Проклятие темных вод - Пенни Хэнкок

Пенни Хэнкок

Проклятие темных вод

Пятница

Соня

Он приходит ко мне, когда звонкие голоса школьников затихают в конце аллеи. Позже к пабу строем потянутся любители выпить; речной трамвайчик отчалит в последний рейс на запад, к городу; понтон застонет, загремит цепями. Но, несмотря ни на что, это время тишины — и я, и река словно ждем чего-то.

Он подходит к двери в стене внутреннего дворика:

— Прошу прощения, я… — Смущенно переминается с ноги на ногу, будто еще не зная, что делать со своим изящным телом. — Я… На вечеринке ваш муж упоминал о том альбоме…

Я стараюсь не пялиться на него. Начало февраля, быстро темнеет. Ветерок несет запах дрожжей из пивоварни, что ниже по течению. Из кухни пахнет горькими севильскими апельсинами: я готовлю мармелад. Слышно, как за моей спиной булькает сковорода, а по радио Кэт Стивенс негромко поет «Wild World». У меня в голове время вдруг резко срывается с мертвой точки и запутывается в клубок.

— Заходи. — Смотрю гостю в лицо. — Конечно. Напомни, пожалуйста…

— Альбом Тима Бакли. Сейчас это сокровище не достать даже в Интернете. Ваш муж говорил, у него есть на виниле. Помните? Перепишу и верну.

— Нет проблем. — Говорю с парнем так, будто мы ровесники. — Все путем!

И тотчас досадую на себя. Слышу мысленно голос Кит: «Мам, даже не пытайся разговаривать как шестнадцатилетняя: и звучит и выглядит это жалко».

Он шагает в дверной проем. Глициния — закорючки цвета черной стали — будит ассоциацию с витками колючей проволоки на тюремной стене. Следом за мной юноша пересекает двор, заходит в прихожую. К померанцевому аромату здесь примешивается запах мастики, которой Джуди натирает полы. Гость заходит в кухню. Идет к окну, смотрит на реку. Затем поворачивается ко мне лицом. Не отрицаю — секунду я думаю, что, возможно, нравлюсь ему. Молоденькие парни и женщины постарше — о таком частенько слышишь. Но я беру себя в руки.

— Я как раз собиралась чего-нибудь выпить. — Убавляю газ под мармеладом, который уже свирепо пузырится и наверняка дошел до нужной кондиции. — Будешь?

Обычно я раньше шести не пью, но все же опрометчиво демонстрирую ему бутылки: водка — знаю, молодежь любит водку, — пиво Грега, даже приподнимаю из гнезда бутылку красного вина, что мы много лет назад отложили на двадцать первый день рождения Кит.

— Ладно. — Он пожимает плечами. — Раз уж вы решили что-нибудь открыть…

— Нет, чего хочется тебе? — настаиваю я. — Признавайся!

— Ну… красного вина, пожалуй.

Юноши его возраста всегда так — скажут, только если расшевелить их, позволить расслабиться. Я научилась этому, несколько лет наблюдая за друзьями Кит, которые частенько бывали у нас дома, пока она не уехала. Мальчишки — прыщавые, с несуразно большими ступнями. Кроме «пожалуйста» и «спасибо», вбитых родителями, слова не вытянешь. Раздразнить их можно было только разговорами о рок-группах. Джез другой. С ним не стоит даже и пытаться хитрить. С ним легко. Для подростка он довольно раскованный. Скорее всего, потому, что жил во Франции. А может, потому, что нам обоим кажется, будто мы хорошо знаем друг друга, хотя до этого дня едва перекинулись парой слов.

Юноша отходит от окна. Садится за кухонный стол, кладет ногу на ногу — пузатый носок кроссовки у меня прямо перед носом. Нынешние дети, эти мальчики-мужчины… Они изменились со времен моей юности. Тщательно перемешанные гены позволяют им лучше адаптироваться в теперешнем мире. Дети стали смелее, раскованнее. Мягче. Добрее.

— Клевый у вас дом! В двух шагах от речки. Ни за что б не продал. — Парень выдувает полбокала одним глотком. — Хотя стоит, наверное, кучу денег.

— Если честно, понятия не имею сколько. Фамильный. Родители прожили здесь много лет. Почти с того дня, как поженились. Я унаследовала дом после смерти отца.

— Круто!

Его бокал пустеет после второго глотка. Наполняю.

— Хотел бы я жить в таком месте! — заявляет Джез. — На Темзе, справа паб, а рынок — там. Все рядом. Музыкальные магазины. Есть где потусоваться. С чего это вдруг вы решили переехать?

— Я никуда не собираюсь, — заверяю его.

— Но ваш муж тогда, на вечеринке…

— Никогда не уеду из Дома у реки!

Говорю резче, чем хотела. Потому что услышанное мне не по душе. Да, Грег думает, что нам лучше уехать, только я не согласна.

— Ни за что не перееду. Не смогу, — говорю помягче.

Юноша кивает:

— Я тоже не хотел покидать эти места. Но мама говорит, что Лондон и особенно Гринвич для астматика хуже некуда. Одна из причин, почему мы перебрались в Париж.

Темная челка прикрыла ему глаз. Парень отбрасывает волосы назад и смотрит на меня из-под длинных, идеальной формы черных бровей. У него гибкая шея и ровное адамово яблоко. Треугольная впадинка между горлом и грудью. Кожа там такая шелковистая, что подмывает коснуться. Джез сложен как взрослый, но кажется новеньким и глянцевым, что ли.

Хочу сказать: я должна остаться здесь, чтобы быть рядом с Себом. Он в дыхании речной зыби, в ежедневных приливах и отливах, в цветных отблесках маслянистой пленки на поверхности воды. Рябь, пузырек, шелест волны по песку — и он снова со мной. Никому об этом не рассказывала. Не всякий поймет, да и — повторю банальную фразу — столько воды утекло под мост с того времени… Целая жизнь. Но, уверена, Джез поймет. Вот только момент упускаю. Что-то удерживает от откровенности. Нечто близкое, очень знакомое… Ускользает, не разглядеть.

— Как тебе живется в Париже? — говорю вместо этого. — Интересно?

— Нормально. Только скучаю по ребятам, по группе. Вообще-то, я скоро возвращаюсь. Колледж выбирать. Музыкальные курсы, что-то в этом роде.

— Твоя тетя говорила.

— Хелен?

— Да.

Слегка раздражает, что он называет ее Хелен. Намек на близкие отношения. Да ну, глупости. Сейчас никто уже не зовет своих теток «тетями».

— Чем думаешь заниматься?

Джез отворачивается. Не хочет говорить о своих планах со взрослыми. Он слишком трезво мыслит для подобных разговоров. Оставим. Даже если кажется, что смогу помочь. Мое дело — драма, музыка.

— Все говорят: «О-о-о, Париж! Но это ж отстой — жить в городе, где у тебя нет друзей. По мне, так лучше Лондон. Вот только, похоже, никто меня не понимает.

— Я понимаю.

И вдруг я вспоминаю о мармеладе на плите. Надо достать воронку и разлить его по баночкам, но подняться со стула, уйти от его взгляда нет сил.

— Допивай и забирай альбом, если хочешь. Он в музыкальной комнате, вверх по лестнице и направо.

— Там, где клавиши?

Ну конечно! Мальчик ведь однажды уже приходил сюда, с Хелен и Барни, год или два назад. Летом. Голос на октаву выше, румяные щеки. И девчонка рядом, как приклеенная. Алисия. Я тогда едва обратила на него внимание.

Джез не двигается.

— Все так же возитесь с этими вашими актерами? Тоска…

— Что?

Парень ухмыляется, и я замечаю, что рот у него больше, чем казалось. Приходится крепко ухватиться за край стула, чтобы сохранить самообладание.

— Тоска, говорю. Актеры, с которыми встречаетесь. Телевизионщики. И что вы с ними делаете?

— Учу их говорить, — отвечаю.

Он просит объяснить, и я рассказываю, как голосом подчеркнуть смысл, если самих слов недостаточно. Но голос может и противоречить сказанному. Это умение полезно не только для актеров, но и в реальной жизни. Джез слушает меня как-то по-особенному. Я жутко смущаюсь. Он внимает, как Себ: полузакрыв глаза, неохотно демонстрируя интерес, с легкой улыбочкой. Бутылка вина наполовину пуста. Мармелад на плите наверняка загустел.

— Вы, наверное, и кого-нибудь из знаменитостей знаете? Рок-звезд? Гитаристов?

— Рок-звезд — ни одной. Но я знакома с… полезными людьми. Из тех, что в постоянном поиске юных талантов.

Юноша чуть подается вперед, ко мне. Глаза его расширяются, взгляд оживает. Я поняла, что им движет.

— Хочу стать профессиональным гитаристом, — говорит Джез. — Это моя страсть.

— Когда пойдешь за альбомом, можешь захватить одну из гитар Грега. Наверху целая коллекция.

— Мне пора.

Конечно ему пора. Он же пятнадцатилетний мальчик: надо встретиться с подружкой, а завтра утром сесть на Сент-Панкрасе в поезд и укатить домой в Париж.

— Она заставляет меня встречаться в пешеходном туннеле точно между Южным и Северным Лондоном.

— Заставляет?

— Ну-у-у… — Парень смотрит на меня и неожиданно начинает вести себя, что неудивительно, как взволнованный подросток. — Мы сосчитали тротуарные плиты, — поясняет Джез. — И определили середину. Сначала хотели считать белые кирпичи, но их слишком много.

— Сколько ей лет? — спрашиваю.

— Алисии? Пятнадцать.

Пятнадцать. Вот как. Девочка и не подозревает: ничего из происходящего сейчас в ее жизни больше не повторится…

— Ладно, схожу за альбомом, — говорит мальчик, чуть запнувшись.

Вино ударило в голову: он, как сказала бы Кит, в легком весе.

— Выпей еще. Пока сходишь, я налью. Давай поднимайся.

Слушаю, как юноша шагает вверх через две ступени, и открываю вторую бутылку. На этот раз недорогое, но Джез не заметит. Наполняю его бокал и добавляю немного виски. Облако наползает на реку, последний солнечный лучик ложится на стол. На секунду бокалы, бутылки и вазу с фруктами словно окутывает густой янтарный кокон. Снова вспоминаю о мармеладе, но не пытаюсь спасти его. Звонит телефон, и я, не подумав, снимаю трубку. Грег. Начинает разговор так, будто мы уже беседуем.

— Я говорил с «Бернетт шоуз».

— С кем?

— Агентством по продаже недвижимости. Просил их оценить дом. Нас это ни к чему не обяжет. Приблизительная стоимость поможет мне сориентироваться в ситуации.

Я не могу говорить: Джез вернулся в кухню с гитарой, сел и случайно инструментом об стол — бум!

— Что это? — спрашивает Грег. — У тебя там кто-то есть?

— Нет. Никого. Не хочу сейчас это обсуждать. Ты знаешь мое мнение. И не можешь ничего предпринять без моего согласия.

— Если б мы с тобой могли спокойно поговорить, мне бы не пришлось этого делать.

Закусываю губу. Для Грега обвинить меня в иррациональности — последнее средство самозащиты. Собираюсь протестовать, но он вешает трубку.

— Альбом не нашел, — сообщает Джез. — Но подметил эту гитару. Можно поиграть… перед уходом?

Голос юного гостя рассеивает напряжение от разговора с Грегом.

— Конечно играй. — Эти слова кажутся мне сейчас самыми подходящими.

Следующий час — прекраснейший этим вечером. Выпитое еще не лишило Джеза возможности уйти, даже если он очень захочет. Мы сидим, разговариваем, парень играет. Рассказывает о Тиме Бакли: для него музицировать — все равно что «просто поболтать».

— Мне это понятно и близко, — говорит Джез. — Вы вот учите людей выражать эмоции и мысли голосом. Я играю на гитаре для того же.

Он такой милый. Неиспорченный. Играет что-то из классики. Может, Джона Уильямса. Мелодия ритмичная и струится, как вода. Гитара — словно часть музыканта, ноты изливаются из души мальчика через его тело. Перебирает струны, едва касаясь их пальцами. Черные волосы падают на лицо. Когда, захмелев, Джез больше не может играть, он ставит гитару на пол. Гриф у бедра. Мальчик снова восхищается домом: «Река почти за порогом. Запахи! Свет. Звуки. Послушайте!» И мы сидим, слушая давно привычное для меня: волны одна за другой накатывают на стену, от старого угольного причала долетают бряцание и глухие удары, жужжат вертолеты. Джез называет это «мелодией большого города».

— Чтоб я так жил! — вздыхает он. — Музыка, вино, дом на Темзе.

Я тоже успела немного опьянеть. Не хочу, чтоб вечер заканчивался.

— Все хорошо, Себ. Не уходи.

— Джез.

— Что?

— Имя. Меня зовут Джез, а не Себ.

 * * *

Уже поздно. Парень, почти голый по пояс, наконец поднимается с пола. Хватается за спинку стула.

— Остаться с вами? — говорит невнятно.

Я слегка краснею.

— Сейчас тебе лучше… — отвечаю с материнскими нотками в голосе, — немного поспать.

Подросток отключился за секунду до того, как с моей помощью добрался до старой железной кровати в музыкальной комнате. Укладываю его. Замечаю, что правый носок у парня порвался на большом пальце. Вспоминается мамин грибок для штопки, как по вечерам она чинила наши носки… Интересно, остались ли еще на свете грибки для штопки? Что за странная мысль? Скатываю носки с ног мальчика, затем вытаскиваю его руки из рукавов толстовки с капюшоном.

Наверное, стоит снять с парня и джинсы. Они так свободно облегают его таз… Золотой треугольник мускулов отлого спускается к пуговицам ширинки. Мальчику будет удобнее, когда проснется. Нет. Не хочу унижать его. Оставлю. Приношу из душевой стакан воды и ставлю на прикроватный столик — если Джез проснется раньше, пусть знает, что я забочусь о нем.

Прежде чем выйти из комнаты, наклоняюсь и провожу носом от его макушки (слабый запах шампуня) к шее (его собственный мужской аромат кедра и соли). В ухе у Джеза серьга — черная штуковина, похожая на рог. На ключице — редкие, чуть вьющиеся волосы. Осторожно приподнимаю их, чтобы прижать нос к нежной бледной коже за ухом парня. И вдруг замираю.

На его шее — красная отметина от поцелуя. Засос, как сказала бы Кит. Кровавые крапинки разбегаются вокруг болезненного вида ссадины. Алисия? Сосала плоть, пока капилляры не лопнули. Изъян на безупречной коже. Внезапно перед глазами возникает глубокая, синевато-багровая рана от веревки, впившейся в другое молочно-белое горло. Несколько секунд я не в силах отвести взгляд.

Наконец склоняюсь и легонько целую царапину.

— Все хорошо, — шепчу. — Я буду тебя беречь, обещаю.

Накрываю мальчика пуховым одеялом, подтыкаю по краям и неслышно выхожу из комнаты.

Суббота

Соня

Живя у Темзы, привыкаешь к ее звукам, ее тайнам. Катера мчатся вверх и вниз по течению, волоча за кормой усы кильватерного следа. Порой из глубин выуживают тела. Река течет-убегает безвозвратно всегда в одном направлении, но приливы и отливы происходят дважды в день. Для меня уехать отсюда — значит отделить себя от сути вещей.

Время, проведенное в провинции с Грегом и Кит, было «мертвым». Я безумно тосковала по городу, по копоти и толпам, в которых можно раствориться. Часто просыпалась по ночам, убежденная, что река по-прежнему течет рядом. И даже спустя много лет после переезда не сразу понимала, что я взрослая женщина, у которой есть муж и ребенок, и что город далеко. Но через какое-то время реальность все же обрушивалась на меня, распахивая в душе акры потери. Пять лет назад мы вернулись в Дом у реки. Мебель укрывали чехлы. Мама постаралась. Верит, что вещи можно сберечь. На зиму убирает одежду в чемоданы, прокладывая слоями папиросной бумаги. Мама научила меня готовить мармелад, делать консервацию, засолки. Но я всегда чувствовала, что чехлы эти не столько для сохранности мебели, сколько знак ее скрытого нежелания отдать мне дом. Мне он достался по завещанию отца. Это казалось благословением. Но все хорошее имеет свою цену. Сейчас я нужна маме — чтобы прислуживать, выслушивать и терпеть. Она изо всех сил не дает мне забыть о том, что не желает видеть меня в своем доме.

Просыпаюсь, едва начинает светать. На реке тарахтит буксир: «Фут-фут-фут». Хочется просто лежать и лелеять это ощущение целостности, завершенности, исполнения желаний. Как ночь после родов, когда вглядываешься в лицо малыша, которого принесла в мир. Как то мгновение, когда понимаешь: вы оба одинаково относитесь друг к другу. Эти редчайшие секунды бесценны.

В аллее шаги — первые торговцы спешат на рынок. Мягкий серый свет просачивается из-под краев штор. Подхожу к окну, раздвигаю их. Многоэтажки Кэнэри-Уорфа[1] тусклы, стеклянные стены отражают жемчужное небо, из-за Блэкуолла поднимается солнце, разливая вокруг желто-оранжевое сияние. На улице очень холодно.

От реки — резкая вонь густой маслянистой тины. Значит, вода идет на убыль. Отлив обнажит заполненные влагой впадины. Явит новые дары: пластиковые контейнеры, автопокрышки, велосипедные шины. Мне хорошо знакомы регулярные «импортные поставки» Темзы, но бывают и неожиданности. Правда, сегодня некогда рыскать по берегу. Я натягиваю кимоно и иду взглянуть на Джеза.

В свете раннего утра, в интерьере музыкальной комнаты лицо парня кажется необычайно бледным, и долю секунды я боюсь, что переусердствовала. Мальчик говорил об астме. Где-то читала, алкоголь может вызвать приступ. Наклоняюсь поближе и с облегчением чувствую на щеке юное дыхание.

Он неподвижен. Беру за руку. Рассматриваю тонкие пальцы, ногти, достаточно длинные, чтобы играть на гитаре. Один надломлен — видно, за что-то зацепился. Кожа на подушечках пальцев розовая, как у ребенка. На тыльных сторонах ладоней нет черной поросли — только редкие золотистые волоски блестят в утреннем свете. На предплечье — синий узор вены. Провожу по ней пальцем. Чуть прижимаю, наблюдая подъем и падение уровня крови. У Себа на руке вена вспухала, когда он с силой наматывал носовой фалинь на швартовный рым, подтягивался через сваи или… железной хваткой сковывал мои запястья.

Отпускаю руку Джеза и вглядываюсь в его лицо. Темноватая кожа, наверное, досталась парню от отца, французского алжирца. Квадратный подбородок чуть выпирает, щетина мягкая, можно сказать, воздушная, черные точечки под кожей. Провожу по ней губами — и едва ощущаю. Будто Себ вернулся. Мой нос — у его шеи. Улавливаю запахи дыма и мужского пота. Чувствую холмы и долины тела Джеза сквозь рубашку.

Насладившись досыта, я должна заняться делами. Утром — субботний визит к маме (пропущу — ничего хорошего не будет). Если поехать прямо сейчас, скорее всего, вернусь до того, как Джез проснется. Парень спит крепко и, если я что-то понимаю в подростках, встанет поздно. Минутку любуюсь, как мальчик ворочается, устраиваясь поудобнее. Затем неохотно выскальзываю из комнаты.

 * * *

Еще неделю назад землю укрывал белый ковер. В тот день я сквозь ограду дома престарелых заметила группку подснежников, белеющих в кружке уже свободной от снега травы. От яркости их склоненных головок на фоне нежданной зелени перехватило дыхание, и я поспешила домой за фотоаппаратом. Но вернулась уже затемно, а на следующий день снег сменила слякоть. Я даже испугалась, что потеря волшебного мгновения помутит мой рассудок. Нужно быть готовой бороться с этим. Сожаления сверлят душу и погружают меня в бездну уныния.

До дома престарелых, где живет мама, десять минут на автобусе. Она переселилась туда, как только осознала, что не в силах держать в порядке Дом у реки, когда ее рассудок и тело стали все неохотнее повиноваться. Я спешу через коридор по мягкой ковровой дорожке, стараясь не вдыхать ползущий из комнат кухонный чад. Из десятого номера появляется Макс. У него тоже тут мать, и мы с ним вроде как приятели. Приветственно машет рукой, отвечаю тем же. Интересно, думает мой знакомый о том, что я не замужем? Хочет ли узнать поближе? Может, пофлиртовать с этим парнем было бы и здорово, но у меня есть Грег. Муж. Что бы это ни значило.

— Вот твоя газета и немного джина. — Протягиваю матери пакет, где, помимо прочего, еще подгузники, о которых мы всегда деликатно умалчиваем.

Быстро касаюсь губами ее похожих на пух одуванчика волос. Необходимость склониться, чтобы поцеловать родительницу — эту некогда деятельную женщину ростом на полголовы выше меня, — расстраивает. Когда я переступаю порог, старушка не здоровается, а отворачивается и спрашивает, буду ли я кофе. И через секунду начинает рассказывать о других постояльцах заведения:

— Устроили в холле клуб любителей кино. Придумали же такую чушь!

— Почему бы тебе не подсунуть им хороший фильм?

— Даже слушать не станут. Знаю я, что они смотрят. Нет чтоб какую-нибудь приличную драму, так им бальные танцы подавай!

— А Оливер? Мне он показался приятным.

— Да ну его, старый зануда и неженка.

Пожалуй, если мама встретит мужчину, с которым захочет разделить остаток жизни, она станет добрее, мягче. Тогда мы сможем общаться как нормальные мать и дочка.

 * * *

Устраиваюсь в одном из ее обитых ситцем кресел, подставляю бедро льющемуся из французских окон теплому солнцу, отогреваю замерзшие губы. Мать ковыляет к буфету (там у нее чашки, блюдца и кофейник с ситечком), одной морщинистой рукой опираясь о спинку дивана, другой — о стену.

— Еще так рано! Ты наверняка не завтракала. А у меня ничего, кроме кофе. Разве только «Грейп натс», но ты ж их за еду не признаешь.

— Не волнуйся, я в порядке. Куплю чего-нибудь по пути домой.

— А меня ведь к «Грейп натс» приучил твой отец. Говорил, их надо замачивать в молоке хотя бы на полчаса и только потом есть.

— Да, помню.

— Будь у меня нормального размера морозилка, как в Доме у реки, можно было бы запасаться пирожными. Ну а так — могу предложить только «Гарибальди».

Пора сменить тему.

— Новые лекарства?

Упаковка из фольги на подносе, где мать обычно держит таблетки, — я такой прежде не замечала.

— Доктор дал, чтоб я лучше спала, — поясняет она. — Кокодамол хорошо снимает боль, но бессонница все равно превращает ночи в кошмар.

— Да. Ты говорила.

— Ты понятия не имеешь, каково это — не спать часами перед рассветом. Стоит проснуться — и никакими силами уже даже не задремать.

Отчего же? Знаю. Очень даже хорошо. Эти бесконечные ночи, когда никак не успокоить душу, начались недавно, с тех пор, как Кит и Грег стали так надолго уезжать. Лежу и злюсь.

Я очень волнуюсь за тебя, мама: как пережить твое увядание, когда нас почти не подпитывает любовь? Переживаю за Кит, шагнувшую в большой мир. И беспокойство перерастает в тревогу, когда думаю, что ты позволишь Грегу победить. Отобрать у меня Дом у реки.

 * * *

Мать разливает кофе, стоя спиной ко мне. Чувствую, как напрягается, чуть заметно подергивается вверх-вниз белый пергамент ее плеч. Мысленно готовлюсь к неизбежному.

— А не сплю я, потому что беспокоюсь за Дом у реки. Окна надо менять. Крышу. И потом, эти твои консультации…

— Ты о чем, мама?

— Грег ведь не одобряет встречи, которые ты устраиваешь в доме?

— Одобряет. Даже помог организовать! И ты это знаешь.

— Не знаю… А как бы к этому отнесся твой отец? Дверь не закрывается день и ночь. Плох тот бизнес, который дает людям повод тыкать пальцами в твое жилище.

— На самом деле нынешний кризис отобрал у меня несколько клиентов. Бизнес может пострадать.

Она возвращается, так ненадежно зажав в руке тарелку тонкого фарфора, что бисквиты вот-вот соскользнут на пол. Я бросаюсь спасать их, но мать раздраженно отклоняется. Сажусь обратно.

— Ну, скажи, что тебя здесь держит? Сейчас, когда все до одного хотят переехать? Почему от тебя одни неприятности, Соня? Грег думает, что дом потянет на… сколько же он сказал… миллион? Нет. Не может быть! Боже, я всегда путаюсь в этих нулях. Но это ж золотая жила! А ты упорствуешь!

— Ты говорила с Грегом? — Мой голос дрогнул.

— Он звонит время от времени. Ты же знаешь, что мы общаемся. Дом у реки — ярмо на моей шее. Пришла пора что-то менять. Он понимает. Упрямишься только ты, Соня.

Опасный момент — мое терпение грозится лопнуть. Я встаю, говорю, что хочу в туалет, и выхожу. В уборной впиваюсь пальцами в фаянс раковины и считаю до десяти, пытаясь обуздать ярость. Мать прекрасно знает, как сильно ранят меня эти разговоры. И все равно давит! А я столько для нее сделала! Постоянно приношу маленькие жертвы ей во благо, а старая упрямица не желает позволить мне жить, где хочется. Сейчас, когда Джез спокойно спит в музыкальной, мне еще больней. Ведь ради матери я пожертвовала утром в его обществе. А что, если мальчик уйдет до моего возвращения? Если я потеряю его, умиротворяя родительницу джином и газетами?

Вернувшись в гостиную матери, я прошу прощения, что, мол, смогу побыть с ней только двадцать минут. К счастью, старушка, похоже, уже забыла про Дом у реки. Она протягивает мне кофе и оставшееся время вспоминает свое детство. Учительницу пения, которая бросила в нее мелок через весь класс. Называет не только оттенок губной помады той дамы, но и даже псалом, который их класс пел в то утро.

«Господи, воззри на нас благословенно…» — Мать вдруг начинает тоненько щебетать гимн Генри Джеймса Буколла.

Бледно-голубые глаза пожилой дамы увлажняются… Она уплывает в прошлое.

«Так, наверное, и бывает, когда жизнь клонится к закату: скользишь из настоящего в прошлое», — размышляю я, спеша по коридору к выходу. Странно… Я сама недавно испытала подобное — когда дом покинула Кит.

Воспоминания обступают меня со всех сторон. Трутся, как кошки о ногу хозяина, урчат, требуя внимания. Чувства — каждый раз неожиданные — наводняют душу. Иногда — ностальгия. Чаще — пугающий всплеск вины, стыда, раскаяния. Как хочется обсудить это с мамой, но она меня всегда только критикует и обвиняет в чем попало. Как их много — тем, которых я не осмеливаюсь касаться при ней!

Грег, даже Кит — она впервые покинула дом в том же возрасте, что и я, — в один голос твердят мне, что прошлое не вернуть. Переезжай, и все. Долгое время я соглашалась с ними. Я была студенткой. Работала актрисой. Вышла замуж за Грега. Родила дочь. Начала собственное дело. Прошлое мертво. Когда порой задумываюсь, сколько лет пролетело, становится не по себе.

Но недавно я поняла, что время не пролетает мимо, а сворачивается. Как река возвращается, делая петлю в Гринвиче, так и некоторые давно прошедшие годы кажутся ближе, подбрасывая памяти забытые мгновения, чем те, что минули совсем недавно. Вот, например, изумительный шок оттого, что я проснулась сегодня утром с тем же ощущением, которое испытала в тринадцать лет после первого поцелуя с Себом. Это удивительное откровение! Тогдашняя мечта почувствовать прикосновение его ресниц к своим пальцам, мой язык на его губах все еще жива. Время унеслось прочь, будто чехол соскользнул и открыл то, что всегда пряталось под ним.

Суббота

Соня

Когда автобус по дороге домой минует «Старбакс», бывший раньше магазинчиком, где мы покупали сладости, воспоминания обрушиваются на меня.

Летний день. Самое жаркое время. Мне тринадцать. Где была мать? Наверное, она именно тогда начала преподавать, потому что я чувствовала себя гораздо свободнее, чем когда родительница сидела дома.

Помню, как хлопковый сарафан дразнил мои бедра, когда я возвращалась по аллейке из магазина, посасывая фруктовый лед на палочке. Апельсиновый. Шлепанцы иногда цеплялись за брусчатку мостовой, липкую от пролитых напитков и капель мороженого, оставленных прохожими. Запах реки такой близкий, густой… Металлический, с примесью смолы и алкоголя. Бриз тут всегда попахивал пивом от пабов, объедками и мусором, оставшимися после выпивох на стене. Отлив. Замечтавшись и посасывая лед, я сошла по крутым ступеням причала близ нашего дома. Водоросли, зачастую делавшие ступени склизкими, высохли. Внизу скинула обувь и ступила в воду. Река омыла мои ступни, нежно охладила их. Меж пальцев ног просочилась муть. Я сжала ими что-то маленькое и твердое на дне.

— Соня! Со-о-оня-а-а!

Будто выброшенная из транса в реальность, я испуганно подняла голову. Далеко от берега Себ и его друг Марк, оба в мокрых, прилипших к телу трусах, балансировали на краешке борта старой затопленной баржи и махали мне. Марк сильно толкнул Себа.

— Эй, Соня! Помоги! — кричал Себ.

Он молотил руками, симулировал ужас, барахтался и уходил с головой под воду. Марк корчился от смеха. Но когда Себ через какое-то время не появился на поверхности, друг нырнул за ним. Оба исчезли в мутно-коричневой глубине, такой грязной, что в ней едва отражалось солнце. Прошли секунды. Минуты. Никто не взбаламутил непроницаемую для света поверхность. У меня бешено заколотилось сердце, во рту пересохло, мороженое прилипло к языку. И тут — всплеск. Голова. Марк. Вылез на баржу и скрылся за ее носовой частью. А Себ так и не появился. Я шагнула в воду, вглядываясь в неподвижную реку. Верфи вниз по течению, возле Блэкуолла, казались размытыми и даже колыхались в жарком мареве. Все вокруг затихло. Пролетел мимо катер, оставив за собой волны. Те поспешили ко мне, облизали икры — и вновь все стихло. Душа ушла в пятки. Дыхание сперло. Мир рухнул. И наконец… Плюх!

Себ возник в нескольких футах от меня, облепленный грязной, воняющей мазутом тиной. Пошатываясь, приблизился, схватил за руку и потянул к себе. Я сопротивлялась недолго. Уронила остатки фруктового льда, впилась ногтями в плечи парня. Он засмеялся. Попыталась ударить — бесполезно: он был намного сильнее. Вот вода уже дошла мне до бедер, платье прилипло к телу. Себ опять потянул к себе, и я потеряла равновесие. Холодная влага — облегчение после жары. Я бросилась к юноше, яростно молотя по воде.

— У-у-у, трусиха Соня! — дразнил он, пятясь.

Марк присоединился к нам. Мальчишки забрались мне на спину, шутливо попытались утопить. Себ схватил меня за ноги. Я выскользнула, постаралась сцапать их за волосы, промахнулась, крепко ударила Марка по руке. Тот взвыл и отпустил меня, и, едва мое лицо оказалось над водой, легкие тотчас наполнились вонючим воздухом. В холодной мутной реке платье липло к телу. Сильные руки Себа сжимали мои лодыжки. Солнце яростно припекало наши головы.

— Время пить пиво! — крикнул Себ.

Парень отпустил меня, и друзья наперегонки поплыли кролем, но не к берегу, а к баржам. Я пустилась следом, изо всех сил стараясь не наглотаться воды. Рассказывали, в реке есть яды, которые могут парализовать. Влага казалась густой и липнущей к коже, а ее зловонная поверхность — непроглядной. «В ней, как в проявителе, можно делать фотографии», — мрачно шутили люди. Настоящий химический бульон, а не вода. Ноги легко касались разных вещей. Щекотка — пластиковый пакет, легкий толчок — что-то большое и скользкое. Я старалась не фантазировать о том, что еще может тронуть меня, лизнуть… или даже съесть.

Посередине русла прошел речной трамвайчик; пассажиры весело махали нам. На другом берегу за клубами густого серого пара прятались верфи Собачьего острова. Я попыталась, как мальчишки, подтянуться, влезая на баржу, но не удержалась и соскользнула с покрытого водорослями борта. Занозила ладони, сломала несколько ногтей.

— Вот размазня! — заорал Марк. — Дохлик! Правда, Себ?

— Отвяжись от нее, — ответил Себ.

У меня сердце екнуло. Найдя опору ближе к корме, где болтался кранец из шины, я все-таки умудрилась взобраться. Мальчишки сделали из старой сети нечто вроде авоськи с привязанной веревкой и притащили в ней банки пива и пакеты чипсов. Вынули чипсы, опустили сеть с пивом за борт — охлаждаться. Мы лежали на горячей деревянной палубе, невидимые для всего остального мира, а солнце выпаривало речную воду из нашей одежды. Иногда баржи с легким стуком толкались бортами. Полицейский катер пронесся мимо, разбудив волну, от которой баржи закачались, заскрипели и стали ощутимо биться друг о друга, как в сильный шторм. Когда все затихло, в мире снова осталось только солнце, обжигающе горячее дерево и мы трое.

— Сделай так, — сказал мне Себ, округлив губы в виде «О».

Я повиновалась. Парень набрал в рот пива, склонился надо мной, прижав свои губы к моим, и выпустил холодную жидкость мне в глотку. Прохладный металлический привкус — и тепло, исходящее от Себа. Меня охватило странное чувство, будто ноги тают на жаре. Себ повернулся к Марку и проделал с ним то же самое. Потом попросил меня повторить то же с каждым из них. «Хочется почувствовать, каково это», — сказал юноша. Ему всегда было любопытно, «каково оно будет». А было это восхитительно: холодная жидкость, бегущая меж теплых губ. Мы забавлялись так, пока пиво не нагрелось.

— Коснись моего языка своим, — попросил Себ, и я послушалась.

Марк наблюдал. Себ целовал меня долго и крепко. С привкусом пива и реки.

— Тьфу! Ну ты и дебил! — скривился Марк.

Себ оторвался от меня и впился в губы Марка, заставив того замолчать.

— Сейчас пронырну под баржами, — сообщил Себ.

— Завязывай! На фига?

— А на фига все вообще? Просто хочу знать, смогу или нет.

— Завязывай, говорю. Придурок. — Марк привстал и усмехнулся.

Себ прыгнул в воду и скрылся под баржами.

— Нет, ну что за дебил! — ворчал Марк, дожидаясь, когда друг покажется у противоположного борта.

Мне хотелось, чтобы он замолчал. Хотелось затаить дыхание, пока любимый не вернется, проверить — реально ли это. Убедиться, что Себ выживет. Он вынырнул, кажется, спустя годы. Потряс головой, чтобы освободить уши от воды. Затем положил ладони на борт, подтянулся и в мгновение ока запрыгнул на палубу.

— Давай, твоя очередь, — скомандовал смельчак, но не такой храбрый Марк нашел повод удрать.

Мы наблюдали, как он плыл к берегу. Затем Себ заставил меня лечь на него.

— Скинь платье, — попросил парень.

И получил звонкую оплеуху.

— Уф! — Отвернулся. — Давай-давай.

— Только если ты снимешь трусы.

— Договорились.

Он стянул трусы, я — платье. Еще не настолько зрелая, чтобы носить лифчик, я легла, плотно прижавшись грудью к его груди. Казалось, будто мы сплавились, — так идеально тела дополняли одно другое. Мы, словно частички 3D-шарады, нуждались друг в друге, чтобы сложить полную безупречную картину. Именно это ощущение живет во мне и ярче всего припоминается сейчас, когда я иду, как и в тот день, по аллейке домой: наши разгоряченные солнцем тела, чуть липкие от влажной близости реки́, пахнущие тиной, слились воедино… Я любила Себа. Это понятно без лишних слов. Он казался самым красивым созданием из когда-либо ходивших по земле. В тот день на барже я смотрела вниз, на его лицо, и думала: «Неужели есть на свете кто-то столь же идеальный?» У парня были удлиненные, миндалевидной формы голубые глаза, а уста казались постоянно красными и чуть припухшими, будто он наелся клубничного мороженого. Кончики губ опущены, словно юноша считал всех вокруг недалекими, будто ждал, когда же весь остальной мир догонит его. Острые кости его таза прижались к впадинкам под моими. Его кожа, теплая и как бы рельефная, терлась о мои ребра. Моя грудь, еще только начинающая расти и смягчаться, пружинила на его груди.

 * * *

— А теперь я сверху, — сказал Себ чуть погодя, и мы перекатились.

Мелькнула смутная мысль: «Наверное, нужно остановить его…» Я принялась извиваться, пытаясь столкнуть парня с себя. Сейчас уже я помню только теплоту деревянной палубы, ударившейся в спину, когда он держал меня, и звук мужского дыхания возле уха.

К Дому у реки я подходила в сильном волнении. А вдруг Джез уже проснулся и ушел, прежде чем я успела как следует попрощаться? Зря, зря я оставила его одного! Крепко сжала в кармане мамин флуразепам, потерла большим пальцем пузырьки на упаковке из фольги. Поднялась на крыльцо, затем по пологим ступеням к площадке перед музыкальной комнатой. Из узких окон вверху лился свет. Я повернула ручку двери и толкнула ее, едва осмеливаясь надеяться.

Здесь. Еще сонный. Но глаза открыты. Иду прямо к нему. Сажусь на кровать:

— Ты отключился.

— Что?

— Вечером. Чуть перебрал вина.

Смотрю на мальчика сверху вниз. Принц, восставший от столетнего сна. Силится поднять голову, хмурится… Сдается.

— Все в порядке. Ты в Доме у реки. Вспомнил?

— О боже!

— Да не волнуйся так! Все иногда напиваются, поверь. Даже лучшие из нас.

— Который час? У меня поезд в десять тридцать.

— Ох, уже намного позже половины одиннадцатого! Но ведь поездов еще полно. Можем предупредить кого надо.

— Мне так плохо… — Он поднимается на локте, щурится на свет.

— Нá, попей.

Беру с прикроватного столика стакан и подношу к его губам. Наблюдаю, как они увлажняются, когда парень делает глоток. Бусинка влаги, приставшая к волоску мальчишеской щетины на верхней губе, серебрится секунду, и Джез смахивает ее языком.

— Господи! Что за дрянь мы пили вчера?

Голос еще незрелый, хотя давно ломается, и от этого по-мальчишески звенит. Юноша закрывает глаза и опускает голову на подушку.

— Погоди, скоро полегчает. Через полчасика принесу тебе рогалики и кофе. Можешь принять душ. Там, — указываю подбородком в сторону смежной ванной комнаты. — Какой любишь кофе?

Он снова открывает глаза. Лицо помято, но кожа — шелк. Полные губы. Как у Мика Джаггера. Когда-нибудь у этого мальчика будут такие же складочки между носом и губой, как у рок-певцов. У Себа они тоже были бы.

— Крепкий. Немного молока. Две ложки сахара.

Сердце замирает от радости. Просто стояла бы и смотрела на Джеза, но не хочу волновать его.

— Пойду приготовлю завтрак.

— Забыл отправить эсэмэску Алисии. Или маме позвонить… — говорит он, когда я уже у двери.

Я рада, что его мобильный остался в кармане кожаной куртки в кухне на спинке стула.

— Всему свое время. Сначала приди в себя.

Закрываю за собой дверь и несколько секунд стою, пока в душе не начинает шелестеть вода.

В кухне не размышляю ни секунды. Достаю мобильник Джеза, пересекаю внутренний двор, прохожу через дверь в стене и шагаю по тропинке к реке. К счастью, начинается прилив: ни клочка отмели, лишь темно-каштановая вода плещет о стену. Облокачиваюсь на нее, смотрю, как баржи легонько толкаются бортами. За спиной мимо проходит группка туристов. Жду, пока они не исчезнут, и роняю телефон в глубины.

 * * *

Возвращаюсь к Джезу с кофе и рогаликами. Он стоит в джинсах, но без рубашки и вытирает полотенцем волосы. Пахнет лемонграссовым мылом — я держу такое в душевой. Парень из-под полотенца оглядывает завтрак на подносе: кофе, приготовленный в итальянской штуковине (пользуюсь ею, когда варю этот напиток для ценителей), тост из домашнего хлеба, рогалики и мой мармелад на блюдце.

— Садись. Тебе надо подкрепиться, — командую.

Джез с размаху плюхается на кровать. Плечи широкие, но кости пока тонкие. Ему еще долго набираться сил. На животе у парня пролегла тоненькая складочка.

Переламывает рогалик, отправляет в рот здоровенный кусок. Откидывается спиной на подушки и, причмокивая, пьет кофе. Через секунду приканчивает рогалик, набив полный рот. В комнате тепло: солнце льется из высоких окон на стены, заставленные книгами на стеллажах. Приятно. Нет, даже лучше — восхитительно. Я помогла ему выйти из неловкого положения:

— А знаешь, тебе не обязательно уходить. Я сегодня свободна. Оставайся, пожалуйста. Поиграй на гитаре, расслабься, а я закажу билет на «Евростар» попозже.

Джез смотрит на меня снизу вверх, будто взвешивая варианты:

— Я и вправду сейчас… не очень готов к поездке. Точно не помешаю?

— Вовсе нет, — улыбаюсь я.

— Алисия разозлится на меня за вчерашнее кидалово. Да и маме надо бы сообщить, где я. Обещал ей сегодня вернуться.

— Какой ты внимательный! — снова улыбаюсь.

И вправду удивительно. Когда Кит была в его возрасте, приходилось умолять девчонку сообщать, где она, но и то не действовало. Всякий раз, когда я пыталась дозвониться дочери, у нее или мобильный был выключен, или батарея садилась. А когда я сетовала на то, что она не связалась со мной, Кит отвечала, что «на телефоне закончились деньги».

— Схожу за трубкой, — говорит Джез.

Останавливать его поздно, да и пугать не хочу. Выбора нет. Наблюдаю, как мальчик выходит и спускается по лестнице. Вместо того чтобы завоевать его доверие, я очень рискую. Ничто не помешает ему вот сейчас выйти из дома и покинуть меня навсегда. Приказываю себе воспринимать это как своеобразный тест на доверие. Надо убедиться, что парень так же сильно хочет быть здесь, как я желаю, чтобы он остался. Эти минуты мучительны. Не могу пошевелиться. Жадно ловлю каждый звук снизу — мальчик ищет свой телефон. Если Джез вдруг пойдет к двери кухни, чтобы уйти не прощаясь, — побегу вниз, попрошу его сначала помочь передвинуть кое-какую мебель, и внимательный юноша не откажет. Я не могу его потерять. Прислоняюсь к двери, внезапно скованная очередным воспоминанием. Еще об одном отъезде. Мы стояли в гараже. Пахло бензином, маслом и мужским потом. Кто-то затолкал чемодан в багажник. Вижу каждую черточку лица Себа — будто он сейчас рядом. Самодовольная ухмылка. Так хорошо знакомый мне взгляд: презрение к власти, замаскированное под чопорный шарм.

— Пора, Себ. Садись в машину.

Он смеялся над моей яростью, забираясь на пассажирское сиденье. Затем посмотрел, пожал плечами: мол, не поехал бы, но так надо.

— Нет, это неправильно! Не уезжай! Не позволяй им победить!

Глухо хлопают дверцы машины. Я хватаю ручку, но дверца уже закрыта. Себ застегивает ремень безопасности. Когда любимый после взглянул на меня, он уже покорялся и даже — хоть я и в мыслях не смогла бы допустить этого — переживал, предвкушая предстоящее.

— Себ, нет! Не сдавайся!

— Бог ты мой! Успокойте ее! А то поранит себя или кого другого. Держите девчонку! Всё, поехали.

Я знала, крики и удары по машине не помогут, но другие способы противостоять закончились. Чья-то рука схватила меня, оттащила от авто. Двигатель зарычал — и они быстро выехали из гаража задом. Себ смотрел только вперед, в будущее, словно забыл обо мне уже в то же мгновение, когда машина рванула с места. Терзал не столько сам факт его отъезда, сколько ужасное чувство: если бы я вела себя иначе, не демонстрировала отчаяние, этого бы не произошло.

Шаги на лестнице. Меня накрывает теплый прилив облегчения и благодарности. Джез возвращается. Он хочет этого. Вхожу в комнату. Замечаю ключ в замке изнутри. Опускаю его в карман. Надо слегка прибраться. Проверяю, достаточно ли в ванной мыла, туалетной бумаги, есть ли чистое полотенце. Замечаю несколько одноразовых лезвий «Bic», оставленных много лет назад каким-то гостем, и выкладываю их на полочку: пусть мальчик знает, что может запросто воспользоваться ими. Джез входит в комнату, садится на кровать, и я едва удерживаюсь от объятий в благодарность за то, что он не ушел.

— Телефона нет. Странно… Точно помню, что вчера был. Надеюсь, его не слямзили.

— Хочешь, дам тебе свой?

— Я не помню номера Алисии, он был в трубке.

Так я и знала.

— Но если вы не против, позвоню с вашего маме.

— Кто-то еще знает номер Алисии?

— Может, Барни…

— Тогда позвоню Хелен. Она может связаться с кем угодно. И с твоей мамой тоже.

— Круто! — Мальчик улыбается мне, и его зубы сверкают белизной, а глаза — теплым коричневым цветом каштанов.

— Я тебе уже говорила вчера вечером: можешь включать всю эту аппаратуру, если хочешь. Тут штуковина для записи, там три гитары. Попробуй на двенадцатиструнной.

— Двенадцатиструнка! Я как раз учусь играть на такой.

— А вон усилитель для электрогитар. — Я описала рукой полукруг, демонстрируя арсенал отличного оборудования.

Грег не один год собирал аппаратуру и инструменты, подпитывая несбывшуюся мечту стать гитаристом, пока взбирался все выше и выше по карьерной лестнице в медицине. У него хватало денег на новейшие музыкальные гаджеты, но не хватало времени, чтобы играть. Мой муж даже звукоизолировал комнату — я попросила. Для Джеза, молодого талантливого гитариста, это было похоже на рай.

— Если хочешь, я сделаю пару звонков людям, о которых говорила. И, кто знает, может, с тобой заключат контракт.

— Да ладно! Жаль, этого не слышат Барни и Тео!

Улыбаюсь. Я нужна Джезу, как нужна была Себу, хотя он никогда не признавался в этом.

— А как вы думаете, когда они смогут нарисоваться?

— Кто?

— Ну, эти… люди. Они кто? Импресарио?

— Один — оперный певец. Но он знает всех и каждого в шоу-бизнесе. Даже парочку менеджеров рок-групп. Предоставь это мне.

— Клево! — ухмыляется парень. — А кстати, где ваш муженек?

— Грег? На работе.

— Он, наверное, классно играет.

— Ну да… Это отдельная история. В последнее время ему не до музыки.

— Но… Неужели все это вот так просто стоит без дела?

— Ну, вообще-то, есть еще Кит. Но она сейчас в универе.

— А, да, Кит… Она училась в одном классе с Тео, до того как мы переехали в Париж.

— Верно.

Джез встает, подходит к усилителю, трогает какую-то ручку. Поворачивается:

— Значит, вы тут одна?

Я медлю с ответом.

— Сейчас — да. Не люблю надолго уходить из дому. Хоть Грег частенько и просит составить компанию.

— Е-мое! Мне тоже ой как не хочется уходить! Офигительная комнатка! — Парень подходит к окнам. — Какой обзор! Круче «Лондонского глаза»![2]Кэнэри-Уорф, Доклендз,[3] «О-два».[4] Потрясно…

Говорит так, будто я ничего из этого в глаза не видела. Будто именно он показал мне все. Так мило… Убираю на поднос остатки завтрака и встаю, чтобы уйти. Мальчик перебирает коллекцию винилов Грега.

— Соня…

Я уже у двери. Поворачиваюсь взглянуть на Джеза.

— Спасибо, — произносит он.

Мы улыбаемся друг другу.

Несколько секунд стою на пороге, собираясь с духом. Потом захлопываю дверь и начинаю спускаться по лестнице, не забыв повернуть ключ в замке.

Субботний вечер

Соня

Единственный недостаток Дома у реки (Кит горько жаловалась на него, когда мы впервые вернулись) — это отсутствие сада. Внутренний дворик от входа в кухню до стены, за которой начинается аллея, мощеный и слишком маленький, чтобы гордо именоваться двором. Я все-таки посадила там несколько растений в горшках, но постоянно проигрываю битву за солнечные лучи. Мама выращивала вьющиеся растения на клумбах, которые соорудила из кирпичей, что вывалились из стены. Теперь на их месте торчат зазубренные осколки — кирпичи раскололись от мороза. Глициния, мамин дикий пятилистный виноград и черешковая гортензия борются с темнолистным плющом, что грозится их поглотить. По сути, от недостатка света целый день страдает весь дом, за исключением музыкальной с ее громадными окнами.

Мы никогда не пользуемся главной дверью, что выходит на улицу. Сейчас она забаррикадирована столом и старым компьютером Грега. Ходим через боковую, которая открывается на аллею вдоль Темзы.

Когда мы вернулись в Дом у реки, Кит оккупировала комнату со стороны главного входа, окнами на улицу, а мы с Грегом поселились в чуть меньшей, задней спальне, что по утрам ловит свет с реки. Много лет назад здесь была моя детская. В доме есть еще одни «покои», но там никто не живет. Пролет вверх по лестнице — и вы у музыкальной. Родители хотели перестроить верхний этаж, но низкая крыша не позволила. Из моей комнаты можно было попасть на чердак — такой низкий, что там никто не помещался. Вот родители и возвели странную квадратную башню с высокими окнами, из которой, если встать на стул, открывается вид на реку — Собачий остров и нынешний Кэнэри-Уорф — с высоты птичьего полета. Новую комнату втиснули под половину ската крыши. Эта выступающая над домом конструкция со стороны кажется забавной. Сделали еще несколько окон, а то на лестнице была бы тьма кромешная. То есть я, стоя на лестничной площадке, могу видеть Джеза в комнате, а он меня — нет. Наблюдаю за пленником. Сердце замирает… Как он двигается! Недавно заметил, что дверь заперта. Побарабанил по ней. Громко. Кричал, звал меня. Едва не кинулась успокаивать. Меньше всего хочется напугать мальчика.

Немного погодя Джез перестает орать и обходит комнату, явно пытаясь найти что-то, чем можно взломать замок. Берет заколку для волос. Наблюдаю, как он неловко тычет ею в скважину, и бессмысленные попытки разрывают мне сердце.

Бросив это занятие, Джез отходит к стене, хватается за подоконник и подтягивается на сильных руках. С удовольствием смотрю, как напрягаются его бицепсы, как задирается его футболка, обнажая золотистые впадины в нижней части спины. Малыш понимает, что через те щели тоже не сбежать. Естественно, они заперты. Возвращается к двери, молотит по ней кулаками, зовет меня. Мне больно от собственного упорства, но, боюсь, если войду к парню неподготовленной, он просто удерет. И я его потеряю. Какое-то время Джез сидит на кровати, уронив голову на руки. Потом берет гитару Грега — акустику, которую муж купил в отпуске в Испании. То был год великого молчания — мы едва не развелись. Но я меньше всего хочу думать об этом. Джез играет. С каким-то неистовством. Вижу, как он бренчит по струнам и шлепает по деке инструмента. Из-за звукоизоляции сама музыка, конечно, очень тихая, но мне и не обязательно слышать каждую ноту, чтобы оценить нюансы пассажей: медленных или быстрых, громких или тихих, взрывных или мелодичных. Да я особо и не вслушиваюсь — наблюдаю за его лицом, концентрацией, глубиной выразительности, за эмоциями. Джез будто переносится в другое измерение. Он талантлив и словно «подключен» к чему-то необъятному, неземному. Любуюсь, как парень играет: голова склонилась над полированной декой, чувства перетекают из души в тело, из-под пальцев вылетают нотки. Он держит гитару так, как будет держать женщин, — с нежностью и чувством ритма, с инстинктивным желанием брать и отдавать, точно зная, когда приостановиться, а когда раскрыться полностью. Единственным из моих знакомых, кто обладал этим инстинктом, был Себ. Когда я вхожу к Джезу со свежезаваренным чаем, поверхность реки отливает медью, а здания на том берегу купаются в желтом свете. Он поднимает на меня взгляд, кладет гитару:

— Я стучал, пытался до вас докричаться. Зачем дверь заперли?

Юноша встает, смотрит на меня и делает шаг к выходу. Я останавливаюсь, преграждая ему путь. На всякий случай.

— Извини, пожалуйста. Сглупила. Привычка! Тут дорогущая аппаратура, и Грег требует, чтоб я держала комнату на замке.

— Я уж было психанул… Мне пора. Уже, наверное, поздно?

— Еще полно времени. Отдыхай. Смотри, что я тебе принесла.

— Вы попросили Хелен передать Алисии, чтоб она вышла на связь?

— А, это… Да. Они уже могли бы и позвонить. Но почему-то, — пожимаю плечами, — не позвонили.

Мальчик внимательно смотрит на меня, вроде чуть сбитый с толку.

— Голова так и болит… — произносит наконец.

— Немудрено. Вот принесла чая. Тебе надо много пить. А попозже — обязательно поужинать. Приготовлю аранчини — купила в итальянской лавке на рынке.

— Что?

— Аранчини. Рисовые шарики, внутри болоньезе или моцарелла. Вкуснятина! Еще есть немного белой риохи. Тебе понравится.

А вот о вине говорить не стоило. Он морщится.

— Сейчас тебе, наверное, и думать об этом противно, а вот позже обязательно надо опохмелиться.

— Спасибо. За все. Но я правда должен идти.

Он начинает собирать свои разбросанные по комнате вещи: толстовку с капюшоном, беджик, который слетел с нее, пачку жвачки. Мое сердце болезненно сжимается, мешая дышать. Понимаю, что он делает, и не в силах это вынести.

— Не уходи.

— Придется. Все наверняка гадают, где меня носит последние двадцать четыре часа.

— Пусть думают что хотят. Останься.

— Мне плохо… Алисия не знает, где я. Надо объяснить ей, почему я опоздал на поезд. Мама будет волноваться.

— Джез… — говорю я и, прежде чем успеваю остановиться, слышу мольбу в собственном голосе: — Как по-твоему, мне не худо?

Мальчик впервые глядит на меня с тревогой. Я нарушила главное правило: стала безрассудной. Надо применить один из моих профессиональных методов. Сделать голос спокойным, ровным. Спрятать грозящееся поглотить меня море отчаяния.

— Я отменила сегодняшние занятия, понадеявшись, что ты захочешь остаться. Пожалуйста, пообедай со мной. Можем приготовить пиццу, бургеры — что пожелаешь. Поищу для тебя номер телефона моего приятеля из оперы.

— Спасибо большое. Честно. Но я ухожу. Прямо сейчас. Надо домой. Номер можете прислать эсэмэской. Новый телефон я себе куплю.

Я гляжу в его глаза, мысленно пытаясь внушить: «Не делай этого. Не вынуждай меня заставлять тебя». Однако мальчик продолжает собираться — проверяет карманы, завязывает шнурки.

— Тебе нельзя домой с такого похмелья. Что скажет Хелен?

— Ну хорошо, быстренько попью чая — и сразу ухожу.

Не этого мне хотелось, но выбора нет. Поворачиваюсь спиной, иду к подносу с чаем и бросаю одну из маминых таблеток в его чашку.

— Сахар?

— Две, пожалуйста.

Для ровного счета вместе с сахаром кидаю вторую таблетку. Хорошенько размешиваю и передаю неразумному. Мы попиваем чай, сидя рядом на кровати. Это могли быть чудесные мгновения вроде тех, что мы разделили прошлой ночью, но их портит Джез: он то и дело поглядывает на дверь, будто нервничает, будто ждет не дождется поскорее допить и убраться отсюда. Лекарство подействовало удивительно скоро. Поначалу я решила, что ничего не вышло и парня придется отпустить. Но через некоторое время его веки отяжелели, Джез пробормотал, что слишком сонный, чтобы допить чай, опустил чашку и откинулся на подушки. Вглядываюсь в его лицо. Веки дрожат — парень силится открыть глаза. Губы пытаются вымолвить слово. Поднимает руку, будто тянется за чем-то у меня в ладонях, и тут же роняет ее, словно эта попытка отнимает последние силы. Глаза закрываются, голова склоняется набок. Меня вдруг тревожит собственная смелость. А еще в душе разливается невероятное тепло: я заполучила его. Он мой. Опускаю на пол свою чашку и нависаю над Джезом. Свет за окнами почти угас. Полумрак углубляет тени на лице парня, делая его похожим на персонажа черно-белого кино. Он еще красивее, чем казался поначалу. Наклоняюсь, целую мальчика в губы. Легко — только чтобы ощутить их нежную новизну. Едва прикасаюсь, беззвучно и неподвижно, наслаждаясь изысканной мягкостью его уст. Я вернулась. Себ рядом. Весь мир распахнулся перед нами как бескрайняя детская площадка. Приподнимаю ногу Джеза. Такая большая, что приходится держать обеими руками. Снимаю его кроссовки, носки. Даже в этом нет ничего неприятного. Он пахнет совсем как ребенок. Восхитительно нежная кожа… Хочется взять каждый из его розовых, пахнущих свежестью пальцев ног, один за одним, в рот. Представляю, каково будет ощутить во рту плоть, как царапнет нёбо ноготь. Вкус их будет новым и нежным. Но кое-какие радости лучше отложить на попозже. В этом самая прелесть — насладиться ожиданием. Я заполучила Джеза, он здесь, в музыкальной, — у меня снова уйма времени.

Субботний вечер

Хелен

В выставочном зале красовались безголовые и безногие торсы беременных женщин. Хелен прислонилась к колонне, держа в руке бокал вина. Приняла непринужденную позу, сделала еще глоток. Ладони вспотели.

Посреди зала — главный экспонат: бассейн, над водой спроецированы ультразвуковые эхограммы еще не рожденных детей. Здесь же серии ярких оранжевых полотен под общим названием «Вариации на тему свадхистаны».[5]

— Они связаны с сакральной чакрой, центром плодородия и творчества, — раздался над ухом голос Нади.

Хелен подскочила.

— Уверена, забеременеть мне помог именно оранжевый агат. Потому-то я и использовала этот цвет не скупясь.

В сорок пять Надя впервые ждала ребенка. Она вела себя так, будто до нее подобного ни с кем не случалось.

— Понятно, — сказала Хелен. — Но почему вдруг гипсовые слепки?

— Ну да, не очень оригинально, знаю. В наше время их делают все. Но я решила запечатлеть каждую стадию. Использую бандажи «Модрок». Откопала в Интернете. Потрясающе гибкие.

— Такие реалистичные, — подлила Хелен масла в огонь. — Видна каждая крошечная морщинка, каждая неровность на коже.

Влажная рука Хелен оставила на юбке темный отпечаток. Она повернулась так, чтобы никто этого не заметил. Посмотрела на Пьера, партнера Нади, который обходил гостей с бокалами вина на подносе.

— Знаешь здесь кого-нибудь? — спросила Надя. — Хочешь, представлю тебя?<

> Хелен открыла рот, закрыла, вдохнула.

— Бена и Миранду ты не приглашала? — Вопрос прозвучал натянуто и оттого слишком громко.

— О нет. Они в отъезде. На Мадагаскаре или где-то еще. Зимний отдых.

Хелен почувствовала облегчение оттого, что Бена здесь нет, и шок, потому что они с женой все еще вместе. Нервно сглотнула.

— А Грег с Соней? Думала, увижу их здесь, — живо проговорила она.

— Я их пригласила. — Надя вглядывалась поверх головы Хелен в группку только что вошедших женщин. — На пятидесятилетии твоего Мика Соня выглядела изумительно. Несмотря на все то, что говорит про нее Грег.

Надя осторожно приподняла и опустила руками выпирающий животик.

— Бог знает как ей это удается… Представь, тело мое нравится мне, как никогда. — Она прикрыла глаза и блаженно улыбнулась. — Случайно услышала, как один юнец назвал Соню ЭМЯТ! «Эту мамочку я бы трахнул», — пояснила Надя, хотя Хелен в расшифровке не нуждалась.

— Что значит фраза «Несмотря на все то, что говорит про нее Грег»? — поинтересовалась Хелен.

— Опять жаловался Пьеру. Мол, его беспокоит ее «непостижимость» — кажется, именно так.

— Вот как?

— Грег думает, что с тех пор, как Кит уехала, а у него прибавилось работы в Женеве, их ничего не держит в старом доме ее родителей.

— Она обожает свой Дом у реки, — сказал Хелен. — Да разве можно его не любить? Место уникальное.

— Если б дело было только в этом. Грег считает, что у Сони депрессия. Ну, скажи, была она душой компании на юбилее мужа?

— Откровенно говоря, с тех пор, как дети подросли, я слышала о ней не так много. Казалось, едва Кит уехала в университет, Соня потеряла ко мне интерес. Видимо, перестала уважать после того, как оба моих сына бросили учебу. Но я скучаю. Давным-давно мы частенько выходили с ней на улицу выкурить по сигаретке.

— Я просто повторяю то, что Пьер услышал от Грега, — сказала Надя. — Кстати, где она сейчас?

— Может, это и не мое дело, но скажу все равно. — Хелен приняла от Пьера еще один бокал вина. — Весьма типично для Грега видеть в Соне зло лишь потому, что она с ним не соглашается. Он всегда любил покомандовать.

— Ты ведь никогда не любила Грега? — с улыбкой спросила Надя.

— Недолюбливала, раз уж на то пошло, — уточнила Хелен.

Надя улыбнулась группке вошедших женщин. Хелен почувствовала стыд — острый, обжигающий — оттого, что упомянула о своей неприязни к Грегу. Он был другом Пьера. Вечно она что-нибудь ляпнет. Значит, Соня — ЭМЯТ. А Бен с Мирандой — на Мадагаскаре. Хелен успокоилась, но вместе с тем у нее начало портиться настроение. От недавно прибывших донеслись хвалебные охи и восклицания. Надю похитила поклонница. Хелен заметила, что на подносе не осталось бокалов с вином. Пора домой. Она закуталась в голубую куртку с капюшоном, натянула бордовые кожаные перчатки для вождения, которые держала в карманах, и немного постояла на улице. Ногами в замшевых сапожках потопала по тротуару, уже начинавшему искриться изморозью. Затем пошла к машине, припаркованной на углу. На той стороне дороги какие-то парни вытряхнулись из такси и направились к зданию, бывшему складом в Викторианскую эпоху, а ныне приютившему какой-то клуб; когда юноши переходили трассу, из их ртов вырывались белые клубочки пара. Всю неделю Хелен окружали мальчишки-подростки: нуждающиеся — на работе, а дома — ее собственные двое плюс племянник Джез. Их длинные ноги и сутулые плечи, казалось, не оставляли ее ни на секунду. Хотелось бы, чтобы в ее жизни было больше женщин. Было бы с кем по-настоящему поговорить, поделиться переживаниями. Надя думает только о своей беременности, Соня в последнее время явно предпочитает одиночество, а Мария, сестра Хелен, куда более успешна в плане воспитания юношей. Ей Хелен никогда не доверяла. Кое-кто из приглашенных на закрытую для широкой публики выставку тоже потянулся к клубу. «Мужчины средних лет стараются казаться молодыми», — подумала Хелен и вдруг поняла, что сама старше их. Средних лет, но старше. Почему это всегда так внезапно? Вздохнула, набрав полную грудь воздуха. С удовольствием бы пошла с ними, выпила б еще немного, оттягивая возвращение домой, но она устала и к тому же за рулем. Мик, наверное, приготовил ужин. И будет ждать. В машине Хелен пристегнула ремень, сознавая, что хлебнула лишнего, хоть и за все время, что водит машину, ее еще ни разу не проверяли алкотестером. «Я же не похожа на пьяницу», — подумала она. Полиция ловит в основном молодежь. Друзей Барни и Тео всегда останавливают, хоть ребята никогда и не садятся за руль в подпитии. Поворачивая ключ зажигания, Хелен заметила Алисию, подружку Джеза. Девушка шла по улице от галереи. В одиночестве и какая-то потерянная. Хелен опустила стекло в окне и выглянула:

— Тебя подвезти?

— Ой, классно! — Алисия подняла взгляд.

Хелен открыла пассажирскую дверцу, и девушка запрыгнула в машину.

— Домой?

— Да, вроде… Думала, увижусь с Джезом у Нади. Я приходила кое с кем с курса по искусству. И его приглашали. Не знаете, где он? Мы не виделись еще с четверга.

— Если честно, думала, Джез с тобой, — ответила Хелен.

А она-то сама когда в последний раз видела племянника? Не минувшим вечером — точно. Может, тоже в четверг, когда заходила Алисия и они моделировали на компьютере беджик? Хелен влилась в поток машин и взглянула на девушку. С прошлой субботы, когда приехал Джез, Алисия частенько бывала у них, но Хелен не обращала на нее особого внимания. Сейчас она рассмотрела подростка пристальнее: хорошенькая, миниатюрная, правильные черты лица, бледная кожа. С виду еще совсем ребенок.

