Вкус смерти. Ночь вампиров - Александр Щелоков

Машина летела по шоссе легко и напористо. Положив руки на руль, лейтенант Сергей Доронин вполголоса напевал нечто собственное, веселое. Временами в такт мелодии он резко нажимал на педаль акселератора, двигатель мгновенно схватывал посыл, и машина буквально вырывалась из-под ноги, бешено устремляясь вперед. Разогнавшись, Сергей сбрасывал газ, и «жигуленок» еще долго летел по инерции, не теряя наката. На ровных участках Сергей легко покачивал обод руля, и машина, словно послушная партнерша в танце, повторяла его движения.

С утра Сергей пребывал в состоянии радостном и беззаботном: в его руках впервые в жизни оказалась собственная, новенькая машина — «жигуль»-восьмерка, такая послушная, такая блестящая, вся пахнущая свежим пластиком, лаком, резиной.

Шоссе, недавно покрытое асфальтом, черной лентой лилось с увала на увал, по прямой пересекая редколесье. По обе стороны дороги стояли отливавшие позолотой сосны, высокие, звонкие. Ветерок, дувший с реки, посвистывал в их кронах, заполняя все вокруг терпким запахом разогретой хвои.

Машина шла легко и напористо. Жизнь на много лет и километров вперед казалась Сергею прекрасной и светлой.

У бетонного километрового столба Сергей слегка притормозил. Крутанув руль, повернул направо. Осторожно провел машину через кювет и по едва различимой колее, по подушке из мягкой хвои, по пологому травянистому спуску съехал к тихой полноводной реке. Берег был чист и пустынен. В этом месте только по выходным дням появлялись горожане и заполняли пляж шумными семьями. В будни река отдыхала.

Заглушив двигатель, Сергей вышел из машины и первым делом разулся. Потоптался на месте, давая возможность ступням привыкнуть к колючей подстилке. Снял форму, аккуратно сложил ее на переднем сиденье. Потом с разбегу, расплескивая каскады брызг, ворвался в холодную воду. Фыркая и махая руками, выскочил на берег, побежал по песку на косогор, к лесу. Молодая сила рвалась наружу, требовала выхода.

Он побежал по мягкой тропинке, усыпанной хвоей, чувствуя в каждой клеточке тренированного, крепкого тела легкость и силу.

Неожиданно в стороне от стежки за негустыми кустами орешника Сергей увидел людей. Несколько человек занимались каким-то делом. Сергей свернул с тропы и теперь уже осторожным неустойчивым шагом, боясь поколоть ступни, двинулся к людям. Он разглядел, что двое из них орудуют лопатами, а третий, сунув руки в карманы брюк, наблюдает, стоя чуть в отдалении.

Что понадобилось землекопам в лесу, зачем они роют яму — это меньше всего интересовало Сергея. Ему просто хотелось хоть с кем-то разделить хорошее настроение, поделиться радостью, улыбнуться кому-то, получить улыбку в ответ, переброситься парой пустых, ничего не значащих слов. В тот момент он был добр и расположен к людям. Он знал — попроси его незнакомцы, и он с охотой отвезет их хоть в город, хоть куда-то подальше, поскольку сейчас для него проехать лишних десять-пятнадцать километров всего лишь удовольствие. Труд ли крылатому летать, если полет доставляет радость?

— Салют! — Сергей вскинул руку, приветствуя незнакомцев.

Те молча оторвались от дела, удивленно и сумрачно уставились на человека в плавках.

— Привет, мужики! — повторил Сергей, думая, что его не расслышали.

В это время некто, чьего приближения он не заметил, вышагнул из-за куста и оказался за спиной лейтенанта. Его нож, острый и узкий, направленный сильной рукой под левую лопатку, безошибочно нашел сердце. Лейтенант Сергей Доронин умер, не осознав своей смерти, не утратив радостного настроения, в котором жил весь последний, самый короткий в своей биографии день. И лишь в минуту, когда его безжизненное тело упало на землю, доброжелательная улыбка сошла с лица и губы исказила гримаса боли.

Особо срочно.

Совершенно секретно. Серия К.

Янтарь. Начальнику отдела военной контрразведки полковнику Кузнецову В. П. 14 мая в 11.20 местного времени в районе дикого пляжа на реке Светлая отдыхающим рабочим судоремонтного завода «Пролетарий» Акимовым Н. Г. обнаружена автомашина «жигули» госномер И28-14 ПС, принадлежавшая лейтенанту Доронину Сергею Васильевичу, который должен был вернуться из отпуска в свой полк 12 мая. В машине найдены комплект офицерского обмундирования, обувь и документы. Розыск тела, по предположению, утонувшего в реке, проведен на протяжении восьми километров от места обнаружения автомашины до плотины колхоза «Радостный». Положительных результатов поиск не дал. На следующий день, 15 мая, в глубине леса лесник Конобеев Р. А. с собакой обнаружил труп лейтенанта Доронина С. В., заваленный ветками орешника.

Учитывая принадлежность погибшего офицера к штабу ракетной дивизии стратегического назначения (воинская часть 74398), по режиму отнесенной к оборонным объектам особой важности и высшей секретности, для проведения оперативно-розыскных мероприятий просим направить в гарнизон опытного следователя-криминалиста.

СРОЧНАЯ. П/О СОСНЫ. В/Ч 74398 С. ШАРКОВУ А. Т.

ВСТРЕЧАЙ БРАТА. РЕЙС 375. ОТЕЦ.

Шарков узнал «брата» без особого труда. От самолета, небрежно помахивая черным, изрядно потертым кейсом, к домику аэропорта местных линий шагал однокашник Шаркова по высшей школе госбезопасности — Коля, а теперь уже полковник Николай Ильич Прасол. В годы учебы он числился курсантом среднего уровня — никогда не вырывался вперед, хотя, правда, ни от кого резко не отставал. Зато в первый же год самостоятельной работы сумел зарекомендовать себя проницательным аналитиком, который способен раскручивать туго замотанные клубки, казалось бы, неразрешимых дел. Пожилой начальник отдела, пробивший руководящую должность силой чугунного зада, чтобы раз и навсегда указать место высокообразованному юнцу, подкинул Прасолу два «глухаря» — нераскрытые дела, камнем висевшие на отделе из-за их заведомой безнадежности.

Прасол, ничего не знавший о намерениях шефа, взялся за работу всерьез, вытряс из собранных досье все возможное, составил программу, ввел исходные данные в машину и в итоге собрал воедино недостающие звенья в таких же «глухарях», висевших на соседних отделах. В результате операции ему удалось распутать сразу пять дел, в течение нескольких лет остававшихся неразрешимой загадкой для контрразведки. Они вывели на крупного резидента, о существовании которого до тех пор никто не догадывался. Прасола затребовала Москва, и он, как стали считать однокашники, «вознесся».

Товарищи, отдавая дань традициям, потискали друг друга в объятиях.

— Как долетели, Николай Ильич? — Шарков начал разговор с вопроса, который обычно задают всем, приезжающим издалека.

Прасол удивленно вскинул брови.

— С каких это пор мы на «вы»?

Шарков смущенно замялся. Ответил, стараясь не глядеть Прасолу в глаза.

— Все же вы полковник… А я вот застрял в майорах…

— Кончай, Андрей! — оборвал его Прасол с явным раздражением. — По русской военной традиции однокашники — будь один генерал, другой — капитан — во всех случаях обращаются друг к другу на «ты».

— Как бы не так! — горячо возразил Шарков. — Был я в Москве, в главке. Встретил в коридоре Володю Макеева. В порыве радости раскрыл хлебало: «Володя!» Как-никак четыре года за одной партой. А он меня цап за локоть и втянул в кабинет: «Извините, майор Шарков, но прошу вас обращаться ко мне на «вы». Я себя почувствовал так, словно лягушку сожрал…

— Ладно, оставим Володю. Тем более что из главка его уже поперли. За самомнение в том числе. Ну, здравствуй, Андрей!

Они еще раз обнялись, теперь уже совсем с другим настроением, чем минуту назад.

— Сперва заедем ко мне, — предложил Шарков. — Вместе позавтракаем. И уж потом — за дело.

— Принимается. Только в обратном порядке. Сперва — за дело. Потом позавтракаем и пообедаем сразу. Лады?

— Куда бедному майору податься? Прислали бы капитана, я его бы поставил по стойке «смирно» и скомандовал: «На завтрак, шагом марш!» А вот на полковника у меня прав маловато.

— Тогда поехали. И рассказывай, что тут у вас определилось?

— Тебя интересует моя версия?

— Ради бога, не надо! — махнул рукой Прасол. — Знаю, версия у тебя есть. Иначе не запросил бы подкрепления. Но с ней погодим. Я, знаешь, легко поддаюсь чужому влиянию. Поэтому сначала факты. Версии сверим потом. Идет?

— Факты так факты. Доронин убит ударом ножа с левой руки под левую лопатку. Удар профессиональный, точный.

— Что собой представлял Доронин?

— Прекрасный специалист. Электронщик. Не пил. Холост.

— Как он оказался в лесу?

— Купил машину. Возвращался из города и заехал на пляж, искупаться.

— Из машины что-то исчезло?

— Нет, ничего. Багажник закрыт. Запаска на месте. В салоне чемоданчик с вещами и деньгами. Двадцать пять тысяч — целы. Документы в кителе. Короче, видимых пропаж нет.

— Выходит, убийство с целью ограбления исключается?

— Похоже, так.

— Отпечатки пальцев?

— На машине и внутри только доронинские. На дверной ручке есть пальцы Акимова. Того, который обнаружил машину.

— Как далеко от машины обнаружили труп?

— Метрах в двухстах.

— На самом пляже?

— Нет, в лесу.

— Следователь из военной прокуратуры принял дело?

— Да, конечно. Я думаю, тебе надо с ним встретиться.

— Обязательно, но не сейчас. Кстати, почему ты решил подключить к этому случаю контрразведку?

— Мне кажется, дело далеко не уголовное.

— Стой, Андрей. Дальше я порассуждаю сам. Ты сверяй свои посылки. Чуть что не так — останови.

— Давай, это даже интересно.

— Если бы убийца или убийцы видели машину, они не оставили бы ее без внимания. Так? Инсценировать убийство с целью ограбления — проще простого. Больше того, произойди нападение на лейтенанта близ воды, его бы бросили в реку. «Концы в воду» — это классика. На мой взгляд, Доронин вошел в лес и что-то увидел. Его и убрали. Как опасного свидетеля.

— Что можно увидеть в нашем лесу? Он обычно пуст. До города — тридцать пять кэмэ. До гарнизона — восемь. За рекой лес и болота. В болотах граница…

— В том и вопрос, Андрей, что мог увидеть лейтенант. Тебя ведь обеспокоило то, что недалеко госграница, верно? Хреновая, русско-чухонская, но все же граница. Так или нет?

— Как в воду глядел. И ключ в том, чтобы понять, за что убили Доронина. Узнаем — полдела сделано.

— Надо постараться понять, что лейтенант увидел. Поскольку труп оттащили в сторону, надо поискать место, где совершено убийство. От этого места и начнем танцевать. Кстати, следы волочения трупа обнаружены?

— Его не волокли. Несли. За руки и за ноги. Несли крепкие мужики. Остались синяки на левом запястье и на правой лодыжке. Сжимали — сил не жалели.

— Вот и едем к месту, где обнаружен труп. Мысленно проведем окружность через две точки — машину и труп. Тщательно обследуем все, что окажется внутри круга.

— Почему именно внутри?

— Доронин шел от машины в лес. По нужде или зачем еще, не станем гадать. Во всяком случае, бросить новенький «жигуль», не заперев его и уйти далеко в чащу — это не в духе молодых владельцев машин.

— Поиск на такой площади… вдвоем… Это, скажу, работка…

— Что предлагаешь?

— Я вызову солдат. Развернем роту цепью. Прочешем каждый сантиметр. Если потребуется, просеем землю сквозь пальцы…

— Идея, Андрей, что надо. Хорошо, она никому не пришла в голову раньше. Лес был бы уже на себя не похож.

— Больше глаз — больше шансов найти что-то…

— Вот именно что-то, когда знаешь, что именно. А мы с тобой в положении тех, кого царь послал пойти не знаю куда, принести не знаю что.

Через сорок минут они были на месте. Лес, обычно светлый, приветливый, может быть, от того, что они знали — здесь недавно произошло убийство — выглядел хмурым, зловещим. Шарков невольно тронул пистолет, проверяя — на месте ли.

— Так все же, что ищем? — спросил он Прасола.

— Все, что можно отнести к делу.

— Люблю конкретность, — съязвил Шарков, и они разошлись.

Полчаса спустя в стороне от еле заметной тропки среди травы Прасол заметил небольшую кучку песка. Всего-то горсточку, которая невесть каким образом оказалась поверх хилой травки. Из-под песка торчал тонкий, слегка подвядший стебелек калгана с резными листиками.

Прасол внимательно пригляделся. Кротовых нор в этих местах не было, да и не любят кроты песчаных почв. Откуда же песок попал на траву?

Прасол в раздумье присел на невысокий бетонный столбик, торчавший из земли. Его что-то встревожило, но что именно, он пока и сам понять не мог. Ах, вот что. Густая зелень травы с южной стороны небольшого бугорка выглядела так, словно ее расчертили желтоватыми линиями на прямоугольники.

Прасол опустился на корточки, потрогал траву рукой. Грунт мягко спружинил. Здесь недавно рыли землю. Сперва почвенный слой вместе с травой порезали на дернины, вынули их, потом, зарывая яму, уложили дерн на место. По краям пластов, где корни растений рассекла лопата, зелень пожелтела, пожухла. Прасол осторожно воткнул пальцы в разрез, пошевелил ими и без труда подсунул ладонь под дернину. Да, здесь недавно рыли. На бетонном столбике, где он только что сидел, красовались сделанные по трафарету красной краской ломаная стрелка молнии и слово «кабель».

Поднявшись с колен, Прасол отошел в сторону, постоял, думая. Потом крикнул:

— Андрей Павлович, будь добр, подойди!

Шарков приблизился, остановился, сбив фуражку на затылок.

— Тепло…

— По-моему, горячо. Гляди сюда…

Прасол кончиком прутика показал следы раскопа.

— Что за кабель здесь?

— Линия телефона. От городской сети. Есть силовой кабель, но он в стороне.

— Давно здесь ваши рылись?

Шарков пожал плечами.

— Что-то не припомню. Как положен кабель, так его на моей памяти и не трогали.

— Но вот явные следы. Причем свежие.

— Я вызову связистов. Надо проверить.

— Подожди со связистами. Сейчас пройдем к машине. Позавтракаем. У меня есть вареные яйца. Заодно подумаем. Надо ли спешить?

— Тебя что-то обеспокоило? — спросил Шарков, догадываясь, что приглашение позавтракать — всего лишь попытка отвлечь его от мысли вызвать связистов.

— Если честно, то голод. Последний раз ел в Москве. Брюхо подвело, как у волка.

— Если так, давай перекусим, — с неохотой согласился Шарков, но от своего не отступил. — Все же я кликну связистов? Пока мы пожуем, они подъедут.

— Не обижайся, Андрей, но когда ты в последний раз видел людей, разобранных на части? Чтобы голова в одной стороне, руки-ноги в трех остальных? Лично я — неделю назад…

— Ты имеешь в виду…

— Именно. Если здесь копались те же специалисты, что убрали Доронина, то для любопытных, вроде нас с тобой, они могли оставить в раскопе нечто не очень приятное. Такое, от чего руки-ноги летят в разные стороны. Поэтому для начала здесь нужен хороший сапер.

Шарков с завистью подумал, что опыт Прасола куда обширнее, чем его собственный, и это болезненно укололо самолюбие.

— Не будем выглядеть дураками? — спросил он так, словно заботился только о репутации Прасола. — Вызовем, а там ничего не будет.

— Не волнуйся, — успокоил его полковник. — Тебя здесь знают, поэтому поймут, что дурак-перестраховщик приехал из столицы. Так что подумай о сапере. Причем пусть он будет не от ваших ракетчиков. Идет? Лучше, если с собачкой. Давай, давай к машине. Связывайся. Я тут еще помаракую.

Когда Шарков ушел, Прасол стал внимательно осматривать траву и кусты, прилегавшие к месту раскопки. У большого куста орешины заметил надломанную ветку с подвялившимися листьями. Похоже, что совсем недавно на куст падало что-то громоздкое и тяжелое. Осторожно, стремясь ничего не задевать, Прасол присел на корточки. На гладком, в руку толщиной стебле лещины увидел маслянистый бурый потек — засохшую кровь.

Вскоре вернулся Шарков. Доложил:

— Сапер будет. Капитан из десантной дивизии.

— С опытом, надеюсь?

— Других не держим, — похвалился Шарков. — Афганский опыт. «Красная звезда» за разминирование. И собственный пес-минер.

— Отлично, — оценил Прасол. — Теперь, будь добр, аккуратно срежь ветку. Для проверки на кровь. А я еще похожу возле места, где копали.

Продвигаясь вдоль жухлой травы, Прасол добрался до вековой сосны. У самого ее корня он обнаружил едва заметную жилку синего провода. Она как маленький червячок выползала из-под земли и исчезала под корой дерева.

Прасол осторожно поддел кору лезвием перочинного ножа. Она приподнялась, обозначив ровную линию разреза. Все было предельно ясно — кору сперва подрезали, затем осторожно приподняли и внутрь заделали проводок. Под корой он уходил вверх к кроне.

Прасол снова придавил кору ладонью. Она легла на место, не оттопыриваясь. Должно быть, ее держал слой синтетического клея. Отойдя от дерева, Прасол достал из кейса бинокль, подогнал его по глазам и стал метр за метром изучать ствол, уходивший вверх. Что-то высмотрел, удовлетворенно хмыкнул. Позвал Шаркова, протянул бинокль.

— Взгляни наверх. Там явно просматривается директор.

— Что? — не поняв сразу, переспросил Шарков.

— Антенна.

— Направленная?

— Судя по всему, остронаправленная.

— Интересное кино, — сказал Шарков. — Мы эту заразу быстро срежем.

— И что?

— Кто-то придет проверить, в чем дело.

— А если не придет? В общем, рисковать не будем. Такие опухоли сразу не удаляют. Мы тут еще посидим, помаракуем, как быть и что делать. Хочешь яйцо?

Сапер прикатил к лесу на собственном мотоцикле. Съехал на обочину и остановился за машиной Шаркова. Небрежно козырнул Прасолу. Представился:

— Капитан Астахов. А это, — он указал на песика, сидевшего с важным видом в коляске, — мой помощник. Боёк.

Песик махнул хвостом.

К месту раскопа они подошли вместе.

— Боёк, ищи! — приказал Астахов.

Кобелек опустил голову и, помахивая хвостом, стал ходить кругами. Временами он приостанавливался и чутко принюхивался. Неподалеку от столбика с надписью «кабель» он замер, выразительно взглянул на хозяина и громко тявкнул.

— Есть? — спросил Шарков возбужденно.

— Будем посмотреть, — сказал Астахов, и Прасол понял: за шуткой он скрывает волнение, которое перед началом дела свойственно даже профессионалам.

Астахов сходил к мотоциклу, принес две лопаты — саперную и деревянную, сделанную, должно быть, им самим.

— Теперь прошу вас отойти подальше, — предложил он Прасолу. — Хотя бы вон за ту сосну.

— Мы должны все видеть, — возразил Шарков.

— Я не начну работать, пока вы не уйдете, — в голосе капитана звучало нескрываемое раздражение. «Волнуется», — еще раз про себя отметил Прасол.

— Отойдем, — сказал он Шаркову. — Сейчас для нас капитан стал генералом.

Когда они укрылись за стволом огромной сосны, Астахов опустился на четвереньки и принялся за дело.

Время тянулось медленно. Шарков нервничал.

— Как он копается, черт возьми! — прошипел он. — Как копается!

— Успокойся, — урезонил его Прасол. — Помни: сапер ошибается только один раз.

— Два раза, — подал голос Астахов, услышавший эти слова. Он встал и стряхнул с колен песок и травинки. — Во всяком случае, я уже один раз ошибся, когда избрал эту хренову службу. И вот все еще жив. Идите сюда.

В неглубокой яме, отрытой в песке деревянным совочком, покоилась желтая пластмассовая лепешка, опутанная сеткой из тонких проволочек. Нажми или потяни любую из них — прогремит мощный взрыв.

— Вот, — сказал Астахов и раскрыл ладонь. На ней лежал тонкий стерженек взрывателя.

— Что скажете о нем? — спросил Прасол.

— Изделие хитрое. Италия. Мину ставил специалист. Классом не ниже, чем мой.

— Глубже сюрпризов нет?

— Не думаю. Одного этого хватило бы на все про все.

— Тогда будем искать, что они упрятали под миной.

Астахов взялся за саперную лопату, и они быстро отрыли синюю жилу кабеля. На его оболочке сидела мощная черная муфта.

— Все ясно, — сказал Прасол. — Они посадили «клопа». Можно зарывать.

— А что с «клопом»? — спросил Шарков.

— Пусть пока живет. Я приглашу нашего эксперта, он найдет время и во всем разберется. А вас, товарищ капитан, прошу воздержаться от бесед с кем-либо на темы о том, что мы здесь делали и видели.

Астахов усмехнулся.

— Один вопрос, товарищ полковник. Когда в вашу систему запускали Бакатина, его тоже предупреждали, чтобы он не трепался о том, к чему допущен?

Боёк уловил в голосе хозяина драчливые нотки, поднял хвост и зло гавкнул.

— Ниже пояса, капитан, — спокойно встретил вопрос Прасол. — Что поделаешь, система позволяет сажать подонков и нам и вам на шею без нашего на то согласия. А вот за помощь спасибо…

— Прошу прощения, полковник, — вдруг смирился Астахов. — Накипело.

— Я вас понимаю.

Прасол протянул капитану руку.

— Что скажешь, Андрей? — спросил Прасол, когда они проводили сапера. — Убитый офицер. Мина. И все только для того, чтобы посадить «клопа» на линию городской связи? Не слишком ли все это?

— Может, кто-то решил, что имеет дело с кабелем оперативной связи?

— Вряд ли. Судя по почерку, работали люди серьезные. Такие без точного знания обстановки действий не предпринимают. Кстати, много городских телефонов в гарнизоне?

— Всего шесть. У комдива, начальника штаба, зама по тылу, в Военторге, на КПП и общий таксофон в жилой зоне.

— А у тебя?

— Обхожусь без номера. Теперь предстоит узнать, кто их у нас интересует?

— Вот в этом и попробуй разберись сам. Постарайся выяснить, кто чаще других выходит на межгород. Не ведется ли служебных переговоров по открытой линии. Если «клоп» имеется, то есть и тот, чьи звонки из гарнизона в город очень интересуют.

— Ты где остановишься? В гарнизоне или в городе?

— Тут рядом есть деревня, так?

— Тюрино.

— Вот и определи меня в ней на постой.

На следующий день с утра пораньше Прасол с охотничьим ружьецом — тулкой шестнадцатого калибра — вышел в лес на прогулку. Охота в это время года запрещена, но Прасол предпочел выглядеть браконьером, нежели вызвать у кого-то вопрос, что ему надо в лесу. Ружье в руках без слов объясняло, почему человек продирается через заросли украдкой, подолгу таится за деревьями, высматривает, где безопаснее пересекать опушки и полянки.

Двигаясь по азимуту, который был взят от антенны, где-то к обеду Прасол вошел в хмурый, густо обомшелый лес. Здесь в незапамятные времена прошелся ледник, оставив на земле огромные гладко обкатанные валуны. Одна из таких глыб громоздилась прямо на пути Прасола. Ее бока покрывали серо-зеленые наросты лишайников. Рядом с валуном росла молоденькая сосенка с ветками, устремленными вверх, как свечи. Впереди рядком стояли еще шесть старых сосен разной толщины с нижними, давно отмершими ветвями. По их стволам со стороны, обращенной к камню, вверх тянулись зеленые полосы лохматого мха.

Прасол пригнулся и залег у корней молодой сосенки. Прислушался. Где-то неподалеку скрипела сойка. Посвистывал ветер в хвое. Метрах в десяти впереди высился второй валун, размерами еще больше первого, за которым залег Прасол. Возле камня на мшистой подстилке что-то белело. Прасол взялся за бинокль. Вгляделся и понял — это яичная скорлупа. Кто-то здесь, в этой глухомани, совершал трапезу. Кто и когда?

На всякий случай Прасол взвел курки ружья, положил его рядом с собой и стал терпеливо вглядываться в заросли, теснившиеся впереди. Неожиданно у подножия сосны с сухой вершиной он заметил легкое движение тени. Чтобы разглядеть, что там скрывалось, Прасол изменил позицию — переполз к сосне, стоявшей впереди валуна. И оттуда сразу увидел человека. Бинокль позволил разглядеть его во всех подробностях. Это был мордастый парень лет двадцати пяти, со вздернутым носом и озабоченным выражением лица. Рыжие, постриженные ежиком волосы перехватывала черная скобка наушников. Тонкий синий проводок тянулся от них к земле. Парень явно нервничал. Он то и дело оглядывался по сторонам, за пять минут раза три его левая рука непроизвольно касалась бедра. Подобным движением мнительные люди легко выдают карманным ворам место расположения своего кошелька, а неопытные бандиты подсказывают сыщикам, где они держат оружие.

Появление в глухом лесу вооруженного человека, — а в том, что парень вооружен, Прасол нисколько не сомневался — вызывало серьезные подозрения и требовало предельной осторожности. Понаблюдав минут десять, сыщик понял, что парень городской и вести себя в лесу не умел. Он сидел, прислонившись спиной к дереву, которое закрывало большой сектор обзора. Его расчет был прост и наивен: человека, сидящего за деревом, с тыла не разглядишь, а с фронта он сам первым заметит кого угодно. Заметит обязательно, если человек бредет по лесу открыто. А если нет?

Сделав порядочный крюк, Прасол вышел к цели именно с той стороны, за которую парень меньше всего опасался. Только тут стало ясно, почему тот не ждал внезапного появления людей со спины. Сосна, к которой он притулился, стояла на самом краю невидимого от валунов оврага. Метров пять Прасолу пришлось ужом ползти на левом боку над глубокой промоиной, по дну которой журчал ручей. Оказавшись неподалеку от нужного места, Прасол поднял с земли увесистый камень и швырнул его далеко вперед. Голыш с глухим треском ударился о ближний валун.

Парень рванулся, пытаясь вскочить, но Прасол прыжком преодолел разделявшие их метры и стволами ружья что было сил толканул противника между лопаток. Тот потерял равновесие, упал на землю, раскинув руки.

— Лежать!

Ударами каблука Прасол заставил парня раздвинуть ноги во всю их ширь и обыскал его. В правом кармане куртки-ветровки обнаружил гранату-лимонку, слева на бедре пистолет Макарова, заткнутый под брючный ремень. Защелкнув наручники на широких загорелых запястьях, Прасол заставил парня перевернуться на спину и продолжил обыск. Из внутреннего кармана на груди вынул паспорт советского образца, из кармана на рубашке извлек национальный эстонский паспорт.

Прижав стволы тулки к широкой груди парня, Прасол снял с рыжей головы наушники и, перебирая провод пальцами, добрался до черной пластмассовой коробки, прикрытой пластом дерна.

— Любишь музыку? Молодец! — Убрав ружье от груди, милостиво разрешил: — Можешь сесть.

Парень сопя сел и привалился к дереву. Он еще не отошел от испуга.

— Теперь давай потолкуем, — предложил Прасол. — Расскажи, кто ты такой, откуда и что тут делаешь?

— Я тселловек…

Парень ответил задиристо, но выговорить «ч» ему оказалось не по силам.

— Фамилия человека?

— Арнольд Ныым.

— Ты крутой парень, Арнольд. Так?

— Нет, не крутой. Нормальный.

— Нож, пистолет, два паспорта, граната. Нет, ты крутой!

— Нормальный, — упрямо возразил Ныым.

— Я понимаю, оружие ты нашел в лесу. Верно? Хотел отнести в милицию. Но не решил, в какую — в эстонскую или российскую. И против тебя ничего не докажешь. Так?

— Да, я нашел.

— И паспорта тоже?

— Паспорт мой.

— Какой из двух? Советский или эстонский?

— Оппа мои…

— Верю. Эстонский у тебя законный. Ты же теперь гражданин великой Эстонии. Так? Советский на всякий случай, если тебя задержат на российской земле. Верно?

— Не т-такк.

— Ладно, к этому мы еще вернемся. А теперь скажи, ты служил в армии? В Советской?

— Слушшил.

— В каких местах?

— В Казахстане. Гарнизон Маленький Париж. Вы не знаете, да?

— Значит, в Сары Шагане?

— Вы знаете?

— Я многое знаю, Ныым.

— Вишшу.

— Скажи, тебе русские так насолили, что ты теперь работаешь против них?

— Нет, не насолили. Я нормально служил.

— Почему же стал боевиком?

— Я не пойевик.

— А пистолет, граната, нож?

— Я не пойевик…

— Ладно, оставим это. Меня мало интересует твоя психология, Ныым. Меня интересует другое. К твоему сведению, я контрразведчик. Знаешь, что это такое? Наверное, детективы читал?

— Шиттал.

— Так вот, учти, в детективах, особенно в советских, много лукавства. В них немецкие контрразведчики всегда люди страшные. А наши — добрые, умные. Очень умные. Они противника заставляют сознаваться в плохих делах обычными уговорами. Я тебя, Ныым, разочарую. Я не добрый. Может, даже не умный. Для вас, эстонцев, русские не умные. Пусть будет так. Но я, Ныым, такой, какой нужен для дела. Сейчас моя задача добиться от тебя правды. В самый короткий срок. — Прасол поднял руку и взглянул на часы. — У меня на это не более десяти минут. И ты мне правду скажешь. Верно?

— Я сказал правду. Я ниссего не знаю. Клянусь, вы ошибаетесь.

— Ладно, заткнись. Слушай, что буду говорить я. Ты любишь жизнь? Любишь, хотя и сам не знаешь, до какой степени. Придется тебе показать. Встань, ну!

Ныым поднялся и стал во весь рост у сосны.

Прасол взял нож, выбросил, нажав на кнопку, длинное острое лезвие и на стволе дерева чуть выше головы Ныыма сделал затес. Убрал нож, отошел на десять шагов, достал пистолет.

— Сейчас я выстрелю и попаду в эту отметину. Хочешь жить — не двигайся. И не бойся. Убивать тебя еще рано. Но, клянусь, это поможет тебе понять, что такое жизнь. Потом мы еще поговорим.

Прасол вскинул оружие и почти не целясь нажал на спуск. Раздался выстрел. Ныым на подогнувшихся ногах кулем сполз к земле. Прасол подошел к нему. Тряхнул за плечо.

— Вставай, вставай. Ладно дурью маяться. Ты сейчас живее, чем минуту назад. И башка у тебя светлее, потому что лишняя дурь отошла. Ты лучше взгляни, как я влепил пулю в отметину. Да открой глаза, ну!

Ныым, пошатываясь словно пьяный, поднялся.

— Теперь ты ответишь на мои вопросы, — сказал Прасол. — Верно?

— Нет. — Трудно объяснить, почему, но испуг парня вдруг превратился в тупое упрямство. — Не путту. Вы нарушаете права тселовека. — В голосе Ныыма звучала нескрываемая злость. — Я грашштанин Эстонии. Вы обясанны доставить меня к консулу. Без него говоритть не путту.

— Ай, молодец! — засмеялся Прасол и взглянул на часы. — Только учти, парень, у тебя осталось четыре минуты. За этот срок к консулу мы не поспеем.

— Все равно вы меня не уппьете!

— Тьфу! — Прасол брезгливо поморщился. — Жаргон у тебя бандитский: «убьете». Как некрасиво, Ныым! Азиаты в таких случаях более поэтичны. Японец сказал бы: «Не погасите мое дыхание». Красиво, верно? А я его погашу. Эстонский бандит мне совсем не нужен. Своих, русских, хватает. Ты все обдумал? Тогда ждать не будем.

Прасол подсечкой опрокинул Ныыма на спину. Падая, тот ударился головой о корень сосны и застонал.

— Потерпи, — успокоил Прасол. — Через минуту у тебя не будет болеть ничего.

Он взял гранату, разогнул усики чеки взрывателя, привязал к кольцу шнур наушников. Сунул гранату под брючный ремень Ныыма у самого его пупка. Тот смотрел на смертоносный заряд, вытаращив глаза.

— Зачем?

— Не стрелять же в тебя, — спокойно объяснил Прасол. — Это было бы глупо. Придут твои сообщники, увидят и все поймут — прокололись. И прекратят операцию. А мне их повязать надо. Понимаешь? Поэтому сделаем все по-иному. Ты играл с гранатой и доигрался. Она взорвалась.

Пощупав гранату, Прасол чуть подтянул Ныыму пояс.

— Теперь лежи, не дергайся. Ты умный, все понимаешь, верно?

— Комар! — с нескрываемым ужасом произнес Ныым.

— Что?!

— Меня ест комар, — повторил Ныым, и на его лбу Прасол заметил нахального кровососа.

— Это, конечно, плохо, — сказал он философски, — но ты немного потерпи. Я сейчас встану за дерево и дерну шнур. Прощай, Ныым!

— Не натто! — закричал Ныым истерически. — Я все скажу! Все!

Прасол присел, разогнул усики чеки, вынул гранату из-под ремня. Подкинул ее на ладони. Потом хлопнул Ныыма по лбу, убил комара.

— Вставай! Кровь ты пролил героически.

Ныым сел.

— Вы меня — как это будет по-русски? — заверповалли?

— Нет, Ныым, я тебя не завербовал. Ты в крестьянском деле разбираешься? Так вот, я тебя запряг. Как коня. Надел узду, хомут. Ты не хотел работать — я тебя кнутом. Бежать тебе от меня некуда. Я понимаю, Эстония великая мировая держава. От речки до самого моря. Но тебя в ней всегда найдут. Весь наш разговор я запишу на пленку. В случае чего кассету подарю эстонской службе безопасности. Это и будет кнут. Если поведешь себя хорошо — уйдешь с миром. Тебе жить не надоело, верно? Это будет для тебя пряник. Согласись, я с тобой до конца откровенен.

— Та, — качнул головой Ныым.

— Теперь подумаем, как мне быть с тобой после того, когда ты мне все расскажешь.

— Меня будет натто отпустить.

— Это слишком просто, Ныым, и потому опасно. Сейчас мы отсюда уйдем. Потом будем беседовать. Долго и серьезно. Ты опоздаешь вернуться к сроку. Он ведь тебе назначен боссом? Верно? Значит, если босс не дурак, у тебя возникнут неприятности. Ни мне, ни тебе они не нужны. Второй выход — я могу тебя арестовать за нарушение госграницы, за попытку проникнуть в закрытую военную зону. Тебя подержат под следствием, ты наговоришь чепухи, тебя отпустят. Но для твоего босса это будет подозрительней, чем опоздание. Так? Поэтому лучше выбрать третий путь. Тебя положат в больницу. И вырежут аппендикс. Дело неприятное, но верное. Больше у меня предложений нет.

— Я не хочу аппендицит.

— Спокойно, парень. Вопрос не стоит так — хочу, не хочу. Все куда проще: надо или не надо. Я говорю: надо. Значит, так будет.

— Я здоровый совсем. У меня нормальный живот.

— Не бойся, в живот к тебе не полезут. Хирург сделает надрез и наложит шов. Будешь лежать в больнице по советскому паспорту. Ты знаешь, что такое алиби?

— Это когда преступник говорит, что он никого не убивал?

— Почти угадал. Операция даст тебе право говорить боссу: у меня алиби, шеф. Меня прихватило в лесу, я вышел на дорогу. Ехала машина. Отвезла в больницу. Мне сделали операцию. Операция — твое алиби.

Ныым несколько раз резко откинул голову, стукаясь в ярости затылком о сосну.

— Ой, я поппался!

— Да уж, — согласился Прасол. Он заметил, что, ударяясь головой о дерево, эстонец делал это не во всю силу — берегся. Значит, хотел жить; значит, вынужден будет смириться с положением, в котором оказался. — Хватит дурить! Побереги башку! Вставай!

Ныым поднялся, шевельнул плечами, расправляя их.

— Сейчас мы отсюда отчалим, — сказал Прасол. — Оставаться здесь нельзя. Говорить будем в другом месте. И учти, я все время стану проверять, говоришь ты всю правду или что-то скрываешь. Будешь врать — знай, твой аппендицит окажется смертельным.

— Понимаю.

— Тогда начнем. У тебя есть связь со своими?

— Та.

— Где рация?

Ныым обошел валун и носком кроссовки показал на куст можжевельника. Прасол без труда обнаружил тайник — зеленую пластмассовую коробку, врытую в грунт у валуна. Портативная рация «моторолла», запасные батарейки, патроны к «Макарову» россыпью, несколько плиток шоколада, две банки пива «Скол»…

Оставив тайник нетронутым, Прасол поднялся с колен.

— Теперь пошли.

Они расположились километрах в двух от места, где был задержан Ныым, на противоположной стороне шоссе. Новая позиция позволяла Прасолу контролировать обстановку и давала возможность загодя увидеть людей, которые могли появиться со стороны границы.

— Теперь, Ныым, ты будешь отвечать на мои вопросы. — Чтобы заранее предупредить рецидив упрямства, Прасол вынул из кармана гранату и понянчил ее на ладони. — Помнишь наш уговор?

— Да.

— Кто возглавляет вашу банду?

— Мы не пантта.

— Банда, Ныым, банда, но об этом поспорим потом. Сейчас отвечай: кто командир?

— Господин Рауд. Значит Железный. Это его псевдоним.

— Имя, фамилия?

— Хуго Мерри.

— Кто он, откуда?

— Я не все знаю. Только немного. Он из Таллинна. Приехал из Штатов. Американский эстонец…

— Сколько человек у Железного?

— Восемь.

— Кто это?

— Разные люди.

— Называй.

— Один Ныым. Это я.

— Псевдоним?

— Мой? Хальяс — Зеленый. Потому что самый молодой.

— Я бы назвал тебя Рыжим. Как это по-эстонски?

— Пруунпунане. Только так нельзя. Будет сразу видно — это я.

— Согласен. Перечисляй дальше.

— Дальше Халл — Серый. Это Курт Соо. Из Тарту. Валге — Белый. Георг Лиллевяле. Из Пярну…

— Кто же у вас Красный?

— Красный значит советский. Таким никто не хочет. И голубым…

— Эстеты, — заключил Прасол.

Выяснив состав банды, он перешел к другим вопросам.

— Где расположена ваша база?

— Недалеко. От границы пять километров. Метса талу. Как это? Лесной хутор, вот. Три дома, сарай…

— Где переходите границу?

— Можно где хотим. Никакой охраны.

— Я спросил не где можно, а где переходите.

— Через турбасоо — торфяное болото. Кто не знает, тот там не пройдет. Мы знаем…

В какой-то момент Ныым почувствовал, что настороженность русского ослабела. Он увлекся допросом, и дотоле суровое лицо стало мягче, голос — менее жестким.

Тряхнув за спиной скованными руками, Ныым попросил:

— Снимите с меня, как это, кёерауад. — Он все же вспомнил слово. — Наручники…

Прасол пристально поглядел на Ныыма. Тот не выдержал взгляда, отвел глаза.

— Подождешь. Надо привыкать к тому, что ты на привязи. Меньше свободы — меньше глупостей сделаешь. Постепенно привыкнешь. Лошадь тоже к седлу не сразу привыкает…

— Я не лошадь…

— Ты хуже, Ныым. Ты осел.

— Зачем так говоритте?

— Не дошло? Объясняю. Когда ваши политики и интеллигенты куражатся, стараются показать, что им наплевать на Россию, на интересы русских, живущих в Эстонии, — это даже нормально. У ваших интеллигентов давно мозги деградировали. Но ты из простой трудовой семьи, так? Твой хлеб в твоих руках. И все же ты с оружием полез в Россию. Ради каких интересов? Во имя родины? А кто ей угрожает?

Слово «родина», произнесенное русским, будто укололо Ныыма. Он нервно дернулся, опустил голову. Два дня назад почти такой же разговор о родине шел в другом месте: на базе отряда Железного.

Вечером, после дня напряженных военных занятий, боевики устроились за грубым деревянным столом в просторном деревянном доме и отдались национальному эстонскому развлечению — по-черному пили. Белый — Георг Лиллевяле — всегда был суур исамаалане — большой патриот. Он поднял свой стакан повыше и, обрывая разговоры, предложил тост:

— Пусть стоит надо всеми наша прекрасная великая родина — кодумаа… Выпьем, друзья!

— Иди ты! — оборвал его Железный. — Лучше выпьем за баб!

— Родина — это святое, — пытался возражать Белый.

— Кодумаа, кодумаа — родина, родина, — вновь оборвал его Железный. — Вам долбят эти слова, а вы верите, что в них большой смысл. Теперь скажу я, а вы все подумайте. Что лучше — жить на родине с дыркой в кармане или с открытой кредитной карточкой в Штатах? Только ты, Серый, не разевай рот. В Тарту, я знаю, вы все патриоты. Но ни один из вас не держал в руках кредитной карточки. Для тебя болото возле хутора — граница мира. А я вам скажу, мне плевать на то, что вы зовете родиной! Дурак тот, кого распирает гордость, что он эстонец. Однажды в Оклахоме меня спросили, откуда я. Ответил: «Из Эстонии». У янки глаза как у рака вылезли. «Эстонь? Где это? На Аляске?» Я тогда еще был патриот вроде Белого. Сказал: «От нас недалеко Финляндия». Янки башкой закрутил: «Ай доунт ноу — не знаю». Тогда я переступил через себя и сказал: «Россия». — «О, Раша, Раша! — и он меня тут же по плечу похлопал. — Гуд, вери гуд!»

— Конечно, — согласился Серый, — Россия — огромная страна.

— Великая, — поправил Железный. — И мне смешно, когда наши политики залупаются против Москвы. Это все одно, что мартышке лежать в одной постели со слоном и дразнить его: не возьмешь меня! А если он ей палку бросит, мартышка лопнет. Не захочет слон, отвернется, заснет и придавит к стенке — от мартышки останется мокрое место. А вы «великая родина, великая родина»!

— Все же ты не прав, Железный, — Серый не зря учился в пединституте. — Русских мы прижали. Кто такой русский в Эстонии? Мигрант. Для меня вообще таракан. Хлопну ботинком — раздавлю.

За столом прокатился веселый гогот. Серый жестом лихого гусара расправил сивые усы и потянулся к бутылке.

— Давай, давай! — поддержал его Железный. — Вот мы свое дело обтяпаем, я уеду. Потом сяду на берегу и стану смотреть, как вы русских давить начнете.

— И задавим. — Серый не терял гонора.

— Кам он! Давай, давай! — подбодрил его Железный насмешливо. — Потом русские разозлятся, придут и устроят из Эстонии футбольное поле. Одни ворота у Нарвы, другие в Таллинне. А повсюду только зеленый газон…

— Америка не позволит! — вступил в разговор Белый, уже основательно закосевший. Для убедительности он стукнул по столу кулаком. Стаканы подпрыгнули и зазвенели. Железный спокойно закинул голову, плеснул в рот самогон. Острый кадык на худой жилистой шее два раза двинулся — вверх, вниз. Рукой взял из миски соленый огурец и задвигал челюстями. Утер губы ладонью.

— Навалить Америке на вас большую кучу! Политики поорут и утихнут. Америка всегда сильна криком. Там, где ей врезают по сопатке, она мгновенно поджимает хвост. Ты, Белый, вспомни Вьетнам. Или последнее — Сомали. Выдали американцам боевики генерала Айдида, и великая держава утерлась.

— Вы же сами, господин Железный, недавно хвалили Америку, — робко влез в разговор Ныым. Он хотя и побаивался шефа, все же не желал прощать ему противоречий в суждениях.

— Сынок! Хвалил-то я ее за другое. Америка хороша тем, что в ней человек свободен от морали. Если есть деньги, он может делать все, что душа пожелает. Вы здесь этого не понимаете. Всех вас социализм превратил в телят. Настоящий мужик должен пить, есть мясо и тискать баб. А вас все время держали на веревочке. Для строителя коммунизма выпивка — зло. Пили все. Пили по-черному, но дышали в кулак. Чтобы сосед не унюхал и не донес в партком. Хотели бабу — но нельзя. Аморально. Деньги порой жгли ляжки, и хотелось швырнуть их на кон, но такой возможности у вас не было. Азартные игры социализмом запрещены. И никто из вас не думал, что настоящий мужик вырастает только тогда, когда он с детства не боится делать то, что захочет.

— Я всегда делал то, что хотел, — возразил Ныым упрямо.

— Это тебе так казалось, мальчик. Делать то, что хочется, может только тот, у кого в кармане миллион или по крайней мере заряженный пистолет. Пистолет я тебе дал. Теперь у тебя появился шанс стать самостоятельным. Так не упусти его. Запомни — настоящий мужчина всегда волк. И вообще, социализм — строй для баранов, капитализм — для хищников. Сильных, смелых…

— Мне твои разговоры не нравятся, — Белый, покрасневший до синевы от выпитого, громко икнул. — Ты, по случаю, не коммунист?

— Я реалист, — Железный ответил без всякой злобы. Что-что, а держать чувства в руках он умел. — Я точно знаю, что сто баксов больше десяти и этим измеряю все — от выпивки до политики…

Прасол не спеша приближал разговор к главному вопросу, который его волновал больше всего: какую цель ставили боевики, прорвавшиеся на землю России? Однако задавать его он не спешил. Надо было посильнее раскрутить Ныыма, заставить его выложить побольше мелочей, которые он был готов отдать без опасения провалить операцию Железного.

Чем дольше тянулась беседа, тем сильнее нарастало внутреннее напряжение Прасола. Он знал — к главному предстоит подойти осторожно и в то же время решительно. Если Ныым снова заупрямится, как в прошлый раз, или начнет врать, поиск правды может затянуться.

С Ныымом происходило обратное. С момента задержания, ставшего для него шоком, он не оставлял надежды на освобождение. Главное — добиться, чтобы с него сняли наручники. Сила, которую он все еще ощущал в себе, быстрые ноги, густой лес вокруг и, наконец, главное — острое желание смыться, — все это сулило шансы на успех. Однако русский не внял просьбе и наручников не снял. Теперь оковы давили не столько на руки, сколько на моральное состояние Ныыма, угнетали его. Влияла на настроение и погода. По мере того как солнце катилось по небосводу, забираясь все выше и выше, воздух прогревался, и на лес опускалась липкая, тягучая духота. Хотелось пить. От пережитого потрясения Ныыма начало знобить. Временами ему не удавалось сдерживать унизительную дрожь в коленях, и русский мог заметить, что он запугал пленника. Монотонность допроса, дотошность, с какой выспрашивались несущественные мелочи, притупляли настороженность. Желание сопротивляться медленно угасало. Ныым все острее ощущал, как на его плечи ложится страшная усталость. Одно желание все больше одолевало его: лечь бы на траву и заснуть, чтобы, проснувшись, узнать — все происшедшее было всего лишь сном. Мучительным, страшным, но исчезающим в момент, когда открываются глаза.

— Где Железный набирал людей? — Голос Прасола был монотонен и спокоен.

— Меня пригласил принять участие в деле Черный. Это Як Лаар. Мы с ним были на учебных сборах ополчения. Рядом спали. Он сказал, что можно быстро и хорошо заработать…

— Ты согласился сразу?

— Нет, только когда узнал, что заплатят тысячу баксов. Это большие деньги.

— Учитывая риск?

— Железный говорил, что риска не будет.

— Русские глупые и беспечные лопухи. Так?

Ныым пожал плечами. Ответить утвердительно он не рискнул. Зачем злить человека, у которого ты в плену?

— Ладно, оставим. А как ты думаешь, Ныым, я тебя нашел и взял случайно? Пошел в лес по грибы и наткнулся на тебя…

Ныым задумался. Вопрос резко выпадал из ряда тех, на которые он уже дал ответы, и потому сбивал с толку. В самом деле, неужели во всем виноват случай? Нет, такого не может быть. Выходит, русский бродил по лесу не случайно и знал загодя, что ищет? Значит, их планы не такая уж тайна? И вопросы, судя по всему, задаются не случайные. Похоже, русский только уточняет детали, интересуется незначительными мелочами. А раз так… Значит, Железный и вместе с ним все мы под колпаком. И теперь скрывай, не скрывай факты, дело обречено на провал. Черт с ними, с тысячей баксов! Куда хуже, если посадят в тюрьму или…

Это «или» пугало особенно.

— Ну что? — спросил Прасол. — Дошло? Скорее всего, Ныым, в твоем роду были чукчи… Теперь ответь, какую задачу перед бандой ставил Железный?

— Я…

— Не спеши, Ныым. Вопрос контрольный. Хочу проверить, насколько ты честен со мной.

— Я точно задачи не знаю. Честное слово. Железный нам не все говорит. — И тут же, наморщив лоб: — Почему вы мне про чукчу сказали?

— Обычно до эстонцев все туго доходит. Ты не типичный. Врубаешься в суть мгновенно. Замечаешь?

— Да-а, — согласился Ныым уныло. — Я хорошо соображаю.

— Это по всему видно, — усмехнулся Прасол. — Теперь давай соображать вместе. Если верить тебе, то Железный послал своего человека в лес и приказал: «Иди и сиди там, Ныым». И ты просто сидел. Так?

— Нет.

— Что же приказал тебе Железный?

— Следить за дорогой от гарнизона. Записывать, куда и сколько машин едет. Их номера. Отмечать время, когда проехали. Особенно когда едет смена караула. Когда военная автоинспекция…

— Теперь о главном. Не из простого любопытства вы следите за дорогой. Верно? Так за чем ваша банда охотится?

Ныым тяжело вздохнул.

— Я туммаю, вы меня теперь упьетте. Скажу все, и мне конец. Я не хочу умирать.

— Долго думал?

— Все время туммаю.

— Молодец, парень! Думать всегда полезно. Теперь подумай о другом. Ты мне помогаешь. Через силу, вопреки своим желаниям, но помогаешь. Мы сотрудничаем. Так вот, тех, кто мне помогает, я никогда в обиду не даю. Не только гарантирую тебе жизнь, но и буду заботиться о твоей безопасности. Мне совсем не нужно, чтобы твои дружки свели с тобой счеты…

Произнося эти слова, Прасол не лицемерил. Он был русским до мозга костей — ответственным, охочим до дела, с врожденными чувствами совести и чести.

Русский человек по природе вынослив и крепок. Он одинаково хорошо чувствует себя в суровом Забайкалье, где зимой студеные ветры валят с ног; в ледяном безмолвии Верхоянской тундры, в которой от морозов лопаются стальные конструкции; но столь же терпеливо переносит жару Кызылкумов и влажную, душащую европейцев парилку тропиков. Эти крепость и выносливость сделали характер русских доверчивым и простодушным. Сильным людям чуждо коварство. Выносливому не надо ловчить, облегчая ношу или свою участь за счет других. Русский ум прост, не изощрен в коварстве и обмане. Русским почти несвойственно вероломство. Все эти качества жили в Прасоле с детства, и он не обманывал Ныыма, ни тогда, когда обещал ему погасить дыхание, ни сейчас, когда гарантировал жизнь и безопасность.

— Как я могу вам верить? — спросил Ныым после томительного раздумья.

— Я тебя в чем-то обманул?

— Нет, но я был нужен…

— Будешь нужен и дальше.

— Правда?

— Слово офицера.

— Хорошо, скажу все. Железному нужен генерал Деев. Командир ракетной дивизии…

Прасол на миг онемел. Он смотрел на Ныыма и молчал. Еще не зная, в чем дело, он перебирал варианты возможных действий банды. Со всех сторон обдумал вероятность хищения оружия и боеприпасов к нему. Оценил шансы на захват ракетно-пусковой установки, выводимой к стартовой позиции на боевое дежурство. Но вот то, что банда нацелилась на самого комдива, в голову Прасола не приходило. Слишком неожиданным оказался пассаж.

— Повтори, — сказал он, не сумев до конца скрыть растерянности.

— Железному нужен генерал. Роман Деев. Как у вас говорят — собственной персоной.

Чтобы осмыслить новость, Прасол увел разговор в сторону.

— Зачем убили лейтенанта Доронина?

— Кто такой? Я не знаю.

— Человек в лесу, где выставили «клопа» на кабель.

— Я не уппивал…

— Ныым, я не спрашиваю кто убил. Спрашиваю, зачем и почему?

