы гарцуете на верблюдах по Константинополю и паранджа соблазнительно развевается по ветру.

– Какой ужасный вечер, – выдохнула мать, скидывая туфли. – Просто ужасный.

– А что такое? – спросил Лесли.

– Начать с того, что от него пахло жуткими духами, – сказала Марго, – и у меня сразу пропал всякий интерес.

– У нас были самые дешевые места, так близко к экрану, что у меня разболелась голова, – подхватила мать. – Мы сидели, зажатые как сельди в бочке. Я с трудом могла дышать. Ну и, для полного счастья, до меня добралась блоха. Ларри, ничего смешного. Я просто не знала, что мне делать. Эта затейница залезла под корсет и там разгуливала. Я даже не могла почесаться, хорошо бы я выглядела! Я только прижималась к спинке кресла. Боюсь, что он это заметил… и как-то странно на меня косился. В перерыве он вышел и вернулся с этим кошмарным, приторным рахат-лукумом. Через две минуты мы все покрылись белой сахарной пудрой, и меня одолела дикая жажда. Во время второго перерыва он пришел с цветами. Вы только себе представьте, цветы в кинотеатре! Вот это, на столе, букет Марго.

Она показала на внушительную связку весенних цветов, перевязанных спутанными цветными ленточками. Потом порылась в своей сумочке и вытащила крошечный букетик фиалок, выглядевших так, словно по ним прошлась грузовая лошадь.

– А это мой.

– Но самым неприятным было возвращение, – вставила Марго.

– Это было что-то жуткое! – согласилась мать. – Мы вышли из кинотеатра, и я подумала: «Сейчас возьмем такси», но нет, он нас запихнул в дурно пахнущий экипаж. Надо быть сумасшедшим – проделать такой путь в экипаже! Мы ехали не знаю сколько, несчастная лошадь еле стояла на ногах, и все это время я старалась быть вежливой, хотя умирала от чесотки и от жажды. А этого болвана хватало только на то, чтобы скалиться на Марго да распевать по-турецки любовные песенки. Хотелось дать ему тумака. Я думала, мы никогда не доедем. Даже у подножия нашего холма мы не сразу от него избавились. Он пытался нас проводить, вооруженный огромной палкой. В это время года, сказал он, лес кишит змеями. Когда я наконец увидела его спину, у меня душа возрадовалась. В будущем, Марго, ты уж постарайся выбирать себе дружков более тщательно. Еще одного такого вечера я просто не выдержу. Я до смерти боялась, что он проводит нас до дверей, и тогда придется его пригласить в дом. Казалось, он никогда не отлипнет.

– Тебе следовало напустить на себя грозный вид, – сказал Ларри.

Для Лесли приход весны означал хлопки крыльев появившихся горлиц и лесных голубей и промельки зайца среди миртов. И вот однажды, обойдя несколько оружейных магазинов и обсудив кучу технических деталей, он с гордостью принес домой двустволку. Первым делом, уйдя к себе, он ее разобрал и начал чистить, а я стоял и наблюдал за этим, не отрывая глаз от поблескивающих стволов и приклада, жадно вдыхая насыщенный тяжелый запах ружейного масла.

– Хороша, а? – ворковал он, разговаривая не столько со мной, сколько с самим собой, и глаза у него при этом сияли. – Просто прелесть.

Он ласково погладил шелковистую поверхность. А потом вдруг вскинул к плечу ружье и проследил за полетом воображаемой стаи под потолком.

– Паф!.. паф! – выкрикнул он, дергая на себя двустволку и как бы имитируя отдачу. – Из левого, из правого, и обе подбиты!

Напоследок он протер ружье масляной тряпочкой и аккуратно поставил его в угол, рядом с кроватью.

– Ну что, завтра попробуем поохотиться на горлиц? – спросил он меня и, разорвав пакет, высыпал на кровать алые патроны. – Они обычно прилетают около шести. Холм по ту сторону долины – самое подходящее место.

На рассвете мы с ним быстро проскочили сутулящиеся в тумане оливы и долину с поскрипывающими миртами, влажными от росы, и поднялись на небольшой холм. Там мы притаились, скрытые по пояс виноградной лозой, и стали ждать, когда окончательно рассветет и появятся птицы. Вдруг бледное утреннее небо окрасилось темными пятнышками; они летели быстро, как стрелы, и вскоре послышались частые хлопки крыльев. Лесли ждал, твердо стоя на расставленных ногах, ружье на бедре, напряженный поблескивающий взгляд прикован к птичьему полету. Горлицы все приближались, и казалось – вот сейчас пролетят мимо и скроются за серебристыми подрагивающими оливами. Но в последний момент ружье сделало непринужденный мах, так что блестящие, как панцирь жука, стволы уставились в небо, и следом раздался выстрел, словно в тихом лесу треснула здоровенная ветка, а за ним пронеслось короткое эхо. Горлица, еще минуту назад такая шустрая и целеустремленная, безжизненно шлепнулась на землю, так что взвились несколько мягких желтовато-коричневых перьев. Когда число горлиц, висящих на ремне окровавленными тушками с мирно остановившимся взглядом, достигло пяти, Лесли закурил, надвинул шляпу на глаза и сунул ружье под мышку.

– Ну все, довольно, – сказал он. – Дадим этим чертовкам передышку.

Мы повернули назад через исполосованные солнцем оливковые рощи, где зяблики розовели в листве, словно сотни мелких монет. Нам встретился пастух Яни, гнавший коз на выпас. Его смуглое лицо с пожелтевшими от никотина усищами сморщилось и выдало улыбку. Из складок овчинной одежки он выпростал в приветствии узловатую руку и своим зычным голосом произнес чудесные греческие слова:

– Chairete, chairete, kyrioi… будьте счастливы!

Козы, наводнившие оливковую рощу, перекликались, как бы заикаясь, а на шее у вожака ритмично позванивал колокольчик. Зяблики, возбудившись, мелодично отвечали. Среди миртов малиновка, выпятив грудь и сделавшись похожей на мандарин, выдала свою руладу. Остров утопал в росе и сиял в утренних лучах, распираемый от избытка жизни. Будьте счастливы! Да как не быть в такую пору?

Только мы обустроились и начали получать удовольствие от жизни на острове, как Ларри, с характерным для него великодушием, написал всем своим друзьям и пригласил их приехать и пожить у нас. Мысль о том, что на этой вилле может разместиться только одна семья, очевидно, просто не пришла ему в голову.

– Я пригласил несколько человек на недельку, – однажды утром сказал он матери как бы между прочим.

– Очень мило, дорогой, – откликнулась она, как-то не задумавшись.

– Я подумал, что нам пойдет на пользу компания умных, мыслящих людей. Иначе мы можем закоснеть.

– Я надеюсь, они не слишком высоколобые.

– О господи, мать. Конечно нет. Обычные, очень приятные люди. Не понимаю, откуда у тебя этот страх.

– Просто не люблю высоколобых, – сказала мать жалобным голосом. – Сама я не такая, не умею рассуждать о поэзии и тому подобном. А эти люди почему-то решили, что раз я твоя мать, то, значит, должна с ними философствовать о литературе. И вечно они лезут ко мне со своими дурацкими вопросами, когда я занята стряпней.

– Я тебя не прошу философствовать на эти темы, – вспылил Ларри. – Но ты могла бы, по крайней мере, скрывать свое отвращение к литературе. Я ношу в дом хорошие книги, а твоя прикроватная тумбочка завалена поваренной и садовой макулатурой и всякими страшилками. Где только ты все это находишь?

– Это прекрасные детективы, – защищалась мать. – Я взяла их у Теодора.

Ларри со вздохом отчаяния вернулся к своему чтению.

– Ты, главное, предупреди «Швейцарский пансион» об их приезде, – сказала после паузы мать.

– Зачем? – искренне удивился Ларри.

– Чтобы забронировать им комнаты, – в ее голосе тоже прозвучало удивление.

– Но ведь я их пригласил остановиться у нас.

– Ларри! Нет! Чем ты только думал? Это невозможно!

– Я не понимаю, из-за чего сыр-бор, – сказал он холодно.

– Но где они будут спать? – воскликнула мать в отчаянии. – Нам самим-то едва хватает места.

– Глупости. Главное – все правильно организовать, а места здесь предостаточно. Марго и Леса уложить на веранде – вот тебе еще две комнаты. Ты и Джерри в гостиной – еще две свободные.

– Дорогой, что ты такое говоришь? Мы же не можем здесь устроить цыганский табор. Кроме того, ночью еще прохладно, так что Марго и Лес вряд ли смогут ночевать на веранде. Нет, эта вилла не для гостей. Напиши этим людям, что ты вынужден им отказать.

– Я не могу им отказать. Они уже едут.

– Ларри, ты невозможный. А раньше нельзя было сказать? Ты сообщаешь мне об этом, когда они уже без пяти минут здесь.

– Я не мог себе представить, что к приезду нескольких друзей ты отнесешься как к вселенской катастрофе, – пояснил он.

– Но, дорогой, глупо же приглашать людей, зная, что в доме им негде жить.

– Может, хватит причитать? – раздраженно сказал Ларри. – Есть простое решение.

– Какое? – насторожилась мать.

– Если эта вилла такая маленькая, давайте переедем в большую.

– Не говори глупости. Кто переезжает в дом побольше только потому, что ты пригласил гостей?

– Чем тебе не нравится моя идея? По-моему, совершенно разумное решение: если, как ты утверждаешь, здесь мало места, самое простое – это переехать.

– Самое простое – это не приглашать гостей, – кипятилась мать.

– Нехорошо жить отшельниками, – сказал Ларри. – Я, собственно, пригласил их ради тебя. Приятнейшие люди. Я был уверен, что ты обрадуешься. Это как-то оживит твой быт.

– Спасибо, я не жалуюсь, – сказала она с достоинством.

– Не знаю, что тут можно сделать.

– А я, дорогой, не понимаю, почему они не могут остановиться в «Швейцарском пансионе».

– Нельзя пригласить людей в дом, а потом отправить их в третьеразрядную гостиницу.

– Сколько человек ты пригласил? – спросила мать.

– Да всего ничего… двух или трех… И приедут они не все сразу, а маленькими группками.

– По крайней мере, мог бы сказать, сколько на самом деле ты пригласил, – настаивала мать.

– Да я уже не помню. Кто-то не ответил, хотя это ничего не значит… возможно, они уже в пути и решили, что незачем зря бумагу марать. Короче, планируй бюджет на семь или восемь человек и не ошибешься.

– То есть… вместе с нами?

– Нет, нет, я имел в виду семь-восемь гостей, не считая нас.

– Ларри, но это же абсурд! Здесь при всем желании нельзя разместить тринадцать человек.

– Так давай переедем. Я предложил тебе исключительно разумное решение. Я вообще не понимаю, о чем мы спорим.

– Дорогой, это же не лезет ни в какие ворота. Даже если мы переедем в большую виллу, где разместятся тринадцать человек, что мы будем делать со всем этим свободным пространством, когда они уедут?

– Пригласим еще кого-то, – искренне удивился Ларри, что матери не пришла в голову такая простая мысль.

Она испепеляла его взглядом, у нее даже очки съехали набок.

– Ларри, ты правда меня расстроил, – наконец выговорила она.

– По-моему, несправедливо ругать меня за то, что твой образ жизни изменится из-за какой-то парочки гостей, – мрачно изрек Ларри.

– Нет, как вам это нравится? – взвизгнула мать. – Восемь человек – это у него «парочка»!

– Я нахожу твое поведение неразумным.

– А наприглашать гостей и не предупредить меня – это, по-твоему, разумно?

Ларри посмотрел на нее с оскорбленным видом и снова взял в руки книгу.

– Я сделал все, что мог, – сказал он. – Больше от меня ничего не зависит.

Установилось затяжное молчание, в продолжение которого Ларри безмятежно читал книжку, а мать бессистемно расставляла в комнате вазы с розами, бормоча себе под нос.

– Лежишь тут как ни в чем не бывало, – наконец не выдержала она. – Между прочим, это твои друзья. Мог бы хоть что-то сделать.

Ларри положил книжку со страдальческой физиономией.

– Не знаю, что, по-твоему, я должен сделать. Все мои предложения ты решительно отвергла.

– Я бы согласилась, если бы это были разумные предложения.

– Не вижу ничего несообразного в том, что я предлагал.

– Ларри, дорогой, ну посуди сам. Не можем же мы срочно переехать на другую виллу только потому, что к нам приезжают какие-то люди. Да и сомневаюсь, что мы успеем что-то найти. И как быть с уроками Джерри?

– Все можно решить, было бы желание.

– Никуда мы не переедем, – твердо сказала мать. – Вот тебе мое решение.

Она поправила очки и, с вызовом поглядев на Ларри, направилась в кухню, демонстрируя решимость каждым своим шагом.

Новая вилла была огромная – высокий квадратный особняк в венецианском стиле, с поблекшими желтыми стенами, зелеными ставнями и рыжеватой крышей. Она стояла на холме с видом на море, окруженная неухоженными оливковыми рощами и безмятежными лимонными и апельсиновыми деревьями. Здесь царила атмосфера многовековой меланхолии: потрескавшаяся и отваливающаяся штукатурка; огромные комнаты, где гуляет эхо; веранды, заваленные прошлогодними листьями и до того заросшие ползучими растениями и виноградной лозой, что в нижних комнатах постоянно сохранялся зеленый полумрак; небольшой, обнесенный стеной с ржавыми чугунными воротами, углубленный палисадник, где розы, анемоны и герань попутно захватывали поросшие сорняками дорожки, а косматые, запущенные мандариновые деревья утопали в диких цветах с одуряющими запахами; а дальше – сады, тихие, безмолвные, если не считать гудящих пчел и птиц, то и дело устраивающих перекличку в кронах. Дом и земля постепенно, увы, приходили в упадок, всеми забытые на холме, с которого открывался вид на сияющее море и мрачные, подверженные эрозии Албанские горы. Казалось, вилла и весь ландшафт пребывают в легкой спячке, одурманенные весенним солнышком, отдав себя на откуп мху, папоротнику и нашествию мелких поганок.

Дом этот нашел, конечно же, Спиро, и он же организовал переезд с минимальными хлопотами и максимальной отдачей. В течение трех дней после знакомства с новой виллой длинные деревянные подводы перевозили кавалькадой по пыльным дорогам наши пожитки, а на четвертый день мы там обосновались.

На отшибе стоял коттедж садовника и его жены, престарелой и довольно дряхлой пары, которая словно вместе с имением пришла в упадок. В его обязанности входило заполнить водой резервуары, собрать фрукты, подавить оливки и раз в году дать себя здорово покусать пчелам, пока он вынимает соты из семнадцати ульев, наливавшихся медом под лимонными деревьями. В минуты ложного энтузиазма наша мать привлекала жену садовника к работе по дому. Ее звали Лугареция. Это была худая печальная женщина, у которой постоянно выбивались прядки волос, несмотря на все шпильки и гребни. Как быстро выяснилось, она была чрезвычайно ранимая, и в ответ на малейшую критику, даже тактично высказанную, ее карие глаза увлажнялись слезами, отчего всем становилось не по себе. У матери так и вовсе разрывалось сердце, поэтому она не позволяла себе ни одного худого слова.

Существовала только одна вещь, которая могла вызвать улыбку на угрюмом лице Лугареции и огонек в этих печальных глазах спаниеля: обсуждение ее болезней. Но если у большинства людей ипохондрия – это своего рода хобби, то у Лугареции она превратилась в полноценную работу с утра до вечера. Когда мы только поселились, ее беспокоил желудок. Первые бюллетени о здоровье поступали в семь утра, вместе с чаем. Она разносила его на подносе по комнатам и при этом пересказывала каждому во всех подробностях свои ночные сражения с собственными внутренностями. Она была мастером красочных описаний: стоны, учащенное дыхание, согнутое пополам тело, суетливые перебежки… она рисовала такую реалистичную картину человеческих страданий, что наши желудки тоже откликались болью.

– Сделай уже что-нибудь для этой женщины, – сказал Ларри матери однажды утром, после того как желудок Лугареции устроил ей веселую ночку.

– Что еще я могу сделать? – развела она руками. – Я дала ей твой бикарбонат соды.

– Теперь понятно, почему ее так прихватило.

– Это все от неправильного питания, – заявила Марго. – Ей нужна хорошая диета.

– Ее животу поможет только солдатский штык, – съязвил Ларри. – Я знаю, что говорю. У меня есть печальный опыт недельного знакомства со всеми, даже самыми мельчайшими сокращениями ее прямой кишки.

– Я понимаю, с ней не очень просто, – сказала мать, – но ведь бедная женщина так страдает.

– Глупости, – сказал Лесли. – Она только получает от этого удовольствие. Как наш Ларри, когда болеет.

– В любом случае, – поспешила вмешаться мать, – нам придется иметь с ней дело, поскольку больше нам некого пригласить из местных. Я попрошу Теодора, когда он в следующий раз появится, ее осмотреть.

– Если все, о чем она мне сегодня утром рассказывала, – правда, – сказал Ларри, – тебе придется его вооружить мотыгой и шахтерской лампочкой.

– Ларри, фу какие гадости, – возмутилась мать.

Вскоре, к всеобщему облегчению, желудок Лугареции пришел в норму, зато почти сразу сдали ноги, и она с жалким видом ковыляла по дому, громко стеная. Ларри заметил матери, что она вместо служанки наняла упыря, которому хорошо бы купить железные кандалы. По крайней мере, будем знать о ее приближении и сможем вовремя обратиться в бегство. Дело в том, что Лугареция выработала привычку подкрадываться сзади и пугать своими внезапными стонами. После того как однажды она сняла туфли прямо в столовой, чтобы продемонстрировать больные пальцы, Ларри стал завтракать у себя в комнате.

Но, помимо недомоганий Лугареции, были и другие проблемы. Мебель (доставшаяся нам вместе с виллой) оказалась фантастической коллекцией викторианского старья, простоявшего взаперти последние двадцать лет. Все эти предметы обстановки, уродливые, громоздкие, непрактичные, с жутким скрипом переговаривались между собой, из них с треском, похожим на мушкетные выстрелы, вылетали целые куски, и человек, топавший мимо, поднимал облака пыли. В первый же вечер отвалилась ножка у обеденного стола, и все тарелки с едой полетели на пол. Днями позже Ларри уселся на массивный и вроде бы надежный стул, у которого тут же отвалилась спинка, так что Ларри наглотался едкой пыли. А когда мать полезла в платяной шкаф размером с деревенский домик и у нее в руке осталась оторвавшаяся дверца, она решила: пора что-то делать.

– Мы не можем принимать гостей в доме, где все разваливается от одного взгляда, – сказала она. – Так жить невозможно, мы должны купить новую мебель. Ох и дорого же обойдутся нам эти гости.

На следующее утро Спиро повез мать, Марго и меня за новой мебелью. Мы сразу заметили, что в городе многолюднее и шумнее, чем обычно, но мысль о том, что происходит нечто особенное, осенила нас уже после того, как мы, поторговавшись с продавцом, покинули магазин и пошли по узким кривым улочкам к нашей припаркованной машине. Нас сначала затолкали, а затем и вовсе вовлекли в общий поток и, несмотря на все сопротивление, потащили в противоположную сторону.

– По-моему, здесь что-то происходит, – заявила наблюдательная Марго. – То ли фиеста, то ли что-то примечательное.

– Мне это безразлично, – сказала мать. – Я хочу поскорей добраться до машины.

Однако нас по-прежнему уносили в обратную сторону, и в конце концов мы оказались в огромной толпе на главной городской площади. Я спросил стоящую рядом пожилую крестьянку, что происходит, и она просияла от гордости.

– День святого Спиридона, – объяснила она. – Kyria! Сегодня в церкви мы можем поцеловать ему ноги.

Святой Спиридон – покровитель острова. Его мумифицированное тело лежало в церкви в серебряном саркофаге, и раз в году его проносили по улицам города. Обладая огромной властью, он выполнял просьбы, исцелял болезни и совершал другие чудеса, если был в настроении. Островитяне его боготворили, и каждого второго младенца мужского пола при рождении называли Спиро в его честь. Сегодня особый день, так что гроб наверняка откроют и верующим позволят поцеловать обутые ноги мумии, а заодно обратиться к ней с какой-то просьбой. Состав толпы красноречиво говорил о всеобщей любви жителей Корфу к святому: пожилые крестьянки в нарядной черной одежде и их мужья, согбенные, как оливы, с белыми усищами; бронзовые мускулистые рыбаки в рубашках с темными пятнами от чернил, выпущенных осьминогом; больные, умственно отсталые, чахоточные, увечные, с трудом передвигающиеся старики и спеленатые младенцы, похожие на коконы, с бледными восковыми личиками, искажавшимися от постоянного кашля. Там можно было встретить и высокорослых, диковатых на вид албанских пастухов, бритоголовых и усатых, в великолепных овечьих поддевках. Весь этот пестрый образчик человечества медленно продвигался по направлению к чернеющему входу в церковь, увлекая за собой и нас, мелкую гальку в потоке лавы. Через какое-то время Марго оказалась далеко впереди меня, а мать так же далеко сзади. Меня со всех сторон зажали пять крестьянок-толстух, которые давили на меня, как здоровенные подушки, и при этом от них разило по́том и чесноком, ну а мать безнадежно застряла меж двух албанских пастухов-орясин. Шаг за шагом нас вынесли на паперть, а затем впихнули в саму церковь.

Внутри было темно, как в колодце, если не считать горящих у одной стены свечек, похожих на желтые крокусы. Бородатый священник в черной рясе и шляпе с высокой тульей размахивал в полумраке руками, точно пугало, выстраивая толпу в шеренгу, которая тянулась мимо гроба к противоположному выходу. Гроб, поставленный на попа, напоминал серебристый кокон бабочки-хризалиды. Нижнюю часть открыли, так что выглядывали ноги святого в богато расшитых тапочках. Подойдя к гробу, все наклонялись, целовали ступни и бормотали молитвы, а в это время из верхней части саркофага святой Спиридон с черным высохшим лицом глядел сквозь стекло с выражением крайнего неудовольствия. Стало ясно: хотим мы этого или нет, но нам придется целовать ноги святому Спиридону. Обернувшись, я увидел, что мать безуспешно пытается ко мне прорваться – албанец был как стена. Перехватив мой взгляд, она стала гримасничать и решительно замотала головой, показывая пальцем на гроб. Я был этим сильно озадачен, как и двое албанцев, которые смотрели на нее с нескрываемым подозрением. По-моему, они пришли к убеждению, и не без оснований, что у матери сейчас случится припадок – лицо у нее сделалось красным, а гримасы становились все страшнее и страшнее. Наконец она в отчаянии отбросила всякую осторожность и прошипела мне поверх голов:

– Скажи Марго, чтобы не целовала… воздух… пусть целует воздух.

Я развернулся, чтобы передать это Марго, но опоздал; она уже истово целовала ноги Спиридона, чем привела в изумление и восторг окружающих. Когда пришла моя очередь, я последовал указаниям матери: громко и с великим почтением поцеловал воздух примерно в шести дюймах от ног мумии. После чего меня потеснили и изрыгнули из церкви на улицу, где толпа уже дробилась на группы, болтая и посмеиваясь. Марго ждала на паперти с весьма довольным видом. Через минуту загорелые пастухи вытолкнули из церкви нашу мать. Она, пошатываясь, спустилась к нам по ступенькам.

– Эти пастухи, – обессиленно выдохнула она. – Что за манеры… а запах… смесь ладана с чесноком… я чуть не задохнулась… как можно так пахнуть?

– Нет, не зря мы здесь оказались! – радостно воскликнула Марго. – Особенно если святой Спиридон выполнит мою просьбу.

– Эта процедура – верх антисанитарии! – сказала мать. – Вместо того чтобы лечить от болезней, они их распространяют. Страшно подумать, что́ мы могли бы подцепить, если бы поцеловали его ноги!

– А я поцеловала, – удивившись, сказала Марго.

– Марго! Ты в своем уме?!

– Все же это делали.

– Я же ясно тебе сказала: «Нет!»

– Ничего ты мне не говорила…

Тут я вмешался и объяснил, что мать со своим предупреждением запоздала.

– После того как сотни людей над этими тапочками пускали слюни, тебе непременно надо было к ним приложиться!

– Я сделала, как все.

– Какая муха тебя укусила, что ты на это пошла?

– Я подумала, что он может меня избавить от прыщиков.

– Прыщики! – фыркнула мать. – Считай, тебе повезло, если не подхватила кое-что похуже.

На следующий день Марго слегла с сильнейшим гриппом, и в глазах матери святой Спиридон упал ниже плинтуса. Спиро послали в город за врачом, и он привез коренастого человечка с волосами, напоминающими лакированную кожу, намеком на усы и глазами-кнопками за большими роговыми очками.

Доктор Андручелли оказался милейшим человеком с довольно необычной панибратской манерой общения.

– По-по-по. – Он с важным видом вошел в спальню и окатил Марго волной презрения. – По-по-по! Как же неумно с вашей стороны. Целовать ноги святого! По-по-по-по-по! Могли запросто подхватить мерзкий вирус. Вам повезло, это всего лишь инфлюэнца. Следуйте моим советам, или я умываю руки. А в дальнейшем прошу не усложнять мне жизнь подобными глупостями. Еще раз поцелуете ноги какому-то святому, и я вас лечить не стану… По-по-по… вот ведь угораздило.

Пока Марго валялась в постели три недели, слушая его «по-по-по» через день, мы полностью обустроились. Ларри захватил просторный чердак и подрядил двух плотников сколотить книжные полки; Лесли превратил выходящую во двор закрытую веранду в тир и всякий раз, прежде чем открыть стрельбу, вывешивал снаружи красное полотнище; мать рассеянно блуждала по огромной, выложенной плитняковым камнем кухне в подвале, готовя галлонами крепкий бульон и пытаясь одновременно выслушивать монологи Лугареции и волноваться по поводу состояния Марго. Ну а нам с Роджером достались для обследования целых пятнадцать акров земли, новый райский сад, спускающийся к теплому морскому мелководью. Временно оказавшись без наставника (поскольку Джордж покинул остров), я мог проводить весь божий день на свежем воздухе, прибегая домой лишь для того, чтобы наспех поесть.

В этом разнообразном и таком доступном мире я обнаружил множество существ, которых давно считал своими закадычными друзьями: бронзовка золотистая, голубой шмель-плотник, божья коровка, паук-каменщик. Но я также открыл для себя новых знакомцев. В щелях разрушающихся каменных стен, ограждавших сад, жили десятки маленьких черных скорпионов, таких гладких и блестящих, словно их изготовили из бакелита; рядом с садом, среди листьев смоковницы и лимонного дерева, прятались изумрудно-зеленые квакши, этакие роскошные сатиновые игрушки; а чуть повыше, на горном склоне, обитали всевозможные змеи, брильянтовые ящерицы и черепахи. Во фруктовом саду нашли себе приют разные виды птиц: щеглы, зеленушки, горихвостки, трясогузки, иволги, а иногда можно было увидеть нежно-розового, черного или белого удода, тюкающего землю своим длинным загнутым клювом и строящего гнездо, но, оторопев при виде моей персоны, он тут же улетал.

Непосредственно под карнизом нашей виллы жили ласточки. Они поселились незадолго до нас, и их шишковатые глиняные домики, только-только законченные, были еще сыроваты и густо-коричневые, как сочный сливовый торт. Просыхая, они принимали более светлый бисквитный оттенок, и пернатые родители деловито эти домики обустраивали, рыская по саду в поисках корешков, овечьей шерсти и перышек. Два ласточкиных гнезда оказались ниже остальных, ими-то я и занялся. Я приставил к стене, между двумя этими гнездами, длинную лестницу и на протяжении долгого времени, день за днем, взбирался все выше и выше, пока не уселся на верхней перекладине, откуда мог заглядывать в гнезда у меня под ногами. Пернатых родителей мое присутствие, похоже, не смущало, и они продолжали свою непреклонную работу по благоустройству семьи, пока я сидел на лестнице, а Роджер отлеживался на земле.

Я хорошо изучил эти семьи и наблюдал за их трудами с нескрываемым интересом. Самки, как я их определил, вели себя очень похоже: прямодушные, деловитые, исключительно беспокойные и суетливые. А вот у самцов были совершенно разные характеры. Один в процессе строительства гнезда, хотя и доставлял великолепный материал, относился к этому легкомысленно. Спикировав с клочком овечьей шерсти в клюве, он несколько минут бестолково выписывал восьмерки над цветником или сновал туда-сюда между стоек, поддерживавших виноградную лозу. Его супруга подавала ему из гнезда отчаянные призывы, однако он отказывался воспринимать жизнь всерьез. Вторая самка тоже имела проблемы с мужем, но другого рода. Этот был какой-то неугомонный. Он не мог пропустить ни одного камешка, только бы обеспечить молодняк самым комфортабельным домиком в округе. Но, увы, с математикой у него дело обстояло неважно, и, при всех своих усилиях, он был не способен запомнить размеры собственного гнезда. Он возвращался, щебеча от возбуждения, пусть и несколько приглушенно, зажав в клюве куриное или индюшачье перо размером с него самого и с таким толстым стержнем, что его невозможно было согнуть. У его супруги уходило несколько минут на разъяснения: сколько ни старайся, это перо в их гнездышко никак не войдет. Разочарованный до последней степени, он в конце концов бросал это перо, и оно по спирали планировало вниз, где росла куча неиспользованного материала, а самец улетал в поисках чего-то более подходящего. Через некоторое время он возвращался, с трудом таща клочок шерсти, вываленный в земле и навозе до такой степени, что этот ком сложно было протащить не то что в гнездо, а даже сквозь заросли виноградной лозы.

После того как гнезда были обустроены и яйца высижены, поведение двух супругов заметно изменилось. Тот, что таскал массу ненужного хлама, теперь носился и парил в свое удовольствие и время от времени с беззаботным видом приносил в клюве насекомое в точности такое, какое нравилось его пушистому, дрожащему выводку. Второй же, явно озабоченный тем, что его детишки могут умереть от голода, сбивался с ног в поисках пищи, но приносил совершенно непригодный корм: больших колючих жуков, в которых не было ничего, кроме лапок и надкрыльев, и огромных высохших и совершенно несъедобных стрекоз. Прижавшись к краю гнезда, он предпринимал героические, но тщетные попытки протолкнуть эти щедрые дары в маленькие и вечно разинутые клювики. Страшно даже подумать, что было бы, если бы ему это удалось. К счастью, все попытки заканчивались неудачей, и в конце концов, окончательно удрученный, он бросал свое подношение на землю и спешно улетал за новой порцией. Я был весьма признателен этому самцу, так как благодаря ему моя коллекция пополнилась тремя видами бабочек, шестью стрекозами и двумя муравьиными львами.

Самки после рождения птенцов вели себя, в общем-то, как обычно, ну разве что летали чуть быстрее, да в их действиях появился налет деловитости. Я был заинтригован, впервые увидев гигиенические процедуры. Наблюдая за выкармливанием птенца, я часто недоумевал, зачем он задирает хвост к небу и вовсю вертит им перед дефекацией. Теперь я получил на это ответ. Экскременты птенца ласточки представляли из себя шарики в слизистой, вроде желатиновой, оболочке. Птенец становился на голову и, исполнив хвостом этакую короткую, но вдохновенную румбу, оставлял свой маленький дар на краю гнезда. Когда прилетала самка, она сначала заталкивала принесенную еду в разинутые глотки, а затем аккуратно собирала в клюв какашки и уносила их подальше в оливковую рощу. Это был целый спектакль, который я наблюдал как завороженный: начиная с потряхивания гузки, что неизменно вызывало у меня смех, и заканчивая отлетом родителя, бомбардировавшего землю черно-белыми шариками.

Благодаря самцу ласточки, привыкшему собирать странных и непригодных для птенцов насекомых, я стал два раза в день проверять территорию под гнездом в надежде наткнуться на новые экземпляры для моей коллекции. Именно там однажды утром я нашел жука невероятной наружности. Даже от этого умственно неполноценного самца ласточки я не ожидал, что он притащит такого монстра, не говоря уже о том, что сумеет его поймать. Но вот же, ползет! Огромный неуклюжий иссиня-черный жук с большой круглой головой, длинными сочлененными антеннами и луковицеобразным туловищем. У него были странные надкрылья, как будто он их сдал в прачечную и они сели во время стирки; скорее они пристали бы жуку вдвое меньше, чем этот. Я пофантазировал, что утром он проснулся, увидел свои грязные надкрылья и решил позаимствовать чистенькие у младшего брата, – идея красивая, но не вполне научная. Взяв его в руки, я обратил внимание на то, что пальцы у меня какие-то маслянистые и попахивают кислотой, хотя жук, насколько я мог судить, не выпустил никакой жидкости. Я дал Роджеру его понюхать – интересно, что он думает по этому поводу? – тот громко чихнул и попятился, из чего я сделал вывод, что все-таки дело в жуке, а не в моих пальцах. Жука я сохранил для опознания в ближайшем будущем.

С наступлением теплых весенних дней Теодор приезжал к нам из города на чай каждый четверг в наемном экипаже. Его безупречный костюм, стоячий воротничок и фетровая шляпа казались странными на фоне всевозможных сачков, кошелок и коробочек с пробирками. Перед чаем мы изучали и идентифицировали мои последние находки. А после чаепития обходили наши владения в поисках разной живности или, по выражению Теодора, «совершали экскурсию» к близлежащему пруду либо канаве, где высматривали микроскопические существа для его коллекции. Теодор без труда опознал моего необычного жука с неуместными яркими пятнышками на туловище и поведал мне о нем много удивительных подробностей.

– Ага! – воскликнул он, пристально его разглядывая. – Это жук-нарывник… meloe proscaraboeus… м-да… забавные создания. А вы что скажете? Насчет надкрыльев… видите ли, они не для полета. Есть несколько видов coleoptera, которые утратили способность летать по той или иной причине. Жизнь этого жука чрезвычайно любопытна. Это, разумеется, самка. Самец значительно меньше, раза в два. Самка откладывает в землю несколько желтых яичек. Личинка, когда вылупится, залезает на ближайший цветок, чтобы притаиться среди лепестков. Там она поджидает особую разновидность пчелы, причем желательно самку. Личинка-путешественница… э-э… оседлывает пчелу и вцепляется в ее шерстку своими клещами. Самка собирает мед, чтобы наполнить соты и там же отложить яйцо. Дождавшись этого момента, наша личинка соскакивает с пчелы, а та заделывает соты. Личинка тут же съедает яйцо и начинает постепенно развиваться. Любопытно, что этим личинкам подходит лишь один вид пчел. Я полагаю, что они нередко оседлывают не тех, кого надо, и в результате погибают. Но даже если это правильная пчела, нет… э-э… никакой гарантии, что самка собирается отложить яйцо.

Он помолчал и несколько раз приподнялся на цыпочках, задумчиво глядя в пол. Когда он снова поднял голову, в глазах заиграл огонек.

– С таким же успехом можно делать ставку на лошадь, которая… э-э… почти не имеет шансов прийти первой.

Он слегка наклонил застекленную коробочку, так что жук съехал в другой конец, с удивлением пошевелив своими антеннами. А затем аккуратно поставил ее обратно на полку рядом с другими моими экземплярами.

– Кстати, о лошадях, – бодро сказал Теодор, уперев руки в бока и потихоньку раскачиваясь. – Я вам не рассказывал, как я торжественно въезжал в Смирну на белом боевом коне? Дело было во время Первой мировой войны, и командир нашего батальона решил, что мы должны войти в Смирну… э-э… победной колонной, а во главе – всадник на белом коне. Сомнительная привилегия возглавить отряд досталась мне. Конечно, я освоил верховую езду, но я бы не назвал себя… мм… блестящим наездником. Поначалу все шло отлично, и лошадь вела себя безукоризненно, пока мы не добрались до пригорода. Вы знаете, в Греции существует обычай выливать на победителей одеколон, духи, розовую воду и… э-э… все такое. И вот из улочки вынырнула пожилая дама и стала разбрызгивать одеколон. К этому лошадь отнеслась спокойно, но, к несчастью, какая-то капля попала ей в глаз. Она была привычна к военным парадам и ликующим толпам, но не к тому, что ей плеснут в глаза одеколон. В общем, она… э-э… сильно расстроилась и повела себя как цирковая лошадь. Я не вылетел из седла только потому, что ноги были в стременах. Боевая колонна распалась, все пытались ее как-то успокоить, но она здорово разошлась, и тогда командир принял решение, что лучше нам не участвовать в парадном въезде. Так что, пока все разъезжали по главным улицам под музыку оркестра и выкрики толпы, мы незаметно уходили переулками, и, в придачу к пострадавшему конскому глазу, теперь от нас обоих разило одеколоном. М-да… с тех пор я как-то невзлюбил верховую езду.

Позади виллы открывались небольшие холмы с поросшими вершинами, нависающими над оливковыми рощами. Там были заросли зеленого мирта и вымахавший вереск, и оперение в виде кипарисов. Пожалуй, это было самое занимательное место во всей округе, поскольку там жизнь била ключом. В песчаных дорожках личинка муравьиного льва выкапывала конусообразную ямку и там поджидала какого-нибудь зазевавшегося муравья, чтобы обдать его горстью песка, отчего тот падал в заготовленную ловушку и тут же попадал в страшные клещеподобные челюсти. А в красном песке охотницы-осы рыли туннели, чтобы притаиться и напасть на паука; они вонзали в него жало и тем самым парализовывали, после чего оттаскивали подальше – будет пропитание для личинок. В цветущем вереске толстые мохнатые гусеницы, будущие бабочки-павлиноглазки, неспешно отъедались, похожие на ожившие меховые воротники. В теплом эфирном сумраке мирта сновали богомолы, вертя головой в ожидании жертвы. В кроне кипариса зяблики устроили свои уютные гнезда, полные глазастых птенцов с открытыми ртами, а под ними желтоголовые корольки сплетали хрупкие чашечки из мха и шерсти или охотились на насекомых, вися на ветке вниз головой и издавая едва слышный радостный писк при обнаружении паучка или комарика, а когда они бойко проскакивали под сенью деревьев, их золотистые грудки сверкали, как околыш на фуражке.

Довольно скоро после нашего воцарения на вилле я понял, что эти холмы на самом деле принадлежат черепахам. Однажды в жаркий полдень мы с Роджером прятались в кустах, терпеливо дожидаясь, когда большая бабочка-парусник вернется на свою излюбленную солнечную делянку, где мы сможем ее поймать. Это был первый по-настоящему жаркий день, и все живое, казалось, спит, разомлев на солнце. А вот парусник выделывал балетные па возле оливковой рощи, крутился, нырял, совершал пируэты и, похоже, не собирался садиться. Наблюдая за ним, я поймал краем глаза какое-то слабое шевеление под нашим кустом и бегло присмотрелся, но бурая выжженная земля выглядела безжизненной. Я уже готов был снова заняться бабочкой, как вдруг произошло нечто невообразимое: земля поднялась, как если бы ее кто-то снизу толкнул рукой, пошла трещинами, маленький росток в панике несколько секунд раскачивался, но в конце концов его бледный корешок не выдержал, и растение завалилось набок.

Что могло вызвать столь внезапное извержение? Землетрясение? Но не в таком же миниатюрном масштабе. Крот? Только не в этой сухой, безводной почве. Пока я гадал, земля снова вздыбилась, раскололась на куски, которые отвалились, и я увидел желто-коричневый панцирь. Земля продолжала отваливаться, панцирь поднимался вверх, и вот из провала медленно и осторожно показалась сморщенная чешуйчатая головка, а за ней длинная тощая шея. Тусклые глаза пару раз моргнули, уставившись на меня, после чего черепаха, посчитав меня неопасным, со всеми предосторожностями и с невероятными усилиями выбралась из подземелья, сделала два-три шага и, распластавшись на солнышке, тихо задремала. Для рептилии первый раз позагорать после долгой зимовки в сырой и прохладной почве – все равно что для жаждущего глоток вина. Черепаха выпростала ноги, максимально вытянула шею, а голову положила на землю и закрыла глаза. Казалось, она каждой клеточкой впитывает в себя солнце. Пролежав так минут десять, она медленно, целеустремленно поднялась и пошаркала по дорожке к месту в тени кипариса, где росли одуванчики и клевер. Тут ноги под ней подломились, и она с характерным звуком шлепнулась на брюхо. Из-под панциря высунулась голова и подалась к густо-зеленой поросли клевера, рот широко открылся, и после короткой драматичной паузы челюсти сомкнулись вокруг сочного листа; она его оторвала и со счастливым выражением на мордочке начала разжевывать – ее первая еда после зимней спячки!

Ее появление из подземной опочивальни словно послужило сигналом, и вскоре холмы запестрели черепахами. Я еще никогда не видел такого скопления на небольшом участке: крупные, размером с суповую тарелку, и крохи, величиной с чашечку, шоколадного цвета прадеды и светлые, цвета слоновой кости юнцы тяжело ковыляли по песчаным дорожкам, появляясь из зарослей вереска и мирта и снова в них скрываясь, а порой спускались в оливковую рощу с более сочной растительностью. За час, если просидеть на одном месте, мимо тебя проползал с десяток черепах, а однажды в качестве эксперимента я за пару часов подержал в руках тридцать пять особей, которые расхаживали по склону с озабоченной целеустремленностью, твердо переставляя свои косолапые ноги.

Не успели панцирные хозяева холмов вылезти из своих зимних убежищ и впервые за долгое время полакомиться, как у самцов пробудились романтические чувства. Довольно быстро, пусть и не без заминок, передвигаясь на цыпочках и до предела вытянув вперед шеи, они пускались на поиски самочек, время от времени останавливаясь и издавая странный хрипловатый крик, этот их страстный любовный призыв. Самки же, грузно продираясь сквозь вереск и притормаживая, чтобы перекусить, отвечали им между делом. В результате два, а то и три самца сразу галопом – насколько это слово применительно к черепахе – прибегали к одной самочке, запыхавшись, сгорая от желания. Они буравили друг друга тяжелым взглядом, и горлышки у них спазматически сокращались. Начиналась подготовка к сражению.

Наблюдать за этими сражениями было интересно и увлекательно, они напоминали скорее свальную борьбу, чем бокс, поскольку для лихих наскоков этим бойцам не хватало ни скорости, ни физической ловкости. Главная идея заключалась в том, чтобы атаковать соперника на скорости и непосредственно перед ударом втянуть голову. Бортовое попадание считалось наиболее эффективным из-за вероятности, при достаточно мощном ударе, перевернуть противника на спину, чтобы он лишь беспомощно перебирал лапками. А если не получалось напасть сбоку, существовали и другие части вражеской анатомии. Бросаясь друг на дружку, пыжась и толкаясь, клацая панцирями, порой кусая неприятеля за шею, как в замедленном кино, и с шипением втягивая голову в укрытие, самцы сражались не на шутку. А тем временем объект их безумной распри неторопливо шел себе дальше, то и дело отвлекаясь на еду, не проявляя никакого интереса к скрежету и грохоту боевых щитов за ее спиной. Бывали случаи, когда битва заходила так далеко, что самец в приступе слепой ярости по ошибке отоваривал даму сердца. Тогда она с возмущенным сопением втягивала голову и терпеливо ждала, пока закончится выяснение отношений. Которое казалось мне не только бестолковым, но и бессмысленным, так как необязательно побеждал сильнейший; с учетом ландшафта, при удачном для себя раскладе, небольшой самец мог запросто перевернуть превосходящего его вдвое противника. К тому же не всегда дама доставалась победителю. Я не раз видел, как самка уходила от дерущихся, и тут к ней подваливал не пойми кто, даже пальцем ради нее не пошевеливший, и она с удовольствием составляла ему компанию.

Мы с Роджером, сидя в зарослях вереска, могли часами наблюдать за тем, как черепахи-рыцари в нескладных доспехах ведут турнирные бои за даму сердца. Иногда мы с ним делали ставки, и к концу лета Роджер, постоянно ставивший на неудачников, задолжал мне изрядную сумму. Порой, во время особенно ожесточенных схваток, он так увлекался, что сам рвался в бой, и мне приходилось его удерживать.

После того как дама делала свой выбор, мы сопровождали счастливую пару на празднование «медового месяца» в зарослях мирта и даже видели (спрятавшись в кустах) последний акт романтической драмы. Черепашья свадебная ночь – или, скорее, день – особого восхищения не вызывает. Начать с того, что самка ведет себя стыдливо до неприличия, всячески избегая заигрывания жениха. Она способна раздразнить его до такой степени, что он вынужден перейти к тактике пещерного человека и, чтобы покончить с этими девичьими уловками, наносит ей несколько коротких, но ощутимых боковых ударов. Сам половой акт по своей неуклюжести превосходил все, что я когда-либо видел. Больно было наблюдать за тем, как самец с удивительной неловкостью и неумелостью пытается взгромоздиться на самку, поскальзываясь и скатываясь, отчаянно стараясь удержаться на ее блестящем щите, теряя равновесие и едва не переворачиваясь. Желание помочь бедняге было столь сильным, что я с огромным трудом удерживал себя от вмешательства. Однажды нам попался исключительный неумеха, который умудрился три раза свалиться с самки и вообще действовал до того глупо, что казалось, ему не хватит целого лета… Наконец, не столько благодаря умению, сколько удаче, ему удалось на нее взобраться, и я уже вздохнул с облегчением, когда самка, которую уже достала эта мужская неадекватность, сделала пару шагов к ближайшему одуванчику. Возлюбленный отчаянно вцепился в ее панцирь, но поскользнулся, несколько мгновений покачался и бесславно опрокинулся на спину. Это его добило, и, вместо того чтобы попытаться встать, он просто втянул внутрь голову и лапы и застыл в скорбной позе. А тем временем самка пережевывала листок одуванчика. Поняв, что от былой страсти ничего не осталось, я перевернул самца, и после минутного оцепенения он заковылял прочь, отрешенно поглядывая вокруг и совершенно игнорируя свою «первую и единственную», которая с набитым ртом равнодушно на него поглядывала. В качестве наказания за бессердечие я ее отнес в самое голое и высушенное место на холме, откуда ей придется очень долго добираться до ближайших зарослей клевера.