Алисия смотрела вперед, чуть нахмурив лоб.

— Ты в порядке? — Хелен слишком быстро выехала на кольцо на Олд-стрит, потом притормозила, поворачивая в сторону города.

— Нет. Он не отвечает на звонки, и эсэмэски возвращаются.

— В конце недели Джез должен был вернуться в Париж, — сказала Хелен. — Я просила его позвонить, когда сядет на поезд, но утром была не дома. Так что мальчики наверняка в курсе.

— Он не мог уехать вчера. Мы собирались встретиться в туннеле. Джез не пришел, и я… волнуюсь. На него это не похоже.

— В туннеле?

— Пешеходном.[6] Как и все время с тех пор, как он приехал к вам в Гринвич. Это, понимаете, как полпути, это… как бы наше особое место.

«Господи, — подумала Хелен, — как может пешеходный туннель казаться романтичным? Даже наивному мечтательному подростку? Пол сырой — от реки. Белые плитки и ползущие по стенам черные кабели. Неистребимая вонь застарелой мочи. Лифты отключают в семь; позже, чтобы выйти на поверхность, приходится преодолевать сотни ступеней, трясясь от страха и надеясь, что по углам и в тени никто не прячется».

— В туннеле надо быть очень осторожной, — сказала Хелен. — Где тебя высадить? Могу довезти до дому, если придется сделать не слишком большой крюк. Или у метро?

— Доклендз.

Хелен вновь подумала о Мике: один дома, жарит что-нибудь. Стейки из тунца — одно из фирменных блюд, он частенько готовил их в субботу вечером. Ужин перед телевизором с бутылочкой чего-нибудь холодного и белого. Разве может она желать большего? Не стоило так волноваться на выставке Нади.

— Ничего не понимаю. — Алисия была готова расплакаться. — Может, Джез не хочет меня видеть?

— Джез? Уверена, это не так. Он вернулся в Париж или, может, репетирует со своей группой. Ты же знаешь: играя, они забывают обо всем на свете.

— Он лучший соло-гитарист из всех, кого я знаю. — Алисия пожала плечами. — Когда я с ним, друзья ревнуют страшно. Джез не придает значения своей привлекательности… А еще… он никогда не обделял меня вниманием. Странно…

Когда они выехали на Коммершиал-стрит, машину Хелен подрезал курьер на мотоцикле, и ей пришлось тормозить. Светофор переключился на красный. У нее начало подниматься давление. Почему все думают только о Джезе? Мария всю неделю каждый вечер названивала: узнать, как сын прошел собеседования, проверить, что он ел, и лишний раз напомнить Хелен, как мальчик талантлив. Относится к сыну как к элитному щенку, а не как к обыкновенному подростку. Сейчас вот его подружка проповедует такое же низкопоклонство, и это раздражает. Действие вина улетучивалось, начинала болеть голова. Хелен до жути захотелось еще выпить. Зря она взялась подвозить Алисию, надо было просто сказать: «Извини, мне срочно нужно домой». Как говорится, пусти козла в огород…

— Я заставлю его позвонить тебе, обещаю, — сказала Хелен.

Она высадила Алисию у дома и развернулась. Прислушалась к себе: чувствует ли облегчение оттого, что Бена на открытии не было. Совсем ни к чему ей еще раз переживать бурю эмоций вроде той, что описала Алисия. Больше никакого трепета в ожидании сообщения по мейлу, звонкого сигнала электронной почты. Никаких тягостных переживаний при мысли о возможной встрече. Никаких сумасбродных романтических рандеву в непроезжих окрестностях. Пешеходный туннель, надо же такое придумать! Она уже проходила это и повторять не будет. Зачем обнажать недавно залеченную рану? «Лучше подумай о спокойных, взрослых отношениях, которые мы с Миком можем восстановить сейчас, когда все уже позади», — велела себе Хелен.

Машина спустилась между высокими коричневыми стенами в темную пасть туннеля Блэкуолл.

«Вдвоем мы можем куда больше, чем обычно делала я одна: театр, поездки за город, хорошая еда. Оба решили сосредоточиться на наших отношениях. И правильно сделали». Поворачивая ключ в замке, Хелен предвкушала теплый запах готового ужина на кухонном столе. Мик стоял в гостиной на пороге. Лицо мрачное, под мышкой газета. Никакого аппетитного запаха с кухни. Камин не горел, в прихожей было холодно.

— Звонила Мария. Джез должен был сегодня вернуться в Париж. Но не приехал.

Субботний вечер

Хелен

Хелен прошла за Миком в гостиную. Открыла бутылку «Пино Гриджио», которую муж достал для нее.

— А Мария точно знала, что парень должен вернуться сегодня? Я просила Джеза сообщить, на какой поезд сядет, но он не позвонил. Значит, наверняка еще здесь.

— Когда ты его в последний раз видела? Я вроде в четверг.

Хелен села. Без цветов комната казалась блеклой. Хелен потянулась включить лампу над камином.

— Я вроде бы тоже… Нет. Вчера днем видела. Точно, он был здесь, когда я… пришла с работы. На ужин приготовил что-нибудь?

— Хелен, дело серьезное, надо решать. Где он сейчас?

— Точно не с Алисией. Я ее только что подвозила домой — с закрытой выставки. Говорит, вчера она напрасно прождала Джеза в туннеле.

— В туннеле?

— Они встречались точно между югом и севером. Мило, ничего не скажешь.

Мик выпрыгнул из кресла и запустил пальцы в волосы:

— Нужно узнать, где мальчик! Что мы скажем Марии, когда она перезвонит?

Хелен наполнила свой бокал.

— Это срочно. — Муж многозначительно посмотрел на нее. — Она очень волновалась.

— Моя сестра была сама не своя? Это меняет дело! — Приподняла брови, думая, что супруг вспомнил старый анекдот.

— Дело не в Марии, а в Джезе. Я очень встревожен.

— Эй! Чтобы ты да беспокоился? Теперь уже я волнуюсь. За тебя.

Когда сыновья были моложе, об их безопасности тревожилась только Хелен: проверяла детские кресла в машине, заставляла мальчишек надевать велосипедные шлемы, наколенники, светоотражающие нарукавники. Она одна по ночам смотрела, как поднимается и опускается грудь спящих детей. Насколько Хелен помнила, Мик вообще не беспокоился. А сейчас вот места себе не находит. Интересно, он ничего не скрывает?

— На мобильный ему звонил?

— Само собой.

— А мальчиков видел сегодня?

— Нет. Когда уходил, они еще спали, а когда вернулся, их уже не было.

— Видимо, Джез с ними. Расслабься, Мик, прошу. Выпей бокал вина, а я пока приготовлю ужин. Они все скоро вернутся, тогда и позвоним Марии.

Бен и Миранда вместе на Мадагаскаре. Она не желает думать об этом. Но только об этом и думает.

— Где номера мобильников близнецов?

— В моем телефоне. В сумке.

Хелен поддала ногой свою сумку, и та прилетела к Мику. Он посмотрел на жену, заглянул в торбу. Отыскал ее мобильный и принялся жать на кнопки:

— Чего и следовало ожидать. У обоих выключены трубки.

Только после полуночи они услышали, как входная дверь распахнулась и громко ударила о стену прихожей. Мик подскочил. Барни слегка нетвердой походкой вошел в комнату. Как всегда, сутулится, а лицо прикрыто челкой. Парень будто принес с собой глоток ночного морозного воздуха.

— Дверь закрой, — сказала Хелен, — холодно. Джез с вами?

— А?

— Барни, соберись! — вмешался Мик. — Джез не вернулся в Париж. Алисия не знает, где он. Есть мысли, что с ним?

— Может, Тео знает.

На пороге появился Тео. Глаза блестят, лицо раскраснелось.

— Тео, где Джез?

— Джез?

Хелен заметила, что по лицу Мика от раздражения заходили желваки. Она знала, о чем думает муж: он бы сейчас с удовольствием сцапал сына за нестираный капюшон воняющей пóтом толстовки и хорошенько встряхнул, чтоб включить тому мозг. С приездом Джеза разочарование Мика в собственных сыновьях стало очень заметным. Тео вытянул вперед руку с пультом и включил телевизор. Мик велел выключить. Хелен попросила Барни сбегать переключить отопление на постоянный режим. Ужинать расхотелось, и она вновь наполнила свой бокал.

— Я думал, Джез уехал домой, — сказал Тео. — Он же говорил, что отправится в субботу.

— В Париж?

— А куда еще-то?

— Здесь его нет. Может, вечером собирался где-то поиграть?

Хелен отрешенно наблюдала за новой, «обеспокоенной» ипостасью мужа. Лицо красное, сморщенное. Брови тоже странные: кустистее, чем прежде, и отчего-то подвижнее. Она спросила себя: «Когда я в последний раз обращала на него внимание?»

— Мы думали, он с Алисией, — протянул Барни.

— Алисия не видела его, — сказала Хелен. — Мальчик должен был встретить ее в метро вчера днем, но не явился.

Тео с Барни переглянулись.

— Что значит этот ваш взгляд? — спросила Хелен.

— Ничего, — ответил Тео. — Просто странно, что Алисия заставляет его встречаться внизу. Типа это романтично. А он типа боится ей отказать. Даже когда ему больше хочется побыть с нами.

— Подкаблучник, — буркнул Барни.

Тео хихикнул:

— Подкаблучник?

— В смысле, делает все, что она велит, — пояснил Барни.

— Раб Алисии, — добавил Тео. — Сейчас позвоню ему.

«Они могут быть лентяями и бездельниками… — мысли Хелен пробирались сквозь уплотняющийся алкогольный туман, — но ничто так не поднимает дух, как собственный сын. Два сына».

— Думаю, к отцу он вряд ли подался, — предположил Мик.

— Может, махнул в Марсель? Мальчик что-нибудь вам об этом говорил? Вместо Парижа — в Марсель?

— Нет. О Марселе речи не было, — ответил Барни.

— Абонент недоступен, — добавил парень. — Похоже, телефон выключен.

— Что теперь? — спросил Мик. — Что нам делать-то, ради всего святого?

Телефонный разговор с Марией был долгим и тяжелым. Хелен старалась говорить спокойно:

— Все, что мы знаем: Джез в поезде, едет домой. Может, по дороге на Сент-Панкрас решил пройтись по магазинам. Наверняка все скоро выяснится.

— Значит, вещи он собрал? — спросила Мария.

Хелен и в голову не пришло проверить, есть ли вещи племянника в комнате наверху, где он жил. Она махнула рукой Барни, который сидел, развалившись, перед телевизором, — мол, сходи проверь.

— Что? — спросил тот, не отрываясь от экрана.

Хелен прикрыла трубку ладонью.

— Вещи Джеза на месте? Посмотри! Бегом! — прошипела она.

— Может, я лучше сяду на ближайший поезд и приеду к вам? — В голосе Марии уже звенели истеричные нотки.

— Да ну, не выдумывай, — ответила Хелен. — А парень утром вдруг появится там? Я лично в этом не сомневаюсь.

— В голове не укладывается… Неужели вы не знали, что мальчик сегодня уезжает? Не помогли ему собрать вещи?

— Мария, Джезу почти шестнадцать! Он не хочет, чтобы тетка слишком опекала его. Я просила парня сообщить, на каком поезде он уедет, но в остальном предоставила разобраться самому.

Повисло долгое молчание.

— Мария, — прервала его Хелен, — о чем ты думаешь?

— Лучше б я не отправляла его к вам. У нас с тобой абсолютно разные методы воспитания. Твой граничит с небрежно…

— Мария, прошу тебя, давай хотя бы останемся в рамках приличий, если…

— Ладно. Не следовало мне так говорить. И все же Джез не привык даже к мягкому небрежению. Дома он не так свободен. Мальчик привык к строгому распорядку дня, к тому, что его везде возят. Он не знает, как ездить в метро! Ваша подземка для него — темный лес. О господи, что же с ним стряслось, Хелен?

— Наверняка всему есть разумное объяснение. А тебе лучше прямо сейчас выпить — и в кровать.

— У тебя на все один ответ: выпить.

Последовала напряженная пауза. Хелен боролась с собой, чтобы не попасться на удочку.

— Я звоню Надиму, — продолжила Мария, — выбора нет. Он должен знать об исчезновении сына.

У Хелен от негодования стало покалывать во всем теле.

— Джеза нет всего одну ночь. Это вовсе не означает, что парень исчез. Мы делаем все, чтобы найти его.

Она положила трубку и повернулась к остальным. Глаза ей застилали слезы ярости. Мало того что ее обвинили в небрежении и неадекватности, так еще все больше беспокоили мысли о том, что Джез, возможно, и вправду попал в беду.

— Мария всегда чересчур опекала сына. Отсюда и эта отвратительная сцена.

— Мам, не переживай, — сказал Тео. — Найдется. Он не тупой.

Барни вернулся в комнату и вновь уселся перед телевизором.

— Ну? — спросила Хелен.

— Что?

— Вещи Джеза? Там?

— А… Да, все на месте. Он и не собирался. Шмотки разбросаны по полу.

Хелен зажмурилась. Села. Опустила голову на руки.

— Когда в таких случаях звонят в полицию? — спросила она сквозь пальцы.

Воскресенье

Соня

В кладовке есть коробка из-под обуви, где я храню дорогие сердцу вещицы. Там лежит губная гармоника Себа. Немного нервничая, поворачиваю ручку большой стеклянной двери: давно сюда не заглядывала. Гости редко остаются у нас ночевать. Всегда по разным причинам. Пахнет затхлостью, пылью и старой бумагой. Серый свет сочится через окошко, затененное крышами дома престарелых и высокими черными трубами электростанции за ним. Почти вся мебель здесь так и осталась под чехлами с тех пор, как мы вернулись. Открывать комод красного дерева, ящиками которого мы не пользовались, или тахту под окном не было особой нужды. Коробка из-под обуви стоит на полке в шкафу. Бережно достаю ее, вынимаю палестинский шарф Себа, рассматриваю вещи, которые не видела много лет. Я пришла за губной гармошкой — утешить Джеза. Когда вошла к нему утром, мальчик показался встревоженным и слегка одурманенным последствиями приема маминого лекарства. Надо его успокоить. Джез решил, что опять перепил, и стыдился этого. Парень слишком хорошо воспитан, чтобы предположить, будто тетина подруга что-то подмешала ему в чай, и от этого моя нежность к нему делается еще острее. Я уверила Джеза, что он не сделал ничего дурного, и сказала: «Проси чего хочешь, ты же мой гость». В конце концов мальчик скромно попросил принести губную гармошку. Копаясь в коробке, я заметила письмо под шарфом. Адресовано мне, как и все послания Себа, хоть и подписано: «Марку, в Вэнбург-Хилл». Марк складывал письма в каменной нише в аллее — мы решили, что это идеальное место, откуда удобно забирать корреспонденцию. Разглядываю конверт. Марка за девять пенсов, почтовый штемпель за первое февраля. А год уже не разберешь какой. На время забываю о гармошке и позволяю себе раздвинуть края надорванного конверта и вытащить письмо. Почерк дает неверное представление о достоинствах Себа.

 * * *

Соня!!! Я не вынесу еще целый месяц в этой дыре. Здесь нет девушек. Ни одной хоть немного похожей на тебя, такой же чокнутой, чтобы повиновалась! У меня от здешнего воздуха медленно, но верно едет крыша! Только теперь начинаю понимать, как чертовски далека наша речка. Ты должна помочь. У меня есть план. Повар оставляет свой велосипед на улице незащищенным. Угоню его. Двенадцатого февраля. Я просчитал приливы и прочее. Уеду в обед, когда все слишком заняты набиванием утроб и меня не хватятся. Покачу на Собачий остров. Жди меня там. Приведи «Тамасу»! Поедем домой с приключениями — сплавимся по реке. Сигнал подам азбукой Морзе. Примерно в четыре. Не маячь там. Выходи, как только увидишь свет. Пройдешь на веслах вверх по течению (как раз будет начало прилива). Швартуйся у пристани — я буду ждать. Как только окажусь на нашем берегу, какое-то время придется прятаться. Обязательно приезжай!

Зажмуриваюсь. Медленно сжимаю пальцы, пока тонкий лист бумаги не превращается в комок, потом скатываю его в плотный шарик. Сколько тогда прошло после того, как Себа увезли? Месяц-другой, не больше. А казалось — целая жизнь. Прожди мы еще месяц, все каникулы были бы нашими. Но время — такая ненадежная, нестабильная штука: прожитый день впоследствии может показаться вечностью. Мне, наверное, сильнее хотелось вернуть любимого, чем ему удрать из ненавистной школы. Но разве у меня был выбор? Вот так и сейчас — с Джезом. Для него я готова на все. Гармошка в тонком красном футляре. Трогаю отверстия, через которые лилось дыхание Себа, с удовольствием представляя, как Джез делает то же самое. Несу губную гармошку мальчику на подносе вместе с разогретым супом, булочкой и большой кружкой ледяной воды. Ставлю поднос на пол, отпираю ключом дверь. Вхожу. Тут вдруг удар справа отбрасывает меня на книжные полки. Дверь распахнута. Хватаюсь за полки, но книги валятся. Падаю на пол. Дверь нараспашку.

— О нет! Джез, прошу…

Не успела я сесть, как парень выскочил из комнаты.

— Я принесла тебе гармошку! Подожди!

Собственный голос даже мне кажется жалким. Пытаюсь подняться с пола. Вокруг — разбросанные книги. Чувствую, как тускнеют краски мира, как смятение заполняет голову и сердце.

— Пожалуйста, пожалуйста, я все сделаю! Только не уходи!

И вдруг грохот, звон разбитого стекла… Что-то катится вниз по крутым ступеням, затем — вой. Наконец распрямляюсь и, расталкивая ногами книги, ковыляю к двери. Джез в неловкой позе сидит на ступенях внизу. Повсюду на площадке лужи воды и осколки стекла. Он поворачивается и смотрит снизу вверх. Я приближаюсь. Выражение на лице мальчика расстраивает больше, чем все остальное. Смертельный страх. Он пытается отползти прочь, одной рукой сжимая правую лодыжку. В другой — бульонная чашка. Джез держит ее над головой, будто прицеливается в меня. Пытаюсь схватить парня за запястье. Он швыряет чашку, но та пролетает мимо и вдребезги разбивается о дверной косяк. После нескольких секунд тишины сажусь перед Джезом на корточки и смотрю на него так нежно и добро, как только могу:

— Ты поранился. Разреши помочь. Так надо.

— Домой хочу, — хнычет он, съеживаясь и пытаясь отодвинуться подальше.

— Ты поедешь домой. Но сейчас мне нужно осмотреть твою лодыжку. В ванной есть гель и бинт. Давай приведем тебя в порядок, и можно будет уехать.

— Блин, как же больно!

Мальчик изо всех сил старается быть мужественным. Говорю ему, что ногу надо положить на подушку, так что лучше вернуться в комнату и лечь.

— Ну, дай взглянуть.

Он пытается подняться и вновь морщится от боли.

— Джез… — Ловлю его взгляд. — Не стоило так делать. Я ведь несла то, о чем ты просил. Я только хочу, чтобы тебе было хорошо.

— А мне это не нравится, — ершится он. — Не нравится запертая дверь.

Лицо мальчика искажено болью или — хоть и гоню от себя эту мысль — страхом.

— В таком состоянии ты все равно не уйдешь. Мне нужно осмотреть тебя. И тебе придется это позволить.

Он разрешает помочь подняться и хромает назад в музыкальную, осознав наконец, что выбора нет. Когда Джез устраивается на кровати, поднимаю брючину его джинсов. Лодыжка опухает, становится угрожающего цвета. Перелома нет, но сильное растяжение, по-моему, налицо. Запираю дверь, спускаюсь за аптечкой и ибупрофеном — от боли. Дрожу, собирая медикаменты. Наливаю суп в другую бульонную чашку, снова готовлю ланч и несу наверх на новом подносе, пиная осколки тарелки и кружки со ступеней. Приберусь на лестнице позже. Осторожно, бочком, прохожу через дверь, ожидая новых сюрпризов. Но на этот раз Джез покорен — может, от сильной боли, а может, ему слишком стыдно. Глупости делать даже не пытается. Дает мне поднять его ногу, стащить носок, нанести на опухоль болеутоляющий гель. Неторопливо поглаживаю ее. Так нежно, как могу. Затем очень осторожно бинтую лодыжку парня.

— Так лучше?

Он вздыхает, откидывается на подушку, кивает. Запивает обезболивающее глотком воды. Запираю дверь и, спустившись по лестнице, замечаю, что все еще дрожу. Случившееся мне совсем не нравится, значит Джез все еще не доверяет. В кухне на пару секунд облокачиваюсь на подоконник. Гляжу на полноводную реку и прошу успокоения у ее легких волн. Но грудь моя вздымается, и к горлу подступают рыдания. Через некоторое время перестаю плакать, вытираю глаза, закутываюсь в пальто и выхожу во двор. Пора вешних вод: начался отлив, но влага местами доходит до пешеходной дорожки. Туристы на цыпочках крадутся вдоль ограды университета, стараясь не замочить ноги. Поразительно: эти люди болтают друг с другом, смеются, будто ничего не произошло, а я пережила такой стресс, что совершенно без сил и вся дрожу. Несмотря или, может, вопреки этому, хочу позаботиться о питательном ужине для Джеза. Отправляюсь на рынок и спешно наполняю корзину фокаччей,[7] сырами и разными мелочами из итальянской да греческой лавочек. Затем бегу вдоль реки обратно. Солнце уже очень низко, садится за спиной. Моя тень клонится к востоку от дорожки аллеи, почти доставая головой до колючей проволоки, что скользит по стене угольного причала. Я превратилась в великаншу.

Завороженная огоньками вокруг «О-2», решаю пройтись немного, подышать речным воздухом. Пусть отлив смоет печальные мысли, прежде чем темнота погонит меня назад, к двери в стене.

Воскресная ночь

Соня

Когда я вернулась, день уже угас. Из соображений осторожности заглядываю в высокие окна, прежде чем отпирать дверь в комнату Джеза. Он сидит на кровати и дует в губную гармошку. Больная нога — на подушке. Открываю, проскальзываю внутрь, запираю за собой и опускаю ключ поглубже в карман брюк. Я готова к слезам, обиде и даже злости, поэтому слегка теряюсь, когда мальчик начинает говорить.

— Я тут подумал… — сказал он в ту же секунду, как увидел меня. — Вы так заботитесь обо мне! А еще запираете дверь… Вы — подруга Хелен и все такое… По-моему, вы с ней что-то замышляете… на мой день рождения! На среду!

Джез глядит на меня с триумфальной полуулыбкой. Уверен, что я не «расколюсь». Полагает, что я поклялась Хелен ничего ему не говорить. Поэтому я в ответ лишь понимающе улыбаюсь мальчику.

— Я не скажу, — говорит он, пожав плечами.

«Не хочу лгать, — думаю, — но, когда ты февральским вечером, на закате, пришел ко мне, будто бы по воле судьбы, в недрах моей души зародилось странное тепло. Я потеряла его так давно, что с трудом вспомнила. Мне нужно удержать тебя здесь, в безопасной музыкальной комнате. Я не могу отпустить тебя, по крайней мере сейчас». Останавливаюсь. Поднимаю взгляд, ожидая ответа Джеза… И понимаю, что не сказала ни слова, хотя мысли эти казались такими прозрачными, будто говорила вслух. Ставлю поднос с едой на прикроватный столик. Премилый ужин, хоть в сок и подмешаны мамины таблетки. Не чувствую никаких угрызений совести, ибо знаю, что лекарства помогут Джезу расслабиться и выспаться.

— Давай-ка ускорим твое выздоровление, — говорю тихо. — Вот тебе мой лэптоп. Какой фильм хочешь посмотреть?

Когда мальчик угомонился, успокоенный объяснением, которое придумал моему поведению, и снотворным, я спускаюсь к себе и ложусь в постель. Слишком усталая, чтобы сразу заснуть, прислушиваюсь к звукам с реки. Пронзительно вскрикивает сирена полицейского катера, летящего на восток; гудит самолет, заходящий на посадку в аэропорту Лондон-Сити. Вякает автомобильная сигнализация через дорогу. Не хватает утробных голосов туманных горнов. Их частенько слышно зимними ночами: долгие, басовитые, один отвечает другому, зов и отзыв, словно гигантские корабли играют друг с другом. В такие моменты дом кажется очень надежным — тихой уютной бухтой, берегущей от безумия мировых штормов. Мысль о горнах будит воспоминания. Заново переживая ту сцену, не могу вспомнить лишь одного: происходило это единожды или много раз. В чем я точно уверена, так это в ощущении: шелк обхватывает мои запястья и лодыжки, басовитый зов туманных горнов летит с реки в комнату, вибрируя в пружинах старой железной кровати. Раньше теперешняя музыкальная была маминой гардеробной. Вот почему здесь отдельный туалет с душем и биде (в семидесятых, когда комнату перестраивали, эти удобства были шикарнейшими). В те годы комната полнилась вешалками, шляпными коробками, шарфами; здесь еще стоял комод, битком набитый мамиными платьями, пальто и меховыми палантинами.

В ту ночь родители куда-то ушли. Мне, кажется, было четырнадцать. Себ пришел в гости. Мы стояли на стульях и рассматривали через высокие окна огни судов, печально скользящих вверх по течению к мосту Тауэр-Бридж. Свет дня меркнул, стелилась тусклая дымка. Изредка реку будил туманный горн: протяжно, низко, горестно. Я, кажется, чем-то рассердила любимого. Мои слова забылись, но точно помню, как он схватил мое предплечье двумя руками и сделал «крапивку» так, что я закричала от сладкой боли. Потом закрутил мне руку за спину, подтянул к себе и просунул язык мне в рот. А после толкнул меня на кровать, предназначенную для нечастых у нас гостей. И велел раздеваться. Я повиновалась. Я всегда подчинялась Себу, даже если сначала выдавала настоящее шоу протеста. Пока стаскивала джинсы и расстегивала пуговицы на топике из марлевки, парень порылся в одной из шляпных коробок и вытащил кучу шелковых шарфов.

— Все, — сказал он. — Снимай все, быстренько.

Одну за другой привязал мои руки к спинке кровати. Затем повязал шарфы вокруг моих лодыжек и крепко притянул их к другой стороне каркаса. Я сопротивлялась и ругалась, а Себ, смеясь, сказал, что я сама просила его об этом.

— Ладно, до завтра, — бросил мальчик и направился к двери.

— Холодно… Ты не можешь бросить меня так!

Я почти не верила в то, что любимый способен уйти. Мне нравилась эта игра.

— Извини, — ответил он. — Мне пора.

— А что делать, если они вернутся? Развяжи меня!

Парень пожал плечами.

— Себ!

Подошел к двери. Обернулся. Усмехнулся.

— Спокойной ночи! — бросил он.

А затем повернул ручку, вышел и захлопнул за собой дверь. И я услышала шаги по крутым ступеням на первый этаж. Боролась, потом запаниковала. Что, если Себ правда ушел и оставил меня в таком виде на всю ночь? Что, если вернутся родители и маме захочется принять душ, переодеться? Попыталась расслышать, что делается внизу. И услышала — хлопнула входная дверь. Шаги на лестнице. Я изо всех сил пыталась сесть. Гадала, кто это может быть. Когда дверь открылась, уже собралась с духом, пытаясь придумать объяснения.

— Что ты голая делаешь на кровати, да еще в такой позе? — раздался голос Себа.

— Придурок! — прошипела я. — Урод! Развяжи меня!

— Ты что-то сказала? Не слышу!

— Себ, хватит, не смешно уже. Я страху натерпелась…

— Хочешь, отпущу?

— Да, пожалуйста… Пожалуйста.

Парень наклонился надо мной, и я, вырываясь и вертясь, смогла крепко врезать ему по шее.

— У, злюка! — Он засмеялся и оттолкнул мое лицо рукой.

А затем стянул джинсы, развязал мои лодыжки и лег на меня.

Поворачиваюсь. Все время думаю о Джезе: он крепко спит наверху, на старой железной кровати, снова накачанный лекарствами. Не могу успокоиться. Шелковые шарфики в комоде не выходят из головы. Выбираюсь из кровати, натягиваю кимоно, хватаю шелк и поднимаюсь в музыкальную. Пользуюсь возможностью хорошенько рассмотреть мальчика. Джез полураздет: в трусах и футболке. Похоже, сон сморил парня, когда он снимал толстовку, — рука так и осталась в рукаве. Наблюдаю, как дыхание двигает его адамово яблоко, как вздымается и опадает его грудь. Пупок совсем не впалый, он сидит в идеальной неглубокой ямке посреди мышц живота: три крохотных валика меж двух складочек. Трусы-боксерки свободно висят на узком тазе; ноги длинные, гладкие и мускулистые, как у лошадки. Моя б воля, заморозила бы его, так же как в моей памяти заморожен пятнадцатилетний Себ. Но этому не бывать. Беру первый шарф и крепко обвязываю вокруг правого запястья Джеза. Потом так же крепко привязываю шелк к железному столбику кровати. Точно так же, как Себ привязывал меня. Все движения, все надежные узлы хранятся в памяти. Проделываю то же самое с левой рукой и здоровой ногой мальчика. Закончив дело, ложусь рядом, протягиваю руку через нижнюю часть спины парня и опускаю на его бедро. Кожа такая теплая… Мальчик не шевелится. Извиваясь, опускаюсь по матрасу и позволяю себе поцеловать его живот. Просто не могу удержаться. Он идеален: цвет, очертания; кожа пружинит, если нажать и отпустить. В его солоноватом вкусе чудится что-то родное и в то же время дикое. Вглядываюсь в чистую кожу парня, пытаясь отыскать недостатки, — ни одного. Лижу его, словно густой горячий шоколад в миске, неторопливо наслаждаясь моментом, пока Джез мирно спит. Его дыхание над моей головой теплое и ровное. Тишину нарушает непривычно визгливый голос телефона внизу. Я потихоньку прихожу в себя. Перед глазами все плывет. Как бы с высоты вижу: я припала к телу юноши, мои волосы скользят над его поясницей. Шокированная картиной, отрываюсь от Джеза, по-прежнему привязанного к кровати. После робкого лунного света в комнате на лестнице совсем темно. Крадусь вниз, держась за перила и чуть дрожа. Вхожу в гостиную. Замираю и слушаю. Телефон продолжает звонить. Я охвачена таким восторгом, что боюсь выдать себя. Аппарат переключается на автоответчик. Звуковой сигнал. Потом — лишенный эмоций голос взрослой женщины. Девочка, которую я принесла в мир, говорит так, будто мы едва знакомы:

— Мам, ты не ответила на эсэмэс! Все в порядке? Я приеду на несколько дней. Экзамены начинаются через неделю. Папа сказал, тоже приедет в четверг ночью. Он хочет поговорить о переезде. Наконец-то. Да, со мной будет Гарри: он вымотался, я обещала уик-энд на берегу реки! Будет минутка — позвони. Пока-а-а!

Когда она кладет трубку, я еще несколько минут стою возле телефона и снова начинаю дрожать. В гостиной всегда холодно. Я так и не смогла привыкнуть к ней с самого переезда. Поэтому отдала комнату Кит и ее друзьям. Я поощряла желание дочери приводить друзей в Дом у реки. Хотела, чтобы она была обычной, как другие дети, ибо сама была лишена этого. Родители не разрешали мне приводить друзей домой или ходить в гости к ним. Воспитывая дочь, я поняла, как одиноко прошло мое детство. И хотела, чтобы ее детство было другим. Вот почему с моего разрешения Кит держала здесь DVD-проигрыватель, широкоэкранный телевизор, лэптоп и CD-плеер. Мы притащили сюда кресла-мешки и подушки из ее комнаты, я разрешила налепить на стены постеры и даже затарить старый сервант атрибутами для коктейлей. Кит и ее друзья накупили ретропостеров и подставок под пивные кружки в магазине на Крик-роуд. Тут проходили бесконечные посиделки и вечеринки, на которые мне ходить не дозволялось. Но я не возражала. Теперь, когда Кит уехала, в комнате стало слишком тихо и холодно. Когда Грег дома, по вечерам, перед сном, он усаживается на диван читать газету или смотреть телевизор. Однако он тоже говорит, что здесь зябко, даже когда горит огонь и включено отопление. Дом живет собственной жизнью. Он дышит и волнуется. Издает особенные звуки. «У-уф-ф», — это включается отопление, «тин-тин-тин» — позванивают-постукивают трубы, когда набирается ванна, в ветреные ночи поскрипывает шифер на кровле. Тишина только в гостиной. Я почти все время провожу на кухне. Не ошибусь, если скажу, что живу там, а вот гостиная, несмотря на название, какая-то нежилая.[8] Причем само помещение уродливым не назовешь. Даже наоборот. Гости всегда первым делом оценивают его красоту: с одной стороны открывается шикарный вид на реку; камин, на полу полированного дерева, сколько я себя помню, лежат большие иранские ковры. Сервант мне не нравится, а в остальном мебель стильная и скромная. Нет, дело вовсе не в эстетике, которая не дает мне тут покоя, — это нечто иное, неуловимое, непонятное.

Смотрю на телефон. Перезвонить Кит сейчас или отложить до завтра? Выбираю второе. Надо все обдумать, прежде чем сказать: «Да, отлично, приезжай, привози Гарри, дорогая». Привози кого хочешь. Я толкаю дверь в свою комнату и снова укладываюсь в кровать. Несколько минут раздумываю, стоит ли подняться и развязать шарфики, чтобы Джез ничего не узнал. Но всякий раз, когда пытаюсь подняться, волна усталости придавливает к месту. Засыпаю. Заря разгорается, в окнах — тревожно-серое небо. Джез у меня дома, его руки всю ночь связаны над головой. Мальчик прикручен к кровати в музыкальной комнате… там же, где Себ привязывал меня и моя любовь к нему разгоралась с каждой попыткой освободиться.

Воскресное утро

Хелен

Отлепила язык от нёба. Зажмурилась — светло. Произошло нечто ужасное, и она чувствует себя разбитой. Чтобы как-то успокоиться, потянулась ногой потереться о ногу Мика. Пусто. Села. Муж уже оделся для пробежки и завязывал шнурки кроссовок.

— Что стряслось? — пробормотала Хелен.

— Джез. Я не спал ни минутки.

— Комнату проверял?

— Его нет.

— Господи…

Накануне вечером Мик сказал, что надо немедленно звонить в полицию. Позвонил, ответил на несколько вопросов. Потом повесил трубку и сообщил, что полицейский просил перезвонить утром, если не будет новостей.

— Говорите, парню шестнадцать и на этой неделе он приходил и уходил в разное время. Значит, нельзя быть уверенными, что это не в его характере, — сказал страж порядка.

— Спасибо, помогли… — проворчала Хелен.

Муж отправился спать, не сказав ни слова.

 * * *

Мик побежал вниз. От хлопка входной двери задрожали окна. Хелен взглянула на будильник. Шесть сорок пять! Он никогда так рано не встает по воскресеньям. Только-только начало рассветать. Холод жуткий. Ей хотелось воды или сока, но сил встать не было, вдобавок подташнивало. Через некоторое время Хелен перекатилась на освободившейся кровати, растянулась поперек матраса и закинула руки за голову. Лицо Бена, загорелое и улыбающееся, привиделось Хелен, когда она вновь забылась сном.

Мик вернулся с пробежки немного потный, раскрасневшийся. Было еще только восемь утра. Он сразу пошел в душ. Лежа на кровати, Хелен наблюдала, как Мик смотрит на себя в зеркало, зачесывает назад светлые с рыжинкой волосы, разглядывает сначала свое лицо в разных ракурсах, потом живот, втягивает и шлепает по нему ладонями. Почувствовав взгляд жены, Мик прикрыл дверь, и она услышала шелест воды из душа. Ей захотелось, чтобы, выйдя из душа, муж вернулся в кровать и они занялись бы страстным, старомодным воскресным утренним сексом, который всегда так укрощал похмелье. Но Мик подошел не к ней, а к окну, на ходу вытирая голову полотенцем. Облокотился на радиатор и стал смотреть на улицу, барабаня пальцами по чему попало. Хелен раскрыла было рот спросить, что он решил, но передумала. Ей очень хотелось, чтобы они поговорили так, как уже беседовали однажды: не думая, просто озвучивая каждую приходящую в голову мысль. Хелен смотрела на человека, с которым прожила столько лет, у которого знала все родинки на спине и запломбированные зубы, и думала, кто же он на самом деле.

— Во сколько они просили перезвонить?

— После десяти. Не раньше.

— Уверена, мальчик будет здесь к обеду, если, конечно, не вернется в Париж.

— В полиции могли бы отнестись к нам и посерьезнее. — Полотенце приглушало голос Мика. — Сколько ж им надо времени, чтобы объявить человека в розыск!

Звон посуды — Мик разгружает посудомоечную машину. Глухо стучат дверцы буфета: открылись и закрылись. Позже Хелен обнаружила в мусорном ведре множество упаковок от шоколадных бисквитов, чипсов и даже банки из-под пива.

Наконец Мик вернулся с завтраком на подносе — и в этот момент зазвонил телефон. Мик метнулся к аппарату через всю комнату. Хелен показалось, что в голосе мужа звучат те же нотки, что и в голосе Марии вчера.

— Нет-нет. Знаю. Я тоже не спал всю ночь. Конечно, она извиняется, но… Мы оба чувствуем, что несем ответственность, просто она считает парня достаточно взрослым, чтобы… Нет, я не имел в виду, что… Да, конечно. Приду. До встречи.

Он положил трубку и посмотрел на Хелен таким страдающим, беспомощным взглядом, что жена развела руки обнять любимого. Мик не шелохнулся.

— На ночном поезде его не было. Мария прилетает сегодня днем, уже взяла билет.

— Даже так?

— Она рассказала Надиму. Тот в командировке на Ближнем Востоке, но, если до завтра ничего не выяснится, вылетит прямиком в Лондон.

— И она по-прежнему винит меня. Насколько я поняла из вашего разговора.

— Но дело ж не только в тебе? Я тоже виноват. Даже не верится, что такое случилось. Не надо было спускать с него глаз.

— Нет, Мик! Она из него маменького сынка сделала! С нашими детьми такого быть не может, потому что их приучали к ответственности с малых лет. А Джеза — нет! Мария всю жизнь водила парня за ручку, слишком сильно опекала. Если он попал в беду, значит ей стоит хорошенько пересмотреть свои методы воспитания, прежде чем клеветать на нас.

— Она спросила, почему мы не отвезли его на машине в колледж на последнее собеседование.

— В Гринвич? Но Барни ездил туда же! И мы не вызывали ему такси. У детей есть ноги!

— Ты знаешь, о чем я. Надо было присматривать за племянником.

— Если кого и возьмут на этот курс, то Джеза, а не Барни. Парень талантливый гитарист, и его мать знает об этом.

— Давай не будем отвлекаться на ваше дурацкое сиблинговое соперничество. Сейчас разговор о мальчике.

Точно в десять Мик набрал номер полиции.

— Ну? — спросила Хелен, когда он положил трубку.

— Теперь им интересно, будет ли мальчик отсутствовать вторую ночь. Сказали, ближе к вечеру пришлют кого-то побеседовать с нами.

Хелен вздохнула и откинула одеяло:

— Я, пожалуй, встану. Мария пусть ночует в комнате Джеза. Если он вернется сегодня, им будет о чем поговорить.

 * * *

После обеда Мик отправился встречать Марию в Станстед. Хелен мельком взглянула на себя в зеркало — и ужаснулась. Короткие волосы, выкрашенные в цвет светлой карамели, поседели у корней, веки распухшие, на щеках красные прожилки. Как все это могло появиться за одну ночь?

Мария не должна видеть ее такой. Хелен выскочила в «Теско-экспресс» за краской для волос. Позже она сидела дома на кровати, одетая в халат, и ждала, пока не подействует краска. Высушив волосы, надела зеленую шерстяную мини-юбку, кашемировый джемпер, пурпурные непрозрачные колготки и коричневые замшевые туфли. Полегчало.

До приезда Мика и Марии — минимум час. Нужно проветриться: пройтись, выпить кофе, набрать продуктов и приготовить что-нибудь вкусное. А еще она купит цветы. Это порадует изменившегося Мика, который заботится о своем здоровье, и убедит Марию, что они следят за собой и за домом, в который пригласили Джеза.

— Вы сегодня оба дома? — спросила Хелен Барни, который готовил себе кофе на кухне, продолжая спать на ходу. — На случай, если Джез вернется. Как только что-то узнаете — немедленно звоните мне.

— Не волнуйся, мам. — Сын обнял ее за плечи.

«Лучше бы он этого не делал», — подумала Хелен. На глаза навернулись слезы. Она вдруг поняла, как одинока и напугана.

Через некоторое время она уже сидела в любимом кафе в «Гринвич маркет», потягивая капучино. От похмелья это не спасало, и Хелен еще раз твердо пообещала себе впредь меньше пить вина. Солнечный свет сочился сквозь гофрированный пластик крыши и согревал ее. «Интересно, — подумала Хелен, — начали наконец облагораживать рынок, как планировалось?» Идея его обновления не особо нравилась Хелен. Лавки ремесленников, торгующих всем на свете — от садовых фонтанов до бархатных корсажей, от мыла ручной работы до резных деревянных скульптур, — и без того делали рынок по уик-эндам очень стильным. Но в будни основная торговля затихала, оставались только немолодые гринвичские старожилы. Они болтали, пили чай и пытались заработать хоть немного. Эти люди торговали здесь всегда. Кое-кто из них присутствовал и сегодня — дедушки и бабушки будто напялили на себя одежду из кучи старья, которое сами и продавали. «Большинство из них, — думала Хелен, — перешли сюда еще со старого воскресного рынка антиквариата, что много лет назад был через дорогу, где сейчас автостоянка». Лавки торговцев больше напоминали музеи: рожки́ и статуэтки воинов, наборы кеглей и старые коньки на кожаных ботинках, свиные головы и набитые всякой ерундой стеклянные коробочки. Они — часть местной истории. И было бы очень жаль потерять их.

Глядя по сторонам, Хелен увидела Соню, закутанную в шарф, в дальнем ряду, у продуктовых латков. Надя права. Она выглядела поразительно. Сильно постройневшая, в развевающемся сером кашемировом шарфике. Самая элегантная в рыночной суматохе. Соня явно спешила: указывала продавцу на какие-то продукты и нетерпеливо заталкивала их в большую хозяйственную сумку. Хелен вспомнилось, что Грег беспокоился о ее душевном здоровье.

Она допила капучино и встала. Надо бы подойти поздороваться. Проверить, в порядке ли подруга. Поправила шарфик, одернула юбку и зашла в кафе оплатить счет. Длинная очередь не спешила рассасываться, а девушка за кассой — явно новичок — работала медленно и осторожно. Когда Хелен, расплатившись, наконец вышла, Сони и след простыл.

Мелькнула мысль: «Не пойти ли за ней?» Хелен передумала и вновь уселась за столик. Лавки на окраине рынка торговали бойко. В одной из них продавались футболки, и она тут же вспомнила о Джезе. Они с Алисией загружали из Интернета чью-то фотографию. Чью? Какого-то музыканта семидесятых… Джеффа как его там. И… Тима? «Отец и сын», — объяснял племянник. Хелен слушала вполуха. Сын как-то ночью утонул в реке, его вытащили полностью одетым. Парню было только тридцать. Прожил всего на несколько лет больше, чем его отец, который тоже погиб молодым. Печально.

Джез рассказывал тете, что они собирались уменьшить одну из фотографий и изготовить значки, а Алисия пообещала сделать для них две футболки с таким же изображением. Загрузив фотографию, мальчик нашел программу, в которой можно «пересадить» свою голову на тело эльфа, танцующего джигу. Его и Алисию это забавляло. Посмеялась и Хелен, но скорее вместе с парнем — уж больно заразительно тот хохотал. Дело было в четверг вечером.

Нечто, какая-то мысль, связанная с Джезом, вновь ускользнула. Хелен никак не удавалось ухватить память за хвост. Что-то ее разозлило в тот вечер, когда все так суетились, а Алисия рассказывала о своем парне. Что-то о последнем их с Джезом разговоре перед тем, как начался кошмар. Хелен попыталась вспомнить все детально. Пятница, обеденное время. Она пришла домой, не ожидая застать кого-то. Джез играл на гитаре. Очень громко (но так здорово!). Через усилитель. Хелен вспомнила, как топала по ступеням, потом открыла дверь в его комнату.

— Если хочешь жить здесь во время учебы в колледже, тебе следует быть внимательнее к другим, — проворчала она. — Например, к соседям.

Хелен понимала, что злиться нет причин. Ее мальчишки всегда очень громко включали музыку в своих комнатах, и это ее не волновало. Но Мария каждый вечер названивала и талдычила, как Джез чертовски хорош буквально во всем. Хелен устала от этой головной боли. А если честно — от постоянного похмелья.

Джез, явно напуганный вспышкой ее гнева, извинился. Хелен тронуло раскаяние племянника: Барни и Тео никогда не просили прощения, они просили отстать. Хелен вышла из комнаты, не сказав ни слова. Сейчас ей было стыдно за то, что тогда она не была снисходительнее.

 * * *

Джез ведь не мог принять ее слова так близко к сердцу, чтобы сбежать, потому что ему здесь не рады? Это просто глупо. Беспокойство Мика вкупе с истерикой сестры позволили ей спокойно проспать ночь. А сейчас Хелен чувствовала, как в душе медленно поднимается страх.

Быть может, Мария права. Хелен слишком расслабилась, порой была совсем невнимательна. Не требовала от Джеза сказать, куда уходит, не волновалась о том, когда вернется. Относилась к мальчику как к одному из своих сыновей, хоть он и не был ее ребенком. Совсем молоденький, наивный, неиспорченный… От этих мыслей Хелен так разволновалась, что не смогла усидеть на месте: опустив голову, поспешила домой через парк, со страхом ожидая грядущего.

— Вы говорили с его друзьями, знакомыми? — Инспектор Кервин поочередно взглянула на каждого.

«Маленькая и пухленькая, для полицейского она выглядит слишком по-домашнему», — подумала Хелен. Рядом с Кервин сидел юноша, которого она представила как констебля Джоша, — кажется, не старше Барни.

Они пили чай на кухне. Хелен и Мик переглянулись. Мария, как всегда одетая безупречно, выглядела усталой — понятно, что не спала ночь. Она покусывала ноготь, не в силах сидеть спокойно.

— Можно проверить мобильные Барни и Тео, а еще нашу телефонную книгу, — предложил Мик.

— Вы до сих пор этого не сделали? — Мария встала, лицо белее мела.

— Мы только вчера вечером забеспокоились. Время было позднее. Не стали тревожить людей в такой час.

Хелен посмотрела на сидевшую напротив инспектора Кервин, безмолвно подтверждая слова мужа.

— Для этого было целое утро, — сказала Мария. — Я вам не верю.

— Хочешь — верь, хочешь — нет, но в нашей жизни есть и кое-что помимо Джеза! — вырвалось у Хелен прежде, чем она успела закрыть рот.

— Хелен! — зыркнул на нее Мик.

— Мария, мы расстроены и встревожены не меньше твоего, — сказала Хелен. — Он же наш племянник! И прежде чем обвинять…

— Никто никого не обвиняет, — бросил Мик, сердито глядя на жену.

Хелен поджала губы.

— Из того, что я услышала, — заговорила Кервин, — можно сделать вывод, что ваш сын, не исключено, все же сейчас на пути домой, в Париж. Говорите, мальчик обещал вернуться в конце недели, но не сказал, когда точно?

— Сказал, в субботу, — уточнила Мария. — Но его вещи здесь. Я знаю своего сына. Парень поведал бы мне о любом изменении в его планах (позвонил бы или прислал эсэмэску), потому что знает: я беспокоюсь, когда он опаздывает.

— В отличие от наших двоих, — не удержавшись, пробормотала Хелен.

— Простите?

— Я сказала, в отличие от Барни и Тео. — В голосе Хелен, вопреки ее желанию, прозвучала горечь.

— Хватит. — Мик посмотрел на жену.

Кервин переводила взгляд с Хелен на Мика.

— Вы не враждовали с племянником, не обижали его? Не стал ли мальчик причиной какого-нибудь конфликта? — спросила она.

— Ничего подобного. — Мик покачал головой.

— Он замечательный, — сказала Хелен. — Нам было только в радость принимать мальчика у себя.

— Кто из вас видел его последним?

Мик посмотрел на жену и пожал плечами:

— В пятницу утром я ушел на работу в семь тридцать. Он, наверное, еще спал.

— Спал, — подтвердила Хелен. — Джез пришел на кухню попить воды, как раз когда уходила на работу я. Кажется, без четверти восемь. По пятницам я работаю полдня, поэтому к обеду уже дома. Он снова вышел, кажется около половины четвертого.

— Знаете, куда он собирался?

Хелен решила, что будет лучше не упоминать о своей несдержанности.

— Не помню. Парень так часто уходил, приходил… Репетировал в группе с Барни и Тео. На неделе у него была пара собеседований.

— Собеседования к пятнице закончились! — вмешалась Мария. — Ты и об этом не знаешь?

— Конечно знаю. Но мальчику почти шестнадцать, сестра. Он очень ответственный и пунктуальный. Детям надо доверять, нельзя постоянно дышать им в спину.

Какая же «душная» мать Мария! Неудивительно, что Джез решил побыть один, прежде чем вернется домой.

— Вчера я случайно встретила его подругу. Девушка сказала, что в пятницу днем у них было назначено свидание в пешеходном туннеле, но Джез не пришел.

— В пешеходном туннеле? — Мария побелела. — Гринвичский пешеходный туннель? Ты позволила им встречаться там?

— Сейчас там безопаснее, — сказал Мик, — и полно камер видеонаблюдения.

— Чистая правда, — впервые подал голос молодой констебль.

— Нужно поговорить с его подругой, — сказала Кервин. — Кто-нибудь еще видел Джеза в тот день? Кто-то из членов вашей семьи? Мы побеседуем и с вашими сыновьями, ясное дело.

Все трое покачали головой.

— Итак, давайте подытожим. В пятницу вы вернулись домой в обед и увидели, что Джез уходит, и было это приблизительно в три тридцать. — Офицер внимательно поглядела на Хелен.

— Верно, — сказала та.

Она вдруг почувствовала, как горит лицо, и очень надеялась, что никто этого не заметит.

— Что ж, благодарю вас, — сказала Кервин. — А теперь позвольте нам взглянуть на то, что может помочь в деле, — лэптоп или мобильный, которыми мальчик мог пользоваться, прежде чем исчез. Еще нам понадобятся недавние фото Джеза, если есть, для плакатов о розыске пропавших. Да, если вы не против, вашим делом интересуется репортер. Понимаю, пресса может казаться назойливой, но она зачастую помогает поднять шумиху вокруг случившегося. Вы согласны поговорить с журналистами? Они хотят заглянуть к вам чуть позже.

— Нет проблем, — быстро ответил Мик.

— У меня есть замечательное фото сына, — сообщила Мария. — В телефоне. Мик, распечатаешь?

— Конечно, — кивнул он. — Давай прямо сейчас это и сделаем.

— Вы можете прямо сейчас имейлом отправить фото нам в участок, — улыбнулась полисвумен. — Адрес я дам.

Как только все встали, зазвонил телефон. Хелен сняла трубку.

— Это я, Саймон.

— Саймон, мой приятель, — прикрыв трубку, сказала Хелен ожидающей группе.

Все вышли из комнаты. Хелен извинилась за задержку.

— Слушай. У меня есть лишний билет на «Тоску». Генеральная репетиция в пятницу. Пойдешь?

— Ох… Ты совсем не вовремя. У меня самый жуткий уик-энд в жизни. Но все равно спасибо. А что, больше никто не хочет?

— Собирался предложить Соне, но ей часто достает билеты Грег, и я подумал, может, тебе это подарит больше положительных эмоций.

— Я бы с радостью, но…

Положив трубку, Хелен услышала, что Мария с Миком заняты отбором фотографий Джеза. Она направилась к холодильнику. За большой бокал вина она сейчас пошла бы и на убийство.

Понедельник

Соня

Провожу кончиком шелкового шарфа себе по руке. Сейчас развяжу Джеза, он ни о чем не узнает…

И тут парень открывает глаза. Удивленно ими хлопает.

— Что вы делаете?

— Ничего. Все хорошо, Джез. Просто замечательно. Сегодня утром я кое-кого пригласила в гости. Его заинтересовала твоя игра. Это мой друг из оперы. Помнишь, я говорила, что он может тебе помочь?

— Не нужна мне ничья помощь. Я уезжаю.

Мальчик дергает путы, пытается освободиться, но только сильнее затягивает узлы. Его запястья покраснели.

— Отпустите. Я хочу уйти. Прямо сейчас!

— Пожалуйста, Джез, не надо. Не говори, что уйдешь. Это очень огорчает.

— Но вы меня привязали!

Я встаю:

— Это всего лишь невинная игра. Послушай, мне надо выскочить купить чего-нибудь поесть. Могу принести тебе круассаны, рогалики — на выбор. Что желаешь?

— Хочу только, чтоб вы меня отпустили. Это дикость. Дикость!

Сажусь на кровать, убираю с его влажного лба прядь волос:

— Ты ведь будешь рад познакомиться с этим человеком? А дальше поступай как знаешь.

Парень несколько секунд молчит, вглядываясь в мое лицо.

— Если это сюрприз ко дню моего рождения в среду, то вы малость переборщили.

— Что ты имеешь в виду?

— Вы связываете меня! Держите под замком! Могли бы просто сказать: ты должен остаться здесь — раз уж я догадался. Я не скажу Хелен. Честно.

— Хорошо. Но сначала нужно подлечить твою лодыжку, и мне не хотелось бы, чтобы ты совершил опрометчивый поступок.

Когда во мне появятся силы отпустить его? Об этом я толком и не думала. Может, в день рождения, как мальчик вообразил. В любом случае скоро, до приезда Кит и Грега. До того, как он сделает еще один шаг во взрослую жизнь. А сегодня хочется наслаждаться каждой из оставшихся нам секунд, хочется, чтобы Джез был спокоен и счастлив, а не расстроен, как сейчас.

— Скажи, чего желаешь. Я принесу все.

Помедлив, он откидывает голову на подушки:

— Я бы покурил. В кармане куртки есть немного «травки».

— Принесу.

— И руки… они же связаны! Мне надо в туалет, Соня! Как мне писать-то? Или какать. Развяжи меня!

Я смотрю на парня, распростертого на железной кровати. Больная перевязанная нога свисает с края. С такой лодыжкой ему не уйти.

— Хорошо, я сниму эти дурацкие шарфы, только пообещай не вытворять такого, как вчера.

— Нет-нет. Обещаю. — Он говорит так, словно устал от игры, но знает, что продолжать ее — в его интересах.

Мы улыбаемся друг другу, и я начинаю развязывать неторопливо, то и дело поглядывая на пленника. Провожу большим пальцем по красным рубцам от узлов:

— Тебе ведь не больно? Я совсем не хотела этого.

— Нет. — Парень трясет руками, когда я убираю шарфы. — Все в порядке. Так лучше. Спасибо.

— Хорошо. Итак, я скоро вернусь. С «травкой» и круассанами. А еще с Саймоном.

В утренней суматохе спешу по аллее к магазинам. Свежий весенний ветерок морщит реку легкой рябью, и катера, снующие туда-сюда, прибавляют скорость, чтобы преодолеть неспокойные участки. Студенты в шарфах и капюшонах собираются группками в университетских садах, детишки топают в школу. Люди спешат к причалу, чтобы поспеть на речной трамвайчик в город. Все куда-то бегут. А я иду в «Родос» покупать круассаны для себя, Джеза и Саймона, который придет позже. Можно взять и их изумительных панини — мальчику на обед. К тому времени он проголодается. Раз уж иду туда, угощу малыша их шоколадным кексиком. Кит частенько говорит, что в этом магазине невозможно взять что-то одно, каким бы стойким ты ни был. Она часто уговаривала меня купить ей пирожное «Принцесса», облитое марципаном, и ела его по слоям, вылизывая кремовую начинку между ними.

У меня сегодня весенняя походка. Так говорит Майкл, когда я прохожу мимо. Он работает в «Анкоре» и подметает мостовую.

— Вы прямо светитесь, Соня, — приветствует он меня.

Я машу ему в ответ и буквально лечу в город. Перебегаю дорогу и останавливаюсь, едва поравнявшись с газетными киосками.

Со стойки, где выставлены местные газеты, прямо на меня смотрит красивое лицо. Его лицо. Что он делает на первой полосе? Улыбается кому-то справа, застигнутый врасплох, с полуоткрытым ртом, будто вдруг заметил кого-то очень близкого. Кого же? Вглядываюсь в подпись под снимком: «Джез Мафуд, исчез в пятницу».

Покупаю газету и спешу устроиться на ступенях напротив «Катти Сарк», накрытой белым саваном с тех пор, как там все сгорело. Начинаю читать. Ветер то и дело шевелит уголки страниц, приходится шлепать по ним, возвращая на место. Хлопают белые покровы «Катти Сарк», синий временный забор качается и скрипит. Ветер отвлекает. Я не сразу понимаю смысл прочитанного.

 * * *

«Растут опасения за безопасность молодого человека: его не видели с тех пор, как парень вышел из дома своей тети в Гринвиче и отправился на свидание с девушкой в пятницу днем. Последней, кто видел Джеза Мафуда, была его тетя Хелен Уайтхорн. Он приехал из Парижа на каникулы и прожил у нее неделю.

Инспектор Хейли Кервин сообщила, что не в характере мальчика так долго отсутствовать, не дав знать родственникам или подруге».

 * * *

Что за поспешность! Ради бога, да мальчишки зачастую не ночуют дома после выходных с приятелями, если как следует выпьют или покурят. К чему паника? Порыв ветра задирает первую полосу и вырывает из руки. Я резко подаюсь вперед схватить ее, налетаю на какую-то женщину, та недоуменно смотрит на меня. Прижав газету ногой, едва не теряю равновесие. Снова усаживаюсь и расправляю на коленях.

Еще одна маленькая фотография: Джеза почти не узнать, парень снят в воздухе в момент кульбита. Подпись: «Джез Мафуд, бейсджампинг[9] на полуострове Гринвич, неделю назад. Снято на мобильный телефон».

Продолжаю читать статью.

«Возможен несчастный случай на реке, говорит инспектор Кервин. Подразделение береговой охраны проводит тщательные поиски на участке акватории между Гринвичем и Барьером Темзы.[10] Полиция связалась с отцом Мафуда, журналистом, французским алжирцем, который живет в Марселе.

Стражи порядка убедительно просят откликнуться всех, кто видел Джеза Мафуда. Приметы пропавшего: рост — около пяти футов десяти дюймов, черные волосы, длинная челка, был одет в кожаную куртку, джинсы и кроссовки „Адидас“».

 * * *

Не могу удержаться от улыбки по поводу последней детали. У Джеза кроссовки «Nike», высокие такие, почти закрывают лодыжки. Снова смотрю на фото: на нем парень моложе. Он и сейчас еще ребенок, просто немного набрал вес, отрастил волосы. Дрожу от радости: сейчас он мой. Но, встав, чувствую, как слабеют колени. И спотыкаюсь. Глупо. Объявление о розыске предполагает, что мальчик попал в беду. А Джез в безопасности — со мной. Он получает все, что хочет, и даже больше. Может, обзвонить всех, рассказать, что юноша пришел ко мне сам и еще немного погостит? Что я забочусь о нем? Да с какой стати? Он доволен. По сути, катается как сыр в масле.

Кидаю газету в ближайшую урну и направляюсь в пекарню, будто одурманенная. Чудится, что люди в очереди поворачиваются и пялятся на меня. Смотрю в пол, расплачиваясь за пирожные и сэндвичи. Кажется, руки дрожат — рассыпаю монеты из кошелька, ползаю под ногами покупателей, собирая их. Никто не помогает, и я злюсь все сильнее.

Спешу назад, когда меня внезапно настигает рокот. Громкие пульсации полицейского вертолета, скрип понтона, лязг кранов — все это сливается в оглушительное крещендо, будто футбольные фанаты вдруг грянули гимн в унисон. К этому феномену реки мне давно пора привыкнуть, но именно сейчас он почти невыносим. Кажется, всё против меня, будто вселенная глумится над слабым человеком. Останавливаюсь и опираюсь на черные перила. Перевожу дыхание.

Наконец дохожу до своей аллеи. Шум стихает. Солнце сделало круг, на дорожке лежит тень. Дрожу, но вряд ли от холода. Торопливо проскальзываю мимо «Анкора». Майкл ушел внутрь, мостовая блестит чистотой. Написал на доске объявлений: «Специальное предложение: во вторник Масленицы — большое блюдо морепродуктов и на десерт оладьи с лимоном и сахаром». Проходя мимо заведения, вижу ранних выпивох у барной стойки и чую душок дезинфекции. Со времен запрета на курение пабы больше не воняют пабами. Теперь оттуда доносятся резкие, обличительные запахи моющих средств. О дни, когда наши грехи скрывались за завесой сигаретного дыма! Прижимаю бумажный пакет с едой к ноющей груди. Эхо от стен вторит моим шагам. С трудом ловлю ртом воздух, почти задыхаюсь и едва удерживаюсь, чтобы не побежать. Но куда? Зачем?

Хелен! Можно позвонить, объяснить. Но я не говорила с ней уже столько лет. Она, конечно же, спросит, почему мы так долго не общались. И найдет ситуацию странной.

В голову лезут и другие мысли. Сегодня понедельник. Они считают, что Джез пропал в пятницу. Три ночи. Я не могу сказать, что все это время он был со мной. Никто не поймет. Это не соответствует их идеям о том, на чем держится мироздание. Сейчас это так, но при желании историю можно переделать. Вот только журналисты, которые так быстро пронюхали обо всем, перевернут ситуацию с ног на голову, и она станет совершенно непристойной. Как только история всплывет, они тотчас все испоганят. Тупой автор статьи не понимает, что из-за него я не смогу рассказать обо всем Джезу. Если сделаю это, портрет мальчика появится на обложке каждого дешевого журнала страны. Юноша станет мишенью желтой прессы, папарацци. Ему будут сулить деньги за рассказ. У меня не осталось выбора: придется держать Джеза у себя немного дольше, чем собиралась, по крайней мере пока не уляжется переполох.

Вот и моя дверь в стене. Руки дрожат; вставляю ключ в замок и поворачиваю. Приедет Саймон. Хочу представить его Джезу. А что, если он узнает в Джезе парня, чья фотография в газете и на постерах, расклеенных по всему Юго-Восточному Лондону? Придется принимать Саймона внизу. Но тогда он может спросить, почему не пользуемся записывающей аппаратурой в музыкальной комнате… Мы часто работаем там. Я, конечно, буду настаивать остаться в кухне, но что, если он вдруг захочет воспользоваться туалетом в музыкальной, наткнется на закрытую дверь, заглянет в окно и… что тогда?

Вхожу в гостиную настолько взвинченная, что с трудом попадаю по кнопкам телефона.

— Саймон, привет, это Соня.

— Хай, детка! Как поживаешь?

— Извини, нашу утреннюю встречу придется отменить. Встала сегодня с жуткой болью. В горле. Совсем расклеилась.

— Боже! У тебя свиной грипп!

— Ха! — Голос у меня сиплый — во рту пересохло.

— Голосок у тебя и впрямь…

— Не против, если встретимся через неделю-другую?

Тем временем в голове стремительно — одна за другой — проносятся мысли. Как долго я смогу удерживать Джеза, прежде чем его начнут искать? И как осторожно выпустить мальчика, не привлекая внимания СМИ? Будто в первый раз думаю о запертой двери, матушкиных таблетках и шелковых шарфиках. Я не причиняю ему зла. Получаю удовольствие тихонько, «мирно», не вызывая у мальчика боли или чувства вины. Почему же тогда мне немного стыдно? Снова начинаю дрожать. Может, и правда простыла.

— Тогда запиши меня на следующую неделю. Ладно, Соня? Только, пожалуйста, дай знать, если тебе не полегчает. Я не особо нуждаюсь в твоих бактериях, радость моя. Нельзя терять голос, пока идет постановка.

Закончив разговор с Саймоном, отменяю все сегодняшние дела, ссылаясь на простуду. Визитеры не должны отвлекать меня по крайней мере еще пару дней. Хочется сконцентрироваться на Джезе. Ничего не планирую до четверга, когда должны вернуться Грег и Кит. К тому же я еще не придумала, как и когда отпущу парня. Все так зыбко, столько вопросов, но сейчас у меня нет сил думать обо всем этом.

Иду на кухню. Ставлю на стол чайник. Делаю тост, вдыхаю его уютный аромат. Тянусь за банкой с мармеладом, на секунду замираю, когда косой лучик солнца пронзает стекло и зажигает апельсиновые корочки в янтарном желе. Странно, но эта картина успокаивает: сердце перестает биться как загнанный зверек. Все у нас с Джезом будет хорошо. Не спеша, шаг за шагом, я справлюсь.