— Это голый человек? Он пришел туда, где мы копали. И Серый…

— Он знал, что это офицер?

— Он голый. Никто не знал, кто он. Просто ненужный свидетель…

— Значит, убил Серый?

— Да.

— Ты сам видел?

— О да, я копал яму.

— Теперь вспомни все, что знаешь о похищении генерала. Где, когда собирается это сделать Железный? Кто ему платит? Чей заказ? Какие деньги? Не спеши, подумай. Вспоминай все подробности. Вы об этом в своем кругу говорили?

Да, они говорили. И совсем недавно. Тихим белым вечером на базовом хуторе.

В тот раз они много и лихо пили. Серый в одиночку высадил две бутылки водки и пришел в состояние возбуждения. Ныым заметил, как постепенно менялось его настроение. Лицо Серого покраснело, в глазах без труда прочитывалась злость, которая в трезвом состоянии скрывалась от постороннего взора в темных глубинах души.

Серый — Курт Соо — был огромен ростом: без малого метр девяносто и одинаково широк от плеч до бедер. При этом брюхо его не висело, переползая через брючный ремень, а бугрилось рельефом мышц, которые булыжниками проглядывали из-под загорелой кожи. Какое-то время назад Соо баловался с железом, получил первый разряд во всесоюзной классификации в тяжелом весе, потом увлекся выпивкой («спирт — сила, спорт — могила»), бросил занятия штангой к чертовой матери и стал заядлым игроком в литрбол. В пьяном виде он сатанел, становился злым, драчливым и опасным. Как давно приметил Ныым, только одного Соо Железный держал за человека и считался с его мнением.

— Слушай, Железный, — неожиданно сказал Соо и потянулся к бутылке. — Думаю, пора тебе открывать карты. Команда собрана. Все вместе уже пять дней. Друг друга узнали. Проверили. Кровью спаяли, — Ныым понял, что Соо намекает на русского, убитого в лесу. — Дальше играть втемную нет смысла. — Соо замолчал и замотал головой, будто конь, отгоняющий мух. — Обещанные деньги остаются не нашими, если точно не знаешь, получим мы их или нет…

— Ты мне не веришь? — вскипевшая ярость Железного плеснула через край. Стараясь ее задавить, он что было сил хряснул огрызок огурца об пол. Огурец разлетелся во все стороны, забрызгав скользкими семечками штаны Ныыму. Тот отряхнулся и успокаивающе сказал:

— Кончайте, отцы! Был уговор: не горячиться.

— Ты прав, — сказал Железный. Он уже овладел собой и говорил спокойно. — Так чего ты хочешь, Серый?

— Чтобы ты сейчас, вот прямо сию минуту, объяснил нам все и до конца — что нам предстоит сделать, зачем и почему? Играть, не зная правил, не в моих привычках.

— Хорошо, парни, — Железный смирился окончательно, и хмель стал заметен в его словах. — Сперва объясню, ради чего мы пошли на дело…

— Главное, — пробурчал Соо, — на какое дело? Остальное — семечки…

— Ну, нет Серый, — возразил шеф. — Даже торговля семечками дает неплохую прибыль. А наше дело обещает куш каждому. Начну с денег. Без грошей, — Железный состроил гримасу, отчего его лицо стало похоже на морду барсука, — мы в этом мире ни хрена не значим. Навозные жуки, копошащиеся в дерьме. И каждый старается скатать свой шар, чтобы уволочь в свою норку…

Железный нацедил стакан, посмотрел сквозь него на свет, шумно выдохнул, открыл рот и лихо плеснул туда спиртное, как в пустоту. Посидел молча, прижмурив глаза то ли от удовольствия, то ли от отвращения — у пьяницы поди разбери, что он испытывает. Взял рукой из миски картофелину, стрелку лука и стал смачно жевать. Ныым уже подумал, что Железный забыл вопрос, с которого начался разговор, но тот вдруг продолжил:

— Все в этом мире делается из-за денег. Они и проклятье и благо. Проклятье — когда карман пуст. Благо — когда можешь швырять сотенные налево и направо, не считая их и не боясь, что те на исходе. Нам, чтобы обеспечить себе такой куш, надо украсть русского племенного бычка и продать его на кавказской толкучке…

— Кто этот бычок?

— Животинка важной породы, — Железный довольно заржал. — Генерал-майор Деев. Командир ракетной дивизии…

Судя по тому, как вытянулись лица у членов команды, как все сразу отставили жратву и стаканы, Ныым понял — известие явилось для всех неожиданностью.

— Ты не шутишь, Железный? — спросил Серый с подозрением.

— Какие шуточки! Ты хотел знать задачу. Я ее назвал.

— Кому же потребовался этот… — Серый замялся и вдруг принял определение шефа, — этот… бычок?

— Есть просто богатые люди, есть очень богатые. Так вот, у очень богатых людей русские на чем-то подловили и повязали друзей. Бросили их за решетку, избави бог нас от такой участи. Очень богатые люди хотят своих друзей выручить. Получив генерала, они сделают простой ход: верните наше, мы вернем ваше.

— Почему именно генерала?

— Ха! Господина Ельцина не украдешь. Этого быка пасут десять тысяч сторожей. Украсть народного артиста — так клоунов у русских от Москвы до Владивостока в ряд не переставишь. Кто за артиста выкуп даст? Пошумят и забудут. Комдив-ракетчик — фигура. Прежде всего, вокруг похищения власти не станут шуметь. Все будет делаться втихаря. Представляете, какой в мире поднимется шухер, если в Америке узнают, что в России можно украсть ракетного генерала и увезти на Кавказ?

— Значит, у нас заказ с Кавказа? — сделал вывод Серый.

— В очко! Там у них в горах денег — навалом. И зеленые, и деревянные. Греби мешками.

— Что-то мне не очень понятно, — вступил в разговор Белый. — Почему они сами у себя на Кавказе генерала не прихватили? Нет ли в этом какой-то покупки?

— Никакой! — Голос Железного звучал воодушевленно. — Знаешь, что такое лес непуганых зверей? Это где олени нисколько не боятся человека. Потому что отродясь охотников не видали. На Кавказе русские военные настороже. Там можно генерала ухлопать, схватить труднее. На том и строится план…

— Шеф, — сказал Соо, — а денег у заказчика хватит?

— С деньгами забито железно. Я лично провентилировал это с черными.

— Кто они?

— Генерал Умар Яндарбиев. Друг президента Дудаева. Сам Дудаев тоже был российским генералом. Наши места знает. Служил где-то рядом. Скорее всего, даже знаком с Деевым. Умар точно назвал, кого пасти и кому скрутить копыта.

— Нас не подставят? От этих черных можно всего ожидать.

— Не подставят. Меня на заказчика вывел Витаутас Мацкявичус. Из Литвы. Мы с Витом не один день провели рядом. Еще там, — Железный махнул рукой в сторону, и все поняли: имел в виду заграницу. — Вит мужик крутой и верный. Чечены сперва ему это дело предложили, но он бычков живьем брать не привык. У него другой профиль, — Железный полоснул себя пальцем по горлу. — Чик, и пожалуйста! Потому Вит направил гостей ко мне. Миллион зеленых стоит на кону…

— Баксы — дело доброе, — сказал Серый. — Однако есть одно «но». Когда на кону большие деньги, каждый старается сорвать куш в одиночку. Спеленать генерала одному не под силу. Вместе мы сможем. А вот где гарантия, что мы получим свою долю? Что ты со своим дружком Витом, который, как я понял, может хлопнуть кого угодно, от нас не избавитесь? Чтобы не платить.

— Я бы в другом случае за такое дал в морду, — сказал Железный обиженно и потянулся к бутылке. — Но ты сейчас прав, когда задал такой вопрос. Учти, Железный не погань. Я привык платить по своим счетам честно. Мне не платили. Было такое. Но вам я отдам все сполна. Слово чести.

Когда Ныым рассказал бóльшую часть из того, что знал о готовящемся похищении, Прасол взглянул на часы.

— Теперь скажи, кто работает на Железного в гарнизоне?

Уверенность, с которой был задан вопрос, показала Ныыму, что о существовании такого человека контрразведчик знает точно, и он даже не пытался что-либо отрицать.

— Точно не знаю, Железный его не называл.

— Как он его завербовал?

— Разве русские не любят деньги? — ответил вопросом Ныым. — Любят. И водку…

— И закуску, — добавил Прасол. — Связь вы как поддерживаете?

— Этот человек звонит нам по телефону.

— В город?

— Нет. В кабеле телефона несколько пар свободных проводов. От распределительной коробки в гарнизоне сделана отводка. Наш человек звонит оттуда по трехзначному номеру. Никуда этот звонок не идет, только на приемную муфту. Ту, что поставлена в лесу. Мы ждем только одно сообщение.

— Какое?

— Железный говорил, что наш человек сообщит ему, когда генерал поедет с важными документами. Тогда нам его брать выгодней. Генерала сдадим чеченам. На бумаги у Железного свой покупатель.

— На этом пока окончим, — сказал Прасол. — Тебе уже пора лечиться.

— Зачем? Я здоров.

— Нет, Ныым, у тебя приступ аппендицита.

— Не натто опперации. Я поюсь уколы.

— Надо, Ныым, надо. Мне важна твоя безопасность…

Шарков с машиной ждал Прасола на шоссе в условленном месте. Увидев Ныыма с руками, скованными наручниками, он удивленно вскинул брови.

— Это наш друг, — представил пленного Прасол. — Очень плохо себя чувствует. Его бы в больницу определить…

— Ты всерьез?

— Конечно. Ах, да. Наручники. Перед операцией снимем…

За обедом в тесной однокомнатной квартире Шаркова Прасол инструктировал хозяина:

— Сегодня вечером ты должен встретиться с Деевым. Его надо предупредить о готовящемся похищении. Сообщение сделай в самой общей форме при трех обязательных условиях. Первое, ни моей фамилии, ни о моем присутствии здесь упоминать нельзя.

— Почему?

— Обязательно объясню потом. Второе, ни в коем случае не говори, что генерала пасут на шоссе.

— Почему? Это ты можешь объяснить?

— Деев способен наломать дров. Вдруг он организует патрулирование трассы и вспугнет Железного? От покушения тот не откажется, но выяснять, где он проведет операцию, будет труднее.

— Аргумент веский. Что третье?

— Если Деев не придаст предупреждению значения, не нажимай. Я знаю, генералов словами пронять бывает трудно. Это надо учитывать.

— Логично. Поедим, я направлюсь к комдиву.

С генералом Деевым у майора Шаркова были сложные отношения. Человек властный, самоуверенный, противоречивый, Деев был о себе самого высокого мнения и для него майор, хотя тот и являлся офицером службы безопасности, был всего лишь майором. Однако положение Шаркова заставляло генерала при определенных обстоятельствах считаться с ним.

На «ты» они перешли в день первого знакомства. Возвращаясь с совещания в штабе армии, генерал-майор Деев подсадил в машину только что прикрепленного к дивизии майора Шаркова. Тронулись. Немного проехали молча. Потом невесть с чего Деев положил руку на колено майора и спросил: «Ну, как служба?» Обычно выдержанный, Шарков в этом случае совладать с собой не сумел. Он тут же положил руку генералу на колено и спросил: «А как у тебя служба?» Деев опешил от такой фамильярности: «Ты что это со мной так?» — «А ты?» — спросил Шарков.

Превращая стычку в шутку, Деев громко захохотал:

— Ну, майор, ну, молодец!

Когда они приехали в гарнизон, улучив момент, водитель генерала подошел к Шаркову и сказал:

— Спасибо, товарищ майор. Хоть вы нашего генерала на место поставили. Он у нас всем тычет, а ему скажи…

Несмотря на то, что инцидент закончился смехом, Деев принял непочтительность контрразведчика как вызов, и отношения их не сложились.

Деев встретил Шаркова, сидя за столом. Сделав вид, что они уже встречались, не поздоровался, не предложил сесть.

— Что там у тебя? Докладывай.

— Есть необходимость, мой дорогой генерал, предупредить тебя о том, что стало известно нашей службе.

В слова «мой дорогой генерал» Шарков вложил ровно столько иронии, чтобы Деев понял, сколь невежливо «дорогому» не предлагать своему почитателю присесть. И генерал понял.

— Да ты садись. И в другой раз давай без приглашений. Так что у тебя, дорогой майор, за новость?

— Готовится похищение. Тебе покажется невероятным…

— Уже показалось. У меня что-либо похитить трудно. Самое большое — могут ограбить склад с портянками. Однако и это потребует жертв. Ты знаешь о моем приказе стрелять на поражение при любом нападении на посты.

— Не думаю, что прицел взят на портянки.

— Тогда на что? Нападение на ракетно-пусковые комплексы мог задумать только сумасшедший…

Деев встал. Громыхнуло отъехавшее на колесиках кресло. Генерал прошелся по ковровой дорожке вдоль ряда стульев. Остановился, круто повернулся на каблуках.

— Не напускай на себя вид прорицателя. Что?

— Тебя, генерал. Персонально.

— Все, Шарков. На этом окончим. Испугать меня трудно. Особенно тем, что ты мне поведал. Могли бы в своей конторе придумать что-то получше.

— Не понял.

— Брось, все ты понял. Докладную о нашем разговоре пойдешь строчить сразу или отложишь на завтра? Смотри, не опоздай.

— Разве в докладной дело?

— Твое во многом в докладных. Писать — это твоя, так сказать, священная обязанность. Будто не знаю — писал ты на меня, и не раз. Кто из вашей конторы держит под рентгеном генерала Деева? Конечно, ты. Много мне анекдотов в строку вставил?

— Докладные не я придумал.

— Суть не в том, кто что придумал. Куда важнее знать, старался ты на меня накапать побольше или все же соблюдаешь меру?

— Если только так, то какая тебе разница?

— Разница в том, в какой мере я могу доверять твоим сообщениям. Пугаешь всерьез или так, для прощупывания?

— Все же объясни неразумному, что тебя смущает?

— Хорошо, только без обиды. Потом пиши по своим инстанциям. Я не боюсь.

— Договорились.

— Многие мои предшественники, Шарков, когда к ним приходил уполномоченный КГБ, а чуть раньше — НКВД, втягивали головы в плечи, как черепахи. В них жил врожденный инстинкт страха перед вашей конторой. Вроде бы мы все одному делу служим, одному государству, но до войны и во время ее старший лейтенант НКВД был равен армейскому майору или даже подполковнику. Каждый из ваших майоров мог сломать шею любому генералу. Стоило только капать на того повседневно. Теперь из вашей службы выпустили дух. Вы стали менее надутыми. Но, чтобы доказать свою нужность, утвердить прежнее значение, вы стараетесь нас, не посвященных в ваши дела, испугать. А в натуре твоя работа и сейчас сводится к составлению досье, к беседам с осведомителями и к писанию бумажек. На меня, на других офицеров.

— Тебя не заставляет задуматься о серьезности моего предупреждения судьба лейтенанта Доронина?

— Рука ЦРУ? Не смеши, Шарков. Следователь прокуратуры убежден — обычное уголовное дело. Так что для начала найди общий язык с ним. Что касается похищения, то страха на меня ты не нагнал. Меня не украдут. Как говорят, бог не выдаст, свинья не съест. И кончили. Все. Будут новости, заходи. Милости прошу…

Уже по виду Шаркова, вернувшегося домой и небрежно швырнувшего фуражку в угол, Прасол понял — разговор с Деевым оказался не из приятных. Это нетрудно было предвидеть.

— Три к носу, — посоветовал Прасол и улыбнулся. — Где наша не пропадала?

— Знал бы ты, как все надоело, — в сердцах признался Шарков. — Поговорил, будто дерьма нажрался. Брошу все к чертовой матери, уйду в пасечники…

— Сядь, налей чайку. Успокойся и выкладывай. Чувствую, Деев уязвил твое самолюбие, по-генеральски нахамил. За ним такое водится. Но ты должен описать мне все, вплоть до интонаций, до выражения его лица. От того, насколько точно изложишь, будет зависеть успех моего разговора с ним. Не в том дело, наговорит он мне гадостей или смолчит. Для нас сейчас важнее заставить его сотрудничать.

Шарков не мог успокоиться:

— Не проще ли перевести дело на официальные рельсы? Сообщить наверх. Пусть этому мудаку врежут где положено. Заставят принять наши условия. И дело, Николай, не в моем самолюбии. Главное, мы не свои интересы блюдем.

— Не выйдет. Деев упрямец. Конечно, начальство заставит его пойти на уступки. Но куда лучше, если сделать то же самое его убедим мы. Потом, я очень боюсь, о втыке комдиву просочатся слухи. А нам малейшая утечка информации грозит срывом операции. Не забудь — кто-то из гарнизона информирует Железного. Кто? Мы и гадать пока не можем…

— Согласен.

— Теперь рассказывай о вашей беседе во всех подробностях.

Шарков, не упуская мелочей, изложил все, что происходило в кабинете генерала.

— Я именно это и предполагал, — сказал Прасол, выслушав коллегу.

— Даже так?

— Вплоть до интонаций. А теперь объясню, почему не остановился в гарнизонной гостинице и просил Дееву о моем появлении не сообщать. Роман Константинович — мой родной брат. По матери. Он старше, я — младше. У нас разные отцы. У него генерал-майор Деев, у меня — полковник Прасол. Деев погиб в авиакатастрофе, когда Ромке было четыре года. Сказать, что мы примерные братья, не могу. Последние четыре года мы с ним не виделись. Переписки не ведем. Если честно, у нас нелады. Мать, конечно, чувствует, но всего не знает. А началось, когда я поступил в высшую школу КГБ. «Значит, — сказал Ромка, — подался в жандармерию? Поздравляю! Можешь считать, что Деев и Прасол — фамилии разные». Ты, Андрей, поймешь, какой обидой стали для зеленого курсанта слова старшего лейтенанта. Мы, конечно, иногда встречаемся у матери, но сердечности в отношениях нет…

— Да, — протянул Шарков, — дела-а…

— Не журись, я его обломаю. Как говорят, вдарю по самолюбию. Ты мне завтра достань рабочий комбинезон, форму прапорщика и принадлежности телефонного мастера. Сумеешь?

— Что за вопрос!

На другой день с утра Прасол засел неподалеку от железнодорожной ветки, которая связывала гарнизон с узловой станцией. Одноколейка шла через лес. Насыпь от кюветов до самых шпал поросла высокой травой. Местами поверхность рельсов покраснела от ржавчины. В последнее время поезда сюда приходили редко и нагрузка на пути была небольшой.

Поезд составляли две цистерны, заляпанные мазутом, цистерна желтого цвета с надписью «меланж» на боку и четырехосный товарный вагон с распахнутыми на обе стороны дверями. Выждав подходящий момент, Прасол выскочил из кустов, пробежал по откосу за последним вагоном, вскочил на ступеньку тормозной площадки.

Тепловоз шел медленно. Колеса мерно постукивали на стыках. Облокотившись на ограждение, Прасол со скучающим видом смотрел по сторонам.

Приблизившись к запретной зоне, тепловоз подал визгливый гудок, дал тормоза и поезд, скрипя всеми сочленениями, остановился. Запахло горелым маслом и тормозными колодками.

Из караульной будки лениво выполз мешковатого вида солдат. Он подошел к тепловозу, о чем-то поговорил с машинистом. Они, должно быть, уже не раз встречались и обычные пропускные формальности сводились к минимуму: солдат сел на тепловоз, поезд тронулся. Когда состав подходил к бетонной разгрузочной площадке, Прасол спрыгнул с поезда и неторопливо двинулся к зданию котельной. За штабелем остро вонявших креозотом шпал снял с себя комбинезон и остался в потертой форме старшего прапорщика. Шагая неторопливо, прошел к зданию штаба. Никто на него ровным счетом не обратил внимания.

Вошел в здание, поднялся на второй этаж. Открыл дверь приемной комдива. За столом с телефонами сидел лакированный капитан с кокетливыми черными усиками.

— Ты куда? — спросил он небрежно, бросив беглый взгляд на прапорщика.

Прасол показал трубку с нумераторным диском, которую держал в руке.

— Дальняя связь барахлит у командира. Сам вызывал.

— А-а, — протянул капитан с видом, будто он в курсе всех дел генерала, даже таких малых, как барахлящая дальняя связь.

Прасол отворил наружную дверь, обитую дерматином, и на миг оказался в полутемном тамбуре. Быстрым движением сдернул из-под фуражки на лицо капроновый паголенок и вошел в кабинет. Плотно притворив дверь, выдернул из-под кителя пистолет, направил на Деева. Голосом, полным злости, скомандовал:

— Руки на стол, генерал! И спокойно. Без лишних движений!

Деев помрачнел, глаза гневно сузились, но испуга, обычного для подобных случаев, Прасол на его лице не заметил.

— Ты понимаешь, прапор, что уйти отсюда не сможешь?

— Смогу, — ответил Прасол. — Без проблем. Шпокну тебя, и концы в воду. Выйду и скажу: генерал четверть часа не велел беспокоить. Тебя найдут с дыркой в голове, когда я уже буду далеко.

— Не упрощай, — устало сказал генерал. — Клади оружие, и кончим. Пока не наделал глупостей. На выстрел среагируют сразу. Будь уверен…

Прасол двинул пистолетом и нажал на спуск. Бутылка с нарзаном, стоявшая на столе на металлическом подносе, с треском разлетелась осколками. Привычного выстрела не прозвучало. Раздалось лишь тягучее шипенье, словно старенький паровоз стравил пар.

— Смотри на часы, полководец, — предложил Прасол. — Когда сюда сунется твой порученец. Жди…

Он подошел к открытому сейфу, вынул из него две кожаные папки с бумагами, три опечатанных сургучными печатями пакета. Положил на стол. Сгреб в кучу бумаги, лежавшие перед генералом. Швырнул их на папки.

— Так где же подмога, господин генерал?

Деев нервно дернулся.

— Спокойно, начальник! Теперь лицом к стене. И руки, руки повыше подними…

Деев неохотно выполнил приказание. Прасол сдернул с лица чулок и сказал:

— Теперь повернись ко мне. Ты все же силен, Ромка!

Узнав брата, Деев шуганул отборным матом и яростно хряснул кулаком по столешнице. Зазвенели на подносе осколки бутылки.

— Колька, гад! Ты хоть понимаешь, в какое положение меня поставил?

— Ну, не совсем же дурак. Если хочешь, доложи моему начальству. Пожалься. У меня возьмут объяснения. Проведут совещание. Объяснят всем, что русских генералов пугать нельзя. Посмеются. Я даже знаю, кто станет хохотать больше всех. Потом выпустят бумагу, запрещающую контрразведчикам проникать в кабинеты военачальников без санкции прокурора…

— Оставь, Колька! Ты же понял, о чем я. Если эта дурацкая история станет известной в гарнизоне, мне как комдиву — конец.

— Вот что тебя больше всего беспокоит.

— Положим не больше, но и не меньше…

— Тогда пойми: история эта никуда из этих стен не выйдет. В пьесе, которую мы разыграли, два действующих лица. Все так и умрет между нами. Главное, чтобы ты понял — все, о чем тебя предупреждал Шарков, включая нашу встречу — совсем не шуточки. Ведь чужой мог тебя шлепнуть и уйти отсюда без шума. Удалось же мне добраться до тебя без мороки. Вы тут верите, что, отгородившись от мира колючкой и спецзаграждениями, живете в полной безопасности; все, кто хочет попасть в твои владения, даже начальство, должны пройти мимо бдительных часовых, показать пропуска и допуски. Так ведь?

— Раз ты здесь, значит, не так.

— Слава богу, один урок извлек.

— Могу присягнуть, завтра ты уже такого не проделаешь.

— Стоп, Ромка! Стоп! Никаких шевелений. Будешь усиливать бдительность охраны, когда я разрешу. Нельзя давать повод нашим противникам стать осторожнее.

— Позволь мне самому решать, что делать в дивизии.

— Валяй. Тогда сегодня же я предам огласке все, что здесь случилось. Мне, в конце концов, наплевать на твое самолюбие.

— Ты сегодня отсюда не выйдешь. Я запру тебя на губе.

— Уверен в этом? Зря. Посмотри на брюшко. Я против тебя куда сильнее. И потом, ты понимаешь, чтобы комдив предстал во всем великолепии перед гарнизоном, мне достаточно вывести тебя отсюда с наручниками, уткнув пистолет в затылок. И ты пойдешь как миленький, братец. Я уже нарушил законы. Теперь, как говорят: семь бед — один ответ. Загудим с должностей вместе.

— И ты сумеешь?

— Ради дела? Да.

— Такое вторжение ты называешь делом?

— Угадал.

— Чего ты добиваешься?

— Сотрудничества, Роман Константинович. Я прекрасно понимаю, ты тут сидишь и решаешь глобальные стратегические задачи. Ядерная мощь. Межконтинентальные ракеты. Все серьезно, внушительно. По гарнизону офицеры ходят во весь рост. Вальяжные. Не пригибаются, не перебегают через плац. А я последний год только и вижу, как страну, надежно укрытую ядерным зонтиком, со всех сторон втихаря обгрызают крысы, будто головку сыра. А ваш главнокомандующий, не стоявший ни дня в строю, насилует армию с тем же цинизмом, с каким привык в строительных бытовках валить на пол малярш и штукатурщиц.

— Ты что-то слишком смело говоришь на такие темы, полковник. Я даже не знаю, как себя при таких разговорах вести.

— Брось куражиться, Ромка. В тебе все играет молодая моча. Тебе кажется, что на каждом шагу надо демонстрировать смелость и мужество, неустрашимость и волю. А это желание такой же опасный синдром, как и безрассудство. Если для безопасности государства комдивы должны быть только смелыми, их не надо учить в академиях. Краткосрочные курсы рукопашного боя и выживания — все, что им бы потребовалось. Дешево и сердито.

— Как ты предполагаешь прикрывать меня от похитителей?

— Прежде всего, я не собираюсь тебя прикрывать. Моя цель — уничтожение банды. Мы очень похожи. Я надену генеральский мундир…

— Нет.

— Но это…

Прасол умолк, осененный неожиданной догадкой:

— Слушай! Тебя оскорбляет то, что твои погоны нацепит простой полковник? Вот оно что!

Деев посмотрел на брата, прищурив глаз, будто прицеливался.

— Ты скажи, голова, какая матери разница, если ухлопают тебя, а не меня?

— Разница большая. Меня не ухлопают. Тебя — да. Я уже это доказал. И не спасут тебя ни личная смелость, ни дивизия, которая будет стоять на ушах. У каждого дела свои особенности. Учти, — Прасол пристукнул ладонью по столу, — тебя, мой дорогой генерал, я бы и дня не стал держать на такой большой должности. В тебе от пацана, заводилы, каким ты был на Покровке, куда больше, чем от государственного деятеля. Что тебя, оказывается, волнует!.. Что?! Не сочтут ли тебя офицеры трусом — так? Тогда ходи по шоссейке пешком. И покрикивай: «Вот он я, Деев. Кому я нужен? Выходи один на один!» И все поймут — ты смелый. И похоронят под музыку.

— Хорошо, ты вынуждаешь меня дать согласие.

— Значит, ты еще не потерянный человек.

— Ладно, что мне делать?

— Прямо сегодня ставь свой «уазик» в ремонт. Пусть машину готовят к покраске. Надо нанести на борта яркие пятна шпаклевки. Необходимо, чтобы машина комдива стала более заметной.

— Это все?

— Нет. Освободи один из боксов в ракетном ангаре. Дай личному составу понять, что ожидается прибытие новой мобильной системы. Освобожденное место предназначено для нее. Система особо секретная…

— Какой смысл в этом?

— Мне под надежным прикрытием надо ввести в гарнизон группу захвата. Появление новой системы привлечет внимание моих партнеров.

— Как ты им сообщишь о новой системе?

— Не беспокойся. Это сделают без нас. В гарнизоне у банды осведомитель. Мне его надо вычислить и нейтрализовать. Перед заключительным этапом операции.

— Сколько на это уйдет времени?

— Пока не знаю. Но постараюсь вынудить противника поспешить. Буду ездить по району с утра до вечера.

— Мне что же, придется сидеть все время в гарнизоне? Это исключено.

— В ангаре поселится моя команда и будут машины. Когда тебе надо ехать, заходишь к нам, берешь нашу машину — и езжай. Мне нужна твоя.

— Тебе не кажется, что твой замысел — авантюра? Прасола прихватят в таком месте и в такой час, когда твоей группы не окажется рядом?

— Древние говорили: «omnia mea mecum porto». Все мое ношу с собой. Группа всегда будет со мной. А место, где меня можно прихватить, я им назначу сам.

— Нахал ты, братец! — Деев громко засмеялся. — Таких наглецов, признаюсь, встречал редко.

— И не встретишь, — серьезно ответил Прасол. — У военных давно отбили уверенность и самостоятельность. «Чего прикажете-с», — вот ваш девиз.

Вернувшись из гарнизона, Прасол доложил об успехе предприятия Шаркову весьма коротко:

— С братцем я договорился. Начинаем подготовку операции.

Майору очень хотелось узнать подробности переговоров, но тайны, особенно семейные, выспрашивать неприлично. Расскажет Прасол сам — хорошо, не расскажет… Он не рассказал, а сразу перешел к делу:

— Мне потребуется три-четыре офицера. Смелых, решительных, боевых. Только не от Деева.

— В десантной дивизии есть заштатный резерв, — предложил Шарков. — Одни представлены на увольнение, другие ждут должностей. Такие тебя устроят?

— Надо посмотреть людей. Это не проблема?

— И комдива, Лисова, и кадровика майора Червякова я хорошо знаю.

— Червяков? Знакомая фамилия.

— Его отец генерал-полковник — служит в Москве, в Арбатском военном округе…

— Припоминаю. А сын?

— О, мальчик он колоритный. Безбожно пил. Потом лечился. Теперь примерно служит и блюдет чужую нравственность.

— Придется знакомиться.

Майор Червяков выглядел щеголем. Трудно сказать, как он успел обернуться, но к тому времени только три человека в дивизии — генерал-комдив, полковник — начальник тыла и майор-кадровик — носили новенькую российскую военную форму, возвышавшую их над остальными офицерами куда заметней, нежели размеры и число звездочек на погонах. Всем другим офицерам, как это водится в русской армии, приходилось донашивать тертые-перетертые в трудах и ученье обноски.

Положив руку на стопку личных дел, майор доложил Прасолу:

— Вот список тех, кого в ближайшее время представим на увольнение в запас. А этих — на выдвижение…

Червяков говорил тоном, каким во времена давние суровые люди в форме, возвышавшей их над остальными, докладывали своим начальникам: «Вот списки тех, кого нынешней ночью надо взять, а вот — которых надо пустить в расход». Что поделаешь, тон и интонации чиновников мало зависят от определения, которое себе присваивает государство — «демократия» или «диктатура». Все определяется только тем, сколько прав власть от своего имени предоставляет сидящим за столами бюрократам.

Пробежав глазами списки, которые подал майор, Прасол сказал:

— Начнем с увольняемых. Давайте старшего лейтенанта Пермякова.

По вызову в кабинет вошел офицер. Подтянутый, крепкий, с обветренным лицом и мозолистыми руками. Вскинул руку к пилотке:

— Старший лейтенант Пермяков.

— Садитесь, — предложил Прасол и указал на стул.

— Может, не надо? — возразил офицер. — Вряд ли моя кандидатура вас заинтересует. Я нежелательный элемент, товарищ полковник.

Старший лейтенант смотрел Прасолу прямо в глаза, и уголки его рта кривила ехидная улыбка.

— В дивизии, — с необъяснимой поспешностью вступил в разговор Червяков, — формировалась специальная группа для миротворческой службы в Абхазии. Старшему лейтенанту Пермякову было предложено место, он категорически отказался…

— Спасибо, товарищ майор, — прервал его Прасол и посмотрел на Пермякова в упор. — Струсили или что?

Старший лейтенант напрягся, непроизвольно сжал кулаки, сверкнул глазами.

— Я бы, товарищ полковник, в ответ мог просто выйти и хлопнуть дверью. У вас в столице иные взгляды на все. Разве не так?

— Может быть, — миролюбиво согласился Прасол.

— Военную службу я выбрал сознательно. У меня на счету двести прыжков. Свое дело люблю. Но мне не по душе быть миротворцем с автоматом. Не могу стоять в оцеплениях, где тебе в морду плюют, а ты только утираешься. Я присягал защищать Отечество, но никогда бы не стал стрелять в Белый дом или бить резиновым дрыном по головам стариков. Мне не по душе изображать миротворца в Грузии, где орут, что Россия все время держала их в кабале. Отделились, получили самостоятельность, пусть наслаждаются, сожительствуют с Шеварднадзе. И свои дела решают сами. Нет защитников? Пусть пошуруют по российским базарам. Или вырубят в Кахетии рощи ананасов и бананов, чтобы грузинские патриоты взялись за оружие, а не везли фрукты на наши рынки…

— Вы язва, — сказал Прасол. — Слава богу, не желудка.

Старший лейтенант усмехнулся.

Прасол прекрасно понимал, какие чувства гложут Пермякова, что заставляет его злиться и нервничать. Юношу, который выбрал себе цель на пороге жизни, успешно сделал первые шаги на избранном поприще — окончил училище, проявил себя честным самостоятельным командиром, вдруг поставили в дурацкое положение, показав, что ни он сам, ни его знания и опыт уже не нужны государству. И оказалось, что человек, призванный защищать других ценой постоянного риска, а возможно, и пролитой крови, сам оказался социально не защищенным. Он ощутил дыхание угрозы быть выброшенным на обочину в тот момент, когда начинать жизнь сначала будет очень трудно, либо невозможно вообще. В этом его убеждал пример майоров и подполковников, семейных, но бесквартирных; обремененных никому не нужными в наше время качествами — чувством долга, ответственности, порядочности. Их просто выбили пинком из привычного круга дел, бросили на произвол судьбы без средств к существованию, без крыши над головой. Чтобы обезопасить будущее от такой судьбы, Пермяков решил сам хлопнуть дверью, пока мудрые кадровики не сплавили его вон под улыбки, цветы и марш «Прощание славянки».

Людей с подобными судьбами и настроениями Прасол видел и в своем кругу. Честных, преданных делу бессребреников, отдававшихся службе не за щедрую плату (когда на Руси она была щедрой?), а во имя идей государственных, гнали из кадров разведки и контрразведки во цвете лет, не взирая на добродетели и заслуги. Некоторые сжимали зубы, уходили в коммерческие структуры на должности штатных горилл при людях с толстыми кошельками, другие становились консультантами по безопасности в банках и богатых фирмах, возглавляли частные охранные агентства и бюро. Третьи, потеряв веру во все и вся, озлоблялись и смыкались с преступными структурами.

— Хорошо, Юрий Иванович…

Пермяков даже замер от неожиданности. За время службы ни один начальник не обращался к нему так. «Старший лейтенант», «Пермяков» — на большее его командиры не шли, да и устав иного не требовал.

— Слушаю вас, товарищ полковник…

— Что вы скажете, если я предложу вам настоящее дело? Когда-то, во времена Павла Первого, на рублевых монетах писали: «Не нам, не нам, а имяни твоему». Имелся в виду Бог. Не знаю, сколь уместно упоминание Бога на деньгах, но дело, которое предлагаю — ни мне, ни майору, — Прасол кивнул на кадровика, — а Отечеству, армии…

Пермяков усмехнулся:

— Вы же солидный человек, товарищ полковник, а слова у вас… Извините, как у нашего бывшего замполита Резника. В прошлом он на всех собраниях был самым большим партийцем. Как Волкогонов. Теперь несет коммунистов на чем свет стоит. Опять же, как Волкогонов. Отечество, армия… Разве вы не видите, как в стране грабят людей под разговоры о благе родины? Громят армию, а говорят о ее укреплении…

Чем отчаяннее сопротивлялся Пермяков, тем более крепло желание Прасола заполучить его в свою команду. Честность, умение без боязни говорить то, о чем думаешь, присущи только людям капитальным, знающим, чего они хотят, во имя чего готовы тратить силы.

— Не будем разводить дискуссий, Юрий Иванович. У меня просто мало времени. Вы свободны. Уговаривать вас не собираюсь. Однако, если все же решитесь испытать судьбу, милости прошу. Я буду здесь еще часа два. Входите без очереди. Если не придете, то прощайте…

Пермяков круто повернулся через левое плечо и вышел из комнаты.

Червяков брезгливо посмотрел ему вслед и сказал с презрением:

— Вот такая у нас молодежь. Ни авторитетов, ни святого. Анекдотики про министра обороны, про лично президента… Видите ли, он не хочет служить в армии по принципиальным соображениям…

— Товарищ майор, — прервал Прасол. — Кто у нас следующий?

— Я бы предложил человека из списка на повышение. Вы увидите, какой это будет контраст с Пермяковым.

— Кто он?

— Лейтенант Чижов Иван Павлович. Окончил училище. С красным дипломом. Круглый отличник. Отец, между прочим, крупный генерал. Там, у вас в Москве…

— Спасибо, товарищ майор, но скажу прямо: круглые отличники меня пугают. Если круглый дурак, здесь все ясно. Круглый отличник — это человек без пунктика. Без точного интереса. Офицеру не обязательно отлично знать зоологию. Классный стрелок может не увлекаться поэзией.

— Но мы всегда обращаем внимание на отличников.

— Ничего не имею против. Обращайте и впредь. Впрочем, Чижова я поспрошаю. На предмет сообразительности. Мой отец говорил, что военный — это математик, который решает задачи под разрывами снарядов. Представьте, на контрольной по алгебре я буду делать по выстрелу каждую минуту. Соображать, когда гремят выстрелы, не так-то просто. Стрелять я здесь не стану, но проверить, как соображают люди, мне просто необходимо…

Чижов оказался крепышом с красными щеками и щеголеватыми белесыми усиками. Щелкнув каблуками, он представился:

— Лейтенант Чижов на предмет беседы прибыл.

— Садитесь, Иван Павлович.

Демонстрируя высокое уважение к начальству, Чижов не сел на стул, а только умостился на самом его уголочке. Прасол открыл кейс и выложил на стол раскладную папку, в которой были наклеены небольшие фотографии.

— Здесь тридцать снимков. У вас три минуты. Потом я уберу все и дам другую подборку. Вы должны узнать лица, которых не было на первом монтаже.

— О’кей, — сказал лейтенант. — Задание понял.

Через три минуты Прасол положил перед Чижовым вторую папку.

Еще через минуту тот признал поражение.

— Не помню ни старых, ни новых.

— Хорошо, задам вам вопрос. Вы, Иван Павлович, пилот самолета. Летите из Новосибирска в Тулу. На борту груз — двадцать пассажиров и гуманитарная помощь Красного Креста. Сколько лет пилоту?

Лейтенант взглянул на полковника с видом, с каким смотрят на людей шизанутых, чья умственная свихнутость во всем блеске проявляется неожиданно, но очевидно. Чуть не съязвил, но сдержался. Спросил:

— Это из серии «в огороде бузина»?

— А если все же подумать? — поинтересовался Прасол.

Лейтенант усмехнулся.

— Ловите?

— Свободны, Иван Павлович. Простите за беспокойство.

Когда дверь закрылась, Червяков хмыкнул.

— Мощный вопрос. Я бы и то не сосчитал. Какой же ответ?

— Двадцать три года.

Кадровик погладил макушку.

— Ни за что бы не догадался. Надо запомнить тест.

— Пригласите следующего.

— Вы здесь отметили фамилию капитана Тесли, товарищ полковник. Обязан предупредить, — голос Червякова наполнился любезной вкрадчивостью, с которой царедворцы обращаются к владыкам, стараясь показать свою преданность. — Тесля фигура одиозная. И аттестации у него неважные.

— Что такое? — спросил Прасол, опасавшийся брать на серьезное дело профессиональных пьяниц.

Червяков понизил голос на полтона, что по его представлению соответствовало разговору на уровне «совершенно секретно».

— В аттестации подчеркнут опасный недостаток: «дерзок и невыдержан с начальниками и старшими».

Прасол улыбнулся с облегчением.

— У такой формулировки, товарищ майор, есть ясно читаемый подтекст. Составитель аттестации не написал: «дерзок и невыдержан». Он добавил «с начальниками и старшими». Это вроде сигнала: капитан дерзил мне, чего я не переношу, говорил мне, чего я не хотел слушать, значит, будет дерзить и говорить неприятные вещи и вам.

— Такое предупреждение вполне нормально. Аттестация для того и нужна, чтобы один начальник письменно сигнализировал другому о достоинствах и недостатках тех, кого он аттестует. Если сказано: «дерзок», мое дело обратить на это ваше внимание.

— Я уже обратил. Кстати, мне пришлось читать характеристику, которую Драгомиров дал одному из подчиненных генералов. Он написал: «в бою застенчив». Страшные слова, хотя и деликатные. Пригласите капитана Теслю. Посмотрим, чего в нем больше — застенчивости или дерзости. Между нами, — Прасол понизил голос до степени, в которой с ним только что говорил Червяков, — для дела я подбираю именно дерзких.

Тесля не вошел, а протиснулся в кабинет. Дверной проем оказался узковатым ему в плечах, а притолока располагалась слишком низко для могучего капитана.

— Проходите, Владимир Васильевич. И расскажите нам, за что вас выдворили из Южной группы войск?

— За непочтение к родителям и социалистическим братьям.

— Если нетрудно, раскройте подробнее.

— Все просто, — Тесля сложил пальцы в кулак, похожий на кочанок капусты, поглядел на него с вниманием. — Врезал я кое-кому…

История действительно была простой, как чайник. По делам службы из гарнизона Тесля приехал в Будапешт. Городским транспортом направился в Матьяшфёльд, где располагался штаб группы. Окончив дела, автобусом двинулся в Ракошфалву — четырнадцатый район венгерской столицы. Хотел найти и посмотреть на улицу Банки Доната, где в четырехэтажном доме в шестидесятые годы жил его отец — майор медицинской службы, и рос он, Володя Тесля.

Капитан шел медленно, разглядывая чужой для него город, чужие дома, людей, язык которых он изучил еще тогда, когда рос на здешних улицах, дружил и играл с местным ребятишками. Он кое-что из того, что запало в детскую память, узнавал без труда, кое-что изменилось настолько, что при всем старании узнать он не мог.

В месте, где улица Мартош Флоры пересекается с улочкой Вамош Илоны, Тесля увидел двух мадьяр, которые поддерживали друг друга за плечи и пьяной походкой брели по тротуару. Видимо, они нагрузились под завязку персиковой самогонкой, барацк палинкой, в ближайшей забегаловке — шорке.

При виде русского офицера в мадьярах воспрянул дух свободолюбия и независимости. Один из них — такой же здоровенный мужик, как и сам Тесля, решительно вышагнул ему навстречу, освободившись от объятий товарища. Тесля сразу разглядел буграстые плечи молотобойца под красной майкой с американским флагом на груди, багровые щеки, огромные кулаки.

Мадьярин выглядел крайне воинственно. Из-под носа, цветом и формой напоминавшего перезревшую сливу, свисали черные плети мокрых усов. Мадьярин был изрядно поддатым и оттого его переполняли чувства хазафиашага — венгерского патриотизма и безмерной пьяной отваги. Он в упор посмотрел на Теслю красными с перепоя глазами и, спотыкаясь на каждом слове, выговорил:

— Орусул дисно! — Должно быть, стараясь сделать сказанное более понятным, перевел на немецкий. — Руссише швайн!

Плевать было Тесле на словесные помои. Неприятно, конечно, что тебя назвали русской свиньей, но он прошел бы, сделав вид, что сказанное его не касается. Однако мадьярин явно искал стычки. Ощерив желтые редкие зубы, сквозь прогал между резцами он циркнул в сторону Тесли струю липкой слюны.

Далее все произошло автоматически. Взмахнув левой, Тесля на миг отвлек внимание пьяного и тут же прямым ударом правой в челюсть послал его в нокаут. Удар оказался настолько сильным, что мадьярин полетел на землю, как подрубленный столб. Затылок его треснулся об асфальт со звуком мяча, которым пробили пенальти в матче международной встречи.

Второй мадьярин — такой же пьяный и безрассудный, вместо того, чтобы выказать стремление к замирению, выхватил из кармана нож и выщелкнул выкидное лезвие. Выдвинув вперед руку, вооруженную стальным жалом, он встал поперек дороги, преградив Тесле путь.

— Давай, — сказал он довольно внятно по-русски. — Давай, товарич!

Тесля перехватил его руку жестким хватом, левой ногой нанес удар в промежность, рванул кисть с ножом влево, и его противник вкатился лбом в стену дома.

Где-то рядом громко закричали. Послышался топот. Должно быть, бежали на помощь своим. Тесля не успел опомниться, как рядом притормозила новенькая «тойота», распахнулась дверца и кто-то за руку потащил его в машину.

— Вам отсюда надо уехать, — с некоторым акцентом произнес венгр по-русски. — Здесь будет сейчас много хулиганов.

— Кёсоном, — поблагодарил Тесля по-венгерски.

— Нем бай, — засмеялся венгр. — Пустяки.

Он тронул машину и поддал газу. Запели шины, срываясь с места.

Круто свернув направо, венгр сказал:

— Я просто отдаю долг.

— Вы мне ничего не должны, — удивленно возразил Тесля.

— Я отдаю долг русским. Это важнее.

— За что же?

— В пятьдесят шестом году мне было пятнадцать лет. Что в таком возрасте думают и делают мальчишки, объяснять не надо. Верно? В Будапеште в разгаре было восстание. Стреляли. Я тоже достал автомат. Не «Калашников», нет. ППШ. Так? Пистолет-пулемет Шпагина. Я верно помню? И пошел воевать с русскими. На улице Ракоци увидел разбитый дом. Ромок. Как это по-русски? Огрызки?

— Развалины, — сказал Тесля.

— Точно, развалины. Там сделал позицию. В пятнадцать лет ребята знают, как это делать, лучше, чем в двадцать, когда сами становятся солдатами. Я ждал. Потом от вокзала Келети появились русские. Я, как это сказать? — да, прицелился. И стрелял. В офицера. Не попал очень близко. Офицер прыгнул ко мне. С пистолетом. Я испугался. Сильно. Понимаешь? Даже из моего крана вода пошла. Он мог меня убить. Это было его право. Верно? Он не убил. Он надрал мне уши. Так можно сказать? Очень надрал. Ухо долго было красное, потом синее. Я был злой. Если бы он меня убил — я бы стал герой. Хёш. Так верно? Он не убил. С красным ухом никому даже сказать не мог, что делал, что со мной случилось. Потом шло время. Я понял — это мое счастье, что я живой. Я понял, что у меня долг перед русским офицером. Он был просто человек, в которого я стрелял. И я сказал: «Сабо, ты теперь должен русским. За тобой долг». Так он за мной и числился. Сегодня я с русскими в расчете.

Тесля засмеялся.

— Вам не кажется, Сабо ур, — он употребил венгерское выражение — господин Сабо — что долг понятие сложное? Вы сочли себя должником перед русским офицером, теперь русский офицер должен думать, что он ваш должник. А не лучше ли людям просто относиться друг к другу по-человечески, даже если они не обременены взаимными долгами?

— Вы хитрец, — засмеялся Сабо.

Он довез капитана до вокзала Дели, проводил до вагона.

Тесля вернулся в гарнизон, но докладывать о происшествии никому не стал. О случившемся командиру полка стало известно из других источников. Оба нападавших попали в больницу. И хотя они были известны милиции как отъявленные хулиганы и дебоширы, но это были свои, мадьярские хулиганы, и делу придали официальный ход.

Вызвав Теслю «на ковер», командир полка сразу стал орать:

— Что ты там наломал, медведь? Дерешься на улицах, а командующему войсками ноты из Министерства иностранных дел шлют. Ты понимаешь, чем мне это грозит?!

— Виноват, товарищ полковник, но ваши проблемы меня не касаются. Я не груша в боксерском зале, в которую каждый может ткнуть кулаком, не получая при этом сдачи. И уж тем более — не плевательница. Я — офицер. Об этом говорят знаки различия. Они дают мне право защищать свою честь и достоинство всеми доступными способами. Потому что честь офицера — это честь государства, которому он служит.

— Все? — спросил полковник. — Высказался? Теперь послушай, что скажу я. Ты считаешь себя офицером. А я по-твоему кто? Хер собачий? Не считаешь? Так вот, учти, я бы в подобной ситуации в ход кулаки не пустил. Мы все-таки в чужой стране…

— И очень плохо. Однако хуже всего, что в моем возрасте и звании вы скорее всего мыслили по-иному. Именно так, как я сейчас. Изменить мнение вас заставляет боязнь за карьеру, за свою пенсию. Ради этого вы готовы бросить под ноги и честь, и самолюбие.

Полковник вскочил.

— Заткнись! — заорал он яростно. — Умник хренов! Пошел вон! Собирай вещи и к чертовой матери! В двадцать четыре часа!

Тесля поджал губы, круто повернулся через левое плечо и вышел. Начальник штаба полка, присутствовавший при их разговоре, встал, прошелся по канцелярии. Спросил:

— Ты всерьез решил его гнать?

— Какие могут быть шутки?! Прикажи оформлять документы и выдели сопровождающего до границы, чтобы он по дороге ничего не отмочил. Наглец! Подонок! Я в его возрасте твердо знал, что такое дисциплина. Раскрыть пасть на командира полка и оскорбить его…

— Ты сердишься, Юпитер, и, должно быть, не прав. А сердишься потому, что он ударил тебя под дых. Разве не боязнь за свою шкуру делает нас сегодня не такими смелыми, какими мы были раньше? Лично меня — да. Хотя внутренне я на стороне капитана.

— Брось, ты как был марксистом, так им и остался. Говоришь одно, веришь в другое, в уме держишь третье…

— Все-таки одумайся. Вломи взыскание, но выгонять…

Начальник штаба не усек то, что сразу понял Тесля: решение о его судьбе принимали на уровне военных богов в штабе Группы войск. Командир полка лишь озвучил чужое решение.

В Москве Тесля явился в Главное управление кадров. Розовощекий молодой полковник, явно выдвиженец переворота, сочувственно спросил:

— Ты хоть этому подонку хорошо врезал?

— Вроде бы, — смущенно ответил Тесля. — С копыт он рухнул…

— Правильно поступил. Давить эту сволочь, давить надо, а мы со всеми цацкаемся. Дипломатия, видишь ли, сопли-вопли. У меня есть заявка на ротного в воздушно-десантную дивизию. Ты мастер спорта, не пьющий, пойдешь?

Так Тесля оказался под куполом парашюта. Тянул лямку (чтобы звучало более по-десантному, можно сказать — тянул стропу), вывел роту в отличные, но с осени прошлого года охладел ко всему — к службе, к карьере.

Началось с того, что он съездил в Москву на стрелковые соревнования. Движимый любопытством, сходил и даже постоял на Новоарбатском мосту. Расстрелянная демократия глянула на него пустыми глазницами окон Белого дома. Некогда белоснежные стены, подпиравшие золотой герб вольной России, закоптились, почернели в огне пожара. На душе стало муторно и гадко. Он увидел, что те, кого всегда называли защитниками, вдруг стали карателями. Не полиция, не внутренние войска, а знаменитая Таманская мотострелковая дивизия запятнала свое знамя кровью людей России. И не нашлось в ней офицера, который бы на проклятом мосту, встав на броню, пустил себе пулю в лоб. Пулю чести, пулю вразумления. За деньги, за поганые бумажки офицеры-таманцы стали способны на все — даже на подлость и бесчестье.

Вернувшись в полк, Тесля подал рапорт: «Прошу уволить в запас». Как человека неблагонадежного его освободили от должности и вывели в резерв, где он ожидал приказа министра об увольнении.

Выслушав сбивчивый рассказ офицера о своих злоключениях и взглядах, Прасол решил: такого он может взять в свою команду. Человек смелый и главное — предельно искренний, честный.

— Садитесь, Владимир Васильевич, — предложил он капитану.

Тот опустился на стул, который скрипнул под его мускулистым телом.

— Давно подтверждали спортивную классификацию?

— Какую? У меня их три.

— По самбо.

— Ровно неделю назад вернулся с чемпионата. Золотая медаль.

— Не хило, — оценил Прасол. — Во всяком случае, так бы сказал мой сын. А по стрельбе?

— В этом году уже бывал на соревнованиях.

— Мастер?

— Так точно.

— Сейчас я задам вам вопрос. Только не обижайтесь, если он покажется странным.

Капитан пожал плечами. Мол, ваше дело спрашивать, мое — отвечать.

— В поле три куста. Идет дождь. Под какой куст заскочит заяц?