Я так близко наблюдал ежедневную жизнь черепах, что вскоре многих узнавал с первого взгляда. Кого-то по форме и раскраске, кого-то по физическому дефекту – выщербленному панцирю, отсутствию ногтя на пальце и так далее. Большая медово-смоляная самка выделялась сразу, так как была одноглазая. Мы с ней близко сошлись, и я даже окрестил ее Мадам Циклоп. Она меня сразу узнавала и, зная, что я безвреден, не пряталась под панцирь при моем появлении, а вытягивала шею, чтобы посмотреть, чего там вкусненького ей принесли – лист салата или крохотных улиток, к которым она питала слабость. После этого, счастливая, она ковыляла по своим делам, а мы с Роджером ее сопровождали, а иногда, в качестве любезности, я переносил ее в оливковую рощу, чтобы она полакомилась клевером. К моему величайшему сожалению, я пропустил ее брачные игры, зато мне посчастливилось стать свидетелем последствий медового месяца.

Однажды я ее застал за старательным рытьем ямки в мягкой почве у подножия склона. К тому времени она уже достаточно углубилась и потому обрадовалась возможности отдохнуть и перекусить цветами клевера. Потом она возобновила свою работу, выгребая землю передними лапами и отодвигая ее в сторону с помощью панциря. Не вполне понимая, чего она добивается, я не стал ей помогать, а просто прилег на живот в зарослях вереска. В какой-то момент, выдав на-гора изрядную порцию земли, она придирчиво осмотрела ямку под разными углами и, судя по всему, осталась довольна. Тут она развернулась, опустила зад в ямку и так сидела с восторженным выражением на мордочке, ну и как бы между делом отложила один за другим девять белых яиц. Удивленный и восхищенный, я от души поздравил ее с этим достижением, а она пару раз сглотнула, поглядывая на меня в задумчивости. Затем она засыпала яйца землей и утрамбовала ее самым простым способом: несколько раз шлепнулась на брюхо. Покончив с этим делом, она позволила себе отдохнуть и приняла от меня еще несколько цветков клевера.

Я оказался в неловкой ситуации, ибо мне страшно захотелось добавить одно такое яйцо в мою коллекцию, но я не хотел делать это у нее на глазах из опасения, что она оскорбится, выкопает их и все разом съест или выкинет что-нибудь столь же ужасное. Поэтому я терпеливо подождал, пока она доест и чуть-чуть вздремнет, а затем заковыляет прочь среди кустов. Я немного ее проводил, дабы убедиться в том, что она не повернет назад, после чего вернулся и осторожно выкопал одно яйцо. Оно было величиной с голубиное, овальной формы, с шершавой мелоподобной скорлупой. Я снова утрамбовал землю, дабы у хозяйки гнезда не возникло никаких подозрений, и с победоносным видом зашагал домой со своим трофеем. Со всеми предосторожностями я удалил липкий желток и поместил пустое яйцо в отдельную коробочку со стеклянной крышкой. Так оно вошло в мою коллекцию по естествознанию. Надпись на ярлычке, чудесным образом соединившая научную и сентиментальную фразеологию, гласила: «Яйцо греческой черепахи (Testudo græca). Отложила Мадам Циклоп».

Всю весну и раннее лето, пока я изучал брачные игры черепах, нашу виллу заполоняли друзья Ларри, ехавшие нескончаемым потоком. Не успевали мы проводить одних и перевести дух, как прибывал очередной теплоход, и вскоре на подъездной дорожке начинали гудеть клаксоны такси и клацать копыта конных экипажей, и дом снова заполнялся под завязку. Случалось, что новая партия объявлялась раньше, чем мы успевали избавиться от предыдущей, и тогда воцарялся настоящий хаос: дом и сад заполоняли поэты, писатели, художники и драматурги, которые печатали на машинке, рисовали, выпивали, сочиняли и выясняли отношения. Это были отнюдь не простые и приятные в общении люди, как обещал Ларри, а чудаки, каких еще поискать, и к тому же до того заумные, что они с трудом понимали друг друга.

Одним из первых прибыл армянский поэт Затопек, крепыш-коротышка с орлиным носом, серебристой гривой волос до плеч и узловатыми, изуродованными артритом руками. В огромном черном развевающемся плаще и широкополой черной шляпе, он восседал в экипаже, забитом винными бутылками. Когда он ворвался в дом, его голос сотрясал стены, как разгулявшийся сирокко, плащ пошел рябью, а к груди он прижимал батарею бутылок. С этой минуты он не умолкал. Рот у него не закрывался с утра до вечера, при этом он оприходовал невиданное количество вина, бесконечно всем подмигивал и практически не спал. Несмотря на преклонный возраст, он не утратил интереса к противоположному полу, и если с матерью и Марго он обходился с куртуазным почтением, то ни одна крестьянка в округе не была обойдена его вниманием. Он увязывался за ними в оливковых рощах, разражаясь хохотом, выкрикивая комплименты, его плащ развевался, а из кармана торчала неизменная бутылка. Даже Лугареция не чувствовала себя в безопасности: он ущипнул ее за попу, когда она выметала пыль из-под дивана. Для нее это послужило чем-то вроде благословения – она на несколько дней забыла про свои болезни, а при каждом появлении Затопека краснела и мурлыкала как котенок. В конце концов он отбыл точно так же, как приехал: по-царски откинувшись на сиденье, под стук колес отъезжающего экипажа, завернувшись в плащ, выкрикивая нам напоследок всякие нежности и обещая вскоре вернуться из Боснии и привезти еще вина.

Следующее вторжение совершили трое художников – Жонкиль, Дюрант и Майкл. Первая выглядела и разговаривала, как кокни с характерной челкой. Второй, худосочный, с траурной физиономией, отличался такой нервозностью, что обратись к нему неожиданно – и он выскочит из собственной шкуры. Третий, по контрасту, был толстый сомнамбулический человечек, похожий на хорошо сваренную креветку, с темной завивкой. Всех их объединяло желание сделать нечто важное. Жонкиль, лихо шагнув через порог, недвусмысленно заявила об этом матери.

– Я приехала не баклуши бить, – сказала она сурово. – Я приехала, чтобы работать, так что пикники и все такое меня не интересуют, понятно?

– Э-э… да, да, конечно, – виноватым тоном сказала мать, как будто она собиралась специально для Жонкиль закатывать банкеты среди миртовых кустов.

– Просто чтобы вы знали, – пояснила Жонкиль. – Не хочу никого обижать. Работа – вот зачем я здесь.

Вскоре в одном купальнике она удалилась в сад, где мирно проспала практически до отъезда.

Дюрант, по его собственному признанию, тоже мечтал поработать, но сначала ему надо было прийти в себя. Я разбит, признался он нам, совершенно разбит. Недавно, находясь в Италии, он вдруг проникся желанием создать шедевр. Серьезно поразмышляв, он решил, что миндальное дерево в цвету придаст его кисти должную значимость. Он потратил немало времени и денег, чтобы объехать окрестности в поисках подходящей натуры. И вот он нашел то, что искал: великолепные деревья и крупные цветы, полностью распустившиеся. Он засучил рукава, и к концу дня эскиз был вчерне готов. Усталый, но довольный, он собрал свое хозяйство и вернулся в деревню. После здорового сна он проснулся посвежевший, с новыми силами и помчался заканчивать картину. Приехав же на место, он онемел от ужаса и изумления: все деревья стояли голые, земля же была вся покрыта белыми и розовыми лепестками. Очевидно, разразившаяся ночью весенняя буря шутя оголила все окрестные сады, включая тот, на котором он остановил свой выбор.

– Я был раздафлен, – поведал он нам дрожащим голосом, со слезами на глазах. – Я поклялся, что больше не стану рисофать… никогда! Но постепенно мои нерфы успокаифаются… я начинаю опрафляться от удара. Скоро я снофа начну рисофать.

Позже выяснилось, что этот досадный инцидент случился два года назад, и он до сих пор все никак не мог оправиться.

Майклу не повезло с самого начала. Он был воодушевлен яркими красками острова и с энтузиазмом сразу нам сказал, что начинает работу над большим полотном, которое запечатлеет самую суть Корфу. Он рвался в бой. К несчастью, он стал жертвой астмы. А еще ему не повезло в том, что Лугареция положила на стул в его комнате одеяло, которое я за неимением седла использовал для верховой езды. Среди ночи нас разбудил такой шум, словно кто-то медленно душил целую свору ищеек. Мы, сонные, прибежали в спальню к Майку и застали его задыхающимся, хрипящим и обливающимся потом. Марго побежала сделать ему чай, Ларри пошел за бренди, Лесли распахнул окно, а мать снова уложила Майкла в постель и, поскольку он был мокрый от пота, ласково укрыла его лошадиным одеялом. К нашему удивлению, несмотря на все наши ухищрения, ему стало только хуже. Пока он еще мог говорить, мы попытались у него выяснить, на что он жалуется и вообще чем болеет.

– Это чисто психологическое, – заверил нас Ларри. – Ну, хрипы…

Майкл молча замотал головой.

– Мне кажется, ему надо дать что-нибудь понюхать… нашатырь или что-то в этом роде, – предложила Марго. – Если у вас предобморочное состояние, вам это поможет.

– Если он понюхает нашатырь, тогда точно хлопнется в обморок, – коротко ей объяснил Лесли.

– Да, дорогая, это слишком сильное средство, – согласилась с ним мать. – Интересно, что могло вызвать такую реакцию… Майкл, у вас есть на что-нибудь аллергия?

В промежутках между приступами он объяснил, что у него аллергия на три вещи: цветочную пыльцу сирени, котов и лошадей. Мы все разом выглянули в окно – сиреневых кустов здесь не было и в помине. Мы обшарили комнату, но не нашли прячущейся кошки. Я с негодованием отверг обвинение Ларри в том, что тайно протащил в дом коня. И лишь когда уже казалось, что Майкл вот-вот отдаст богу душу, мы обратили внимание на одеяло, которым мать укрыла его до самого подбородка. Все это сильно подействовало на беднягу, он так и не смог взять в руки кисть. Все оставшееся время они с Дюрантом лежали рядышком в шезлонгах, приводя в порядок расстроенные нервы.

Пока мы худо-бедно справлялись с этой троицей, прибыла новая гостья – Мелани, графиня де Торро, высокая, худая, с лицом старой лошади, воронеными бровями и огромной копной огненных волос. Не прошло и пяти минут с момента ее появления, как она пожаловалась на жару и сдернула с головы свои огненные волосы, обнажив голый череп, похожий на головку гриба, чем привела мать в столбняк, а меня в восторг. Увидев реакцию матери, графиня объяснила своим суровым скрипучим голосом:

– У меня была рожа… потеряла все волосы… в Милане не нашла подходящих бровей и парика… может, в Афинах повезет больше.

К сожалению, из-за неудачных вставных зубов графиня еще и шамкала, и у матери сложилось впечатление, что болезнь, от которой та недавно оправилась, была совсем уж не аристократической. При первом же удобном случае она прижала Ларри в углу.

– Это отвратительно! – заговорила она клокочущим шепотом. – Ты слышал, что она сказала? И ты ее называешь своей подругой!

– Подругой? – удивился Ларри. – Да я ее едва знаю. Меня от нее с души воротит. Просто она интересный персонаж, и я хотел понаблюдать за ней вблизи.

– Мне это нравится, – фыркнула мать. – То есть ты приглашаешь это существо, чтобы мы заразились от нее дурной болезнью, пока ты набрасываешь заметки? Извини меня, Ларри, но она должна уехать.

– Мама, не говори глупости, – отвечал он раздраженно. – Ты не можешь от нее заразиться… разве что ты собираешься разделить с ней ложе.

– Фу! – Глаза у матери горели. – Я не потерплю эту бесстыжую особу в своем доме.

Так они шепотом выясняли отношения весь день, но мать стояла на своем. В конце концов Ларри предложил пригласить Теодора и узнать его мнение, на что мать согласилась. Теодору послали приглашение на целый день. Ответ привез возница… вместе с Затопеком, восседавшим в своем плаще. Как выяснилось, он на прощанье выпил за Корфу слишком много алкоголя, сел не на тот корабль и очутился в Афинах. Поскольку свидание в Боснии он все равно пропустил, Затопек, как настоящий философ, следующим же кораблем вернулся на Корфу и привез с собой несколько ящиков вина. Теодор появился на следующий день; он сделал уступку теплому лету и вместо привычной фетровой шляпы надел панаму. Мать только собиралась его предупредить о нашей безволосой гостье, как их уже познакомил Ларри.

– Доктор? – в глазах графини де Торро вспыхнул огонек. – Как интересно. Вы мне можете дать совет… я только что переболела рожей.

– Ага! Вот как? – Теодор пристально на нее посмотрел. – И как же… э-э… вы лечились?

Они с воодушевлением пустились в долгое обсуждение со всеми техническими подробностями, и только мать, проявив всю свою решительность, сумела их отвлечь от разговора о болезни, которую она по-прежнему считала дурной.

– По-моему, Теодор ничем не лучше этой женщины, – призналась она Ларри. – Я стараюсь широко смотреть на вещи, но всему есть предел, и подобные темы, мне кажется, не должны обсуждаться за чаем.

Позже мать все-таки уединилась с Теодором, и суть болезни графини прояснилась. Почувствовав угрызения совести, наша мать весь остаток дня проявляла к ней повышенную любезность и даже предлагала ей снять парик, если станет жарко.

Ужин выдался ярким и ни на что не похожим, а я был так увлечен столь разными персонажами и интереснейшими разговорами, что не знал, кого слушать. Светильники сочились дымком, разливая над столом теплый медовый свет, заставляя фарфоровую посуду и бокалы поблескивать, а наливаемое в бокал красное вино вспыхивать огнем.

– Мой дорогой, вы пропустили главное… да, да, пропустили! – Голос Затопека гремел, а крючковатый нос завис над бокалом. – Нельзя обсуждать поэзию, как какую-нибудь домашнюю картину…

– …а я ему: «Я это не нарисую меньше чем за десять лет отсидки, хотя и это мало»…

– …проснулся я парализофанный… это был шок… фсе цфеты оборфал фетер… голые дерефья… фсё, сказал я себе, не буду я больше рисофать… никогда…

– …и, конечно, я стала принимать серные ванны.

– Да, конечно, хотя… э-э… эффективность лечения с помощью серных ванн представляется мне… мм… несколько преувеличенной. Насколько мне известно, девяносто два процента больных…

Тарелки с горами еды, напоминающими курящиеся вулканы; до блеска протертые ранние фрукты на блюде в центре стола; ковыляющая вокруг и тихо постанывающая Лугареция; мерцающая в свете ламп борода Теодора; Лесли, лепящий один за другим хлебные шарики, чтобы стрелять ими по бабочке, кружащей над светильниками; мать, раскладывающая еду с приветливой, хоть и несколько абстрактной улыбкой и не забывающая при этом следить за Лугарецией; а под столом холодный нос Роджера, прижимающийся к моему колену в молчаливой мольбе.

Марго и до сих пор чихающий Майкл обсуждали искусство:

– …но все-таки у Лоуренса, по мне, получается лучше. У него все так сочно, вы не находите? Возьмите «Леди Чаттерлей»…

– О да, конечно. А все эти чудесные вещи, которыми он занимался в пустыне? И эта его замечательная книга… мм… «Семь столбов мудрости», или как там она называется…[3]

Ларри и графиня обсуждали искусство:

– …но надо обладать безыскусной прямотой и ясностью взгляда ребенка… Возьмите лучший образец стихов, основу основ… «Шалтай-Болтай»… вот это поэзия… простота и свобода от клише и старых предрассудков…

– …пустая болтовня, если в результате мы получаем незамысловатый стишок, простой как топор…

Дюрант и мать:

– …можете себе представить, какой это произфело на меня эффект… я был раздафлен…

– Да, я вас понимаю. Как обидно, после всех ваших усилий. Еще риса не желаете?

Жонкиль и Теодор:

– …и латышские крестьяне… я ничего подобного не видела…

– Мне кажется… э-э… на Корфу и… мм… в некоторых регионах Албании существует похожий… э-э… крестьянский обычай…

Сквозь филигрань виноградной лозы в дом заглядывала рожица луны под ни на что не похожую перекличку сов. Кофе и вино подали на балконе между колонн, увитых своенравной лозой. Ларри ударил по струнам гитары и спел походную песню елизаветинских времен. Это напомнило Теодору одну фантастическую, но правдивую историю, которую он нам поведал с проказливой улыбочкой.

– Как вам известно, у нас на Корфу ничего не делается как надо. Все приступают с… э-э… лучшими намерениями, а потом все идет не так. Когда несколько лет назад на остров приезжал греческий король… э-э… так сказать, венцом его визита должен был стать спектакль… точнее… э-э… представление… а его кульминацией – битва при Фермопилах. В финале греческая армия должна была прогнать персов в… мм… как это называется? Ах да, кулисы. Похоже, актеры, игравшие персов, были недовольны… э-э… своими ролями и тем, что им предстоит отступать перед королем. Достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло пламя. К несчастью, в разгар битвы предводитель греков… мм… не рассчитал дистанцию и нанес предводителю персов серьезный удар деревянной саблей. Конечно, это было недоразумение. Я хочу сказать, актер это сделал непреднамеренно. Тем не менее этого оказалось достаточно, чтобы… э-э… раскочегарить персидскую армию до такой степени, что она, вместо того чтобы отступить… мм… перешла в наступление. Сцена превратилась в арену схватки шлемоблещущих солдат не на жизнь, а на смерть. Двое оказались в оркестровой яме, прежде чем успели дать занавес. Король потом заметил, что на него произвела большое впечатление… мм… реалистичность этой битвы.

От взрыва смеха за столом перепуганные гекконы побежали к потолку.

– Теодор! – осклабился Ларри. – Ты ведь все придумал, признайся.

– Ну что ты! – запротестовал тот. – Истинная правда… я видел это своими глазами.

– Звучит совершенно неправдоподобно.

– У нас на Корфу возможно всё, – с гордостью произнес Теодор, и глаза его заблестели.

Море, расчерченное лунным светом, проглядывало между олив. Возле колодца древесные лягушки возбужденно оквакивали друг дружку. На дереве перед верандой две совы устроили небольшое состязание. А в сплетении виноградных лоз над нашими головами гекконы переползали по узловатым побегам, не спуская глаз с насекомых, которых словно приливная волна гнала к горящим лампам.

Разваливающаяся стена, что окружала палисадник, стала настоящим местом для охоты. Эту старую кирпичную стену в свое время оштукатурили, но теперь эта вторая кожа покрылась зеленым мхом и после многих влажных зим отслоилась и начала проседать. Вся поверхность превратилась в сложную мозаику из трещин – широких, в несколько дюймов, и тонких, как волос. Здесь и там отвалились куски штукатурки, обнажив кирпичную кладку наподобие розоватых ребер. Если присмотреться, стена являла собой настоящий пейзаж: в самых влажных местах шляпки крошечных поганок – красных, желтых, коричневых – образовывали целые поселения; мох цвета бутылочного стекла рос такими симметричными холмиками, что казалось, его здесь высадили и подровняли садовыми ножницами; в тенистых уголках из щелей повылезали маленькие папоротники и вальяжно свесились вниз, напоминая этакие зеленые фонтанчики. Верх стены походил на выжженную пустыню, в которой могли выжить разве только островки ржавого мха, да еще там загорали стрекозы. А у подножия стены что только не росло – цикламены, крокусы, златоцветник, – пробиваясь из-под груды осколков черепицы. Эту полосу охранял целый лабиринт кустов ежевики, покрывавшихся в летний сезон внушительными сочными ягодами, черными, как эбеновое дерево.

Живность в стене обитала самая разная – «жаворонки» и «совы», охотники и дичь. По ночам охотились лягушки, населявшие заросли ежевики, и гекконы, бледные до прозрачности, с выпученными зрачками, которые нашли себе приют повыше, в образовавшихся трещинах. А дичью им служили глупые, рассеянные долгоножки, летавшие и сновавшие среди листвы, и бабочки разной формы и размеров – в полоску, в клеточку, в крапинку, в пятнышках, мозаичные, порхавшие, как туманные облачка, над сыпучей штукатуркой, и жуки, пухлявые, одетые с иголочки, как дородные бизнесмены, спешащие к назначенному часу по своим ночным делам. После того как последний светлячок уносил свой заиндевелый изумрудный фонарик в постельку за мшистым холмиком и из-за горизонта выкатывалось солнце, стену захватывали другие ее обитатели. В этом мире труднее было понять, кто хищники, а кто добыча, так как на первый взгляд все поедали друг друга без разбору. Так, осы охотились на гусениц и пауков, пауки – на мух, крупные, но такие хрупкие розовые стрекозы поедали пауков и мух, а сноровистые, гибкие и пестрые ящерки хватали всех подряд.

Самые же застенчивые и скромные обитатели стены были и самыми опасными. Чтобы найти хотя бы одного из них, надо было хорошо поискать, и это при том, что их там были сотни. Достаточно было поддеть лезвием ножа кусок отставшей штукатурки, и под ним обнаруживался притаившийся черный скорпион, величиной с дюйм и будто вырезанный из гладкой шоколадной плитки. Это были странные на вид маленькие существа с овальными, приплюснутыми телами, крохотными кривыми лапками, здоровенными выпуклыми клешнями, как у краба, этаким виртуозно сочлененным боевым оружием, и хвостом, похожим на ожерелье из коричневых бусин и заканчивающимся жалом вроде шипа розы. Скорпион тихо отлеживался под твоим пристальным взглядом, но, почувствовав твое дыхание, словно извиняясь, предупреждающе задирал хвост. Если ты слишком долго держал его под лучами солнца, он просто уходил и неспешно, но со всей твердостью прятался под другим куском штукатурки.

Я по-настоящему полюбил скорпионов. Это были милые, неприхотливые существа с очаровательными, в общем-то, привычками. Если ты не совершал глупостей и не делал каких-то неуместных телодвижений (например, пытался его потрогать), скорпион относился к тебе с уважением, думая лишь о том, чтобы поскорее уйти и затаиться. Меня они наверняка воспринимали как человека неадекватного, поскольку я вечно отковыривал штукатурку, чтобы за ними понаблюдать, или, поймав, сажал их в банку из-под варенья, чтобы изучить, как они передвигаются. В результате моих непредсказуемых набегов я узнал про скорпионов много интересного. Например, что они едят трупных мух (а вот как они их ловили, осталось для меня загадкой), кузнечиков, мотыльков и златоглазок. Несколько раз я видел, как скорпионы пожирают друг дружку, что меня сильно огорчало, так как в остальном они были само совершенство.

В сумерках, сидя на корточках у стены с фонариком, я сумел подглядеть неподражаемые брачные танцы скорпионов. Я видел, как эти существа стоят вертикально, стиснув клешни и нежно сплетя хвосты. Я видел, как они медленно вальсируют, сцепившись клешнями, среди мшистых подушек. Но радость моя бывала недолгой: стоило мне только включить фонарик, как партнеры по танцу застывали и, поняв, что я не собираюсь выключать свет, решительно уходили рука об руку. Неприкосновенность личной жизни была для них превыше всего. Если бы я мог завести у себя целую колонию, наверное, я бы проследил их брачные игры до конца, но моя семья запретила мне держать скорпионов дома, несмотря на все мои аргументы.

Однажды днем я обнаружил в стене толстую скорпиониху как будто в желтовато-коричневой шубке. При ближайшем рассмотрении странное одеяние оказалось массой крошечных младенцев, вцепившихся в материнскую спину. Я пришел в восторг и решил тайно пронести это семейство в свою спальню, чтобы понаблюдать за их развитием. С превеликой осторожностью я пересадил мать с детишками в спичечный коробок и поспешил на нашу виллу. Получилось не совсем удачно: я вошел в дом, как раз когда подавали обед, поэтому я аккуратно положил коробок на каминную полку в гостиной, чтобы скорпионам было чем дышать, а сам поспешил в столовую, где уже сидела вся семья. Лениво ковыряясь в тарелке, тихо подкармливая под столом Роджера и краем уха слушая семейные споры, я напрочь забыл про своих чудесных пленников. В какой-то момент Ларри, доев, сходил в гостиную за сигаретами и, откинувшись на спинку стула, вставил одну в рот и потянулся за спичками. Совершенно не подозревая о надвигающейся для меня катастрофе, я с интересом наблюдал за тем, как он, разглагольствуя, открывает коробок.

Готов и сегодня утверждать, что скорпиониха ничем ему не угрожала. Просто она перевозбудилась и была немного раздосадована тем, что ее надолго заперли в спичечном коробке, поэтому ухватилась за первую же возможность дать деру. В общем, она стремглав взобралась на тыльную сторону руки Ларри, а малютки цеплялись за мать из последних сил. Там она остановилась, решая, что ей делать дальше, и на всякий случай задрала хвост с жалом. Почувствовав рукой какое-то движение, Ларри опустил глаза – и с этого момента все пошло наперекосяк.

От его истошного крика Лугареция выронила тарелку, а Роджер с диким лаем выскочил из-под стола. Взмах руки – и несчастная скорпиониха, взмыв над столом, шлепнулась на скатерть между Марго и Лесли, а ее малыши разлетелись по всему столу, как конфетти. Разъярившись от такого обращения, самка с подрагивающим от возбуждения жалом бросилась на Лесли. Тот вскочил на ноги, при этом опрокинув стул, и давай отбиваться салфеткой. Скорпиониха переметнулась на Марго, и та издала вопль, которому бы позавидовал паровозный гудок. Мать, озадаченная столь внезапной переменой от мирного застолья к хаосу, водрузила на нос очки, чтобы уяснить причину воцарившегося бедлама, и в эту секунду Марго, так и не сумевшая остановить грозное наступление, плеснула в злодейку из стакана, но промахнулась и окатила ледяной водой мать, та же, задохнувшись, даже не смогла возмутиться. Тем временем скорпиониха спряталась под тарелку Лесли, а ее выводок метался по всему столу. Роджер, совершенно не понимая, чем вызвана такая паника, однако желая принять участие в действе, носился по комнате с истерическим лаем.

– Опять этот паршивец! – прорычал Ларри.

– Осторожно! Осторожно! Они ползут! – голосила Марго.

– Не паникуй, – возопил Лесли. – Нам нужна книжка. Их надо бить книжкой.

– Да что с вами со всеми происходит? – взмолилась мать, протирая очки.

– Опять этот стервец… он нас изведет на корню… ты погляди на стол… полчища скорпионов…

– Скорей… скорей же… сделайте что-нибудь… Нет, вы только гляньте!

– Да заткнись ты и дай мне уже книжку, Христа ради… Хуже, чем этот пес… Роджер, ты когда-нибудь заткнешься?

– Слава богу, он не успел меня укусить…

– Ой… тут еще один… скорей… что же вы стоите?!

– Заткнитесь и дайте мне книжку или еще что-нибудь такое…

– Но как скорпионы попали на стол, дорогой?

– Наш стервец… В этом доме любой спичечный коробок превратился в смертельную ловушку.

– Он ко мне идет… сделайте же что-нибудь!

– Ударь его ножом… Ну давай…

Так как Роджеру ничего не объяснили, он ошибочно заключил, что на семью напали и он должен всех защитить. Поскольку Лугареция была единственным человеком со стороны, он пришел к логическому выводу, что она всему виной, вот и тяпнул ее за лодыжку. Ситуация лучше от этого не стала.

К тому времени, когда страсти немного улеглись, малыши-скорпионы попрятались под тарелками и столовыми приборами. В конце концов, после страстных призывов с моей стороны и моральной поддержки матери, предложение Лесли передавить всю эту ораву не прошло. Моя семья, продолжая кипеть от гнева и страха, ретировалась в гостиную, а я еще полчаса собирал чайной ложкой эту мелюзгу и пересаживал на их мамашу. А потом на блюдце, с превеликой неохотой, вынес из дома и вернул обратно на стену. Мы с Роджером остаток дня провели на холме. Я принял благоразумное решение: пусть семья проведет сиесту без меня.

Этот инцидент имел последствия. У Ларри появилась фобия в отношении спичечных коробков – теперь он их открывал со всеми предосторожностями, предварительно обернув руку носовым платком. Лугареция еще несколько недель после укуса хромала с немыслимой повязкой вокруг щиколотки даже после того, как ранка благополучно зажила, а принося нам утренний чай, неизменно демонстрировала свои струпья. Но самым ужасным, с моей точки зрения, последствием стал вывод матери о том, что я совершенно одичал и пора уже дать мне какое-то образование. Пока решался вопрос с постоянным репетитором, она придумала, как подтянуть мой французский, и теперь каждое утро Спиро отвозил меня в город, где бельгийский консул занимался со мной языком.

Дом консула находился в лабиринте зловонных улочек еврейского квартала. Он сразу привлекал к себе внимание: в мощеных проулках теснились лотки, заваленные пестрыми рулонами ткани и горами сияющих леденцов, украшениями из чеканного серебра, фруктами и овощами. Улочки были совсем узкие, и приходилось вжиматься спиной в стену, чтобы дать проехать повозке, запряженной осликом. Это была красочная и разнообразная часть города, шумная, оживленная, наполненная криками торговок, кудахтаньем кур, лаем собак и завываниями мужчин, несущих на голове подносы со свежим горячим хлебом. В самом центре квартала, на верхнем этаже высокого покосившегося здания, устало нависающего над маленькой площадью, как раз и жил бельгийский консул.

Это был симпатичный человечек, отличали которого в первую очередь великолепная трезубая борода и тщательно нафабренные усы. К своим обязанностям он относился весьма серьезно и одет всегда был так, словно спешит на какое-то важное официальное мероприятие: черная визитка, брюки в полоску, бежевые гетры над ярко отполированными туфлями, огромный галстук, напоминающий шелковый водопад, заколотый золотой булавкой, и блестящий цилиндр, завершающий ансамбль. Так одетый в любое время дня, он шагал по грязным узким улочкам, щеголевато переступая через лужи, с королевским великодушием прижимаясь к стене, чтобы пропустить ослика и на прощанье деликатно похлопать его по заду своей коричневой тростью. Местные жители вовсе не находили его наряд необычным. Они принимали его за англичанина, а все английские лорды должны одеваться подобающим образом.

Во время моего первого визита он пригласил меня в гостиную, где стены украшали фотографии в массивных рамах, изображавшие его в наполеоновских позах. Сиденья викторианских стульев, обитых красной парчой, покрывало множество салфеточек; стол, за которым мы занимались, драпировала бархатная скатерть цвета красного вина, с ярко-зелеными кисточками. В этой комнате было что-то отталкивающее и в то же время удивительное. Желая проверить мое знание французского, консул усадил меня за стол и раскрыл передо мной на первой странице увесистое потрепанное издание словаря «Малый Ларусс».

– Пожалюста́, прочитать здесь, – сказал он, дружелюбно посверкивая золотыми зубами в обрамлении бороды.

Он покрутил кончики усов, выпятил губы, сложил руки за спиной и вальяжно подошел к окну, пока я произносил слова, начинающиеся на «а». Я не без труда выговорил первые три слова, как вдруг консул весь подобрался и издал сдавленный звук. Я сразу подумал, что это у него такая реакция на мой акцент, но оказалось, что я тут ни при чем. Он перебежал, бормоча себе под нос, в другой конец комнаты, распахнул шкаф и вытащил грозного вида духовое ружье. Я наблюдал за консулом с растущей озадаченностью и интересом, хотя и не без некоторой тревоги за собственную безопасность. Он впопыхах заряжал ружье, рассыпая пульки по ковру. Потом пригнулся, засеменил обратно и с нетерпением выглянул в окно из-за занавески. Вскинул ружье, прицелился – и выстрелил. Когда он повернулся и печально покачал головой, а потом отложил ружье в сторону, я с удивлением увидел в его глазах слезы. Он извлек из нагрудного кармана шелковый платок размером с наволочку и выразительно высморкался.

– А, а, а! – восклицал он на разные лады, скорбно тряся головой. – Несчастное́ существо. Но ми должны работа́ть… продолжайте читать, мон ами.

Все утро я переживал о том, что консул совершил убийство на моих глазах или, как минимум, устраивает кровную месть с соседом. Но на четвертый день пальбы я счел это объяснение невразумительным, ну разве что он имеет дело с большой семьей, которая к тому же не в состоянии отстреливаться. Прошла неделя, пока выяснилась истинная причина, и ею оказались коты. В еврейском квартале, как и в других частях города, они плодились бесконтрольно. По улицам бродили сотни. Никому не принадлежащие, никем не пестуемые, они имели жалкий вид: язвы, шерсть в проплешинах, рахитичные ноги и такие исхудалые, в чем только душа теплится. Консул был большим кошатником, в доказательство чего в его квартире жили три здоровых откормленных перса. Поэтому у него сердце кровью обливалось при виде голодающих и хворых мурзиков на крыше дома напротив.

– Я невозможно их всех накормить, – объяснил он мне. – Лучше принести им счастье и пострелять. Легкая смерть, но все равно печаль на душе.

В сущности, он выполнял необходимую и гуманную службу, и с этим согласился бы каждый, кто видел этих несчастных котов. Наши уроки прерывались всякий раз, когда консул бежал к окну, чтобы отправить очередного мурзика в лучший мир. После выстрела наступало короткое молчание в память об ушедшем, после чего месье бурно прочищал нос, трагически вздыхал, и мы снова входили в запутанный лабиринт французских глаголов.

По непонятной причине консул решил, что наша мать говорит по-французски, и он пользовался любой возможностью завести с ней беседу. Если, оказавшись в городе и ходя по магазинам, она, паче чаяния, замечала в толпе знакомый цилиндр, двигающийся в ее сторону, то поспешно ныряла в ближайшую лавку и покупала там совершенно ненужные вещи, пережидая опасность. Но случалось, что консул неожиданно откуда-то выныривал и заставал ее врасплох. Он подходил с широкой улыбкой, помахивая тростью, снимал цилиндр и сгибался в поклоне чуть не пополам, при этом удерживая неохотно протянутую руку и страстно прижимая ее к окладистой бороде. Стоя посреди улицы и время от времени пропуская груженого ослика, он обрушивал на мать поток французского, элегантно жестикулируя цилиндром и тростью и не обращая никакого внимания на ее каменное лицо. Свою речь он то и дело уснащал вопросительным «N’est-ce pas, madame?»[4], и это была та самая реплика, на которую она неизменно откликалась. Собрав всю отвагу, мать демонстрировала совершенное владение французским языком.

– Oui, oui![5] – восклицала она с нервной улыбочкой и, если это прозвучало без должного воодушевления, на всякий случай добавляла: – Oui, oui.

Подобный обмен любезностями консула вполне устраивал, и я уверен, он даже не подозревал, что французский лексикон матери ограничивался одним-единственным словом. Эти разговоры были для нее форменным испытанием, и нам достаточно было прошептать «А вот и консул!», чтобы походка светской дамы вдруг стала напоминать рискованный галоп.

В каком-то смысле эти занятия пошли мне на пользу: нет, язык я не выучил, но они нагоняли на меня такую скуку, что после этого я совершал вылазки на природу с удвоенным рвением. Не говоря уже о четвергах. Теодор появлялся у нас сразу после обеда, насколько позволяли приличия, а уезжал, когда луна уже стояла высоко над Албанскими горами. Выбор дня, с его точки зрения, был удачным, потому что по четвергам в заливе, неподалеку от нашего дома, приводнялся гидроплан из Афин. Теодор питал слабость к гидропланам. К сожалению, единственным местом в доме, откуда просматривался залив, был чердак, – правда, для этого следовало высунуться из окна и вывернуть шею, рискуя полететь вниз. Появлялся самолет в разгар чаепития; откуда-то доносилось невнятное, сонное зудение, настолько слабое, что его легко можно было принять за полет пчелы. Теодор, рассказывавший очередной анекдот или что-то объяснявший, вдруг обрывал себя на полуслове, в глазах появлялся фанатический блеск, бородка оттопыривалась, а голова склонялась набок.

– Похоже на… э-э… самолет? – обращался он к присутствующим.

За столом все умолкали и прислушивались, а тем временем звук становился громче и громче. Теодор осторожно клал на тарелку недоеденный рожок.

– Ага! – продолжал он, тщательно вытирая пальцы. – Судя по звуку… э-э… мм… самолет.

Чем громче становился звук, тем сильнее Теодор ерзал на стуле, пока мать не приходила ему на выручку.

– Может быть, вы хотите подняться наверх и проследить за посадкой? – спрашивала она его.

– Ну… э-э… если вы так считаете… – Теодор вскакивал, как живчик. – Это… мм… так красиво… если, конечно, вы не возражаете.

А моторы уже ревели над нашими головами, так что нельзя было терять ни минуты.

– Меня всегда… э-э… привлекало…

– Тео, да поторопитесь же, или вы все пропустите! – взвывали мы хором.

Тут все семейство, повскакав из-за стола, устремлялось следом за ним, одним махом мы одолевали четыре лестничных пролета, а первым с радостным лаем мчался Роджер. Мы врывались на чердак, запыхавшиеся, хохочущие, топочущие по голым половицам так, словно шла беспорядочная стрельба, распахивали окна и высовывались по пояс, глядя поверх оливковых крон на залив, похожий на синий глаз посреди рощ и совершенно гладкий, словно медом намазанный. Самолет, такой неуклюжий раскормленный гусь, летел над оливковыми рощами, опускаясь все ниже. Потом скользил над водой, гоняясь наперегонки с собственным отражением. Он продолжал снижаться. Теодор – глаза сузились, бородка топорщится – затаил дыхание. На мгновение коснувшись воды, самолет поднял каскад пены, а сам еще немного пролетел – и вот уже он скользит по глади залива, поднимая еще больше пены. Когда он окончательно затормозил, Теодор втянул голову обратно и большим пальцем прошелся по своей бородке.

– Мм… да… – протянул он, отряхивая руки. – Что и говорить… э-э… великолепное зрелище.

Спектакль закончился. Закрыв окна и громко переговариваясь, мы топали вниз, чтобы продолжить прерванное чаепитие. А через неделю все повторялось по тому же сценарию.

По четвергам мы с Теодором делали вылазки, иногда ограничивались садом, а иной раз уходили подальше. Оснащенные пустыми коробками и сачками, мы держали путь через рощи, а впереди рысил Роджер, обнюхивая носом землю. Для нашей мельницы каждая находка была помолом: цветы, насекомые, камни, птицы. Теодор был неиссякаемым кладезем знаний, однако делился он ими с особой деликатностью, отчего казалось, что он не столько учит тебя чему-то новому, сколько напоминает о том, что уже было тебе известно, просто по какой-то причине ты об этом забыл. Его речь была уснащена потешными анекдотами, жуткими каламбурами и совсем кошмарными шутками, которые он рассказывал с превеликим удовольствием, поблескивая глазами, морща нос и беззвучно похохатывая в бородку, – это он потешался над собой и над собственным юмором.

Для нас каждая канава, каждый водоем были этакими густонаселенными загадочными джунглями, где, как птицы на подводных ветках, восседали циклопы и водяные блохи, зеленые и кораллово-розовые, а по илистому дну рыскали местные тигры: пиявки и личинки стрекоз. Каждое дуплистое дерево следовало проверить на предмет личинок москита, живущих в застойной лужице; каждый замшелый камень следовало перевернуть, чтобы обнаружить под ним нечто интересное; каждое прогнившее бревно следовало расковырять. Стоя над канавой, прямой, с иголочки одетый, Теодор осторожно зачерпывал сачком воду и пристально вглядывался в висящий на конце стеклянный пузырек, куда подводная живность попадала вместе с тонкой струйкой.

– Ага! – В его голосе звучало возбуждение, а бородка весело топорщилась. – Сдается мне, что это ceriodaphnia laticaudata[6].

Он доставал из жилетки лупу и наводил на экземпляр.

– Мм… да… очень любопытно… действительно laticaudata. Вы не подадите мне… э-э… чистую пробирку… мм… благодарю…

Он высасывал крохотное существо из пузырька с помощью поршневой авторучки, аккуратно помещал в пробирку и принимался изучать остальной улов.

– Кажется, больше нет ничего примечательного… А-а, вот же, я и не заметил… весьма любопытный образец caddis larva…[7] видите?.. мм… сделала себе панцирь из раковин моллюсков… А что, хороша…

На дне пузырька обнаружился продолговатый панцирь в полдюйма длиной, словно сотканный из шелка, весь в плоских улиточных ракушках, похожих на пуговки. Из этого чудесного домика высунулся его обитатель, малоприятное личиноподобное существо с муравьиной головкой. Оно медленно поползло по стеклянному дну, таща за собой свой домик.

– Однажды я провел интересный эксперимент, – снова заговорил Теодор. – Я поймал несколько таких… э-э… личинок и снял с них панцири. Боли они при этом не испытывают. Я их поместил в колбы с чистейшей водой, но без всяких… мм… строительных материалов. А потом они их получили, каждая своего цвета: голубые и зеленые бусинки, кирпичную бурую крошку, белый песок, даже… э-э… разноцветные осколки стекла. Результат вышел любопытным и… мм… очень ярким. Все личинки понастроили себе новые панцири. Вот уж действительно настоящие архитекторы.

Он вылил содержимое пузырька обратно в водоем, перекинул сачок через плечо, и мы зашагали дальше.

– Кстати, о строительстве, – продолжил Теодор, глаза его загорелись. – Я вам не рассказывал историю, приключившуюся с моим… э-э… приятелем? Он жил в маленьком загородном доме, а семья… увеличивалась, и в какой-то момент им стало тесно. Тогда он решил надстроить еще один этаж. Кажется, он немного преувеличивал свои архитектурные… мм… способности и решил все спроектировать сам. М-да. В общем, все шло хорошо, и довольно быстро дополнительный этаж был закончен: спальни, ванные комнаты и все, что полагается. Мой приятель устроил по этому поводу вечеринку, мы поднимали тосты за… мм… расширение дома… и вот со всей торжественностью убрали строительные леса. Никто не заметил ничего… э-э… необычного, но потом пожаловал опоздавший гость, который изъявил желание осмотреть новые комнаты. Тут-то и обнаружилось отсутствие лестницы. Видимо, мой приятель забыл включить ее в свои чертежи, а во время самого… э-э… строительства и он, и рабочие настолько привыкли забираться наверх с помощью лесов, что никто даже не обратил внимания на этот маленький… мм… дефект.

Мы шагали дальше под палящим солнцем, останавливаясь передохнуть возле водоемов, ручьев и канав, продираясь сквозь заросли благоухающего мирта, перебираясь через холмы, поросшие сухим вереском, ступая по белым от пыли дорогам, где нас периодически обгонял какой-нибудь изнеможенный, усердный ослик с сидящим на нем сонным крестьянином.

К вечеру, наполнив пузырьки, бутылочки и пробирки разной удивительной живностью, мы поворачивали назад. Небо становилось легкого золотистого оттенка, пока мы шли через уже потемневшие оливковые рощи, жара спадала, вокруг все благоухало. Впереди трусил Роджер с высунутым языком и время от времени оборачивался, проверяя, следуют ли за ним. Мы с Теодором, потные, пыльные и уставшие, с отяжелевшими, натирающими плечи рюкзаками, распевали песню, которой он меня научил. Ее возбуждающая мелодия придавала сбитым ногам новые силы. Баритон Теодора и мой пронзительный тенорок весело разносились среди помрачневших деревьев:

Весна постепенно перетекала в долгие жаркие солнечные дни лета под пение пронзительных и неугомонных цикад, заставлявших остров ходить ходуном. В полях начинала созревать кукуруза, и шелковистые кисточки из коричневых становились сливочно-белыми; когда ты обрывал листья и вгрызался в ряды жемчужных зерен, в рот брызгал сок, точно молоко. С виноградной лозы свисали гроздья, теплые, в пятнышках. Оливы склонялись под тяжестью плодов, этих застывших капель нефрита, среди которых цикады устраивали свой хор под цитру. А в апельсиновой роще плоды под блестящей темной листвой, еще недавно совсем зеленые и рябые, наливались красным румянцем.

На холмах, среди темных кипарисов и вереска, стайки бабочек кружились-роились, как конфетти, временами присаживаясь на лист, чтобы отстреляться яйцами. Стрекозы и саранча, пострекотав, как часы, у меня под ногами, опьяненные, тяжело взлетали, поблескивая крылышками на солнце. Среди миртовых кустов, слегка покачиваясь, тихой сапой крались богомолы, этакая квинтэссенция зла. Долговязые, зеленые, без подбородка, с жутковатыми навыкате глазами цвета заиндевелого золота, а в них – выражение безумия отчаянного головореза. Кривые лапки в обрамлении острых зубцов поднимались в притворном смирении перед миром насекомых, такие покорные и такие нетерпеливые, начинающие слегка подрагивать, если бабочка пролетала слишком близко.

К вечеру, с наступлением прохлады, цикады умолкали, а их место занимали зеленые древесные лягушки, приклеившиеся к листьям лимонника возле колодца. Таращась своими выпученными глазищами, словно под гипнозом, блестящие, как окружающая их листва, они так раздували свои горловые мешки и хрипло квакали с таким неистовством, что, казалось, сейчас их влажные тельца лопнут от усилий. С заходом солнца небо ненадолго окрашивалось в яблочно-зеленые сумерки, которые превращались в розовато-лиловые, а в воздухе веяло прохладой и вечерними запахами. Появлялись лягушки цвета розовой шпатлевки и в необычных зеленоватых пятнах, напоминавших географическую карту. Они по-тихому скакали в высокой траве оливковых рощ, где беспорядочные полеты мошек словно покрывали землю живым марлевым покрывалом. Лягушки сидели неподвижно, хлопая глазами, и вдруг хватали своим огромным ртом пролетающую мимо мошку, после чего, как бы немного смущаясь, запихивали пальцами торчащее наружу крылышко или ножку. А над ними, по ветхой стене, окружающей сад, торжественно, рука в руке, вышагивали маленькие черные скорпионы, посреди пухленьких холмиков зеленого мха и кучных поселений крошечных поганок.

