Луна над Сохо - Бен Ааронович

Если долго ехать в одну сторону, то рано или поздно оставишь Лондон за спиной — такова печальная особенность современной жизни. А если двигаться на северо-восток по трассе А12, то неминуемо окажешься в Колчестере. Этот город был первой римской колонией на территории Британии, и его же первым сожгла рыжая хулиганка из Норфолка по имени Боудикка.[1] Я знаю все это, поскольку «Анналы» Тацита входили в мою программу по латыни. Этот автор, как ни странно, сочувствовал восставшим бриттам и иронизировал по поводу плохой подготовки римских военачальников, которые «думали об удобстве в ущерб целесообразности». Блестяще образованные оболтусы, командовавшие бриттской армией, очевидно, приняли это к сведению: теперь в Колчестере базируется самое крутое подразделение британских войск — воздушный десант. Когда я проходил стажировку, то не один субботний вечер провел на Лестер-сквер, разнимая дерущихся десантников, и теперь, удостоверившись, что двигаюсь по главной дороге, проехал мимо этого города, не оглядываясь.

После Колчестера я повернул на юг и с помощью GPS-навигатора нашел съезд на трассу В1029, что проходит по узкому перешейку между рекой Кольн и водоотводным каналом. В конце этой трассы и лежит городок Брайтлинси — рассыпавшись по побережью, как говорила Лесли, словно мусор, вынесенный на берег приливом. Но мне он показался довольно приятным. В Лондоне шел дождь, но после Колчестера небо прояснилось, и теперь проглянувшее солнце озаряло спускающиеся к морю ряды чистеньких, ухоженных коттеджей в викторианском стиле.

Коттедж семейства Мэй было нетрудно заметить — построенный где-то в семидесятых, он выделялся огромным количеством уличных фонарей и садовыми дорожками, тщательно выложенными галечником. С одной стороны от входной двери висело на крюке кашпо с голубыми цветами. С другой, на стене, — керамическая тарелка с изображением яхты в море. Задержавшись у крыльца, я оглядел сад: возле изукрашенной купальни для птиц тусовалась компания садовых гномов. Глубоко вздохнув, я нажал кнопку дверного звонка.

Изнутри немедленно послышался разноголосый девичий визг. Сквозь витражное стекло в двери мне было видно только размытые силуэты, мечущиеся туда-сюда по коридору. «Там твой парень пришел!» — завопил кто-то, в ответ послышалось сердитое шиканье и приглушенный шепот. Потом в конце коридора появилось белое неясное пятно; оно приближалось, пока не заполнило собой весь витраж. Я сделал шаг назад, и дверь открылась. На пороге стоял Генри Мэй — отец Лесли.

Генри был мужчина крупный. По долгу службы ему приходилось водить грузовики и перетаскивать тяжести, что добавило ширины его плечам и объема бицепсам. Однако завтраки в придорожных кафе и зависания в пабах обеспечили ему изрядное брюшко. Лицо у него было квадратное. С выпадением волос он, похоже, боролся просто — стриг их под ноль, и сейчас они топорщились коротким темным ежиком. Взгляд голубых глаз был ясным и умным. У Лесли, похоже, были папины глаза.

Будучи отцом четырех дочерей, Генри, конечно, в совершенстве владел техникой внушения трепета одним своим видом. Я чуть не спросил, выйдет ли Лесли поиграть.

— Добрый день, Питер, — сказал он.

— Мистер Мэй…

Он не шелохнулся в дверях, все так же загораживая собой проем; приглашать меня в дом тоже не спешил.

— Лесли выйдет через пару минут.

— С ней все в порядке? — спросил я.

Глупый, конечно, вопрос — и отец Лесли даже не стал утруждать себя ответом. Услышав шаги на лестнице, я сложил руки на груди.

По словам доктора Валида, серьезно пострадали верхняя и нижняя челюсти, а также носовая и прилегающие к ней кости. Большая часть мышц и сосудов осталась нетронутой, однако сохранить кожный покров хирургам Университетского госпиталя не удалось. Поэтому они временно установили каркас, позволяющий дышать и принимать пищу, и шансы на то, что частичная трансплантация лицевых тканей пройдет успешно, были по-прежнему велики. Осталось только найти подходящего донора. Говорить Лесли, естественно, не могла — ведь то, что осталось от ее челюстей, соединял сейчас тончайший каркас из гипоаллергенного металла. Доктор Валид сказал, когда кости в достаточной степени срастутся, можно будет попробовать восстановить и речевые функции челюсти. Но мне это все показалось весьма и весьма условным. Что бы ни предстало перед твоим взором, сказал доктор, постоянно смотреть на это будешь лишь до тех пор, пока зрелище не станет привычным. А потом просто переведешь взгляд на что-то другое.

— Вот и она, — проговорил отец Лесли и посторонился.

Тонкая фигурка скользнула между ним и дверным косяком. На ней была синяя в белую полоску толстовка с капюшоном. Капюшон она накинула на голову, так что он полностью скрывал и лоб, и подбородок, и туго затянула тесемку. Оставшаяся часть лица была закрыта сине-белым шарфом в тон. Глаза она спрятала за огромными старомодными очками, которые наверняка откопала в шкафу, куда ее мама складывает всякое старье. Я пялился на нее в упор, но все равно не мог ничего разглядеть.

— Ты бы хоть предупредила, что мы идем грабить банк, — сказал я, — я бы маску захватил.

Она бросила на меня возмущенный взгляд — я понял это по тому, как она наклонила голову и передернула плечами. Я почувствовал, как в груди у меня тоже что-то дернулось, и глубоко вдохнул.

— Тогда, может, прогуляемся?

Кивнув отцу, она крепко ухватила меня за руку и повела прочь от дома.

Мы шли, и я все время чувствовал спиной взгляд ее отца.

Брайтлинси и летом-то не назовешь шумным — небольшое лодочное производство и пара мелких заводиков не в счет. А уж сейчас, спустя две недели после окончания школьных каникул, здесь царила почти абсолютная тишина. Только кричали чайки да изредка проезжали машины.

Я молчал, пока мы не вышли на главную улицу. Там Лесли вытащила из сумочки свой полицейский блокнот, открыла на последней странице и протянула мне.

«Чем занимался?» — вопрошала надпись поперек страницы.

— Лучше тебе не знать, — ответил я.

Она жестами показала, что нет, лучше знать.

И я рассказал ей о парне, которому откусила член женщина с зубастой вагиной. И о том, что старший инспектор Сивелл, по слухам, был вызван на допрос в комиссию по расследованию жалоб на полицию в связи с его действиями во время погромов в Ковент-Гардене. Первый случай, похоже, позабавил Лесли, а вот второй — не очень. Однако я предпочел вовсе умолчать о том, что Теренс Потели, единственный выживший после той же магической атаки, что уничтожила лицо Лесли, покончил с собой почти сразу после выписки из больницы.

По прямой на берег мы не пошли. Вместо этого Лесли повела меня обратно по Ойстер-Тенк-роуд, через тенистую парковку, где рядами стояли в прицепах вытащенные из воды шлюпки. С моря дул холодный, резкий ветер, завывал в снастях, гремел их металлическими деталями. Держась за руки, мы пробирались между лодок, пока не оказались на открытой всем ветрам бетонной площадке. С одной ее стороны были ступеньки — они вели вниз, к берегу, разделенному на ровные отрезки старыми полусгнившими волноломами. С другой стороны в ряд выстроились небольшие сарайчики, выкрашенные в яркие краски. Большинство были заперты, но какая-то семья явно решила продлить себе каникулы, пока не похолодало: родители пили чай, расположившись на крыльце, а дети на пляже перебрасывали друг другу футбольный мяч.

Между последним сарайчиком и открытым бассейном для купания была узкая полоска земли, поросшая травой. На ней стояло еще одно строение, там-то мы и уселись передохнуть. Возведенное в тридцатые годы, когда люди не питали никаких иллюзий относительно британского климата, это здание имело крепкие кирпичные стены и могло при случае послужить противотанковым укреплением. Мы устроились внутри, на скамейке в нише, куда не задувал ветер. Стены были разрисованы морскими пейзажами — голубое небо, белые облака, алые паруса. Какой-то конченый дебил через все небо черным аэрозолем для граффити написал «Би-Эм-Экс». Сбоку на стене были неряшливо накорябаны имена: БРУК Т., ЭМИЛИ Б. и ЛЕСЛИ М. Они находились именно в том месте, где их могла вывести рука подростка, когда он сидит на краю скамейки и не знает, чем себя занять.

Не надо быть копом, чтобы понять, что именно сюда приходит потусить молодое поколение жителей Брайтлинси в трудный период своей жизни, когда возраст уголовной ответственности уже наступил, а возраст легального употребления алкоголя — еще нет.

Лесли достала из сумочки клон айпада и включила его. Перевела в клавиатурный режим, и айпад заговорил. Кто-то из ее родных, очевидно, установил синтезатор речи. Модель была базовая, в речи слышался американский акцент, поэтому Лесли как будто говорила голосом какого-то аутиста. Но все равно это было уже похоже на нормальную беседу.

Лесли не стала тратить время на разговор о погоде.

— Магией можно лечиться?

— Но доктор Валид, наверное, уже говорил с тобой на эту тему?

Я очень боялся, что она задаст этот вопрос.

— Скажи мне сам.

— Что сказать?

Лесли склонилась над айпадом и стала методично тыкать пальцем в монитор. Набрав несколько отдельных строк, она нажала ввод.

— Хочу услышать это от тебя.

— Но почему?

— Потому что доверяю тебе.

Я глубоко вздохнул. Мимо нас по берегу катила пара пенсионеров в инвалидных колясках.

— Насколько мне известно, магия подчиняется тем же самым законам физики, что и все вокруг, — сказал я.

— Что сделано при помощи магии, — ответил айпад, — можно магией же и разрушить.

— Если обжечь руку огнем или электричеством, будет ожог. Его надо намазать мазью, забинтовать и все такое — но не использовать для лечения огонь или электричество. Ты… — «…лишилась лица, кожа и мышцы которого распались по воле проклятого злобного духа, твоя нижняя челюсть полностью разрушилась и сохраняла свою форму только благодаря магии, а когда она перестала действовать, твое лицо развалилось. Твое милое, прекрасное лицо. Я там был и все видел своими глазами. А помочь не мог». — …не должна рассчитывать, что он вылечится, стоит только захотеть.

— Что, все на свете знаешь, да? — спросил айпад.

— Не все, — сказал я. — И Найтингейл тоже вряд ли знает все.

Некоторое время Лесли сидела молча и неподвижно. Я хотел обнять ее за плечи, но не знал, как она отреагирует. И уже готов был все-таки это сделать, когда она кивнула, будто сама себе, и снова застучала по монитору.

— Покажи, — сказал айпад.

— Лесли…

— Покажи! — Она нажала на повтор, потом еще несколько раз. — Покажи, покажи, покажи!

— Погоди, — сказал я, протягивая руку за айпадом, но она поспешно убрала его из пределов моей досягаемости.

— Надо вытащить аккумулятор, — объяснил я, — иначе магия разрушит все микросхемы.

Лесли раскрыла айпад и извлекла оттуда аккумулятор. Убив пять телефонов подряд, я в конце концов укомплектовал свой «Самсунг» последней модели отключающим устройством, позволяющим сберечь телефон. Правда, половинки корпуса теперь держались на двух резинках. Лесли при виде моего телефона вздрогнула и издала странный фыркающий звук — очевидно, засмеялась.

Я мысленно воспроизвел нужную магическую форму, потом раскрыл ладонь, выпуская магический шар. Не слишком большой, но его бледный отсвет все же отразился в стеклах очков Лесли. Она перестала смеяться. Я сложил пальцы, и шар погас.

Несколько секунд Лесли таращилась на мою ладонь. Потом дважды медленно и методично повторила мой жест. Не получив никакого эффекта, она подняла голову и посмотрела на меня. Сквозь шарф и очки ничего не было видно, но я знал, что она хмурится.

— Это не так просто, как кажется, — сказал я. — Я целых полтора месяца тренировался каждое утро по несколько часов. И это только самое начало обучения. А еще есть латынь и греческий — помнишь, я тебе говорил?

Некоторое время мы молчали. Потом Лесли пихнула меня в плечо. Вздохнув, я засветил еще один магический шар. К этому моменту я уже, наверное, и во сне мог бы их создавать. Лесли повторила мое движение — ничего не произошло. Кроме шуток, этому и правда надо учиться очень долго.

Пенсионеры на колясках возвращались обратно, все так же медленно катясь по бетонной набережной. Я погасил шар, но Лесли продолжала свои попытки воспроизвести мое движение, с каждым разом все резче и нетерпеливее. Я смотрел на это, пока мог, потом мягко накрыл ее ладонь своей.

Скоро мы направились обратно к ее дому. Когда дошли, она похлопала меня по руке, шагнула через порог и закрыла дверь прямо у меня перед носом. Сквозь витраж я видел только неясный силуэт — она быстро прошла по коридору и совсем пропала с глаз.

Я развернулся и уже собрался уходить, как вдруг дверь открылась снова, и на крыльцо вышел отец Лесли.

Люди вроде Генри Мэя не слишком привыкли смущаться, поэтому не умеют это скрывать.

— Я подумал: может быть, выпьете со мной кофе? Тут есть кафе на главной улице.

— Спасибо, — ответил я. — Но мне пора обратно в Лондон.

— А-а, — сказал он и шагнул ближе. — Она не хочет, чтобы вы видели ее без маски, — он неловко махнул рукой в сторону двери. — Она же понимает, что если вы зайдете, ей придется снять маску, — и не хочет, чтобы вы ее видели. Надеюсь, вы ее понимаете, а?

Я кивнул.

— Она не хочет, чтобы вы увидели, насколько все плохо.

— А насколько?

— Хуже не бывает, — ответил Генри.

— Какой кошмар.

Генри пожал плечами.

— Я просто хотел, чтобы вы поняли — вас никто не выгоняет, — сказал он. — И вы ни в чем не виноваты.

И тем не менее меня выгоняли, хоть и деликатно, и поэтому я попрощался, сел в «Ягуар» и покатил в Лондон.

Когда мне удалось наконец найти выезд обратно на трассу А12, у меня зазвонил телефон. Звонил доктор Валид — он сказал, что в госпитале есть труп, на который мне обязательно нужно взглянуть. Я нажал на газ. Впереди ждала работа, и это радовало.

Во всех больницах, в которых мне доводилось бывать, пахло одинаково — едва уловимой смесью дезинфицирующего раствора, рвоты и смерти. Университетский госпиталь построили совсем недавно, меньше десяти лет назад, но характерный запах уже начал скапливаться в углах по всему зданию. По странной иронии, он не ощущался только в цокольном этаже, где находился морг. Краска на стенах была совсем свеженькая, и новый бледно-голубой линолеум поскрипывал под ногами.

Вход в покойницкую находился посередине длинного коридора, увешанного картинами, изображавшими больницу Миддлсекса тех времен, когда последним словом медицинской науки было мытье рук после приема каждого пациента. Туда вели двойные огнеупорные двери с электронным замком и надписью «ТОЛЬКО ДЛЯ ПЕРСОНАЛА МОРГА. ПОСТОРОННИМ ВХОД ЗАПРЕЩЕН». Еще был знак, согласно которому я должен был нажать на кнопку звонка домофона. Что я и сделал. Динамик пронзительно запищал; я, на случай, если это был вопрос, сказал, что я констебль Питер Грант и что меня ждет доктор Валид. Домофон пискнул еще раз. Я стал ждать, и вскоре доктор Абдул Хак-Валид, всемирно известный шотландский гастроэнтеролог, криптопатолог и по совместительству практикующий маг, открыл мне дверь.

— Питер! — кивнул он. — Как там Лесли?

— Вроде бы нормально, — ответил я.

Внутри морг почти ничем не отличался от остальной части госпиталя — разве только здесь не было толпы пациентов, сетующих на состояние Государственной службы здравоохранения. Доктор Валид повел меня мимо вахты и охраны туда, где находилось заинтересовавшее его тело.

— Кто это? — спросил я.

— Сайрес Уилкинсон, — ответил доктор. — Позавчера в пабе на Кембридж-серкус потерял сознание, был доставлен на скорой в реанимацию. Врачи клиники констатировали смерть по пути в больницу и согласно инструкции отправили тело сюда на вскрытие.

Бедняга Сайрес Уилкинсон внешне был вполне цел и невредим — за исключением, разумеется, разреза в виде буквы «игрек», тянущегося от грудной клетки до промежности. Доктор Валид, к счастью, успел покопаться в его внутренностях и зашить разрез до моего приезда. Сайрес Уилкинсон был белым мужчиной на вид сорока с небольшим лет и для своего возраста находился в превосходной форме, разве только едва наметилось пивное брюшко. Однако на руках и ногах отчетливо вырисовывались мускулы: покойный наверняка был поклонником бега трусцой.

— И что привело его сюда?

— Есть некоторые признаки гастрита, панкреатита и цирроза печени, — ответил доктор. Последнее и я заметил.

— Пил?

— В числе прочего. Налицо сильнейшая анемия, что может быть связано с заболеваниями печени, но, на мой взгляд, это скорее вызвано нехваткой витамина В12.

Несколько секунд я молча смотрел на труп.

— Он вполне себе в тонусе, — заметил я.

— Он поддерживал спортивную форму, — сказал доктор Валид, — но в последнее время несколько распустился.

— Наркотики?

— Я сделал все общие анализы и не обнаружил ничего похожего, — ответил доктор. — Через пару дней придут результаты по образцам волос, тогда можно будет сказать точнее.

— Но какова причина смерти?

— Остановка сердца. Я обнаружил следы обширной кардиомиопатии. Это когда сердце расширяется и не может работать как положено — но, думаю, в ту ночь погубило его не это, а острый инфаркт миокарда.

Еще один термин, который я выучил в Хендоне применительно к ситуации «Что делать, если у вас подозреваемый рухнул в обморок в камере предварительного заключения». Проще говоря, у него случился сердечный приступ.

— Естественная смерть, хотите сказать?

— На первый взгляд — да. В действительности же он отнюдь не был настолько болен, чтобы вот так в одночасье умереть. Хотя, не буду отрицать, такое иногда случается.

— А почему вы решили, что это по нашей части?

Доктор Валид похлопал труп по плечу и подмигнул мне.

— Чтобы получить ответ на этот вопрос, вам надо подойти ближе.

Я очень не люблю подходить к трупам близко — даже к таким благообразным, как тело Сайреса Уилкинсона. Поэтому попросил у доктора Валида респиратор и защитные очки. Экипировавшись так, чтобы никоим образом не коснуться мертвого тела, я осторожно склонился над ним, и наши лица оказались совсем рядом.

Тот едва уловимый отпечаток, который магия оставляет на физических телах, называется «вестигий». Это, безусловно, относится к чувственному восприятию: так человек помнит запахи, которые ощущал когда-то, и звуки, которые слышал. Нечто подобное чувствуешь по многу раз на дню, но эти ощущения перемешиваются с воспоминаниями, мыслями, запахами и звуками окружающего мира. Некоторые физические объекты — например камни — впитывают все, что происходит вокруг, если в этом есть хоть малая крупица магии. Вот почему у каждого старинного каменного дома свой характер. Но некоторые предметы, вроде человеческих тел, ужасно плохо держат вестигии — чтобы хоть что-то отпечаталось, необходим импульс, сравнимый по силе со взрывом гранаты.