Тесля взглянул на Прасола пристально, пытаясь угадать меру серьезности, с которой должен прозвучать ответ. Червяков напряженно подался вперед.

— У зайца в дождь нет выбора. Под какой куст ни заскочи, он будет мокрым. Суше других может оказаться самый густой.

Прасол кивнул, соглашаясь.

— Разрешите мне? — спросил Червяков и лукаво улыбнулся. И, не ожидая согласия, сказал: — Вы, товарищ капитан, пилот транспортного самолета. Рейс Тула — Новосибирск. Груз двадцать пассажиров и гуманитарная помощь Красного Креста. Сколько лет пилоту?

— Думаю, двадцать девять, — ответил Тесля, усмехаясь.

— Двадцать три! — торжествующе поправил кадровик и пригладил макушку.

— Да нет, товарищ майор, — вмешался Прасол. — Капитан не ошибся. Рейс-то у вас не Новосибирск — Тула, а Тула — Новосибирск.

— Фу ты! Я перепутал! — Червяков был искренне огорчен и потому потер макушку еще яростней.

Прасол познакомился с десятью офицерами и отобрал двух капитанов — Теслю и Бориса Ивановича Шуршалова. Он собирался пригласить на беседу одиннадцатого, когда в дверь постучал старший лейтенант Пермяков.

— Разрешите, товарищ полковник? Я согласен. Говорят, у вас мощные тесты. Я готов…

— Садитесь. Вот вам набор фотографий. Вглядитесь. Затем я покажу второй. Скажете, какие лица повторяются.

— Готов.

Через три минуты на стол лег второй монтаж.

— Теперь взгляните сюда.

Пермяков скользнул взглядом по снимкам и трижды ткнул пальцем в разные места.

— Вот, этот и этот. Очко?

— Отлично, — оценил Прасол, постаравшись скрыть удивление. — Как вы угадали?

— Несложно, товарищ полковник. До меня тут уже пальчиками тыкали. Если приглядеться — глянец потерт.

— Еще раз отлично. За находчивость.

— Иначе и быть не могло.

— Вам не вредит самомнение? — спросил Червяков ехидно. Он до сих пор не мог простить отлуп, который получил его любимец Чижов. — Вы ведь всего старший лейтенант…

— Разве монополия на способности у майоров и выше?..

Прасол с интересом следил за пикировкой. Пермяков был дерзким, острым на язык. Он, несомненно, не испытывал боязни перед начальством. Такие люди обычно в равной мере способны на дерзкие дела и безрассудные поступки. В мирное время в армии их часто губят тем, что всячески прижимают, стараясь подровнять под общую гребенку. И они обычно уходят из ее рядов до срока сами, либо их выгоняют «по служебному несоответствию». Зато в боевой обстановке, если шальная смерть не останавливает их порыва, они взмывают высоко вверх, быстро набирают чины и награды. Среди трех отобранных Пермяков был явно самым шустрым.

— Не знаю, лейтенант, не знаю, — задумчиво сказал Червяков, и в глазах его сверкнул мстительный огонек. — Я бы на месте товарища полковника на ответственное дело вас не взял.

— Я бы вас тоже, товарищ капитан.

— Забываетесь, Пермяков. Я — майор.

— А я старший лейтенант.

Червяков побагровел и стал нервно перекладывать папки с личными делами.

Стараясь сгладить неловкость, Прасол, сделав глубокомысленный вид, предложил:

— Может, вы сами пойдете ко мне, товарищ майор? У вас опыт, суждения… Я попрошу командира дивизии, он вас на время отпустит…

Червяков импульсивно отодвинул папки.

— Вы бы мне еще взвод предложили, — голос его полнился язвительностью. — Майоров нам некуда девать стало.

— Извините, если обидел, — голос Прасола звучал примирительно. — Но раз вы отказываетесь, на ваше место я беру старшего лейтенанта Пермякова.

Когда Пермяков вышел из канцелярии, Червяков сказал:

— Простите, товарищ полковник, но, между нами, я удивлен. Вы что же, всерьез верите, будто ваши тесты могут прояснить, чего стоит тот или иной офицер? Что ваши вопросы выше диплома и служебных аттестаций? Лично я в это не верю.

— Представьте, я тоже.

— Зачем же задавать вопросы? Они сбивают с толку. Люди теряются. Возьмите лейтенанта Чижова. Хороший офицер, а как растерялся…

— Простите, майор, но офицер, которого сбивают с толку дурацкие вопросы, не может быть хорошим. Мне не обязательно, чтобы на все отвечали правильно. Куда важнее, чтобы человек не терялся, а думал. Любые решения, которые принял командир, оказываются верными, если он без колебаний доводит их до конца. Плохо, когда офицер колеблется, не может решиться на что-то определенное…

После обеда Прасол собрал офицеров, отобранных в команду.

— Всего трое? — удивился Тесля. — Не густо.

Прасол улыбнулся:

— У меня принцип матросский — пусть трое, но все в тельняшках.

— Мы такие, — подтвердил Шуршалов с улыбкой и согнутым пальцем поправил усы.

— Не сомневаюсь, и все же вынужден вас проверить. Сперва пошутим. Сейчас я выйду и запру дверь. Жду вас на плацу. Дверь не ломать, окон не бить. На все три минуты. Ясно?

Щелкнул замок.

Когда Прасол вышел из штаба, на плацу уже стояли два капитана — Тесля и Шуршалов. Последний небрежными ударами ладони отряхивал брюки. Прасол поднял глаза. Окно на втором этаже было распахнуто, одна из створок качалась, поскрипывая.

— Пермяков? — спросил Прасол.

— Здесь, — голос раздался из-за спины. — Простите, товарищ полковник. Я тоже умею как кенгуру, но джентльмены предпочитают двери…

Он показал Прасолу гвоздь с согнутым острием. Офицеры засмеялись.

— Нестандартное решение, — заметил Шуршалов иронически.

— Ценю, — согласился Прасол. — Остается проверить, как вы стрелять научились…

— Нешто мы не господа офицеры? — сыронизировал Тесля.

— Это мы и проверим. Согласны? Шарков, ты мне обещал стрельбище.

— Все готово, можем ехать.

На дивизионном стрельбище в секторе пистолетной стрельбы их встретил офицер, отвечавший за безопасность и мишенную обстановку. Представился:

— Капитан Мельников. Сектор к занятиям готов.

— Вот вам смена, — сказал Прасол, пожав руку капитану. — Командуйте.

Офицеры выстроились шеренгой, зарядили оружие.

— На огневой рубеж, шагом марш! — подал команду Мельников.

— Отставить! — оборвал его Прасол.

Офицеры остановились. Сделали по шагу назад. Подравнялись.

— Товарищи офицеры! — сказал Прасол. — Дело, которое нам вершить, по командам не будет делаться. Когда надо стрелять, каждому придется решать без подсказок…

— Но меры безопасности на огневом рубеже, товарищ полковник, необходимы, — возразил Мельников, краснея от обиды. Он знал, что старшие начальники всегда требовали пунктуального соблюдения всех правил проведения стрельб. Прасол повернулся к капитану.

— У вас есть пугачи? Пистоны? Надо выдать. Нет? Жаль. А коли люди вооружены пистолетами, то мы будем учить их обращаться с оружием в экстремальных условиях.

Он обернулся к шеренге.

— Владимир Васильевич, ваша мишень крайняя справа. Стреляйте.

Мельников, теперь уже побледнев, гневно обратился к Прасолу:

— Я снимаю с себя ответственность за ваши действия, товарищ полковник.

Прасол понимающе кивнул.

— Успокойтесь, товарищ капитан. Я вас не подставляю. Можете даже уйти.

Тесля, не выходя на огневой рубеж и не меняя стойки, вскинул пистолет и пять раз без пауз выстрелил. Все смотрели не столько на него, сколько на Прасола. Но тот стоял с непроницаемым видом и внимательно разглядывал носок своего ботинка, поворачивая его туда-сюда.

Когда выстрелы отгремели, он спросил:

— Попали?

— Конечно, — ответил офицер. — Две десятки, три девятки.

— Даже так? Отлично.

Шуршалов и Пермяков стреляли вместе. Еще две отличные оценки должны были порадовать полковника. Но он не очень обрадовался. Сухо констатировал:

— Стрелять все вы умеете, я убедился. Вопрос только в том — как? Обратите на себя внимание: за годы службы вас приучили держать пистолет как хрустальный бокал. По команде «Шагом марш!» выходить на огневой рубеж. По команде «Огонь!» — нажимать курок. После стрельбы еще одна команда: «Орудие к осмотру!» И ни у кого из вас за все это время не возникло желания спросить: кому нужны хрустальные стрелки? Вы ведь сами знаете, как во всех случаях вас тянет принять спортивную стойку. Нам это не подойдет. Андрей Павлович обещал обстановку более сложную. Куда-то надо ехать?

— Да.

И они поехали.

Узкая пассажирская платформа «Ягодное» в тот час была пустынной. Пятеро мужчин в камуфляже спрыгнули на траву, пересекли рельсы и двинулись по тропке, пересекавшей лес. Миновав пшеничное поле, прошли к реке. Здесь вдоль берега рачительные хозяева природы десятилетиями добывали гравий и оставили на память будущим поколениям свидетельства своей бурной деятельности — огромные мертвые котлованы. Одни из них кто-то приспособил под дикое стрельбище. Здесь можно было вести огонь из всех видов оружия, вплоть до гранатометов, не боясь причинить кому-то вред.

— Подойдет? — спросил Шарков, зная, каким будет ответ.

Они стояли на краю глубокой выемки, которая с Луны должна была выглядеть внушительным кратером — следом великой космической катастрофы.

— В самый раз, — оценил Прасол местечко. На похвалы он был скуп, а когда хвалил, в голосе было больше иронии, нежели восхищения. От этого похвалы не всегда вдохновляли.

Шарков прикрепил к метровым кольям две поясные мишени и разнес их по разным углам карьера.

— Начнем? — спросил Прасол. — Давайте вы, Юрий Иванович. На цель по одному патрону. Вперед!

Пермяков бежал упругим спортивным шагом, легкий, сноровистый. Было видно, он старался произвести впечатление на товарищей. Прасол спокойно сидел на откосе у въезда в карьер и сосредоточенно подбрасывал на ладони нечто, похожее на голыш. Когда Пермяков достиг первого рубежа и выхватил пистолет из кобуры-босоножки, Прасол зажег шнур взрывпакета, которым только что играл, и швырнул его под ноги стрелку. Взрыв бабахнул за спиной Пермякова, и тот от неожиданности рванул курок. Прогремел выстрел. Смешавшись, стрелок пальнул еще раз и побежал дальше…

После проверки обеих мишеней попаданий в них обнаружено не было.

— Поймите, — сказал Прасол своим рекрутам. — Я не разочарован. Нет. Просто хотел показать вам, что навыки спортивной стрельбы, которые служба прививает офицерам, — это подготовка к войне с чучелами. А мне нужно, чтобы вы видели перед собой подлинного врага. Вооруженного. Он будет в вас стрелять. И стрелять метко. Поэтому мы начнем учиться вести огонь на бегу, в падении, в прыжке…

— Для этого надо каждому спалить по ящику патронов, — сказал обиженно Пермяков.

— Будет и по ящику. Будет по два. Важно, чтобы вы палили не зря. Вот вы, Юрий Иванович, в нос попадаете пальцем с закрытыми глазами. Верно? Стрельба в движении почти то же самое. Надо привыкнуть ощущать пистолет как продолжение руки. Пусть он станет указательным пальцем. И главное в этом деле, чтобы ствол во всех случаях лежал параллельно локтевой кости. Во всех случаях — когда вы стоите, лежите на боку, на животе. Закройте глаза и вскиньте руку. Откройте глаза. Задрали ствол? Поправьтесь. Плюньте на все, чему вас учили в тире. Главное — рука и глаз. И не бойтесь дергать курок. Пусть плавно его спускают чемпионы. Нам нужны не очки, а жизнь, — Прасол перевел дух и улыбнулся. — Во речугу закатил! Будто народный депутат перед вторым микрофоном.

— Может, вы сами покажете, как надо? — с невинным видом попросил Тесля, и все сразу посмотрели на полковника. — Для поучения и нашей уверенности.

— Кому дать взрывпакет? — спросил Прасол. — Пермяков наверняка постарается меня подловить. Есть такое желание? Валяйте!

Прасол бежал зигзагом, и Пермяков ни разу не угадал, куда он сделает очередной бросок. Взрывпакет, посланный, казалось бы, туда, куда направлялся полковник, пукнул впустую, потому что Прасол внезапно рванулся в другую сторону. И огонь по мишени он открыл не с рубежа, обозначенного кучкой камней, а задолго до него, едва из-за борта выемки стало видно первую мишень. Выстрел прозвучал неожиданно и всего один раз. Остроглазый Пермяков увидел, что в центре мишени, где-то под условным подбородком фигуры, как крупная муха села пробоина.

Тесля наблюдал за полковником с изумлением. То, что делал Прасол, походило на трюки стрелка-каскадера, с одним отличием — пули были настоящие и поражали мишени без подвохов.

Вбежав в выемку, Прасол перепрыгнул через бетонную балку и, еще находясь в прыжке, саданул по второй цели во второй раз. Он успел сделать еще два выстрела. Затем упал за вагонетку, стоявшую на ржавой узкоколейке, быстро выкинул руку из-за колеса и вогнал в первую мишень сразу две пули. Встал, отряхиваясь…

— Все, товарищ полковник, — сказал Тесля, — можете из меня веревку вить, но пока не повторю ваш результат, буду здесь пыхтеть день и ночь.

— Добро, Владимир Васильевич, веревок я из вас навью. Но сейчас мы отработаем еще одну комбинацию. Борис Иванович, вы слыхали команду «Вперед! Я прикрою!»?

— Так точно.

— В кине, — сострил Пермяков. — В армии такой нетути.

— У нас будет. Только учтите, когда тебя прикрывают, это ничуть не веселее, чем когда тебе стреляют в спину. Но мы должны через такое пройти. Чтобы каждый в группе знал — прикрывают без дураков. Чтобы верили друг другу — если прикрывают, это надежно.

— Надо, так надо, — сказал Тесля.

— Отлично, Владимир Васильевич. Вы сейчас поползете до рубежа, с которого станет видна левая мишень. Я буду вас прикрывать и вести огонь по правой. Пули пойдут над головой, но вы на них ноль внимания. Я прикрываю…

Они бегали, стреляли, учились выскакивать из машины легко и быстро, метать на бегу гранаты, осваивали умение падать на камни, перекатываться и переползать. Казалось бы — наука для солдат-первогодков, но Прасол не жалел офицеров. Он знал — не случайность, а уменье и хладнокровие чаще всего спасают жизнь на поле боя.

— Пару деньков поживем на стрельбище, — сказал Прасол в один из перекуров. — Мне надо убедиться, что все у нас пойдет как по маслу.

К вечеру они разбили палатку, насобирали хвороста и сушняка, разожгли костер. В лесу, прогревшемся за день на солнце, густо пахло смолой и хвоей. Слабые порывы ветра доносили от реки волны сырого холодного воздуха. В овражках и на луговине, цепляясь за кусты и траву, собирались хлопья зыбкого тумана.

Костер, в который каждый старался подсунуть сухую ветку и полешко, весело потрескивал и дымил. Временами пламя ярко разгоралось, освещая лица людей багровым светом.

Тесля, насадив на тонкий ореховый прут копченую колбаску, вертел ее над огнем. С колбаски на угли капало сало, трещало и вспыхивало ярким пламенем.

Прасол задумчиво поковыривал обгоревшим концом палки угли и рассказывал о целях и трудностях предстоявшей операции. Впервые его команда узнала, для чего их собрали и что будут делать.

— Не стоит беспокоиться, товарищ полковник, — сказал Пермяков, когда Прасол окончил рассказ. — Все будет тип-топ. Мы их захватим…

— Захватов не планирую, — сказал Прасол. — Это вы из головы выкиньте. У сильного, а мы просто не имеем права забывать о своей силе — так вот, у сильного есть право не чикаться с теми, кто на него нападает. Вы думаете, они не знают о нашей силе? Знают. Но привыкли, что им не дают сдачи. Что если наши и стреляют на поражение, так где-то в Таджикистане, после того, как умылись кровавой юшкой. Надо такую веру сломать. Раз и навсегда…

— Ох и врежут же нам сверху за самодеятельность, если наломаем чужих голов, — усмехнулся Пермяков. — Чует сердце…

— Испугались?

— С вами? Нисколько. Надо же где-то начинать.

— А вы, Тесля?

— До конца.

— Шуршалов?

— С вами.

— Хорошо.

— Только один вопрос, товарищ полковник, — сказал Пермяков. — Вы сказали: захватов не планирую. Как же быть с эрой милосердия?

— С эрой милосердия? Это, любезный Юрий Иванович, из серии тех же мечтаний, что и коммунизм.

— Выходит, вы в коммунизм не верили?

— Верил, не верил… Разве мы говорим о религии? Если подвести под марксову гипотезу о коммунизме научную базу, то легко просчитывается, что общества полной социальной справедливости не было и быть не может. Люди от рождения наделены разными жизненными возможностями. Один здоров, энергичен, умен. Другой здоров, но дурак. Третий инвалид с детства. Четвертый от роду дебил — двуногое существо с разумом червяка. Только не дергайтесь. Это все правда, хотя мы лицемерно на нее закрываем глаза. Так о каком же равенстве этих людей может идти речь? Не делайте мне смешно, Юрий Иванович.

— Как же вы служили коммунистическому государству?

— Я служил просто государству. Оно никогда не было коммунистическим. Вы, дорогой мой, должно быть, не брали в руки Ленина. Теперь это не обязательно, так? О Ленине судят по Волкогонову. Между тем, Ленин говорил: коммунизм и государство плохо совместимы. Государство — инструмент политической борьбы. Коммунизм — общество, в котором изжиты антагонизмы. Значит, ему чужда политическая борьба…

— С трудом представляю такое общество.

— Я тоже, и все потому, что в марксизме-ленинизме есть экономическая теория, философская, но никогда не были представлены социология, социальная психология. В человековедении ленинизм — это дырка от бублика. Нельзя строить теории общественного развития без учета человеческого фактора.

— При чем тут он? — спросил Тесля.

— При том, что мы о себе, о людях, знаем куда меньше, чем о ядре атома. Внутренний мир человека, его психика, процессы мышления — все это еще загадка. Есть, например, предположение, что человек отделился от племени обезьян лишь тогда, когда перенял повадки волчьей стаи…

— Простите, но для меня это нечто новое, — сказал Тесля. — И почему именно волчьей?

— Прощаю, — сказал Прасол, приложил руку к животу и сделал вид, что поклонился. — Если вам не нравятся волки, могу отнести события к семейству львов. Устроит? Правда, сравнение будет менее точным.

— Какая разница — львы, волки? — сказал Пермяков. — Важна суть.

— А суть проста. Семья обезьян живет по законам старшинства сильнейшего. Слабые, в том числе дети, в условиях голода не получат еды, пока не нажрется вожак. Или пока он не подаст знака: «жрите». Волки признают приоритет стаи. Они часто охотятся совместно и делятся пищей с детьми, со слабыми, со стариками…

— Если следовать такой теории, — сказал Тесля задумчиво, — то, к сожалению, в людском обществе волчьи повадки не завоевали всех наших привычек. Видимо, осталось в нас еще немало от обезьян. Волк никогда не загрызет волка, если тот дал понять, что сдается. Мы же готовы драться не только за пищу и самок, но и по другим пустяковым причинам. Мы все еще сохраняем в себе приверженность к законам старшинства сильнейшего.

— Резон в этом есть, — заметил Прасол, — тем более что сознание и инстинкты — явления разные.

— Как это? — спросил Пермяков.

— Вы слыхали о душегубках? О машинах, в которых фашисты травили своих противников угарным газом от выхлопа автомашин? Так вот, когда эти душегубки открывали, то трупы в них всегда лежали в определенном порядке. Всегда внизу оказывались тела хилых, больных, немощных. В середине — средних по выносливости. Вверху громоздились трупы самых крепких и жизнестойких особей. Когда внутри машины шла борьба со смертью, слепое судорожное стремление выжить обращалось против тех, кто оказывался рядом, но был слабее. Сильнейшие побеждали, чтобы умереть наверху.

— К чему ваш пример? — спросил Шуршалов. Он спокойно попивал чай из большой керамической кружки, смачно похрустывая черными сухариками, которые принес из дому Шарков.

— К тому, что лет этак через полсотни — вы еще имеете шанс дожить до той поры — люди уничтожат естественные богатства природы. Уйдут от них нефть, уголь, газ. Энергетический кризис, необходимость обогревать себя и жилища обострят борьбу за выживание. Значит, впереди у человечества не эра милосердия, а эпоха войн. Кровавых, упорных. Не нужно себя обманывать перспективами всеобщего благоденствия. Кто победит, не знаю. Скорее всего китайцы. Во всяком случае, не мы, русские. Наш национальный дух, гордость, понимание роли национального единства и согласия подорваны, растлены. Уже сегодня слово «патриот» произносят не иначе, как с эпитетом «ультра».

— Может, не все так мрачно? — сказал Шуршалов. — Живут же муравьи, пчелы по законам коммунизма — от каждого по труду, каждому по потребности? Живут.

— И пчелы, и муравьи действительно работают по способностям, и потребностей у них минимум — поесть, отдохнуть и снова работать. Вы видели среди людей хоть одного, кто не хотел бы иметь свою машину?

— Видел. Мой батя. И деньги, и возможности у него — все было. А убедить его купить хотя бы «москвич» я не мог.

— Он у вас профессор. Так? Трудяга, идеалист. Сколько книг написал? Сорок? Это совсем иной уровень мышления, чем у бездельников. В сто, в тысячу, в миллион раз выше. Жаль, не профессора определяют интересы общества. На халяву попить, поесть, сесть за руль «мерседеса»… Миллионы тех, кто недавно кричал, что плохо живут, верили: побастуй, и посыплется из закромов родины библейская манна. Даже трудяги шахтеры купились. А теперь взад играть поздно…

— Значит, демократия и социализм — фикция?

— Это лозунги. Жизнь жестче и круче. В будущем человечеству демократия не светит вообще. Ее нет сейчас и не будет потом. Во имя спасения рода людского будет установлена диктатура. Жестокая, со всеми ее недостатками и извращениями. Казарменная уравниловка для большинства народа. Жесткое ограничение рождаемости. Постоянная борьба за жизнь в самых экстремальных формах…

— И кто же будет править миром?

— Я думаю, так ставить вопрос нельзя. Выяснять, кто персонально, нас приучила социалистическая монархия, когда все деяния приписывали одному лицу: «Нас вырастил Сталин на верность народу…»

— И все же, — настаивал Пермяков, — если говорят о какой-то власти, у нее должно быть название.

— Оно есть. Это деньги. Большие деньги. Огромные.

— Значит, можно назвать имена тех, кто ими обладает. Это и будет ответ.

— Не будет, Юра. Деньги — сила самостоятельная. Часто они управляют теми, кто ими обладает, заставляя плясать именно с той ноги, с какой нужно им, деньгам. Ты никогда не задумывался над тем, почему так много воров, которые воруют до поимки, хотя могут выйти из игры пораньше, обезопасить себя и жить где-то в сторонке припеваючи?

— Почему?

— По той простой причине, что деньги умеют приковывать к себе тех, кто ими обладает. Войдя в денежное дело, люди выходят из него либо разорившись, либо в тюрьму, либо вперед ногами. Вот смотри, сидит в министерстве финансов маленький клерк, козявка, перебивается с рубля на рубль, страдает от высоких цен, от сумасшедших налогов, и в то же время сам все время маракует, какой еще налог взвалить на плечи сограждан. На свои в том числе. Ни коммунистическая мораль, ни христианская, ни ислам не мешают искать способы ободрать ближних в пользу монстра, каким является государство с его деньгами.

— Тут противоречие. Если есть сильные мира сего, то они могут управлять и деньгами.

— Могут, если их действия согласуются с интересами самих денег. Что такое политик? Горбачев, Ельцин, кто-то другой? Они стали силой лишь тогда, когда присягнули верой и правдой служить большим деньгам. Кто сделал Ельцина президентом и позволил ему схарчить Горбачева? ГКЧП? Нет, немецкие и американские денежки. Ельцин вскормлен из чужих рук. Ему позволяют тявкать на хозяев, когда это выгодно тем. Ты думаешь те, кто сейчас борется за власть, прониклись заботой о народе? Как бы не так! И Гайдар с командой, и те, кто называет себя коммунистом, в первую очередь бьются за руководящее кресло, за белый телефон на столе, за персональную машину с шофером и добрый куш в виде зарплаты…

— А сами вы как? — съязвил Пермяков.

— Как и все, — ответил Прасол весьма туманно, но переспрашивать его не стали.

Спать они легли поздно, когда Большая Медведица опрокинула над миром свой знаменитый ковш, из которого, будь в нем вода, она бы вылилась на Землю…

На другой день занятия продолжались. К обеду Прасол сказал офицерам:

— Для серьезного дела нужен охотник.

— На утку или куропатку? — поинтересовался Тесля иронично.

— Охотник не в том смысле, как вы подумали. Если вам больше нравится: требуется доброволец. Причем дело ему придется иметь с волками.

— Я, — поднял руку Пермяков, опережая других.

— Добро, — сказал Прасол. — Все свободны, а мы с вами пошепчемся.

— Конфиденция? — спросил Пермяков, недавно подхвативший это слово из фильма «Адмирал Ушаков».

— В каком-то смысле да.

— Что я должен делать, товарищ полковник?

— Лечь в больницу. Туда после операции положили эстонца. Он из команды, с которой нам предстоит иметь дело. К нему обязательно придут дружки. Проведать. И проверить, что случилось с их корешом. При некоторых обстоятельствах его могут прикончить. Ваша задача — быть рядом. Действовать по обстоятельствам. Вы будете в палате вдвоем.

— Как его зовут?

— А вот это ни к чему. Познакомитесь на месте. Так будет естественнее. Да и к тому же интересно, что он скажет, как назовется.

— Мое оружие?

— Пулемет.

— Я не шучу.

— А я — да. Теперь о легенде. О вашей, Пермяков.

— Насчет легенд, товарищ полковник, я секу с колыбели, — Пермяков скривил губы, теранул ладонью под носом и хрипатым голосом — откуда только взялось — спросил: — А что, начальник, мне денек-другой на халяву покантоваться в лазарете не повредит. Там лепила баба или мужик? Был бы еще топчан клевый — завалился и припухай…

— Юрий Иванович! — удивился Прасол. — Откуда у вас это?!

— В натуре, гражданин начальник, верно? Я же инкубаторский.

— Не понял.

— Сперва беспризорник, потом детский дом…

— Молодец. Маску ты уже нашел и не снимай ее… Значит, уголовник…

Закончив с Пермяковым, Прасол уединился с Шарковым.

— Будь добр, Андрей, позвони Портнову. Пусть ко мне занарядят Чумака. Да, скажи еще: надо захватить четыре мандолины…

— Что это?

— Привезет, подержишь в руках.

— Понял. Когда должен приехать этот… Чумак?

— Вчера. Кстати, пока не забыл. Попроси у Портнова сверх мандолин два «вала». И четыре маечки покроя «Консул». Он поймет.

Шарков подумал, что речь идет о каком-то неизвестном ему оружии, но решил не уточнять, о каком именно. Все равно увидит некоторое время спустя. Единственное, что он угадал — маечки — это бронежилеты.

— Кто такой Чумак?

— Железный мастер, — коротко объяснил Прасол.

Шарков так и не понял — это мастер по металлу или просто очень хороший — железный — на все руки специалист. Уточнять не стал.

С перевязанной головой — на бинте запекшаяся кровь — Пермяков лежал в палате и глядел в потолок, когда на каталке привезли Ныыма. Врач, молодой мужчина со щеголеватой бородкой, помог сестре перевалить больного на койку. Ныым натянул одеяло до подбородка и уставился в потолок.

— Че у тебя, мужик? — спросил Пермяков. — Не яйца отстригли?

— Не-ет, — бессильным голосом ответил Ныым. — Аппендицит. Мне брюхо резали…

— Всего и делов? Не бзди! Поживешь годок-другой, отрастет новый. Хочешь выпить?

— Мне нельзя. Опперация.

— Не хочешь, мне больше останется.

Пермяков извлек из-под подушки пластмассовую фляжку, открутил пробку и сделал аппетитный глоток.

— У тебя что болитт? — спросил Ныым.

— Слушай, ты не русский, да? Говоришь странно.

— Не русский.

— Чухна?! Можешь не спорить. Угадал?

— Я эстонец.

— Называйся как хочешь. А у нас свобода. Эстонец — чухна. Еврей — жид. Русский — кацап. Украинец — хохол, в тюбетейке — чурек, в кепке-аэродроме — кацо. Не устраивает? Тогда сопи в тряпочку. Вали ты, а я покемарю…

На вторую ночь пребывания в больнице, как и предполагал Прасол, к Ныыму пожаловал гость. Пермяков, отоспавшийся за день, лежал с открытыми глазами, когда на улице послышался шорох. Кто-то лез в окно. Сперва на фоне неба появилась голова, потом плечи. С подоконника свесились ноги. Нащупав доски, неизвестный мягко спрыгнул на пол.

Пермяков оттолкнулся руками от койки и как кошка прыгнул на ночного гостя, ударив ему коленом в грудь. Оба с грохотом полетели на пол, причем Пермяков оказался сверху. Его руки мгновенно нашли чужое горло и сдавили его. Незнакомец захрипел. Придерживая левой кадык, правой Пермяков охлопал карманы. Вытащил из-за пояса пистолет ТТ, из левого кармана охотничий нож с костяной рукояткой, а из внутреннего кармана куртки извлек бумажник.

Забрав все это, отскочил к своей кровати, сел на нее и зажег свет. Передернул затвор ТТ. Из патронника вылетел патрон. Золотой каплей упал на половичок перед кроватью. Пермяков поставил на него ногу.

— Сядь! — приказал он гостю. — Кто такой?

Неизвестный, обращаясь к Ныыму, о чем-то быстро заговорил по-эстонски.

— Э, чухна! — Пермяков тряхнул пистолетом. — Еще слово не по-русски, и тебя даже хирург не заштопает. Понимаешь? Пу-пу!

— Это понимаю, — сообщил ночной визитер и опять что-то сказал на своем языке.

— Молчать! — прикрикнул Пермяков. — Повторять не буду!

— Он интересовался, кто ты есть, — перевел Ныым.

— А ты что сказал?

— Сказал, ты не милиционер.

Пермяков засмеялся.

— Спасибо, Арнольд. Ты меня очень уважил. А сам он кто такой?

— Он мой труг. Фамилия Валге. Он хочет, чтобы ты отдал ему пистолет и вещи.

Не выпуская оружия, Пермяков согнул руку и левой ладонью ударил по сгибу локтя:

— Во ему! Понял? Как у нас говорят: хренка с бугорка!

— Но этто все его.

— Было, Арнольд. Теперь — мое.

— Так не хорошо.

— Ой, ой! Удивил! Он залез ко мне в окно. Он вор, да? Я научу его заходить в двери.

Пермяков развернул бумажник, пересчитал деньги — рубли и кроны. Валге — Белый беспокойно заерзал на полу.

— Сидеть! — шевельнул пистолетом Пермяков. — Объясни ему, Арни, пусть не дергается. Я ему все равно ничего не отдам. Мне эти вещи понравились. Теперь пусть скажет, зачем пришел?

— Ко мне пришел. Я больной.

— Слушай, Арни, у вас в Чухляндии дверей нет, да?

— Он боялся. В двери не пустит доктор. А я ему отчен нужен…

— Друг, значит? По-русски не говорит. Ходит в гости ночью в окно. С пистолетом. Очень оригинально.

— Он треппует пистоллет назад.

— Ладно, Арни, треппует, так треппует. Я сейчас твоего друга выведу на улицу и совершу акт интернационализации…

— Что такое «интернационализация»? — спросил Ныым, явно не поняв намека.

— Вот, — Пермяков потряс пистолетом, — ТТ — великий интернационализатор. Мертвые, Арни, большие интернационалисты. Лежат рядом фашист, еврей, мусульманин и никаких споров, взаимных обид. И у всех сразу общий язык. Это живые тащат их на разные кладбища. Ты меня понял?

— О, я поннял, — объявил Ныым.

Пока Пермяков прохлаждался в больнице, группа Прасола осваивала трассу. «Генерал» уезжал из гарнизона с утра и возвращался домой после обеда. Строго по часам — в девять утра, в семнадцать — обратно. Надо было приучить людей Железного к мысли — «генерал» пунктуален, беспечен, и взять его будет нетрудно. Операцию следовало проводить к вечеру, когда комдив возвращается в гарнизон. Все должно располагать к такому варианту — в это время на трассе не было посторонних машин, ничто не могло помешать намечаемой акции.

Прасол делал все, чтобы убедить противников в легкости предстоявшего им дела. Он знал: откуда-то за трассой постоянно наблюдают, и вел себя крайне беспечно.

Самым удобным местом, где легче всего было покончить с бандой, Прасол считал большой мокрый луг. И стал это место «обживать».

«Генерал» возвращался из города. Машина неожиданно затормозила перед мостиком через ручей на лугу. Водитель пулей выскочил из «уазика» и полез за домкратом. Генерал неторопливо вылез из машины. Огляделся. Подошел к водителю, возившемуся с колесом. Что-то сказал ему, скорее всего выговорил. Большие начальники склонны верить в то, что с их машинами не должны случаться неприятности, которые случаются с машинами простых смертных. Отведя душу выговором, отошел от машины. Постоял у кювета. Перепрыгнул через него. Выбрался в поле. Стал ходить, изредка нагибаясь.

— Что он делает? — спросил Серый. Вместе с Железным они в тот день наблюдали за дорогой.

Железный поправил резкость у бинокля. Увидел — генерал собирал ромашки. Он криво усмехнулся, отвел бинокль от глаз, повернулся к Серому.

— Цветы любит, а?

Когда он отводил бинокль от глаз, в линзах блеснуло солнце.

— Есть, — сказал Тесля тоном, каким удачливый игрок объявляет шах менее удачливому противнику. — Основное направление левее, десять.

И сразу же стереотруба, укрепленная в машине, направила объектив в указанную точку.

— Вижу, — объявил Шарков. — Засек!

— Что скажешь, Железный? — поинтересовался Серый у шефа.

— Пока одно: хороший генерал. Цветочки любит.

— Смелый, может?

— Просто глупый. Умный генерал всегда должен чувствовать себя на войне. Не подставляться. Надо понимать, что в случае серьезных событий таких, как он, постараются убрать без задержки. В первую очередь. Еще до начала боевых действий.

— Ты словно недоволен, что он такой беспечный.

— Я доволен. И все же, Серый, нам не надо спешить с выводами. Стоит еще присмотреться. Постараться понять, почему он себя так ведет.

— Ты в чем-то сомневаешься?

— Как ты думаешь, почему за много лет риска меня ни разу не накололи?

— Не знаю.

— По одной причине: я всегда во всем сомневаюсь.

— В чем сомневаешься сейчас?

— А вдруг генерал подставляется?

— Ты спятил, Железный? Чтобы подставляться, надо по крайней мере знать, что за тобой охотятся. Мог он об этом догадаться?

— Не знаю.

— Не мог.

— А если?

— Каким образом?

— Что, коли они накололи Зеленого? Почему этот обормот исчез так внезапно?

— Брось, Железный. Мы ведь все выяснили. Аппендицит может прихватить даже тебя. Это проверено. Сосед по палате у него уголовник. Шпана, по-русски.

— Ладно, оставим. Ты спросил, как могли на нас выйти, я тебе дал вариант. А их может быть не один. Есть немало других.

— Предательство?

— Я сказал: кончили. Лучше думай о том, где копать картошку.

— Лично я бы выбрал этот лужок. Удобное место.

— Мне оно не нравится.

— Почему?

— Потому что слишком удобное. В таких местах нормальные люди обязательно будут настороже.

— Слушай, Железный, ты — псих. Это же русские. Ты служил в их армии?

Железный ощерил зубы в усмешке:

— Где я служил, там меня давно нет.

— А я служил у них. Возил командира полка. Водитель ефрейтор Курт Соо, честь имею. Так вот, ни у меня, ни у командира полковника Осипенко никогда и мысли не было, что на нашу машину кто-то может напасть. Даже в поле мы садились перекусить под любой куст, а мой автомат так и лежал в машине. Это называлось чувством хозяина. И его из русских не так-то просто выдавить, поверь мне, Железный.

Перед заходом солнца Прасол и Тесля проверили место, где был замечен блеск оптики. Железный выбрал наблюдательный пункт весьма умело. Это свидетельствовало о его высокой квалификации. С горушки открывался прекрасный вид на всю пойму ручья. Хорошо просматривалась дорога. Наблюдатели, располагавшиеся здесь, даже не пытались скрыть следы пребывания. Да и зачем? Кто запрещает людям облюбовать местечко под деревом, посидеть под ним, покурить, перекусить, поболтать? Трава вокруг была изрядно примятой: люди Железного здесь толклись не один день.

Утром следующего дня «генерал» выехал из гарнизона по обыкновению в девять. «Уазик» не спеша бежал по дороге. Сидевший за рулем Тесля держал на спидометре цифру «50».

Двое раздетых по пояс мужчин косили траву на лугу неподалеку от мостика через ручей.

— А ведь это они, — сказал Прасол уверенно.

— Почему так решил? — поинтересовался Шарков с немалым сомнением. — Тут местные нередко сенцом промышляет. Да и смысл какой нашим глаза мозолить?

— Именно в этом. Чем они здесь будут чаще маячить, тем меньше на них станут обращать внимания. По-моему, я даже узнал, кто они. Тот, что слева, Халликаспруун — Бурый. Справа, который пониже — Суур — Большой.

Тут же Прасол положил руку на плечо Тесле.

— Остановись и сходи в кусты на противоположную сторону. По малым делам. Допустим, вид этих кустиков у тебя вызывает рефлекс…

— Зачем?

— Пусть привыкают к мысли, что мы беспечны и на них не обращаем внимания.

— Проводим подкормку? — спросил Шуршалов языком заядлого рыбака. — Пожалуй, я тоже сбегаю в кустики. Ловись рыбка, большая и маленькая.

Когда машина миновала косцов, Большой отер со лба пот, оперся на косу и проводил «уазик» глазами. Бурый на мелочи не разменивался. Он продолжал косить как ни в чем не бывало.

— Они на крючке, — сказал Большой довольно. — Только подсечь.

Бурый старательно махал косой, врубаясь в сочную зелень с яростью заядлого фермера.

Вечером на машине Шаркова Прасол проехал по дороге в обратную сторону. На полянке возле края болотины стоял аккуратный стожок.

— Я сомневаюсь, — сказал Шарков, — что утром работали наши клиенты. На кой им было скирду ставить?

— Ты, Андрей, истинный горожанин. Верно? Вот и показалось тебе, что стожок — это скирда. Но заметь такую деталь: крестьянин на несколько дней оставил бы укос подсыхать. Или увез с собой, чтобы сушить сено дома. Мокрую траву не стогуют. Значит, у наших фермеров был другой интерес. Остановись.

Они прошли к стожку, постояли, делая вид, что заняты делами естественными. Осмотрелись. Стожок оказался неплохо сделанным шалашом.

— Я бы сюда посадил снайпера, — признавая поражение, сказал Шарков.

— А я под этот балаган заложу мину, — пообещал Прасол. — Ты мне Астахова призови под знамена. Не сейчас, а когда надо будет.

На другой день, когда сосед Ныыма был на процедурах, в палату, помахивая старенькой потертой планшеткой, вошел Шарков. Показал Ныыму удостоверение.

— Капитан милиции Сидоров. Уголовный розыск. У нас есть сведения, что ваш сопалатник — уголовный преступник. Вы с ним два дня. Не заметили ничего подозрительного?

Ныым ощутил, как злорадство вскипает в нем. Вот и представилась возможность сосчитаться! Этого русского, который унизил гордого Белого, а его, Ныыма, именует только чухной, стоит примерно и зло наказать. Так ему, грабителю с большой дороги, и надо! Ныым уже не сомневался, что его сосед-Лешка — грабитель.

— Да, гражданин начальник! Я его сразу подозревал. Он нехороший. С ним надо быть всегда осторожно. Очень. У него есть нож и пистолет.

— Где он хранит оружие?

— Носит всегда с собой.

— Спасибо, товарищ. Вы очень нам помогли.

Когда милиционер вышел, Ныым вытер со лба капли пота.

Едва переступив порог палаты, вернувшийся с процедур Пермяков с подозрением посмотрел на Ныыма.

— Тут легавые не появлялись?

— Нет, никто не был.

— Мне пора сквозить, — сообщил озабоченно Пермяков. — С утра возле больницы «раковая шейка» стоит.

— Что такое «сквозить»? Что такое «раковая шейка»?

— Мало того, что чухна, ты еще и тундра! Сквозить — это рвать когти. «Раковая шейка» — «мусоровоз».

Ныым и на этот раз ничего не понял, но вопросов больше задавать не стал. Ночью его сосед испарился, ничего не оставив на смятой койке и в тумбочке. Когда он ушел, Ныым не слыхал. Бандит и есть бандит…

В тот же день с бюллетенем на руках из больницы выписали Ныыма.

С какого-то момента, как заметил Шарков, события понеслись с калейдоскопической быстротой.

Когда Ныым покидал больницу, его встретил Прасол. Они прошли в городской сквер, сели на скамейку.

— Вот тебе, любезный, маленький сувенир, — Прасол протянул Ныыму плоскую серенькую коробочку. — Держи.

Ныым взял и стал с интересом крутить ее в пальцах.

— Что есть этто?

— Тебе название или назначение?

— То и труггое.

— Название — пейджер. Тебя устроит? Назначение — связь. Между мной и тобой.

— Я не путту держать связь с вами.

— Будешь.

— Это шантаж?

— Это деловое сотрудничество. Мы с тобой образовали траст — компанию на доверии. В таких отношениях со мной лучшая твоя страховка. Своих сотрудников я берегу. Ты понимаешь?

— О да, понимаю. Я теперь русский шпион?

— Нет, эстонский дурак.

— Вы не любите эстонцев?

— Что значит «не любите»? У меня среди эстонцев есть друзья. Настоящие. Дружба народов — это, Ныым, всего только лозунг. Зато, я знаю, существует дружба людей. Не взирая на национальности. Есть среди эстонцев и немало дураков. Таких, как ты…

— Почему я дурак?

— Потому что позволил Железному повести себя на грязное дело. Мнение о себе ты можешь исправить. В момент, когда Железный назначит операцию, ты мне сообщишь.

— Если я не сделаю этто?

— Ты все правильно понимаешь, Ныым. И еще, как у нас говорят, «заруби на носу». Вернешься домой, можешь ненавидеть Россию и русских. Но под одеялом. Ни в коем случае не бери в руки оружие. Пойми, Россия не всегда будет терпеть ваши штучки. Ты меня понял? Да, вот последнее. Держи, — на открытой ладони Прасол протянул Ныыму пузырек с двумя таблетками. — Когда соберешься выйти из игры с Железным, выпей одну. Тебя начнет рвать. Откажешься от участия в стычке.

— Хотитте отравить?

— Ты все-таки дурак, Ныым. Впрочем, я дал тебе две таблетки. Выбери любую и проверь на собаке.

— Я возьму.

Пузырек исчез в кармане эстонца.

Вечером Прасола ждал приятный сюрприз.

— Можешь поздравить, — сказал довольным голосом Шарков, — мы обнаружили протечку.

— Кто?

— Прапорщик Липкин. Он приезжал в город и встречался с чеченцем Селимханом Имаевым. Нас на него вывел Белый, который из больницы от Зеленого приперся к Имаеву на ночевку.

— Ох, худо России, — задумчиво сказал Прасол. — Зажали ее с двух сторон великие державы — Чечня, Эстония. И Липкин посередине.

— По некоторым предположениям, Липкин продавал Имаеву боеприпасы. Завтра в хранилище начнется проверка.

— Каким образом начальник склада НЗ может быть в курсе дел комдива?

— Его жена — прапорщика Липкина — работает в секретной части штаба дивизии.

— Липкина надо брать до проверки хранилища.

— Не спугнем?

— Если правильно подойдем к делу — нет. Свяжись с прокурором.

На аэродроме десантной дивизии Шарков встретил Чумака. По трапу на бетонку спустился невысокий чернявый мужчина лет сорока, в кепочке с пуговкой, в зеленой куртке-встровке и коричневых ботинках с широкими носами. За ним два солдата вытащили на поле оружейный, добротно сколоченный ящик и большой брезентовый мешок.

— Товарищ Чумак? — спросил Шарков.

— Точно так, — отозвался приехавший. — Только, ради бога, не острите насчет Алана. Он мне ни брат, ни сват, ни седьмая вода на киселе. Я не заряжаю водопроводную воду, не лечу взглядом геморрои. У меня амплуа другое…

— Рад познакомиться, — протягивая руку, сказал Шарков. — Острить не в моем вкусе.

— Тогда мы сойдемся.

Прасол и Чумак при встрече обнялись.

— Слушай, наш дорогой Ильич, — сказал Чумак, — ты мне дашь спокойно поковыряться на даче?

— Разве я виноват?! — возмущенно парировал обвинение Прасол. — Вот, гляди, это он, Шарков, звонил Портнову и шумел: «Ах, пришлите нам Чумака, без него мы словно без рук».

— Верьте вы ему больше, — обиженно сказал Шарков.

— Товарищ майор, — извиняющимся тоном произнес Чумак. — Не обращайте внимания. У нас всегда тот прав, у кого больше прав. А с дачей у меня в самом деле труба. Колорадский жук заедает, собирать надо.

— Костя, выручай, — оставляя шутки, сказал Прасол, — мне нужно «уаз» усилить броней.

— Зачем? Возьми БТР или БМД и шуруй.

— Ха! Спасибо за совет. Но у меня клиент капризный. БТР ему на дух не нужен, подавай «уазик».

— Сколько дашь времени?

— Ты меня знаешь, я щедрый. Нужно было еще вчера.

— Десять дней хочешь?

— Самое большое — завтра.

— Слушай, дорогой Ильич, я не Фигаро.

— Значит, договорились: два дня. Бери машину, кати в Смоленск. Дверцы и задний борт надо усилить броневым листом.

— Движок такую тяжесть не поволочет.

— Поставь другой.

— От СУ-29?

— Все, больше не проси: три дня.

Шарков, наблюдавший за этой пикировкой, понял: два человека, беседовавшие в легком стиле, понимали друг друга с полуслова и по-мужски уважали один другого.

В двадцать два десять в дверь квартиры прапорщика Липкина позвонили.

— Кто? — спросила осторожная хозяйка квартиры Наталья Петровна.

— Сосед. Корнеев. Мне бы плоскогубцы.

Дверь открылась, и сразу в нее, мощно сдвинув с дороги хозяйку, вошли четверо. За ними — понятые, соседи Липкина прапорщики Корнеев и Пышкин.

Хозяин сидел на кухне в майке, синих спортивных штанах и тапочках на босу ногу. Он пил чай. На столе стоял самовар, на блюде лежала горка пирожков с яблоками.

— Вы арестованы, Яков Михайлович, — сказал Шарков и положил на стол бумагу. — Вот постановление, подписанное прокурором. Прошу добровольно до начала обыска выдать незаконно хранимое оружие, боеприпасы, средства конспиративной связи…

— Яша, — губы у хозяйки дома тряслись. — Что ты наделал?

— Прошу вас сесть, прапорщик Липкина. Начинайте обыск, — приказал Шарков.

Час спустя в дровяном сарайчике рядом с гаражом, где стоял «запорожец» Липкина, были обнаружены два пистолета Макарова в смазке, полторы тысячи патронов в упаковках и телефон, искусно подключенный к свободной паре проводов в распределительной коробке городской связи.

Чумак знакомил офицеров группы Прасола с новым оружием, которое он привез с собой.

— Это, — Чумак поднял в руке аккуратный тупорылый автомат, короткий и, несмотря на свою миниатюрность, массивный с виду, — малогабаритный автомат МА. Николай Ильич, — кивок в сторону Прасола, — у нас любитель музыки и называет его мандолиной. У такого музыкального инструмента калибр девять. Масса — два кило. Длина — тридцать восемь сантиметров. Это позволяет укрыть оружие под любой одеждой. На двести метров мандолина гарантирует стопроцентное пробивание бронежилетов, в которые заложены титановые пластины и тридцать слоев кевлара…

Человек, постоянно имеющий дело с оружием, перестает думать о его роковом предназначении и, встречаясь с новыми образцами, в первую очередь оценивает их изящество, оригинальность конструкторских и технологических решений. Его не пугает, а восхищает поражающая сила оружия, и чем она больше, тем сильней восхищение.

— Это, — Чумак демонстрировал второй образец, — бесшумный автомат «Вал». Конструкция оружейника Дерягина. Гордость нашего арсенала. Калибр — девять. Вес — два шестьсот. Патрон конструкции Фролова…

— Не в этом главное, — прервал инструктора Прасол. — Важнее для нас то, что оружие подготовил к бою и зарядил Сергей Петрович Чумак. Заряжено Чумаком — это знак высшей пробы…

И тут случилось неожиданное: Чумак вдруг взорвался. Лицо его покраснело, и даже уши набрякли свекольным соком. Срывающимся голосом он стал выкрикивать:

— Прасол, оставишь ты… твои шуточки… мне они знаешь где?.. Ты хоть думаешь?.. Понимаешь?..

Все удивленно застыли. Пытаясь успокоить Чумака, Шарков сказал:

— Простите, Сергей Петрович, но мне кажется, ничего обидного…

— Если кажется — перекреститесь. А мне эти шуточки…

— Сергей Петрович, — вмешался в разговор Тесля, — в словах «заряжено Чумаком»…

— Что в этих словах?! Что?! В них подтекст, и какой! Когда говорят: «Заряжено Чумаком», имеют в виду Алана. Хотите верьте в его силу, хотите — нет, но он все — и газеты, и воду старается зарядить на добро. Добро — это счастье, вкус жизни. То, что заряжено мной, несет вкус смерти…

— Сергей Петрович, — снова попытался успокоить его Шарков, — рано или поздно каждый из нас познает вкус смерти. Даже те, для кого воду заряжал Алан Чумак.

— Вы опять за свое? То, что заряжено мной, заставляет этот вкус познавать раньше положенного. И мне не легче, что это бандиты, насильники, воры. Мне не легче, поймите…

— Все, Сережа, — сказал Прасол, — ты действительно утомился. У тебя на даче шурует колорадский жук. Езжай туда, мы здесь сами управимся.

Шарков смотрел и думал, насколько разные это люди. Они дружат, служат одному делу, но один из них живет сердцем, подчиняя его уму, во втором все определяет схема, уверенность в том, что жить надо так, как он, и никак иначе…

— Гражданин Липкин, какое сообщение ждал от вас Железный?

— Я должен назвать день, когда генерал Деев поедет в город или оттуда с секретными документами.

— Откуда вы, начальник склада, узнаете об этом?

— У Наташи от меня нет секретов.

— А у вас от нее?

— Были. Теперь они ей известны.

— В какой форме вы должны передать сообщение?

— Должен сказать: «Кабанчик нагулял сало. Можно резать».

— Как они узнают, едет генерал из города или в город?

— Если из города, я скажу: «Пора решать».

— Какие пароли, чтобы доказать, что передали сообщение вы?

— Я должен три раза кашлянуть.

— Каким образом?

— Вот так: «Кабанчик нагулял сало. К-х. Пора решать. Кх-кх».

— Повторите еще раз.

— Кабанчик…

— Записал? — спросил Прасол Шаркова. — Добро.

В тот день с утра на северо-западе — в гнилом прибалтийском углу — начали собираться тучи. Поначалу белые, они постепенно сгущались, серели, наливались темнотой. Солнце померкло, в воздухе похолодало. Поднялся ветер. Он дул порывами, неся с собой острые запахи соснового леса и болотной прели. Потом пошел дождь. Впрочем, дождь — это слишком сильно. Ученый муж из гидрометеоцентра определил бы происходившее как «моросящие осадки в виде водяной пыли». Эта пыль висела в воздухе и тянулась косами за мокрой пеленой проплывающих туч.

— Зараза, — сказал Пермяков, зябко поеживаясь. — Теперь зарядило дня на три…

Они сидели в кабинете Шаркова и пили чай из электрического самовара. Вошел Прасол, хмурый, сосредоточенный. Сел за стол, попросил Шаркова:

— Будь добр, накапай чашечку.