Море было гладким, ни намека на рябь, теплым, цвета черного бархата. Далекий албанский берег смутно просматривался на фоне розоватой небесной полоски, которая на глазах становилась все ярче и шире, захватывая весь свод. А потом неожиданно луна, огромная, винно-красная, выплывала из-за изъеденной зубчатой стены гор и прочерчивала через это черное море прямую кровавую дорожку. И вот появлялись совы, они перелетали с дерева на дерево бесшумно, похожие на большие хлопья сажи, сопровождая восходящую луну удивленным уханьем, а она из розовой становилась золотистой, а под конец серебряным пузырем проплывала сквозь необъятное гнездо из звезд.

Вместе с летом ко мне пришел репетитор Питер, высокий молодой красавец, недавний выпускник Оксфорда, и Питерова регулярная система обучения представлялась мне, прямо скажем, утомительной. Впрочем, постепенно атмосфера острова исподволь проникла в его клетки, он расслабился и превратился в нормального человека. Но первые уроки были само мучение: бесконечная борьба с дробями и процентами, геологическими слоями и теплыми течениями, существительными, глаголами и наречиями. Однако по мере того, как солнышко обволакивало Питера своей магией, дроби и проценты перестали ему казаться неотъемлемой частью жизни и мало-помалу отошли на задний план; до него дошло, что тонкости геологических слоев и эффект теплых течений гораздо легче объяснять, плавая вдоль берега, а самый простой способ обучения английскому языку – это дать мне письменное задание и потом его проверить. А как насчет дневника, спросил он. Но я отказался, заявив, что уже веду дневник наблюдений о природе, куда записываю все интересное, что случилось за день. О чем мне тогда писать в другом дневнике? На это Питеру нечего было возразить. В свою очередь, я выдвинул идею более амбициозную и интересную. Смущаясь, я предложил, что начну писать книжку, и Питер, хоть и застигнутый врасплох, однако не видя причины, почему бы мне не попробовать, согласился. Отныне каждое утро я около часа радовал себя тем, что добавлял очередную главку к моему эпическому повествованию, к увлекательной истории о кругосветном путешествии нашего семейства, во время какового путешествия мы открывали немыслимых представителей фауны в самых непредсказуемых местах. Я взял за образец журнал «Для мальчиков», и каждая глава у меня оканчивалась на захватывающей ноте – атакованная ягуаром мать или изнемогающий в кольцах гигантского питона Ларри. Порой эти кульминации оказывались настолько сложными и потенциально опасными, что мне стоило немалого труда на следующий день сохранить семью в целости и сохранности. Пока я творил свой шедевр, высунув язык и учащенно дыша, в паузах обсуждая с Роджером разные тонкости сюжета, Питер и Марго выходили в сад полюбоваться цветами. К моему удивлению, они оба неожиданно увлеклись ботаникой. Таким образом, утра проходили в приятном времяпрепровождении заинтересованных сторон. Поначалу у Питера случались вспышки угрызений совести, и тогда, мой эпос задвигался в ящик стола, а мы погружались в математические задачки. Но по мере того как дни становились длиннее, а Маргошино увлечение садоводством – серьезнее, эти досадные моменты случались все реже.

После злополучной истории со скорпионом семья отвела для моих зверей большую комнату на первом этаже, в слабой надежде, что этим их пребывание в доме ограничится. В этой комнате – я ее называл своим кабинетом, а остальные домашние – «гнездовьем жуков» – приятно пахло эфиром и метиловым спиртом. Здесь я держал книги по естествознанию, свой дневник, микроскоп, скальпели, сачки, мешки-контейнеры и все такое. В больших картонных коробках хранились коллекции птичьих яиц, жуков, бабочек и стрекоз, а на полках аккуратно выстроились батареи склянок, где в метиловом спирте были законсервированы такие любопытные образцы, как четвероногий цыпленок (подарок мужа Лугареции), всевозможные ящерицы и змеи, лягушачья икра на разных стадиях развития, детеныш осьминога, три коричневых крысенка (достойный вклад Роджера) и миниатюрная, только вылупившаяся черепашка, не сумевшая пережить зиму. Стены умеренно, со вкусом украшали сланцевые срезы с замурованными останками рыб, а также фотография, на которой я обмениваюсь рукопожатием с шимпанзе, и набитое чучело летучей мыши. Я его сделал своими руками, без всякой помощи, и страшно гордился результатом. Чучело, с учетом моих скромных познаний в таксидермии, выглядело как живая летучая мышь, особенно если смотреть из противоположного конца комнаты. Раскинув крылья, она сердито посматривала вниз, подвешенная к пробковой дощечке. Однако с наступлением лета летучая мышь среагировала на жару: она немного обмякла, кожа утратила былой блеск, и, несмотря на обработку эфиром и метиловым спиртом, от нее пошел новый таинственный запах. Поначалу его ошибочно приписали Роджеру, но после того, как вонь проникла даже в комнату Ларри, дотошная проверка указала на летучую мышь. Меня это удивило и по-настоящему расстроило. Под общим давлением я был вынужден от нее избавиться. Питер объяснил случившееся тем, что я недостаточно хорошо ее обработал, и сказал, что если я раздобуду другой образец, то он меня познакомит с правильной процедурой. Поблагодарив его от всей души, я тактично попросил держать это в секрете; мои домашние, объяснил я, с подозрением теперь относятся к искусству таксидермии, и, чтобы их переубедить, потребуются долгие и утомительные уговоры.

Мои усилия заполучить новую летучую мышь ни к чему не привели. Вооруженный длинной бамбуковой палкой, я часами простаивал в чуть подсвеченных луной коридорах между оливковыми деревьями, но эти крылатки проносились мимо быстрее ртути, так что я не успевал пустить в ход свое оружие. Зато я получил возможность разглядеть других ночных существ, чего могло и не произойти. Я видел, как молодая лиса азартно рыла землю своими изящными лапами в поисках жуков, а потом, откопав, с жадностью их поедала, и они похрустывали у нее на зубах. Один раз из миртовых кустов вылезли пять шакалов, при виде меня с удивлением замерли, а затем, как тени, растаяли между деревьев. Козодои на своих бесшумных шелковистых крыльях плавно проносились, как огромные черные ласточки, над травой среди олив в погоне за долгоножками, устроившими пьяный танец. Как-то в сумерках две белки из породы соня-полчок отчаянно гонялись друг за дружкой по деревьям, перепрыгивая с ветки на ветку, словно акробаты, носясь вверх-вниз по стволам, и в лунном свете их кустистые хвосты казались облачками серого дыма. Я был так очарован этими существами, что твердо решил одно из них изловить. Лучшим для этого временем был, естественно, день, когда они спят. Я неутомимо рыскал в оливковых рощах в поисках их укрытия, да только все зря: шишковатые, искривленные стволы предлагали мне полдюжины дупел, и все пустые. Впрочем, мое терпение было отчасти вознаграждено, так как в один прекрасный день я запустил руку в дупло, и мои пальцы сомкнулись на чем-то крошечном, мягком и шевелящемся, пока я это вытаскивал. Сначала показалось, что у меня в руке такой крупный одуванчик с огромными золотыми глазами, но при ближайшем рассмотрении он оказался детенышем совы-сплюшки, еще в младенческом пушку. Какое-то мгновение мы разглядывали друг друга, а затем птенец, очевидно разгневанный моим недостойным смехом по поводу его внешности, глубоко вонзил коготки в мой большой палец, я выпустил ветку, за которую держался, и мы вместе свалились с дерева.

Я принес домой в кармане негодующего совенка и не без трепета представил его семье. Все приняли его на удивление дружным одобрением, и никто не возразил против того, чтобы я его оставил. Он поселился у меня в комнате, в корзине, и после серьезных дебатов получил прозвище Улисс. С первых дней он показал себя птицей с характером, с которой шутки плохи. Легко помещаясь в чайной чашке, он был бесстрашен и не задумываясь атаковал любого, невзирая на преимущество того в росте. Поскольку мы жили в комнате одной компанией, я подумал, что неплохо бы Улиссу и Роджеру подружиться. И вот, когда совенок пообвыкся, я посадил его на пол и предложил Роджеру подойти ближе и познакомиться с новым обитателем. Давно выработав философское отношение к моим подопечным, Роджер отнесся к совенку с распростертой душой. Он направился к сидевшему на полу в отнюдь не дружеском расположении Улиссу, виляя хвостом, с заискивающим выражением на морде. Тот следил за его приближением со свирепым видом, не мигая. Уверенности у Роджера поубавилось. А Улисс сверлил его глазами, словно гипнотизируя. Роджер остановился, уши повисли, движения хвоста замедлились, он поглядел на меня, ища поддержки. Я твердо приказал продолжить предложение дружбы. Роджер, бросив на совенка нервный взгляд, с беспечным видом попробовал обойти его сзади. Но совенок повернул голову на сто восемьдесят градусов, не спуская глаз с собаки. Роджер, никогда прежде не встречавший существа, способного так поворачивать одну голову, не поворачивая тела, несколько озадачился. После секундного замешательства он решил попробовать этакий шаловливый, «а не поиграть ли нам в игру», подход. Лег на живот, положил морду между лап и медленно пополз к птице, поскуливая и вовсю крутя хвостом. Улисс сидел как чучело. А Роджер подползал, пока не совершил роковой ошибки. Он вытянул свою мохнатую морду и громко, заинтересованно нюхнул птицу. Улисс готов был многое терпеть, но только не обнюхивающую его гороподобную псину, черную и кудлатую. Совенок решил показать этому неуклюжему бескрылому зверю его место: прикрыл ресницы, щелкнул клювом, взлетел и, приземлившись на собачью морду, вонзил острые, как бритва, щупальца в черную носопырку. Роджер с диким воплем скинул с себя птицу, залез под стол, и никакие уговоры не могли заставить его оттуда выйти, пока Улисс не был водворен обратно в корзину.

Когда Улисс подрос, на месте детского пушка возникло красивое пепельно-серое, ржаво-красное и смоляное оперение, причем на бледной грудке выделялись роскошные черные мальтийские кресты. Длинные пучки волос на кончиках ушей негодующе поднимались торчком, если кто-то позволял себе с ним излишние вольности. Маленькую корзину он быстро перерос, а против клетки категорически возражал, поэтому пришлось разрешить ему свободно разгуливать по кабинету. Он отрабатывал полеты от стола к дверной ручке и обратно, а овладев этим искусством, избрал ламбрекен над окном в качестве нового дома, где и проводил весь день, закрыв глаза, похожий на пенек оливы. Если ты к нему обращался, он слегка приоткрывал глаза, пучки волос на кончиках ушей вставали торчком, тело вытягивалось вверх, и он начинал походить на загадочного и несколько истощенного китайского божка. Выказывая приязнь, он мог пощелкать клювом или даже, в виде особого расположения, подлететь и мимолетом тюкнуть тебя в ухо.

Просыпался Улисс с заходом солнца, когда гекконы начинали совершать пробежки по темнеющим стенам дома. Деликатно зевнув, расправив крылышки и почистив хвостик, он вдруг содрогался всем телом так, что перья поднимались вертикально, как лепестки у хризантемы от сильного порыва ветра. С совершенной невозмутимостью изрыгал непереваренную пищу на специально постеленную внизу газету. Подготовив себя таким образом к вечерней охоте, он возглашал «Тайху?», проверяя голос, и на мягких крыльях делал круг под потолком, бесшумно, как хлопья золы, чтобы приземлиться на мое плечо. С минуту пощипав меня за ухо и еще раз содрогнувшись, он отставлял в сторону всякие сантименты, с деловым видом взлетал на подоконник с очередным «Тайху?» и вылуплялся на меня своими медовыми глазищами. Это был знак, что пора открывать ставни. Как только я это делал, он вылетал в окно и, на секунду обозначив свой силуэт на фоне луны, нырял в темноту олив. Через мгновение оттуда раздавалось воинственное «Тайху! Тайху!», которым Улисс возвещал начало охоты.

Сколько она продлится, предсказать было невозможно: иногда он уже через час возвращался, а мог проохотиться весь вечер. Но куда бы его ни заносило, он неизменно прилетал домой к ужину, между девятью и десятью. Если в моем кабинете не горел свет, он спускался пониже и заглядывал в окно гостиной, проверяя, там ли я. Если нет, то он снова взлетал на этаж выше, садился на подоконник моей спальни и тюкал клювом в ставни, пока я их не открывал, чтобы поднести ему блюдечко с фаршем, или рубленым куриным сердцем, или еще каким-нибудь деликатесом. Проглотив последний окровавленный кусочек, он издавал тихий икающий щебеток и, посидев пару секунд в раздумье, улетал поверх посеребренных луной крон.

Доказав, что он настоящий боец, Улисс подружился с Роджером, и, если мы отправлялись поплавать на ночь глядя, мне иногда удавалось уговорить его составить нам компанию. Оседлав Роджера, он вцеплялся в его черную шерсть. Порой пес забывал о своем пассажире и слишком разгонялся или пугливо перескакивал через булыжник, тогда глаза Улисса загорались, он начинал отчаянно размахивать крыльями, пытаясь сохранить равновесие, и громко, негодующе щелкал клювом, когда я выговаривал Роджеру за его беспечность. Пока мы с псом резвились на теплом мелководье, Улисс восседал на моих шортах и рубашке, с неодобрением следя круглыми глазищами за нашим дуракавалянием. Время от времени он оставлял свой пост, чтобы покружить над нами, пощелкать клювом и вернуться назад, но для меня оставалось загадкой, делал он это из страха за нас или из желания присоединиться к нашим играм. Порой, если водные процедуры затягивались, его терпению приходил конец, и тогда он с прощальным выкриком «Тайху!» улетал в наш сад за холмом.

Летом, при полной луне, наша семейка имела обыкновение плавать по вечерам, так как днем солнце палило нещадно и нагретая вода в море не освежала. Дождавшись появления луны, мы спускались через рощу к воде, где нас поджидал поскрипывающий деревянный причал, и забирались в «Морскую корову». Ларри и Питер садились на одно весло, Марго и Лесли – на другое, а мы с Роджером, два смотрящих, на нос, и проплывали вдоль берега около полумили до бухточки с полоской белого песка и несколькими аккуратно поставленными валунами, гладкими и еще теплыми от солнца, на которых сидеть было одно удовольствие. Бросив якорь на глубине, мы, соревнуясь, прыгали с борта в воду, так что по ней расходилась лунная рябь. А устав, нехотя выплывали на берег, ложились на теплые камни и разглядывали небо в звездных веснушках. Обычно через полчаса мне надоедало слушать разговоры, и я снова плюхался в воду, отплывал подальше, переворачивался на спину и глазел на луну, убаюкиваемый теплой волной.

Однажды я для себя открыл, что в заливе, помимо нас, живут и другие существа. Раскинув руки и слегка перебирая конечностями в шелковистой воде, чтобы оставаться на плаву, я не сводил глаз с Млечного Пути, похожего на растянутый шифоновый шарф, и гадал, сколько же в нем звезд. До меня доносились голоса и смех, эхом разносившиеся над водной гладью, а если поднять голову, то можно было определить, кто где сидит на берегу, по пульсирующим огонькам сигарет. И вот, расслабленный и задумчивый, подхваченный течением, я вдруг очнулся оттого, что где-то рядом раздалось бульканье, а за ним последовали долгие глубокие вздохи. Пошла небольшая рябь. Я поспешно встал на ноги, чтобы проверить, далеко ли от берега меня отнесло. Тут меня охватила настоящая паника: я был далековато как от берега, так и от «Морской коровы» и совершенно не понимал, что за существо бороздит подводную тьму. Я услышал смех на берегу в ответ на какую-то шутку и увидел, как кто-то швырнул вверх зажженную сигарету, которая красной звездочкой описала дугу и погасла в море. Мне становилось все больше не по себе, и я уже хотел позвать на помощь, когда в семи метрах от меня море с шорохом и хлюпаньем как бы расступилось, показалась блестящая спина и после умиротворенного вздоха снова ушла под воду. Я сообразил, что это была морская свинья, а потом до меня дошло, что она тут не одна. Похожие на дельфинов, они всплывали здесь и там с умопомрачительными вздохами, посверкивая черными спинами в лунном свете. Их было штук восемь, и одна вынырнула так близко, что я бы мог в три гребка до нее доплыть и потрогать эбонитовую головку. Всплывая и тяжело вздыхая, они резвились в бухте, и я плавал с ними вместе, зачарованный тем, как они вспучивают воду, отдуваются и снова ныряют, оставляя на память о себе расширяющиеся пенные круги. Потом, словно по сигналу, они все развернулись и направились в сторону албанского побережья, а я провожал их взглядом, плывущих в полосе лунного света, поблескивающих спинами, в экстазе тяжело погружающихся в воду, теплую, как парное молоко. За ними оставался след пузырей, которые раскачивались на волнах и сверкали, как миниатюрные луны, прежде чем исчезнуть под морской рябью.

Впоследствии мы нередко сталкивались с морскими свиньями во время ночных купаний, а однажды они устроили для нас целое иллюминированное представление вместе с, можно сказать, самыми симпатичными насекомыми нашего острова. Мы сделали для себя открытие: в жаркие месяцы море фосфоресцирует. При луне это было не так заметно – зеленое мерцание вокруг носа лодки да короткий проблеск, когда кто-то нырял. Лучшее же для этого время было при полном отсутствии луны. А еще были светлячки. Эти изящные коричневые жуки появлялись сразу после заката, они стаями проносились через оливковые рощи, помигивая зеленовато-белыми хвостами-фонариками, в отличие от зеленовато-золотистого моря. Опять же, лучше всего они смотрелись при отсутствии луны, только отвлекавшей от их мерцания. Как ни странно, не видать бы нам ни морских свиней, ни светлячков, ни фосфоресцирующего моря, если бы не материнский купальник.

Поначалу она сильно завидовала нашим дневным и ночным заплывам, а когда мы предлагали ей присоединиться, она неизменно отвечала, что слишком стара для таких развлечений. Но в конце концов под нашим нажимом мать съездила в город и вернулась, стыдливо прижимая к себе таинственный сверток. Когда она его развернула, мы остолбенели, увидев на редкость бесформенную одежку из черной материи с великим множеством оборочек, рюшечек и складочек.

– Ну, как вам? – поинтересовалась она.

Мы таращились на чудно́е одеяние, гадая о его назначении.

– Что это? – после затянувшейся паузы спросил Ларри.

– Купальный костюм, – ответила мать. – А по-твоему, это что?

– Похоже на плохо освежеванного кита, – приглядевшись, сказал Ларри.

– Ты собираешься это надеть? – в ужасе спросила Марго. – Такое могли сотворить в каком-нибудь двадцатом году.

– Для чего все эти рюшечки? – с любопытством спросил Ларри.

– Для украшения, для чего ж еще! – с негодованием воскликнула мать.

– Отличная идея! Не забудь вытряхнуть из них рыбок, когда будешь выходить из воды.

– А мне нравится, – твердо сказала мать, снова заворачивая это уродство. – И я буду его носить.

– Смотри не утони во всем этом, – с озабоченным видом сказал Лесли.

– Мама, это же просто кошмар, его нельзя носить, – сказала Марго. – Почему ты не купила что-нибудь посовременнее?

– Дорогая, когда тебе будет столько, сколько мне, ты не сможешь ходить в плавочках и бюстгальтере… фигура уже не та.

– Интересно, на какую фигуру это было рассчитано? – спросил Ларри.

– Ты безнадежна, – отчаялась Марго.

– Говорю же, мне нравится. И я не предлагаю тебе его носить, – с вызовом бросила ей мать.

– Ну и правильно, – согласился с ней Ларри. – Делай, что тебе нравится, и никого не слушай. Если ты отрастишь еще три-четыре ноги, очень может быть, что он тебе даже пойдет.

Мать негодующе фыркнула и пошла наверх примерять купальник. Вскоре она нас позвала оценить результат, и мы все дружно потопали наверх. Первым в ее спальню ворвался Роджер, и, увидев загадочное привидение в объемистых черных одеждах с кучей оборок, он спешно ретировался с яростным лаем. Не сразу нам удалось его убедить в том, что перед ним наша мать, и даже после этого он продолжал на нее коситься с некоторым недоверием. Невзирая на все нападки, мать отстояла свой купальный костюм, напоминавший туристическую палатку, и в конце концов мы отступили.

Дабы как-то отметить ее первое морское купание, мы решили устроить в бухте пикник под Луной и послали приглашение Теодору, единственному постороннему, против которого мать не возражала. И вот подошел день великого погружения, мы заготовили еду и вино, почистили лодку и набросали туда подушек, а тут и Теодор пожаловал. Узнав, что мы запланировали пикник и заплыв под Луной, он нам сообщил, что в эту ночь Луны не будет. Все стали обвинять друг друга в том, что не выяснили заранее, и перепалка продолжалась до наступления сумерек. Под конец было решено, раз уж подготовились, ничего не отменять, и мы потрусили к бухте со всей жратвой, вином, полотенцами и пачками сигарет. Мы с Теодором уселись на нос смотрящими, мать была у нас за рулевого, а остальные сменяли друг друга на веслах. Так как глаза матери не привыкли к темноте, она умело водила нас по кругу, и после десяти минут энергичных гребков перед нами вдруг вырос причал, в который мы с треском и врезались. Это нашу мать не смутило, и она, впав в другую крайность, увела нас в открытое море, и, если бы Лесли вовремя не обратил внимания, мы бы наверняка очутились где-нибудь у албанского побережья. После чего Марго взяла руление в свои руки, и у нее это неплохо получалось, разве что в кризисные минуты ее охватывало смятение, и она забывала, что для поворота направо надо повернуть руль влево. В результате мы минут десять корячились, чтобы столкнуть лодку с подводного камня, на который Марго нас по ошибке посадила. Подытоживая, можно сказать, что для матери первое морское купание получилось запоминающимся.

Но мы все-таки добрались до бухты, расстелили на песке подстилки, разложили еду, выстроили в ряд батальон винных бутылок в прохладной протоке, и наступила историческая минута. Под дружное подбадривание мать сняла с себя домашний халат и осталась во всем великолепии, в своем купальном костюме, в котором она выглядела, по словам Ларри, как морской вариант мемориала Альберта[8]. До сих пор Роджер вел себя очень хорошо. Но, увидев мать, величественно шествующую по мелководью, он страшно перевозбудился. Видимо, принял купальный костюм за этакое морское чудище, которое всю ее облапило и сейчас увлекает в пучину. С яростным лаем он бросился ей на помощь, вцепился в одну из бесчисленных оборок и изо всех сил потащил назад мать, только что пожаловавшуюся на холодноватую воду. Взвизгнув от страха, она потеряла равновесие и тяжело осела на мелководье, а Роджер продолжал тянуть, пока не оторвал одну оборку. Обрадованный тем, что враг разваливается на глазах, пес подбодрил мать рычанием и принялся с нее срывать то, что осталось от чудища морского. Не в силах сдержаться, мы покатывались со смеху на берегу, пока наша мать отчаянно пыталась встать на ноги и отбивалась от Роджера в надежде сохранить хотя бы остатки своего одеяния. К несчастью, из-за особой плотности материала воздуху под ним некуда было деться, и вскоре купальный костюм раздулся, как воздушный шар, что еще больше усложнило матери задачу. В конце концов Теодор сумел отогнать Роджера и помог ей встать. После того как мы выпили вина за чудесное спасение Андромеды благородным Персеем, как выразился Ларри, все пошли плавать, мать же благоразумно сидела в мелкой воде, а Роджер, устроившись рядом, угрожающе рычал всякий раз, когда ее костюм надувался вокруг поясницы и начинал ходить ходуном.

В ту ночь море фосфоресцировало особенно красиво. Проведя рукой по воде, ты оставлял на поверхности широкую золотисто-зеленую ленту холодного огня, а когда нырял, то казалось, что погружаешься в покрытую изморозью печь с мерцающим светом. Наплававшись, мы выходили на берег, и стекающая по телу вода создавала иллюзию, что ты охвачен пламенем. Мы улеглись на песок и приступили к трапезе, а под занавес откупорили вино, и, словно по уговору, в кронах олив у нас за спиной появились первые светлячки – такая увертюра к спектаклю.

Сначала это были два-три зеленых пятнышка, ровно скользящих и регулярно вспыхивающих среди деревьев. Но постепенно их становилось все больше и больше, пока здесь и там рощу не охватило загадочное зеленоватое сияние. Еще никогда мы не видели такое количество светлячков в одном месте; они стаей проносились сквозь кроны, ползали в траве, в кустах, по стволам, тучей проносились над нашими головами и усаживались на подстилки тлеющими углями. Их мерцающие стайки летали над бухтой у самой воды. А потом, как по команде, появились морские свиньи, двигавшиеся дружной колонной, ритмично, и спины их казались смазанными фосфором. Посередине бухты они завели хоровод, ныряя и поворачиваясь, а иногда выпрыгивая из воды и падая в пылающий световой костер. Светлячки наверху, сияющие дельфиноподобные существа внизу – фантастическое зрелище. Просматривались даже светящиеся подводные дорожки, по которым морские свиньи проплывали вблизи песчаного дна, а когда они выпрыгивали из воды, с них падали яркие изумрудные капли, и невозможно было определить, что́ это на самом деле – фосфоресцирующие капли или светлячки. Около часа мы следили за этим представлением, потом светлячки ушли к береговой линии, а морские свиньи снова выстроились в колонну и устремились в море, оставляя за собой огненный след, который какое-то время переливался, прежде чем тихо потухнуть, – как будто догорела длинная жердь, кем-то переброшенная через всю бухту.

По мере того как летние дни становились жарче и жарче, все сошлись на том, что грести на лодке до бухты, чтобы искупаться, слишком утомительно, и тогда мы вложились в подвесной мотор. Это открыло перед нами новые возможности, так как теперь мы могли совершать далекие вылазки вдоль изрезанной береговой линии к отдаленным безлюдным пляжам, золотистым, как пшеничное поле, или валяться на перекрученных скалах, словно россыпи лун. Тогда-то я и узнал о существовании архипелага, состоящего из островков, как сравнительно крупных, так и совсем крошечных, в сущности, больших скал в паричках из случайной растительности. По непонятной мне причине этот архипелаг привлекал к себе повышенное внимание морской фауны, в заводях среди скал и в песчаных бухточках размером с большую столешницу бурлила удивительно богатая жизнь. Мне удалось заманить семью, и мы совершили несколько вылазок к этим островкам, но, поскольку там почти не было хороших мест для купания, домашним быстро наскучило отсиживаться на раскаленных камнях, пока я часами ловлю рыбу или выуживаю со дна странных и, на их взгляд, омерзительных морских существ. К тому же островки находились слишком близко от побережья, некоторые буквально в десятке метров, и при наличии рифов и подводных камней существовал серьезный риск повредить лопасти подвесного мотора «Морской коровы». Из-за этой навигационной проблемы мы выбирались на островки реже и реже, несмотря на все мои доводы, а я терзался при мысли о чудесной живности, которая только и ждет, когда ее выловят из прозрачных вод. Но я не мог ничего поделать просто потому, что у меня не было своей лодки. Я попросил разрешения брать в одиночку «Морскую корову», например, раз в неделю, однако семья, по разным причинам, выступила против этой идеи. И вот когда я уже почти потерял всякую надежду, мне пришла в голову блестящая мысль: скоро мой день рождения, и, если умело обработать домашних, я наверняка заполучу не только собственную лодку, но и всякое оборудование. Поэтому я им заявил: пусть не ломают себе головы, что мне дарить, я сам скажу, чего бы мне хотелось. Тогда уж точно не будет разочарований. Их это не обескуражило, и они согласились, после чего с некоторым подозрением полюбопытствовали, каковы же мои желания. Я с невинным видом ответил, что пока особенно не задумывался, но что я составлю для каждого отдельный список, из которого они смогут выбрать один или несколько вариантов.

На все это ушло немало времени и раздумий, не говоря уже о психологической составляющей. К примеру, мать, я знал, купит мне все по списку, так что список для нее включал самое необходимое и дорогостоящее оборудование: пять деревянных, выстланных пробкой шкатулок со стеклянной крышкой – для моих коллекций, два десятка пробирок, пять пинт метилового спирта и столько же формалина, микроскоп. Список для Марго был потруднее, так как приходилось выбирать то, что продавалось бы в ее любимых магазинах. В общем, у нее я попросил десять ярдов муслина сливочного цвета, десять ярдов белого коленкора, шесть больших пачек булавок, две упаковки ваты, две пинты эфира, пинцет и две запаски для авторучек. Я понимал, что, увы, бесполезно просить у Ларри формалин или булавки, но, если в списке будет некий намек на литературное образование, это повысит мои шансы. Соответственно, перечень для него пестрел названиями книг, именами авторов и издателей, ценами на труды по естествознанию, и против самых желанных изданий я поставил звездочку. У меня остался один адресат, Лесли, и я решил обратиться к нему напрямую, вместо того чтобы составлять список, но я отдавал себе отчет в том, что тут очень важно выбрать подходящий момент. Мне пришлось выждать несколько дней, пока не подвернулся благоприятный случай.

Я помог ему успешно поставить баллистический эксперимент: подвесить к ветке старинное дульнозарядное ружье с раструбом и произвести выстрел с помощью длинной нити, привязанной к спусковому крючку. С четвертой попытки у нас получилось то, чего брат, похоже, и добивался: дуло разорвало, куски металла разлетелись во все стороны. Лесли пришел в восторг и набросал подробные заметки на оборотной стороне конверта. Мы стали вдвоем подбирать то, что осталось от ружья, и, пока мы этим занимались, я невзначай поинтересовался, что он собирается мне подарить на день рождения.

– Я еще не думал, – ответил он рассеянно, с явным удовольствием изучая искореженный кусок металла. – Мне все равно… что угодно… выбирай на свой вкус.

Я сказал: хочу лодку. Распознав ловушку, он с негодованием заявил, что для подарка это будет чересчур, да и денег у него таких нет. Я с таким же негодованием ответил, что он сам предоставил мне выбор. Да, согласился Лесли, но не лодку же. Если человек говорит «что угодно», возразил я, это значит что угодно, включая лодку, к тому же я и не рассчитывал, что ты мне ее купишь. Поскольку ты в этом деле спец, я подумал, что ты ее построишь своими руками. Но если это так сложно…

– Конечно, это не так сложно, – необдуманно бросил Лесли и тут же поправился. – Ну, то есть… не жутко сложно. Но это время. Не знаю, сколько мне придется провозиться. Послушай, давай я буду два раза в неделю возить тебя в бухту на «Морской корове», а?

Но я стоял на своем. Я желал собственную лодку и готов был подождать.

– Ну хорошо, хорошо! – в отчаянии воскликнул Лесли. – Я построю тебе лодку. Но чтобы тебя рядом не было, понял? Держись подальше. Увидишь, когда все будет закончено.

Я с радостью согласился на эти условия, и следующие две недели Спиро периодически подвозил доски, а с задней веранды доносились вжиканье ножовки, стук молотка и чертыхания. В доме всюду валялись опилки, а там, где проходил Лесли, за ним оседала желтоватая пыль. Я довольно легко справлялся с нетерпением и любопытством, так как в это время меня занимало кое-что другое. В доме как раз закончился небольшой ремонт, после которого остались три здоровых пакета прекрасного розового цемента. Их-то я и позаимствовал, чтобы построить прудики для речной фауны, а также для необыкновенных морских существ, которых я рассчитывал поймать на своей будущей яхте. Копать в разгар лета оказалось не таким простым делом, но в конце концов я подготовил несколько более или менее квадратных ям, а еще пара дней возни в липкой цементной каше меня окончательно взбодрила. Теперь в нашем доме дорожки из опилок и желтой пыли украсились узорами от розовых подошв.

Накануне моего дня рождения вся семья совершила экспедицию в город. Причины было три. Во-первых, купить мне подарки. Во-вторых, заполнить кладовую. Все сошлись на том, что мы не станем звать много гостей, толпа народа – это не для нас, десять избранных – максимум, больше мы не выдержим. Это будет небольшая, но достойная группа тех, кто нам по-настоящему близок. Приняв единогласно такое решение, каждый член семьи пригласил десять человек. К сожалению, у каждого была своя десятка, если не считать Теодора, получившего пять приглашений. В результате мать накануне празднования узнала, что гостей у нас будет не десять, а сорок шесть. Третьей причиной поездки в город был визит Лугареции к дантисту. В последнее время ее особенно беспокоили зубы, и, когда доктор Андручелли заглянул ей в рот, он издал серию звуков, выражавших неподдельный ужас, а затем сказал, что зубы необходимо вырвать все до единого, так как именно они являются причиной ее многочисленных болезней. После недели жарких споров, сопровождавшихся реками слез, нам удалось добиться ее согласия на этот визит, но только при нашей моральной поддержке. И вот, прихватив бледную и рыдающую Лугарецию, мы все отправились в город.

Вернулись мы к вечеру, измученные и раздраженные, в машине, забитой продуктами, с Лугарецией, лежащей трупом у нас на коленях и издающей загробные стоны. Было очевидно, что в этом состоянии на ее помощь в завтрашней готовке и прочих домашних делах рассчитывать не приходится.

Спиро, к которому обратились за советом, дал свой обычный ответ.

– Вы ни о чем не беспокоиться, – осклабился он. – Предоставить все мне.

Следующее утро стало богатым на события. Лугареция, которая пришла в себя настолько, чтобы выполнять легкие обязанности по дому, ходила за нами, с гордостью показывая окровавленные полости в деснах и описывая в деталях агонию, сопровождавшую удаление каждого отдельного зуба. После того как я должным образом рассмотрел все подарки и поблагодарил домашних, я отправился вместе с Лесли на заднюю веранду, где лежало нечто таинственное, покрытое брезентом. Он сдернул его, как фокусник, и я увидел свою лодку. Я не сводил с нее восторженного взора, ничего более совершенного до сих пор не существовало. Вот он, сияющий свежей краской мой добрый конь, который доставит меня на зачарованный архипелаг!

Лодка была около семи футов длиной и почти круглой формы. Лесли поспешил разъяснить – на случай если я это сочту за дефект ручной работы, – что доски были коротковаты, и такое объяснение меня совершенно удовлетворило. Это ведь могло постичь кого угодно. Я убежденно заявил, что форма для лодки идеальная, и я на самом деле так думал. Не тоненькая, прилизанная, хищная на вид, как все, а пухленькая, благодушная, успокаивающая своей округлостью. Она мне напоминала незатейливого навозного жука, к каковым существам я питал большую слабость. Лесли, тронутый моим искренним восхищением, посетовал, что ему пришлось сделать днище плоским, поскольку, по разным техническим причинам, так будет безопаснее. На это я сказал, что плоское для меня в самый раз, ведь тогда можно ставить склянки с образцами на дно лодки без риска, что они перевернутся. Лесли спросил, нравится ли мне цвет, у него на этот счет были сомнения. По мне, так с цветом он абсолютно угадал, и этот последний штрих довершил уникальное творение. Внутри зелено-белая, а выпирающие бока со вкусом отделаны белыми, черными и ярко-оранжевыми полосками. Вполне художественно и уютно. Лесли показал мне длинную гладкую кипарисовую мачту со словами, что поставить ее можно только после того, как лодка будет спущена на воду. Я с энтузиазмом предложил сделать это прямо сейчас. Лесли, приверженец четкой процедуры, возразил, что нельзя спускать на воду безымянное судно. Ты уже придумал имя? Это была непростая задачка, и вся семья пришла мне на помощь. Они обступили лодку, как такой огромный цветок, и напрягли мозги.

– Почему бы ее не назвать «Веселый Роджер»? – предложила Марго.

Я с презрением отверг этот вариант, объяснив, что имя должно быть толстым, как сама яхта.

– «Арбакл»? – задумчиво произнесла мать[9].

Тоже не подошло. На Арбакла моя яхта была нисколько не похожа.

– Назови ее «Ковчег», – сказал Лесли, но я помотал головой.

Все в молчании смотрели на лодку. И вдруг меня осенило. «Жиртрест»!

– Очень хорошо, дорогой, – одобрила мать.

– А может, «Пердимонокль»? – подал голос Ларри.

– Ларри! – возмутилась мать. – Не учи мальчика подобным вещам.

Я покрутил в голове его предложение. Имя необычное, как, впрочем, и мое. Оба вполне передают форму и внутреннюю сущность лодки. После долгих раздумий я принял решение. Черной краской я старательно вывел на корпусе крупными, подтекающими буквами новое имя: «ЖИРТРЕСТ-ПЕРДИМОНОКЛЬ». То, что нужно. Имя не только необычное, но еще и аристократическое, двойное. Чтобы мать расслабилась, пришлось ей пообещать, что в разговорах с посторонними я буду называть лодку исключительно «Жиртрестом». После того как с именем разобрались, пришло время спускать ее на воду. Совместными усилиями Марго, Питер, Лесли и Ларри понесли ее к причалу, а мы с матерью шли за ними с мачтой и бутылкой вина, чтобы освятить яхту по всем правилам. В конце причала носильщики остановились, шатаясь от изнеможения, пока я безуспешно пытался выдернуть пробку из бутылки.

– Что ты столько возишься? – возмутился Ларри. – Поторопись ты, Христа ради! Я тебе не судоподъемный эллинг.

Наконец пробку удалось вытащить, и я четким голосом объявил: мол, нарекаю сей корабль именем «Жиртрест-Пердимонокль». После чего разбил бутылку об широкую корму, но не очень удачно, так как половина белого вина вылилась Ларри на голову.

– Разуй глаза! – взвился он. – Мы кого спускаем на воду, ее или меня?

Но вот отчаянным усилием они сбросили ее с причала, лодка шлепнулась с таким грохотом, словно прогремел пушечный выстрел, брызги разлетелись во все стороны, и наконец она твердо и уверенно закачалась на волнах. Мне показалось, что она слегка кренится на правый борт, но я это отнес за счет вина, а не технических просчетов.

– Так! – сказал Лесли тоном командира. – Будем ставить мачту… Марго, держи нос лодки… так… Питер, ты отвечаешь за корму… а мы с Ларри передадим вам мачту… вам нужно только вставить ее в этот паз.

Марго легла на живот и придерживала нос в устойчивом положении, пока Питер перескочил на корму и широко расставил ноги в ожидании мачты, которую Ларри и Лесли уже держали наготове.

– Лес, по-моему, мачта длинновата, – сказал Ларри, критически ее оглядывая.

– Ерунда! Когда вставим, будет в самый раз, – отмахнулся Лесли. – Питер, ты готов?

Питер кивнул, подобрался, обхватил мачту обеими руками и вставил ее в паз. Он отступил на шаг, отряхнул руки, и в следующую секунду «Жиртрест-Пердимонокль» со скоростью, удивительной для такой объемистой посудины, перевернулся. И Питер в своем единственном приличном костюме, надетом по случаю моего дня рождения, без всякого всплеска исчез в пучине морской. На поверхности остались только его шляпа, мачта да сама лодка оранжевым дном вверх.

– Он утонет! Он утонет! – заголосила Марго, привыкшая все видеть в черном цвете.

– Глупости. Здесь неглубоко, – сказал Лесли.

– Я же тебе говорил, что мачта длинновата, – елейным голосом напомнил ему Ларри.

– Ничего не длинновата, – огрызнулся Лесли. – Этот идиот неправильно ее вставил.

– Не смей называть его идиотом, – сказала Марго.

– С семиметровой мачтой это корыто на плаву не удержится, – сказал Ларри.

– Если ты такой умный, вот сам бы и смастерил лодку.

– Меня об этом не просили… И вообще, ты же у нас считаешься специалистом, хотя лично я сомневаюсь, что тебя взяли бы на Клайдсайдскую верфь.

– Очень смешно. Критиковать всегда легко. Если бы не этот идиот…

– Прекрати называть его идиотом. Как ты смеешь?

– Ну всё, всё, дорогие мои, не надо ругаться, – примирительно сказала мать.

– Пусть Ларри отставит свой покровительственный тон…

– Он выплыл! Слава богу! – пылко воскликнула Марго, ибо в этот момент вынырнул перепачканный, захлебывающийся Питер.

Мы вытащили Питера из воды, и Марго повела его домой, чтобы попытаться высушить костюм до начала вечеринки. Остальные, доругиваясь, двинулись следом. Взбешенный инсинуациями старшего брата, Лесли переоделся в купальный костюм и, вооружившись толстенным пособием по строительству яхт и рулеткой, отправился спасать лодку. До самого обеда он подпиливал мачту, пока от нее не остался жалкий метр и конструкция наконец не сделалась устойчивой. Озадаченный Лесли пообещал окончательно закрепить мачту, после того как разберется со всеми инструкциями. В общем, «Жиртрест-Пердимонокль», привязанный к причалу, покачивался на воде во всей своей красе, похожий на яркого раскормленного бесхвостого кота.

Вскоре после обеда приехал Спиро и привез с собой высокого пожилого мужчину с осанкой иностранного посла. Это бывший дворецкий короля Греции, пояснил он, которого удалось уговорить вспомнить прошлое и помочь нам провести вечеринку. Спиро выгнал всех из кухни и уединился там вместе с дворецким. Когда я заглянул в окно, дворецкий в жилетке драил фужеры, а Спиро, скалясь в задумчивости и что-то напевая себе под нос, крошил огромную груду овощей. Время от времени он подходил к стене и раздувал семь очагов, переливающихся, подобно рубинам.

Первым из гостей, восседая в экипаже, прибыл Теодор, одетый с иголочки, в своем лучшем костюме, и в кои-то веки, раз уж такое событие, с ним не было никакого научного инструментария. В одной руке он держал трость, а в другой аккуратно перевязанный сверток.

– Ага! Примите… э-э… мои поздравления, – сказал он, пожимая мне руку. – Я принес вам… мм… небольшой… э-э… сувенир… подношение, так сказать… одним словом, подарок по случаю… э-э… важного события.

Развернув сверток, я, к радости своей, обнаружил толстый том, озаглавленный «Жизнь в прудах и протоках».

– Я думаю, она с пользой… мм… пополнит вашу библиотеку, – произнес Теодор, покачиваясь на носках. – В ней содержится весьма любопытная информация на тему… э-э… пресноводной фауны на планете.

Стали прибывать гости, и перед виллой образовался затор из экипажей и такси. Большая гостиная и столовая заполнились беседующими и спорящими людьми, а дворецкий, к маминому ужасу надевший фрак, искусно лавировал в толпе, как старый пингвин, раздавая напитки и еду с таким королевским видом, что многие гости не могли понять, действительно это дворецкий или такой эксцентричный родственник, приехавший погостить. На кухне Спиро, весело скалясь, хлестал вино и с физиономией, красной от отблесков огня, крутился между горшками и сковородками, басовито горланя песни. В воздухе разливались запахи чеснока и трав. Лугареция шустро ковыляла от кухни до гостиной и обратно. Порой ей удавалось загнать в угол какого-нибудь зазевавшегося гостя с тарелкой еды и обрушить на него подробности своего визита к дантисту, включая особенно зримые и отталкивающие описания того, с каким звуком коренной зуб вырывают из дупла, и тут же широко открывала рот и показывала своей жертве жуткую картину окровавленных голых десен.

Приезжали новые гости с подарками, казавшимися мне по большей части бесполезными, так как они не имели никакого отношения к естествознанию. Лучшим, на мой взгляд, стали два щенка, которых принесла знакомая крестьянская семья, жившая неподалеку. Один коричнево-белый с густыми рыжеватыми бровями, а другой угольно-черный и тоже рыжебровый. Поскольку это были подарки, моя семья не могла их не принять. Роджер разглядывал их с интересом и подозрением, поэтому, чтобы дать им познакомиться поближе, я запер их в столовой с большой тарелкой разных деликатесов. Результат оказался не совсем таким, каким я его себе представлял. Когда гостей набежало столько, что нам пришлось открыть столовую, мы увидели сидящего на полу мрачного Роджера и скачущих вокруг него щенков, комната же не оставляла никаких сомнений в том, что деликатесы были прикончены на радость собачьим желудкам. Хотя предложение Ларри назвать щенков Писун и Рвоткин было встречено матерью с негодованием, эти прозвища за ними закрепились.

А гости продолжали прибывать, вываливаясь из гостиной в столовую и через застекленные двери на веранду. Некоторые приехали, не ожидая ничего, кроме скуки, но через час входили в такой раж, что, вызвав экипаж, уезжали и вскоре возвращались с семьями. Вино текло рекой, дым стоял коромыслом, а напуганные шумом и громким хохотом гекконы боялись высовываться из щелей в потолке. Теодор, отважно снявший пиджак, отплясывал каламатьянос с Лесли и наиболее раздухарившимися гостями, и от их прыжков и притопов пол дрожал. Дворецкого, вероятно выпившего лишку, так раззадорил национальный танец, что он поставил поднос и присоединился, а притоптывал он, несмотря на свой возраст, не хуже других, и фалды фрака трепетали, как крылышки. Мать, улыбаясь рассеянно и несколько вымученно, оказалась зажатой между английским падре, наблюдавшим за разгулом с возрастающим неодобрением, и бельгийским консулом, шептавшим ей что-то на ухо и при этом накручивавшим ус. Спиро вышел из кухни в поисках пропавшего дворецкого и уже через минуту отплясывал каламатьянос. По комнате летали воздушные шары, они отскакивали от ног танцоров и громко лопались, заставая всех врасплох. На веранде Ларри обучал группу греков английским лимерикам. Писун и Рвоткин уснули в чьей-то шляпе. Доктор Андручелли извинился перед матерью за опоздание.

– Мадам, моя жена только что родила, – с гордостью объявил он.

– О, поздравляю, доктор. Мы должны за них выпить.

Спиро, утанцевавшись, сидел на диване и обмахивался ладонью.