Именно поэтому я был несколько удивлен, услышав мелодию саксофона, исходящую от тела Сайреса Уилкинсона. Она словно выплывала из той эпохи, когда радиоприемники делали из бакелита и стекла. А вместе с ней повеяло запахом стройплощадки, бетона и пиленого дерева. Я не шевелился, пока не узнал мелодию, потом шагнул назад.

— Как вы узнали? — спросил я.

— Я проверяю все случаи внезапной смерти, — ответил доктор. — Просто так, а вдруг что. От него вроде как слышится какая-то джазовая мелодия.

— Вы можете сказать, какая именно?

— О, это не ко мне. Я поклонник рока и романсов девятнадцатого века. А вы ее узнали?

— Это «Body and Soul» — «Тело и душа», — ответил я, — написана в тридцатые годы.

— Кто ее исполнял?

— Да кто только не исполнял, — сказал я. — Это же классика джаза, известнейшая вещь.

— Но от джаза не умирают, — заметил доктор, — верно?

Я вспомнил Фэтса Наварро, Билли Холидей и Чарли Паркера — когда последнего нашли мертвым, решили, что покойник вдвое старше, чем был на самом деле.

— Знаете что, — сказал я, — вообще, по-моему, это вполне возможно.

Во всяком случае, все, что случилось с моим отцом, случилось из-за джаза.

Вестигий такого уровня не может отпечататься на теле без серьезного магического импульса. Соответственно, либо что-то магически воздействовало на Сайреса Уилкинсона, либо он сам был адептом магии. Найтингейл называл адептами тех, кто практикует магию, и утверждал, что дома у них всегда остаются следы магии, даже если адепт абсолютный новичок. И вот я отправился на ту сторону Темзы, по адресу, указанному в водительском удостоверении Уилкинсона, чтобы проверить, нет ли там кого-то, кто так его любил, что мог убить.

Жил покойный, как оказалось, в двухэтажном коттедже в эдвардианском стиле, на «правильной» стороне Тутинг-Бекроуд. Это было царство «Фольксвагенов Гольф», изредка ради разнообразия перемежавшихся «Ауди» и «БМВ». Оставив машину в желтой зоне, я направился вверх по улице. В глаза сразу бросилась ярко-оранжевая «Хонда Сивик». У нее был хиленький двигатель 1,4 VTEC, а женщина за рулем не сводила глаз с нужного мне дома. Затвердив номер машины, я открыл кованые ворота, прошел по недлинной дорожке к дому и позвонил в дверь. Несколько секунд я чувствовал запахи цемента и ломаного дерева, но затем дверь открылась, и все вокруг для меня потеряло всякий смысл.

Пухленькая сексапильная фигурка со старомодно пышными формами. Ярко-голубой свитер из шотландской шерсти. Лицо красивое, но бледное, а каштановые волосы, если бы не были стянуты на затылке в неряшливый узел, наверняка укрыли бы спину до лопаток. Глаза карие, а рот большой и яркий. Уголки полных губ печально опускались вниз. Она спросила, кто я, и я представился.

— Чем могу помочь вам, констебль? — спросила она.

У нее был очень ярко выраженный английский выговор, почти пародийный. Когда она заговорила, мне показалось, что вот сейчас над нами пронесется истребитель «Спитфайр».[2]

— Это дом Сайреса Уилкинсона? — спросил я.

— К сожалению, да, был, — ответила девушка.

Я очень вежливо поинтересовался, кто она.

— Симона Фитцуильям, — назвалась она и протянула руку.

Я машинально пожал ее; ладонь у Симоны была мягкой и теплой. Я почувствовал запах цветущей жимолости. Спросил, можно ли войти в дом, и Симона посторонилась в дверях и пропустила меня.

Дом явно был построен для представителей низшей части среднего класса, но с претензиями. Коридор узкий, однако пропорции его соразмерны и гармоничны. Черно-белая плитка на полу сохранилась со времен постройки, и обшарпанный антикварный буфет из мореного дуба явно стоял в коридоре с тех же пор. Симона провела меня в гостиную. Мой взгляд задержался на ее крепких, но стройных ногах, обтянутых черными леггинсами.

Дом явно был из тех, что подверглись обычной перепланировке с целью облагораживания: стену между гостиной и прихожей снесли, дубовые половицы отшлифовали, покрыли лаком и застелили паласом. Мебель, похоже, была от Джона Льюиса — дорогая, удобная, но очень унылая. К традиционно большому плазменному телевизору подключили спутниковую тарелку и блюрэй-плеер. На ближайших полках вместо книг стояли DVD-диски. Над камином — то есть над тем местом, где был бы камин, если бы его в прошлом веке не заложили случайно кирпичом, — висела репродукция Моне.

— В каких отношениях вы были с мистером Уилкинсоном? — спросил я.

— Он был моим любовником, — ответила она.

Магнитофон марки «Хитачи» был дорогой, но бестолковый: транзисторный и читал исключительно CD-диски, никакого МРЗ-плеера. Рядом стояла пара стеллажей с дисками — Уэс Монтгомери, Дэви Редмен, Стэн Гете и разные хиты девяностых.

— Сочувствую вашему горю, — сказал я. — Но, если можно, я задам вам несколько вопросов.

— Это так необходимо, констебль?

— Мы всегда ведем расследование, если обстоятельства и причина смерти неясны, — сказал я.

По правде говоря, мы, то есть полиция, обычно начинаем расследование только в том случае, если налицо явное правонарушение или же если Министерство внутренних дел внезапно дает установку заострить внимание на каком-нибудь громком преступлении в ущерб текущим делам.

— А разве они неясны? — спросила Симона. — Я так поняла, у бедного Сайреса случился сердечный приступ. — Она опустилась на пастельно-голубой диван и жестом пригласила меня сесть в такое же кресло напротив. — Разве не это называют естественной смертью? — Ее глаза заблестели от слез, и она вытерла их тыльной стороной руки. — Извините, констебль.

Я попросил ее называть меня по имени — чего ни в коем случае не следует делать на данной стадии расследования. Я прямо-таки слышал, как Лесли на побережье Уэссекса ругает меня на чем свет стоит. Впрочем, чаю мне Симона не предложила — должно быть, сегодня не мой день, подумал я.

— Спасибо, Питер, — улыбнулась она. — Можете спрашивать.

— Сайрес был музыкантом?

— Он играл на альт-саксофоне.

— Джаз?

Снова слабая улыбка.

— А что, существует какая-то другая музыка?

— Ладовый, би-боп или мейнстрим? — уточнил я, слегка кичась своими познаниями.

— Кул Западного побережья, — ответила она, — но, впрочем, мог поиграть и хард-боп, когда было надо.

— А вы тоже играете?

— О господи, конечно, нет, — сказала она. — Я ни за что не стану мучить публику своей абсолютной бездарностью. Всегда надо понимать, что ты можешь, а что — нет. Но я хороший слушатель, Сайрес это очень ценил.

— А в тот вечер вы слушали его выступление?

— Разумеется, — ответила она. — Сидела в первом ряду, «Вкус к жизни» — совсем маленький клуб, в таких нетрудно найти место рядом со сценой. Они играли «Полуночное солнце», потом Сайрес закончил свое соло и вдруг сел за пульт. Я подумала, ему стало жарко, но потом он стал заваливаться набок, и мы поняли, что что-то с ним не так.

Она умолкла и отвела взгляд. Сжала кулаки. Чтобы отвлечь ее, я задал несколько официальных вопросов: помнит ли она, когда точно он потерял сознание, кто вызвал скорую и была ли она с ним рядом все это время.

Ответы я записал в блокнот.

— Я хотела поехать с ним на скорой, правда хотела, но его унесли так быстро, что я даже опомниться не успела. Потом Джимми подбросил меня до больницы, но, когда мы приехали, было уже поздно.

— Джимми? — переспросил я.

— Это их барабанщик. Очень хороший человек. По-моему, шотландец.

— Можете назвать его полное имя?

— Нет, наверное, — сказала Симона. — Какой ужас. Для меня он всегда был просто Джимми-барабанщик.

Я спросил, кто еще играл с ними в группе, и она смогла припомнить только, что бас-гитариста зовут Макс, а пианиста — Дэнни.

— Вы, вероятно, считаете меня ужасно черствой, — сказала она. — Конечно же, я должна знать, как их зовут. Но сейчас попросту не могу вспомнить. Может быть, из-за смерти Сайреса у меня просто нервное потрясение.

Я спросил, не страдал ли Сайрес в последнее время от каких-либо заболеваний, не испытывал ли недомогания. Она сказала, что нет. Не смогла она и назвать имя его лечащего врача, но сказала, что, если это важно, она покопается в его документах и найдет. Я сделал пометку: попросить доктора Валида поискать эти данные.

На этом я решил, что задал достаточно вопросов, чтобы скрыть истинную причину своего визита. И самым непринужденным тоном попросил разрешения осмотреть остальную часть дома.

Обычно само присутствие полисмена в доме законопослушного гражданина заставляет последнего ощущать смутную вину непонятно в чем. И, соответственно, гражданин не сильно рад, когда незваный полисмен расхаживает по его дому. Поэтому я даже удивился, когда Симона махнула рукой в сторону коридора и сказала, чтобы я не стеснялся.

Второй этаж оказался примерно таким, как я и ожидал. Первой была дверь в главную спальню. Далее находилась вторая спальня — ее, судя по стеллажам с дисками вдоль стен и совершенно свободному полу, использовали как студию для репетиций. Гостевой спальней они пожертвовали, чтобы расширить ванную и вместить туда ванну, душевую кабину и туалет с биде. Отделка была керамическая, с узором из лилий. Содержимое шкафчика по традиции состояло на четверть из мужских и на три четверти из женских средств по уходу за телом. Сайрес предпочитал одноразовые станки с двумя лезвиями и пользовался лосьоном после бритья; Симона часто делала эпиляцию и покупала косметику для тела марки «Супердраг». Но не было никаких признаков, что хоть кто-то из них двоих баловался эзотерикой.

Дверцы двух шкафов в главной спальне были распахнуты настежь. От них к двум большим чемоданам на кровати вели дорожки из наспех сложенных вещей. Горе, подобно раковой опухоли, проходит несколько стадий, и все равно мне показалось, что Симона слегка рановато вознамерилась избавиться от вещей своего обожаемого Сайреса.

Но тут я увидел среди прочих одежек узкие джинсы, которые ни один уважающий себя джазмен даже не подумает надеть. И понял, что Симона собирала свои собственные вещи. Однако это казалось не менее подозрительным. Прислушавшись, не поднимается ли она по лестнице, я по-быстрому заглянул в оба ящика с нижним бельем. Результатом было лишь ощущение собственного крайнего непрофессионализма.

А вот музыкальная комната обладала характером гораздо ярче. На стенах здесь висели в рамках портреты Майлза Дэвиса и Арга Пеппера, полки были заставлены партитурами. Эту комнату я оставил напоследок, поскольку надеялся ощутить то, что Найтингейл называл «sensis illic», а я — сопутствующим вестигием, до того, как войду в домашнее святилище Сайреса Уилкинсона. Я услышал отзвук мелодии «Body and Soul», снова почувствовал запахи пыли и пиленого дерева. Они перемешались с ароматом духов Симоны, растворились до неуловимости. В отличие от остальных комнат, книжные полки здесь содержали кое-что еще помимо фотографий и необоснованно дорогих сувениров на память об отдыхе за границей. Я уже понял, что всякий, кто решится овладеть практической магией в обход официальных путей, неминуемо должен сначала перелопатить кучу оккультной дребедени, прежде чем придет к истинной магии — если только это вообще возможно. В доме должно было быть по крайней мере несколько таких книг, но Сайрес ничего похожего не читал. У него на полках не было даже «Книги лжи» Алистера Кроули,[3] которую в принципе можно полистать для смеха, если больше читать нечего. Вообще содержимое книжных полок очень напоминало библиотеку моего отца: биографии Арта Пеппера, Чарли Паркера и других джазменов перемежались ранними романами Дика Фрэнсиса.

— Нашли что-нибудь важное?

Я обернулся — на пороге стояла Симона.

— Пока нет, — ответил я.

Сосредоточившись на своих ощущениях, я даже не услышал ее шагов по лестнице. Лесли, помнится, заметила, что неспособность услышать, как у тебя за спиной группа голландцев отплясывает народный танец, — не то качество, которое поможет добиться успеха в наше тяжелое время, когда полиция семимильными шагами движется по пути прогресса. Я возразил тогда, что, во-первых, в тот момент показывал дорогу другому туристу, который был малость глуховат. А во-вторых, танцоры были не голландские, а шведские.

— Не хочу торопить вас, — сказала Симона, — но перед вашим приходом я заказала такси, а вы же знаете, как таксисты не любят ждать.

— Куда вы направляетесь? — спросил я.

— К сестрам, — ответила она, — на первое время, пока не приду в себя.

Я попросил дать мне адрес, она продиктовала, я записал. К моему удивлению, это было в Сохо, на Бервик-стрит.

— Да, я понимаю, — сказала она, увидев выражение моего лица, — они и сами девушки богемные.

— У Сайреса есть какая-то еще недвижимость? Дом, быть может, или сад?

— Я ни о чем таком от него не слышала, — сказала она. Потом рассмеялась. — Сайрес, занимающийся садоводством, — и подумать-то страшно.

Я поблагодарил Симону за уделенное мне время, и она проводила меня до двери.

— Спасибо вам, Питер, — проговорила она. — Вы были очень добры.

Отражение в боковом стекле давало хороший обзор и позволяло видеть, что «Хонда Сивик» все так же стоит напротив дома, а женщина за рулем не отрываясь смотрит прямо на нас. Я вышел и, закрыв за собой дверь, повернулся к машине лицом — и женщина тут же отвернулась и притворилась, будто разглядывает наклейки на заднем стекле соседней машины. Потом она рискнула и обернулась — и увидела, как я пересекаю улицу и направляюсь прямо к ней. Я видел, как ее замешательство перерастает в панику, и она отчаянно колеблется, не зная, то ли включить мотор, то ли выйти из машины. Я подошел и постучал в стекло. Женщина отшатнулась. Я показал служебное удостоверение, и она растерянно уставилась на него. Так бывает в половине случаев: большинство граждан попросту не знают, как выглядит удостоверение полицейского, и не понимают, что за фигню им суют. Но она, похоже, поняла и опустила стекло.

— Не могли бы вы выйти из машины, мадам? — попросил я.

Женщина кивнула и вышла. Она была невысокая и худенькая, в добротном, хоть и не шитом на заказ, костюме — жакет и юбка цвета морской волны. Работает риелтором, подумал я, или пиар-менеджером, или агентом по продаже чего-то дорогостоящего. В любом случае общается с клиентами. Когда приходится таким вот образом разговаривать с полицейскими, люди обычно прислоняются спиной к своим автомобилям это дает им ощущение моральной поддержки. Она же не стала этого делать, только теребила кольцо на левой руке и время от времени заправляла волосы за уши.

— Я просто ждала в машине, — сказала она. Что-то случилось?

Я попросил ее предъявить водительские права, и она покорно достала карточку и протянула мне. Если попросить первого встречного законопослушного гражданина назвать свое имя и адрес, он не только с большой вероятностью скажет неправду, но и вообще имеет полное право отказаться предоставлять такие сведения, если только вы не зафиксировали совершенное им правонарушение. Мало того, в этом случае необходимо еще и написать официальный рапорт, чтобы доказать, что вы не просто так задержали ни в чем не повинную блондинку-риелторшу. А вот если вы сделаете вид, что просто остановили автомобиль с целью проверки документов водителя, тогда вам охотно покажут права, содержащие полное имя водителя со всеми нудными составляющими, его адрес и дату рождения. Все это я и записал в свой блокнот. Блондинку звали Мелинда Эббот, она родилась в 1980 году и проживала там, откуда я только что вышел.

— Это ваш фактический адрес? — спросил я, протягивая ей карточку.

— Вроде того, — ответила она. — Был — и дело в том, что я сейчас как раз жду, чтобы этот адрес снова стал моим. А почему вы спрашиваете?

— Я провожу расследование, — ответил я. — Вам случайно не знаком человек по имени Сайрес Уилкинсон?

— Он мой жених, — сказала она, устремив на меня холодный взгляд. — С ним что-то случилось?

Существует официальная инструкция на тему «Как сообщать печальные новости близким жертвы», одобренная Ассоциацией руководителей полицейских служб. Так вот, пункта «Вывалить все как есть прямо посреди улицы» там нет. Я предложил Мелинде побеседовать в машине, но этот номер не прошел.

— Лучше скажите сразу.

— К сожалению, у меня для вас плохие новости.

Каждый, кто хоть раз смотрел сериалы «Чисто английское убийство» или «Скорая помощь», знает, что это значит.

Мелинда отшатнулась и с трудом удержала равновесие. Казалось, еще миг, и она потеряет самообладание, но она справилась, спрятала эмоции под прежнюю бесстрастную маску.

— Когда?

— Позавчера вечером, — ответил я.

Она тупо уставилась на меня.

— Сердечный приступ?

— К сожалению, да.

Она кивнула.

— Так зачем вы здесь?

Мне, к счастью, не пришлось придумывать очередную ложь — подъехал мини-кэб, остановился возле дома и просигналил. Мелинда повернулась к двери и стала ждать, пристально на нее глядя. И дождалась — вышла Симона с двумя чемоданами. Водитель проявил нехарактерную для таксиста галантность: вышел из машины, забрал у нее чемоданы и сам положил в багажник. Она тем временем запирала входную дверь — на оба замка, и йельский, и «чаб».[4]

— Эй, ты, сука! — завопила Мелинда.

Симона шла к машине не оборачиваясь, что оказало на Мелинду вполне предсказуемое действие.

— Да, ты! — заорала она снова. — Сука, он же умер! А тебе трудно было мне сообщить! И вообще, это мой дом, жирная шлюха!

Услышав это, Симона обернулась. Сначала я решил, что она вообще не поняла, кто это ей кричит. Но потом она задумчиво кивнула, словно сама себе, и лениво бросила ключи в нашу сторону. Они упали у ног Мелинды.

Когда человека переполняет бешенство, я обычно это замечаю. Поэтому был начеку и ухватил Мелинду за локоть, не дав ей рвануть на ту сторону улицы и вломить Симоне по полной. Общественный порядок прежде всего. Мелинда оказалась довольно сильной для своего роста и комплекции, поэтому мне пришлось задействовать и вторую руку. Она продолжала выкрикивать оскорбления мне через плечо — аж в ушах звенело.

— Хотите, чтобы я вас арестовал? — осведомился я.

Это старый полицейский трюк: если просто предупредить человека, он не среагирует, но если задать ему вопрос — вот тогда он задумается. А как только человек начинает думать о последствиях, то почти всегда успокаивается. Разумеется, кроме случаев, когда он пьян, под кайфом, находится в возрасте от четырнадцати до двадцати одного или же родился в Глазго.

На Мелинду, к счастью, мой вопрос подействовал как надо. Она умолкла ровно на то время, за которое мини-кэб успел отъехать. Убедившись, что она не собирается врезать мне со злости — таков уж профессиональный риск в нашей работе, — я наклонился, поднял ключи и протянул ей.

— У вас есть кому позвонить? — спросил я. — Кому-то, кто может приехать и побыть здесь с вами?

Она покачала головой.

— Я лучше подожду в машине, — сказала она. — Спасибо вам.

«Не стоит благодарности, мадам, — ответил я мысленно, — я просто выполняю…» А что я выполняю? Трудно сказать. Понимая, что сегодня ничего от нее не добьюсь, я наконец оставил ее в покое.