Взял стакан, погрел о него ладони. Бросил в чай дольку лимона. Внимательно смотрел, как светлеет заварка. Поднял глаза на команду. Все напряженно затихли, предчувствуя новости. И не ошиблись.

— Сегодня, — сказал Прасол. — Допивайте — и на трассу. Как поется: в последний и решительный бой. Матч состоится при любой погоде.

Он видел, как всем сразу расхотелось чаевничать.

— Андрей, — попросил Прасол. — Достань мою из загашника…

Шарков встал, открыл сейф и вынул оттуда бутылку «Посольской». Поставил на стол.

— Перед выездом по сто граммчиков, — предложил Прасол.

— Я пас, — сказал Пермяков решительно.

— Что так?

— Дал зарок спиртного в рот не брать, особенно для храбрости.

— В вашей храбрости не сомневаюсь. И не собираюсь предлагать допинг. Однако, учтите, при огнестрельных ранениях алкоголь снижает опасность осложнений.

— Ничего подобного не слыхал, хотя пропущу стакашек с удовольствием, — заметил Тесля и посмотрел налитое на просвет. — Апостольская влага, и монаси ее приемлют. А что полезно, даже жена мне не говорила.

— Она детский врач, так? Между тем огнестрельные ранения требуют специализации. Впрочем, наша медицина всегда была и пока остается лицемерной. Коли ей дана команда бороться с алкоголем, будьте уверены, даже если водка окажется бальзамом долголетия, от народа это скроют.

— Я верю, — сказал Шуршалов и поправил усы. — Впрочем, если бы и не верил, один хрен выпил бы. Мой дед перед ежедневной стопочкой молитву читал: «Изыди нечистая сила, останься чистый спирт». Слава те господи, прожил до восьмидесяти восьми и грешил с ней, с окаянной, до последнего дня.

Он громко выдохнул, лихо опрокинул стаканчик. Блаженно прижмурился. Снова поправил усы, провел ладонью по груди сверху вниз:

— Прошла, родимая, аки змий огненный. Повторить нельзя?

— Позже, — сказал Прасол. — Собираемся.

Два государства: великое — Эстонию и малое — Россию в этих местах разделяло болото: огромное пространство леса, залитое водой. В незапамятные времена здесь плескалось огромное ледниковое озеро с берегами, покрытыми осокой и рогозом. В зарослях гнездились утки, в прибрежных кочках откладывали яйца крикливые чибисы. Сюда залетали чайки, на перелетах садились отдохнуть серые гуси-гуменники. Постепенно озеро зарастало водорослями и мхами. Попавшие в него деревья гнили, отравляя воду продуктами разложения. Озеро сперва отступало от берегов, все больше превращаясь в топь, которая стала прибежищем комаров, стрекоз и лягушек. Постепенно тина, слизь и вонючая жижа оттесняли чистую воду все дальше, пока ее зеркало не исчезло совсем.

По ночам на болоте таинственно светились гнилые пни, наружу вырывались и с утробным треском лопались огромные пузыри. Они распространяли вокруг запахи тухлых яиц и мясной гнили. В глубинах трясины все время что-то бродило, бурчало, словно в брюхе великана-обжоры, страдающего отрыжкой.

Днем и ночью над зеленой топью вились тучи назойливого комарья и мошек. Они яростно набрасывались на все, что двигалось и излучало тепло. От кровососов одинаково страдали и люди, и животные, постоянно обитавшие в окружающих лесах.

— Хоть бы химию сюда напустили, — пожаловался однажды Большой. — Заедают людей начисто, паразиты.

Он ночью нес очередное дежурство и его искусали мошки. От их укусов лицо вздулось, потеряло привычные формы и стало похожим на небольшую лиловую подушку-думку.

— Это ваши городские комары боятся химии, — засмеялся лесник Якобс, хозяин хутора, на котором они жили. — Наши ее не знают и потому им наплевать, чем их посыпают.

Чтобы добраться до русской земли, людям Железного надо было пересечь болото. На это у них уходило часа полтора-два в зависимости от погоды. Они переходили топь по едва заметной стежке, которую среди кочек и яркой зелени гиблых трясин лесник Якобс пометил ольховыми веточками. Листья ольхи подвяли, стали черными, и веточки хорошо выделялись в живой траве.

Ступив на русский берег, боевики остановились. Прислушались. К разгоряченным потным лицам льнули безрассудные комары. Выждав, когда их сядет на лоб побольше, Большой ударом ладони раздавил всех сразу. На коже возникло кровавое пятно.

— Первая кровь, — засмеялся Белый. — Теперь удача в наших руках. Эти комары — русские!

— Заткнись! — прикрикнул Железный. — Идем молча!

Они продвигались гуськом. Железный — впереди. За ним неслышными шагами ступал Черный. Он нес тяжелый рюкзак, который заполняли жратва и принадлежности охоты за генералом — веревка, мешок, чтобы надеть его на голову, шприц и ампулы со снотворным, на случай, если генерал будет сильно артачиться.

Замыкал колонну Зеленый — Ныым. Он шел согнувшись, положив ладонь на правый бок. При каждом шаге отмахивался от насекомых, постанывал и зло ругался, перемежая русский мат с родной эстонской бранью. На голову то и дело падали липкие лосиные мухи, которые осыпались с кустов и веток на все, что двигалось. Потом они ползали по лицу, по шее, стараясь забраться за ворот. Они не кусались, но само ползанье их по телу раздражало до крайности.

Признаков присутствия людей в лесу не обнаруживалось. Только где-то за деревьями невидимый дятел старательно долбил сухой ствол. Боевики прошли к месту, откуда постоянно вели наблюдение за дорогой. Расположились табором. Здесь Зеленый сунул в рот таблетку, подаренную Прасолом. Уже через пять минут его затошнило и стало выворачивать внутренности наружу.

— Да уберите вы его отсюда! — зло сказал Серый. — Меня самого уже тошнит!

— Иди-ка ты, малый, назад, — сочувственно предложил Железный. — В таком виде вояка ты хреновый. Только смотри, никому не попадайся на глаза.

Зеленый молча тронул автомат «узи», болтавшийся у него на плече.

— Учти, полной доли не получишь, — предупредил Серый сердито.

— Я останусь, — сказал Зеленый и снова зашелся в спазме рвоты.

— Какой ты вояка, — еще раз подтвердил свое решение Железный. — Иди. Только мешать будешь. Долю отдам — я добрый…

Сгорбившись и еле волоча ноги — после таблетки состояние действительно стало паршивым, Зеленый поплелся назад по хорошо знакомой ему тропинке. Навстречу жизни, подальше от места, где вот-вот восторжествует смерть…

Время ожидания тянулось медленно. Боевики сидели кто на пеньке, кто на камне, с головами укрывшись армейскими плащ-палатками. Курили, лениво перекидывались словами. Серый снова затеял разговор о деньгах.

— Слушай, Железный, — начал он, — ты уверен в чеченах? В Руслане или как его там?

Железный сложил большой и указательный пальцы правой руки в кольцо и показал его Серому.

— На сто процентов.

— Какие гарантии?

— Черт тебя, в конце концов, побери, Серый! Ты знаешь, кто такой Тийт Пруули?

— Не-е, — мотнул головой Серый.

— По-моему, — сказал Бурый, — это какая-то шишка в Таллинне.

— Точно. Советник премьер-министра. Так вот Пруули с благословения премьера в прошлом году загнал чеченам полтора миллиарда изъятых из обращения русских рублей. Нечестно? Но когда бизнес такого рода бывал честным? Наши вожди на этой операции хапнули без малого два миллиона баксов. Генерал Руслан под другой фамилией выступал в числе посредников. Дудаев ему очень доверяет…

Разговор угас и снова наступило молчание.

Серый стал волноваться раньше других.

— Может, займем позицию? Как бы не пропустить кабанчика.

— Спокойно, — прервал его Железный. — Медный лоб ездит по расписанию. У нас в запасе по меньшей мере два часа. Займем позицию загодя, но не раньше, чем за час.

О генерале Дееве Железный был самого низкого мнения. Военный человек, в какой бы обстановке ни находился, не должен, просто не имеет права действовать по шаблону, подчиняться привычкам. Сам Железный, битый и тертый во множестве переделок — больших и малых — иногда грозивших смертью, иногда — банальными синяками, старался дважды в день не уходить из дома в город и не возвращаться к нему одним и тем же маршрутом. Лучше он сделает изрядный крюк, чем его посадят на кончик ножа на привычной дороге или выпасут стражи закона, словно беспечную тупую овцу. Генерал, скорее всего, над подобными пустяками не задумывался. Медный лоб, право слово. Набитый дурак… И справедливо, что за собственную глупость ему придется заплатить немалую цену унижением и волнениями.

И на этот раз Медный лоб оказался верен своей беспечности. Его машину Белый заметил на взгорке ровно в шестнадцать десять. Правда, до этого произошло мелкое изменение привычного графика проезда машин, но Железный не придал ему значения. Хлебный фургон, обычно возвращавшийся из города в гарнизон к вечеру, проехал незадолго до генеральского «уазика». Железный внимания на это не обратил. И зря.

Слово «бой» знакомо каждому. Но далеко не все мы вдумываемся в его смысл. «Полк пошел в бой»… «В бой идет отряд»… Фразы произнесены, и кажется — воевать двинулось нечто монолитное, способное нанести удар в одно время в одну точку.

Между тем отряд — будь то взвод, рота или батальон — состоит из множества людей, и бой — это десятки, сотни единоборств, огневых, рукопашных, это столкновение воли и отваги бойцов разной выучки, физической и волевой подготовки. В итоге побеждает не тот, на чьей стороне численный перевес, а тот, кто в большей степени обучен, стоек, лучше вооружен и дисциплинирован.

Если в строю семь бойцов — у них семь боев, у каждого свой. У тысячи солдат — тысяча. Никогда участник или очевидец не в состоянии обозреть все поле боя. Его правда может быть только правдой своего сражения. Он достоверно, если при этом память не подведет, способен рассказать лишь об одном бое — своем. О страхе — своем. О радости победы — своей.

Предвидя вооруженную схватку с бандой Железного, Прасол исходил из военной мудрости, гласящей «чем короче строй, тем меньше в нем ненужных людей». Прасол знал приблизительные способности своих людей и каждому определил собственное место в предстоящем деле. Решать задачи каждый должен был в меру своих сил и возможностей. Действуя в одиночку, они составляли единое целое — боевой отряд, работавший по единому плану против такого же единого отряда террористов.

С первых минут захват начал разворачиваться не так, как его планировал Железный, да и контуры боя, которые рисовал для себя Прасол, оказались иной конфигурации.

Хлебовозка, на которую боевики не обратили внимания, на миг останавливалась неподалеку от предполагаемого места схватки и высадила Пермякова. Ему поручалось разведать обстановку и блокировать тех боевиков, которые, возможно, засели за дорогой на стороне, противоположной поляне.

Пермяков залег в молодой еловой посадке и осмотрелся. В зоне своей ответственности он обнаружил лишь одного противника. Второго либо не было, либо он хорошо замаскировался…

Серый первоначально занял позицию в шалаше, который сложили для пулеметчика Бурый и Большой. Оба с детства занимались крестьянским трудом, одинаково хорошо умели пахать, сеять, жать и косить. Большой вечером после трудового дня на лужайке искренне признавался, что с удовольствием размял тело, помахав косой, и немного разогнал жирок с захрясшей от городской жизни фигуры. Конечно, все суставы, все мышцы и даже поясница нудом нудели, но Большой считал такую боль благотворной. Она рождалась не от того, что в тело прорывалась болезнь, а от того, что здоровье и сила вытесняли из организма бледную немощь, а та в меру своей живучести сопротивлялась, и борьба двух начал заставляла тело и кости болеть.

Шалаш получился отменный. В нем пахло подвялившейся травой, было значительно суше, нежели на лужайке под небом, сочащимся влагой. Однако, забравшись внутрь, Серый почувствовал все неудобства шалаша как огневой точки. Как он ни разгребал траву, образовавшую переднюю стенку, пытаясь сделать амбразуру поудобней, обзор лучше не становился. Впереди у самого шоссе земля вспучивалась горбом и главная цель пулемета — колеса генеральского автомобиля — оказывались прикрытыми. Покряхтев и матюкнувшись, Серый вылез из шалаша и вытянул наружу пулемет.

Новую позицию он выбрал на бугорке слева от балагана. Здесь все насквозь пропитала сырость, но разве в таком деле удобства важнее успеха?

Сам того не зная, Серый на некоторое время отсрочил собственный конец.

Едва машина генерала поравнялась с белым бетонным столбиком, стоявшим у обочины, он прицелился и высадил длинную точную очередь по шинам «уазика». Одной строчкой ему, первому меткачу банды, удалось прошить сразу оба колеса правой стороны — переднее и заднее. Машина завиляла, сбрасывая ход. Застонала резина, прикипая к асфальту: водитель до отказа выжал тормоз…

В то же мгновение оглушительный грохот ударил по перепонкам. Сооружение, еще недавно бывшее балаганом, взлетело вверх россыпью травы, грязи, ломаных жердей. Кто и когда швырнул туда гранату, Серый не понял. Так до конца своей жизни он и не узнал, что это рванул мощный заряд, заранее заложенный в балаган сапером.

Теперь, после поражения колес, Серому, по сценарию Железного, предстояло составить ядро группы захвата.

Он вскочил, отбросил пулемет и размашистым шагом рванулся к машине. Ему нужно было схватить генерала покрепче, стиснуть в объятиях, не дав возможности выхватить пистолет, если таковой вообще имелся у этого военачальника. Второй номер — сам Железный — в тот же миг должен был накинуть на голову жертвы черный мешок, затянуть завязки.

Серый, по-эстонски вальяжный и долгодумающий, еще не понял, что операция по добыванию «зелененьких» провалилась. По инерции он пытался добежать и достать генерала, когда из-за машины выскочил огромный и плечистый русский в камуфляжном костюме. Он с разбегу кинулся на Серого. Они схватились в единоборстве. Серый поначалу пытался сжать русского руками, лишить возможности двигаться, — сил на такое у него бы хватило. Но противник на тесный контакт не пошел. Ребром правой ладони Тесля остановил руку, которую боевик выбросил ему навстречу. И только тогда Серый понял: русский невероятно силен и ловок. Удар, на тренировках крушивший кирпичи, отбил Серому руку напрочь. Боль электрическим током ударила в плечо. Рука повисла как плеть.

В это время откуда-то из-за спины Серого по машине полоснула автоматная очередь. Пули застучали по металлу, как град по железной крыше. Борт «уазика» засверкал колючими искрами. До Серого дошло — машина бронирована.

Серый мазнул взглядом по лужайке и увидел Железного, который пятился к лесу. Прижатый к животу автомат расплескивал желтое пламя.

Черт побери этих русских! Выходит, они знали, что на машину будет совершено нападение, и забронировали бopтa. Знали и с терпеливостью охотников подкарауливали добычу. Так иной раз бывает в тайге, где дерзкий, но не очень умелый охотник становится жертвой тигра, за которым сам шел по следу.

Серый повернулся и побежал, не думая о том, что подставлял противнику под выстрел широкую спину, что от пули не убежишь, она быстрее, чем мысль, подсказавшая бегство, и опасней, чем схватка глаза в глаза. Спасло Серого, оттянуло конец то, что на глинистом откосе Тесля поскользнулся, со всего маху сел на задницу и проехался на ней до дна кювета…

Железный лежал метрах в пятнадцати справа от шалаша. Он видел, как Серый метко саданул по шинам, как заелозил по дороге и резко затормозил генеральский «уазик». Но он увидел и то, как от задней дверцы сыпанули искры. Пули рикошетили от металла, и это ничего хорошего не предвещало.

Впрочем, еще за мгновение до того, как Серый открыл огонь, Железный уже понял — операция сорвалась. Мысль эта обожгла его в ту секунду, когда под брюхом дрогнула и ходуном заходила болотистая земля, когда черным горбом вспучилось, взлетело в воздух и рассыпалось там то, что недавно выглядело шалашом. Одна лепеха жирной болотной земли, упав с небес, шлепнулась рядом с Железным, забрызгав его черными кляксами.

Железный просек: русские загодя узнали об ожидавшей их засаде. Но откуда? Кто предал? Когда? Неужели все же Зеленый? Гад! Подлец! Собачье дерьмо!

Интересно, на чем они подловили малого? Скорее всего в больнице, в жару или наркотическому бреду Зеленый мог болтануть что угодно.

Мысль о том, что Зеленый сам мог пойти к русским и все рассказать, в голову Железного не приходила. Слишком бесхитростным и открытым был этот парень.

В такой же мере Железный не мог предположить, что провал операции предопределен убийством лейтенанта Доронина, чьей фамилии он не знал, да и никогда ею не интересовался. А на деле выходило, что, погибая, молодой офицер все же прикрыл своим телом командира дивизии, и, хотя это утешение плохое — его смерть теперь оплачена по большому счету.

— Кур-р-рат! Перкеле! — ругался зло Железный на всех знакомых ему языках. — Фак ем!

Железный на своем недолгом веку немало повоевал. В Черной Африке, действуя с отрядом наемников Курта Вольфа, он перестрелял десятки туземцев, получая за каждую курчавую башку изрядный куш от Компании медных рудников. С туземцами главным было избежать засады. Из укрытий черные стреляли ловко, а прятаться умели безупречно. Но вот настоящего огневого и рукопашного боя они не держали, предпочитая сверкать пятками при открытой встрече. Едва наемники бросались в атаку, туземцы линяли, ища укрытия в лесу или в буше.

Русские — те наоборот. Они сами старались войти в боевое соприкосновение, чтобы извлечь из него максимум тактических выгод.

Конечно, баксы — это прекрасно. За них можно бороться и рисковать. Но, если тебе заведомо известно, что схватка неизбежно обернется большой дырой в брюхе, овчинка не стоит выделки. Имей мешок зеленых, дырявому они не пригодятся. Все, что выпьешь — выльется наружу; все, что сожрешь — выпадет из брюха само. Так что, выбирая между баксами и жизнью, выбор надо останавливать на последнем.

Железный сбросил с плеч плащ-палатку, остался в брюках и рубашке цвета хаки. Их он купил в Таллинне на барахолке у отставного военного. И вот…

Бурый — вне банды Март Метс из приморской Локсы был худой и бледный, как хвощ. На лоб, закрывая глаза белками, подернутыми красными прожилками, свисали сальные пряди желто-соломенных волос. Бурый второй год «сидел на игле» и для приобретения наркотиков постоянно нуждался в шальных деньгах. На авантюру, предложенную Железным, он согласился без колебаний. Приз, который ему обещали, позволил бы приобретать самое смачное зелье в нужном количестве и достаточно долго.

Оказавшись в лесу, для поддержания тонуса Бурый искал и как лось пожирал мухоморы, потом стал жевать утесалии — галлюциногены, похожие видом на лисички. Грибы помогали ему «ловить кайф» в полевых условиях. Нажравшись погани, Бурый терял контроль над собой, становился до крайности злым и неуправляемым.

Перед началом операции Бурый вдруг почувствовал, что его оставляет мужество, и тайком от подельников с поросячьей жадностью схряпал утесалию, которую с прошлого дня таскал на всякий случай в кармане. Через пять минут все страхи прошли, и предстоящее дело стало казаться легким и радостным.

Бурый, выкатив красные по-бычьи глаза, стоял, зажав в руке гранату. Все дальнейшее Шуршалов видел так, будто действие происходило в замедленном кинофильме.

Вот Бурый тряхнул головой, отбрасывая со лба немытую прядь волос, ухватил зубами кольцо чеки взрывателя, выплюнул шпильку, ощерил зубы, поднял гранату над головой, яростно выкрикнул ругательство: «Кур-р-рат!» — и замахнулся…

Свои действия Шуршалов ощущал с той же степенью замедления, с которой видел чужие. Не останавливаясь, Шуршалов оттолкнулся от мягко спружинившей хвои, взлетел на метр над землей, на лету отшвырнул автомат, двумя руками перехватил в замахе худую жилистую грабку Бурого. Одной ладонью сжал кулак боевика, в котором тот держал гранату, второй — предплечье, а локтем что было сил толкнул противника в грудь.

Бурый, не ожидавший толчка, потерял равновесие, начал заваливаться на спину. Чтобы придать ему ускорение, Шуршалов наподдал в подбрюшье коленом.

Бурый задохнулся, на мгновение завис над обрывом. Шуршалов толкнул его от себя и сам плашмя упал на землю.

Боевик полетел вниз головой, за ним с откоса, громко шурша, покатилась галька и глина.

Все это произошло столь стремительно, что Бурый не успел откинуть гранату. Она взорвалась в его руке. Тяжелые осколки пролетели над головой Шуршалова. Сверху посыпалась хвоя и желтые прозрачные чешуйки сосновой коры.

— Не умеешь в воду пердеть, не пугай раков, — сквозь зубы процедил Шуршалов и, не глядя под обрыв, схватил свой автомат.

…Пермяков аккуратно подвел мушку к левой лопатке Белого, который сидел в засаде на левой стороне шоссе. Когда на лугу простучал пулемет, Пермяков нажал на спуск. Выстрела не последовало, такое случается только в кошмарах, нередко преследующих военных, побывавших в бою: на тебя нападет противник, ты хватаешь верный «Макаров» («Калашников» или ТТ), жмешь на спуск что есть сил, крючок ватно утопает, а оружие тупо молчит, не желая стрелять. И чужой уже рядом, его нож оказывается у твоего беззащитного горла…

Первым желанием было обвинить в неудаче кого-то другого. «Чертов Чумак! — подумал Пермяков с искренним возмущением. — Никому верить нельзя, кроме себя самого». Однако мысль мыслью, но руки привычно обследовали оружие, ища неисправность. И вдруг… что это?! Холодный пот жаркого стыда окропил лоб. Затвор автомата был заблокирован предохранителем. От волнения перед началом боя Пермяков забыл перевести рычаг в положение «огонь».

Чувство стыда оказалось настолько острым, что минуту, не меньше, Пермяков приходил в себя от пережитого унижения. Потом вскочил и бросился вдогонку за бандитом, который скрылся за соснами…

На опушке Белый увидел преследователя, на миг задергался и вскинул автомат. «Узи» захлебнулся в длинной очереди. Пермяков прыгнул в сторону, как футболист, пытающийся перехватить мяч, который летит в правый нижний угол ворот. Лужа, в которую плашмя плюхнулось его тело, плеснулась в стороны каскадами брызг. Струя, рванувшаяся из-под груди, угодила в подбородок, забрызгала грязью лицо.

Упав, Пермяков перекатился влево, сквозь зубы матюкнулся, вынул из подсумка гранату, зубами выдернул чеку и затаился. Снова прогрохотала очередь, такая же заполошная, что и первая.

«Не любишь? — про себя подумал о противнике Пермяков. — Это уже хорошо».

Он понял, что боевик ведет огонь, не видя цели, лишь для того, чтобы взбодрить себя, отогнать выстрелами чувство страха и одиночества.

В тишине между очередями, когда, по предположению Пермякова, противник перезаряжал автомат, он быстро приподнялся и метнул гранату.

Но Белый уже сорвался с места. Он летел через лес, не разбирая дороги. Стойко дерутся за правое дело, у бандитов первое стремление при шухере побыстрее смыться.

Еще вчера Белый считал, что ему нечего терять, что у него — эстонца, как и у латыша — все богатство, что хер да душа, что даже самая небольшая добыча сделает его богаче в сто раз; но теперь он понимал — Железный втянул всех их в настоящую беду, что зеленые хрустящие бумажки с портретами заморских президентов для них так и останутся призраками, а настоящее — это русские, преследующие его и остальных по пятам.

Белый уже понял: противник превосходит его по всем статьям — по смелости, ловкости, выносливости и мыслит четко, по-военному. Когда Белый лупил из автомата почем зря и спалил до конца весь свой невеликий боезапас, русский отмалчивался, да и теперь не стреляет, ждет удобного момента, чтобы сделать последний выстрел.

Белый бежал, не помня себя. Ему даже не хватило догадливости остановиться, замереть на месте, подняв руки: авось пощадят, возьмут в полон. Страх подкатил к горлу тугим комком, не давая возможности здраво мыслить. Тонкие ветви хлестали по лицу. Паутина липла ко лбу, рождая неприятное ощущение и противный зуд. Впереди из-за деревьев сквозь завесу водяной пыли светилось небо. Там лежало спасительное болото. Белый бежал к нему в надежде, что русский не сунется в гнилую трясину. А он, а он — помоги господи добежать! — окунется в нее с головой и с ходу будет ползти, ползти, пока хватит дыхания и осока скроет его от врага.

Белый бежал, слыша, как позади него гремели выстрелы: гугнявые израильские из автоматов «узи» и дробные сердитые из какого-то другого оружия. Там, откуда он умчался, случилось то, чего Железный, а вместе с ним и все они предполагали меньше всего. Русские перехитрили их, подловили и теперь торжествуя, торопили победу.

До болота оставалось совсем немного. Белый несся как волк, преследуемый собаками: прорывался напрямик через кусты, перепрыгивал через валежины. Автомат, который без патронов оказался ненужным, он зашвырнул в сторону и теперь судорожной хваткой жал в руке гранату — последнюю надежду на избавление от преследователя.

Белый уже видел зеленую сочную осоку на кромке болота. Обогнув сосну, он взмахнул перед собой рукой и через плечо швырнул назад, как мячик в игре, увесистую картофелину гранаты. В то же мгновение негромко тутукнул автомат Пермякова.

Ни взрыва своей гранаты, ни чужого выстрела Белый уже не слышал. Пуля ударила ему в затылок, с невероятной силой толкнула вперед. Нога зацепилась за красный корень сосны, змеившийся по берегу болота. Со всего маху Белый рухнул лицом вперед в гнилую воду, и ее темная гладь окрасилась кровью.

Подобрав чужой автомат, Пермяков бросился влево, где увидел фигуру выскочившего на поляну у трясины человека…

Прасол хлопнул дверцей и выскочил наружу. Не было ни страха, ни отчаянной смелости. Выстрелы, словно пропущенные через вату — негромкие щелчки ударяющихся о ветровое стекло машины майских жуков. Зато он отчетливо слышал свое собственное дыхание — напряженное, свистящее, будто у задыхающегося астматика. Прасол не глядел по сторонам. Он знал — его ребята делают дело как надо и контролировать их нет нужды. Все продумано, обговорено, проверено. Перед ним маячила лишь спина Железного — его почерневшая от пота между лопаток рубашка. «Быстро он сопрел», — подумал Прасол.

Железный бежал, не оборачиваясь. Лишь временами из-под его левой руки вырывалось оранжевое пламя. Бандит на ходу стрелял из-под мышки, не пытаясь даже прицеливаться. Такие выстрелы действуют только на нервных. Прасол не послал в ответ ни одной пули. Он знал: его молчание сбивает Железного с толку, заставляет нервничать, злиться.

Генеральский китель с чужого плеча мешал. Прасол на ходу сдернул его и отшвырнул в сторону. Бежать, однако, легче не стало: бронежилет сковывал движения, давил на грудь.

Не желая, а точнее, боясь рисковать жизнью своих подчиненных, Прасол запретил им игру в лихих удальцов. Но рисковать собственной жизнью ему запретить никто не мог. Его давно интересовал Железный. Было ясно, что фигура это не простая, с большими связями в криминальном мире Прибалтики и, что вполне вероятно, — со связями в эстонских государственных структурах. И вот теперь, когда Железный остался почти безоружным (может, и есть еще нож — это не страшно), Прасол решил взять его живым. Ко всему, он чувствовал в себе достаточно сил, чтобы загнать противника до изнеможения.

Под ногами захрустела каменная крошка. Прасол не заметил, как они выбежали на берег. У самого уреза воды Железный неожиданно запнулся, нелепо взмахнул руками и со всей силы плюхнулся вниз лицом на камни берега.

— Кто?! — заорал Прасол и обернулся. Метрах в двадцати позади него с автоматом, который еще не успел опустить, стоял Пермяков. — Зачем?!

— А затем, — старший лейтенант, еще не отошедший от горячки боя, зло щурился, — чтобы никто не нарушал приказ. Было сказано: стрелять на поражение. Без предупреждения. А вы, товарищ полковник?!

— Ну, твою майло, Пермяков! Ну, уел!

Прасол махнул рукой, сел на пригорок и стал развязывать лямки, крепившие бронежилет.

— Укатали сивку крутые горки? — спросил Пермяков, забрасывая автомат за плечо.

— Нет, любезный, не горки, а годы, должно быть…

Прасол положил руку на грудь. Сердце билось часто и громко, казалось, его слышно всем. Потом оно испуганно трепыхнулось, и острая боль сжала грудину. Губы враз подернула синева.

Полковник прилег.

— Юра, не в службу… В кителе… я бросил… там валидол. Там…

Нью-Йорк. США

Утконосая «тойота» цвета вишни в лучах заката — так фирма назвала свою новую шикарную краску, — легко маневрируя, катила по Фултон-стрит. Полковник Томас Вудсток возвращался в свой офис из деловой поездки в Бэйпорт. Он вел машину, положив руки на руль, — крепкий, ладный, словно сошедший со страниц журнала мод. Серый легкий костюм спортивного покроя сидел на полковнике как влитой. Небесно-голубая рубашка и серебристого цвета галстук смягчали суровую строгость мужественного загорелого лица. Глубоко посаженные карие глаза смотрели на дорогу с пристальным вниманием. Его четко очерченные губы были твердо сжаты, отчего из уголков рта к подбородку сбегали две жесткие складки.

Миновав Фултон-стрит, полковник свернул на Либерти и наконец выехал на Бруклинский мост. Перед ним сразу распахнулась парадная панорама Манхэттена — гладь Восточной реки, за ней — взметнувшиеся ввысь, теснящие друг друга плечами небоскребы. Сверкали на солнце грани Эмпайр стейт билдинга, протыкал легкую городскую дымку заточенный карандаш «Крайслера». Над речной гладью стлалась сизая пелена, оставленная неряшливым медлительным сухогрузом. Навстречу ему, прокладывая широкий пенный след, мчался на юг быстроходный катер.

Манхэттен… Давно, еще учась в колледже, Вудсток обнаружил, что остров, выступающий к океану, похож на гибкий язык огромного чудовища, которое, приоткрыв узкую щель рта, жадно припало к воде, как бы черпая оттуда свою необычную силу. Вот почему всякий раз, глядя на панораму городского центра, Вудсток всем своим существом ощущал чудовищную силу денег, которые копились здесь, на кончике языка огромного финансового монстра, носившего имя Нью-Йорк.

Промчавшись по мосту, Вудсток погнал машину сквозь каменные теснины улиц, выбрался на Риверсайд драйв и здесь, в одном из восточных кварталов, подкатил к мрачному серому зданию, похожему на огромный склад. Над входом в помещение висела облупившаяся вывеска: «ГИМНАСТИЧЕСКИЙ КЛУБ "АТЛЕТ"».

Припарковав машину на площадке, помеченной желтой надписью «Зарезервировано», Вудсток пружинящим шагом направился к дверям. По тому, как он легко взбежал по ступеням, можно было судить о его силе и тренированности, которые поддерживались регулярными упражнениями. Да и не удивительно — человек направлялся в атлетический зал.

Плечистый негр-привратник отступил в сторону. Приветливо улыбнулся:

— Доброе утро, сэр!

Вудсток молча кивнул и двинулся по длинному коридору. Он остановился у двери с табличкой «ЧАСТНОЕ». Набрал на табло цифры кода. Нажал на круглую бронзовую ручку и вошел в глухой квадратный бокс со стенами бледно-салатового цвета. Здесь на него в упор уставилось око объектива с просветленными линзами. И сразу же открылись двери лифта.

— Входите, сэр, — вежливо предложил лифтер, высокий крепкий мужчина с выправкой кадрового армейского сержанта. Судя по всему, он хорошо знал Вудстока в лицо.

Лифт скользнул вниз, опускаясь на два этажа ниже уровня спортивного зала. Пройдя по узкому подземному коридору, Вудсток очутился в трехэтажном здании, стоявшем в глубине квартала прямо напротив атлетического клуба. Мрачные бетонные стены этого кажущегося мертвым дома, его узкие темные окна, два подъезда с наглухо закрытыми дверями настолько примелькались местным жителям, что на него никто не обращал внимания. Однако дом был живым. За его стенами шла круглосуточная, полная таинственности работа. Здесь уже долгие годы размещалось отделение специальных операций ЦРУ — «Восток-Союз», занятое разведкой в сугубо специфической области советской ракетно-космической техники.

Миновав под землей еще одни двери, Вудсток оказался в просторном пустом холле со стенами, отделанными светло-желтыми пластиковыми панелями. Возле стен стояло несколько банкеток, обтянутых оранжевой тканью. В эти мирные, на первый взгляд, предметы были вмонтированы мощные газовые распылители, управляемые с центрального пункта охраны здания. Достаточно одного мгновения, и посторонние, прорвавшиеся сюда, будут обездвижены, парализованы или даже уничтожены, в зависимости от того, каким окажется решение дежурного офицера.

Легко взбежав на второй этаж, мимо стеклянного аквариума, в котором бдели вооруженные стражи, Вудсток прошел в свой кабинет. Здесь, в довольно тесной комнате с высоким потолком, но без окон, царила строгая рациональность. За спиной владельца кабинета, справа от стола, — национальный флаг США. На стене над головой — круглый герб разведывательного агентства. На столе в строгих коричневых рамках фотографии жены, дочерей и сына. Отмеряя время, успокаивающе тикали напольные часы в шикарном футляре орехового дерева. На полке рядом с бронзовой индийской вазой возвышался китайский фарфоровый божок, укоризненно качающий головой и грозящий пальцем. Зубастая маска из Африки покоилась на стене рядом с почерневшим от времени бумерангом австралийских аборигенов…

Как-то, вернувшись из Москвы, один из сотрудников отделения подарил шефу огромную, чуть ли не в полметра ростом, матрешку, изображавшую президента Горбачева с фиолетовым родимым пятном на лысине.

— Далеко пошло великое государство, — сказал Вудсток, с интересом разглядывая выкидыш гласности. — До сих пор в России в виде матрешек не делали даже городовых. Тем не менее это не для нашего офиса.

И он увез подарок домой, от греха подальше. В конторе, где каждый секретный документ касался Советов, внешне ничто не должно намекать на истинные ее интересы.

Первым делом полковник извлек из сейфа полученную накануне шифровку. Положил перед собой и прочитал, обращая внимание на каждую запятую.

«Совершенно секретно.

Строго лично. Полковнику Вудстоку. Отдел специальных операций «Восток-Союз». Сектор планирования.

Как сообщил источник «Доминик», научно-производственное объединение «Геликон» разработало и внедрило в производство принципиально новый тип оптического стабилизатора. Лабораторные и полигонные испытания подтвердили высокую надежность прибора и его эффективность. Круговая вероятная ошибка попаданий ракет с новой системой наведения сведена к минимуму. Значение ее можно не принимать во внимание даже при использовании зарядов крайне малой мощности. Первая партия приборов поставлена на ракетно-техническую базу «Буран». В ближайшее время намечено переоснащение техники новыми системами управления.

Кроуфорд»

Вудсток читал текст, стараясь обнаружить какой-либо нюанс, возможно, ускользнувший от его внимания. Уже десять лет он возглавлял отделение и хорошо знал, что любое сообщение, помимо фактов, отражает настроение агента, его личный взгляд на те или иные события. В данном случае Кроуфорд был явно встревожен тем, что частное достижение советской техники может изменить сложившийся паритет стратегических ракетно-ядерных сил. Точно такое же беспокойство выразили и участники прошедшего накануне срочного совещания.

Несколько минут полковник сидел, задумчиво подперев голову ладонями. Потом потянулся к компьютеру. Включил, набрал свой код, открывавший ему доступ к тайникам всеобъемлющей электронной памяти агентства. Заработал принтер, выдавая распечатку запрошенных сведений.

«Совершенно секретно. На запрос «Восток-Союз»-1. Подлежит уничтожению в установленном порядке.

MBL Файл 01/10359

Тактико-технические характеристики объекта «Буран».

Географическое положение: квадрат 14–18. Озеро Сузок. Специальные приложения: материалы аэрокосмической съемки, файлы MBL 00/10359-61 1987 1989 1990 годы.

Размеры: 3 000 га.

Назначение: армейская материально-техническая база Ракетных войск стратегического назначения.

Общая характеристика: три сепарированные зоны: хранения технического оборудования, сборки технических изделий и жилая. В зоне хранения спектрозональная съемка обнаруживает пять различных подземных сооружений. Оголовки наружных выходов замаскированы наземными сооружениями типа беседок и легких павильонов.

Агентурными методами установлено наличие трех хранилищ ракетных систем в сборе, хранилище запасных частей и оборудования, склада взрывчатых веществ обычного типа, предназначенных для проведения горно-строительных работ.

Командование: командир базы полковник Лосев Иван Федорович, Личные данные: файл 01/10359 — КО-1. Начальник политического отдела полковник Kvбарев Сергей Сергеевич: файл 01/0359 — КО-2.

Гидрогеологическое положение базы: файл 01/10359 — SG-1».

Эти сведения, предназначенные главным образом для Комитета по ядерному планированию, были для Вудстока слишком скудным источником для размышлений и серьезных выводов. Сняв трубку внутреннего телефона, он нажал клавишу блока памяти.

— Джеймс? Могу я вас видеть?

Минуты три спустя в его кабинет вошел Джеймс Коллинз, специалист по вопросам планирования специальных акций. Едва появившись, он сразу же заполнил все свободное пространство своей массивной фигурой. На людей, впервые его видевших, Коллинз производил впечатление живого танка. Казалось, что творец, создав этого мужчину под два метра ростом, шутки ради вдруг придавил его дланью и уравнял габариты. С квадратного лица с тяжелым подбородком и высоким лбом на Вудстока выжидательно смотрели серые проницательные глаза.

Пожав руку Коллинзу, полковник протянул ему шифровку Кроуфорда. Бегло проглядев текст, Коллинз положил бумагу на стол.

— Итак, Джеймс, — сказал Вудсток, — ваше мнение?

— Зависит от обстоятельств, сэр. Либо вы пишете на шифровке «В досье», либо…

— Джеймс, вы давно смотрели на календарь?

Коллинз машинально бросил взгляд на свои наручные часы, спросил удивленно:

— Что случилось, сэр?

— Многое случилось, Джеймс. Идет время перестройки в России. Советы очарованы так называемым новым мышлением. С его помощью мистер Горбачев сумел разгромить могучие силы Варшавского договора. Он же воплотил в жизнь мечту немецкого канцлера Аденауэра и воссоединил обе половинки Германии. Он сделал то, чего не удалось сделать сэру Уинстону Черчиллю — задушил большевизм, лежа с ним в одной постели. В Европе опять возникли очаги большой войны, а Советы оказались без союзников. И все теперь видят: новое мышление Горбачева — великая деструктивная сила. Все видят, кроме меня и вас, Джеймс…

— Это юмор, сэр? — спросил Коллинз, помрачнев. Он предчувствовал неприятности всякий раз, когда Вудсток начинал шутить.

— Нисколько, Джеймс. Это призыв к перестройке, и боюсь, что в самое ближайшее время в Сенате зададут вопрос. «А зачем нам эти лихие ребята? Не проще ли пригласить на полставки беглого генерала КГБ? Он сделает все быстрее их, а главное — дешевле!»

Вудсток произнес слово «полставки» по-русски, поэтому оно прозвучало пугающе, грозно.

— Почему именно на полставки? — спросил Коллинз.

— Потому что мы не сможем доказать, что за полную плату делаем что-либо эффективнее, чем это сделано в самой России. Если бы те секреты, которые на нас выплеснулись автоматически, раздобыли мы сами, можно было бы ставить вопрос о повышении заработной платы и мне, и вам. Но, увы, в нашем активе, Джеймс, собственных достижений мало.

— Я понял, сэр, — сказал Коллинз удрученно. Он еще не угадал, откуда дует ветер, но чувствовал, что он — предвестник бури, которая может и в самом деле разразиться над ними.

— Так что вы теперь скажете по этому поводу? — повторил Вудсток и постучал пальцем по шифровке, лежавшей перед ним.

— Что в данном случае вас интересует конкретно?

— Оптический стабилизатор. Причем, в широком диапазоне. У директора состоялся разговор с президентом правления Джи Эм Си…

— «Дженерал моторс»? — удивленно вскинул брови Коллинз.

— «Дженерал меканикс энд спейс текнолоджи»…

— Это интересно.

— Я тоже так считаю. Фирма готова за предоставление сведений о новом стабилизаторе русских участвовать в финансировании операции и обещает ее участникам солидные призы.

— В таком случае это уже не просто интересно, а и весьма заманчиво, — прокомментировал Коллинз. — Самое время создавать совместное предприятие. То, о котором я уже говорил… Стимуляция зелененькими, сэр, позволит попробовать скупить всю их базу вместе с полковниками.

— Всего вам не надо, там, должно быть, немало мусора. Теперь о форме нашего участия. Я никогда не скрывал, Джеймс, что являюсь противником траты денег на подобные затеи. Как говорят русские, не в коня корм. Те, на кого можно сделать ставку, прогорят в два счета…

— Простите, сэр, хотя вы призываете меня к перестройке, сегодня вас с вашими взглядами русские демократы назвали бы консерватором и ставленником партаппарата.

— Забавно, — Вудсток усмехнулся. — А вы, Джеймс, должно быть, считаете себя… Как это там у них? А, вспомнил. Прорабом? Тогда вам остается обзавестись родимым пятном на лбу…

Коллинз, не отвечая, с подчеркнутым интересом рассматривал ногти на левой руке. Правая спокойно лежала на широком подлокотнике кресла.

— Итак, — спросил Вудсток, не дождавшись реакции на его укол, — почему же я зачислен вами в партаппаратчики?

— В последний раз, сэр, вы были в России сколько… десять лет назад? Вы представляете ее тем государством, которое жило и работало по-коммунистически в эпоху развитого социализма, активно выполняя планы партии, которые, разумеется, были планами народа…

Вудсток усмехнулся.

— Вы, Джеймс, язва. Но это, между прочим, мне в вас и нравится. В условиях, когда миру грозит СПИД, успех выживания зависит от того, насколько хорошо мы знаем своих партнеров.

— Спасибо, сэр, — Джеймс склонил голову, обозначив полупоклон, и вяло приподнял правую руку ладонью вперед. — Вы очень любезны.

Они работали бок о бок уже двадцать лет, безгранично доверяли один другому, проверив друг друга на прочность во всевозможных переделках, и потому пикировки такого рода были частью откровенности, которая между ними существовала.

— Чем же вас вдохновляет Россия сейчас? — спросил Вудсток.

— Необратимостью распада властных структур. В массе всякого рода мусора, захламляющего страну, совместное предприятие будет встречено «на ура» и явится маяком новых экономических отношений…

— Джеймс, вы против частного предпринимательства?

— Напротив, сэр. Но предпринимательством в России и не пахнет. Там миллионы крыс-могильщиков растаскивают по своим норам кости и мясо государственной промышленности. И чаще всего не для того, чтобы открыть свое дело, а просто потому, что есть возможность утащить и нажиться. О настоящем бизнесе и его развитии там думают мало. Хотите пример? Целый год я проходил мимо метро, где одни и те же девицы торгуют цветами. Летом они сидят на кирпичах и потеют от зноя, зимой синеют и дрожат от холода. Но за все время никто так и не поставил для себя киоск. Эти люди не заботятся о будущем. Они способны только схватить деньги, что лежат поближе, но абсолютно не готовы их делать. Вот почему, если создать настоящую производственную структуру…

— Вам сколько лет, Джеймс? — прервал Коллинза полковник, иронически скривив губы. — Рассказывал бы мне все это кто-то другой, я бы просто посмеялся. Но человек, который съел собаку во взаимоотношениях с русскими…

— Я польщен такой оценкой, сэр. Хоть о собаке вы помните.

— Мой друг, создай вы предприятие в любой иной стране, я поверил бы в успех. Но Россия… Вы слыхали, Джеймс, что такое бизнес по-русски?

— Слыхал, но может быть, ваш анекдот посвежее? Выкладывайте.

— Это в унисон тому, что вы рассказали о цветочницах. Некий Иван Петрович украл ящик водки. Чтобы его не обвинили в хищении, он водку слил в канализацию, бутылки сдал и на вырученные деньги купил законную поллитровку «бормотухи». Вы, надеюсь, знаете, что это такое?

— Не беспокойтесь, сэр, мы подберем человека, который и водку сам выпьет, и пустую тару сдаст…

— Именно этого я и боюсь! Своей непохожестью он привлечет к себе внимание милиции и станет белой вороной.

— Хорошо. Найдем специалиста по таре. По пустой.

— Допустим, вы меня убедили в главном: совместное предприятие возможно. Какие задачи из нашего репертуара оно будет в состоянии выполнять?

— Самые разнообразные, сэр. Если иметь несколько контор, то их диапазон окажется вообще неисчерпаем.

— Заманчиво, если все сказанное сбудется. Теперь об исполнителе. О премьере, так сказать. Ведь ему начинать большое дело. Кого вы имели в виду?

— Разрешите воспользоваться? — спросил Коллинз, поло жив руку на пульт компьютера.

— Валяйте, Джеймс. Даже интересно, какая птичка выпорхнет из моего ящика в ваши руки.

Коллинз выстукал команду вызова, выдал машине свой код, запустил печатающее устройство. Поползла лента распечатки.

«Совершенно секретно. На запрос «Восток-Союз»-3. Подлежит уничтожению в установленном порядке.

Послужной лист.

Джон Франклин Чаплински. Год рождения 1956. Место рождения — Франкфорт, штат Кентукки.

Рост 182. Вес 80 кг. Цвет волос — рыжий. Глаза — голубые.

Отец — Борух Чаплински. Совладелец, член генерального совета фирмы «Микроник тулз лимитед». Проживает в Гэри, штат Иллинойс. Мать — Ануш Папаян, домохозяйка.

Д. Чаплински владеет русским и армянским языками. Знает традиции и обычаи этих народов.

Прохождение учебы и службы.

1978. Школа специальной подготовки. Форт Брэгг.

1980. Отдельный отряд специального назначения «Дельта». Участие в акции «Блу лайт». Задача — оперативное и боевое обеспечение действий специальной группы с аэродрома Каир Западный.

1985. Прошел специальную подготовку с усиленным курсом рукопашного боя. В совершенстве знает 78 образцов армейского оружия, в их числе 10 — советского производства и стоящих на вооружении Советской Армии. Прошел особый курс организации нападения на крупные военные объекты и знаком со способами их уничтожения.

1986–1989. Проходил службу в Пакистане в качестве инструктора по специальным операциям в учебном центре в Пешаваре, затем был советником при начальнике разведки 18-й дивизии пакистанской армии.

1986. Принимал личное участие в организации действий специального отряда Исламской партии Афганистана (ИПА) в базовом районе Джавара. В период осложнения обстановки после вмешательства в операции Советской Армии по причинам безопасности приказом отозван в Пакистан.

1987. Руководил организацией засадных действий оперативных групп моджахедов на магистральной дороге Гардез — Хост. После выполнения задания выведен из зоны боевых действий. Подробности спецработы по данному эпизоду в досье «Чаплински — Афганистан».

1990. Форт Гулик. Панама. 3-й батальон 7-й группы «Зеленые береты». Участие в специальной акции против президента Норьеги. Подробности по данному эпизоду в досье «Чаплински — Панама».

Конец 1990. Участие в специальных операциях на территории советского Закавказья. Оказывал инструктивную помощь группам боевиков при проведении блокирования отдельных радиолокационных постов ПВО в Армении. Подробности по данной операции в досье «Чаплински — Армения».

Оторвав ленту, Коллинз протянул ее шефу. Тот прочитал со вниманием весь текст, поднял глаза.

— Это экстракт, Джеймс. Такое обычно перед употреблением разбавляют до приемлемой консистенции.

Вудсток небрежно бросил распечатку на стол.

— Что вас смущает, сэр?

— Буквально все. Прежде всего высокая концентрация положительных качеств. Впечатление такое, будто этот Чаплински выставил кандидатуру в президенты, и его команда, не жалея красок, рисует нам образ патриота без страха и упрека. Разбавьте, Джеймс, до нужного вкуса, тогда поговорим серьезно.

— С вами удобно работать, сэр. Когда я в первый раз прочитал лист, то сразу стал искать сведения, которые превращают парадный портрет в живого человека.

— Нашли?

— Во всяком случае, старался.

— Итак?

— В 1988 году, находясь в Пакистане, в Кохате, Чаплински готовил группу специального назначения. Это были шесть моджахедов, отобранных штабом Гульбеддина Хекматиара. В октябре на магистральном шоссе между Равальпинди и Гуджарханом террористы атаковали трейлер. На нем перевозили груз опиума, который полиция конфисковала у группы некого Салама Чапрахари. При нападении было убито пять полицейских. Транспорт исчез. Полгода спустя пакистанская служба безопасности задержала офицера военно-воздушных сил, связанного с группой Чапрахари. Он показал, что активную часть акции выполнили боевики, которых готовил Ахмет Риват. Это имя, под которым там работал Чаплински…

Коллинз выдержал паузу, ожидая, не задаст ли Вудсток вопроса. Но тот спокойно слушал, ничем не выдавая своего интереса.

— Дальше просто. Подследственный офицер покончил с собой в тюремной камере. Доказать, что имело место преднамеренное убийство, не удалось. Допрошенный по делу Чаплински сообщил, что при подготовке группы исполнял роль технического советника, а у моджахедов имелись свои командиры. Допросить других членов спецгруппы не удалось. Все они к тому времени уже находились в Афганистане и принимали участие в боевых акциях…

Вудсток поднял ладонь, останавливая Коллинза.

— Теперь я вижу живого человека. Однако сказать уверенно «для нашего дела годен» пока не рискну.

— Я иного мнения, — возразил Коллинз. — Судя по тому, что нам известно, Чаплински — чрезвычайно компетентный, осторожный и предусмотрительный специалист. В настоящее время я не вижу других агентов, которые бы сумели быстро, тонко и, главное, результативно исполнить поручение. Чаплински обладает исключительно высокими данными. Конечно, есть и более сильные оперативники, но многих из них Чаплински превосходит своими качествами, взятыми в комплексе. Он настойчив в решении поставленных задач, находчив, смел. Наметив цель, идет к ней, не стесняясь в средствах.

— Сколько он мог заработать на операции в Гуджархане?

— Я бы не хотел обсуждать этот вопрос, сэр. У нас нет доказательств, которые позволяют связать Чаплински с этой акцией.

— Вы искренне не верите в возможность того, что Чаплински принял долю?

— В возможность верю, но вера не может служить доказательством.

— Хорошо. Меня интересует досье «Чаплински — Армения». Чем он там занимался и каковы успехи? Вызывайте.

— Да, сэр.

И снова выстреливается лента из принтера.

«Совершенно секретно. На запрос «Восток-Союз»-3. Подлежит уничтожению в установленном порядке.

Файл «Чаплински — Армения».

1990. Объект: первый. Район высоты Сараташ. Закавказье. Армения. Организация боевой оперативной группы в Аршакском районе. Состав группы — пять человек. Все члены Армянской национальной армии (AHA). Цель — блокирование радиолокационной станции (РЛС) советской системы ПВО Закавказья.

В результате спланированного удара РЛС выведена из активного режима работы на три часа. Полное уничтожение объекта в задание не входило. Группа отработала лишь схему блокирования и вывода из строя РЛС на определенный срок с целью ослепления системы ПВО в период чрезвычайных обстоятельств.

Объект второй. Район реки Гарачай. Закавказье. Азербайджан. Состав группы — шесть человек. Командир — функционер АСАОА, остальные члены АНА. Цель — блокирование узла связи (УС) радиотехнических войск, входящих в систему ПВО Закавказья. Из-за враждебного отношения значительной части населения к боевикам АНА достигнуть внезапности в действиях не удалось».

Пробежав текст, Вудсток отложил распечатку на край стола.

— Отлично, Джеймс. Вы меня убедили. Чаплински, судя по всему, парень что надо. Он стреляет, падает, перекатывается на новую позицию и опять метко стреляет. Капитан Америка, да и только! Но почему вы считаете, что ему по плечу организация фирмы в России? Вы в самом деле убеждены, что он сумеет сбывать пустые бутылки? Не верю…

— Сэр, вы торопитесь. На вас это мало похоже.