– Что? – со свирепым оскалом зарычал он доктору. – Вы родить еще одного?

– Да, Спиро. Мальчика, – просиял Андручелли.

– И сколько уже есть?

– Всего шесть, – удивился доктор вопросу. – А что?

– И не стыд иметь? – возмутился Спиро. – Шесть… Господи! Рожать, как кошки и собаки.

– Но я люблю детей, – запротестовал Андручелли.

– Когда я жениться, я спросить жену, сколько она хотеть детей, – громогласно заявил Спиро. – Она сказала «два», я сделать ей два, а потом ее зашить. Шесть детей… меня сейчас вырвать. Кошки и собаки.

Английский падре объявил, что ему придется нас покинуть, так как завтра у него трудный день, и мы с матерью его проводили, а когда вернулись, Андручелли и Спиро снова выделывали па.

Когда мы, позевывая, провожали последний экипаж, на востоке уже розовел горизонт и морская гладь ждала зари. Лежа в постели с Роджером в ногах и щенками по бокам, с Улиссом на карнизе, я посмотрел в окно – над кронами олив розовело небо, стирая звезды одну за другой, – и подумал, что в целом день рождения удался на славу.

С утра пораньше я собрал все свои охотничьи принадлежности, а также кое-какую провизию и в компании с Роджером, Писуном и Рвоткиным отправился в путешествие на «Жиртресте-Пердимонокле». Море спокойное, солнце сияет на голубом, как горечавка, небе, легкий бриз. Идеальный день. Судно шло вдоль берега с неторопливым достоинством, Роджер сидел смотрящим на носу, а Писун и Рвоткин шныряли от борта к борту, задираясь и перегибаясь через борт в попытке лизнуть морской воды, – одним словом, вели себя как сухопутное простачье.

Своя лодка! Приятное ощущение хозяина, когда ты налегаешь на весла и чувствуешь, как она делает рывок вперед под треск воды, как будто разрезаешь шелковую материю. Солнце пригревает спину и расцвечивает море бесчисленными блестками разного оттенка. Восторг от того, как ты маневрируешь в лабиринте заросших буйными водорослями рифов, просвечивающих через морскую гладь. Даже мозоли на ладонях, от которых руки немели и становились неуклюжими, доставляли мне радость.

Хотя я испытал немало приключений на «Жиртресте-Пердимонокле», с тем первым путешествием ничто не сравнится. Море казалось голубее, чище и прозрачнее, острова более далекими, солнечными и пленительными, и еще казалось, что морская жизнь сосредоточилась в тамошних заводях и протоках и только и ждет меня и мою новенькую яхту. Примерно в ста футах от островка я сложил весла и перебрался на нос, где, лежа бок о бок вместе с Роджером, мы разглядывали морское дно сквозь кристально прозрачную воду, а яхта тихо себе дрейфовала к берегу с безмятежной плавучестью целлулоидной утки. И пока по дну скользила тень, напоминавшая черепашью, перед нами раскрывался в движении такой многоцветный морской гобелен.

Из заплат серебристого песка высовывались сбившиеся в кучку моллюски с разинутыми ртами. Иногда между роговых губ просматривался крошечный, цвета слоновой кости, гороховый краб – тщедушное, недоразвитое, с мягкой скорлупкой существо, ведущее паразитический образ жизни под защитой мощных и надежных костяных стен большой раковины. Интересно было наблюдать за тем, как при моем появлении срабатывала аварийная сигнализация всей колонии моллюсков. Пока я над ними проплывал, сначала они на меня глазели, а затем осторожненько давали знак, как бы потянув на себя рукоятку сачка, зависшего над бабочкой, и постучав им изнутри по ракушке. Створки раковины тут же схлопывались, отчего взвихривался белый песок, словно пронесся торнадо. Сигнал моллюска мгновенно распространялся по колонии. Через секунду все двери, справа и слева, захлопывались, и песчаные завихрения охватывали водное пространство, после чего серебристая пыль снова оседала на дно.

Рядом с моллюсками обитали червеобразные грибы с чудесными перистыми лепестками на конце высокого и толстого сероватого стебля, которые непрерывно шевелились. Эти золотисто-оранжевые и голубые лепестки казались совсем инородными на коренастом основании, все равно что орхидея на ножке гриба. У этих тоже была своя аварийная сигнализация, но гораздо более чувствительная, чем у моллюсков: рукоять сачка вытягивалась аж на шесть дюймов, и вдруг, перестав шевелиться, лепестки поднимались кверху, соединялись в одну кучку и разом поникали, оставался лишь один такой шланг, воткнутый в песок.

На подводных рифах, близких к поверхности (во время низкого прилива они обнажались), сосредоточилась здешняя жизнь. Из ямок на тебя с вызовом таращились надувшиеся морские собачки, такие губошлепы, помахивающие плавниками. В тенистых расщелинах, среди водорослей морские ежи собирались группками – такое собрание отливающих коричневыми боками конских каштанов с колеблющимися иглами, точно стрелками компаса, направленными в сторону возможной опасности. А вокруг них анемоны, жирные и яркие, присосавшись к скалам, размахивали щупальцами в этаком самозабвенном восточном танце, пытаясь поймать проплывающих мимо прозрачных, как стекло, креветок. Рыская в темных подводных пещерах, я наткнулся на детеныша осьминога, лежавшего на скале, как голова горгоны Медузы, землистого цвета, и смотревшего на меня довольно печальными глазами из-под голой макушки. Стоило мне только пошевелиться, как он выпустил в мою сторону облачко черных чернил, которое повисло и заколебалось в прозрачной воде, в то время как осьминожка под его прикрытием дал деру, вытягивая за собой щупальца, что делало его похожим на воздушный шарик с множеством привязанных к нему ленточек. А еще там были крабы, толстые, зеленые, такие яркие на рифах, с виду дружелюбно пошевеливающие своими клешнями, а совсем внизу, на покрытом водорослями дне, морские пауки с их странными игловатыми панцирями и длинными тонкими ножками, несущие на себе всякую растительность, или морских губок, или, реже, анемон, который они аккуратно положили на спину. Всюду, по рифам, по островкам из водорослей, по песчаному дну, ползали сотни великолепных крабов-отшельников под панцирем в изящную полоску, в голубых, серебряных, серых и красных пятнышках, а из-под панциря выглядывала пунцовая от недовольства мордашка. Такие неуклюжие караваны – крабы, налетающие друг на друга, продирающиеся сквозь водоросли или шныряющие по песку среди башен-моллюсков и морских вентиляторов.

Солнце постепенно садилось, и вода в заливчиках и под кренящимися замками из камня покрывалась серой пеленой вечерних теней. Я медленно греб назад, и весла что-то сами себе наскрипывали. Писун и Рвоткин подремывали, утомленные солнцем и морским воздухом, их лапы дергались во сне, а рыжеватые брови ходили ходуном, как будто они гонялись за крабами среди нескончаемых рифов. Роджер сидел в окружении склянок и пробирок, в которых повисли крошечные мальки, помахивали конечностями анемоны и морские пауки осторожно трогали клешнями стенки своих стеклянных тюрем. Он заглядывал в склянки, уши торчком. Время от времени, посмотрев на меня и вильнув хвостом, он снова погружался в свои научные изыскания. Роджер был внимательным исследователем морской жизни. Солнце, поблескивая за кронами олив, как монета, исполосовало море золотыми и серебряными дорожками, когда «Жиртрест-Пердимонокль» ткнулся своим выпяченным афедроном в причал. Голодный, жаждущий, уставший, с гудящей головой от увиденных форм и расцветок, я медленно шел домой вверх по склону со своими бесценными образцами, а за мной, потягиваясь и позевывая, плелись три собаки.

Лето было на исходе, когда я, к вящему удовольствию, снова оказался без наставника. Марго и Питер стали проявлять друг к другу, как деликатно выразилась наша мать, «повышенный интерес». Так как все члены семьи единодушно не рассматривали Питера в качестве будущего родственника, следовало предпринять какие-то меры. Лесли выступил с простым решением проблемы – пристрелить жениха, но почему-то этот план был с презрением отвергнут. Я счел его идею блестящей, но оказался в меньшинстве. Предложение Ларри отправить счастливую чету на месячишко в Афины, чтобы там, как он объяснил, у них эта дурь прошла, было зарублено матерью на корню по причине его аморальности. В конце концов она отказалась от услуг Питера, и он поспешно и незаметно слинял, нам же пришлось иметь дело с плачущей или открыто негодующей Марго, которая, облачившись по такому случаю в долгополую черную юбку, искусно играла трагическую роль. Мать ее успокаивала обычными банальностями, Ларри читал ей лекции о свободной любви, а Лесли, по причине, известной лишь ему одному, решил выступить в роли разъяренного брата и то и дело, размахивая револьвером, грозился пристрелить Питера как собаку, если тот еще хоть раз переступит порог нашего дома. Марго, обливаясь слезами и заламывая руки, говорила нам, что ее жизнь погрузилась во мрак. Спиро, как никто обожавший настоящую драму, рыдал вместе с Марго и выставлял своих дружков на причалах, дабы пресечь любую попытку Питера высадиться на острове. В общем, все повеселились. Когда же трагедия постепенно сошла нет и Марго снова начала есть в свое удовольствие, она получила от Питера письмо, что он готов за ней вернуться. Марго, придя в ужас от этой перспективы, показала письмо матери, и снова семья с наслаждением включилась в этот фарс. Спиро удвоил охрану причалов, Лесли смазал все оружие и начал практиковаться на картонной фигуре в человеческий рост, пришпиленной к фасаду дома, а Ларри то подбивал сестру переодеться крестьянкой и броситься в объятья жениха, то говорил, что хватит уже изображать из себя Камиллу[10]. Оскорбленная Марго заперлась на чердаке и отказывалась кого-либо видеть, кроме меня, поскольку я единственный не принимал ничьей стороны. Там она отлеживалась, проливая обильные слезы и читая томик Теннисона. Временами она прерывала это занятие, чтобы с неизменным аппетитом наброситься на внушительную порцию материной стряпни, которую я ей приносил наверх на подносе.

Неделю Марго не покидала чердака. В конечном счете спуститься ее побудил эпизод, ставший достойной кульминацией этой истории. Лесли обнаружил пропажу разных мелочей на «Морской корове» и заподозрил рыбаков, по ночам курсировавших мимо нашего причала. Он решил проучить воров и закрепил в окне спальни три длинноствольных ружья, нацеленных на причал. При этом он так хитро привязал к ним суровые нитки, что мог стрелять, не вставая с кровати. Расстояние, конечно, было слишком большое, чтобы причинить вред, но свист пуль среди деревьев и всплески падающих в воду дробин должны были, как он считал, отпугнуть вора. Его так увлекла эта блестящая затея, что он забыл рассказать остальным про свою ловушку.

И вот все разошлись по своим комнатам и занялись делами. Дом затих. Из сада долетал тихий стрекот сверчков в теплом ночном воздухе. Вдруг последовала серия оглушительных выстрелов, от которых дом содрогнулся, и на первом этаже поднялся дружный лай. Я выскочил на лестничную площадку и стал свидетелем настоящего содома. Собаки решили поучаствовать в общем веселье, взбежали наверх и скакали с заливистым тявканьем. Мать выскочила из спальни в ночной рубахе необъятных размеров и с перекошенным лицом, решив, что Марго совершила самоубийство. Ларри в гневе вышел выяснять причину такого кавардака. Марго же, подумав, что это за ней приехал Питер, а Лесли его пристрелил, никак не могла отпереть замок на чердаке и блажила что было мочи.

– Она что-то с собой сделала… она что-то с собой сделала… – причитала мать, тщетно пытаясь освободиться от Писуна и Рвоткина, которые, решив тоже поучаствовать в разудалом ночном спектакле, вцепились зубами в подол ее ночнушки и тянули на себя с бешеным рычанием.

– Дальше ехать некуда… Уже нельзя поспать спокойно… Эта семейка сведет меня с ума! – кричал Ларри.

– Не бейте его… оставьте его в покое… трусы! – визжала Марго в слезах, отчаянно пытаясь открыть дверь чулана.

– Воры… спокойно… это всего лишь воришки, – объявил Лесли, выходя из спальни.

– Она еще жива… она еще жива… Да уберите же этих собак…

– Звери… как вы смеете в него стрелять?.. Выпустите меня, выпустите меня!

– Хватит причитать, это всего лишь воришки…

– Днем всякие животные, ночью салют из всех орудий… совсем ум за разум зашел…

В результате мать оторвалась от двух собак, взбежала наверх, бледная и дрожащая, и, открыв дверь, обнаружила такую же бледную и дрожащую Марго. После всей этой неразберихи наконец выяснилось, с чего все началось и о чем каждый подумал. Мать, все еще дрожа от пережитого шока, сурово выговаривала Лесли:

– Дорогой, как ты можешь такое устраивать? Такая глупость. Если уж ты решил пострелять, так хотя бы нас предупреди.

– Вот именно, – с горечью изрек Ларри. – Трудно, что ли, предупредить? Крикни «Пожар!» или что-то в этом роде.

– И как, спрашивается, я застигну воров врасплох, если стану громко вас оповещать? – проворчал Лесли.

– А нас, черт возьми, можно застигать врасплох? – возмутился Ларри.

– Дорогой, позвонил бы в колокольчик. Пожалуйста, не делай так больше… у меня до сих пор голова идет кругом.

Зато это помогло вытащить Марго из заточения – единственный плюс, как выразилась мать.

Холодно здороваясь с домашними, Марго в уединении пестовала свое разбитое сердце и частенько надолго уходила из дома в компании собак. Дождавшись свирепых осенних сирокко, она решила, что идеальным местом уединения для нее послужит островок в заливе напротив нашего дома, примерно в полумиле. И вот, когда ее желание побыть одной сделалось непреодолимым, она позаимствовала (без моего разрешения) «Жиртрест-Пердимонокль», посадила туда собак и отправилась на остров загорать и медитировать о Любви.

Только когда дошло до чаепития, я спохватился и с помощью бинокля обнаружил свою пропавшую лодку и Марго. В гневе и несколько необдуманно я сообщил матери о местонахождении своей сестры и заметил, что никто не давал ей права без спросу брать мою лодку. Кто, холодно поинтересовался я, построит мне новую, если с «Жиртрестом-Пердимоноклем» что-нибудь случится? Разыгравшийся сирокко завывал вокруг дома, как стая волков, и мать, не на шутку обеспокоенная, как мне поначалу показалось, судьбой моей лодки, одышливо поднялась на верхний этаж, чтобы осмотреть залив с помощью полевого бинокля. Лугареция, всхлипывая и заламывая руки, приковыляла следом, и они вдвоем, трепеща от дурных предчувствий, перебегали от окна к окну, всматриваясь в пенящееся море. Мать полагала, что надо кого-то послать для спасения дочери, но под рукой никого не было. Все, что ей оставалось, – это, присев на корточки, пялиться в бинокль, пока Лугареция молилась святому Спиридону и рассказывала ей запутанную историю о том, как ее дядя утонул во время такого же сирокко. К счастью, наша мать могла разобрать лишь одно слово из десяти.

В какой-то момент до Марго, кажется, дошло, что ей лучше вернуться домой, пока сирокко еще пуще не разгулялся, и мы увидели, как она направляется между деревьев к месту, где «Жиртрест-Пердимонокль» метался на приколе. Однако ее продвижение было медленным и, мягко говоря, своеобразным: для начала она пару раз упала, а затем вышла на берег метрах в пятидесяти от лодки и долго ходила кругами, пытаясь ее найти. В конце концов, привлеченная лаем Роджера, она заковыляла по берегу и все-таки обнаружила яхту. Потом никак не могла уговорить Писуна и Рвоткина забраться в лодку. Те не имели ничего против катания в тихую погоду, но они никогда не выходили в бурное море и не горели желанием. Только ей удавалось затащить в лодку Писуна, как она тут же кидалась к Рвоткину, а поймав, должна была снова выскакивать на берег за Писуном. Эти игры продолжались какое-то время. Наконец Марго сумела усадить обоих, запрыгнула следом и начала старательно грести, пока до нее не дошло, что она забыла отвязать лодку.

Мать наблюдала за ее перемещениями по заливу, затаив дыхание. «Жиртрест-Пердимонокль» с его низкой посадкой легко исчезал из виду, и каждый раз, когда он скрывался за большой волной, мать напряженно замирала, уверенная в том, что лодка затонула со всеми пассажирами. А когда отважная оранжево-белая капля снова взлетала на гребне волны, к матери возвращалось дыхание. Лодка двигалась своеобразным курсом, точнее, зигзагами, иногда разворачиваясь в сторону Албании. Раз или два Марго, пошатываясь, вставала и, прикрыв глаза козырьком, оглядывала горизонт, потом садилась и принималась снова грести. В какой-то момент, когда лодка, скорее по воле случая, чем по ее желанию, оказалась в пределах слышимости, мы втроем побежали к причалу и начали ей подсказывать, перекрикивая грохот волн и рев ветра. Под нашим чутким руководством Марго доблестно доплыла до берега, зато врезалась в причал с такой силой, что едва не опрокинула мать в воду. Собаки выскочили из лодки и рванули вверх по склону, явно опасаясь, что мы их заставим совершить новое путешествие с тем же капитаном. Мы помогли Марго выбраться на берег и только тут поняли причину ее неординарной навигации. Прибыв на остров, она разлеглась на песке и провалилась в глубокий сон. Разбудили ее завывания ветра. Она проспала часа три под палящим солнцем, и веки у нее так распухли, что глаза с трудом открывались. Ветер и соленые брызги только усугубили ситуацию, и до яхты она добралась практически слепой. Красная как рак, с набухшими веками, она была похожа на злобного монгольского пирата.

– Знаешь, Марго, у меня порой закрадываются сомнения, все ли с тобой в порядке, – сказала мать, промывая ей глаза холодным чаем. – Иногда ты совершаешь такие глупости.

– Мать, какая ерунда, – отвечала ей Марго. – Эти твои причитания. Такое могло случиться с кем угодно.

Похоже, этот случай излечил ее разбитое сердце. Она больше не предпринимала одиноких прогулок и не выходила в море на яхте, а вела себя нормально, насколько это в принципе было для нее возможно.

Зима, как правило, приходила на остров незаметно. Небо по-прежнему чистое, море синее и спокойное, солнце теплое. Но в воздухе появлялась какая-то неопределенность. Золотые и алые листья, густо покрывавшие сельскую местность, перешептывались и перешучивались между собой, катаясь разноцветными кольцами среди деревьев и то и дело отправляясь в пробные полеты. Они как будто что-то проверяли, к чему-то готовились и возбужденно обсуждали это шуршащими голосами, сбившись в кучку вокруг того или иного ствола. Птицы тоже собирались группками и, распушив перья, о чем-то задумчиво чирикали. Сам воздух был пропитан ожиданием, как зрители перед поднятием занавеса. Но вот однажды утром ты открывал ставни, чтобы окинуть взглядом поверх олив и синеющего залива красновато-коричневые горы, и вдруг понимал, что зима уже здесь, так как все вершины ночью покрыли рваные тюбетейки снега. Теперь перемен можно было ждать в любой час.

Через несколько дней белые облачка выстраивались перед зимним парадом, мягкие и пухленькие, вытянутые, вальяжные и растрепанные, маленькие и жесткие, как перышки, а потом ветер гнал их, словно беспорядочное стадо овец. Поначалу теплый, он ласково веял среди крон, и листья олив подрагивали и серебрились от радости, кипарисы слегка раскачивались, а палая листва устраивала веселые хороводы, которые заканчивались так же неожиданно, как начинались. Ветер игриво ерошил спины воробьев, отчего те поеживались и распушались, нежданно-негаданно налетал на чаек, так что они останавливались в воздухе и выставляли против него свои белые крылья. Похлопывали ставни, чуть подрагивали двери в проемах. Но солнце все еще сияло, море оставалось спокойным, и горы величественно стояли, побронзовевшие за лето, в своих рваных снежных шапках.

Около недели ветер играл с островом в игры, потрепывал его, оглаживал, о чем-то насвистывал себе под нос среди голых веток. Потом на несколько дней наступало странное затишье, и вдруг, когда ты меньше всего этого ожидал, он возвращался, но это был уже другой ветер – безумный, ухающий, завывающий, налетающий на остров в попытках опрокинуть его в море. Голубое небо исчезало, после того как остров накрывало серой облачной шалью прекрасной выделки. Море синело почти до черноты и покрывалось слоем пены. Кипарисы, как темнеющие маятники, ходили ходуном, а оливы (все лето такие неподвижные, окаменелые, чем-то похожие на застывших ведьм), словно зараженные ветряным безумием, с надсадным скрипом раскачивались на своих бесформенных, жилистых стволах, а листья шипели, переливаясь, как жемчуг, из зеленого в серебристый оттенок. Так вот о чем шепталась палая листва, вот в чем она упражнялась: мертвые листья в восторге взмывали, крутились-вертелись, ныряли и падали в изнеможении, когда ветру надоедала эта забава и он уносился прочь. Потом заряжали дожди, пока теплые, под ними было приятно гулять, большие увесистые капли дробью проходились по ставням, пробегали по виноградной лозе барабанными палочками, горловой мелодией прокатывались по сточным трубам. В Албанских горах реки взбухали и, в оскале показывая белые зубы, еще быстрее устремлялись к морю, по дороге терзая берега, хватая палки, бревна, пучки травы, все, что попадало под руку, и швыряли это в бухту, отчего темная вода покрывалась змеящимися венами из глины и всяким мусором. Постепенно вены лопались, море из синего превращалось в желто-коричневое, а затем ветер на него набрасывался и поднимал угрожающие волны, таких здоровенных рыжевато-коричневых львов с белыми гривами, которые, изготовившись, набрасывались на берег.

Начинался охотничий сезон. Вокруг материкового озера Бутринти появилась звенящая корка льда, а по воде скользили стаи диких уток. На бурых холмах, до нитки промокших, осыпающихся под дождем, зайцы, косули и дикие кабаны в чащах протаптывали ходы, вгрызались в мерзлую землю, чтобы добыть себе на пропитание луковицы и корни. На болотах и в заводях бекасы проверяли своими длинными резиноподобными клювами пористую землю и со свистом, точно стрелы, улетали у тебя из-под ног. В оливковых рощах, среди миртов, таился жирный, неуклюжий вальдшнеп, и стоило его только побеспокоить, как он тут же вспархивал с устрашающим хлопаньем крыльев, напоминающим взметенные осенние листья.

Лесли чувствовал себя в своей стихии. Раз в две недели он вместе с такими же энтузиастами совершал вылазки на материк, откуда возвращался то с колкой на ощупь тушей кабана, то со связками окровавленных зайцев, то с большой корзиной, доверху наполненной переливающимися на свету тушками уток. Грязный, небритый, воняя ружейным маслом и кровью, Лесли с горящими глазами описывал нам в деталях охоту, демонстрируя, где и как он стоял, когда кабан себя выдал, каким эхом отозвался в оголенных горах громкий выстрел, удар пули в цель и увертливый акробатический прыжок раненого кабана в заросли вереска. Он описывал это так ярко, что нам казалось, будто мы побывали на охоте. Он был то кабанчиком, принюхивающимся к подозрительным запахам, беспокойно переминающимся в тростниковых зарослях, зыркающим из-под колючих ресниц, вслушивающимся в звуки, которые издают загонщики и охотничьи собаки; то одним из загонщиков, осторожно продвигающимся сквозь заросли по пояс, поглядывающим по сторонам, издающим странные фыркающие звуки, чтобы выгнать зверя из укрытия; а когда кабанчик выскочил из укрытия и, хрюкая, побежал вниз по склону, он вскинул воображаемое ружье и выстрелил, то мы увидели реальную отдачу в плечо и то, как зверь кубарем полетел в угол комнаты, где и затих.

Наша мать как-то не думала об охотничьих забавах Лесли, пока он однажды не принес домой дикого кабана. Окинув взором увесистую мускулистую тушу с острыми, задравшими пасть в оскале клыками, мать тихо охнула.

– Господи! Никогда не думала, что они такие огромные, – сказала она. – Я надеюсь, дорогой, ты будешь осторожен.

– Ничего страшного, – отмахнулся Лесли. – Разве что он выскочит прямо перед тобой, тогда придется постараться. Потому что, если промахнешься, он тебя задерет.

– Какой ужас! – воскликнула мать. – Я себе не представляла, что они такие огромные… эта зверюга может запросто тебя покалечить или даже убить.

– Да нет, мать. Он опасен, только если выскочит прямо перед тобой.

– А что тут опасного? – поинтересовался Ларри.

– Как – что? – не понял Лесли.

– Если промахнешься, так просто через него перепрыгнешь.

– Не болтай ерунды, – ухмыльнулся Лесли. – У этого зверя три фута размах плеч, и он чертовски быстр, не успеешь перепрыгнуть.

– Да ладно. Не сложнее, чем перемахнуть через стул. Ну или не просто перепрыгнуть, а опершись руками.

– Ты говоришь такие глупости, Ларри. Видел бы ты их в движении. Тут никак перепрыгнуть не успеешь, с опорой или без.

– У вас, у охотников, не хватает воображения, – критически заметил Ларри. – Я подкидываю великолепные идеи, которые надо только опробовать. Так нет, ты их с порога отвергаешь.

– Ладно, в следующий раз пойдешь со мной и покажешь, – предложил Лесли.

– Я не изображаю из себя мачо с волосатой грудью, – сурово парировал Ларри. – Моя епархия – идеи, так сказать, мозговой штурм. На этой основе ты, играющий мускулами, строишь схемы, стратегию и реализуешь их на практике.

– По крайней мере эту стратегию я реализовывать не собираюсь, – убежденно сказал Лесли.

– Ты страшный упрямец, – сказала мать. – Не соверши какой-нибудь глупости, дорогой. А ты, Ларри, прекрати забивать ему голову опасными идеями.

У Ларри всегда были идеи по поводу вещей, в которых он совершенно не разбирался. Мне он давал советы по изучению природы, Марго – насчет одежды, матери – как управлять семьей и выплачивать долги, Лесли – как стрелять. При этом он ничем не рисковал, отлично зная, что никто в отместку не станет ему советовать, как надо писать. Естественно, если у кого-то возникала проблема, Ларри тут же предлагал наилучшее решение; стоило же кому-то похвастаться своим достижением, и он недоумевал, чему все радуются – это же легче легкого, надо только включить мозги. Из-за его всезнайства на вилле случился пожар.

Лесли вернулся с охоты на материке, весь обвешанный дичью и раздувающийся от гордости. Как он нам объяснил, ему впервые удался выстрел из обоих стволов попеременно. Пришлось ему объяснить подробнее, чтобы мы оценили в полной мере все величие совершённого. На охотничьем языке это означало почти одновременные выстрелы из двустволки, сначала из левого ствола, а потом из правого, что повлекло за собой убийство пары пернатых или пары зверей. Стоя посреди большой кухни, вымощенной каменной плиткой и освещенной красными сполохами горящих в очаге углей, он рассказал, как стая уток цепочкой летела на рассвете в зимнем небе. Когда они с громким хлопаньем крыльев оказались у него над головой, Лесли выцелил вожака и нажал на курок, а затем, почти без паузы, навел ружье на вторую птицу и выстрелил, и, пока он опускал дымящуюся двустволку, обе утки, почти как единое целое, шлепнулись в озеро. Вся семья зачарованно слушала эти живые описания. На большом деревянном столе высились груды дичи. Мать и Марго ощипывали связку уток на ужин, я изучал разных особей и заносил детали в дневник (который на глазах разукрашивался кровью и перьями), Ларри же сидел с чудной мертвой кряквой на коленях, поглаживая хрустящие крылья, и глядел на Лесли, а тот, стоя по пояс в воображаемом болоте, по третьему разу показывал, как он стреляет почти одновременно.

– Ты большой молодец, – сказала мать, после того как он в четвертый раз описал яркую сцену. – Представляю, как это сложно.

– Не вижу ничего сложного, – заметил Ларри.

Лесли, уже начавший новый раунд, осекся и просверлил взглядом старшего брата.

– Ах, ты не видишь? – спросил он воинственно. – А что ты в этом понимаешь? Ты с трех метров не попадешь в ствол оливы, не говоря уже о летящей птице.

– Мой дорогой друг, я не пытаюсь тебя умалить, – произнес Ларри своим невыносимо елейным тоном. – Я просто не понимаю, почему надо восхищаться тем, что считается таким простым делом.

– Простым? Если бы ты имел хоть какой-то опыт стрельбы из ружья, ты бы не говорил, что это просто.

– Не вижу необходимости в приобретении такого опыта. По мне, так все, что нужно, – это сохранить холодную голову и поймать мишень в прицел.

– Не болтай чепуху, – с презрением сказал Лесли. – Вечно ты считаешь простым все, что делают другие.

– Расплата за мою разносторонность, – вздохнул Ларри. – Чаще всего, когда я что-то повторяю за другими, это оказывается удивительно просто. Вот почему я не понимаю этот твой пафос, когда речь идет об обыкновенной стрельбе.

– Когда ты что-то повторяешь за другими? – У Лесли глаза полезли на лоб. – Да ты бы хоть раз попробовал применить на деле свои рекомендации.

– Наглая клевета! – начал раздражаться Ларри. – Я всегда готов доказать правоту своих идей.

– Ладно, тогда давай посмотрим, как ты повторишь мой результат.

– Без вопросов. Предоставь мне заряженное ружье и потенциальных жертв, и я тебе продемонстрирую, что тут не требуются никакие способности, все решает быстрая сообразительность, умение математически просчитать задачу.

– Отлично. Завтра утром мы отправимся на болото за бекасами. Проявишь там свою быструю сообразительность.

– Мне не доставляет никакого удовольствия убивать птиц, таких малорослых от рождения, – сказал Ларри. – Но поскольку на карту поставлена моя честь, придется ими пожертвовать.

– Если ты убьешь хотя бы одну, считай, что тебе повезло, – с удовлетворением заметил Лесли.

– Мальчики, вы ссоритесь за-за каких-то глупостей, – философски изрекла мать, смахивая с очков налипшие перья.

– Я согласна с Лесли, – неожиданно сказала Марго. – Ларри обожает давать другим советы, а сам при этом ничего не делает. Хороший урок ему не помешает. Очень даже кстати, что Лесли убил двух птиц одним выстрелом, или как там это называется.

Лесли показалось, что Марго неправильно поняла суть его подвига, и он принялся заново и более детально пересказывать эпизод.

Всю ночь шел дождь, и, когда с утра пораньше мы отправились засвидетельствовать подвиг Ларри, влажная земля чавкала под ногами, и от нее шел благоухающий аромат, как от сливового торта. Ларри по такому случаю вставил в твидовую шляпу большое индюшачье перо и стал похож на маленького, но дородного и даже весьма величавого Робин Гуда. Всю дорогу до болота, куда слетались бекасы, он сопровождал нытьем. Почему Лесли, вместо того чтобы поверить ему на слово, потащил его в такой холод по этим скользким тропам, и все ради какого-то дурацкого фарса, да еще заставил тащить тяжеленное ружье, а никакой дичи нет и в помине, ну разве что слабоумный пингвин высунет нос в такой день. С невозмутимой безжалостностью мы гнали его вперед, не слыша ни аргументов, ни протестов.

Болото представляло собой низменную часть равнины, около десяти акров, которые возделывались в весенние и летние месяцы. Зимой этот заброшенный участок превращался в заросли бамбука и вереска, прорезаемые ирригационными канавами, заполненными стоячей водой. Эти заболоченные канавы сильно осложняли охоту, так как перепрыгнуть их было трудно, а перейти вброд – еще труднее: около шести футов жидкой грязи и еще порядка четырех футов грязной воды. Здесь и там через них были переброшены узкие мостки из досок, в основном шаткие и прогнившие, но только так можно было пересекать эту топь. Во время охоты внимание постоянно переключалось с поиска дичи на поиск очередного мостка.

Не успели мы перейти через первый такой мосток, как три бекаса шорхнули у нас из-под ног и зигзагами понеслись прочь. Ларри вскинул ружье и в возбуждении нажал на курки. Щелкнули бойки, но выстрелов не прозвучало.

– Вообще-то, не мешало бы его зарядить, – заметил Лесли с затаенным торжеством.

– Я полагал, что ты это уже сделал, – с горечью отозвался Ларри. – Кто у нас, черт возьми, оруженосец? Если б не твоя безалаберность, я бы уже подстрелил парочку.

Он зарядил двустволку, и мы снова медленно зашагали через заросли бамбука. Две сороки злобно переругивались по поводу нашего продвижения. Ларри бормотал в их адрес угрозы и проклятья, так как они заранее оповещали нужную нам дичь. А сороки все летели впереди нас, продолжая громко болтать, пока не вывели Ларри из себя окончательно. Он остановился перед просевшим мостиком через широкую канаву со стоячей водой.

– Послушай, мы можем их как-нибудь заткнуть? – негодовал он. – Они распугают всех в округе.

– Только не бекасов, – заверил его Лесли. – Эти сидят себе тихо, пока ты на них практически не наступишь.

– По-моему, бесполезно продолжать. С таким же успехом можно было послать вперед духовой оркестр.

Ларри зажал ружье под мышкой и в раздражении ступил на мостик. Тут-то все и случилось. Он стоял посередине скрипучей, дрожащей конструкции, когда из длинной осоки по ту сторону мостка выпорхнули два бекаса и устремились ввысь. Ларри, в возбуждении забывший о своем шатком положении, вскинул на плечо ружье и, расставив ноги на гуляющих под ним досках, выстрелил из обоих стволов. Бекасы благополучно улетели, а вот Ларри в результате отдачи от мощного дуплета с испуганным криком полетел задом в ирригационную канаву.

– Ружье над головой! Держи ружье над головой! – проорал Лесли.

– Не вставай, а то засосет! – закричала Марго. – Сиди неподвижно.

Но у Ларри, распростертого на спине в болотистой заводи, в голове была лишь одна мысль – выбраться, и как можно скорее. Он постарался встать, опираясь – о ужас! – на ружье стволами вниз. Ему удалось подняться, но тут жидкая грязь под ним разъехалась и забурлила, он провалился по пояс, а ружье целиком исчезло под водой.

– Что ты сделал с ружьем! – в ярости завопил Лесли. – Ты забил стволы жижей!

– А что, по-твоему, я должен был делать? – огрызнулся Ларри. – Ждать, когда меня засосет трясина? Господи, дай же мне руку!

– Достань ружье, – возмутился Лесли.

– Не буду я спасать ружье, пока ты не спасешь меня! – огрызнулся Ларри. – Я тебе что, морж? Вытащи меня!

– Идиот, если ты мне протянешь дуло, я смогу тебя вытащить, – крикнул Лесли. – Иначе никак.

Ларри, отчаянно ища ружье, провалился еще на несколько дюймов и наконец извлек его, изрядно выпачканное черным, мерзко пахнущим илом.

– О боже! Во что ты его превратил, – простонал Лесли, вытирая дуло носовым платком. – Ты только посмотри.

– Может, перестанешь уже заниматься этим мерзким оружием и вытащишь меня отсюда? – злобно выкрикнул Ларри. – Или ты хочешь, чтобы я утонул, как Шелли?[11]

Лесли протянул ему дуло, и мы налегли все разом. Толку от этого не было никакого, разве что Ларри еще сильнее увяз, пока мы отдувались.

– Речь шла о том, чтобы меня спасти, а не добить, – произнес Ларри, тяжело дыша.

– Слушай, хватит уже собачиться, лучше постарайся выдернуть себя из трясины, – посоветовал ему Лесли.

– Блин! А чем, по-твоему, я занимаюсь? Я уже в трех местах покалечился.

В конце концов, после титанических усилий, раздался затяжной чпок, Ларри выбрался на поверхность, и мы втащили его на берег. Он стоял, покрытый черным вонючим илом, словно шоколадная скульптура из доменной печи, которая оттаивала у нас на глазах.

– Как ты? – спросила Марго.

Ларри смерил ее взглядом.

– Отлично, – саркастически заметил он. – Лучше не бывает. Если не считать начинающейся пневмонии, надорванной спины и того, что мой башмак покоится на дне, я чувствую себя превосходно.

По дороге домой, припадая на одну ногу, он вылил на нас ушат презрения и негодования и под конец уже не сомневался, что это был заговор с нашей стороны. Когда он вошел в дом, оставляя за собой след, напоминавший свежевспаханную борозду, мать ахнула от ужаса.

– О господи, чем ты занимался?

– Чем я занимался? А ты как думаешь? Я охотился.

– Но, дорогой, отчего у тебя такой вид? Ты насквозь промок! Ты что, упал в воду?

– Вы такие прозорливые, ты и Марго, что я иногда себя спрашиваю, как вы с этим живете.

– Да я просто тебя спросила.

– Разумеется, я упал в воду. А что еще могло случиться?

– Дорогой, скорее переоденься, а то простудишься.

– Как-нибудь обойдусь, – с достоинством сказал Ларри. – С меня хватит покушений на мою жизнь за один день.

От всякой помощи он отказался, взял в кладовке бутылку бренди и ушел к себе, а Лугареция по его распоряжению раскочегарила камин. Ларри залез в постель, завернулся в одеяло и принялся чихать и поглощать бренди. Во время обеда он отправил служанку за новой бутылкой, а когда мы собрались на чаепитие, он уже вовсю распевал и чихал со страшной силой. Перед ужином Лугареция понесла наверх третью бутылку, и мать всерьез забеспокоилась. Она послала Марго проверить, все ли с ним в порядке. После долгого молчания послышались возмущенный голос Ларри и жалобная мольба Марго. Озабоченная мать затопала вверх по лестнице, чтобы разобраться в происходящем, а мы с Лесли последовали за ней.

В спальне огонь бушевал в камине. Ларри исчез под спудом одеял. Марго со стаканом воды в руке стояла перед кроватью, и лицо ее изображало отчаяние.

– Что с ним? – решительно подходя, спросила мать.

– Он пьян, – чуть не рыдая сказала Марго, – и я не могу от него добиться ничего вразумительного. Я пытаюсь заставить его выпить английскую соль, а то завтра ему будет совсем худо, но он отказывается. Залез под одеяла и кричит, что я хочу его отравить.

Мать забрала у нее стакан и подошла к кровати.

– Ларри, не валяй дурака, – сказала она резко. – Немедленно выпей это.

Одеяла зашевелились, и из их недр показалась лохматая голова. Ларри посмотрел на мать затуманенным взором и в задумчивости похлопал ресницами.

– Отвратительная старуха… Кажется, я тебя где-то видел, – произнес он, и не успела мать оправиться от шока, как он провалился в глубокий сон.

– Это ж сколько он выпил, – в ужасе сказала мать. – Но раз он уснул, давайте подбросим полешек в огонь и оставим его одного. Проспится и почувствует себя лучше.

Поутру Марго обнаружила, что горящие угли провалились между половиц и занялась деревянная балка. В одной ночнушке, бледная от перепуга, она ворвалась в спальню матери.

– Пожар… Надо бежать! Надо бежать! – кричала она, как драматическая актриса на сцене.

Мать живо вскочила с постели.

– Буди Джерри… буди Джерри, – взывала она, пытаясь бог знает зачем влезть в корсет поверх ночной рубашки.

– Просыпайтесь… просыпайтесь… Пожар… пожар! – заголосила Марго.

Мы с Лесли выскочили на лестничную площадку.

– Что происходит? – спросил Лесли.

– Пожар! – закричала Марго у него над ухом. – У Ларри пожар!

Появилась мать в странном виде: скособоченный корсет поверх ночной рубахи.

– У Ларри пожар? Скорей его спасайте! – закричала она и заспешила на чердак, а мы за ней.

Комната была заполнена едким дымом, сочащимся из-под половиц. Сам Ларри мирно спал. Мать подбежала к кровати и начала его тормошить.

– Ларри, просыпайся! Да просыпайся же!

– Что случилось? – спросил он сонным голосом, садясь на кровати.

– У тебя пожар!

– Ничего удивительного. – С этими словами он снова улегся. – Скажи Лесу, чтобы потушил.

– Надо залить, – крикнул Лес. – Скорее!

Следуя его команде, Марго схватила наполовину опорожненную бутылку бренди и вылила содержимое на половицы. Языки пламени взметнулись и весело затрещали.

– Дура, да не бренди! – заорал Лесли. – Воды… принеси воды.

Но Марго, переживая по поводу своего вклада во всесожжение, разрыдалась. Лес, тихо ругаясь, стянул одеяло с лежащего Ларри и стал им сбивать пламя. Тот с негодующим видом сел на кровати.

– Что, черт побери, происходит? – вопросил он.

– Дорогой, в твоей комнате пожар.

– Я не понимаю, почему я должен окоченеть. Зачем с меня сорвали одеяло? Что вы все так суетитесь? Неужели так трудно потушить огонь?

– Заткнись, – огрызнулся Лесли, оттаптываясь на брошенном одеяле.

– Вы все паникеры, каких свет не видывал, – сказал Ларри. – А надо просто включить голову. Лес себя вообще не контролирует. Если Джерри принесет топорик, а мать и Марго немного воды, мы быстро все потушим.

Со временем, пока Ларри, лежа в постели, давал указания, нам удалось вскрыть пол и загасить балку. Этот горбыль из оливкового дерева толщиной двенадцать дюймов, видимо, тлел всю ночь, поскольку обуглилась добрая половина. Когда же появилась Лугареция и принялась убирать обгоревшие одеяла, сломанные доски, остатки воды и бренди, Ларри с облегчением вздохнул.

– Ну вот, – сказал он, – все сделано без паники и суматохи. Я же говорю, надо просто включить голову. Кто-нибудь может принести мне чай, а то голова раскалывается.

– Неудивительно. Надрался как сапожник, – сказал Лесли.

– Если ты не можешь отличить высокую температуру после переохлаждения от пьяной оргии, то не тебе бросать тень на мою репутацию.

– У тебя явно похмелье после высокой температуры, – заметила Марго.

– Это не похмелье, – с достоинством возразил Ларри, – а результат стресса, когда к тебе на рассвете врываются четверо полоумных и ты вынужден брать ситуацию под свой контроль.

– Тот еще контроль, не вылезая из постели, – фыркнул Лесли.

– Важны не действия, а мозговой штурм, быстрота ума, способность включить голову, когда другие ее теряют. Если бы не я, вы бы все, наверное, сгорели во сне.

С приходом весны остров запестрел цветами. Ягнята с прыгающими хвостиками скакали под оливами, топча желтые крокусы своими копытцами. Новорожденные ослики пощипывали нарциссы, передвигаясь на своих грушевидных нетвердых ножках. В прудах, протоках и канавах плавали спутанные нити пестрой лягушачьей икры, черепахи освобождались от зимних покровов в виде листьев и земли, а первые бабочки, выцветшие и какие-то потертые, несмело порхали среди соцветий.

Вся семья ради сухого пьянящего воздуха большую часть времени проводила на веранде, где мы ели, спали, читали или просто спорили о том о сем. Раз в неделю мы здесь собирались, чтобы разобрать корреспонденцию, которую привозил Спиро. В основном это были оружейные каталоги для Лесли, модные журналы для Марго и журналы о фауне для меня. Ларри приходили книги и бесконечные письма от авторов, художников и музыкантов. Почта матери состояла из писем от родственников, приправленных парочкой каталогов о семенах. Просматривая корреспонденцию, мы частенько обменивались репликами, а кое-что зачитывали вслух. Не для того, чтобы завязать разговор (все равно тебя никто не слушал), а просто потому, что так проще было уяснить для себя истинный смысл письма или статьи. Впрочем, изредка новость оказывалась достаточно неожиданной, чтобы привлечь внимание остальных членов семьи. Именно это и случилось однажды весенним днем, когда небо голубело, как стекло, и мы все сидели в пестроватой тени виноградной лозы, поглощая каждый свою почту.

– О, как это мило… Смотри-ка… кисея с рукавами-фонариками… Нет, я, пожалуй, выберу бархат… или, может, парчовый верх с юбкой клеш. Очень даже… хорошо будет смотреться с длинными белыми перчатками и летней шляпкой вроде этой, как вы считаете?

В паузе можно было расслышать постанывание Лугареции в столовой да шуршание страниц. Роджер громко зевнул, его примеру последовали Писун и Рвоткин.

– Мать честная! Какая красота! Ты погляди… телескопический прицел, поворотный продольно-скользящий затвор… Красотка! И всего полторы сотни… недорого… А это чем не вариант… ну-ка… двустволка… дроссель… так-так… пожалуй, для уток требуется что-то потяжелее.

Роджер почесал одно ухо, потом другое, склонил голову набок и сладко простонал с выражением полного счастья. Писун прилег и закрыл глаза. Рвоткин тщетно пытался поймать муху, вхолостую щелкая зубами.

– А! У Антуана наконец стихи приняли к публикации! Вот у кого есть талант, если только он до него докопается. Варлен запускает в конюшне типографский станок, чтобы напечатать свои труды ограниченным тиражом… делов-то! О боже, Джордж Буллок решил себя попробовать в портрете… Какие портреты, когда он не может нарисовать подсвечник! Мать, вот для тебя отличная книга… «Елизаветинские драматурги»… прекрасно… есть что почитать…

Роджер извернулся в поисках блох в тыловой части и заработал передними зубами, как щипцами для волос, шумно вдыхая воздух. У Писуна слегка подергивались лапы и хвост, а его имбирные брови ходили вверх-вниз от изумления перед тем, что ему снилось. Рвоткин растянулся на полу и притворился спящим, но один глаз зорко следил за мухой в надежде, что она наконец сядет.

– Тетя Мейбл переехала в Сассекс… Она пишет, что Генри сдал все экзамены и поступает в банк… по-моему, это банк… какой же у нее ужасный почерк, а еще похваляется своим престижным образованием… Дядя Стивен, бедняжка, сломал ногу… из-за козы?.. Ну вот, опять этот почерк… «Полез на козлы и сломал ногу»… В его возрасте пора бы уже набраться ума… какая глупость… Том женился… Одна из сестер Гарнет…

Напоследок мать всегда оставляла толстый конверт, надписанный крупным твердым и аккуратным почерком: ежемесячное послание от двоюродной бабки Гермионы. Ее письма неизбежно вызывали всеобщее негодование, поэтому, когда мать с тяжелым вздохом развернула письмо на двадцати одной странице и устроилась поудобнее, мы все отложили корреспонденцию и сосредоточились, а она начала читать, сначала про себя.