Иногда придать сил после тяжелого рабочего дня может только кебаб. По пути через Уоксхолл я заехал в какую-то курдскую забегаловку, взял кебаб и вышел съесть его на набережную Альберта, так как есть кебабы в «Ягуаре» строго запрещено. Одна сторона набережной сильно пострадала в шестидесятые в результате бума постмодернизма, и я, повернувшись спиной к ее скучным серым фасадам, стал смотреть, как солнце опускается за крыши башни Миллбанк и Вестминстерского дворца. Вечера еще были теплые, и город цеплялся за уходящее лето, будто честолюбивая подружка за перспективного центрального форварда.

Официально я числюсь в ОРЭП-9 — отделе расследования экономических и профессиональных преступлений № 9, известном также как «Безумие». А еще — как тот отдел, о котором порядочные копы в приличном обществе не говорят. Запоминать название бесполезно, поскольку раз в четыре года структура Лондонской полиции реорганизуется и все названия меняются. Поэтому отдел по коммерческим кражам департамента расследования тяжких и организованных преступлений с 1920 года во избежание путаницы именуется Летучим отрядом. Или «Суини», если говорящий желает козырнуть знанием диалекта кокни.[5] Для справки: на кокни Летучий отряд и Суини Тодд рифмуются.

В отличие от «Суини», вести дела «Безумия» несложно. Отчасти потому, что у нас нет бюджета как такового. А раз нет бюджета — значит, нет бюрократической волокиты и, как следствие, горы бумаг. Этому немало способствовало и то, что до января сего года личный состав отдела исчислялся одним-единственным человеком: старшим инспектором Томасом Найтингейлом. И хотя, когда означенный состав укомплектовался мной, это число удвоилось и была перелопачена гора бумаг, копившаяся по меньшей мере лет десять, для главного управления Лондонской полиции мы по-прежнему малозаметны. И таким образом работаем помаленьку, не слишком привлекая внимание остальных копов.

В нашу работу входит и отслеживание незарегистрированных волшебников и прочих граждан, практикующих занятия магией. Но лично я сомневался, что Сайрес Уилкинсон практиковал что-либо помимо виртуозной игры на саксофоне. В то, что он покончил с собой при помощи традиционного музыкантского коктейля из алкоголя и наркотиков, тоже не очень-то верилось. Но, чтобы знать наверняка, следовало дождаться результатов анализа крови на токсины. С другой стороны, зачем кому-то убивать музыканта с помощью магии прямо посреди концерта? Нет, у меня, конечно, тоже весьма сложное отношение к постмодерну, постпанку и прочим немелодичным новым веяниям — но я вряд ли стал бы убивать человека, исполняющего подобное. По крайней мере, пока нас с ним не заперли бы в одной комнате.

От причала Миллбанк отплыл катамаран. Его дизельный мотор ревел. Я скомкал обертку от кебаба и бросил в урну. Потом сел в «Ягуар», завел мотор и выехал в густеющие сумерки.

Рано или поздно мне все равно пришлось бы отправиться в библиотеку «Безумия» добывать информацию по подобным случаям в истории. Полидори очень много писал о всяких трагических происшествиях, связанных с пьянством и разгулом. Возможно, благодаря времени, которое в безумствах провел на Женевском озере вместе с Байроном и семьей Шелли. Если кто и разбирался в безвременных и неестественных смертях, так это он. И он написал книгу на соответствующую тему непосредственно перед тем, как принять раствор цианистого калия. Книга называется «Исследование неестественных смертей в Лондоне в период с 1768 по 1810 год» и весит фунта два с лишним. Я подумал: как бы мне тоже не захотелось покончить с собой после ее прочтения.

Было уже совсем поздно, когда я наконец доехал до «Безумия» и припарковал «Ягуар» в каретном сарае. Открыл заднюю дверь и тут же услышал лай Тоби. Скользя когтями по мраморному полу, пес подлетел ко мне и принялся носиться вокруг, путаясь под ногами. Со стороны кухни беззвучно появилась Молли, изрядно напоминающая победительницу всемирного косплей-конкурса в номинации «готик-лолита». Не обращая внимания на тявканье Тоби, я спросил ее, не спит ли еще Найтингейл. Молли чуть качнула головой — это означало «нет» — и вопросительно на меня уставилась.

Служба Молли в «Безумии» сочетает в себе обязанности экономки, повара и дератизатора. Она никогда не говорит, зато у нее необычайно много зубов и непостижимая слабость к сырому мясу. Я стараюсь никогда не упрекать ее в этом и тем более не допускать, чтобы она оказывалась между мной и выходом из замкнутого помещения.

— Я совершенно вымотался, пойду спать.

Молли указала глазами на Тоби, потом вновь перевела их на меня.

— Но я весь день на ногах.

Молли снова качнула головой — это значило: «Мне-то все равно, но если вы не выгуляете этого вонючего шмакодявку, сами потом за ним убирайте».

Тоби умолк, но только чтобы устремить на меня полный надежды взгляд.

— Где его поводок? — вздохнул я.

Вообще понятия общества относительно того, с какой скоростью продвигается расследование преступления, несколько искажены. Непосвященные любят воображать себе допросы с пристрастием в кабинетах с опущенными жалюзи и небритых, но мужественно красивых следователей, целеустремленно и самоотверженно доводящих себя до стресса, пьянства и развода. Правда же состоит в том, что в конце рабочего дня, если на тебе не висит срочная проработка какой-нибудь версии расследования, ты спокойно отправляешься домой, дабы приобщиться к жизненно необходимым вещам вроде выпивки и сна. И, если повезет, контакта с кем-нибудь интересующего тебя пола и сексуальной ориентации. Утром я бы непременно сделал бы хоть что-то из этого списка — да вот только на территории Англии, так уж совпало, не осталось, кроме меня, ни одного ученика волшебника. И, соответственно, я посвящал все свободное время изучению магии, зубрежке мертвых языков и чтению книг типа «Очерки по метафизике» авторства Джона «даешь-побольше-слогов-в-словах» Картрайта.

Ах, да, и еще изучению магии — ради которого все и затевалось.

Заклинание звучит так: «Люкс-Иактус-Скиндере». Можно прочитать его тихо, можно громко, можно принять выпендрежную позу в эпицентре грозы и драматично продекламировать — толку не будет. Потому что слова — всего лишь символы формы, которую создаешь мысленно: «Люкс» — чтобы возникло свечение, «Скиндере» — чтобы придать ему неподвижность. При правильном исполнении этого заклинания получишь фиксированный источник света. При неправильном — обгорелую дыру в лабораторном столе.

— А знаете, — сказал Найтингейл, — сдается мне, я в жизни ничего подобного не видел.

Я в последний раз пшикнул на столешницу из баллона с углекислым газом и заглянул под стол, чтобы проверить, как там пол. Отметина осталась, но дырки, слава богу, не было.

— Ничего у меня не получается, — пожаловался я.

Найтингейл поднялся со своего инвалидного кресла и внимательно оглядел себя. Осторожно, стараясь не потревожить правый бок, повернулся. Если он и носил еще повязку на плече, то сейчас ее не было видно под крахмальной сиреневой рубашкой, какие вошли в моду в эпоху Династического кризиса.[6] Молли изо всех сил старалась откормить его, но мне он по-прежнему казался очень худым и бледным. И, конечно, заметил мой взгляд.

— Я был бы очень рад, если бы вы с Молли перестали на меня так смотреть, — сказал мой наставник. — Я уверенно иду на поправку. Мне уже доводилось получать огнестрельные ранения, так что я знаю, о чем говорю.

— Мне продолжать практику? — спросил я.

— Нет. Совершенно очевидно, что у вас проблема со «Скиндере». Скорее всего, вы слишком спешите. Завтра начнем заново разбирать нужную форму и, когда я удостоверюсь, что вы ею овладели в достаточной степени, вернемся к данному заклинанию.

— Ура, — сказал я.

— Здесь нет ничего удивительного, — ободряюще проговорил Найтингейл. — Вы должны как следует овладеть основами — иначе все, что вы на них построите, будет искажено и, разумеется, неустойчиво. В магии нет коротких путей, Питер. Если бы были, ею бы пользовался каждый.

Разве что в передаче «Ищем таланты», подумал я. Вслух Найтингейлу такие вещи говорить не стоит: его чувство юмора на искусство не распространяется, а по телевизору он смотрит только регби.

Я сделал мину прилежного ученика, но Найтингейл вряд ли повелся.

— Расскажите мне об этом погибшем музыканте, — потребовал он.

Я пожал плечами.

— Там был вестигий, босс. И такой сильный, что его мелодию услышали мы оба. Это не может не вызывать подозрений.

— Не может, — согласился он, усаживаясь обратно в кресло. — Но имело ли место преступление?

— В уголовном кодексе говорится, что вы преступник, если незаконно и предумышленно лишили человека жизни. Относительно того, как именно, там ничего нет.

Перед тем как спуститься к завтраку, я предусмотрительно заглянул в «Справочник полицейского следователя» Блэкстона.

— Было бы интересно послушать доводы против, которые привела бы Служба уголовного преследования в суде присяжных, — сказал он. — Прежде всего надо доказать, что он был убит посредством магии. А затем найти того, кто был на такое способен и сумел придать убийству видимость естественной смерти.

— А вы могли бы это доказать? — спросил я.

Найтингейл задумался.

— Скорее всего, да, — помолчав, ответил он. — Но сперва мне надо некоторое время провести в библиотеке. То заклинание должно было быть очень сильным, и, возможно, мелодия, которую вы услышали, и есть «сигнаре» мага, своего рода непроизвольная личная подпись. Подобно тому как телеграфисты могли различать друг друга по сигналам, каждый маг тоже использует заклинания в особой, одному ему присущей манере.

— И у меня тоже есть такая подпись?

— Есть, — ответил Найтингейл. — Ваша магия с пугающей частотой поджигает различные предметы.

— Босс, я серьезно.

— Вам еще рано иметь собственный сигнаре, — сказал Найтингейл, — однако любой другой адепт магии сможет опознать в вас моего ученика.

— А что, есть и другие адепты?

Найтингейл поерзал в кресле, устраиваясь удобнее.

— Войну пережили лишь немногие, — сказал он. — И, кроме них, мы с вами последние маги с классическим образованием. Точнее, вы станете таковым, если и дальше будете прилежно учиться.

— А это преступление не мог совершить кто-то из переживших войну? — спросил я.

— Если джаз — часть его сигнаре, то нет.

Значит, и их ученики — если они были — тоже отпадают.

— Стало быть, если это не один из ваших…

— Наших, — поправил Найтингейл. — Вы дали клятву и, соответственно, стали одним из нас.

— Если это не один из наших, тогда кто?

Найтингейл улыбнулся.

— Кое-кто из ваших речных друзей обладает такими силами.

Я задумался. Существуют бог и богиня реки Темзы, у каждого из них полно вздорных и капризных отпрысков — по одному на каждый приток. И они, несомненно, обладают определенной силой — я своими глазами видел, как Беверли Брук затопила Ковент-Гарден, попутно спасая несколько жизней: мою и семейства немецких туристов.

— Но Отец Темза не станет хозяйничать ниже Теддингтонского шлюза, — заметил Найтингейл. — А Матушка Темза не решится нарушить наш договор. Если бы Тайберн хотела вашей смерти, она бы действовала через официальные инстанции. Флит смешала бы вас с грязью в прессе. А Брент еще маленькая. И наконец, Эффра, даже если бы хотела уничтожить вас с помощью музыки, не выбрала бы для этого джаз, не говоря уже о том, что Сохо находится по ту сторону реки.

«Еще бы — Эффра же практически богиня-покровительница британского грайма»,[7] — подумал я и спросил:

— Но есть ведь другие люди? И другие силы?

— Возможно, — сказал наставник. — Но я бы на вашем месте сейчас больше думал не о том кто, а о том как.

— Что посоветуете?

— Стоит начать с осмотра места преступления, — сказал Найтингейл.

К большой досаде правящих классов, которые хотели бы, чтобы их города были чистенькими, безопасными и хорошо простреливались, Лондон с самого начала был плохо приспособлен для капитального строительства. Даже после 1666 года, когда от него почти не осталось камня на камне. И заметьте, это отнюдь не заставило архитекторов опустить руки, и в восьмидесятых годах девятнадцатого века силами столичного комитета по транспорту во все стороны — с северной на южную и с восточной на западную — были проложены Черинг-Кросс-роуд и Шефтсбери-авеню. То, что при этом ликвидировали печально известные трущобы возле Ньюпортского рынка, уменьшив тем самым число отвратительных бедняков, которые мешают приличным людям наслаждаться прогулками по городу, произошло, разумеется, чисто случайно. На пересечении этих двух улиц возник Кембридж-серкус, на западной стороне которого нынче стоит театр «Палас» в его мишурном блеске, характерном для поздневикторианской архитектуры. А рядом с ним — и в том же стиле — располагается бывшая пивная под названием «Георгий и Дракон», ныне — джаз-клуб «Вкус к жизни». Который, согласно его же афишам, считается главной джазовой площадкой Лондона.

Давным-давно, когда мой старик выступал на сцене, клуб «Вкус к жизни» еще не был джазовой меккой. И существовал, но папиным словам, сугубо для неудачников в водолазках и с козлиными бородками, слушающих фолк и читающих стихи. В шестидесятые там по паре раз выступили Боб Дилан и Мик Джаггер. Но для моего папы это ровным счетом ничего не значит. Он утверждает, что рок-н-ролл — это, конечно, хорошо, но только для тех, кто не умеет самостоятельно держать ритм.

Раньше я, собственно, никогда не бывал во «Вкусе к жизни». Когда я еще не был копом, то ни разу не пил здесь пиво, а когда стал им — не арестовывал здесь преступников.

Я выбрал время так, чтобы не попасть в толкотню обеденного перерыва, и сейчас по площади бродили только туристы. А в клубе было пусто, здесь царили приятный полумрак и тишина. Легкий аромат бытовой химии безуспешно пытался перебить запах разлитого пива, въевшийся за многие годы. Мне захотелось как следует прочувствовать это место, и я решил сделать это самым естественным способом: сесть за стойку и выпить пива. Но, поскольку был при исполнении, взял всего полпинты. Подобно большинству пабов Лондона, «Вкус к жизни» умудрился сохранить в интерьере блестящую медь и полированное дерево и не скатиться при этом в китч. Я встал возле стойки и взял свою кружку. И после первого же глотка на меня нахлынул запах конского пота, стук молотков по наковальне, крики, смех, запах табака и отдаленный женский визг — стандартная смесь для любого паба в центре Лондона.

Сыновья Мусы ибн Шакира[8] были храбры и умны. Не будь они мусульманами, непременно стали бы святыми-покровителями фанатов технических новинок. Они прославились в девятом веке после своего багдадского бестселлера — справочника хитроумных механических штуковин, который весьма изобретательно назвали «Китаб-аль-Хайяль», то есть «Книга хитроумных штуковин». В ней они описали, пожалуй, самый первый прибор для измерения разности давлений. Тут-то все и началось. В 1593 году Галилео Галилей, оторвавшись на время от астрономии и несения ереси в массы, изобрел термоскоп для измерения высоких температур. В 1833 году Карл Фридрих Гаусс придумал прибор для измерения силы магнитного поля, и, наконец, в 1908 году Ганс Гейгер создал детектор ионизирующего излучения. С этого момента астрономы получили возможность обнаруживать самые дальние планеты и звезды путем измерения колебания их орбит. А умники, которые сидят в ЦЕРНе,[9] расщепляют частицы в надежде, что в один прекрасный день явится Доктор Кто и запретит им эти фокусы. История науки, собственно, и сводится к истории измерения человеком окружающего мира.

А что есть у нас с Найтингейлом для измерения вестигиев? Ни черта у нас нет, да мы даже и не знаем, что, собственно, измерять. Неудивительно, что наследники Исаака Ньютона так надежно прятали магию под своими завитыми париками. Я разработал собственную шуточную шкалу для измерения вестигиев. Она основывается на количестве звуков, которые издает Тоби при встрече с какой-либо остаточной магией. Единицу измерения я назвал «тявк»: один тявк означает наличие вестигия, который я, возможно, даже не пытался обнаружить.

Таким образом, согласно Международной системе единиц, атмосферный фон обычного паба в центре Лондона составляет 0,2 тявка (0,2Т), или 200 миллитявков (200 мТ). Проделав данное измерение, я удовлетворенно допил пиво и направился вниз по лестнице, на цокольный этаж, туда, где в этом заведении, собственно, и играли джаз.

Скрипучие ступеньки привели меня в Бар-за-сценой — помещение в форме неправильного восьмиугольника, размеченное массивными колоннами кремового цвета. Они, очевидно, выполняли функции несущих опор, потому что элементами декора быть уж никак не могли. И вот, стоя на пороге и пытаясь уловить здешнюю фоновую магию, я вдруг ощутил, что в ход расследования вот-вот вмешаются мои же собственные детские воспоминания.

В 1986 году Кортни Пайн выпустил пластинку «Journey to the urge within», и джаз снова вошел в моду. Тогда же мой отец в третий и последний раз ощутил сладость богатства и славы. Я никогда не ходил на его концерты, но во время каникул он частенько брал меня с собой в клубы и студии звукозаписи. Есть вещи, которые запоминаются не сознанием, а чем-то глубже: запах разлитого пива, табачного дыма, звук трубы, когда трубач репетирует перед выступлением. В этом помещении запросто можно было получить вестигиев на все двести килотявков — и я не был уверен, что мог бы отличить их от своих собственных воспоминаний.

Зря я не взял с собой Тоби. От него было бы больше проку. Я подошел ближе к сцене в надежде, что ощущения станут четче.

Мой папа всегда говорил, что трубач нацеливает свой инструмент на публику, будто ружье. А вот саксофонист любит стоять боком, показывая профиль, причем всегда какой-то определенной стороной. Человек никогда даже в руки не возьмет этот инструмент, если сознает, что выражение его Лица во время игры неидеально: для моего отца это самая настоящая догма. Я стоял на сцене и впитывал обрывки классических джазовых композиций — и вдруг почувствовал что-то справа на сцене, ближе к краю. Услышал легкий звон, а затем мотив «Body and Soul». Он звучал словно бы издалека — тихий, навязчивый, терпкий.

— Есть, — прошептал я.

Итак, я теперь располагал магическим отголоском определенной джазовой композиции. Далее нужно было выяснить, с какой именно из нескольких сотен кавер-версий «Body and Soul» мы имеем дело. И здесь требовался знаток джаза, настолько увлеченный, настолько преданный этой музыке, что отдал ей свое здоровье, пожертвовал семейной жизнью и любовью собственных детей.

Пришло время навестить своего старого папашу.

Я, конечно, очень люблю ездить в «Ягуаре», но для полицейской деятельности он слишком приметный. Поэтому в тот день я сел в старенький «Форд Асбо», списанный из полицейского парка. Несмотря на все мои усилия, в этой машине все еще пахло полицейским патрулем и мокрой псиной. Она у меня стояла на Ромилли-стрит, с полицейским пропуском на лобовом стекле — волшебным амулетом, отгоняющим инспекторов дорожного движения. Один мой приятель поставил на эту машину двигатель от «Вольво», что добавило ей скорости, а мне позволило ловко маневрировать, объезжая длинные автобусы на Тоттенхэм-Корт-роуд по пути на север, в Кентиш-Таун.