— Серьезно? — Вудсток усмехнулся. — Вы хотите сказать, что Чаплински все же способен потрясти мир русского бизнеса?

— Я не стану этого доказывать. Поскольку у фирмы цель очень узкая — база «Буран», наша контора должна иметь два уровня. Первый — это этаж легального бизнеса. Второй — скрытый, оперативный. Вот его-то и возглавит Чаплински. Для ведения бизнеса у нас также найдется проверенный специалист. На пустых бутылках, которые у вас вызывают улыбку, он сделал свой миллион.

— Рублей?

— Нет, сэр, долларов.

— Снимаю шляпу, — сказал полковник и кивнул на компьютер. — Покажите вашего миллионера…

«Совершенно секретно. На запрос «Восток-Союз»-3. Подлежит уничтожению в установленном порядке.

Перспективный объект разработки.

Афанасьев — Филимонов — Финкельштейн.

Афанасьев Гавриил Федорович. Он же Филимонов Юрий Семенович. Настоящая фамилия — Финкельштейн Габриэл Иегудович.

Год рождения 1956. Место рождения — Тбилиси, улица Бесики, 8. Окончил среднюю школу в Харькове, технологический институт в Тарасовке Московской области. Дипломированный инженер по холодильным установкам. В Советской Армии не служил. Владеет немецким языком.

Отец — Финн Яков Сергеевич (Финкельштейн Иегуда Самуилович), кандидат марксистской философии, лектор общества «Знание». Мать — Марта Финн, врач.

В Интерполе имеется запрос Советского национального бюро на розыск и задержание Афанасьева — Филимонова — Финкельштейна. Основание: нарушение национального финансового законодательства, неоплаченные кредиты, участие в наркобизнесе».

— Фин-кель-штейн, — по слогам произнес Вудсток. — Фамилия историческая.

— Что вы имеете в виду? — спросил Коллинз недоуменно.

— Говорят, что ликвидация Карело-Финской союзной республики в составе СССР произошла после того, как Хрущеву доложили, что там живет всего один финн, да и тот — Фин-кель-штейн.

Вудсток рассказал анекдот по-русски. Оба весело рассмеялись.

— Джеймс, а почему Интерпол ополчился на нашего финна? Как он сделал свой миллион?

— Без особых хитростей, — сказал Коллинз. — Эта история, сэр, вас разочарует своей банальностью. Все как в плохом анекдоте. Операция строилась по-советски примитивно. Сперва под высокий процент Финкельштейн взял кредит в триста тысяч рублей в кооперативном банке «Прогресс». Месяц спустя получил кредит в банке «Инноватор», на этот раз уже в семьсот тысяч. Половина ушла на погашение предшествовавшего кредита, остальное осело в кармане. Через какой-то срок он взял в следующем банке уже миллион. Расплатился с «Инноватором», а часть денег снова оставил себе. Далее последовал очередной, еще более крупный кредит. Причем во всех случаях, сэр, банки проверяли только способность Финкельштейна погасить долг, а не его производственную деятельность. Именно беспечность банков позволила ему стремительно поднимать свои активы. При этом он исправно выплачивал кредиты. В конце концов он сколотил десять миллионов и обменял их на миллион долларов. Все убытки пали на какой-то «Нотабанк», и скорее всего он сгорел дотла — это мы не выясняли. Финкельштейн вовремя успел уехать в Польшу, оттуда перебрался в ФРГ. Теперь он здесь, в Манхэттене.

— Все, Джеймс. Берите этого парня в крутой оборот… Либо мы выдаем его Интерполу, либо он делает с нами доброе дело…

Варшава. Польша

Старый трехэтажный дом на Мокотове пережил две войны. Построенный некогда в стиле «модерн», а теперь мрачный, неопрятный, с лестницами, густо пропахшими кошачьим духом, он выглядел впавшим в нищету дворянином, который, к своему несчастью, дожил до преклонного возраста. Здесь, в одном из помещений второго этажа, располагалась варшавская конспиративная квартира отделения «Союз-Восток». Ее хозяйка, сорокалетняя пани Гражина Стахурска, работала в одном из первоклассных отелей. Ее положение позволяло поддерживать надежные контакты с нужными людьми и приносило дополнительный доход в валюте. Даже поднаторевшие в практике секса европейцы балдели от штучек, которые выделывала в постели пылкая полька, и возвращались в страны с твердо конвертируемой валютой с самыми приятными воспоминаниями о Варшаве.

В день и час, определенный заранее, в отсутствие хозяйки в ее квартиру, открыв дверь собственным ключом, вошел сотрудник ЦРУ из аппарата посольства США, известный своим агентам как мистер Дэвис. Спустя двадцать минут в прихожей по-птичьи прочирикало устройство, которое по привычке люди именуют звонком.

Дэвис отворил дверь и встретил гостя широкой улыбкой.

— Входите, пан Щепаньский!

На госте был элегантный светлый костюм с узкими лацканами. Яркий модный галстук украшала золотая булавка, в четырехлепестковой розетке которой сиял, переливаясь, крупный бриллиант классической огранки. Мягкие ботинки из натуральной крокодильей кожи делали шаги легкими, почти бесшумными.

Дэвис еще раз окинул быстрым взглядом старого знакомого.

— Признаюсь, пан Щепаньский, я бы не узнал вас на улице. Вы так изменились…

— Это не я, мистер Дэвис, — ответил Щепаньский с гонором. — Это изменилась наша демократия. Перестала быть народной, стала демократией предприимчивых. Рад вас видеть, мистер Дэвис!

— Взаимно, пан Казимир.

— Не знаю, верить ли вам? — сказал Щепаньский и покачал головой. — В последний год наши встречи стали крайне редкими. Раньше вы обращались ко мне значительно чаще.

— Но я же у вас, — сказал американец с чарующей улыбкой. — Мне думается, нет причин для обиды. Мы бережем вас, пан Казимир, для больших дел. Ваши квалификация и опыт бесценны.

Щепаньский вежливо склонил голову, выражая удовлетворение тем, что услышал.

— Итак?

— Фирме требуются два советских паспорта и автомашина с советским номерным знаком.

— Самоход и два паспорта. Порознь или это должно быть увязано?

Дэвис усмехнулся.

— Не будь это увязано, мы не стали бы вас беспокоить.

— Есть возможность купить и машину, и документы. Сделать это достаточно просто.

— Даже так? — спросил Дэвис в раздумье и забрал в кулак тяжелый подбородок. — Как трудно найти такого продавца?

— Я знаю, к кому обратиться, и желающего приведут ко мне через час.

— Такие случаи бывали?

— Нет, но все можно организовать. Торговля, которую ведут коммерсанты из Союза, только внешне выглядит неуправляемой. На деле в ней строгая система. Все у них схвачено, организовано. Есть перевозчики, приемщики, сбытчики. Существует охрана, которая обеспечивает безопасность транспортировки, хранения и сбыта.

— Выходит, умеют русские действовать на поприще бизнеса?

— Почему русские? В этой системе полный интернационал.

— На будущее я стану иметь это в виду, — сказал Дэвис, — но сейчас для нас связь с любой системой опасна. Слишком велики ставки, чтобы рисковать. Поэтому ищите диких дельцов. Новичков. Вы меня понимаете?

— Предельно, мистер Дэвис.

— Как видите, задача такая, что решить ее можете только вы, пан Казимир.

Щепаньский довольный засмеялся.

— Вы меня захваливаете, мистер Дэвис.

— Лишь констатирую правду. Кто в этой стране, кроме вас, за два дня может раздобыть советское авто и документы на него? Я таких не знаю.

— Мне лестно и в то же время обидно, мистер Дэвис. В этой стране давно выросли новые замечательные специалисты, неужели вы их проглядели?

— Вовсе нет, пан Казимир. Просто я консерватор и на крутых поворотах отдаю предпочтение проверенным партнерам.

Щепаньский склонил голову.

— Благодарю вас. И, если позволите, еще один вопрос… Хозяева машины и документов должны… исчезнуть?

— Пан Казимир! — американец всплеснул руками и укоризненно покачал головой. — Зачем же так натуралистично? Давайте сформулируем более мягко. Допустим, так: эти люди не должны предъявить кому-либо претензий на свои утраченные права и собственность ни в настоящем, ни в будущем.

— Прекрасно. Мы поняли друг друга, мистер Дэвис!

В тот день над Варшавой неожиданно прогремел гром. И сразу хлынул ливень. Огромная черная туча надвинулась на город со стороны Соколова, прошла над Охотой, Мокотовым, закрыла небо над Лазенками, Маршалковской, одним краем коснулась Старого Мяста и ушла за Вислу.

Дождь вымыл, освежил город и так же внезапно окончился. Снова засветило солнце, зачирикали примолкшие было воробьи.

Бронзовый Фредерик Шопен, сидя в кресле вечности в Лазенках, бесстрастно взирал на шумный город, кружившийся в вихре злотых и долларов между продажами и покупками.

По влажной аллее парка в Лазенках вялым, неторопливым шагом двигались двое. Один — высокий, худой, в потертых джинсовых брюках, в белой майке с этикеткой «Столичной» водки во всю грудь. Второй — ростом пониже, но такой же худой, изрядно потрепанный жизнью. Он косолапил и ежеминутно вытирал мятым платком блестевшую глянцем лысину. Из-под серого, видавшего виды пиджака выглядывала на свет такая же, как у высокого, майка с водочной этикеткой.

Элегантный поляк в широкополой техасской шляпе, в тени полей которой серебрились виски, шел им навстречу, держа в руке свернутый черный зонтик-тросточку. Поравнявшись с мужчинами, он коснулся пальцами края шляпы.

— Здравствуйте, панове. Вы из Союза? Я не ошибся?

Узнать русского в Варшаве совсем не сложно, и поляк не ошибся.

— Что там у вас новенького со вчерашнего дня? — спросил он с интересом и тонкой иронией одновременно.

— Что нового? — повторил вопрос лысый и ощерил зубы в улыбке. — Президент.

Поляк удивленно вскинул брови.

— Что, неужели Эльцын?

— Горбачев.

— Не понял, панове. Что же тогда изменилось?

— Изменился Горбачев, пан…?

— Ольшанский, — подсказал поляк.

— Так вот, пан Ольшанский, президент Горбачев у нас постоянно меняется в лицах. Утром он Генеральный секретарь и первый коммунист мира. Вечером — ни тот, ни другой. Поначалу всех зовет за собой на ставропольский путь, потом вдруг один сворачивает на польский…

— Не понял, панове, — в голосе поляка прозвучала обидчивая настороженность. — Что вы имеете в виду под польским путем?

— А то, что Горбачев идет к чертовой матери вслед за вашим паном Карусельским.

— Ярузельским! — догадался поляк и громко захохотал. — Вы веселые люди, панове. С вами и выпить не грех. Нет ли у вас случайно бутылочки? Я куплю. Одну, две… Ящик… десять ящиков…

Русские понимающе засмеялись.

— А если нет? — спросил высокий.

— Тогда снимите рекламу, — сказал поляк, тыча пальцем в майку.

Минуту спустя они уже торговались. Поляк сбивал цену, русские старательно ее удерживали.

— Тридцать тысяч злотых, — настаивал лысый, стремясь загнать цену бутылки на астрономическую высоту.

— Двадцать, — гнул свое поляк.

— Двадцать семь. Это окончательно.

— Двадцать три или мы разошлись. Всему есть разумный предел. У нас говорят — сошлись на базаре два дурака: один дорого просит, другой дешево дает. Вы — первый. Себя ко вторым причислять не стану. Вам предложена нормальная цена за весь товар сразу. Такое не часто подваливает. Вы упускаете свою удачу. До видзення, панове.

Ольшанский приложил два пальца к шляпе.

— Постойте, — сказал лысый. — Какая же тут удача? На каждой бутылке мы теряем по три тысячи.

— Ничего вы не теряете. Продали все сразу — и за новым товаром. А так вы будете по бутылке сплавлять, на еду, на жилье тратиться, да еще попадетесь на глаза людям Медведя или полиции. Потеряете больше, чем загребете! Короче, ваше дело.

— Хорошо, — вдруг согласился лысый. — Берете все сразу? Так?

— Так, — согласился Ольшанский. Он достал из кармана шикарное портмоне, приоткрыл его, демонстрируя русским несколько полумиллионных купюр с изображением ясновельможного пана Юзефа Пилсудского — воина и патриота. — Товар на деньги.

— Забито. Встречаемся в восемь на этом месте.

За торгом со стороны наблюдал мистер Дэвис. Расставшись с русскими, Щепаньский подошел к нему. Дэвис брезгливо скривил губы и отрицательно мотнул головой.

— Эти не подойдут, — сказал он негромко. — Придется их оставить.

Что-то не понравилось опытному разведчику в облике спекулянтов спиртным. Что именно, он не уточнял. Щепаньский вздохнул и перекрестился.

— Матка бозка, как же повезло хамам!

Дэвис усмехнулся.

— Зная вашу руку, не сомневаюсь, пан Казимир. А теперь забудьте их.

— Извините, мистер Дэвис, — голос Щепаньского звучал твердо, — но бизнес — дело святое. Я у них возьму товар, как договорился. Пусть едут с миром.

— Может быть, вы и правы, — согласился Дэвис. — Продолжайте поиск.

Тем же вечером к синему «москвичу» с советским номерным знаком, остановившемуся на одной из тихих улочек центра, подошла молодящаяся дама. Следы близящегося увядания на ее лице умело маскировала косметика.

Смуглолицый мужчина, сидевший рядом с шофером, оглядел ее снизу доверху — от белых элегантных туфелек до легкой соломенной шляпки, венчавшей роскошную прическу. Мысленно оценил добротную работу родителей — широкие бедра, бодрую грудь, ощупал глазами ее привлекательную крутизну и, наконец, посмотрел женщине в глаза. Та улыбнулась, открыв ровные, ослепительно белые зубы, спросила негромко:

— Вы не подскажете, где я могу купить золотой перстенек русской работы? С бриллиантами или изумрудом. И не дешевку, а настоящую вещь?

Она прекрасно говорила по-русски, нисколько не пшекая.

Смуглолицый еще раз оглядел даму. Его взгляд теперь скользнул сверху вниз, обтекая красивую фигуру.

— Только перстень? — спросил он и улыбнулся. — Такой даме подошел бы гарнитур…

— Не смела мечтать, — сказала полька и тоже улыбнулась. — Интересуюсь всем, что можете предложить.

— Это будет дорого.

— Разве речь о цене, пан-товарищ? По-моему, я спрашивала товар.

— Вы серьезно? — с интересом спросил смуглолицый.

— Или я похожа на пани, которая подходит к мужчинам?

— Как мне вас называть?

— Пани Гражина.

— Садитесь в машину, пани Гражина, — смуглолицый открыл заднюю дверцу.

— Тогда момент. Я ведь не одна…

Она подняла руки, поправляя шляпку. И сразу из-за угла серого здания появилась фигура мужчины в модном сером костюме.

— Знакомьтесь, панове, — сказала пани Гражина. — Это пан Казимир Ольшанский. Мой муж. Он готов разделить со мной радость покупки.

Они сели в машину.

— Итак? — спросил смуглолицый.

— Для начала познакомимся, — сказал Ольшанский. — Наше дело требует доверия.

— Лубенец, — склонив голову, представился водитель. — Иван Федорович.

— Ион Снегур, — объявил смуглолицый.

— Прекрасно, панове, — подвел итог Ольшанский. — Теперь о деле.

— У нас цацки — блеск! — сказал Лубенец и приподнял руку, украшенную массивным золотым перстнем-печаткой.

— Цацки нас интересуют мало, — сказал Ольшанский безразличным тоном. — Ваши советские изделия — это… — он щелкнул пальцами, подбирая подходящее слово, — это ширпотреб. Солидный покупатель — вы меня понимаете, панове? — их не возьмет. Богатая дама не станет носить платье, которое таскают все варшавские шлюхи. Даже под угрозой пистолета. Поэтому меня интересуют только камни и металл. Вы поняли? Камни и металл.

— Па-ан Ольшанский, — разочарованно протянул Лубенец. — Металл — это лом. Изделия во всем мире стоят дороже. Разве не так? Поэтому я могу легко продать каждый перщень таким красавицам, как пани Гражина, по одиночке…

— Речь, Панове, не о цене. Я говорю о принципе. Уверен, ваш товар не штучный, а ширпотреб. Вы взяли всю партию в одном ювелирном магазине, и она одинаковая по дизайну.

— По кому? — спросил Снегур, удивленно и нервно шевельнулся.

— По фасону, маэстро. Не волнуйтесь. Где вы брали товар, меня не волнует. Совершенно! Речь о том, что товар оптовый. Я возьму его весь. По ценам штучным. Но со скидкой.

— Какой же смысл нам продавать это оптом, да еще делать скидку? — удивленно сказал Лубенец.

— Большой смысл, панове. Штучная продажа всегда связана с риском.

— Мы люди рисковые, не пугайте, — засмеялся Лубенец.

— Вы сталкивались с людьми Медведя? — спросил Ольшанский. — Пани Гражина вычислила вас за два часа. Люди Медведя сделают это быстрее…

Лубенец посерьезнел. Медведь был одним из боссов, контролировавших советский подпольный рынок в Варшаве. Мелькнула тревожная мысль: не человек ли самого Медведя этот Ольшанский.

— Успокойтесь и поймите, — сказал поляк и положил ладонь на плечо Лубенца. — Я не желаю вам такой встречи, просто напомнил о ее возможности. Больше двух сделок вы не провернете: вас вычислят. Оптовая продажа для солидных людей всегда удобнее…

Расставались они вполне довольные друг другом и условиями сделки.

— Встреча завтра, панове, — сказал Ольшанский. — Вы с товаром, я с валютой.

— Где?

— Предпочитаю встретить вас в храме. Можем в православной церкви в Праге. Можем в костеле. Вот он, видите? Где вам удобнее?

— Нам все равно, — сказал Лубенец. — Только почему в храме?

— В интересах безопасности, панове. Люди Медведя не богомольны. Вас это устроит? Осмотримся и сразу уедем в другое место.

— Принято, — сказал Снегур и кивнул утверждающе. — Завтра в костеле.

Под высокими сводами храма царила чуткая тишина. Сквозь цветные витражи внутрь пробивались лучи солнца. В них роем толклись прозрачные пылинки. Пахло церковными благовониями и застоявшейся плесенью. На редких в этот час прихожан бесстрастно взирали мрачные лики святых.

Лубенец сразу заметил широкую спину Ольшанского. Тот стоял, молитвенно опустив голову. Лубенец подошел и встал рядом.

— Ин номинас патри, эт филии эт спиритус санкти, — пробормотал поляк, прощаясь с Господом. — Во имя отца и сына и святого духа. Аминь!

Только потом повернул голову к подошедшему.

— Вы поедете за мной. Это недалеко, на другой стороне Вислы.

Выйдя из храма, Ольшанский сел в новенький серебристый «мерседес». Вел машину спокойно, легко и уверенно лавируя в транспортном потоке. «Москвич», как привязанный, следовал за ним. Чуть поотстав, за ними шел голубой «вольво». Мистер Дэвис страховал операцию.

Миновали Цитадель, мост через Вислу. Какое-то время ехали вдоль железной дороги, потом свернули сначала налево, потом направо. Наконец «мерседес» остановился. «Москвич» последовал его примеру, а голубой «вольво» покатил дальше.

Ольшанский вышел наружу с кейсом в руке и пошел вперед. Лубенец и Снегур взяли товар, который у них находился в небольшом черном чемоданчике, и пошли за поляком. Снегур, не скрывая удивления, спросил:

— Куда мы приехали?

— Это Прага, панове. Точнее — Прага Север. По-нашему, Прага Полнуцна.

— Я не о том. Что это за место, кладбище, что ли?

— Кладбище, панове. По-польски цментаж.

— Какого черта вы нас сюда привезли? — раздраженно спросил Лубенец.

— А вы ждали, что мы поедем менять золото на деньги в Сейм? Очень удобное место. У нашей полиции нет никаких претензий к моральному облику тех, кто здесь поселился на веки вечные.

Снегур криво усмехнулся.

— Вы большой шутник, пан Ольшанский.

— Обсмеешься, — согласился его напарник и зябко передернул плечами. — Знал бы раньше, ни за что сюда не поперся бы. Не люблю, когда рядом покойники…

— А денежки? — спросил Олышанский насмешливо. — Их вы любите, пан Лубенец?

Тот ничего не ответил: поляк попал в точку. Денежки Лубенец любил. И хорошо знал, что сделать их чистыми руками возможности у него не было. Свои первичные капиталы Лубенец сколотил, работая на пункте сбора вторичного сырья. Проворачивал сделки с цветными металлами, торговал абонементами на дефицитные книги. Завел надежные связи в мире подпольных дельцов, и постепенно свинец и медь в виде утиля вытеснили золото в ломе и изделиях, подписные издания сменились иконами, а поле деятельности с задворков большого города вчерашний старьевщик перенес за рубежи государства. И вот сейчас эта операция сулила наивысшую прибыль, которую Лубенцу удавалось когда-либо извлечь с помощью изворотливого ума и ловкости. Запах огромных денег притупил его обостренное чувство осторожности.

Больше они на эту тему не говорили. Молча прошли по чистым, ухоженным дорожкам в глубину кладбища. Подошли к какому-то склепу — темному, мрачному сооружению с рельефными крестами на стенах. Неподалеку, у свежевырытой могилы, копошились двое рабочих в комбинезонах. На толстой веревке они опускали в могилу ящик, сколоченный из неструганных досок. Чуть в стороне стояли, наблюдая за происходившим, ксендз в сутане и лысый полицейский, который держал снятую фуражку в руке.

— Зачем они тут? — спросил Лубенец, имея в виду главным образом стража порядка. Встречи с такого рода людьми не доставляли ему удовольствия ни на родине, ни за рубежом.

Ольшанский небрежно махнул рукой.

— Обычное дело. Бездомных хоронят. В городе часто умирают бродяги. Их погребают за счет муниципалитета.

— А полицейский зачем?

— Подписывает акт. Чтобы все было по закону.

В склеп вели крутые щербатые ступени, сырые, поросшие мхом.

— Не люблю могил, — сказал Лубенец.

— А мне один хрен, — отозвался Снегур. — Деньги я готов взять у самого дьявола из зубов.

— Спускайтесь, — предложил Ольшанский и кивнул на вход в склеп. Потом достал из кармана ключ и отпер скрипучий замок. — Смелее, панове. И вот вам, держите…

Он передал Лубенцу чемоданчик.

— Здесь все, как договорились. Внизу пересчитайте деньги и приготовьте товар. Не беспокойтесь, я следом за вами.

Лубенец взял кейс и, не удержавшись от соблазна, приоткрыл его. Только взглянул на тугие пачки денег, плотно прижатые одна к другой, и тут же захлопнул крышку.

— Нет, пан Лубенец, — сказал Ольшанский, наблюдавший за ним. — Великим бизнесменом вы никогда не станете.

— Почему так?

— Любой янки, увидев такие деньги, не сдержал бы своей радости. А вы словно свою получку в сто сорок рублей огребли. Впрочем, если сделка вам не нравится, можете вернуть чемоданчик…

Он протянул руку.

— Э, нет! — Лубенец довольно осклабился и сразу сунул кейс под мышку. — Дело сделано, пан Ольшанский. Как говорят: карте — место!

До этой минуты он еще испытывал какое-то смутное чувство тревоги, но шутка Ольшанского сняла напряжение, незримо висевшее в воздухе. Он легко сбежал вниз по ступенькам склепа вслед за Снегуром.

Десять минут спустя из-за железной двери вышел мужчина в темном плаще и в черном берете. Ни говоря ни слова, протянул Ольшанскому — Щепаньскому, стоявшему на ступенях, оба кейса и черный пластиковый пакет. Тот взял все это и, проходя мимо рабочих, копошившихся возле могилы бездомных, что-то сказал им. Рабочие молча отставили заступы и двинулись к склепу. Священника и полицейского на кладбище уже не было — уехали…

Мистер Дэвис ждал Щепаньского у ворот. Поляк привычно кинул два пальца к шляпе — отдал честь. Потом протянул пластиковый черный пакет с красной надписью по-английски: «Сэйл 91. Лал Джи». Они вместе подошли к «вольво», забрались внутрь. Дэвис вынул из пакета документы — паспорта, водительские права, технический паспорт на автомобиль, стал разглядывать. Прочитал вслух первую фамилию, усмехнулся:

— Ион Снегур. Богатая фамилия. Как у молдавского президента.

— A-а, — небрежно бросил Щепаньский. — Не берите в голову, мистер Дэвис. Все эти Ионы, Мирчи, Михаи — от президента до пастуха — в равной мере конокрады и скрипачи.

— Вы не любите румын?

— Как можно?! — воскликнул Щепаньский с преувеличенным энтузиазмом. — Я люблю всех. Правда, еще Бисмарк говорил, что румын — это не национальность, а профессия…

Они довольные захохотали, а затем Дэвис протянул Щепаньскому толстую пачку долларов, перетянутую резинкой.

В полдень следующего дня синий «москвич» пересек в числе многих других машин государственную границу СССР через контрольно-пропускной пункт «Брест». Два его пассажира — Иван Федорович Лубенец и Ион Снегур — прошли таможенную процедуру без задержек, имея при себе минимальный личный багаж: небольшие атташе-кейсы, крайне недорогие подарки, упакованные в две картонные коробки, и два транзисторных приемника. Их безупречно оформленные документы не вызвали у пограничного контроля ни тени подозрения…

Шоссе Минск — Москва. Смоленская область

Дорога рассекала зелень полей и лесов, как сталь меча с прямолинейной безжалостностью рассекает живую плоть. Чаплински сидел, выпрямив спину и спокойно положив руки на колесо руля. Двигатель работал ровно, машина шла споро, приёмисто набирая скорость при любом нажиме на педаль акселератора. Тем не менее водитель ни разу не позволил стрелке спидометра перевалить за цифру восемьдесят. Чаплински работал, контакт с милицией в его планы не входил.

Еще издали Чаплински и сидевший с ним рядом Финкельштейн заметили белую «волгу», замершую на обочине. У ее багажника стоял складной стульчик с красной матерчатой спинкой. Подъехав вплотную, Чаплински затянул ручной тормоз, вынул из кармана пачку сигарет «Мальборо» и вышел из машины. Протянув сигареты стоявшему у «волги» мужчине в клетчатой рубахе, предложил:

— Закурите?

— Спасибо. Я курю «Кэмел», — сказал тот с улыбкой и вынул из нагрудного кармана пачку с изображением верблюда.

— Салют! — произнес Чаплински и крепко пожал протянутую ладонь.

— Как доехали?

— Великолепно!

— Надо обменяться машинами. Что делать с «москвичом» — мы решим сами.

Мужчина сунул руку в окно «волги», взял с заднего сиденья коричневый кейс и протянул его Чаплински.

— Здесь все, что нам нужно. Документы. Деньги. Адреса. Телефоны.

Чаплински кивнул.

— Что еще?

— В Москве для вас зарезервирован номер в мотеле «Солнечный». Все инструкции после прочтения уничтожьте. Хотя не мне вас учить…

Сев за руль «волги», Чаплински повернулся к Финкельштейну и приложил указательный палец к губам. Потом вывел машину на шоссе и направил ее в сторону Москвы.

Ехали молча. Километров через тридцать Чаплински свернул на проселок, остановился и, не глуша мотора, жестом показал Финкельнштейну, чтобы тот вышел. Затем взял свой транзистор и тоже выбрался наружу.

— Поищем блох, — сказал он, отойдя в сторону, и принялся с озабоченным видом гонять настройку приемника по разным диапазонам. Однако радиомаячка, который позволял запеленговать «волгу», не обнаружил.

— Теперь снова сядь в машину, — приказал Чаплински, — и громко пой.

— Что? — удивленно спросил Финкельштейн. — Что петь?

— Что угодно. Допустим, «Очи черные»…

Когда Финкельштейн запел, Чаплински настроил приемник и дважды прошел все диапазоны, на которых могли работать подслушивающие микрофоны.

Вернулся к машине удовлетворенный.

— Слава всевышнему, «блох» нам, кажется, не насажали. Теперь займемся делом.

Набрав код 666 — число апокалиптического зверя, Чаплински открыл полученный при встрече чемоданчик. Сверху лежали потрепанные паспорта. Взяв первый, он внимательно рассмотрел его, потом протянул Финкельштейну:

— Получите, товарищ Рюмин. Заодно подучите свою биографию. — Он протянул своему спутнику лист бумаги, плотно заполненный машинописью. Затем взял второй паспорт, перелистал его, хмыкнул под нос.

— Кстати, Эдуард Маркович… Вас так зовут, я не ошибся? Так вот, моя фамилия Кесоян. Зовут, только не смейтесь, Гамлет Погосович. И никаких отныне Лубенцов и Снегуров не существует в помине.

Начальнику районного отделения ГАИ

В 0.30 на шоссе в районе деревни Вязанки экипаж патрульной машины ГАИ обнаружил догоравшую автомашину марки «москвич» 2141 выпуска 1990 года. Судя по обстановке и следам, катастрофа произошла из-за выезда правого колеса на мокрую скользкую обочину. Машину занесло, она вылетела за кювет, опрокинулась на правый борт, сделала оборот через крышу, соскользнула по откосу к реке. Произошло возгорание, вызвавшее пожар. Свидетелей происшествия не имеется. Оба пассажира — водитель и сидевший рядом с ним на переднем сиденье мужчина погибли и сгорели.

Некоторые обстоятельства происшествия порождают вопросы, ответить на которые в состоянии только квалифицированное расследование.

Первое. Судя по ряду признаков, возгорание началось в салоне и протекало с необычной для подобных случаев интенсивностью. Оба трупа обгорели до неузнаваемости. Создается впечатление, что в салоне находилось горючее, хотя ни канистры, ни других емкостей там не обнаружено.

Второе. По положению машины можно судить, что скорость ее движения не превышала 60 километров в час. Сомнительно, чтобы в таком случае последовали столь трагические результаты со смертельным исходом для обоих пассажиров.

Считаю, что по данному случаю следовало бы назначить и провести детальное расследование.

— Заходи, заходи, Шабуневич! Садись…

Кряжистый, несколько неуклюжий офицер в кожаной патрульной куртке, перепоясанный белым ремнем, вошел в кабинет майора Руднева и сел на стул у стены, где висела схема дорожного участка, который контролировало отделение. Он положил на колени большие красные руки со следами машинного масла на пальцах. Выжидающе посмотрел на начальника.

— Ты вот что, Шабуневич, — сказал Руднев и протянул старшему лейтенанту его рапорт. — Ты эту муть перепиши. Слышал? Сейчас же сядь и перепиши.

— Почему? — спросил Шабуневич и упрямо набычил крупную голову. — Я написал, что думаю.

— Мы все что-то думаем, — сказал майор язвительно, — но не всегда об этом пишем в рапортах. Потому что шерлокхолмсами себя не считаем. Двое пьяных ханыг слетели в кювет, опрокинулись и сгорели. Тебе, может, это и в новинку, а я подобное сальто-мортале видел-перевидел. И никогда за этим не обнаруживалось злого умысла. Зато водка присутствовала каждый раз. В больших количествах. Так что, Шабуневич, перепиши. Я ценю, что ты стараешься. Однако всему есть границы…

Райцентр Кизимов. Россия

«ДЕНЬГИ НЕ РАСТУТ САМИ, ИХ МЫ ДЕЛАЕМ»

Слова, вынесенные в заголовок этой заметки, произнесены человеком новой формации и в полной мере обладающим новым мышлением, к которому призывает президент Горбачев. Это Эдуард Маркович Рюмин, коммерческий директор малого предприятия «Экомастер». Фирма создана недавно, а уже прочно вписалась в жизнь нашего города.

Наш корреспондент Альберт Киселев встретился с Рюминым в здании, где расположена дирекция предприятия. Оно приобретено МП недавно и находится на Лесной улице. Пока это одноэтажное рубленое ветхое сооружение служит напоминанием о царизме. Без особых изменений оно миновало и эпоху социализма. Завтра рыночная экономика поднимет здесь административный корпус из стекла, бетона и мрамора.

— Эдуард Маркович, — задал вопрос наш корреспондент Рюмину. — Издавна считается, что маленькие города, вроде Кизимова, бесперспективны с точки зрения их будущего развития. Не думаете ли вы со временем перенести бизнес поближе к столицам?

— Нет, не думаю, — ответил Рюмин. — Делать деньги можно повсюду. И если наша деятельность дотянется до столиц, то центром фирмы все равно останется Кизимов. Важно не место деятельности, а ее методы и направленность, умение и находчивость предпринимателей. У нас в штате пока двое сотрудников, но доходы уже превысили полтора миллиона рублей. Со временем наберем новых работников.

— Они к вам пойдут?

— Мы надеемся.

(Из газеты «Призыв» Кизимовского района.)

СРОЧНАЯ

АРМЕНИЯ. АРШАКСКИЙ РАЙОН. СЕЛО АНИДЖАН. ГЕВОРГУ ПОГОСЯНУ.

ПРИЕЗЖАЙ СРОЧНО В КИЗИМОВ. ЕСТЬ ХОРОШАЯ РАБОТА ПО СПЕЦИАЛЬНОСТИ. ЗАБЕРИ СВОИХ РЕБЯТ. МЕСТО ИМ ОБЕСПЕЧЕНО. ГАМЛЕТ КЕСОЯН.

К кирпичному двухэтажному дому на Новобарачной улице подъехал «жигуленок» девятой модели, сверкающий лаком шоколадного цвета. Из машины неторопливо выбрался Эдуард Маркович Рюмин — невысокий ростом, но крепкий и округлый, как зрелый желудь. Он постоял у машины, огляделся, потом вошел в дом. В длинном унылом коридоре нашел комнату номер пятнадцать и постучал, ударяя пальцем в место, где виднелась прорезь для газет и писем.

Дверь на стук открыл мужчина с солидным брюшком, свисавшим через поясок потертых, давно не глаженных брюк. Он лениво почесывал пятерней седую волосатую грудь, видневшуюся в вырезе голубой выцветшей майки. Лицо его, круглое, лоснившееся от пота, светилось добродушием. Жирные слипшиеся волосы в беспорядке свисали на лоб и уши. Белесые глаза хозяина глядели на пришедшего с интересом и удивлением.

— Товарищ Мудров? — спросил Рюмин. — Кузьма Иванович?

— Так точно, — по-военному ответил мужчина, перестав чесать грудь, и постарался хоть немного подобрать живот.

— Вы служили в милиции, верно?

— Точно так.

— Обратиться к вам мне порекомендовал Альберт Киселев, корреспондент. Знаете такого?

— А, да. Очень приятно, — дребезжащим голосом произнес Мудров. — Он меня предупреждал. Входите…

Они прошли в комнату. Несмотря на открытое настежь окно, здесь пахло одиночеством и бедностью — уксусно-едким запахом старых грязных носков и вареной капусты. В комнате почти не было мебели, стояли лишь старый канцелярский стол, два таких же казенных стула и кровать с железной спинкой, украшенной никелированными шарами. На спинке одного из стульев висел мятый пиджак с какими-то значками, то ли полученными Мудровым за годы безупречной службы в милиции, то ли купленными по случаю в киоске «Союзпечати».

— Садитесь, — предложил хозяин и указал на свободный стул. Сам сел на тот, что служил вешалкой его пиджаку. — Я вас слушаю.

— Наше правительство, Кузьма Иванович, — начал коммерческий директор «Экомастера» заранее продуманную речь, — на данном этапе уделяет огромное внимание развитию предпринимательского движения. Лично товарищ Горбачев…

Мудров недовольно поморщился.

— Мне тьфу на вашего Горбачева и его Райку заодно, — сказал он и с раздражением махнул рукой. — И вообще, никакой он не товарищ, а…

— Позвольте! — остановил его Рюмин. — Позвольте, Кузьма Иванович. Между нами говоря, мне до Горбачева столько же дела, сколько и вам. Поэтому уйдем от политики к конкретным делам. Согласны?

Мудров кивнул и погладил колючую щеку.

— Сегодня, Кузьма Иванович, на пути деловых людей, преданных народному прогрессу, людей, которые думают о будущем державы, встает преступность. Это те типы, с которыми вы боролись всю жизнь. К сожалению, нынешние руководители органов правопорядка с преступностью справиться не в состоянии…

Кивки Мудрова стали глубже и многозначительнее.

— Это вы верно заметили, — вставил он реплику. — В самую точку.

— Мы, руководители предприятия «Экомастер», решили обратиться к вам, Кузьма Иванович, и предложить работу…

Мудров неожиданно встал, снял со стула пиджак, надел его, застегнул на все пуговицы, одернул полы и вновь сел на стул, расправив плечи и выпрямившись.

— Я думаю… — сказал он, — как вас, товарищ Рюмин? Я думаю, товарищ Рюмин, вы не ошиблись в выборе. Постараюсь оправдать доверие.

— Мы тоже верим в это, Кузьма Иванович. Иначе бы и разговора не состоялось.

— И какую должность мне предлагаете?

— Если угодно, назовем ее так: офицер-консультант по безопасности предприятия.

— Гм… А это законно?

— Что вас смущает, Кузьма Иванович?

— Звание офицера присваивает государство. Разве не так?

— Оно вам, насколько мы знаем, давно присвоено. Производить вас в майора фирма не собирается. Так что речь идет просто о должности. А назвать ее мы можем как угодно. Кто-то предпочитает привлекать для охраны предприятия рэкетиров. Мы полагаемся на кадры милиции.

— Хорошо, — сказал Мудров. — Считайте, предложение принято. В чем будут мои обязанности?

— У нас возникло подозрение, что предприятие стало объектом внимания преступников. Вам поручается установить, так ли это. Если да, то вам следует выяснить, чьему вниманию мы обязаны, что нам следует ожидать от этой публики? Как видите, вопросы простые и ответы на них требуются предельно точные. Справитесь?

— Несомненно. Когда мне приступить?

— Зарплата вам пошла с этого часа. Триста рублей в месяц. Устроит?

Мудров чуть не задохнулся от приятной неожиданности.

— Да я… Да что вы… Конечно!

Неделю спустя офицер по безопасности докладывал дирекции о результатах своего расследования. В комнате правления фирмы его слушали Рюмин и технический распорядитель «Экомастера» Гамлет Кесоян. Причем последний сидел на кожаном диване, стоявшем у стены, и потому все время был за спиной Мудрова.

— Вы не ошиблись, Эдуард Маркович, — докладывал Мудров. — За фирмой ведется слежка. Только за эту неделю здесь трижды появлялась машина, зеленый «москвич». Приедет, постоит…

— И подолгу стоит?

— По часу, не меньше. Водитель не выходит.

— Чья машина, известно?

— Так точно. Владелец — Клыков Тимофей Васильевич. Местный житель. Три судимости. Двадцать лет срока. Однажды амнистирован. По моему предположению, возглавляет банду местных рэкетиров. Держит в руках игорный бизнес на вокзале и базаре. Контролирует проституток.

— Почему его не берет милиция?

— Чисто работает. Пока на него нет никаких выходов. Клык — это его кличка — вор в законе. По мелочам не разменивается. Ведет дело с проверенными посредниками. Они дирижируют делами от его имени.

— Расскажите о Клыкове подробней, — раздался за спиной Мудрова голос технического распорядителя. Голос звучал глухо, с сильным армянским акцентом. — Кто он и откуда?

— Клык? Он здесь и родился. В Кизимове. Семья нормальная. Отец работал слесарем в железнодорожных мастерских. Мать — повариха в заводской столовой. Я ее хорошо помню. Когда началась война, отца в первые же дни угнали на фронт. И он сразу погиб. Мать это подкосило, она и сорвалась с нарезки… Поскольку у нас проституции не было.

— Разве? — спросил Рюмин насмешливо.

— Именно, — спокойно возразил Мудров. — Чего вы улыбаетесь? Проституция — промысел. Твердая такса. Постоянная охота за клиентом. А она пошла по рукам, но не за деньги.

— Понял, — сказал Рюмин. — И что?

— А то, что стала ночевать в канавах. Не знаю уж, когда Тимофей совершил первую кражу, только попался пятнадцатилетним пацаном. И его законопатили в трудколонию. Оттуда вышел уже настоящим уркой. Так сказать, получил образование. В восемнадцать лет снова сел за решетку. Получил срок за поножовщину. Сейчас ему пятьдесят один. За время отсидок поумнел. Стал хитрым, осмотрительным. Вошел в статус пахана. Теперь режет людей не сам, а поручает другим. Его дело — считать доходы и планировать операции. Он вроде паука, который сидит под листком и ждет, когда в сплетенную им сеть попадет добыча.

— Могли бы этого паука давным-давно прихлопнуть, — заметил Рюмин.

Мудров скептически усмехнулся.

— У нас, худо-бедно, законность. Плевали на нее только когда за политику прихватывали. Усомнишься, что Леонид Ильич Брежнев друг народа — и, будь добрый, садись. Клык в политику не лез и не лезет, тихо сидит. А шушера, которая вокруг него крутится, показаний на него не давала и не даст. Что страшнее — отсидеть пять лет или жизни лишиться? На всякий случай скажу: убийцы больше всего боятся смерти.

— Неужели так?

— Точно. Продажного штымпа за Клыка пришьют независимо оттого, где он находится — на воле или в зоне. И концов на найдешь.

— Что такое штымп? — спросил Кесоян.

— Стукач, доносчик, — ответил Мудров не оборачиваясь.

— Вы думаете, Клык заинтересовался нами? — снова спросил Кесоян.

— Нет сомнения. Такой зря дел не делает.

— И сколько у него людей?

Теперь Мудров вынужден был повернуться к Кесояну лицом.

— Доверенных? Примерно пять человек.

— Кто они, известно?

— Первый — Владимир Топориков. Кличка Топорок. Тридцать лет. Две судимости. Жестокий, хитрый, ловкий. В молодости был боксером-перворазрядником. Затем Иван Софронович Зотов. Сорок лет. Две судимости. В прошлом тяжелоатлет. Средний вес. Долбежник колет лохов в поездах.

— Что это? — спросил Кесоян. — Я не понял.

— Он карточный шулер. Обдирает дураков.

— Пусть себе играют, если ума нет, — сказал Рюмин. — Таких не жалко. Дальше.

— Дальше — Воробейчик Виктор Сергеевич. Кличка Сухоручка. Из-за поврежденной в детстве руки. Жесток и безрассуден. Еще одна его кличка — Дуся.

— Он гомик?

— Да нет. Первый срок схлопотал по-дурацки, потому и получил кличку. Шел по парку и увидел девчонку с золотыми часиками на руке. Он к ней: «Снимай цацку!» А девчонка крановщицей работала на стройке и знала, как мужиков укрощать. Она его за обе руки схватила и как заорет: «Дуся!» А за кустиками справляла нужду подружка Дуся Задорнова, маляр стройконторы. Бой-баба! Вот они вдвоем обратали Сухоручку и притащили в милицию. Дали ему два года. С тех пор и повелось: Дуся да Дуся. У него три судимости…

— Все?

— Нет. Есть еще один. Ирек Абдуллаев. Работает мастером по холодильникам. Одна судимость. Специалист по драгоценным металлам. Валютчик. Кличка — Сучок.

— Выходит, Кузьма Иванович, мы уже у них на прицеле?

— Думаю, так. И «помогла» вам газетная реклама. Не надо было хвастать доходами.

— Спасибо, Кузьма Иванович, — произнес Рюмин, вставая. — Как говорят, волков бояться — в лес не ходить. Мы взялись за дело, и никто нам не мешает. Как говорится, поживем — увидим…

Долго ждать не пришлось. Клык всегда работал с налета. Через три дня после этого разговора тихим субботним вечером на Лесной улице у дома с цифрой «19» на освещенном тусклой лампочкой номерном знаке остановился потрепанный зеленый «москвич». Открылась задняя дверца, и на тротуар легко выскочил худощавый мужчина в сером длинном плаще. Сунув руки в карманы, он медленно прошелся мимо освещенного окна, в котором маячила чья-то склоненная над бумагами голова.

Убедившись, что улица пустынна, мужчина подошел к крыльцу, поднялся по деревянным, недавно отремонтированным ступеням. Он взглянул на аккуратную металлическую табличку с надписью «Экомастер» и толкнул дверь. Та открылась легко, без скрипа. Мужчина повернулся и сделал знак сидевшим в машине. Открылись обе передние дверцы, и двое крепких парней решительным шагом направились к крыльцу.

Войдя в прихожую, все трое вынули из карманов черные дамские чулки, натянули их на головы. Затем решительно рванули дверь в контору и ввалились внутрь. В руках у двух громил сверкали ножи, третий держал обрез.

— Подними руки, директор! — скомандовал один из вошедших. — И не вздумай шуметь.

То, что произошло дальше, в сценарий банды не вписывалось.

— Всем стоять! — прозвучал повелительный голос. — Не шевелиться!

В дверях, держа в руках пистолеты, стояли четверо мрачных мужчин. Один из бандитов — тот, что держал обрез, — нервно дернулся и тут же, как удар циркового бича-шамберьера, хлопнул зажатый глушителем выстрел. Пуля, пущенная меткой рукой, клацнула по обрезу. Испуганный бандит выронил оружие.

— Бросить ножи! Быстро! — скомандовал Кесоян и красноречиво шевельнул пистолетом.

О половицы стукнули две финки.

— Снять маски!

На этот раз бандиты не спешили выполнять приказ.

— Товарищ Рюмин, — сказал Кесоян. — Помогите робким гражданам. Они вдруг застеснялись.

Рюмин вышел из-за стола, держа в руке пистолет.

— Шли колоть фраеров? — спросил он насмешливо. — Ай, молодцы! Гиганты среди лопухов! И сколько же вас, таких умных, в деле?

Зацепив мушкой пистолета тонкую паутинку капрона, он сорвал с лица одного из гостей чулок, оцарапав до крови его щеку.

— Ба! Никак гражданин Топорок? Какая честь нашему дому!

Троица угрюмо молчала, понимая — влипли крепко. Однако верили: молчание поможет им сохранить воровскую честь.

— Ладно, — сказал Кесоян. — Пусть молчат. До времени колоть их не станем. Будь добр, Левон, укрась мальчиков браслетами. Для порядка. И начни с Дуси. К его бабскому имени браслет — в самый раз!

Приземистый армянин, чернолицый и быстрый в движениях, прошелся за спинами незадачливой троицы.

— Руки за спину!

С ловкостью бывалого тюремщика Левон защелкивал на запястьях бандитов наручники. Надев последние, доложил:

— Готово.

— Теперь, — приказал Кесоян, — ты, Левон, и ты, Геворг, поезжайте к Клыкову. Тащите пахана сюда. Если будет дергаться, можете прикончить. Мы сделаем так, что отвечать за все будет Топорок. Потом разберемся с остальными. Гнилые зубы лучше рвать сразу.

— Су-уки… — в безысходной злобе застонал Топорок. Припухать таким образом ему еще не приходилось.

Левон быстро подошел к нему и ребром ладони резко ударил по животу.

Топорок охнул и согнулся от боли.

— Здесь надо быть вежливым, — сказал Левон. — Понял? — Он повернулся к Кесояну. — Мы поехали…

Во второй раз за вечер зеленый «москвич», побегав по городу, вернулся к «Экомастеру». Левон вылез из-за руля, открыл заднюю дверцу.

— Выходи.

Клыков — рыжий, сутулый, с круглым паучьим животиком, высунул ногу, нащупал носком ботинка землю и только потом осторожно вылез. Левон стоял рядом, держа в руке пистолет.

Клыков огляделся, но угадать, куда приехали, было невозможно — стояла кромешная тьма.

— Шагай, — сказал Левон и зажег карманный фонарик. В его слабом свете Клыков увидел и узнал дом: его привезли к правлению малого предприятия, куда он час назад направил своих людей. Холодный пот прошиб пахана. Выходит, его людей попутали менты! Не требовалось особого ума, чтобы понять: его, Клыкова, переиграли. Он напрягся, собираясь рвануть в сторону. Пусть стреляют, еще неизвестно, попадут ли в такой темноте. Но, предугадывая его движение, Левон, шедший сзади, ткнул в спину Клыкова стволом пистолета. Ткнул так, что стало больно.

— Нэ шалы, я мэтко стрэляю.

Они поднялись по ступеням. В тускло освещенном коридоре их встретил еще один армянин с большой лохматой бородой.

— Проходы, — сказал он и посмотрел на Клыкова вполне дружелюбно. — Тэпер все в сборе.

Хлопнула дверь. Загремело железо запоров.

Клыков вошел в просторную комнату и сразу увидел Топорка, Дусю и Зотова. Они стояли у стены, держа руки за спинами. В двух шагах от них сидели на стульях оба предпринимателя с пистолетами в руках.

— Господин Клыков? — спросил один из них и встал. — Очень рад вас видеть. Я — Кесоян.

— Взаимной радости не испытываю, — ответил Клыков.

Отодвинув плечом Левона, он смело прошел к дивану и сел, закинув ногу на ногу.

— Я вижу, вы человек самостоятельный, — сказал насмешливо Рюмин и тоже встал со стула. — В чужом монастыре со своим уставом… Ну, да ничего, нам такие наглые нравятся.

Бородатый армянин тем временем бесшумно возник за спиной Клыкова и аккуратно, не причиняя боли, но достаточно ощутимо уперся стволом в его затылок.

— Прэдупрэждаю, господин Клыков, — сказал Левон, — после землетрясения Ашот у нас стал очень нервный. Может даже застрелить. Просто так: палэц дрогнет и все. Точка. Он уже так троих убил. И за всех простили. У Ашота справка.

Левон издевался, но Клыков смолчал. Он уже понял: это не милиция. Такой оборот вселял надежду. Где-нибудь да и обнаружится слабина, и ее можно будет использовать.

— Учтите, Клыков, — сказал Рюмин. — Левона надо слушать. Он — строгий.

— Что вы от меня хотите? — спросил Клыков. — Повыпендривались и хватит. Говорите.

— Надеть на него наручники? — спросил Левон.

— Не надо. Пока, — усмехнулся Рюмин. — С дохлого неприятно будет снимать.

— Как мне вас называть, дорогой? — подойдя к пахану, спросил Кесоян. — Господин или товарищ?

— Я сказал: кончайте балаган! — бросил Клыков со злостью. Терять время на фраеров — не уважать себя. — Что хотите?

— Совсем мало. Нам в штат нужны работники. Надежные и послушные. Чтобы не боялись испачкать руки…

Клыков деланно засмеялся.

— Выискал работничков! Да они и в зоне ни разу лопаты в руки не брали.

— Я знаю ваши… специальности. Потому мое единственное требование к нашим работникам — железная дисциплина.

— Ну, ты даешь, спекулянт! — сказал Клыков и сплюнул на пол. — Вон Топорок, у него из железа только фомка и финка. А что такое железная дисциплина? Вы что, большевики?

— Хорошо, — сказал Кесоян спокойно. — Тебе твои люди подчиняются?

— Ну, это другое дело.

— Ошибаешься, Клык. Дело у нас, а у вас — дешевка. Поэтому они будут подчиняться мне. Или я найду других, более понятливых. Усек?

— Иван Софронович, ты слыхал? — насмешливо спросил Клыков, поглядев на Зотова. Чем дольше шел разговор, тем меньше он верил в способность предпринимателей на крутые действия. Попугали, а наступить по-настоящему на хвост — кишка тонка. Не тот закал. На это и стоило нажимать. А уже потом и посчитаться можно по полному счету…

— Дяди шутят, — сказал Зотов, принимая тон пахана. Внутри он кипел злобой: надо же так фраернуться! Откуда здесь объявилась эта орава армян?

— Левон, — попросил вдруг Кесоян, и зловещая нотка прозвучала в его глухом голосе, — объясни, пожалуйста, этим чудакам, что такое железная дисциплина. Хотя бы вон тому недоноску, — он указал на Сухоручку. — Наш милый Дуся все время лыбится, но мало верит, что меня надо слушать, как своего папу.

Левон, покачивая пистолетом, подошел вплотную к налетчику, спросил негромким шипящим голосом:

— Ты знаешь, что такое приказ?

Сухоручка, не скрывая презрительной усмешки, молча смотрел на Левона исподлобья. Маленькие черные глазки его злобно сверкали.

— Так вот, — сказал Левон, — я тебе приказываю: врежь Ивану Софроновичу одну горячую. Правда, ручки у тебя закованы, но ты его ножкой. Ножкой!