Только собираюсь подняться к мальчику, как просыпается мой мобильный. Откидываю крышку «раскладушки», думая, что звонит забытый клиент. Это Кит.

— Мам, ты не перезвонила. Я волновалась.

— А ты что, звонила? Когда?

— Вчера вечером. Наговорила сообщение на автоответчик. Где ты была? Меня вот всегда заставляла говорить, где я. А когда звоню — ты не даешь о себе знать.

— Ну, зато сейчас я здесь, — отвечаю неожиданно для самой себя раздраженным и нетерпеливым тоном.

— Где? Где здесь-то?

— Дома. На кухне.

— Я звонила домой утром, а ты не сняла трубку. Все в порядке? Папа тоже никак не может тебя застать. И имейл отправлял, и звонил…

— Правда?

— Ну да. Волнуется. Хотел проверить, все ли у тебя хорошо.

— Прям так и сказал?

— Мам, прекрати! — Слышу в ее голосе отчаяние и подступающие слезы.

Глубоко вздыхаю:

— Ну хорошо, я ему позвоню. Так ты приедешь в четверг?

— Ага, ты все же получила мое сообщение! — Теперь в голосе дочери сквозит облегчение. — Да, приеду в четверг вместе с Гарри. Хочу тебя с ним познакомить. Он не такой, как все.

Отвечать не хочется. Предыдущие дружки Кит были не в моем вкусе. Зачастую спортивного телосложения, как правило, блондины и всегда на шустрых машинах (правда, разных марок). «Интересно, чем этот Гарри такой особенный?» — думаю я и злюсь, потому что в этом доме появится какой-то другой юноша, не Джез.

— И еще, мам, — уже не так решительно говорит Кит. — Думаю, мы с ним будем спать в свободной комнате. Знаю, ты не любишь, когда ее занимают, но там такая большая кровать и…

— Кит, пожалуйста! — прерываю дочь. — Мне нужно время. И место. Не грузи!

И думаю о том, что оставила одного Джеза куда дольше, чем собиралась. А еще время бежит, и мальчик наверняка проголодался, хочет пить.

Повисает долгая пауза. Слышу в трубке дыхание дочери.

— Извини, пожалуйста, — вздохнув, говорит она притворно-спокойным голосом. — Это подождет, решим на месте. Но ты все-таки позвони папе, пожалуйста.

— Хорошо. Я позвоню.

— Будет классно снова собраться вместе. С Рождества будто годы пролетели.

— Да, милая. Да…

Прохожу через кухню, роюсь в кармане кожаной куртки Джеза, нахожу крохотный пакетик «травы», о котором он говорил, и упаковку папиросной бумаги «Ризла».

Смотрю в высокие окна: Джез сидит на кровати, вытянув больную ногу. Вхожу и сразу иду к мальчику, протягивая на ладони, будто рекламируя, его «игрушки».

Он длинными пальцами скатывает сигарету с марихуаной, я чиркаю спичкой, и юноша глубоко затягивается.

Объясняю, что план слегка меняется. В том смысле, что Саймона сегодня не будет.

— А когда же вы нас познакомите?

— Всему свое время. Надо немного подождать. Сегодня небезопасно.

— В смысле — небезопасно?

— Да не пугайся ты! Я не хотела сказать, что тебе угрожает опасность, просто нам ни к чему шум, сплетни…

— Понял. Вы боитесь: он поймет, что я уже в курсе насчет дня рождения.

«Травка» расслабляет мальчика, он улыбается. Я чувствую наконец, как понемногу возвращается сказочная атмосфера нашего с ним первого вечера.

Позже у парня от выкуренного разыгрывается такой аппетит, что он буквально проглатывает все, что я приготовила, запивает чашкой чая с флуразепамом и мгновенно проваливается в глубокий сон. Пристраиваюсь рядышком, убираю его волосы с уха. След засоса бледнеет и уменьшается. Вынимаю из мочки парня сережку в виде черного рога, засовываю поглубже в карман и беру нежную мякоть его уха в рот.

Вижу сквозь высокое окно, как в бледно-розовом свете лондонского неба поднимается остророгий полумесяц. Ночью опять подморозит. Вода будет по-зимнему стылой. Так же как и в ночь маленьких лебедей.

Себ твердо решил доказать, что они там, хоть в такой мороз у лебедят мало шансов выжить. Было темно, хоть глаз выколи. Даже на аллее фонари не горели. Себ спустился со стены на швартовочную цепь, что лежала на берегу. Я слышала вздохи волн. Начинался прилив. Навалилась грудью на низкую стену напротив дома и вглядывалась в черную воду. Голос Себа будто приплыл ко мне.

— Соня, они здесь. Сидят на спинах у взрослых птиц, те прикрывают их крыльями. Ничего себе! Давай спускайся, посмотри сама!

— Слишком темно, Себ! Может, лучше ты поднимешься?

Офигеть, какая вода холодая, ноги сводит!

— Скорее, прилив же! Вода уже под стеной.

— Все, иду.

— Давай к ступеням! — закричала я.

Смутные силуэты лебедей поплавками прыгали на темной воде. Я прижалась грудью к холодным кирпичам стены. Колокол пробил двенадцать (сначала — в богадельне, а сразу за ним — в Сент-Альфриджесе в Гринвиче). Они всегда отсчитывали время немного вразнобой.

— Что-то вода прибывает слишком быстро. Я лучше по цепи…

— Сдурел? Стена слишком высокая! Не залезешь. Вали к ступенькам!

Себ ухватился за широкие железные звенья внизу цепи, и она звякнула. Я вытянула руку в бездну. Чувствовала, как сердце бьет в стылую стену да кольцо мерзлой стали под рукой. А через некоторое время — ура! — волосы, теплую голову любимого. Моя ладонь инстинктивно двинулась по ней, накрывая, будто чашей, идеальной формы макушку. Хватаю руку парня и тяну через гребень стены.

— Твою мать! — ругается он. — Хотел пойти за ними, но придется ждать тепла. Можем слямзить лодку. Или лучше построим плот. Пойдем за ними вверх по течению к острову Джейкоба. Куда птицы, туда и мы. И спрячемся.

— Это опасно.

— А может, еще дальше, к Собачьему острову.

Темный берег реки был запретной зоной: черные окна мрачных пакгаузов слепо пялились в воду, а трубы изрыгали ядовитый дым в загрязненное ночное небо. В сухих доках и на полуразваленных пристанях таились зловонный хлам и неизвестно какие бактерии. Мне строго-настрого запретили шляться по тому берегу, ходить в одиночестве по пешеходному туннелю, потому что на Собачьем острове опасно. И даже сметь думать о том, чтобы поплыть туда на лодке. Когда начинается прилив, столкновение водяных потоков порождает непредсказуемые и опасные течения.

Себ сказал, что нас ничто не остановит. Мне тогда многого не разрешали. Всегда твердили, что я еще слишком молода. Себ говорил, что с моим характером делают то же, что древние китайцы со ступнями девочек, — сдавливают по-особому, чтобы никогда не вырос и не принял естественную форму.

— Но мы-то с тобой знаем речку, мы справимся с ней. Как только потеплеет, начинаем строить плот. Погребем на нем отсюда, и никто нас не остановит.

План Себа жил в моем сердце, как сейчас живет в нем Джез, — теплый родной секрет, будто лебеденок в укромном местечке под крылом.

Вторник

Соня

Еду к маме на автобусе номер триста восемьдесят шесть. Весь Лондон опять перекопали: ремонтируют канализацию, или прокладывают кабели, или меняют лопнувшие трубы. Недра города обнажают, его внутренние органы вытаскивают наружу. Там, под мостовыми и тротуарами, целый мир. Не просто сеть трубопроводов, а сложные, похожие на муравейники, системы, подающие электричество, газ и воду во все концы города, коллекторы и туннели, колодцы, подвалы, дренажные и сточные трубы. Целые резервуары и подводные реки. Живут там крысы, черви и даже мерзкие пещерные пауки. Под землей Блэкхита погребены почти все жертвы лондонской чумы. Кучи костей. То, что мы каждый день видим на поверхности, занимаясь своими делами, — всего лишь хрупкая недолговечная верхушка необъятного кладбища.

В это утро дорожные работы повсюду, как и пробки. Подумываю выскочить на следующей остановке и срезать через парк, но только поднимаюсь, чтобы сойти, как автобус дергается и набирает ход. Деревья Гринвичского парка закрыты вуалью дождя. Вижу за белыми колоннами Куинс-Хауса себя и Себа: мы бежим вверх по холму под струями с неба, оба хохочем в восторженном страхе быть пойманными. От кого мы тогда убегали?

Мы искали маленький дом из красного кирпича, взятый под стражу невысокой железной оградой, — странный, постоянно запертый. Бежали, и дождь швырял в лицо холодные брызги, пахнувшие землей да прелыми листьями. Себ немного опередил меня. Подхватил с земли несколько веток и швырнул вниз, в невидимого преследователя. Дом в парке нашли не сразу: сначала бегали туда-сюда по официальным бетонированным дорожкам, потом — взад-вперед по неофициальным, хорошо протоптанным, покрытым раскисшей грязью тропинкам и даже через участки неухоженной травы. Наконец мы его заметили. Дом уютно расположился под дубами и каштанами далеко за Крумс-Хиллом. Такой милый, с аркой над большой зеленой дверью, но необитаемый. И без единого окна.

Себ перепрыгнул через ограду и забарабанил в дверь.

— Впустите! — заорал, тряся ручку.

— Не дури. Он закрыт на веки вечные, — сказала я. — Тут никто не живет.

В парке было безлюдно и тихо, только капли негромко стучали по листьям. Наш преследователь, если он был, испарился.

— Холодно. Может, пойдем в кафешку, возьмем горячего шоколада? — предложила я.

— У тебя что, деньги есть?

— Нет.

— И у меня нет. Хочу посмотреть, что там внутри.

— Да ничего, просто вход в подземный мир.

— Куда-куда? — Себ поднял с земли обломок толстой ветки ближайшего дуба и собрался таранить ею дверь.

— Сеть потайных туннелей. Под парком и пустошью, — объяснила я. — Их выкопали когда-то давно, чтоб проложить к больнице водопроводные трубы и электрические кабели.

— А ты откуда знаешь?

— В школе проходили. Во время войны они служили бомбоубежищем, потому что глубоко под землей. Взрывы туда не доставали.

— Хочу взглянуть.

Себ еще раз попытался штурмовать дверь. И когда навалился всем телом, петли заскрипели. Дождь полил сильнее. Я дрожала, сжавшись в укрытии под кирпичной аркой над входом, а Себ достал перочинный нож и принялся ковыряться в замке. Над головой по листьям платанов барабанили капли. В напитанном влагой воздухе висел острый, густой запах сырой земли. Согреться никак не удавалось, и я крепко сжала зубы:

— Себ, пойдем. Я околела.

— Ш-ш-ш! Вечно ты норовишь удрать! Не пойду никуда. Хочу попасть внутрь.

Он знал, что спорить я не буду, как бы ни мечтала о тепле, сухости и о чем-нибудь горяченьком в желудке. Любимый не сомневался: я сделаю все, что он прикажет.

Казалось, прошли годы, прежде чем Себ открыл дверь. Та в ответ скрипнула ржавыми петлями, дохнула на гостей затхлостью, распахнула перед нами черноту. Себ сделал несколько осторожных шагов вперед. Я — следом, вцепившись в его анорак. Когда глаза привыкли к темноте, мы начали спускаться по крутым крошащимся ступеням. В свете из открытой двери наверху едва удалось разглядеть наполненный водой бассейн. Себ достал фонарик из того же кармана, где лежал перочинный нож. Парень всегда был готов к приключениям. Мы обошли бассейн вокруг по низкому сводчатому туннелю. Жутковатую тишину изредка нарушали преувеличенно громкое бульканье воды и похожий на свист звук — наверное, ветер. Прочие звуки внешнего мира остались где-то наверху, в тысячах миль от нас.

— Садись, — велел Себ.

Я повиновалась и почувствовала под спиной неровную стену. Парень чиркнул спичкой, и в свете ее огонька я увидела в его руке пачку сигарет. Он прикурил сразу две, одну отдал мне. Я затянулась хмельным дымком:

— Где взял?

— В парке. Там, за деревьями, ошивался кто-то. На земле валялась куртка, в кармане — сигареты. Я взял.

— Это воровство. Можем вляпаться в неприятности.

— А не надо было куртку бросать. И вообще, он за нами подглядывал.

— В смысле?

— Ну, раньше. В цветочном саду. Спрятался и подсматривал. Я видел. А когда мы встали, смылся.

— Да кто?

Себ пожал плечами. Затянулся сигаретой.

— Пойдем. Мне страшно. — Я поднялась на ноги.

— Еще бы тебе не было страшно! Я, вообще-то, собирался запереть тебя здесь одну.

Мальчик схватил меня и толкнул к стене. Его уже такая привычная твердость прижалась к моему бедру.

— Тебя-то я не боюсь! А если тот странный соглядатай сейчас здесь? — прошептала я.

Себ взял меня рукой за шею, сжал так сильно, что я закашлялась. Однако почувствовала, что ему тоже страшно.

— Что ты для меня сделаешь, если отпущу?

— Ничего, — задыхаясь, выдавила я. — Отпусти.

Его ладонь сжалась еще сильнее. Перед моими глазами — синяя вена на запястье, напряженные жилы.

— Что сделаешь, спрашиваю?

— Все, — прошипела я. — Чего хочешь?

— Прямо сейчас?

— Снаружи. Если выберемся.

— В парке?

— Да. Там. На свежем воздухе. Не хочу в темноте.

Любимый разжал пальцы, и мы быстро пошли назад к ступеням, к сочащемуся из двери свету. Сердце в моей груди бешено колотилось.

Когда выбрались наружу, Себ велел мне лечь на траву.

— Дождь же.

— Ну и что?

Я, как всегда, не стала противиться. Прильнула к нему. Но парень хотел не того, о чем я думала. Он крепко прижал меня к себе, и наши тела покатились с холма. Мы налетали на кочки и пучки травы, вес мужского тела больно давил меня, небо опрокидывалось, исчезало и снова вылетало сверху, и плоть наша билась так, что дух вон… Когда мы наконец остановились у подножия, Себ снова потащил меня на высоту. Новый склон оказался с уступами, и на этот раз, скатываясь, мы на доли секунды должны были бы зависать в воздухе. Я пыталась сопротивляться, но он лег сверху и, заведя мои руки за спину, крепко их держал. Мы покатились.

Себ столько раз мог поранить меня или себя! Но юноша считал нас неуязвимыми, а я верила ему.

Нажимаю кнопку звонка на двери в мамино жилище и нетерпеливо жду ответа. Жаль, что сегодня именно этот вторник, а не прошлый и не следующий, потому как по вторникам мама ездит в группу Университета «третьего возраста»,[11] чтобы определить темы, которые они будут обсуждать в дальнейшем. Мне страшно не хочется оставлять Джеза одного так надолго.

Дверь открывается. Мама подозрительно оглядывает сумки у меня в руках.

— Вот, купила тебе сыра на рынке.

— На рынке?

Иду по коридору, бросаю ей в ванную пачку косметических салфеток, а потом направляюсь в кухню, где выкладываю в холодильник упаковки пекорино и таледжо.

— Джун только на рынок и ходит. И носит оттуда такое, будто сидит без гроша.

Мать стоит у двери в прихожей, разговаривая с моей спиной. Забыла, что ей понравились эти сыры в последний раз, когда вместе обедали, и я пообещала купить их на рынке у Алекси.

— Ох, не думаю, что люди берут продукты на рынке из соображений экономии, — говорю я. — Скорее, дело в ценности новизны. Там можно купить то, чего в других местах не найдешь.

— Если ты хочешь сказать, что таледжо не продается в «Уайтроузе», значит считаешь меня выжившей из ума! — срывается на меня мать. — Я еще не полная дура. Компьютер слегка тормозит, но это вовсе не значит, что я не в состоянии сама купить себе сыр! Человек из «Окадо» точно знает, что мне по вкусу, к тому же этот сыр пастеризованный. С «Уайтроузом» не пропадешь!

— Ладно, я все равно положила покупки в холодильник, а ты уж решай. Если хочешь, давай закажу тебе что-нибудь прямо сейчас.

Сажусь за ее компьютер и стараюсь не обращать внимания на едкие комментарии. Родительница готовит мне кофе. Обстоятельства вынуждают именно меня присматривать за мамой. Альтернативы нет. Остальным ее потомкам не удается так угождать старушке. В тяжелые мгновения, когда ее резкие, уничтожающие комментарии бьют по самым больным местам, я напоминаю себе, что это лишь небольшая епитимья за возможность жить в Доме у реки, без которого я не могу.

— Я тут копалась в чемодане. Решила: ты все продаешь, значит стоит собрать манатки, — говорит мама.

Закусываю губу и слежу за ее взглядом. Она подагрическим пальцем указывает на старый кожаный чемодан, что стоял в этой комнате с момента ее переезда. Тогда матушка оставила почти весь свой архив и фотоальбомы в Доме у реки. Там достаточно подходящих уголков, гараж, в котором мы никогда не паркуемся, и чердак с низким потолком, годный разве что для хранения коробок со старьем. Но мать все же взяла с собой сюда старый чемодан, набитый хламом. Ее было не переубедить.

— Не хочу, чтобы все, кому не лень, копались в моих личных вещах, — ответила она, когда я предложила оставить кейс в гараже.

— Никто туда не заберется, — пыталась я убедить родительницу. — Ты же знаешь, Грег для безопасности укрепил двери.

— Мне надо разобрать содержимое. Будет чем заняться теперь, когда я лишена собственного дома, за которым надо ухаживать.

Время от времени я думаю о чемоданах, которые мама оставила на чердаке, и прихожу в отчаяние, представляя, что в один прекрасный день их все придется разобрать.

— Те коробки, что лежат на чердаке, — мама словно прочла мои мысли, — когда будешь освобождать дом, можешь привезти мне.

Она так подталкивает меня к переезду, но я не поддаюсь на провокацию. Чемодан, на который старушка показывает пальцем, стоит открытый вплотную к пуфу, куда она обычно кладет ноги, когда сидит в гостиной.

Подхожу к маме. Из окна на нас обеих льется солнечный свет. Дождь перестал. Глоток приготовленного в перколяторе кофе умиротворяет. На улице по-прежнему холодно, но солнце освещает гостиную. Мама устраивается, ставит на колени специальный подносик — странное приспособление с пришитой внизу подушкой, чтобы не качалось, — и пьет кофе. Чего у матери не отнять, так это умения готовить хороший кофе.

— Можешь забрать почти все. Мне это больше не нужно.

Опускаю взгляд на открытый чемодан. Внутри — симпатичная ткань, собранная в рюш на кармане, да матерчатые петли, пришитые наискось, чтоб крышка не падала назад, когда открывается.

— Сам-то чемодан я оставлю. Это же «Ревелэйшн». Сейчас такие уже не делают. Нынешние все на колесиках. Как будто у всех руки-ноги отнялись. Видимо, люди именно поэтому становятся ниже и жирней. Согласна? Всему виной эта ужасная эпидемия.

— Какая такая ужасная эпидемия?

— Ожирение. Никого не минует. И все из-за этих колесиков — тянут за собой то, что раньше носили в руках. Да эти пульты дистанционного управления — щелкают сидя, вместо того чтобы встать, подойти и переключить.

Улыбаюсь. Мама в ответ смеется — и пару мгновений мы единодушно веселы.

Ставлю свой кофе на маленький столик сбоку и наклоняюсь покопаться в чемодане. Ткани, ленты, шитье. Грибок для штопки! Удивительно… Беру его в руки. Где это мне недавно в голову приходила мысль о грибке? Будто толчок: вспоминаю дырку в носке Джеза — и это наполняет неодолимой жаждой вернуться к нему. А ведь еще надо пережить утро… Мука…

— Если нужны пуговицы — забирай. Я уже не могу шить… пальцы не слушаются.

Мама указывает подбородком на квадратную коробку из-под печенья в углу чемодана. Я подцепляю крышку и запускаю руку в прохладную кучку пластмассы и перламутра. Одна особенная пуговка-маргаритка привлекает взгляд, и я вдруг вижу себя ранним весенним утром вместе с Жасмин. Спрятанное во мне глубоко-глубоко воспоминание так не хочется разрушать… Закрываю крышку.

Поздно. Мама заметила.

— А… Помню-помню эту пуговку. Маргаритка. Открой-ка. Дай ее мне! Почему это я ее узнала?.. Девочка! Точно! Красивая девочка с «цветочным» именем. Мне всегда нравились такие имена, но твой отец настоял на Соне. Школьная подружка? Да! Мы сидели рядом в воскресной школе.

Нет, мама, не сидели вы рядом. Это воспоминания смешались. Ты привела Жасмин в Дом у реки. В первый раз пустила туда чужого ребенка. Это был какой-то хитрый план. И уверена, ты об этом помнишь.

— Тогда она уехала сразу после занятий в страшной спешке… Кто-то ее расстроил. Кто же?

Я, мама. Я ее расстроила. Она собиралась украсть у меня Себа. Мне было больно, как никогда. Невыносимо. С ревностью не совладаешь. Если выплескиваешь ее — тебя осуждают, если носишь в себе — она сжирает изнутри. Это мука. Жасмин была моей мукой.

Мама тяжело встает из кресла и идет к окну. Какое-то время возится со шторами, чтобы закрыться от солнца, — оно бьет ей в глаза. Я встаю помочь, но старушка отмахивается:

— Сама управлюсь, спасибо. Это полезно для талии.

У матери хорошее настроение, поэтому я, подыгрывая, выдаю примирительный смешок и усаживаюсь на место.

Она говорит, стоя ко мне спиной. Насколько искренно ее смущение, не понять.

— Пуговки, пуговки… В переулке за Домом у реки. Как минимум три… да, три упали с ее хорошенького платья. Вспоминается стишок… — Старушка откидывает назад голову. — «Небрежность платья норовит придать одежде страстный вид»…[12] — декламирует нараспев. — Это Геррик, Соня.

Ковыляет назад к своему креслу.

— Как ее звали?

— Жасмин, мама. Ты хотела, чтобы мы подружились.

— А ты отказалась. Ты всегда была такой своенравной. Это из-за тебя она плакала?

— Теперь уж не вспомнить. Но это у нее были пуговицы в виде маргариток. Точно.

— Пуговицы, которые разлетелись по всему переулку. Кто их подобрал? Как они очутились в моей коробке для шитья? Забери их, Соня, прошу. Мне эти вещи больше не нужны. Сделай Кит симпатичный топик с пуговицами-маргаритками.

Я встаю, собираю ленты, грибок, коробку с шитьем и запихиваю в хозяйственную сумку. Избавлюсь от всего этого чуть позже.

 * * *

Захожу домой. На автоответчике телефона в гостиной сообщение от Грега — просит срочно позвонить. Снимаю трубку, набираю его номер.

— До тебя уже который день не дозвониться. Что происходит?

— Ничего. Ничего не происходит.

— И на сообщения не отвечаешь. Уезжала куда-то? В смысле, кроме как к своей маме?

— Только на рынок.

— Бери с собой мобильный, чтобы Кит в случае чего могла с тобой связаться! Сколько можно просить!

— Я слегка простыла, только и всего. Может, спала, когда ты звонил. Но я здесь, как всегда…

Он цыкает.

— Ладно, — продолжает устало. — Слушай. Я поменял рейс. Вернусь в четверг рано утром.

Бога ради, ну почему Грег решил приехать домой пораньше именно на этой неделе? Обычно он сюда особо не торопится: в случае чего, как правило, продлевает командировку или сообщает, что рейс задержали.

— Позвони Смитам, предупреди, что в четверг мы заняты. Приедет Кит, проведем вечер вместе. Но приглашение давнишнее, так что придется за нас извиниться.

— Ты о чем?

— О Смитах. У них серебряная свадьба. Приглашение прислали сразу после Нового года. Оно пришпилено на доске объявлений над моим столом. Советую сделать это, как только повесишь трубку.

— Это все?

— Нет. Позвони, пожалуйста, в охранную компанию, спроси, могут ли они послать к нам людей на этих выходных, пока я дома. Когда выставим на продажу, сигнализация должна работать. Номер найдешь в «Гугле». Кстати, Соня! Если морозы так и не прекратятся, не выключай отопление, даже когда уходишь. Иначе трубы полопаются. С теплоизоляцией можно подождать до моего приезда.

— Грег, если не ошибаюсь, с переездом мы ничего не решили. Прежде чем пускаться во все тяжкие, надо поговорить.

На линии повисло напряженное молчание.

— Ладно. Посмотрим. Значит, ты пока стоишь на своем? Хорошо. Сделай, пожалуйста, то, о чем я просил, и в четверг мы все обсудим.

Мы прощаемся — и через секунду в памяти всплывает еще одно воспоминание. То самое, что пряталось, свернувшись калачиком, все эти годы. То самое, которое я не хотела тревожить в его кошачьей дремоте. Разбудил его командирский голос мужа.

Мы с Грегом стоим перед нашим новым домом. Кит полтора годика. Идеальная маленькая семья. Мне было двадцать пять, Грегу — сорок. Ему только что сообщили, что он получил кафедру в Норфолке. И вот мы купили дом неподалеку в пригороде. Мир словно распахнулся перед нами. Я глядела на дом: каменный, с двумя входами старинный коттедж в конце центральной улицы. Даже розовый куст растет у входной двери. За нашим прибежищем — новый жилой массив, все еще окруженный яблоневыми садами в цвету. Я держала Кит на руках. День был ветреный. Несколько лепестков сорвало и понесло. Дочь указывала на них пухлым пальчиком, на тыльной стороне ее ладошки появлялись крохотные ямочки. Девочка проговорила: «Снег». Мы с Грегом смеялись, находя все ее слова невероятно удивительными, искренне веря, что родили гения. Грег показал ключ в руке, обнял своих девочек — меня и Кит — и поцеловал каждую в щеку. А потом шагнул к порогу и отпер дверь в наш первый собственный дом. Прихожая большая, коридор светлый (просматривается аж до задней двери, что выходит в сад) — эти очаровательные подробности очень тронули нас, когда агент по недвижимости впервые показал дом. Вид из главной двери, зеленой с белым. Пятна солнечного света в саду. Но в тот момент, когда Грег распахнул перед нами дверь уже нашего дома, мне захотелось… повернуться и убежать. Я не могла туда войти. А когда переступала через порог, показалось, что прочная, укрепленная дверь захлопнется за спиной и я отсюда уже не выйду. Однако я нашла в себе силы улыбнуться Грегу в ответ, поцеловать мою маленькую Кит в развевающийся пушок на голове и шагнула вперед.

— Добро пожаловать в наш дом, — объявил супруг.

Он шел спиной вперед, разведя руки в стороны, будто приглашал меня и Кит следовать за ним. Повел нас в гостиную (последняя дверь слева по коридору). Комната яркая, светлая, еще не загромождена вещами, которыми нам предстоит обрасти за годы жизни здесь. Походная кроватка Кит стояла в углу, на ней уже одеяльце и нитяной кролик.

— Уложи Кит в кроватку, — шепнул Грег мне в ухо, — и иди в кроватку ко мне.

Я положила Кит, мысленно умоляя ее не успокаиваться, чтобы не пришлось подниматься к мужу. Но малышка легла и счастливо загулила. Через несколько минут она уже сосала большой палец и тихонько гудела — именно так она всегда засыпала. Я пошла к Грегу в нашу новую спальню в дальней части дома, окна которой выходили на гудронированное шоссе (в скором времени это будет главная транспортная артерия нового жилого массива). Грег отбросил покрывало с нашей только что застланной кровати. И я легла в постель, как делала всегда: закрыла глаза и думала о чем-то своем, о чем угодно, кроме того, где я и кто рядом. От прикосновения ладони Грега едва не передергивало, его дыхание на моем лице вынуждало отворачиваться. Я сопротивлялась.

— О Соня… — страстно шептал муж.

Я изгибалась, пытаясь высвободиться, а он наваливался сверху и начинал дышать часто-часто. Заполошное дыхание становилось хриплым и чересчур громким. В конце концов я уступала. А когда он наконец достигал оргазма и сразу засыпал, отворачивалась и долго поливала слезами наши новые подушки.

— Зачем тебе мужчина, с которым плохо в постели? — недавно спросила меня Хелен.

— Грег тут ни при чем. — Я удивленно взглянула на нее. — Так было бы с любым.

— Но…

— Как муж Грег во всем остальном прекрасен: умен, хорошо зарабатывает и, кажется, любит меня.

Только сейчас, когда у меня в доме Джез, я вспоминаю, каково это на самом деле — желать другого.

Колечки лука в масле размягчаются и становятся полупрозрачными — я на кухне, начинаю готовить завтрак. Итак, Грег будет дома в четверг утром! Значит, Джеза все-таки придется отпустить в день его рождения. Мысль о том, что юноша исчезнет из моей жизни именно тогда, когда ему исполнится шестнадцать, в тот самый момент, когда он из мальчика превратится в мужчину, наполняет столь горьким сожалением, что, боюсь, будет мучить меня все последующие годы. Если не воспользуюсь шансом, пока он у меня в руках, потеряю Джеза навсегда.

Подхожу к окну, гляжу на реку. Крупная темная чайка садится на оранжевый буй. Пролетает катер, от идущих за ним волн буй качается и подпрыгивает, будто пытаясь стряхнуть птицу. Но та вцепилась в него с впечатляющей решимостью. Они вместе поднимаются и падают, но не расцепляются.

Так бывало и раньше: когда я совершенно потеряна, не знаю, какую выбрать дорогу, река подбрасывает ответ.

Среда

Соня

В отличие от Гринвичского рынка, на базаре в Дептфорде продают вещи и в самом деле нужные. Иду туда вдоль реки, крепко жмурюсь, уклоняясь от злых ударов жуткого ветра. Небоскребы на Кэнэри-Уорф кажутся близкими, как никогда. Маячат надо мной серой сталью. Сегодня утром их стекло темное, отражает только штормовое небо да черную воду.

На рынке я — белая ворона. Недостаточно опытна по сравнению с женщинами, которые на глазок определяют зрелость сладкого картофеля и манго, отмеряют ткань. Где-то здесь люди шьют. Покупают нитки, наперстки, резинки. На других лотках продают плоды своего труда — копии одежды известных модельеров — за малую долю от высоких цен оригинала. А еще разговаривают. Общаются. Сидят в кафе, или стоят в дверях, или притулились на ящиках за лавками. Эти женщины выскакивают из квартир неподалеку, чтобы набить синие хозяйственные сумки чили, кухонными комбайнами «Мулинекс» или свежим мясом.

Иду прямо к лотку «Умелые руки», где в пластиковых корзинах навалены гайки, шурупы и болты, а на стопке батареек лежит раскрытая Библия. Рядом — покупательница.

— Я в этом не сильна, вы же понимаете. Большие головки или маленькие? Откуда мне знать? — спрашивает она у хозяина.

В каждой руке у дамы — пакетик с шурупами. Они с продавцом смеются, будто впереди еще куча свободного времени.

Беру рулон липкой ленты.

— Всего два с половиной фунта, — сообщает торговец и, будто чувствуя мое невежество, интересуется, зачем мне она.

— Трубу прорвало… — бормочу я.

Он смеется:

— Лучше бы вам вызвать сантехника. Хотя сейчас из-за морозов по всему Лондону прорывы да протечки, и заполучить мастера — большая удача. Надо было укрыть трубы теплоизоляцией. Ну, да что уж теперь. Однако люди говорят, скоро будет снегопад. Вот, держите. — Он вручает мне визитку. — Мой приятель, сантехник. Попробуйте, может, повезет.

— Спасибо… Но скотч я все равно возьму. Парочку. Дома всегда пригодится, — говорю так, словно речь идет о консервированных бобах.

На блошином рынке люди зарабатывают на жизнь, продавая всякую всячину: старые автомобильные кресла, поношенные лифчики, деревянные ложки, сломанные ключи. На прилавке с пользованными DVD нахожу для Джеза парочку фильмов: «Ночь охотника» и «Двойная страховка». Опускаю их в синюю хозяйственную сумку рядом с лентой и иду назад в сторону Крик-роуд.

На главной улице магазины специфичны: «Свинина от Кристины», «Яйцо», «Рыба», «Мясо Лобо-Халал», «Иконы». Вдыхаю запахи готовящихся завтраков из кафе и закусочных. У развеселого местного люда будто бы налажен постоянный товарообмен. Кажется, я здесь чужая. Завидую их чувству принадлежности к системе, проходя мимо магазинов «Все за фунт», парикма*censored*ских, что предлагают детскую укладку волос «грядками» по специальным ценам, закусочных «Пай-энд-Мэш» и даже бюро ритуальных услуг. Лондон постоянно движется, разрушается до основания и восстанавливается. Ландшафт реки ежедневно меняется на моих глазах. Но Хай-стрит Дептфорда как-то удается оставаться верной своей сути, сопротивляясь грохоту разрушительных перемен.

Возвращаюсь домой по Крик-роуд, мимо рекламных щитов, сулящих новый жизненный опыт на этом берегу реки. Шикарные апартаменты, кафе и сады, которые превозносит реклама, сменят гниющие верфи, заброшенные нефтеперегонные заводы и растрескавшиеся, поросшие быльем пешеходные дорожки.

Уже в Гринвиче заглядываю в магазин пластинок «Кэсба», и ладонь моя сразу же накрывает именно тот CD, который нужен, — «The Best of Tim Buckley».

— Открывай.

Вместе с подарками я принесла Джезу кофе, мандарины, мимо которых не смогла пройти, и миндальные круассаны.

Это будет замечательный день. Он неугасимым огоньком зажжется в моей памяти и будет лучиться золотистым светом.

Сажусь рядом с мальчиком.

— Шестнадцатилетие не зря называют сладким. Пролетит — не заметишь. Такой, как сейчас, ты…

Наворачиваются слезы стыда. Жадно оглядываю его — от макушки до пяток. А он… Глядит так, будто ждал моего прихода: невинно и одновременно немножко дерзко.

Именинник разворачивает покупки:

— «The Best of Tim Buckley»! Крутизна! Я ж именно такой и хотел. О, и DVD! Спасибо, Соня! — Джез смотрит на меня и, вижу, хочет улыбнуться, но что-то мешает. — Мама еще не звонила? Или Хелен?

Парень громко сглатывает — во рту пересохло. По-прежнему беспокоится о возвращении домой.

— Не делай такое несчастное лицо, — говорю ему. — Послушай диск или посмотри кино. Давай поставлю тебе вот это. Надо кое-что сделать, а когда я вернусь, мы с тобой пойдем.

— Пойдем?

— Да.

— Так я… ухожу?

— Уходишь.

Парень делает большие глаза. В них снова появляется блеск. Мускулы его лица расслабляются, и естественная красота, которую отчасти скрыла вуаль от беспокойства и боли в лодыжке, возвращается. Мне немного обидно.

— Скоро вернется Грег. Тебе нельзя тут оставаться. Комната будет занята. Извини. Давай собираться.

— Что ж…

Лицо Джеза светится радостью. Мальчик старается ее подавить, но не очень-то в этом преуспевает. Крылья его носа подергиваются.

— Это и есть ваш сюрприз! Пришлось «расколоться», потому что возвращается ваш муж! Можете уже не притворяться. — Он облегченно откидывается на подушки, вздыхает. — Я-то решил, вы с Хелен и Алисией готовите мне вечеринку-сюрприз! Но типа потом смекнул: нужен вам такой экстрим? Понимаю, сейчас это звучит немножко грустно. А я поначалу не мог понять, считал, происходит что-то странное, даже напугался…

— Странное?

— Ну, как бы… согласитесь: шарфики, запертая дверь…

— Джез!

— А потом подумал: вы ведь, помимо прочего, такая крутая!

— Крутая?

— Ну да. Классная. Были добры ко мне… Ну, гитары, еда, вино, интервью обещали…

— Конечно, Джез. У меня и в мыслях не было тебя пугать.

— Знаю. Сейчас вижу. Просто все это казалось немножко стремным. Обязательно расскажу Хелен.

А вот это мне не понравилось. Я покачала головой:

— Даже не смей так думать обо мне! А теперь слушай. На подготовку нужно немного времени. Я приду за тобой. Пока наслаждайся утром.

Оставляю парня смотреть «Ночного охотника» и торопливо выхожу в переулок.

Наш гараж — в ряду трех таких же, совсем недалеко от Дома у реки. Надо только чуть-чуть пройти по аллее и свернуть на боковую дорожку, которая ведет к главной улице. Задняя стена гаража смотрит на реку, до воды — тридцать футов. Единственное крошечное окошко, не более квадратного фута, распахивается ровно настолько, чтобы впустить немного свежего воздуха, но света — едва ли. Оно забрано проволочной сеткой, глядя на которую я каждый раз вспоминаю двери классов начальной школы. В гараже пахнет сыростью, пылью, плесенью. Хорошенько отмыть его нет времени, поэтому там висит толстая старая паутина, полная мертвых пауков. Вглядываясь пристальнее, вижу в них не дохлых хозяев, а их оболочки; такое впечатление, будто сидевший внутри паук просто вылез и убежал, оставив свою точную копию. Какое-то время я не в силах оторвать взгляд от этого феномена. Идеальные реплики самих себя в собственных паутинах.

Один из предметов хранимой здесь мебели — сосновая кровать, которую я терпеть не могу. Она в гараже с тех пор, как мы возвратились из провинции, — стоит вдоль задней стены, полиэтилен защищает матрас от сырости. Когда-то я, освобождая место в доме, перевезла сюда мебель из кабинета. Выдвигаю кровать на середину. Оставляю на месте шкаф для документов и секцию полок, вращающееся кресло и стопку старых виниловых пластинок. Получается некое подобие уюта, иллюзия обжитого места. Детская кроватка Кит пусть тоже остается, она разобрана, стоит в углу. Но здесь еще кучи инструментов, аэрозольные баллончики с краской, лаком, приставная лестница и садовый инвентарь, даже мотыга. Это все надо будет выкинуть или переложить куда-то.

Стою в проеме раскрытой двери, осматриваюсь, думаю, как лучше сдвинуть хлам, — и тут неожиданно мимо проходит Бетти из дома за углом.

— Решили прибраться? — спрашивает она; на холодном воздухе изо рта ее вырывается облачко пара.

— Надо освободить немного места, — отвечаю, надеясь сухим тоном положить конец возможной беседе.

Она наблюдает. Изо всех сил пытаюсь изобразить занятость.

— Когда избавитесь от хлама, сюда можно будет ставить машину. Ваша мама всегда держала тут свою. Так безопаснее, чем на улице.

Улыбаюсь. Я всегда паркую машину на улице — а это один из пунктиков Бетти. Не понимаю, почему это ее так волнует. В конце концов, угонят машину — проблемы будут у меня, а ее это никаким боком не заденет. Соседка быстро уходит, и я с облегчением жду, когда она скроется за углом. И тут Бетти оборачивается!

— Безопасность — это замечательно, — говорит она. — В наши дни происходит столько жутких вещей. Даже в собственном доме не чувствуешь себя полностью защищенной.

— О нашем районе всегда такое рассказывают. На самом деле ничего не изменилось, Бетти. Мы — счастливчики, потому что живем рядом с рекой. Ни за что отсюда не уеду.

 * * *

В гараже холодно и сыро. Не по своей воле я перевожу Джеза из милой комфортной комнаты, залитой светом, где можно сидеть и играть на гитаре. Совсем не хочу прятать живого парня тут, будто труп. Думаю о телятине: окорока дольше сохраняются в темноте. Что-то типа консервирования. И потом, это же ненадолго — два дня мальчику не повредят. Может, даже пользу принесут. А главное, тут он будет в безопасности. Пока малыш под моим крылом, с ним ничего не случится.

Перетаскиваю кое-какое старье в багажник машины и везу на свалку. Часть хлама «едет» в Дом у реки. Стремянку Грега, мотыгу и другой садовый инвентарь складываю в углу двора, у задней стены. Провода для запуска двигателя от внешнего источника, домкрат и инструменты убираю в чулан под лестницей. Надо закончить приготовления до того, как понесу Джезу ужин. Тогда можно будет расслабиться и провести с ним время перед выездом.

Закончив уборку в гараже, возвращаюсь. Копаюсь в сушилке. Аромат свежевыстиранного белья окутывает меня и словно отбрасывает в прошлое. Несколько секунд стою неподвижно, зарывшись носом в ткань. Шкаф заполнен аккуратными стопками постельного белья, которое было в доме с тех пор, как я себя помню. Свежая мягкая ткань, как по волшебству, переносит меня в детство: тогда я засыпала, уютно устроившись меж двух плотно подоткнутых хрустящих простынь. Чувство полной защищенности, которое так редко испытываешь во взрослой жизни.

 * * *

Вспоминаю. Он — на железной кровати в уголке. Поздняя зима, как сейчас. Совсем незначительный наклон земли, едва уловимые дуновения в воздухе, смутные намеки на приход весны, и, хотя день уже заканчивается и комнату заполняет тень, оттенок неба даже в шесть часов проясняется. Настроение нам подняли какие-то физические усилия. Где же нас только что носило? Может, у реки? Мое лицо горит. Кожу покалывает. На ногах Себа — грязевая корка. Значит, спускались на берег. Носились по грязи. Он отправляется в душевую — слышится плеск воды, парень явно отскребает свои ноги. Я не встаю с кровати, зная, что будет дальше, немножко страшась этого и одновременно сгорая от нетерпения.

Щелчок двери душа, пара голых ног на половицах. Хлюпающий звук матраса — он ложится ко мне, но почему-то наоборот — головой в изножье кровати, в то время как мой череп на белоснежной подушке.

Себ вдавил мне в рот большой палец ноги. Вкус мыла, легкий запах речного ила, который парень пытался смыть. Это было так захватывающе: и привкус, и ощущение, когда ноготь его большого пальца скребет мне по нёбу. Я сосала палец Себа, а он лежал на спине, закинув руки за голову, и счастливо пыхтел, пока нас что-то не прервало. Что же это было? Сейчас уже не вспомню. Что-то неожиданное, грохот или звон, разрушило интимность — мы испуганно замерли, прекратив игру. Любимый перевернулся и лег на меня.

— Ты пальцесоска и извращенка!

Я показала ему язык, не зная, как еще защититься.

Глубоко вдыхаю и собираюсь с духом. Складываю в большую сумку две простыни, односпальное пуховое одеяло и две подушки. Джезу, чтобы не замерзнуть, понадобится еще кое-что. Обогревателя у меня нет — в Доме у реки центральное отопление. Придется завтра купить эту старомодную парафиновую штуковину, если будет время до приезда Грега. А пока возьму старое одеяло в бело-зеленую клеточку, которое мы брали с собой на природу. Сегодняшние мои хлопоты как раз похожи на наши прежние сборы в поход. Воспоминание будит в душе зуд радостного предвкушения. Чего мне бы и вправду хотелось, так это придумать план вместе с ним, как мы с Себом планировали наши приключения. Мы с Джезом составили бы список, вместе наслаждались бы волнением перед праздником под звездами. Достали бы большие спички для розжига, пластиковые тарелки, консервы. Баллончики с бутаном для одноконфорочной плитки. Маленькие сковородки, которые складываются одна в одну. Конечно, этому не бывать. Джез расстроится, если я «обрадую» его перспективой кемпинга в гараже. А он мальчик импульсивный, может вытворить что-нибудь из ряда вон.

Сейчас я должна работать одна. Собираю чайные свечи, простые тоже (их мои родители держали в ящике буфета на кухне с той суровой зимы в семидесятых, когда регулярно отключалось электричество), туалетную бумагу, ведро с крышкой, которым мы пользовались одно время, пока не надоело играть в «зеленых». Захвачу упаковку маминых подгузников — они тоже могут понадобиться. Достаю водонепроницаемую подстилку, еще хранящую запах теплой травы даже после многих лет проветривания и хранения в сложенном виде.

Улыбаюсь, вспомнив о герметичных пластиковых контейнерах с булочками к чаю, фонариках и защищающем от ветра экране, которым мы закрывали заднюю часть салона авто, когда Кит была маленькой. В те дни мы проводили отпуск на холодном побережье Норфолка, в кемпингах, где всегда было полно состоятельных семей. Кит боялась даже заходить в общественные туалеты — там кишели пауки-сенокосцы. А по ночам малышка отказывалась засыпать в своей мини-палаточке. Она втискивалась между нами и лежала, кутаясь в это самое бело-зеленое клетчатое одеяло. Кто из нас сильнее радовался близости другого — она или я? Дочка обеспечивала мою безопасность: лежала, свернувшись калачиком, словно буфер между мной и Грегом. Сколько же ей было, когда мы еще ездили в походы? Пять? Шесть? Вылазки прекратились, едва Грег начал зарабатывать серьезные деньги. С тех пор мы отдыхали на виллах в Италии, Испании или во Франции.

Мои воспоминания о детстве Кит словно подернулись дымкой. Будто это не я, а другая женщина, которая, откормив дочь грудью почти два года, облегчала ей выход в большой мир. Какая-то другая, лучшая женщина мазала малышку «Судокремом» от потнички, заклеивала пластырем разбитые коленки, лечила калполом горло, вычесывала гнид из детских волос. Кто она была? Та, что посещала группы для молодых мамаш и пекла кексики? Позже, когда мы вернулись в Дом у реки, кто таскался с Кит по необъятному «Топ-шопу» у метро «Оксфор-сёркес»? Когда я изменилась? Происходило ли это постепенно? Когда на детской площадке дочь побежала к подружке, а не ко мне — и я поняла, что больше не являюсь центром ее вселенной? Когда девочка уехала кататься на велосипеде — и я поняла, что больше не смогу контролировать ее каждую секунду? Когда случайно увидела, как Кит целует мальчика, — и мысль словно удар: она больше не ребенок?

А может, катастрофа произошла неожиданно быстро? Когда я одна возвращалась домой на машине, оставив дочь в университете? Когда меня потрясло страшное прозрение: любимые появляются в наших жизнях только затем, чтобы вновь исчезнуть?

Прежде чем вернуться в гараж, наполняю грелку. Когда Джез заберется в кровать, там должно быть тепло. Тащу вдоль переулка к гаражу мусорный мешок. Почти стемнело, с неба сыплет мелкий ледяной дождь. Можно и фонарик включить. Внутри — хоть глаз выколи. Дверь нельзя оставлять открытой — это может возбудить любопытство или вызвать подозрения у случайного прохожего. Но даже когда дверь захлопнута, сквозняк из трещины под окошком то и дело задувает свечи. В конце концов удается зажечь несколько чайных. Их теплые желтые огоньки делают это место даже уютным.

Закончив стелить постель, начинаю нервничать. Как незаметно доставить сюда Джеза? Само собой, уходить придется уже после закрытия пивнушки, когда алкаши все до одного разбредутся по домам. А еще понадобится оставшаяся таблетка маминого снотворного. От нее мальчик станет послушным, но идти сможет сам.

Правда, нас, идущих по переулку, может заметить эта Бетти, или кто-нибудь страдающий от бессонницы, или припозднившийся гуляка. Надену на парня куртку с капюшоном. Такая висит где-то у Грега в шкафу еще со времен наших вылазок за город. Если хорошенько натянуть на него капюшон, юношу никто не узнает. Придется действовать быстро, не теряя бдительности ни на мгновение.

Заталкиваю шарф в щель под окном, ставлю рядок чайных свечек на ящик для картошки и тоже зажигаю. На улице — машины: они коротко озаряют фарами щель между дверями, когда поворачивают за угол в поисках места парковки.

Дальше, до самого паба, люди идут пешком. Голоса звонкие, возбужденные. Матрас на ощупь влажный, но я покрываю его водонепроницаемой подстилкой, а сверху кладу еще две чистые простыни. Поверх шерстяного одеяла — еще одно, из гагачьего пуха. В темноте остро пахнет сырыми земляными стенами и мелом. Насколько четче, полнее мальчик будет видеть мир, если на несколько дней лишить его света? Он же останется здесь недолго, всего лишь пока Грег и Кит не уедут. Каким же солнечным покажется ему музыкальная комната!

— А что людям говорить? — Простодушный Джез глядит на меня так доверчиво, что я чувствую тоненький укол раскаяния за то, что должно произойти.

— Ты о чем?

— Ну, я же не могу сказать, что сидел взаперти у вас дома. Звучит странновато, даже если объяснить все сюрпризом. Не хочу, чтобы вам или Хелен за это попало. Да… Что сказать Алисии?..

— Правду: ты хотел остаться, наладить кое-какие контакты… в мире музыки, и я позволила тебе.

— Ага, и никому не дал знать?

— Не терзайся так! Тебе понадобилось время для себя. Только и всего.

Мальчик делает невероятный глоток чая, который я ему принесла.

— Простите, я иногда грубил вам. Это было неблагодарно.

— Ничего. Не извиняйся.

— В тот первый вечер, когда мы напились, я, честно говоря, думал, вдруг вы предложите мне снять тут комнату. Когда поступлю в колледж.

— Правда?

— Ну да! Хелен в тот день на меня наехала, и я решил: ей, наверное, надоел квартирант. Думал, было бы здорово пожить у вас, но вы, быть может, не захотите. А потом, когда вы меня стали запирать, малость струсил. Неправильно понял и поэтому вел себя неблагодарно. Еще раз извините. — В голосе Джеза снова появились знакомые самоуверенные нотки — я уловила их, когда он пил вино на кухне почти неделю назад.

Радуюсь, видя, что парень расслаблен. А то в последние несколько дней он был слишком тих. Слишком запуган.

— Значит, если б я разрешила тебе остаться… — Сердце будто выдало всплеск мощности; меня стремительно уносит в другую реальность.

Губы Джеза расползаются в улыбке. В уголках — две тоненькие линии. Едва заметное подрагивание этих складочек дает мне знать, что парень беспокоится, потому что не верит мне на сто процентов.

— Ну, если честно, сегодня хотелось бы попасть домой. День рождения все-таки… почти закончился. Когда выходим?

— Скоро.

— Но почему не прямо сейчас?

— Осталось еще кое-что подготовить. — Стараюсь не выдать досаду от того, что мальчик так рад удрать от меня. — Терпение, Джез.

 * * *

Вернувшись к высоким окнам, вижу, что лекарство начинает действовать. Парень — на кровати, двигается вяло, будто пытаясь сбросить одолевающую его сонливость. Пожалуй, дождусь, пока мальчик будет в состоянии дохромать до гаража, но не осознавать происходящее. Тихонько открываю дверь и вхожу в комнату. Сажусь на кровать рядом с ним:

— Хочешь, расскажу сказку?

— Нам уже пора выходить?

— Чуть позже. А за сказкой время и пролетит.

— Ладно, рассказывайте.

Ложусь рядом. Парень чуть подвигается, освобождая мне место.

— Сказка называется «Грязекопы»…

Поднимаю руку, глажу его по волосам… Мальчик утыкается головой мне в плечо… Поглаживаю нежную кожу его шеи… Наконец он засыпает.

За окном продолжает темнеть. Дождь не утихает. В музыкальной холодно. Я натягиваю на нас обоих пуховое одеяло и рассказываю неторопливо, успокаивающе.

— Жил когда-то на свете пятнадцатилетний мальчик. Как и я, у берега Темзы. Только у мальчика не было дома, и бедняга зарабатывал гроши, собирая то, что выбрасывал на берег прилив. Дважды в день, когда начинался отлив, он спускался к берегу на поиски. Собирал все, что находил. Кости утопленников, деревяшки, железный лом. Иногда — крайне редко — попадалась монетка или драгоценность. Вместе с мальчиком работали друзья. Многие из так называемых грязекопов тонули. Застревали в прибрежном иле и, когда начинался прилив, оказывались в ловушке. Безжалостная стихия смывала тела в реку.

Секунду я молчу. Вижу, Джез почти заснул, но хочу закончить сказку. Эта история довела меня до слез. Глотаю, вытираю глаза тыльной стороной ладони…

— Так вот, мальчик этот, Эдмунд, — продолжаю я, — ему удивительно повезло. Он нашел медальон с портретом королевы Виктории, подумал, что это ее вещь, и решил вернуть находку королеве. Пришел во дворец, но стража не впустила бродягу в грязной, рваной одежде и найденных на берегу башмаках не по размеру. Шустрый, сообразительный Эдмунд и не подумал сразу сдаться. Он забрался по стене дворца, разбил окно и влез через него. Отыскал королеву в спальне: ее величество лежала на кровати, словно поджидая гостя. Королева тогда все еще скорбела по принцу Альберту и несколько месяцев почти не выходила из своей комнаты. Эдмунд вручил ей медальон. Виктория попросила его присесть рядом и поведать о себе. Впечатлившись рассказом Эдмунда и преданностью мальчика, королева в первый раз за много месяцев, а то и лет забыла о своем горе. Она увидела чистую душу за лохмотьями и грязью. Отвага и бескорыстие бедняка раскрыли ей глаза: королева вдруг поняла, как важно радоваться жизни.

Замолкаю. Джез пошевелился. Его веки чуть дрожат, легкая улыбка играет на губах.

Почти три часа ночи.

— Джез… нам пора. Ты должен встать и идти со мной. Джез…

Лицо парня оживает, но сам он все еще сонный и ничего не понимает; руки-ноги тяжелые и болтаются, как у куклы. Помогаю мальчику надеть кожаную куртку, а сверху — большущий анорак Грега, чтобы защитить от дождя. Спускаемся по лестнице; я поддерживаю его под локоть. В прихожей велю Джезу натянуть капюшон и идти рядом. Открываю дверь; выходим во двор. Я веду его в ночь.

— Ммм… Воздух! — радуется мальчик; речь его не совсем разборчива. — О, спасибо тебе! Спасибо…

Джез очень долго не был на свежем воздухе и сейчас вдыхает глубоко, с жадностью. Пахнет водорослями. Люблю эту аномалию реки: привкус соли, которую она приносит из дельты, напоминает о безбрежных океанах. Океаны эти несут реке грузы с других материков: рыбу в «Биллингзгейт», шелка в Ист-Энд, специи, фрукты и овощи, кофе, табак, хлопок, чай и сахар. Темза щедро отдает и с жадностью забирает. Я всегда ценила ее по достоинству.

Джез смотрит на меня.

— Ну, пока! — бормочет. — Спасибочки. Если был порой нерадивым — простите. Еще раз благодарю за приют.

Я веду его через внутренний дворик к двери в стене. Нервы на пределе. Если парень вдруг рванет наутек, когда мы будем уже за стенами Дома на реке, у меня не хватит сил ему помешать. Остается только полагаться на его временную заторможенность и вновь обретенное доверие ко мне. Хотя не по себе от мысли, что мальчик верит, будто я собираюсь отвезти его домой. Мне не нравится обманывать Джеза. Я старалась не лгать, почти все это время и нужды-то не было. Он верил, во что хотел.

Я соврала Кит в то лето, когда мы с Грегом перестали разговаривать. В лето великого молчания. Грег так наказал меня за фригидность. Этим я с дочерью не могла поделиться. Легче было сказать, что папочка потерял голос, чем признаться, что он отказывается говорить со мной и, само собой, с Кит. Я поступила так, чтобы защитить девочку.

И сейчас я не стану разубеждать Джеза — пусть думает, что мы едем домой. Его тоже нужно защитить. Веду мальчика по переулку. Почти горизонтально летящие капли дождя стегают по лицу. В лужах отражаются оранжевые фонари. Рядом нетерпеливо вздыхает река. Под угольным причалом так темно, что рука Джеза тянется к моей. Беру парня за руку, и он даже не пытается вырваться. Его ладонь доверчиво лежит в моей. Так в холодную ночь мы и подходим к дверям гаража.

— Ваша машина здесь? — спрашивает он, когда вставляю ключ в замок.

Я не отвечаю.

Среда

Хелен

Когда в среду вечером Хелен вернулась домой, ее ожидало два укола судьбы. Она не могла понять, что больнее: две спины, которые Хелен увидела, открыв дверь кабинета Мика, или полицейская машина, что остановилась под окном их дома через несколько минут.

Мария и Мик сосредоточенно изучали сообщения на странице в «Фейсбуке», которую они сами открыли: добрые пожелания Джезу и воспоминания о юном музыканте от его друзей и почитателей, о существовании которых они даже не подозревали.

— Привет, — поздоровалась Хелен.

Они даже не оглянулись.

— Милый, я дома! — попыталась дозваться она.

Этой фразой они с Миком с насмешливой серьезностью приветствовали друг друга, когда только поженились.

Мик повернулся:

— Хелен, прошу. Мы очень заняты…

Его прервал звонок в дверь. Хелен пошла открывать. Было почти полпятого, на улице только что зажглись фонари.

Инспектор Хейли Кервин. Снова в сопровождении того юноши, который на вид едва ли старше Барни.

— Мы хотели бы задать вам несколько вопросов личного характера, — начал парень. — Об исчезновении Джеда. Позволите войти?

— Джеза, — вполголоса поправила Кервин, наклонясь к нему.

— Ничего страшного, — сказала Хелен. — Что вы хотите узнать? Входите, пожалуйста, присаживайтесь.

Хозяйка провела полицейских в гостиную. Включила настольную лампу, прежде чем усесться самой. Черта с два она предложит им чая. Только-только собралась ведь откупорить себе бутылочку вина.

— Припомните, пожалуйста, вкратце все, что произошло с того момента, как Джез приехал к вам. Нам необходима полная картина отношений мальчика с вами и членами вашей семьи.

— Хорошо, попробую. Позвать мужа и сестру?

— Благодарю, пока что поговорим с вами одной, — сказала Кервин. — Начнем с его приезда. Мальчик, насколько я знаю, прибыл на собеседования?

— Верно. Неделю назад.

— Как я понимаю, он планировал поступить в местный колледж. Значит, на данный момент Джез школьник?

— Да. Учится в лицее в Париже. Сегодня ему исполняется… День рождения…

Кервин кивнула:

— Дни рождения — это всегда хлопоты… Не станем больше отнимать у вас время.

Хелен разгладила юбку и глубоко вздохнула.

— Я встретила его в пятницу на Сент-Панкрасе. Помню: ждала парня под табло прибытия международных линий и переживала из-за того, какой маленькой и старой покажусь ему. — Она грустно улыбнулась. — Сейчас это кажется такой мелочью… Но Джез выше обоих моих мальчиков, хоть и моложе. Думала, ему будет неловко. Мы же не виделись… почти полгода. Но мальчик сделал мне приятный сюрприз: расцеловал, знаете, так по-французски — в обе щеки. — Хозяйка нахмурилась и посмотрела на Кервин. — Эта информация вам полезна?

— Продолжайте, — кивнула полицейская.

Хелен на секунду задумалась. Припомнила, как, уловив от Джеза слабый аромат мыла, она невольно сравнила его с крепким запахом пота от сыновей, который объясняла периодом созревания.

— Должна признаться, увидев Джеза, я поняла, что в наши дни для мальчиков уже не круто соблюдать правила личной гигиены. Это заставило задуматься: мои сыновья ведь могли бы и получше следить за собой… Да, рядом с сестрой я всегда ощущала себя… неполноценной. Она казалась куда лучшей матерью, чем я сама.

— Что вкладываете в эти слова — «лучшей матерью»? — Кервин подалась вперед.

— Ох, да много чего! Джез приехал всего на пару собеседований, а Мария заставила его взять гитару, положила в чемодан несколько смен нарядных одежек. Мне бы не пришло в голову так экипировать своих мальчишек. Потом я беспокоилась, что не смогу придумать, о чем говорить с племянником в машине по дороге домой. Знаете, подростки — мои, во всяком случае, — так немногословны. Но Джез был… просто очарователен! Возможно, потому, что живет со взрослыми. До недавнего времени он был единственным ребенком в семье. Недавно его отец снова женился, и у Джеза появилась сводная сестричка, но они не часто видятся. В общем, племянник оказался куда более открытым, чем любой из моих сыновей в подобной ситуации. Конечно, я думаю: не моя ли это вина? Кажется, многие родители грешат на себя в таком случае.

Хелен взглянула на юного полицейского. Парень глядел в окно или, может, изучал свое отражение в темном стекле, одновременно засовывая ручку в носок.

— Джош, надеюсь, ты записываешь? — обратилась к нему Кервин.

— Виноват, — обронил юноша и принялся за работу.

— Итак, вы встречали Джеза на машине?

— Да. Признаться, меня немного раздосадовало, что пришлось заплатить за парковку. Но это скорее из-за сестры, чем из-за парня. Своих детей я отправила бы на метро. Мария куда сильнее трясется над Джезом, чем я над своими двумя. Может, оттого, что он у нее один.

— Вы имеете в виду, — спросила Кервин, — что юноша, так сказать, не искушен в городской жизни? Он что, может не знать, как позаботиться о себе в Лондоне? Это просто предположение.

— Быть может. Мальчик слегка простодушен, в чем-то наивен. По пути к нам домой до этого «парижанина» вдруг дошло, что у него совсем нет английских денег! Пришлось притормозить у банка, кое-как втиснуться на парковку и отвести его в обменный пункт. Парень, конечно, не виноват. Это сестра. Если она так трясется над сыном, что ж не дала ему с собой наличных? Но… да, я бы сказала, Джез не привык к самостоятельности. Он очень домашний. Раз уж спросили.

Хелен помолчала.

— Может, с парнем слишком цацкались, но все его так любят. Просто обожают! Мои мальчишки, рок-группа, его подружка явно боготворят его. Сыновья характеризуют Джеза как «что-то с чем-то». Что это значит? Это хорошо. А еще говорят, он подкаблучник.

— Вот как?

— Это значит, он всегда готов угождать, — перебил Джош, наконец включившись в разговор.

— Верно, — сказала Хелен. — По-видимому, Джез не любит говорить «нет» своей подружке. А может, и всем остальным. Ему нравится быть другим в радость. Он любезен. Вот, наверное, что дети вкладывают в понятие «подкаблучник». Забавно…

— Мы говорили с его девушкой. Они вместе совсем недавно.

— Как мило. Они встречаются с тех пор, как племянник переехал в Париж.

— Когда это было?

— Хм. Уже два года. Моя сестра — его мать — работает там, в пригороде. Шьет.

— И мальчик планировал учиться здесь в шестом классе?[13]

— Да. Подал заявления на музыкальные курсы в два места. В один из этих колледжей поступает и мой сын. Мальчики собираются на один факультет. Здесь, в Гринвиче. У Барни были бы неплохие шансы, если б не Джез. Джез намного музыкальнее. И его мать активно поощряет это. Парень страдает дислексией, но музицировать это ему не мешает.

— Говорите, люди его боготворят. Не замечали нежелательных знаков внимания со стороны кого-либо?

— О чем это вы?

— Джез ни о чем таком не говорил? Его никто не беспокоил?

— Не замечала. Спросите у его девушки, может, она знает больше.

— Вы не ссорились с племянником или сестрой за ту неделю, что он был здесь?

Хелен чуть подвинулась на стуле. Что это, ловушка? Она готова была придушить кого-нибудь за стакан вина. Сначала длинный рабочий день, потом мысли о Марии и Мике, стоявших бок о бок за компьютером, не покидали голову. Их бедра соприкасались или ей померещилось? Чем больше Хелен об этом думала, тем больше уверялась, что эти двое прижимались друг к другу, а она им помешала. Это дикость, но мысль так окрепла, что Хелен уже ни о чем другом и думать не могла. Логика подсказывала, что дискомфорт у нее в животе возник из-за тревоги за Джеза. Так отчего же рассудок постоянно возвращал ее к Марии и Мику?

— Простите, этот момент нужно прояснить. Не возникало ли за этот период какого-либо спора между вами и вашей сестрой или вами и ее сыном?

Хелен посмотрела на Кервин и покачала головой:

— Только в машине, когда я остановилась поменять деньги. Хотелось вернуться поскорее, а это нас задержало. Больше ничего…

— Не приходилось ли вам сердиться на него? И мог ли парень это почувствовать? Что он каким-то образом расстраивает вас или ваших близких?

Хелен задумалась. Стоит ли рассказывать, как она вышла из себя, когда мальчик исчез? Как его завораживающая игра вынудила обвинить его в нечуткости. Но тогда снова придется упомянуть, что она чувствовала себя неадекватной по сравнению с сестрой. Или хуже того: что у нее было похмелье. Она выставит себя как безответственную психопатку.

— Нет. Это была всего лишь мимолетная досада. А в общем, как я уже говорила, мы все замечательно относимся к Джезу, рады ему; и парень, уверена, знает об этом.

— Тогда еще один вопрос. Вы сказали, что в пятницу, отработав полдня, вернулись домой и видели Джеза?

Хелен моргнула:

— Да.

— Кто-нибудь может это подтвердить?

— Когда он уходил, дома больше никого не было.

— Нет, я имею в виду: кто-нибудь видел, как вы уходили на работу в пятницу утром?

Хелен, сама того не желая, кивнула в ответ. Было, было ведь время сочинить что-нибудь путное! Или придумать отговорку. Хотя по большому счету она не делала ничего уж очень дурного. Или не скрывала нечто криминальное.

— Вы работаете… — Кервин заглянула в свои записи, — в учебном центре в Ньюнэме? На курсах повышения квалификации преподавателей. Ваш курс «Управление поведением»?