У каждого лондонца есть своя территория — места, где он чувствует себя как дома. Это может быть район, где он когда-то жил, ходил в школу или в спортклуб, может быть, отдельно взятый паб в Вест-Энде, куда человек заглядывает попить пива, — или патрулируемый участок, если он работает в полиции. Но если ты родился в Лондоне — а нас таких, вопреки общественному мнению, большинство, — основой твоей территории непременно будет то место, где ты вырос. Улица, по которой ты ходил в школу, на которой в первый раз обжимался с девчонкой или напился и выворачивал на асфальт съеденное карри, почему-то всегда дарит особое ощущение надежности и уюта. Я родился и вырос в Кентиш-Тауне — этот район мог бы считаться зеленой окраиной, будь он позеленее и поближе к окраине. А также если бы в нем было поменьше муниципальных домов, один из которых, а именно «Пекуотер-Эстейт», и есть мое родовое гнездо. В процессе его возведения архитекторы успели смириться с мыслью, что пролетарии, для которых он строился, хотели бы иметь в квартирах санузлы и возможность хоть иногда мыться. Но не успели понять, что эти самые пролетарии могут взять и родить не одного ребенка, а несколько. А возможно, посчитали, что три спальни на квартиру как раз и послужат рабочему классу стимулом для размножения.

Одно преимущество у этого дома все же было: внутренний дворик, приспособленный под парковочную площадку. Я нашел свободный пятачок между «Тойотой Эйго» и стареньким побитым «Мерседесом», крыло у которого явно заменили после серьезной аварии. Припарковавшись, я вышел из машины, нажал кнопку центрального замка и преспокойно отправился прочь с абсолютной уверенностью, что меня тут знают все, а стало быть, никто и не подумает угонять мою машину. Вот что значит «свои владения». Хотя, честно говоря, я подозревал, что местные хулиганы боятся мою матушку значительно сильнее, чем меня. В конце концов, что я могу им сделать? Всего-то навсего арестовать.

Открыв двери родительской квартиры, я, к своему удивлению, услышал музыку — «The way you look tonight» на синтезаторе. Мама лежала на большом диване в гостиной. Она даже не переоделась с работы — на ней были джинсы, серая водолазка и платок с набивным рисунком на голове. Глаза ее были закрыты. Я изумленно осознал, что магнитофон молчит и даже телевизор выключен. В доме моих родителей телевизор не выключался никогда, даже в дни похорон. Особенно в такие дни.

— Мама?

Не открывая глаз, она приложила палец к губам, а потом указала на дверь спальни.

— Это что, папа играет? — спросил я.

Мамины губы изогнулись в неторопливой блаженной улыбке, знакомой мне лишь по старым фотографиям. В начале девяностых случилось третье и последнее возвращение моего отца на сцену. Оно окончилось в тот день, когда он потерял свой саксофон прямо перед выступлением в студии «Би-Би-Си-2». После этого мама не разговаривала с ним полтора года. Думаю, она приняла это слишком близко к сердцу. В столь же расстроенных чувствах я ее видел только однажды, на похоронах принцессы Дианы, но тогда это был своего рода катарсис, и ей пришлось не так тяжко.

Музыка все лилась — проникновенная, душевная. Помню, мама, вдохновившись частыми просмотрами фильма «Клуб „Буэна Виста“»,[10] купила отцу синтезатор — но не помню, чтобы он когда-либо учился на нем играть.

Под эту музыку я отправился в крохотный закуток, именуемый кухней, и заварил две чашки чаю. Услышал, как мама завозилась на софе и вздохнула. Вообще я не фанат джаза, но в детстве частенько служил отцу мальчиком на побегушках: ставил на проигрыватель пластинки из его коллекции, когда сам он был не в силах. Поэтому поневоле стал разбираться в музыке.

А папа играл именно хорошую музыку — в данный момент «All blues», но без хитровывернутых импровизаций: просто воспроизводил красивую печальную мелодию как она есть.

Я вернулся в гостиную и поставил мамину чашку на журнальный столик из искусственного дерева «под каштан». Потом сел и стал смотреть, как она слушает папину игру.

Музыка, к сожалению, закончилась довольно скоро. Отец последний раз пробежался пальцами по клавишам — и все. Мама вздохнула и села на софе.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она.

— Приехал повидаться с папой, — ответил я.

— Молодец, — кивнула она и отхлебнула чаю из своей кружки. — Совсем остыл, — сказала она, двигая кружку ко мне, — налей горячего.

Когда папа вышел в гостиную, я был в кухне. Я услышал, как он поздоровался с мамой, а потом — непонятные влажные звуки, в которых с изумлением узнал поцелуи. И чуть не пролил чай.

— Перестань, — прошептала мама, — Питер приехал.

Папа заглянул в кухню.

— Некстати, — заявил он. — А может, тогда и мне заодно чайку нальешь?

Я кивнул на вторую кружку на столе.

— Невероятно, — сказал он.

Я отнес родителям чай, и папа спросил, зачем же я все-таки приехал. Причина относиться к моим визитам настороженно у них, что ни говори, была: непосредственно перед прошлым приездом я спалил рынок в Ковент-Гардене — ну, почти.

— Мне нужна твоя помощь, это связано с джазом, — ответил я.

Папа самодовольно улыбнулся.

— Тогда добро пожаловать в кабинет, — сказал он, — доктор Джаз готов дать вам любую консультацию.

Если гостиная принадлежала маме и ее многочисленной родне, то спальня была территорией отца — и его коллекции пластинок. Семейное предание гласило, что стены здесь вообще-то светло-коричневые, но их никто не видел: их полностью закрывали папины полки — деревянные, со стальной окантовкой. На полках хранились виниловые пластинки, составленные аккуратными пачками вертикально, чтобы не попадали прямые солнечные лучи. Когда я съехал с этой квартиры, старый мамин шкаф-развалюха тут же переместился в мою комнату, как и большая часть ее обуви. И теперь в комнате родителей остались только огромная кровать, немаленький синтезатор и папина стереосистема.

Я сообщил папе, что именно меня интересует, и мы принялись доставать пластинки с полок. Начали, как я и предполагал, с Коулмена Хокинса и его знаменитой записи тридцать восьмого года на студии «Синяя птица». Только зря время потратили: Хокинс толком не воспроизвел оригинальную мелодию. Но я высказал эту мысль только после того, как отец дослушал песню до конца.

— Пап, там была традиционная аранжировка. В той песне, которую я слышал. Классическая мелодия и все такое прочее.

Папа хмыкнул и полез в коробку с пластинками в семьдесят восемь оборотов. Через некоторое время он извлек оттуда коричневый картонный конверт, с трех сторон проклеенный скотчем. Там находилась шеллаковая пластинка с черно-золотым логотипом фирмы «Виктор» — запись трио Бенни Гудмена. У папы проигрыватель фирмы «Гаррард», и на нем можно слушать пластинки в семьдесят восемь оборотов, только надо сменить головку звукоснимателя. Я осторожно снял «ортофон» и пошел искать «стентон». Он обнаружился на своем обычном месте — на полке, прямо за стереосистемой, — и лежал иглой вверх для пущей ее сохранности. Пока я возился с проигрывателем, папа извлек из конверта пластинку и со счастливой улыбкой принялся ее рассматривать. Потом протянул мне. Пластинка оказалась неожиданно тяжелая, гораздо тяжелее обычных виниловых на семьдесят восемь оборотов — думаю, те, кто вырос на компакт-дисках, ее и поднять бы не смогли. Я аккуратно взял ее между ладоней и поставил в проигрыватель.

Игла вошла в бороздку, послышалось шипение и треск — и сквозь них кларнетное вступление Гудмена. Потом соло Тедди Уилсона на клавишах, потом снова кларнет Бенни. Партия Крупы на ударных была здесь, к счастью, весьма скромной. Эта аранжировка уже гораздо больше походила на мелодию, которую играл бедняга Уилкинсон.

— Нет, мне нужна более поздняя запись, — сказал я.

— Сколько хочешь, — ответил папа. — Эта-то была сделана всего лет через пять после того, как написали саму песню.

Мы поставили еще пару таких же пластинок, в том числе и Билли Холидей. Эту мы слушали достаточно долго, потому что творчество леди Дей — одна из немногих вещей, в отношении которых наши с папой вкусы совпадают. Печальная, медленная — эта запись и помогла мне понять, чего не хватает в услышанных вариантах той мелодии.

— Там был затактовый ритм, — сказал я. — Музыкантов было больше, и она была более свинговая.

— Свинговая? — переспросил папа. — Это же «Body and Soul», она в жизни не была свинговой.

— Да ладно, — сказал я, — кто-нибудь наверняка делал такую аранжировку, хотя бы и специально для белых.

— Прикуси язык, такими вещами не шутят, — ухмыльнулся папа. — Но, знаешь, кажется, я понял, что нам нужно.

С этими словами он сунул руку в карман и достал прямоугольный предмет из стекла и пластика.

— Ты купил айфон, — заметил я.

— Айпод, если быть точным, — отозвался родитель. — У него неплохие динамики.

И это сказал человек, пользовавшийся усилителем «Квад», произведенным полвека назад, потому что он не транзисторный, а ламповый! Протянув мне наушники, папа провел пальцем по экрану айпода так уверенно, словно всю жизнь пользовался сенсорными гаджетами.

— Послушай-ка эту, — сказал он.

Это была она. Оцифрованная, конечно, однако все помехи и шумы, способные порадовать сердце любителя старых записей, полностью сохранились. Четкая оригинальная мелодия «Body and Soul» — и при этом достаточно свинговый ритм, чтобы под нее можно было танцевать. Если я не ее слышал тогда, возле тела саксофониста, то уж наверняка ее исполняла его группа.

— Кто это? — спросил я.

— Кен Джонсон, — ответил папа, — Змеиные Кольца[11] собственной персоной. Это запись с пластинки «Blitzkrieg Babies and Bands», очень неплохо оцифрованная. В описании указано, что на трубе играет Болтун Хатчинсон. Но совершенно очевидно, что это Дейв Уилкинс — стиль совсем другой.

— Когда была сделана эта запись?

— Пластинку записали в тридцать девятом в студии «Декка» в Хемпстеде, — сказал папа, устремив на меня заинтересованный взгляд. — А это ты что же, ведешь расследование? В прошлый свой приезд ты ни о чем подобном даже не заикался.

На эту удочку меня не поймаешь.

— А с чего ты вдруг сел за клавиши? — сменил я тему.

— Хочу вернуться на сцену, — ответил родитель, — и стать новым Оскаром Питерсоном.[12]

— Серьезно?

Это было чересчур самонадеянно — даже для моего папаши.

— Серьезно, — кивнул он и подвинулся на диване поближе к синтезатору.

Пару тактов «Body and Soul» сыграл, не слишком импровизируя, — а остальное преподнес в совсем другом стиле, который вряд ли когда-нибудь смогу понять и полюбить. Похоже, моя реакция его разочаровала — папа не перестает надеяться, что однажды я дорасту-таки до настоящей музыки. Но, с другой стороны, все бывает в этой жизни — завел же он себе айпод.

— А что случилось с Кеном Джонсоном?

— Погиб во время лондонских бомбежек[13] вместе с Элом Боули и Лорной Сэвидж, — ответил отец. — Тед Хит говорил, иногда им казалось, что Геринг лично за что-то невзлюбил людей, которые играют джаз. По словам Теда, во время Североафриканской кампании[14] он чувствовал себя в большей безопасности, чем на своих же выступлениях в Лондоне.

Я сильно сомневался, что конечная цель моих поисков — мстительный дух рейхсмаршала Германа Геринга, но проверить на всякий случай стоило.

Мама вытурила нас из спальни, чтобы переодеться. Я заварил еще чаю, и мы уселись в гостиной.

— И знаешь еще что? — проговорил папа. — Я хочу выступать с какой-нибудь группой.

— На клавишах? — спросил я.

— Ритм есть ритм, — отозвался папа, — а инструмент — всего лишь инструмент.

Да, джазмен живет, чтобы играть.

Мама вышла из спальни в желтом сарафане. Платок она тоже сняла. Волосы у нее были разделены на прямой пробор и заплетены в четыре толстые косы. Увидев ее, папа ухмыльнулся. Когда я был маленьким, мама выпрямляла волосы строго раз в полтора месяца. И вообще каждый выходной я наблюдал, как какая-нибудь тетушка, кузина или просто соседская девчонка сидит в гостиной и выпрямляет свои волосы при помощи химии. И если бы не пошел как-то раз в двухтысячном году на дискотеку с Мегги Портер, чей папа был просто чудовище, а мама — страховой агент и чьи кудрявые волосы свободно ниспадали на плечи, то вырос бы с убеждением, что волосы всех чернокожих девушек по природе своей пахнут гидроксидом калия. Лично мои вкусы в этом вопросе совпадают с папиными: мне нравится, когда волосы распущены или заплетены в косу. Но первое правило относительно волос чернокожей женщины гласит: не говори о ее волосах. А второе — никогда, ни при каких обстоятельствах не прикасайся к ее волосам, не получив на это письменного разрешения. В том числе после секса, свадьбы или смерти, если уж на то пошло. И правила эти незыблемы.

— Тебе надо постричься, — заметила мама.

Под «постричься» она, конечно, имела в виду побриться наголо и ходить, сверкая лысой макушкой. Я пообещал, что непременно так и сделаю, и она направилась на кухню готовить ланч.

— Я родился во время войны, — сказал отец. — Твою бабушку эвакуировали до родов, и поэтому у меня в свидетельстве о рождении написано «родился в Кардиффе». Но, к счастью для тебя, еще до конца войны мы вернулись в Степни.

Иначе были бы валлийцами, а в папином представлении это даже хуже шотландцев.

Он рассказал, каково было жить и расти в послевоенном Лондоне. Тогда, сказал он, война словно бы еще продолжалась в сознании людей — из-за руин, оставшихся после бомбежек, из-за продуктов, которые выдавались по карточкам, из-за поучений Национального радио.

— Разве что взрывы кончились, — добавил он. — Но в те дни все еще говорили о Боули, погибшем при взрыве на Джермин-стрит, и Гленне Миллере, не вернувшемся из боевого вылета в сорок четвертом. Тебе известно, что он был самым настоящим майором американских ВВС? — спросил папа. — Он и до сих пор числится пропавшим без вести.

Но в пятидесятых быть молодым и талантливым означало стоять на самом пороге новой жизни.

— Впервые я услышал «Body and Soul» в клубе «Фламинго», — вспоминал отец, — в исполнении Ронни Скотта, который тогда еще только начал становиться Ронни Скоттом. В конце пятидесятых клуб «Фламинго», словно магнит, притягивал чернокожих летчиков с Лейкенхита и других американских баз. Им нужны были наши девушки, — пояснил папа, — а нам — их музыка. Они всегда могли достать все самые модные пластинки. Так у нас сложилось идеальное партнерство.

Вошла мама с кастрюлей в руках. В нашей семье на ланч всегда готовилось два разных блюда. Одно мама делала для себя, другое, гораздо менее острое, — для папы. Папа предпочитал рису белый хлеб с маслом, что грозило бы проблемами с сердцем, не будь он худым, как щепка. А я ем и рис, и хлеб, вот почему у меня теперь такая шикарная мускулистая фигура и такая классная внешность.

Себе мама приготовила листья маниоки, а папе — рагу из баранины. Я выбрал рагу, потому что маниока мне не очень нравится, особенно когда мама доверху заливает ее пальмовым маслом. А еще она сыплет туда столько перца, что подлива становится красной. Рано или поздно один из ее гостей самовоспламенится прямо за столом, это я вам точно говорю.

Мы уселись в гостиной за большой стол со стеклянной столешницей. В центре его стояла пластиковая бутылка минералки «Горный источник», вокруг лежали розовые салфетки и хлебные палочки в целлофановой упаковке. Все это мама умыкнула из офиса, где работала уборщицей. Я намазал папе бутерброд с маслом.

Поглощая еду, я заметил, что мама пристально на меня смотрит.

— Что такое? — спросил я.

— Жаль, что ты не умеешь играть, как отец.

— Зато я пою, как мама, — ухмыльнулся я, — а готовлю, к счастью, как Джейми Оливер.

Она шлепнула меня по ляжке.

— Думаешь, раз ты вырос, то я не могу тебя поколотить?

Даже не помню, когда мы последний раз вот так сидели за столом — только втроем, без десятка дальних и близких родственников. Более того, и в моем детстве такого тоже особо не было: всегда в доме гостила какая-нибудь тетушка, или дядюшка, или кузен, гнусный похититель конструктора «Лего» (не подумайте, я вовсе не жадный!).

Я сказал об этом вслух, и мама тут же заявила, что этот гнусный похититель как раз недавно получил в Сассексе диплом инженера. В ответ я заметил, что служу, между прочим, констеблем в криминальной полиции, в совершенно секретном отделе.

— И в чем заключается твоя работа? — спросила мама.

— Мам, это государственная тайна, — ответил я, — и если я ее раскрою, мне придется тебя убить.

— Он там творит волшебство, — вставил папа.

— У тебя не должно быть секретов от родной матери, — сказала мама.

— Мама, ты веришь в магию?

— Не шути так, — нахмурилась она. — Сам знаешь, наука не может дать ответы на все вопросы.

— Зато вопросы ставит хорошие, — сказал я.

— Но ты же не занимаешься колдовством, ворожбой и всякими такими вещами? — спросила она, вдруг посерьезнев. — Я начинаю за тебя беспокоиться.

— Я клянусь, что не взаимодействую ни с какими злыми духами или другими сверхъестественными созданиями, — заявил я.

Это правда так — и не в последнюю очередь потому, что сверхъестественное создание, с которым бы я очень не прочь повзаимодействовать, живет в данный момент в изгнании, при дворе Батюшки Темзы. Трагическое несоответствие: я — полицейский в низшем чине, она — нимфа небольшой речушки на юге Лондона. У нас все равно ничего бы не получилось.

После ланча я вызвался помыть посуду. Пытаясь с помощью половины бутылки фирменной жидкости для посуды из универсама «Сейнсбери» отмыть сковородку от пальмового масла, я слышал, как за стенкой разговаривают родители. Телевизор все еще молчал, и мама целых три часа подряд ни с кем не говорила по телефону — это уже было, мягко говоря, слегка необычно. Домыв посуду, я вышел в гостиную и обнаружил, что они сидят на диване и держатся за руки. Я спросил, хотят ли они еще чаю, но они отказались и улыбнулись странно одинаковыми, слегка отстраненными улыбками. Я вдруг понял, что они ждут не дождутся, когда я уберусь, чтобы немедленно отправиться в кровать. Поспешно прихватив куртку, я поцеловал маму и пулей вылетел за дверь. Есть вещи, о которых молодому человеку лучше даже не думать.

В лифте у меня зазвонил телефон. Это был доктор Валид.

— Вы видели мое письмо? — спросил он.

Я ответил, что навещал родителей и еще не проверял почту.

— Я проанализировал статистику смертности джазовых музыкантов в пределах Лондона, — сказал доктор. — Вам необходимо просмотреть ее как можно скорее — и завтра, как только сделаете это, сразу позвоните мне.

— Есть ли там что-то важное, что надо знать прямо сейчас? — спросил я.

Двери лифта открылись, и я шагнул на выложенный плиткой пол подъезда. Вечер был довольно теплый, и возле выхода тусовалась пара подростков. Один из них вытаращился было на меня, но я ответил ему не менее наглым взглядом. Поскольку, как уже было сказано, это моя территория. Да я и сам не сильно давно был таким же.

— Судя по имеющимся цифрам, можно утверждать, что в течение прошедшего года то ли два, то ли три джазовых музыканта погибли меньше чем через сутки после того, как отыграли концерт в пределах Большого Лондона.

— Это разве статистически значимо?

— Вы все узнаете из письма, — ответил доктор.