— Кончай базарить! — крикнул Сухоручка и оскалил зубы. — Нашел шестер…

Резкий, как удар бича, выстрел оборвал его на полуслове. Изумленно вытаращив глаза, Сухоручка с протяжным воем рухнул на диван, где сидел Клыков.

— Сбрось его на пол, — брезгливо сказал Кесоян. — Мебель испачкает, погань…

Левон сгреб левой рукой свою жертву за шиворот и стащил ее вниз. Сухоручка повалился на бок, схватившись за живот и суча ногами. Надсадный вой перешел в стон и стал утихать.

— Добью? — спросил Левон.

— Не надо, дорогой, — ответил Кесоян. — Пусть пострадает. Неизвестно еще, существует ли ад. А он заслужил наказание.

Технический распорядитель повернулся к налетчикам.

— Теперь, господа рэкетиры, вам ясно, что такое железная дисциплина? Не социалистическая трудовая, хочу — делаю, не хочу — сижу, и меня не уволишь, не попрешь в шею, а настоящая, предпринимательская? Ее закон простой: если сказано хозяином, то будет сделано, и деньги получены. Ясно? Нет? Левон, объясни еще одному молчальнику.

— Иван Софронович, — сказал Левон, поигрывая пистолетом. — Шеф просит вас поднести хороший пендель господину Клыкову. От нашей фирмы… Полным весом.

Зотов расправил плечи, мрачно сдвинул брови.

— Прости, Клык, но мне эти мужики по душе. Ты, бывало, меня манал, теперь моя очередь…

И он замахнулся ногой.

— Падла! — прохрипел Клыков со злостью и застонал, получив удар по голени.

— Достаточно, Иван Софронович, — сказал Кесоян. — Считайте, вы зачислены в штат. Теперь, Левон, поинтересуйся у гражданина Топорка, согласен он у нас работать или мы расстанемся с ним по недоверию?

Кесоян ткнул ногой тело Сухоручки, которое уже перестало дергаться.

— Я согласен, — сказал Топорок, не раздумывая. — Врезать Клыку?

— Не надо. Вы тоже приняты. А с тобой, Клык, мы поступим так. Сейчас ты помацаешь пальчиками пистолет Левона. Густо, убедительно. Для этого придется тебя минут на пять оглушить. Потом мы вывезем Сухоручку на свалку. Тебя Левон увезет на твоей машине километров за двести и с богом отпустит. Потом мы заявим, что у нас взломали сейф. Подтвердят сторожа Иван Софронович Зотов и Топориков. Их должности у нас именуются именно так. Дальше все пойдет заведенным порядком…

Как ни странно, но именно эти угрозы успокоили Клыкова окончательно. Обостренное чутье хищника подсказало ему, что весь этот цирк предназначен для него, Клыкова, поскольку именно он больше всех и нужен властному и решительному Кесояну. При желании его могли запросто пришить еще дома; что могло быть легче для таких хватов?

— Чего вы от меня хотите? — спросил Клыков. — Дайте сигарету. Я пока еще жив…

— Ну, нахал! — сказал Рюмин изумленно.

— Ничего, нормально, — откликнулся Кесоян. — Мне он нравится.

— Ладно, нравлюсь или нет — мне один хрен, не девочка. Гоните ваши условия.

— Сразу? — спросил Кесоян и оскалился в улыбке. — И не боишься? Скажем — их придется принять. Иначе…

— Догадываюсь.

— Придется подписать контракт, Клык. Мы же предприниматели…

— Это еще посмотрим.

— Левон, заводи машину. Повезешь его с моих глаз подальше!

— Все, начальник, понял. Гони условия.

— Левон, уведи отсюда сторожей. У меня с господином Клыковым разговор с глазу на глаз. Дохлого не тронь, потом уберете…

По субботним дням улицы Кизимова оживляло нашествие военных. Из ближнего гарнизона в городок привозили солдат, получивших увольнение. Воинство растекалось по аллеям местного парка, окружало игровые автоматы, атаковало дискотеку, оккупировало площадку аттракционов.

Именно в субботу Топорок по заданию Клыка нашел в городе нужного человека. Он заметил его в момент, когда тот в толпе зрителей выходил из кинотеатра.

— Постой, сержант, — Топорок коснулся локтя военного. — Просьба есть. Помоги, если сможешь…

Сержант охотно остановился. Охотно потому, что все равно ему делать больше было нечего. Сходил в кино, посмотрел «Первую кровь», которую в гарнизоне, конечно, ни за что не покажут, и теперь брел бесцельно, наслаждаясь вольной волей, отдыхая от казарменного житья-бытья.

— Слушаю вас.

Топорок сконфуженно улыбнулся.

— Не знаю, как и начать… Да и вообще, тебе довериться можно?

— Это вам решать, — пожал плечами сержант. — А в чем, собственно, дело?

Топорок снова изобразил сомнение и колебания, потом махнул рукой:

— Э, была не была! Сам понимаешь, сержант, какое нынче время. Мой кореш купил автомат. Должны же мы, русские, в случае чего оборону держать, как считаешь? Сам-то русак?

Сержант утвердительно кивнул.

— Так вот мы с корешком в оружии ни бум-бум. Штатские до печёнок. Помог бы нам разобраться?

— Всего-то делов? — сержант засмеялся. — Какая система? «Калаш»?

— А что? — удивился Топорок. — Они бывают разные? Да, между прочим, как тебя звать? А то неудобно как-то…

— Елизаров, — ответил сержант и тут же с видом знатока пояснил: — Есть чертова уйма автоматов. «Стерлинг» — английский, МАТ — французский, «беретта» — итальянский, «шестьдесят шесть» — японский, «узи» — еврейский…

— Не-е, друг, — покачал головой Топорок. — Нам с нашим рылом одна дорога — калашный ряд.

Оба засмеялись.

— Ты не волнуйся, сержант, — сказал Топорок доверительно. — Я за совет заплачу. Стольник хватит?

Елизаров сглотнул слюну. Приз за пустяковый совет показался ему астрономическим.

На громыхающем разболтанном трамвае они добрались до конца маршрута и двинулись пешком по заросшей гусиной травкой окраинной улице. Дошли до аккуратного зеленого дома, прятавшегося в глубине яблоневого сада. Топорок открыл калитку, просунув руку в круглую, обтертую по краям до блеска дырку. Широким жестом показал дорогу:

— Прóшу! — Он сделал ударение на польский манер — на первом слоге.

Миновали ухоженный дворик, засаженный цветами, подошли к крыльцу.

— Тимофей Васильевич! — крикнул Топорок. — Мы явились.

На крыльцо вышел Клыков в тапочках на босу ногу, в потрепанных брюках и майке-сеточке.

— Вот, нашел мастера. Он знает толк в газовых плитках…

Елизаров понял: словесный камуфляж предназначен для соседей. Мало ли кто там, за забором…

— Проходите.

Клыков посторонился, пропуская гостя в дом. Когда Елизаров скрылся за дверью, быстро спросил у Топорка:

— Где отыскал?

— Ахметка Мухамедшин показал, чистильщик. Он у него сотню патронов купил.

— Пойдет, — согласился Клыков и, войдя в дом следом за гостем, спросил шутливо: — Как там наша несокрушимая и легендарная?

— Приватизируется, — усмехнулся Елизаров.

— Как это? — не понял Топорок.

— Вон вы автомат купили, — сказал Елизаров. — Другие достают гранаты, пушки…

— Автомат еще не купили, — вздохнул Клыков. — Собираемся, да где взять? Десять кусков выложил бы с ходу.

Елизаров посмотрел на него с интересом.

— Вы серьезно?

— Почему нет?

— Могу попытаться..

— Э-э… Пытаться не надо. В таком деле либо говорят «да», либо «нет». И давай забудем об этом. Я ничего не слыхал, ты — не говорил.

— За десять я достану. Точняк, — сказал Елизаров. — Если только вы серьезно.

— Ромка! — крикнул Клыков. — Выдь сюда! Где ты там прячешься? У нас гость.

Из соседней комнаты, раздвинув бахромчатую портьеру, выплыла молодая женщина. Она была удивительно красивой и яркой: округлый мягкий овал лица, точеный носик, чувственные сочные губы, нежный золотистый пушок над ними. Голубые глаза под черными стрелками бровей светились лукавостью и озорством. На ней было платье в обтяжку, скроенное так, что красивые полные ноги были видны почти целиком.

Елизаров облизал губы, чувствуя, как один ее взгляд обдал его сухим жаром желаний.

— Знакомьтесь, — сказал Клыков. — Моя племянница, Ромелла. В жизни — просто Ромка.

— Алексей, — Елизаров щелкнул каблуками и, как конь, мотнул головой. — Рад познакомиться.

— А вы кавалер, — сказала Ромка и улыбнулась.

— Займи гостя, — предложил Клыков. — На стол собери. А мы с Володей сбегаем к Зотову на часик. Дело есть. Ты нас, сержант, дождешься?

— Дождется, — ответила за гостя Ромка и озорно ему подмигнула. — Верно, Алексей?

Когда во дворе раздался гул заведшегося мотора, Ромка дружелюбно кивнула на диван, покрытый клетчатым пледом.

— Садитесь, Алеша. В ногах правды нет.

Он послушно сел. Она пристроилась рядом, сказала высоким грудным голосом:

— Вы мне понравились, Алеша. А я вам?

Елизаров проглотил слюну, не зная, как лучше ответить.

— Ой, застеснялся! — сказала Ромка и засмеялась, открыв ровные белые зубы. — У вас в лесу девушек нет? Тогда можешь меня потрогать. Я живая.

Елизаров глупо улыбнулся.

— Боишься?

Глаза ее задорно сверкнули.

Елизаров, все так же глупо улыбаясь, положил руку на ее плечо. Ромка не шевельнулась. Тогда он обнял ее и потянул к себе. Она, не сопротивляясь, прильнула к нему горячим тяжелым телом, глубоко задышала, чуть постанывая, как голубица, которую на горячей солнечной крыше обхаживает настойчивый сизарь. Елизаров слегка растерялся.

— Ты что?

— Хочу, — сказала Ромка жарким шепотом, нежно касаясь его уха губами. — Тебя хочу…

Все произошло быстро, как в американском кино. В самых смелых мечтах Елизаров не доходил до такого…

Под окнами загудела машина. Громко топая, в комнату вошли Клыков и Топорок. Клыков пристально взглянул на парочку и понимающе усмехнулся.

— Уже поладили, как я вижу? А ты хват, сержант! Хват!

Он прошел к буфету, достал оттуда початую бутылку коньяка, рюмки. Вернулся к столу, налил всем. Предложил:

— Выпьем, голубки? Давно я не видел Ромку такой счастливой…

— Он хороший, дядя Тимофей. Ты на него не сердись, — пропела Ромелла.

— Тебе нравится, значит, все. Я тебе не парторг, не судья…

Елизаров было потянулся к рюмке, но тут же убрал руку.

— Нет, я не буду.

— Что так? — спросил Клыков, нахмурившись. — Обижаешь.

— Мне пора в гарнизон. Неприятности будут.

— Быстро пьянеешь?

— Нет, но запах…

— Молодец, — похвалил Клыков. — Сам был рядовым. Знаю порядок. Теперь насчет газовой плитки. Считай — договорились. Только чтобы все тип-топ. Достанешь — деньги твои. Погоришь — ни я, ни Ромка тебя, милок, в глаза не видели. Сечешь?

— Все будет чисто.

— Посмотрим, посмотрим…

Распрощавшись с сержантом — к трамвайной остановке его провожал Топорок, — Клыков взял Ромку за руку выше локтя, крепко сжал пальцы и притянул в себе.

— Ты теперь, красавица, к гостинице ни на шаг. Будешь кувыркаться только с сержантом. Заметят тебя там — пеняй на себя. Наташку помнишь? Так вот, рядом с ней тебя и похоронят.

— Как же мне жить теперь? — спросила Ромка плаксиво.

— А так. Гроши я дам. Что касается мужиков, повторяю — останется один Елизар.

— Скажете тоже, — хихикнула Ромка. — Я девушка впечатлительная. Мне трудно сдерживаться.

— Перетерпишь.

— Шутите вы, Тимофей Васильевич, — опять хихикнула Ромка.

— Да уж куда там, — сказал он серьезно. — Учти, не послушаешь — поотрезаю…

Он отпустил ее руку, оттолкнул от себя и пальцем нажрал левую грудь, будто в кнопку звонка.

— Улавливаешь?

— Он же солдат, — сказала Ромка растерянно. Спорить с Клыковым она не пыталась, знала — если тот говорит, придется подчиняться, и потому лишь старалась выторговать условия повыгодней. — Он же раз в неделю приходить будет…

— Станет невтерпеж — иди к Сучку.

— Тьфу! — брезгливо передернула плечами Ромка. — Нашли кого предложить. Он весь в прыщах…

— Ладно, об этом хватит. Поговорим о Елизаре. Ты его почаще таскай по городу. Заводи в ювелирный. Ах, мол, мне колечко нравится, ой, какой славный кулончик. Учи, учи…

— Без смысла, — возразила Ромка. — Откуда там бабки?

— Не твое дело, — отрезал Клыков. — Чаще намекай, что у настоящих мужиков деньги должны быть. И о плохой охране ювелирного расскажи. Ты же там работала. Когда созреет на подвиг — мне скажешь…

Однажды, отправившись в увольнение, Елизаров застал в доме Клыкова всю компанию.

— Проходи, садись, — сказал Клыков, показывая на свободный стул. — Поесть хочешь?

— Не откажусь.

Елизаров оглядел стол, заставленный едой. На тарелках лежали помидоры, свежие и малосольные огурчики, селедка, посыпанная кружками лука, колбаса, стояли баночки с красной и черной икрой. Посередине стола возвышался «гусь» — большая бутылка «Столичной» с особо красочной экспортной этикеткой.

— Вот и отлично, — сказал Клыков. — Пообедаешь с нами. А для начала есть разговор.

— Слушаю вас, Тимофей Васильевич.

— Слушать буду я, — сказал Клыков с неожиданной жест костью в голосе. — А рассказывать придется тебе.

— О чем? — удивился Елизаров.

— Ты говорил с Ромкой о ювелирном? — спросил Топорок. — О том, как его можно потрясти?

— Кому какое дело, о чем я говорю с бабой? — окрысился Елизаров. Его задел не сам вопрос, а то, что Ромка продала его Клыкову. Сучка трепливая! — Кого касается, что я делаю, думаю или говорю?

— Меня, милый, касается, — сказал Клыков. — И вот почему. Тебя в этот дом пустили с доверием, как своего. Ты здесь пьешь, гужуешься. Бабу хиповую отколол. Короче, стал равным. «Калаш» мы у тебя купили. Не для игры, как понимаешь. И вдруг выясняется, что ты пытаешься провернуть дело у всех за спиной и при неудаче всех нас подвести под статью. Об этом ты подумал?

— Нет, — сказал Елизаров растерянно. — Но я эту хреновую лавочку с цацками не сейчас потрясти собрался. Перед самым дембелем. Сделаю и уеду. Вы — здесь, я далеко…

— Да ты у нас деловой! — подал голос Зотов.

— А что? — с вызовом спросил Елизаров. — Каждый работает, как умеет.

— Дурак! — сказал Клыков и презрительно сплюнул на пол. — Тебе только Ромку валять. Работник!

Елизаров вскочил обиженно, щеки его вспыхнули злым румянцем.

— Ну вас! Лучше пойду…

— Сядь! — приказал Клыков. — Сядь и слушай!

Елизаров снова опустился на стул.

— Так-то лучше, милок. Теперь закручивай мозгу, другой тебе такого никогда не скажет.

Елизаров взял с тарелки малосольный огурец и стал с хрустом жевать, демонстрируя пренебрежение ко всякого рода нравоучениям. Мало их, что ли, дома читала мать, а на службе изрекали офицеры и прапорщик Койда? Но тут случилось неожиданное: Клыков приподнялся с места и ребром ладони ударил Елизарова по кисти. Огурец, вырвавшись из пальцев, ударился о буфет. И тут же подскочивший со спины Топорок приставил к горлу сержанта нож. Спросил, растягивая слова.

— Ко-он-чить его, а-али как?

— Да вы что, мужики?!

Елизаров испугался не на шутку. Все приемы, которые он знал, не годились в подобной ситуации и освобождения не сулили.

— А то, — сказал Клыков. — Тут тебе, Елизар, не мамин дом и не рота, где можно опустить ухи и не слушать, когда говорят старшие.

Елизаров похолодел от того, насколько точно Клыков угадал его мысли.

— Да я не…

— Вот именно, ты «не». Отпусти его, Володя, — сказал Клыков. — Пока. Мальчик, я думаю, кое-что уже понял.

Топорок убрал нож, сел на диван, закинув ногу на ногу. Сказал вразумляющим тоном:

— Огурчик, когда разговор окончится, ты уберешь. И тряпочкой подотрешь. Нам беспорядок не по нутру. Понял, шнырь?

— Это потом, — сказал Клыков. — А теперь слушай сюда, Елизар. Все, что ты задумал с ювелиром, — от разжижения мозгов. Я понимаю: красивая баба, шикануть хочется, а цацки плохо лежат. Да, в ювелирном золотишко есть. Но ты забыл про уголовку. Учти, малец, когда урла на «ментов» рожу корчит и сплевывает через губу — это дешевка. Сыскари работают на совесть, об этом надо помнить. Ты в зоне баланду пробовал? Не советую. Верно, Володя?

— Ну, — прогудел Топорок и лениво потянулся к бутылке.

— Верно, старик, — одобрил его Клыков. — Наливай всем. Выпьем, сержант?

— Выпьем.

Происшедшее оставило в душе Елизарова гнусный осадок, от которого хотелось поскорее избавиться. Надо же, как его подставила Ромка!

— Не вешай носа, — подбодрил его Клыков. — Разговор был между нами. А сделать капитал мы тебе поможем. Сколько бумаг ты считаешь деньгами?

— Деньгами? Начиная со ста тысяч.

Елизаров ответил не задумываясь. Эти цифры, олицетворявшие нижнюю границу богатства, давно жили в его воображении. Конечно, миллион был лучше, чем сто тысяч, но его приобретение казалось нереальным.

— Губа не дура, — усмехнулся Топорок. — Ты хоть в жизни видел столько?

— В кине, — сострил Зотов.

— Значит, увидишь, — усмехнулся Клыков. — Всего тысяча стольников. Вот столько. — Он раздвинул пальцы, показывая воображаемую толщину пачки денег.

— Где ж их возьмешь? — уныло спросил Елизаров. — Достать и толкнуть десять «калашей»… Это невозможно…

— Есть дела повыгодней. Что там, к примеру, на ваших складах?

— А! — Елизаров презрительно сморщил нос и махнул рукой. — Мура всякая. Железки…

— А если я скажу, что твои сто кусков лежат именно там, — возьмешься потрясти кладовки?

— Что за вопрос? Возьмусь запросто, только их охраняют дай бог как!

— Тогда забито. Об остальном потолкуем позже.

— А чего тянуть? — возразил Елизаров, уже захмелевший. — Мне до дембеля три месяца.

— Не гони коней, сержант, — оборвал его Клыков. — Такие дела с умом надо делать. До поры до времени — затихни. Ни одного патрона Ахмедке. Понял? И Ромке — ни слова.

— Да я ей теперь…

— Все, сержант, завязали.

Первое, на что обратил внимание Елизаров, очутившись в кабинете Кесояна, был персональный компьютер. Он стоял перед техническим директором, наглядно демонстрируя совершенно новый, незнакомый уровень управленческой культуры, главным атрибутом которой у нас раньше являлся телефон. Чем больше аппаратов размещалось на столе того или иного начальника, тем заметнее он возвышался над другими, тем обширней было его телефонное право. Компьютер свидетельствовал совсем о другом. Зеленоватые строчки, светившиеся на дисплее, четко прорисованные цифры казались загадочными, полными таинственного смысла и значения.

Технический распорядитель сидел за столом, расправив широкие плечи борца и положив перед собой крепкие смуглые руки. Он вежливо улыбнулся вошедшим, но, как заметил Елизаров, взгляд его при этом оставался настороженным и жестким.

— Садитесь, сержант, — Кесоян показал Елизарову на стул. Клыкову он небрежно махнул рукой: — Вы можете ехать. У нас разговор будет долгий.

— Добре, — сказал Клыков послушно и вышел, аккуратно притворив за собой дверь.

— Значит, вы и есть знаменитый Елизаров? — спросил Кесоян, когда сержант уселся.

— Почему знаменитый?

— Вы дерзко решили вторгнуться в серьезный бизнес. Такие люди среди военных — большая редкость. Вы готовы к деловому разговору?

— Готов, только вы зря не оставили Тимофея Васильевича. Мне бы с ним было легче.

— Я совсем не хочу, чтобы вам было легче, — засмеялся Кесоян. — В бизнесе, дорогой Алексей, каждый делает свое дело и должен знать лишь то, что его касается. Или Тимофею Васильевичу надо знать, сколько я вам заплачу?

— Он и так знает, сколько я запросил за участие.

— Верно. Но он не знает, сколько я могу добавить от себя за старание.

— Разве вы с Клыковым не партнеры?

Кесоян улыбнулся.

— Вопрос о партнерстве в бизнесе занимает особое место. Хирург и больной в определенном смысле тоже партнеры. Однако когда дело доходит до операции, врач принимает меры, чтобы больной не мешал ему делать дело. Уж извините, Алексей, но я не стану посвящать вас в свои планы. По той простой причине, что не хочу усложнять ваши задачи, которые и без того не просты. Да, если не секрет, для чего вам нужны деньги?

Елизаров с удивлением вскинул брови:

— А вам что, они не нужны?

— Я деловой человек. Деньги мне дает мое дело, и расходую я их на его продолжение.

— А я хочу всласть пожить, — сказал Елизаров. — Куплю путевку за границу, на мир погляжу. Сто тысяч… Думаю, этого хватит?

— Наверное, — произнес Кесоян, задумчиво глядя на сержанта. — Должно хватить. Впрочем, чтобы такие деньги заработать, надо сильно постараться.

— Я понимаю.

— Не думаю, — сказал Кесоян резко. — Деньги хороши тогда, когда они заработаны честно… А вы как думаете?

— Вы священник? — спросил Елизаров, сдерживая раздражение.

— Хороший вопрос. Но вы не ответили на мой.

— Я не хочу на него отвечать, а впрочем… Деньги бывают либо большие, либо малые. Честные они или нет — никого не касается. Это только большевики интересовались, откуда у кого гроши.

— Деньги не пахнут, верно?

— Допустим.

— Браво, — сказал Кесоян. — Браво, Елизаров! Клыков не ошибся, рекомендуя вас. Человек либо смело делает деньги, либо нищенствует. Третьего не дано. Тем, кто ожидал, что социализм сделает всех счастливыми, придется перестраивать мозги. Вы согласны?

— Устраиваете мне экзамен на политику? — спросил Елизаров с насмешкой.

— Обычная процедура в бизнесе. В нашем деле главное не анкета, а сам человек. Я хочу точно знать, кому что по плечу и на кого можно положиться. У меня частное предприятие, и мне не все равно, кто на меня будет работать.

— Можно вопрос? Если я протащу вас на базу, то будет это считаться шпионажем?

— Хороший вопрос, — сказал Кесоян, и взгляд его стал еще жестче. — Лучше сразу все до конца выяснить, верно?

Елизаров кивнул.

— У вас, наверное, есть мама? Так? И она иногда узнавала у соседок рецепты новых блюд. Ей говорили, она запоминала или записывала. Это обычный способ обмена домашними технологиями. В промышленности предпочитают секреты производства хранить. Никто, кроме настоящих хозяев, не знает, как делать кока-колу или готовить пепси. Нельзя позволить конкурентам обставить себя. Мы — фирма, торгующая технологиями. Средств на то, чтобы купить чужие секреты, у нас на первых порах маловато. Знаете, сколько стоит на мировом рынке технологическая лицензия? Heт? И не забивайте себе голову пустяками. Короче, мы стремимся к получению промышленных сведений. Это обычная практика делового мира. Теперь учтите, что ракеты, которые сейчас существуют, обречены на уничтожение. Горбачев договорился с Бушем, и технику порежут. Пенки с этого снимет президент. Ему отвалят деньги, будьте уверены. А мы останемся ни с чем. А если раздобыть секреты вашей базы, они принесут хорошую прибыль. Поэтому я отвечаю на ваш вопрос утвердительно. Да, это шпионаж, но промышленный. Слыхали о таком? Вот и отлично. Вас это устраивает?

— Я уже сказал Клыкову: дело решенное. Просто хотел услышать правду. Не люблю, когда меня держат за дурака.

— Вы рассуждаете, как деловой человек. Итак, в какую сумму вы цените компаньонство?

— Тысяча больших бумаг.

— Отлично. Я добавлю еще пятьсот, если план будет хорошим.

— Аванс — пятьдесят наличными.

— Условие принимается.

— Как я узнаю, что вы признали мой план хорошим?

— Показатель — выполнение задачи. Плохой план результата не даст.

— Понятно, — стараясь сдержать торжествующую улыбку, Елизаров старательно хмурился. — Что теперь?

— Теперь будем работать. Я стану спрашивать, а вы будете отвечать.

— Я готов.

— До аванса? — спросил Кесоян и пристально посмотрел на сержанта. — Вы мне так доверяете?

— Почему нет? Во-первых, я верю на слово. Во-вторых, без меня вам никак не обойтись.

— Вы умнее, чем я думал вначале, — сказал Кесоян одобрительно. Он достал из стола блокнот, положил перед собой. Нажал на клавиши компьютера.

— Вопрос первый. Как построена система охраны базы?

— Основа ее — три линии заграждения. Внешнее ограждение — колючая проволока на бетонных столбах. Со стороны озера «колючка» идет по краю обрыва.

— Дальше.

— Второе ограждение — электротехническое, находится в пятидесяти метрах от первого. Напряжение пятьдесят тысяч вольт. В десяти метрах за ним бетонная глухая стена. Высота три метра. Поверху — колючая проволока. На шести углах зоны караульные вышки с прожекторами и пулеметами. С вышек простреливается вся полоса между забором и электротехническим заграждением. Зоны обстрела для каждого поста выделены по часовой стрелке.

— Все?

— Нет. Первая и вторая линии заграждения оборудованы электронной сигнализацией.

Кесоян слушал, быстро делая заметки в блокноте. Периодически он постукивал по клавиатуре, вводя данные в компьютер. Каждую исписанную страницу блокнота он вырывал и опускал в кювету с прозрачной жидкостью. Листок на глазах таял и исчезал.

Наблюдая за ним, Елизаров спросил:

— Бумажку убрать просто, но в машине все сохраняется, верно?

— Верно.

— Как же с безопасностью?

— Мы ее гарантируем. Запись на бумажке может прочитать каждый. С компьютером могу беседовать только я. — В голосе Кесояна звучала полная уверенность. — Пытаться заставить машину заговорить с кем-то другим — все равно что допрашивать мертвого.

— А если узнать код вызова?

— Любая попытка подобрать ключевые команды разрушит память.

— А если…

— Не волнуйтесь, дорогой. Никаких «если». Машина работает в особом режиме. Ежедневно я подтверждаю ей, что здоров и что я — это я. Случится что-то со мной — первое же включение уничтожит программу. Так что безопасность гарантирована. На сто двадцать процентов.

— И все же, зачем машина? Можно же без нее?

— Можно, но не нужно. У машины нет нервов, а память надежнее нашей. Она разберется в обстановке спокойно, без волнения и подскажет, что мы упустили, чего не заметили. Она оценит наш план без боязни нас обидеть. Согласны?

Елизаров кивнул.

— Теперь поедем дальше.

— Поедем, — ^с готовностью сказал сержант. — Только я хотел бы попить…

Кесоян коротко хохотнул, хотя глаза его оставались все так же по-рысьи внимательными.

— Хорошо, попьем.

Он должно быть, нажал какую-то кнопку, но Елизаров не заметил этого. Открылась дверь, и в комнату заглянул бородатый человек. Кесоян что-то сказал ему по-армянски. Минуту спустя бородач внес и поставил перед ними большой поднос. На нем лежали аккуратно нарезанные бутерброды с красной икрой, колбасой и сыром. Здесь же плотно прижатые одна к другой стояли бутылочки с пепси и фантой.

— Пейте, — предложил Кесоян и сразу задал очередной вопрос: — Случались ли на базе тревоги?

— Да.

— Причины?

— При мне было две тревоги. Первый раз озеро переплыл лось и прорвал заграждение. Во второй раз ветром повалило дерево. Сосну.

— Какие принимались меры?

— Караул поднимали в ружье. На место, где нарушалась система, высылался вооруженный наряд. С вышек место происшествия освещалось прожекторами…

— Что стало с лосем?

— Погиб на электротехническом заграждении.

— Как выполняется команда «Караул, в ружье!».

— Караульные разбирают оружие. Вскрывается ящик с боеприпасами. Всем выдают дополнительные патроны. Выставляют часового у караульного помещения.

— И все?

— Все. Потом обычно подают команду «Отбой».

— Отрабатывал ли караул упражнения по отражению нападения на объект?

— Нет, такого при мне ни разу не было.

— И никому это не кажется странным?

— Как я понимаю, никто из нашего начальства не опасается нападения на базу. Вся охрана рассчитана на грибников и лосей.

— Интересно, — протянул Кесоян и энергично потер подбородок. То, что он узнал от сержанта, в корне меняло его представления о профессионализме людей, с которыми он познакомился, изучая досье в центре «Восток-Союз». — Ну а специальное подразделение для усиления караула в чрезвычайных обстоятельствах, надеюсь, существует.

— Нет.

— Вы о нем не знаете или его нет?

— Если бы было, я бы знал…

— Как расположены посты на территории базы? Сколько патронов выдается каждому часовому? Есть ли какие-то особые сигналы, на случай, если из строя выйдет централизованная система сигнализации?

Еще никогда в жизни Елизаров не подвергался такому строгому экзамену. Вопросы следовали один за другим. Елизаров потел, тер лоб рукавом, наливал и пил воду, с тоской поглядывая на гору бутербродов. Кесоян не давал передыху, а намекнуть о своем желании казалось неудобным: не байки травили в курилке — дело денежное делали.

— Какая глубина озера у западного берега? У восточного? Сколько вышек выходит на берег? Можно ли снять какой-нибудь пост без шума?

Наконец последовал вопрос, которого Елизаров ждал с самого начала разговора: где самое слабое место охраны базы, ее ахиллесова пята?

— Есть такое место, — сказал он, не скрывая торжества. — Но без меня его не пройти.

Кесоян понимающе усмехнулся.

— Мы обо всем договорились, дорогой. Вы в этом деле первая фигура, со всеми вытекающими последствиями. Итак, где же это место?

— Ливневый сток. Он выходит в озеро и закрыт решеткой. Решетка на обычном замке. Сигнализации ни на решетке, ни в канале нет. Существуют пять выходов на территорию через колодцы. Самый удобный — в бойлерной.

— Так, так, — оживился Кесоян. — В этом что-то есть.

— В этом есть все, — сказал Елизаров убежденно. — По стоку можно пройти внутрь базы. Я встречу группу в бойлерной. Останется снять караул.

— Возможно это?

— Вполне.

— На чем основана такая уверенность?

— На обстановке. Раньше в армии служили по-настоящему. Теперь кто тянет лямку, а кто дослуживает. Офицеры рвутся уволиться, пока их не поперли в шею по сокращению. Пока молоды, можно неплохо устроиться на гражданке. Простаки поняли, что их заставили служить вместо умников, которые ошиваются по институтам и университетам. Короче, вместо равенства одним выдают автоматы, другим — дипломы. Вот и не стало дураков служить как надо.

— Мы проработаем ваш вариант. В числе других, — сказал Кесоян, охлаждая энтузиазм Елизарова. — Теперь скажите, кто заведует складом с элементами систем управления?

— Это седьмое хранилище. Им командует прапорщик Лыткин. Леонид Андреевич.

— Вы сумеете познакомить с ним Клыкова?

— Постараюсь.

— Когда построена база?

— В шестьдесят пятом.

— Откуда вы это знаете?

— У нас в клубе есть стенд, там описана история части.

— Можно установить, кто вел гидрогеологические изыскания и проектирование?

— Не знаю, не интересовался. Но выяснить можно. В крайнем случае, спрошу капитана Баркова.

— Кто это?

— Наш ветеран. Технарь.

— Попробуйте, только аккуратно.

— Постараюсь. Можно еще вопрос?

— Задавайте.

— Скажите, почему вы мне сразу доверились? Без проверки?

— Почему сразу? — спросил Кесоян, вставая. Он подошел к железному шкафу, открыл дверцу и извлек оттуда автомат Калашникова со складным прикладом.

— Какая марка?

— АКМС, — определил Елизаров.

— Так вот, дорогой, он куплен за десять тысяч у одного человека…

— Все, — сказал Елизаров. — Вопросов нет.

Москва

Арам Осоян приехал в Москву в дурном настроении. В электричке к нему подсел старичок — тщедушный, с узким венчиком жидких седых волос вокруг восковой лысины. Посмотрел на могучие плечи Арама, на его пышную «кастровскую» бороду и спросил:

— Я рядышком с вами, можно?

— Почему нэт? — сказал Арам. — Садыс.

— Как же нынче без спросу? — с притворной смиренностью сказал старичок и хитро посмотрел на пассажиров, сидевших на соседней скамье. — Вдруг эта скамейка принадлежит суверенной свободной Армении, а я на нее своим задом…

Арам стиснул зубы. Инструкция не позволяла ему вступать в споры и тем более с кем-то ссориться.

— Вы же из Армении? — спросил старичок. — Я не ошибся?

— Нэт, не ошибся.

— Так я и думал — боевик!

Арам встал и пересел на свободное место подальше от надоедливого дедка.

— Ишь, не понравилось, — продолжал тот рассуждать вслух. — Обиделся даже. А на что? На правду. Захотелось свободы? Пожалуйста — гуляйте. Выход рядом. Только решайте свои трудности сами. Без России-матушки. Я сам из Москвы, — продолжал старичок. — Живу в Армянском переулке. Пятьдесят лет на одном месте. А теперь вот дрожу. Вдруг армяне заявят: наш это переулок! Арцахский надел Еревана в Москве.

Теперь весело грохнуло уже полвагона. А дедок погладил ладонью плешь и сокрушенно сказал:

— Вам смешно. А каково нам? Понаедут такие бородатые, мне где скрываться? В Азербайджан бежать?

Арам, слышавший весь этот неприятный разговор, раздраженно вскочил и ушел в другой вагон. Терпеть подобные разговорчики он не мог, а заводиться ему нельзя…

В Москве, следуя указаниям, полученным от Кесояна, Арам доехал на метро до станции «Савеловская». После довольно долгих поисков нашел нужную ему Астрадамскую улицу. Достал из кармана бумажку, где был записан адрес геолога Соломина.

Нужную квартиру он отыскал на третьем этаже мрачного обшарпанного дома. В подъезде тошнотно смердело разлагавшимися в мусоропроводе отбросами. Поднимаясь по лестнице, Арам морщился от отвращения.

На его звонок дверь открыл желтолицый мужчина. Худой, высокий, в старом неряшливом свитере, в вытертых до блеска габардиновых брюках и расползающихся матерчатых тапочках, он воплощал собой образ «счастливой» старости, обласканной юной демократией и свободным предпринимательством.

— Извините, — сказал Арам, — Соломин — вы?

— Я, — ответил мужчина и вопросительно кашлянул. — Чем могу служить?

— Мы к вам по дэлу, Аркадий Иванович, — сказал Арам, обозначив себя во множественном числе.

— Какие у меня теперь дела? — спросил Соломин. — Кефир, клистир, сортир…

— Зачем вы так?! — Арам развел руки в притворном возмущении. — Такой мужчина — вах, вах!

Они прошли в квартиру. К удивлению Арама, она оказалась чисто прибранной и ухоженной. На стеллаже рядом с окном лежали многочисленные образцы минералов — красивые камни разных цветов и размеров.

— Любите? — спросил Арам.

— Не просто люблю. Это — моя жизнь. Я же геолог…

Арам вытащил из чемоданчика бутылку, поставил на стол.

— Настоящий армянский. Ереванский разлив. Для знакомства.

Соломин растерянно взмахнул руками.

— Вы уж простите, но я дожил… И закусить нечем. Хлеб, молоко…

— Какой разговор! — воскликнул Арам вдохновенно. — Все есть, дорогой. Лимончик, колбаса… Зачем в гости идти, если ничего нэт?

Вскоре они сидели за столом. После первой рюмки щеки у хозяина зарделись, он оживился, стал подвижней.

— Так вы по какому поводу? — спросил геолог, с наслаждением посасывая лимонный кружок.

— Вот, приехал из Кизимова. За совэтом.

— Интересно! — удивился Соломин. — Чем же я могу помочь?

— Там, Аркадий Иванович, как вы знаете, военная база была…

— Почему была? Разве ее ликвидировали?

— Пока нэт, но жить ей осталось мало. Конверсия, как вы понимаете. И вот мы решили купить там, по случаю, складские сооружения.

— Извините, кто это «мы»? — спросил Соломин и потянулся за бутербродом. Арам тем временем вновь наполнил рюмки.

— Мы, дорогой, это малое предприятие «Экомастер». Ваше здоровье, уважаемый!

Они осушили рюмки.

— И при чем тут я? — удивился Соломин.

— Нам необходимо знать, что покупаем. Часть хранилищ базы находится в скальном грунте. Говорят, что существует опасность обвала. Военные отрицают. Им лишь бы ненужное имущество сбыть с рук. Вы помните это место?

— Как не помнить? Целый год изысканий… Помню прекрасно.

— И что там?

— Неудобное место. Мощный надвиг. Под доломитом пластические глины. Еще ниже — водонасыщенные слои. Это огромный каменный бутерброд на масляной подстилке. Статическое равновесие здесь сохранится до первого катаклизма.

— Что вы имеете в виду?

— Сейсмику, — уклончиво ответил Соломин.

— Разве район сейсмичен? — удивленно спросил Арам. — Это же не Армения.

— Любой военный объект должен учитывать сейсмику, — сказал Соломин и усмехнулся. — На случай ядерного удара.

— Понятно. И что может породить встряска?

— Если произойдет нарушение связей, огромная масса скал со скоростью курьерского поезда пойдет по наклонной в сторону озера.

— Но там казармы, сооружения…

— Значит, все же построили? — растерянно спросил Соломин. — Надо же! Ведь мы строго предупреждали! Безобразие!

— Выходит, покупать хранилища опасно?

— Да. Это как дамоклов меч — над головой на нитке. Можно сто лет под ним стоять — и повезет. А может через час оборваться.

— Вы считаете, тратить деньги не стоит?

— Может, и стоит, но опасно. Если хотите, я посоветуюсь с Ковалевым. Мы вместе проводили изыскания.

— Мне достаточно вашего мнения, дорогой Аркадий Иванович. Вполне! Решение уже принято. Давайте еще по рюмочке. Прекрасный коньяк, верно?

…Два дня спустя после визита Арама в Москву в вечерней газете на последней странице появилось скромное сообщение в траурной рамке о скоропостижной смерти ветерана труда, старейшего работника ГИПРОСПЕЦСОРА Аркадия Ивановича Соломина, которая последовала из-за сердечной недостаточности.

Райцентр Кизимов

У Клыкова гудели. Стол ломился от напитков и разносолов. В центре застолья, на почетном месте, сидел прапорщик Лыткин — новый знакомый хозяина.

Слева от прапорщика сидел Топорок. Еще левее — Веруньша, разбитная бабенка с вокзальной площади, волею Клыкова изъятая на время из «горизонтального» бизнеса.

Прапорщик «долбанул» два полных фужера «Столичной», раскраснелся, повеселел. Вилка ему явно мешала. Он бросил ее и, подвинув к себе миску с соленой капустой, цеплял добрые порции пальцами, отправлял их в рот, запрокидывая голову, и при этом блаженно жмурился.

— Я думал, твой Лыткин гнилой интеллигент, — сказал Клыков Елизарову — негромко, но так, чтобы его услышал и прапорщик. — А он, оказывается, свой парень!

Прапорщик перестал жевать, повернулся к Елизарову.

— Это ты меня интеллигентом выставил?

— Что вы, товарищ прапорщик…

— Зови меня Леней, — прервал его Лыткин. — Мы на «ты».

Клыков опустил на его погон широкую ладонь.

— Это по-нашенски! — подмигнул Верочке. — Ты что, Веруньша, в одиночестве маешься? Обратила бы внимание на Леню. Или не нравится?

— Я их стесняюсь, — произнесла Веруньша кокетливо. — Они такие строгие…

— Откуда такое мнение? — взбодрился Лыткин. — Я в компании без закидонов…

— Вова, — попросил Клыков Топорка, — пересядь. Пусть Леня за девушкой поухаживает. Ты не против, Веруньша?

Пока они менялись местами, Елизаров поднялся, вознес вверх фужер.

— Предлагаю выпить за гостеприимного хозяина, — торжественно провозгласил он. — За Тимофея Васильевича. За его добрую и широкую натуру, умение сплотить вокруг себя хороших людей.

После того, как выпили и закусили, Веруньша придвинулась вплотную к прапорщику и капризным тоном спросила:

— Что делают мужчины без закидонов, когда женщине зябко?

Лыткин левой рукой обнял ее и притянул к себе. Она весело засмеялась, потом встала и увела прапорщика в другую комнату. Клыков проводил их глазами, хищно прищурившись. Когда дверь закрылась, он запрокинул голову, плеснул в глотку полный фужер водки. Закусывать не стал: налил в фужер боржоми и с удовольствием запил большими булькающими глотками. Он был доволен: пьеса шла по его сценарию.

Когда прапорщик и Веруньша вернулись, мужчины играли в карты «на интерес», а он, судя по куче мятых купюр, был достаточно крупным.

— Может, рискнешь? — спросила Веруньша. Она подвела кавалера к играющим, крепко держа его под руку.

Лыткин попросил сдать и ему. Банкомет — им был Топорок — выложил две карты.

— Очко! — возвестил Лыткин торжествующим голосом и швырнул на стол червового туза и трефовую десятку.

Топорок кинул карты себе и перебрал. Крякнул расстроенно, пододвинул выигрыш Лыткину. Сказал Веруньше с завистью:

— Везунчик твой прапор.

— Иных не держим, — весело отозвалась та и шутливо толкнула кавалера в бок локтем.

Вступил в игру Зотов. Бросил на кон сотенную.

— Люблю рисковать. Игра омолаживает нервные клетки.

— Ой, Иван Софронович! — сказал Клыков укоризненно. — Просадишь свои трудовые…

— Трус в карты не играет, — отозвался Зотов весело. — Поехали!

Он метнул карты рукой профессионала. Они легли перед игроками с металлическим треском.

Кон от кона игра обострялась. Топорок все время проигрывал, злился и увеличивал ставки. Прапорщик дрожащими пальцами сгребал со стола и совал в карманы деньги.

— Пятьсот на кон! — вдруг объявил Топорок и бросил на стол пять новеньких сторублевок.

— Иду, — согласился Лыткин.

— Я пас, — развел руками Зотов. — Уже все просадил.

— Все равно метни нам, — предложил Топорок, — мы тебе доверяем. У тебя рука твердая.

Пока Зотов сдавал, Лыткину все время везло, и он поддержал предложение:

— Метайте, Иван Софронович! У вас рука счастливая.

Зотов перемешал колоду, дал снять игрокам, сперва Топорку, потом прапору. С треском бросил. И снова фортуна улыбнулась Лыткину.

— Везет тебе, Леня, — сказал Клыков удивленно. Он наблюдал за игрой из-за плеча Зотова. — Третий банк на очке. Я такого что-то не могу припомнить. Право слово — везунчик…

Прапорщик самодовольно ухмыльнулся.

— Помилуй бог, говорил Суворов, не все же везенье, кое-что и сами могем!

Он с явным наслаждением стал складывать деньги. Потом выхватил сторублевку, бросил ее на стол.

— За труды, Иван Софронович!

— Забери, — поморщился Зотов брезгливо. — За такое и по морде можно схлопотать.

— Ты чего? — удивленно воскликнул Лыткин.

— А того. Что подумает Володя? Тебе, может, все равно, а мне — нет. Выходит, ты меня купил, и я сбрасывал тебе фартовую карту.

— Прости, не сообразил, — сразу повинился Лыткин. — Вот ведь дурень!

Топорок сидел растерянный, вытирая потный лоб ладонью.

— Давай контровую! — вдруг предложил он хриплым голосом.

— Деньги на кон, — сказал Лыткин. — На так не играю.

— Тимофей Васильевич! — взмолился Топорок. — У вас моя тысяча…

— Ой, Володя! — укоризненно бросил Клыков. — Без штанов сидят не те, кто проигрывает, а те, которые хотят отыграться.

— Тимофей Васильевич…

Клыков вышел в спальню, через минуту вернулся с пачкой в банковской упаковке. Бросил ее на стол перед Топорком.

— Ладно, дуйся, беспутный! Дуракам, как говорят, закон не писан.

Зотов долго и старательно тасовал карты. На ладони протянул их прапорщику. Тот небрежным движением пальца сдвинул часть колоды. Зотов переместил разрезанные карты, сложил их, с хрустом прошелся по корешкам, стал сдавать.

К Лыткину пришли пиковый туз и девятка бубей. Скрывая довольную улыбку, он объявил:

— Хватит.

Топорок перевернул первую пришедшую к нему карту. Это была шестерка бубей. Сказал спокойно Зотову:

— Открывай, Иван Софронович.

Тот метнул. Пришла семерка пик.

— Еще, — разрешил Топорок.

На стол упал трефовый король. Прапорщик замер, ожидая, какое решение примет Топорок. Тот долго думал, морщил лоб, наконец произнес:

— Еще…

На стол упал король пик.

— Очко, — констатировал Топорок. — Вот так тебе, Советская Армия!

Лыткин со злостью открыл и швырнул свои карты.

— Двадцать…

— Риск — благородное дело! — злорадно произнес Топорок, загребая выигрыш.

— Не тушуйся, Леня, — сказал Клыков, кладя руку на плечо Лыткину. — Невелик проигрыш — одна косая. Да и деньги ли важны? Мы здесь ради удовольствия кидаемся…

— Давай контровую! — пьяно заупрямился прапорщик. — Трус в карты не играет. Тимофей Васильевич, будь другом, ссуди!

— Оставь, Леня. К Володе поперла карта. Он тебя обдерет.

— Ты друг или нет? — обиженно прогудел прапорщик. — Отыграюсь!

Клыков пожал плечами.

— Смотри сам, не пожалеть бы. Сколько тебе?

— Тысчонку, — лихо заломил Лыткин. — Вот увидишь…

— Дам, дам, только учти: придется писать расписку. Денежки счет любят.

— Тогда две, если можешь. На всякий случай.

— Ой, Леня, какой ты зажигательный! — возбужденно взвизгнула Веруньша и чмокнула прапорщика в щеку. — Обожаю азартных мужчин!

— Погоди, — отстранил ее Лыткин. — Пошла игра…

— Проходи, прапор, — сказал Клыков и отступил в сторону, пропуская Лыткина в дом. — Принес долг? Ах, нет… Плохо это. Плохо. Ты пойми верно, Леонид, я к тебе отношусь с доверием, но обстоятельства требуют отдачи. Ты думаешь, у меня в тот вечер деньги лежали для того, чтобы ты спустил их с кона? У каждого из нас свои долги. Ведь я тебя предупреждал: к Топорку поперла карта. Ты глаза выкатил и свое: дай косушку! Взял две. Потом еще три… Это большие деньги, Леня.

— Я понимаю, — в голосе Лыткина звенела нотка, взывавшая к жалости. — Но я сейчас не при деньгах. Ты понимаешь…

— Хорошо, — сказал Клыков сурово. — Ящик патронов, Леня. Автоматных. Один.

Он поднял мизинец, как бы подчеркивая этим мелочность сделки.

— Тимофей Васильевич! — воскликнул прапорщик. — Во-первых, у меня на складе и патронов-то нет. Во-вторых, даже будь они — из зоны не вынесешь. Если бы ты знал, какая там охрана!

— Ты расскажи, — вкрадчиво предложил Клыков.

Прапорщик рассмеялся.

— Я, между прочим, всерьез спрашиваю, — сказал Клыков. — Конечно, если ты меня за иностранного шпиона принимаешь — тогда молчи. А если нет, то расскажи, как на духу. И тогда я подумаю, как нам с тобой из долгов выбраться. Может, даже с прибылью будем. А?

— Что тебе интересно?

— Вот ты сказал, что на складе твоем нет патронов. А что там есть?

— Гироскопы, тебя устроит?

— Гидро… Это что-то с водой связано? Насосы какие?

Лыткин снисходительно улыбнулся.

— Не в дугу. Гироскопы — это от систем управления ракетами. Детали такие.

— Так продай один. Покупателя я тебе отыщу.

— Ты в своем уме? — Лыткин сразу помрачнел. — Знаешь, как такое предложение называется?

— Ну-ну, просвети.

— Предательство, вот как!

— Дурак ты, Лыткин!

— Почему же — сразу и дурак? — обиделся прапорщик.

— Потому, милый мой, что сейчас каждый, у кого на плечах голова, делает деньги, собирает капитал, чтобы не остаться завтра в глубокой дупе. Потому, что уже завтра хозяином жизни станет тот, кто сегодня не постесняется отщипнуть от общего пирога кусок побольше и пожирнее. И никого, учти, прапор, никого не будут спрашивать, откуда он взял свой капитал. У хозяев жизни не спрашивают, как они стали хозяевами. Ты к такому повороту дел еще не готов. В тебе социалистическая закваска бродит: кто не работает, тот не ест. А вся наша жизнь уже семьдесят лет отвергала эту дурацкую истину. Не ел тот, кто мало зарабатывал. А тот, кто имел деньги — правые или неправые, — без харча никогда не маялся. Теперь лозунги надоели людям. Они хотят жить по-иному. Ваши генералы, например, гонят за границу танки. Полковники из разведки бегут на Запад. Почему? Да потому, что понимают: приватизация — это справедливый передел достояния. Умные будут богаче, у ослов хороший шанс отрастить уши подлиннее. Вот и выбирай, а я потом погляжу, как ты их под кепку укладывать станешь…

— Кончай, Васильич, — попросил Лыткин тоскливо, поднимаясь со стула.

— Мне кончить проще, чем тебе начать. Ты поинтересуйся, о чем твое начальство думает. Не знаешь? Вот и береги свои склады. Потом генералы на них бизнес сделают. А тебя под зад коленкой. И вообще, если на то пошло, катись ты… Я тебе помочь хотел заработать тысяч так тридцать-сорок. Не надо? Тогда давай плати долг. Завтра поеду к вам и пройдусь по начальству с твоими расписками. У меня все на месте.

— Зачем же так? — всполошился Лыткин, не в силах скрыть испуга. — Я же не…

— А я — да. За тобой должок. Чтобы его покрыть да еще подзаработать на молочишко, тебе предложили выгодное дело. А ты кочевряжишься. И потом… А, да ладно…

— Нет уж, говори. Что потом? Давай, договаривай, раз начал.

— Хорошо, слушай. Потом, ты держишься со мной так, будто тебе предлагают великую измену. А большим предателем, чем Меченый Миша, тебе, Лыткин, никогда не стать. Миша продал всех — друзей, партийцев, государство, и все для того, чтобы иметь свой кусок хлеба с твоим маслом. Сколько лет, прапор, ты кидал ему взносы со своих старшинских грошей? Сколько он на твои рублишки для своей мадам шубок купил? А теперь он всем вам, верным слугам Отечества, шишку в лузу вкатил — радуйтесь, солдаты, сержанты и офицеры! Так что любое твое дело в своих интересах никогда не позволит тебе дотянуться до прорабов перестройки…

Клыков махнул рукой и с презрением бросил:

— Надо же, Веруньше поверил. Она все гудела: ах, прапор, мужик рисковый! Тьфу!

Все время, пока Клыков произносил свой монолог, Лыткин обдумывал названную им сумму — тридцать-сорок тысяч рублей. Нули, образовавшие ее, выглядели впечатляюще. Это столько, сколько он смог бы заработать, служа в армии еще лет десять! Привлекательность цифр усиливала неопределенность перспектив. Президент, чье имя назвал Клыков, обходился с Советской Армией как Гудериан — ломил, трепал, раскидывал, крушил. История скорее всего не припомнит случаев, когда бы глава государства в таком безжалостном стиле расправлялся со своими вооруженными силами. Поэтому загадывать, что с тобой станет завтра, где и как будешь искать пропитание для себя и семьи, военный человек не мог. А сорок тысяч — сумма серьезная.