— Верно, я учитель-консультант, — ответила Хелен. — Это значит, я внештатный работник, «странник». Но да, приписана к этому учебному центру.

— И в прошлую пятницу вы там были.

— Да, — вырвалось у Хелен прежде, чем она успела остановиться.

— Благодарю. Пока это все.

— Вы не хотите побеседовать с Миком? Или с Марией?

— С вашей сестрой мы уже говорили. И с Миком тоже. И все же нам, возможно, придется поговорить с офицером службы по связям с семьей. Прошла уже почти неделя, и мы хотим быть уверены, что родственники пропавшего ребенка получают правильную поддержку. Не прощаемся.

Хелен проводила взглядом полицейскую машину, укатившую по Мэйз-Хилл, и вернулась в кабинет Мика. Комната была пуста, только на мониторе голубым и пурпурным мерцала охранная система. Хелен пошла на кухню.

Какой сегодня день — обычный или особенный? Она будто впервые увидела свою кухню. Зимние анютины глазки на подоконнике, коробка, битком набитая рекламными брошюрками о фильмах и постановках, на которые они так и не сходили. На полке — щербатые кружки. На столе — ваза с подвявшими хризантемами. Пора их заменить. Перед глазами все плывет, будто убегает и возвращается. Она, наверное, больна. Может, принять парацетамол? Или добрую порцию джина?

Зашел Мик. Открыл холодильник.

— А что, Мария без тебя с «Фейсбуком» не управится? — поинтересовалась Хелен.

Муж не прочитал в ее глазах вызова и обвинения.

— Что? Нет, я сам напросился в помощники.

— Никак не возьму в толк, с чего это ты взвалил все на свои плечи?

Хелен знала ответ: чтобы произвести впечатление на Марию. Сомнений не осталось. Больше она не могла сдерживать себя.

— Что-то я прежде не замечала, что Мария настолько беспомощна. Почему ты так внимателен к ней?

— Да что с тобой? Я всего лишь делаю все возможное, чтобы найти мальчика. Его нет уже пять ночей, а тебе, похоже, до лампочки. Ты будто хотела этого!

Он поставил на стол бутылку вина в охлаждающей обертке.

Как только Хелен потянулась к бутылке и бокалам, в дверь позвонили. Мик пошел открывать. Через открытый проход в кухню Хелен увидела, как по коридору к ней направляется Алисия. Девушка выглядела ужасно: похудела, на лбу прыщики.

— Заходи, Алисия.

— Есть новости?

Хелен покачала головой:

— Присядь, душечка. Хочешь чего-нибудь? Кажется, тебе надо выпить. Плохо выглядишь.

Она указала на вино, но девушка отказалась:

— Я спиртное совсем не пью. А вот чашечку кофе с удовольствием бы. Шла к вам через туннель и жутко устала…

— Сейчас сделаю.

— Может, просто поездить по улицам, поискать его? — сказала Алисия. — А то пешком очень долго. И снаружи такая холодина. Думала спросить, вы еще не пробовали поискать?

Мария, услышав голоса, пришла в кухню.

— Алисия предлагает поискать Джеза, — сказала ей Хелен. — Взять машину и просто поездить по югу Лондона. Может, так найдем парня. По-моему, идея хорошая.

— Все другие способы я уже испробовала, — добавила девушка, — но сдаваться не хочу.

Хелен не сомневалась, что Мария скривила губы, услышав высокий голос Алисии с южнолондонским акцентом.

— Это работа полиции, — сказала мать Джеза. — От нас больше толку здесь: будем следить за страницей «Фейсбука» и отвечать на звонки.

Она посмотрела на Мика, и тот кивнул.

— Мария, хочешь чего-нибудь? — спросил Мик.

И взглянул на бокал вина у Хелен.

— Только не алкоголь. Мне нужна ясная голова. Вдруг что…

— Иди в гостиную, сейчас принесу тебе чашку чая. Я зажег камин.

Алисия подняла брови, когда Мик следом за Марией вышел из кухни. Хелен скривилась, когда он протянул сестре жены кружку сладкого чая. И удивилась: присутствие Алисии успокаивало ее.

Они сидели за кухонным столом. Хелен пила вино, а Алисия говорила, уплетая дигестивные[14] бисквиты. Она рассказала Хелен, как они с Джезом поддерживали связь по MSN,[15] когда он переехал в Париж. Какие у них хорошие отношения. Как ей легко с ним — с парнем — общаться.

— Знаю, она ваша сестра, — говорила Алисия. — И только не подумайте, я не хотела ничего дурного… Просто Джез говорит, его мама странная. А еще она меня не любит.

— Ну что ты, — возразила Хелен. — Почему ты так решила?

— Она никогда у меня ничего не спрашивает. Это странно, потому что я увлекаюсь искусством, а работа Марии в некотором роде связана с ним. Джез тоже говорит, мол, мама его «прессует». Она — сноб. Хочет, чтобы сын был лучшим во всем. Слишком на него давит.

Хелен все больше нравилась эта девочка: она не просто обожает Джеза, но и отлично видит его душу.

Быть может, Алисия станет ее единственным союзником в этом кошмаре.

— А знаешь, я бы с удовольствием поездила, но не сейчас. Уже темно, мы особо ничего не увидим, к тому же я немного выпила… Давай отложим ненадолго. Но я очень рада, что ты пришла. Мы с тобой вместе, Алисия, — мы будем искать Джеза. Справимся без Марии, без Мика, и полиция тоже не нужна. Надо только держаться друг за дружку.

Алисия подняла руку, и они хлопнули ладонью об ладонь.

Четверг вечером

Соня

Дочь рядом — самая большая радость. С тех пор как в октябре Кит уехала из дома, только ее визиты поддерживали меня, придавали сил. Ее раздражающе скрупулезные привычки: обрабатывать все подряд дезинфицирующим спреем, мазать перед едой руки антибактериальным гелем — даже они согревают сердце. Ведь это я создала ее — целостного, нового, уже взрослого человечка. Но сегодня утром перед приездом дочери я буквально на грани срыва.

Когда после Рождества у Грега участились командировки, я отчаянно жаждала уединения. Заполучив наконец в полное распоряжение Дом у реки, с удивлением стала замечать то, на что едва обращала внимание раньше. Карандашные отметочки роста на стене в узкой нише между ванной и моей спальней. Я частенько провожу пальцами по углублению в штукатурке в коридоре — сюда попали бронзовые часы с ручкой, которые я швырнула в припадке гнева. Выуживаю из щелей меж половиц давно забытые украшения, старые пенни, открытки и потерявшиеся фотографии.

Изредка звонят друзья, приглашают куда-нибудь, но я всегда нахожу отговорки. Многие давно поняли намеки и больше не докучают. А дело в том, что я просто не могу слишком долго уходить из дому, да еще в том, чтó он начал открывать. Будто приподнимаю слой обивки, настолько заглушавшей все, что много лет я не могла правильно помнить, правильно чувствовать. И вроде бы боюсь я того, что из-за скорого возвращения Кит и Грега обивка эта ляжет обратно и я так и не сделаю открытия, на пороге которого стою. C тех пор как пришел Джез, я чувствую, что прошлое скользит куда-то, как ненужный хлам сквозь половицы, и они с настоящим вот-вот наконец сойдутся в одной точке.

Кит появляется как раз тогда, когда я заканчиваю накрывать на стол. Едим мы, конечно, всегда на кухне. Они с Грегом пойдут в гостиную выпить. Наверное, джина с тоником. И пока я буду протыкать баранье жаркое, проверяя, готово ли, поговорят об анатомии, и крови, и последних достижениях генной терапии. Достаю винные бокалы, дышу на них, протираю свежевыстиранным кухонным полотенцем. Входит Кит, высокая, тоненькая, новоиспеченная женщина, больше не подросток, так долго избегавший общества. Трудно описать, насколько изменилась дочь. Теперь она держится с каким-то внутренним согласием с собой. Прежде я такого не замечала. Кит стоит в дверях, как обычно в свободной спортивной одежде: красная лыжная куртка, черные штаны. Стягивает перчатки.

— Привет, мам, — произносит она глубоким, как у Грега, голосом. — Классно пахнет! Что у нас сегодня?

Тянется ко мне, подставляет холодную щеку для поцелуя. В последнее время мы не обнимаемся. После отъезда дочери мы, не сговариваясь, стали приветствовать друг друга как-то официально. Я порой чувствую, что достаю ее, и это огорчает. С отцом девушка ведет себя не так скованно.

— Лангустины. Потом баранья лопатка. Папин заказ. Для тебя есть твой любимый пудинг. Ты одна? А вроде говорила, что приедешь с новым парнем?

— Он скоро будет. Заскочил в магазин прикупить себе вина.

— Как мило.

Она смотрит на меня и ухмыляется:

— Он очень милый.

Чувствую, у Кит это серьезно, и снова спрашиваю себя, пойму ли я ее жениха.

Она слоняется по кухне, берет в руки какие-то вещи и ставит на место, как делает всегда после возвращения. Словно проверяет, не изменилось ли чего. А я… чувствую предельное напряжение и боюсь, что проглядела какие-нибудь улики последних дней с Джезом.

— Иди посиди с папой, — говорю. — А я пока закончу готовить.

— Хорошо. Просто хотела посмотреть, есть ли письма для меня. Ты перестала их переправлять.

— Так нечего было. Приготовлю тебе выпить. Проходи, садись.

— Сяду, мам. Погоди. Только, пожалуйста, не гони меня, а то не успела я переступить порог, как ты пытаешься от меня избавиться.

— Что за глупости? Не пытаюсь я от тебя избавиться. Хочешь, оставайся на кухне. Так даже лучше. Просто я думала, в гостиной будет теплее. Папа разжег камин.

Режу на четвертинки лимон, налегая на нож сильнее, чем нужно.

— Мам, ты в порядке?

Поворачиваюсь и смотрю на дочь:

— Конечно. Все хорошо.

— Просто… А, ладно, проехали. Так что насчет свободной комнаты, решила?

Снова поворачиваюсь к ней спиной, отшвыриваю нож и демонстративно споласкиваю руки в раковине.

— Если не возражаешь, постели себе сама. — Очень стараюсь, чтобы голос звучал спокойно. — Простыни в сушильном шкафу.

— Господи! Я-то думала, хоть дома отдохну! — едко бросает она. — В универе назаправлялась по горло.

— А у меня полно дел помимо заправки постелей. От тебя не убудет.

Мы наконец-то обмениваемся нашими давно привычными взглядами любящей матери и любимой дочери.

Вдруг Кит выпрямляется, глаза ее загораются, и девушка, улыбаясь, делает шаг вперед: на пороге возникает высокий юноша.

Парень тянет мне руку, открыто смотрит в глаза. Точно, окончил частную школу. Брюки от костюма, шерстяное пальто, очки в темной оправе. Старше Джеза года на четыре. Гарри принадлежит к тому типу мужчин, которые никогда не бывают молодыми. У Джеза отсутствует внешний лоск. Именно это в нем я и люблю — эфемерную способность жить одним днем. Образно говоря, форма пока неопределенная, но вот-вот готовая сгуститься в жесткую и неподатливую, из которой возврата нет.

— Мам, это Гарри. Гарри, это моя мама Соня.

— Рада знакомству, Гарри.

Юнец в ответ улыбается, держит мою руку в своей чуть дольше, чем мне хотелось бы, рассматривая меня сквозь очки. Интересно, обсуждали они меня по пути сюда, а если говорили — что дочь ему рассказала?

Кит просияла — из-за моей спины показывается Грег. Пропускаю его в кухню, отец и дочь глядят друг на друга и смеются.

— Дай-ка посмотреть на тебя, дочка, — говорит Грег, кладя ей руки на плечи.

Кит счастливо улыбается родителю. А тот уже тянет ее в гостиную, кивком указав на Гарри.

Меня оставили заканчивать готовку. Я зарядила CD в проигрыватель: Бах, сюита для виолончели. Мою, чищу картошку, режу на четвертинки и кладу в духовку запекаться. Грег возвращается в кухню, подходит к винной стойке за бутылкой «Сансера» к первому блюду, кладет ее в холодильник.

— А где кларет? Мы же оставляли «Шато Лафит» на совершеннолетие Кит! — спрашивает он. — Вот здесь стояла!

До этого момента я о вине и не вспоминала. Вытащив тогда пробку, я думала только об удовольствии разделить напиток с Джезом. А сейчас гляжу на Грега и понимаю: вот-вот разразится буря.

— О, это… — бормочу.

— Что, Соня? О чем ты?

— Извини, Грег. Я случайно открыла его. Как-то вечером после занятий. Мы прикончили бутылочку, и я решила взять со стойки еще. А на этикетку не посмотрела…

— Мы хранили ее несколько лет. Ты в своем уме?

— Ну… это же всего лишь вино.

— Не понимаю. Это ведь твоя идея была сохранить его до дня рождения Кит в июне. Не моя. Но я думал: классный способ отметить такой особенный день рождения, лучше не придумаешь… И теперь ее нет!

Терпеть не могу, когда муж смотрит на меня, будто гадает, страдаю я от раннего климакса или от слабоумия, то есть от хворей, которые не обсуждают в благовоспитанном обществе. Доктора любят командовать. Всегда делают вид, будто знают о вас нечто секретное. Держат вас в тревожном состоянии, словно распознали некий ужасный симптом, и ждут момента, чтобы объявить о нем.

— Грег, я в тот вечер расстроилась, как и ты сейчас. А потом подумала: ну что я дергаюсь? В той бутылке было всего лишь несколько давленых виноградин. Случаются вещи и пострашнее.

— Эти давленые виноградины были собраны в год рождения Кит и выдерживались с тех самых пор. Этому цены нет. Время не отмотаешь назад.

— Мне надо приготовить мятный соус, — вздыхаю и отворачиваюсь от мужа. — Сожалею. Что еще я могу сказать…

Пестиком в ступке толку листья мяты. Они из зеленых становятся коричневыми, расставаясь со своим ароматом. Добавляю уксус и сахар, энергично размешиваю получившийся соус. Половина моего разума все время где-то не здесь. Часть меня — в этом мире жареной лопатки и соуса, отполированных бокалов, скатертей, а другая, хоть и тайная, ощущается как реальная, настоящая, целиком поглощена Джезом. Запахом Джеза напоен воздух вокруг меня. Натираю барашка розмарином и чесноком, представляя, что смазываю плоть Джеза. С содроганием вспоминаю, что мальчик не рядом, а в конце аллеи, в запертом гараже. А так хочется, чтобы он был здесь, наверху, в уютном облаке света музыкальной комнаты.

Через полчаса мы садимся за стол. Грег за все это время так со мной и не заговорил. Бах отыграл, и повисло неловкое молчание. Каждый будто не знал, что сказать. Я зажгла свечи и поставила в центр белой скатерти вазу с подснежниками. В кухне тепло, огоньки отражаются в не прикрытых занавесками окнах.

— Мы с Гарри любим играть в скрабл после обеда. — Кит наконец нарушает тишину и тянется к вину. — Но я, мама, рассказала ему, что ты не любишь настольные игры.

— Спасибо, нет, — отвечаю с улыбкой.

— А что так? — спрашивает Гарри. — Боитесь проиграть?

— Наоборот, — смеюсь, — я не очень хорошо понимаю все это. Словесные шарады совсем меня не интересуют. Но вы поиграйте, пожалуйста.

— Всегда мечтала жить в большой такой семье, где после обеда играют в настольные игры, — грустно говорит Кит. — Мама никогда не играет. А вдвоем в скрабл неинтересно. Пап, сыграешь с нами?

Грег пожимает плечами. Ему всегда очень трудно отказывать дочери в чем-то, но сейчас он решается:

— Нам с мамой нужно поговорить. Извини, солнышко.

Он встает, вытирает руки салфеткой и идет к CD-плееру:

— По-моему, не хватает музыки. — Грег убирает Баха в коробочку и ставит Пятую симфонию Малера.

— Почему его? — спрашиваю я.

— А что такого? Тебе же он нравится.

— Нравится, только он чуть… помпезен… как фон к обеду. Или нет?

— Ладно. — Грег пожимает плечами и убирает диск. — Если ты так хочешь, пусть будет камерная музыка.

— А, знаете… — Гарри тянется ко мне через стол. — Я хотел напроситься в вашу музыкальную после обеда. Не будете против?

Я будто в осаде. Это комната Джеза. Его священное место. Но отказать неловко. Какую бы причину придумать?

— Гарри играет на клавишах, — поясняет Кит. — Я показывала ему все наверху. Мам, пожалуйста! Ты и сама иногда там работаешь, знаю.

— Ну конечно я не против.

Вспоминаю, все ли прибрала за Джезом. Окурки на блюдцах, бритвы в ванной. А мусорную корзину проверила? Набив полный рот, пытаюсь проглотить еду, но не могу.

— Потрясающее место для кабинета! — продолжает Гарри. — А вид! Блеск!

Грег и Кит переглядываются.

— Что? — спрашиваю я. — Что значат ваши взгляды? Вы, двое?

— Ничего, — отвечает муж. — Не выдумывай, Соня.

— Комната и правда очаровательная. — Дочь берет Гарри за руку. — Один из маминых аргументов в пользу варианта остаться здесь. Но даже великолепная комната не гарантирует того, что мы никогда не переедем.

Говоря это, она не глядит на меня, потому что знает: это может меня разозлить.

— Кит, не сейчас, — просит Грег.

— Знаю, папа. Извини. Но ты читал сегодняшнюю вечернюю газету? Гарри был в шоке. Вооруженные бандиты грабят невинных людей в их квартирах! Даже стрельба была. И все — за неделю! Разве не серьезная причина переехать? Просто хочется, чтобы мама об этом подумала.

— Знаешь, ты ломишься в открытую дверь, — говорит Грег.

— Два против одного, мам, — лучезарно улыбается Кит.

— Пожалуйста, давайте не сейчас, — прошу я.

Кит поворачивается к Гарри:

— Папа нашел в Женеве классное местечко.

Cмотрю на дочь: к чему она клонит?

— Я в курсе, — отвечает парень. — Ты говорила, твои родители подумывают уехать отсюда.

— Представь, мама: будем кататься на лыжах! Не может быть, чтоб ты не задумывалась об этом.

Поджимаю губы. Они все сговорились: Грег, Кит, даже моя мама твердят одно и то же. Планируют. Замышляют. Прут напролом, не беря в расчет мои чувства.

— И что же за местечко ты присмотрел, Грег? Впервые слышу.

— Я, так сказать, провел предварительное изыскание. И, честное слово, Соня, если б ты там побывала… Уверен, ты передумаешь. Твоя мама считает это удачной идеей. Могу поделиться подробностями — позже.

— Ты обсуждал это с моей матерью, даже не посоветовавшись со мной?

Пауза. Гарри вытирает рот салфеткой и смущенно ерзает на стуле.

— Она очень интересуется ситуацией, — говорит Грег. — Сама знаешь.

— А кто будет навещать старушку, покупать ей продукты, приносить нужные вещи, когда я буду в Женеве?

Муж и дочь снова переглядываются, будто неделями готовились к этому вечеру.

— Разумеется, она поедет с нами, — отвечает Кит. — Не бросать же бабушку! Папа и для нее присмотрел квартирку и…

Наполняю свой бокал вином и роняю голову на руку. Снова напряженное молчание.

— Ну, так могу я отвести Гарри в музыкальную комнату? — говорит Кит. — Можно мы исчезнем до пудинга?

— Вообще-то, клавиши мои, — говорит Грег, прежде чем я успеваю ответить, и подмигивает Гарри. — Очень рад, что друг дочери хочет на них поиграть.

Кит улыбается отцу, сжимает его руку.

— Это значит «да», мама? — спрашивает взволнованно.

— Ну конечно, — отвечаю я, пытаясь тоже улыбнуться. — Инструмент соскучился по пальцам. Грег в последнее время почти не музицирует.

— Ну и что это значит? — спрашивает меня муж, когда дети выходят из комнаты.

Я удивленно хлопаю глазами:

— Ничего. Ты же сейчас редко играешь. Потому что редко бываешь здесь.

— Камень в мой огород. Если тебе не нравятся мои долгие отлучки, почему не сказать прямо?

— Нет, с этим у меня никаких проблем.

— Тогда к чему этот пассивно-агрессивный тон?

— Пассивно-агрессивный?

— А как бы ты назвала свое поведение?

— Точно не пассивно-агрессивным, Грег, это несправедливо. Я просто констатировала факт. Ты играешь не так часто, как прежде. И здесь ты в последнее время бываешь редко.

Он снова зыркает на меня из-под опущенных бровей, словно желая убедиться в правильности предварительного диагноза.

— Что происходит, Соня? — говорит наконец. — Сначала вино. Затем язвительные замечания о том, что я больше не играю. А выпивка — тоже способ ко мне прицепиться?

— Господи, опять ты об этой бутылке! Давай забудем. Это была моя оплошность. Прости. Придумаем другой способ отпраздновать день рождения Кит. Я куплю выдержанное шампанское. Мы ведь нынче не так ограничены в деньгах.

— Сколько раз… Буду рад перестать ездить с лекциями, если ты точно этого хочешь. Только скажи…

— Думаешь, если ты станешь чаще бывать дома — это будет так уж прекрасно? Особенно потому, что мы с тобой в последнее время полны решимости не понимать друг друга?

— Нет. Ты права. Наверное, это будет невесело.

Я поднимаюсь из-за стола, убираю тарелки, сгребаю объедки в корзину.

Входит Кит. Угрюмо смотрит на нас.

— В чем дело, Китти? — спрашивает Грег, раскрывая руки ей навстречу.

Девушка подходит, отец обнимает ее.

— В вас двоих, — говорит она. — Я-то думала, после моего отъезда все наладилось.

— Ох, Кит, — говорю я, — разве когда-то было лучше? Пока ты жила здесь?

— Вы всегда ссорились. А я всегда думала, что это из-за меня. Думала, уеду — и будет хорошо.

— Солнышко, — произносит Грег, — все родители ссорятся. И ты здесь совершенно ни при чем. С чего ты это взяла? Мы оба очень любим тебя. Да, Соня?

— Конечно.

— И друг друга обожаем.

Муж смотрит на меня и улыбается. Я улыбаюсь в ответ.

— Но переехать не соглашаешься?

Дочь произносит слово «переехать» так, будто все уже решено. Ими же. Открываю было рот…

— Это не значит, — перебивает Грег, — что мы не любим друг друга, доченька.

— Ну а Гарри, — говорю я. — Похоже, это… всерьез?

— Мы отлично ладим. — Кит пожимает плечами. — О пап, я рассказала Гарри про твою акустическую гитару — ту, что ты привез из Испании. Но почему-то не нашла ее. Ты ее куда-то сплавил?

Чувствую, муж пытается встретиться со мной взглядами. Так, пора заняться пудингом.

— Попробуем лимонный пирог? Он из «Родоса». И, Кит, для тебя есть пирожное «Принцесса».

Дочка бочком пробирается ко мне. Обнимаю ее, и что-то исчезает, словно от меня отваливается слой оболочки. Мельком вижу ту маму, какой помнила себя раньше, — мать, которая недолго была довольна своей судьбой.

Покончив с пирожным, Кит возвращается и становится рядом, у раковины. Я очищаю противень от пригоревших кусочков. Снова думаю о Джезе: как он там? Эти мысли нагоняют тревогу. Парень сейчас недостижим для меня, и это неправильно. Он должен быть в теплой музыкальной комнате. Все идет как-то не так. Будто что-то ценное, настоящее выходит из-под контроля.

— Помнишь то лето? — спрашиваю Кит.

Она вытирает противни, которые я вымыла.

— Тогда все гнило. Было душно и сыро. По всей Восточной Англии зерновые портились на корню, стояла такая вонь… Появились жуткие комары. Кошек замучили блохи. А у тебя на голове завелись вши.

— Мама, ну зачем об этом сейчас? Вши… тьфу, гадость!

— Эй! Ты же учишься на медицинском!

— Да, и что? Прибереги воспоминания о паразитах для кого-то другого. Не моя это тема.

— Ну и ладно. Помню, через дорогу, на капустном поле, листья кочанов заплесневели. Смрад стоял ужаснейший! Я думала, на нашу землю пало какое-то проклятие. Все, что должно было спеть и плодоносить, жухло и хирело. Потом мы с тобой тоже заболели на неделю или больше.

— Не помню, — говорит Кит.

— Немудрено. Тебе тогда и шести не было.

— Все равно, к чему вспоминать то лето? Можно припомнить кое-что получше. Например, май, деревья, усыпанные цветами. Помнишь цветущую коровью петрушку вдоль живой изгороди? А васильки в саду в июне? Господи, я порой так скучаю по Восточной Англии! Там правда чувствуешь, как меняются времена года. А в городах это нереально.

Конечно, провинция — настоящий дом для Кит. Она познавала мир под необъятными небесами, посреди маковых полей. Первые отражения на ее чистой детской сетчатке — белые облака на фоне синего неба и зеленый свет, сочащийся сквозь густые кроны каштанов. Первые впечатления мы получаем задолго до того, как сознаем, что можем видеть, и они навсегда впечатываются в недра нашей памяти. Из них формируется истинный образ дома.

Мои первые «картинки»: река и ее грязь, кости и гладкие меловые камешки, вынесенные на берег, керамические дренажные трубы, изношенные детали машин и прибитые к суше бревна. Канаты и цепи, украшенные влажно-блестящими водорослями. Низкие серые небеса над высоченной стеной электростанции и ее темные монолитные трубы. Стальной угольный причал вытянул над рекой лязгающую бурую ручищу. Кит никогда не видела Восточную Англию так, как я. Для меня это было как изгнание.

В самом деле, отчего же я говорю именно о том единственном гадком лете? Почему хочу натолкнуть ее светлые воспоминания на нечто мрачное, что лучше было бы забыть навеки?

— Ты абсолютно права, — вздыхаю я, вытираю стол и включаю кофемашину. — Храни в сердце добрые воспоминания. Пожалуйста, дорогая. Это очень важно.

Позже, когда Кит и Гарри отправились наверх спать, Грег возвращается на кухню и включает CD гитариста Джона Уильямса. У меня сердце замирает. Муж садится за стол напротив, наливает нам в бокалы по большой порции коньяка, тянется над столом ко мне и берет за руку. Просяще улыбается бледными губами пожилого человека. Щетина у него седая. Длинные волоски торчат из ноздрей и ушей. Под кожей — паутинка тоненьких красных лопнувших вен. Он сжимает мою ладонь:

— Прости за то, что я наговорил.

— Что? За что тебя надо простить?

— За обвинение в пассивной агрессивности. Это ни в какие ворота…

— Да все нормально, — вздыхаю я. И убираю руку.

— Сядешь рядышком?

Я обхожу стол и сажусь на скамью возле мужа. Грег обнимает меня за плечи. Чувствую запах кофе и старой шерсти. Не сказать, что аромат неприятен, а сидеть рядом с мужем противно. Знакомые ощущения. Они сопровождают меня последние двадцать пять лет, это почти часть меня, так же как и запах Дома у реки, который не замечаешь, пока не уедешь хоть ненадолго.

Грег притягивает меня к себе и, несмотря на сопротивление, наклоняется, целует в губы.

Никогда не любила целовать Грега, а сейчас, когда мы в таком возрасте, это и вовсе нелепо. Отчего так? Все ли супружеские пары с годами чувствуют неловкость, когда целуются? Пробую отвечать. Чуть приоткрываю рот, муж проталкивает язык меж моих зубов. И что ощущаю? Всего лишь его язык у себя во рту. Совсем не похоже, что этому занятию можно самозабвенно предаться. Ни на что не похоже, потому что это — ничто. Легкий привкус коньяка и лимонного пирога… Накатывает страх: а вдруг меня сейчас вырвет… Отталкиваю Грега.

— Соня, у меня нет интрижки на стороне, если это вдруг пришло тебе в голову. Вовсе не поэтому я тут читал тебе нотации. Честное слово.

— Вот и отлично. Об адюльтере я, кстати, и не думала.

— Просто иногда такое чувство, будто ты не хочешь видеть меня рядом.

— Ерунда! С чего это вдруг у тебя «такое чувство»?

— Ну, сама посуди. Мы с тобой не спали уже три месяца. Я имею в виду: не просто делили постель.

— То есть не трахались.

— Если тебе хочется употребить именно этот глагол. Я бы сказал «не занимались любовью».

— Я просто проясняю тему разговора.

— Ладно. Мы говорим о сексе, Соня. Три месяца. А до этого — как долго? Шесть месяцев? Восемь?

— Да, только мы с тобой не из тех супругов, что готовы совокупляться в любой момент, когда не спят.

— Если ты о себе — да, это так.

— Что-что?

— Я-то делаю все, что могу. Потому что хочу, чтобы мы… чтобы мы занимались сексом чаще. Ты еще желанна для меня, дорогая.

— Как это «еще»? Хочешь сказать, после сорока четырех я уже буду ни на что не годна?

— Ладно-ладно, прости. Не надо было мне употреблять слово «еще». Я просто говорил о том, что мы уже много лет вместе. Да, в нашей жизни были трудности, но я думал, в последнее время дела идут на лад. Кит выросла. Я не потерял к тебе интереса. Некоторые мужья… Господи, Соня, некоторые знакомые мне мужчины — они пресытились женами и постоянно ходят налево, направо и прямо. Но я не такой. Ты — единственная. Всегда была ею. И всегда будешь. Потому-то я и хочу, чтобы мы переехали. Чтобы чаще были вместе. В нашем доме. Не в том, что на самом деле принадлежит твоим родителям. Прошу тебя, подумай хорошенько. Женева. Чистейший воздух. Горы.

А почему бы ему не отказаться от своей идеи?

— Идем в постель?

Я проснулась посреди ночи: приснился страшно истощенный Джез. Тело мальчика пожелтело, иссохло и сморщилось. Воняло гниющей капустой, на нем копошились вши и мухи, вгрызаясь в когда-то безупречную плоть. Придется выбраться из постели, оставить храпящего после соития Грега. Натягиваю кимоно и собираюсь отправиться наверх, в музыкальную комнату, но — как толчок — вспоминаю: мальчика там нет! Иду вниз. Надеваю поверх кимоно длинное шерстяное пальто и сапоги. Поворачиваю ручку входной двери и неслышно выскальзываю в ночь.

Ночь с четверга на пятницу

Соня

Он смотрит на меня широко открытыми глазами. И молчит.

— Больше не придумал способов показать, как расстроен тем, что я упрятала тебя сюда? — спрашиваю.

Джез не отвечает.

— Поверь, пожалуйста: я этого не хотела. Приехали люди, которым твое присутствие не понравилось бы. Пришлось спрятать тебя, ради твоего же блага.

Зажигаю свечу. Смотрю на парня в свете дрожащего огонька. Я в смятении. Что-то изменилось. Лицо Джеза бледное и нездоровое, прямо как в том сне. Кожа чуть влажная. Чувствую, как начинаю злиться, но не могу понять на кого. На Джеза — за его вялость? На Грега — за то, что вернулся и вынудил меня так поступить с мальчиком? Или на кого-то еще?

Сажусь на кровать, наливаю воды и предлагаю юноше, но он отворачивается, отказываясь пить. Впервые с воскресенья Джез такой… неуступчивый.

— Поверь, мне тоже все это не нравится, но мы должны выдержать. Это ненадолго. Обещаю. Поешь, прошу. Вот, взгляни, я купила пирожные в «Родосе». Выбирай: «Принцесса» или это, с лимоном.

Он громко вздыхает и плюет в меня. Не один раз — плюет снова и снова. Так неожиданно, резко и яростно, что я не успеваю пригнуться.

Слюна течет по моей щеке. Вытираю ее рукавом пальто:

— Это уже совсем ни к чему. Я прибежала сюда посреди ночи убедиться, все ли в порядке: не холодно ли тебе, не страшно ли. Только поэтому и пришла, Джез, — проведать тебя. Не кусай руку дающую.

Мальчик не отвечает.

Я снова сажусь на кровать рядом с ним, убираю влажную челку с его лба, давая понять, что не злюсь за этот взрыв, хоть и было очень больно. Парень вздрагивает от моего прикосновения.

— Если не собираешься говорить, если не хочешь даже сказать, что не так, я не смогу помочь.

Сижу словно оглушенная, на этот раз не яростью, а безысходностью, разочарованием от мысли, что должна вот так держать здесь Джеза. Я хотела совсем другого: чтобы он вернулся в музыкальную комнату, начать все сначала. Показать парню, что желаю ему только добра. Что и не думала обратить все в кошмар. Точно так же, как не хотела, чтобы он плохо думал обо мне, считал, что я могу как-то навредить ему, причинить боль. А вышло наоборот. Это не я. Некая сила завладевает тем, что у нас есть, — и все портит. Это я предсказала на кухне, вспомнив то странное лето в Восточной Англии. Все, как тогда, когда наши с Себом отношения превратились в нечто постыдное.

— Все будет хорошо, ты же знаешь, — продолжаю я. — Просто замечательно. Нам с тобой всего лишь надо пережить этот недолгий период.

— Вы же везли меня домой.

— Конечно, — киваю, — так и было. Но, пойми, это пока невозможно. Так сложились обстоятельства. Ты ведь сам сказал: будет трудно объяснить все людям. Я подумала и решила: ты прав. Объяснить было бы просто невозможно.

— Хелен и Алисия ведь понятия не имеют, где я? Вечеринка-сюрприз была ложью.

— Джез, я не имею привычки лгать. Идея с вечеринкой, если помнишь, пришла в голову тебе, а не мне.

Мальчик начинает извиваться, пытаясь растянуть путы из скотча:

— Почему я связан? И под замком? Где я?

— Ш-ш-ш! Все хорошо. Ты по-прежнему совсем рядом с моим домом. Я бы не стала увозить тебя далеко. И никогда бы не бросила. Ты же знаешь.

Делаю паузу — жду, пока Джез не успокоится.

— Единственное, о чем сожалею: следующие пару дней обстановка будет, мягко говоря, не так шикарна. Меня вынуждают держать тебя в неподходящих условиях. Но это ненадолго.

Смотрю на парня: доходит ли до него хоть что-то из сказанного?

Он перестает дергаться и глядит на меня. На лице — сомнение: будто хочет поверить, но не позволяет себе сделать это.

— Обещаю.

От промозглости в гараже ноют кости. Здесь хуже, чем я думала. Даже под пуховым и шерстяным одеялами с бутылью горячей воды Джез дрожит. И хотя на мне поверх кимоно длинное, черной шерсти зимнее пальто, шарф и сапоги, я тоже не могу удержаться — стучу зубами. Губы так онемели, что трудно говорить. Надо как можно скорее принести сюда еще одно пуховое одеяло. Не дай бог, мальчик заболеет.

— Воспринимай происходящее как небольшое приключение типа вылазки в лес. Я, как всегда, принесу все, что захочешь. Только попроси. Смотри — вот акустическая гитара. Вот фонарик, если вдруг понадобится свет.

— Как я играть-то буду, если вы склеили мне запястья этим… Что это? Технический скотч?

— Поверь, я вовсе не хотела лишать тебя свободы. Просто беспокоилась, вдруг ты проснешься, запаникуешь и поранишься, пытаясь сделать что-нибудь необдуманное.

Мы не говорим о том, что я постоянно помогаю ему не испачкаться. Знаю, как это было бы унизительно для парня.

— Разрежу его, как только придешь в себя. Мне не нравится ограничивать тебя. Хочу, чтобы ты играл на гитаре, курил, мылся. Жаль, здесь нет водопровода. Я принесла мягкую мочалку обтереть лицо. В пластиковой канистре вода. Джез, я делаю все возможное, чтобы даже здесь тебе было комфортно.

Говорю, что освобожу мальчику одну руку, чтобы он мог попить. Достаю из кармана кухонные ножницы, срезаю скотч. Подношу стакан с водой к губам парня. И в этот момент он снова начинает бунтовать.<

> Резким ударом выбивает питье у меня из руки, стакан врезается в столбик кровати. Вижу, Джез так завелся, что даже сидя может дотянуться до меня. Неизвестно, как у него в руке оказался осколок стекла. Я отскакиваю, он резко бросается на меня. Уворачиваюсь, но парень все же хватает меня за запястье рукой, в которой зажат осколок стекла, и пытается удержать, оставляя длинную цепочку неглубоких проколов на моей коже. Повезло, что Джез все еще слаб от вчерашней вечерней дозы снотворного, да и в движениях ограничен: рука и обе ноги привязаны к кровати. Воспользовавшись этим, толкаю юнца обратно на постель. Становлюсь на него коленями. Мальчик кричит и снова пытается порезать меня стеклом в свободной руке, но слабость и потеря чувствительности от холода забирают у него последние силы. Я выкручиваю ему руку. Джез визжит, когда я отрываю от рулона в сумке полоску ленты и опять крепко приматываю его запястье к стойке кровати.

Стою и смотрю на него сверху вниз. Себ часто пугал меня: грозил, что бросит. А еще он мог быть грубым. Но никогда не бросился бы на меня так, как Джез сейчас.

— Джез, поверь… — Сглатываю. — Я не хочу тебя так вот привязывать. Мне больше нравится смотреть, как ты двигаешься, слушать, как ты играешь. То, что ты сейчас сделал, очень обидно.

Недолгое молчание.

— Все, что я делаю, — для твоего же блага, — говорю я, видя, что мальчик не собирается отвечать.

А потом вытаскиваю шарф из щели под окном и с большой неохотой плотно заматываю Джезу рот:

— Для твоего же блага.

На улице тьма кромешная и холод такой, что колет глаза. Несколько минут я привыкаю к темноте. В небе — ни звездочки. Прилив — в высшей точке, и река бьется всего лишь в паре футов от верха стены. Слышно непрекращающееся «бряк-бряк-бряк», будто кто-то хочет привлечь мое внимание к железному скелету угольного причала. Не совсем обычная для ветра ритмичность, хотя я понимаю, что всего лишь пугаю сама себя. Приказываю себе посмотреть. Ничего, только смутный, очень черный силуэт причала на фоне темной ночи. Бряцание на мгновение сменило ритм, будто кто-то или что-то там переместилось. Природа этих звуков неизменна: большой лист рифленого железа когда-то давно оторвался и хлопает на ветру; в штормовые ночи — особенно громко. Осторожно иду вперед. У стены ритмично плещет вода. И тут я отбрасываю все сомнения: слышу чье-то дыхание.

Замираю. Внизу, на воде, что-то есть. Так и тянет заглянуть за стену, проверить, кто там. Стая лебедей качается на волнах, сбившись в кучку от холода, — тусклое призрачное серебро в темноте. Чувствую теплый трепет облегчения. Слышала, что индусы почитают лебедей за то, что их перья не намокают. Так же как святой живет в миру, не будучи к нему привязан. Одна из птиц поднимает и расправляет крылья, демонстрируя их белую мускулистую изнанку, — я вдруг вспоминаю пластику танцоров в балете «Лебединое озеро». Но это видение тут же вытесняет другое: Джез, каким я его оставила, — руки привязаны к изголовью кровати. Вновь меня охватывает раскаяние за то, что мальчик теряет свою красоту, лежа там совсем один и слабея. Подхожу к двери в стене Дома у реки. Череда видений и воспоминаний: лебеди, танцоры балета, Себ, Джез — смешалась в голове.

На несколько мгновений замираю, едва отваживаясь дышать. Проскальзываю в прихожую, оставляю там пальто и сапоги. Тихонько спускаюсь в туалет. Закрываюсь. Жду. Стараюсь дышать тихо, но получается шумно и заполошно. Включаю холодную воду, подставляю под струю кровоточащее запястье. Кровь не останавливается, продолжает сочиться из ранок, окрашивая воду в розовый. Прислушиваюсь. Кто-то поднимается по ступеням! Скрип половиц, шаги на площадке. Закрывается другая дверь. Когда все стихает, гашу свет, сдвигаю защелку. Открываю дверь. Стройный силуэт шагает ко мне из темноты.

— Соня?

Это Гарри.

— Искал туалет. Никак не мог вспомнить, где он наверху.

— Будь как дома.

Мысленно удивляюсь сама себе: почему я выдала фразу, которой нет в моем лексиконе? И как абсурдно это звучит здесь, в темноте, возле туалета на первом этаже. Может, это просто воображение, но мне чудится, будто Гарри смотрит мне в спину, пока я поднимаюсь по ступеням в свою спальню, чтобы тихонько скользнуть под одеяло рядом с Грегом.

Пятница

Соня

На следующий день, в пятницу, Грег объявляет, что купил нам всем билеты в Королевский оперный театр на генеральную репетицию «Тоски»; сначала прокатимся на «Клипере» вверх по реке, а затем — шампанское и «пострепетиционный» ужин. Кит вне себя от радости. Сварив кофе, они с отцом садятся рядышком и обсуждают сопрано, пока Гарри принимает душ. Все как в тумане, меня будто здесь нет. Я словно смотрю на них из параллельной вселенной. Не могу оставить Джеза одного. Тем более после нашей стычки ночью. Нужно убедиться, что у мальчика все в порядке и мы снова друзья. Бесчеловечно оставлять его в таких условиях. Я должна быть уверена: юноша понимает, что я испытываю к нему только нежность.

— Должна прийти Джуди, — жалуюсь мужу. — Не хочу оставлять ее в доме одну: она обязательно сделает что-нибудь не так.

Это полная чушь. Я еще ни разу не указывала Джуди, что делать. Она приходит убирать в Дом у реки уже больше пятнадцати лет, и я никогда не контролировала ее, как мама раньше.

— Но, милая, нам так редко выпадает шанс провести время вместе, немного развлечься, к тому же Кит приехала. И Гарри.

Крепко зажмуриваюсь — и вижу Джеза в промерзшем насквозь гараже. Связанного. С замотанным ртом. Такого одинокого. Мальчику нужна чистая одежда. Он негодует и обижается на меня.

— Оставь Джуди записку. И хоть разок отдохни от дел. — Муж подходит ко мне сзади, обнимает за талию (терпеть этого не могу) и утыкается носом в шею. — И выходить нам надо tout de suite,[16] — произносит он. — Давайте, шайка-лейка, хватайте свои пальто и шарфики, на реке сегодня будет чертовски холодно.

— Догоню вас на причале, — говорю я. — Идите, напишу пока Джуди записку.

— А я подожду вас, — выдает Гарри. — Кит, ты иди пообщайся с папой.

Парень болтается по дому, пока я играю великий спектакль написания записки домработнице: кончилась мастика для паркета; зеркала подождут, можно в этот раз не мыть; под раковиной появилось немного накипи… Фарс, да и только. Что, интересно, она обо мне подумает? Если б кое-кто не маячил за плечом, нацарапала бы что-нибудь на листке и бросила его в мусорное ведро, но приходится продолжать эту бессмысленную возню. А он будто не может встать подальше. Есть такие люди. Не ведающие физических пределов, они, будто зная наперед ваши намерения, как нарочно, всякий раз оказываются у вас на пути — на квадратном ли футе или на площади торгового зала. Иду к раковине налить себе воды — во рту пересохло, — Гарри делает шаг туда же и встает спиной к ней, сложив руки на груди. Щетина серой тенью лежит на его скулах, кожа под ней слегка покраснела, чуть заметен двойной подбородок. Наблюдая, как открываются и закрываются сухие тонкие губы Гарри, вновь задумываюсь о быстротечной юности Джеза, чувствую, как она ускользает… Бойфренд дочери что-то говорит, но мне это неинтересно.

— …Клуб любителей гребного спорта, там, за рекой. — Гарри машет куда-то в сторону кухонного окна. — Вы с Грегом там не состоите? Попробуйте, вы же все лето здесь. Хотя, наверное, вряд ли…

— У нас есть ялик — в лодочном сарае, вниз по улице. Но желания вступить в клуб никогда не было, — отвечаю холодно.

— О, я, кажется, понимаю.

— Вот как?

— Да. Такие общества — почти всегда бесполезная трата времени. Интереснее все делать самим. Хотя нам с Кит очень нравится теннисный клуб в универе.

Хочу добавить, что, хоть я и «все лето здесь», это не гарантирует ему приглашения. Но Гарри снова начинает говорить. Я с трудом улавливаю смысл слов, слетающих с его языка. Что-то о привязанности людей к своим домам и необходимости переезда. Эту тему я точно не хочу с ним обсуждать. Говорю, что мне надо найти для Джуди резиновые перчатки, наклоняюсь и начинаю копаться под раковиной, надеясь, что он поймет намек и уйдет. А он крепко стоит на кухонном полу, прямо по-хозяйски расставив ноги. Почему же так получается: я здесь, с этим парнем, а тот, с кем хочу быть, вынужден лежать замерзший, скованный в гараже?

Десять утра. Мы на причале. Билетер Шейла закуталась в шерстяной шарф, от резких порывов ледяного ветра ее лицо краснее, чем обычно. Грег и Кит — не большие любители болтать с местными, а мне нравится перекинуться с ней словечком. Говорю Гарри, что сама куплю билеты. Он наконец отстает от меня и присоединяется к Грегу с Кит в стеклянном зале ожидания в конце понтона.

— Следующий будет минут через десять, — сообщает билетерша, отрывая корешки.

Мимо нас вниз по реке проходит оранжевое спасательное судно, от поднятых им волн причал подрагивает и скрипит.

— Представляете, этого мальчишку до сих пор не нашли, — возмущается она. — Который день прочесывают реку.

— Какого мальчишку?

— Вы что, газет не читаете?

Шейла работает на причале с самого нашего знакомства. Живет в собственном доме в Вулвиче со стариком-отцом и несчетной стаей кошек. И жадно читает местную газету, никогда ничего не упуская.

— Когда река забирает малолетку, это хуже всего. Каково родителям-то! Что бы там ни писали в газетах, это самоубийство. А все марихуана проклятая! Сколько пацанов знакомых из-за этого пошли по наклонной! Да и купить эту гадость теперь можно везде, прямо у школ продают! Она вгоняет детей в меланхолию и такую глубокую депрессию, что не выкарабкаться. А этот покончил с собой, вот что я вам скажу. — Она качает головой, а после интересуется, как я поживаю.

— Замечательно, Шейла, спасибо. Лучше не бывает.

Мысленно радуюсь, что на самом деле Джез не утонул и не страдает от марихуановой депрессии, а жив-здоров и находится у меня. Пусть он временно лежит с кляпом во рту в гараже, но мой второй муж и дочь завтра уезжают, так что я скоро опять верну Джеза в его замечательную музыкальную комнату.

Мы с Шейлой обмениваемся еще парочкой любезностей, а потом я присоединяюсь к своим в зале ожидания. Подходит кораблик, новые волны бьются о причал.

«Клипер» сегодня заметно качает. Погода штормовая, и на моей любимой открытой палубе слишком холодно. Мы по большой дуге выходим на середину реки. Здания Кэнэри-Уорфа словно покачиваются в такт волнам, в их окнах отражается свинцовое небо.

Река мне знакома лучше, чем собственная шкура, но порой ее течение меня пугает. Сегодня — один из таких дней. Серая зыбь враждебна, наше суденышко опасно качается вверх-вниз. Не могу расслабиться. Не хочу смотреть на воду. «Клипер» набирает скорость и начинает резать носом волны.

По одному борту минуем Гринвич, по другому — высокие здания. Идем вверх по реке к причалу «Мастхауз террэйс», а потом — к Гринхаузу. Через двадцать минут швартуемся у причала в Кэнэри-Уорфе. Никогда не перестану удивляться, как долго добираться сюда по воде, хоть Кэнэри-Уорф и напротив Дома у реки. А до Куинс-Хауса, который вроде бы выше по течению на другой стороне Гринвича, всего пять минут пешком.

Мы снова отчаливаем. Грег болтает с Гарри. Старший купил младшему пива в баре, и оба поглощены друг другом: мужской разговор. Кит строчит кому-то эсэмэску, сосредоточенно склонившись над мобильным. Очень хочется подсесть к ней, поговорить о пустяках, — кажется, так коротают время вместе другие матери и дочери. Только вот не знаю, как начать. Грег монотонно бубнит: мол, движение по реке когда-то было оживленнее, чем на улицах, как вода темнела лесом мачт, лодки с трудом могли разминуться. А склад табака в Ваппинге в прошлом считался крупнейшим общественным зданием в мире.

— Автор проекта, можешь себе представить, строил тюрьмы Дартмур и Мэйдстуон.

Гарри задумчиво кивает. Трудно понять, интересны ли ему лекции Грега.

— Вон там, посмотри, казнили людей за преступления «на море». Там в полицейском участке вели «самый печальный на свете журнал». Хронология самоубийств и попыток. Да, невесело. История Темзы не всегда светлая. — Грег делает очередной глоток пива.

Зябко ежусь. Всякий раз, когда проплываю мимо опрометчиво возведенных в 1980 году жилых домов на другом берегу, становится не по себе: кажется, река не готова была одеться в такую безвкусицу. Склады, о которых рассказывает Грег, верфи, что в годы моего детства назывались «Вест-Индия док», и Собачий остров, «сотрудничали» с Темзой: принимали грузы, привезенные на баржах. Между зданиями и снабжавшей их рекой было что-то вроде взаимного уважения. Новые сооружения пребывают в высокомерном неведении о том, что находится под ними. Именно здесь пробегает трещина между ними и нуждами реки. Гарри явно не чувствует связи с Темзой, Грег постигает ее скорее умом, чем сердцем. Муж никогда до конца не понимал, почему я не могу уехать отсюда.

Вцепляюсь руками в края сиденья и думаю о тайнах, что река прячет в глубине, о сокровищах, что подбрасывает в отливы. Тамаса. Темная река. Сегодня Темза чернее, чем когда-либо.

Прибываем в Пул. Это полоска воды между Тауэром и Лондонским мостом. В бешеной толчее волн суденышко немилосердно качает.

Проходим под Блэкфрайрсом. Грег рассказывает Гарри, которого давно укачало, что этот мост назван в честь когда-то существовавшего здесь монашеского ордена. Скользим мимо Саут-Бэнка; вдоль деревьев тянутся цепочки крохотных голубых огоньков. Кит тянет Гарри за руку, они отходят от Грега и, приникнув к окнам, восклицают: «Какое милое зрелище!» Наконец, живые и здоровые, мы швартуемся на набережной Виктории.

Шагаем по Вилльерс-стрит, потом через Стрэнд к Оперному театру. Совсем скоро мы уже удобно устроились в его красно-золотистом бархатном чреве, насколько возможно далеко от темных вод Темзы.

Грег достал билеты на балкон первого яруса. Я исследую аудиторию, вдыхаю ароматы дорогой парфюмерии и, когда оркестр занимает места в яме, хлопаю, как и все. Раздвигается занавес — я отдаюсь музыке и действу, потому что до конца представления больше нечем заняться.

Опера для меня — своеобразное слабительное. Тоска страдает, как и я, от ревности, подозревает каждого, кто мог бы покуситься хоть на чуточку предназначенного ей внимания любовника. Как и я, она сделает для него все, даже убить готова; это женщина, мужество которой вызывает восхищение. Однако ни эти размышления, ни музыка, ни сюжет не помогают части моего рассудка успокоиться. Я жду момента, когда смогу вернуться к Джезу. Срезать с мальчика путы, окружить заботой.

Но сегодня судьба не благоволит ко мне. Едва объявляют антракт, я — впереди всех — сбегаю по лестнице и лицом к лицу сталкиваюсь с Хелен.

Пятница

Хелен

В пятницу Хелен ушла с работы после обеда и сразу отправилась в театр. Собирается ли полиция проверять, была ли она на работе в прошлую пятницу, она не знала. Но на всякий случай сочинила себе алиби: ходила, мол, в турецкую баню. Хелен была уверена, что это никак не проверить. В бане паспорт не спрашивают, да и билетерша лишь мельком посматривает из кабинки на посетителей. Если стражи порядка спросят, почему не рассказала сразу, она объяснит, что стеснялась оттого, что прогоняла начинающуюся простуду походом в баню в рабочее время.

Позже Хелен удивлялась, зачем было придумывать такие сложные комбинации, чтобы скрыть, где она была на самом деле, но в тот момент худшим вариантом казалось, если бы кто-то, в том числе и полиция, узнал, что тогда она снимала похмельный синдром в пабе «Смитфилд». Решили бы, что она алкоголичка, что пошла по наклонной, а это дало бы Марии еще больше поводов обвинить сестру в безответственности.

Хелен доехала на метро до Ковент-Гардена и направилась к Оперному театру. В конце такой напряженной недели просто необходимо развеяться.

Странное дело: Бен в ее мыслях скользнул на второй план, уступив место Мику. С чего это вдруг она вертится перед зеркалом да приглаживает прическу? Хелен попыталась взглянуть на мужа глазами Марии. Она уже не понимала, кажется ли Мик интересным другим дамам? «Возможно, эти новые подозрение и ревность к сестре вызваны чувством вины», — думала она. Хочется саму себя наказать за сумасшествие с Беном. Как бы то ни было, это заставило ее осознать, что она по-прежнему любит мужа и мысль о том, что он может исчезнуть, невыносима.

Хелен взяла в баре джин с тоником и почти сразу осушила стакан. Когда прозвенел звонок к началу первого действия, отправилась искать свое место. Только подействовал алкоголь — и ее сковало оцепенение.

Соню она заметила прежде, чем та ее. Хелен попыталась встретиться с подругой взглядами над головами встающих с мест зрителей, но безуспешно. Соня выглядела опустошенной, будто весь день провела на базаре, и Хелен вновь вспомнились слова Нади о депрессии. Хелен помахала, пытаясь привлечь внимание подруги, но Соня смотрела под ноги, а Хелен увлекло вниз по лестнице в потоке людей, горящих желанием промочить горло за время антракта.

В баре Хелен пробралась сквозь шумную толпу и наконец увидела Соню, которая спускалась по другой лестнице.

— Соня, вот так совпадение! — воскликнула она. — Хотя, конечно, нет. Вы же с Грегом сюда собирались. Твой муж не может пропустить репетицию «Тоски»! А мне билетик дал Саймон. Собирался предложить тебе, но передумал, решив, что твой благоверный наверняка расстарается.

Соня кивнула. Взгляд подруги казался Хелен безжизненным.

— Я так рада тебе! — сказала Хелен. — Сто лет не виделись же! Может, поболтаем минутку? Не сейчас, разумеется. Все в порядке? Бледная ты что-то.

— Нормально… — ответила Соня.

Хелен опешила. Она была готова посочувствовать подруге, если той тяжко или грустно, но такой холодный ответ… Может, Соня не хочет больше общаться, потому что дети выросли? Печально, если причина только в этом. Если нет, можно просто поговорить как воспитанные люди, хотя бы ради прежних отношений, ради старого доброго времени.

— Я на этой неделе слегка простыла, — вдруг нарушила тишину Соня. — Боюсь, еще не совсем поправилась.

— Ах да, Саймон рассказывал, тебе даже пришлось отменить уроки. — Хелен улыбнулась, радуясь разумному объяснению происходящего и вновь проникаясь сочувствием к подруге.

— Ты видела Саймона?

— Он дал мне билет. Не знала? Тебе надо выпить, милочка. Давай встретимся позже, куплю нам шампанского. Мне надо выговориться. Об этой жутчайшей ситуации. О своем племяннике. Он исчез. И… О черт! Лучше сейчас не начинать. А то снова расстроюсь. Это выбило из колеи нас всех. Пожалуйста, давай встретимся после спектакля, выпьем? Если хочешь, конечно. О Грег, привет.

— Хелен, — сказал Грег, — здравствуй, как поживаешь? Соня, извини, я просто хочу сказать, что Кит и Гарри вышли купить программку, а я — до туалета и обратно.

— Я как раз просила Соню встретиться после спектакля, выпить со мной, — проговорила Хелен. — Отпустишь жену? Мы с ней не проводили время вместе уже… Господи, как же долго, Соня? Да и мне надо поговорить с подругой о…

— Не возражаю! Отвезу Кит и Гарри куда-нибудь перекусить. Поболтаю с ними подольше. А ты можешь сплетничать с Соней всю оставшуюся половину дня.

 * * *

Когда спектакль закончился, Хелен и Соня устроились за столиком в баре. Подошел Грег, еще раз заверил, что в их распоряжении все время мира. Он едет с детьми в ресторан в Ковент-Гардене и вернется забрать Соню, когда они захотят.

— Итак… — Хелен наклонилась к подруге и налила обеим по большому бокалу «Просекко».

Она поняла, отчего на душе так муторно: надо снять стресс, выговориться непристрастной к ситуации подруге.

— Ты, наверное, не помнишь моего племянника Джеза?

Пятница

Соня

Бар в театре был переполнен желающими выпить.

— Джез, — продолжила Хелен, — сын моей сестры. Он жил у нас, пока выбирал, в какой музыкальный колледж поступать.

Я поискала взглядом часы. И не нашла. Сейчас, должно быть, около пяти. Джез один в гараже, связанный с прошлой ночи. Снова в груди больно ворохнулась тревога. Стоит мне собраться навестить парня, как обязательно что-то встает на пути. Вот и сейчас, согласившись поговорить с Хелен, я еще больше задержала возвращение к мальчику: хочу я этого или нет, придется выслушать, что происходит в семье Джеза, как они восприняли его исчезновение и что об этом думают. Кстати, эта информация может дать мне подсказку, когда и как лучше выпустить парня. Хелен начала рассказ. Я вижу, как двигается ее рот, но слов не слышу. Они тонут в мечущихся по мозгу тревожных мыслях: рейсы «Клипера» отменят из-за плохой погоды, выключится электричество, встанет метро. Я не вернусь сегодня ночью. Джез проведет ее привязанным к кровати — ни попить, ни поесть. Умрет медленно, мучительно. Будет думать, что этого я и добивалась, хотя на самом деле я желала обратного.

Снова наплывают воспоминания. Вижу синие сполохи, слышу сирены, испуганные голоса взрослых… Возвращаюсь в прошлое.

Полицейский катер, потом «скорая», голубые вспышки, шум — и вот я обнаруживаю себя на жесткой пластиковой скамейке в холодном коридоре. Не помогают согреться ни «Боврил»[17] в пластиковой чашке, ни грубое серое одеяло, которым укутали мои плечи.

Вокруг толпятся люди. Смотрят на меня сверху вниз, что-то спрашивают.

— Держала изо всех сил! — Я рыдаю, меня трясет, зубы клацают. — Не отпускала!

В море лиц появляется медсестра: бледная кожа, золотистые кудряшки выбиваются из-под крохотной шапочки, выщипанные брови изгибаются крутыми дугами. От этого у женщины такое лицо, будто она постоянно в глубоком шоке. Отчетливо помню ее испуг, как чуть кривился ее рот, выговаривая: «Прошу прощения».

Я подождала успокаивающих объятий: «Они ошиблись».

Лица менялись, комкались, рассыпались, лишь одна пара глаз глядела на меня с таким поначалу незнакомым выражением… Никогда прежде не видела такого взгляда, зато потом — много раз: неприкрытая ненависть.

До сих пор не уверена, чей жуткий вой прогнал их в глубину белого коридора — мой или кого другого.

— Соня, — говорит Хелен, — ты в порядке? Тебе уже лучше? Хочешь чего-нибудь? Может, еще водички?

Люди в ресторане амфитеатра плавают. Комната внезапно будто перенеслась на реку: покачивается вверх-вниз, как «Клипер». Я вцепляюсь руками в края кресла.

— Все нормально, — наконец удается сказать. — Я, пожалуй, выпью бокал вина.

Говорю себе: даю Хелен полчаса, потом извиняюсь и ухожу.

— И дело не только в том, что произошло с Джезом, — продолжает моя подруга, — а еще и в том, чтó это происшествие сотворило с моей семьей. Началось все в прошлую субботу. Я была на закрытом просмотре в Хокстоне. У Нади. Жаль, ты этого не видела! Так хотелось с тобой поговорить… Она делала слепки своего живота на разных стадиях беременности. «Модроком».

— Чем?

— «Модрок» — это такой гипсовый бандаж, который накладывают на переломы конечностей. Можно заказать по Интернету, «скопировать» свой беременный торс, ибо это не повторится — уж в Надином случае точно, ей ведь уже сорок пять. Модная тенденция, Соня. А мы с тобой стареем! Ладно, в общем, по дороге домой меня вдруг осенило: я не видела Джеза со вчерашнего дня. Его и до сих пор нет.

Мне вдруг чудится, что повисла тишина, и я боюсь, что подруга услышит, как колотится мое сердце.

— Ужас, — выдавливаю с трудом.

— Еще какой! Нагрянула полиция, прочесывают реку. По-моему, мы все цепляемся за тот факт, что нет — о боже, язык не поворачивается сказать! — нет тела. Пока его не найдут, мы не теряем надежду: мальчик ведь мог просто сбежать… ну… чтобы побыть одному. Не знаю…

Хелен трет рукой лицо, размазывая тушь. На ее щеках проступают красные круги. Выглядит она ужасно.

— Знаю, в сложившихся обстоятельствах это звучит невероятно эгоистично, — продолжает она, — но пропажа Джеза почти так же ужасна, как ее влияние на наши отношения. Наши с Миком то есть. Мне только-только начало казаться, что все налаживается, что период… напряженности позади. Размолвки, ссоры, постоянное жонглирование с оплатой закладной. Все такое. И тут вдруг — бах! Племянник исчезает, а мы вместо того, чтобы поддерживать друг друга, только увеличили пропасть между нами. Мик совсем ко мне охладел! Он во всем винит меня, Соня!

— Тебя? А за что тебя-то?

Она замолкает и умоляюще смотрит на меня.

— С того момента, как Джез переступил наш порог, он стал сравнивать наших мальчиков с ним. А меня — с Марией. Она всегда была безупречной. Вырастила идеального сына. Джез — одаренный гитарист. Он собирается поступать в тот же музыкальный колледж, что и Барни. Если место дадут ему, то моему сыну — нет. И да, скажу честно, меня… меня это порой возмущает.

— Я по-прежнему не понимаю, почему это означает, что Мик винит тебя.

— Он думает, что я была слишком снисходительна к Джезу. Что вела себя с ним как с нашими мальчишками, предоставляла слишком много свободы: приходить-уходить когда вздумается. Мик думает, что я должна была, как Мария, трястись над парнем.

Хелен глотнула еще вина.

— Он, наверное, думает, что, если б я больше походила на сестру, Барни и Тео уже чего-нибудь добились бы. Но я считаю, что Мария подавляет Джеза. А я не такая. Справедливости ради, это, возможно, компенсация за дислексию мальчика. А еще он — единственный ребенок в семье! Все это могло сделать ее сына придурковатым или малость нелюдимым. Так нет же! Мои мальчишки и ребята из рок-группы любят Джеза. Он живет в моем доме. Мик, похоже, души в парне не чает; такое впечатление, что он сам хотел бы быть таким, как этот подросток. Муж беспокоится о мальчике так, как никогда не переживал о собственных сыновьях. Все это крепко действует мне на нервы. Честное слово. И вот Джез пропал, а Мик вдруг стал невероятно уверен в своей правоте: заявляет, что мы — читай: я — обязаны были беречь юнца как зеницу ока.

Оперный театр вновь наполняет публика — вечерняя. На улице уже темно. Хелен предлагает взять еще бутылочку вина, но я отказываюсь: нужна светлая голова.

Сколько мы уже тут сидим? Почему в наше время никто не носит наручных часов? Стараюсь не показать подруге, что взволнована. Поэтому ее выпивка — спасение для меня, ибо Хелен уже плохо понимает, что происходит.

У Джеза есть все самое необходимое. Безопасность. Теплые вещи, чтобы не замерзнуть. Себе навредить мальчик не сможет. Вот только он наверняка очень голоден. И хочет пить. И мокрый. И сильно мерзнет. И — хотя я едва осмеливаюсь подумать об этом — обделался. Джуди сегодня сама хозяйничала в доме. А вдруг она заметила что-нибудь, что я упустила? Даже Кит, которой много о чем надо думать, заметила пропажу акустической гитары. А Джуди никогда ничего не упускает. Она, может, и малообразованна, зато достаточно хитра и проницательна от природы, чтобы подмечать малейшие детали жизни других.

Ерзаю на стуле. Насколько внимательно я готовила гараж? Достаточно ли тщательно замела следы? Что может заметить Джуди? Что ключи от гаража не висят на месте — на крючке? Что в бельевом шкафу не хватает простынь? Нет. Быть не может, чтобы она, собрав и сопоставив все эти факты, пришла к такому бредовому заключению, даже если оно правдиво.

Хелен возвращается с вином. Я прошу прощения и бегу в туалет. Снимаю внутреннее напряжение в шикарной уборной Королевского оперного театра, затем ненадолго опираюсь на стеклянную раковину и пытаюсь взять себя в руки. Краешком глаза вижу: у соседних зеркал женщины подкрашивают губы, поправляют прически, приглаживают платья. Внимательно разглядев свое отражение, расстраиваюсь оттого, что лицо это наверняка изменится, выдаст все мои сокровенные мысли и страхи. Я удивлена, что выгляжу так нормально. Те же серые глаза, те же черные волосы, лишь едва заметны одна или две серебристые нити. Достаю из сумочки помаду, освежаю губы — и вот я как новенькая. Глубоко вдыхаю. Надо придумать повод для срочного отъезда. Любым способом вернуться к Джезу.