Мы закончили разговаривать как раз в тот момент, когда я подошел к машине.

Пора в техкаморку, решил я.

Если верить Найтингейлу, «Безумие» защищено многоступенчатым магическим охранным комплексом. Обновлялся он в последний раз в 1940 году, чтобы монтеры с телеграфа могли протянуть в здание спаренный телефонный кабель (по тем временам последнее слово науки и техники) и установить ультрасовременный коммутатор. Его я обнаружил в нише в фойе у главного входа, под чехлом из плотной ткани. Это было роскошное сооружение из стекла и красного дерева, с медными рычажками, которые Молли с ее навязчивым стремлением все полировать поддерживала в идеально блестящем виде.

Найтингейл утверждает, что эта магическая защита жизненно необходима, — правда, никак это не аргументирует — и добавляет еще, что лично он не имеет права снимать ее по собственной инициативе. Таким образом, вопрос с протяжкой широкополосного кабеля отпал сам собой, и некоторое время казалось, что скоро я неминуемо погрязну в средневековой дремучести.

Однако особняк «Безумие», к счастью, был выстроен в стиле английского ампира — в то время модно было строить конюшни позади господского дома, так, чтобы лошади и не менее духовитые конюхи находились с подветренной стороны от своих хозяев. А стало быть, и каретный сарай, перестроенный теперь в гараж, тоже располагался за домом. На втором его этаже была мансарда, где жила прислуга. В более поздние времена здесь устраивали вечеринки молодые раздолбай: тогда в «Безумии» их было больше одного. Средства магической защиты — Найтингейлу почему-то не нравилось, когда я называл их «силовыми полями», — пугали лошадей, и поэтому в каретном сарае их не было. Это значило, что сюда я могу свободно протянуть широкополосный кабель, и тогда по крайней мере в этом отдельно взятом уголке «Безумия» воцарится наконец двадцать первый век.

В крыше мансарды над каретным сараем с одной стороны было большое окно. Еще здесь были кушетка, шезлонг, плазменный телевизор и кухонный стол из «Икеи», который мы с Молли собирали битых три часа. Воспользовавшись тем, что «Безумие» имеет статус части оперативного командования, я заставил Информационный департамент выделить мне с полдюжины гарнитур «Эрвейв» с зарядным устройством и выходом в «ХОЛМС-2». Сюда я также привез свой рабочий ноутбук, запасной ноутбук и приставку плейстейшн, но ее не успел пока даже распаковать. В связи со всем этим на двери снаружи теперь висит большой плакат с надписью «Колдовать запрещено под страхом страшного устрашения». Вот это и есть моя тех каморка.

Включив компьютер, я первым делом увидел письмо от Лесли. «Мне скучно!» — гласил заголовок. Чтобы Лесли было чем заняться, я выслал ей отчет доктора Валида о вскрытии Уилкинсона. А потом зашел в Национальную компьютерную сеть полиции, чтобы пробить данные по водительским правам Мелинды Эббот. Данные в ее документах полностью совпадали с информацией в базе. Я решил заодно проверить информацию по Симоне Фитцуильям, но выяснил только, что она никогда не покупала машину и не сдавала экзамен на водительские права. А также что эта женщина никогда не совершала преступлений и не становилась их жертвой на территории Великобритании. Либо данные об этом были утеряны или неправильно загружены в базу. Или еще вариант — она недавно сменила имя. Большего информационные технологии дать, к сожалению, не могут — поэтому полицейские до сих пор лично допрашивают свидетелей и записывают данные в маленькие черные блокнотики. На всякий случай я поочередно забил имена обеих фигуранток в поисковой строке «Гугла». У Мелинды Эббот обнаружилась страничка на «Фейсбуке» — вообще пользователей с таким именем и фамилией там оказалось аж три. А Симона Фитцуильям, похоже, вообще существовала сугубо вне Интернета.

Потом я тщательно и вдумчиво изучал составленный доктором список погибших музыкантов (все — мужского пола). По телевизору любят показывать заумные аналитические программы, где используется сравнительно-сопоставительный метод, но мало кто задумывается, как чертовски много времени уходит на такое исследование. Ближе к полуночи я добрался наконец до последней строчки этого списка — и все еще не мог понять, в чем же тут дело.

Достав из холодильника банку «Ред-Страйпа», я открыл ее и сделал хороший глоток.

Итак, несомненный факт номер один: на протяжении последних пяти лет каждый год два-три джазовых музыканта умирают в течение суток после своих выступлений в черте Большого Лондона. В каждом из этих случаев судмедэксперты констатируют смерть в результате передозировки психотропных веществ либо по естественным причинам: в основном сердечные приступы, ну и несколько аневризм аорты для разнообразия.

Второй файл, присланный доктором Валидом, содержал данные обо всех, кто определял свою профессию как «музыкант» и умер в указанный период. Несомненный факт номер два: прочие музыканты, конечно, с удручающей частотой умирали «естественной смертью» — но не гибли от раза к разу непосредственно после выступления, как джазмены.

И несомненный факт номер три: Сайрес Уилкинсон нигде не значился как музыкант, он был бухгалтером. Но не станешь же писать в графе «профессия» слова «артист» или «фрилансер» — если, конечно, не хочешь, чтобы рейтинг кредитоспособности у тебя упал ниже, чем у Исландского банка. Что и приводит нас к несомненному факту номер четыре: мой статистический анализ был, можно сказать, полностью бесполезен.

И все же по три джазмена в год… Вряд ли это просто совпадение.

Но Найтингейл, конечно, не примет такое хлипкое доказательство всерьез. Это раз — а потом, он же рассчитывает, что с завтрашнего утра я приступлю к оттачиванию своего «Скиндере». Я закрыл все файлы, выключил компьютер, выдернул вилку из розетки. Это полезно для окружающей среды, а главное — не даст моим дорогостоящим гаджетам непроизвольно поджариться под влиянием магического импульса.

В особняк я вернулся через кухонную дверь. Ущербная луна ярко освещала атриум через окно в крыше, и я погасил свет перед тем, как подняться по лестнице к себе. На противоположной стороне кругового балкона я заметил светлую фигуру — она беззвучно скользила среди теней, протянувшихся со стороны библиотеки. Это, конечно, была Молли: она неустанно трудилась над чем-то, над чем обычно неустанно трудится по ночам. Достигнув наконец своих владений, я ощутил запах заплесневелого коврика. Он означал, что Тоби в очередной раз улегся спать у меня под дверью. Песик лежал на спине, его тонкие ребра под жестким мехом мерно вздымались и опадали. Фыркнув, он дернулся, задние лапы лягнули воздух — это соответствовало по крайней мере пятистам миллитявкам остаточной магии. Я тихонько, чтобы не разбудить его, вошел в спальню и аккуратно прикрыл дверь.

Забравшись в кровать, я написал Лесли: «И ЧЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?» Потом погасил ночник.

Наутро я прочитал ответ: «ОБЩАТЬСЯ С ГРУППОЙ, БАЛДА!»

Найти музыкантов оказалось достаточно просто: в клубе «Вкус к жизни» мне дали их координаты, и вскоре мы договорились встретиться все вместе во «Френч-хаусе» на Дин-стрит. Встречу назначили вечером — днем все они работали. Меня это вполне устраивало, поскольку латынь еще было зубрить и зубрить. Я направился в Сохо сразу после шести, и, когда прибыл на место, они уже были там и ждали меня, облокотившись о стену. Стена была увешана портретами людей, чья слава гремела как раз тогда, когда мой папа был не у дел.

В афише «Вкуса к жизни» мои музыканты значились как «Лучший квартет», но мне они показались совсем не похожими на джаз-бэнд. Басисты — это почти всегда довольно солидные джентльмены, а Макс Харвуд (которого на самом деле звали Дерек) был подтянутым белым парнем лет тридцати с небольшим. И джемпер у него под пиджаком был без претензий — марки «Маркс и Спенсер», с треугольным вырезом и узором в ромбик.

— Когда я пришел, в группе уже был один Дерек, — пояснил Макс, — поэтому я стал Максом во избежание путаницы.

Сказав это, он вяло отхлебнул пива. По первой кружке всем поставил я — и теперь ощущал некоторое разочарование. Макс работал в лондонском метро специалистом по интегрированным системам — по-моему, это что-то вроде комплекса световой сигнализации.

Пианист Дэниел Хоссэк получил высшее педагогическое образование и теперь преподавал музыку в Вестминстере, в школе для неизлечимо богатых. Он отличался редеющими светлыми волосами, круглыми очками в темной оправе, а также добротой и любезностью, из-за чего над ним наверняка люто и бешено издевались десятиклассники — то есть по новой системе двенадцатиклассники.

— А каким образом вы все встретились? — спросил я.

— Да вот так вот, собственно, и встретились, — ответил Джеймс Локрейн, барабанщик. Этот низенький воинственный шотландец преподавал французскую историю в колледже имени королевы Марии. — Правильнее было бы сказать, что мы объединились — а случилось это примерно два года назад…

— Скорее уж три, — возразил Макс, — в пабе «Селкирк». По воскресеньям у них выступают джазовые группы. Сай как раз живет там неподалеку.

Дэниел нервно перебирал пальцами по стеклу своей кружки.

— Мы как раз слушали ту непотребную группу, которая пыталась играть… — Он возвел глаза к потолку, пытаясь вспомнить. — Нет, не помню, что именно.

— Может быть, «Body and Soul»? — спросил я.

— Нет, — ответил Джеймс, — это был «Saint Thomas».

— Которого они убили, — добавил Дэниел. — Ну, Сай и заявил вполне себе громко, чтобы услышали все, включая музыкантов: а спорим, мол, любой из нас сыграет лучше?

— А это, как вы понимаете, не совсем любезно, — вставил Макс. Все трое обменялись ехидными ухмылками. — Потом мы незамедлительно сели за один столик, заказали выпивку и разговорились о джазе.

— То есть объединились, как я и сказал, — добавил Джеймс.

— Да, отсюда и пошло наше название — «Лучший квартет», — сказал Дэниел.

— И как, вы вправду были лучше тех?

— Не сильно, — ответил Макс.

— Честно говоря, даже хуже, — признался Дэниел.

— Но по крайней мере стремились стать лучше, — рассмеялся Макс. — И репетировали у Сая дома.

— Причем много репетировали, — добавил Дэниел и осушил свою кружку. — Ну, парни, кому чего заказать?

Во «Френч-хаусе» пиво в пинтовых кружках не подают, поэтому Джеймс и Макс попросили бутылку домашнего красного. Я заказал полпинты горького — день выдался длинный, и к тому же от латинских склонений у меня всегда страшно сохнет во рту.

— Два раза в неделю, иногда три, — уточнил Макс.

— Так у вас, стало быть, появились амбиции? — спросил я.

— Да нет, никто из нас не относился к этому особо серьезно, — сказал Джеймс. — Мы были вовсе не похожи на юнцов, которые стремятся высоко взлететь.

— Но репетировали все равно много, — заметил я.

— Ну, мы просто хотели научиться лучше играть, — ответил Джеймс.

— Мы музыканты-любители, — сказал Макс. — Музыку надо играть ради самой музыки — понимаете, о чем я?

Я кивнул.

— Он что, на тот берег Темзы за выпивкой пошел? — возмутился Джеймс.

Выворачивая шеи, мы оглядели пространство бара. Дэниел с трудом проталкивался через толпу к стойке, подняв вверх руку с крепко зажатой двадцатифунтовой бумажкой. В субботний вечер сгонять на другой берег Темзы было бы, пожалуй, быстрее.

— А Сайрес — он серьезно относился к музыке? — спросил я.

— Не серьезнее, чем мы, — ответил Джеймс.

— Но играл он хорошо, — сказал Макс. И добавил, прищелкнув пальцами: — Он был самый настоящий саксофонист.

— И, соответственно, имел успех у женщин, — сказал Джеймс.

Макс вздохнул.

— Мелинда Эббот? — спросил я.

— О да, и Мелинда тоже, — улыбнулся Макс.

— Мелинда у него была постоянная, — пояснил Джеймс.

— А еще были Салли, Вив, Колетт, — сказал Макс.

— И Дария, — добавил Джеймс, — помните Дарию?

— Я же говорю, — подытожил Макс, — у него был магнетизм истинного саксофониста.

Я заметил, что Дэниел с напитками пробирается к нашему столику, и встал, чтобы помочь ему. Поймав его оценивающий взгляд, я заподозрил, что он отнюдь не разделяет зависти Макса и Джеймса к любовным победам Сайреса. Я коротко, политкорректно улыбнулся ему и расставил напитки на столе. Макс и Джеймс сказали «Будем!», и мы чокнулись.

Они стали забывать, что я из полиции. Это было мне на руку, и я спросил как бы между прочим:

— А что, Мелинда не была против?

— Еще как была, — ответил Джеймс, — но поскольку никогда не ходила на наши концерты, не имела возможности изменить свое мнение.

— Ну не нравился ей джаз, — сказал Дэниел.

— Вы же знаете женщин, — улыбнулся Джеймс, — им никогда не нравится, если ты занимаешься чем-то таким, что они не могут обратить себе на пользу.

— Она увлекалась нью-эйджем, — пояснил Макс, — ну знаете, кристаллы, гомеопатия и все такое.

— Но она всегда была с нами очень любезна, — вставил Дэниел, — и варила нам кофе, когда мы собирались на репетиции.

— И печенье пекла, — грустно вздохнул Макс.

— С остальными девушками у него все было далеко не так серьезно, — сказал Джеймс.

— Если уж на то пошло, я даже не уверен, доходило ли у них до постели. По крайней мере, пока не появилась Симона. Проблема с большой буквы «П».

Симона первая из всех девиц Сайреса стала приходить к нему, чтобы слушать репетиции.

— И вела себя так тихо, что через некоторое время мы даже забывали, что она тут, — сказал Дэниел.

Но Мелинда Эббот о присутствии Симоны Фитцуильям забывать не желала, и ее вполне можно понять. Я попытался представить себе, что было бы, если бы папа привел домой какую-нибудь женщину послушать, как он играет. Гарантирую, все закончилось бы плохо. Отнюдь не слезами, со слез все бы только началось.

Но Мелинде, очевидно, были известны некие правила хорошего тона, совершенно чуждые моей маме. И поэтому она все-таки дождалась, пока все чужие уйдут, и только потом, фигурально выражаясь, закатала рукава и взялась за скалку.

— После этого мы перебрались в гараж, который Макс выбил для нас у Лондонской транспортной службы, — сказал Джеймс. — Там все время дуло, зато обстановка была гораздо спокойнее.

— Но холод был просто невыносимый, — вставил Дэниел.

— А потом мы вдруг снова стали собираться у Сая дома, — продолжал Джеймс, — только кофе теперь приносила не Мелинда, а очаровательная Симона.

— Когда это произошло? — спросил я.

— Где-то в апреле — мае, — сказал Макс. — Весной, короче.

— И как Мелинда к этому отнеслась?

— А мы не знаем, — ответил Джеймс, — мы ее после этого особо и не видели, даже если она была дома.

— Я встречался с ней пару раз, — признался Дэниел.

Все изумленно уставились на него.

— Ты не говорил, — произнес Джеймс.

— Она позвонила мне в смятенных чувствах, ей хотелось выговориться.

— Что именно она говорила? — спросил Макс.

— Я не хотел бы рассказывать, — опустил глаза Дэниел, — это очень личное.

Настаивать мы не стали. Мне удалось незаметно для музыкантов перевести разговор обратно к «мистическим» увлечениям Мелинды Эббот. «Френч-хаус» был забит уже почти до отказа, и хотя фоновой музыки здесь не было, мне теперь приходилось кричать, чтобы меня слышали. Поэтому я предложил пойти куда-нибудь в другое место и перекусить.

— А Скотланд-Ярд оплатит нам ужин? — улыбнулся Джеймс.

— Думаю, небольшие представительские расходы я могу себе позволить, — ответил я. — Но в разумных пределах.

Джазмены закивали. Еще бы: для любого музыканта слово «бесплатно» — волшебное.

Остановились мы на «Вонг-Кей», что на Вордор-стрит. Кухня здесь сносная, персонал хамит, зато столик можно найти даже в субботу в полдвенадцатого — если, конечно, ты не против делить его с кем-то. Я молча показал парню у входной двери четыре пальца, и он жестом пригласил нас подняться на второй этаж. Там мрачного вида девушка в красной футболке указала нам на большой круглый стол.

Двое бледных американских студентов, которые в одиночестве сидели за этим столом, явно струхнули, когда мы плюхнулись рядом.

— Добрый вечер, — сказал Дэниел, — не волнуйтесь, мы не кусаемся.

На обоих американцах были опрятные красные футболки с вышитой на груди надписью «MNU,[16] первый курс». Студенты нервно кивнули нам.

— Привет, — сказал один, — мы из Канзаса.

Мы вежливо помолчали, ожидая продолжения, но ни один, ни второй так больше ничего и не сказали. В течение следующих десяти минут они доели, расплатились и метнулись к выходу.

— А что означает MNU? — поинтересовался Макс.

— И он еще спрашивает! — вздохнул Джеймс.

Подошла официантка и шваркнула перед нами несколько меню. Я выбрал наггетсы из утки с жареной рисовой лапшой, Дэниел и Макс взяли на двоих рис с яйцом, курицу с орехами кешью и свинину в кисло-сладком соусе. Джеймс заказал лапшу с говядиной. Все трое вдобавок решили выпить еще по пиву — здесь это было «циньтао», — а я ограничился бесплатным зеленым чаем, который подавался в простых белых фаянсовых чайниках. Я спросил ребят, часто ли они выступали во «Вкусе к жизни», и это их почему-то рассмешило.

— Мы там играли всего-то пару раз, — ответил Макс, — оба раза днем по понедельникам.

— И как, собрали толпу?

— Ну, вообще мы к этому стремимся, — сказал Джеймс. — Мы играли уже в «Бычьей голове», в фойе Национального театра и в «Мерлиновой пещере» в Чалфонт-Сент-Джайлзе.

— В прошлую пятницу вечером мы впервые сделали кассу, — добавил Макс.

— Что же дальше? — спросил я. — Собираетесь писать диск?

— А дальше Сайрес бросил бы группу, — вдруг сказал Дэниел.

Пару секунд все молча смотрели на него.

— Да ладно вам, ребята, вы же понимаете, что к этому и шло, — усмехнулся он. — Еще пара концертов, и его кто-нибудь заприметил бы. И тогда все — с вами было прикольно, ребята, счастливо, не пропадайте.

— Он что, настолько хорошо играл? — спросил я.

Джеймс мрачно глядел на лапшу у себя в тарелке. Потом несколько раз с бессильной злостью ткнул ее палочками.

— Настолько, — криво усмехнулся он. — И с каждым разом все лучше и лучше. — Джеймс поднял руку с бутылкой пива. — За Сайреса и его сакс, — сказал он, — ибо талант бессмертен.

Мы чокнулись.

— А знаете что, — сказал Джеймс, — если все уже наелись, не пойти ли нам куда-нибудь послушать джаз?

Теплым летним вечером Сохо всегда полон табачного дыма и нескончаемых разговоров. Все посетители пабов плавно перетекают на свежий воздух, все кафе выставляют свои столики на узенькие тротуары, изначально сделанные просто для того, чтобы люди не наступали в лошадиное дерьмо. На Олд-Комптон-стрит поджарые молодые люди в обтягивающих белых футболках и узких джинсах любуются друг другом и своими отражениями в витринах магазинов. Я заметил, что Дэниел призывно посматривает на пару сладких мальчиков, крутящихся у зеркальной витрины «Адмирала Дункана», но они не обращали на него никакого внимания. Был вечер пятницы, и ни один из этих ребят, заработавших такое тело долгими часами в спортзале, не согласился бы лечь с кем-либо в постель меньше чем за десятку.