– Пишет, что врачи не питают особой надежды на ее здоровье, – сказала она вслух.

– Они не питают надежды последние сорок лет, а она по-прежнему здорова как бык, – заметил Ларри.

– Говорит, что ее удивило наше решение ни с того ни с сего уехать в Грецию, но после их скверной зимы ей кажется, что, возможно, мы поступили мудро, выбрав этот животворный климат.

– Животворный! Ну и словечко.

– О боже… только не это… господи!..

– Что такое?

– Она хочет приехать и пожить у нас… врачи рекомендовали ей теплый климат!

– Я категорически против! – вскричал Ларри, вскочив на ноги. – С меня достаточно Лугареции, демонстрирующей каждое утро свои голые десны. Нам не хватает еще двоюродной бабки Гермионы, которая будет умирать здесь на каждом шагу. Ты должна ее остановить… напиши, что у нас мало места.

– Но это невозможно, дорогой. В последнем письме я ей описала, какая у нас большая вилла.

– Она могла благополучно забыть, – с надеждой предположил Лесли.

– Не забыла. Где это?.. Вот, она пишет: «Поскольку вы смогли себе позволить такой просторный дом, я верю, дорогая Луи, что вы выделите маленький уголок для старой женщины, которой уже недолго осталось». Ну, видишь? Что же нам делать?

– Напиши, что здесь разразилась эпидемия оспы, и пошли ей фотографию Марго с угрями, – посоветовал Ларри.

– Дорогой, не говори глупости. Тем более я ей написала, какой здесь здоровый климат.

– Мать, ты просто невозможна! – кипятился Ларри. – Я рассчитывал тихо, спокойно поработать все лето в окружении избранных друзей, а теперь в дом ворвется старая злобная верблюдица, пахнущая нафталином и распевающая псалмы в уборной.

– Дорогой, ты преувеличиваешь. И не понимаю, зачем ты сюда приплел уборную… Я не слышала, чтобы она где-то распевала псалмы.

– Она только этим и занимается. «Веди меня, о свет». А остальные в коридоре дожидаются своей очереди.

– В любом случае мы должны придумать уважительный отказ. Не могу же я ей отказать на том лишь основании, что она распевает псалмы.

– Почему нет?

– Это неразумно, дорогой. Все-таки она как-никак родственница.

– Какое это имеет отношение к делу? Мы должны обхаживать эту старую каргу только потому, что она родственница, вместо того чтобы сжечь ее на костре, как она того заслуживает?

– Не такая уж она страшная, – неуверенно запротестовала мать.

– Моя дорогая, из всей нашей многочисленной родни она точно наихудшая. Почему ты с ней поддерживаешь отношения, для меня загадка.

– Ну я ведь должна отвечать на ее письма?

– С какой стати? Перечеркивай конверты двумя словами «Адресат неизвестен» и отсылай обратно.

– Дорогой, это невозможно. Они узнают мой почерк, – туманно выразилась мать. – К тому же я его уже распечатала.

– Давай кто-то из нас ей ответит, что ты заболела, – предложила Марго.

– Вот-вот. Скажем, что врачи не питают особой надежды, – подхватил Лесли.

– Я напишу письмо, – радостно подхватил Ларри. – Куплю чудесный конверт с траурной каймой… это придаст сообщению правдоподобие.

– Ты этого не сделаешь, – твердо сказала мать. – Если ты так поступишь, она сразу прилетит за мной ухаживать. А то ты ее не знаешь.

– Зачем ты с ними поддерживаешь отношения, вот чего я не пойму, – досадовал Ларри. – Тебе какое от этого удовольствие? Они все или ископаемые, или умственно отсталые.

– Как ты можешь их называть умственно отсталыми? – возмутилась мать.

– Да ладно тебе, мать. Посмотри на тетю Берту с ее воображаемыми котами… или на двоюродного дядю Патрика, который разгуливает голый по дому и рассказывает первому встречному, как он убивал китов перочинным ножиком… Они все ку-ку.

– Они, может, со странностями, что в их почтенном возрасте неудивительно. Но не умственно отсталые, – пояснила мать и простодушно добавила: – Во всяком случае, не настолько, чтобы их помещать в клинику.

– Если нас ждет нашествие родственников, то нам остается только одно, – мрачно изрек Ларри.

– Что именно? – поинтересовалась мать, с надеждой глядя на него поверх очков.

– Переехать, естественно.

– Переехать? Куда? – спросила мать, совершенно сбитая с толку.

– На виллу поменьше. Тогда ты сможешь написать всем этим зомби, что у нас нет свободного места.

– Не говори глупости, Ларри. Мы не можем постоянно переезжать. Мы переехали сюда, чтобы справиться с потоком твоих друзей.

– А сейчас переедем, чтобы справиться с потоком родственников.

– Если мы будем метаться с места на место по всему острову, люди решат, что мы повредились рассудком.

– Они еще скорее так подумают, если здесь появится эта гарпия. Честное слово, мать, я просто не выдержу. Пожалуй, я одолжу у Лесли ружье и продыравлю ей корсет.

– Ларри! Как ты можешь говорить подобные вещи в присутствии Джерри?

– Я тебя предупредил.

Повисла пауза, во время которой мать лихорадочно протирала стекла своих очков.

– Дорогой, но это так… так… эксцентрично… переезжать с места на место, – наконец сказала она.

– Что тут эксцентричного? – удивился Ларри. – Совершенно логично.

– Вот именно, – поддержал его Лесли. – Своего рода самооборона.

– Мама, будь разумна, – сказала Марго. – Перемена – все равно что застолье.

Держа эту новую поговорку в голове, мы переехали.

Новая вилла, белая как снег, стояла на холме и имела широкую террасу с плотным ламбрекеном из виноградной лозы. Перед домом ютился огороженный садик размером с носовой платок, где сплелись во что-то непонятное дикие цветы. Весь садик затеняла большая магнолия с глянцевыми темно-зелеными листьями. От дома уходила подъездная дорожка в колдобинах, она спускалась по склону среди оливковых рощ, виноградников и садов, прежде чем соединиться с главной дорогой. Эта вилла всем понравилась сразу, как только Спиро нам ее показал. Она стояла, обветшалая, но невероятно элегантная среди пьяных олив, как джентльмен из восемнадцатого века в окружении поденщиц. Особое очарование, на мой взгляд, ей придала обнаруженная в одной из комнат летучая мышь, висевшая вниз головой на ставне и пищавшая с мрачной недоброжелательностью. Я надеялся, что она останется в доме, но, как только мы переехали, она решила, что становится тесновато, и сделала выбор в пользу какой-то мирной оливы. Я об этом пожалел, но, так как мне было чем заняться, быстро о ней забыл.

Именно на белоснежной вилле я по-настоящему близко сошелся с богомолами. До сих пор мне приходилось изредка видеть, как они разгуливают в кроне мирта, однако я к ним особенно не приглядывался. И вот теперь они заставили обратить на себя внимание, поскольку на холме, где стояла вилла, их были сотни, причем таких больших я прежде не видел. Они надменно восседали на оливах, среди миртов, на гладких листьях магнолии, а по ночам слетались к дому, жужжали вокруг уличного фонаря, крутя своими зелеными крыльями, как колесный пароход лопастями, садились на столы и стулья и расхаживали вокруг, вертя головами в поисках добычи и пристально разглядывая нас своими выпученными глазами на мордочке, лишенной подбородка. Я даже не подозревал, что богомолы могут вырастать такими огромными, некоторые из наших визитеров достигали четырех с половиной дюймов. Эти монстры ничего не боялись и без колебаний атаковали противника величиной с себя, а то и больше. Похоже, эти насекомые считали дом своей собственностью, а стены и потолки – их законными охотничьими угодьями. Но и гекконы, жившие в щелях садовой стены, полагали так же, вот почему они вели постоянную войну друг с другом. Чаще всего это были мелкие стычки между отдельными особями, и, так как речь шла о равных соперниках, обычно схватки заканчивались ничем. Но случались и запоминающиеся сражения. Однажды мне повезло с великолепным обзором: битва разворачивалась сначала над моей головой, а потом у меня в кровати.

Днем большинство гекконов прятались на стене под отстающей штукатуркой. Когда же солнце уходило за горизонт и на дом и сад ложилась прохладная тень большой магнолии, они высовывали из щелей свои головки и с интересом озирали местность золотистыми глазками. Постепенно они выползали, их плоские тела и укороченные конусообразные хвосты казались в сумерках пепельно-серыми. Они осторожно перебегали по стене в пучках мха и, лишь достигнув безопасного укрытия в виде сплетений лозы над верандой, терпеливо ждали, когда небо окончательно потемнеет и зажгутся фонари. После этого они выбирали место для охоты, куда и направлялись по стене дома: кто в спальни, кто в кухню, а некоторые оставались на веранде среди листьев виноградной лозы.

Один геккон облюбовал мою спальню, мы с ним довольно близко познакомились, и я его окрестил Джеронимо, так как его набеги на насекомых отличались особой хитростью и продуманностью, свойственными знаменитому индейскому вождю. Он казался гекконом высшего порядка. Во-первых, он жил в одиночестве под большим камнем в рассаде цинний под моим окном и близко не подпускал посторонних гекконов; точно так же он не позволял чужакам совать нос в мою спальню. Он выползал из-под камня раньше своих собратьев, когда стена и дом еще освещались бледным закатным солнцем. Взобравшись по осыпающейся белой штукатурке до окна моей спальни, он высовывал голову над подоконником и, с любопытством оглядев комнату, пару раз быстро кивал – то ли меня приветствуя, то ли выражая удовлетворение, что все выглядит по-прежнему, я так и не понял. Он сидел на подоконнике, поглатывая, пока совсем не стемнеет и в спальне не включат свет. В золотистом свете лампы он как будто менял окраску с пепельно-серой на просвечивающую жемчужно-розовую, отчего явственнее проступали узоры пупырышек и кожа казалась гладенькой и тонкой, почти до прозрачности, – казалось, вот сейчас разглядишь в его толстом брюшке все внутренности, аккуратно свернутые, как хоботок у бабочки. С глазами, горящими от воодушевления, он взбирался по стене к своему любимому местечку в углу, слева на потолке, и замирал головой вниз в ожидании ужина.

Еда не заставляла себя долго ждать. За первой стайкой комаров, москитов и божьих коровок, им проигнорированных, вскоре появлялись долгоножки, златоглазки, мотыльки и довольно крепкие жуки. Выжидательная тактика Джеронимо открыла мне много нового. Златоглазка или мотылек, полетав вокруг лампы до головокружения, усаживались на потолке в светлый круг. Джеронимо застывал. Потом, пару раз быстро кивнув, начинал вкрадчиво, по миллиметру, продвигаться, не сводя ярких глаз с насекомого. Оказавшись дюймах в шести от добычи, он на мгновение останавливался и пошевеливал пухлыми лапками, чтобы поосновательнее вцепиться в штукатурку. Глаза его источали еще большее возбуждение, мордочка выражала свирепость, от которой, как ему казалось, должна была застывать кровь в жилах, кончик хвоста едва заметно подрагивал; потом промельк, словно упала капля воды, цап – и вот он уже развернулся, счастливый и самодовольный, а златоглазка торчит у него изо рта, и ее ножки и крылышки пошевеливаются и подрагивают, точно усы у моржа. Покрутив хвостом, как радостный щенок, Джеронимо возвращался в свое прибежище, чтобы по-настоящему насладиться трапезой. У него был невероятно острый глаз, и я неоднократно наблюдал за тем, как, увидев крохотного мотылька в противоположном углу, он переползал через весь потолок, чтобы поближе подобраться к добыче.

С соперниками, попробовавшими захватить его территорию, он обращался без обиняков. Только они вползали на подоконник и делали короткую передышку после долгого карабкания вверх, как Джеронимо с тихим шорохом перебегал по потолку, спускался по стене, шлепался на подоконник и, прежде чем незваный гость успевал сделать какое-то движение, на него набрасывался. Любопытно, что, в отличие от других гекконов, он не метил противнику в голову или в тело. Он сразу вцеплялся, как бульдог, в хвост, в сантиметре от кончика, и давай его валтузить из стороны в сторону. Огорошенный столь необычным и подлым нападением, пришелец пускался наутек, прибегнув к испытанному среди ящериц способу: оставив хвост, со всей прытью улепетывал обратно по стене в прибежище из цинний. А Джеронимо, отдуваясь после трудов праведных, с видом победителя стоял на подоконнике с зажатым в зубах хвостом, продолжавшим извиваться как змея. Убедившись, что соперник бежал, он ложился и начинал уписывать чужой хвост – этот отвратительный обычай я сильно не одобрял. Как бы то ни было, так он, судя по всему, праздновал победу и не успокаивался, пока добыча не перекочует целиком в его вздувшийся живот.

В основном богомолы, влетавшие в мою комнату, были небольшими. Джеронимо и рад был бы их сцапать, но они были для него слишком шустрые. В отличие от других насекомых, богомолов свет, кажется, не беспокоил; вместо того чтобы до умопомрачения крутить фуэте, они преспокойно устраивались в удобном месте и заглатывали танцоров, стоило им только угомониться. Выпученные глаза богомолов были такими же зоркими, как у геккона, и, высмотрев его, они спешно ретировались, прежде чем тот успевал к ним подобраться на опасное расстояние. Но однажды ночью сражение таки состоялось: богомол не только не улетел, он принял открытый бой, и геккону пришлось нелегко.

Одно время я был заинтригован процессом спаривания богомолов. Я видел, как самка невозмутимо поглядывает на бедолагу-самца, пока тот взбирается на нее сзади. И даже после того, как его голова и шея исчезали в ее аккуратном рту, его тыловая часть продолжала делать свое дело. Понаблюдав за довольно жестокими брачными играми, я захотел узнать, как эти существа откладывают и высиживают яйца. Однажды мне представился такой шанс. Бродя по холмам, я буквально наткнулся на огромную самку богомола, с царским видом прогуливавшуюся в траве. Брюшко у нее сильно выпирало, и мне стало ясно, что она на пороге счастливого разрешения от бремени. Она остановилась и покачалась из стороны в сторону на своих тонких ножках, холодно на меня поглядывая, а затем продолжила путь. Я решил, что правильнее всего будет ее поймать, с тем чтобы она отложила яйца в коробке, а я бы за ними спокойно понаблюдал. Как только до нее дошло, к чему все идет, она резко развернулась и сделала стойку, расправив бледно-зеленые яшмовые крылышки и угрожающе, с вызовом подняв вверх передние лапки с рядами острых зубцов. Позабавившись такой воинственностью по отношению к существу, настолько превосходящему ее своими размерами, я легкомысленно схватил ее за грудку двумя пальцами. В ту же секунду длинные острые лапки оказались у нее за спиной и вцепились в мой большой палец. Ощущение было такое, будто мне под кожу вогнали полдюжины иголок. От удивления я выпустил ее и сел, чтобы отсосать кровь. Три ранки были особенно глубокие, и, когда я сжимал палец, выступали капельки. Я зауважал богомолку, она оказалась из тех, с кем надо считаться. В следующей попытке я был более осторожен: одной рукой схватил ее за грудку, а второй придержал передние лапки. Она суетливо задергалась и попыталась меня укусить, наклонив свою злобную мордочку, но ее челюсти были слишком слабые, чтобы причинить какой-то вред. Я принес ее домой и заключил в большую, покрытую марлей клетку, со вкусом украшенную папоротником, вереском и камнями, среди которых она передвигалась с легким изяществом. Я почему-то назвал ее Сицилией и без устали ловил для нее бабочек, которых она ела в больших количествах, с неубывающим аппетитом, а брюшко все росло и росло. И когда я уже не сомневался, что она вот-вот отложит яйца, Сицилия каким-то образом отыскала дырочку в клетке и сбежала.

Как-то вечером я читал в постели, когда с громким трепетом крылышек в окно влетела Сицилия, пересекла комнату и тяжело опустилась на стену в каком-то десятке футов от Джеронимо, который деловито приканчивал особенно пушистую бабочку. Он остолбенел и с прилипшим к губам ворсом уставился на незнакомку. Такой большой богомолки, я уверен, он никогда еще не видел – Сицилия была на добрых полдюйма его длиннее. Пораженный как размерами, так и ее наглостью, он несколько секунд молча на нее глазел, она же озиралась с мрачным интересом, как старая дева в картинной галерее. Придя в себя, Джеронимо решил, что эту нахалку следует проучить. Протерев рот о потолок, он, по обыкновению, дробно покивал головой и помотал хвостом, заводя себя перед смертельным боем. Сицилия не обращала никакого внимания, продолжая озираться и слегка покачиваться на своих длинных стройных ножках. Джеронимо медленно спустился по стене, закипая от ярости, примерно в трех футах от богомолки остановился и стал перебирать лапками для пущей основательности. Сицилия с хорошо разыгранным удивлением впервые обратила на него внимание. Не меняя положения, она просто развернула голову и посмотрела через плечо. Джеронимо на нее таращился и сглатывал слюну, а Сицилия, оценив его холодными выпученными глазами, обратила взор к потолку, как будто геккон для нее не существовал. Он подобрался еще на несколько дюймов и снова стал перебирать лапками и подрагивать кончиком хвоста. А затем бросился вперед. И тут произошло нечто. Сицилия, до этой секунды, казалось бы, занятая изучением трещины в штукатурке, неожиданно подпрыгнула, развернулась в воздухе и приземлилась на задние лапки в ту же точку, но уже с широко расправленными, словно плащ, крыльями и передними лапками на изготовку. Джеронимо, не готовый к такому вызову, тормознул и вытаращился на оппонентку. Она встретила его взгляд с воинственным презрением. Его это озадачило. Он привык к тому, что богомолы при его приближении обращаются в бегство, а эта стоит на задних лапках, готовая атаковать, шурша своим зеленым плащом и покачиваясь из стороны в сторону. Но не мог же он выйти из игры, дело зашло слишком далеко, поэтому он собрался и врезался в нее с убойной силой.

Его скорость и вес сделали свое дело: богомолка покачнулась, а он вцепился зубами в ее грудку. В ответ Сицилия запустила острые лапки в его задние ноги. Они повозились на потолке, а потом сползли по стене, и каждый пытался завладеть преимуществом. Затем оба соперника взяли паузу, готовясь ко второму раунду и при этом не выпуская друг друга из цепких объятий. Я подумал, не пора ли мне вмешаться. Не хотелось, чтобы кто-то из них погиб, но я был так заинтригован схваткой, что не спешил их разнимать. Пока я колебался, они сцепились снова.

По неизвестной мне причине Сицилия вознамерилась свалить Джеронимо на пол, а он с таким же упорством пытался втащить ее на потолок. Так они играли в тяни-толкай с переменным успехом, и ничего существенного не происходило. Но тут Сицилия допустила роковую ошибку: воспользовавшись очередной паузой, она взмыла в воздух, желая, по-видимому, перенестись в другой конец комнаты вместе со своей добычей, наподобие орла с ягненком в лапах. Но она явно не учла, сколько геккон весит. От неожиданности он ослабил хватку за штукатурку, однако стоило им очутиться в воздухе, как эта тяжесть оказалась даже для Сицилии неподъемной, и клубок из ящериного хвоста с крылышками рухнул на мою постель.

Это падение настолько поразило их обоих, что они расцепились и, сидя на одеяле, уставились друг на друга горящими глазами. Решив, что наступил подходящий момент, чтобы прервать бой и объявить ничью, я уже собирался сграбастать противников, но тут они опять сошлись. На этот раз Джеронимо поступил умнее и сомкнул челюсти на одной из острых передних лапок соперницы. В ответ она свободной лапкой обхватила его за шею. Оба одинаково страдали оттого, что периодически застревали и путались в складках одеяла. К тому моменту, когда они стали смещаться в сторону подушки, вид у них был тот еще: у Сицилии изорвано, растрепано крыло и согнутая лапка выведена из строя, а у Джеронимо вся спина и шея в кровавых царапинах. А я был слишком увлечен непредсказуемым исходом битвы, чтобы попытаться их остановить, и поспешил покинуть кровать, пока острые лапки не вонзились в мою грудь.

Мне показалось, что богомолиха начинает сдавать, но гладкая простыня под ногами словно вдохнула в нее новую жизнь. Жаль, что обретенные силы она обратила не на тот объект. Отпустив шею Джеронимо, она сомкнула челюсти вокруг его хвоста. Может, рассчитывала таким образом его обездвижить, но лишь добилась обратного эффекта. Он просто освободился от хвоста, а при этом отчаянно дернулся, замотал головой, и ее подрагивающая передняя лапка осталась у него во рту. Сицилия, вероятно, еще сумела бы выстоять, если бы сразу вцепилась в геккона, но она крепко держала свободной лапкой мотающийся, никому не нужный хвост, видимо считая его неотъемлемой частью противника. Джеронимо выплюнул вторую ее лапку, совершил прыжок, челюсти сомкнулись, и голова Сицилии вместе с грудкой исчезли у него во рту.

На этом схватка, в сущности, закончилась; ему оставалось только ждать, пока она испустит дух. Ее задние лапки дергались, раскрывшиеся крылья с шуршанием хлопали, как зеленые веера, а огромный живот пульсировал, и в результате этой агонии они оба исчезли в складках развороченной постели. Довольно долго я ничего не видел, только слышно было тихое похрустывание крылышек, а потом и оно прекратилось. После паузы из-под простыни высунулась поцарапанная, окровавленная мордочка, пара золотистых глаз уставилась на меня с победным видом, а затем утомленный Джеронимо целиком выбрался наружу. На плече, где был содран кусок кожи, зияла кровавая рана, спина, в которую вонзались коготки, была усыпана сочащимися веснушками, а окровавленный обрубок хвоста оставлял заметный след на простыне. Потрепанный, вялый, уставший, но торжествующий, он немного посидел, глотая слюну и позволяя мне протереть раны на спине ваткой на спичке. Я поймал для него пять жирных мух в качестве приза, и он их съел с превеликим удовольствием. Немного восстановив силы, он медленно проковылял по стене, переполз через подоконник и по внешней стене спустился в свое укрытие под камнем в рассаде с цинниями. Очевидно, решил, что после таких разборок хороший отдых ему не помешает. На следующий вечер он сидел на своем обычном месте в углу, все такой же живчик, помахивая обрубком хвоста и с вожделением разглядывая лакомый хоровод насекомых, вьющихся вокруг лампы.

Спустя пару недель после великой битвы Джеронимо однажды появился на подоконнике, к моему изумлению, не один. Второй геккон был крошечный, раза в два меньше него, прелестного жемчужно-розового окраса, с большими лучистыми глазами. Джеронимо занял привычный пост в углу, а новенький выбрал местечко в центре потолка. Они рьяно взялись за охоту на насекомых, полностью игнорируя друг друга. Поначалу я подумал, что эта изящная ящерка – невеста Джеронимо, однако обследование рассады с цинниями показало, что он по-прежнему ведет холостяцкий образ жизни под своим камнем. Новый геккон явно спал в другом месте и лишь вечерами приходил сюда за компанию. С учетом воинственного настроя Джеронимо против посторонних, мне трудно было объяснить его толерантное отношение к новенькому. Я подумал было, что это его сынок или дочка, но я хорошо знал, что гекконы не обзаводятся семьей, они просто откладывают яйца, а потомство (когда оно появляется на свет) предоставляют самому себе. Так что вряд ли. Я еще обдумывал, как назвать нового обитателя моей спальни, когда его постиг суровый удар судьбы.

Слева от нашей виллы простиралась равнина, этакая большая зеленая лужайка, вся уставленная кривоватыми колоннами олив. Равнину окружали семиметровые скалы из глины и гальки, у подножия которых росли миртовые рощи, прикрывавшие собой каменные завалы. Я считал это отличным местом для охоты, так как там водились самые разные животные. Как-то раз в кустах, среди валунов, я наткнулся на полусгнивший ствол оливы. Подумав, что под ним может обнаружиться что-то интересное, я поднапрягся и откатил ствол, который с хлюпаньем упал. В открывшейся канавке сидели два существа, заставившие меня открыть рот.

Насколько я мог судить, это были обыкновенные жабы, но какого-то небывалого размера. В талии – шире среднего блюдца. Серо-зеленые, в карункулах и странно поблескивающих белых пятнах в местах, утративших природный пигмент. Они восседали, как пара обрюзгших прокаженных Будд, сглатывая слюну, с виноватым видом, как все жабы. Держать их на ладонях было все равно что взвешивать два дряблых кожаных мяча. Они угнездились поудобнее и доверчиво поглядывали на меня своими глазищами, отделанными золотой филигранью, а их широкие губастые рты растянулись то ли от смущения, то ли в робкой улыбке. Я пришел в восторг от этой находки и понял, что если немедленно ею с кем-то не поделюсь, то просто лопну от переполняющей меня радости. И помчался домой, сжимая их в руках, чтобы показать всей семье свои новые сокровища.

Когда я ворвался в дом, мать и Спиро разбиралась с овощами в кладовке. Я воздел ладони и предложил им полюбоваться на моих чудесных амфибий. Спиро стоял совсем рядом, поэтому, обернувшись, он оказался лицом к лицу с жабой. Ухмылка тут же исчезла, глаза выпучились, а кожа приобрела зеленоватый оттенок; он стал на удивление похож на жабу. Он выхватил носовой платок, зажал рот и нетвердой походкой вышел на веранду, где его вывернуло наизнанку.

– Дорогой, ты не должен такое показывать Спиро, – упрекнула меня мать. – Ты ведь знаешь, у него слабый желудок.

На это я возразил: да, знаю, но никак не думал, что подобная реакция случится на таких прелестных существ, как жабы.

– Что с ними не так? – озадаченно спросил я.

– С ними все в порядке, дорогой. Да, прелестные, – сказала она, с подозрением поглядывая на жаб. – Просто больше никому они не нравятся.

Спиро вернулся такой же нетвердой походкой, бледный как полотно, прикладывая ко лбу носовой платок. Я поспешно спрятал жаб у себя за спиной.

– Боже правый! – горестно воскликнул он. – Господин Джерри, зачем вы мне показывать таких? Госпожа Даррелл, я извиняться, что так побежал, но, когда я видеть таких, я тошню и считаю, что лучше тошнить на улице, чем дома. Господин Джерри, вы больше мне не показывать таких, пожалуйста.

К моему разочарованию, вся семья отреагировала на жаб-близнецов примерно так же, как Спиро, и, поняв, что вызвать у них восторга у меня не получится, я с грустью отнес их к себе и поместил под кроватью.

Вечером, включив электричество, я выпустил их погулять по комнате и забавлялся тем, что убивал кружившихся вокруг лампы насекомых и отдавал на съедение жабам. Они лениво скакали по полу, поглощая мои дары: липким язычком втягивали насекомое в свои большие рты и захлопывали их с характерным звуком. Вдруг в спальню влетела огромная и какая-то неугомонная бабочка. Экое чудное лакомство, подумал я, и давай за ней гоняться. Наконец она уселась на потолке, вне досягаемости для меня, зато в непосредственной близости от дружка Джеронимо. Так как она была раза в два больше него, геккон благоразумно решил ее проигнорировать. Я швырнул в бабочку журнал, что было большой глупостью. Вместо нее я попал в геккона, который в этот момент следил за приближающейся мухой-златоглазкой. Геккон шлепнулся на ковер прямо перед здоровенной жабой. Пока он приходил в себя, а я соображал, как его спасти, жаба подалась вперед с кротким видом, широченный рот разъехался, как подъемный мост, язык высунулся и исчез вместе с гекконом, рот снова захлопнулся, а на мордахе появилось выражение добродушного юмора. Джеронимо, сидевший в углу вниз головой, не проявил никакого интереса к судьбе своего компаньона, я же, ошеломленный и раздавленный ощущением своей вины, подхватил жаб и запер их в ящике, опасаясь, что их следующей жертвой может стать сам Джеронимо.

Эти гигантские жабы меня заинтриговали по нескольким причинам. Во-первых, хотя вроде бы они принадлежали к общему виду, их тела и ноги покрывали необычные белые пятна. И они раза в четыре превосходили размером знакомых мне жаб. Любопытно было и то, что под лежащим стволом сидела пара. Даже один такой монстр произвел бы впечатление, но два… Это было настоящее открытие. Не исключено, что речь могла идти о неизвестном науке виде. Полный радужных надежд, я дождался четверга, когда приехал Теодор. Все это время они просидели в ящике у меня под кроватью. В общем, я помчался к себе наверх и принес ему своих жаб.

– Ага! – Он внимательно их рассматривал, а одну даже потыкал указательным пальцем. – Очень крупные особи.

Он вытащил жабу из ящика и посадил на пол. Она обратила на него скорбный взгляд, раздувшаяся и обмякшая, как прокисшее тесто.

– Мм… да, – продолжал Теодор. – Судя по всему… э-э… жаба обыкновенная, несмотря на исключительный размер. Необычные пятна – из-за нарушения пигментации. Скорее всего, от возраста, хотя… э-э… я могу ошибаться. Возраст у них должен быть преклонный, если они достигли таких… мм… размеров.

Меня это удивило, так как я никогда не считал жаб долгожителями. Я спросил, каков их средний возраст.

– Трудно сказать… мм… реальная статистика отсутствует. – В глазах Теодора зажегся огонек. – Но этим крупным особям, сдается мне, может быть лет двенадцать, если не все двадцать. Похоже, они изо всех сил цепляются за жизнь. Я где-то читал о жабах, живших довольно долго в домашних условиях. До двадцати пяти лет, если не ошибаюсь.

Он вытащил из ящика вторую жабу и поместил ее рядом с первой. Они сидели бок о бок, сглатывая и моргая, их вислые бока тряслись при каждом вздохе. Теодор с минуту их разглядывал, после чего извлек пинцет из кармана жилетки. Выйдя в сад, он стал переворачивать камни, пока не обнаружил жирного, влажного, печеночного цвета червя. Он взял его с помощью пинцета, вернулся на веранду и, подойдя к жабам, бросил извивающегося червяка на плитняк. Тот свернулся в узел, а затем стал медленно раскрываться. Ближайшая жаба подняла голову, моргнула и слегка развернулась в его сторону. Червяк продолжал извиваться, словно на раскаленной сковородке. Мордастая жаба подалась вперед, глядя на него с выражением повышенного интереса.

– Ага! – Теодор улыбнулся в свою бородку.

Червяк исполнил воистину конвульсивную восьмерку, а жаба от возбуждения еще больше подалась вперед. Ее широченный рот раскрылся, оттуда стрельнул розовый язык, и голова червяка исчезла в огромном зеве. Рот захлопнулся, а туловище, оставшееся снаружи, выписывало сумасшедшие кренделя. Жаба уселась поудобнее и начала методично заглатывать добычу, помогая себе большими пальцами. Продвижение очередной порции сопровождалось натужным сглатыванием и закрытием глаз с выражением непереносимой боли на лице. Медленно, но верно червяк мало-помалу пролезал между толстыми губами, пока от него не остался один дергающийся хвостик.

– Мм. – В голосе Теодора появились веселые нотки. – Всегда любил наблюдать за тем, как они это делают. Напоминают мне фокусников, вытягивающих изо рта бесконечную цветную ленту… только у этих все наоборот.

Жаба моргнула, сглотнула из последних сил, округлив глаза, и хвостик исчез у нее во рту.

– Интересно, – задумчиво произнес Теодор. – Интересно, можно ли научить жабу глотать шпагу? Любопытно было бы попробовать.

Он осторожно взял жаб и пересадил их обратно в ящик.

– Не острую шпагу, разумеется, – уточнил он, раскачиваясь с пятки на носок и поблескивая зрачками. – Острая шпага, пожалуй, поставила бы ее в тупое положение.

Он хохотнул себе под нос и поскреб бороду на щеке большим пальцем.

В скором времени пришла печальная новость, что мне нашли нового репетитора. Некто по фамилии Кралефский, господин смешанных кровей, но преимущественно англичанин. Домашние заверили меня, что это очень симпатичный джентльмен и к тому же любитель пернатых, так что мы наверняка поладим. Но на меня эта информация не произвела никакого впечатления. Я встречал людей, заявлявших о своей любви к пернатым, а потом (после нескольких заданных им вопросов) выяснялось, что это просто шарлатаны, не знавшие, как выглядит удод, и неспособные отличить черную горихвостку от обычной. Я был уверен, семья придумала этого любителя пернатых, чтобы я порадовался предстоящим занятиям. Вероятно, его репутация орнитолога сложилась в четырнадцать лет, когда у него была канарейка. Так что я отправился в город на свой первый урок в самом мрачном расположении духа.

Кралефский жил за городом и занимал два верхних этажа в затхлом старом особняке квадратной формы. Я поднялся по широкой лестнице и с вызовом, скрывавшим презрение, отстучал лихую дробь дверным молотком. В паузе я злобно усмехался и с силой ввинчивал каблук в винно-красный половик. Я уже собирался снова постучать, когда послышались тихие шаги и дверь распахнул мой новый репетитор.

Я сразу определил, что Кралефский – не человек, а гном, который, чтобы его не распознали, облачился в старомодный, но шикарный костюм. У него была большая яйцевидная голова и плоские бока, соединявшиеся сзади в округлый горб. Он как будто постоянно пожимал плечами и возводил глаза к небу. Природа высекла длинный нос с изящной переносицей и раздутыми ноздрями и подарила ему непропорционально огромные водянистые глаза цвета недозрелой вишни. Уставившиеся в одну точку, они казались отрешенными, как будто их обладатель выходит из транса. Его большой рот с узкими губами странным образом соединял строгость и смешливость, в данную же минуту он растянулся в гостеприимной улыбке, демонстрируя ровные, но довольно тусклые зубы.

– Джерри Даррелл? – заговорил он, подпрыгивая, как воробей-ухажер, и взмахивая в мою сторону руками-крылышками. – Джерри Даррелл, не правда ли? Заходи, мой мальчик, заходи.

Он поманил меня длинным указательным пальцем, и я прошел мимо него в темную прихожую. Под протертым ковром протестующе заскрипели половицы.

– Сюда… здесь мы будем работать, – пропел Кралефский, распахивая дверь и направляя меня в комнатку лишь с самой необходимой мебелью.

Я положил книги на столешницу и уселся на указанный им стул. Он завис над столом, опираясь на кончики пальцев с идеальным маникюром, и послал мне рассеянную улыбку. Я улыбнулся в ответ, не совсем понимая, чего он от меня ждет.

– Друзья! – восторженно воскликнул он. – Это ведь так важно, чтобы мы стали друзьями. В чем я не сомневаюсь, а ты?

Я кивнул с серьезным видом, покусывая внутреннюю поверхность щеки, чтобы не рассмеяться.

– Дружба, – промурлыкал он, смежая очи в состоянии, близком к экстазу. – Дружба – вот ключ ко всему!

Он молча шевелил губами, и я подумал, уж не молится ли он, и если да, то за кого: за меня, за себя или за нас обоих? Муха, покружив над ним, уверенно села ему на нос. Кралефский вздрогнул, смахнул ее, открыл глаза и поморгал, глядя на меня.

– Да-да, всё так, – твердо подытожил он. – Мы станем друзьями. Твоя мама сказала, что ты большой поклонник естествознания. Это нас уже сроднило… так сказать, связующая нить, а?

Он засунул в карман жилетки большой и указательный палец, достал массивные золотые часы и расстроенно покачал головой, глядя на циферблат. Потом вздохнул, спрятал часы и погладил проплешину, просвечивавшую, как бурый голыш, сквозь лишайник, покрывавший его череп.

– Я, чтоб ты знал, птицевод-любитель, – скромно признался он. – Не желаешь взглянуть на мою коллекцию? Я полагаю, что полчасика, проведенные среди пернатых, не повредят нашей дальнейшей работе. К тому же я нынче поздновато встал, и кое-кому надо налить свежую воду.

Он повел меня наверх по скрипучей лестнице и остановился перед дверью, обитой грубым зеленым сукном. Достал солидную связку ключей, которые музыкально позвякивали, пока он искал нужный, вставил его в замочную скважину, повернул и открыл тяжелую дверь. Меня ослепил поток солнечного света и оглушил птичий хор. Кралефский как будто распахнул врата рая в конце грязного коридора. Чердак оказался огромным, наверное, во весь этаж. Никаких ковров, а из мебели только раздаточный стол в центре комнаты. Стены же, от пола до потолка, закрывали ряды просторных клеток с десятками порхающих и щебечущих птиц. Пол покрывал слой мелкого птичьего корма, который приятно хрустел под ногами, как будто ты шагал по гальке на пляже. Зачарованный таким обилием пернатых, я не спеша обходил комнату, останавливаясь перед каждой клеткой, пока Кралефский (казалось, забывший о моем существовании) взял со стола здоровую лейку и, пританцовывая, наполнял водой питьевые лотки.

Мое первое впечатление, что здесь одни канарейки, было ошибочным. К своей несказанной радости, я обнаружил щеглов, раскрашенных, как клоуны, в алые, желтые и черные тона; зеленушек с прозеленью и желтизной лимонных листьев в середине лета; коноплянок в аккуратненьких шоколадно-белых твидовых костюмчиках; снегирей с выпяченной алой грудкой; и еще множество других пернатых. Через остекленную дверь я вышел на балкон. В разных концах стояли большие вольеры. В одном жил дрозд-самец, бархатно-черный, с щегольским бананово-желтым клювом, а напротив – представитель вроде бы того же семейства в совершенно великолепном оперении, такое поднебесное соединение оттенков, от темно-синего до опалового.

– Каменный дрозд, – объявил Кралефский, неожиданно высунувшись из проема и показывая пальцем на красавца. – Мне его прислали в прошлом году, еще птенцом. Из Албании. К сожалению, я до сих пор не сумел подыскать ему невесту.

Он приветливо помахал лейкой дрозду и снова скрылся за дверью. Дрозд посмотрел на меня с плутоватым видом, выпятил грудь и выдал серию звуков, напоминавших довольное кудахтанье. Я смерил его долгим завистливым взглядом и вернулся в чердачное помещение, где Кралефский продолжал наливать воду в лотки.

– Ты мне не поможешь? – спросил он, обратив на меня пустые глаза, при этом лейка наклонилась, и тоненькая струйка полилась на мысок тщательно начищенного ботинка. – Этим проще заниматься в четыре руки, мне кажется. Если ты подержишь лейку… да, так… а я подставлю лоток… отлично! Вот ключ ко всему! Разделаемся в два счета.

Итак, я наполнял водой глиняные лотки, а Кралефский осторожно брал их большим и средним пальцем и ловко просовывал между прутьев очередной клетки, словно вкладывал ребенку в рот сладкий леденец. Попутно он разговаривал со мной и птицами, причем безлично и не меняя тона, поэтому я порой терялся, кому адресованы слова – мне или обитателю клетки.

– Сегодня мы в отличном расположении духа. Солнышко… как только его лучи освещают чердак, мы начинаем петь, да?.. Отложила всего два яичка? Так не годится, ты уж постарайся. По-твоему, это называется кладка?.. Как тебе новые зерна? Тебе досталось? А то тут много желающих… А вот делать это в лоток с чистой водой нехорошо… Разведение некоторых пород – задачка, конечно, непростая, но очень благодарная, особенно когда речь идет о скрещивании. У меня были большие удачи. Но для этого двух яичек, разумеется, мало… Ах ты, негодник!..

Но вот все лотки заполнились водой. Несколько секунд Кралефский обводил взглядом своих подопечных, улыбаясь самому себе и тщательно вытирая руки полотенчиком. А потом для меня был сделан обход. Мы останавливались перед очередной клеткой, и он рассказывал о каждой птице ее предысторию, кем были ее предки и какие у него с ней связаны планы. Мы рассматривали в благоговейном молчании упитанного красненького снегиря, когда вдруг раздалось такое громкое тремоло, что оно заглушило птичий гомон. Звуки, к моему крайнему изумлению, доносились из живота Кралефского.

– Боже правый! – в ужасе воскликнул он, обратив ко мне страдальческий взор. – Боже правый!

Двумя пальцами он выудил из жилетки карманные часы, нажал на какую-то пупочку, и трезвон прекратился. Я даже чуть-чуть расстроился, что у необычного тремоло оказался такой прозаический источник. Если бы оно периодически раздавалось у него из живота, это добавило бы нашим занятиям очарования. Кралефский глянул на циферблат, и лицо его исказила гримаса ужаса.

– Боже правый! – повторил он уже тише. – Уже двенадцать часов… как бежит время. Тебе ведь через полчаса надо уходить?

Он сунул часы обратно в карман и погладил свою проплешину.

– Н-да, – продолжил он после паузы, – боюсь, что за полчаса в научном плане нам далеко не продвинуться. Если не возражаешь, давай пройдем в сад и соберем немного крестовника для птиц. Он очень полезен, особенно в период кладки.

Что мы и делали, пока не прозвучал с улицы автомобильный клаксон Спиро, похожий на крик раненой утки.

– За тобой приехали, я так понимаю, – вежливо заметил Кралефский. – С твоей неоценимой помощью мы собрали достаточно крестовника. Завтра в девять ноль-ноль? Вот ключ ко всему! Это утро прошло не зря. Познакомились, оценили друг друга. Надеюсь, струнка дружбы дала первый звук. Боже правый, это ведь так важно! Что ж, au revoir, до завтра.

Когда я закрывал скрипучие чугунные ворота, он по-дружески помахал мне рукой и повернул к дому, оставляя за собой золотистую дорожку из цветов крестовника, а его горб подпрыгивал среди кустов роз.

Дома меня стали расспрашивать, понравился ли мне мой новый наставник. Не входя в детали, я сказал, что он очень симпатичный и что мы наверняка станем друзьями. На вопрос, чем мы в первый день занимались, я довольно честно ответил: орнитологией и ботаникой. Кажется, домашние остались довольны. Вскоре выяснилось, что мистер Кралефский в работе педант, который твердо решил дать мне образование, как бы я сам к этому ни относился. Уроки были несколько скучноваты, так как его методы обучения восходили к середине восемнадцатого века. История преподносилась крупными, неперевариваемыми кусками, а даты следовало заучивать наизусть. Сидя за столом, мы повторяли их нараспев монотонным дуэтом, пока это не превращалось в своего рода молитву, которая отлетала от языка автоматически, не отвлекая от более важных мыслей. География, к моей досаде, свелась к Британским островам, я должен был расчерчивать бесчисленные карты и заполнять их всякими графствами и мелкими городками, а потом заучивать на память вместе с названиями важных рек, народонаселением, основным промышленным производством и прочей утомительной и совершенно бесполезной информацией.

– Сомерсет? – издавал он трель, с укором тыча в меня указательным пальцем.

Я хмурил лоб в отчаянной попытке вспомнить хоть что-то про это графство, а у Кралефского округлялись глаза, пока он наблюдал за моими умственными потугами.

– Что ж, – после затянувшейся паузы говорил он, окончательно уяснив, что мои знания о Сомерсете равны нулю. – Тогда Уорикшир. Столица? Уорик! Вот ключ ко всему! Итак, что производят в Уорике?

По мне, так в Уорике вообще ничего не производят, но я наугад ответил: уголь. Если упорно называть один и тот же продукт (не важно, о каком графстве или городе идет речь), то рано или поздно ответ окажется правильным. Мои ошибки по-настоящему расстраивали Кралефского. Когда однажды я сказал, что в Эссексе производят нержавеющую сталь, у него слезы навернулись на глаза. Но эти затяжные периоды депрессии с лихвой окупались его восторгом и удовлетворением, когда я, по странному совпадению, вдруг давал правильный ответ.

Раз в неделю мы себя истязали, посвящая утро французскому языку. Кралефский, блестяще говоривший по-французски, с трудом выносил, как я коверкаю этот язык. Он довольно скоро понял, что учить меня по обычным учебникам совершенно бесполезно, поэтому он их заменил на серию из трех книжек, посвященных пернатым, но даже они стали для меня испытанием. И когда я по двадцатому разу тщетно пытался одолеть описание плюмажа малиновки, на лице Кралефского появилось выражение мрачной решимости. Он захлопнул книжку, выскочил в коридор и спустя минуту появился в щегольской панаме.

– Давай прогуляемся, – объявил он, кинув презрительный взгляд на книжку «Les Petits Oiseaux de l’Europe»[13]. – Немного освежимся… ветер сдует паутину. Предлагаю пройтись по городу и вернуться назад по эспланаде, нет возражений? Отлично! Тогда не будем терять времени. Это прекрасная возможность попрактиковаться в разговорном французском, согласен? Так что, пожалуйста, никакого английского. Только так мы можем освоить незнакомый язык.

И вот, не проронив практически ни слова, мы совершали нашу городскую прогулку. Прелесть этих прогулок заключалась в том, что, куда бы мы ни направили свои стопы, в результате неизменно оказывались на птичьем рынке. Чем-то это напоминало Алису в Зазеркалье: при всей решительности продвижения в противоположную сторону очень быстро какая-нибудь улочка выводила нас на маленькую площадь, где стояли лотки с громоздящимися на них плетеными клетками, в которых вовсю распевали птицы. Тут было уже не до французского. Он отлетал в чистилище вместе с алгеброй, геометрией, историческими датами, столицами графств и прочее и прочее. С горящими глазами и пылающими щеками, мы переходили от лотка к лотку, изучали каждую птичку под лупой, отчаянно торговались с продавцами и постепенно обрастали птичьими клетками.

На землю нас возвращала мелодичная трель часов в жилетном кармане у мистера Кралефского, и он едва не ронял все клетки, пытаясь вытащить часы и остановить трезвон.