Наконец прапорщик принял решение.

— Говорил ты, Васильевич, красиво. А насколько серьезно? В отношении тех больших тысяч?

Вместо ответа Клыков спросил:

— Выпить хочешь? — он сходил к буфету, принес бутылку и рюмки… Под мужской разговор жидкий фундамент крепче бетонного…

— Послушай, Елизар, — сказал Клыков лениво. — Сколько тебе до дембеля?

— Месяца полтора. Время летит…

— А мы его ухватим, — засмеялся Клыков. — Как кота за хвост. Армянин с прапором порешили по-мирному…

— Не сохранил, значит, целку Лыткин?

Они сидели на веранде за накрытым столом, пили чай. Солнце лежало на деревянном полу светлыми полосами. За верандой в кустах сирени копошились и громко чирикали возбужденные воробьи.

— Сколько ему пришлось дать?

— Полсотни, — ответил Клыков. — Больших, понятно…

— И что дальше?

— Теперь все только от твоей готовности зависит. Прапор ждет, когда ему назовут время. Так что точи нож. Я проверю, как ты им работаешь.

Елизаров нервно скребыхнул ногами по полу.

— Он у меня и без того острый.

— Штык? — спросил Клыков и покачал головой отрицательно. — Нет, милый, мы тебя вооружим как следует.

Он скрылся в комнате и, вернувшись, протянул руку к сержанту. Из сжатого кулака, сверкнув на солнце, как змеиное жало, вылетело узкое острое лезвие. Елизаров даже отшатнулся от неожиданности.

— Держи, — усмехнулся Клыков.

Елизаров взял нож в руку, примерился. Пряча кривую усмешку, сказал довольно:

— А что, пойдет!

— Не кажи гоп, — охладил его Клыков и подошел к двери. — Володя! Подкинь-ка нам досочку…

Топорок, загоравший во дворе, поднялся на веранду, держа в руках толстую короткую плаху. Положив ее между двух табуреток, сел в плетеное кресло-качалку, с любопытством ожидая экзамена.

— Доска дюймовая, — сказал Клыков. — Если пробьешь с одного удара, значит, по ножичку у тебя соперников не будет. А делается все так…

Он взял у Елизарова нож, сжал сильные пальцы на рукоятке, потом нанес удар по доске. Лезвие пронзило доску насквозь.

— Вынь и попробуй сам, — сказал Клыков, ухмыляясь.

Елизаров стал тянуть нож, но он не поддавался.

— Ты, Елизар, покачай, — посоветовал Топорок, — Клык садит знатно, ни один врач не отлечит…

Лишь на шестом ударе Елизарову удалось наконец пронзить плаху.

— Молоток, — похвалил Клыков и взял его под руку. — Теперь топай за мной.

Они спустились с крыльца и двинулись к загончику на задах двора, где сыто урчал кабан весом пудов на шесть. Клыков протиснулся внутрь, подошел к животному, почесал его за ухом. Хряк довольно захрюкал, поднимая вверх розовый плотный пятачок.

— Пора колоть, — сказал Клыков. — В магазинах ни хрена нету, а он вон какой хоботок наел. Попробуй заделать, Елизар. Почешешь его, потом ударишь. Вот сюда…

Он ткнул пальцем в щетину под левой лопаткой.

— Вы серьезно, Тимофей Васильевич? — удивился Елизаров. — Я не мясник…

— Надо, милый, надо, — мягко, но настойчиво сказал Клыков. — Доска — это доска. Надо уметь резать живое. — Он ласково похлопал сержанта по спине. — Ты, мальчик, просеки и подумай. Допустим, тебя прихватит аппендицит. Надо пороть брюхо. А тебе говорят: есть у нас лепило, готов оперировать, но раньше никого не резал. Такое тебе понравится?

Елизаров шевельнул плечами, давая понять, что ласка ему неприятна.

— Что молчишь? — спросил Клыков, убирая ладонь. — Пошел бы ты к такому за помощью?

— Дурак я, что ли?

— Тогда не тяни. Почеши его и бей. Вот сюда…

— Знаю, — сердито сказал Елизаров. — Ударю, куда надо.

— Ты не залупайся, милок, — одернул его Клыков. — Ударить может каждый. А вот убьет только умелый. Промахнешься — визгу будет… Нам только этого не хватало.

Елизаров нанес удар с неожиданной для себя яростью. Нож вошел в спину кабана по самую рукоятку. Животное упало на подогнувшиеся колени, ткнулось пятачком в землю.

— Хорошо, — сказал Клыков одобрительно. — А сейчас опрокинь его на спину. Распори брюхо и вынь печенку…

— Может, Топорок сделает? — нерешительно предложил Елизаров.

— Слушай, ты мне надоел! — зло оборвал его Клыков. — Я тебе не прапорщик, не лейтенант. Меня положено слушать с первого раза, ясно?

Выполнив задание, Елизаров встал, растопырив окровавленные руки. Посмотрел на Топорка, сказал повелительно:

— Слей.

Тот послушно взял алюминиевую кружку, зачерпнул из бочки. Елизаров сложил руки ковшичком и с видимым удовольствием принялся смывать липкие сгустки.

— Верка! — крикнул Клыков. — Где ты там, кобыла? Пожарь нам печеночки! — Он дружески ткнул Елизарова в бок. — Молоток! Сейчас выпьем, закусим свежатинкой…

— Не хочу, — Елизаров поморщился. — Не пойдет.

— Что так?

— Я же резал его. Жрать будет тошно.

— Будешь. Надо эту бабью слабость бороть. Иначе я на тебя и гроша не поставлю.

Они ели жареную печенку, запивали шикарным пивом из банок и весело хохотали. Топорок рассказывал смачные анекдоты, смешил всех до слез. Веруньша сидела рядышком с Елизаровым, прижималась к нему, заглядывала в глаза.

После обеда она крепко взяла его под руку, улыбнулась обещающе.

— Пошли в сад…

Они уединились в беседке, густо обвитой виноградом. Там стояли топчан, застланный серым шинельным сукном, и круглый стол, на котором громоздился эмалированный таз, полный краснобоких яблок. Веруньша подошла к топчану, на ходу расстегивая молнию юбки, едва прикрывавшей колени. Аккуратно, как дрессированная цирковая лошадка, подняла сначала одну, потом вторую ногу и вышла из упавшей на пол юбки. Елизаров увидел ядреные ягодицы, туго обтянутые нейлоном, судорожно сглотнул слюну. Он сделал шаг, как слепой, вытянув руки. Веруньша схватила его за кисти и потянула к себе.

— Погоди, вот так… — лихорадочно шептала она, уверенной рукой помогая действию. И вдруг заголосила громко, страдальчески: «О-о-у-у…» — и забилась лихорадочно, как бьются больные, впадая в приступ эпилепсии.

Потом они лежали на топчане, оглушенные, обессиленные, медленно возвращаясь к нормальному мироощущению.

— Ты психическая? — спросил Елизаров, облизывая с укушенной губы солоноватую кровь.

— Просто я ужас какая страстница, — сказала Веруньша и засмеялась довольно. — Ты тоже озорной. Мне подходишь…

Она встала, поправила прическу и только потом надела юбку. Взяла из таза яблоко, с хрустом надкусила и блаженно зажмурилась.

— Кто вкуснее, я или Ромка?

— Ты-ы, — сказал он, понимая, какой она ждет ответ. — Конечно, ты.

— То-то. Вот и брось ее…

— А Лыткин? — спросил он лениво. — Куда ты прапора денешь?

— А ну его, слюнявого. Тыр-пыр — и дух вон.

— Что ж ты его сразу не бросила?

— Попробуй, брось, — сказала Веруньша простодушно. — Ты что, Клыка не знаешь? Он приказал завлечь, и вот… А ты мне нравишься просто так, по любви. С первой встречи. Брось ты эту дуру, пока она тебя не продала…

Сказала и испуганно прихлопнула рот ладонью.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Елизаров встревоженно.

— А ничего, — Веруньша явно замкнулась.

— И все же? Между нами…

— Ты спроси о ней у Топорка. Вроде случайно…

Елизаров так и поступил, когда они вернулись в дом.

— А что, Ромка сегодня не появлялась?

— Ожидал приглашения на проводы? — поинтересовался Топорок.

— Какие проводы? — удивился сержант.

— Уезжает твоя Ромка.

— Куда?!

— Угадай кроссворд. Первая часть слова — буква русского алфавита, вторая — часть тела еврейской женщины. В целом — город на Волге.

— Причем тут еврейская женщина? — разозлился Елизаров. — Не знаю. Я не отгадчик.

— Че — бок Сары, — сказал негромко Клыков. Он вошел в комнату босиком, в одних брюках, без рубашки и майки. Сел на диван, стал стричь ногти на ногах. — Чебоксары. Клевая загадка, верно?

— Чего ей там надо? — спросил Елизаров.

— Жених у нее там. Под венец прицелилась.

— Су-у-ка-а! — выругался Елизаров. — Ну, сука!

— Я думал, ты знаешь, — пожал плечами Топорок. — Если нет, действительно сука.

— Убью! — Елизаров стукнул кулаком по столу.

— Это не причина, чтобы убивать, — сказал Клыков. — Баба с возу — мужику облегчение. Уедет — Веруньшу потискаешь. Она по тебе млеет, и телом помягче Ромки. Но вот то, что Ромка может завалить все наше дело, это серьезно. За такое…

Клыков громко пощелкал ножницами, как парикмахер над головой клиента.

— Чик-чик, — ухмыльнулся Топорок. — Тут уж, Елизар, тебе не открутиться. Твоя баба — тебе ее мокрым узлом вязать. А я свои бабки из-за такой сучки терять не согласен.

— Где ж мне ее искать? — спросил Елизаров озабоченно: над гонораром, маячившим в отдалении, нависала угроза.

— Послезавтра едем на озеро, — сказал Клыков. — Закатим небольшой пикничок. Там на месте все и порешим…

Последнее слово прозвучало, как приговор.

На озеро Самородное приехали на трех машинах. Голубая даль открывалась перед ними во всей первозданной красе. Вода играла бирюзой там, где ее освещало солнце, и казалась черной под тенями леса, стоявшего густой стеной по берегу. На гладкой поверхности — ни одной морщины, словно по ней прошлись утюгом, в ней отражалось небо, плывшие по нему белые облака.

Выбрали удобное место — метрах в двадцати от берега — и разложили брезент, на него выгрузили припасы. Зотов и Топорок отправились собирать хворост для костра. Клыков подозвал Елизарова, сказал ему, щеря зубы в улыбке:

— Уведи Ромку подальше. Сделаешь — вернешься. Зотов и Топорок все уберут. Они умеют…

— Я сам, — сказал Елизаров упрямо. — Сам!

— Опять споришь? — спросил Клыков. — Когда научишься слушать? В этом деле мы все повязаны, и работать надо вместе. Понял, дура?

— Понял, — сказал Елизаров. До него наконец дошло, что круговую поруку Клык вяжет мокрым делом.

Ромка стояла неподалеку, не скрывая нетерпения. Щеки розовели нервным румянцем, глаза лихорадочно поблескивали.

— Пойдем? — спросил Елизаров.

— Наконец догадался, — упрекнула она и протянула ему трепетную руку.

Они пошли вдоль берега, направляясь к двум плакучим ивам, видневшимся в отдалении. Плотный песок приятно поскрипывал под босыми ногами. Ромка вдруг вырвала у Елизарова руку, крикнула: «Догони!» и припустилась бегом. Елизаров словно не слышал — он даже не ускорил шага. Когда он подошел к деревьям, Ромка уже успела раздеться. Она стояла нагая, бесстыжая, запрокинув голову и подняв руки, наслаждалась горячим солнцем. Грудь ее, крупная, тяжелая, светилась матовой белизной, тогда как все тело отливало бронзовым загаром.

Елизаров кинул на песок покрывало, захваченное из машины. Ромка легла на него, раскинув руки.

— Ну, иди же, Алеша…

Страсть захлестнула их, обожгла и смяла…

Потом Елизаров долго смотрел в голубизну неба, где беззвучно парил коршун. Левой рукой он перебирал шелковистые волосы Ромки. Та блаженно затихла, положив голову на его живот. Глаза ее были полузакрыты, длинные ресницы подрагивали.

— Уезжаешь? — спросил он вдруг ласково.

— Откуда знаешь? — в голосе ее прозвучало искреннее удивление.

— Слыхал, — ответил он неопределенно.

Ромка повернула голову и внимательно посмотрела ему в глаза.

— Куда? — спросил Елизаров, помолчав.

— Далеко, — ответила она задумчиво.

— В Чебоксары? Зачем?

— Если знаешь куда, то знаешь и зачем…

Она могла бы сказать, что Клыков поручил ей съездить в далекий волжский город и отвезти туда важную посылку. Но при этом наказал, чтобы ни единая живая душа не знала о цели поездки. Особенно Елизар. Она хорошо понимала, чем грозит ей откровенность.

— Знаю, — сказал он.

— Зачем же спрашиваешь?

— Хочу, чтобы сама сказала.

— Не скажу.

— Как хочешь…

— Ты же знаешь, как я хочу, — сказала она, переводя разговор на совсем другой предмет, и засмеялась беспечно. Ее руки скользнули по его телу, пальцы пробежали по груди, животу. Потом она встала на колени, шелк ее волос потек вниз щекоча и возбуждая, упал на его бедра. Он обеими руками сжал ее голову, закрыл глаза, притянул к себе.

Отдышавшись, Елизаров сел. Ромка лежала рядом, закрыв глаза и улыбаясь.

— Ты знаешь, — сказала она тихо, словно в дреме. — Я тебя люблю… По-настоящему. Ты такой свежий, крепкий, чистый…

— Ага, — проговорил Елизаров лениво и протянул руку к брюкам, которые лежали рядом. Нащупал в кармане нож.

Лезвие выскочило почти бесшумно. Ухватив рукоять поплотнее, как показывал Клык, он резко размахнулся и вонзил острие под левую грудь Ромки, которую еще мгновение назад гладил ладонью…

Выдернув нож, он два раза воткнул его в песок, очищая от крови, потом собрал вещи и вернулся к костру. Клыков, сидевший на раскладной скамеечке, надевал на шампуры маринованное мясо: они доедали кабанчика. Увидев сержанта, Клыков вопросительно вскинул брови. Елизаров утвердительно кивнул.

— Молоток! — сказал Клыков одобрительно и громко крикнул: — Иван Софронович! Будь добр, займись бабой. Ей что-то поплошало…

В тот вечер Елизаров положил в карман пачку в полсотни сторублевых купюр — аванс Кесояна в счет предстоявшего дела.

Спустя два дня в Кизимов, на имя технического распорядителя малого предприятия «Экомастер», пришло заказное письмо.

«Подготовка и заключение сделки полностью предоставлены вашей самостоятельности. За 32 часа до подписания документов сделайте звонок по известному вам телефону. Спросите Мухина. Если последует ответ: «Вы ошиблись номером», подписание документов отложите до выяснения обстоятельств. Если ответ будет: «Мухин вышел», — право на окончательное решение судьбы сделки лежит на вас и препятствия к ее заключению могут быть только местные. В случае переноса срока подписания необходимо повторить звонок по тому же телефону, на тех же условиях.

Ракетно-техническая база «Буран»

Базу лихорадило: из Москвы прибыла представительная комиссия.

Начальник базы полковник Лосев, окруженный замами, встретил руководителя инспекционной группы генерал-майора Студенцова у трапа вертолета. Вскинул руку к фуражке и, представившись, сделал счастливое лицо.

— С благополучным прибытием, товарищ генерал. Рады вас видеть!

Лицо Студенцова, розовое, чисто выбритое, было пересечено глубокими морщинами, как среднерусская равнина оврагами. Под салазками мощных челюстей по-бульдожьи висели пласты дряблой кожи.

— Так уж и рады? Разрешите не поверить. Вот пообщиплем вам перья, тогда заговорите иначе.

Полковник почтительно вытянулся и качнул головой.

— Не найдете.

— Что именно? Недостатки?

— Перья. Их с нас давно общипали.

— Молодец, — похвалил генерал. — Еще и шутишь. Не люблю паникеров. К инспекции готовился?

— По второму варианту, товарищ генерал, — вступил в разговор начальник штаба.

— Что это? — спросил генерал с подозрением. — Как понять?

— Анекдот, — охотно объяснил Лосев. — Приезжает в царское время генерал инспектировать войска. Подходит к пехотному полку. Навстречу полковник. Рапортует: «Господин генерал! Арзамасский пехотный полк для инспектирования построен». Генерал метнул взгляд и говорит: «Строевая выучка слабая. На левом фланге вижу шевеление». И перешел к кавалерии. Навстречу другой полковник: «Господин генерал! Нижегородский драгунский полк для смотра построен». И тут же, чуть тише: «Есть гусь жареный и четверть водки». Генерал оглядел строй, поправил усы и поздоровался: «Здравствуйте, славные драгуны-молодцы!»

Все весело засмеялись.

— Было время, — сказал генерал мечтательно. — Гуси водились…

Полковник Лосев тоном радушного хозяина сразу предложил:

— Может, позавтракаете с дороги? Как раз вчера гуся и подстрелили. — И смущенно, словно чего-то стесняясь, добавил: — Так и тянет обратиться: «господа офицеры».

— А ты не стесняйся, — вежливо поддержал его генерал. — Мы не гордые, стерпим.

Все засмеялись снова, на этот раз еще раскованнее, чем минуту назад.

— На субботу и воскресенье, господа офицеры, — осмелел Лосев, — подготовлены рыбалка и охота. По желанию.

— Где охота? — спросил генерал.

— В заказнике.

— Он же был обкомовский. Разве не закрыли?

— К чему? — удивился Лосев. — Наши демократы ружьишком побаловаться себе не отказывают. Лишили партаппарат незаконных привилегий. Себе их установили законом. И все.

Инспекция гармонически вписалась в распорядок, предложенный гостеприимным хозяином — Лосевым, и все же базу лихорадило. Ни схемы подчиненности, определенные уставом внутренней службы, ни штатное расписание, где в типографские рамочки с названиями должностей вписываются фамилии людей, эти должности занимающих, никогда не отражали и не отражают реальное соотношение сил и истинные взаимоотношения между начальниками и подчиненными.

В жизни стройная система субординации полна противоречий и противоборства, невидимой, но всем известной «холодной войны» местного масштаба. В ней каждая из сторон знает своих покровителей и союзников, супостатов и завистников.

На «Буране» офицеры знали, что Родион Ильич Студенцов — приятель и ставленник генерал-полковника Ремизова. А поскольку сын полковника Лосева женат на дочери генерал-лейтенанта Таратуты, чей сын является зятем Ремизова, то Лосеву бояться Студенцова не стоит, даже если проверка покажет, что на «Буране» недостатков тьма-тьмущая.

Акты проверок, если их составляет рука умелая, могут одного стереть в порошок, другого оставить целым и невредимым, а третьего даже возвысить, хотя на самом деле казнить следовало бы возвышаемого, осудить — невиновного и не трогать даже мизинцем обреченного на заклание.

В то же время нельзя сказать, что сам Лосев относился к инспекции безо всякой опаски. Положение фаворита не избавляло его от возможности серьезных неприятностей. Конечно, генерал-лейтенант Таратута — фигура. Но в самых элементарных шахматных партиях пешки порой так обкладывают сильные фигуры, что те в конце концов исчезают бесследно. Сколь бы ни было прочным кресло, в котором утвердился Таратута, никто не знал, что происходит с самим креслом. Ведь как ни добротно оно с виду, как ни надежно сколочено, а подползет к его ножке микроскопический жучок-древоточец, прогрызет норку и начнет точить, лущить древесину, превращая ее в сыпучую труху. Сантиметр за сантиметром проходят жучки тайными ходами в недрах кресел и тронов, и вдруг в роковой момент они рушатся от малейшего толчка. И ползут-расползаются слухи о том, почему и как рухнул столп, в прочности которого ни у кого не имелось сомнений.

Поэтому Лосев старался угадать причины, вызвавшие появление инспекции в гарнизоне. Он знал, что председателю комиссии всегда известны задачи, поставленные перед проверяющими, и больше всего боялся стать той костяшкой домино, которая, падая, опрокидывает весь длинный ряд взаимозависящих людей. А возможную первопричину такого толчка Лосев видел только в выводах инспекции.

— Сегодня пятница, — предупредил генерал Студенцов членов комиссии, — но мы поработаем. Майор Лежнев проверит электронную сигнализацию. База построена давно и я уверен, электроника устарела. Надо, чтобы в нашем акте прозвучали весомые рекомендации по улучшению всей системы.

— Понял, товарищ генерал, — с готовностью отозвался Лежнев.

— Вот и принимайтесь. Мы должны показать образцовое отношение к обязанностям. Пусть в обстановке хаоса, характерного для сегодняшнего дня, наша ответственность станет положительным примером. — Генерал взглянул на часы. — Работаем до двадцати одного. Только потом ужин.

— Ясно.

— Майор Нырков, вы соберите караульную роту. Потолкуйте с людьми. Попросите высказаться о состоянии охраны объекта. Исполнители должны чувствовать, что их мнение нам не безразлично.

— По опыту знаю, товарищ генерал, подобные беседы не дают результатов, — сказал Нырков довольно хмуро. — Все предпочитают отмалчиваться.

— Я знаю, — отрезал генерал строго. — Пассивность — черта типичная. И все же попробуйте расшевелить людей. Нам будет полезно включить в отчет мнение самих исполнителей. Вы, как обычно, на охоту не поедете, верно?

— Так точно, не поеду.

— Отлично. Раз вы остаетесь на базе, то и проведите проверку караула. Ночью. А мы начнем плотную работу с понедельника.

Майор Нырков обосновался в классе, предназначенном для подготовки караула к несению службы. Сел за стол, обложился схемами, инструкциями, таблицами. Он знал: армейская служба — не мёд, а в караульных ротах горчит особенно. «Через день на ремень», — так определяют свои тяготы солдаты. В любое время года, в любой час суток стоят на постах часовые — живые души с автоматами на изготовку, наделенные законом особыми правами. Зимой от холода часовых не спасают тяжелые постовые тулупы, и мороз прожигает до самого тела даже сквозь слой овчины. Летом выматывает зной, даже если часовой стоит под тенью грибка и одет в одну только рубашку. При этом подобные лишения подчас не имеют особого смысла и сводятся на нет безалаберной, полной формальностей системой охраны объектов. В чем эта безалаберность проявлялась на базе «Буран», и предстояло разобраться Ныркову.

Познакомившись с инструкцией по охране и обороне объекта, он узнал, что ежедневно в состав караула здесь назначается двадцать три человека: прапорщик — начальник караула, сержант — разводящий и двадцать один солдат — караульные. По семь часовых в одну смену. Хотя по уставу полагалось, чтобы разводящий выставлял не более пяти часовых, здесь допускали небольшое отступление от правил. Учитывая то что время следования смены на посты и возвращение в караульное помещение составляло менее часа, на втором разводящем экономили.

Караульное помещение располагалось в кирпичном одноэтажном здании, поставленном в южной части охраняемой зоны. Выходя из домика, смена заряжала оружие у глухой каменной стены и отправлялась на посты, двигаясь против часовой стрелки по периметру зоны.

Развод караулов и смена их проводились ежедневно в восемнадцать часов. В шестнадцать в класс привели солдат караульной роты. Среди них и те, которые на новые сутки заступали в наряд. В учебный класс пришли также заместитель начальника базы подполковник Иконников и офицер штаба майор Якушев. Они сели за стол рядом с инспектирующим, хотя тут же поспешили обозначить свою второстепенную роль.

— Начинайте, товарищ майор, — предложил Ныркову подполковник. — Вы здесь у нас хозяин.

Нырков спрятал улыбку. Он хорошо знал цену своей свободе. Она определялась длиной привязи, на которой ему позволяли двигаться уставные порядки.

— Товарищи солдаты и офицеры! — начал Нырков. — Одна из позиций, которую проверяет инспекция, — это безопасность базы, надежность ее охраны. Первый вопрос к вам всем: все ли здесь в норме? Какие существуют неиспользованные возможности? Прошу смелее. Говорите.

Никто на призыв не откликнулся. Все сидели с серьезными лицами, но то была серьезность, рожденная не столько мыслью, сколько безразличием.

— Прошу смелее, — повторил свой призыв Нырков.

— А никто и не боится, — подал голос чернявый остроглазый лейтенант, сидевший в первом ряду. — Просто от разговоров у нас пользы нет.

Солдаты довольные зашевелились, заулыбались.

— Чувствуется, вам есть что сказать, — обрадовался Нырков. — Так скажите.

— Зачем?

— Разве вас не интересует служба? — в голосе Ныркова прозвучала досада.

— Так точно, не интересует. Я подал рапорт об увольнении в запас.

— Придет приказ на ваше увольнение, тогда о службе можете не думать. А сейчас я все же прошу вас вспомнить о деле.

— Будто оно здесь кого-то интересует всерьез, — дерзко заметил лейтенант.

— Меня интересует, — сказал Нырков. — И у вас нет оснований мне не верить.

— Тогда доложите своим начальникам, что объект такого рода, как наш, надо охранять всерьез. То, что здесь находится, — не сельхозтехника. Потому и правила должны быть самыми строгими.

— Что вы имеете в виду? Кстати, вы даже не представились…

— Лейтенант Тырин. Командир второго взвода. Недостатком охраны считаю отсутствие специально подготовленной группы для борьбы с террористами, а также…

— Выпейте валерьянки, Тырин, — недовольно оборвал его подполковник Иконников. — Откуда здесь у нас террористы? От сырости?

Майор Якушев одобрительно хохотнул.

— Хорошо, — сказал лейтенант. — Пусть не с террористами, а с боевиками. Сегодня организованная преступность — факт реальной жизни. Боевики хорошо вооружены, дерзки и непредсказуемы. Владеют приемами ближнего боя. А наш обычный караул — вчерашние школьники, которые стреляют из автоматов раз в полгода. По фанерным щитам. Насколько я знаю, уже целый год не было практического гранатометания. Если случится нападение, караульных придется посылать на заклание. Навыков ближнего боя у них нет.

— Садитесь, Тырин, — предложил Иконников раздраженно. — Еще немного, и майор из центра решит, что попал в район с особо опасной обстановкой. А ваше пренебрежительное отношение к солдатам, которые здесь честно служат, меня, признаюсь, настораживает. Если случится что-то…

— То хуже ничего не придумаешь! — в свою очередь, перебил подполковника Тырин. — Для всякого дела нужны специалисты. Почему мы не верим, что сегодня преступники могут оказаться вооруженными и подготовленными лучше, чем караул?

— Пушку подвезут, — сказал майор Якушев и снова хохотнул.

— Не делайте из меня дурака, товарищ майор, — сказал Тырин резко. — Дело не в оружии, а в вооруженности. Сколько раз я говорил, что часовых следует снабдить рациями. Кто-нибудь прислушался? Сколько раз предлагал отработать на месте варианты отражения внезапного нападения на караул. Кто-нибудь меня поддержал? Скажите, где мой рапорт, в котором предлагалось подготовить в составе караульной роты специальную группу по борьбе с террористами?

Иконников сидел набычившись. Лицо его медленно краснело, на щеках двигались крутые желваки. Было видно, что подполковник изо всех сил сдерживает себя. Наконец он не выдержал.

— Хватит, Тырин! Ваши страхи нам хорошо известны. Я смотрел ваш формуляр в библиотеке. Там записаны одни детективы. От такого чтива у вас в голове сплошная криминальная каша. Надо чаще обращаться к уставам. — Повернувшись к инспектору, Иконников добавил: — До базы лейтенант Тырин служил в Закавказье. Оттуда и привез все свои страхи…

— У вас все, товарищ подполковник? — спросил Нырков с подчеркнутой вежливостью. Иконников кивнул утвердительно. — Ваши соображения, товарищ лейтенант, — сказал Нырков, глядя на Тырина с симпатией, — кажутся мне крайне интересными. А то, что вы сравниваете положение на базе с тем, что узнали в Закавказье, называется стремлением обобщить боевой опыт. Когда вы писали рапорт?

— Знаете что, товарищ майор, кончим эту игру. Я ведь не мальчик. Мне весь наш разговор напоминает анекдот…

— Серьезно? — в голосе Ныркова не слышалось ни раздражения, ни обиды. — Какой именно?

— Старшина проверяет, насколько находчив солдат. Дает ему вводную: «Вы стоите на железнодорожном переезде. Видите, как по одному пути навстречу друг другу летят два поезда. Ваши действия?» — «Подаю сигнал опасности руками». — «Дело происходит ночью, и рук не видно». — «Подаю сигнал фонариком». — «У вас его нет с собой». — «Тогда я отбегу подальше, потому что бэмс будет ой какой сильный!»

Солдаты засмеялись, лишь Иконников и Якушев сидели нахмурившись.

— И что, — спросил Нырков, — вам кажется, наш разговор идет по той же схеме?

— Почти.

— Значит, мы друг друга не поняли. Меня в самом деле интересует, найдется ли у вас красный флажок и фонарик. Солдат на переезде меньше всего отвечает за столкновение поездов. Для этого на железной дороге существуют стрелочники и обходчики. Вы же поставлены охранять секретный военный объект. Чтобы не попасть впросак, нужно предусмотреть все мелочи.

— Мы к этому готовы, — сказал Иконников. — К сожалению, в ногу у нас идет только поручик Тырин.

Никто не засмеялся. Эта молчаливая демонстрация солидарности позволила Ныркову понять, что солдаты относятся к беспокойному лейтенанту совсем по-иному, нежели Иконников и Якушев.

Нырков встретился взглядом со светлоглазым сержантом-крепышом. Он сидел во втором ряду, расправив ровные сильные плечи, и за все время ни разу не улыбнулся.

— А у вас, товарищ сержант, — спросил Нырков, обращаясь к нему, — есть предложения?

— Естественно, есть.

— Какие именно?

— Я считаю, товарищ майор, что на постах стоило бы оборудовать бетонные стенки. Хотя бы в полроста. И лучше полукруглые.

— Для чего? — удивился Нырков.

— На седьмом посту часовые чувствуют себя очень неуютно. Площадка голая, а вокруг лес. И никакого укрытия. Если произойдет нападение, то из темноты можно снять часового без особого труда.

Иконников засмеялся и укоризненно закачал головой.

— Вот уж от вас не ожидал, сержант Елизаров! Что такое на всех сегодня напало? Можно подумать, что мы в Ольстере или в ЮАР. Бетонные стенки… Предложите еще вооружить часовых противотанковыми ракетами…

— Понял вас, товарищ подполковник, — сказал сержант и сел.

— Видите, товарищ майор, — прозвучал голос из заднего ряда, — на наши заботы здесь всегда есть ответ. Не надо — и все.

— Кто вы? — спросил Нырков.

— Рядовой Борцов, — поднялся с места и назвал себя неприметный с виду, круглолицый солдат. — Теперь в армии служат «от» и «до», не больше и не меньше.

— Почему вы так считаете? — спросил Нырков. — Это очень серьезное обвинение.

— Чтобы служить по чести, нужно иметь убежденность в том, что это твоя обязанность.

— Разве служба в армии перестала быть делом чести?

— Для меня — да. Это скорее крепостная повинность для дурака из рабочей семьи.

— Я из семьи инженеров, однако тоже служу, — сказал Нырков.

— Вы сами избрали профессию. Учились. Теперь тянете лямку. А меня в армию забрали…

— Призвали.

— В народе говорят «взяли». Что в тюрьму, что в армию. Забрали. Загребли. Потому что призывают под знамена добровольцев. Нас же забирали. И люди с этим мирились, потому что одна участь была у всех парней. Теперь демократы сочли, что все должно быть иначе…

— Рядовой Борцов, — сказал Иконников сурово, — вы полегче с разными обобщениями.

— Запрещаете говорить? Пожалуйста, замолчу. Это тоже вполне демократично.

— Почему, говорите, — пожал плечами Иконников. — Только не надо лозунгов. Давайте факты.

— Хорошо, слушайте факты. Я здесь почему? Да потому, что недавно служить были обязаны все. Тяжесть раскладывалась поровну на каждого. Потом демократы сделали финт ушами — приняли закон, и теперь представители славной интеллигенции служить в армии не обязаны. Они, видите ли, все как один студенты. Раньше дворяне барствовали по усадьбам, но дети их в военные шли первыми. Так и позже было. Мне тьфу на Сталина, но у него сын погиб в плену. Сын Фрунзе был убит на фронте. Сын Хрущева погиб, и сын Микояна тоже. Это уже позже заботливые папы из партийных властей и советские боссы сделали для своих чад исключения. Теперь вот демократическое дворянство от военной службы себя избавило напрочь. Подняли ручки в Верховном Совете, и лямку будет тянуть крепостной мужик Иван и татарин Ахмед. Только я им не защитник! В случае чего мы окажемся на разных сторонах баррикады. Терпение не может быть беспредельным. До поры до времени одни книжечки почитывают, сопромат изучают, чаек с сахаром пьют, а другие день и ночь под ружьем, сахаро-водородные бомбы стерегут. Долго такое продолжаться не может. Сколько войн было, и нас, русских солдат, в них дурили. Кровь — наша, синяки и шишки — наши, выгода, пироги и пышки — другим. Дед мой в финскую войну ногу во славу Отечества отстегнул, а ему хрен в зубы сунули. Ни пенсии, ни славы не заработал, вроде такой войны и не случалось. Старший брат Иван на Афгане пальцы с руки отбросил. Теперь я тут двух студентов грудью прикрываю. Учитесь, робинзоны, становитесь предпринимателями. Потом меня в услуги возьмете. Так? А я говорю — не выйдет. Вечно Иваны всех прикрывать не будут!

— Борцов, — сказал Иконников раздраженно. — У нас в стране студентом может стать каждый молодой человек. Это раз. И потом, нынешнее положение — временное. Это — два.

— Извините, товарищ подполковник, но сейчас не то время, чтобы мне лапшу на уши вешали, а я молчал. Если бы вы ценили слова, то не сказали бы «каждый». Потому что ребята из рабочих семей становятся студентами самое большее — один из тридцати поступавших в институт. Что касается временного положения — живите в нем, это ваше дело. Я живу в период бесправия, на положении крепостного. И для таких, как я, — это явление постоянное.

— Как же вы можете служить с таким настроением? — спросил Нырков с болью. — Да это же…

— А вот так и служу! Мне остался месяц до увольнения. И я дотяну до финиша. Честно дослужу. Хотя давал присягу Советскому Союзу, а теперь даже не знаю, кому служу. И учтите, товарищ майор, все это я сказал, чтобы вы поняли: не в дополнениях к инструкциям дело, а в людях, которые во всем разуверились. В потере взаимного уважения и честности. Вот в чем…

Когда беседа окончилась, солдаты с шумом повалили из класса. В коридоре Елизаров догнал и придержал за локоть Борцова.

— Ты что, Николай, вдруг вылупился? Больше всех надо?

— Спрашивал человек, я ему объяснил.

— Нужно было! Он уедет и все забудет, а Иконников здесь останется. У него климакс — год до пенсии. Он и лютует. На кой тебе?

— Спрашивал человек, — упрямо стоял на своем Борцов.

— Да брось ты! Он для отмазки спрашивал. А ты поверил… Ему надо было свой пастушеский сан обозначить перед нами.

— Не понял, какой сан?

— Что тут понимать? Люди, Коля, бараны. Политики — пастухи. Бараны верят, что их пастух самый умный, что знает, где самая сочная трава, и гонит отару именно туда. Поэтому бараны послушно бегут и блеют от радости. Бегут и попадают на бойню. Им невдомек, что у пастухов свой интерес. Что пастухи вовсе не хозяева своей отары, что их забота не столько о баранах, сколько о себе.

— К чему ты это?

— К тому, что пора перестать быть скотинкой. Прошло время, чтобы безоговорочно верить в мудрость пастухов.

— Кого имеешь в виду?

— Всех, мой дорогой. Кто лезет нам на плечи.

— Ты даешь, Лexa! Кто же, по-твоему, не бараны?

— Богатые люди. Они действуют своим умом. И ходят своими дорогами. А бараны бредут скопом. Один пастух сказал им, что, если всю траву, которая принадлежала богатым, разделить на всех, они будут сыты и счастливы. Разделили. Голодных стало меньше, но богатыми все не сделались. Тогда очередной пастух позвал: вперед! Разделим привилегии самых сытых. Откроем амбары, из которых они черпают свой харч. И все враз осчастливимся. Тут бы подумать, но бараны «ме-е-е!» и бросились вперед. И опять оказалось, что жрать нечего. А пастухи жуют и улыбаются. Поэтому, друг, я выхожу из отары. Не желаю быть ни бараном, ни хозяйским ишаком.

— Что же ты собираешься делать после дембеля?

— Деньги. И плевать мне на идеи равенства и демократии. Сам денег на то, чтобы газеты про нашу демократию рассказывали, я не пожалею. Бараны ведут себя спокойнее, когда им играют на дудке. Но лично мне равенство ни к чему. Пусть будут богатые и бедные. Пусть будут миллионеры и нищие. Это справедливо. Поэтому, Коля, когда ты за демократию ратовал, я тебе своего голоса не передавал. Так что мои дети будут студентами, нравится то всякому быдлу или нет. Мы заплатим. И за деньги нам будут служить все — армия, МВД, ОМОН. Так что не беспокойся впредь за всех.

Кизимов. Малое предприятие «Экомастер»

— В двадцать один час выезжаем, — сказал Чаплински. — Сейчас шестнадцать.

Они сидели вдвоем с Финкельштейном, закончив дела, готовые все бросить без сожаления. Операция «Буран» входила в заключительную фазу.

— Я не усну, — признался Финкельштейн. — Весь заведенный. Если только принять снотворное…

— Нет, — отрезал Чаплински. — С дурной головой работать нельзя. Лучше выпей, это снимает стресс. И ложись.

— Как считаете, Джон, дело выгорит?

— Не сомневаюсь. Дважды проигрывал ситуацию на машине. Она дает положительный результат. Операция пройдет тихо. Вся она на ноже. Сержант снимет двух. Остальных уберут армяне.

— Надеетесь на сержанта?

— Клыков его проверил. На материале…

— Отчаянный вы человек, Джон. Твердая рука.

— Ну-ну, — Чаплински предостерегающе погрозил пальцем. — Такие слова принято говорить, когда дело сделано.

— Времени хватит?

— По всем расчетам, да. На караул уйдет сорок минут. Двадцать — на то, чтобы забрать и унести упаковки.

— Когда может возникнуть тревога?

— Часа через полтора, никак не раньше. Если мы сами не разбудим медведя. Чтобы переправить груз через озеро, уйдет минут пятнадцать. Еще пятнадцать на то, чтобы уехать. Если будет тревога, то и тогда у нас, по крайней мере, полчаса в запасе.

— Что дальше?

— Все, как условились. Трейлер «Трансавто» ждет на шоссе у Иконовки. Перегружаем на него упаковки, и он уходит. Мы едем в Колодезный. Меняем машину, документы — и самолетом во Львов. Там через Берегово переправляемся в Венгрию. Армяне уберут ворье…

— Сержант?

— Мужик он перспективный, но сейчас мало нужен. Жаль…

— Клыков?

— Решим.

— Где должен быть я?

— Со мной. В зону входить не будем. Останемся на берегу у пристани. Когда получим от Погосяна сигнал, нажмем кнопку.

— База?

— Да, Финн, и не нам о ней жалеть. Ученые же предупреждали их о сейсмике.

— Что армяне?

— Они едут до Седого бора. Там меняют машину, бреются и с новыми документами возвращаются домой.

Чаплински встал, посмотрел на часы.

— Пойду прилягу. Надо заснуть. И вам советую, Финн.

Озеро Сузок. Район базы «Буран»

Пост у воинского причала на южном берегу озера был караульным. Солдаты, которые несли здесь службу, чувствовали себя обыкновенными сторожами. Когда на остров уходил катер, привозивший смену, они оставались в домике и приглядывали за небольшим причальным хозяйством базы — трехвесельной шлюпкой, бочкой с горючим для катера, канатами, сваленными в небольшой кладовке, за другим барахлом.

Трудно объяснить, для чего существовал этот пост, скорее всего по глупой армейской инерции, которая присуща русскому воинскому устройству издавна. Рассказывают, что однажды в парке императрица Екатерина обнаружила чудный цветок. Он ей страшно понравился. Чтобы его не сорвали ненароком придворные, императрица приказала поставить рядом с цветком солдата, и этот пост сохранялся до Октябрьской революции. Сама императрица его снять не приказывала, забыла, а начальство самостоятельно отменить монаршью волю так и не рискнуло. Сотню лет лейб-гвардейцы несли службу на пустом месте, охраняя некое ничего.

Подобное случилось и на «Буране». В период строительства объекта пирс работал с большой нагрузкой. Именно отсюда начинали освоение полуострова. Пост охранял доставляемые на берег материалы и оборудование. Потом построили новую дорогу на северном берегу, нужда в пирсе отпала, а караульные остались.

Правда, солдаты не роптали. Наряд на пирс считался в гарнизоне приятным подарком. Неподалеку — через лес напрямую — лежала деревня, край непуганных вдов и молодок. Начальство — за озером. Дверь караулки закрывалась изнутри, можно спать хоть целую ночь. Посторонних в этих местах отродясь не появлялось, и ожидать их не приходилось, разве что каким-то ветром могло занести инопланетян.

В день, назначенный Чаплински для проведения операции, на пост у причала заступили рядовые Валерий Ахметов и Рудик Морозов, оба — солдаты последнего года службы, дружки-погодки. Еще засветло Морозов отправился в деревню к боевой подруге Марье Тарасовне — дородной и любвеобильной вдове-лесничихе, известной в гарнизоне под псевдонимом Танк. После полуночи Морозову предстояло вернуться, а в деревню должен был отправиться Валерка. Очередность определяли жребием, и никакой обиды между приятелями не возникало.

Смеркалось. Темнота наплывала, медленно густея, как озерный туман. Сперва она заползла в низины, задернула молочной кисеей опушки. Привычные очертания знакомых предметов стали меняться, становились неузнаваемыми. Ветлы, стоявшие у пригорка, напоминали вздернутые вверх руки старой ведьмы — тонкопалые, цепкие. С небес вполнакала светила луна.

Ахметов, закинув автомат за плечо, вышел на пирс. Остановился, прислушиваясь, как плещутся, жируют в прибрежном камыше наглые караси. В это время из-за кустов тальника появился Топорок. Он подошел к солдату. Никаких запретов на то, чтобы посторонние приближались к пирсу, не существовало. Бывало, с него даже забрасывали удочки шустрые ребятишки, прибегавшие из деревни.

— Салют, приятель, — сказал Топорок приветливо. — Где тут клюет получше?

— На этой стороне везде плохо, — ответил Валерка радушно. — Лучше всего у речки рыбачить. У Сазанихи. Отсюда метров пятьсот.

— Долго тебе еще дежурить? — спросил Топорок с любопытством.

— До утра, — ответил Валерка доверчиво. Подумаешь, какой секрет! Все бабы в деревне знали расписание смен караула.

— Ты здесь один?

— А сколько нас должно быть?

Валерка прикрывал приятеля по всем правилам круговой поруки.

— Значит, здесь рыбалка плохая?

И в этот миг нож, зажатый в левой руке Топорка и лежавший лезвием на запястье, внезапно проделал сложную кривую и ударил в живот солдата. Валерка удивленно и жалобно вытаращил глаза:

— Ты что, мужик?

Тут же солдат стал валиться вперед, а Топорок, не вытаскивая ножа, подхватил его под мышки и осторожно опустил на причал. Снял с плеча Валерки автомат, выпрямился и кому-то махнул рукой. Из тальника вышли Зотов и два армянина. Подняв труп солдата, они отнесли его в сторону и швырнули в кусты.

Топорок отвязал шлюпку от сваи. В нее погрузились шесть человек: трое из «команды» Клыка — Зотов, Ирек и сам Топорок, а также три армянина-боевика.

Гладь озера была спокойной. Весла погружались в темную воду с мягким плеском, лодка шла толчками. Гребцы не произносили ни слова, слышалось только их мерное дыхание.

Через четверть часа противоположный берег приблизился вплотную. Темная горбатая масса камней нависла над водой.

По одному, стараясь не производить лишнего шума, боевики стали высаживаться из лодки в воду. Резко запахло прелым камышом. Глубина оказалась небольшой — по колено, но дно покрывал густой слой ила. В нем вязли ноги. После каждого шага на поверхность вырывались крупные пузыри.

Топорок шел первым. Он хорошо изучил берег и свободно ориентировался в полумраке. Шагал он осторожно, старательно обходя кочки, поросшие зелеными перьями сочной травы. По мере приближения к берегу его очертания становились все четче. Трехметровым обрывом над водой нависали мрачные скалы. Кое-где порода выветрилась и осыпалась в озеро, и образовались уходящие в воду длинные языки камней.

Топорок огляделся. Справа, метрах в десяти от них, что-то белело. Это был лист тетрадной бумаги, прикрепленный к решетке. Так Елизаров обозначил выход из канализационного туннеля.

Топорок поднял руку. Все остановились. В это время над обрывом раздался громкий шорох. Там двигался кто-то большой, грузный, шурша сухой травой и каменной крошкой. Армяне, полуприсев, выставили автоматы, направив их стволы вверх.

Вдруг с обрыва в озеро громко плюхнулись две темные туши. «Нутрии!» — догадался Топорок и чуть не сел в воду — ноги потеряли твердость, сделались ватными. Никто не выдал волнения. Молчали, стискивая зубы и проглатывая ругательства.

Они подошли к решетке. Кусачки работали отменно: два энергичных качка рукоятками, и стальные челюсти перекусили толстенную дужку замка мягко, почти беззвучно. Погосян довольный ощерился. Вот так у этих русских все. На базу, где собраны плоды трудов самой передовой в мире техники и технологии, можно проникнуть через решетку, скованную в какой-то сельскохозяйственной кузнице и запертую на замок, сработанный артелью инвалидов.

Топорок вынул из кармана масленку и стал жирно поливать петли решетки. Подождали, пока масло протечет, потом в три пары рук потянули ограждение на себя. Оно бесшумно поддалось и сдвинулось, открывая вход в пропахшее тиной подземелье…

База «Буран». Охраняемая зона

Сержант Тарас Пашкин любил женщин. Любили они его или нет — неизвестно. Во всяком случае, личного опыта любовного общения с противоположным полом сам Пашкин еще не имел. Тем не менее мужское естество сержанта, свирепо бунтуя и напрягаясь, требовало такого общения. Поэтому удовлетворение определенных своих желаний он находил в лицезрении. Пашкин собирал красочные открытки и календарики, с которых призывно улыбались сказочные красавицы, снятые в вызывающе смелых позах. Сколько скрытого удовольствия в том, чтобы втайне от всех любоваться такими! Клади на ладонь маленький листок, размером с игральную карту, и давай волю воображению… Даже отправляясь в караул, сержант всегда захватывал с собой пару карточек. С красивыми девочками не так одиноко коротать нудное время службы.

В двадцать три часа, когда разводящий Пашкин вывел на посты очередную, четвертую по счету смену, из бойлерной вышел сержант Елизаров.

— Привет, Тарас! Я «Плейбой» достал. Спецвыпуск. Клянусь, ты такого еще не видел. Девочки — шик!

— Покажи, Елизар, — взмолился любитель эротики.

— Покажу, но не здесь. Заходи в бойлерную, там и посмотришь.

— Брось, Елизар, эту конспирацию. Все же свои.

— Во-первых, журнал внизу. Во-вторых, Тарас, своих-то и надо бояться больше всего.

— Мне же караульных по постам разводить…

— Беда вода! Ты ребят предупреди, что я их разведу. Первый раз, что ли? За сорок минут ты в бойлерной все и посмотришь. Тепло, светло.

— Лады, подходит, — сказал Пашкин, предчувствуя очарование встречи с прекрасными иностранками. Повернулся к смене. — Ребята, вас Елизар разведет. А мне в бойлерную приказано зайти.

Вместе с Елизаровым они подошли к металлической двери. Пашкин сам приоткрыл ее. В лицо дохнуло сырым теплом.

— Пять ступенек вниз, — предупредил Елизаров. — Выключатель справа.

— Знаю, — Пашкин сделал несколько шагов и вдруг захрипел, захлебываясь кровью. Елизаров не зря точил нож. Разрубая кожу, хрящи, мышцы, острый клинок вошел в спину, пропорол легкое и вонзился в сердце.

Толкнув тяжелое тело вниз на руки появившемуся из-за угла Топорку, Елизаров вполголоса скомандовал:

— Убери. И ждите, сейчас пойдут.

Он взбежал вверх по ступенькам, вышел наружу. Солдаты топтались на месте, ожидая разводящего.

— Вот что, мужики, — сказал Елизаров. — У меня завтра день рождения. Такое положено отмечать. Есть пивко, — он достал из кармана жестяную банку. — Фирма! Называется «Гёссер». Кто желает — по одному в бойлерную. Банки на столе. Больше двух не хватать. Выпил — и быстро через запасный вход на ту сторону. Там вас ждет Пашкин. Кто желает?

Первым вниз по ступеням побежал Кирук Албутов, чуваш, добрый, веселый малый. Минуты полторы спустя Елизаров подтолкнул в спину второго. Напутствовал весело:

— Не обпейся!

Засеменил ногами к железной двери невысокий, крепенький, как боровичок, Гарай Изергеев, мариец из Йошкар-Олы…

Семь человек один за другим спустились в бойлерную, и ни один из них не вышел оттуда…

Луна медленно уходила за кромку леса. Рядовой Борцов проводил ее взглядом и вдруг увидел, как над ним бесшумно пронеслась огромная тень. Это филин, живший в дупле старого дуба, полетел на ночной промысел. В первый раз заступив на пост, а было то без малого год назад, и увидев мелькнувшую над головой зловещую тень, Борцов испугался. Вернувшись в караульное помещение, поделился страхами с приятелем, сержантом Картузовым. «Это вампир, — определил тот уверенно. — Как наступает их час, они летят на охоту. Кровь сосать. Летают бесшумно и невидимо». — «Как же я увидел?» — усомнился Борцов. «Ты его тень засек, потому как он заслонил свет. По тени можно даже невидимку обнаружить». — «Почему же они днем не летают?» — спросил Борцов. «Время вампиров наступает ночью», — авторитетно заявил Картузов.

Их разговор услыхал прапорщик Брянцев. Сказал сержанту ворчливо: «Ты, мой друг, не разводи суеверий. Это филин Федот. Он постоянный житель на нашем объекте».

Теперь, заметив Федота, Борцов усмехнулся, подумав, что наступила ночь вампиров, хотя сами они всего лишь дикое суеверие…

Солдат прошелся вдоль стены хранилища, остановился на углу и вдруг услышал хруст гравия. Это, по всем признакам, шла смена.

— Стой, кто идет! — прокричал Борцов с тягучей ленцой в голосе.

Это был обычный оклик, вызванный не какими-то чрезвычайными обстоятельствами, а всего лишь требованиями устава. Положено кричать именно так, вот и кричат часовые, хотя вполне достоверно знают, что идут товарищи.

— Разводящий со сменой! — раздался ответ, такой же формальный, каким был сам оклик.

Борцову полагалось сделать очередной ритуальный ход, весело крикнув: «Разводящий, ко мне! Остальные на месте!» После этого разводящий должен подойти к часовому один.

Но когда, повинуясь приказу, смена остановилась, Борцову вдруг показалось, что шагавший к нему разводящий вовсе не Пашкин — кривоногий увалень, а кто-то другой — легкий, быстрый. Почему произошла подмена? Скорее всего подполковник Иконников, въедливый и хитрый служака, решил проверить бдительность часовых и приказал исполнять роль разводящего кому-то из караульной смены. Нет, товарищ подполковник, этот номер у вас не пройдет, сказал себе Борцов и крикнул:

— Стой! Стрелять буду! Разводящему осветить лицо!

И тут он увидел, как внезапно тронулась с места и пошла вперед сразу вся смена, словно проверяя его на решительность.

— Всем стоять! — заорал Борцов, выведенный из себя той степенью нахальства, с какой элементарный разум не позволял командирам проверять посты. Команда «Стоять!» не записана в устав, но обстоятельства казались Борцову крайне странными. В его голосе было столько отчаянья и злости, что смена снова остановилась.

— Кончай, Борец! — прокричал тот, кто выступал в роли разводящего, и часовому стало ясно — это сержант Елизаров.

— Назад!