Мимо продефилировала стайка девиц с одинаковыми армейскими стрижками, темным загаром и периферийным акцентом — это представительницы женского контингента вооруженных сил направлялись в сторону Чайна-тауна и ночных клубов возле Лестер-сквер.

Мы с музыкантами брели по Олд-Комптон-стрит, глазея на стайки девушек. Джеймс чуть не упал, провожая глазами парочку белых девчонок в туфлях на шпильках и в розовых ультракоротких трикотажных платьях.

— Черт! — произнес он, с трудом удержав равновесие. — Имел я всех в задницу!

— Размечтался, — беззлобно ответила, обернувшись, одна из девушек.

Джеймс сказал, что знает одно местечко на Бейтмен-стрит — маленький клуб в цокольном этаже, в лучших традициях знаменитого «Фламинго».

— Или Ронни Скотта, — добавил он, — это ведь были его традиции.

Я еще не забыл, как во время стажировки патрулировал в униформе эти улицы, и с ужасом понял, что, кажется, знаю, куда он нас ведет. Мой папа именно в таких местах частенько предавался печальным воспоминаниям о бессмысленно потраченных молодых годах — это были насмерть прокуренные подвальные клубы, где пахло потом и было много девушек в обтягивающих майках. Он говорил, что во «Фламинго», если ты собирался провести там весь вечер, место надо было занимать сразу, поскольку после начала программы там было уже просто не протолкнуться. В «Мистериозо» была качественно воссоздана атмосфера тех времен благодаря усилиям двух ушлых парней, которые могли бы быть типичнейшими представителями бизнесменов из низов общества, наглыми и хитрыми, если бы не родились в Гилфорде. Звали их Дон Блэквуд и Стэнли Гиббс, но сами они называли себя «дирекция». И редкая смена выходного дня не заканчивалась для нас с Лесли вызовом к дверям этого самого клуба.

Но только к дверям: внутри «Мистериозо» никогда не возникало никаких конфликтов. Поскольку «дирекция» наняла вышибал суровее некуда, одела их в дорогие костюмы и дала полную свободу действий в части правил доступа в клуб. В своей работе вышибалы отличались рвением и деспотичностью, и даже в без четверти двенадцать ночи у дверей клуба все еще стояла длинная очередь желающих попасть внутрь.

На британской джазовой сцене всегда господствовала самодовольная серьезность, а типичные джазовые фанаты в свитерах со стойками, напустив на себя осведомленный вид и потирая подбородки, кивали: «Да, это можно слушать». Но, судя по виду тусовщиков, стоявших в очереди на вход, нынче у «дирекции» в почете была совсем другая целевая аудитория, и мы с ребятами в нее никак не вписывались.

Уж ребята-то точно. И, честно сказать, это меня устраивало, поскольку, хотя они нравились мне все больше и больше, перспектива провести вечер, слушая самый что ни на есть любительский джаз, не казалась мне особо привлекательной. Иначе мой папа был бы счастливейшим человеком на земле.

Однако Джеймс, отдавая должное традиционной воинственности своего народа, сдаваться без боя не собирался. Не обращая внимания на очередь, он двинулся прямо на противника.

— Мы играем джаз, — сказал он вышибале. — Мы имеем право!..

Вышибала был просто великанище, и я мог с уверенностью сказать, что он отмотал срок в Уондсвортской тюрьме за несколько разных преступлений, наименование которых включает слово «тяжкое».

— Я первый раз вас вижу, — ответил он.

— Возможно, и так, — сказал Джеймс, — но мы ведь все единомышленники, нас объединяет общий дух, разве нет? Музыка — это братство.

Дэниел и Макс за его спиной переглянулись и отступили на пару шагов назад.

А я шагнул вперед, дабы предотвратить неизбежную попытку насилия, — и в этот момент уловил краем уха отголосок «Body and Soul». Вестигий был очень слабый — но в пульсирующем ритме Сохо он выделялся, словно дуновение прохладного ветерка жаркой душной ночью. И исходил, несомненно, из клуба.

— Ты его приятель? — спросил вышибала.

Я бы мог, конечно, показать удостоверение — но как только его достаешь, возможные свидетели моментально испаряются и сочиняют поразительно правдоподобные алиби.

— Скажи Стэну и Дону, что пришел сын Чертенка Гранта.

Вышибала вгляделся в мое лицо.

— Я тебя знаю? — спросил он.

«Нет, — ответил я про себя, — но, возможно, помнишь по таким хитовым фразам субботних вечеров, как „Придержи-ка этого дятла, я должен его арестовать“, „Хватит его лупить, скорая уже приехала“, и, конечно, по первой строчке чарта: „Убери руки, а то и тебя упеку“».

— Сын Чертенка Гранта, — повторил я.

Джеймс у меня за спиной пробормотал вполголоса:

— Что за фигню он несет?

Когда моему папе было двенадцать, школьный учитель музыки подарил ему подержанную трубу и из собственного кармана оплачивал частные уроки. К пятнадцати годам папа уже успел бросить школу, устроился курьером где-то в Сохо и страстно мечтал стать музыкантом. Когда ему исполнилось восемнадцать, Рэй Чарльз случайно услышал его во «Фламинго» и сказал — достаточно громко, чтобы услышали нужные люди: «Да этот чертенок Грант действительно умеет играть». Табби Хейз в шутку прозвал его потом Чертенком Грантом, и эта кличка так к нему и приклеилась.

Охранник включил bluetooth, набрал Стэна и повторил ему мои слова. Услышав ответ, он с поистине впечатляющей невозмутимостью посторонился и впустил нас в клуб.

— Ты не говорил, что твой отец — Чертенок Грант.

— Об этом же не обмолвишься просто так, между делом, верно?

— Ну, не знаю, — сказал Джеймс. — Если бы мой отец был легендой джаза, я бы уж где-нибудь это да ввернул.

— Мы просто недостойны, — сказал Макс, спускаясь по лестнице.

— Вот и запомни это, — отозвался я.

Если «Вкус к жизни» представлял собой царство старого дерева и полированной меди, то здесь, в «Мистериозо», были бетонные полы, а на стенах — обои с волнистым рисунком, какие в конце девяностых частенько можно было увидеть в индийских забегаловках. Как я и ожидал, здесь было темно, людно и невыносимо накурено. «Дирекция» в погоне за аутентичностью явно закрывала глаза на курение табака, нарушая тем самым условия закона о здравоохранении, принятого в 2006 году. И не только табака, судя по легкому сладковатому аромату, витавшему над головами посетителей. Моему папе в любом случае здесь бы понравилось, даже если акустика тут не ахти. Вот если бы еще где-нибудь в уголке сидел и ширялся радиоуправляемый Чарли Паркер тогда это был бы полноценный тематический перформанс.

Отдавая должное давней и священной традиции музыкантов всего мира, Джеймс с парнями первым делом устремились в бар. Предоставив их самим себе, я решил поближе рассмотреть группу — которая, судя по надписи на барабанной установке, называлась «Фанк-Механика». И полностью оправдывала свое название, так как играла джаз-фанк на сцене, едва возвышающейся над полом. Группа состояла из двух белых парней, черного басиста и рыжей барабанщицы, у которой в разные части лица было вставлено в общей сложности не меньше фунта серебра. Пробираясь к сцене, я понял, что именно они играют: фанковую версию «Get Out of Town», но в таком псевдолатиноамериканском ритме, что меня это просто взбесило, — и я уже тогда сам себе удивился.

Вдоль стен тянулись отдельные кабинеты, обитые потертым красным бархатом. Люди, сидевшие там, глазели на танцпол. Столы были уставлены бутылками, и посетители, в основном белые, кивали в такт «Фанк-Механике», насилующей классическую мелодию. В самом дальнем кабинете обнималась белая парочка. Рука мужчины лежала на груди женщины, бесстыдно сжимая ее сквозь ткань. Я ощутил отвращение и злость — и только тут понял, что ко мне эти эмоции никакого отношения не имеют. Мне в жизни доводилось наблюдать и менее приличные сцены, да и к джаз-фанку я вполне нормально отношусь. Должно быть, я только что прошел через так называемую лакуну — очаг остаточной магии. А значит, первое предположение было верно: что-то пошло не так.

Лесли вечно ворчала, что для настоящего копа я слишком рассеянный. Так вот, на моем месте она преспокойно пересекла бы такую лакуну и не заметила.

Джеймс с ребятами протолкались наконец через толпу и весьма неожиданно преподнесли мне бутылку пива. Я отхлебнул — пиво оказалось хорошее. Глянул на этикетку. Это был достаточно дорогой «Шнайдер-Вайсс». Я перевел взгляд на музыкантов — те отсалютовали собственными бутылками.

— За счет заведения! — воскликнул Макс, чересчур воодушевленно, как мне показалось.

Я чувствовал, что Джеймс жаждет поговорить о моем отце, но для этого здесь, к счастью, было слишком шумно и тесно.

— Это современная аранжировка? — прокричал Дэниел.

— Вроде того! — отозвался Джеймс.

И тут я его услышал — вестигий, отдаленный и тихий, глотком прохлады вливающийся в духоту танцпола. Это был совсем не такой вестигий, как возле тела Сайреса Уилкинсона: звучал чище, ярче, а помимо самой мелодии в нем слышался женский голос. «Мне грустно и так одиноко», — пел он. И я снова ощутил запахи горелого и ломаного дерева и пыли.

И было еще одно отличие. Вестигий Сайреса представлял собой звук саксофона, но сейчас у меня в ушах, несомненно, звучал тромбон. Папа всегда с большим снобизмом относился к тромбонам. Он говорил, что кто угодно может запросто играть на тромбоне в составе духовой секции, но вот хороших соло-тромбонистов можно сосчитать по пальцам одной руки. Этот инструмент сложно воспринимать всерьез, но даже папа признавал, что только совсем особенные люди умеют играть соло на кулисном тромбоне. Потом он обычно пускался в рассуждения о Кае Уиндинге или Джей-Джей Джонсоне. Однако сейчас на сцене были труба, бас-гитара и ударная установка. А тромбона не было.

Возникло отвратительное ощущение, что я вот-вот уловлю суть происходящего — но она в последний момент все равно ускользнет.

Я сосредоточился на вестигии, позволив ему вести меня сквозь толпу. Слева от сцены находилась дверь, полускрытая динамиком. На ней было криво выведено желтой краской: «Служебное помещение». Только взявшись за ручку двери, я обнаружил, что музыканты мои все потянулись следом, словно стадо овец за пастухом. Я попросил их подождать снаружи — и они, конечно же, вошли в дверь за мной по пятам.

Сразу же за дверью была гримерка, она же раздевалка, она же склад — длинная узкая комната, больше всего похожая на перестроенный подвал для угля. Стены покрывали старые пожелтевшие афиши. Старомодный театральный туалетный столик с рядом круглых лампочек был втиснут между гигантским холодильником и складным столом, накрытым одноразовой скатертью в рождественских красно-зеленых тонах. На журнальном столике высился лес пустых бутылок, а на одном из двух кожаных диванов, занимавших остальную часть помещения, спала белая девушка лет двадцати с небольшим.

— Вот так и живут боевые подруги музыкантов, — сказал Дэниел, глядя на нее.

— Ну да, и это благодарность за бесконечные прослушивания прогонов, — добавил Макс.

Девушка на диване проснулась, села и уставилась на нас. На ней были великоватые в талии хлопчатобумажные брюки и желтая футболка с надписью «НЕ ДЛЯ ТЕБЯ МОЯ РОЗА ЦВЕЛА» поперек груди.

— Чем могу помочь? — спросила она. Губы у нее были накрашены темно-лиловой помадой, которая теперь размазалась по щеке.

— Мне нужны музыканты, — сказал я.

— Они всем нужны, — ответила она, протягивая руку. — Меня зовут Пегги.

— Музыканты, — повторил я, игнорируя ее руку.

Пегги вздохнула и откинула волосы за спину, явив взорам потрясающий бюст, который приковал внимание всех — кроме Дэниела, конечно.

— А разве они не на сцене? — спросила она.

— Нет, я ищу тех, что выступали перед ними, — сказал я.

— А что, они уже ушли? Вот сволочь, обещала же, что разбудит меня после их сета. Все, с меня хватит.

— Как называется та группа? — спросил я.

Пегги поднялась с дивана и оглядывала пол в поисках своей обуви.

— Честно — не помню, — сказала она. — Ими Черри занимается.

— У них в составе есть хороший тромбонист? — допытывался я.

Макс тем временем обнаружил ее туфли за другим диваном — это были открытые босоножки на высокой шпильке, на мой взгляд, они плохо сочетались с хлопчатобумажными штанами.

— Вообще да, есть, — сказала она. — Микки, не кто-нибудь. Таких, как он, — один на миллион.

— А вы не знаете, куда они направились после выступления?

— Извините, не знаю, — ответила она, — никогда не интересовалась.

На каблуках она была почти с меня ростом. Штаны немного сползли, открыв полоску белой кожи и кружевной край шелковых красных трусиков. Я отвернулся: войдя в эту комнату, я перестал ощущать вестигий, а разглядывание Пегги отнюдь не помогало сосредоточиться. Но вместо того вестигия появились другие ощущения — смутные, отрывочные: запах лаванды, нагретого солнцем капота автомобиля и ощущение тишины, какая обычно наступает сразу после очень громкого звука.

— Вы кто? — спросила Пегги.

— Джазовая полиция, — ответил Джеймс.

— Это он — инспектор джазовой полиции, — уточнил Макс, имея, очевидно, в виду меня. — А мы уж скорее добровольный джазовый патруль с Олд-Комптон-стрит.

Это рассмешило меня, и я понял, что еще далеко не протрезвел.

— А что, у Микки проблемы? — спросила Пегги.

— Ну, если он опорожнил свой сливной клапан кому-нибудь на плечо — тогда возможно, — ухмыльнулся Макс.

Мне больше некогда было болтать. В конце комнаты была еще одна дверь с табличкой «Запасный выход». Туда я и направился. За дверью находился недлинный темный коридор с голыми кирпичными стенами. Он был загроможден старой мебелью, завален ящиками и черными полиэтиленовыми пакетами — грубое нарушение санитарных норм. Еще одна пожарная дверь с длинными поперечными ручками вела к лестнице наверх, на улицу. Дверь наверху лестницы тоже была с поперечными ручками, которые в нарушение всяких правил были сцеплены велосипедным замком.

Найтингейл знает заклинание, с помощью которого можно вырвать замок из гнезда целиком, — но, поскольку мне светит научиться этому только через год, я вынужден был импровизировать. Отошел на безопасное расстояние и запустил в замок одним из своих неудачных световых зарядов. Точность у них, конечно, не ахти, зато мощности хоть отбавляй. Сделав еще шаг назад, чтобы не обжечься, я прищурился и увидел, что замок завис в центре небольшой пульсирующей сферы. Как только я убедился, что замок нагрелся как следует, то «отпустил» заклинание. Сфера лопнула, как мыльный пузырь. Я тут же мысленно воспроизвел стандартное «Импелло». Это вторая по счету форма, которую я освоил, — и знал, что освоил ее хорошо. «Импелло» передвигает предметы, в данном случае двойные двери. Замок полетел прочь, створки дверей с силой распахнулись, и одна из них даже повисла на петле.

Зрелище было впечатляющее, даже для меня самого. Что уж говорить о моем добровольном джазовом патруле, столпившемся сзади на лестнице.

— Что это было, мать его? — спросил Джеймс.

— Может, жвачка со взрывчаткой? — невинно предположил я.

Сработала пожарная сигнализация — значит, пора валить. Мы с добровольным джазовым патрулем, напустив на себя максимально безмятежный вид, прошли пятьдесят ярдов до угла Фрит-стрит со скоростью, достойной олимпийских чемпионов по спортивной ходьбе. Было уже достаточно поздно, туристы разошлись по отелям, и на улице тусовались только шумные компании молодежи.

Джеймс обогнал меня, и я остановился.

— Это все как-то связано со смертью Сая, верно ведь? — спросил он.

Возразить я не мог — слишком вымотался.

— Может быть, — ответил я. — Не знаю.

— Кто-то что-то с ним сделал? — продолжал Джеймс.

— Не знаю, — повторил я. — А ты куда бы направился, отыграв сет?

— Не понял? — поднял брови Джеймс.

— Помоги мне, Джеймс. Я хочу найти того тромбониста — так куда бы ты пошел после концерта?

— «Потемкин», например, работает допоздна.

Хорошая мысль, подумал я. Там кормят, а главное — поят до пяти утра. Я направился вниз по Фрит-стрит, джазовый патруль — следом за мной. Джеймс оказался очень дотошным, и это настораживало.

— И ты боишься, что то же самое может случиться и с этим тромбоном? — допытывался он.

— Возможно, — уклончиво ответил я. — Не знаю.

Мы свернули на Олд-Комптон-стрит, и я сразу понял, что опоздал, как только увидел голубую мигалку скорой. Она стояла у входа в клуб. Задняя дверь микроавтобуса была открыта, и, судя по неторопливости, с которой врачи бригады расхаживали вокруг потерпевшего, тот либо почти не пострадал, либо был давно покойник. И я бы не поставил на первый вариант. Вокруг места происшествия уже собралась разношерстная толпа зевак, за ними пристально наблюдали пара полицейских общественной поддержки и констебль, которого я сразу узнал, так как помнил по участку Черинг-Кросс.

— Эй, Парди! — окликнул я его. — Что тут случилось?

Парди неуклюже повернулся. Когда на тебе бронежилет, ремень для снаряжения, остроконечный шлем и портупея плюс телескопическая дубинка, рация, наручники, перцовый газовый баллончик, блокнот и сухой паек в виде батончика «Марс», то двигаться ты можешь только неуклюже, иначе никак. В участке у Парди была репутация «вешалки для формы» — то есть копа, который может только форму носить, а больше ни к чему не пригоден. Но это было как раз к лучшему: хороший коп мне был сейчас ни к чему. Хорошие копы задают слишком много вопросов.

— Вызов скорой, — ответил Парди. — Какой-то парень упал и умер прямо посреди улицы.

— Пойдем глянем? — сказал я скорее вопросительно, чем утвердительно. Вежливость — полезная вещь.

— Это по твоей части?

— Пока не посмотрю — не узнаю.

Парди хмыкнул и отошел на пару шагов, пропуская меня.

Врачи скорой уже укладывали пострадавшего на каталку. Он был младше меня, темнокожий, с лицом уроженца африканского континента. Я бы сказал, откуда-то из Нигерии или Ганы — либо кто-то из его родителей родом из тех краев. Одет он был хорошо, в модные брюки из жатого хлопка цвета хаки и пиджак, явно сшитый на заказ. Чтобы поставить электроды дефибриллятора, врачи разорвали у него на груди белую хлопчатобумажную рубашку — несомненно, дорогую. Его темно-карие глаза были широко раскрыты и абсолютно пусты. Ближе подходить не имело смысла. Если бы мелодия «Body and Soul», исходившая от него, звучала хоть на пару децибел громче, я обтянул бы лентой место, где он лежит, и принялся бы продавать билеты.

Я спросил у врачей скорой о причине смерти, и они, пожав плечами, ответили, что это сердечный приступ.

— Он что, умер? — спросил Макс у меня за спиной.

— Нет, черт возьми, отдохнуть прилег, — отозвался Джеймс.