– Боже правый! Уже двенадцать! Кто бы мог подумать? Ты не подержишь эту коноплянку, пока я разберусь с часами… благодарю. Нам следует поторопиться. Пешком, с такой поклажей, я думаю, нам не поспеть. О господи! Пожалуй, нам лучше взять такси. Накладно, конечно, но что делать, когда черт гонит.

Мы спешно переходили площадь, загружали машину нашими покупками, которые чирикали и хлопали крыльями, и ехали к нему домой под птичий гомон, смешивающийся с цокотом копыт и перезвоном бубенчиков.

Проучившись у Кралефского несколько недель, я неожиданно узнал, что в этой квартире он живет не один. Во время наших утренних занятий он иногда замолкал, выдавая какую-то цифру или рассказывая об уездном городке, и склонял голову набок, явно прислушиваясь.

– Извини, я ненадолго, – говорил он. – Мне надо проведать мать.

Сначала меня это озадачивало, так как Кралефский, на мой взгляд, был слишком стар, чтобы иметь живую мать. Обдумав ситуацию, я пришел к выводу, что это эвфемизм, просто ему нужно отлучиться в туалет. Не все же люди, как члены моего семейства, объявляют об этом без всякого смущения. Я как-то не задавал себе вопроса: если это эвфемизм, то почему Кралефский отлучается чаще, чем любой нормальный человек? Однажды я съел за завтраком слишком много мушмулы, и у меня прихватило живот прямо посреди урока истории. Учитывая щепетильность Кралефского в вопросах отправления нужды, я решил проявить вежливость и воспользоваться его забавной формулой. Я посмотрел ему в глаза и сказал, что мне надо проведать его мать.

– Мою мать? – изумился он. – Проведать мою мать? Сейчас?

Я не понял, с чего это он так переполошился, и просто кивнул.

– Что ж, – произнес он в замешательстве. – Я не сомневаюсь, что она будет рада тебя видеть, но все-таки лучше я сначала уточню.

Он вышел из комнаты с озадаченным видом и через несколько минут вернулся.

– Моя мать будет счастлива с тобой познакомиться, – объявил он. – Вот только она просит извинить ее за несколько неряшливый вид.

Я подумал, что его вежливость слишком далеко зашла, – говорить о туалете как о живом человеке! – но, уже зная об эксцентричном отношении Кралефского к данному предмету, я решил пошутить. Меня нисколько не беспокоит неряшливый вид вашей матери, сказал я, поскольку моя мать тоже частенько этим грешит.

– Вот как… мм… ну что ж… – пробормотал он, бросив на меня слегка испуганный взгляд.

Он повел меня по коридору, открыл дверь, и, к немалому моему удивлению, я оказался в просторной затемненной спальне. Здесь был настоящий сад: вазы, кувшины, горшочки с пышными букетами красивых цветов, светившихся в полумраке подобно бриллиантовой стене в темной пещере. В огромной кровати, на подушках, лежала фигурка немногим больше, чем ребенок. При ближайшем рассмотрении она мне показалась очень старой, ее тонкие черты лица покрывала сеть морщин, делая кожу, мягкую и бархатистую, похожей на шляпку сморчка. Но особенно меня поразили ее волосы. Они каскадом падали на плечи, а затем разлетались на полкровати. Необыкновенно насыщенного рыжего цвета, они пылали и переливались, словно отблески костра, а еще в моей голове сразу возникли образы осенних листьев и лисьей шкуры зимой.

– Дорогая мама, – тихо заговорил Кралефский, садясь рядом с кроватью на стул. – Это Джерри, пожелавший тебя увидеть.

Миниатюрная женщина подняла тонкие бледные веки и посмотрела на меня своими большими карими глазами, ясными и проницательными, как у птицы. Из-под рыжих локонов появилась уснащенная кольцами изящная кисть, которую она протянула мне с игривой улыбкой.

– Я польщена, что вы пожелали меня увидеть. – Голос у нее был тихий и немного хрипловатый. – Людей моего возраста многие считают занудами.

От смущения я пробормотал что-то невнятное. У нее заиграл огонек в глазах, раздался смех, похожий на переливы флейты, когда подает голос черный дрозд. Она похлопала ладонью по покрывалу со словами:

– Присядьте. Поговорим немного.

Я осторожно переложил рыжую массу и сел. Волосы были мягкие, шелковистые и тяжелые – мою руку словно накрыла огненная морская волна. Миссис Кралефская с улыбкой подняла прядку и, перебирая ее между пальцами, так что та заиграла в свете лампы, произнесла:

– Последний повод для тщеславия. Это все, что осталось от моей красоты.

Она посмотрела на разбросанные по покрывалу волосы так, как если бы это был домашний питомец или, во всяком случае, отдельное от нее существо, и ласково их погладила.

– Странно, очень странно. У меня есть теория, что отдельные люди, отмеченные красотой, влюбляются в себя, подобно Нарциссу. Когда это происходит с человеком, ему не нужна опора, чтобы жить; он настолько погружен в собственную красоту, что ради одного этого и живет, подпитываясь как бы самим собой. Чем он прекраснее, тем сильнее. Такой замкнутый круг. Нечто подобное случилось с моими волосами. Они самодостаточны, растут сами для себя, и распад моего стареющего тела никак их не затронул. Когда я умру, мой гроб будет ими устлан, и, возможно, они продолжат расти даже после того, как я обращусь в прах.

– Ну, ну, мама, не надо таких слов, – мягко упрекнул ее Кралефский. – Подобные мрачные мысли мне не по душе.

Она повернула голову и посмотрела на него с любовью, при этом тихо посмеиваясь.

– Что же тут мрачного, Джон? Это всего лишь моя теория. И представь себе этот великолепный саван.

Она еще раз со счастливой улыбкой окинула взором свои разметавшиеся волосы. В тишине карманные часы заиграли особенно настойчиво. Кралефский вздрогнул, достал их из жилетки и поглядел на циферблат.

– Боже правый! – Он вскочил на ноги. – Яйца уже должны были вылупиться. Мама, я отлучусь? Мне необходимо проверить.

– Беги, беги, – успокоила его мать. – А мы с Джерри пока поболтаем. За нас не беспокойся.

– Вот ключ ко всему! – с этим возгласом Кралефский заспешил к выходу, лавируя между цветочными рядами, как крот среди камней.

Когда дверь за ним закрылась, миссис Кралефская повернула голову ко мне и улыбнулась.

– Поговаривают, – начала она, – поговаривают, что старые люди вроде меня замедляются. Я так не считаю. По-моему, это в корне неверно. У меня есть теория: это не мы, а жизнь вокруг нас замедляется. Понимаете? Все становится таким расслабленным, и начинаешь столько всего замечать. Самой не верится! Невероятные вещи, о которых ты раньше и не подозревал! Такое чудесное путешествие, правда чудесное! – Она удовлетворенно вздохнула и обвела взглядом комнату. – Возьмите цветы. – Она показала на десятки букетов. – Вы знали, что цветы разговаривают?

Заинтригованный, я помотал головой. Для меня это было в новинку.

– Да, смею вас заверить. Они ведут между собой долгие беседы… по крайней мере, это похоже на беседы, ведь слов я, само собой, не разбираю. Когда вы станете такой, как я, возможно, вы тоже их услышите… если будете открыты для подобных вещей. Вокруг утверждают, что старики ни во что не верят и ничему не удивляются, они лишь становятся более восприимчивыми к идеям. Какая чушь! У всех стариков, которых я знала, мозги были закрыты, как раковины у моллюсков, с подросткового возраста. – Она бросила на меня сердитый взгляд. – Считаете, что я того? Ненормальная? Цветы у нее разговаривают и все такое!

Я поспешно и вполне искренне ответил, что это не так. Цветы, очень даже возможно, разговаривают. Например, я слышу, как летучие мыши издают тишайший писк на такой высокой ноте, что для старого человека он практически неразличим.

– Вот-вот! – радостно воскликнула она. – Длина звуковой волны. Просто я все свела к замедляющемуся процессу. А еще в молодости не замечаешь, что у каждого цветка свое лицо. Они отличаются друг от друга так же, как люди. Смотрите, я вам покажу. Видите эту одиночную розу в вазе?

В углу на столике, в серебряной вазочке, стояла неподражаемая гранатово-красная, почти черная бархатная роза. Роскошный цветок, идеально раскрытые лепестки с безукоризненно-нежным восковым налетом, сродни крылу только что родившейся бабочки.

– Красавица, да? – обратилась ко мне миссис Кралефская. – Просто чудо. Она стоит у меня, верите ли, две недели. При этом явилась не бутончиком, а уже раскрытая. И, представьте, больная! Я не думала, что она выживет. Тот, кто ее сорвал, бездумно поставил ее в одну вазу с букетом астр. Фатальное, совершенно фатальное решение! Вы себе не представляете, какое это жестокое семейство. Грубые, приземленные цветы. Свести розу, аристократку, с астрами – значит напрашиваться на неприятности. К тому моменту, когда она попала ко мне, она до того увяла и поблекла, что я даже не разглядела ее среди астр. Но, к счастью, услышала их голоса. Я спала, когда они начали, особенно усердствовали желтые, самые воинственные. Я, конечно, не улавливала сути разговора, но впечатление было ужасное. Поначалу я даже не могла понять, к кому они обращаются; я решила, что они ссорятся между собой. Тогда я встала с кровати и обнаружила несчастную розу, зажатую, задушенную до полусмерти. Я вытащила ее, отсадила в отдельную вазу и дала ей полтаблетки аспирина. Аспирин очень полезен розам. Драхмы – для хризантем, бренди – для душистого горшка, лимонный сок – для мясистых цветов вроде бегоний, аспирин – для роз. Спасенная из плохой компании, да еще получившая хороший тоник, роза в момент ожила и, преисполненная благодарности, теперь делает все, чтобы как можно дольше оставаться прекрасной. – Она с любовью посмотрела на неподражаемую розу в серебряной вазе. – Да, я узнала про цветы много интересного. Они как люди. Соберите их в большую кучу, и они начнут действовать друг другу на нервы и увядать. Соедините вместе кого не следует, и вы получите пугающую форму классового различия. И конечно, вода – важнейший фактор. Вы знаете, многие уверены, что цветам надо менять воду каждый день. Страшное заблуждение! Вы услышите, как они от этого начнут умирать. Я меняю им воду раз в неделю, добавляя горстку земли, и они в восторге.

Дверь открылась, и в комнату с торжествующей улыбкой вошел Кралефский.

– Вылупились! – объявил он. – Все четверо. Я очень доволен. Были у меня опасения, это ведь ее первая кладка.

– Дорогой, я за тебя рада, – сказала миссис Кралефская. – А у нас тут с Джерри состоялся интересный разговор. По крайней мере, мне он показался интересным.

Вставая, я сказал, что для меня он тоже был весьма интересным.

– Заходите снова, если вам не скучно, – предложила она. – Мои идеи могут вам показаться немного эксцентричными, но отчего бы с ними не познакомиться?

Она мне улыбалась, лежа под покровом разметанных волос, и подняла руку, как бы благословляя мой уход. Я последовал за Кралефским и уже в дверях оглянулся и послал ей ответную улыбку. Она лежала неподвижно, словно придавленная этой копной. Но еще раз подняла руку и помахала вслед. В этом полумраке мне показалось, что цветы к ней придвинулись, обступили ее кровать, стремясь что-то услышать. Отслужившая свой век королева в гробу, окруженная перешептывающимися цветами-придворными.

В полумиле от нашей виллы возвышался сравнительно высокий, конической формы холм, покрытый травой и вереском и увенчанный тремя оливковыми рощицами, разделенными широкими ложами из мирта. Я окрестил эти рощицы цикламеновым лесом, так как в установленный срок земля под деревьями покрывалась пурпурными и винно-красными цикламенами, которые здесь росли гуще и роскошнее, чем где бы то ни было. Яркие округлые бутоны со слоеной отстающей кожицей торчали, как устрицы, каждая увитая ярко-зелеными листьями с белыми прожилками – такой неподражаемый цветочный фонтан, словно сотворенный из пурпурных снежинок.

Цикламеновый лес был отличным местом для времяпрепровождения. Лежащему в тени олив открывался вид на равнину, мозаичные поля, виноградники и сады, вплоть до проглядывающего между стволов моря, которое переливалось тысячами огненных искр и лениво накатывало на берег. Здесь, на холме, гулял особый ветер или, лучше сказать, ветерок. Как бы ни припекало там, на равнине, наши три оливковые рощицы постоянно обвевал легкий бриз, благодаря которому перешептывались листья и цикламены кланялись друг дружке в приветствии, не имеющем начала и конца. Идеальное место для отдыха после изнурительной охоты на ящериц, когда в висках стучало от жары и промокшая от пота, потерявшая изначальный цвет одежда превращалась в висящие тряпки, а три собаки с высунутыми розовыми языками отдувались, как старые локомотивы. Во время одной такой передышки я приобрел двух новых питомцев и попутно положил начало цепочке совпадений, повлиявших на Ларри и на мистера Кралефского.

Собаки с висящими волнистыми языками разлеглись среди цикламен и вытянули задние ноги, чтобы все тело получало от земли максимум прохлады. Глаза полузакрылись, челюсти от текущей слюны потемнели. Я привалился к стволу оливы, которая росла последние сто лет так, чтобы превратиться в удобную спинку для отдыхающего, и всматривался в далекие поля, пытаясь угадать в передвигающихся крохотных цветных пятнышках знакомых крестьян. Далеко внизу, над светлым квадратом созревающей кукурузы, вдруг возник черно-белый силуэт, похожий на пегий мальтийский крест, быстро пересек плоскую равнину, окультуренную человеческими руками, и устремился к вершине холма, где сидел я. Пролетая надо мной, сорока трижды отрывисто вскрикнула, но звук был приглушенный, как если бы она несла в клюве еду. Она стрелой вонзилась в крону оливы неподалеку от меня, и после короткой паузы из густой листвы грянул хор из пронзительных и сиплых голосов, который достиг крещендо, а затем постепенно сошел на нет. Потом я снова услышал знакомый крик, негромкий, наставнический, сорока выпорхнула из кроны и опять умчалась вниз. Я подождал, пока она не превратилась во что-то вроде пылинки, парящей над гофрированным треугольником виноградника на горизонте, а затем поднялся и осторожно обошел дерево, с которого доносились любопытные звуки. Высоко в кроне, наполовину скрытый зелеными и серебристыми листьями, можно было разглядеть большой ветвистый кокон наподобие пушистого футбольного мяча. Я с азартом полез наверх, а собаки, задрав головы, с интересом за мной наблюдали. Почти добравшись до гнезда, я глянул вниз, и мне стало нехорошо: собачьи морды были размером с цветки курослепа. Перебирая потными руками, я переступал с ветки на ветку, пока не оказался вровень с гнездом. Это было объемистое сооружение, такая большая корзина из умело сплетенных веточек, промазанных глиной, с корешками в сердцевине. Маленькое входное отверстие, как и боковины, и аккуратно сработанный купол, ощетинились острыми колючками. Это гнездо должно было отпугнуть самого заядлого орнитолога.

Стараясь не смотреть вниз, я лег животом на большую ветку и осторожно просунул руку в колючую глиняную чашу. Оттуда раздался пронзительный писклявый хор, а пальцы нащупали нежную дрожащую кожу и перышки. Я бережно сомкнул их вокруг упитанного теплого птенца и извлек его наружу. При всем своем энтузиазме я бы не назвал его красавцем. Кряжистый клюв с желтыми боковыми складками, лысая головка и полузакрытые тусклые глаза придавали ему нетрезвый вид, чтобы не сказать придурковатый. Кожица, наживую прихваченная черными остьями пробивающихся перьев, морщинилась и кое-где висела складками. Между тощих ног болтался большой дряблый живот с такой тонкой кожей, что смутно проглядывали внутренности. Птенец сидел на моей ладони с выпяченным брюшком, похожим на наполненный водой воздушный шарик, и засопел с робкой надеждой в глазах. Снова пошарив в гнезде, я обнаружил там еще трех младенцев, таких же страшненьких, как и первый. После тщательного изучения птенцов и небольшого раздумья я решил забрать домой двоих и двоих оставить матери. Мне это казалось справедливым, и вряд ли мамаша стала бы возражать. Я выбрал самого крупного (обещавшего вырасти быстрее других) и самого мелкого (вызывавшего особую жалость), со всеми предосторожностями спрятал их за пазуху и осторожно спустился на землю, где меня поджидали собаки. Увидев новые приобретения для моего зверинца, Писун и Рвоткин тут же посчитали их съедобными и решили безотлагательно проверить правильность своих догадок. Отчитав эту парочку, я показал птенцов Роджеру. Он их обнюхал со своим всегдашним благодушием и поспешно ретировался, как только они вскинули головы на длинных тонких шеях и, широко разинув красные рты, вожделенно зашипели.

По дороге я обдумывал, как мне назвать новых питомцев, и с этой мыслью пришел домой, где члены семьи, вернувшиеся из города, выгружали из машины покупки. Протянув зажатых в ладонях птенцов, я спросил, какие подходящие имена для этой пары они могут предложить. Им хватило беглого взгляда, чтобы живо отреагировать, причем по-разному.

– Какие симпатяги! – воскликнула Марго.

– Чем ты собираешься их кормить? – поинтересовалась мать.

– Фу, мерзость! – вырвалось у Лесли.

– Еще живность? – возмутился Ларри.

– Божья мать! – На лице Спиро выразилось отвращение. – Мистер Джерри, что это есть?

Я довольно холодно ответил, что это сорочий выводок и что я не просил давать оценку, а всего лишь обратился за советом, как назвать птенцов.

Но помощи я не добился.

– Как ты мог забрать у матери таких крох? – сокрушалась Марго.

– Я надеюсь, дорогой, что они уже в состоянии принимать пищу, – сказала мать.

– О боги! Где вы только такие находить? – изумлялся Спиро.

– Гляди, как бы они у нас что-нибудь не своровали, – предупредил Лесли.

– Что? – насторожился Ларри. – Разве не галки воруют?

– Сороки тоже, – подтвердил Лесли. – Жуткие воровки.

Ларри достал из кармана сотенную и помахал ею над головами птенцов, которые тут же вытянули шеи, разинули рты и жадно зашипели. Ларри поспешно отскочил.

– Господи, ты прав! – воскликнул он. – Вы видели? Они пытались выхватить у меня купюру!

– Дорогой, не говори глупости. Они просто голодные, – урезонила его мать.

– Чушь… ты разве не видела, как они прыгнули? Это реакция на деньги. Криминальный инстинкт… в таком возрасте! Их нельзя держать в доме. Это все равно что жить вместе с Арсеном Люпеном[14]. Джерри, отнеси их обратно!

С невинным видом я соврал, что не могу этого сделать, так как мать их бросит и они умрут от голода. Это заявление, как я и ожидал, тотчас сделало мать и Марго моими союзниками.

– Мы не можем этого допустить, – запротестовала сестра.

– Я не вижу проблемы в том, чтобы их оставить, – поддержала ее мать.

– Ты еще об этом пожалеешь, – сказал Ларри. – Сама нарываешься на неприятности. Они ограбят все комнаты. Нам придется закопать все ценные вещи и приставить вооруженную охрану. Это безумие.

– Не говори глупости. Мы будем держать их в клетке и выпускать только для разминки, – успокоила его мать.

– Ха! – взорвался Ларри. – Ты назовешь это разминкой, когда они начнут летать по дому, зажав в своих поганых клювах банкноты в сто драхм?

Я клятвенно пообещал, что ни при каких обстоятельствах не позволю сорокам ничего своровать. Ларри смерил меня уничтожающим взглядом. Так как насчет имен, напомнил я. Никто даже бровью не повел. Все молча таращились на дрожащих птенцов.

– Что вы собираться делать с этой оторвы? – спросил меня Спиро.

Я ответил ему ледяным тоном, что они не оторвы, а мои домашние питомцы, сороки.

– Как-как? – осклабился он.

– Со-ро-ки, Спиро, со-ро-ки, – повторила мать по слогам.

Решив добавить незнакомое слово в свой английский разговорник, он повторил его вслух для пущей верности.

– Сероки, ага.

– Сороки, Спиро, – поправила его Марго.

– А я что говорить? – возмутился он. – Сероки.

В общем, мы так и не придумали им имен, и они остались просто Сероками.

К тому времени, когда Сероки обросли перьями, Ларри успел к ним привыкнуть и уже не вспоминал про их пресловутые криминальные наклонности. Толстые, лоснящиеся и болтливые, они восседали на корзине и только хлопали крылышками, сама невинность. Все шло отлично, пока они не научились летать. На ранней стадии они спрыгивали со стола на веранде и, отчаянно помахав крыльями, приземлялись на пол из плитняка, одолев метров пять. По мере того как росла сила крыла, укреплялась их уверенность в себе, и довольно скоро они совершили свой первый настоящий полет, а если точнее, карусельный облет виллы. Они так здорово смотрелись – длинные хвосты поблескивали на солнце, а крылья весело хлопали, когда они подныривали под арку из виноградной лозы, – что я позвал всю семью. Чтобы порадовать зрителей, Сероки стали носиться еще быстрее, гонялись друг за дружкой, ныряли у самой стены, прежде чем стать на одно крыло, проделывали акробатические этюды на ветках магнолии. В какой-то момент одна, возгордившись после наших аплодисментов, не рассчитала расстояние и врезалась в виноградник. Она шлепнулась на веранду, уже не отважная небесная красавица, а несчастный комок из перьев, разевающий клюв и издающий жалобные звуки. Я ее подобрал и начал успокаивать. Но стоило только Серокам попривыкнуть, как они освоили виллу и стали проявлять бандитские навыки.

Кухня, как они быстро выяснили, была отличным местом для посещений, главное – внутрь не входить, а караулить на крылечке; гостиная и столовая, если там кто-то есть, под запретом; из всех спален только в моей их ждет теплый прием. Конечно, к матери и к Марго они тоже могли залетать, но там им внушали не делать того-то и того-то, что нагоняло на них тоску. Лесли подпускал их не ближе подоконника, однако после случайно прогремевшего выстрела всякое желание у них пропало. Я думаю, у них могла зародиться мысль, что он покушался на их жизнь. Но конечно же, больше всего их притягивала и интриговала спальня Ларри, поскольку им не дано было ее толком рассмотреть. Стоило им только сесть на подоконник, как их встречали проклятиями и летящими предметами, после чего они поспешно ретировались на соседнюю магнолию. Подобная реакция была им совершенно непонятна. Видимо, решили они, ему есть что прятать, вот он и ведет себя так нервно, и их прямой долг – найти это «что-то». И вот они терпеливо дожидались своего часа, пока однажды Ларри не отправился поплавать в море, при этом забыв закрыть окно.

О том, что там натворили Сероки, я узнал, когда он вернулся, а до того, потеряв птиц из виду, решил, что они отправились поживиться чужим виноградом. Они явно отдавали себе отчет в том, что поступают нехорошо: всегда болтливые, на этот раз они совершили свой рейд молча, и, если верить Ларри, по очереди дежурили на подоконнике. Поднимаясь на холм, он, к своему ужасу, увидел одну из налетчиц сидящей на стреме, и шуганул ее как следует. Птица издала сигнал тревоги, напарница выскочила из комнаты, и они вдвоем с хриплыми криками, как школьники, застигнутые за кражей яблок в чужом саду, перенеслись на магнолию. Ларри ворвался в дом и бросился к себе наверх, прихватив меня по дороге. Когда он открыл дверь спальни, из его горла вырвался стон отчаяния.

Сероки прочесали его комнату не хуже агентов секретной службы. Пол был усеян, как осенними листьями, машинописными страницами, причем большинство украшали красивые дырчатые узоры. Бумага всегда особенно привлекала Серок. Стоявшая на столе пишущая машинка напоминала выпотрошенного кролика: из нутра змеилась лента, а клавиши разрисовал птичий помет. Напольный ковер, кровать и стол покрывали скрепки, поблескивавшие, словно изморозь на стекле. Вероятно, заподозрив Ларри в контрабанде наркотиков, Сероки бесстрашно раскурочили коробку с питьевой содой и разбросали содержимое поверх книжных стопок, которые казались припорошенной снегом горной грядой. Стол, пол, страницы рукописи, кровать и особенно подушка были отмечены необычными и весьма художественными отпечатками ног, сделанных зелеными и красными чернилами. Можно было подумать, что каждая птица выбрала и перевернула понравившуюся ей чернильницу и хорошо потопталась в ее содержимом. Например, чернильница с синими чернилами, которые были бы не столь заметны, осталась нетронутой.

– Это последняя капля. – Голос у Ларри дрожал. – Всё. Или ты сам разбираешься с этими птицами, или я своими руками сверну им шеи.

Я стал возражать, что Сероки не виноваты. Уж такими они уродились и ничего не могут с этим поделать. Все сорочье племя, объяснял я, входя в раж, по природе своей любознательное. Они не отдают себе отчета в том, что поступают нехорошо.

– Я не просил тебя читать мне лекцию о сорочьем племени, – угрожающе заметил Ларри. – И меня не интересуют моральные устои сорок, будь то врожденные или благоприобретенные. Повторяю: либо ты их запираешь, а еще лучше вообще от них избавляешься, либо я их разрываю на мелкие кусочки.

Остальные члены семейства, чью сиесту потревожили наши разборки, пришли узнать причину скандала.

– О господи! Что ты здесь вытворял? – полюбопытствовала мать, оглядывая поле битвы.

– Мать, я не в том настроении, чтобы отвечать на идиотские вопросы.

– Это Сероки, – изрек Лесли с видом пророка. – Что-то пропало?

– Ничего не пропало, обошлось, – не без горечи ответил Ларри.

– Да, тот еще порядочек, – заметила Марго.

Несколько секунд он сверлил ее взглядом, с трудом переводя дух.

– Какое глубокое наблюдение, – изрек он наконец. – У тебя всегда наготове какая-нибудь банальность, подытоживающая катастрофу. Я даже завидую твоей способности быть настолько косноязычной в роковые моменты.

– Зачем хамить? – обиделась Марго.

– Дорогая, он же не нарочно, – лицемерно вступилась мать за сына. – Просто он огорчен.

– Огорчен? Огорчен? Эти запаршивевшие стервятники врываются в мой кабинет, как два зоила, рвут на части и оскверняют мою незаконченную рукопись, и ты говоришь, что я огорчен?

– Это очень неприятно, дорогой. – Мать попыталась поднять градус. – Но они ведь не нарочно. Это же птицы… что они могут понимать?

– Не начинай, – рассвирепел Ларри. – Мне уже прочитали лекцию на тему морали сорочьего племени. Наша семейка потворствует зверям, да еще несет антропоморфный бред в оправдание их действий. Отвратительно! Обустройте тюремную камеру и молитесь там на ваших Серок. Вас послушать, это я виноват, что моя комната выглядит так, словно по ней прошелся Аттила со своими гуннами. Так вот, если с этими птицами не разберутся немедленно, я сам приму меры.

Вид у Ларри был такой воинственный, что я счел за благо убрать Серок от греха подальше. В общем, я заманил птиц в спальню с помощью сырого яйца и запер в их детской корзине, пока не придумаю что-нибудь получше. Было понятно, что им понадобится клетка, причем большая, но сам я смастерить просторный вольер не смогу, а на помощь домашних рассчитывать не приходилось. Поэтому я решил подключить мистера Кралефского. Он к нам приедет и за день все сделает, а потом еще поучит меня борцовским приемам. Я давно ждал подходящего случая, и вот он представился. Вольная борьба была лишь одним из скрытых талантов моего репетитора, как мне удалось выяснить.

Не считая матери и птиц, у Кралефского была еще одна страсть – воображаемый мир, в котором постоянно происходили невероятные приключения с двумя главными персонажами: им самим (героем) и безымянной представительницей слабого пола, фигурировавшей как „дама“. Видя, как меня всерьез захватывают его байки, он становился раз от разу все смелее и с каждой встречей впускал меня все дальше в свой заповедный рай. Все началось однажды утром, во время перерыва в учебе, когда мы пили кофе с печеньем. Беседа свернула на собак, и я признался ему, что мечтаю о бульдоге, – эти существа казались мне неотразимо уродливыми.

– Боже правый, бульдоги, да! – воскликнул Кралефский. – Красавцы-звери, отважные и надежные. Чего, к сожалению, не скажешь о бультерьерах.

Потягивая кофе, он бросил в мою сторону смущенный взгляд, и, почувствовав, что Кралефский ждет от меня проявления интереса, я спросил, почему он считает бультерьеров ненадежными.

– Вероломные создания! – уточнил он, вытирая губы. – Исключительно вероломные.

Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и сложил пальцы, словно в молитве.

– Помнится, однажды, давным-давно, еще в Англии, я спас жизнь одной даме, на которую напал такой зверюга.

Он открыл глаза, убедился, что я его внимательно слушаю, снова их закрыл и продолжил:

– Чудесным весенним утром я вышел на свою неизменную прогулку в Гайд-парке. В такую рань там еще не было ни души, полная тишина, если не считать пения птиц. Я проделал немалый путь, когда вдруг услышал утробный, громкий лай.

Его голос понизился до захватывающего шепота, и, по-прежнему не открывая глаз, он склонил голову набок, как будто прислушиваясь. Это было настолько убедительно, что я тоже, кажется, расслышал злобный равномерный лай среди нарциссов.

– Поначалу я как-то не обратил на это внимания. Подумал: ну да, собака гоняется за белками. Но тут до меня донеслись крики о помощи вперемежку со злобным рыком. – Он напрягся, лоб нахмурился, ноздри задрожали. – Я заспешил между деревьями, и вдруг передо мной открылось страшное зрелище.

Он помолчал и прикрыл глаза ладонью, словно даже сейчас ему было больно представлять себе ту картину.

– Прижавшись спиной к дереву, дама отбивалась шезлонгом от бультерьера. Юбка изорвана в клочья, покусанные ноги все в крови. А этот зверюга с пеной у рта скачет вокруг нее и скалится, выискивая, за какое место ее цапнуть. Я сразу понял, что силы дамы на исходе. Нельзя терять ни секунды.

Зажмурившись, чтобы лучше видеть происходящее, Кралефский привстал и расправил плечи, а лицо приняло выражение презрительного вызова, дескать, сам черт ему не брат. Вот как выглядит мужчина, собирающийся спасти даму от бультерьера.

– Я замахнулся тяжелой тростью и с громким криком, чтобы подбодрить даму, бросился вперед. Услышав посторонний голос, пес с жутким рыком прыгнул на меня, я же огрел его по башке с такой силой, что трость сломалась пополам. Хотя в глазах у зверя наверняка потемнело, сил у него оставалось еще много. Я стоял перед ним безоружный, а он, собравшись с духом, подпрыгнул снова, чтобы сомкнуть челюсти на моем горле.

Лоб Кралефского покрылся каплями пота, так что ему пришлось прервать свой рассказ и вытереть испарину носовым платком. Я с нетерпением спросил, что было дальше. Он вновь соединил пальцы в молитвенном жесте и продолжил:

– Я сделал единственно возможное. Один шанс из тысячи. Когда он бросился на меня, я сунул руку в его разинутую пасть, схватил за язык и с силой пропихнул назад как можно глубже. Зверюга сомкнул зубы на моей кисти, брызнула кровь, но я не ослаблял хватку, зная, что на кону моя жизнь. Пес скакал туда-сюда, казалось, целую вечность. Я уже изнемог. И понимал, что долго не продержусь. И вдруг зверь конвульсивно дернулся и обмяк. Я победил. Он подавился собственным языком.

У меня вырвался восторженный вздох. Какая прекрасная история, и, может быть, правдивая. Но даже если нет, так должно было случиться. Я был на стороне Кралефского, который придумал задушенного им бультерьера просто потому, что судьба по какой-то причине лишила его этой возможности. Как же смело вы поступили, сказал я. Он открыл глаза, порозовев от моего искренне вырвавшегося комплимента, и улыбнулся, иронизируя над собой.

– Да нет, смелость тут ни при чем. Дама была в отчаянии, и я, как джентльмен, не мог поступить иначе. Право слово!

Найдя во мне усердного и благодарного слушателя, Кралефский поверил в себя и принялся рассказывать мне о своих приключениях, причем каждое новое оказывалось увлекательнее предыдущего. Я сделал для себя открытие: если сегодня незаметно подбросить ему идейку, то завтра я услышу от него рассказ об интересном приключении; главное – дать пищу для его воображения. Он поразил меня историей о том, как только двое, он и некая дама, выжили после кораблекрушения по пути в Мурманск («Я туда отправился по делам»). Две недели, в промерзшей одежде, перебиваясь сырой рыбой или зазевавшейся чайкой, они дрейфовали на айсберге, пока не пришло спасение. Корабль мог запросто их не заметить, если бы Кралефский не проявил изобретательность: устроил сигнальный костер из меховой шубы своей дамы.

Еще была прелестная история о том, как его пленили разбойники в Сирийской пустыне («я показывал даме гробницы»), и, когда они пригрозили ему тем, что потребуют выкуп за прекрасную спутницу, он предложил себя взамен. Но разбойники, видимо, посчитали, что за даму дадут больше, и отказались от его предложения. Кралефский был против кровопролития, но что он, джентльмен, мог поделать в этих обстоятельствах? Он зарезал всех шестерых ножом, спрятанным в голенище противокомариного сапога… Во время Первой мировой войны он, естественно, находился в секретной службе. С наклеенной бородой его забросили в тыл врага, где он должен был встретиться с другим британским шпионом, чтобы заполучить некий военный план. Другой британский шпион ожидаемо оказался дамой. Их бегство (вместе с секретным планом) от расстрельного взвода можно назвать чудом изобретательности. Кто б еще додумался до того, чтобы заранее проникнуть во вражеский арсенал и зарядить винтовки холостыми патронами, а когда прозвучит залп, притвориться убитыми?

Я настолько привык к невероятным рассказам Кралефского, что, кажется, готов был поверить любому его вымыслу. На этом он и погорел. Однажды он поведал о том, как, будучи молодым человеком и живя в Париже, вечером прогуливался по городу и увидел разнузданного громилу, пристающего к даме. Кралефский как настоящий джентльмен не задумываясь огрел его по голове тростью. Тот оказался чемпионом Франции по вольной борьбе и тут же потребовал сатисфакции. Кралефский принял вызов, назначили дату. Он начал готовиться («овощная диета и серьезные тренировки») и к установленному дню пришел в отличной форме. Его оппонент, по описанию напоминавший неандертальца (как физически, так и умственно), совершенно не ожидал увидеть достойного соперника. Они провозились на ринге около часа, так и не сумев сделать ни одного броска. А потом Кралефский вдруг вспомнил бросок, которому его научил один японский приятель. Он рывком, с разворота, приподнял тяжеленное тело и вышвырнул его за канаты. Бедняга с увечьями провалялся три месяца в больнице. И поделом ему, сказал Кралефский. Хам, который поднял руку на даму, получил по заслугам.

Заинтригованный этой историей, я попросил его обучить меня основным приемам борьбы на случай, если я однажды увижу, как кто-то пристает к даме. Ответного энтузиазма я не увидел. Может, когда-нибудь, в большой комнате, я вам покажу парочку бросков, пообещал он. И благополучно забыл о своем обещании, в отличие от меня. И вот когда он приехал к нам, чтобы помочь мне с новой клеткой для Серок, я решил поймать его на слове. Во время чаепития я дождался подходящей паузы в разговоре и вспомнил о его знаменитой схватке с французским чемпионом.

Похоже, что Кралефского это нисколько не обрадовало. Он побледнел и тут же меня зашикал.

– Такими вещами публично не хвастаются, – зашептал он.

Я был готов уважить нашего скромника, если он преподаст мне урок вольной борьбы. Вы мне только покажите несколько простых приемов, сказал я вслух.

– Что ж. – Кралефский облизнул губы. – Раз такое дело, я вам покажу парочку захватов. Но чтобы стать настоящим борцом, потребуются долгие тренировки.

Обрадованный таким поворотом, я спросил, где мы будем бороться – на веранде, на глазах у всей семьи, или уединившись в гостиной? Он предпочел гостиную, где «нас не будут отвлекать». Мы перешли в дом, сдвинули к стене мебель, и Кралефский неохотно снял пиджак. Он объяснил, что основополагающий принцип борьбы заключается в том, чтобы вывести соперника из равновесия. Например, обхватить его за талию и быстро развернуть. Он показал мне, как это делается, и, поймав на лету, аккуратно бросил меня на диван.

– Итак! – Он поднял кверху указательный палец. – Идея ясна?

Я ответил, что идея ясна.

– Вот ключ ко всему! – изрек Кралефский. – А теперь ты меня бросай.

Желая заслужить похвалу от инструктора, я вложил в бросок все свое рвение. Обхватил его за грудную клетку так, чтобы он не смог вырваться, и швырнул с разворота на ближайшее кресло. Увы, до кресла он не долетел и грохнулся на пол с таким воплем, что прибежало с веранды все семейство. Мы перенесли побелевшего и стенающего чемпиона на диван, и Марго пошла за бренди.

– Господи, что ты с ним сделал? – спросила мать.

Я ответил, что всего лишь следовал инструкциям. Он велел его бросить, и я бросил. Моя-то вина в чем?

– Дорогой, правильно оценивай свои силы. Надо быть поосторожнее.

– Какая дурость, – подал голос Лесли. – Ты ведь мог его убить.

– Один мой знакомый после борцовского приема на всю жизнь остался калекой, – как бы между прочим сообщил Ларри.

Кралефский застонал еще громче.

– Джерри, право же, ты порой совершаешь ужасные глупости! – в расстроенных чувствах воскликнула мать, видимо представив себе Кралефского до конца дней разъезжающим в инвалидном кресле.

Разозлившись на несправедливые обвинения, я напомнил домашним, что ни в чем не виноват. Мне показали, как совершать бросок, и попросили повторить. Вот я и повторил.

– Вряд ли он имел в виду такой исход, – возразил Ларри. – Ты мог повредить ему позвоночник. У этого моего знакомого позвоночный столб сломался надвое, как банан. Даже интересно. Косточки торчали…

Кралефский открыл глаза и посмотрел на Ларри страдальческим взором.

– Можно воды? – попросил он едва слышно.

Тут вернулась Марго, мы заставили Кралефского глотнуть бренди, и к щекам прилила кровь. После этого он снова лег на спину и закрыл глаза.

– Вы можете сидеть, хороший знак, – ободрил его Ларри. – Хотя это еще ничего не значит. Я знавал одного художника… он упал с лестницы и сломал позвоночник, а потом еще целую неделю ходил как ни в чем не бывало, прежде чем это обнаружилось.

– Серьезно? – заинтересовался Лесли. – И чем же все закончилось?

– Он умер.

Кралефский снова сел и изобразил улыбку.

– Не будете ли вы так добры попросить Спиро отвезти меня в город к доктору?

– Конечно, он вас отвезет, – сказала мать. – Хорошо бы еще сделать рентгеновский снимок в лаборатории у Теодора, так вам будет спокойнее.

Мы завернули Кралефского, бледного, но владеющего собой, в одеяла и осторожно усадили в машину на заднее сиденье.

– Пусть Теодор передаст нам через Спиро записочку о состоянии вашего здоровья, – напоследок попросила мать. – Я надеюсь, что вы быстро поправитесь. Мне ужасно жаль, что так случилось. Джерри поступил очень опрометчиво.

Вот его звездная минута! Превозмогая боль, Кралефский благодушно улыбнулся и махнул слабеющей рукой.

– Прошу вас, не расстраивайтесь. Это пустяки. И не ругайте мальчика, он не виноват. Просто я сейчас немного не в форме.

Поздним вечером, завершив акцию милосердия, Спиро вернулся с запиской от Теодора.

Дорогая миссис Даррелл,

рентгеновские снимки груди показали, что у мистера Кралефскго треснули два ребра, причем одно достаточно серьезно. Он избегал говорить о причине случившегося, но явно была применена немалая сила. Впрочем, если он походит в бандаже недельку-другую, все обойдется.

С наилучшими пожеланиями всей семье,

Сероки негодовали по поводу своего тюремного заключения, несмотря на просторное помещение. Они страдали от неутоленного любопытства, не имея возможности исследовать и прокомментировать все события. Их обзору открывался лишь фасад дома, а если что-то происходило по ту сторону, они начинали сходить с ума, недовольно трещали и клохтали, кружа по клетке и просовывая головы сквозь проволочную сетку в бесплодной попытке что-то разглядеть. Зато у них появилось много свободного времени для основательного изучения английского и греческого, а также практики в искусстве звукоподражания. Вскоре они уже могли называть всех членов семьи по имени. Большие хитрюги, дождавшись, когда Спиро сядет в машину и отъедет от дома, они начинали выкрикивать «Спиро… Спиро… Спиро…», после чего он ударял по тормозам и возвращался, чтобы понять, кто его зовет. Или с невинным видом кричали «Проваливай» и «Иди сюда», по-гречески и по-английски, причем одно за другим, чем вводили собак в полный ступор. Еще один трюк, доставлявший им несказанное удовольствие, состоял в том, чтобы сбивать с толку бедных несчастных кур, часами ковырявших землю под оливами в поисках чего-то съедобного. На пороге кухни периодически появлялась служанка, то насвистывавшая, то как будто икавшая, что воспринималось как сигнал к приему пищи, и куры сбегались к черному ходу, как по мановению волшебной палочки. Освоив этот клич, Сероки доводили своих жертв до умопомрачения. Они дожидались самого неподходящего момента, когда куры после бесконечной суеты и кудахтания наконец усаживались на каком-нибудь маленьком деревце или, если стояла жара, устраивали себе сиесту в тени мирта. И вот стоило им только приятно задремать, как Сероки подавали голос: одна кудахтала, а другая икала. Куры начинали нервно озираться, ожидая от кого-то решительных действий. А Сероки снова их зазывали, еще призывнее и соблазнительнее. Наконец одна курица, самая невыдержанная, с заполошным криком вскакивала и устремлялась к клетке, а остальные, кудахча и хлопая крыльями, на всех парах неслись вдогонку. Прибежав к сетке, они должны были сначала потолкаться, наступая друг дружке на ноги и поклевывая обидчиков, после чего кое-как выстраивались и вопросительно заглядывали в клетку, а щеголеватые Сероки в своих черно-белых костюмчиках с хмыканьем смотрели на них – такая пара городских хлыщей, удачно обдурившая неуклюжую и простодушную деревенщину.

Серокам нравились собаки, хотя они не упускали возможности их подразнить. К Роджеру они питали особую приязнь, и он частенько, придя к ним в гости, ложился перед проволочной сеткой и навострял уши, Сероки же, сидя с ним нос к носу, что-то тихо курлыкали и время от времени сипло похохатывали, словно рассказывали ему непристойные анекдоты. Его они никогда не дразнили, как Писуна и Рвоткина, и не подзывали с помощью грубой лести слишком близко к клетке, чтобы дернуть за хвост. В целом Сероки не имели ничего против собак, просто они хотели, чтобы те вели себя соответственно. Вот почему, когда в нашей компании появилась Додо, Сероки напрочь отказывались признавать в ней собаку и с первой минуты относились к ней с вызывающим, нескрываемым презрением.

Додо принадлежала к породе, известной как денди-динмонт-терьер. Они похожи на продолговатые, хорошо надутые, покрытые шерстью воздушные шары с кривыми ножками, большими выпученными глазищами и длинными болтающимися ушами. Как ни странно, сие диковинное несуразное существо появилось среди нас благодаря матери. У одного нашего знакомого была такая пара, которая неожиданно (после нескольких лет бесплодия) произвела на свет потомство: шесть щенков. Бедный хозяин метался в надежде их пристроить в хорошие руки, а наша мать, столь же радушно, сколь и бездумно, пообещала взять одного. Она поехала за щенком и неосмотрительно остановила свой выбор на девочке. В тот момент она не усмотрела ничего бесстыжего в том, чтобы принести сучку в дом, где живут исключительно кобельки. И вот, зажав ее под мышкой, как полуживую длиннющую сардельку, мать села в машину и с торжествующим видом повезла собаку домой, чтобы представить семье свое приобретение. Щенок, решив сделать это событие запоминающимся, проблевал всю дорогу и продолжил начатое, когда его вынесли из машины. Домашние, собравшиеся на веранде, наблюдали за тем, как мамин подарочек ковыляет по дорожке на кривеньких ножках, тараща глаза, отчаянно болтая ушами и прикладывая все силы к тому, чтобы длинная проседающая сарделька оставалась на ходу, при этом он то и дело останавливался, и его выворачивало на цветник.

– Какой миленький! – воскликнула Марго.

– О боже! Он похож на морского слизня, – вырвалось у Лесли.

– Мать, ну ты даешь! – Ларри с отвращением смотрел на щенка. – Где ты выкопала этого Франкенштейна?

– А по-моему, миленький! – настаивала Марго. – Чем он тебе, собственно, не нравится?

– Это не он, а она, – сказала мать, с гордостью разглядывая свое приобретение. – Ее зовут Додо.

– Сразу две ошибки, – прокомментировал Ларри. – Во-первых, ужасная кличка для собаки. А во-вторых, принести сучку в дом с тремя блудодеями – значит напрашиваться на неприятности. Но вообще, ты только на нее посмотри! Ну и видок! Ее машиной раздавило, или она такой уродилась?

– Дорогой, не говори глупости. Такая порода. Они все так выглядят.

– Ерунда. Настоящий монстр. Кто бы сознательно произвел на свет этакое пугало?

На это я ему заметил, что таксы на нее очень похожи, их специально откармливают, чтобы проползали в барсучьи норы. Может, и денди-динмонта к этому готовили.

– По-моему, ее готовили проползать в канализационные люки, – отмахнулся Ларри.

– Дорогой, ты говоришь гадкие вещи. Очень милые собачки и необыкновенно преданные.

– Еще бы не преданные. Не много найдется таких, кто проявит к ним интерес, и уж тем более кто ими восхитится.