Борцов решил, что лучше прослыть формалистом и занудой, чем потом подвергнуться дружному осмеянию. Вот, мол, позволил Иконникову обдурить себя за здорово живешь.

— Я тебе сказал, кончай! — зло заорал в ответ Елизаров. — Понос прохватил твоего Тараса! Я за него.

Увидев, что Елизаров не подчинился команде и идет к нему, Борцов вскинул автомат, передернул затвор, перекинул переводчик на одиночный выстрел и нажал на спуск. Делая все это, он и не предполагал, какой резонанс вызовет его выстрел. До этого момента продуманный до мелочей налет на базу шел строго по плану. Тишина. Бесшумность. Мягкий неслышный шаг. Быстрый удар ножом в живот или спину. Зажатый сильной рукой рот жертвы, чтобы не вырвалось наружу ни крика, ни стона…

И вдруг выстрел! Это означало, что уже через минуту заревет сирена общей тревоги. Вспыхнут лезвия прожекторов по периметру охранной зоны. Прозвучит команда «Караул, в ружье!». Короче, первый выстрел — конец всему. Это провал.

В тайных операциях правила игры часто диктует действительность, а не план, пусть даже самый безупречный. По расписанию в ту злосчастную ночь на посту у хранилища должен был стоять рядовой Петруня, ленивый и сонный малый, больше любивший поспать, чем думать. По плану здесь не должно было быть бдительного неврастеника Борцова, а он оказался! И теперь вся операция летела козе под хвост.

Выстрел, сделанный Борцовым, передавал все наличные козыри в большой игре часовому. Теперь следовало либо принимать его правила, либо отказываться от дела, бросать все и бежать. По инерции разгона, не умея просчитать в уме все возможности, Елизаров игру принял.

— Ах ты, сволочь! — наливаясь дикой, распирающей злобой, заорал он. Слишком многое было для него связано с успехом сегодняшней операции. В случае неудачи сержант терял все, скорее всего и саму жизнь. Это он осознавал с предельной ясностью. Вскинув автомат, Елизаров пустил очередь в Борцова.

Ощущение начавшегося боя Борцову принес не выстрел, сделанный им самим. Нажимая на спуск, он еще воспринимал обстановку как игру, затеянную Иконниковым. Будь по-иному, все могла бы решить первая очередь, сделанная прицельно. Вся «смена» стояла на открытом месте, целиком на виду, и окажись Борцов готовым к тому, что надо убивать, он бы в считанные минуты положил группы Топорка и Погосяна.

Сделав первый выстрел, Борцов ожидал, что уж теперь-то появится Пашкин, законный разводящий, и объявит, что это была проверка, что теперь смена пойдет по правилам.

По-настоящему оценить ситуацию позволила очередь, выпущенная по посту Елизаровым. Он промахнулся, потому что Борцов давно и хорошо усвоил тактику смены позиции после каждого выстрела. Этому искусству его долго и старательно учил старший брат, обожженный Афганом. Поэтому, выстрелив, Борцов тут же сделал шаг в сторону и оказался за пожарной бочкой с водой. Одна из пуль чиркнула по металлу, вырвала из него клок, и струя воды, холодной, пахнувшей болотом, плеснула на штаны. И именно это вдруг сказало все сразу Борцову.

Появление Елизарова во главе смены. Чужая щекастая физиономия, мелькнувшая в свете фонаря, когда им взмахнул лжеразводящий. Наконец, злая очередь в ответ на требование остановиться — все свидетельствовало о нападении.

Краем глаза Борцов заметил мелькнувшие слева тени и понял — его обходят. Но это неприятное открытие не вызвало испуга. Наоборот, он почувствовал подмывающую волну азарта, какой испытывал мальчишкой, играя в войну. Борцов бросился на землю, больно ударившись коленом о камень. Не обращая внимания на боль, рывком перекатился по траве и направил автомат в ту сторону, где только что был Елизаров. Трассирующая строчка прошила темень леса. Борцов был уверен, что вот-вот вспыхнет прожектор на ближней, пятой вышке, и оттуда по налетчикам ударит пулемет Васи Рогатина. Но вышка, скрытая темнотой, молчала. Борцов не знал, что доверчивый Вася был убит пять минут назад, когда спустился с вышки по зову Елизарова.

Очередь, пущенная Борцовым, легла удачно. Одна из пуль попала Елизарову в ногу. Сперва ему показалось, что ударило по голени палкой. Сгоряча он пытался рвануться вперед, но нога не слушалась, и он упал. К нему подскочил Топорок.

— Что с тобой?

— Нога! Мать его в душу… Дай мне руку!

Топорок поморщился. Он представил, какую боль испытывает Елизар. Сам Топорок не терпел боли, оттого ходил со ртом, полным гнилушек, из которого воняло, как из помойки. Ах, жаль мужика! И никто не знает, сколько ему придется мучиться. Другу надо помочь. Он не должен стонать от страданий. Пусть замолчит. А молчат только мертвые.

Топорок нагнулся, приставил автомат к животу Елизарова и дважды нажал на спуск.

В то же мгновение луч прожектора пропорол тьму. Это Тимоха Янченко, часовой с северной вышки, осветил место, откуда слышались выстрелы…

Начальник караула прапорщик Василий Койда был из крестьянского рода — обстоятельный, работящий и спокойный мужик. В армию он пошел лишь потому, что работать в колхозе за мнимый трудодень и реальную бригадирскую благодарность сил и желания на оставалось. И вот уже двадцать лет Койда шел за армейским плугом, прокладывая невидимую борозду то по каменистой семипалатинской степи, где он служил на ядерном полигоне, то вел ее по кочкарникам Архангельской области, пока, наконец, не попал в тихое место, на базу «Буран».

Ни острым тактическим мышлением, ни жесткой решительностью прапорщик не отличался, но неожиданно для себя, едва раздались выстрелы на охраняемой территории, принял удивительно правильное решение.

В зоне стреляли! Эти звуки мгновенно связались в сознании Койды с тем, о чем говорилось на совещании перед разводом караула. Вот оно, нападение, состоялось!

Слабым местом, как считал Койда, могло оказаться караульное помещение. Две смены караула, запертые в домике, могут быть легко заблокированы и лишены маневра двумя автоматчиками. Поэтому, подав команду «Караул, в ружье!» и нажав кнопку тревожной сирены, прапорщик сразу же выслал наружу двух солдат. Отправляя, наставлял по отечески:

— Хлопцы, только не лезть на рожон. Как вышли из караулки — сразу залечь. Нам главное сохранить свободным выход. Вышли — залегли за трубы, ясно? Кто ни появится — к караулке не подпускать. Вернется смена — вызывайте меня. Чует мое сердце, это на них напали…

Наставления Койды сыграли добрую роль. Смерть Елизарова изменила планы нападающих. Было ясно, что операция сорвалась и вынести груз с территории не удастся. Оставалось уносить ноги. И Погосян приказал отходить. Боевики бросились к бойлерной, сохраняя надежду уйти по туннелю. И тут их остановил оклик:

— Стой, кто идет?!

Армяне, бежавшие впереди, ударили из автоматов. И тогда из-за бетонных труб, завезенных недавно на территорию техзоны для каких-то работ, полоснули в ответ два других автомата.

Путь к бойлерной был отрезан…

Озеро Сузок. Пост у причала

Рудик Морозов возвращался из похода в деревню выжатый, как лимон, но весьма довольный собой. Уж как ни старалась, как ни тегусила его баба «Танк», он, скромный солдат, устоял, не сдался, не поднял рук, не запросил пощады, и вот идет назад, живой и даже веселый, ха-ха!

Приблизившись к причалу, хитрый Рудик спрятался за ствол сосны, чтобы оглядеться. Самой большой опасностью для него было появление на посту проверяющего офицера, поэтому выходить из леса без разведки не следовало.

Его сразу насторожила распахнутая настежь дверь караульного домика. Казалось бы, мелочь, но именно она прозвучала предупреждением об опасности: открытая дверь выбивалась из привычного ряда явлений. Дело в том, что у озера круглые сутки вились тучи кровососов — мошек и комаров. Чтобы они не залетали в домик, форточка была затянута плотной сеткой, а дверь солдаты постоянно держали закрытой. Это правило соблюдалось куда точнее и более неуклонно, чем многие другие, записанные в уставы и инструкции: за пренебрежение им солдатам в полном смысле слова приходилось расплачиваться кровью.

Едва увидев распахнутую дверь, Рудик поначалу чуть было не заорал: «Эй, Валерка! Комаров душить сам будешь!» — но внезапная мысль удержала его от этого. Валерка всегда отличался особой аккуратностью и оставить дверь открытой не мог. Чтобы разобраться, в чем дело, стоило немного понаблюдать за постом. Как выйти на удобную для наблюдения позицию, Рудик знал хорошо. Тактику такого подхода солдаты выработали давно. Не доходя до караулки полсотни метров, сворачивали с тропки, спускались в овражек и шли по нему до дренажной канавы, которую в кои-то времена здесь прорыли мелиораторы. Из канавы, края которой поросли густым кустарником, можно было прекрасно разглядеть все, что творится на посту.

Сняв с плеча автомат, Рудик пересек опушку, нырнул в канаву и, согнувшись, стал пробираться к намеченной позиции. Неожиданно он споткнулся и упал. Из куста торчали чьи-то ноги, обутые в сапоги.

Поначалу Рудик хотел выругаться, решив, что Валерка вздумал подшутить и спрятался от него. Но мысль эта оказалась мгновенной, мимолетной. Она лишь сверкнула и тут же ушла, уступив место страшному по своей сути пониманию действительности. Слишком неестественной, окостенелой была поза человека, о тело которого споткнулся Рудик. Человек был мертв. У Рудика задрожали руки. Кровь отлила от головы, и вместе с приступом тошноты он ощутил, как стало мутиться сознание.

Первым желанием, рожденным ужасом, было желание убежать. Рудик уже рванулся было, но застыл на месте, скованный внезапным прозрением: «Валерку убили». И скорее всего для того, чтобы завладеть автоматом. В последнее время в народе, потерявшем державу, расплодилось множество охотников за оружием. С бухты-барахты в лес, к воинскому причалу, не попрется никто. Выходит, за постом следили. Если так, то убийца знает, что есть и второй солдат с автоматом. Во всех случаях обнаружить себя необдуманными действиями было бы смертельно опасно. С другой стороны, нельзя оставлять бандитов безнаказанными…

Рудик отполз по канаве к кустам, осторожно встал на колени, огляделся. Ничего подозрительного. Теперь надо было подобраться поближе к берегу, но идти по опушке он не решился, опасаясь, что его сразу же заметят. Прячась за деревьями, он подолгу задерживался на месте, прежде чем двинуться дальше. Сапоги Рудика утопали в мягком пружинящем слое мха, и это делало его шаги бесшумными.

Тальник, очерчивавший границы озера, то приближался к самой воде, то отдалялся от нее. Но зеркало озера просматривалось достаточно хорошо. Оно лежало холодное, неуютное, ртутно поблескивая в призрачном свете. От воды на берег медленно натягивало зыбкую пелену тумана. Вот она выползла на берег, добралась до кустов, стала цепляться за них…

Боясь, что скоро видимость исчезнет совсем, Рудик старался определить присутствие посторонних на слух. Тишина, однако, была удивительно глубокой и беспредельной. Легкий ветерок, еще недавно шумевший в вершинах сосен, утих. Не слышалось птичьего писка, кваканья лягушек. Даже комары перестали зудеть над головой.

Неожиданно Рудик увидел человека. Тот сидел у кустов лицом к озеру. Кто он?..

Осторожно улегшись под куст, Рудик до рези в глазах вглядывался в сумрак. Темнота не позволяла хорошенько разглядеть незнакомца. Он видел только темную загадочную фигуру.

Время тянулось томительно долго. Вдруг человек шевельнулся. Рудик замер, прижавшись к земле. Теперь он знал — перед ним чужой. И не просто чужой — враг. За плечом у него висел автомат Валерки. Рудик узнал его по ремню, который Валерка перед дежурством обмотал бинтом, чтобы не затирать рубашку и погон. Бинт так и остался. А вот автомат висел на чужом плече.

Осторожно, боясь выдать себя неверным движением, громким вздохом или треском ветки, Рудик поднял автомат и прицелился в широкую, как каменная плита, спину. Положил палец на спуск и неожиданно понял — мушка не держала цели. Руки дрожали, темная спина мгновенно потеряла четкость очертаний, словно расплылась, сливаясь с мраком. Рудик закрыл глаза, глубоко вздохнул, и в этот миг впереди послышался шорох. Рудик открыл глаза и увидел, что чужой, еще мгновение назад сидевший на корточках, вдруг встал во весь рост. Рудик похолодел: а что, если его заметили? Он прицелился во второй раз и потянул спусковой крючок. Перед глазами полыхнуло желто-багровое пламя. Звук выстрела прокатился над озером и эхом вернулся от кромки леса…

Это было самым главным, что сумел сделать за время своей службы, а может, за всю свою жизнь рядовой Рудольф Морозов, паренек из забайкальской деревни Барон Кондуй. Единственная пуля, выпущенная им, точно поразила цель. Ашот Гукасян опрокинулся на мокрый песок. Он падал, раскинув руки. Ослабевшие пальцы не смогли утопить кнопку дистанционного привода взрывателя. Сама пусковая панелька, зажатая в его кулаке, отлетела в сторону и упала на кромку берега, которую захлестывала тихая озерная волна.

Чаплински, сидевший на валежине метрах в десяти от Ашота, мгновенно бросился на землю, изготовил свой автомат. Нетрудно сказать, чем бы окончилось единоборство опытного мастера ближнего боя с Рудиком Морозовым, если бы в эту самую минуту со стороны базы не взвился в небо рой трассирующих пуль. Мгновение спустя оттуда полетели стрекочущие звуки автоматных очередей. На базе шел бой!

Кто-кто, а Чаплински прекрасно понимал, что это означало. Операция провалилась. Вернутся боевики с полуострова или нет, ему надо уходить. Бежать, лететь, отрываться, пока есть возможность, пока его не начали искать…

База «Буран»

Майор Нырков вышел из офицерской гостиницы задолго до того часа, когда он собирался проверить караул. Остановился, чтобы глаза привыкли к сумраку, зябко поежился. Ветра не было, но от озера тянуло прохладной сыростью.

По знакомой дорожке он отправился к штабному зданию. Дежурный по базе — подполковник Иван Ильич Репка, круглолицый, пузатенький — встретил Ныркова добродушной улыбкой. Протянул мягкую ладонь, предложил гостеприимно:

— Стаканчик чайку?

Именно в этот момент на панели сигнализации вспыхнул кровавый зрак лампы — тревога в зоне! Тут же в открытую форточку ворвался далекий ноющий звук сирены.

Подполковник судорожным движением сорвал с телефона трубку. Закричал, нервничая:

— Койда, что там у вас? Что?!

Лицо Репки разом побагровело, на лбу выступил пот. Он бросил трубку на стол и выдохнул:

— Вооруженное нападение. Стрельба…

Ноги не держали подполковника, и он сел на стул.

— Что будете делать? — спросил Нырков, пытаясь вырвать дежурного из оцепенения.

— Не знаю… — откровенно признался Репка.

— Что требует инструкция?

— Какая? — Голос подполковника звучал отрешенно. Вдруг он спохватился. — A-а, да! Она обязывает дежурного в случае чрезвычайных обстоятельств немедленно докладывать обстановку начальнику базы и действовать по его указаниям.

— Докладывайте, — подсказал Нырков и кивнул на телефон.

Репка посмотрел на него с удивлением.

— Кому?! Полковник Лосев на охоте. С вашим генералом…

— Свяжитесь с Иконниковым.

— Он тоже уехал с ними.

— Должна быть радиосвязь!

— Она есть, но в одном направлении. Если полковнику мы понадобимся, он нас вызовет.

— А если он — нам?

Репка сокрушенно развел руками.

— Тогда принимайте решение сами, — сказал Нырков напористо. — Ждать нельзя! Вы же здесь сейчас старший.

— Я принял решение, майор, — Репка упрямо мотнул круглой головой. — И не надо на меня давить. Есть инструкция. Я ее придерживаюсь. У меня нет самостоятельных прав.

— Там стреляют, товарищ подполковник! Вас никто не освобождал от службы.

Нырков начинал заводиться.

— От службы? Да. Но я уже свое выслужил, майор. Все. У меня есть право на пенсию, на льготы. И я не обязан быть решительней президента. Извините, увольте! — Репка картинно развел руками и покачал головой. — Самое большее — меня выгонят за то, что я следовал инструкции. А судить меня не за что. Пусть начальство выкручивается. Я здесь чист! А если начну самовольничать, уже завтра Лосев и ваш генерал сделают меня ответственным за все, что произойдет, и упекут по всем статьям сразу, будьте уверены. А у меня, извините, дети и внуки. Так что…

Нырков смотрел на подполковника с брезгливым сожалением. Должно быть, ему стоило его презирать, но этого чувства он не испытывал. Что поделаешь, долгое время система отбирала и растила бессловесных исполнителей, незаметных, угодливых, удобных. Репка по натуре был вторым человеком. Прикажи такому — расшибется в лепешку, сделает все, что задано, исполнит беспрекословно, точно и в срок. Заставит других вертеться, бегать, потеть, но добьется выполнения приказания. Однако и в этом качестве подполковник в какой-то момент пересидел самого себя. Чем ближе подходил возраст к пенсионному рубежу, тем опаснее становился Репка для дела. Оправдывая себя, он объяснял свои поступки мудростью и осторожностью, хотя почему-то именно они никогда не позволяли ему возразить шефу, настоять на своем мнении, если оно было более разумным, но шло вразрез с командирским. Постепенно активный исполнитель превратился в безликую тень своего шефа, стал дополнением его недостатков.

— Вот дальняя связь, — сказал Нырков и коснулся рукой белого телефона с металлическим гербом Союза в центре наборного диска. — Звоните в Москву дежурному по Главному штабу.

Репка взглянул на майора, как на сумасшедшего.

— Вы всерьез?!

— Конечно.

— Я пока в своем уме и не…

— Тогда это сделаю я.

— Вы понимаете, майор, какую ответственность берете на себя? — спросил подполковник, ощущая в душе заметное облегчение. Правда, на всякий случай он положил руку на трубку опасного аппарата.

— Я все понимаю.

— Охота вам совать голову в петлю? Командир базы отсутствует. Ваш генерал — тоже. Мы еще не знаем, насколько тревога обоснованна. Вы же подставляете их под удар, хотя вполне вероятно, что делу не поможете.

— Утром полковник Лосев явится и все уладит, так?

— Это его дело, майор. Наш с вами удел — играть в подкидного дурачка, а эти люди играют в покер.

— Хорошо, подполковник. Запишите в журнал дежурств, что я беру ответственность на себя и за звонок и за все остальное. Я распишусь. А теперь уберите руку с трубки и назовите пароль внеочередного прохождения связи.

— Как угодно, — вдруг согласился Репка. — Звоните. Я запишу. Пароль «Тайфун». Звоните.

Нырков решительно набрал два нуля.

— Дежурный Артемьев, — мгновенно откликнулся голос.

— Генерала Рытова, — попросил Нырков. — Министерство обороны.

— Учтите, — предупредил дежурный, — у нас ночь.

— «Тайфун», — назвал Нырков пароль, снимавший все препятствия. — Найдите, где угодно. Это особо срочно.

Минуты ожидания тянулись томительно долго. И вдруг в трубке раздался сонный недовольный голос:

— Рытов. Слушаю.

— Товарищ генерал-полковник, докладывает майор Нырков. На базе «Буран» чрезвычайное происшествие. Совершено вооруженное нападение на караул…

И сразу голос генерала зазвучал по-иному:

— Где Лосев?

— Его в гарнизоне нет. Сегодня суббота…

— Студенцов?

— Его тоже нет.

— Ясно: пьянствуют…

— Не думаю, — Нырков попытался смягчить оценку происходившего. — Они на охоте.

— Майор! — Напор генеральского гнева не уменьшало расстояние. — Ты мне не объясняй, что такое охота. Это та же пьянка, только в заказнике у костра.

— Виноват! — Стараясь вернуть Рытова к неотложному делу, Нырков произнес: — Сейчас я не готов вам возразить, обстоятельства не терпят. Прошу вас передать мне право командовать.

— Хорошо, передай трубку дежурному…

Генерал, должно быть, мгновенно просчитал ситуацию и оценил решительность майора Ныркова.

Репка неуверенной рукой принял горячую трубку, приложил к уху и доложил срывающимся голосом:

— Дежурный по базе «Буран» подполковник Репка.

— Я — Рытов, — прозвучало в трубке. — Вы меня знаете?

— Так точно, товарищ генерал-полковник!

— До выяснения обстоятельств командование базой принимает майор Нырков. Вы подчиняетесь ему непосредственно. Начальника базы и руководителя инспекции к делам не допускать. Во всяком случае, без моего личного разрешения. Завтра утром буду у вас. Ясно?

— Так точно.

Репка явно воспрянул духом, ожил. Он ушел с края. Он снова оказался в привычной роли второго, что никогда его не удручало. Он не считал, что лучше быть головой мухи, чем хвостом слона. Пусть хвост, но чей!

— Передайте трубку майору, — попросил генерал, и Репка охотно исполнил приказ.

— Майор, — сказал Рытов сурово, — ты знаешь, в чем дело! Гляди, за сохранность складов отвечаешь головой!

— Разрешите действовать? — спросил Нырков и, не ожидая ответа генерала, это Репка засек хорошо, с треском бросил трубку на аппарат. Резко повернулся к дежурному. — Теперь, Иван Ильич, шкуру будут спускать с меня. Поэтому извольте действовать расторопно, иначе… Ну, да это потом.

— Слушаю, — в голосе Репки прозвучала готовность помочь.

— Немедленно сформируйте из резерва караульной роты три группы. Первая — офицер и четыре солдата. Автоматы. По три магазина. По две гранаты. Немедленно перебросить катером на восточный берег озера. Задача — перекрыть отходы с побережья. Вторая группа — в мое распоряжение. В ней не менее трех офицеров. Вооружение то же. Я их проинструктирую сам. И третья группа — двадцать человек. На машине срочно перебросьте их к караульному помещению. Задача — усиление караула. На все это даю пятнадцать минут.

— Понял.

— Немедленно свяжитесь с начальником управления военной контрразведки. К утру здесь должна быть сильная следственная группа.

— Но у нас есть уполномоченный, может, это сделает он?

— Иван Ильич, он меня мало интересует. Поскольку он не обеспечил безопасности базы. И пусть следственная группа сама выяснит его роль в этом ЧП. Во всяком случае, уполномоченный мне не нужен.

— Понял.

— Далее. Закройте все возможности доступа для личного состава на техническую территорию через контрольно-пропускные пункты. Без моего разрешения никого не пропускать ни в одну из сторон.

— Если прибудет полковник Лосев? Или уполномоченный контрразведки?

— Разве я неясно выразил свою мысль? Повторяю: без моего разрешения — никого. Вплоть до применения оружия. База на особом положении…

— А вы ее командир, — съязвил Репка.

— Ее военный комендант с особыми полномочиями. Вас такое устроит?

— Я запишу распоряжения в журнал.

— Обязательно. Да, забыл… Предупредите дежурного по управлению контрразведки, чтобы они поставили в известность территориальные органы безопасности о возможном уходе бандгруппы через область.

— Зачем? — спросил Репка удивленно. — Это уже не наша забота.

— Товарищ подполковник, — резко оборвал его Нырков, — это приказ! На техническую территорию доступ закрыт. Поэтому поручите помощнику составить список лиц, которые могли оказаться в зоне.

— Включая караул?

— Включая.

— Вас тоже? — усмехнулся Репка.

— Да. И вас…

Напоровшись на плотный автоматный огонь (солдаты, высланные прапорщиком Койдой на охрану входа, патронов не жалели), боевики быстро поняли, что прорваться к бойлерной им не удастся. Тогда они рассыпались и отошли к лесу. К этому времени их ряды заметно поредели. Одна из очередей, выпущенных Борцовым, срезала Зотова. Он остался неподалеку от того места, где лежал убитый Елизаров.

Армяне стали искать спасение в глубине лесного массива. Ушлые уголовники — Ирек и Топорок — нашли иное решение. Они залегли неподалеку от бойлерной и поползли к берегу, стараясь отыскать канализационный колодец. Нашли. Сломали нож, ободрали до крови руки, но все же сумели сдвинуть с места тяжелую чугунную крышку. Спрыгнули в подземелье и выбрались к озеру. Лодка стояла на месте…

Майор Нырков прибыл в зону вместе с вооруженным резервом. Предупрежденный по телефону дежурным, прапорщик Койда встретил его, не скрывая облегчения и радости. Выяснив, что начальник караула знает не так уж много, что нападавшие скорее всего еще в зоне, Нырков приказал построить солдат. Малая группа — три офицера и два сержанта — уже осмотрела территорию, прилегавшую к караульному помещению. В подвале бойлерной они обнаружили трупы солдат.

Лейтенант Тырин выбрался из полуподвала, где воздух был уже густо пропитан запахом смерти, и обессиленно привалился к кирпичной стене.

Командир караульной роты капитан Сапунов подошел к нему, спросил вполголоса:

— Что там?

— Смена, — сказал лейтенант и вдруг заплакал. — Убиты… Все семеро…

— Как убиты?

— Зарезали их…

Сапунов выругался по-черному, вложив в замысловатую тираду всю горечь, злость и отчаянье.

— Как кур! Семь мужиков с оружием! Ножами… На чем же их так купили? Позор!

— Не знаю, капитан, — сказал подошедший Нырков. — Их жизнь и на нашей с вами совести.

Они вернулись к строю. По приказу майора Сапунов развернул отряд в цепь — интервал шесть метров, автоматы на изготовку, пальцы на спуске.

— Надо брать эту сволочь живьем, — высказал мнение капитан. — Это важно для следствия.

— Оставьте, капитан, — резко возразил Нырков. — Меня проблемы следствия не волнуют. Это не наши с вами трудности. А вот за людей, которые идут на прочесывание, мы отвечаем вместе. Никто из них не подряжался ловить бандитов. У нас и без этого слишком много трупов, чтобы множить их число неразрешимыми задачами. Только стрелять! На поражение!

Он взял мегафон и, обращаясь к солдатам, скомандовал:

— При обнаружении посторонних стрелять без предупреждения! Вам всем ясно? Никаких колебаний!

Уже начало светать. Прожектора с вышек светили ярко, заливая все вокруг белым слепящим сиянием. В лезвиях их лучей было видно, как от земли вверх поднимается сизый туман.

Цепь прошла самую широкую часть территории, миновала мыс и стала сжиматься, когда из леса прогремел выстрел.

— Стой! — скомандовал Нырков. — Под огонь не соваться! — Больше всего его сейчас беспокоило, что под огнем необстрелянные солдаты растеряются и допустят поспешные, опасные для себя и других действия. — Укрыться за деревьями!

Нырков выдвинулся в цепь и тоже укрылся за стволом сосны.

— Выходите! — крикнул он в мегафон. — Бросить оружие и выходить! Шансов у вас нет! Даю минуту на размышление. Потом — огонь на уничтожение.

Он помолчал, выжидая. Затем подал команду:

— Короткая очередь! Всем стрелять вверх! Огонь!..

Прогремело и стихло. На землю упало несколько веток, срезанных пулями. Посыпалась сверху хвоя.

— Выходите! Вы окружены!

С поднятыми руками, опустив головы, из-за деревьев вышли два бородатых боевика в маскировочной форме.

Еще одного налетчика обнаружили в районе шестого поста на электротехническом заграждении. Он сумел перебраться через бетонную стену и повис на проводах, пораженный ударом тока.

Группа солдат, высланная Нырковым на восточный берег озера, обнаружила брошенную шлюпку. Отыскать следы людей, высадившихся с нее и скрывшихся в лесу, солдаты не смогли.

Ближе к причалу у самого уреза воды группа наткнулась на труп бородатого мужчины в камуфлированном костюме. Он был убит выстрелом в спину. В метре от его отброшенной наотмашь правой руки под тонким слоем воды лежала прямоугольная металлическая коробочка серого цвета с небольшим усиком антенны. В ногах убитого валялся автомат с ремнем, обмотанным белым бинтом.

— Не нравится мне эта коробка, — сказал командир группы лейтенант Рогов.

— Мне тоже, — согласился радист сержант Ярцев. — Похоже на рацию. Во всяком случае, вижу антенну. И сенсорная клавиатура от нуля до девяти, как у микрокалькулятора.

— Скорее всего дистанционный привод радиовзрывателя, — предположил Рогов. Он поднял пистолет и выстрелил в середину коробки. — С дыркой ей лучше…

Обнаружить караульных с причального поста не удалось.

Кизимов. Улица бывшая Коммунистическая, ныне Пролазная. Дом 21

Вечером, в день отъезда людей Чаплински на операцию, в квартиру начальника Кизимовского уголовного розыска майора милиции Пушкова позвонили. Дверь открыл сам хозяин. На пороге стоял его бывший коллега Кузьма Иванович Мудров в старенькой милицейской форме без погон, в сапогах и фуражке. Пушков с удивлением взглянул на гостя, предложил: «Проходи», — и только потом протянул руку — через порог не здороваются.

— Я к тебе, Михаил Петрович, — сказал Мудров.

— Что случилось?

— Даже начинать неудобно… — замялся Мудров.

— С чего вдруг? Зря же ты не пришел бы?

— Сам понимаешь, в наши дни на таких, как я, смотрят с подозрением. Старый кадр. Родился при Сталине. Служил при Брежневе. Тоталитарно-застойный легавый. Ловил и сажал демократически настроенное жулье.

— Ну, это ты брось… Какой же у них демократический настрой?

— Как какой? Кричат ведь: «Тюрьмам — условия санаториев!»

— Ладно, оставь эту тему, — сказал Пушков, раздражаясь. — На кой хрен самоуничижаться? Если пришел — говори без предисловий.

— Без них не выйдет, — Мудров вздохнул. — Скажу что не так — отшатнешься, а мне больше и пойти не к кому.

— Кузьма Иванович! — воскликнул Пушков. — Мало ли мы с тобой на какие темы трепались?

— Я к тебе, Петрович, с подозрениями. Смех и только! Тоталитарно-застойный легавый унюхал в Кизимове мафию.

— Вышел на какой-то след?

— Вышел. Про «Экомастер» слыхал?

— Кто же о нем не слыхал? Демократическая общественность Кизимова, как у нас говорят, «демокизы», высоко ценит этот смелый прорыв в будущее.

— Что-то ты заговорил слишком красиво.

— Не я. Так говорит наш главный демократ — городской голова Гуревич. Малое предприятие — это одно из основных направлений современной экономики. И от нас требуют поддерживать предпринимателей.

— Даже так?

— Во всяком случае, не мешать им.

— Предприятие, Петрович, это когда что-то производят. Такие надо поддерживать. Пестовать, я бы сказал. Но если ты поставил возле подвала банка вентилятор и выдуваешь оттуда банкноты, я подобное предпринимательство называю жульничеством.

— Если банкноты хранятся так плохо, что их можно выдуть, виноват сам банк.

— Каким ты был, Петрович, таким и остался. Раньше тянулся перед секретарями райкома, теперь повторяешь рассуждения демокизов. Где же свобода мнений? Плю-ра-лизм, так, что ли, произносится?

— Брось трепаться, старик! — оборвал его Пушков довольно резко. — Я уже на выходе, и мне один хрен, вышибли бы меня раньше тоталитарным пинком или теперь вышибут демократическим жестом руки — пшел вон!

— Значит, ничего не изменилось?

— Изменилось все. Раньше я знал правила игры и не отступал от них. Теперь правил нет, и все приходится угадывать. Берешь жулика за жабры, трясешь, а он, оказывается, и демократ, и патриот, и личный друг, и акционер, и спонсор в придачу. А ты оказываешься врагом инициативы и прогресса. Поэтому надо помнить о правилах соразмерности, отменить которые не может даже демократия.

— Что за правила? Не слыхал.

— Все ты знаешь, обо всем слыхал. А суть их в том, что при любой системе подчиненный должен не показывать вида, что ему не нравится, как воняет из-под мышек начальника. И все.

— Да здравствует свобода! — сказал Мудров, выбросив вверх сжатый кулак.

— Ладно, что у тебя с «Экомастером»?

Мудров, торопясь, стал рассказывать все, что сумел понять в деле с той поры, как столкнулся с фирмой Кесояна. Когда он рассказал о контактах предпринимателей с Клыковым, Пушков насторожился.

— Ты за ними следил?

— Протестую. Следить за ними у меня нет права, верно? Зачем же нарушать закон?

— Хорошо, допустим. Ты видел встречи предпринимателей и нашей урлы в разных местах и в разное время. Так?

— Точно. В разных местах и в разное время. И пришел к выводу: они скооперировались.

— Деньги и ножи?

— Нe все так просто, Петрович. Сложнее. Деньги с деньгами. Ножи с ножами. Так точнее.

— Что-то ты мудришь, старик.

— Нисколько. Нынешний Клык не просто нож. Он по всему и мешок с деньгами.

— А где ножи?

— Час назад все они уехали. На трех машинах. Кооператоры, Топорков, Абдуллаев, Зотов. Чует мое сердце — на дело. Десять человек сразу! Такими силами сельпо щипать не ходят.

— Куда поехали?

— Я за ними прокатился до Щекинской развилки. И, учти, не следил. Просто случайное стечение обстоятельств. Собирался в Тарбеевку. Там вроде запчасти к «москвичам» появились…

— Запчасти — на ночь глядя?

— А кто мне запретит?

— Ладно, давай толкуй дальше.

— На развилке две машины свернули к озеру, одна прямо.

— Но ведь дорога на Сузок закрыта «кирпичом».

— Если они задумали что-то серьезное, их и кирпичная стена не остановит. А серьезное, по-моему, это… База «Буран».

— Почему так решил?

— В последнее время к ним зачастил сержант из гарнизона. Потом появился прапорщик.

— Фамилии?

— Не знаю, просто обратил внимание на них. И все…

— И все же, может, слыхал случайно?

— Случайно — да. Сержант Елизаров. Прапорщик Лыткин.

— Елизаров? Знакомая фамилия. Была наводка, что он приторговывает патронами… Хорошо, что ты предлагаешь?

— Давай, Петрович, прокатимся. А? По старинке. Как бывало, когда я тобой командовал. Или остались плохие воспоминания?

Пушков молчал, задумчиво почесывая кончик носа.

— Тряхнем стариной, — снова повторил предложение Мудров. — Поверь интуиции старого деда.

А Пушков и без того с самого начала понял: во всем, что говорил Мудров, несомненно, имелась криминальная прокладка. Только какая? И эта неясность становилась всегда самым сложным обстоятельством любого уголовного дела и, вместе с тем, делала его интересным. Во всяком случае, сейчас никто ничем не рискует, если они вместе прокатятся по городу. Ведь чем черт не шутит…

— Едем, — сказал Пушков, соглашаясь. — Сейчас соберусь. Оружие есть?

— Точно, — подтвердил Мудров. — Да не волнуйся, ружье охотничье. Все по закону…

Согласие Пушкова породило у старого милиционера прилив особого возбуждения, которое он не испытывал с того самого момента, когда оставил службу. А ведь в молодые годы, собираясь на задержание, Мудров всегда чувствовал, как на него накатывала неожиданная веселость, желание шутить, смеяться самому и тормошить друзей, видеть, как они смеются, отвечая на его шутки. Он с удивлением глядел на суровые лица тех, с кем собирался на операцию, удивлялся, почему они хмурятся, цепенеют в подчеркнутой строгости. И вот азарт прежних лет вновь вернулся, и он подумал, что все пройдет удачно и на этот раз, не может не пройти, и уж кому-кому, а говнюку Клыкову они не уступят ни в решительности, ни в хитрости.

— Я к машине, — сказал Мудров и покрутил ключами, надетыми на палец.

— Давай, — кивнул Пушков. — А я позвоню в отдел. Попрошу дежурного слушать меня. Буду информировать по рации. Как говорят, подстелим соломку на всякий случай.

Мудров с завистью подумал, что в его времена у милиции такой роскоши не было. Какие там рации! Телефон, и тот работал из рук вон плохо. Однако они боролись…

Проехав Щекинскую развилку, Мудров свернул налево к озеру Сузок. Справа, на бетонном столбике, стоял хорошо видимый знак «Проезд воспрещен», в просторечье именуемый «кирпичом». Не обращая на него внимания, они проехали еще метров триста по дороге, которая вела в гарнизон, и притормозили. Аккуратно съехав в сторону, Мудров загнал свой «москвич» за кусты орешника, густо обложившие обочину.

Они вышли из машины, прислушались, и тотчас со стороны озера донесся треск автоматического оружия.

— Учения, что ли? — спросил Пушков.

— База не то место, где учатся стрелять, — сказал Мудров, — да еще по ночам. Стрельбище у них на Митькиной Пустоши. А она в другой стороне.

— Что же там происходит?

— Вот и я спрашиваю. Война, не иначе.

— Что будем делать?

— А сидеть, Петрович, и ждать. Наши клиенты привыкли делать все втихаря. Если это их встретили таким шумом, они, как говорится, рванут когти.

Мудров прошел к машине, вытащил ружье. Переломив стволы, вынул из кармана патроны, вогнал их в казенник.

Медленно светало. В лесу заговорили птицы. Словно пробуя крепость носа, дятел несколько раз стукнул по старой сухой сосне. Веселая дробь пронеслась по лесу.

Пройдясь по обочине в поисках удобного места для наблюдения за дорогой, Пушков за штабелем жердей обнаружил бежевый «жигуль». Махнул рукой Мудрову. Тот подошел поближе, определил с ходу:

— Ирека Абдуллаева конь. Значит, и он сюда вернется.

Они напряженно вглядывались в лесную чащу, стараясь заметить, не мелькнет ли кто за частоколом деревьев. Ловили каждый шорох, стараясь угадать, что его породило. И все же появление человека стало для них неожиданностью. Он выскочил на дорогу из орешника с пистолетом в руке. Это был директор «Экомастера» Рюмин.

Увидев перед собой двух милиционеров с оружием, он быстро нырнул в кусты, прижался спиной к шершавому стволу сосны. Дрожащей рукой поднял пистолет, открыл рот. Запах горелого пороха вызвал у него тошнотный спазм. Так и не нажав спуск, Рюмин выдернул ствол изо рта и несколько раз икнул. Со страхом и отвращением швырнул пистолет на землю. Устало поднял руки и вышел из-за дерева на чистое место.

— Сдаюсь! Не стреляйте…

И втянул голову в плечи, словно ожидая удара.

— Надо же, гражданин Рюмин, как вы промокли, — сказал Мудров и шевельнул стволом ружья. — Проходите к машине. Погрейтесь. И ручки, ручки…

Запястья директора сжали стальные браслеты.

И снова потянулось ожидание. Оно оказалось совсем не напрасным. Ирека и Топорка удалось заметить издалека.

Бандиты бежали по дороге, держа в руках автоматы. Топорок, который при спуске в канализационный колодец подвернул ногу, заметно прихрамывал.

Пушков положил ладонь на стволы мудровского ружья и отрицательно помотал головой. Брать двух вооруженных, озлобленных неудачей бандитов было неразумно и опасно.

Ирек и Топорок, протопав мимо засады, скрылись за штабелем жердей. Взревел двигатель. Свирепо рыча, швыряя комьями сырой земли, бежевый «жигуль» перескочил через кювет, вылетел на дорогу.

— Пошли! — скомандовал Пушков. — И гони что есть мочи. Их нельзя упускать из виду.

— Тогда держись, — сказал Мудров сквозь зубы.

Он с места взял резким рывком. У кювета повел рулем влево. Машина клюнула носом, перевалилась через препятствие, резво выскочила на шоссе.

— Ты меня без зубов оставишь, — проворчал Пушков и поплотнее уперся ногами в пол.

— Не боись, Петрович, — весело отозвался Мудров. — Зато, если камни в почках — отойдут запросто. А у вас, гражданин Рюмин, нет жалоб? Не трясет? — спросил Мудров через плечо. — Все же я отвечаю за вашу безопасность…

Финкельштейн застонал от безысходной ярости.

Уголовников взяли, как потом было отмечено в протоколе, «по месту жительства гражданина Абдуллаева».

Загнав машину во двор, Ирек вынул из нее автоматы, завернутые в мешковину, и понес прятать куда-то за железные гаражи, громоздившиеся вдоль забора. Топорок вошел в дом.

Пушков и Мудров ждали Ирека, спрятавшись за одним из гаражей. Ирек протиснулся в узкую щель между железными коробками и очутился во дворе. Огляделся, не заметил ничего опасного, достал из кармана ключ, чтобы загнать машину на место. В этот миг в его спину уперся ствол ружья.

— Ручки, Махор! — произнес жесткий голос. — Иначе спущу курок! У меня давно руки чешутся.

Ирек громко выругался. Тот, кто назвал его кличкой десятилетней давности, не был новичком в милиции. Но попробовать стоило…

Ирек дернулся, и тут же ствол больно ткнул его в позвоночник.

— Ну! — повторил голос. — Руки! И не лайся!

Ирек поднял руки. Поднял неохотно, медленно, пытаясь выгадать удобный момент для броска.

— Петрович, — попросил знакомый голос, — а ведь он не верит в серьезность наших намерений. Покажи ему…

Ирек только теперь узнал Мудрова и снова замысловато выругался. В тот же миг резкий удар резиновой палки в поясницу заставил его согнуться от боли.

— Спокойно, Махор.

Жесткие ладони Пушкова ощупали тело бандита, извлекли из кармана пистолет.

— Поищи нож, — попросил Мудров. — Он без него даже в баню не ходит…

Тем временем Топорок, открыв квартиру Ирека своим ключом, сразу направился в кухню. Вынул из шкафчика бутылку, заскорузлыми крепкими пальцами скрутил металлическую пробку. Наполнив стакан, Топорок стал пить жадными глотками, как путник, дорвавшийся до родника в пустыне. Выпив, сел на табурет, бессильно опустил руки.

В этот миг дверь распахнулась, выбитая мощным ударом, и в прихожую в грохоте падающих филенок ворвался Пушков. Ствол пистолета с силой уткнулся в грудь Топорка.

— Руки вверх!

В час ночи Клыков приехал на железнодорожный вокзал. Он вышел из камеры хранения, держа в руке объемистый кейс серого цвета. В нем был гонорар, который причитался членам банды.

Не оглядываясь, Клыков подошел к своему «москвичу», открыл дверцу, сел за руль. Чемоданчик положил справа от себя. Некоторое время сидел, не заводя двигателя. Непросто было освоиться с мыслью, что в руках у него миллион. Миллион!

Не сдержавшись — слишком велико оказалось искушение, — Клыков отщелкнул замки, открыл крышку кейса…

Столб бурого пламени, перевитого, будто траурной лентой, густыми клубами дыма, взвился над привокзальной площадью. В близлежащих домах зазвенели, осыпаясь, выбитые стекла. Взметнулось вверх рваное железо и со зловещим свистом разлетелось по сторонам. Ярко полыхнули, охваченные пламенем, два «жигуленка», стоявшие рядом с «москвичом».

Синегорье — лесные дали Кизимовского района

…Прогремел выстрел, и Ашот Гукасян ткнулся лицом в песок. Чаплински в это время сидел в кустах тальника на сухой коряге. Поначалу он чуть не бросился к озеру, но тут со стороны базы до него донесся треск автоматных очередей. Чтобы понять, что там произошло, большого ума не требовалось.

Взяв автомат на изготовку, Чаплински скользнул в чащобу, направляясь на юг, туда, где не было железной дороги, а леса тянулись на сотни километров сплошным массивом.

Рудик Морозов, чутко прислушивавшийся к каждому звуку, услыхал хруст веток и понял — кто-то поспешно уходит от озера. Это мог быть только враг. Рудик, держа палец на спуске, осторожно двинулся следом.

Неизвестный ломился через лес, как лось, напролом, не разбирая дороги. Рудик двигался за ним, держа автомат стволом вперед. Зачем он преследует неизвестного, нужно это для дела или нет, Рудик для себя еще не решил. Он действовал автоматически, поддавшись мысли, что только полная победа над врагом даст ему право надеяться на прощение за все, что произошло на посту.

На одной из лесных полян Чаплински вспугнул выводок диких свиней. Черные стремительные тела, как живые торпеды, пронеслись через кусты прямо на Рудика. Тот, испугавшись, влупил в темноту длинную очередь. Грохот выстрелов прокатился по лесу, достиг крутого берега Сазанихи, отразился тягучим эхом.

Именно это сбило с толку Чаплински, решившего, что стреляют из нескольких армейских автоматов. Значит, его преследуют и почти настигли?! Выяснить, сколько их, преследователей: двое, трое или целое отделение, — значит, напрасно тратить время, упускать преимущество. Опыт подсказывал: в таких случаях целесообразнее всего оторваться от погони рывком. И Чаплински пошел рысцой.

Довольно скоро Рудик в полной мере осознал, в какое дело втравил себя по собственной воле и бездумной заполошности. Тот, кого он преследовал, был человеком незаурядной физической силы и выносливости. Он двигался ходко, не делая остановок, не позволяя себе задержаться и утолить жажду из попадавшихся по пути родников и ручьев. Он не пытался свернуть ни на одну из тропок, тянувшихся к лесным кордонам, к небольшим деревенькам, где можно было поесть и отдохнуть.

Солнце поднялось уже до полуденной высоты и светило ярко, на полную мощь. Тени укоротились. Жара стала невыносимой. Носки в ботинках намокли от пота, съехали вниз, и Рудик чувствовал, что стер ноги до крови. Сесть и переобуться он не мог: боялся потерять след. Конечно, можно было прекратить погоню, отдохнуть и вернуться назад — мол, не догнал, потерял в лесу. Но найдет ли он обратную дорогу без компаса и ориентиров? Неизвестный, уводивший солдата все дальше и дальше в лесные дебри, был путеводной нитью, связывавшей его с миром. Уж враг-то наверняка знал, куда идет!

Неожиданно на пути Рудика оказалась широкая поляна. У затухавшего костра сидели трое мужчин с ружьями на коленях. Заметив Рудика — грязного, потного, с автоматом в руках, — они не выказали ни беспокойства, ни озабоченности. Только ружья качнулись, и их стволы двенадцатого калибра уставились на солдата пустыми зрачками.

Один из охотников — высокий, бородатый — поднялся с места, держа палец возле спусковой скобы.

— Здравствуйте, — сказал Рудик, закидывая автомат за плечо.

— Привет, коль не шутишь, — хмуро отозвался бородатый. — Дезертир или как?

— Или как, — ответил Рудик миролюбиво. — Потом со вчерашнего дня не ел.

— Что же так? — спросил бородач.

— По следу иду. За преступником.

Охотники многозначительно переглянулись.

— Что ж милиция не ловит? — спросил один из сидевших у костра. — Ты даже не из внутренних войск, вроде…

— Я из кизимовского гарнизона. Там совершено нападение на пост.

— Эва, куда умотал! — удивился бородатый. — Тут без малого двадцать километров до твоего гарнизона. Только мимо нас, браток, никто не пробегал.

— Естественно. Я же не враг, потому и иду открыто. А он вас заметил и обошел стороной… Подхарчиться у вас не найдется? Не пожметесь?

— Садись, — предложили бородачи. — Чаю попьешь? Он горячий. И хлеба дадим.

— Бандита догонять надо, — сказал Рудик озабоченно. — Я хлебца возьму и на ходу пожую.

— Ты, сынок, ешь, — остановил его охотник. — А твоего преступника пусть ловят, кому за то деньги платят. Ты лучше о себе подумай. У матери-то небось других сынов нет?

— Сестренка…

— Вот видишь, сын ты один. И побереги себя для семьи.

— А вы! Не поможете?

— Мы, солдат, — сказал бородач, — по другому делу. В этом краю медведь объявился. В Шабанихе двух коров заел. В Кулигине пастуха задрал. Его и окоротим. Остальное прости, не наша забота. Может, поймаем, а он госбезопасности господина Бакатина личный друг. Нам же и вольют за самовольство…

Охотники рассмеялись.

Чаплински держал направление по компасу. Впереди за рядами деревьев, обещая выход на простор или хотя бы опушку, светилось небо. По его предположениям, до магистрального шоссе оставалось километров пятнадцать.

Духота в лесу сгустилась. Сильно захотелось пить. Чаплински спустился к небольшому ключу, журчавшему среди камней в тени сосен. Опустившись на колени, надолго припал к холодной воде. Напившись, плеснул несколько полных горстей на лицо и грудь. Ободренный, двинулся дальше.

Лес становился все гуще. Непролазной стеной стоял орешник. У сырого ложка, поросшего можжевельником, перегораживая путь, лежала огромная сосна, вывороченная бурей. Чаплински решил обойти ее с комля. Он не сделал и трех шагов, как из-за переплетения корней навстречу ему рванулось огромное рыжеволосое тело. Оно сразу заслонило свет. Яростный рев оглушил Чаплински. Он задохнулся от гнилостного смрада, вырвавшегося из пасти животного.

Мелькнула рожденная ужасом мысль: «Вот он, знаменитый русский медведь!» Судорожным движением Чаплински попытался вскинуть автомат, но не успел. Тяжелый удар резко выброшенных вперед лап пришелся в лицо и грудь. Последнее, что успел увидеть Чаплински с полной ясностью, были зеленоватые глаза зверя, проницательные, полные дикой злобы. Кровь, хлынувшая из головы, рассеченной острыми когтями, окрасила мир в красноватый цвет. Потом сознание померкло, и Чаплински уже не чувствовал, как зверь вгрызся в его распоротую брюшину…

База «Буран»

Генерал-полковник Рытов, седовласый, властный, сидел в кабинете начальника базы за его же столом. Кто-кто, а Рытов лучше других представлял последствия происшедшего. Предстоял доклад министру. Вполне возможно, что в Верховном Совете потребуют депутатского расследования. Шуму будет много. Записные ораторы и газеты выволокут всю грязь, и кто пострадает в первую очередь, Рытов тоже представлял прекрасно. И все же смягчать удар генерал-полковник не собирался. В таких обстоятельствах единственно правильной была позиция принципиальная, диктуемая законом.

Еще молодой, но уже совершенно лысый полковник заместитель начальника управления военной контрразведки — докладывал Рытову результаты предварительного расследования.

— В хранилище взрывчатых веществ, — говорил он, — обнаружен чемоданчик с зарядом особой мощности. Снабжен радиовзрывателем…

— Что навело вас на мысль искать заряд.

— Дистанционный радиопривод, который нашел на том берегу и обезвредил лейтенант Рогов.

— Чье производство?

— «Комбат электроникэл системз». Штаты.

— Чем грозил взрыв?

— В силу динамических характеристик породы мог произойти огромный оползень. В движение пришло бы примерно семьсот пятьдесят тысяч кубометров скальной породы. Это по самым скромным оценкам специалистов…

— Кто, по-вашему мнению, мог пронести этот чемоданчик.

— Все замкнулось на прапорщике Лыткине. Предают всегда только свои. Им же вынесены из хранилища и оставлены вне его детали нового оптического стабилизатора.

— Это не тот ли прапорщик, что вчера повесился?

Полковник удрученно вздохнул.

— Да, он…

— Что дальше будем делать? — спросил Рытов задумчиво.

— Дальше все в обычном порядке. Как говорят, назначим виновных, накажем невиновных, поощрим непричастных. Или у вас другие соображения?

В одну из штабных комнат вошел солдат. Вытянулся, приложил руку к фуражке.

— Товарищ майор, по вашему приказанию рядовой Борцов прибыл.

— Садитесь, Борцов, — сказал майор дружески. — Я офицер управления военной контрразведки. Грушин Тимофей Петрович…

Борцов сел на краешек стула, робко, неудобно, как птица на жердочку.

— Во всей этой истории, Борцов, вы оказались ключевой фигурой. Ваши действия мы оцениваем крайне высоко. Возникло мнение представить вас к государственной награде. Как вы на это смотрите?

— Хотите честно, товарищ майор, или мне лучше крикнуть «ура!»?

Майор удивленно вскинул брови.

— Зачем «ура»? Давайте честно.

— Так вот, если хотите наградить, отпустите меня отсюда к чертовой матери на месяц пораньше. Что до награды, то проку в ней никакого. Призовой пес с медалью дороже, чем солдат с орденом. Это уже доказано. Вы-то сами кому-то со своими наградами дороги?

Майор помрачнел.

— Вы не патриот?

— А наш президент? — спросил солдат. — Господин Горбачев, он-то как? Я могу идти?