Я спросил у Парди, нашли ли они хоть какое-то удостоверение личности погибшего. Парди в ответ протянул мне бумажник в прозрачном пластиковом конверте.

— Так это твой случай? — спросил он.

Я кивнул, взял у него конверт и тщательно заполнил документы, подтверждающие передачу ответственности и легитимность всех дальнейших действий. Потом сунул их вместе с бумажником в карман брюк.

— Он был один или с кем-то? — спросил я.

— Я никого не видел, — покачал головой Парди.

— А кто вызвал скорую?

— Не знаю, — ответил он, — может, кто-то с мобильного позвонил.

Вот из-за таких, как Парди, лондонская полиция и славится своей идеальной работой с клиентами, благодаря которой нам завидует весь цивилизованный мир.

Каталку грузили в микроавтобус. Где-то позади меня шумно тошнило Макса.

Парди приглядывался к Максу с особым интересом копа, который только-только заступил на смену в субботнюю ночь и мог бы запросто отправить напившегося до бесчувствия человека на пару часов под арест. А сам бы в этом случае сел в столовой и принялся заполнять соответствующие документы под чаек с сэндвичами. Черт бы побрал эту сигнальную ленту, из-за которой доблестный офицер полиции должен оставаться в стороне от беспорядков! Я огорчил Парди — сказал, что сам разберусь.

Врачи скорой уже хотели ехать, но я попросил немного подождать. Нельзя было допускать, чтобы тело увезли до того, как его посмотрит доктор Валид. И еще я должен был выяснить, выступал ли этот парень в «Мистериозо». Из троих добровольцев, составлявших мой джазовый патруль, на ногах тверже всех держался Дэниел.

— Дэниел, — спросил я, — ты трезвый?

— Да, — ответил он, — и трезвею все больше с каждой секундой.

Мне надо ехать вместе с бригадой. Можешь смотаться в тот клуб и достать список выступавших? — Я сунул ему свою визитку. — Вот, позвонишь на мобильный, когда добудешь.

— Думаешь, с ним случилось то же самое? — спросил он. — Что и с Сайресом?

— Не знаю, — ответил я. — Но как только выясню что-нибудь, сразу свяжусь с вами.

Вы едете или как? — окликнул меня кто-то из врачей.

— Сумеешь? — спросил я Дэниела.

Тот ухмыльнулся.

— Я же джазмен, не забывай, — ответил он.

Я поднял кулак, и Дэниел после секундного замешательства стукнулся со мной костяшками.

Я сел в микроавтобус, и врач захлопнул за мной дверцу.

— Мы едем в Университетский госпиталь? — спросил я.

— Вроде того.

Сирену и мигалки мы включать не стали.

Нельзя просто так взять и отвезти тело в морг. Сперва его должен осмотреть квалифицированный врач. Неважно, в каком оно виде и на сколько частей расчленено: пока действительный член Британской медицинской ассоциации не подтвердит, что это мертвое тело, оно формально имеет неопределенный статус, вроде кота Шредингера. В этом случае я могу предпринимать действия, приравненные к расследованию убийства, но исключительно под свою ответственность.

Ночь с субботы на воскресенье в приемном покое — сплошное удовольствие. Пьяный кураж проходит, уступая место боли, и начинаются крики, стоны, перепалки. Любой офицер полиции, которого непреодолимое желание заботиться об обществе заставит предстать перед этим самым обществом, рискует поучаствовать по крайней мере в полудюжине эмоционально насыщенных столкновений между двумя и более людьми. И, как всегда, это будет «Нет-нет, констебль, мы ничего не делали, оно само так получилось».

Мне такого счастья было даром не надо, а потому я заперся в палате наедине с тихим и спокойным трупом. В ящике стола нашлись стерильные резиновые перчатки. Позаимствовав пару, я извлек из пакета бумажник.

Согласно водительскому удостоверению, полное имя Микки-Костяшки было Майкл Аджайи. Значит, все-таки из Нигерии. Дата рождения свидетельствовала о том, что ему только-только исполнилось девятнадцать.

«Твоя мама будет очень недовольна», — с горечью подумал я.

Помимо документов в бумажнике у него было несколько карточек — кредитки «Виза» и «Мастер Кард», еще какая-то банковская карта, а также членский билет Союза музыкантов. Пара визиток, одна из них — от агента. Я списал все данные с карточек к себе в блокнот, после чего аккуратно положил все вместе обратно в пакет.

Только в четверть третьего пришел дежурный ординатор и подтвердил наконец, что Майкл Аджайи действительно мертв. Я сообщил, что тело было доставлено с места преступления, и оформление всех документов заняло еще часа два: доктор составил подробное заключение, я сделал копии со всех необходимых бумаг, включая его заключение и записи бригады скорой. И только потом забрал тело вниз, в морг, где оно будет надежно храниться в ожидании заботливых рук доктора Валида.

Теперь оставалось еще одно дело, самое «приятное»: связаться с родными погибшего и сообщить им страшное известие. В наше время это проще простого — берешь мобильный телефон фигуранта и просматриваешь контакты. У Микки, конечно же, был айфон, он нашелся в кармане пиджака. Но дисплей погас, и мне не понадобилось его включать, чтобы понять, что микропроцессор, скорее всего, сгорел. Я положил айфон в отдельный пакет для улик, однако бирку приклеивать не стал, так как собирался сразу взять его с собой в «Безумие». Удостоверившись, что тело никто не будет трогать, я позвонил доктору Валиду. Будить его среди ночи не было нужды, так что я просто набрал его рабочий номер и оставил голосовое сообщение.

Если Микки действительно стал второй жертвой — значит, маг-убийца, охотящийся на джазменов (надо будет, кстати, придумать какое-то название покороче), за четыре дня совершил уже два нападения.

Интересно, думал я, а в списке доктора Валида есть похожие случаи? Надо проверить сразу же, как только доберусь до техкаморки. Когда зазвонил телефон, я как раз размышлял, стоит ли ехать домой или лучше поспать тут же, в морге, в комнате для персонала.

Номер был незнакомый.

— Алло, — сказал я.

— Это Стефанопулос, — произнесла сержант уголовной полиции Стефанопулос. — Нам требуются ваши особые навыки.

— Где вы?

— На Дин-стрит, — ответила она.

Снова Сохо. А почему бы и нет, собственно?

— Могу я узнать, каков характер происшествия?

— Зверское убийство, — ответила сержант. — Возьмите с собой сменную обувь.

После превышения определенной дозы кофе просто перестает действовать. И если бы не мерзкий запах освежителя воздуха, который хмурый таксист-латыш зачем-то повесил в салоне своего мини-кэба, я бы прямо там и отрубился.

Дин-стрит была перетянута сигнальной лентой от пересечения с Олд-Комптон до самого угла Мирд-стрит. Я с ходу заметил по крайней мере два микроавтобуса «Мерседес Спринтер» без какой-либо маркировки и целый косяк серебристых «Воксхолл Астра»: последнее говорило о том, что представители Департамента расследования тяжких преступлений уже здесь.

Знакомый констебль из уголовного отдела Белгравии ждал меня у ленты. Чуть выше по Дин-стрит криминалисты уже растянули тент над входом в клуб «Граучо».

Выглядело страшновато — вроде территории для учений по использованию бактериологического оружия.

Внутри меня ждала сержант Стефанопулос. Это была невысокая женщина грозного вида, чья широко известная мстительность снискала ей заслуженную славу: все знали, стоит заикнуться об ориентации этой лесбиянки в форме, и ты за это ответишь. Фигура у нее была плотная и коренастая, а квадратное лицо не делала изящнее даже стрижка под Шину Истон. Эту прическу также можно было бы назвать «выпендрежным лесбийским ежиком в духе постмодерна» — но так сказал бы только тот, кто очень-очень хочет, чтобы ему сделали больно.

Сержант Стефанопулос уже надела голубой одноразовый защитный костюм, полученный от криминалистов. На шее у нее висел респиратор. Кто-то принес два складных стула и разложил на них защитный костюм для меня. Мы называем такие штуки «презервативами». Потеешь в них, как лошадь. На ногах сержанта Стефанопулос я заметил пятна крови — они сплошь покрывали полиэтиленовые бахилы.

— Как ваш шеф? — спросила сержант, когда я сел и принялся переодеваться.

— Нормально, — ответил я. — А ваш?

— Тоже, — сказала она. — Через месяц вернется на службу.

Сержант Стефанопулос знала, что собой представляет «Безумие». Вообще это знали до странности многие старшие офицеры, просто данный вопрос было не принято обсуждать в светской беседе.

— Вы старший следователь, мэм? — осведомился я. Офицер, который руководит следствием, — это обычно как минимум старший инспектор, но отнюдь не сержант.

— Нет, конечно, — ответила она. — К нам направили шеф-инспектора сыскной полиции из Управления по расследованию уголовных дел в Хэверинге, но он выбрал неудачный управленческий подход к сотрудничеству наших структур. А в подобных случаях старшим офицерам предписывается брать ситуацию под контроль, если позволяет квалификация.

Другими словами, шеф-инспектор предпочел не покидать своего кабинета и предоставил сержанту Стефанопулос разруливать все самостоятельно.

— Всегда приятно, когда старшие офицеры демонстрируют такую прогрессивную позицию во взаимодействии с высшим руководством, — отозвался я и был даже вознагражден чем-то вроде улыбки.

— Готовы?

Я надел капюшон и затянул под подбородком шнурок. Сержант Стефанопулос протянула мне респиратор и двинулась внутрь помещения. Я последовал за ней. Пол в холле был выложен белой плиткой, и, несмотря на явные усилия уборщиков, от двустворчатых решетчатых деревянных дверей еще тянулись кровавые разводы.

— Тело внизу, в мужском туалете, — сказала сержант Стефанопулос.

Лестница, ведущая вниз, была такой узкой, что нам сперва пришлось подождать, пока по ней гуськом поднимется толпа криминалистов, и только потом спускаться самим. Многопрофильных бригад криминалистов не существует в принципе. Это было бы слишком накладно, поэтому мы каждый раз звоним в Министерство внутренних дел и бронируем выезд нужных специалистов. Это как заказать домой китайскую еду по телефону, и, судя по количеству голубых «презервативов», проплывавших мимо нас по лестнице, сержант Стефанопулос решила не мелочиться и заказала сразу комплексный обед, да еще и с двойной порцией обжаренного риса. А я в этом обеде был, наверное, бесплатным десертом.

Подобно большинству уборных в заведениях Вест-Энда, туалеты в «Граучо» были крохотные, с низеньким потолком: их оборудовали в подвале, когда здание перестало быть особняком. При отделке владельцы зачем-то решили оформить стены чередующимися панелями из матовой стали и темно-красного плексигласа. Получившаяся картина здорово напоминала последние, самые жуткие уровни компьютерной игры «System Shock-2». Это впечатление отнюдь не смягчали кровавые отпечатки подошв, ведущие в коридор.

— Его нашла уборщица, — прояснила сержант Стефанопулос последнюю деталь.

Слева находились квадратные фаянсовые раковины. Прямо — ряд стандартных писсуаров, а справа, на небольшом возвышении — одна-единственная туалетная кабинка. Ее дверца была приоткрыта и держалась на паре полосок скотча. Что там внутри, было понятно без слов.

Любопытно все же, как постепенно проникает в сознание вид жертвы преступления. В первые секунды взгляд цепляется за обыденное, избегает самого страшного. Это был белый мужчина средних лет, он сидел на унитазе. Плечи сгорблены, подбородок опущен на грудь, так что лица не видно. Темные волосы, начинающие уже редеть на макушке. Одет в дорогой, но поношенный твидовый пиджак, приспущенный с плеч, под ним — довольно симпатичная бело-голубая рубашка в тонкую полоску. Брюки и трусы стянуты до лодыжек, бледную кожу бедер покрывает темная поросль. Руки бессильно свесились между ног — очевидно, он схватился за пах и держался, пока не потерял сознание. Ладони его были липкие от крови, края рукавов пиджака и рубашки тоже пропитались кровью. Я заставил себя взглянуть на его рану.

— Ни черта себе! — вырвалось у меня.

Кровь наполнила унитаз, и я бы очень не хотел оказаться на месте бедняги-криминалиста, которому предстоит в скором времени там возиться. Кто-то отсек бедняге пенис — целиком и полностью, по самые яйца. А потом, как я понял, оставил несчастного умирать от потери крови.

Это было страшно. Однако вряд ли сержант Стефанопулос притащила меня сюда, чтобы преподать интенсивный курс анализа картины преступления. Нет, должно быть что-то еще. Я заставил себя снова посмотреть на тело. И тут до меня дошло. Я, конечно, не эксперт, однако, судя по рваным краям раны, она была нанесена не ножом.

Я поднялся. Сержант Стефанопулос бросила на меня одобрительный взгляд. Заслужил я его, видимо, тем, что не схватился за пах и не убежал оттуда прочь, визжа от ужаса.

— Знакомая картинка? — спросила она.

Клуб «Граучо», обязанный своим названием высказыванию знаменитого комика,[18] открылся примерно тогда, когда я родился. Создавался он для богемы и профессиональных журналистов, которые могли позволить себе погрузиться в мир иронического постмодерна. Обычно у этого заведения не возникало проблем с полицией: сколь бы нонконформистским ни был его имидж, учредители не рискнули бы устраивать скандал посреди улицы, да еще и вечером в выходной. По крайней мере, если этот скандал не обеспечивал им попадания на первые полосы газет. Этот клуб посещает достаточное количество знаменитостей, чье присутствие вечно притягивает ко входу жадную толпу папарацци. Вот почему сержант Стефанопулос распорядилась перекрыть улицу целиком. Я представил, как бесятся фотографы за заградительной лентой — точь-в-точь дети, у которых отобрали конфеты.

— Вы о случае Сент-Джона Джайлза? — спросил я.

— Почерк совершенно идентичный, — отозвалась сержант.

Сент-Джон Джайлз — тот предполагаемый серийный насильник, чья короткая карьера на данном поприще, собственно, началась и кончилась в один и тот же день несколько месяцев назад. В тот день неизвестная женщина — по крайней мере, это существо выглядело как женщина — откусила ему пенис. Вагиной. Это явление называется vagina dentata и в медицине до сих пор не встречалось. Мне об этом сообщил доктор Валид, который перелопатил медицинские исторические источники вплоть до семнадцатого века, пытаясь найти хоть одно упоминание о чем-то подобном.

— Как продвигается расследование? — спросила она.

— Никак, — ответил я. — У нас есть показания Сент-Джона и его приятелей плюс нечеткая запись камеры наружного наблюдения — и больше ничего.

— Собственно, мы можем начать со сравнительного анализа поведения жертв. Вы должны связаться с Белгравией, присвоить делу номер и передать нашему следственному отделу список фигурантов.

«Фигуранты» — это люди, которые попали в поле зрения следствия в процессе расследования и чьи данные введены в общую полицейскую базу данных «ХОЛМС». Показания свидетелей, улики, обнаруженные криминалистами, протоколы допросов, даже записи камер наружного наблюдения — все это сырье, которое перерабатывает компьютеризованная мельница следствия. Изначально эта система выросла из байфордского расследования дела йоркширского потрошителя. Этого потрошителя, он же Питер Сатклифф, вызывали на допросы несколько раз — и только потом его совершенно случайно арестовал дорожный патруль при обычной проверке документов. Для полиции не смертельно выглядеть в глазах общества продажной, агрессивной, даже деспотичной. Но вот выглядеть глупой полиция не должна. Это подрывает народную веру в силу Закона и пагубно влияет на общественный правопорядок. За отсутствием подходящих козлов отпущения полиция вынуждена была оптимизировать структуру, которая доселе гордо позиционировалась как состоящая из бездарных новичков. В рамках этой оптимизации и была создана база данных «ХОЛМС».

Чтобы внесенные данные оставались информативными и полезными, загружать их надо в правильном формате, выделяя и помечая при этом все важные детали. И разумеется, в деле Сент-Джона Джайлза я ни к чему такому еще не приступал. Меня так и подмывало напомнить в свое оправдание, что отдел, в котором я числюсь, состоит всего из двух человек, причем второй только-только начал познавать радости кабельного телевидения. Но сержанту Стефанопулос это, несомненно, было и так известно.

— Конечно, босс, — ответил я. — Вам известно имя жертвы?

— Джейсон Данлоп. Член клуба, журналист-фрилансер. Он забронировал спальню на втором этаже. Туда он и направлялся, когда его видели в последний раз. Это было чуть за полночь, а сразу после трех его обнаружила одна из дежурных ночных уборщиц.

— Время наступления смерти?

— Примерно между без четверти час и половиной второго, учитывая обычную погрешность.

«Пока патологоанатом его не вскроет, погрешность может составлять целый час в обе стороны», — подумал я.

— От него исходит что-то необычное? — поинтересовалась сержант.

Что именно — можно было не спрашивать. Я вздохнул. Совершенно не хотелось опять приближаться к трупу, но я присел на корточки и хорошенько присмотрелся к нему. Лицо у погибшего было спокойное, но челюсти плотно стиснуты, поскольку подбородок был прижат к груди. С лица успело исчезнуть всякое выражение, и я задумался: сколько же он просидел вот так, зажимая ладонями пах, пока не умер от кровопотери? Сначала никакого вестигия не ощущалось, но потом — едва-едва, от силы на сто миллитявков — я почувствовал запах портвейна, патоки, вкус пудинга на сале и чад горящих свечей.

— Ну? — спросила она.

— Не вполне, — наконец ответил я. — Если его атаковали с помощью магии, то сделали это не напрямую.

— Давайте не будем употреблять такую формулировку, — скривилась сержант Стефанопулос. — Лучше сказать, «действуя орудием неясного типа».

— Как скажете, босс, — пожал я плечами. — Только вполне может оказаться, что «орудия неясного типа» тут совершенно ни при чем.

— В смысле? У тетки были зубы между ног — это, по-вашему, «ясный тип»?

После первого такого нападения мы с Найтингейлом это как раз обсуждали.

— Ну, может, у нее был зубной протез. Такие, знаете, вставные челюсти, только установленные… вертикально. Если женщина их носит, то, как вы думаете, не могла ли она… — Я поймал себя на том, что делаю пальцами хватательные движения, изображая защелкивающиеся челюсти, и тут же прекратил.

— Ну, я бы так не смогла, — призналась сержант Стефанопулос. — Однако спасибо вам, констебль, за впечатляющую версию, я теперь наверняка не сомкну глаз всю ночь.

— Вряд ли, босс, это только мужики до утра спать не дают, — сказал я. И зря, очень зря.

Сержант Стефанопулос бросила на меня странный взгляд.

— Самый умный, да? — буркнула она.

— Извините, босс.

— Знаете, Грант, что бы я предпочла? Нормальную пятничную поножовщину, когда один несчастный недоумок режет другого только за то, что тот не так на него посмотрел, — сказала она. — Такой мотив мне, по крайней мере, понятен.

Мы молча постояли, вспоминая подобные происшествия: казалось, это было давным-давно.

— Официально вы в расследовании этого дела не участвуете, — резюмировала сержант. — Вы — всего лишь консультант. А я — старший следователь, и когда вы мне понадобитесь, я вас вызову. Ясно?

— Да, босс, — ответил я. — Я пока мог бы проработать несколько версий, используя, так сказать, методы расследования «неясного типа»…

— Ладно, — сказала сержант Стефанопулос. — Но все действия вы будете сначала согласовывать со мной. Все нормальные данные передадите в мой отдел через «ХОЛМС», а я со своей стороны прослежу, чтобы вся паранормальщина попала к вам. Это тоже ясно?

— Так точно, шеф!