– Она не заслужила таких мерзких слов. И вообще, не тебе рассуждать о красоте. Это тонкая материя, и, прежде чем бросать в кого-то камни, лучше посмотри на бревно в собственном глазу, – гордо отчеканила Марго.

Похоже, она озадачила Ларри.

– Это новая поговорка или цитата из «Строительной газеты»? – спросил он.

– Она хотела сказать, все перемелется – открывай ворота, – пошутил Лесли.

– Меня от вас тошнит, – с гордым презрением бросила Марго.

– Можешь сделать это на клумбе, вместе с Додо.

– Хватит, не ругайтесь, – вмешалась мать. – Это моя собака, и мне она нравится, а остальное не важно.

Словом, Додо поселилась в нашем доме, и сразу же обнаружился ее природный дефект, который доставлял нам больше неприятностей, чем остальные собаки, вместе взятые. Для начала, у нее была слабая задняя лапа, которая в любой момент дня и ночи могла выскочить из сустава, без видимой причины. Не отличаясь стоицизмом, Додо сопровождала это визгом, который вскоре достигал непереносимого крещендо. Странное дело, но эта лапа ее нисколько не беспокоила во время прогулок или неуклюжих прыжков за мячом на веранде. Зато когда по вечерам все спокойно занимались своими делами – писали, читали, вязали, – у нее выворачивалась лапа, как по заказу, и Додо, перевернувшись на спину, поднимала такой визг, что все вскакивали и бросали свои занятия. Пока мы с помощью массажа вправляли ей лапу, собака откидывалась в изнеможении от собственных криков и проваливалась в глубокий сон, тогда как мы все, здорово перенервничав, были весь вечер не в состоянии на чем-либо сосредоточиться.

Умственные способности у Додо, как выяснилось, были весьма ограниченные. Больше одной идеи в ее голове не умещалось, и она ее отстаивала твердо, несмотря на любые возражения. Так, она сразу решила, что наша мать принадлежит ей, но права на собственность заявила, лишь когда та однажды уехала в город за покупками, оставив ее одну. Убежденная в том, что больше никогда нашу мать не увидит, Додо погрузилась в глубокий траур и, печально завывая, семенила по дому, и порой ее скорбь заходила так далеко, что она выворачивала больную лапу. Возвращение матери она встретила с неописуемой радостью и приняла решение, что отныне никогда ее от себя не отпустит, а то как бы опять не исчезла. С этой минуты она к ней приклеилась как банный лист, не позволяя ей отойти больше чем на пару метров. Когда она присаживалась, Додо ложилась у нее в ногах; если вставала, чтобы взять книгу или сигарету, собачка ее сопровождала, а потом они вместе возвращались, и Додо ложилась с удовлетворенным вздохом: ну вот, в очередной раз не позволила ей улизнуть. Она настаивала на своем присутствии, даже когда та принимала ванну; сидела на полу, опечаленная, и смущала ее неотрывным взглядом. Все попытки не пустить Додо в ванную заканчивались тем, что она с безумным воем бросалась на дверь, а это неизбежно заканчивалось вывихом лапы. Видимо, Додо считала, что ее подопечную небезопасно оставлять в ванной одну, даже если стоять на часах снаружи. А вдруг мать способна ускользнуть через сливное отверстие?

Поначалу Роджер, Писун и Рвоткин поглядывали на Додо со сдержанным презрением, не принимая ее в расчет. Она была слишком толстой и приземистой, чтобы совершать с ними далекие прогулки, а попытка с ней поиграть вызывала у нее паническую атаку – она тут же галопом неслась в дом, с воем требуя защиты. Все взвесив, они посчитали ее скучным и бесполезным пополнением… пока не выяснилось, что она обладает одним наивысшим и несказанно приятным качеством: у нее регулярно случались течки. Сама Додо изображала невинность по этому поводу, что выглядело довольно трогательно. Казалось, ее озадачивают, а то и пугают неожиданные взрывы собственной популярности, когда поклонники начинали ее осаждать в таких количествах, что матери приходилось вооружаться увесистой палкой. Из-за этой своей викторианской невинности Додо стала легкой жертвой великолепных рыжих бровей Рвоткина, и ее постигла участь пострашнее смерти, после того как мать случайно закрыла их вдвоем в гостиной и пошла готовить чай. После неожиданного прихода падре с супругой, которых она провела в гостиную, где все увидели, чем занимается счастливая парочка, и отчаянных попыток поддерживать нормальную беседу у нашей бедной матери раскалывалась голова, и последние силы ее покинули.

К общему удивлению (в том числе самой Додо), от этого союза родился щенок, странное, канючащее каплевидное существо с материнской фигурой и отцовскими пепельно-белыми подпалинами на теле. Неожиданный статус родительницы просто деморализовал Додо, у нее чуть не случился нервный срыв, так как ей пришлось разрываться между двумя потребностями: быть одновременно с младенцем и с нашей матерью. Мы, конечно, не подозревали об этой психологической драме. В конце концов Додо нашла компромисс: ходила за матерью, таская щенка в зубах. Она проделывала это все утро, пока мы не сообразили, чего она добивается. Несчастный щенок! Голова зажата в пасти, а тело болтается туда-сюда. Ни выговоры, ни мольбы не возымели никакого действия, и в результате нашей матери пришлось затвориться в спальне вместе с Додо и ее щенком, а мы носили всей троице подносы с едой. Но даже это порой не срабатывало: стоило матери встать со стула, как бдительная Додо тотчас хватала в зубы щенка и не спускала с нее глаз, готовая, если понадобится, броситься вдогонку.

– Если эта история затянется, щенок может превратиться в жирафа, – заметил Лесли.

– Я знаю. Бедняжка, мне его ужасно жаль, – сказала мать, – но что я могу сделать? Она его хватает, стоит мне только потянуться за сигаретой.

– Самое простое – это его утопить, – посоветовал Ларри. – Из него вырастет чудовище. Достаточно посмотреть на родителей.

– Ты никогда этого не сделаешь! – вознегодовала мать.

– Фу! – воскликнула Марго. – Бедный малыш.

– А по-моему, смехотворно из-за собачки быть прикованной к стулу.

– Это моя собачка, и, если я хочу сидеть здесь, я буду сидеть, – отрезала мать.

– И как долго? Это может тянуться не один месяц.

– Что-нибудь придумаю, – последовал достойный ответ.

Решение оказалось простым. Она наняла младшую дочь нашей служанки, чтобы та таскала щенка. Додо это вполне устроило, и мать смогла снова перемещаться по дому. Она ходила из комнаты в комнату, как восточная царица, за ней ковыляла Додо, а замыкала шествие юная София с высунутым языком и сощуренными от напряжения глазами, несущая здоровенную подушку, на которой возлежало чудо-юдо. Если мать устраивалась где-то надолго, София благоговейно опускала подушку на пол, и Додо заползала на нее со вздохом успокоения. Ну а когда мать вставала, чтобы отправиться в другой конец дома, Додо слезала с насеста, встряхивалась и занимала свое место в процессии, София же снова брала в руки подушку, на которой возлежал щенок подобно короне. Убедившись поверх очков, что придворные заняли свои места, мать посылала знак легким кивком, и все шествовали в указанном направлении.

По вечерам мать отправлялась с собаками на прогулку, и все наше семейство забавлялось, глядя, как они спускаются с холма. Роджер, как старший пес, возглавлял процессию, за ним бежали Писун и Рвоткин, далее следовала мать в огромной соломенной шляпе, делавшей ее похожей на оживший гриб, с длинной лопаткой в руке на случай, если понадобится выкопать интересное дикое растение, за ней ковыляла Додо с выпученными глазами и болтающимся языком, а замыкала шествие София, которая торжественно несла на подушке царского отпрыска. Ларри, называвший это «материнским цирком», досаждал ей криками из окна:

– Мадам, когда вы и ваша свита пожалуете обратно?

Он купил восстановитель волос и посоветовал ей опробовать его на Софии – а вдруг у нее вырастет борода?

– Это то, чего недостает вашему спектаклю, мадам, – заверил он ее наигранно хрипатым голосом. – А что, классно? Бородатая фрейлина!

Но, несмотря на все шпильки, каждый вечер, ровно в пять, мать и ее свита отправлялись в оливковую рощу.

На севере острова раскинулось большое озеро со звучным именем Антиниотисса, и это было одно из наших любимых мест для охоты. Такая вытянутая в длину, около мили, мелководная простынка, обрамленная густыми зарослями тростника и камышей и отделенная от моря широкой извивающейся полосой дюн из мелкого белого песка. Всякий раз, когда мы туда отправлялись, нас сопровождал Теодор, а уж нам с ним было что обследовать в близлежащих прудах, канавах и заболоченных котловинах. Лесли непременно брал с собой целую батарею огнестрельного оружия, поскольку в зарослях тростника было полно дичи, а Ларри прихватывал здоровый гарпун и мог часами стоять в протоке, соединявшей озеро с морем, в надежде проткнуть им проплывающую мимо рыбину. Мать нагружалась корзинками с едой и пустыми корзинками для растений и всяких садовых нужд, выкопанных по случаю. Одна Марго отправлялась налегке – купальный костюм, большое полотенце и флакон с лосьоном для загара. Весь этот скарб превращал наши вылазки к озеру в своего рода экспедиции.

Лучшим временем в году на озере был сезон лилий. Гладкая изогнутая полоса дюн между заливом и озером была единственным местом на всем острове, где росли эти чудные лилии. Бесформенные луковицы, таившиеся в песке, раз в году выпускали толстые зеленые стебли с белыми соцветиями, превращая дюны в этакий благоухающий ледник. Мы всегда приезжали туда в эту пору, незабываемые впечатления. Вскоре после того, как Додо разродилась, Теодор напомнил нам о том, что вот-вот зацветут лилии, и мы начали готовиться к поездке на Антиниотиссу. Кормящая сучка серьезно осложнила ситуацию.

– На этот раз нам придется добираться на «Морской корове», – сказала мать, озабоченно разглядывая сложный, как кроссворд, узор на кофте, которую она вязала.

– Зачем? Это же в два раза дольше, – возразил Ларри.

– Дорогой, в машине не получится, Додо стошнит. К тому же мы там все просто не поместимся.

– Ты что, собираешься взять с собой это животное? – в ужасе спросил он.

– А как иначе… две петли провязала, одну пропустила… я не могу оставить ее дома… третья петля… ты же ее знаешь.

– Тогда найми для нее отдельное авто. А то на меня будут смотреть так, будто я ограбил собачий приют.

– Она не переносит машину, я же тебе объяснила… Помолчи минутку, я считаю петли.

– Бред, – выпалил Ларри.

– Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – громко, даже воинственно произнесла мать.

– Бред какой-то. Мы должны давать такого крюка только потому, что Додо выворачивает при виде автомобиля.

– Ну вот! – возмущенно сказала мать. – Из-за тебя я сбилась со счета. Обязательно надо со мной спорить, когда я вяжу!

– А ты уверена, что у нее не случится морская болезнь? – поинтересовался Лесли.

– Тех, кого тошнит в машине, не тошнит в море.

– Можно подумать. Бабушкины сказки. Теодор, ты со мной согласен?

– Вопрос сложный, – пустился он в рассуждения. – Мне приходилось слышать этот довод, но насколько он… мм… справедлив, сказать трудно. Одно я точно знаю: в машине меня пока не тошнило.

Ларри уставился на него непонимающим взглядом.

– Ты это к чему? – спросил он, сбитый с толку.

– В море меня всегда тошнит, – объяснил Теодор.

– Отлично! – воскликнул Ларри. – Если мы поедем на машине, то стошнит Додо, а если на лодке, то стошнит Теодора. Интересный у нас выбор.

– Я не знала, что вы страдаете морской болезнью, – обратилась мать к Теодору.

– Увы. Мне сильно не повезло.

– Ну, сейчас море спокойное, так что, думаю, вам ничего не грозит, – заверила его Марго.

– К сожалению, нет никакой разницы, – сказал Теодор, раскачиваясь на носках. – Я страдаю от малейшего… э-э… волнения. Бывали случаи, когда в кинотеатре показывали, как корабль швыряет на волнах во время шторма, и мне приходилось… мм… покидать зал.

– Самое простое – это разделиться, – сказал Лесли. – Половина – на лодке, половина – в автомобиле.

– Соломоново решение! – сказала мать. – Проблема улажена.

Если бы. Выяснилось, что дорога на Антиниотиссу перекрыта после горного обвала, так что на автомобиле не добраться. Или морем, или никак.

Мы отправились в путь на жемчужно-теплом рассвете, обещавшем погожий денек и спокойное море. Чтобы всех упаковать – семью, собак, Спиро, Софию, – пришлось взять две лодки: «Жиртрест-Пердимонокль» в придачу к «Морской корове». Волоча мою тихоходку на буксире, «Морская корова», естественно, не могла разогнаться, но другого варианта не было. По предложению Ларри мать, Теодор и София с собаками сели в «Жиртрест-Пердимонокль», а все остальные разместились в «Морской корове». К сожалению, Ларри не принял во внимание важный фактор: кильватерную волну. Она поднималась за кормой «Морской коровы», как голубая стеклянная стена, и, достигнув высшей точки, разбивалась о широкую грудь моей лодки, отчего та взлетала в воздух и с громким шлепком падала вниз. Мы довольно долго не замечали этого эффекта, так как грохот мотора заглушал отчаянные крики матери о помощи. Когда же наконец остановились и позволили «Жиртресту-Пердимоноклю» приблизиться, мы узнали, что морская болезнь поразила не только Теодора и Додо, но всех пассажиров, включая даже такого закаленного и проверенного моряка, как Роджер. Пришлось их всех уложить штабелями на «Морской корове», а Спиро, Ларри, Марго и я перешли в «Жиртрест-Пердимонокль». К тому моменту, когда мы подплывали к Антиниотиссе, народ оклемался, за исключением Теодора, который старался держаться поближе к борту, уставившись на свои ботинки и односложно отвечая на вопросы. Но вот мы обогнули последний мыс из красных и золотистых скал, лежавших волнистыми грядами, словно груды окаменевших исполинских газет или покрытых ржавчиной и тиной книг из библиотеки великана, и обе лодки вошли в широкую голубую бухту, за которой начиналось озеро. За извилистой жемчужно-белой полосой песка просматривались великолепные, украшенные лилиями дюны, тысяча белых цветов тянули к солнцу свои лепестки, словно рожки из слоновой кости, обращенные к небу и выдающие вместо музыки сильнейший аромат, квинтэссенцию лета, теплоту и сладость, которыми было невозможно надышаться. Мотор последний раз рыкнул, что отозвалось среди скал коротким эхом, и умолк, обе лодки тихо скользили к берегу, встречавшему нас лилейным ароматом.

Выгрузив инвентарь на белоснежный песок, все разбрелись по своим делам. Ларри и Марго лежали на мелководье в полузабытьи, убаюканные ласковой волной. Мать повела свою свиту на прогулку, вооружившись лопаткой и корзинкой. Спиро в одних трусах, напоминающий загорелого доисторического варвара, стоял по колено в протоке, соединяющей озеро с морем, и, вооруженный гарпуном, скалился в прозрачную воду на шныряющие вокруг него косяки рыб. Я и Теодор бросили жребий с Лесли, кому какой берег озера достанется, после чего разбрелись в разных направлениях. Разграничительной меткой стала большая и на редкость бесформенная олива. Мы от нее отсчитали столько-то шагов, и то же самое сделал Лесли, чтобы паче чаяния нас не подстрелить из густых зарослей сахарного тростника, где легко заблудиться. И вот пока мы с Теодором копошились в заводях и мелких протоках, как пара увлеченных цапель, коренастый Лесли протаптывал дорожки в подлеске по ту сторону озера, и время от времени эхо доносило до нас звуки выстрелов.

На ланч мы все пришли проголодавшиеся: Лесли с охотничьей сумкой, полной дичи – окровавленные зайцы, куропатка, перепелки, бекас и лесные голуби; Теодор и я – с пробирками и склянками, заполненными всякой мелкой живностью. Горел костер, на ковриках была разложена еда, и уже стояли охлажденные в море бутылки с вином. Ларри загнул угол своего коврика, чтобы растянуться во весь рост среди белотрубных лилий. Теодор сидел весь такой лощеный, с прямой спиной, и его бородка ходила вверх-вниз, пока он неспешно и методично пережевывал пищу. Марго, элегантно растянувшись на солнышке, поклевывала овощи и фрукты. Мать и Додо расположились в тени огромного зонта. Лесли, присев на корточки и положив двустволку на колени, одной рукой отправлял в рот кусок холодного мяса, а другой задумчиво поглаживал стволы. Неподалеку от него, возле костра, пристроился Спиро, по изборожденному лицу стекал пот, и сверкающие капли падали в густую черную поросль на груди, пока он поворачивал над огнем импровизированный вертел из оливковой ветки с насаженными на нее семью жирными перепелками.

– Райское место! – проговорил Ларри с набитым ртом, лежа в белеющем цветнике. – Оно было создано для меня. Я готов здесь валяться вечно, если яства и вина мне будут подносить обнаженные роскошные дриады. После нескольких веков я пропитаюсь этими запахами, забальзамируюсь, и однажды мои преданные дриады найдут мою душу отлетевшей, и от меня останется только запах. Кто-нибудь мне бросит хоть один из этих бесподобных фиников?

– Я как-то прочел весьма любопытный труд о бальзамировании, – с энтузиазмом подхватил Теодор. – В Египте при подготовке тела чего только не делали. Их метод извлечения мозга через… э-э… нос показался мне в высшей степени изобретательным.

– Крючком, что ли, вытаскивали через ноздрю? – предположил Ларри.

– Дорогой, во время еды…

После ланча мы переместились в тень соседних олив и подремали, пережидая полуденную жару под убаюкивающее пронзительное пение цикад. Периодически то один, то другой вставал, спускался к морю и, окунувшись, возвращался охлажденный, чтобы продолжить сиесту. В четыре часа Спиро, пролежавший обмякшей храпящей горой мяса, хрюкнув, очнулся и вразвалочку пошел по пляжу, чтобы разжечь костер перед чаепитием. Остальные лениво, полусонно приходили в себя, потягиваясь и вздыхая, а затем топали по песку к позвякивающему крышкой, посвистывающему носиком чайнику. Мы расселись с кружками в руках, еще сонные, задумчивые, хлопающие ресницами, и тут среди лилий появилась зарянка с блестящей грудкой и ясными глазами и поскакала в нашу сторону. В десятке футов она остановилась и обвела всю компанию критическим взглядом. Решив, что нас надо немного развлечь, она впрыгнула между двух лилий, образовавших своего рода красивую арку, приняла театральную позу, выставив вперед грудь, и затянула журчащую заливистую песню. Закончив, она склонила головку в этаком до смешного высокомерном кивке и ускакала обратно в заросли лилий, напуганная взрывом смеха.

– Они такие симпатичные, эти зарянки, – сказала мать. – В Англии одна такая часами прыгала вокруг, пока я занималась садом. Как же красиво они выставляют свою грудку!

– Она кивнула, как будто поклонилась, – вступил Теодор. – А грудь выпячивала, прямо как… э-э… дородная оперная дива.

– Вот-вот, исполняющая что-то легковесное… вроде Штрауса, – поддакнул Ларри.

– Кстати. – У Теодора заблестели глаза. – Я вам не рассказывал про последнюю оперу у нас на Корфу?

Мы ответили, что нет, и устроились поудобнее, получая такое же удовольствие от его игры, как и от самого рассказа.

– Это была… мм… приезжая труппа. Кажется, из Афин, но, может быть, из Италии. В общем, начинали они с «Тоски». Певица, исполнявшая заглавную роль, была исключительного… э-э… телосложения, как это принято в опере. Как вы знаете, в финале героиня бросается в бездну с крепостной стены… или с крыши замка. В первый вечер певица взобралась на крепостную стену, пропела свою последнюю арию и бросилась… так сказать, в бездну… на камни. К несчастью, рабочие сцены забыли положить маты. В результате ее громкие стоны несколько… э-э… смазали впечатление, будто на камнях лежит бездыханное тело. А певцу, оплакивающему ее смерть, пришлось изрядно… мм… добавить мощи, чтобы заглушить крики. Неудивительно, что певица была весьма расстроена, и на следующий вечер рабочие сцены уж постарались, чтобы она приземлилась безболезненно. Героиня, несколько потрепанная, кое-как доковыляла до финальной сцены, пропела арию и бросилась с крепостной стены навстречу смерти. К несчастью, если в первый раз рабочие сделали приземление слишком жестким, то теперь они ударились в другую крайность. Гора пружинистых матрасов отбросила героиню вверх. В общем, пока персонажи у… как это называется?.. ах да, рампа… пока они там обсуждали ее смерть, героиня два или три раза взлетела по пояс над крепостной стеной, к полной оторопи зрителей.

Зырянка прискакала, чтобы тоже послушать эту историю, но, когда мы разразились дружным смехом, она испуганно вспорхнула и улетела.

– Ну ты, Теодор, даешь! – замахал руками Ларри. – Я уверен, ты в свободное время сочиняешь все эти истории.

– Что ты, что ты. – Теодор спрятал в бородке свою довольную улыбку. – Если бы речь шла о любой другой стране, мне пришлось бы сочинять, а здесь, на Корфу, жизнь… э-э… предвосхищает искусство.

После чая мы с Теодором вернулись на берег озера и продолжили наши изыскания, пока не стемнело, тогда мы снова пришли на пляж, где разведенный костер полыхал, как гигантская красная хризантема среди призрачных белых лилий, а Спиро, насадив на вертел трех крупных рыбин, сосредоточенно, с привычным оскалом жарил их на решетке, то посыпая чесночной приправой или перчиком, то поливая лимонным соком нежную белую плоть, проступающую там, где отслоилась обгорелая кожица. Поднявшаяся над горами луна посеребрила лилии, за исключением тех, которые пляшущие языки пламени окрасили в розовый цвет. Мелкая рябь, совершив долгую пробежку по такой же серебристой морской глади, казалось, с облегчением выдыхает, наконец добравшись до берега. В кронах заухали совы. В сгустившихся сумерках летали светлячки, словно мигающие нефритовые фонарики.

И вот уже, потягиваясь и позевывая, мы понесли весь скарб в лодки. До выхода из бухты мы шли на веслах, а пока Лесли возился с мотором, бросили прощальные взгляды на Антиниотиссу. Лилейный покров напоминал заснеженное поле в лунном свете, а черный покров олив был расцвечен мерцающими огоньками светлячков. Затоптанный костер напоминал о себе редкими сполохами красных гранатов.

– Какое все-таки… э-э… красивое место, – с удовлетворением сказал Теодор.

– Великолепное, – согласилась мать, а в качестве высшей похвалы добавила: – Я бы хотела быть здесь похороненной.

Мотор, поперхнувшись, заревел во весь голос. «Морская корова» набрала скорость и понеслась вдоль береговой линии, следом устремился «Жиртрест-Пердимонокль», а за ним протянулась по темной воде белеющая пенная дорожка, похожая на паутину, с фосфоресцирующими вспышками.

Под нашей виллой, между холмом, на котором она стояла, и морем, раскинулись так называемые шахматные поля. Охваченная почти замкнутым кольцом суши, образовалась мелкая бухта с прозрачной водой, а сам гладкий берег был покрыт сложным узором из узких протоков, а некогда, во времена венецианского владычества, соляных озер. Каждый аккуратный клочок земли в рамке каналов, тщательно возделанный, зеленел урожаем кукурузы, картофеля, фиников, винограда. Эти квадратики, обрамленные посверкивающей водой, напоминали огромную многоцветную шахматную доску, по которой передвигались крестьянские фигурки.

Это было одно из моих любимых мест для охоты, так как в протоках и сочном подросте обитало множество разных существ. Здесь легко было заблудиться. Стоило в погоне за бабочкой пересечь не тот деревянный мостик, соединяющий два островка, и ты начинал блуждать в запутанном лабиринте из смокв, камышей и занавесов из высокой кукурузы. Большинство полей принадлежали знакомым крестьянским семьям, жившим на соседних холмах, так что после своих прогулок я всегда мог отдохнуть и посплетничать с приятелем, подкрепляясь гроздью винограда, или узнать любопытную новость о гнезде жаворонка среди дынь на участке Георгиоса. Если же идти прямо по шахматной доске, не отвлекаясь на разговоры со знакомыми, или на водяных черепах, съезжающих по глинистому уклону в воду, или на внезапно прожужжавшую над ухом стрекозу, ты рано или поздно оказывался там, где все протоки, расширяясь, разбегались по огромной песчаной равнине и впадали в бесчисленные рукава, образованные ночным приливом. Во время отлива оставались змеистые следы всякого мусора – разноцветные морские водоросли, мертвая рыба-игла, пробки от рыболовной сети, которые хотелось отправить в рот, как аппетитные куски фруктового торта, осколки бутылочного стекла, обточенные водой и песком так, что они напоминали прозрачные изумруды, игольчатые раковины, смахивающие на дикобразов, а также гладкие овальные, нежно-розовые, как ноготки какой-нибудь утонувшей богини. Это было царство морских птиц: бекасов, сорочаев, чернозобиков и крачек, собиравшихся группками в прибрежной зоне, где рябь расходилась длинными извилистыми дорожками вокруг песчаных взгорков. Проголодавшись, ты мог зайти в воду по колено и выловить прозрачную толстую креветку, сладкую, как спелый виноград, или нащупать пальцами ног ребристую, как грецкий орех, раковину моллюска-сердцевидки. Если две таких приставить друг к другу, шарнир к шарниру, и резко крутануть, они «откупорят» друг друга, и тебе достанется содержимое, жестковатое, но такое молочно-сладкое, просто объедение.

Однажды после полудня, не зная, чем себя занять, я решил прогуляться вместе с собаками в поля. Еще раз попробую поймать Старую Плюху, полакомлюсь моллюсками на мелководье, поплаваю и вернусь домой, но сначала сделаю остановку у Петро, с которым мы посплетничаем под арбуз или сочные гранаты. Старой Плюхой я называл большую древнюю водяную черепаху, жившую в одном из каналов. Я пытался ее поймать уже больше месяца, но, несмотря на преклонный возраст, она была очень хитра и подвижна; как бы осторожно ни подбирался я к ней спящей, в решающий момент она просыпалась и, нервно подергав ножками, съезжала по глинистому склону и плюхалась в протоку почти с таким же звуком, как спущенная на воду здоровенная спасательная лодка. Я, конечно, переловил много водных черепах, как черных в золотых крапинках, так и изящных серых с коричневато-кремовыми полосками. Но Старая Плюха была моей заветной мечтой. Черепаха была огромной и такой древней, что побитый панцирь и дряблая кожа совершенно почернели, потеряв окраску далекой молодости. Я дал себе слово, что она будет моей, и поскольку не трогал ее уже целую неделю, то посчитал, что пришла пора совершить очередной набег.

Взяв сумку с бутылочками и коробочками, сачок и корзинку на случай удачной попытки, я зашагал вниз по склону холма в сопровождении моих собак. Сероки умоляюще закричали мне вслед «Джерри! Джерри! Джерри!», но я не обернулся, и тогда они принялись надо мной издеваться и похохатывать и издавать всякие грубые звуки. Их резкие голоса почти пропали, стоило нам войти в оливковую рощу, а затем их вовсе вытеснил хор цикад, от которого дрожал воздух. Потом мы шли по дороге, раскаленной, белой и мягкой, как женская пуховка. Я сделал остановку у колодца Яни, чтобы напиться, а потом заглянул в хлев, перегнувшись через грубую ограду из оливковых веток; там две свиньи, с наслаждением звучно похрюкивая, барахтались в вязкой грязи. С благодарностью надышавшись местными запахами, я похлопал по неопрятному дрожащему заду свинью покрупнее и продолжил путь. На следующем повороте у меня случилась короткая перепалка с двумя толстухами-крестьянками, балансировавшими на головах корзины с фруктами и проявившими сильное недовольство Писуном. Он незаметно к ним подкрался, когда они были увлечены разговором, обнюхал и, чтобы не уронить свое высокое имя, оросил их юбки и ноги. Увлекательный спор о том, кто в этом виноват, растянулся на десять минут и продолжился, пока я от них уходил, но вскоре нас разделило слишком большое расстояние, чтобы расслышать взаимные оскорбления.

Я пересек первые три надела и подзадержался у Таки, чтобы продегустировать его виноград. Сам Таки отсутствовал, но точно не стал бы возражать. Виноградины, мелкие и округлые, имели сладковатый мускусный привкус. Когда я их сжимал, нежная, без косточек мякоть выстреливала в рот, а между большим и указательным пальцем оставалась тряпичная кожица. Мы с собаками съели четыре грозди, и еще две я положил в сумку про запас, после чего мы направились вдоль канала к месту, где Старая Плюха любила съезжать в воду. Я уже собирался предупредить собак, чтобы вели себя тише воды ниже травы, когда вдруг из зарослей пшеницы выскочила большая зеленая ящерица. Собаки с диким лаем бросились следом за ней. И когда я добрался до места назначения, все, что я увидел, – это расходящуюся по воде рябь, говорившую о том, что черепаха только что была здесь. Я сел на землю, перебирая в уме цветистые выражения, которыми встречу собак, когда они вернутся. Но, к моему удивлению, я их не дождался. Тявканье вдали вообще прекратилось, а затем послышался дружный лай через равные промежутки времени: значит, собаки обнаружили нечто необычное. Я поднялся на ноги и, недоумевая, пошел на их призыв.

Они стояли полукругом возле травяной делянки у воды и, увидев меня, бросились навстречу, мотая хвостами и поскуливая от радости, а Роджер обнажил верхние зубы в довольной ухмылке. Сначала я не понял, из-за чего они так возбудились, но потом то, что я принял за длинный корень, зашевелилось, и я увидел пару жирных коричневых водяных змей, свившихся в страстный клубок и невозмутимо глядевших на меня серебристыми бусинками глаз на головках в виде пиковой масти. Это было волнующее открытие, которое, можно сказать, компенсировало провороненную Старую Плюху. Я давно мечтал поймать подобную змею, но они такие быстрые и умелые пловцы, что мне не удавалось подобраться достаточно близко. И вот эта парочка грелась на солнышке, словно дожидаясь, когда они мне достанутся.

Собаки, выполнив свой долг, отошли на безопасное расстояние (они рептилиям не доверяли) и уселись, с интересом за мной наблюдая. Я медленно переместил сачок и отстегнул от ремня. Теперь оставался вопрос: как поймать двух змей разом? Пока я обдумывал, одна из них решила этот вопрос за меня: она не спеша раскрутила кольца и ушла под воду без единого всплеска. Посчитав, что ее упустил, я с досадой наблюдал за тем, как извивающееся тело отражается в воде. Но потом, к своей радости, я увидел растущее облако ила, которое напоминало раскрывающуюся розу, и понял: рептилия залегла на дно в полной уверенности, что выберется наружу, как только я уйду. Переключив внимание на подружку, я сачком вдавил ее в густую траву. Она тут же свернулась в запутанный клубок и, раскрыв розовую пасть, на меня зашипела. Я крепко схватил ее двумя пальцами за шею и, когда она безвольно повисла, другой рукой погладил белое брюшко и коричневую спину с отстающей чешуей, что напоминало еловую шишку. Я бережно уложил ее в корзину и приготовился взять в плен вторую. Пройдя чуть пониже течения, я опустил сачок в воду и выяснил, что глубина около двух футов при ширине протоки около трех, дно же представляло собой мягкий, дрожащий ил. Поскольку вода была мутная, а змея затаилась в грязи, я подумал, что самое простое решение – это нащупать ее ступней (как я это проделывал с моллюсками), а затем совершить быстрый выпад.

Я снял сандалии и вошел в теплую воду. Жидкий ил, просочившись между пальцами, погладил мне ноги, мягкий, как зола. Два черных облака поднялись до самых бедер, и их отнесло течением. Осторожно, вздымая клубы ила, я стал продвигаться к месту, где спряталась моя добыча. Вдруг моя подошва нащупала скользкое тело, я быстро опустил руки в воду по локоть и сделал хватательное движение. Но поймал я лишь ил, который выскользнул из горсти и разошелся вихревыми облачками. Только я подосадовал на свое невезение, как змея выскочила на поверхность в трех футах от меня и извилистыми движениями поплыла прочь. С радостным воплем я накрыл ее всем телом.

На мгновение я потерял ориентировку, ил залепил мне глаза, рот и уши, но, зная на ощупь, что рептилия отчаянно бьется, зажатая в моей левой руке, я торжествовал. Барахтаясь и ловя ртом воздух, я принял сидячее положение и ухватил змею за шею раньше, чем она очухалась и успела меня укусить. Потом я долго отплевывался от глины с мелким песком. Когда же я наконец встал на ноги и сделал пару шагов, то с удивлением увидел, что к дожидающейся меня на берегу собачьей компании добавился незнакомый мужчина, который сидел на корточках и наблюдал за мной с любопытством и веселым удовольствием.

Приземистый, коренастый, смуглое лицо, короткостриженые, торчащие во все стороны волосы цвета табака. Большие светло-голубые глаза с игривой искоркой, а в уголках морщинки в виде гусиных лапок. Ястребиный нос, нависший над широким насмешливым ртом. Синяя хлопковая рубашка, отбеленная и выцветшая до оттенка высушенных солнцем незабудок, поношенные серые фланелевые штаны. Я подумал, что это рыбак из какой-нибудь дальней деревни. Он серьезно наблюдал за тем, как я неуклюже выбираюсь на берег, а затем улыбнулся.

– Здравия желаю, – произнес он глубоким, звучным голосом.

Я вежливо с ним поздоровался и озадачился тем, как засунуть вторую змею в корзину, не позволив при этом улизнуть первой. Я ждал, что незнакомец прочитает мне лекцию на тему, как смертельно опасны на самом деле безвредные водяные змеи, но, как ни странно, он молчал, с нескрываемым интересом следя за моими манипуляциями. Закончив, я вымыл руки и достал позаимствованный у Таки виноград. Мужчина взял половину, и мы молча сидели, шумно, с наслаждением высасывая из ягод сладкую мякоть. Когда в канал улетела последняя шкурка, мужчина вынул табак и скрутил сигаретку между пальцев-обрубков.

– Вы иностранец? – спросил он и с наслаждением глубоко затянулся.

Я сказал, что приехал из Англии и что моя семья живет на вилле, расположенной на одном из холмов. И приготовился к неизбежным вопросам насчет семьи – пол, возраст, сколько членов, кем работают и чего хотят добиться, после чего всегда допытывались, зачем мы приехали на Корфу. Так поступали крестьяне, без всякой нелицеприятности, из чисто дружеского любопытства. При этом они с редким прямодушием выкладывали все о себе и обижались, если ты не делал того же. А вот незнакомец меня удивил: он принял мой ответ и не стал задавать новых вопросов, просто выпускал в небо струйки сигаретного дыма и поглядывал вокруг своими задумчивыми голубыми глазами. Я соскреб ногтем фигурную пуговку затвердевшего ила на бедре и решил, что мне, пожалуй, надо искупаться в море и заодно отстирать одежду, прежде чем возвращаться домой. Я встал и забросил за спину сумку и сачок. Собаки, позевывая, тоже поднялись и встряхнулись. Из вежливости я спросил мужчину, куда он держит путь. Таков уж был крестьянский этикет: задавать вопросы. Этим ты давал человеку понять, что он тебе интересен. До сих пор я его ни о чем не спрашивал.

– У меня там лодка. – Он махнул сигаретой в сторону моря. – А вы куда?

Я сказал, что собираюсь сначала искупнуться, а потом попробую наловить сердцевидок и перекусить.

– Пройдусь с вами. – Он встал на ноги и потянулся. – У меня в лодке целая корзина этих моллюсков. Можем перекусить вместе.

Мы молча шагали через поле, а когда вышли к морю, он мне показал на гребную лодку в отдалении; она словно прилегла на бок, а вокруг кормы образовалась юбочка с оборками из морской ряби. Мы направились к лодке, а по дороге я спросил, не рыбак ли он и из каких краев.

– Я здешний, – сказал он, – но сейчас мой дом – Видо.

Его ответ меня озадачил, поскольку на Видо, маленьком острове неподалеку от Корфу, находилась тюрьма и, насколько было мне известно, кроме заключенных и надзирателей, там никто не жил. О чем я ему и сказал.

– Да, – согласился он со мной и нагнулся, чтобы потрепать пробегающего мимо Роджера. – Все верно. Я заключенный.

Я подумал, что он шутит, и недоверчиво на него посмотрел, но он был серьезен.

– Значит, вас только что освободили, – предположил я.

– Ну, это было бы слишком хорошо, – улыбнулся он. – Мне сидеть еще два года. Просто я человек надежный, выполняю все правила, и мне доверяют. Таким, как я, позволяют на самодельных лодках уезжать домой на выходные, если дом близко. В понедельник утром я должен быть на месте.

После его объяснения все стало просто и понятно. Я даже как-то не задумался о необычности подобной процедуры. Я, конечно, знал, что из английской тюрьмы никого домой на выходные не отпускают, но это Корфу, здесь все возможно. Я сгорал от любопытства и уже обдумывал, как бы потактичнее спросить, в чем заключалось его преступление, когда мы подошли к лодке и я вдруг увидел нечто такое, что все остальные мысли сразу вылетели из головы. На корме, привязанная к сиденью за желтую ногу, сидела огромная черноспинная чайка, буравя меня насмешливыми желтыми глазками. В непреодолимом порыве я шагнул к ней и потянулся к ее широкой спине.

– Осторожнее… может тяпнуть! – выкрикнул мужчина.

Но он опоздал со своим предупреждением, так как я уже поглаживал пальцами шелковистые перышки. Чайка припала к корме и приоткрыла клюв, а ее темный зрачок от удивления сузился. Но она была так огорошена моей наглостью, что ничего не предприняла.

– Святой Спиридон! – воскликнул мужчина. – Вы ему понравились. Он еще никому не позволял себя гладить.

Я запустил пальцы под хрусткие белые перышки на шее и нежно поскреб. Чайка склонила головку, а ее желтоватые глаза затуманились. Я спросил мужчину, где ему удалось поймать такую королевскую птицу.

– Весной я плавал в Албанию за зайцами и там нашел его в гнезде. Тогда он был пушистой крохой, чем-то похожей на ягненка. А теперь это здоровый гусь. – Он поглядел на птицу в задумчивости. – Толстый гусь, гадкий гусь, хваткий гусь, да?

Чайка приоткрыла один глаз и издала короткий резкий звук, то ли выражение недовольства, то ли знак согласия. Мужчина достал из-под сиденья большую корзину, доверху наполненную мелодично потрескивающими раковинами сердцевидок. Мы ели их, сидя в лодке, и все это время я поглядывал на птицу, завороженный ее белоснежной грудкой и такой же головой, ее длинным изогнутым клювом и бесстрашными глазками, желтыми, как весенние крокусы, ее широкой спиной и мощными крыльями, черными, как сажа. Она была неподражаема, от кончика клюва до перепончатых лап. Проглотив последнего моллюска, я вытер ладони о борт и спросил мужчину, не может ли он мне привезти следующей весной птенца.

– Хотите такого? – удивился он. – Они вам нравятся?

Похоже, ему передались мои эмоции. Я бы продал душу за такую чайку.

– Забирайте его, если так хочется, – с легкостью бросил он, кивнув на птицу.

Я не поверил своим ушам. Отдать задаром такое бесподобное существо – просто невероятно.

– А вам он разве не нужен? – спросил я.

– Нет, он мне нравится. – Незнакомец в задумчивости смотрел на птицу. – Но очень уж прожорливый, к тому же на всех нападает. Он не нравится другим – и заключенным, и тюремщикам. Я отпускал его на волю, но он каждый раз возвращается. Я все равно собирался отвезти его обратно в Албанию. Так что если вы действительно хотите его взять – берите.

Хочу ли я взять ангела? Да, на вид ангел немного злобный, но зато у него великолепные крылья. От возбуждения я даже не задумывался о том, как моя семья воспримет появление питомца величиной с гуся и клювом, острым как бритва. Пока мужчина не передумал, я быстренько разделся, стряхнул засохшую глину, насколько это было возможно, и искупнулся на мелководье. Потом снова оделся и свистом подозвал собак. Теперь я был готов нести домой свой главный приз. Мужчина отвязал чайку и вручил ее мне. Я зажал здоровенную птицу под мышкой, удивляясь, что она оказалась легкой как перышко. Я поблагодарил незнакомца за бесценный подарок.

– Он знает свое имя. – Незнакомец зажал клюв между пальцев и поводил из стороны в сторону. – Я его зову Алеко. Покличьте, и он прилетит.

Услышав свое имя, Алеко затеребил ногами и вопросительно посмотрел на меня своими желтыми глазками.

– Ему нужно много рыбы, – сказал мужчина. – Завтра, около восьми, я выйду в море. Если подойдете к этому времени, мы поймаем для него сколько надо на первый случай.

Я сказал, что подойду, и Алеко одобрительно крикнул. Мужчина налег на нос, толкая лодку в воду, и тут я кое-что вспомнил. Как можно непринужденнее я спросил, как его зовут и из-за чего он оказался в тюрьме. Обернувшись через плечо, он одарил меня обезоруживающей улыбкой.

– Меня зовут Кости. Кости Панопулос. Я убил свою жену.

Он приподнял нос, налег на лодку, и та, прошуршав по песку, съехала в воду. Поднявшиеся волны принялись облизывать корму, как возбужденные щенята. Кости забрался в лодку и сел на весла.

– Будьте здоровы! – крикнул он. – До завтра.

Музыкально заскрипели уключины, и лодка быстро заскользила в прозрачной воде. А я развернулся и, прижимая к себе драгоценную ношу, зашагал по песчаному берегу в сторону шахматного поля.

Дорога домой затянулась. Кажется, я недооценил вес Алеко, становившегося тяжелее и тяжелее и проседавшего все ниже, так что приходилось его вскидывать под мышку, на что он реагировал возмущенными криками. На полдороге очень кстати мне встретилась смоковница, готовая предоставить не только тень, но и пищу, поэтому я решил сделать передышку. Пока я лежал в высокой траве и жевал фиги, Алеко сидел рядом неподвижно, как изваяние, и глядел на собак немигающим взглядом. Единственным признаком жизни были его зрачки, которые возбужденно расширялись и сужались всякий раз, стоило одной из них пошевелиться.

Отдохнув и остыв, я сообщил своей компании, что нам пора совершить последний марш-бросок. Собаки послушно поднялись с земли, а вот Алеко встопорщил перья, которые зашуршали, как сухие листья, и весь задрожал от одной этой мысли. Он явно возражал против того, чтобы его снова таскали под мышкой, словно старый куль, и при этом ерошили оперение. После того как он меня уговорил усадить его в таком приятном месте, у него пропало всякое желание продолжать наше утомительное и бессмысленное хождение. Когда я попробовал его поднять, он сделал выпад, издав громкий резкий крик, и раскинул крылья, как ангел на надгробном камне. Его взгляд говорил: зачем нам отсюда уходить? Здесь тень, мягкая трава, вода под боком… какой смысл все это менять на блуждания по открытой местности, да еще в столь неудобной и недостойной позе? Я стал его уговаривать и, когда он вроде успокоился, предпринял новую попытку. На этот раз он повел себя недвусмысленно. Его выпад был таким быстрым, что я не успел убрать руку. Меня как будто полоснули ледорубом. Заныли покорябанные костяшки пальцев, а из ранки во всю ладонь засочилась кровь. Алеко выглядел таким победителем, что я вышел из себя и на редкость удачно прихлопнул его сачком. Он даже не успел понять, как оказался пленником. Пока он приходил в себя, я одной рукой зажал клюв, а другой обмотал его носовым платком и перевязал суровой ниткой. Потом стянул с себя рубашку и спеленал Алеко так, что крылья были прижаты к телу. Он лежал, как тушка на продажу, сверля меня глазами и давясь криками ярости. А я, несколько помрачнев, собрал снаряжение, сунул птицу под мышку и продолжил путь. Я принял для себя решение, что не стану слушать всякие глупости по поводу того, что принес в дом дикую чайку. Алеко же всю дорогу издавал хоть и сдавленные, но весьма пронзительные крики, так что к нашей вилле я подходил изрядно заведенный.

Протопав в гостиную, я положил птицу на пол и принялся разматывать рубашку под сиплые выкрики. На шум прибежали мать и Марго. Освобожденный от покровов, но с завязанным клювом, Алеко, стоя посреди комнаты, злобно протрубил на весь дом.

– Что это? – задохнулась мать.

– Какая огромная птица! – воскликнула Марго. – Это орел?

Невежество домашних по части орнитологии всегда меня удручало. Я с вызовом сообщил, что это черноспинная чайка, и рассказал, как она мне досталась.

– Но, дорогой, как мы ее прокормим? – всполошилась мать. – Она ест рыбу?

Алеко, сказал я с надеждой, ест всё. Я предпринял попытку развязать носовой платок, стягивавший его клюв, но он, опасаясь атаки с моей стороны, протрубил с такой свирепостью, что прибежали Ларри и Лесли.

– Кто тут наяривает на волынке? – с порога вопросил Ларри.

Алеко на мгновение умолк, холодно разглядывая новенького, и, поняв, с кем имеет дело, протрубил с откровенным презрением.

– Гос-споди! – Ларри попятился и столкнулся с Лесли. – Что это?

– Новая птица Джерри, – пояснила Марго. – Правда бешеная?

– Это чайка, – прокомментировал Лесли, заглядывая через плечо старшего брата. – Здоровущая-то какая!

– Глупости, это альбатрос, – возразил Ларри.

– Это чайка.

– Не валяй дурака. Где ты видел такую большую чайку? Говорю тебе, это чертов альбатрос.

Алеко сделал несколько шагов навстречу Ларри и рявкнул на него.

– Джерри, покличь его, – потребовал Ларри. – Если ты его не обуздаешь, он меня сейчас атакует.

– Стой спокойно, и он тебя не тронет, – посоветовал Лесли.