Иду через фойе. Хелен поднимает на меня взгляд.

— Да ты, никак, похудела, милочка? — спрашивает, будто впервые увидела меня сегодня. — Боже! Точно… Классно выглядишь. Кстати, Надя говорила, что у тебя все очень даже в порядке. Как ты это делаешь?

Пожимаю плечами. Хочу признаться, что все дело в постоянном нервном напряжении. Заглядываю подруге в глаза и вижу, что она уже скользнула в собственный мир, в свою историю; чувствую пропасть, что порой зияет между тобой и близкими, когда у тебя есть опасный секрет, который невозможно разделить с ними.

— Кажется, Мик теряет ко мне интерес, — говорит Хелен. — Ему и видеть меня противно. И еще, боюсь, они с Марией… близки.

— Эй! Не сочиняй! Он просто чувствует себя виноватым за то, что плохо приглядывал за Джезом, вот и все. И хочет укротить собственную совесть, обвиняя тебя. Мне лично это видится именно так.

— Ты так думаешь?

— Да.

— А откуда тогда эти причесывания перед зеркалом, и пробежки по утрам, и похлопывание по животу?

Я смеюсь. Непривычные для моего рта звуки в последние дни.

— Похоже на классический случай кризиса среднего возраста.

— А еще Джез. Как думаешь, мне стоит больше волноваться о нем, а не о муже?

— Нет! — восклицаю я. — Ты абсолютно права, что не паникуешь насчет мальчика. Подростки — сами себе хозяева.

— Он еще очень молод, Соня.

— Ну и что! Ты же не можешь постоянно сторожить их, как младенцев. У Джеза своя голова на плечах. Конечно, тебе пришлось отпускать его заниматься своими делами. И, Хелен, именно этим он и будет заниматься. Его мать, твоя сестра, — она человек властный. Тебе и самой захотелось бы выскользнуть из-под такой материнской опеки. Согласна? Неудивительно, что мальчик хочет спрятаться. Кто знает, может, у него есть любовница, о которой никто не знает. И может, он не желает, чтобы его нашли. Не удивлюсь, если парень ой как хочет, чтобы его оставили в покое. Об этом хоть кто подумал? Мик, например? Или Мария? Или полиция?

Хелен глядит на меня. Это самая длинная речь, которую я выдала за все время, что мы сидим в баре, и подруга слегка озадачена.

— Может, оно и так, — говорит она. — Но есть еще кое-что. Стражи порядка думают, что я причастна к исчезновению племянника. Меня допрашивали уже дважды. Я призналась им в чувствах, о которых только что рассказала…

Она медлит. Щеки у нее, как никогда, пунцовые, глаза слегка покраснели от вина. Хелен шмыгает носом. Смотрит на меня.

— Меня хотят допросить еще раз. Я последней видела пропавшего. И… в тот момент на самом деле думала об ужасах, которые могут случиться с Джезом. Отвратительно, правда? Я думала: а что, если с ним вдруг произойдет несчастный случай, как это обычно бывает с подростками. Ногу сломает во время бейсджампинга или попадет в автокатастрофу и получит ранение. Нет, конечно, без малейшей угрозы для жизни! Всего лишь возможность для Барни получить место в музыкальной школе. Ужасно, да?

Несколько мгновений я пристально смотрю на Хелен. Очень непросто думать о той, кто желает Джезу плохого. Как она могла? Так и подмывает сказать что-нибудь в его защиту.

— А затем я шокировала сама себя! — продолжает она. — Что, если эти переживания заставили меня… сотворить что-то ужасное с ее ненаглядным сыночком? Ну конечно, это невозможно. Но я-то чувствую, что наказана за бесчеловечные мысли!.. Только подумать: меня подозревают в чем-то по-настоящему гнусном… Невольно задумаешься, как просто: был законопослушный гражданин, а через минуту уже преступник.

Хелен вновь наполняет свой бокал. Я обращаю внимание, что вторая бутылка вина почти пуста, хоть я совсем не пила.

— Соня, ты как будто и не удивлена? Я рассказываю тебе это потому, что знаю: ты вне стереотипов. Не склонна осуждать других, как некоторые. Мы с тобой когда-то говорили о темных мыслях, помнишь? Но это не значит, что мы будем претворять их в реальность.

— Когда мы с тобой об этом говорили?

— Ты поведала мне о своих чувствах к Грегу, как иногда тебе хочется, чтобы он просто не возвращался. Как он пытается руководить тобой. Зря я, наверное, сейчас об этом…

— Я и не помню этого разговора.

— Пожалуйста, не вини меня за это. Господи! Уже жалею, что наговорила тут… Вино проклятое! Надо остановиться.

— Не переживай, все хорошо. Но вот, смотри. Где сейчас Мария и Надим? Чем все они занимаются? Когда люди оставляют надежду найти мальчика и расходятся по домам?

— Не думаю, что люди вообще когда-либо сдаются, — говорит Хелен после секундной паузы. — Мы должны проживать один день зараз. Если вообразим, что он продлится намного дольше, просто рехнемся. Сейчас Надиму пришлось вернуться к работе. Мария хочет оставаться здесь. Я ее не виню, хотя лучше бы она остановилась где-нибудь в другом месте. Единственный человек, кого я могу терпеть, — это Алисия, подружка Джеза. Мы обе подозреваем, что, если б Мария меньше тут отсвечивала, мальчик потихонечку вернулся бы. Но сестра постоянно торчит в моем доме, ест меня взглядом, забыв, что мы договорились вести себя цивилизованно. Как правило, когда я наливаю себе выпить. Но, боже всемогущий, мне без этого никак. Она и Мик вместе ищут Джеза. Создали в «Фейсбуке» страничку, публикуют сообщения прессы, все такое. Алисия думает, что парню вряд ли понравилось бы быть в центре внимания. Они, конечно, помогают в розысках, но… как же это меня бесит! Может показаться бессердечным взять билет в оперу только себе, не подумав о том, каково сейчас Марии, но и нам ведь не просто, Соня. Мальчик не чужой — он мой племянник.

— Хелен, пожалуйста, успокойся. Ты сделала правильно, взяв билет только себе. Нам иногда просто необходимо брать себе этот единственный билет. И Алисия права. Джез, без сомнений, вернется домой, и с него слетит груз этого внимания.

Говорю подруге, что должна идти. Она умоляет меня встретиться, «как мы делали раньше, когда дети были маленькие, в парке, помнишь?». Я обещаю. «Ладно, — говорю, — звони».

На улице огни Ковент-Гардена кричаще яркие, бары забиты до отказа, и кажется, что площадь задыхается от переполнивших ее любителей вечеринок, что отмечают конец рабочей недели. Торопясь к набережной, глубоко вдыхаю городской воздух. Не жду уже ни мужа, ни дочь с другом. Нужно поскорее сесть на «Клипер», чтобы вернуться к мальчику, заточенному в темноте.

В пятницу вечером

Хелен

— Новости есть? — спросила Хелен.

Этот вопрос обычно задавал каждый из членов семьи, входя в дом. Ответ — каменные лица. Значит, ничего.

Хелен присела за стол на кухне. Сердце ее заколотилось: Мик и Мария пьют красное вино при свечах. Она налила себе бокал тоже. У нее за спиной Барни открыл банку тушеной фасоли. Он явно только вернулся, притащив за собой запахи паба и холодного ночного воздуха. Значит, Мик и Мария некоторое время были здесь вдвоем.

— По какому случаю приглушенный свет?

— Это помогает мне справиться с мигренью. Постоянно болит голова с тех пор, как Джез… — Мария осеклась.

Облегчив душу перед Соней, Хелен смогла увидеть происходящее в перспективе и теперь знала, что делать. Вместо того чтобы позволить воображению обгонять реальность и мучить себя, она должна помнить об их общем бремени. Мария несет бóльшую часть. Хелен подошла к сестре, положила руку ей на плечо и сжала. Но та движением плеча скинула ее.

— Как опера? — спросил Мик.

— Нормально. — Хелен села на место и сделала большой глоток вина.

Сестра просто несносна, раз не подпускает ее к себе.

— Столкнулась там с Соней нос к носу. После спектакля немножко посидели, выпили. Мне на ужин что-нибудь оставили?

— Извини, не знали, вернешься ты или нет, — сказал Мик.

— Хочешь, съешь мою порцию. Мне кусок в горло не лезет. — Мария подтолкнула сестре тарелку с жаренным на гриле тунцом.

Хелен посмотрела на еду, потом на мужа. Мик не поднял взгляда, и сердце ее упало. Лапша «Удон»! Это же их пища, а он даже не позаботился приготовить для нее порцию!

— Соню знаешь? — спросил Мик у Марии. — Преподавателя сценической речи? Мы с ее мужем Грегом когда-то вместе играли в группе. Он невропатолог. В последнее время часто в разъездах — преподает. Может, ты с ним где-нибудь виделась.

— Ясно… — проронила Мария без малейшего интереса.

— Правда, они собираются скоро переезжать. Грег что-то говорил о Женеве.

Повисла напряженная тишина. Было так трудно говорить о чем-то, кроме Джеза. Словно они все вышли на сцену, забыв слова роли.

— Говорил. Только Соня ехать не хочет, — сказала Хелен. — Моя подруга очень привязана к Дому у реки. Когда они жили в Норфолке, у нее была постоянная депрессия.

— Так Женева ж не Норфолк.

— Она говорит, Темза — единственное место на земле, где ей хорошо, где она здорова.

— Ха! Всем известно, что Альпы для здоровья куда лучше Лондона, — заявил Мик.

— Это смотря о каком здоровье речь — психическом или физическом, — проговорила Хелен. — В общем, я рассказала Соне о Джезе. Она предположила, что у него любовница. Или парень решил уехать, никому не сказав об этом.

— Да она-то что может знать? — спросила Мария. — Она хоть раз его видела?

Как только произнесли имя Джеза, Хелен стало легче дышать.

— Ее дочь — ровесница Тео, так что подростковые проблемы Соне знакомы. Она как-то раз видела Джеза, когда вы все забрались на стену набережной. Помнишь, Барни? Мы заходили к ним на чай. Да, еще они могли видеться на днях на пятидесятилетии Мика.

— Виделись, точно. — Барни со стуком поставил свою тарелку на стол и сел. — Раз уж вы напомнили… Джез все время говорил о Тиме Бакли, и Грег, муж Сони, пообещал юнцу дать послушать последний альбом этого музыканта. Джез говорил, что собирается зайти к ним за диском… Кстати, было это вроде в пятницу днем. В ту самую, когда он пропал. Я просто вспомнил, когда вы заговорили о Соне. Джез тогда сказал, что идет к ней.

— Когда это было? — спросила Мария.

Все повернулись и смотрели на Барни.

— Не помню. Может, вечером в четверг. Он сказал, перед отъездом в Париж надо забрать альбом из Дома у реки. Я еще спросил: «Адрес знаешь?» Джез сказал, уже был там. Наверное, мам, это было в тот день, о котором ты говоришь. Он собирался туда, а потом — в туннель на встречу с Алисией. Перед выступлением, на которое так и не пришел.

— Какого дьявола ты не рассказал об этом полиции? — спросил, краснея, Мик.

— Надо сейчас же им позвонить.

— У тебя мозги есть вообще? — Мик встал и навис над сыном. — Знаю, ты иногда под кайфом, но как ты мог не сказать этого! Любая информация может быть решающей! Все забавляешься!

— Ничего я не забавляюсь. — Барни пожал плечами. — Забыл напрочь, честное слово. И не вспомнил бы, если б мама не заговорила о Соне.

— Я звоню. — Мария плечом прижала трубку к уху.

— Как же иногда хочется вколотить в твою башку хоть немного ума! — прошипел Мик, выдав Барни затрещину.

Хелен в изумлении уставилась на мужа. Они вместе больше двадцати лет. Мик хоть раз поднимал руку на сыновей? Ей внезапно захотелось как-то проверить его, выяснить, что произошло с человеком, которого она вроде бы хорошо знала.

— В этом нет нужды, — наконец проговорила она. — Барни забыл. Это не так важно, чтобы обязательно помнить. Так, незначительная деталь.

— Но это совершенно меняет возможный маршрут Джеза! — сказал Мик.

Мария заткнула пальцем свободное ухо.

— Тс-с-с! — зашипела она. — Не слышно ничего! — И пошла с трубкой в гостиную.

— Папа! — подал голос Барни. — Черт возьми! Джез упомянул об этом вскользь, я и не думал… Надо было, конечно, законспектировать его слова. Но в тот момент у меня на уме были вещи поважнее.

— Например, где взять еще травки?

— Да отвянь ты!

— Не смей говорить так со мной!

— Да ты прямо таким крутым детективом заделался с этим Джезом, — процедил Барни. — Мама права. Ты изменился. Когда мы с Тео слиняли на пару ночей, ты не так реагировал.

— Не приписывай мне то, чего нет. Мы все в ответе за этого парня. Он исчез, живя под нашей крышей, значит мы должны расшибиться в лепешку, но выяснить, что случилось.

Барни громко протопал вон из кухни.

— Я что-то не понимаю, каким образом то, что Джез собирался зайти в Дом у реки, может быть связано с происходящим, — сказала Хелен.

— Если Соня видела его в тот день, значит мальчик исчез после этого, но до того, как должен был встретиться с Алисией. Это сужает временной круг поиска, — проговорил Мик.

— Да, только все не так.

— Почему это?

— Потому что Соня словом об этом не обмолвилась, когда мы виделись сегодня.

Вернулась Мария:

— Они сказали, что записали показания и завтра утром хотят обсудить с нами дальнейшие действия. Все, сил нет. Никто не возражает, если я приму ванну?

— Пожалуйста! — ответила Хелен, не глядя на нее.

Мик дождался, пока Мария не уйдет.

— Не хотел говорить при ней. — Он понизил голос. — Днем звонила Полина с твоей работы. Мы немного поболтали. Она беспокоится: мол, ты все время отпрашиваешься. И в прошлую пятницу, сказала, тебя не было. Полиция наводила справки.

Хелен почувствовала, что краснеет. Она неотрывно смотрела на Мика.

— Не знаю, что с тобой творится, — продолжил он. — Но показания ты обязана дать безупречные.

Покидая комнату, муж поглядел на нее так же, как смотрел на Барни. Будто глубоко разочарован в обоих.

Суббота

Соня

Утро. Я в ванной, привожу в порядок лицо. Заявляется полиция. Грег стоит у подножия лестницы, зовет меня. Гарри и Кит уже собрались — у них в десять тридцать три поезд с Черинг-Кросс.

— Господи! Что-то случилось? — спрашивает Кит, когда я спускаюсь вниз. — С бабулей все хорошо? Надо было навестить ее. Гарри, что ж мы не съездили-то к старушке…

Дочь вцепляется в шарф Гарри, а тот хмуро смотрит на полицейских, затем переводит взгляд на свои часы.

— Ваша бабушка здесь ни при чем, — говорит полисвумен. — Вы можете задержаться немного? Мы хотели бы задать несколько вопросов.

Грег ведет офицеров — парня и женщину — в гостиную. В камине горит огонь: Грег, наверное, зажег его раньше. Мы с мужем сидим на диване бок о бок, Кит пристроилась на краешке кресла возле окна, Гарри — у нее за спиной, положив руку на спинку кресла.

Женщина представляется как инспектор Хейли Кервин и объясняет: мы, видимо, немного знакомы с парнем, который уже неделю как пропал и объявлен в розыск.

— Думаю, вы об этом знаете, — говорит женщина, обращая на меня ясные голубые глаза. — Вчера вечером в опере вы встретились с его тетей.

— Верно. Хелен… Об этом даже в газетах писали… — отвечаю я.

— Джез! — восклицает Кит. — Господи! Он пропал? Мама, почему ж ты нам не сказала?

— Не хотела вас расстраивать.

— Но он же двоюродный брат Барни и Тео.

— То есть вы с ним знакомы? — спрашивает Хейли, обращая взгляд на Кит.

— Были знакомы. Джез ведь моложе. Жил здесь неподалеку. Переехал в Париж, но иногда приезжает погостить у Барни и Тео. Их-то я знаю получше. Наши папы раньше вместе играли на гитарах. Мамы дружили. Боже мой! Жуть какая. Что, по-вашему, с ним случилось?

— Это мы и пытаемся выяснить. Не в его характере уходить, не предупредив куда… Прошло уже больше недели.

Очень странное чувство: будто панель матового стекла опустилась впереди и отделила происходящее от меня. Улавливаю некоторые слова инспектора Кервин, но понять не могу… никто не заметил… более двадцати четырех часов… поиски на реке… не прибыл.

— Нам нужно знать, — продолжает Хейли голосом низким, приглушенным, — не заходил ли Джез сюда за альбомом?

— Когда? — спрашивает Грег.

— В прошлую пятницу, — отвечает молодой офицер.

— Я был в командировке. — Муж смотрит на меня. — Соня, пока меня не было, Джез заходил?

Во рту у меня так пересохло, что я едва выдавила: «Нет».

— Альбом, который парень хотел взять послушать, — это был… — констебль смотрит в свой блокнот, — некий Джим Батлер.

— Тим Бакли, — поправляет Грег. — Да, есть у меня такой. Большая редкость. Мы с Джезом говорили о нем на вечеринке по случаю пятидесятилетия Мика. Помнишь, Соня?

— Что? — переспрашиваю.

Бросает в жар. Стягиваю кашемировый шарфик и кидаю его на спинку дивана.

— Говорил же тебе! Он пытался достать этот альбом. Я сказал, что могу дать послушать. Помню потому, что меня впечатлил юноша, интересующийся такой музыкой.

Огонь в камине трещит и плюется, словно пытаясь присоединиться к разговору.

— И я сказал: конечно, пусть приходит и берет, если возвратит в хорошем состоянии.

— Ах да, — киваю я.

— Но мальчик так и не пришел? — спрашивает Кервин.

У нее наверняка цветные контактные линзы. Не бывает у людей таких голубых глаз.

— Нет, — повторяю я.

— Позволите взглянуть на тот альбом? — спрашивает она.

— Конечно. — Грег встает. — Схожу наверх, в комнату, которую мы называем музыкальной, принесу его. Или, может, хотите подняться со мной?

— Может, меня отведет Соня? — предлагает Кервин. — Она единственная была здесь в тот день, когда Джез планировал зайти. А мой коллега тем временем хотел бы спросить у вас и вашей…

— Знакомьтесь: наша дочь Кит и ее друг Гарри. Приехали на уик-энд. Они студенты университета Ньюкасла и, вообще-то, торопятся на поезд. Должны сегодня вернуться.

— Мы вас надолго не задержим, — улыбается Хейли и поднимает брови, смотря на меня.

Встаю, как в трансе, и мы поднимаемся по лестнице в музыкальную комнату.

Точно знаю, где альбом Тима Бакли, потому что Джез махал им мне, когда сообщил, что уезжает и передумал брать его. Но устраиваю маленький спектакль, демонстрируя неуверенность: роюсь там-сям, потом «вдруг» нахожу искомое и протягиваю ей. Кервин смотрит на коробку, вертит ее, кладет и что-то царапает в блокноте. Для нее этот предмет ничего не значит как альбом, но как вещественное доказательство — быть может. На нем же полно отпечатков пальцев Джеза. Стою гадаю — заберет она его с собой или нет. Если заберет, судебным экспертам привалит работа.

Ну почему я не сказала, что парень приходил и забрал диск?

Могла же, например, заявить: «Да, заходил. Я отдала альбом — и он ушел». В таких ситуациях не получается соображать быстро. А что, если бы инспектор захотела обыскать музыкальную комнату и нашла альбом? Я сознаю, насколько рискованно мое положение. Попасться можно на любой мелочи. К приезду Грега и Кит я замела все следы визита Джеза и изо всех сил трудилась, чтобы убрать парня с глаз долой в гараж, однако его отпечатки в музыкальной комнате повсюду.

Женщина-полицейский опять крутит в руках коробку с диском. Жду момента, когда станет ясно, что я проиграла. Уже готова сдаться. Если меня арестуют за удержание мальчика здесь против его воли — все страхи, тревоги и переживания последних нескольких дней закончатся. Эта мысль завладевает моим сердцем, сокрушает его. Мне не вынести потерю Джеза после всего, через что мы прошли. Нужно еще немного времени: подкормить его, подлечить и восстановить доверие. Не могу потерять его, как бы тяжело нам двоим ни пришлось. Не вынесу, если останусь ни с чем.

— Благодарю вас. — Кервин возвращает мне диск. — Значит, он не приходил?

Задавая вопрос, женщина внимательно смотрит на меня, и ее неестественно голубые глаза сверкают. Я качаю головой.

— Вы не видели его гуляющим вдоль реки, в пабе, где-то еще? Насколько я понимаю, внешность мальчика вам знакома?

— О да. — Мой голос звучит неожиданно громко и бодро. — Как уже сказала Кит, его тетушка — моя добрая подруга. Я встречала парня, хотя не могу сказать, что недавно. С тех пор как выросли дети, мы с Хелен редко видимся.

— Он, кажется, любил заниматься бейсджампингом на речной дамбе. Знаете, это прыжки с мостов, ползание по дебаркадерам и всякое такое. Припомните, пожалуйста, не видели ли вы юношу в подобных местах более недели назад? Нам помогла бы любая мелочь.

Пожалуй, подумаю об этом минутку. Инспектор ничего не подозревает! А мне хочется говорить и смеяться, обсуждать этого мальчика и его невероятные таланты не останавливаясь, долго-долго.

— Я видела Джеза… О нет, это, наверное, было год назад, а то и два… С его кузенами. Они забирались на стены там, внизу, около паба. Помню, Хелен еще нервничала по этому поводу. «Мальчики»! — все повторяла она. Я радовалась, что мне такие тревоги не грозят: у меня дочь, единственная. Видимо, в этом плане мне повезло.

— Ну а в последнее время? Не видели его на днях где-нибудь поблизости?

— На днях? Не думаю. И ничего не замечала, нет. — Понимаю, что от радости и облегчения начинаю бессвязно бормотать, и пытаюсь унять дрожь в голосе. — Я здесь почти все время. Работаю дома. Так что заметила бы наверняка.

Она снова царапает что-то в блокноте.

— Говорите, прочесывали реку? — спрашиваю я, хотя уже знаю все из вчерашнего разговора с Шейлой на причале, из газет и от Хелен.

— Да. Поиски еще не закончены. Благодарю за помощь. Пойдемте к остальным. Мы хотели бы задать вам несколько вопросов о его тете Хелен Уайтхорн. Как хорошо вы ее знаете и кое о чем другом.

Мое сердце снова пустилось вскачь. Значит, это еще не конец. Спускаюсь вслед за полицейской. Гляжу на ее мускулистые икры: колготки телесного цвета совсем не к месту, но такие, наверное, заставляет носить полицейский дресс-код.

— У вас есть хоть какая-то версия? — спрашивает Грег молодого констебля.

На мой взгляд, парень лишь чуть старше Кит. И прыщики на лице, боже ты мой… Угревая сыпь. Бедный мальчик. Гладкие рыжеватые волосы, розовая кожа лица.

— В подобных делах, если речь не о несчастном случае, а о преступлении, почти всегда причина — в семье, в отношениях с домочадцами, — отвечает юноша.

Кервин легко толкает его под ребра и окидывает строгим взглядом.

— Мы пока не уверены ни в одной из версий случившегося, — говорит она. — Следствие идет по нескольким направлениям.

— Ну, Хелен-то вряд ли имеет к этому отношение, — говорит Кит. — Или Мик. Они классные. Джезу всегда нравилось жить у них. По правде, он любил их дом больше, чем собственный, в Париже. Хелен и Мик такие ненапряжные. Они просто крутые.

— Значит, вы в последнее время не замечали перемен в поведении Хелен? — спрашивает Кервин.

— Господи! Нет, конечно! — Грег глядит на меня. — Ничего такого. Правда, Соня?

— Ничего, — с трудом выговариваю я. — Мы виделись вчера, и она была такой же, как всегда.

— Не было ли у нее чрезмерных нагрузок, проблем на работе?

— Мы почти не видели Хелен в последние дни, — отвечаю я. — Вчера мы впервые за несколько месяцев пообщались толком. Подруга очень переживает за племянника, но в остальном — как всегда.

— Вы не обратили внимания, что она выпивает?

Смотрю на Кервин. Конечно, я заметила, что Хелен много пьет. Но к чему полицейская клонит? Что я всколыхну, если заикнусь об этом?

— Она любит выпить. И всегда любила.

— То есть ничего необычного. Ничего, что могло бы вас насторожить?

Качаю головой.

— А что его отец? — спрашивает Грег. — Он во всем этом не участвует, Соня?

Перевожу взгляд на мужа. C чего он вдруг решил, будто я что-то знаю о чьем-то племяннике?

— Понятия не имею.

— Мама, а помнишь, Хелен говорила, что папа Джеза ушел от них года три назад и теперь живет в Марселе.

— Ах да, вроде того, — спохватываюсь я.

— Мы связывались с ним, — говорит полицейский. — Мать мальчика сейчас живет у своей сестры. С ней мы тоже побеседовали. В общем, на данный момент мы подозреваем, что парень утонул, хотя…

— Джош, достаточно, — обрывает его Кервин.

— Зацепки у вас хоть какие-то есть? — спрашивает Кит.

— Почти никаких. И к сожалению, утопление не исключить. Не самоубийство, судя по имеющимся фактам, а, скорее, несчастный случай. Такое происходит намного чаще, чем можно представить. Особенно учитывая, что жертва любила забираться на стены и под мосты на реке.

— Жесть… — роняет Кит.

— Благодарим за помощь, — говорит, вставая, прыщавый мальчик-офицер.

— Всегда пожалуйста, — отвечает ему Грег. — Если будет еще что-то нужно — обращайтесь. В конце концов, господи, он нам почти друг. Это ужасно. Дадите нам знать, если что-то прояснится?

— Вы все об этом узнаете, не сомневайтесь, — отвечает Кервин. — К сожалению, журналисты любят подобные случаи. Огласка, конечно, палка о двух концах. Но иногда помогает.

Когда полиция уходит, мы несколько секунд молча переглядываемся.

— Ужас, — говорит Кит. — Меня такие вещи пугают до смерти. Бедный, бедный Джез!

— Давайте все же надеяться на счастливый конец, — произносит Гарри.

— Знаете, я почти спокойно переношу все, с чем сталкиваюсь в отделении травматологии и скорой помощи. Но когда встречаешься с чем-то зверски жестоким, особенно если это происходит со знакомым человеком, просто в голове не укладывается… — Кит вот-вот разрыдается.

— Ну, не надо так… — Гарри обнимает ее за плечи.

— Ребята, вам пора ехать. — Грег глядит на часы. — Не падайте духом! Уверен, Джез найдется. Подростки ведь частенько удирают из дома, и у них для этого находится куча причин. Может, он ищет смысл жизни, совершая хиппи-тур по Марокко или где-то еще.

— Господи, папа! — вздыхает Кит. — В каком веке ты живешь?

— Бегом в машину! — командует Грег. — Подброшу вас до Юстона.

— А ты что, остаешься? — Я бросаю на мужа короткий взгляд.

— Ха-ха! Все ждал, когда же ты спросишь. Я отложил командировку. Еще немного побуду дома. С тобой, дорогая.

В глазах мужа — легкий проблеск надежды. Как будто если у нас вчера случился секс, то я непременно запрыгаю от счастья, останься он со мной еще на несколько дней.

Чувствую, как на скулах играют желваки. Возвращается ярость, которую я испытала, когда пришлось отправить Джеза в гараж. Она буквально сжигает изнутри, и я начинаю дрожать. Это все неправильно! Мальчик не должен был там сидеть! Вчера, когда я вернулась из оперы, ему пришлось почти час терпеть жуткие унижения. Я его вымыла и переодела, как ребеночка, не развязывая, чтобы не попытался что-нибудь сотворить от отчаяния. А потом настояла, чтобы он позволил накормить себя с ложки. Это было унизительно для нас обоих.

Целую дочь на прощание. Волосы Кит коснулись моей щеки, и это ощущение пробудило острую, но скоротечную тоску по тому времени, когда она была маленькой и крепко держала меня ночью за руку. Иногда девочка утягивала меня в свою кровать. Я ложилась рядом и ждала, пока она не заснет, и ее пальчики-перышки, повинуясь какому-то детскому инстинкту, отыскивали на моем лице напряженное место и гладили, расслабляя. Но сейчас уже взрослая девушка, шагая через двор с Грегом и обнимающим ее Гарри, уносит с собой частичку меня. Ее уход меня будто расколдовывает. Мы больше не обнимаемся, едва прикасаемся друг к другу. Я ей не нужна. По большому счету уже много лет. Дочь исчезает через дверь в стене. У меня внутри разверзается пропасть. Это больно.

Слава богу, что теперь со мной Джез.

Суббота

Соня

Как только все уезжают, я возвращаюсь в дом, бросаю в сумку кое-какие продукты и спешу в гараж. Но тут же прихожу в ярость: Бетти торчит на крыльце перед своим домом, полирует медный дверной молоток. Поднимаю взгляд на камеру видеонаблюдения. Желание проверять ее всякий раз, когда иду к Джезу, непреодолимо, хоть и знаю, что объектив направлен не на гаражи, а на комплекс жилых и офисных зданий, который возводят на берегу в месте, что прежде называлось Ловеллс-Уорф.

— Никак не возьму в толк, зачем они постоянно все меняют, — ворчит Бетти, проследив за моим взглядом. — Было ж отлично. Ну и как, скажите на милость, они собираются заполнить все эти офисы, когда на дворе кризис?

Бетти из тех женщин, с которыми я бы непременно подружилась, если бы успела. Уважаю ее и ее мнение.

— Вы правы. Напрасная трата времени и денег.

Больно смотреть, как эти растущие новые здания стирают прибрежную аллею, вырывают ее сердце. Строить дома можно где угодно, они никак не связаны с рекой и ее историей.

— И шумят жутко, — жалуется Бетти. — Причем постоянно. Иногда кажется, рехнусь, если не прекратят молотить. А кран, вон тот, синий, торчит уже несколько месяцев. Прямо как виселица над нами.

Надо сказать, сегодня на стройке тихо, но вой перфораторов заменили визг детей, крики чаек и резкое чириканье черного дрозда на маленьком деревце, нависшем над водой. Заунывное предупреждение об опасности. И среди этих звуков, я почти уверена, слышно «бух-бух-бух» — глухие удары доносятся со стороны гаражей. Джез пытается привлечь внимание! Мое сердце понеслось вскачь, кровь так гудит в ушах, что заглушает все остальное. Придется понадежней спеленать его скотчем и заклеить рот как следует. Ненавижу этот скотч! Сердце чуть не разорвалось, когда я вчера увидела мальчика. Но позволить ему поднимать такой грохот я не могу. Снова начинаю злиться. Ну почему Грег не уехал! А сейчас надо спешить к гаражу, но сначала как-то отделаться от Бетти, не вызвав подозрений.

— Ваши дверная ручка и почтовый ящик очень симпатичные, — говорю ей, прижимая к груди хозяйственную сумку с едой и питьем. — Сияют ярче всех на нашей улице.

— Люблю наводить лоск на дом, особенно сейчас, когда все эти туристы стали срезать дорогу по нашей аллее. Они глазеют, знаете ли, замечают, если что-то не в порядке. А вы ж еще не видели, какие у меня в этом году подснежники! Зайдите посмотрите, пока не отцвели.

Отказаться духу не хватает. Это своеобразная традиция: я осматриваю сад Бетти каждый сезон, и отказ может вызвать вопросы. Узкая, заросшая травой полоска земли лежит за дорогой от ее дома. За ней — длинный спуск к реке. Отсюда недалеко до окошка Джеза с таким же видом на Темзу. Мы неторопливо шагаем под ручку среди кустов и невысоких голых деревьев.

Со стороны Кольерс-Уорфа доносится бряцание, неумолкающее даже при слабом ветре. На реке взревел мотор, низко прогудел самолет, летящий в аэропорт Лондон-Сити. Отдельные звуки выделить трудно, но глухие удары довольно громки и отчетливы. Я — сердце екнуло в очередной раз — убеждаюсь, что они летят от моего гаража, и как раз в этот момент…

— А вы озорница, милочка, — шепчет Бетти прямо в ухо, сжимая мою руку. — Чистили гараж вовсе не для того, чтобы загнать туда машину?

— А вам что до этого? — Освобождаю свою руку.

Она чуть запинается:

— Сказали же, что собираетесь поставить в гараж машину. — Недоуменно смотрит на меня. — Как делала ваша мама. Но авто так и стоит на улице!

— Благодарю, Бетти, но я сама решу, что делать со своей машиной.

— Но я же говорила, это небезопасно. Лучше бы все-таки поставить ее в гараж. Соня, вандалов же полно! Я просто желаю вам добра.

— Спасибо. — Меня немного отпустило. — Но, сказать по правде, трудновато загнать ее в такое небольшое пространство.

— А как тогда вы собираетесь его использовать?

Чувствую, Бетти обидела слишком резкая реакция на ее слова, и у меня нет причин тревожиться. Она идет к воротам. Я кричу ей вслед слова благодарности за экскурсию по красивому саду и добавляю, что мне хотелось бы иметь такой чудный сад в Доме у реки. Она скрывается за дверью, не обернувшись. Я сожалею, что расстроила Бетти, и сержусь на себя за грубость, потому что она думала только о безопасности моего «сааба».

Дрожащими руками долго вожусь с двумя навесными замками на двери гаража и наконец отмыкаю их. Поворачиваю чабб[18] в металлической внутренней двери и проскальзываю внутрь, захлопнув за собой дверь и задвинув засов.

В гараже воняет. Снова начинаю раздражаться. Это место с ведром для нечистот, без водопровода и электричества просто какой-то позор. В музыкальной комнате не было таких трудностей.

Джез отвернулся, хоть наверняка слышал, как я вошла. Вижу краешек его скулы, потерявшей плавность линии изгиба. Тело под пуховыми одеялами кажется почти плоским. Руки и ноги по-прежнему надежно притянуты к стойкам кровати. Значит, шумел он — как я и боялась, — ударяя затылком по изголовью.

Подхожу, сажусь рядом.

— Ты бился головой о спинку. Снаружи было слышно. Не делай так больше. — Вынимаю кляп у него изо рта.

— Да как же! — Едва получив возможность говорить, парень приходит в ярость. — А чего вы ждали, вытворяя такое?

— Просто не хочу, чтобы ты поранил голову.

— Но ведь руки-ноги связаны, значит вариантов нет.

— Мне тоже не нравится связывать тебя, — мягко убеждаю мальчика. — Если хочешь, чтобы мы с тобой немного погодя выбрались отсюда, ты должен мне помочь. Но если ты привлечешь внимание и возбудишь подозрения, кто знает, что может с нами случиться?

— Я тут как крыса в норе! И пока никто не приходил. Какой смысл во всем этом? Не бойтесь, развяжите меня! Окошко слишком узкое, я в него просто не пролезу.

— Знаю. А пролезешь — упадешь в реку и умрешь: если будет отлив, сломаешь себе что-нибудь, шею или спину, а если прилив — потоком тебя мгновенно утянет под воду. — Пугать мальчика неприятно, но я не хочу, чтобы он вынашивал планы побега.

Парень оторопело глядит на меня.

— А вот Себ наверняка бы нашел выход, — бормочу себе под нос. — Соорудил бы веревочную лестницу и разворотил чем-нибудь окно. Как только рождался план, его ничто не могло остановить.

— Кто-кто? О ком вы говорите?

— Ни о ком. — Смотрю мальчику в глаза.

— Тут холод собачий. И воняет, и вообще мерзко. Может, выпустите меня?

— Мне жаль. Правда. Очень жаль. Думала, сегодня все уедут. Но, представляешь, Грег хочет остаться еще ненадолго. Как все надоело… В общем, тебе придется побыть здесь еще по крайней мере ночь.

— Чего?

— Если тебе что-нибудь надо, если что-то может скрасить пребывание здесь — я принесу.

— Но меня не отпустите?

— Нет пока. — Грустно смотрю на парня, качаю головой.

Джез замолкает, и я боюсь, он заплачет.

— Если хотите секса, я согласен, — вдруг говорит этот ребенок. — Потом вы меня отпустите. Пожалуйста! Я никому не расскажу, честное слово. Ну!

— Не надо, Джез…

— Чего не надо?

— Не делай этого. Не приземляй наши отношения.

— Но… Тогда не понимаю. Если дело не в сексе, чего ради вы все это со мной творите? — Мальчик трясет руками в браслетах из скотча.

— Мне достаточно того, что ты рядом.

Вижу, что он не понимает. А может, не хочет понимать. Или в неподходящем настроении. Хочу объяснить, что дело в желании — подавляющем, несокрушимом желании быть с ним. Оно бурлит во мне, угрожая перехлестнуть через край. Оно изнуряет, выматывает, требует новых сил, но отступиться я не могу.

И тут Джез пробует зайти с другой стороны.

— Я ведь не приличный, вы же в курсе, — говорит он развязнее, добавив жесткости в голос. — Балуюсь наркотиками. Слишком много времени провожу наедине с гитарой. Не умею правильно читать и писать. Вы меня не знаете. Если б знали, не заинтересовались бы.

Я смеюсь:

— Думаешь, люди нравятся друг другу, только если они приличные? Чем больше я слышу о твоей другой стороне, тем сильнее хочу, чтоб ты был рядом. Себа тоже с большой натяжкой можно было назвать приличным. Это не мешало мне любить его.

— Опять этот Себ!

— Что?

— Вы все время упоминаете какого-то Себа. Кто это?

— Не обращай внимания.

Содрогаюсь. Так. Перестать вспоминать имя Себа, не искушать судьбу!

— Вы просто не понимаете, — продолжает Джез. — Папа махнул на меня рукой несколько лет назад. Маму я разочаровал тем, что оказался дислексиком. Хелен единственная меня терпит.

— Хелен? Твоя тетя? И что в ней такого великого? Говоришь так, будто она святая.

— Что?

Мой желчный тон поразил и мальчика, и меня саму. Почему я не могу спокойно слушать, как он нахваливает Хелен или упоминает о симпатии к любой другой женщине?

— Ты ее будто на пьедестал возводишь.

— Да ну, какой пьедестал! Просто ей до лампочки, чем мы занимаемся, только и всего.

Я немного оттаиваю. Даже если парень не совсем искренен, он знает, что я хочу слышать. Не хочет причинять мне боль. И я ценю это.

— Хелен по барабану, где мы с Барни и Тео и что делаем. — Его тон вновь сменился, будто мальчик на мгновение забыл, что привязан к кровати, и просто посетовал о жизненных трудностях. — Мама, та все время над душой стоит. Сделай то. Сделай это. Попрактикуйся. Сдай еще один экзамен. Докажи, что умный. А я не в состоянии даже предложение составить.

Он замолкает, вздыхает, поднимает на меня взгляд.

— Покурить бы, — почти воркует юнец. — И попить.

— Хм-м-м. Попить я принесла. Выбирай. Но травка твоя вся вышла. Не подскажешь, где взять еще?

— Можно спросить у Алисии.

Звук этого имени заставляет меня вздрогнуть.

— Я не знакома с Алисией.

— Так Хелен знакома! А вы знаете Хелен! Позвоните ей. Трудно, что ли?

— Хорошо, Джез, травку достану. Но с твоей подружкой говорить не буду. Думаю, ее сюда вмешивать не стоит, держать подальше…

— Во что вмешивать, от чего держать подальше? — Мальчик повышает голос. — Вы же так и не объяснили, что происходит! Бред какой-то сплошной…

— От нас. Тебя и меня.

— Послушайте, — говорит он, будто изо всех сил пытаясь быть терпеливым с маленьким ребенком, — у Алисии есть травка. Если нет с собой, она знает, где достать. А травка мне очень нужна.

— Это вредно, ты же знаешь. Она плохо действует на мозг.

— Мы не курим сканк,[19] — поясняет Джез.

«Мы» раздражает. Он что, специально?

— Это просто облегченная смесь. Травка. Могу сказать, что именно спрашивать. Мне от нее будет только лучше. Стану совсем паинькой.

Парень ухмыляется. Это не естественная, радостная улыбка, но это впервые с тех пор, как он очутился в гараже.

— Хорошо.

Вдруг понимаю: трава может помочь и мне, как когда-то. Если Джез курит, он не отказывается есть, что позволяет мне давать мальчику снотворное, от которого он спокойный и покладистый. Да и есть у меня один знакомый, могущий, вероятно, добыть немного марихуаны.

— Я обещала принести тебе все, что попросишь. Значит, принесу. Еще нужна кое-какая одежка. Скажи, что бы ты хотел. Не можешь же ты оставаться в старых штанах Грега. А вещи, которые я вчера сняла с тебя, постирать не удалось.

— Что-нибудь теплое, — бормочет он.

— Тогда нужен твой размер. Дай-ка посмотреть.

Взгляд парня ожесточается, и на несколько секунд мне становится страшно: вдруг опять плюнет? Невольно отступаю на шаг, но он вдруг капитулирует и слегка кивает.

Подхожу осторожно, и Джез позволяет мне оттянуть воротник его футболки, чтобы взглянуть на ярлычок. Прошу парня перекатиться так далеко, как только можно в его путах, чтобы я могла поднять его волосы и рассмотреть получше. Замечаю тоненькие волоски, бегущие вниз по серединке его шеи к верхней части позвоночника. Затем отворачиваю верх штанов Грега, которые на юноше болтаются, и разглядываю ярлык на трусах. Там, где его спина сужается, кожа как нетронутый золотистый песочек, особенно под резинкой трусов. Это все, что мне нужно? Вкусить, ощутить переходный период, в котором сейчас его тело, осознать его рядом, близко-близко, видеть его, слышать, осязать. Больше всего мне нравится это делать, когда мальчик спит: можно предаться наслаждению, скользнув назад, в прошлое. Но даже этого мне мало. Нужно что-то иное — то, что мучит, изводит так, что я не в силах отпустить Джеза. Я должна заполучить это раз и навсегда.

— Нашли?

— Что?

— Размер.

— А… да, конечно. Значит, так. Принесу джинсы, пару футболок, боксеры и толстовку с капюшоном. Если получится — теплое белье и носки.

— Да не надо столько!

— Пригодится.

— Не пригодится, если я, как вы сказали, скоро перееду.

— На всякий случай стоит запастись. Что-нибудь еще?

— Музыки здесь нет. Только речку и слышно.

— Так тебе же вроде нравились звуки реки? Помню, ты сказал в нашу первую ночь, что это нечто вроде музыки города. Ты же не перестал их слышать? Так бывает: привыкаешь к чему-то — и перестаешь это воспринимать.

Джез смотрит на меня так, будто ни черта не понимает.

— Я объясню. — Присаживаюсь на краешек кровати. — Когда прилив выдыхается, слышно, как вода играет галечником. Будто постоянный фоновый ритм. Но когда он набирает силу, звуки могут застигнуть врасплох. Ты не слышал понтон? Когда он шевелится, словно ребенок плачет. А когда проходит катер, от его волн идут сильные пульсации. Приливы и отливы, если на них настроишься, — как жизнь: у них есть свой ритм. Река напоминает: ничто не вечно, но все, что уходит, возвращается в той или иной форме.

— Я знаю только то, что не могу без музыки.

— Поняла, извини. — Вижу, он не в настроении для наших разговоров «о высоком». — Просто пыталась довести до твоего сознания… Да, конечно, музыка — твоя стихия, Джез. И я отлично понимаю это. Ладно, подберу что-нибудь, не волнуйся.

— А еще я хочу поговорить с ними. С мамой и Алисией. Они ведь понятия не имеют, где я. Да? Должно быть, с ума сходят. Страшно подумать, каково им сейчас.

Распахиваю настежь крохотное оконце. Резкий, холодный, напитанный речными запахами воздух устремляется внутрь, поднимает паутину — она ловит свет и слабо мерцает.

— Джез, не знаю, что делать! Пока что тебе нельзя с ними говорить. И выпустить тебя я не могу, пока не уедет Грег. И заставить его уехать не могу, и присутствие его мне невыносимо. Я как в ловушке.

— Кто в ловушке? Вы? — Он заливается ироничным, горьким смехом.

Поворачиваюсь, смотрю на парня. Свет падает на него из открытого окошка. Джез сейчас совсем не такой, как в тот, первый день. Лицо мальчика бледное и искаженное, вокруг рта появились прыщи. Его красота увядает в этом чудовищном месте.

Может, отпустить его — верное решение? Я ведь могу просто срезать скотч, выйти и оставить дверь открытой. Пусть уходит. Отсюда даже до дома Хелен совсем недалеко — десять минут, и юнец там. Представляю себе лица Марии, Мика и Хелен. Кстати, последней очень бы помогло возвращение племянника. Их семья рушится, а ключ к восстановлению у меня в руках. Вот только придет ли все в норму? Ведь то, что я начала, введя Джеза в свою жизнь, к их семье отношения не имеет. Некоторые вещи не изменить. Подозреваю, что Мик не зауважает Хелен снова, а сама Хелен продолжит прикладываться к бутылке. Тлеющая страсть (если это была она) между Миком и Марией не затухнет. Мне их не спасти. А меня саму куда это приведет? На исходную позицию, к Грегу. Опять все сначала. Джез вырастет в какого-нибудь нелепого дядю. Его красота, эта совершенная сейчас, на стадии перехода от мальчика к мужчине, форма начнет меняться к худшему, пока не пропадет совсем. И все будет так, словно простого поворота судьбы, что привел Джеза в мою жизнь, никогда и не было.

Суббота

Соня

Ухожу из гаража. Боюсь остаться: разревусь. От ярости, негодования и обиды на Джеза, от невыносимости его нынешнего положения. Но не иду прямиком домой, а спускаюсь на пляж по ступеням. Уровень воды падает. Иду по берегу, с удовольствием подставляю лицо под холодный воздух, вдыхаю запахи реки.

Берег чище, чем в те дни, когда здесь играли мы с Себом. Да, вон на твердую землю вынесло автопокрышку, отрезок трубы, обычные здесь части электрооборудования, кухонную утварь. Пластиковые контейнеры для бутербродов. Даже пустая тыква катается по линии прибоя — воспоминание о Хеллоуине; бог знает как она так долго продержалась. Но все это река только что извергла, а внизу — песок, выбеленные камни, кусочки отполированного стекла и фарфора. Ила, нефти, густой химической каши, в которой играли мы с Себом, больше нет. Присаживаюсь на бетонный блок. За моей спиной стена, до верхней точки прилива укрытая зелеными водорослями, а выше — трубы электростанции вырастают над могучими потрескавшимися белыми как мел стенами. Справа от электростанции — маленькая старая больница, нынешний дом призрения, с золотисто-черными часами на красивой башне, с изящными зубчатыми навесами на крышах. Эти два соседних здания на редкость плохо сочетаются. Одно из моих любимых мест уединения: за спиной — надежные высокие стены, перед глазами — река.

Хоть и надела зимнее пальто, обнимаю себя руками, поднимаю воротник, укрываясь от злого ветра. Того и гляди, пойдет снег. Слушаю, как у берега плещет вода, а еще тоненько, словно фарфор о камень или металл о кость, звенят волны, катая мелкие осколки-обломки по песку.

Смотрю на реку и вдруг вижу нас с Себом. В тот день, когда мы построили плот. Жаркое лето уже выдохлось, и вроде стояла ранняя осень. Помню, как с реки ползла дымка, неся резкую вонь от Дартфорда, словно тамошний химзавод сбросил в воду какие-то отходы. Раннее утро. В Доме у реки что-то произошло: ссора, потом крики, угрозы. Я вылетела оттуда в слезах. В груди, помню, болело так же, как сейчас, будто я несколько месяцев терпеливо сносила мучения. Заметила Себа внизу, на берегу, и почувствовала, как вырастают крылья. Подошла к нему у кромки воды. Парень приглядывался к чему-то на поверхности.

— Что там?

Прилив нес к нам что-то. По виду — обломок деревянного ящика из-под рыбы.

— Хватай его, Соня.

Послушно забрела в воду по грязи, не обращая внимания на холод: когда была с Себом, я всегда бросала себе вызов, дабы ему не пришло в голову обвинить меня в слабоволии. Потянула ящик к берегу.

— Идеальный материал для плота! — сказал Себ. — Уплывем и спрячемся от всех. Нас никто не остановит, Соня. Удерем, как те лебеди. Исчезнем!

Я смотрела на него и улыбалась. Затея была сумасшедшая, но я любила Себа за нее. Он всегда верил, что мы можем невозможное.

— Блеск. То, что надо для начала. Когда будем готовы, поплывем к Собачьему острову. А стартуем отсюда.

— Это не будет опасно?

— Это будет классно! Еще нужно добыть весло. И что-нибудь вроде бортика, чтоб мы не вывалились. Тащи вон ту покрышку, сделаем из нее сиденье.

Я знала, что такое плавучесть. Когда живешь у реки, она становится чем-то вроде твоей второй натуры. Я поняла это, катаясь на разных гребных и моторных лодках. Собирала кусочки пенопласта, которых в те годы было разбросано по берегу целые кучи, и набивала ими пластиковые пакеты. Себ между тем высматривал там же пустые бочки из-под топлива, обломки пивных бочонков, плавник и веревки. Мы почти весь день строили плот: забредали с нашим детищем в воду, чтобы опробовать его, и возвращались, еще и еще изменяя его конструкцию, пока наконец он не был готов пересечь реку. Несколько часов потратили, привязывая обрывки старой рыбацкой сети между двумя длинными веревками, — получился трап.

— Он понадобится на том берегу, чтобы забраться на стену, — пояснил Себ. — Хотя все равно придется ждать прилива. Если не достанем до верха стены — толку не будет.

Когда вода поднялась достаточно, чтобы мы могли спустить плот, стало темнеть.

Поднявшийся ветер погнал волны вверх по течению. С обоих берегов нам уже подмигивали желтые огни. Посреди реки они тоже мерцали: на отдыхающих на якорях судах, на речных трамвайчиках, совершающих последние за день рейсы.

Я спросила, что мы будем делать, если в фарватере окажемся на курсе какого-нибудь судна и не сможем уступить ему дорогу. Себ ответил, что все с нами будет отлично, а мне лучше заткнуться. «Даже если случится худшее, — подумала я, — можно просто спрыгнуть с плота, а потом сплавать за ним». Как всегда, уважение Себа было для меня важнее собственной безопасности.

Я потихоньку сбегала в Дом у реки и стянула из прихожей непромокаемую верхнюю одежду. Гидрокостюмов мокрого типа в те дни еще не было. В доме стояла тишина. Тот, кто расстроил меня утром, не показывался. Я сняла с крючков два плаща из промасленной ткани и сбежала по ступеням, которые в самом низу уже лизала вода.

— Ну что ж, наш «кораблик» готов к спуску, — объявил Себ. — Соня, ему нужно имя. Как назовем?

— «Тамаса».

— «Тамаса»?

— Это древнее название Темзы, — объяснила я. — Переводится как «темная река». Мы в школе проходили. Смотри, она и сейчас темноватая.

— Ладно. Теперь разобьем о борт бутылку. Спуск должен пройти по правилам.

Мы стояли на ступенях. Себ привязал веревку к ручке одной из железных бочек, составлявших корпус «Тамасы», затем примотал полную бутылку «Браун эль» к другому концу и швырнул ее в борт плота. Бутылка разбилась лишь после нескольких попыток.

Мы сошли по двум последним ступеням в пенящийся прилив. Смирившись с предстоящим, я не обращала внимания на воду, заливавшуюся в сапоги, и помогла Себу столкнуть плот в волны. Мы запрыгнули на него, легли на живот и отправились в путь. Парень раздобыл весло для каноэ и яростно греб, но через несколько минут выдохся. Течения были куда сильнее. Мы потеряли управление суденышком. Река могла сделать с нами все, что ей вздумается.

Через несколько секунд мы очутились почти на середине. В сгущающихся сумерках берег казался непривычно далеким. Плот едва возвышался над поверхностью.

— Ух ты! — заорал Себ, когда приливные течения снова подхватили плот и стремительно понесли вверх по руслу. — Греби шустрее! — кричал он мне. — Иначе нас снесет к Ротерхайту или острову Джейкоба! Течение сильнее, чем я думал!

Полагаю, даже Себ в тот момент испугался. Плот крутился, падал и взмывал на волнах, ледяная вода плескала через борт нам в лицо. Вскоре нас отнесло далеко к северу, выше по течению. Река утащила нас гораздо быстрее и дальше, чем мы могли представить. Чуть правее впереди сваи, мощные деревянные столбы, поддерживали идущую над ними улицу. Их связывали цепи. Железные трапы там поднимались до палуб пристаней. Себ дышал заполошно, и я почувствовала, что он близок к панике.

— Тормози! — Парень перекрикивал ветер, плеск воды о борта плота, грохот и рев моторов проходящих мимо невидимых нам судов (в сумерках нас невозможно было заметить из их ярко освещенных кают).

— Сунь весло в воду и держи крепко или… О черт, черт!

Я быстро опустила весло в воду. Плот развернуло вправо.

Наконец нам удалось заплыть под пристань. Была это моя заслуга или воля реки — не знаю. Здесь царили другие звуки. В темноте гулким эхом отдавались капанье и бульканье. Когда Себ заговорил, голос его рикошетил от стен.

— Ух! Я уж думал, нам крышка. Все, спасены! Соня, бросай веревку. Привяжу нас.

Он захлестнул веревку за сваю, встал на качающемся плоту и растопырил руки с таким бравым видом, будто не испытал только что несколько мгновений ужаса.

— Что дальше? — спросила я.

— Есть несколько вариантов. Первый: ждем отлив и топаем на берег пешком. Второй: лезем по трапу наверх и едем домой на автобусе. Третий: разворачиваемся и гребем обратно. Четвертый: я поднимаюсь по трапу, а тебя оставляю на плоту, чтоб посмотреть, как ты будешь выбираться.

— Только не последний вариант! Себ, пожалуйста! Я замерзла, тут страшно, опасно…

— С чего опасно-то?

— Себ, пока мы болтаем, «Тамаса» тонет. Нас никто не увидит. Вода поднимается. Плот просто расплющит о причал!

В темноте я видела только силуэт любимого, поэтому не была уверена, пожал он плечами, улыбнулся или просто проигнорировал мои слова, но Себ вдруг подогнал плот к одной из свай с железным трапом и стал карабкаться по нему.

— Вернись! Не бросай меня здесь!

Он обожал вот так где-нибудь взять и бросить меня. Не ведала я тогда, что еще не испытала этого в полной мере. До конца.

Плот все вертелся да прыгал вверх-вниз на мелких волнах. Он был привязан, поэтому я знала, что его не унесет вверх по реке или, еще хуже, вниз, когда прилив выдохнется. Я осталась одна в темноте. Вокруг — плеск поднимающейся воды о сваи. Что же делать, если прилив не оставит воздуха между мной и причалом? Да и «Тамаса» уже погрузилась ниже ватерлинии. Совсем скоро плот затонет, и мне останется только держаться; постепенно руки мои ослабеют, я разожму пальцы и погружусь в темную пучину настоящей Тамасы, слишком замерзшая и обессиленная, чтобы выплыть. Значит, надо идти за Себом. Но речной холод уже заполз в меня. Зубы стучали беспрестанно. Я попыталась ухватиться за трап, но покачнулась, не успев выпрямить ноги, и едва не вывалилась за борт.

После четырех или пяти попыток подтянуться, не в состоянии найти хоть какую точку опоры, я шагнула с «Тамасы», которая все крутилась, уходя под воду, — и сдалась. Я едва могла пошевелить пальцами, и руки уже не слушались.

А Себ ушел. Я сидела на том, что осталось от нашего плота, завернувшись в плащ и подтянув колени к подбородку. Было отчетливо слышно, как где-то у стены возятся и пищат крысы. Я опять громко позвала спутника. Он не ответил. Представила его в тот момент: удобно расселся в каком-нибудь пабе, заказывает светлое пиво — Себу всегда продавали алкоголь, несмотря на возраст. И тут я почувствовала знакомый яростный натиск протеста, и зависти, и острого желания, которые он почему-то всегда во мне будил.

Вскоре пришлось решать неотложные проблемы. «Тамаса» определенно тонула. Корма — дальняя от меня часть нашей конструкции из больших кусков пенопласта, которые, по идее, должны были держать суденышко на плаву, — начала уходить под воду. Я бы и не заметила этого в темноте, если бы луч сверху не осветил дальний конец плота. Сапоги нахлебались воды; я попыталась их стянуть. Затем вдруг в уши ударил рев мотора, «Тамаса» опасно поднялась… Последнее, что я помню: ослепительно-белый свет заливает глаза, меня обхватывают большие, сильные черные руки.

Очнулась в полицейском катере, чей прожектор меня и ослепил. Себ ушел домой. Не уверена, что он унизился до того, чтобы позвать полицию искать меня. Знай я тогда то, что знаю сейчас, поняла бы, что парня в тот момент наказали очень-очень легко. Выговор. Запрет выходить из дому один день. Только и всего. До следующего раза.

В правой руке, которой я рассеянно поднимала и бросала камешки, сидя на бетонном блоке, вдруг оказывается гладкий цилиндр. Опускаю глаза и вздрагиваю: кость. Припоминаю давние уроки анатомии. Если не ошибаюсь, это часть запястья человека. Испугавшись, бросаю ее и вижу, что среди кусочков мела, гальки и подошв от башмаков там и сям лежат кости: потолще и пустые внутри, короткие, похожие на пальцы; многие почернели на концах, словно обугленные; одна или две отрублены наполовину, с зазубринами, словно их дробили. Начинается прилив, летит ветер с реки, и берег наполняется свистом и плачем беспокойно ворочающихся предметов: стоны и скрипы, скрежет и стуки, словно сама Темза требует к себе внимания.

Поднимаю голову и вижу, что не одна. В мансарде одного из домов прибрежной аллеи стоят люди и смотрят вниз, на меня. Поднимаюсь и, объятая безотчетным страхом, спешу назад, к ступеням причала.

Суббота

Соня

Дома я беру старый переносной CD-плеер (Кит пользовалась им, когда была подростком), стопку дисков и айпод. Только собираюсь вернуться в гараж с подарками, надеясь возвратить Джезу лучшее расположение духа, как с вокзала возвращается Грег. Он входит в гостиную, распахнув руки, с дурацкой мальчишеской усмешкой на лице.

— Ну наконец-то мы одни! — восклицает муж, а потом подходит и кладет руки мне на талию, прижимается сзади носом к моей шее и начинает целовать ее. — Положи ты эти диски. Сейчас не время для уборки, — шепчет в ухо.

Я вырываюсь.

— Соня, ну пожалуйста, не надо подниматься, здесь лучше. Пусть для разнообразия все будет стихийно. Тут же больше никого нет! Черт возьми, мы можем делать все, что захочется…

Грег часто дышит — догадываюсь, всю дорогу от Юстона он думал только об этом и летел во весь опор. Муж снова прижимается ко мне; что-то твердое прикасается к моему бедру. Он оттягивает ворот моего топа и засовывает руку под лифчик. Рука горячая и чуть липкая.

— О Соня, я так скучаю по тебе в командировках! Все время прокручиваю в голове сцену: ты здесь одна, в черной юбке и чулках, пытаешься делать что-то по хозяйству, а я вхожу и беру тебя прямо в гостиной…

Делаю вид, что слова мужа меня забавляют, отталкиваю его, выдавливая из себя смех.

— В моей фантазии у тебя в руках щетка для обметания пыли, ты полируешь мебель, я вхожу и беру тебя…

Я едва не разражаюсь грубым хохотом — «Щетка для обметания? Да я ее в жизни не держала!» — но чувство юмора исчезло.

— Извини, не могу. Не здесь. Не в этой комнате.

— Расслабься! — шепчет он. — Расслабься и наслаждайся!

— Послушай. Тебе ведь нравится эта фантазия? Если так необходимо делать это именно здесь, я уйду, а ты можешь ублажить себя сам. — Убираю его руку из-под моей юбки и кладу ему на пах.

— Я столько раз делал это, Соня! Это единственное, что мне остается вдали от тебя… — Доктор кладет руки мне на плечи, подталкивает меня к дивану, роняет на него и, опустившись на колени, склоняется надо мной.

— Грег, пожалуйста, прекрати. У меня дел полно. И настроения нет.

Он хмурится:

— Ты всегда не в настроении. Скажи, пожалуйста, что, черт побери, я должен сделать, чтобы это изменилось!

Его правая рука больно давит мне на ключицу. Поворачиваю голову набок, чтобы не чувствовать запаха его дыхания, чтобы не видеть вену, пульсирующую под обвисшей кожей на его горле. Муж одной рукой удерживает меня на диване, а другой хватает юбку. Как жаль, что утром я надела чулки! О Греге я тогда думала в последнюю очередь. Сапоги на мне — снять не успела. Все эти детали еще больше заводят мужа.

— Не снимай ничего… — Он дышит мне в ухо. — Останься в чулках и этих длинных черных кожаных сапогах… Я так и возьму тебя на диване в гостиной. Подумай только, там, на улице, ходят люди. Представь их удивление, если они вдруг заглянут в окно…

У Грега багровеет лицо. Он сильный. Заворачивает мой топ и приникает ртом к соску. Ничего не происходит. Я, как всегда с ним, все равно что мертвая. Обычно притворяюсь — настолько боюсь его разочаровать. Гнев мужа из-за моей неспособности отвечать на ласки бывает страшен. А мое актерство как будто увлекает его, — похоже, он счастлив на эти минуты забыть о своем скептицизме. Даже сейчас, когда я отворачиваю лицо, не даю себя целовать, Грег воображает, будто я дразнюсь, имитирую неприступность, заставляя его «потрудиться». Муж уже спустил брюки до колен. Черные завитушки волос покрывают гусиную кожу его бедер. Я крепко зажмуриваюсь и молюсь, чтобы антипатия поскорее исчезла. Хотя «антипатия» — слабоватое определение. Это не просто физическое отвращение, а глубочайшее, полное одиночество.

Наконец Грег хватает ртом воздух, всхлипывает и в изнеможении рушится на меня, говоря, что когда-нибудь у него случится сердечный приступ, если не быть осторожным, — до такой степени, мол, я его завожу. Я сталкиваю мужа с себя, поднимаюсь, одергиваю юбку и отправляюсь на кухню. Подхожу к раковине, включаю кран и внимательно-внимательно смотрю на серебристый поток воды на фоне нержавеющей стали. Он словно смывает мои мысли.

— Милая, приготовь мне кофе! — кричит муж из гостиной.

Наполняю чайник, включаю в розетку. Достаю чашки, молоко и сахар, двигаясь будто в чем-то густом и вязком. Снова возвращается мысль, мелькнувшая в гараже, когда я сказала Джезу о ловушке. Должен быть какой-нибудь незаметный способ избавиться от Грега раз и навсегда. Вот только знаю — я не смогу. Я не такая.

Когда кофе готов, зову мужа на кухню. Не хочу сидеть в гостиной, полной воспоминаний. К тому же в комнате наверняка еще не выветрился едва уловимый запах секса.

— Сэндвич хочешь? — спрашиваю мужа, когда он подходит сзади и обнимает меня за талию.

— Из тостов. Голодный как волк, — выдыхает Грег мне в ухо. — От тебя такой аппетит разыгрался!..

Я отстраняюсь и включаю гриль. За окном догорает красновато-бурый закат. Похоже, завтра будет снег. Отрезаю хлеб, натираю сыр.

— И надолго ты планируешь остаться? — спрашиваю, пытаясь изобразить непринужденность.

Он поднимает взгляд, наверное думая, что я снова «наезжаю». Я сладко улыбаюсь.

— На следующей неделе конференция в Барселоне, — говорит Грег. — Ехать надо в понедельник. Но я с удовольствием откажусь от участия, ты же знаешь.

— Зачем же? Не стоит. У меня на следующей неделе очень плотный график. Даже если ты останешься дома, вряд ли мы сможем видеться.

— Но ты же не хочешь, чтобы я уезжал? — спрашивает муж.

Его глаза блестят. Верит, что недалек от истины.

— Конечно нет!

— Соня, я знаю, ты недавно болела гриппом. У тебя, случайно, не депрессия? В последние несколько дней ты сама не своя. Кит показалось, что ты была грубовата с Гарри. Ее это расстроило.

Я переворачиваю хлеб на гриле, добавляю сыр и жду, когда он запузырится.

— Грубовата?

— Дочка решила, что ты не церемонишься с парнем, потому что не хочешь особо напрягаться. Я сказал, у тебя, видимо, поствирусный синдром. А ты как думаешь?

— А я скажу, что раздумывать, как сильно я могу утруждать себя, мне некогда! — рявкнула я.

Никто не заметил, что мне надо было позаботиться, чем всех накормить, о спальне, в которой Гарри отдыхал, о музыкальной комнате, в которой он играл, о походе в оперу… Так вот я «не заботилась» о Гарри, в то время как другой парень, навестить которого не было и минутки, маялся, запертый, в продуваемом сквозняками гараже.