– Тебе хорошо говорить, стоя за моей спиной. Джерри, хватай его, слышишь, пока он не причинил мне непоправимый урон.

– Дорогой, не кричи так. Ты его пугаешь.

– Нет, как вам это нравится! Птица-слон разгуливает тут, угрожая нашей жизни, а мне говорят, чтобы я ее не пугал.

Я тихо подкрался сзади, сграбастал Алеко и снял с клюва носовой платок под оглушительный крик. Когда я его отпустил, он весь затрясся от возмущения и два-три раза щелкнул клювом, что напоминало удары хлыста.

– Вы слышали? – воскликнул Ларри. – Как он стучит зубами?

– У него нет зубов, – заметил ему Лесли.

– Не важно, чем он там стучит. Я надеюсь, мать, ты не позволишь ему оставить эту птицу? Опасная тварь. Какие глазища! К тому же она приносит несчастье.

– В каком смысле? – живо поинтересовалась мать, помешанная на суевериях.

– Известное дело. Птичьи перья в доме – то ли к чуме, то ли к помешательству.

– Дорогой, ты перепутал с павлинами.

– А я тебе говорю, альбатросы. Это общеизвестный факт.

– Дорогой, это павлины приносят несчастье.

– В любом случае он нам здесь не нужен. Это форменное безумие. Вспомни судьбу Старого Морехода[15]. Нам придется спать с арбалетом под подушкой.

– Ларри, вечно ты все усложняешь. По-моему, она ручная.

– Однажды ты проснешься с выколотыми глазами.

– Дорогой, не говори глупости. Она совершенно безобидная.

В этот момент Додо, которая не всегда поспевала за бурно развивающимися событиями, впервые заметила птицу. Громко сопя и с любопытством пуча глаза, она приковыляла и стала ее обнюхивать. В ответ выстрелил клюв, и если бы Додо вовремя не повернула голову на мой тревожный крик, то осталась бы без носа, а так клюв лишь скользнул по ее мордочке. От удивления лапа у нее выскочила из сустава. Додо втянула голову и издала душераздирающий вопль. Алеко, видимо посчитав, что у них вокальный конкурс, постарался ее перекричать и при этом захлопал крыльями так, что перевернул лампу.

– Ну, что я тебе говорил? – торжествующе воскликнул Ларри. – Не прошло и пяти минут, а он уже чуть не убил твою собачку.

Пока женщины вправляли Додо ногу с помощью массажа, Алеко с интересом за этим поглядывал. Он щелкнул клювом, словно изумляясь немощи собачьего племени, потом щедро разрисовал пометом пол и с гордостью помотал хвостом: вот, мол, оцените!

– Отлично! – сказал Ларри. – Теперь мы будем ходить по дому по колено в гуано.

– Может, вынесешь ее из дома, дорогой? – обратилась ко мне мать. – Вообще, где ты собираешься ее держать?

Я ответил, что, может быть, сделаю ей выгородку в клетке у Серок. Эта идея матери понравилась. Пока же я привязал Алеко на веранде и предупредил всех и каждого, чтобы были осторожны.

– Если на наш дом обрушится циклон, пеняйте на себя, – во время ужина заметил Ларри. – Я вас предупреждал, но вы меня не послушали.

– А почему циклон, дорогой?

– Потому что альбатросы предвещают плохую погоду.

– Теперь циклон называется плохой погодой? Первый раз слышу, – отозвался Лесли.

– Дорогой, сколько раз тебе повторять? Несчастье приносят павлины, – сокрушенно сказала мать. – Я это хорошо знаю. Моя тетка хранила в доме хвостовые перья павлина, и у нее умерла повариха.

– Послушай, альбатрос – известный горевестник. При виде его бывалые моряки теряют сознание. Мы еще увидим над нашей трубой огни святого Эльма, а однажды ночью наводнение накроет нас прямо в постели.

– Ты же говорил про циклон, – напомнила ему Марго.

– Будут тебе и циклон, и наводнение. С землетрясением и извержением вулкана в придачу. Взяв этого зверюгу, мы бросили вызов Провидению.

– А кстати, где ты ее взял? – спросил меня Лесли.

Я рассказал о своей встрече с Кости (без упоминания водяных змей, поскольку для Лесли змеи в принципе были табу), который отдал мне чайку.

– Ни один человек в здравом рассудке не сделает такой подарок, – заметил Ларри. – Кто он, этот Кости?

Не подумав, я брякнул, что он заключенный.

– Заключенный? – переспросила мать дрогнувшим голосом. – Это в каком смысле?

Я объяснил, что его отпускают домой на выходные, потому что тюремные власти Видо ему доверяют. И добавил, что завтра утром я с ним иду на рыбалку.

– Я не уверена, что это хорошая идея, – сказала мать. – Ты даже не знаешь, что он натворил.

– Да прекрасно я знаю, что он натворил, – с негодованием отверг я подобные домыслы. – Он убил свою жену.

– Убийца? – ужаснулась мать. – И он разгуливает по окрестностям? Почему его не повесили?

– Здесь смертная казнь существует только для бандитов, – пояснил Лесли. – Три года за убийство и пять лет за браконьерство.

– Бред! – возмутилась мать. – Первый раз такое слышу.

– Вот такая у них иерархия. Рыбешки будут поважнее, чем женщины, – подытожил Ларри.

– Я не допущу, чтобы ты разгуливал с убийцей, – обратилась ко мне мать. – Он может перерезать тебе горло.

После часового спора и уговоров она все же разрешила мне отправиться с ним утром на рыбалку, но с одним условием: Лесли пойдет со мной, чтобы хорошенько рассмотреть этого Кости. Словом, рыбалка состоялась, и, когда мы вернулись с уловом, которого с лихвой должно было хватить Алеко на пару дней, я пригласил своего нового друга к нам на виллу, чтобы мать составила о нем собственное мнение.

После значительных умственных усилий она сумела заучить два или три греческих слова. Незнание языка даже в лучшие времена сильно ограничивало ее возможности общения, сейчас же, когда ей предстояла светская беседа с убийцей, она благополучно забыла даже то, что знала. Она сидела на веранде и нервно улыбалась, пока Кости в своей выцветшей рубашке и поношенных брюках вел разговор, попивая пиво, а я переводил его слова на английский.

– Какой приятный молодой человек, – сказала мать после его ухода. – Совсем не похож на убийцу.

– А каким ты себе представляла убийцу? – поинтересовался Ларри. – С заячьей губой, косолапого, с бутылочкой в руке, на которой написано «Яд»?

– Дорогой, не говори глупости. Просто я ожидала, что он будет выглядеть более… убийственным.

– Человека нельзя судить по его внешности, – заметил Ларри. – Только по делам. Я бы тебе сразу сказал, что это убийца.

– Как ты мог знать, дорогой? – спросила мать, заинтригованная.

– Элементарно. – Ларри сопроводил это презрительной гримасой. – Только убийца мог подарить Джерри этого альбатроса.

В доме кипела работа. Возле черного хода толпились крестьяне с корзинами, а в них провизия и квохчущие куры. Два или три раза в день приезжал Спиро на своей машине, набитой под завязку стульями, складными столами, коробками с едой и ящиками с вином. Зараженные общей лихорадкой, Сероки метались по клетке и, просунув головы между прутьев, сиплыми голосами во всеуслышание комментировали происходящее. Марго, лежа на полу в столовой, разрисовывала цветными мелками большие листы оберточной бумаги, чтобы потом развешивать их по стенам. Лесли, окруженный горами принесенной мебели, скрупулезно высчитывал, сколько может поместиться в доме столов и стульев без риска сделать его непригодным для жилья. На кухне мать (заручившись помощью двух голосистых крестьянок) перемещалась, как в действующем вулкане, среди клубов пара и полыхающих очагов, а также булькающих и шипящих кастрюль. Мы с собаками ходили по комнатам, помогая где можно полезными советами и не только. Один Ларри мирно спал у себя в комнате. В общем, семейка готовилась к большой вечеринке.

Как всегда, мы объявили о ней в последний момент – просто потому, что нам вдруг так захотелось. Преисполненная любвеобильности, моя семья пригласила всю округу, включая тех, кто нам искренне не нравился. Народ с энтузиазмом занялся подготовкой. Было только начало сентября, но мы решили назвать это новогодней вечеринкой, а чтобы избежать слишком явной привязки, позвали гостей на ланч, чаепитие и ужин. Это требовало огромного количества закусок, и мать, вооруженная стопкой потрепанных поваренных книг, надолго похоронила себя в кухне. Даже когда она выходила оттуда в запотевших очках, обсуждать с ней можно было исключительно одну тему: еда.

В тех редких случаях, когда члены семьи вдруг сходились в желании повеселить людей, все брались за дело сильно заранее и с таким рвением, что к самому празднику приходили измочаленными и раздраженными. Стоит ли уточнять, что наши вечеринки никогда не бывали такими, какими их задумывали? Как бы мы ни старались, в последнюю минуту случался какой-то поворот, который менял расклад и переворачивал все наши столь хорошо продуманные планы. За многие годы мы успели к этому привыкнуть, и слава богу, не то наша рождественская вечеринка была бы обречена с самого начала, поскольку с какого-то момента всем стали заправлять домашние животные. А началось все вполне невинно, с золотых рыбок.

Я поймал-таки, не без помощи Кости, черепаху по кличке Старая Плюха. Пополнение моей коллекции таким поистине королевским экземпляром надо было как-то отметить. Лучше всего, решил я, заменить «черепаховый пруд» или, проще сказать, старое оловянное корыто. Это была слишком убогая обитель для такого породистого существа. Поэтому я купил большой каменный кубической формы резервуар, который прежде использовался для хранения оливкового масла, и художественно украсил его камнями, водными растениями, песком и галькой. Среда обитания получилась совершенно естественная, и как черепахи, так и водяные змеи ее, похоже, одобрили. А вот я остался не совсем довольным. Чего-то мне в этом, бесспорно красивом, творении не хватало. И после долгих раздумий я пришел к выводу, что завершающим штрихом должны стать золотые рыбки. Но где их взять? Ближайшим таким местом были Афины, но туда не так просто добраться, к тому же это потребует времени, а я желал все завершить ко дню вечеринки. Семье, всецело занятой подготовкой, было не до меня, поэтому я обратился к Спиро. Выслушав яркие и подробные описания, как выглядят золотые рыбки, он сразу назвал мою просьбу невыполнимой. Нет таких рыб на Корфу. Но все же обещал подумать. Ожидание растянулось, и я уже решил, что он забыл, как вдруг, накануне вечеринки, Спиро отвел меня в уголок и стал озираться, нет ли рядом посторонних ушей.

– Мистер Джерри, я думать, что могу вам достать золотые рыбки, – произнес он хриплым шепотом. – Никому не говорить. Сегодня вечер я везти ваш мать стрижка, и вы с нами взять рыбки, где они жить.

Заинтригованный всей этой конспирацией с намеком на опасность и интригу, я заранее заготовил жестяную банку с водой. Вечером Спиро опаздывал, и мы с матерью довольно долго прождали его на веранде, пока не услышали звуки клаксона и рев мотора, а потом скрип покрышек перед нашей виллой.

– Миссис Даррелл, я опоздать, извиняться, – сказал он, помогая матери забраться в машину.

– Ничего страшного, Спиро. Просто мы уже стали волноваться, не попали ли вы в аварию.

– Авария? – хмыкнул он презрительно. – Я не попадать аварии. Нет, это понос.

– Понос? – переспросила мать.

– Да, в это время всегда поносятся, – задумчиво сказал он.

– Может, вам надо обратиться к доктору? – посоветовала она.

– Зачем доктор? – не понял Спиро.

– Ну, поносы могут представлять опасность.

– Опасность?

– Конечно. Если не предпринимать профилактических мер.

Спиро привычно оскалился.

– Аэропланы поносятся над дорогой, – пояснил он после паузы.

– Аэропланы поносятся?

– Ну да. По-моему, французские.

– Вы хотели сказать, проносятся над дорогой.

– А я что говорить? – возмутился Спиро. – Поносятся.

Уже в сумерках, отвезя мать к парикмахеру, мы поехали в другой конец города и припарковались перед огромными чугунными воротами. Спиро выбрался из машины, воровато осмотрелся, подошел к воротам и посвистел. Из кустов вышел пожилой тип с бакенбардами, и эти двое о чем-то пошушукались. Спиро подошел к машине.

– Мне банку, мистер Джерри, а вы ждать здесь, – пробасил он. – Я буду быстро.

Тип с бакенбардами открыл ворота, впустил Спиро, и они вдвоем на цыпочках куда-то удалились. Через полчаса он вынырнул из кустов, прижимая к широкой груди жестяную банку. В башмаках чмокала вода, штанины тоже насквозь промокли.

– Вот они есть, мистер Джерри. – Он протянул мне банку, в которой плавали пять упитанных ярких золотых рыбок.

Несказанно довольный, я принялся его вовсю благодарить.

– Все хорошо, – произнес он, заводя мотор. – Только вы никому не говорить, да?

Я спросил, кому принадлежит этот сад.

– Не думать об этом, – осклабился он. – Лучше молчать, и ни одна душа не знать.

Лишь несколько недель спустя, когда мы с Теодором проходили мимо этих чугунных ворот, я спросил его, кто здесь живет. Он объяснил, что в этом дворце останавливаются греческий король и другие королевские особы, когда приезжают на остров. Мое восхищение талантами Спиро не знало границ: проникнуть во дворец и украсть золотых рыбок из королевского пруда – что может быть выше! А еще это сильно возвысило в моих глазах пухленьких рыбок, беззаботно снующих среди черепах, и придало этим рыбкам особый лоск.

Все началось с утра, непосредственно перед вечеринкой. У Додо случилась течка. Пришлось поставить одну из крестьянок-помощниц со шваброй перед черным ходом – отгонять кавалеров, чтобы дать возможность матери без помех заниматься готовкой. Но, несмотря на все предосторожности, время от времени случалась паника, когда какой-нибудь отважный ромео проникал в дом через парадный вход.

После завтрака я поспешил навестить моих золотых рыбок и с ужасом обнаружил, что двух из них прикончили и наполовину съели. Находясь в эйфории от такого приобретения, я совсем забыл, что морские черепахи и водяные змеи порой питают слабость к аппетитным рыбкам. Мне пришлось срочно пересаживать рептилий в канистры из-под керосина до лучших времен. Пока я почистил птичью клетку и покормил Серок и Алеко, дело уже шло к ланчу, а я так и не придумал выхода из положения. Скоро должны были появиться первые гости. В сильной задумчивости я направился к недавно оборудованному «черепаховому пруду», и тут меня ждал новый удар: кто-то перенес оловянное корыто на самое солнце! Перегревшиеся змеи лежали на водной глади в такой прострации, что я поначалу принял их за мертвых. Требовались неотложные меры. Я схватил корыто и помчался с ним прямиком на кухню.

У матери, разрывавшейся между готовкой и настырными поклонниками Додо, и без меня голова шла кругом. Я с порога объявил, что единственным спасением для моих змей является ванна с холодной водой. Могу я их поместить туда хотя бы на час?

– Конечно, дорогой. Почему нет, – ответила она. – Только ты сам за всем проследи и не забудь потом продезинфицировать ванну, договорились?

Я наполнил ванну чистой прохладной водой, аккуратно запустил туда змей, и уже через несколько минут они начали подавать явные признаки жизни. Довольный, я оставил их отмокать, а сам пошел наверх переодеться. Снова спустившись, я прогулялся до веранды, чтобы взглянуть на обеденный стол, поставленный в тени виноградной лозы. В центре стола, там, где еще недавно красовалась цветочная композиция, тихо раскачивались Сероки. Я похолодел и приблизился. Приборы раскиданы, скатерть в птичьих следах от сливочного масла. Перец и соль щедро пошли в соусник с чатни, индийской кисло-сладкой приправой к мясу. Кувшин с водой перевернут – последний, непревзойденный Серочий штрих к общему бедламу.

Поведение виновников разгрома было более чем странное: вместо того чтобы улететь поскорее, они сидели среди разорванных цветов с сияющими глазами и ритмично раскачивались, квохча от удовольствия. Глянув в мою сторону, Серока с цветком в клюве подошла к краю стола на нетвердых ногах, потеряла равновесие и тяжело шлепнулась на землю. Вторая сипло крякнула, позабавившись увиденным, засунула голову под крыло и тотчас уснула. Я был совершенно озадачен, пока не увидел на плитняке разбитую бутылку пива. Тут до меня дошло, что Сероки устроили свой праздник и надрались. Я без труда сграбастал обеих, хотя та, что уснула, попыталась спрятаться под замасленной салфеткой и сделать вид, что это не она. Я как раз стоял с ними в руках, думая о том, что надо бы по-тихому вернуть их в клетку и повести себя так, будто я ничего не знаю о погроме, когда во двор вышла мать с соусником. Пойманный с поличным, я уже не мог врать, что этот погром – следствие внезапного штормового ветра, или действий крыс, или еще чего-то. Серокам, и мне вместе с ними, предстояло выпить горькое лекарство.

– Дорогой, ты, видимо, плохо закрыл клетку! Ты же их знаешь! – жалостно запричитала мать. – Ах, все бывает. Да и что с них, с пьяниц, взять?

Когда я принес в клетку осоловевших и совершенно беспомощных Серок, выяснилось, как я и предполагал, что Алеко тоже улизнул. Я поместил Серок в их отделение и крепко отчитал. Они не только быстро пришли в себя, но сделались воинственными и атаковали мой ботинок. А затем, поссорившись из-за того, кому из них принадлежит шнурок, набросились друг на дружку. Я оставил их, нарезающих беспорядочные круги и делающих бессмысленные выпады, и пошел искать Алеко. Я прочесал сад и дом, но его след простыл. Решив, что он полетел искупнуться в море, я вздохнул с облегчением: по крайней мере, не будет путаться под ногами.

К тому времени пожаловали первые гости; они дегустировали напитки на веранде. Я к ним присоединился, и вскоре у нас с Теодором завязалась горячая дискуссия. Вдруг я с удивлением увидел, как из оливковой рощи вышел Лесли с ружьем под мышкой и сетчатой сумкой с бекасами и крупным зайцем. Я и забыл, что он ушел на охоту в надежде раздобыть первых вальдшнепов. Лесли перемахнул через перила и показал нам содержимое сумки.

– Ага! – У Теодора загорелись глаза. – Это настоящий зая́ц или… мм… паяц?

– Теодор, ты украл эту шутку у Лэма! – пристыдил его Ларри.

– Да… э-э… мм… пожалуй. Но здесь она вполне уместна, – с виноватым видом пояснил Теодор.

Лесли ушел в дом, чтобы переодеться, а мы с Теодором продолжили беседу. Покинув кухню, мать уселась на каменную ограду, а Додо улеглась у нее в ногах. Материн образ обходительной хозяйки несколько смазывало то, что она периодически обрывала общий разговор, дабы с гневной гримасой отогнать палкой пускающих слюну кобелей, собравшихся в саду в полном составе. Время от времени среди поклонников вспыхивали ожесточенные свары, и тогда все домашние разом поворачивались и угрожающим тоном кричали: «Эй, вы там, заткнитесь!» Наиболее нервные гости дергались и проливали напитки. Шуганув кобелей, мать лучезарно улыбалась гостям и продолжала разговор как ни в чем не бывало. Это повторилось три раза, как вдруг в доме раздался такой вопль, что все застыли. Подобные звуки, наверное, мог издавать минотавр, страдающий от зубной боли.

– Что это с Лесли? – встревоженно спросила мать.

Ответ она получила очень быстро: на террасе появился Лесли собственной персоной в одном полотенце вокруг чресел.

– Джерри! – зарычал он, красный как рак. – Где этот мальчишка?

– Успокойся, дорогой, – миролюбиво вступила мать. – Что случилось?

– Змеи! – рыкнул он и широко развел руки, показывая неимоверную длину, но тут же схватился за падающее полотенце. – Змеи, вот что случилось.

На гостей это произвело любопытный эффект. Те, кто нас хорошо знал, с интересом навострили уши, а вот непосвященные наверняка подумали, что Лесли не в себе, и сейчас решали, продолжить разговоры как ни в чем не бывало или срочно его скрутить, пока он на кого-нибудь не набросился.

– Ты о чем, дорогой?

– Этот засранец напустил в ванну сучьих змей, – сказал Лесли для полной ясности.

– Дорогой, что за выражения? – отреагировала мать чисто машинально и почти так же машинально добавила: – Тебе не мешало бы одеться, а то простудишься.

– Длиннющие, как шланги… Удивительно, как они меня не укусили.

– Дорогой, успокойся. Это моя вина. Я разрешила пустить туда змей, – призналась мать и пояснила для гостей: – Бедняжки пострадали от солнечного удара.

– Ну ты, мать, даешь! – вскинулся Ларри. – Дальше ехать некуда.

– Ты хоть помолчи, – осадила его мать. – Кажется, не ты оказался в ванной со змеями.

– Ларри обязательно надо влезть не в свое дело! – возмутилась Марго.

– Не в свое дело? Если наша мать вместе с Джерри запускают в ванну змей, я считаю своим долгом вмешаться.

– Замолчите уже все, – снова напомнил о себе Лесли. – Я одно хочу услышать: когда он заберет оттуда эту мерзость?

– Зачем делать из мухи слона? – воскликнула Марго.

– Если отныне мы должны совершать омовения вместе с кобрами, то я отсюда съезжаю, – предупредил всех Ларри.

– Я могу наконец принять ванну? – спросил Лесли охрипшим голосом.

– Почему бы тебе самому не вытащить их оттуда?

– В этом доме мог бы ужиться разве только Франциск Ассизский…

– Да замолчи ты, ради всего святого!

– У меня такие же права высказывать свое мнение…

– Я хочу принять ванну. Это что, такая большая просьба?

– Дорогие, не надо спорить, – вмешалась мать. – Джерри, дорогой, пойди и переложи их в раковину или еще куда-нибудь.

– Нет! Вон из дома!

– Хорошо, хорошо, только не кричи.

Я одолжил на кухне миску, куда и положил змей. К моей радости, они полностью оправились, а на извлечение из ванны отозвались громким шипением. Вернувшись на веранду, я услышал монолог Ларри, обращенный к гостям.

– Поверьте мне, этот дом – смертельная ловушка. В каждом углу и закоулке вас поджидает какой-нибудь злобный представитель фауны. Остается только удивляться, что меня еще не сделали на всю жизнь инвалидом. Безобидное желание закурить чревато большими неприятностями. Даже в собственной спальне я не чувствую себя в безопасности. Сначала меня атаковал скорпион, жуткая тварь, стреляющая ядом и разбрасывающая повсюду скорпиончиков. Потом мою комнату перевернули вверх дном сороки. Теперь у нас в ванне плавают змеи, а над домом носятся стаи гигантских альбатросов и трубят, как неисправная канализация.

– Ларри, дорогой, ты преувеличиваешь, – сказала мать, улыбаясь гостям.

– Дорогая мать, по-моему, я преуменьшаю. А как насчет той ночи, когда меня посетил Квазимодо?

– В этом не было ничего ужасного.

– Ну, тебе, может быть, доставляет удовольствие, когда тебя будит среди ночи голубь, вознамерившийся выдавить тебе глаз своим анусом…

– Всё, хватит уже о животных и птицах, – поспешила она его перебить. – Ланч готов, почему бы нам всем не перейти к столу?

– В общем, – сказал Ларри, когда все спускались с веранды, – этот пострел нам еще устроит… у него не голова, а настоящий зверинец.

Гостям показали их места, заелозили по плитке выдвигаемые стулья, все расселись, заулыбались. Но уже в следующую секунду двое подскочили с дикими воплями.

– О боже, что такое? – заволновалась мать.

– Опять, наверное, скорпионы, – всполошился Ларри и поспешно встал со стула.

– Меня кто-то укусил! В ногу!

– Ну? – Ларри с торжествующим видом обвел взглядом присутствующих. – Что я вам говорил! Если под столом завелись медведи, я не удивлюсь.

Единственным, кто не замер от ужаса при мысли о затаенной опасности, был Теодор. Он приподнял край скатерти и с серьезным видом заглянул под стол.

– Ага! – В его тихом голосе сквозил научный интерес.

– Ну, что там? – спросила мать.

Голова Теодора вынырнула из-под скатерти.

– Судя по всему… э-э… птица. Большая, черно-белая.

– Альбатрос! – возбудился Ларри.

– Нет, нет. Я бы сказал, что это разновидность чайки.

– Не шевелитесь… если вы не хотите остаться без ног! – предостерег гостей Ларри.

Если он рассчитывал людей успокоить, то добился обратного результата. Все повскакали со своих мест и попятились.

Из-под стола раздался протяженный грозный крик. То ли это было разочарование Алеко в связи с потерей добычи, то ли протест по случаю поднятой шумихи, я так и не понял.

– Джерри, излови его немедленно! – потребовал Ларри, держась на безопасном расстоянии.

– Да, дорогой, – согласилась с ним мать. – Лучше отнеси его обратно в клетку. Здесь ему нельзя оставаться.

Я осторожно отогнул скатерть. Алеко, восседавший под столом как король, сердито поглядел на меня своими желтыми глазками. Я протянул ему руку, на что он раскинул крылья и свирепо защелкал клювом, ясно давая мне понять, что с ним шутки плохи. Тогда я взял со стола салфетку и начал постепенно подбираться к клюву.

– Дружище, вам не нужна моя помощь? – спросил меня Кралефский, видимо полагая, что он как орнитолог не вправе молчать.

Я от помощи отказался, чему он был только рад. Гостям пришлось объяснить, что Алеко не в настроении, поэтому его поимка может занять некоторое время.

– Поторопись, черт возьми! Суп остывает, – напустился на меня Ларри. – Вымани чем-нибудь этого зверя. Что они едят?

– Все чайки обожают моряков[16], – не без удовольствия заметил Теодор.

– Прекрати! – возмутился Ларри, скривившись, словно от боли. – Нашел время для своих шуточек!

– Боже правый, какой у него свирепый вид! – воскликнул Кралефский, наблюдая за моими маневрами.

– Наверное, он голодный, а тут и мы подоспели, – продолжил Теодор в своем репертуаре.

– Теодор!

Наконец мне удалось ухватить Алеко за клюв, и я выволок его, орущего и хлопающего крыльями, из-под стола. Я взмок и разлохматился, пока его усмирил, а затем понес в клетку, где запер под аккомпанемент оскорблений и угроз, и вернулся, чтобы доесть свой ланч.

– Однажды моему хорошему приятелю сильно досаждала большая чайка, – вспомнил Кралефский, прихлебывая суп.

– Правда? – перебил его Ларри. – Какие все-таки испорченные птицы.

– Он прогуливался среди скал вместе с дамой, – продолжил Кралефский, пропустив замечание мимо ушей, – когда на них спикировала чайка. Он с трудом от нее отбился при помощи зонта. Да уж, не хотел бы я оказаться на его месте.

– Невероятно! – воскликнул Ларри.

– Он должен был поступить иначе, – с серьезным видом заговорил Теодор. – Наставить на нее зонтик и закричать: «Назад – или я стреляю!»

– Зачем? – удивился Кралефский.

– Она бы поверила и в панике улетела.

– Чего-то я не понимаю… – Лицо у моего репетитора сделалось озабоченным.

– Видите ли, чайки все немного чайкнутые. – Теодор торжествовал победу.

– Тебя слушать – все равно что перечитывать старый номер «Панча», – простонал Ларри.

Звенели бокалы, звякали приборы, булькало вино в бутылках. Ланч набирал обороты. На столе появлялся один деликатес за другим, гости дружно нахваливали хозяйку, мать, улыбаясь, отмахивалась от их похвал. Разговор, естественно, закрутился вокруг животных.

– Помню, ребенком меня отправили к одной из многочисленных престарелых и эксцентричных тетушек, – рассказывал Ларри. – Она была помешана на пчелах. У нее в саду стояли сотни ульев, гудевших, как телеграфные столбы. Однажды она надела огромную москитную сетку и перчатки, заперла нас в доме для пущей безопасности и пошла за медом. Видимо, ей не удалось застать их врасплох. Едва она сняла крышку с улья, как ее всю облепили пчелы. Мы это наблюдали из окна. Ничего не зная про пчел, мы подумали, что так и должно быть, пока она не принялась петлять по саду в отчаянных попытках спастись. Ее москитная сетка запуталась в розовых кустах. Наконец она добежала до дома и забарабанила в дверь, которую мы не могли открыть, так как ключ был у нее. Мы пытались это ей втолковать, но наши голоса тонули в ее воплях и гудении пчел. Кажется, Лесли пришла в голову счастливая мысль окатить ее из окна ведром воды. Увы, он перестарался – ведро тоже улетело за окно. Мало тетушке было сражаться с тучей пчел, так еще ее облили холодной водой и пристукнули по голове здоровым ведром из оцинкованного железа. В общем, после всего этого она опухла до неузнаваемости.

Ларри печально вздохнул и приумолк.

– Боже правый, какой ужас! – воскликнул Кралефский, тараща глаза. – Ведь это могло ее убить.

– Могло, – согласился Ларри. – Каникулы мне это точно испортило.

– Она оправилась? – спросил Кралефский. Он уже наверняка выстраивал захватывающий рассказ о диких пчелах, напавших на его даму.

– После нескольких недель в больнице, – отмахнулся Ларри. – Но с пчелами она не завязала. Вскоре они облюбовали печную трубу, и, желая их выкурить оттуда, она устроила пожар. Пока приехала пожарная команда, от дома остался обгорелый остов, вокруг которого роились пчелы.

– Ужасно, ужасно, – пробормотал Кралефский.

Теодор, методично намазывая масло на хлеб, довольно хмыкнул. Он отправил кусок в рот, невозмутимо пожевал, проглотил и аккуратно вытер бороду салфеткой.

– Кстати, о пожарах. – В его глазах вспыхнул проказливый огонек. – Я вам не рассказывал, как у нас модернизировали пожарную службу? Местный начальник станции вернулся из Афин под впечатлением… э-э… от новой техники. Он решил, что пора уже избавиться от старого, на конской тяге драндулета и обзавестись современной машиной, желательно… мм… сверкающей, красной. У него появились и другие идеи. Он прямо горел… мм… энтузиазмом. Первым делом он велел просверлить дыру в потолке и вставить шест, чтобы пожарные научились правильно съезжать. Но в процессе модернизации он забыл про сам шест, и в результате на первой же тренировке двое ребят сломали себе ноги.

– Теодор, я отказываюсь верить. Вы это выдумали.

– Нет-нет, все правда, уверяю вас. Этих ребят привезли на рентген в мою лабораторию. Похоже, начальник им не объяснил, что нужно съезжать по шесту, и они решили, что надо прыгать вниз. Но это было только начало. За приличные деньги была приобретена большущая… э-э… пожарная машина. Он на этом настоял: самая большая и самая лучшая. К несчастью, она оказалась такой большой, что по нашим узким улицам могла двигаться только в одном направлении. Нередко можно было наблюдать за тем, как она спешит с отчаянно трезвонящим колоколом в противоположную от пожара сторону. И лишь за городской чертой, где улицы… мм… пошире, ей удавалось взять курс уже по вызову. Забавнее всего, по-моему, была сверхсовременная система оповещения. Знаете, когда надо разбить стекло, а там внутри что-то вроде… э-э… телефона. У них тогда вышел серьезный спор, где ее устанавливать. В результате систему оповещения установили на дверях пожарной команды.

Теодор взял паузу, чтобы потереть бородку и сделать глоток вина.

– Только они со всем этим разобрались, как случился первый пожар. Мне повезло, я оказался рядом и все видел своими глазами. Загорелся гараж, и пламя успело сильно распространиться, пока владелец добежал до пожарной команды и разбил на двери защитное стекло. Тут вышла перепалка. Начальник был недоволен; по его мнению, пострадавший зря поторопился. Мог бы просто постучать в дверь, так нет, разбил новенькое оборудование, и теперь на починку уйдет бог знает сколько времени. Наконец выкатилась пожарная машина, и собрались пожарные. Начальник произнес короткую речь, призвав каждого… мм… выполнить свой долг. Все заняли свои места и немного поспорили из-за того, кому выпадет честь бить в колокол. В результате победил начальник. Должен сказать, что, когда они прибыли на место, это выглядело впечатляюще. Пожарные спрыгивали на землю, разбегались в разные стороны и действовали очень эффективно. Они размотали длиннющий шланг, но тут вышла заминка. Пропал ключ от задней дверцы машины, и они не могли подсоединить шланг, или, как это у них называется… э-э… рукав. Начальник утверждал, что вручил ключ Яни, а у того, как нарочно, был выходной. После долгих препирательств кто-то побежал за ключом, благо Яни жил… э-э… недалеко. Пока они ждали, пожарные любовались огнем, который уже вовсю пылал. Посыльный вернулся с известием, что Яни дома не оказалось, зато, по словам жены, он пошел смотреть на пожар. К негодованию начальника, Яни обнаружился в толпе зевак, а ключ лежал у него в кармане. Начальник возмущенно изрек, что вот из-за таких мелочей создается превратное представление о работе пожарных. Заднюю дверцу наконец открыли, подсоединили шланг, пустили воду. Но к тому времени уже нечего было… э-э… тушить.

Ланч закончился, гости объелись и не способны были думать ни о чем, кроме сиесты на веранде, поэтому предложение Кралефского поиграть в крикет было встречено без всякого энтузиазма. Самых подвижных Спиро повез купаться, и мы побарахтались в море, пока не пришло время чаепития, еще одного гастрономического триумфа нашей матери. Шаткие горы горячих вафельных рожков; хрустящее тонкое, как папиросная бумага, печенье; пирожные, похожие на снежные сугробы, сочащиеся вареньем; темно-коричневые, сочные и очень сытные фруктовые бриоши; меренги с медом и коньяком, хрупкие, как кораллы. Застольные беседы прекратились. Лишь позвякивали чашки да глубоко вздыхал очередной гость, вынужденный, несмотря на набитый желудок, принять очередной кусок торта. Потом все маленькими группками разлеглись на веранде и в прострации обменивались отрывочными фразами, пока оливковую рощу накрывали зеленые сумерки и в сгущающейся тьме под виноградной лозой лица становились едва различимыми.

Вдруг среди деревьев просигналил автомобильный клаксон, извещая всех и каждого о приближении Спиро, который уезжал по каким-то загадочным своим делам.

– Ну почему надо нарушать вечерний покой этими мерзкими звуками? – страдальческим голосом спросил Ларри.

– Вот-вот, – полусонно пробормотал Кралефский. – В такое время должны соловьи распевать, а не гудеть клаксоны.

– Помнится, меня сильно удивило замечание Спиро, когда я первый раз ехал с ним куда-то, – раздался в темноте голос Теодора. Можно было понять, что его это забавляет. – Уже не помню, о чем шел разговор, но он вдруг сказал мне: «Когда я ехать, доктор, вся деревня умирать». Я сразу… мм… представил себе картину: опустевшие улицы и горы трупов на обочинах. А Спиро продолжал: «Я ехать и нажимать на клаксон, все разбегаться».

Автомобиль свернул к дому, и фары на мгновение высветили веранду с теневым кружевным узором виноградных лоз под крышей, болтающими и смеющимися гостями и двумя молоденькими крестьянками в алых косынках: они накрывали на стол, шлепая босиком туда-сюда по каменной плитке. Наконец автомобиль остановился, мотор заглох, и на дорожке появился Спиро, прижимающий к груди огромную и явно тяжелую посылку в оберточной бумаге.

– О господи! – театрально воскликнул Ларри, показывая дрожащим пальцем на посылку. – Издательство вернуло очередную мою рукопись!

Спиро остановился на полдороге и осклабился.

– Нет, мистер Лорри, это три индюшка, моя мать их приготовить для ваша мать, – объяснил он доходчиво.

– А, значит, остается надежда, – сказал Ларри с театральным вздохом. – У меня чуть не случился обморок. Пойдемте в дом и чего-нибудь выпьем.

В комнатах светились лампы, врывающийся в окна легкий бриз пошевеливал на стенах листы, блестяще расписанные рукой Марго. Зазвенели бокалы, пробки вылетали из бутылок со звуком падающих в колодец камешков, сифоны с водой вздыхали, как уставший паровоз. Гости оживились, глаза заблестели, голоса достигли крещендо.

Додо, уставшая от вечеринки и недовольная невниманием матери к ее персоне, решила прогуляться в сад. Проковыляв по лунной дорожке, она выбрала удобное местечко под магнолией, чтобы пообщаться один на один с природой. Но тут – о ужас! – перед ней выросла стая ощетинившихся, воинственно настроенных, страшноватых псов, имевших на ее счет самые что ни на есть непристойные виды. С испуганным воплем она обратилась в бегство, насколько ей позволяли короткие толстые ножки. Но пылкие ухажеры не думали сдаваться без боя. После изматывающего жаркого дня, когда они безнадежно пытались сблизиться с Додо, кобельки не собирались упускать самим небом ниспосланную возможность познакомиться с ней поближе. Додо ворвалась в переполненную гостиную с криками о помощи, а за ней рычащие, неуклюжие, тяжело дышащие уличные кобели. Роджер, Писун и Рвоткин, заглянувшие на кухню в поисках чего-нибудь съедобного, выскочили оттуда и пришли в ужас от увиденного. Уж если кому и суждено соблазнить Додо, полагали они, так это им, а не каким-то костлявым деревенским дворнягам. Они решительно набросились на ее преследователей, и через мгновение завязалось собачье побоище, а гости в истерике скакали по комнате, чтобы не быть укушенными.

– Волки – это к суровой зиме! – выкрикнул Ларри, ловко вскакивая на стул.

– Спокойней, спокойней! – проорал Лесли, швыряя подушку в живой клубок; пять обозленных псов разорвали ее в клочья, подняв в воздух огромное облако перьев.

– Где Додо? – Голос матери дрожал. – Найдите ее, пока не поздно.

– Их надо остановить или они друг друга загрызут! – заголосила Марго и, схватив сифон, стала брызгать водой на собак и гостей без разбора.

– Остановить собачью свару можно с помощью перца, – заметил Теодор, чью бороду белые перья запорошили, словно снегом. – Сам я не пробовал, но существует такая точка зрения.

– Боже правый! – восклицал Кралефский. – Спасайте дам!

Следуя собственному совету, он запихнул ближайшую даму на диван и прикрыл ее собой.

– Вода тоже хорошо действует. – Рассуждая вслух, Теодор окатил пробегающего мимо пса вином из бокала.

Следуя совету Теодора, Спиро побежал на кухню и вернулся с канистрой из-под керосина, доверху наполненной водой. Он поднял ее над головой своими крепкими ручищами и прорычал:

– Смотрите, как я разогнать эта банда!

Гости бросились врассыпную, но успели не все. Сверкающая приливная волна, обрушившись на пол, разлетелась по всей комнате. Больше всего досталось тем, кто оказался рядом, но, главное, это оказало мгновенный и ошеломляющий эффект на собак. Они прекратили драку и умчались в ночную тьму, оставив после себя страшный погром. Комната напоминала курятник после циклона: все бродили промокшие, в перьях, а в воздухе стоял едкий, острый запах.

Мать, прижимая к себе Додо, обвела взглядом сцену.

– Лесли, дорогой, принеси полотенца, чтобы мы могли вытереться. Ну и зрелище. Ничего, давайте перейдем на веранду, – радушно предложила она. – Мои искренние сочувствия. Это все из-за Додо. Видите ли, сейчас она представляет для них повышенный интерес.

В конце концов все обсушились и поснимали с себя перья, наполнили бокалы и вышли на веранду, где луна метила флаги иссиня-черными тенями от виноградных листьев. Ларри с набитым едой ртом мычал что-то невнятное, тихо перебирая струны гитары. Через стеклянные двери было видно, как Лесли и Спиро сосредоточенно скалятся, разделывая великолепных зажаренных индюшек. Мать переходила от одного гостя к другому, участливо спрашивая, хватает ли им еды. Кралефский, у которого из-за горба выглядывала луна, делая его силуэт крабоподобным, восседал на каменном бордюре и рассказывал Марго длинную и запутанную историю. Теодор читал доктору Андручелли лекцию о звездах, показывая на созвездия зажатой в руке и наполовину обглоданной индюшачьей ножкой.

Лунный свет расчертил остров черными и серебряными полосами и клетками. В темнеющих вдали кипарисах совы перекликались умиротворяющими голосами. Небо казалось черным и мягким, как шкурка крота в россыпи звезд. Большая магнолия нависала над домом, вся в белых цветах, словно бесчисленных отражениях луны в миниатюре, а их насыщенный дурманящий запах, томно опустившийся над верандой, зазывал в таинственную, слегка подсвеченную даль.

С джентльменской прямотой, не заслуживавшей, на мой взгляд, прощения, мистер Кралефский объявил моей матери, что он дал мне все знания, какие только мог. По его мнению, я должен продолжить образование в Англии или Швейцарии. В отчаянии я выдвинул контраргументы: мне нравится быть недоучкой, человеку невежественному свойственно всему удивляться. Но мать была непреклонна. Мы едем в Англию, где потратим месяц или около того на укрепление наших позиций (что означало споры с банком), а затем решим, где я продолжу учебу. С целью успокоить недовольный ропот членов семьи она призвала нас посмотреть на это как на короткий отпуск или приятное путешествие, после которого мы вернемся на Корфу.

Коробки, сумки и сундуки были упакованы, клетки для птиц и черепах построены, а собаки ходили стесненные и как будто немного виноватые в своих новых ошейниках. Последние прогулки в оливковой роще и слезные прощания с многочисленными друзьями-крестьянами, и вот уже кавалькада машин, доверху груженных скарбом, медленно тронулась вниз по склону, напоминая, по словам Ларри, траурную процессию, провожающую в последний путь преуспевавшего старьевщика.

Горы имущества были разложены на столах в ангаре таможенной службы, и мать стояла рядом, позвякивая огромной связкой ключей. Перед входом, под раскаленным солнцем, остальные члены семьи разговаривали с Теодором и Кралефским, которые вызвались нас проводить. Появившийся офицер-таможенник слегка нахмурился, увидев гору багажа, увенчанную клеткой с Сероками, которые злобно на него посматривали. Мать нервно заулыбалась и потрясла связкой ключей. Так мог бы выглядеть контрабандист, провозящий бриллианты. Таможенник оценил взглядом ее, потом багаж и, затянув ремень потуже, нахмурился.

– Это есть ваше? – решил уточнить он.

– Да, да, все мое, – защебетала мать, сопроводив это музыкальной импровизацией с ключами. – Хотите, чтобы я что-то открыла?

Таможенник подумал и в задумчивости выпятил губы.

– Вы имеете новые косюмы? – поинтересовался он.

– Простите? – не поняла мать.

– Вы имеете новые косюмы?

Мать с мольбой поискала глазами Спиро.

– Простите, я не совсем понимаю…

Таможенник вперил в нее сердитый взгляд.

– Мадам, – угрожающе заговорил он, перегибаясь через стойку. – Вы по-английски говорить?

– Да, да, – обрадовалась она, что наконец начала его понимать. – Немножко.

От расправы ее спасло своевременное появление Спиро. Весь в поту, он ворвался в ангар, успокоил мать и умиротворил таможенника, объяснив ему, что у нас уже много лет не было новых костюмов, и в мгновение ока весь наш скарб был вынесен на погрузочную полосу. Он взял у таможенника кусок мела и самолично пометил каждую единицу багажа во избежание дальнейших недоразумений.

– Я не стану говорить «прощайте», а только «до свидания», – пробормотал Теодор, пожимая нам по очереди руки. – Я надеюсь, что мы очень скоро… мм… вас снова увидим.

– До свидания, до свидания, – припевал Кралефский, скача от одного к другому. – Боже правый, как мы вас будем ждать! Приятного отдыха, и чтобы все у вас в Англии сложилось в лучшем виде. Пусть это будет настоящий праздник. Вот ключ ко всему!

Спиро молча пожимал всем руки и привычно скалился, крутя картуз в своих ручищах.

– Я говорить до свидания. – Голос у него задрожал и оборвался, из глаз по морщинистым щекам потекли крупные слезы. – О боже, зачем я плакать? – Его громадный живот дрожал в такт душившим его рыданиям. – Так прощаться с родной человек. Мы – семья.

Пока мы его успокаивали, тендер терпеливо дожидался. Но вот запыхтел двигатель, набирая обороты, и судно двинулось прочь из темно-синей бухты. Троица же стояла на фоне пестрых холмов с разбросанными домами по склонам: лощеный стройный Теодор с тростью, поднятой в торжественном приветствии; мечущийся и вовсю размахивающий руками Кралефский; и здоровый, как бочка, скалящийся Спиро, посылающий нам прощальный привет с помощью носового платка и вытирающий им слезящиеся глаза.

По мере того как судно уходило все дальше в море и очертания Корфу превращались в мерцающий от зноя жемчужный туман, во мне и других членах семьи поселялась черная депрессия, которая не оставит нас до самой Англии. Закопченный поезд мчал из Бриндизи в Швейцарию, а мы сидели молча, ни у кого не было желания разговаривать. В клетках на верхней полке распевали зяблики, клохтали Сероки и долбили клювами по сетке, и время от времени Алеко скорбно покрикивал. А в ногах у нас храпели собаки. На швейцарской границе наши паспорта проверял исполнительный до отвращения таможенник. Он вернул матери паспорта вместе с листком бумаги, кивнул с непроницаемым лицом и оставил нас в печали. Прочитав бумагу, мать вся подобралась.

– Нет, вы только посмотрите, что он тут написал, – в негодовании воскликнула она. – Каков наглец!

Ларри заглянул в листок и фыркнул.

– Это тебе плата за то, что ты покинула Корфу, – изрек он.

На бланке, в колонке, озаглавленной «Описание пассажиров», было аккуратно вписано заглавными буквами: «БРОДЯЧИЙ ЦИРК С ОБСЛУГОЙ».

– Такое написать! – негодовала мать. – Бывают же странные люди.

Поезд, стуча колесами, взял курс на Англию.