— Когда вчера к нам заявилась полиция, ты была бледна и явно расстроена. Немудрено, конечно, — есть о чем грустить, когда кто-то исчезает. И пугаться тоже… Но, как бы то ни было, повторяю: если тебе плохо, я могу отменить поездку в Барселону.

— Пожалуйста, не надо! — С грохотом ставлю тарелку с тостом перед Грегом; получилось эмоциональнее, чем хотелось.

— Отлично. Договорились. Так, до отъезда надо прояснить еще пару моментов. Ты сделала, что я просил? Охрану?

Напряженная пауза. До него доходит, как я собираюсь ответить.

— Времени не было.

— Ты же сама хорошо понимаешь, Соня: противиться неразумно.

— Я отсюда не уеду.

Грег опускает тост на тарелку и сурово смотрит в окно, с трудом сдерживаясь, чтобы не высказаться откровенно.

— Ничего страшного, — говорю я. — Насчет охраны можно позвонить хоть сейчас. Кстати, рассказ полицейских об исчезновении заставил меня задуматься. Ты тысячи раз предлагал мне установить решетки на окна в гостиной. Одной мне так будет спокойней.

Грег встает, одаривает меня очередным скептическим взглядом:

— Хорошо. Займусь. Подберу сигнализацию. А когда у тебя улучшится настроение, попробуем еще раз обсудить продажу. Схожу в слесарную мастерскую, они должны быть открыты. И ты со спокойной душой отпустишь меня в Барселону?

— Со спокойной. Хочешь, можешь ехать уже завтра.

— И еще, Соня… Может, заглянешь на следующей неделе к нашему врачу? Поболтать об этих перепадах настроения? Сейчас есть совсем несложный тест на депрессию — просто анкета.

— Нет у меня депрессии.

Он смотрит на меня — снова так, будто знает про меня больше меня самой.

— К сожалению, нередко это лишь часть мозаики.

— Что ты имеешь в виду?

— Отрицание, — поясняет муж. — Гарри, кстати, это заметил. Классический симптом депрессии: пациенты отрицают, что с ними не все хорошо.

— Что Гарри знает об этом? Или, например, обо мне?

— О, парень далеко не дурак, — говорит Грег с выражением (странновато для моего отважного мужа). — Он специализируется по психиатрии. Ты же знаешь.

Удивленно гляжу на мужа. Откуда мне знать, что парень, которого я впервые увидела пару дней назад и тут же невзлюбила, — специалист по мозгам?

— Хочешь сказать, что обсуждал меня с новоиспеченным любовником Кит?

— О, не думаю, что он просто любовник. Мы еще не раз увидим этого молодого человека.

Грег заправляет рубашку в брюки, проводит пальцем под воротником.

— Хотелось бы думать, что у моей дочери вкус немного лучше, — бормочу я.

— Что-что?

— Так, ничего.

— Ничего так ничего. Знаешь, нелогичная привязанность к дому, утрата либидо и бессонница — классические симптомы депрессии у женщин твоего…

— Хватит! — впиваюсь ногтями в край столешницы.

— Что, Соня? Что хватит? Мы ведь желаем тебе только добра. Я, Гарри, Кит.

— Ты обсуждал с Гарри мое либидо?

— Нет, в основном только бессонницу.

— Ну вот опять! С чего это парень взял, что у меня бессонница?

Муж выходит из кухни. Стягивает шарф с вешалки и обматывает вокруг шеи.

— Грег, я хочу знать. Что он тебе говорил?

— Парень видел, как ты бродила ночью. Вроде бы выходила на прогулку. Он встретил тебя здесь, в прихожей…

— Ради бога! Ему-то что за дело, если мне вдруг ночью захотелось подышать свежим воздухом? Ну раз уж ты затронул эту тему — да, у меня проблема со сном. И я бы не отказалась от помощи.

— Если твоя раздражительность объясняется этим…

Грег выхватывает из кармана блок рецептурных бланков, пишет на нем и протягивает мне листок.

— Неудивительно, что Кит хочет вернуться в Ньюкасл, — бормочет он. — И уже не любит приезжать сюда.

Использовать дочь — удар исподтишка. Грег знает, как залезть мне под кожу. Он отворачивается, натягивает пальто, перчатки.<

— Кит не нравится дома, потому что мы с ней все время спорим, — обращаюсь к мужниной спине. — Просто оставьте меня в покое. И перестаньте уговаривать переехать.

— Ей не нравится, что ты все время на взводе. Она ненавидит этот дом.

— Так ведь она его оставила, Грег. И если дело только в нас, то…

— То что? — Он поворачивается и, изумленно выгнув брови домиком, буравит меня взглядом.

— Ничего.

Не хочу развивать тему, которая неизбежно приведет к обсуждению развода. Что бы ни случилось, мы должны оставаться вместе. Ради Кит прежде всего, но еще и потому, что наш брак до некоторого предела вполне жизнеспособен. Грег знает об этом. Я — подходящая жена. Даю ему свободу, но храню тепло домашнего очага, к которому муж возвращается. А он — кормилец и любящий отец Кит. Мы с ним старомодные супруги — больше связаны прагматичными соображениями, чем любовью. Поняли мы это после молчаливого отпуска в Испании, когда едва не разошлись… Я холодно поблагодарила Грега за заботу об оконных решетках и предложила поторопиться, раз уж он решил подобрать их сейчас: магазины скоро закроются.

— Уже иду. Не волнуйся.

Выходя, он хлопает дверью.

Суббота

Соня

Забираю в аптеке прописанное лекарство и отправляюсь в «Буллфрог» за одеждой для Джеза. Похоже, магазин в его стиле — городской, ультрамодный. Хотя, думаю, подобрать мальчику нужные вещи будет непросто. Кит, в возрасте Джеза, всегда критиковала меня за абсолютное непонимание ее вкуса. Складываю в тележку новые джинсы, футболки и толстовку с капюшоном.

— Моему племяннику. — Чувствую, что должна сообщить кассирше об этом. — Надеюсь, с размером не промахнулась.

— Сколько ему?

— Шестнадцать.

Лучше б я промолчала. Кассирша собирается проверить размеры, чтобы помочь, однако мне ее мнение, вообще-то, ни к чему. И разговор я заводить не собиралась. Женщина начинает рассказывать о возврате товара и кредитах. Резко обрываю ее: мол, все у меня с этим в порядке. Спешу к выходу, ощущая, как спину сверлит ее взгляд.

Удивительное дело: Грегу удалось нанять слесарей. Когда я возвращаюсь, он уже вовсю руководит работами в гостиной. Сверлят окна, ставят решетки, меняют замки. Один из плюсов кризиса в том, что люди рады получить работу. Если предложить разумную сумму, как, уверена, муж и поступил, сделают все, что попросите, сразу и в полном объеме.

— Тебе два сообщения, — объявляет Грег, входя на кухню с «Таймс» под мышкой. — Ты сегодня не съездила к матери — готовься к последствиям. А еще нечто путаное-перепутаное от Хелен. Она, похоже, в стельку.

Я швыряю пальто на сумку, набитую одеждой для Джеза, и, не обращая внимания на рабочих в гостиной, шагаю к автоответчику. Голос матери резок, звенит от обиды. Она может забыть многое, но, когда дело касается моих визитов, память у старушки остра, как у ребенка. Субботний визит был запланирован, а я не приехала. Это непременно обернется против меня. Придется посидеть с родительницей дольше обычного. И привезти побольше джина, цветов да сыров. Что бы маме ни взбрело в голову, не хочу добавлять ей страданий, ведь она и так много времени проводит в одиночестве. Больно чувствовать ее неодобрение. Не важно, как тяжело добиваться ответной приязни от матери, я не остановлюсь.

По телефону прошу у нее прощения и обещаю навестить завтра. Затем нажимаю клавишу «Next» и слушаю невнятный голос Хелен.

— Я так рада была повидаться с тобой, дорогая, так рада. Давай поскорее еще встретимся! Сможешь заскочить в «Павильон» завтра утром, часов в одиннадцать? Если получится — дай знать, мне не терпится поведать тебе очередную серию этого кошмара. Приходи, пожалуйста.

Прошло совсем немного времени — и вот уже на окнах решетки, на обеих дверях новые, лучшие замки, а на двери в стене — новый висячий замок.

— Теперь никто сюда не проберется, Соня, — радуется Грег, когда рабочие ушли.

«И по-видимому, без специального набора ключей не выйдет», — думаю я. Муж сообщает, что вечером собирается в паб с парой давних приятелей. С которыми в старые добрые времена играл на гитаре. Так что я спокойно могу возвращаться в гараж.

Когда я запираю за собой дверь, Джез поднимает взгляд. Жалуется, что ему нездоровится.

— Есть хочешь?

— Не очень. — Голос хриплый и слабый.

Прикладываю ладонь ко лбу парня. Сомневаюсь, что температура высокая, но он жалуется на общую слабость и боль в горле. Не сказать, что это радует.

— Сбегаю домой, принесу тебе перекусить.

Спешу по аллее к Дому у реки, разогреваю банку томатного супа, переливаю во флягу. Затем кладу в корзину коробку апельсинового сока, несколько таблеток парацетамола и бутыль с горячей водой.

— Травку принесли? — Он дрожит.

— Сказала же, достану, как смогу. Хотя очень не советую курить, если неважно себя чувствуешь. А прежде всего… Ладно, не обращай внимания. Лучше знаешь что? Давай оденем тебя в обновки. Вот, смотри, я соку принесла. Пойдет на пользу.

Помогаю мальчику переодеться, затем подсовываю бутыль с горячей водой под одеяла, ставлю миску с супом на старый чайный столик у кровати и взбиваю подушки.

— Грег забронировал билет на авиарейс завтра днем, — объявляю Джезу. — Так что завтра я тебя выпущу отсюда. Даю слово.

Парень поднимает на меня взгляд, какое-то время изучает мое лицо, затем его голова бессильно падает на подушку. Слышу, как воздух со свистом пробивается в его легкие и выходит оттуда. Вспоминаю: Джез рассказывал о том, что его мать решилась на переезд во Францию отчасти из-за его астмы.

— Держись! Тебе нужны силы. Съешь хоть немного супа.

— Что-то мне худо. Соня, надо вызвать врача.

— Не нужен тебе доктор! — отвечаю я резче, чем хотела. — С такими больными, как ты сейчас, от лекарей толку мало. Уж я-то знаю: Грег — доктор. И он совершенно бесполезен, когда дома кто-то хворает.

Протягиваю юноше руку с двумя белыми таблетками на ладони и предлагаю стакан воды — запить.

— Откуда мне знать, что это за лекарство на самом деле?

— Так посмотри. На них выбито «парацетамол». Почему ты мне не доверяешь? Что у тебя на уме?

Мальчик молча поднимает голову и позволяет мне положить таблетку ему на язык. Запивает глотком воды.

— Согреться не могу, — жалуется Джез, снова откидываясь на подушки.

Парня бьет дрожь, несмотря на новую толстовку, в которую я его нарядила, бутыль с горячей водой и три пуховых одеяла.

— Обещаю: завтра мы начнем сначала. Я больше не буду затыкать тебе рот. Докажи, что достоин доверия, — и тогда мы освободим от скотча твои руки и ноги.

Я встаю. Иду к двери.

— Не уходите, — вдруг просит Джез. — Останьтесь, поговорите со мной.

Поворачиваюсь, смотрю на него. Мальчик стучит зубами, не в силах унять дрожь. Взгляд растерянный. Как у ребенка, который не хочет, чтобы мама уходила. Меня переполняет щемящая нежность.

— О чем ты хочешь поговорить?

— Все равно. Например, расскажите о Греге. Значит, он дома. Как вы познакомились? Актриса и доктор?

— Я уже давно так себя не называю.

— А Хелен сказала, вы актриса.

— Правда?

— Ну да.

Присаживаюсь на кровать. Смотрю на Джеза — на самом ли деле ему интересно? Мальчик прикрыл глаза; на лбу меж бровей — по-детски узкая морщинка. Начинаю говорить. Никому прежде я так подробно не рассказывала о своем замужестве. А Джезу вдруг страстно захотелось поведать все прямо сейчас, когда он такой покорный.

— Грег был профессором в моем колледже. Я не мечтала изучать медицину, но так решил отец, а я из страха перед ним не осмелилась отказаться. Я посещала лекции Грега. Анатомию или еще что-то. Ходила, просто чтобы чем-то заняться… Тебе это, наверное, неинтересно.

— Нет-нет, интересно. Честное слово.

— Грег намного старше, у него уже тогда начинали седеть виски. Я его побаивалась. Хоть и совсем тогда не знала.

Замолкаю. Не хочу создавать у Джеза впечатление, что мои отношения с мужем сейчас — или прежде — можно назвать счастливыми.

— А Грег умный?

— Да, очень.

Хотела добавить, что ум не делает моего мужа добрым или великодушным партнером, не делает его человеком сопереживающим, хотя, возможно, в юности я думала иначе.

— Обо мне он не знает?

— Не знает.

— Иногда смотрю на взрослых и думаю: здорово быть такими, как они, — шепчет Джез. — Не все взрослые зануды. Вот, например, вы, Соня. С вами не скучно.

Бросаю на мальчика быстрый взгляд: что кроется за этими словами? Но ответа на его лице нет.

— Грег сказал, что поможет улучшить отметки за экзамены, которые очень меня волновали, если я с ним поужинаю. Как же я была наивна! Нынче ни один студент не позволит преподавателю творить с собой такое. Я же была польщена. И, кроме того, успокоилась. Ведь это означало, что я получу хорошие оценки и меня минует отцовская ярость. И конечно же, полагала, что просто составлю ему компанию за ужином. Но на деле, стоило нам оказаться наедине, Грег… ну, ты представляешь. Я попала в ловушку: откажу — могу провалить экзамены. Разъяренный отец страшил меня больше, чем перспектива переспать с Грегом против своей воли. Короче, прежде чем я поняла это, мы были… в общем, собрались отправиться в постель…

Я призадумалась: стоит ли объяснять Джезу, как мало могут значить слова «отправиться в постель» с кем-то.

— И вот к концу первого курса у меня были лучшие оценки в группе. В чем я, собственно, и не сомневалась. Просто радовалась, что нашла способ заработать одобрение отца. Хотя, по иронии судьбы, я этих баллов, вообще-то, не заслуживала.

Сама себе удивляюсь, рассказывая вслух: все это я носила в себе долгие годы, ни с кем не делясь.

— Закончив второй курс, вопреки моим «блестящим» отметкам или благодаря им, я нашла в себе мужество сказать Грегу, что хочу перевестись в драматический колледж. Думала, будет возражать, но он, наоборот, поддержал меня.

— Но как же ваш отец?

— А что отец?

— Не рассердился, узнав, что вы прервали учебу на медицинском?

Не знаю, зачем Джезу этот разговор. Но мне именно этого всегда не хватало, чтобы объяснить свое замужество. Оправдать его. Я частенько представляла, как расскажу эту историю Себу, если он когда-нибудь вернется.

— Отец к тому времени умер, — тихо отвечаю. — После экзаменов за первый курс я с ним не виделась.

— Выходит, он умер достаточно молодым?

— Самоубийство.

— О господи…

— Да все нормально. Это было давно.

— Но… зачем? Почему он так поступил?

— Я не смогла все исправить одной лишь сдачей экзаменов. — Из глаза вот-вот выкатится слеза, вытираю ее тыльной стороной ладони.

Можно рассказать еще столько всего! Но в памяти есть места, куда я не осмеливаюсь заглядывать даже ради своего блага или Джеза. Сил не хватит и подумать о тех моментах, не то что рассказывать. Не хочу заставлять Джеза переживать мою боль.

Парень сам начинает говорить. Я чувствую радость и облегчение, оттого что мальчик решился на откровенность и что мне не надо рассказывать дальше.

— Мои мама с папой развелись. — Голос его хрипит. — Они так облажались! Все время ссорились — это был отстой… Я живу с мамой только потому, что жалею ее. Папа нашел себе другую. Но, честно говоря, я бы лучше жил с папой.

— Почему?

— Мама постоянно меня достает. Она вроде вашего отца. Сделай то, возьми это, учи вот это… Выяснив, что я дислексик, она разругалась с учителями, будто они виноваты. Я жутко переживал. Папина новая жена — марокканка, учительница из Марселя. У них уже родилась девочка, моя сводная сестра. Мне нравится приезжать сюда, жить тут. Но это нечестно по отношению к маме.

Пристально гляжу на Джеза. Позавчера я назвала его внимательным мальчиком. Оценка явно занижена.

— Ты так трогательно заботишься о маме… — Все, что удается сказать.

— Почему папа ушел от нее?

— Видимо, ты еще не понимаешь, что брак — это скорее возможность кого-то встретить в нужное время, чем вероятность влюбиться в свой идеал. Вопрос в обстоятельствах. Иногда они меняются, и ты вдруг сознаешь, что приходится жить с человеком, который тебе уже не нравится.

— Да чушь собачья! — возражает он. — Я бы ни за что не женился только потому, что представился шанс.

— Ты когда-нибудь влюблялся?

— Не-а! Черта с два.

— А как же Алисия?

Пожимает плечами.

Вижу, мальчик разволновался — я подобралась слишком близко. Он чуткий и ранимый. И еще такой молоденький.

— Уж я-то не проколюсь, как родители.

Подмывает взять на себя роль матери и сказать, что все мы в молодости так думаем, но Джез не это хочет слышать. Как все юноши и девушки, он уверен, что не станет повторять ошибок предков.

— Будучи еще ребенком, ты понимаешь, что цвет, который считаешь синим, другие могут видеть совсем иным?

— В смысле, ты думаешь, что он синий, а кто-то еще видит цвет, который тебе и не снился? Мне такое приходило в голову.

Глаза Джеза по-прежнему закрыты. Парень и радуется нашей близости, и боится этого. Отлично его понимаю.

— Вот примерно то же происходит и с отношениями. То, что один человек чувствует и понимает, для другого может казаться совсем не таким. Как узнать? Вы оба полагаете, что смотрите на один и тот же синий цвет и что пойдете по жизни рука об руку, преследуя одинаковые цели и разделяя ценности. Может, твои мама и папа думали, что встретили того, кто видит тот самый «синий цвет».

— Они же взрослые. Значит, должны лучше проверять себя. У других же получается оставаться вместе. Хелен и Мик. Вы и ваш муж. — Джез смотрит на меня как-то странно.

Смею ли я допустить, что мои отношения с Грегом тоже были ошибкой? Что мы остаемся вместе просто потому, что это удобно? Но Джез как будто хочет верить, что мы, в каком-то смысле, счастливые супруги, поэтому я ничего не говорю. Парень выглядит чуть лучше: едва заметный румянец на щеках, дыхание уже не такое жесткое. Он так близко… Протягиваю руку, приподнимаю прядь волос мальчика, подношу губы к его уху… Он резко отдергивает голову — мне обидно и стыдно.

Встаю и иду к двери.

— Спокойной ночи, Джез, — прощаюсь.

— Не уходите! — просит он. — Пожалуйста. Не бросайте меня опять. Простите…

— И ты прости. Мне пора. Завтра наговоримся.

— Можно мне выйти с вами — подышать?

Смотрю на мальчика с любовью и грустью. Он должен понимать, что я бы с радостью вышла с ним, посадила бы за стол, как в ту пятницу, и сама приготовила ужин нам обоим.

— Доброй ночи. Постарайся поспать. Жди меня утром.

— Соня, нет… — хрипит парень, когда я подхожу к двери. — Прошу, не оставляйте меня здесь еще на ночь. Тут холодно и страшно. Я болен. Ну, пожалуйста…

Но я, игнорируя мольбы, заставляю себя оставить Джеза и выйти в ночь.

Воскресенье

Соня

На следующее утро в одиннадцать часов я устраиваюсь с капучино за столиком на террасе «Павильона». На некоторых цветочных клумбах вокруг еще только-только показываются крохотные росточки; ветер здесь холодный. Голые макушки деревьев едва не царапают стремительно летящие низкие рваные тучи.

Хелен появляется несколькими минутами позже, яркая, словно бабочка в хмурый день: светло-вишневый шарф, шляпа в тон, голубовато-зеленая шерстяная куртка с капюшоном. В отличие от меня, она очень заботится о широкой палитре красок своего гардероба. Ей это к лицу. Подруга целует меня в обе щеки и удивленно смотрит на кофе:

— Выпить не хочешь?

— Для меня рановато. Но ты, если что, не стесняйся.

Думаю: «А что, если лучшая подруга посоветует ей не пить вино с утра? Или попробовать убедить ее приятеля не принимать это близко к сердцу? Однако есть две причины этого не делать. Первая: терпеть не могу морализаторство. В конце концов, кто я такая, чтобы осуждать слабости других? И кому это позволено? Они же есть у всех! Разве каждый не совершает ошибок той или иной степени тяжести? Разве не должны мы понимать слабости и просчеты друг друга для того, чтобы жить в согласии и уважать ближних? Вторая причина: мне выгодно, чтобы Хелен выпила. Тогда у нее развяжется язык. Я смогу получить нужную информацию, а подруга не обратит внимания на мое любопытство».

Поэтому, когда Хелен заговаривает о вине, я предлагаю ей сходить за бокалом, а то и бутылочкой, если угодно. Она благодарит меня и сообщает, что здесь есть бутылочки в половину стандартного объема и что это будет компромисс.

Я едва успеваю закутаться в пальто от ледяного ветра, как она возвращается.

— Итак, — начинает сразу. — Есть новости. Свежее тех, что мы обсудили в пятницу. Я, похоже, слегка влипла. Нужна твоя помощь.

Изумленно гляжу на подругу, не успев донести до рта чашку кофе.

— Слушай, Соня. Я должна рассказать тебе кое-что. Сама уже не знаю, что делать. В день исчезновения Джеза, то есть в пятницу, я не была на работе. Но всем — и полиции — сказала, что была.

Внимательно смотрю на нее. Рука начинает дрожать — несколько ужасных секунд думаю, что Хелен вот-вот скажет, что была здесь, в Гринвиче, и видела мальчика у двери моего дома. А стражи порядка все разнюхивают, поэтому пора «раскалываться», как сказали бы дружки Кит. Опускаю чашку. Она гремит о блюдечко.

— Я брала отгул с утра до полудня, все равно по пятницам полдня работаю. Не думала, что коллеги обратят внимание.

Хелен смотрит на меня, выпучив глаза, будто ждет, что я отгадаю, что она сейчас скажет.

— Теперь копы считают, что я имею отношение к исчезновению племянника. Сейчас у них только подозрения да предчувствия — прямых доказательств нет. Но они ищут их.

— Откуда знаешь?

— Вопросы! Бесконечные! Меня уже два раза допрашивали! Не Мика, нет! И, говорила же, воображают, будто у меня есть мотив, потому что Барни хотел поступить в тот же колледж, что и Джез. Теперь выяснили, что в то утро я не ходила на работу. А я сказала, что ходила…

— О господи! Какой ужас! А где же ты была?

Чувствую, пульс замедлился. Потягивая кофе, внимательно слежу за выражением лица Хелен.

— Сказала же, нигде. Только тебе поведать могу — так это унизительно. Я была в баре в Смитфилдсе. Похмелялась. Если Мария узнает, мне не жить. Слушай. Ночью в четверг я наклюкалась. В одиночку. Понимаю, звучит жалко. Но иногда мне без этого никак. Когда Мик и мальчики заняты своими делами. Мне так одиноко, Соня! Уже давно. И порой это непереносимо…

По ее щекам катятся две слезинки. Хелен смахивает их указательными пальцами, делает глубокий вдох и следом — глоток вина.

— Так вот, в четверг я напилась. В стельку. О работе даже думать не могла. Сидела в пабе. И опять пила. К сожалению. Вот. Соврала полиции, чтобы спасти репутацию.

— Господи! Хелен, да ты ведь совсем запуталась! — Чувствую облегчение оттого, что подруга больше ничего не хочет мне сообщить, и едва сдерживаюсь, чтобы не обнять ее.

— Нет-нет! Думаю, с этим-то справлюсь. Я сказала им, что была в турецкой бане. Мне просто нужен верный друг. Кто-то, не имеющий отношения к Джезу, должен подтвердить, что видел меня там. Кстати, это похоже на правду. И вот… я подумала о тебе, ведь для «свободного художника» вполне естественно пойти в баню утром в пятницу.

— Не думаю, что меня стоит вмешивать. Прости. Тем более уже немного поздно. Полицейские наверняка проверили все, если знают, что в первый раз ты сказала им неправду.

Хелен гоняет пальцем мелкие монетки сдачи, что я оставила на столе. Делает глоточек вина.

— Что же мне делать? Если ты не поможешь, я пропала!

— Вовсе нет. Скажи им, что сидела в пабе, если ты на самом деле была там. Открой правду.

Я начинаю терять терпение. Она же ни в чем не виновата! Над ней не висит угроза потерять все. У Хелен такой несчастный вид, будто вот-вот разрыдается.

— А Мик? — говорю я, наконец помягче. — Как у тебя с ним?

Хелен шмыгает носом, заливает в себя остатки второго бокала вина.

— Тут все оказалось сложнее, чем полагала. Даже для меня. Ревность. Я чуть голову не сломала, пока обмозговывала. Один человек… год назад уже… я была им увлечена.

— Так.

Неожиданно.

— Хочешь сказать, кто это?

— Да все кончено, Соня. Я с ним порвала. Чтобы не разрушать наши семьи. Его и мою.

— И правильно сделала.

Едва верится, что эти слова слетают с моего языка. Интересно, когда это я знала, что есть «правильно»?

— Но с тех пор меня гложет чувство вины. Как же я тогда могу терзать Мика подозрениями в романе с Марией? Он же может ответить так же! Когда он узнал, пришлось смириться. Конечно, Мику это не понравилось, но обострять он не стал. А теперь меня корежит, когда думаю о нем и сестре. Чувствую, я теряю веру, теряю гордость…

— Oх, Хелен…

Как хорошо мне знакомо это состояние! Эта же мука терзала меня, когда много лет назад я думала о Жасмин. Жуткая дилемма: признаешься в своей боли — навлекаешь презрение, нет — остаешься с мукой наедине. Это проклятие. Но я опять ничего не сказала.

— Я утешала себя: мол, все у нас с Миком снова наладилось. Но тут вдруг произошло это — и фасад нашего так называемого счастливого брака обвалился. Мы отказывались видеть свои ошибки. Хватило маленькой подвижки, чтобы все рухнуло. Исчезает Джез — и все, буквально все разваливается.

Несколько минут мы обе молчим.

— Единственный плюс в этой истории — я поближе познакомилась с Алисией, подружкой племянника. Бедняжка часто заходит к нам, спрашивает. Очень подавлена. А я с ней хоть оттаиваю, могу посекретничать. Она тоже считает их поведение вызывающим. И никогда не ладила с Марией. Когда Алисия немножко отходит от отчаянной тоски по Джезу, нам даже удается подсмеяться над Марией и Миком. Девочка тычет двумя пальцами себе в горло, когда видит моего мужа, усердно обслуживающего мою сестру. В известном смысле этот жест отвращения немного отвлекает нас от тревоги за пропавшего. Вот так я пытаюсь смотреть на это все. Хотя, боюсь, в любой момент терпение кончится — и я не сдержусь, дам им обоим знать, как мне больно. Нет, не больно. Я рассержена, расстроена, сбита с толку. Просто подавлена.

Язык у Хелен начинает заплетаться.

Искренне хочется успокоить подругу. Мне она, несмотря ни на что, очень нравится. Вспоминаю удовольствие делиться секретами с другой женщиной: это может опьянять так же, как любовь. Мне не часто доставалась такая привилегия. Мои сильнейшие страсти рождались и угасали втайне, не в состоянии высоко поднять голову. Но еще с тех дней, когда я впервые засомневалась в Греге, и ночей, что проводила в барах с растерянными друзьями, влюбленными, но неуверенными, я знаю, как глубоки и целительны могут быть такие беседы.

— Все, пора возвращаться. — Хелен тянется через стол, сжимает мою ладонь, и я улавливаю легкий аромат ванильных духов. — Обещаешь не пропадать? Раз уж мы с тобой вновь нашли друг друга? Ты единственная, с кем я могу говорить об этом. Остальные так или иначе замешаны в деле и поэтому необъективны.

Обещаю: да, конечно, буду звонить.

Она уходит. Откидываюсь на спинку, вглядываюсь в даль: за деревьями, склоном холма и рекой — башни Кэнэри-Уорфа, здание «Эйч-эс-би-си» (HSBC).[20] Все это стало похоже на маленький Манхэттен: небоскребы, мириады серебристых окон, вдруг сверкнули в очередном солнечном луче, что пробился сквозь тучи. Думаю о том, как все это выглядело в те годы, когда мы с Себом играли на берегу реки, каким недоступным был Собачий остров. Кажется, будто я шагнула слишком далеко — на запретный берег. Происходящее словно уводит меня все дальше в тускло освещенные улочки, в укутанные темнотой, разрушенные бомбежками, не восстановленные с войны кварталы. «Удастся ли мне вернуться? — размышляю. — И захочу ли я этого?»

Воскресенье

Соня

— Я поехал, дорогая.

Грег у двери, одет по-спортивному. Чемодан собран.

— Очень жаль. Мы были вместе меньше, чем хотелось. Но обоим пора за работу. Может статься, ты все же найдешь минутку подумать о том, о чем мы говорили. И не забудь, что обещала мне.

— Что я обещала?

— Сходить к врачу. Да, я звонил паре агентов по недвижимости. Они подъедут, сделают несколько снимков. Это всего лишь фотографии, Соня. Пожалуйста, не заводись.

— Когда? Ждать их когда?

— Приблизительно на следующей неделе. Один, скорее всего, во вторник. Они позвонят.

— Хорошо. — Я улыбаюсь, хоть все внутри и кипит.

Потом тянусь к мужу и целую в щеку. Грег едва касается сухими губами краешков моих, гладит меня по плечу и шагает прочь по аллее.

Вонь в гараже сегодня просто омерзительная. Глаза какое-то время привыкают, а потом я вижу, что Джез очень плох. Он неловко лежит на кровати, будто вертелся во сне, изо рта на подушку стекает странная коричневая жидкость. Тусклые, чуть приоткрытые глаза. Кладу руку парню на лоб: температура высокая. Потом замечаю, что простыни загажены, даже несмотря на памперсы, а на полу — лужа рвоты.

— Сейчас я быстренько приведу тебя в порядок, — говорю мальчику. — Не думала, что ты пробудешь здесь так долго. Давай-ка обмоем тебя и сразу же доставим в музыкальную комнату.

Он поднимает на меня безжизненный взгляд:

— Музыкальную комнату?

— Ну конечно! Как только народ с берега уйдет. Я не собиралась оставлять тебя здесь.

«А сама оставила — и вот что из этого вышло, — говорю себе. — Ему нужен свет, свежий воздух и музыка».

— Нет! Это заглушает меня, уходи. Уходи! Уходи! А вон еще один, там. О, прошу!

Поначалу решаю, что парень говорит со мной, а потом замечаю, что Джез с ужасом смотрит на воображаемого монстра за моим плечом.

Бредит. Снова трогаю его лоб, шею. Весь горит. Пытаюсь припомнить навеки запечатленный в уме совет молодым мамам: снять лишнюю одежду, чтобы уменьшить жар; положить на лоб холодную влажную фланельку; каждые четыре часа давать калпол. А как понять, что без доктора уже не обойтись? На какой стадии болезни я узнала, что у Кит подозрение на менингит? Что-то вспоминается, но очень смутно. Сыпь, которая не бледнеет, даже прижатая стеклом. Тошнота. Неприятие яркого света.

А Джез уже болен. Что делать, если ему нужны антибиотики? Если с мальчиком что-то серьезное? Склоняюсь над ним, отворачиваю одеяла, выискиваю сыпь. На внутренней стороне бедра — едва заметные крохотные красные точки. Сердце у меня падает. Неужели септицемия?[21] Не может быть. Бывают же у людей высыпания после гриппа? Вот, наверное, и объяснение.

Снова укрываю мальчика. Паника — худший советчик. Я должна оставаться спокойной, мыслить здраво. Хорошенько все обдумать, шаг за шагом. Пытаюсь вспомнить юность, медицинский колледж, уроки первой помощи — Кит тогда еще только начинала ходить. Так. Надо наполнить бутыль горячей водой, принести больному еще воды для питья и умыть лицо.

Меня тошнит: вонь просто невыносима. Она смешивается с резким неприятным запахом там, внизу, на берегу, — чего-то особенно мерзкого, но не грязной воды прилива. Наверное, дохлятина какая разлагается. Мы иногда находили трупы, оставленные рекой. Чаще всего морских птиц. Мешки с котятами. Как-то раз я нашла осла, наполовину съеденного химикатами или хищными рыбами: бок развален, розовые ребра торчат. Запах исчезает лишь тогда, когда плоть полностью разложилась, кости вымыты дочиста, — словно в смерти есть окончательное возвращение к чистоте. Как подошвы башмаков, что валяются повсюду по берегу. Странно: целую обувь найти очень трудно. Река сжирает мягкий материал верха — и приливом выбрасывает подошвы. Берег после усеян ими. Сотнями… Бесстрастные следы шагов пропавших без вести и утонувших.

Мой план переселить Джеза в музыкальную комнату теперь не кажется таким простым. Нет, парень точно не попытается сбежать во время перехода к дому — он слишком слаб. Более того, даже если я буду поддерживать мальчика, не уверена, что он пройдет пешком короткое расстояние по аллее до дома. Он превратился в инвалида.

Слово «инвалид», как искорка, приводит к редкому для меня блестящему озарению. Кресло матери! Поеду сегодня навестить ее. Если отправлюсь прямо сейчас — убью двух зайцев. Потом дотолкаю Джеза по аллее, будто вывезла маму на прогулку (вернувшись сюда, я делала это регулярно). Закутаю мальчика так же, как кутала ее: одеяло на колени, шаль на плечи, шарф накину на голову и завяжу под подбородком.

Говорю парню, что ухожу ненадолго. Поправляю одеяла и на всякий случай проверяю надежность его пут. Потом выхожу. Джез почти потерял сознание.

Действовать надо очень быстро. Если заболевание серьезно, я не могу позволить себе нерешительность. Прихватив из Дома у реки ключи от машины, вновь спешу по аллее.

Пробираюсь по узким извилистым дорожкам, что поднимаются от реки к центральной улице. Ругаю сквозь зубы машины, которые будто специально плетутся впереди. Каждый раз, когда подъезжаю к светофору, тот переключается на красный.

Наконец я пересекаю центральную улицу и по Мэйз-Хилл мимо дома Хелен направляюсь к «Блэкхит стандард».

Отыскиваю место на парковке для посетителей и выхожу, на ходу доставая ключ, который выдала мама.

— Ты не пришла в субботу, — начинает она прежде, чем я переступаю порог.

Вручаю родительнице бутылку джина — взятку, которую успела схватить дома.

— Прости, пожалуйста. Куча дел навалилась. Приезжали Кит и Грег…

— Могла бы, на худой конец, позвонить. Ты понятия не имеешь, каково это: ждать целый день — и все зря. Полагаю, от кофе ты не откажешься.

— Да, пожалуйста.

Следующие полчаса я сижу и стараюсь загладить вину: киваю, соглашаюсь с тем, насколько утомительны остальные постояльцы. Потом объявляю матери, что навожу порядок в гараже и мне понадобится ее инвалидное кресло, чтобы перевезти до дома кое-какие вещи.

— А что, на тачке нельзя?

— Мама, у нас нет тачки. Вспомни. В доме без сада тачка ни к чему.

— Хм… Я же выращивала там цветы. Даже дерево, вопреки законам природы. Все твердили, что глициния никогда не зацветет на теневой стороне двора, но я заставила ее цвести, как в последний раз. А клематисы! «…Пурпурные звезды в зеленой ночи его листьев».

— Как красиво!

— Это Оскар Уайльд. Хотя не ожидала, что ты знаешь. И пионы! В каком-то году даже подсолнухи росли у стены в самом тенистом углу. Вымахали — с меня. Единственное, что им требовалось, — немного любви и внимания.

«И как это, — думаю, — мама умудрялась отдавать своим растениям столько любви и внимания, если мне перепадало так мало?»

— И все же тачки в Доме у реки нет.

— Тогда зачем тебе мое кресло на колесиках?

— Я же сказала! Разбираю барахло в гараже. Нужно перевезти кое-что тяжелое назад в дом.

— Тебе следует послушаться Грега и продать дом. Его время миновало!

Она качает рукой, держа пустой на три четверти стакан. Для джина рановато, но за окном сереет, и мать включает лампу, как бы подавая сигнал самой себе: время коктейля. Я вновь наполняю стакан, бросаю в него дольку лимона и сразу подаю ей. Жидкость шипит и брызгается.

— Так чего же ты хочешь от меня? — спрашивает мама.

— Кресло. Могу я взять им попользоваться? Всего на день.

— Забирай! Увози насовсем. Вот гляжу на него и чувствую себя старой развалиной. Глаза б мои не видели этой жуткой штуковины! Зачем ты только заставила меня купить это?

— Без кресла ты не сможешь выбираться на вересковую пустошь, в деревню или в парк. Верну его сразу же, как управлюсь.

Старушка устраивается перед телевизором. Объявляю, что мне пора, и везу кресло по ковровым дорожкам коридоров к главному входу.

Когда спешишь, всегда кажется, будто весь мир знает об этом и пытается тебя задержать. Только вхожу в фойе, как из номера своей матери выходит Макс.

— Добрый день, Соня, — здоровается он с улыбкой; на розовых щеках появляются ямочки.

Кажется, он родился улыбаясь и остался таким навсегда.

— Никак, матушка выходит на прогулки? Какое загадочное путешествие ты ей приготовила?

Я объясняю, что кресло надо погрузить в машину: готовлюсь к следующей экскурсии для матери.

— Давай помогу, — предлагает Макс. — Ну-ка, пусти.

Он толкает кресло через двойные двери. У машины я рассыпаюсь в благодарностях. Макс смотрит на меня на несколько секунд дольше, чем следовало бы. Это неловко. Может, собирается пригласить меня выпить?

— Странное дело, — говорит он. — Порой я завидую маме. У нее такая уютная маленькая квартирка. Чистят, моют, стирают — целый день ничего не надо делать. Играй себе в скрабл да перемывай косточки постояльцам.

Макс стоит, руки в боки, будто заняться ему совершенно нечем.

— Извини, я бы с радостью поболтала с тобой еще, но тороплюсь…

— Может, как-нибудь выпьем по чашечке чая… например, здесь, в кафе для жильцов?

— С удовольствием.

— «Кафе для престарелых», разумеется, шутка. На самом деле могу ли я пригласить тебя поужинать?

— Если не будет других дел, — улыбаюсь я.

Макс смотрит на меня, будто пытаясь отыскать в моих словах скрытый смысл, затем кивает, складывает кресло и грузит его в багажник моей машины.

— Прошу! — улыбается во весь рот. — Для следующего выходного твоей матушки все готово. Береги себя.

Возвращаюсь к реке так быстро, как могу.

Воскресенье

Хелен

Хелен присела за один из немногих свободных столиков в кафе на рынке с обычным большим капучино и опустила голову на сложенные руки. Соня не захотела помочь, но разве ее осудишь?

Вот так, без выпивки, в полном одиночестве, Хелен удалось выстроить мысли в ровный, логичный ряд. Ситуация с Джезом куда хуже, чем ей поначалу казалось. Теория Сони о любовнице маловероятна, учитывая их отношения с Алисией. Девушка убеждена, что парень никогда и никуда бы не уехал без своей гитары, а она знает его лучше других. Оставалось три версии. Первая — несчастный случай, возможно на реке, и тело пока не нашли. Вторая — мальчика похитили. И третья, самая неправдоподобная, — его убили. Но трупа нет. Как и ключей к загадке. Хелен со стуком опустила чашку на блюдце. Так она ни к чему не придет. Продвинулась не дальше, чем полиция. Хотя подозреваемый у них наконец-то появился.

«Я», — кивнула она своим мыслям.

Вчерашний допрос был ужасен. Полисмены вновь попросили ее подтвердить, где она была в пятницу утром, и пришлось сказать: в турецкой бане. Стражи порядка явно не поверили. Может, к этой минуте уже и проверили. Оставив эту тему, они спросили, на какую специальность собирался поступать Джез. Как сильно Хелен хотела, чтобы место получил Барни? Были ли у него другие конкретные перспективы? Сердило ли ее то, что Джез подвергал опасности будущее ее сына? Она говорила, что считает себя хуже сестры и племянника, — не могло ли это повлечь за собой желание причинить им вред?

Хелен знала: ее отпустят. Свидетелей нет, да и не будет. Самое время подвести итоги. Прекратить детские приступы ревности к сестре, не пускать в сердце неуверенность в Мике. Покончить с чувствами, которые ведут ее, будто маяк, на очень неприятный, даже опасный свет.

Хелен не привыкла страдать от такой глубокой неуверенности в себе, таких резких непредсказуемых лавин неверия в собственные силы. На этой неделе она спрашивала себя: кто для нее Мик, знает ли она его вообще? Сейчас вопрошала, знает ли саму себя. Все это завертелось из-за Джеза. Ее племянника. Она не должна была выдвигать свои проблемы на первый план, оттесняя мальчика на второй, ведь ему может грозить серьезная опасность.

Мимо прошла женщина с ребенком в слинге. Увидев крошечный носик, прижатый к маминому пальто, Хелен внезапно с ужасающей ясностью вспомнила момент, когда впервые увидела Джеза. Мария была на седьмом небе от счастья, темноволосый малыш у ее груди тихонько чмокал губами. В день, когда родился Джез, Хелен приехала навестить родственницу в их милую квартирку на вершине Крумс-Хилла. Сестры сели рядышком на кровати, откинулись на подушки, согнули колени. В то время они были близки, словно пропасть между ними вдруг ненадолго исчезла, когда Мария забеременела. Из той комнаты открывался замечательный вид на реку — серебристую ленту, бегущую мимо доков и причалов к морю.

Закончив кормить, Мария передала крохотного мальчика сестре. Хелен положила его на колени, лицом к себе. Она вспомнила маленькие спеленатые ручки и ножки — коротенькие и толстые; как малыш остановил на ней взгляд завораживающих темных глаз; всепоглощающая любовь, которую ощутила новоиспеченная тетя, была сравнима лишь с тем, что она чувствовала к своим сыновьям. К тому времени она подержала на руках множество новорожденных (многие друзья стали родителями), однако здесь было что-то иное — видимо, кровные узы, — и отрицать это бессмысленно. Она любила своего кроху-племянника, сына родной сестры. И любит по-прежнему. Несомненно. Просто невозможно представить, что он попал в настоящую беду.

Хелен покинула кафе такая же задумчивая и прошла в парк через кованые железные ворота. Проходя мимо таблички «Лоточная торговля мороженым в парке запрещена», вдруг, словно наяву, услышала, как Тео читает Джезу надпись.

— А что значит «лоточная»? — спросил тогда ее племянник.

— Вот именно! — ответил сын. — Зачем употреблять такие бредовые слова?

Они бежали по дорожке рядом с Хелен, перепасовывались камешком, словно футбольным мячом, и выстреливали шутки насчет устаревших слов, которые пишут на табличках, вероятно рассчитывая на то, что их никто не поймет.

— Для таких, как я, — смеялся Джез, который был дислексиком.

— Ага! — подхватил Барни. — Для тебя будет персональная табличка: «Музыкантам в состоянии алкогольного опьянения вход воспрещен», и пойдешь ты, солнцем палимый, обратно, бренча на своей гитаре!

Между ее сыновьями и Джезом никогда не было даже намека на враждебность. Они словно обитали в добром мире мужского братства: то и дело подтрунивали друг над дружкой, вместе гуляли, вместе ходили на концерты разных групп, — и мир этот не сильно поменялся с детских лет.

Хелен подошла к подножию холма — и тут проснулся ее мобильный. Звонила Алисия.

— Надо поговорить. Кажется, я нашла ниточку.

— Где ты?

— За территорией университета. На дорожке, что ведет к реке. Можете приехать? Я тогда прямо на месте покажу, где нашла это.

Хелен замялась. Она собиралась домой — принять ванну и выпить. Но поездка к Алисии — это возможность сделать что-то конструктивное.

— Я сейчас в парке. Еду к тебе. Жди.

Алисия сидела на скамейке, задумчиво глядя на реку. Был прилив, и вода плескалась всего в нескольких футах от верха стены. Начинало темнеть, зажигались огни: желтые вдоль дорожки и россыпь красных, белых да синих — на обоих берегах. Алисия подняла взгляд на Хелен и протянула на ладони крохотный неровный кусочек картона.

— Что это? — Хелен опустилась на скамью рядом с девушкой, заметив, каким холодным было сиденье.

— Косяк. Джеза. Нашла его на дорожке, вон там. — Алисия жестом показала справа от себя. — Сразу за электростанцией.

Хелен посмотрела в указанном направлении. На востоке река казалась черной, бездонной, еще более угрожающей в зреющих сумерках. В другом направлении, у города, она все еще отражала последний свет серебристого заката.

— Почему ты решила, что это — Джеза?

— Он из клочка билета с рок-тусовки, на которую Джез ходил. Уверена. Я узнала этот билет. Мы крутили косяки в ночь перед пятницей, когда он исчез. А покурить не успели, потому что вы пришли.

— Я?

— Ну да… Решили, что вам это не понравится.

— И сегодня ты нашла его здесь?

— Да. Джез вышел из вашего дома в пятницу, чтобы встретиться со мной в туннеле. Пошел этим путем. Вниз с холма, мимо паба «Катти Сарк», а потом по аллее. Вход в пешеходный туннель как раз там. — Алисия указала подбородком налево. — Я решила поискать сама. Потому что другие ищут кое-как.

Хелен сомневалась, что это окурок племянника. Она подозревала, что Алисии очень надо было верить, что мальчик попал в какую-то историю, и находка дарила ей надежду. Хелен не думала, что пойдет по этому ложному следу, но в то же время не могла упустить даже такой мелочи, как и говорили полицейские.

— Выходит, ты нашла его около Сони?

— Сони?

— Соня — моя подруга. Джез собирался попросить у нее диск с музыкой. Вон там ее дом, правда с этой стороны электростанции. Он, наверное, шел к ней, когда бросил окурок.

— Что же нам делать?

— Давай для начала пойдем обратно. Покажешь место, где нашла косяк.

Они поднялись со скамьи и поспешили в темноту по дорожке вдоль реки. Плеск воды о стену заставлял Хелен дрожать. Тени подпорок железных перил и уродливые тени их самих смутно маячили впереди, внезапно исчезая всякий раз, когда женщины ступали в желтые круги света фонарей. Они миновали паб, прошли вдоль по аллее. Дом Сони стоял неосвещенный, даже снаружи. Дорожка, что пряталась в тени, казалась жутковато тихой и необжитой по сравнению с залитым светом «О-2» над излучиной реки и белыми огнями Кэнэри-Уорфа на другом берегу. Дальше они пошли по пешеходной дорожке к электростанции, серой махиной нависавшей над ними. Под угольным причалом Алисия остановилась.

— Здесь, — показала на землю у стены. — Именно тут я его нашла.

Ветер приподнимал, шевелил что-то большое в черном сооружении над ними; оно било и гремело, и Хелен почувствовала, как отчетливо в груди шевельнулась тревога.

— Пойдем отсюда. По крайней мере, — не желая пугать Алисию, добавила Хелен, — теперь мы знаем, что он был здесь. Пойдем поищем тепленькое местечко, где можно посидеть и обсудить дальнейшие действия.

Воскресенье

Соня

Уже почти стемнело. Я возвращаюсь от матери. Вдоль берегов мигают огни.

Выгружаю кресло, закатываю его в гараж, отпираю внутренние двери, закатываю его за них. Джез лежит на спине неподвижно, руки привязаны над головой. Покрыт потом, очень бледный.

— Мы возвращаемся в музыкальную комнату, где я позабочусь о тебе как следует, — объявляю парню.

Он пристально смотрит на меня. Но не реагирует. Лицо осунулось, губы кажутся сухими и синеватыми. Мальчик что-то бессвязно бормочет, потом закрывает глаза.

— Ты нездоров, — говорю я. — Нам нужно перебраться в место покомфортнее. Давай просто сползи в кресло, а я тебя дотолкаю до дома.

Кухонными ножницами, которые принесла в кармане, срезаю скотч с рук и ног парня, сталкиваю его ноги с кровати так, чтобы он сразу сел. Поддерживаю юнцу спину. Кое-как общими усилиями мы с Джезом умудряемся усадить его в кресло. Накидываю на него сзади анорак Грега, убеждаюсь, что капюшон закрывает голову, а потом еще кутаю мальчика в одеяла. Чтобы парень не попытался убежать, хоть он слишком для этого слаб, заматываю скотчем его руки и ноги. Я бы и рот ему заткнула кляпом — на случай, если вдруг кто-то остановится и попытается заговорить с мальчиком, но боюсь, что он не сможет дышать носом. Юноша и так уже кашляет и хрипит. Вместо этого я прикрываю Джезу лицо, спустив низко на лоб капюшон и замотав голову шарфом так, чтобы тот не сдавливал нос. Когда заканчиваю приготовления, видны только его глаза. Я отчаянно тороплюсь привезти Джеза домой и начать выхаживать.

Сажусь на корточки у дверей гаража, со скрипом приоткрываю их и осматриваю открывшийся участок аллеи.

Жду, пока не пройдет шумная компания подвыпивших девиц на звонких каблучках и заметно качающихся парней. Вот они исчезают вдалеке, их разговор постепенно стихает. Снова шаги, мягкие голоса. Беседуют две женщины. Щурясь, вглядываюсь в щель в проеме двери и едва не ахаю. Одна из них похожа на Хелен… Нет, это точно Хелен! Что она здесь делает? С ней какая-то стройная дама, чье лицо в сумерках не разглядеть. Тяну на себя дверь, закрываю, сижу за ней на корточках, пытаясь выровнять дыхание. Через несколько минут снова приоткрываю скрипящую дверь.

На аллею опустилась темнота, и лишь отдельные участки ее, как нарезанные дольки, подсвечены уличными фонарями. Со стороны паба — вновь шаги. Тихо переговариваясь, неторопливо приближаются два офицера полиции. Их флюоресцентные жилеты слабо отсвечивают. Я вновь водворяюсь в гараж.

Крепко закрываю внутреннюю дверь, запираю и припадаю к ней спиной. Сердце колотится так, будто вот-вот выскочит. Смотрю на Джеза. Голова его свешивается на грудь, парень в полусне. Трогаю его лоб под капюшоном. Да, температура не спала. Дыхание затрудненное, хриплое. Мальчику нужен ингалятор. Надо поскорее доставить его в уютное тепло Дома у реки. Больше тянуть нельзя.

Наконец аллея затихает. Слышится лишь дежурное металлическое позвякивание со стороны угольного причала да плеск волн о стену от прошедшего недавно судна. Я распахиваю двери, выкатываю Джеза на улицу и — к заветной двери в стене.

Всю ночь я в музыкальной комнате: сижу в кресле рядом с больным, держа его за руку. Парень дышит с трудом. Порой он кашляет так страшно, будто не может вытолкнуть воздух из легких. В панике я несколько раз едва не хватаюсь за телефон — вызвать «скорую». Дыхание мальчика кажется «пустым»: будто воздух не входит в легкие и не выходит так, как положено. Роюсь в карманах кожаной куртки и толстовки Джеза, которая была на парне, когда он пришел сюда. Нахожу ингалятор. Держу его у рта больного и нажимаю на поршень. Дышать ему будто становится легче, но мальчик все еще практически без сознания.

Часа в четыре — Джезу так и не стало лучше — понимаю: если хочу, чтобы парень был в безопасности, нужен план. Безопасность в сложившейся ситуации — значит не дать умереть. Шаг за шагом я продумываю стратегию, пытаясь не поддаваться чувствам потери или сожаления. Мальчик должен выжить.

А сделаю я вот что. Еще до рассвета отвезу его в больницу. Погружу в свою машину в мамином кресле и отвезу в «Святого Томаса», а лучше еще дальше — в Хэмпстед, в «Роял фри». В местную клинику везти парня нельзя, слишком рискованно. Меня могут узнать и задержать. К тому же надо успеть уехать, пока не объявятся родственники. Перед выездом дам Джезу снотворное — это уже не проблема с предписанием Грега. Закутаю юнца хорошенько. Оставлю в фойе больницы с запиской: «Позаботьтесь о нем» — и укажу контакты Хелен.

А после надо исчезнуть из его жизни. И не только из его. Я должна уйти из жизни Кит, чтобы ей не пришлось терпеть унижения за преступление матери. Потому что знаю, как интерпретируют мои деяния. Я должна исчезнуть из жизни Грега, которому непременно захочется узнать как, что и почему, чтобы потом разглагольствовать и обвинять меня в том, что не пошла к доктору со своей «депрессией». И наконец, я должна навсегда уйти из Дома у реки.

На глаза наворачиваются слезы. Придется расстаться со всем и всеми: с Кит, с Домом у реки, с Джезом на пике его совершенства. Сжимаю руку мальчика, слезы падают на его ладонь.

Позже я пойму, что это усталость принудила меня видеть вещи искаженными, что идея отвезти Джеза в больницу не была ни необходимой, ни разумной. Но сейчас, когда заря едва уловимо освещает верхние окна, я почти уверена: это конец.

Понедельник

Соня

Наконец я забываюсь сном в кресле и просыпаюсь, когда утро уже в разгаре. Солнце заливает музыкальную комнату медовым светом. Джез дышит уже свободнее. Он по-прежнему в глубоком сне, но на щеках, как будто, прибавилось чуточку цвета. В общем, состояние парня кажется стабильным. Выхожу из комнаты и спускаюсь вниз.

В десять часов на занятие по постановке речи является Саймон. Он берет мою ладонь в свою и вдавливает в нее нечто крохотное, завернутое в пленку.

— Доза для твоей матушки, дорогая. Лекарственная марихуана, как ты и заказывала.

Я целую воздух рядом с его щекой:

— Милый мой наркодилер бальзаковского возраста!

— Нет проблем, Соня. Стоимость можешь скинуть с моего счета.

Сегодня же понедельник! Я отменила занятия. Надо восстановить расписание. Нельзя выпадать из жизни так надолго, люди захотят узнать почему.

— Сегодня заниматься будем внизу, — объявляю ему. — На кухне.

— Думал, тебе удобнее принимать меня в музыкальной комнате.

— Там идут кое-какие работы. Полы сняты — в общем, небезопасно. — На эту мысль меня натолкнуло воспоминание о бригаде, что ставила решетки в субботу. — Если захочешь в туалет, можешь воспользоваться тем, что на первом этаже. Присаживайся, сделаю кофе.

— Как ты, милая? Поправилась? Мы все переживали, вдруг ты подхватила свиной грипп! Между нами, выглядишь слегка усталой. Но в то же время великолепней, чем всегда. И похудела!

— Быть может. Чуть-чуть.

— Не хочу сказать, конечно, что тебе это было необходимо, но грипп может помочь выделить скулы, что совсем неплохо в среднем возрасте.

— Саймон!

— В мои годы над внешностью приходится немножко работать. Красота больше не принимается как должное. — Он протестует, возмущается против течения времени, словно это личное оскорбление. — Мне пятьдесят пять, Соня! Это же издевательство! Как может мне, Саймону Свейвеси, быть пятьдесят пять? Я что, выгляжу на эти годы? Это написано у меня на лице?

— Ты нисколько не изменился с тех пор, как мы виделись в последний раз.

— Да? А отвисшие щеки! И, кажется, растет двойной подбородок.

— Наши с тобой голосовые упражнения помогут справиться со всем этим, — успокаиваю его, наливая ему кофе. — Пей, и пойдем работать.

Солнце заглядывает в окно на кухне. Заливает светом подоконник, наполняя помещение радостным сиянием, которое дарит так редко. Я смотрю на ряд банок с мармеладом, янтарно светящихся в его лучах. Чувствую легкую отстраненность от всего мира, видимо, потому, что почти всю ночь не спала.

— Ну а как бизнес? — спрашивает Саймон. — Не слишком тебя побил экономический кризис? Одно хорошо: люди не обходятся без эскапизма… О, это я вот к чему: выбраться на «Тоску» здоровье тебе позволило?

— О да, едва-едва. Это был восторг! Ты удивительный, Саймон! Как всегда, впрочем.

Есть некая утонченность в ненадежности моей тайны, хрупкость — в двойной жизни. Я и не думала, что присутствие Джеза в доме так на меня повлияет. Каждый раз, когда удается извернуться и выйти сухой из воды, чувствую подъем, сравнимый только, быть может, с детскими восторгами.

Ветерок с реки несет новый, едва уловимый аромат — свежесть после мрачного, придавленного тучами химического гнета зимы.

— Потрясающий день! — восклицает Саймон.

Он облокотился на подоконник и глядит на реку. При таком освещении вода кажется почти твердой, как атлас или полированный металл.

— Как думаешь, может, наконец пришла весна?

День и правда великолепен. В сердце что-то поднимается, словно маленький паучок на шелковом парашютике летит-скользит к весеннему небу над рекой.

У меня есть Джез. Он поправляется благодаря мне. Чувствую себя в точности как когда-то в детстве, в первый день летних каникул, когда проснулась и осознала, что ужасы школы так далеки, что о них даже думать не надо. Что впереди долгие свободные дни.

Когда Кит было лет шесть-семь, она как-то сказала, что слышала писк летучей мыши. Мы успокоили девочку, ответив, что она ошиблась: человеческие уши не способны уловить этот звук. Сейчас я обнаруживаю в себе чувства небывалой высоты. Даже не подозревала, что способна на такое. Головокружительные пики эмоций, словно крик той летучей мыши, ошибочно казались мне запредельными для человека.

В одиннадцать Саймон уходит, и я поднимаюсь проведать Джеза.

— Где я?

— Все в порядке. Ты снова в музыкальной комнате.

Мальчик непременно должен чувствовать этот подъем, это просветление атмосферы, эту радость солнечных лучей, что бьют сквозь высокие окна, согревая его постель.

— Какой сегодня день? Который час?

— Сегодня понедельник. Скоро полдень. Хочешь кофе?

Парень отвечает, что ему еще худо и кофе пока не хочется.

— Захочешь сполоснуться — в душевой новое мыло и свежие полотенца. Музыкальная аппаратура вся на месте. Книги, радио. И я здесь, под рукой, ухаживаю за тобой. Знаешь, я счастлива делать все это для тебя.

— Мм… — Юноша все еще очень нездоров, но дышит лучше.

Ему едва хватает сил открыть глаза. Тело снова бьет дрожь.

— Спина болит, — жалуется Джез. — Между лопатками.

— Тебе надо отдыхать. А еще — вымыться и почистить зубы.

Несу подопечному фланелевое белье, зубную щетку. Отмываю и чищу его, как умею. Мальчик так слаб, что только с моей помощью поднимается и доходит до туалета; облегчается, шатаясь, возвращается к кровати и с тяжким вздохом ложится.

— Сейчас принесу тебе бутыль с горячей водой.

— Да-да, пожалуйста! Такая холодина! У меня пальцы будто смерзлись. О, смотрите, они стали совсем тонкими!

Заталкиваю бутыль под простыни и думаю: «Парень сейчас явно в полубреду, значит можно наклониться и поцеловать его, не напугав». Но губы Джеза болезненно сухи и обметаны, от него резко и неприятно пахнет. Вдруг мальчику снова станет хуже?

Спускаюсь в прихожую к компьютеру Грега — он на столе, который блокирует дверь на улицу. Мы никогда не пользуемся этим входом. Гуглю симптомы Джеза. Скорее всего, это пневмония. Значит, он проболеет еще долго, потому что очень слаб. Этим объясняется и кашель, и боль между лопатками. Но пусть все это и звучит грозно, врачи не понадобятся, если я буду хорошо заботиться о мальчике. А я именно это и собираюсь сделать.

Итак, диагноз поставлен. Я еще немного сижу в «Гугле», увлекшись интернет-серфингом. Рассматриваю скульптуры Нади, по ссылке захожу на сайт, где она покупала «Модрок» для торсов беременных, о которых рассказывала Хелен. Импульсивно заказываю комплект для себя. Затем нахожу в «Фейсбуке» страничку о Джезе, которую ведут Мик и Мария. С экрана мне улыбается он. Лицо — чуть полнее и радостнее. Парень с друзьями, со взрослыми, которых я в жизни не видела, с гитарой и с группой девушек. Смотреть на Джеза с другими людьми, в другой жизни невыносимо, и я поспешно выключаю компьютер.

Поднимаюсь взглянуть на подопечного. Юноша мирно спит на боку. Рулон липкой ленты остался на лестничной площадке. Подхватываю его, отрываю нужную длину и надежно, в несколько витков, связываю запястья Джеза у него за спиной. Потом иду вниз, еще раз проверяю замки и решетки на окнах. Убеждаюсь, что входная дверь закрыта на засов. Даже принимаю дополнительные меры безопасности: задергиваю шторы — что делаю крайне редко с тех пор, как мы только смотрим на дорожку и реку, — и закрываю ставни на кухне. Снаружи дом, наверное, выглядит запечатанным наглухо, будто хозяева уехали. Кладу в ящик на кухне рогипнол, который прописал мне Грег. Пусть будет под рукой, вдруг потребуется бросить Джезу в стакан.

Возвращаюсь к парню. Он не спит. Жалуется на ломоту во всем теле.

— А что с моими руками? — спрашивает он тревожно.

Думаю, может, болезнь вкупе с коктейлем из лекарств, которыми я кормила малыша, затуманила ему рассудок? Может, он просто не помнит, что лежал связанным в гараже? Если так — это добрый знак. Никто из нас не хочет об этом вспоминать.

Присаживаюсь на кровать, гляжу на парня с искренней жалостью:

— Думаю, я могу тебе доверять. Я просто предприняла кое-какие меры предосторожности, ты ведь первый раз спускаешься вниз. Как только докажешь, что не собираешься совершать глупостей, сможешь спускаться со свободными руками. Обещаю.

— Я — спускаться? Куда?

— В кухню, — улыбаюсь я. — Пожалуйста, не смотри так испуганно. Проведем этот день вместе. Я буду готовить, а ты можешь поговорить со мной.

— Так я все еще здесь?

— Верно. Ты в Доме у реки. Все хорошо.

— А домой я вернусь? Вы обещали отпустить меня. Говорили!

Глажу мальчика по голове:

— Конечно, ты поедешь домой. Думаю, уже скоро. Очень скоро.

Понедельник

Соня

Полдень близок к идиллии. Джез сидит за столом, его руки — за спинкой стула. Я готовлю. Укутала мальчика бело-зеленым одеялом, чтобы не замерз. Наполнила горячей водой бутыль и подсунула под одеяло ему на колени. Поставила диск Джеффа Бакли в СD-плеер, мы слушаем «Аллилуйя».

Готовлю больному горячий пунш: виски с лимоном, медом и водой. Из осторожности подаю не в стеклянном, а в пластиковом стакане. Джез пьет маленькими глоточками. Я держу стакан у его губ, потому что сам он не может. Юноша вряд ли сейчас в состоянии сделать что-нибудь импульсивное. Наши отношения изменились: он понимает, что я выхаживаю его, что искренне желаю ему добра.

Обваливаю в муке кусочки курицы, чтобы запечь нам на обед, если, конечно, у Джеза будет аппетит. Нарезаю шалот тонкими ломтиками, жарю на оливковом масле, добавляю бекон. Пока готовлю, поглядываю на Джеза. Наверное, хотелось бы видеть парня таким, как в тот первый день, — пьющим вино, развалившись за кухонным столом. Душа разрывается, когда гляжу на него сегодняшнего: по лицу мальчика тихо катятся слезы и падают в пластиковый стакан; из носа тоже течет; длинные блестящие струйки-нити капают с верхней губы. Заметив мой взгляд, юноша заходится в рыданиях.

— О Джез!

Вытираю ему нос, промокаю лицо чистой тряпочкой и даю попить воды.

— Послушай, ты был серьезно болен. Но уже идешь на поправку. Пожалуйста, не плачь. Я позабочусь о тебе. Все наладится.

Мало-помалу его рыдания стихают, мальчик делает глубокий вздох и слабо, застенчиво улыбается мне:

— Простите. Просто… так худо…

На кухне становится теплее. Джез корчится, жалуется на жару. Стряхивает одеяло, которым я его укрыла, и просит стянуть с него толстовку. Это не так просто, ведь руки у парня связаны. Я отвечаю, что снимать не буду, но закатаю рукава. Делая это, пристально рассматриваю мальчика: широкие запястья с выпирающими косточками, клин света вдоль аллеи между лучевой и локтевой костью, на лбу испарина, бисеринки пота в сгибах локтей.

— Неужели нельзя просто снять ее? Мне жарко. Ужасно.

Я бы с удовольствием освободила его запястья, стянула бы через голову толстовку. Но даже с таким жалким и больным Джезом я боюсь рисковать.

Закатав ему рукава, продолжаю смешивать соус, молоть перец.

— Ну, как? Полегче?

— Да. А что в тех банках? — спрашивает он, немного помолчав.

— Мармелад, — отвечаю, проследив за его взглядом.

— А… Вы его делали, когда я пришел.

— Верно. Я всегда делаю мармелад в феврале, как мама. Семейная традиция. Запах… Любимый, хоть и навевает грусть.

— Мне тоже бывает грустно от некоторых воспоминаний. Не потому, что они сами по себе печальные, а потому, что эти события уже прошли. И никак не вернуть…

Поворачиваюсь, смотрю на Джеза. Наконец он заговорил примерно так же, как тот юноша, что пришел ко мне в первый день. Дела у нас как будто налаживаются.

— А какое твое самое первое воспоминание?

Джез ненадолго задумывается. Я изучаю его лицо. Оно заметно осунулось. В его выражении появилось нечто новое, настороженность, какой я прежде не замечала. Глаза оглядывают все вокруг, будто стремясь не упустить ни малейшей детали. Мальчик не расслабляется ни на секунду. И мне это совсем не по душе. Я хочу обратного.

— Лебеди на реке. Наверное, папа привозил меня в коляске. Мы бросали им хлеб. Он рассказывал, что лебеди принадлежат королеве. Это правда?

— Только неокольцованные лебеди-шипуны, которые живут на Темзе или ее притоках.

— А еще ветерок с запахом «Мармайта».[22] Даже сейчас, чувствуя этот аромат, я сразу вспоминаю эти места. Реку. До того, как все изменилось.

— На самом деле пахнет не «Мармайтом», а дрожжами с пивзавода. Но этот запах тоже одно из моих ранних воспоминаний. Некоторые терпеть его не могут. А я — наоборот. Ну а лебеди по-прежнему здесь водятся. Иногда исчезают. Но всегда возвращаются.

— Да. Но тогда все было иначе. Мама с папой уже никогда не будут вместе. Я никогда не стану маленьким мальчиком. Столько всего исчезает…

И вновь Джез собирается плакать.

— Это не так. — Откладываю нож и облокачиваюсь на стол, глядя ему в глаза. — Я сама раньше частенько так же думала, а теперь — нет. Ничто не уходит навсегда, прошлое можно вернуть, время не линейно, как мы привыкли считать. Оно вьет петли да спирали и проделывает с нами изумительные трюки. Я поняла это совсем недавно. Жаль, что не разумела всегда.

Обхожу стол, склоняюсь над парнем, заглядываю в его милое бледное лицо, в глаза, которые ввалились за время болезни, но вновь оживают.

— Ты пришел ко мне, — шепчу, вкладывая в слова все свои искренние чувства. — Именно тогда, когда мне нужно было знать, что прошлое не минуло навсегда. Ты помог мне понять, что второй шанс есть и что мне больше не придется испытать такую страшную потерю.

Джез молча смотрит на меня. На несколько мгновений мне кажется, будто он заглядывает мне глубоко в душу. Будто мы с ним — единое целое.

На кухне тихо и спокойно, дневной свет понемногу угасает. Я возвращаюсь к стряпне. Мы молчим — каждый о своем. Слова не нужны.

Позже — не уверена насколько: время вновь взялось за свои трюки, и день ускользнул за несколько секунд — Джез нарушает тишину:

— Что-то мне опять погано. Хочу лечь.

— Пойдем. Я разожгу камин, а ты ляжешь на диван.

Скатываю обратно рукава его толстовки. Оборачиваю парня пледом и веду в гостиную. Он ложится на диван, а я разжигаю огонь в камине, не вспоминая о дурных предчувствиях, которые всегда будит эта комната. Словно сейчас, рядом с Джезом, я верю, что все те непонятные моменты из прошлого, что всю жизнь меня преследовали, истлели и стерлись из памяти и сердца. Но кое-какие детали — быть может, свисающие с дивана мальчишеские ноги и вид его вялого, почти неподвижного тела — вдруг воспламеняют их все разом. Это не просто ощущение — оживает каждая незначительная подробность, целостная картина из прошлого, которые прежде ускользали всякий раз, когда я пыталась на них сфокусироваться.

Она едва освещена, когда я подношу спичку к растопке, и разгорается все ярче по мере того, как набирает силу пламя.

Весенний день. Рано. Небо серое. Я толкаю дверь и вижу в центре комнаты какой-то стол. Свечи отбрасывают на стены гигантские тени. Взрослые в черном, склонили голову. Я знаю, что там на столе, им нет нужды расступаться. Вижу между ними блестящий деревянный ящик с полированными медными ручками. Но ближе подойти не получается. Да никто и не просит. Ни один со мной не заговаривает. Замираю на пороге, одна, словно ожидая чего-то — слова, движения. Все так и стоят, не поворачиваются. Камин не разжигали. Комната холодней, чем сама река.

Вдруг звонит телефон. Он на столе рядом с диваном, где дремлет Джез. Или, по крайней мере, я думала, что он дремлет. Парень садится так резко, что мне приходит в голову мысль, не притворялся ли он. Я в другом конце комнаты. Требуется пара секунд, чтобы вывалиться из задумчивости, отметить, что Джез подбородком сбрасывает трубку с держателя, что он…

— Это я, Джез! — кричит негодник.

Лечу через комнату, бью пальцем по клавише «Mute», прежде чем юнец успевает договорить три коротеньких слова, что могут навсегда забрать его у меня.

— Как ты мог?!

— Что?

Мальчик съеживается, испуганно отпрянув.

— Джез, я привела тебя вниз. А ты? Что же ты натворил?

— Не понимаю. Что я натворил?

— Пытался бросить меня.

— Нет! Я ответил, не подумав.

Вздыхаю глубоко-глубоко, делаю круг по комнате, машинально проводя пятерней по волосам. Скорее всего, ничего страшного. Вздыхаю. Сажусь рядом с ним на диван. Осторожно опускаю руку парню на колено.

— Ну, хорошо. Мой просчет. Давай забудем. А сейчас тебе пора возвращаться в музыкальную комнату. Здесь тебе больше оставаться нельзя. Давай поднимайся.

Парень выбредает из комнаты. Я — за ним. Дрожу, шокированная тем, что он все еще боится меня. Но то ли от слабости, то ли виня себя в том, что огорчил меня, Джез идет безропотно: руки надежно связаны за спиной, голова опущена. Не пытается сопротивляться и когда мы поднимаемся по лестнице.

Снова заперев мальчика, спешу к автоответчику послушать сообщение. Надо проверить, услышал ли кто голос Джеза.

Хелен.

— Соня, ты не поверишь…

Снимаю трубку, набираю номер подруги. Она отвечает почти мгновенно.

— Можно к тебе сейчас? — выдыхает она.

Несколько секунд я не могу вымолвить ни слова. Успела она услышать голос Джеза? Это уловка?

— Соня, ты где? Слышишь?

— Да, извини. Привет.

— Очень надо с тобой поговорить. Можно я приду?

— Нет!

Слишком резко. Пробую исправиться и ответить помягче:

— Нет… Извини, Хелен, но сейчас не очень подходящий момент.

— Пожалуйста! Мне так одиноко в этом…

Ее голос звучит искренне. Распознавать фальшивые нотки я научилась благодаря своему роду занятий. Конечно, можно было бы позволить ей приехать. Я сказала бы ей то же, что и Саймону: на лестницу к музыкальной комнате пока хода нет, там меняют пол. Только вот Хелен, в отличие от Саймона и других моих клиентов, потом не выпроводишь. Их время оплачено. Хелен же будет говорить часами. Для нее сроков нет. К тому же на кухне осталось одеяло. Пластиковый стаканчик, из которого я поила Джеза пуншем. Запеченное куриное мясо, приготовленное для нас, стоит в духовке нетронутое.

— Что, у тебя клиенты? Когда увидимся? Правда, очень надо поговорить.

— Хелен, прости, но я…

И тут она произносит то, отчего я резко передумываю.

— Алисия тоже хочет с тобой встретиться. Подружка Джеза. У нее появилась информация о парне. По-моему, она почти поняла, что с ним случилось.

— А я-то здесь при чем? Почему она хочет встретиться со мной?

— Извини за беспокойство, но мы обе считаем, что ты можешь помочь. Пожалуйста, не сердись.

— Да не сержусь я, Хелен. Просто спрашиваю: какое я имею к этому отношение?

— Сердишься-сердишься! Это раздражает. Прости. Понимаю, я уже надоела тебе с этой проблемой, но девочка нашла кое-что принадлежащее Джезу рядом с твоим домом и думает, может, ты видела его случайно в день исчезновения и не запомнила этого. Она очень хочет поговорить с тобой, Соня. Ну и я, конечно, тоже.

Глубоко вздыхаю. Неужели у меня был сердитый голос? Что-что, а его я всегда контролирую.

— Хорошо. Где встречаемся? Могу выделить для вас час. Но не у меня. Жду гостей.

— Может, в «Якоре»? Это недалеко от тебя, так что твои планы на вечер не пострадают. Могу быть там через десять минут. А ты?

— Ладно. Мне чем раньше, тем лучше. До встречи.

В понедельник вечером

Соня

Обычно в «Якоре» не продохнуть от дыма, производимого толпой мужчин в серых костюмах, то и дело пошлепывающих друг друга по пивным брюшкам. Сейчас же, в ранний вечер понедельника, тут пусто, холодно и крепко пахнет антибактериальными моющими средствами. Грубоватые физиономии завсегдатаев кажутся теми же, что и прежде, а вот животы их как будто уменьшились. Мне не хватает того дыма. Криминального оттенка, который он привносил в атмосферу пабов, куда люди заглядывают после работы. Тумана. Ощущения, что даже самый пресыщенный из нас мог бы, закончив ответственную работу, шагнуть сюда и ощутить привкус обещания еще более свободного мира. Зачем запретили курить? Смотрите, что стало с пабами! Зачистили. Облагородили.

Хелен в баре не вижу и думаю: может, она пошла в столовую, окна которой выходят на реку? То, что подруга сказала об Алисии, ужаснуло меня. Я, будто в страшном сне, воспарила над собственным телом. Однако такое «возвышенное» состояние помогает иногда ясно мыслить. Выслушав их рассказ, решу, можно ли отпустить Джеза, а если да, то когда и как.

В столовой Хелен тоже нет. Начинаю нервничать. Интересно, почему она сегодня не на работе? Возвращаюсь в бар, заказываю двойной виски. Обычно я не пью крепкие напитки, но сейчас чувствую: надо.

— Ты пьешь!

Оборачиваюсь:

— Хелен!

— Знакомься — Алисия.

Рядом с моей подругой худенькая темноволосая девушка с колечком в носу и щербинкой между верхними передними зубами. Очень молодая, но взгляд взрослый, почти как у человека, уставшего от жизни. Несмотря на холодную погоду, на ней футболка с изображением обложки альбома Тима Бакли «Незавершенное произведение» на груди. Тотчас узнаю его: эта же картинка на беджике, который Джез носит на толстовке. Обложка альбома, который он пришел просить у Грега.

— Моя верная помощница и источник утешения. Даже несмотря на то, что девочка сама сейчас проходит через ад, как ты наверняка можешь представить. Какой она оказалась несгибаемо преданной! Раз уж ты в баре, дружок, закажи мне, пожалуйста, большой совиньон. Следующий заказ за мной. Алисия, а ты что будешь?

Девушка пожимает плечами.

— Да ладно! Здесь у тебя не попросят удостоверение личности, раз ты с нами, — говорит Хелен.

Сомневаюсь: девица, которой — смутно припоминаю — пятнадцать, выглядит лет на двенадцать.

— Я не пью. — Алисия снова пожимает плечами и хмурится.

— Ну, тогда что-нибудь безалкогольное. «Севен ап»? Колу? Подкрепиться-то надо. Верно, Соня?

— Конечно, — киваю я.

— Тогда мне грейпфрутовый сок с тоником и пакетик чипсов с вустерским соусом, — мрачно говорит девушка, не глядя на меня.

Мне очень хочется поправить ее американизмы: не «мне грейпфрутовый сок», а «я хотела бы» соку, «если» Соня не возражает, «будьте добры» и «большое спасибо».

Мы садимся у окна. Река неспокойна. День начинался так радостно, а теперь погода поменялась: налетели облака, стало темнеть, разгулялся ветер. Все за окном вдруг сделалось монохромным: грязная вода, свинцовое небо, темные здания на другом берегу, серые морские птицы, подпрыгивающие на волнах. Старая терраса паба, которую уже давно сорвало штормом и отнесло недалеко вниз по течению, там и доживает свой век: странное деревянное сооружение, напоминание о той поре, когда завсегдатаи вечерами стояли на ней, смеялись и пили. Темная вода захлестывает ее тускло-коричневые перила. Когда-то изящно вырезанные столбики разбиты. Сожраны приливами.

— …в общем, за следующие двадцать четыре часа все может круто измениться.

— Что?

— Да ты совсем не слушала меня, Соня! Тебя что-то отвлекает? Ты где вообще сейчас?

 * * *

Платформа. Вот, что меня отвлекает. День, когда я увидела, как они подплывают на плоту. Здесь, в «Якоре», я, стоя на той самой платформе над водой, все жду и жду Себа. Вытягиваю шею, то и дело вглядываюсь вверх по течению, жду его возвращения ко мне.

Видения маршируют перед мысленным взором, как те персонажи «Фантазии», нелепые пародии на людей, которые пришли в тот день в Дом у реки. Была там, конечно, и моя мама: высокая и надменная, завивка слежалась в большое птичье гнездо на голове, на губах розовая помада. Сбоку — пара, которую она представила как Джойс и Роджера из Хора. Джойс была коренастой и пухлой, Роджер — низеньким и жилистым, а между ними…

— Соня, это Жасмин.

В отличие от родителей, сложена Жасмин была прекрасно. Длинные волосы цвета масла, миндалевидные глаза цвета травы. Моя ровесница, но ростом выше и фигура красивее. Сейчас, в моем представлении, глаза ее больше, ресницы длиннее, а взгляд — более завораживающий, чем это было в действительности. На Жасмин платье из марлевки с очень тонкими бретельками и спереди до подола — с пуговицами в форме маргариток. Светлое облако пышных волос делало ее похожей на русалочку из детской сказки: кудри струились ниже плеч, будто испуская золотистое сияние, — они ослепляли. Я стояла в гостиной и смотрела на странную троицу, пока мать не велела мне прекратить выглядеть полной тупицей и предложить Жасмин чего-нибудь попить.

Тут из-за двери в стене меня окликнул Себ, и я облегченно помчалась к нему. Брюки парня, мокрые и грязные, были закатаны выше колен — опять он возился с нашим плотом. Волосы растрепаны. Ноги босые, меж пальцев подсыхает грязь. Он искал меня.

— Соня, без тебя никак. С «Тамасой» техническая проблема.

— У нас гости. Сейчас не могу.

— Ну, тогда зайду поздороваться, — сказал он и, не дожидаясь моего согласия, пошел за мной в гостиную.

Жасмин уставилась на мальчика своими зелеными глазами.

И Себ попался. Не смог отвести взгляда. Чуть изогнул уголки губ — и после этого в мою сторону больше не смотрел.

— Жасмин… — Голос матери показался мне сиропом. — Познакомься, это Себастьян.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — улыбнулась Жасмин.

Мама села на диван и налила чая родителям Жасмин.

— Чем ты, Себастьян, был занят, что так вымазался? — спросил Роджер.

— Да так, бродил по берегу, — ответил Себ.

— Мама, можно я пойду погулять на речку? — спросила Жасмин.

— Если обещаешь не заниматься ерундой — например, не кататься на лодке.

— О, на этот счет можете не волноваться, миссис… — начал Себ.

— Гаррисон, Себастьян, миссис Гаррисон, — подсказала женщина с кокетливой улыбкой.

— Не беспокойтесь, миссис Гаррисон. Это не лодка, это плот.

— И он не так безопасен, как лодка, — встряла я. — На воде и то едва держится.

Себ сурово глянул на меня:

— Вот для этого я за тобой и зашел. Чтобы ты помогла устранить эту проблему.

— Соня приглядит за Жасмин, — сказала мама. — Не волнуйся, Джойс.

Я зыркнула на нее так сердито, как только могла, но она не заметила.

Мама всегда говорила, что слишком устает, чтобы развлекать детей своих гостей, или что папа не любит, когда дома шумят. Друзей домой я не водила, поэтому меня тоже перестали звать в гости. С какой тогда стати родительница вдруг вызвала эту Жасмин?

— Ну, ступайте. Только будьте осторожны, — напутствовала нас она.

— Вернись, пожалуйста, засветло, — сказал дочери мистер Гаррисон. — Поедем домой.

— О нет, вы останетесь у нас на ужин, — долетел до меня голос матери, когда я выходила из комнаты.

Происходило явно что-то странное.

— Жасмин, за мной, — сказал Себ в прихожей.

Я прошагала по дорожке к ступеням и начала спускаться, едва не спиной чувствуя их позади себя.

Чтобы заставить плот держаться на воде, я добрых полчаса простояла в холодной грязной реке. Но это был лучший способ заработать одобрение Себа, показать желтоволосой Жасмин: чтобы завоевать парня, вовсе не обязательно быть похожей на куклу Синди. Я была уверена, что Себ ни за что не возьмет девчонку на борт «Тамасы», потому что я единственная, кто смог сделать плот годным к плаванию по реке. Себ держал суденышко, а Жасмин стояла на берегу, хихикая, когда он возился с деревянными ящиками и бочками из-под масла, и ругался, и командовал мною. Потом, когда мы уверились, что все сделали правильно, Себ попросил меня сгонять за фонарем в Дом у реки.

Я слышала из гостиной голоса взрослых, но взяла фонарь, ничего им не сказав. Хотела поскорее вернуться на берег и убедиться, что Себ и Жасмин не уплыли без меня.

Но, выйдя из дому, я через несколько минут увидела, как Себ, поддерживая Жасмин под руку, ведет ее по воде к плоту. Она взвизгнула. Девчонка была поражена, и это ей страшно нравилось.

Будто вовсе не я помогала строить плот, вовсе не я дала имя суденышку, на котором мы едва не потонули, когда Себ задумал исследовать другой берег. Он будто забыл о моем существовании.

— Тебе нельзя! Не разрешили! — заорала я.

Побежала к ступеням и, хотя они в тот день были очень скользкими — прошел дождь, да прилив вот-вот должен был начаться, — летела, перепрыгивая через две зараз. Нижние ступени еще мокро блестели. Забыв об осторожности, полетела вниз, сильно ударилась бедром, но не подумала о боли или огромном синяке, который потом непременно появится. Себ довел Жасмин до «Тамасы», которую привязал к одной из свай угольного причала, и девка уже карабкалась на борт. Свои клевые туфли на веревочной платформе она оставила в грязи у стены и сейчас задрала марлевое платье, демонстрируя длинные золотистые ноги. Себ вернулся на берег, забрал у меня фонарь и пошел обратно. Забрался на «Тамасу», отдал швартовы. Я стояла и смотрела, как их относит течением.

— Пока, Соня! — громко прокричал Себ. — Жди нас в пабе. Там будет Марк. Купи выпить, когда вернемся!

— Меня не обслужат! — крикнула я, но мой жалобный ответ унес ветер.

Что мне оставалось делать? Я поклялась, что не дам им потеряться в ночи. Решила, что не выпущу их из поля зрения, и отправилась прямо в паб, где, ясное дело, будет удобнее наблюдать за их плаванием. Марк был в баре. Он захотел угостить меня выпивкой, и я попросила колу. Этому парню в баре никогда не отказывали. Тогда ни у кого не спрашивали удостоверение личности. Мы взяли напитки и пошли на деревянную платформу. Марк начал дурачиться, обнимал меня одной рукой, чтобы достать чипсы из пакетика, потом бросил кубик льда мне за ворот топа. Может, проверял так свои шансы? Видел, как я целовала Себа. Но я никогда не хотела никого другого. Я поклялась самой себе, что Себ останется моим единственным.

Тот час растянулся в бесконечность. Юноша выдавал плоские шутки, пытаясь произвести впечатление, и смеялся, брызгая слюной мне в лицо. Каждое из моих чувств было, как маячок, настроено на вид или звук возвращения «Тамасы».

— Ну, где они? — не выдержала я. — Плот такой ненадежный. Уж я-то знаю. Я помогала его строить. Плавает едва-едва. Сомнительная это затея.

— Может, на них наткнулся прогулочный катер? И расчлененные тела несчастных таскает по дну среди обломков кораблекрушения?

Я игнорировала это и заставила парня купить мне еще колы.

— Гляди! Они, что ли, гребут? — наконец спросил Марк.

Он перегнулся через перила платформы. Теперь и я разглядела тоненький луч фонаря на «Тамасе». Плот, качаясь, шел в нашу сторону. На борту был только один человек! Я вгляделась — ну конечно! Себ. Сердце зашлось от радости. Он избавился от Жасмин, скинул ее за борт, оставил на Собачьем острове. Привязал груз к ногам и утопил. Лежит она сейчас на дне Темзы, и колышутся, как водоросли, ее волосы цвета масла. Пройдет несколько дней — и раздутое тело девки выбросит приливом в Дартмуте, в Тильбери, у автосборочных цехов. Зеленое и гниющее.

Плот подошел ближе, влекомый приливом. Себ даже не греб — просто лежал на носу.

Я побежала вниз, к берегу, чтобы помочь причалить. Легкомысленность парня была забыта в ту же секунду, как я увидела его в одиночестве.

Но Жасмин не покоилась на дне и не застряла на Собачьем острове. Она заняла мое место — лежала под Себом, обвив его руками. А он будто и не сопротивлялся. Так они, покачиваясь, подходили на плоту все ближе и ближе, и видение стало реальностью, и весь мой мир вмиг окутался в черное.

 * * *

— Так, — продолжала Хелен. — А теперь, Алисия, расскажи Соне о своей находке.

Девушка поднимает на меня взгляд. Глаза у нее, как и у Жасмин, необычного оттенка зеленого. Она медленно опускает руку в свою сумочку на плече, копается в ней не меньше минуты, достает что-то маленькое и показывает мне. Осматриваю предмет. Кажется, довольно долго не возьму в толк, что у меня перед глазами. На ладони Алисии маленький свернутый и чуть надорванный клочок бумаги.

— Что это?

— Угадай! — возбужденно предлагает Хелен.

— Понятия не имею, что вы мне показываете.

— Алисия, скажи. Это твоя история.

Та пожимает плечами:

— Да не знаю я, что рассказывать.

Хелен снова берет инициативу в свои руки, радуясь возможности поведать длинную историю:

— Она нашла окурок на дорожке около твоего дома, Соня. Косяк — вот этот обрывок у нее в руке — сделан из половинки билета на концерт, куда они ходили за неделю до этого. Как называлась группа? Ладно, не важно, я отвлеклась, прости. Короче, девочка уверена, что это окурок Джеза. Они скрутили этот косячок вечером, перед пятницей, когда он пропал, но тогда я неожиданно вернулась домой, и они его не выкурили. Будто я не знаю, что они курят травку. Алисия говорит: может, Джез курил его, пока шагал по пешеходной дорожке в ту пятницу. Она считает, что мальчик где-то неподалеку, что его удерживают насильно. Скорее всего, парня похитили в тот день по пути к пешеходному туннелю, когда он шел на свидание. Я говорила девчонке, что Джез собирался к тебе за какой-то музыкой. Значит, он должен был идти вдоль реки, по той дорожке. Так вот, Алисия хочет знать: ты его видела?

Мир вдруг будто замедляет вращение. Когда я начинаю говорить, слова звучат как заезженная виниловая сорокапятка на скорости LP:

— Как ты узнала, что бычок его?

— Так ведь это обрывок билета. Мы ходили на ту команду вдвоем и… это… делали косяки из билетов, — признается Алисия дрожащим голосом. — По своей воле Джез никогда не уехал бы без гитары. Я слишком хорошо его знаю. Он мне все рассказывает.

Джез? Рассказывает все этой девчонке? Он же не поведал ей, что хотел остаться со мной? Сует повсюду свой нос, рыщет на дорожке, сообщает полиции личные сведения о юноше: «Он бы взял с собой гитару; он бы не уехал, не сказав мне». Думает, что знает парня лучше всех, да только не так, как знаю его я.

— Полиция, Соня, серьезно отнесется к этой версии. Мы им еще не рассказывали, потому что хотим собрать побольше фактов, подтверждающих то, что его могли похитить по дороге к твоему дому. Похоже, Алисия может найти свое призвание — детектив отделения полиции Южного Лондона!

Быть может, дело в виски, но меня неудержимо потянуло хихикнуть. В голове вдруг всплыла внешность сериального злодея, который называл детишек, строивших из себя детективов, «сующими всюду нос малявками». Очень хочется посоветовать девчонке заняться своими делами и добавить, что она никто, просто всюду сующая нос малявка.

— Мы с Алисией подумали, вдруг ты сможешь помочь, — продолжает Хелен. — Ты живешь у реки. А что, если ты видела Джеза, но в тот момент не узнала? Мальчик должен был в пятницу проходить мимо твоего дома. Постарайся припомнить. Не замечала какого-нибудь подростка? Соня, это очень срочно. Чем дольше человек числится пропавшим, тем меньше шансов найти его живым. Джезу может грозить опасность…

У Хелен начинает дрожать нижняя губа.

Я снова перевожу взгляд на реку. Жасмин и Себ приближаются, качаясь на волнах. Когда парочка выходит на берег, их подсвечивает солнечный луч, будто сговорился с ними запечатлеть все детали их сближения в моей памяти.

— Соня?

— Да, — откликаюсь я. — Полиция уже задавала мне этот вопрос. Об альбоме, за которым парень якобы собирался зайти. Я ответила, что нет.

— Что «нет»?

— Не заходил он за музыкой. Я не видела его. Об этом они тоже спрашивали. И я сказала «нет». Я никого не видела.

Внимательно смотрю на них. Обе подавленные, бледные и словно оцепеневшие. А сейчас, когда я ответила на их вопрос, — отчаявшиеся.

— Простите, — говорю. — Ничем не могу помочь.

Хелен к тому же не спала. Выглядит она ужасно.

— Как у тебя с Миком? — спрашиваю наконец.

— Да, были кое-какие… — она понижает голос, — события. Все, что я нарассказывала тебе в прошлый раз. Похлопывания по животу и все в таком роде. Лапша «Удон».

Алисия приставляет два пальца к горлу, в точности как рассказывала Хелен, и имитирует рвоту. Я холодно смотрю на нее и вновь поворачиваюсь к подруге. Девушка пожимает плечами и встает.

— Я все равно собиралась уходить, — говорит она.

Подхватывает ремень своей сумочки и волочит ее по полу, резко оборачивается, поднимает руку и машет Хелен. Затем выходит из паба, не удосужившись поблагодарить меня за напиток. Даже не попрощалась.

Я вздыхаю. Поворачиваюсь к Хелен:

— В прошлый раз, когда ты рассказывала, все звучало гораздо…

— Ужасно, ужасно, — говорит она, когда Алисия ушла. — Было так худо, что пришлось отпроситься с работы. Доктор выписал мне больничный на две недели. Стресс. Это посоветовал мне парень из инспекции по связям с семьей.

— Парень из?..

— Такой отдел в полиции — они присылают человека, чтобы побыл с нами, пока вся эта кутерьма не уляжется. Он что-то вроде консультанта, наблюдает за развитием событий в семье. Я кое-что рассказала парню о происходящем, иначе он бы ничего не понял. А мне нужен был человек, могущий выслушать. Так вот, он говорит, для таких, как Мик, типичная реакция — пытаться «спасать» родных и близких жертвы. Он посоветовал мне оставить мужа в покое — пока. Но все равно, Соня, так противно! Видеть Мика рабом моей сестры.

— А с ней ты говорила?

— Пыталась. Но она по-прежнему имеет зуб на меня за то, что я якобы плохо присматривала за ее сыном.

— Да, как на тебя все свалилось… А вот этот инспектор, похоже, умен. Попробуй делать, как он сказал, пока сил хватит.

— Соня, ты правда могла бы помочь. Покрывать меня ты не станешь, понимаю. Но ты могла бы навести кое-какие справки. Например, выяснить, видел ли кто Джеза в тот день. Или каждый день гулять по берегу и искать… улики. Не хотела говорить при Алисии, но, боюсь, все хуже, чем я думала, — с мальчиком случилось нечто невообразимое.

— А полиция не планирует еще поискать своими силами? — спрашиваю я.

— О да. Они говорят об этом. Хотят еще раз опросить всех и каждого. Но, знаешь, похоже, кое о чем они умалчивают. — Хелен странно глядит на меня. — Извини, это тебя беспокоит?

— Беспокоит? С какой стати это должно меня беспокоить?

— Да вид у тебя встревоженный. Никому, конечно, не нравится, когда его допрашивает полиция. Поверь, я по горло сыта этим за последнюю пару недель. Всякий раз в душе шевелится беспокойная мысль: не поверят они в мою невиновность.

— Да ну, никакое это не беспокойство! Подумай, кстати, о том, сколько за последние годы было судебных ошибок.

— Действительно, — соглашается Хелен. — И не говори. Сначала думала, они в любом случае возьмут и арестуют меня. Даже представляла, как, обвиненная в убийстве Джеза, провожу остаток дней в тюрьме. Но этот жребий слишком тяжел. Пусть оставят себе. Знаешь, у меня круто изменилось мнение о полиции. Сомневаюсь, проходят ли теперь хоть какой-нибудь психологический тренинг.

Я встаю.

— Ты так и не сказала им, где была в пятницу утром?

— Не могу, Соня.

— Сделаю, что в моих силах. Давай, пора идти.

Направляюсь к двери.

— Может, еще по чуть-чуть? Оставайся! — просит Хелен.

Качаю головой. Она шагает к бару за очередным заказом: большим бокалом вина.

Понедельник. Ночь

Соня

Дома я быстро, как только могу, убираю на кухне и сразу же поднимаюсь проведать Джеза. Склоняюсь над мальчиком. На расстоянии кожей лица чувствую, как от него пышет жаром. Парень тихонько хнычет во сне. Запах болезни: резкий, с дрожжевым оттенком. Иду вниз за парацетамолом. Тормошу больного, чтоб проснулся, заставляю проглотить две таблетки и запить водой. Он бессильно откидывается и тотчас засыпает. На матрасе как раз остается местечко для меня. Лежу рядом час, может, два.

— Что же нам делать, Джез? — шепчу.

Боюсь, он похудел еще больше: тазовая кость под моей рукой кажется совсем потерявшей округлость. Контуры лица стали резче, тени под скулами острые в тускло освещенной комнате.

Каждый раз, когда по реке проходит судно, чуть погодя с берега прилетает шорох волн. Или плеснет отсветом на стену. Поворачиваюсь с боку на спину, отпускаю клочок волос парня, который держала во рту, и вдруг слышу звонок двери, что со стороны реки. Замираю. Мое колено — у Джеза между ногами. Опять звонят, снова и снова. Если это не прекратится, мальчик проснется и увидит меня рядом. Может закричать, а в ночной тиши в доме это могут услышать внизу. Вылезаю из-под теплого пухового одеяла, подхватываю туфли и на цыпочках через комнату. Запираю дверь, сбегаю вниз ко входу. Кто-то тарабанит в окно гостиной.

— Соня, Соня! Пожалуйста, открой! Мне больше некуда деваться!

Бегом через двор — к двери в стене. Сернистый запах тины с реки подавляет все остальные. Наверное, отлив. Свежий ветер кружит водоворот мусора на дорожке. До дрожи холодно.

— Хелен, ну в чем дело? Перестань кричать!

Придерживаю дверь. Подруга в смятении. Оранжевый свет фонаря делает ее лицо будто помятым. Наверняка после моего ухода продолжила возлияния.

— Я застукала их!

— Что?

— Войти дай, пожалуйста!

Инстинкты подсказывают, что Хелен в таком состоянии лучше не перечить. Идем через двор в кухню. Усаживаю ее на скамью и наливаю фужер вина.

— Только давай потише. Соседи, сама понимаешь…

Она не уточняет и не спорит, просто опускает лоб на руку, стонет и негромко начинает говорить:

— Когда ты ушла, я посидела и хорошенько все обдумала. Решила поговорить с сестрой. Мик вряд ли способен на такое.

Она залпом осушила полбокала.

— Вернулась домой примерно в полдесятого. Тишина. Поднимаюсь проверить, спит ли Мария. Открываю дверь — а они там вдвоем. На кровати. У нее сын пропал! А она с чужим мужем на кровати сына! Соня, налей еще. Господи! Мне просто необходимо выпить!

— А как же тот инспектор?

— А? — Хелен поднимает взгляд, смахивает кулаком слезу со щеки.

— Ты говорила, он был полезен. Сказал, что в таких обстоятельствах Мик ведет себя типично. Рекомендовал тебе перетерпеть.

— А! Да-да! Конечно. Только где его носило, когда он был так нужен мне? Поехал спать в отель «Кларендон». Ну вот я и… сказала это, потому что была не совсем трезвой. Знаешь, как иногда получается: изо рта вылетает совсем не то, что хочешь сказать. В общем, говорю: «Ну, все! Я ухожу». А Мик… Соня, он сидит на кровати Джеза в одних клетчатых трусах «Кельвин Кляйн» и говорит: «Вот и отлично, меня достали твои пьянки». Я хочу возразить, что не пила бы, если б он не вел себя так, как в последние дни. А он продолжает: «Ты ж почти всегда даже не замечаешь, ушли мальчишки или не пришли ночевать. И неудивительно, черт возьми, что Джез исчез прямо у тебя из-под носа». Как он мог такое сказать? Это же бред! Соня, какой ужаc! Злобная клевета!

— Тише, Хелен, тише! Ты расстроена. Но в истерику впадать не надо.

А Джез ведь может услышать, может позвать сверху! Я чувствую себя больной и припоминаю, что прошлую ночь почти не спала, нервы на пределе.

— Поздно! У меня уже истерика! — почти вопит она. — Выть хочется! Что делать? Куда идти? Он так… Он такой…

— Выпей-ка, — подливаю несчастной вина, чтобы замолчала.

— …жалкий. Соня, как он может быть таким слабаком? Не борется за меня. Господи, я ведь его жена! Считает, если меня допрашивают копы, я и вправду могу быть виновна. А Мария единственная заслуживает сочувствия. — Она с силой поводит пальцами по щекам, покрытым красными пятнами. — Или он всегда питал к ней слабость? Говорят, в трудные времена разваливаются только непрочные отношения. Может, все и так шло под откос, а я, дура, не замечала!

Хелен сползает по спинке скамьи. Пара больших глотков — и бокал пуст.

— У меня ничего не осталось. Сыновья — недоучки, муж — предатель. Племянник пропал без вести, а может, погиб. И они почему-то считают, что виновата в этом я!

— Они так не считают. Только не Мик. И не твоя сестра.

— Нет, они в этом уверены. По глазам вижу. Соня, я не могу рассказать, где была в то утро, — это слишком унизительно. Но к Джезу отношения не имеет. Ты-то хоть мне веришь? Понимаю, звучит по-идиотски. Лучше пусть думают, что я пила, чем что скрываю нечто похуже. Быть может, я признаюсь. Что скажешь? Может, наступить на горло собственной песне?

Женщина вдруг садится прямо, уставившись на что-то под столом. Наклоняется вперед и показывает пальцем. Я смотрю туда же. Значок с Тимом Бакли — тот, где фотография обложки его альбома «Неоконченное произведение». На футболке, в которой сегодня была Алисия, та же картинка. Он лежит фотографией вверх. Наверное, слетел с толстовки, когда я днем закатывала Джезу рукава. У Хелен отвисает челюсть. Подруга смотрит на меня. Я обмерла, не в силах ни говорить, ни шевелиться, — просто гляжу на нее.

— Какого… — Бедняжка переводит взгляд со значка на меня и обратно. — Рисунок… Как у Алисии на футболке… Они с Джезом скачали его с Интернета…

У меня пересыхает во рту. Господи, не дай ей сообразить!

— Помню, я там была, они качали с моего компьютера. На днях. Откуда это здесь? Мы должны сообщить в полицию. Это Джеза. Точно тебе говорю. Ради всего святого, откуда он здесь?

Я сглатываю. Всасываю щеки, пытаясь найти хоть капельку слюны смочить пересохший рот.

— Кит. Нашла на тропинке у реки.

Встаю и направляюсь к винному стеллажу с пустым бокалом Хелен. Снимаю еще одну бутылку, на мгновение склоняюсь над раковиной и закрываю глаза. «Считай, — приказываю себе. — Дыши». Стою к подруге спиной. Руки ничего не чувствуют. Наконец удается зажать в пальцах штопор. И почему я не взяла бутылку с отвинчивающейся пробкой? Кое-как открываю, наполняю бокал. Надеюсь, она не заметит капли виски, что я добавила в вино. И рогипнол.

Успокоившись, поворачиваюсь к Хелен. Затем сажусь, протягиваю ей бокал и убираю прядь волос со своей щеки.

— И вы не сообщили в полицию? — спрашивает она.

— Как-то в голову не пришло. Да и с чего вдруг?

— С того, что на нем Тим Бакли.

Хелен наклоняется вперед, собираясь подобрать беджик, и замирает:

— Надо убрать его в полиэтиленовый пакет для криминалистов. Это же ключевой вещдок! Его нельзя трогать.

— Сказала же, это Кит нашла, принесла. Думала, может, Гарри понадобится, а оказался не нужен — парень просто не слышал о… как его имя?

— Это все очень странно.

Хелен смотрит на меня. Я протягиваю ей бокал. Неужели даже в таком алкогольном тумане она складывает пазл в голове?

— Ничего странного, — отвечаю я, наверное резковато. — Мы понятия не имели, что он мог принадлежать Джезу.

— Но подумай! Алисия нашла окурок на тропинке. Теперь это! Где Кит его подобрала? Надо обязательно сообщить в полицию. Соня, я раскрою эту тайну! Как настоящий сыщик! Найду племянника. Я будто подобралась совсем близко. Так, дай подумать. Я знаю. Мальчик собирался зайти к тебе за диском Тима Бакли. Так он приходил? Соня!

— Не приходил, — сердито шепчу я.

— Да не расстраивайся! — Она пьет и пристально смотрит на меня поверх бокала. — Как же ты не увидела связи, Соня? Кит находит бедж с Тимом Бакли. Джез собирался зайти сюда за альбомом Тима Бакли. Ты — моя подруга. Если знаешь что-нибудь, что угодно, любую мелочь о пропавшем, — вот она, я. Ты должна сказать мне. Да, Соня? Ты знаешь что-то? Видела его в тот день? А может, Кит?

— Нет.

— Надо звонить в полицию.

У Хелен начинает заплетаться язык. Встает — ее чуть шатает.

— Где моя сумка? Позвоню с мобильного.

— Первый час ночи, — говорю я мягко, как только могу. — Стражи порядка не поблагодарят нас за беспокойство в такое время из-за какого-то значка! Если ты так уж уверена, что он — Джеза, давай скажем им завтра.

— Если парень шел по тропке вдоль реки, если направлялся сюда, они должны знать.

С облегчением замечаю, как голос Хелен слабеет, она выговаривает каждое слово с огромным трудом.

— Ты расстроена, ты устала, — уговариваю ее. — Гораздо важнее сейчас навести порядок в твоих делах. Мик знает, где ты? А мальчишки?

Меня будто вдохновляет безотлагательность решения: мысли стремительно обретают ясность.

— Наверняка после случившегося они будут держаться вместе. Ты говорила им, куда идешь?

— Блин. Я просто в стельку. Надо прилечь. Телефон. О господи! Когда звонила тебе сегодня, показалось, что слышала голос Джеза. Только… нет, померещилось. Мне померещилось, Соня?

— Померещилось.

Хелен вглядывается в мое лицо. Глаза ее налиты кровью, лоб и щеки в красных пятнах. Это от алкоголя. В глазах — сомнение. Начинает догадываться, несмотря на вино и теперь еще снотворное. Я не отвожу взгляда. Зачем она ставит меня в такое положение? Хелен почти удается встать. Продвигается вдоль скамьи, нацелившись на гостиную. Не желает отступиться от идеи сообщить в полицию.

— Дай телефон. — Тяжело плюхается на диван, борется с собой, не давая глазам закрыться. — Полиция…

— Не волнуйся.

— Это срочно, — не сдается Хелен. — Нельзя откладывать…

Еще несколько мгновений — и ее веки смыкаются. Бедняжка спит. Я встаю и смотрю на нее сверху вниз. Мир вокруг рушится. Едва очнувшись, она первым делом сообщит в полицию об этом проклятом беджике и о голосе, который послышался ей в трубке. Хелен загнала меня в угол, не оставила выбора. Рядом, на диване, — перьевая подушка. Беру ее и осторожно накрываю лицо спящей. Прижимаю. Жертва начинает извиваться… После ее звонка копы захотят еще раз осмотреть музыкальную комнату, а Джеза трогать второй раз нельзя. Он очень болен.

Сильнее прижимаю подушку к ее рту и носу…

Они поднимутся и найдут его.

Взгляд случайно натыкается на стопку маминой галантереи. Сверху — грибок для штопки. Одной рукой тянусь к нему, другой держу подушку.

Они заберут мальчика.

Заталкиваю угол подушки в раскрытый рот Хелен ручкой штопального гриба, другой рукой прижимая подушку к ее носу.

Они разлучат нас, а я к этому не готова. Я этого не переживу.

Живя у реки, узнаешь множество способов пересечь ее. На этом участке русла моста нет, так что остаются варианты — над водой или под водой. Пойти на попятную невозможно. Ты привязан, приговорен закончить маршрут. Даже туннель Блэкуолл не позволяет повернуть обратно, если уж вошел в его токсичное нутро. Когда я еду на машине по туннелю, порой испытываю сильное желание повернуть домой — так страшно ехать под темной массой воды. Но дорога перед тобой и позади будто гонит: остановиться невозможно. Ты должен упорно продвигаться вперед сквозь грязь и копоть, пока не вынырнешь посреди высоких каменных блоков жилых кварталов на другом берегу.

Вот о чем я думаю, налегая на подушку и зная, что назад уже не повернуть. Здесь тоже нет разворота. Я должна закончить маршрут.

Ночь. Вторник

Соня

Как узнать, что все кончено? Пальцы Хелен сжимаются, разжимаются, вцепляются мне в рукава, ноги дергаются. Ужасно, что это происходит в гостиной. Но выбора нет. Я еще сильнее наваливаюсь на подушку и вкручиваю гриб. Огонь, что разожгла сегодня в камине, давно потух. Тяга гонит из трубы пепел, разбрасывает его по ковру, приподнимает занавеску. Часы на каминной полке жужжат, а потом бьют половину первого. У Хелен начинаются судороги. Рвота. Не могу смотреть. Отворачиваю голову и наваливаюсь на нее всем телом. Наконец ноги Хелен в симпатичных замшевых сапожках перестают дергаться. Поднимаю подушку. Она намокла от рвоты. Проверяю пульс. Ни о чем не думать. Холод комнаты. Запах.

Оставляю ее на минутку и иду к окну, что выходит на реку. Поднимаю штору, вглядываюсь в темноту. На какой стадии прилив, не видно. А мне нужна полная вода. По блестящим скользким ступеням Хелен мне не стащить.

Выскальзываю во двор. Через дверь в стене — на аллею. Как я и думала. Вода накрыла берег и лижет стену примерно на фут ниже, чем надо. Подождать часа два, может, три. Наверное, стоило подумать об этом, прежде чем хвататься за подушку. Поторопилась.

Запах рвоты Хелен расползается всюду. Впитывается в мои волосы и одежду. Беру в кухне бумажные полотенца и спрей «Деттокс». Промокаю то, что вылилось ей на грудь, а подушку несу обратно — отмывать. Потом думаю: может, лучше избавиться от нее? Но как, где? Так, спокойно. Дышим. А рассудок не успокаивается. О стольких вещах надо подумать! Например, о том, на что обратила мое внимание Хелен. На то, что могут найти криминалисты. Надо быть внимательнее и не оставлять больше улик.

Наконец я засовываю подушку в стиральную машину и включаю «горячий» режим. Вытаскиваю из-под лестницы кресло-каталку матери. Хелен гораздо легче Джеза. Поднимаю ее на руки, усаживаю в кресло. Пару часов она прекрасно может побыть и здесь.

Поднимаю уличающий бедж и несу в музыкальную комнату. В слабом свете, что сочится с лестницы сквозь высокие окна, нахожу толстовку Джеза в изножье кровати. Прикалываю на нее беджик. Больной по-прежнему бредит. Глубоко вдыхаю едва ощутимый мальчишеский запах, чтобы очистить легкие от смрада женщины. Приподнимаю его темный локон и трусь носом о нежную кожу за ухом, легонько надавив, веду пальцем по голубой вене на его руке вниз, к кисти, которая лежит ладонью вверх, словно парень хочет предложить мне что-то ценное. Целую подушечки его пальцев — нежные, как кожица персика. Странствую взглядом по всему его телу. Содрогаюсь, предвкушая сладость момента, когда мы вновь останемся наедине.

Иду вниз. Вытаскиваю из-под раковины несколько пар резиновых перчаток, кладу их на стол, чтобы были готовы к моменту прилива. Они лежат там — раздутые розовые пальцы, такие безобразные по сравнению с изящными золотистыми пальцами Джеза. Следующий час тянется невыносимо. Пытаюсь убирать на кухне, хоть там и так почти идеальный порядок. Кидаю пустые винные бутылки в мусорную корзину. Мою в раковине бокал Хелен, трижды тру его щеткой, а потом кладу в посудомоечную машину. То и дело заглядываю в гостиную проверить, не начал ли труп вдруг дышать. Так и подмывает укутать подругу накидкой, хотя ей уже никогда не будет холодно. Мне не по душе видеть ее сползшей на кресле — в оранжевой мини-юбке и непрозрачных темно-вишневых колготках, в темно-вишневом джемпере с вырезом и оранжевом шарфике — на сквозняке, что еще веет от камина. Все так мило и в тон… На одной коленке колготки чуть перекрутились, наверное, когда она боролась со мной на диване, хочется подтянуть, поправить их. Мне совсем не нравится видеть Хелен такой, но выбора нет.

Нахожу одеяло — то самое, в которое закутывала днем Джеза, зеленое с белым, — и заматываю в него Хелен. Опять бьют часы.

Возвращаюсь на кухню. Сажусь, уронив голову на руки. Снова возвращаюсь проверить несчастную. Ощущаю надежду: а вдруг она дышит? Подношу ладонь к рту, носу, поднимаю запястье и пытаюсь отыскать пульс.

Ничего.

Звонит телефон. В два часа ночи. Явно не просто так. Брать трубку или не брать? Решаю не брать. Включается автоответчик. Голос Мика:

— Соня, прости, что беспокою так поздно. Но Хелен ушла, и я подумал, может, она у тебя. Пожалуйста, перезвони утром… Очень беспокоюсь за нее.

Почему люди думают, что все непременно идут ко мне? Если подозревают, что Хелен здесь, сколько пройдет времени, пока заявятся вынюхивать? Надо срочно избавиться от тела.

Выхожу из двери в стене и замираю. В аллее — голоса. Приближаются. Иностранный акцент. Польский или русский. Студенты возвращаются с гулянки. Смех, визг. Один из них, наверное, навалился на стену, притворяясь, что прыгает в реку. К выходкам школяров привыкаешь: забавы те же самые, старые, придуманные задолго до них. «Смельчак» зовет своих приятелей. Они всего лишь в нескольких сантиметрах от моей двери.

— Уматывайте, — бормочу я. — Ну, скорее!

Хотя не думаю, что вода уже достаточно высока, чтобы опустить в нее Хелен.

Когда звуки шагов и голоса стихают вдали, отпираю дверь и выхожу. Как я и подозревала, река спокойно катит воды футах в шести подо мной. Поднимается с какой-то необычной неохотой.

Мимо пролетает полицейский катер, и вода бесится, плещет, бьется о кирпичи. Понтон просыпается, двигается, скрипит на волнах и разносит по берегу заунывный жалобный стон.

До того как вода поднимется достаточно высоко, примерно час. Как утопить тело? Надо найти груз. Его можно было бы без труда отыскать на берегу, но только не во время прилива. Выковыриваю из земли во дворе несколько разбитых кирпичей, которыми мама огораживала клумбы, и несу в гостиную. Смотрю на Хелен в каталке. Их некуда засунуть! Вспоминаю о верхней одежде, в которой она пришла. Нахожу симпатичную, цвета морской волны шерстяную куртку с капюшоном, в которой Хелен на днях приходила в «Павильон». Разматываю одеяло, втискиваю руки трупа в рукава, кладу кирпичи в большие карманы куртки. Даже сейчас я не уверена, что она достаточно тяжела, чтобы пойти ко дну. На всякий случай кладу еще две половинки кирпичей в старый пакет «Сейнсберри» и привязываю его к маленькой цепочке-вешалке под воротником. Кирпичи в капюшоне. Это снова будит воспоминание о Себе: как он складывал банки светлого пива в рыболовную сеть и связывал их веревкой, чтобы мы могли плавать на барже, таща их на буксире.

Чувствую себя невесомой, как бы вне собственного тела. Нужно оставаться спокойной. Ни в коем случае не впадать в истерику! Ведь именно в такие моменты можно ошибиться. Так что мыслить надо логически.

Cижу за кухонным столом и слушаю, как тикают часы. Пальцами нащупываю сережку Джеза, которую держала в кармане брюк. Серьга! Ну вот, все аккуратно встает на свои места. Это важно. Точно помню: она была на парне, когда он пришел впервые.

Шарю под пальто Хелен, нащупываю на ее юбке карман и засовываю в него серьгу — поглубже. Вынимаю ее мобильный. Включаю набор текста. Нахожу номер Мика, нажимаю «отправить». Снова проверяю прилив. Телефон летит туда же, куда и трубка Джеза, — в воду. Река сейчас на моей стороне.

Вторник

Соня

Отстегиваю замок на каталке. Голова Хелен падает на грудь. Накрываю ее одеялом. Везу кресло через двор к двери в стене. Прижимаюсь к ней ухом. Тихо. Распахиваю дверь. Окна домов на аллее темны. Пересекаю аллею, направляясь к тому же месту на берегу, откуда бросила в воду мобильные.

«Ты должна быть предельно аккуратна, это входит в привычку!» — насмешливо произносит высокий голос в голове.

Прилив достиг высшей точки — шепчет у стены в трех футах внизу. Ветви дерева вьют черное кружево над головой. Стена слева прячется под толстым ковром плюща. По крайней мере с одной стороны я закрыта от посторонних взглядов. С другой — все видно, но тропа, насколько могу разглядеть, пуста до самой электростанции и угольного причала.

Достать Хелен из кресла-каталки оказывается куда труднее, чем я думала. Или это руки мои ослабли с того момента, как я посадила ее туда? Или ее тело вдруг потяжелело, лишившись души? Кирпичи! Надо их вытащить. Пальцы онемели то ли от холода, то ли от волнения. Не слушаются. Не могу отвязать пластиковый мешок. Тру ладонью об ладонь, пытаясь разогнать кровь. Со стороны центральной улицы — вой полицейской сирены. Вожусь с узлом мешка, напряженно вслушиваюсь. Голос? Шаги? На минуту останавливаюсь и замираю, не дыша. Выдерживаю столько, сколько могу.

Уже не пытаясь снять кирпичи, бросаю все силы на то, чтобы поднять Хелен на руки и подтянуть на стену. Забрасываю туда ее ноги — будто малого ребенка сажаю на качели — и с силой толкаю. Она ничком шлепается в воду. Одеяло остается у меня. Руки Хелен раскинуты в стороны, будто она изображает звезду, — Кит делала это упражнение на уроках плавания в начальной школе. Тело остается на поверхности несколько секунд. Секунд, которые кажутся минутами.

— Тони! — шепчу я. — Тони!

Голова трупа погружается, зад приподнимается, будто она силится разглядеть что-то под водой. Затем в дело вступают кирпичи. Откуда-то идут пузыри. Из карманов? Из капюшона? Из легких? Стильная шерстяная куртка вздувается пузырем возле головы. Потом темнеет, напитываясь водой. Вскоре видно только нижний край оранжевой юбки да подошву красивого сапожка с креповым каблучком (единственное из ее одежды и обуви, что — знаю из многолетнего опыта прочесывания берега — река не сожрет). Немного грустно от мысли, что все прекрасные одежки Хелен пропадут зря.

Почему бы ей не исчезнуть полностью? Наверняка ведь именно поэтому у полицейских катеров столько работы на реке: человеческое тело имеет обыкновение опускаться на дно, не оставив следов.

Возвращаюсь во двор, отыскиваю тяпку с длинной ручкой, которую на днях достала из гаража. Надо лечь на стену и оттолкнуть Хелен. Креповая подошва все еще на поверхности. Толкаю сильнее — и труп отплывает от стены. Течение подхватывает тело, разворачивает, крутит — замшевый сапожок танцует соло в лунном свете.

Кажется, прошла вечность, но наконец подошва исчезает, — наверное, прилив перевернул тело, унося вниз, к Блэкуоллу.

Не ухожу. Хочу убедиться, что Хелен не вернется, сделав круг. Что река вдруг не выкинет такой фокус. Жду пять минут, десять.

Луна забралась высоко и льет на воду серебристый свет, смешивая его с уличными огнями. Меня внезапно охватывает удивительный покой.

Не двигаюсь. Где-то в вышине гудит самолет. Другой берег искрится, яркий свет проблескового маяка на Кэнада-Тауэре вспыхивает, гаснет, вспыхивает, гаснет. Мимо проплывает стайка лебедей. Они глядят в глубины. А после дружно собираются у стены, будто решив, что это место — место упокоения Хелен — самое подходящее для ночлега.

Наконец я отворачиваюсь. Когда иду по аллее, даже не смотрю направо-налево. Закатываю каталку через дверь в стене, через дворик — и в дом. Сворачиваю одеяло, сую в шкаф в прихожей. Складываю каталку, убираю обратно под лестницу. С этим все. Чувствую себя странно опустошенной, словно так и не дождалась заслуженных аплодисментов.

Уснуть сейчас точно не выйдет. Отчего-то сильно хочется взглянуть на дом Хелен и убедиться, бодрствует ли Мик после того звонка, ждет ли он жену домой или сдался и улегся спать.

Снова выхожу и спешу по аллее туда, где припарковала машину. До дома убитой совсем недалеко. Веду авто осторожно. Улицы пусты. В глаза будто песка насыпали — это от усталости. Оставляю железного коня на другой стороне улицы, у парка. Перехожу и быстро иду к воротам. Света в доме нет. Мик махнул рукой и отправился спать. Смотрю вверх на темные окна: за которыми ее спальня? Наверное, вон там, справа. Мик один в супружеской двуспальной кровати, надеется, что жена вот-вот вернется. Не подозревает, что место на кровати оставлено ею на веки вечные… Меня душат рыдания.

Пытаюсь уйти, да ноги не слушаются. О господи, господи, что я наделала? Прислоняюсь к столбу ворот, прижимаюсь головой к холодному бетону. Пару раз бьюсь об него лбом.

Наконец удается добрести до машины, и я быстро уезжаю домой. Открываю дверь в стене. Меня колотит. Сразу иду наверх, в музыкальную комнату. Я отчаянно нуждаюсь в Джезе.

Мальчик спит так тихо, что мне даже понадобилось время понять, что он жив. Откатился в дальний конец железной кровати — не дотянусь, не потревожив. Бочком, тихонько пристраиваюсь к парню, осторожно приподнимаю его волосы. Приникаю губами к ложбинке на загривке. С наслаждением вдыхаю носом острый запах его волос. Опускаю руку на заострившийся холмик тазовой кости мальчика. Он мой. Им не отнять его у меня. Я готова убить за него. Сейчас, зайдя так далеко, я сделаю все, чтобы удержать его, оставить со мной — навеки.

Вторник

Соня

Вот-вот начнет светать. Возвращаюсь в свою комнату. Сон побеждает меня. Пытаюсь бороться, но тело не повинуется. В итоге остается только сдаться.

Проснувшись наконец, первым слышу шумный плеск воды. Поток рушится с крыши, гудит в водосточных трубах, журчит и булькает вдоль сточных канав на аллее. Надеваю кимоно, подхожу к окну. Река — за полупрозрачной вуалью дождя. Отлив. Смотрю на бурую воду. Вдоль борта одной из барж расселись рядком чайки. Они прилетают сюда в шторм — считают, что за островами Шеппи и Кэнви река безопаснее.

Что-то оранжевое — там, на воде у одной из притопленных барж. Вздрагиваю. Юбка Хелен! Она всплыла, она вернулась обвинять: «Как ты могла сделать со мной такое? Я же была твоей подругой!» Закрываю глаза. Глубоко дышу. А когда открываю, вижу оранжевую пластиковую бочку из-под масла — из таких мы с Себом мастерили плот. Бросает то ли в жар, то ли в холод. Я заразилась от Джеза. Наверное, температура. Вот почему воспоминание такое яркое, острое, как жало, — такое близкое.

В ту ночь я отправилась выручать Себа. Гребла в сумерках сквозь завесу дождя, и сердце полнилось предвкушением и горячим желанием. Я взяла «Тамасу» — плот, который сконструировал Себ, а строили мы вместе. Резиновые покрышки, пластиковые бочки из-под масла, плавник, веревки, хозяйственные сумки и пакеты, набитые пенопластом с берега, — все это позволяло суденышку держаться на воде. Я отремонтировала «Тамасу» своими руками, без чьей-либо помощи, и, окончив ремонт, планировала поплыть за Себом. И вот, получив его письмо, я знаю точно: время пришло. Вытащила плот из-под угольного причала. Официальный спуск на воду мы устроим, когда парень вернется на этот берег. Ради такого события раздобудем бутылочку вина или сидра: банальная банка пива нас уже не устраивала.

Я пустилась в дорогу сразу же, как увидела сигналы его фонарика с Собачьего острова. После месяцев вынужденной разлуки мы наконец будем вместе. В крови бурлил адреналин, когда я отплывала. Выгребла из тени причала в бурный коричневый поток. Оказавшись на воде, ощутила энергию, какой не знала прежде. Казалось, я укрощу реку, подчиню ее! Прилив и безветрие — плыть было легко. Теперь-то понимаю: затишье было перед бурей. Я веслом направляла плот на противоположный берег. «Тамаса», по сравнению с нашими предыдущими вылазками, слушалась хорошо, шла плавно. От гордости так распирало, что я не обратила внимания на изменение погоды и что вода все прибывает, покрывает зеленую полосу точки прилива на стенах и хлещет на края пешеходных дорожек.

Я не замечала ничего вокруг, думая лишь о том, что совсем скоро увижу Себа, что на обратном пути, на узкой палубе плота, меж рыбных ящиков, его рослое, окрепшее и чуть располневшее тело будет прижиматься ко мне. Нас, лежащих близко-близко, будет качать на волнах. И едва ли мы заметим прохладные брызги на лице и холодок намокшей одежды.

Быстро темнело. Облака, что прятались за спинами домов, вдруг выползли на западный край неба; последние лучи заходящего солнца подсвечивали его, швыряя остальное в тень. Впереди, справа от меня, виднелась пристань, ее сваи и темные провалы меж ними почти скрыла поднимающаяся вода. Я знала: Себ ждет. Он наблюдал за мной, готовясь запрыгнуть на борт, как только я мастерски подведу плот к берегу. Я так ждала его похвалы, его молчаливого изумления! Ведь я прибыла забрать его домой!

Позже меня спрашивали, почему парень не возвратился обычным путем, как поступил бы любой на его месте: на автобусе через Тауэрский мост или пешком по пешеходному туннелю с Собачьего острова. А если уж решил по воде — почему не взял лодку? Почему захотел, чтобы домой я привезла его на плоту? Тогда путей и возможностей пересечь реку в том месте было меньше. Ни Доклендского метро, ни подземки в Северный Гринвич. Не было у Себа выбора. Именно так я и сказала, хотя знала, что парень при желании мог бы выбраться другим путем. На попутке до Блэкуоллского туннеля или поездом от Центрального вокзала до Уэсткомб-парка или Мэйз-Хилла. Просто поступать не так, как все, оригинальничать было так в его духе! Мальчик постоянно искал новых впечатлений и опыта. Себ вполне мог решить вообще не возвращаться в Гринвич, а, например, отправиться в плавание к Тауэру или вместе с отливом спуститься по реке к Дартфорду. Разница между плотом и речным трамвайчиком в том, что на плоту можно добраться куда захочешь, если правильно читать реку.

У меня тоже была причина: отчаянно хотелось убедить Себа, что я понимаю реку, как никто другой. Могу плавать по ней в дождь, ночью — не важно. Он попросил пригнать «Тамасу» — и я сделала это, не отступила, даже увидев грозовые тучи. Гордость — вот что погубило и меня, и Себа. Я думала, что справлюсь с рекой.

Отворачиваюсь от окна. Иду на кухню. Голова кружится так, что приходится держаться за стену. Надо выпить сладкого чая. В гостиной, не замолкая, звонит телефон. Не хочу никого, никаких незваных гостей. Больше не хочу общаться ни с кем, кроме Джеза. Входить в комнату не хочется, но, боюсь, запах рвоты Хелен может не выветриться. Открываю дверь, принюхиваюсь: только горьковатый аромат древесного дыма. Проверяю под креслами, диванными подушками. Сохраняю равновесие, опершись руками о сиденье дивана. Где сейчас ее тело? Оно вернется. И море и река возвращают своих покойников. Может, не сегодня. Да и, если я верно рассчитала прилив, не здесь. Где-нибудь в Блэкуолл-Риче или дальше — в Вулвиче или Тильбери. В мозгу мечутся образы: пришвартованная лодка; прошедшая ночь, ноги Хелен дергаются, я наваливаюсь на подушку, а когда вытаскиваю подушку из ее рта — он полон рвоты; оранжевая мини-юбка покачивается на темной воде.

Выхожу из дому, заставляю себя заглянуть за стену, убежденная, что река что-нибудь да оставит. Дождь перестал, и вода еще далеко — отлив. Ищу взглядом на берегу оранжевый шарфик Хелен, гранатовую сережку. Сапожок. Ничего — только камни, керамические трубы, пластиковый контейнер. Обычный вид здешнего берега, когда отходит вода. Такие контейнеры бросают в реку после того, как развеют пепел. Пепел людей, которые умерли естественной смертью и были удостоены надлежащих проводов. Меня передергивает. Хелен не повезло. Но она сама напросилась: не надо было приходить ко мне и просить помощи. У меня и так забот хватает.

Кругом грязь. От русла реки чем-то воняет. Похоже на горелую резину. Мимо проходит катер, волны выплескиваются на берег. Простояв неизвестно сколько времени, я поворачиваюсь. Дело сделано, назад дороги нет. Мысли скачут. Подушка. Надо ее высушить. А запах? Если он еще есть, кто-нибудь может унюхать.

Дома на кухне вытаскиваю подушку из стиральной машины, нюхаю ее и сую в сушилку.

Наконец поднимаюсь в музыкальную комнату проведать Джеза. Все случившееся не напрасно. Ради него. Мальчик не спит. Одинокий солнечный лучик подсвечивает волоски на его руке, закинутой за голову, коричневой на фоне белых подушек.

Джез разрешает мне лечь рядом. Обвиваю его руками. Парень кладет голову мне на грудь, и мне отчего-то представляется, будто он уже знает, что Хелен нет в живых.

Я собираюсь съездить к матери, а остаток дня провести с Джезом. Но когда через час открываю дверь во двор, вижу Алисию, сидящую на стене, — именно там, куда я сажала Хелен перед тем, как столкнуть. Если сейчас толкнуть девчонку, она опрокинется и полетит точно туда же, куда полетела Хелен, но скорее навзничь, чем лицом вниз. Вот только эта вряд ли умрет. Кое-что я хорошо знаю: не все люди легко покидают этот мир.

На руках у Алисии перчатки без пальцев, на шее шарф. Она курит. Ресницы густо подведены черной тушью. Девушка встает и давит окурок ногой.

— Хелен пропала, — докладывает она.

Пауза.

— Что значит «пропала»? — спрашиваю я.

— Не пришла домой ночевать. И прислала странную эсэмэску.

— В каком смысле странную?

— Мне не показали. — В глазах Алисии страх и подступающие слезы. — Полиция связывает ее исчезновение с историей Джеза.

— Погоди. — Сама удивляюсь своему спокойствию и логичности даже сейчас. — Хелен не ночевала дома. Это лишь с большой натяжкой можно назвать исчезновением.

— Мик говорит, она всегда приходила. Даже когда напивалась. Говорит, у нее крыша поехала. А вот я боюсь, что есть некто, желающий сделать нам больно: сначала Джез, теперь Хелен. Кто следующий? Мне страшно! — Ее голос взлетел до истерической нотки.

— Ну-ну, спокойно. Давай разберемся. Что такого странного в эсэмэске? Куда, как думает Мик, ушла Хелен? Почему он решил, что у жены «поехала крыша»?

— Боится, что она покончила с собой. — Алисия начинает рыдать. — Не верю, что она способна на такое! А он говорит, что опасался этого с того момента, как Джез пропал. И Хелен прессовала полиция.

— А твоя мама? Ты с ней не обсуждала это?

— Моя мать свалила. — Девчонка ловит ртом воздух.

— А отец?

— На работе. — Она бросает на меня взгляд. — Я думала… Хелен говорила, вы единственный человек, с кем она может поговорить. Кроме меня. Типа вы слушать умеете. Не сплетничаете и не становитесь на чью-то сторону.

— Она так сказала?

Алисия глубоко вздыхает. Вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Просто не думаю, что полиция так уж сильно старается отыскать Джеза. Я нашла этот окурок…

— Да, помню.

— Значит, они плохо искали. Не смотрели в таких вот местах. — Она указывает на электростанцию, потом ведет рукой до угольного причала. — Здесь можно легко спрятаться или спрятать. Пожелай я держать кого-то в заложниках, выбрала бы именно такое место. Тут никто не ходит. Все давно заброшено.

Алисия мыслит в точности как Джез. Без капли логики. Но с верой в то, что невозможное возможно. Ее идея нелепа, но это не означает, что концепция непривлекательна.

— Вы должны знать, как туда попасть. Вы же рядом живете.

Я поднимаю взгляд на темную железную руку-транспортер, которая когда-то выгружала уголь с судов. Там, где она пересекается с мощными белыми стенами электростанции, стоит высокий забор с кольцами колючей проволоки по верху. Окна заколочены.

— Вообще-то, здание не заброшено. Там люди работают. Есть охрана. Полицейские понимают, что Джез не здесь.

— Откуда вы-то знаете?

— Камеры видеонаблюдения. Везде понатыканы.

И тут до меня доходит: муляжи! Алисия не глупа. Та самая «сующая всюду свой нос малявка», которую я распознала в ней вчера в пабе. Она сопоставила факты: окурок, намерение Джеза забрать музыкальный диск из моего дома, исчезновение Хелен — и разрешила загадку, с которой полиция так долго и бестолково возится! Девчонка хочет попасть на электростанцию, потому что из тамошних высоких окон отлично просматривается мой дом. Ладони у меня начинают потеть.

— Хорошо-хорошо! Если ты так уверена, что он там, давай сходим, посмотрим что и как.

Она, без сомнения, скоро найдет способ подловить меня.

Уверена, Мэтт ради меня найдет в законе лазейку. Каждый раз, проходя мимо, я ненадолго останавливаюсь поболтать с ним. Вижу мужика насквозь: он думает, что я все время одна и поэтому наверняка доступна. Уже много лет заигрывает, никогда не отпускает меня, не попытав счастья. Он разрешит мне провести «экскурсию» для Алисии.

И я оказываюсь права.

— А что ты для меня сделаешь, если я, рискуя потерять работу, пущу девчонку? — спрашивает Мэтт; в глазах его огоньки. — Я, знаешь ли, за так любезности не оказываю.

— Как насчет пинты пива, когда встретимся в «Якоре»?

— Бог мой! Я не ослышался? Ну, ты, Соня, та еще штучка!

— Да ладно, Мэтт, она всего лишь ребенок. Ей в школе задали исследовать интересные здания. Она что, похожа на террористку?

— Никогда не суди по внешности, учат нас в службе охраны. — Едва взглянув на Алисию, Мэтт снова смотрит на меня. — А от тебя жду хотя бы улыбочку. Ступайте к главному входу, я принесу каждой по каске. Только об этом никому! Я крепко вляпаюсь, если узнают.

Вхожу на территорию электростанции. Следом — девчонка, чей рот с намазанными блеском губами оставил засос на шее Джеза. Я абсолютно не готова к впечатлению, которое произведет это место.

Вторник

Соня

Сколько помню себя, столько и эту картину: высоченные стены электростанции да четыре ее гигантские кирпичные трубы. Но вот внутри я не была уже много лет. Иду за Мэттом и Алисией через проходную в темное чрево электростанции, окаймленное высокими сводами потолка. Уму непостижимо, как человек смог вообразить, а затем построить помещение таких размеров. Отделанная белым кирпичом от пола до сводчатого потолка, эта часть здания напоминает гигантский керамический колпак. По сравнению с ним «Тейт модерн»[23] кажется миниатюрной. Мы идем по крутым вибрирующим лестницам, что протянуты вдоль раскачивающихся под нами металлических платформ. Минуем огромные черные баки, в которых, поясняет Мэтт, находятся гигантские турбины. Над нашими головами свисают клешни кранов.

— Значит, так. Мне пора возвращаться, — говорит наш «проводник». — Через пятнадцать минут приду за вами. Если кто спросит, что вы здесь делаете, пусть зовут меня, я объясню.

Электростанция всегда была для меня загадкой. В последнее время я стала замечать за собой такое, о чем раньше и не подозревала, — и побаиваться этого. Страсть, что разбудил во мне Джез, — одно из таких открытий. На другом конце спектра — новые пики ярости. А за стенами электростанции эти волны чувств перетекают в головокружительные пустоты. Впервые осознание того, что я убила человека ради Джеза, вызвало радостное волнение. C минуту, наверное, стою, будто окутанная дымкой эйфории. Позволяю решимости быть с Джезом, наполнить меня темной и жгучей ненавистью к Алисии. Приходится вцепиться в поручень и ждать. Ждать, пока не успокоится это незнакомое, подобное торнадо, чувство.

Когда экскурсия заканчивается, девушка в отчаянии садится на верхнюю ступеньку лестничного пролета. Обнимает колени руками. Хмурится.

— А мы можем выйти отсюда? На тот пятачок, который просматривается с дорожки у реки? — спрашивает.

— Зачем? Его же и так видно с дорожки.

Она пожимает плечами:

— Оттуда обзор лучше.

Ну да, оттуда все как на ладони: река и мой дом тоже. Девка знает больше, чем говорит. Она хочет заглянуть в музыкальную комнату.

Алисия смотрит вниз, на бетонный пол. Мы очень высоко. Мэтта и других работников поблизости не видно. Девчонка не выживет, если упадет. Подниму тревогу. Примчатся люди и найдут меня всю такую в отчаянии… Она упала на моих глазах. Наверное, ударилась головой о железную лестницу, когда кубарем летела по ступеням, и фактически на пол упала уже мертвая.

А затем передо мной возникает другая картина.

Я заметила их снизу. Знойный сентябрьский день. Прилив качает мусор у стен: палочки от мороженого, презервативы, пакеты из-под чипсов, соски-пустышки. Я шла домой из школы. Набитый книгами портфель больно бил по бедру, его ручка резала плечо. Кто-то опять дразнил меня, называл придурочной, чокнутой. Домой тоже не хотелось: там был отец.

Тени перил полосатили мощеную дорожку. Я аккуратно переступала их, потому что загадала: если прикоснусь хоть к одной — потеряю Себа навсегда. И лишь подойдя ближе к электростанции, в густую тень угольного причала, посмотрела вверх — и мир будто потемнел. Это случалось каждый раз, когда я видела их вместе — Себа и Жасмин. Затмение. Помутнение рассудка. В тот день, в тот конкретный момент я почувствовала себя одинокой, как никогда в жизни.

Я замерла и, задрав голову, смотрела на них. Парень увидел меня раньше девчонки. Наши взгляды встретились. Наверное, выражение моего лица заставило его раскаяться. Он подошел к Жасмин — она сидела над рекой, свесив ноги, — и толкнул ее в спину. Платье девки разлетелось желтым парашютом, она, визжа, плюхнулась животом в бурую воду прилива. Себ нырнул следом, будто собрался спасать ее. Но вместо этого оставил Жасмин барахтаться среди мусора и поплыл туда, где у верха ступеней колыхалась бледно-коричневая пена. Подтянулся и вылез.

— Соня! — позвал он меня.

Я спустилась. Себ протянул руку и потащил меня к себе вниз. Джинсы сразу намокли, но мне было плевать. Мальчик куснул меня в шею, и мои руки сами обвили его. Его рот передвинулся от шеи к губам и с такой силой влепился в них, что мне стало больно. Толчок — и затылок мой уперся в каменную ступеньку. Вода играла с моими волосами. Еще движение Себа — и он оказался верхом на мне. Я закрыла глаза, позабыв о холоде и о твердых ступенях, что больно давили в спину. Наши тела крепко прижались друг к другу между камнем и водой.

— Как ты можешь? — Голос Жасмин, плаксивый от возмущения и негодования, донесся с дорожки. — Как ты смеешь?

Пусть говорит что хочет. Теперь Себ меня никогда не бросит.

Наверное, мы оставались там несколько часов, потому что вместе с сумерками начался отлив. Я лежала в грязи. Себ набрал полные пригоршни липкой коричневой массы и вымазал меня всю, начиная со ступней. Грязь была похожа на теплое одеяло, только вот она постепенно остывала по мере того, как уходила вода и ночной воздух подсушивал русло. Себ вымазал мои ноги, живот, грудь — все тело до самой шеи. Я было попыталась сделать то же самое с ним, поделиться необыкновенным ощущением — холодная тина теплеет, высыхая на коже, — но никак не могла изловчиться и наконец просто замерла, позволяя парню делать все, что вздумается. Закончив, Себ встал и рассмеялся.

— Человек из Толлунда!

— Кто-кто?

— Мужик, которого нашли классно сохранившимся в торфе. Пролежал там больше тысячи лет. И не сгнил. И не состарился. Это ты.

 * * *

Вижу Алисию на железной лестнице.

— Версия полиции такова, — говорит девушка. — Хелен в то утро каким-то образом избавилась от Джеза. Это просто жуть какая-то! Но Мария говорит: стражи порядка полагают, что у Хелен был мотив, который увязывается с версией. Мария и Хелен, в смысле. И мне вот кажется: если найду Джеза, докажу, что они ошибались. Не знаю, что еще придумать. Хелен никогда бы не сделала племяннику ничего плохого. Ведь правда? Да, она много пьет. И врет, что была на работе. Но она ведь просто слабохарактерная?

Несколько секунд я молча смотрю на нее.

— Иди-ка домой, Алисия. Ты еще слишком молода для… таких дел. Предоставь это полиции.

Девушка поднимает на меня взгляд: зеленые глаза блестят, и, боюсь, она опять заплачет.

— А вот и Мэтт. Наше время закончилось.

 * * *

Мы выходим на дорожку у реки.

— Что ж… — говорю Алисии, — я тебя не держу — беги по своим делам, в колледж или куда… Попробуй не думать об этом, пусть взрослые сами разбираются.

Смотрю вслед такой несчастной, одинокой девушке и чувствую, как больно щемит сердце.

Не люблю, когда друзей предают. Но Хелен уже мертва. И они почти сделали выводы. Еду на машине к ее дому. Я не была там несколько лет, с тех пор как Кит исполнилось не то пятнадцать, не то шестнадцать. Отваживаюсь пройти по центральной дорожке, сохранившей знакомый вульгарный запах бирючины, и стучу в дверь. Открывает один из сыновей Хелен. Парень прислоняется к дверному косяку, словно не привык сам держать собственный вес — довольно, кстати, внушительный. Соломенные волосы падают на покрытое угрями лицо. И как некоторым мальчишкам удается из ребенка превращаться сразу во взрослого? Я, кажется, понимаю, отчего у Хелен был комплекс неполноценности. Ее сын и Джез — их просто невозможно сравнить.

— Привет, Барни. Или ты Тео?

— Барни.

— Я пришла поговорить с твоим папой. Если он дома.

— Ага.

Он поворачивается, оставляя меня на пороге.

— Пап! — орет мальчик.

Из кухни появляется Мик: волосы дыбом, под глазами круги.

— Соня, заходи.

Он проводит меня в большую светлую кухню, за окнами которой — сад. В воздухе — слабый аромат ванильных духов Хелен, на полочке, рядом с корзиной фруктов, — цилиндрик ее губной помады «Мэк». Огромная ваза с герберами. Я и забыла, что подруга любила срезанные цветы.

— Кофе будешь? Чай?

— Нет, спасибо. Просто хотела узнать, как у вас дела. Я на минутку. Хелен появилась?

Мик берет мобильник с барной стойки:

— Прочти.

Опускаю голову и, якобы вглядываясь в текст, читаю эсэмэску, которую сама и писала.

— И как тебе? Мальчикам я еще не говорил.

— Слегка напоминает… прощание.

— Больше похоже на записку самоубийцы.

— Я не то хотела сказать…

— Так считает Том.

— Том?

— Человек из «семейной» инспекции. Он звонил в участок. Сегодня в полдень полиция начинает поиски.

— Ох, Мик… Прости, пожалуйста…

— И все из-за меня.

— Нет, Мик, не вини себя.

— Но ты же не знаешь, что здесь творится! Понятия не имеешь, каким я был идиотом! Если бы не… А Хелен, случаем, не говорила с тобой?

Я поджимаю губы. Мик кивает:

— Когда пропал Джез, началось настоящее сумасшествие. Я вел себя как… как обкуренный кретин! Какое-то затмение нашло. Знаю, это не оправдание. Но это все сломало.

На Мике джинсы, которым явно не помешал бы ремень. Футболка вылезла, обнажив белый валик живота с черточками торчащих под ним гладких рыжих волос. Он напряг мышцы и втянул его.

— А как дела с поисками…

— Джеза? Никак. Ничего не нашли.

Киваю. Во рту пересохло. Мик изучает мое лицо, будто обдумывает, стоит ли сообщить кое-что. Садится за стол напротив:

— Алисия, подружка пропавшего, нашла на дорожке у реки окурок и считает, что его бросил Джез. Но косяк слишком сильно развалился, чтобы можно было сказать точно. А еще опрашивали жителей окрестных домов. К тебе, наверное, тоже приходили?

— Приходили.

Мик встает, берет чайник, наполняет его водой из крана.

— Хелен считает, что полиция подозревает ее в чем-то. Ее все время допрашивают. Может, она тебе что говорила?

— Когда мы виделись в последний раз, она рассказывала о допросах.

— Она последней видела Джеза — это факт. Но есть еще кое-что. Хелен любит все излишне драматизировать. Впрочем, ты ее знаешь. Слишком откровенно выражает свои чувства…

Я жду.

— Полиция уцепилась за то, что Хелен якобы возмутило намерение Джеза поступить на тот же курс, что и Барни. Это с натяжкой можно считать мотивом, но как раз здесь какая-то тайна. В то утро, когда Джез пропал, она на работу не приходила. И полицейским об этом не сказала. Теперь говорит, что ходила в баню, но они навели справки, и это оказалось неправдой. Как бы то ни было, даже это не тянет на версию.

Он достает из шкафа чашку. Стоит, держа над ней качающийся пакетик чая. Замечаю: Мик в разных носках. И без обуви.

— У нее насчет Джеза пунктик. Почти навязчивая идея: Мария, мама мальчика, будто бы превзошла ее как родительница по всем статьям. Чушь такая… Но я боюсь, Соня… Слушай, ничего, что я вываливаю все это на тебя?

— Нет-нет, продолжай.

— Когда парень пропал, я все пытался как-то успокоить Марию. А Хелен, кажется, вообразила, что в моих действиях было нечто большее. Конечно, может, именно в этом причина и ее неуверенности, и беспокойства… Ну… Накануне поздно вечером она нас застала. И натурально взбесилась. Слово за слово… Я наговорил ей, чего не следовало, и теперь очень боюсь. Вдруг она приняла все близко к сердцу? Я не переживу, если, сам не зная, разрушил все собственными руками. Не переживу, если Хелен решила, что я поставил на ней крест, и сделала какую-то глупость… и это я во всем виноват…

Я неотрывно смотрю на Мика.

— Полиция считает исчезновение Хелен либо самоубийством, либо розыгрышем. Я молюсь, чтобы на деле было последнее. Как я могу обвинять ее?

Надо что-то ему сказать. Не могу. Что я с ним сотворила? С Хелен? Со всей их семьей? Нет сил сделать то, зачем пришла. После всего еще и ложно обвинить Хелен. Слишком жестоко. Сердце колотится. Надо уходить.

— Если что выяснится… позвони мне, пожалуйста. Буду только рада… — Встаю и иду к двери. — В последние дни мы с Хелен снова сблизились. Я очень обрадовалась: когда мы с ней столкнулась в опере и потом еще полдня провели вместе, она отлично выглядела. Она всегда так изящно одета. Никто из моих знакомых не умеет так сочетать цвета… Извини, Мик. Идти надо.

Когда я подхожу к кухонной двери, она распахивается. На пороге — Хелен.

Вторник

Соня

— Мария, познакомься, это Соня, подруга Хелен, — говорит Мик.

Волосы Марии темные, а не светлые. Она стройная, а не пухленькая. Глаза — как у Джеза. Точь-в-точь. Темно-карие, под длинными бровями, веки полуприкрыты. Но во всем остальном очень похожа на Хелен.

Мария кивает мне без улыбки. Лицо бледное, испещрено морщинами. Миниатюрная, как сестра, не выше пяти футов четырех дюймов, — трудно представить, что она родила Джеза. И конечно, она бледная — такую кожу загар не берет. Джез, очевидно, во многом унаследовал внешность отца. Я уже, кажется, ненавижу Марию за то, как она вошла в жизнь Хелен, испоганила ее брак. Если б не она, Хелен бы не пришла ко мне той ночью. И не лежала бы сейчас на дне реки среди подошв и обломков машин.

— Я тут болтала с Томом, — говорит Мария, подходя к чайнику.

Изъясняется она далеко не так цветисто, как Хелен. Стиль одежды — классический: серая юбка и дорогая с виду блузка. «Агнес Би», — слышу голос подруги. Не в меру заботливая мать, муж устал от нее, а сын предпочел бы жить отдельно. Она мне не нравится, и от нее я приязни не жду. Поэтому Мария застает меня врасплох, предложив кофе.

— Нет, спасибо. Мне пора.

Снова протягиваю руку к двери, но выйти не успеваю.

— У нас тут ад кромешный. Вы ведь слышали о Джезе?

Я киваю.

— Мы уже и не знаем, что еще сделать.

Мария оставляет в покое чайник, садится и смотрит на меня. Морщин на ее лице куда больше, чем показалось сначала.

— Соня живет в Доме у реки, — поясняет Мик. — Ей завидует весь средний класс Гринвича.

— О! Джез мне об этом доме все уши прожужжал! — восклицает Мария, чуть просветлев лицом. — Он как-то раз приходил к вам с Хелен. А потом все повторял, что, когда вырастет, хотел бы жить в таком месте.

Она улыбнулась, будто говоря: как абсурдна бывает молодежь.

— Местечко изумительнейшее, — говорит Мик. — Вид на реку, Собачий остров и Кэнэри-Уорф.

— Да, помню, он говорил. А еще у вас вроде коллекция винила в музыкальной комнате?

— Это все Грега, — отвечаю.

— Грег! Точно. Я знакома с ним. Виделись на твоем юбилее, Мик.

— Это у него Джез собирался взять альбом Тима Бакли в день исчезновения, — говорит Мик.

— А с Бакли познакомила его, разумеется, я, — заявляет Мария. — Хотя парню нравится думать, что это его собственное открытие. Молодые амбициозны!

Она глядит на меня, чуть заметно улыбаясь, словно ожидая поддержки.

— Порой удивляет, если подростки считают крутой музыку нашей юности. Джез даже слушает дома мои старые пластинки! Мне в его годы совсем не нравилась музыка родителей. Наверное, наше поколение было настоящим, на века. «Секс, наркотики, рок-н-ролл»! А они завидуют. И пытаются подражать. Вот только понимают все не так, как мы.

Тим Бакли. Что там говорил Джез о его музыке, когда пришел в Дом у реки? В день, когда играл мне на гитаре… Закат догорал, а он пил красное вино, которое я должна была приберечь для Кит. Для него играть музыку «все равно что говорить».

«Это для меня одно и то же, — сказал тогда Джез. — Вы учите людей выражаться с помощью голоса. Я выражаю свои мысли и чувства игрой на гитаре».

Вот так мальчик «настраивался» на меня, знакомил с удивительным и необъяснимым способом понимать друг друга. А Мария совсем его не чувствует. Матери толком не знают своих детей. Настоящего Джеза видела лишь я одна.

— Может, мы с Марией как-нибудь заскочим к вам, — говорит Мик. — Ты хотела бы сходить в гости к Соне и Грегу?

— Конечно. С радостью, — отвечает Мария мне, будто это была моя идея. — Думаю, и Хелен наверняка бы не отказалась. Она, кстати, совсем недавно с вами встречалась. А вчера вечером вы ее, случаем, не видели?

— Уже спрашивал, — сказал Мик.

— По-моему, чертовски безрассудно с ее стороны уходить в такой момент, особенно когда Джез… — пытается продолжать Мария. — И не будь мы все так издерганы… Знаете, Соня, это сущий ад — ничего не знать и ждать, ждать. Есть название у этого состояния… этого горя: «неопределенность потери». Оно длится, длится… и неизвестно, когда закончится. Продолжаешь надеяться, каждое утро просыпаешься, думая: «Может, уже все? Может, это был сон? Он здесь, в этой постели…» А потом постепенное осознание, страх, сердце падает в пропасть — и все начинается снова.

Я могу только кивать.

— Хелен не говорила с вами о нем? А то мы начинаем всерьез беспокоиться: может…

— Нет, не начинаем, — перебивает Мик.

— Но это эсэмэс… И где была Хелен в прошлую пятницу? Она ведь никому не сказала. Именно в тот день пропал мальчик!

Вот он, мой шанс! Я сглатываю.

— Хелен сказала мне, что в последнее время переживала что-то вроде кризиса доверия, — говорю, — и поэтому так много пила. Чувствовала себя неуверенно.

— Именно это и беспокоит полицию! — восклицает Мария. — Вот оно, Мик! Она очень странная в последнее время. Думает, что за ее спиной только о ней и говорят, на работе критикуют…

— А мы с тобой согласились с тем, что в такой ситуации надо найти виноватого, — говорит Мик. — Конечно, нам нужен ответ, и поскорее. А когда людям не за что уцепиться, приходится действовать наугад. Именно это и делают сейчас копы. А теперь ты.

— Ох! — Мария плачет; у нее, похоже, ежеминутно меняется настроение. — А ты попробуй взглянуть на это моими глазами! Как тебе в голову взбрело, что я хочу подозревать родную сестру? Да мне от этого больнее, чем кому-то еще. Если уж на то пошло, мы с Хелен всегда соревновались. Джез прошел собеседование там же, где и Барни, и она знает, что возьмут моего мальчика. В ней силен дух борьбы, к тому же сестра так ревнива! А в подпитии не всегда рассудительна. Но ты должен с этим считаться, Мик.

— Да, только и мы оба знаем, что к исчезновению Джеза она непричастна.

— Мы с сестрой всю жизнь, если можно так выразиться, по-родственному соперничаем, — говорит Мария мне, будто я сама не додумалась. — Это тянется много лет. Вы должны знать подоплеку. Весьма разумно было бы задаться вопросом, не стал ли приезд Джеза причиной того, что это разгорелось снова? Может, правы полицейские. Хотя сама мысль об этом ужасна.

— Мы-то с тобой тоже хороши, — сердито глянув на нее, бросает Мик.

— А от кого можно с таким стрессом ожидать образцового поведения? — парирует Мария.

Время бежит: Джез один в музыкальной комнате, и мне давно уже пора вернуться. Надо завершать то, ради чего я здесь.

— Могу сказать только одно… Не знаю, правда, имеет ли это отношение к делу, но Хелен просила меня соврать, что я была с ней в турецкой бане в ту пятницу.

— Она просила тебя соврать?

— Да.

— Значит, в бане она не была. А где была, не сказала?

Пожимаю плечами. Хелен не одобрила бы, проговорись я, что она сидела в пабе. И я молчу.

— О господи, — стонет Мик. — Это еще хуже…

Он смотрит на меня с таким несчастным видом, что хочется его успокоить. Но им требуется версия судьбы Джеза. А Хелен — идеальный подозреваемый. Я, и только я, могу предложить им вожделенное исцеление.

— Ей не давал покоя тот факт, что умение Джеза играть на двенадцатиструнной гитаре может дать ему несправедливое, по ее мнению, преимущество перед Барни при поступлении в музыкальный колледж. — Вот наконец я приступаю к выполнению своей задачи. — Только об этом и говорила. Словно никак не могла выкинуть это из головы. Сказала, Джез может лишить Барни будущего. Словно оправдывалась в чем-то.

Чувствую на себе взгляд Марии.

— Странно… — говорит она. — Хелен не знала о двенадцатиструнке. Это был наш «туз в рукаве». Приберегали для собеседования. Я заставила Джеза дать слово, что он никому не скажет.

Мысли закружились. Я сказала слишком много.

— Может, Барни проговорился, — предполагает Мик.

— Исключено. — Мария поднимается, не сводя с меня взгляда. — Сын никому бы не выдал своих планов на конкурс, особенно Барни или Хелен.

— Увы, именно так она и сказала.

— Она говорила вам, что Джез в самом деле учился на двенадцатиструнной? Об этом Хелен упоминала?

— Не уверена.

— Нет, правда. Я должна знать.

Онемевшая, я смотрю на нее, заклиная себя придумать хоть что-нибудь… И не могу вымолвить ни слова.

— Джез ведь собирался зайти к вам взять на время альбом Тима Бакли? — спрашивает Мария, не дождавшись ответа. — Простите, Соня, что спрашиваю, но зачем вы здесь?

— Она беспокоится о Хелен, — говорит Мик.

— Знаете… — Я наконец обрела дар речи. — Простите меня. Уверена, Хелен найдется. А мне надо идти. Как я уже сказала Мику, если понадобится моя помощь — дайте знать.

Вернувшись в Дом у реки, сразу поднимаюсь проведать Джеза. Сажусь на его кровать. Снова встаю и мерю шагами комнату. Беру двенадцатиструнную гитару:

— Ты ведь умеешь играть на ней?

— Да вот, только начал учиться.

— Значит, это был секрет? Хелен не знала?

— А-а. Нет. Мама не хотела, чтоб я ей говорил. И я обещал. Соня, что происходит? Вы отпустите меня, наконец? Мне уже лучше. Я уже самостоятельный.

Я иду к стеллажу с книгами, встаю на скамеечку для ног, выглядываю в одно из высоких окон. Внизу по реке бегут суденышки, оставляя за собой буруны. Палевая деревянная яхта с надутым ветром парусом на гроте летит через реку, и я вижу Себа: стоит на корме, рука на румпеле, идеально балансирует, несмотря на качку, тянется вперед расправить кливер-шкот. Красная футболка и желтый спасательный жилет парня гармонируют с парусом, который, словно стрелка, указывает на малиновую полоску в небе над нами. Смотрю на него, не в силах вымолвить ни слова. Три оттенка красного сливаются и отражаются в воде. У Себа умелые руки — река изо всех сил старается расстроить его планы. Но ей никогда, как я думала, никогда не одолеть его.

— Соня?

— Тебе ведь тоже нравится вид из окна? Впервые узрев это, ты захотел остаться. Скажи мне, что это так.

— Не плачьте, Соня. Послушайте. Вы можете открыть дверь и спокойно отпустить меня — я никому не расскажу. Буду говорить, что хотел побыть один. Пожалуйста, не надо плакать. Все хорошо.

Мне не нужно его сочувствие. Я не планировала делать это и сержусь на себя.

Я плачу не по Хелен или иной возвышенной причине. Я плачу потому, что чувствую: он ускользает. Веревка скользит меж пальцев, руки слабеют. Еще держусь, но за неправильные вещи.

Среда

Соня

Звонок в дверь. Решаю не открывать, но страх гонит проверить, кто там. Гляжу в окно гостиной. Никого. Споласкиваю лицо. Выхожу, пересекаю двор и буквально на дюйм приоткрываю дверь в стене.

— Мы пытались вам дозвониться, но никто не снимал трубку. Подумали, может, телефон неисправен. А номера вашего мобильного у нас нет.

Это сиделка из дома престарелых, где живет мать. Тараторит, не дав мне шанса сказать, что я занята. Пыхтение женщины прямо-таки выводит меня, ее проворные маленькие глазки на пухлой физиономии осуждающе щурятся.

— У вашей матери случился инсульт. Она жива, все обошлось. Не паникуйте. Но старушку перевезли в больницу Королевы Елизаветы в Вулвиче, и мы подумали, что вам стоило бы навестить ее.

Смотрю на гостью. Маленький тонкогубый рот. Очень маленький, словно предназначенный лишь для того, чтобы проталкивать через него слова «жива… обошлось… не паникуйте».

А вот Хелен не жива. Не обошлось. Конечно же, я паникую.

Отвращение отступает, и меня охватывает странное оцепенение. На несколько секунд страх возвращается: чувствую, я готова сознаться во всем. Сказать, что, наверное, не смогу навестить мать, потому что недавно убила человека.

— Так что извините, коль принесла дурные вести.

— Вы же сказали, с ней все в порядке?

— Говорить она может. Приступ был несильный. Но в остальном…

— Благодарю.

Иди ты уже! Проваливай! Женщина не двигается. Стоит пыхтит, лицо красное, будто прогулка в несколько ярдов по аллее едва не доконала ее.

— Извините, милочка…

А это уже почтальон. Вручает мне посылку, улыбается, протягивает свой гаджет со специальным карандашом. Я подписываю, и он уходит, насвистывая. Здесь, за стеной, обычный день. Тетка из дома престарелых так и стоит.

— Большое спасибо, что сообщили. Я проверю домашний телефон. — И захлопываю дверь перед ее носом.

— Поезжайте как можно скорее, — сипит она из-за двери. — Вы никогда себе не простите, если опоздаете. С этими инсультами не знаешь, чего ожидать.

Несу пакет в кухню, кладу на стол и смотрю из окна кухни, как она, прихрамывая, удаляется по аллее.

Буду делать так, как делала бы и прежде. Собираюсь в больницу к матери. По пути куплю ей цветов. Поблагодарю привратника, когда он откроет мне дверь в вестибюль. Обменяюсь любезностями с медсестрами на посту. Улыбнусь соседке по палате и получу улыбку в ответ. Даже немного поболтаю с симпатичной молодой женщиной-доктором о прогнозах течения болезни матери и сердечно поблагодарю ее за то, что уделила мне время… и все равно останусь убийцей Хелен.

Палата. Ряд коек, на которых лежат старенькие седые женщины. Несколько раз «нахожу» мать, но тут же обнаруживаю, что лицо чужое. Видя ее, совсем по-детски чувствую радость и облегчение. Мамочка моя! Как обеспокоенно предупредили медсестры, внешне она может показаться просто «еще одной старушкой». Верно: просто еще одна шелушащаяся оболочка женщины, чье естество давно иссякло. Но для меня она значит много-много больше, для меня ее «слои», сошедшие перед этой, последней, версией оболочки матери, не исчезли, а остались видны сквозь полупрозрачную нынешнюю родительницу. Вот она, в цельнокроенном платье по моде шестидесятых, катит детскую коляску по дорожке вдоль реки. Поздно ночью склоняется над моей кроваткой, пахнет джином и «Шанелью». А вот она, с завивкой из семидесятых, варит на кухне мармелад, и в воздухе витает острый аромат севильских апельсинов. Более поздние версии — в костюме, шагает с работы в частной школе. Когда она перестала любить меня?

Так хочется, чтобы она обняла меня, покачала, проговорила: «Доченька, все хорошо», как настоящая мама. Сейчас я для нее потеряна навеки, хочу больше, чем она когда-либо была способна дать мне.

Наклоняюсь к ней. Внутри бурлит смесь бешенства и жалости. Как смеет время творить такое с человеком? Старушка открывает один глаз. Несколько мгновений фокусирует взгляд. Затем невнятно бормочет половиной рта. Почему-то маме не дает покоя мысль о старых школьных рефератах, которые она припрятала где-то в Доме у реки.

— Я взяла не тот чемодан. «Ревелэйшн». Когда переезжала из Дома у реки. Я выиграла… Ах да, ты знаешь. В пятом году, надо почитать реферат. Он замечательный, читаешь — и просто не оторваться.

— Боюсь, мне сейчас его не найти. Да не нужен он тебе. Отдохни.

Беспомощно гляжу на медсестру, которая наполняет водой кружку матери.

— Если подыграете больной, это вернет ей уверенность в завтрашнем дне. Найдите то, что она просит, помогите ей почувствовать себя непринужденно, — советует сестра.

И вот я снова в дороге. Соня взрослая — ухаживает за больной мамой. Делает то, что велели сиделка и сестра. Хорошая, правильная дочь. Напоминаю себе: когда управлюсь с обязанностями, смогу вернуться к Джезу.

 * * *

Тащу в свою комнату лестницу со двора, ставлю под люком на чердак.

На узенький чердак не пролезть. Удается только просунуть руку и шарить в темноте. Пальцы хватают пустоту. Паутина щекочет запястье. Удар костяшками о крышу, на руку сыпануло пылью. Наконец пальцы хватают толстую кожаную ручку. Тащу наружу чемодан, на верхней ступеньке лестницы придерживаю, чтобы не упал, и спускаю вниз.

Когда открываю, изнутри веет знакомым слабым душком пчелиного воска — так пахло в Доме у реки, когда здесь жила мама. Господи, что за ерунду она тут собрала! Театральные программки, кулинарные книги, выписки с банковского счета, открытки. Поздравительная карточка, сделанная руками Кит, тогда еще маленькой. Несколько мгновений разглядываю ее. Лежала в конверте, адресованная моей матери в Доме у реки, вместе с пластмассовым ожерельем из разноцветных, нанизанных по схеме бусинок: розовая, оранжевая, голубая, розовая, оранжевая, голубая… Детский рисунок: девочка в треугольном розовом платье и с такими же бусами на шее. Мысленно уношусь в прошлое, в Норфолк. Кит выходит из детской, держа в руке еще одно свое творение. Я хвалю дочь. Автоматически. А вот мы вернулись домой. Я сижу, карандашом подписываю ее картинки, чтобы она потом обвела своей рукой: «Милая бабушка, я скучаю. Очень тебя люблю. Кит».

 * * *

С помощью малышки я пыталась завоевать любовь своей матери. До сих пор не знаю, тронули ли ее эмоции внучки. Если и тронули, то мне она этого не показывала. А открытки и письма, оказывается, хранила. Попытками девочки завязать дружбу она дорожила, а мои — отвергала. Эта новость зажгла глубоко в душе теплый огонечек — надежду, наверное.

Роюсь в чемодане, ищу реферат, который просила мать, и нахожу связку конвертов: адресованы мне, Соне, подписаны мелким аккуратным почерком… таким знакомым. Трепещу от возбуждения, почти как в те дни, когда в нише в стене на аллее находила вдруг письмо Себа.

Сердце ёкает — возбуждение переходит в осознание. Кто-то — мать? — видимо, обнаружил наш тайник и таскал из него некоторые послания, прежде чем я успевала их прочитать. Замираю. Конверты вскрывали канцелярским ножом — аккуратный разрез по верху. Я же их нетерпеливо разрывала. Письма сложены по порядку. Наверху стопки — последнее, дата — пятое февраля. Дрожащими руками раскрываю его — выскальзывает тоненький листок, пожелтевший от времени.

Читаю.

Вновь смотрю на дату, затем спешу через лестничную площадку к свободной комнате.

Достаю с полки коробку из-под обуви — ту, в которой храню вещи Себа. Нахожу письмо, которое читала в тот день, когда ходила за губной гармошкой для Джеза. Дата — первое февраля. Я всю жизнь считала это письмо Себа последним. Теперь узнаю, что было еще одно. Открываю первое письмо и читаю: «Поеду на велике на Собачий остров. Будь там. Пригони „Тамасу“!»

Себ велел пригнать «Тамасу» — я ее пригнала. Я всегда его слушалась. И конечно, всегда жаждала его восхищения. И хотела доказать свое «родство» с рекой. Но если бы я получила это письмо, по-настоящему последнее, датированное пятым февраля, все пошло бы совсем иначе. Я была рабыней Себа. Была готова на все, чтобы сохранить его расположение. Но письмо я не получила и поэтому взяла плот.

Я прочла их оба, потом перечитала. И когда закончила, сумятица образов, обрушившаяся на меня с момента появления Джеза, вдруг обернулась их стройным порядком, как аккуратно подобранная Кит ниточка бус.

Вечер, когда я отправилась забирать Себа, возвращается ко мне поминутно, даже эпизоды, о которых я с тех пор не могу думать, — тот вечер обрушивается на меня, будто мощный прилив.

Как только я достигла другого берега, погода изменилась. Поднялся ветер, небо заволокли тучи. Подойти к сваям, чтобы пришвартоваться, не получалось. Безжалостные волны поднимали «Тамасу» и били о стены. С нашего берега прилетел дождь, струи хлестали меня по лицу и барабанили по пристани. Наконец удалось накинуть носовой фалинь на сваю и подтянуть плот. Я поднялась на деревянную пристань. Тучи тяжелые, значит стемнеет намного раньше обычного. Я никогда не видела реку такой бурной, шумной: грохот волн, скрипы цепей, стоны деревянного сооружения подо мной просто оглушали. Себ кричал на меня, но слов я не слышала. Смутно помню, что он, кажется, сердился и вовсе не был рад, как я надеялась. Он снова закричал, и я разобрала слова: «Нельзя терять ни минуты». Я ухватилась за мокрый фалинь. Себ прыгнул в «Тамасу», постоял в ней с минуту, пытаясь удержать равновесие. И тут накатилась высоченная волна с таким мощным ревом, что мы перестали слышать друг друга. За ней пришла другая, потом сразу еще и еще. Плот подбросило, как бумажный кораблик, и перевернуло. Я изо всех сил вцепилась в веревку, мокрую и скользкую, больно натиравшую ладони. Плот всплыл на поверхность, а Себ оказался в воде.

— Себ! — закричала я.

Волосы хлестнули меня по лицу, и ветер залепил ими глаза. Отбросить их я не могла, потому что держала веревку. Когда мне все же удалось стряхнуть прядь, Себ сделался едва различимым силуэтом в сумраке: бледный овал его лица появлялся и скрывался под водой, одной рукой парень цеплялся за «Тамасу», за ее жалкий пакет с пенопластом. Я вновь потянула за веревку, пытаясь подтащить плот ближе к берегу. Волны толкали его в другую сторону. Это было жуткое перетягивание каната, которое — я знала — я проиграю, как только начнут уставать руки.

— Помоги! — Только сейчас сквозь рев ветра и дождя его слова долетели до меня. — Не отпускай, Соня. Держи! Ради бога, держи!

Себа стало относить к клубку цепей и канатов под следующим рядом свай, я еще крепче сжала пальцы и потянула за веревку из последних сил.

Среда

Соня

— Я принесла, что ты просила.

— Дай-ка мне вон… — Мать тычет скрюченным пальцем в зеркало на прикроватной тумбочке.

Единственное, для чего мама никогда не будет слишком старой или больной, — тщеславие. Это придется делать мне — больше некому. В наше время у медсестер нет времени на такие простые вещи. На меня свалится все: помыть ей голову, постричь ногти, почистить зубы. Перспектива своеобразной близости — при том, как редко мы прикасались друг к другу в прежние времена. Мать трогательно дергает за длинный седой волос на подбородке и хмурится. Я тянусь за ее пинцетом. Стоит ли заводить разговор о письме? Пусть прошлое останется похороненным в старом сером ящике с документами: мы всегда молчаливо соглашались хоронить все, связанное с Себом.

Пудрю маме нос и румяню щеки точно так, как она делала это последние двадцать пять лет. Подношу зеркало. Старушка кивает. Наливаю ей стакан воды.

Кладу пакет со школьными рефератами на кровать матери. Рядом — чистое нижнее белье, запасная ночнушка, ее любимый ночной крем. Родительница смотрит на меня тускнеющим синим глазом. Мне кажется или ей стало хуже с моего последнего визита?

Наверное, ей осталось недолго. Я решаюсь:

— Мама, взгляни-ка.

Она несколько минут изучает письмо.

— Понимаешь, от кого оно?

— Это… Не надо, Соня, — просит она.

— Что значит «не надо»? Это от Себа, мама. Твоего сына.

Она молчит.

— А кому оно адресовано?

— Не вижу. Имя не разглядеть.

— Мне. Вот, смотри: «Соне». Это письмо от твоего сына твоей дочери.

Мать пристально глядит на меня, ее здоровый глаз расширяется от шока. Словно она только что все поняла.

— От моего брата мне, его сестренке. Только я не получила этого послания.

Замолкаю, изучая лицо родительницы, — уловила ли она в моих словах хоть крупицу смысла? Старушка пытается отвернуться.

— Я прочту его тебе.

5 февраля

Соня!

До меня только сейчас дошло, что 12 февраля будет весенний прилив. Прогноз жуткий. На «Тамасе» выходить слишком опасно. Позвони Марку, приезжайте на динги, только не на плоту. Я говорил с ним, он тоже считает, что рисковать нет смысла. Видишь, я тут взрослею!

У нас будет еще куча возможностей выйти на «Тамасе», как только свалю отсюда. Все лето впереди! Классная мысль? Очень прошу, греби сюда на лодке.

Себ

Мать берет письмо здоровой рукой, несколько долгих минут молча всматривается в почерк Себа здоровым глазом. Наконец кладет руку с дрожащим листочком на больничное одеяло, и тот выскальзывает из ее пальцев. Поднимает руку, поправляет волосы и опускает ее на грудь.

— Мы отослали Себа подальше, чтобы остановить тебя. Брат с сестрой творили немыслимое!

Волна стыда обжигает меня.

— Но ты упорствовала, начала с ним переписку.

— Себ ненавидел ту школу. В письмах он просил забрать его оттуда. Я получила послание с просьбой пригнать «Тамасу». Сделала, как он просил. А этого не получала — письма, которое спасло бы ему жизнь, — потому что кто-то, ты или папа, утаил его от меня!

— Мне тяжело говорить об этом, Соня. Я очень больна. Если не прекратишь, ты убьешь меня.

Долгое молчание. Из здорового глаза матери выкатывается слезинка и бежит по щеке. Текут румяна. Несколько жутких мгновений мне чудится, будто она плачет кровью.

— Я могла позвать Марка, и мы отправились бы на динги, — шепчу еще решительней и вдруг чувствую беспричинную радость, оттого что мне сделали плохо, значит не одна я виновата в страшной гибели Себа, как думала все эти годы. — И парень остался бы жив.

Воображение неожиданно рисует, как все могло быть. Картинки летят из прошлого сюда, в далекое будущее.

Мать будто силится сжаться под моим взглядом, укрыться больничным одеялом и сделаться плоской, не толще листа бумаги. Мы с ней никогда и ни о чем не говорили искренне. Сейчас я понимаю это. Она сочиняет, и ловчит, и цитирует стихи, но никогда не говорит, о чем думает.

— Вы отослали его подальше. После ты крала его письма. Вместо того, чтобы поговорить со мной. С нами.

Мать глядит прямо на меня, намереваясь снова ухватить хоть клочок власти, приняв образ хладнокровной школьной директрисы:

— Как я могла говорить о таких вещах? Это постыдно, это аномально!

— Мы же были детьми, мама!

— Соня, я пыталась. Пыталась остановить вас обоих. Я привела в дом Жасмин, когда все поняла. Ты забыла?

Я не обращаю внимания на эти слова. Мать отлично знает, что произошло. Когда она вывела на сцену Жасмин, было уже слишком поздно.

— Письма мы только забирали, — говорит она, внезапно сев и поморщившись. — Мы не читали их. Не хотели читать. Конечно, если б мы прочли это, то удержали бы тебя от плавания на плоту. Мы бы даже не позволили ему сбежать!

Мать снова отворачивается от меня. Я жду.

Наконец она вновь смотрит на меня — испуганно, словно не ожидала, что я еще здесь.

— Письма вскрыты. Смотри. Ножом. Кто это сделал?

— Когда ты уехала в университет, твой отец хотел выкинуть их, начать с нуля. Тогда-то он прочел их и понял, какую чудовищную ошибку совершил. Думаю, из-за этого и покончил с собой.

— И ты мне не рассказала!

— Зачем? Слишком поздно. Себа все равно уже не было. Вернуть сына мы не могли. Знание о том, что все могло сложиться по-другому, тебе бы только навредило. Так мы решили.

Небо за больничными окнами будто опускается. Дневной свет ламп в палате режет глаза. Мать глядит на меня умоляюще — так маленькие дети смотрят на родителей, когда сознают, что напроказили. Наверняка она готова дать мне то, о чем я попросила: признание. Шанс разделить вину перед смертью. Тогда я ее тоже прощу.

— Твой отец оставил тебе Дом у реки, — говорит она. — Разве этого не достаточно?

— Достаточно?

Я смотрю на мать, надеясь получить что-то еще, какой-то знак любви, или прощения, или утешения. Во мне пробиваются первые росточки сочувствия к ней за то, с каким трудом ей это удается.

Хочется сказать матери слова, которые наконец объединят нас. Чтоб мы разделили горе, с которым жили все эти годы. Но тоже не знаю, что надо говорить.

— Мама, поговори со мной, — произношу просто.

В ответ она лишь смотрит на меня одним глазом и молчит. Не произносит слов, которых я так жду. Я делаю шаг к двери.

— Соня…

Оборачиваюсь. Она тянет ко мне слабую старческую руку.

Возвращаюсь. Наши пальцы соприкасаются на мгновение. Наклоняюсь, целую мамины волосы. И ухожу.

А сейчас — скорее к Джезу, скорее отпереть дверь! Я ведь с самого начала не хотела удерживать его силой. Он обязательно окрепнет. И сам потом не захочет уходить. Мы будем вдвоем бродить вдоль берега по икры в воде, не закатав джинсы. А парень может попробовать и чуть дальше — добраться до самых барж, залезть на борт. Кричать оттуда, чтобы я плыла к нему. Смотреть с баржи на Дом у реки и повторять мне, как бы ему хотелось жить здесь. А река вдруг качнет баржи, и мальчика вместе с ними приподнимет и опустит на волне, и он будет хохотать, притворяясь, что падает.

— Соня, мы построим плот! — прокричит он мне. — И свалим отсюда!

И, лежа на животиках, мы погребем по зеркальной воде искать потайные пещеры-проходы под темными причалами. Проведем вечер на укромном пляже, пока закат не зажжет реку. Будем искать глиняные трубки на полосе отлива. Копаться в грязи. И выкапывать сокровища. Следить за стайкой лебедей с лебедятами под крыльями. Никто нас не найдет. Будем только мы, лебеди и река — навсегда.

Среда

Соня

В автобусе по дороге домой я вспомнила о посылке, которую принесли сегодня. Пойду сразу к Джезу. Не могу больше удерживать его. Единственный способ прекратить их попытки забрать мальчика у меня — отпустить его, закончить все прямо сейчас. Вот этим я и должна заняться немедленно. «Зафиксировать» Джеза навсегда в то же мгновение, на том же этапе жизни, на котором умер Себ. А потом пусть делают со мной что хотят.

Сразу после возвращения домой вскрываю пакет и вынимаю рулоны бандажа «Модрок». Несу миску в музыкальную комнату. Джез наблюдает за мной.

В душевой наполняю миску теплой водой и ставлю у его ног, готовясь окунать в нее бандажи.

Вечер плещет в окна оранжевым светом, делая их похожими на карамельки. Порой небо над рекой кажется подпаленным: множество грязных выбросов в воздухе красит его в необычные оттенки, затуманивающие закат. Река отражает это химическое зарево, окрашивая берега и заливая комнату таким же праздничным, янтарным светом.

— Что вы делаете? — спрашивает Джез.

Он курит сигаретку с марихуаной. В чай юнцу подмешано снотворное — мне нужна его поддержка в исполнении задуманного, — хотя парень перестал сопротивляться с понедельника, когда мы сюда вернулись. Кажется, Джезу даже слегка приятно сидеть в этой комнате: пока он нездоров — никакой ответственности.

В последний раз я видела Себа на столе в нашей гостиной: в гробу, забальзамированным, застывшим в юности. Он вряд ли когда-нибудь смотрелся в зеркало или имел какое-то представление о собственном совершенстве. Но даже в смерти мой брат оставался красивым. Руки сложены на груди, уголки рта чуть опущены, как были и в жизни, словно он говорил: «Я знал, вы все подведете меня; я знал, ни черта у вас не получится».

Говорю Джезу, что хочу делать его статую. С минуту парень смотрит на меня. Затягивается сигаретой.

— С меня — скульптуру? — В голосе его чуть слышны тревожные нотки — даже под кайфом.

А мне надо, чтобы он был сейчас спокоен.

— Да. Только и всего, Джез. Это все, чего я хочу: запечатлеть тебя таким, какой ты сейчас.

Конечно, мальчик замечал, как я любуюсь им: руками, адамовым яблоком, что поднимается и опадает в нежном горле. Я пыталась скрывать свое обожание. Но раз или два за последние пару дней парень поднимал взгляд или поворачивал голову именно в тот момент, когда я считала, что он задумался. Джез успевал увидеть восторг в моих глазах, хоть я и быстро отходила, пытаясь скрыть его. Какая-то частичка души юного музыканта радовалась этому. Возможно, он догадывается о том, какой властью надо мной обладает. Недавно обретенное тщеславие поможет мне исполнить задуманное. Он подчинится. Хотя это портит саму его сущность, которую я хочу ухватить. Неспособность осознать собственную красоту и юность. Это отчаянно расстраивает меня. Получая желаемое, я уничтожаю его.

— Больно не будет, — успокаиваю Джеза. — Процесс деликатный. Этот материал используют беременные, чтобы моделировать свои животики.

— Но зачем они это делают?

— Хотят запечатлеть себя такими, какими уже никогда не будут.

Он смотрит на меня, выпучив глаза. Мои слова произвели противоположный эффект: ребенок снова испугался.

— От меня мертвого будет мало толку. Вы в курсе?

— Джез, пожалуйста! Попытайся довериться мне. Это последнее, о чем я тебя прошу.

— Последнее? В каком смысле — последнее?

— Последнее перед тем, как ты изменишься, станешь другим.

Мне безмерно грустно.

Джез еще так слаб. Болезнь вымотала его, иссушила. Он едва сопротивляется, когда я стягиваю с него джинсы и футболку. А потом все остальное.

— Холодно.

— Я зажгла камин. Как только начну, ты согреешься.

Несколько минут я пригвождена к месту видом его тела на белых простынях.

Намазываю парня вазелином. Сначала пальцы ног и между ними. Пальцы сгибаются, когда я делаю это, — тонкая косточка ступни цвета жженого сахара дергается. Приподнимаю по очереди каждую, подношу почти к самому лицу и намазываю вазелином. Мое теплое дыхание согревает его ступню, икроножные мышцы напрягаются, на губах Джеза играет улыбка. Он как лакмусовая бумага, реагирует мгновенно. Каждую ногу отдельно оборачиваю бандажом. Погружаю руки в теплую воду (они должны быть влажными), разглаживаю и прижимаю бандаж, затем оборачиваю ногу, еще и еще. Влажный гипс пропитает ткань, а проступившие излишки надо руками согнать вниз, чтобы он покрыл мальчика как бы дополнительным, тонким и непроницаемым слоем кожи.

Припоминаю пустые оболочки пауков в паутине моего гаража — идеальные копии сбросивших кожу живых существ, застывшие мгновения. Дохожу до его впалого таза: мускулы втягиваются, тело содрогается, когда накладываю бандажи. Не обращая внимания на реакцию, продвигаюсь выше, размазываю вазелин по грудным мышцам, чувствую под пальцами его твердые соски, еще выше — к шее, где чуть задерживаюсь, вдавливая гипс в выемку у ключицы. Мои пальцы ласкают ключицу, шею, уши Джеза. Блуждают по квадратному подбородку, по лицу. Вскоре он становится белым силуэтом, видны лишь контуры фигуры. Мальчик точь-в-точь в том возрасте, когда я видела Себа в последний раз.

— Странно, вообще-то… И вроде тяжелеет… — говорит Джез.

Речь его становится невнятной, голос слабеет: начало действовать лекарство. Глаза расширяются. Парень выглядит так, будто ему все очень сильно надоело.

— Это гипс высыхает, — поясняю.

— Я как в клетке. И мне это не нравится. Жарко.

— Просто влажный гипс вступает в химическую реакцию с воздухом. Это ненадолго.

— А что будет с лицом?

— Не разговаривай. Шевелиться нельзя, иначе ничего не получится.

— Но… вы ведь не будете замазывать мне лицо? Я же не смогу дышать!

— Вот, держи соломинку. Возьми в рот и дыши через нее.

Накладываю бандажи парню на лицо, легко надавливаю кончиками пальцев в ложбинке между подбородком и губами. Выкладываю кусочки бандажа на нос и щеки, разглаживаю их на глазах и — одним пальцем — размазываю гипс по векам. Каждую впадинку, каждый бугорок. Ну вот, с этим все. Передо мной — белая неподвижная форма в увядающем оранжевом свете заката. Я сделала это. Заполучила его.

 * * *

Они пришли в Дом на реке ранним утром на следующий день. В окнах моей комнаты пульсируют голубые вспышки. Я встаю и, полусонная, иду вниз. Одни уже вышибли дверь в стене и крошат входную ломиками, другие молотят по решеткам на окнах. Над домом кружат вертолеты. Они бросаются наверх по ступеням: тяжелые башмаки, пуленепробиваемые жилеты, тазеры в кобурах, кожаные перчатки. Один заламывает мне руку и держит, остальные топают по лестнице к музыкальной комнате. Колотят в дверь, затем ударом ноги распахивают ее. Улыбаюсь, зная, чтó они там найдут. В музыкальной комнате — Джез, статичный, неживой, каждая пора его кожи точно воспроизведена. Паучья оболочка, что качается в шелковой паутине, никогда не состарится. А живого тела нет. От настоящего Джеза не осталось и следа, будто его здесь не было и в помине. Я быстро ухожу с ними, потому что здесь делать больше нечего.

Год спустя

Соня

Здесь не понятно, что за погода на дворе и даже какое там время года. Весь день свет снаружи бледный, но сейчас будто темнеет. Ветви невысокого дерева снова голые. А больше особо и смотреть не на что. Высокий забор с колючей проволокой по верху, бетонная стена многоэтажного гаража. Реки нет. Ее у меня отняли.

Он приходит после того, как на подносах увозят чайные кружки. Входит в камеру в шарфе и шерстяной куртке, и я понимаю: там, за окном, настоящая зима. Садится в зеленое пластиковое кресло и смотрит на меня тем же взглядом: глаза полуприкрыты, будто пытается понять. Я молчу, просто гляжу на него в ответ. Помню прикосновение кончиков моих пальцев к его ресницам, мои губы на его горячей коже. Помню теплый запах у него за ухом. Но это не тот мальчик, что лежал в полубессознательном состоянии между сваями, где я оставила его на свободе. Он крупнее, шире. Помню, щетина у него еще только проклевывалась, а сейчас она чернее и грубее. Его юность миновала, как «Клипер», несущийся по реке: миг — и не видно, не слышно, он исчез за Барьером Темзы, оставив нам лишь волны от кильватерной струи.

Джез остается у меня ненадолго. Признается: что-то заставляет его снова и снова возвращаться к Дому у реки. Частенько сидит на стене напротив. Чувствует дом частичкой себя. Людей, живущих в нем теперь, не знает. Разумеется, Грег и Кит укатили в Женеву. Время от времени я получаю от них весточки.

Открываю рот, чтобы объяснить, что, даже если я продолжала бы удерживать его там, даже если бы полиция наконец не сложила показания Марии, Мика и Алисии и не сделала вывод, что мальчик — в Доме у реки, все равно ничего бы не получилось. Я сама, собственными руками развалила то, чего добивалась. Но слова застревают в горле.

Наконец парень спрашивает, что случилось в ту ночь, когда я его отпустила. И я пытаюсь рассказать.

Когда я вернулась в музыкальную комнату, уже почти стемнело. Привязала динги к цепи под стеной, у каменных ступеней. Начинался прилив. Джез, развалившись, в забытьи сидел в кресле-каталке, готовый к отъезду. Я вытолкала ее со двора и далее — через аллею до спуска к воде. Весла лежали на рычагах каталки. Я везла мальчика по пешеходной дорожке вдоль реки, в черной тени угольного причала, к ступеням, где дожидалась моя лодочка. На сердце было легко, все страхи ушли. Совсем не так, как в ту ночь, когда тело Хелен упало в прожорливую реку и меня сковало оцепенение от осознания того, что я натворила. Сказочный закат угас. Было темно. Оранжевые огни зданий на другом берегу буравили воду. Динги, привязанный у верхних ступеней, учтиво кивал нам на весеннем приливе, словно рассказывая, с каким нетерпением ждал.

Джез легко соскользнул в лодку. Каталку я оставила на лестнице, она больше не понадобится. Кто-нибудь заберет — в аллее ничего не пропадает зря. Скорее всего, она очутится на Дептфордском рынке, или какая-нибудь заблудшая душа приспособит ее под лоток на колесиках либо под детскую коляску.

Я забралась в лодку позади мальчика, вставила весла в уключины. Несколько минут потратила на то, чтобы подготовить его. Гипс я сняла. Его кожа все еще была теплой после «упаковки» и скользкой от вазелина. Уложила парня симметрично — голова на носу, ноги почти упираются в корму. Лодка-то маленькая.

Оттолкнулась веслом и начала грести по темной воде. Мы легко скользили вверх по течению: я знала о приливе. Ночь была теплая. Как и прошедший день. В феврале бывают такие странные дни, и все думают, что весна уже пришла. Пабы — битком, люди выходят подышать на деревянные террасы. Проплывая мимо, слышим смех, обрывки разговоров. Все питейные заведения мне знакомы, ведь я много лет живу на реке: «Трафальгар», «Проспект Уитби» на севере, «Мэйфлауэр» на юге. Воспоминания о наших с Себом денечках отражаются словно огни в воде, когда мы проходим мимо каждого из них. Я гребу вверх по течению, и падающие с весел капли зажигаются от огней обоих берегов. Состояние покоя и полного согласия с собой. Джез у моих ног, лежит на спине, такой тихий, пассивный. Как хочется, чтобы это путешествие не кончалось… Река нежна и тиха. Джез и я — мы на лодке, вдвоем, мы вместе, и никого нам не надо.

Мы доплыли до северного берега под мостом-шоссе. Гребу в тень между сваями. В наши дни здесь висели бы зловещие увядшие венки, обозначая место трагедии. Но мы не стали выделять место гибели Себа, когда отвязали моего брата от веревки, обмотавшейся вокруг его шеи. Веревка душила его, когда он кричал мне: «Держи!» — а плот начал тонуть. Я и держала, тянула в темноте… Себа накрыло волной от прошедшего мимо речного трамвайчика, и я потянула еще сильнее, чтобы не дать воде утащить его. Откуда ж мне было знать, что веревка, которую я тяну изо всех сил, душила его.

— Тяни, Соня! — кричал мальчик. — Тащи! Держи меня! Помоги!

И я тащила. Тянула, чтобы спасти его.

Я замолкаю. Поднимаю взгляд. А Джез уже ушел — тихонько, не прощаясь.

Так странно… Порой чудится, будто я слышу реку здесь, хотя мне говорят, что это игра воображения, потому что до реки много миль по автостраде. А еще промышленные зоны и обширные пригороды, прежде чем доберешься до парка, где можно стоять в разгар прекрасного дня в окружении зелени и обнимать взглядом весь Лондон. Только тогда можно мельком увидеть реку, крадущуюся между Куинс-Хаусом и отвратительными строениями эпохи восьмидесятых на другом берегу, за которыми торчат высотки Кэнэри-Уорфа. Это и сейчас хорошая прогулка: вниз меж пышных кедров, мимо Кондуит-Хауса и на выход из парка через старинные, кованого железа ворота, к подножию холма. Потом надо пересечь Гринвичский базар и пройти мимо «Катти Сарк», укрытой белым пластиком на время реставрации, — и только тогда вы ступите на дорожку возле реки, где перила старого Морского колледжа отбрасывают на плитняк длинные, похожие на решетку тени. Путь долгий-долгий.

Эта книга не увидела бы свет без вдохновенной поддержки и дружеской помощи всех и каждого из магистратуры факультета писательского мастерства Университета Англия-Рёскин в Кембридже: руководителей групп и моих однокурсников. В частности, спасибо Мартину Уэйтсу, Анне Д’Андреа и Джону Дэйви за прочтение первых набросков, за содействие и неоценимую поддержку.

Бесконечная благодарность моей подруге Сьюзен Доминиан, чьи вдохновляющие беседы в первую очередь способствовали рождению идеи «Точки прилива» и кто присутствовал в ней от начала до конца.

Большое спасибо я говорю:

всем в «Грегори энд компани», в частности Джейн Грегори, за то, что приняли меня, и Стефани Гленкросс за идеи и редакторскую консультацию;

команде «Саймон энд Шустер», особенно Франческе Мейн за ее напряженную работу и способность проникать в самую суть вещей;

Джетро Пебертону за исследование творчества отца и сына Бакли и знания в области музыки;

Виктории Ренс за помощь в исследовании и обеспечении базы в Гринвиче, с которой оно и велось;

Пипу Тэйбору и Мэтью Хэнкоку за их воспоминания о Темзе 1970-х и 1980-х годов;

Полли, Эмму и Джем Хэнкок-Тэйлор за сопровождение в поездках по реке и за их заботу о самих себе, когда я была слишком взволнована и забывала покормить их;

Энди Тэйлору за непоколебимое терпение и за вывешивание постирушек;

Элиоту и Мохаммеду с гринвичской электростанции;

Я в долгу перед книгой Питера Акройда «Лондон: биография» за информацию об истории Темзы.

История мальчика в двенадцатой главе взята из фильма «Жаворонок в грязи» (1959), снятого Джином Негулеско по мотивам одноименного романа (1949) Теодора Бонне (1908–1983). 

Кэнэри-Уорф — деловой квартал в восточной части Лондона.

«Лондонский глаз» — колесо обозрения в Лондоне. — Здесь и далее, кроме особо оговоренных случаев, прим. перев.

Доклендз — полуофициальное название портовой и промышленной зоны на востоке и юго-востоке Лондона, протянувшейся по обоим берегам Темзы к востоку от Тауэра.

«О-2» — многоцелевой крытый стадион в центре развлекательного комплекса на полуострове Гринвич в Юго-Восточном Лондоне.

Свадхистана (йога) — сакральная вторая чакра, или крестцовый центр. Отвечает за осознание сексуальной привлекательности, за выбор половых партнеров, за связанные с сексом эмоции и ассоциации. Соответствует стихии воды — колыбели всей биологической жизни, — которая отвечает в астрологии за область чувств.

Гринвичский пешеходный туннель открыт в 1902 г.

Фокачча — итальянская пшеничная лепешка либо из дрожжевого теста, либо из пресного сдобного. — Прим. ред.

Игра слов: living room в прямом переводе с английского — «жилая комната».

Бейсджампинг — экстремальный вид спорта, прыжки со специальным парашютом с фиксированных объектов. — Прим. ред.

Барьер Темзы (Thames Barrier) — защитная плотина в Вулвиче (Восточный Лондон, ниже Гринвича).

Выражение «the Third Age» означает «третий возраст», или «третий период жизни», т. е. старость. Считается, что «первый возраст» (the First Age) — годы до поступления на работу, «второй» (the Second Age) — годы рабочей жизни. Идея «третьего периода» возникла потому, что значительная часть населения Великобритании старела, все еще оставаясь трудоспособной. В 1970-х гг. был создан так называемый University of the Third Age (Университет «третьего возраста»), который в действительности не учебное заведение, а организация, занимающаяся проблемой способностей и опыта пенсионеров. Образовались (и до сих пор образовываются) такие группы в разных районах страны. Они сами разрабатывают учебные программы, организуют курсы, на которых врачи, бухгалтеры, экономисты, юристы бесплатно делятся знаниями и опытом, проводят лекции, семинары, дискуссии. Их называют Third Ages.

Геррик Р. Пленительность беспорядка. Перевод Александра Лукьянова.

В Великобритании — последние два года обучения в средней школе (17 и 18 лет), в течение которых ученики готовятся к сдаче экзамена по программе средней школы на продвинутом уровне.

Дигестивные — способствующие пищеварению. — Прим. ред.

Microsoft Support Network (MSN) — cетевая онлайновая служба Microsoft, поддержанная в Windows одноименной утилитой. Включает в себя электронную почту, BBS, конференции, бесплатные библиотеки, доступ в Интернет и др.

Тотчас, немедленно (фр.).

«Боврил» — фирменное название мясного бульонного экстракта.

Чабб — замок, изобретенный лондонским слесарем Чаббом.

Сканк — сорта конопли (чаще всего гибридные), обладающие специфическим запахом и дающие быстрый и сильный наркотический эффект. — Прим. ред.

«Эйч-эс-би-си»(HSBC) — штаб-квартира одного из крупнейших финансовых конгломератов мира.

Септицемия — заражение крови. — Прим. ред.

«Мармайт» — питательная белковая паста производства одноименной компании; используется для бутербродов и приправ.

«Тейт модерн» — галерея современного искусства в Лондоне, часть группы галерей «Тейт», в которых выставляется национальная коллекция британского современного искусства с 1500 г. по сей день, в том числе коллекция искусства модернизма.