— Вот и умничка, — кивнула она. Слово «шеф» ей явно польстило. — А теперь брысь отсюда, и, надеюсь, больше я вас не увижу.

Поднявшись по лестнице, я зашел в палатку, растянутую криминалистами, и осторожно снял там свой защитный костюм, стараясь не запачкать кровью одежду.

Сержант Стефанопулос хотела, чтобы я участвовал в расследовании этого дела как можно меньше. После погрома в Ковент-Гардене, когда сорок человек оказалось в больнице, еще двести, включая большую часть группы, занятой в опере «Билли Бадд», были арестованы, заместитель комиссара заработал сначала нервный срыв, а потом дисциплинарное взыскание, а собственный шеф сержанта Стефанопулос оказался на больничном из-за шприца со слоновьим транквилизатором, который я в него воткнул (в свою защиту могу сказать, что он в этот момент пытался меня повесить), — и да, потом толпа еще разнесла Оперный театр и сожгла рынок, — так вот, после всего этого я был только рад участвовать в новом расследовании как можно меньше.

Вернувшись в «Безумие», я застал Найтингейла в утренней столовой. Он накладывал себе кеджери из блюда на серебряном подносе — одном из тех, которыми Молли каждое утро упорно загромождает сервировочный столик. Подняв крышку другого подноса, я обнаружил там жареные колбаски и яйца-пашот. Иногда хорошим завтраком после бессонной ночи можно возместить несколько часов сна. На меня это тоже подействовало, и я отрапортовал Найтингейлу об убийстве в клубе «Граучо», но к колбаскам, впрочем, не притронулся. Тоби сидел у стола, вперив в меня сосредоточенный взгляд пса, готового с радостью принять любой кусочек съестного, который судьба, возможно, склонна ему подарить.

Когда в наше поле зрения попал трагически лишившийся пениса Сент-Джон, мы отправились к стоматологу-криминалисту, чтобы подтвердить, что данная травма была нанесена именно зубами, а не ножом или, скажем, миниатюрной копией медвежьего капкана. Стоматолог сделал максимально достоверный слепок зубов, оставивших этот след. Получившиеся челюсти были очень похожи на человеческие, только раскрывались шире и располагались словно бы вертикально. По его мнению, клыки и резцы больше напоминали человеческие, но ложнокоренные и коренные были необычайно тонкие и острые.

— Они принадлежат скорее хищному животному, нежели всеядному, — сказал доктор.

Хороший человек и дело свое знает, но я не мог избавиться от ощущения, что он считает, будто мы его дурим.

Это послужило причиной весьма необычного диспута на тему человеческого пищеварения, который не прекратился, пока я не сходил и не купил школьный учебник по анатомии и не объяснил Найтингейлу, что такое желудок, тонкий и толстый кишечник и как это все взаимосвязано. Потом спросил: разве он не проходил все это, когда учился в школе? Он ответил, что, наверное, проходил, но не запомнил, так как не мог сосредоточиться: его все время что-то отвлекало. Я спросил, что же именно, и он ответил:

— Регби и заклинания.

— Заклинания? — переспросил я. — Хотите сказать, вы учились в Хогвартсе?

Этот вопрос вылился в краткий пересказ истории про Гарри Поттера, после чего Найтингейл сказал, что да, он посещал школу для детей из особых семей со старыми магическими традициями. Но эта школа почти ничего общего не имела с описанной в книге. Найтингейл, правда, оценил квиддич, но у них в школе играли в основном в регби, и использовать магию на регбийном поле было строжайше запрещено.

— У нас был эдакий свой вариант сквоша, — пояснил наставник, — в него играли при помощи форм движения. Временами получалось довольно энергично.

Во время Второй мировой войны вооруженные силы реквизировали школу для своих нужд. К пятидесятым годам она вновь открылась для гражданского населения, но потенциальных учеников оказалось слишком мало, чтобы ее работа могла окупиться.

— И слишком мало осталось учителей, — добавил Найтингейл и надолго умолк.

Я решил больше не затрагивать эту тему.

Мы провели огромное количество времени в библиотеке, перелопачивая литературу в поисках упоминаний о vagina dentata. В процессе я наткнулся на книгу «Экзотика» авторства Вольфе. Подобно тому как Полидори знал все о страшных и неестественных смертях, Вольфе был крупным знатоком сверхъестественных живых существ и того, что доктор Валид называл «криминальной криптозоологией». Он был современником Гекели и Уилберфорса, знал все новейшие теории эволюции. Во введении к своей «Роли магии в обосновании псевдоламаркистского наследия» Вольфе утверждает, что изменения в живом организме, вызванные воздействием магии, могут впоследствии передаться потомству этого организма. Современным ученым эта теория известна под названием «наследование благоприобретенных признаков», и любой поддерживающий ее биолог обычно вызывает у коллег долгий заливистый смех. Сама по себе эта идея казалась довольно убедительной, но доказать свою теорию Вольфе не успел — во время поездки на воды в Сидмут он погиб от зубов акулы.

Мне подумалось, что эта-то теория и могла бы объяснить «эволюцию» многих существ, описанных в «Экзотике». Вольфе по какой-то причине не стал упоминать в своей выкладке genii locorum, духов места, которые (я-то знаю) наверняка существуют. Но было ясно, что если кто-то подвергается обширному и незаметному воздействию магии, которая к тому же пропитывает собой некую часть местности, то этот кто-то вполне может и физическую свою форму изменить по воле этой магии. Взять, к примеру, Батюшку Темзу и Матушку Темзу и даже Беверли Брук — ту самую, которую я поцеловал на перекрестке семи дорог.

Потомство наследует признаки, подумал я. Возможно, это и к лучшему, что Беверли Брук находится вне пределов досягаемости и не смущает мой покой.

— Если криминалисты-стоматологи подтвердят, что это то же самое существо, — проговорил я, — тогда можем ли мы предположить, что оно не естественного происхождения? Я хочу сказать, возникло при помощи магии? Тогда оно должно повсюду оставлять следы в виде вестигиев, верно?

— Но вы еще ни одного не обнаружили, — заметил Найтингейл, наливая себе еще чаю.

— Это так, — отозвался я. — Но если у нее есть некое убежище, где она проводит большую часть времени, — то, возможно, вестигии там накапливаются. Если это так, ее будет легче найти, а учитывая, что оба нападения произошли в Сохо, вполне возможно, что ее логово находится именно там.

— Сохо — большой район, — заметил Найтингейл.

— Лиха беда начало, — ответил я и кинул Тоби колбаску. Тот поймал ее в воздухе, исполнив техничный прыжок в высоту. — Что нам нужно, так это хорошо зарекомендовавший себя специалист по обнаружению сверхъестественных существ.

Мы дружно поглядели на пса, заглотившего колбаску не жуя.

— Нет, только не Тоби, — сказал я. — Есть еще кое-кто, и у него передо мной должок.

Когда я примирил между собой верхнее и нижнее течения Темзы, частью их мирового соглашения стал обмен заложниками. Чистое средневековье, но ничего лучше я тогда не смог придумать. Из лондонского контингента приближенных Матушки Темзы я выбрал кареглазую круглолицую Беверли Брук — а взамен получил Эша, с лицом голливудского актера, немытыми светлыми волосами и обаянием бродячего ярмарочного артиста. Его поселили в доме Матушки Темзы в Уоппинге, и он произвел там немалый переполох. В конце концов старшие дочери Мамы сбагрили его в «Генератор» — студенческий хостел, стоящий аккурат на границе между гопническим Кингс-Кроссом и богатеньким Блумсбери. Оттуда можно было также в случае чего быстро добраться до «Безумия».

Хостел стоял на месте бывших конюшен Тэвисток-плейс. Снаружи он был весь из себя георгианский, в абсолютно традиционном стиле, внутри же оформлен в казенных немарких оттенках, которые мы неизменно видим в детских телепередачах. Персонал носил форму — зелено-голубые футболки, бейсболки и профессиональные широкие сияющие улыбки. Последние при моем появлении несколько приугасли.

— Я пришел забрать его, — сказал я, и улыбки засияли с новой силой.

Я-то всю ночь работал, потом слегка вздремнул, принял душ и еще успел повозиться с документами, а Эша застал только что из постели. Он открыл мне дверь и стоял на пороге, завернутый в несвежее банное полотенце оливкового цвета.

— О, Питер, заходи.

Номера в «Генераторе» обставлены с таким расчетом, чтобы удовлетворить исключительно самые насущные потребности студентов. Вместо обычных кроватей там стоят двухэтажные — и, по идее, в каждом номере должны быть как минимум два жильца. Но Эш, как только переехал сюда, добыл бог весть где ацетилено-кислородную сварочную горелку, с помощью которой превратил свою двухэтажную кровать в двуспальную. И теперь любому, кто вознамерился бы сюда вселиться, пришлось бы спать с ним под одним одеялом. Когда персонал начал жаловаться, Матушка Темза отправила разбираться свою дочь Тайберн. А уж если леди Тай с чем разберется, то раз и навсегда. Правда, в защиту Эша следует сказать, что он редко спал в этой кровати один. Тай его терпеть не может, но, поскольку до появления Эша первое место в ее черном списке занимал я, мне это оказалось в некотором смысле на руку.

Вчерашняя девушка Эша настороженно смотрела на меня, натянув одеяло до подбородка. Кроме края кровати, других мест для сидения не наблюдалось, поэтому я осторожно присел и ободряюще улыбнулся незнакомке. Она явно начала нервничать, когда Эш удалился по коридору в направлении общих душевых.

— Добрый день, — сказал я, и она кивнула в ответ.

На вид она была довольно симпатичная — точеные скулы, оливковая кожа, вьющиеся темные волосы, колечками рассыпавшиеся по плечам. Только когда она успокоилась и села, а край одеяла соскользнул, обнажив гладкую, безволосую и совершенно плоскую грудь, до меня дошло, что она вовсе не она.

— Ты парень? — спросил я, демонстрируя тем самым, что проходил в Хендоне курсы политкорректности.

— Только физически, — ответил он. — А ты?

Мне, к счастью, не пришлось отвечать: в номер влетел Эш в чем мать родила и, порывшись в вещах, достал линялые джинсы и футболку «Бро Ананси» — несомненно, подарок Эффры. Задержавшись ровно настолько, чтобы поцеловать взасос юношу в постели, он надел «мартенсы», и мы вышли за дверь.

Когда мы покинули хостел и направились к машине, я задал ему вопрос насчет этого парня.

Эш только пожал плечами.

— Я и не понял, что это парень, пока мы не пришли ко мне, — ответил он, — а потом подумал: мне же хорошо, так почему бы и нет?

Для того, кто никогда не жил в населенном пункте крупнее Сайренсестера, Эш поразительно быстро превращался в метросексуала.

— Куда мы едем? — спросил он, когда мы сели в машину.

— В твой любимый район, — ответил я, — в Сохо.

— Накормишь меня завтраком? — с надеждой спросил он.

— Ланчем, — поправил я. — Да и для ланча уже поздновато.

В конце концов мы решили съесть рыбы с картошкой в забегаловке на Бервик-стрит. В одном конце этой улицы находятся офисы нескольких телекомпаний, посередине — открытый рынок, а в другом конце — пара-тройка неприметных магазинов для взрослых. А еще здесь расположены несколько всемирно известных магазинов, где торгуют только и исключительно виниловыми пластинками. Именно сюда пришел бы мой папа продавать свою коллекцию, если бы вдруг внезапно потерял к ней интерес — чего случиться, разумеется, не могло.

Я объяснил Эшу, в чем его задача.

— Я должен тусоваться в Сохо? — переспросил он.

— Да, — сказал я.

— Зависать в клубах и барах, знакомиться с новыми людьми?

— Ага. И искать среди них агрессивную женщину-убийцу, предположительно сверхъестественного происхождения.

— То есть надо шататься по клубам и искать опасную женщину? — снова переспросил он. — А как она хоть выглядит?

— Похожа на Молли, но, возможно, немного изменила прическу, — ответил я. — Надеюсь, ты ее отличишь сразу — особым, ну, паранормальным, чутьем.

На лице Эша отразилась работа мысли: он переводил мои слова на понятный для себя язык.

— Ага, — ответил он, — понял. А что мне делать, если я ее увижу?

— Сразу же звонить мне и ни в коем случае не приближаться. Это смертельно опасно, ясно?

— Как день, — ответил Эш. — А что мне за это будет?

— Ну, я же накормил тебя ланчем.

— Ну ты и жмот! — фыркнул он. — А на пиво?

— Потом возмещу.

— Нет, выдай уж лучше заранее.

Мы доехали до банкомата, и я снял пятнадцать фунтов на карманные расходы.

— Учти, — сказал я, протягивая Эшу деньги, — с тебя чеки. Иначе я расскажу Тайберн, что на самом деле произошло той ночью в Мейфэйре.

— Это же была всего-навсего кошка, — сказал Эш.

— Есть вещи, которые вообще ни с кем нельзя делать, — назидательно сказал я. — Даже с кошками.

— Ну, она же была так гладко побрита… — попытался оправдаться Эш.

— Думаю, Тайберн имеет совсем другое мнение на этот счет, — возразил я.

— Пожалуй, я начну с «Инстинкта», — решил Эш. — Давай со мной, а?

— Не могу. Кто-то, понимаешь ли, должен еще и на жизнь зарабатывать, — сказал я.

— А я этим и занимаюсь, — заметил Эш, — выполняю твою работу.

— Тогда будь осторожен.

— Представлю себе, что просто прекрасной лунной ночью вышел на охоту без лицензии, — сказал он.

С этими словами он развернулся и затерялся в толпе, попутно свистнув яблоко с рыночного лотка.

Проблема Сохо в том, что на машине через него фиг проедешь, а метро поблизости нет, как и автобусных остановок. Вот и приходится в итоге пробираться пешком. А когда топаешь пешком, можно легко наткнуться на тех, кого не заметил бы, сидя за рулем. Оставив машину на Бик-стрит, я вышел на Бродвик, но не успел достичь границы Сохо, за которой можно перемещаться с нормальной скоростью, как на Лексингтон-стрит меня перехватили.

Несмотря на шум машин, стук каблуков я услышал раньше, чем голос.

— Констебль Грант, вы мне солгали!

Обернувшись, я увидел Симону Фитцуильям — она цокала ко мне по тротуару на своих шпильках. Красный шерстяной кардиган ниспадал с плеч, словно мантия, пуговицы персиковой блузки чуть не расходились на груди, черные леггинсы обтягивали ноги, подчеркивая всю их умопомрачительность. Симона подошла ближе, и я ощутил запахи жимолости, розы и лаванды — запахи английского деревенского сада.

— Мисс Фитцуильям! — поздоровался я, стараясь держать официальный тон.

— Вы солгали! — повторила она. — Ваш отец — Ричард Грант по прозвищу Чертенок. Как же я сама не поняла этого сразу, по вашему лицу? Неудивительно, что вы знали, о чем говорите. Он еще выступает?

— Как вы? — спросил я, чувствуя себя ведущим дневного телевизионного ток-шоу.

Улыбка угасла.

— По-всякому, — сказала Симона. — А знаете, что могло бы поднять мне настроение? Что-нибудь экстраординарное.

Раньше я никогда не слышал, чтобы нормальный человек употребил в повседневной речи слово «экстраординарное».

— Куда бы вам хотелось пойти? — спросил я.

Англичане всегда возбуждали в жителях континента сильную тягу к миссионерским подвигам. И время от времени кто-нибудь не робкого десятка отваживался бросить вызов нашей погоде, нашему водопроводу и нашему юмору, дабы принести на этот несчастный отсталый островок толику утонченной европейской роскоши. По словам Симоны, одна такая миссионерка по имени мадам Валери открыла свою кондитерскую на Фрит-стрит, а когда немцы ее разбомбили, перебралась вместе с заведением на Олд-Комптон-стрит. Патрулируя улицы, я проходил мимо сотни раз, но вызовов в саму кондитерскую никогда не было, ведь там не продают алкоголь.

Симона ухватила меня за руку и буквально втащила внутрь. Витрины тускло поблескивали в дневном свете. На кружевных кремовых салфеточках рядами красовались разнообразные сладости — желтые и розовые, красные и шоколадные, пестрые, как карнавальное шествие.

У Симоны был здесь любимый столик у лестницы, по другую сторону от витрин. Отсюда, заметила она, удобно наблюдать за входящими и выходящими посетителями и одновременно следить за пирожными — на случай, если те решат сбежать. Она вела себя вполне уверенно, и я предоставил ей право выбора. Себе она заказала обманчиво компактное слоеное пирожное со сливками и глазурью. А мне достался целый шоколадный торт с розочками из шоколадного крема и взбитыми сливками с шоколадной крошкой. Интересно, подумал я, меня пытаются соблазнить или ввергнуть в диабетическую кому?

— Расскажите же мне, что вам удалось выяснить, — заявила она. — Я слышала, вчера ночью вы с Джимми и Максом побывали в «Мистериозо»? Ужасное место, не правда ли? Я уверена, вам стоило огромного труда удержаться и не броситься арестовывать злодеев налево и направо.

Я сказал, что действительно побывал в этом клубе, и да, это и вправду средоточие беззакония, но не стал упоминать о Микки-Костяшке, который именно сейчас, в момент нашего разговора, лежал в морге Университетского госпиталя в ожидании вскрытия. Вместо этого я вешал ей лапшу о ходе расследования и любовался, как она ест пирожное. Она поглощала его, как нетерпеливый, но воспитанный ребенок — изящно откусывая маленькими кусочками. И все равно перепачкала губы сливками. Потом слизнула их влажным язычком.

— Знаете, куда вам нужно обратиться? — проговорила она, закончив облизываться. — В Союз музыкантов. В конце концов, там обязаны держать в поле зрения всех своих членов. Если кто и должен знать, что произошло, так это они. Вы будете доедать?

Я предложил ей остаток своего пирожного — и она, прежде чем пододвинуть тарелку к себе, настороженно оглянулась по сторонам, словно нашкодившая школьница.

— Никак не удается умерить аппетит, — пожаловалась она. — Наверное, организму хочется восполнить недостаток сладостей, съеденных в детстве: в те времена ничего нельзя было достать.

— В какие времена?

— В те времена, когда я была маленькая и глупая, — ответила Симона.

На щеке у нее осталось пятнышко шоколада. Я машинально протянул руку и стер его большим пальцем.

— Спасибо, — сказала она. — Пирожных никогда не бывает слишком много.

Как и свободного времени. Я оплатил счет, и Симона проводила меня до того места, где я оставил свой «Форд Асбо». Я спросил, кем она работает.

— Я журналист, — ответила Симона.

— На какое издание работаете?

— Я фрилансер, — сказала она, — так что практически на все.

— А о чем пишете?

— О джазе, разумеется. Музыкальные обозрения, репортажи с лондонских выступлений, сплетни, слухи — большинство моих статей печатаются за рубежом. В основном в Японии: япошки понимают толк в джазе, этого у них не отнять.

Она пояснила, что сильно подозревает, что в Токио есть какое-то издательство-посредник, которое переводит ее статьи на японский, причем при переводе ее имя как-то незаметно теряется.

Мы дошли до угла.

— Я пока тут рядом живу, на Бервик-стрит, — сказала она.

— С сестрами, — дополнил я.

— Вы запомнили? — удивилась она. — Хотя конечно, вы же полицейский. Вас, несомненно, учат все запоминать. Так что если я скажу вам свой адрес, вы наверняка запомните и его.

Она назвала адрес, и я сделал вид — снова — что заучиваю его наизусть.

— Au revoir, — сказала Симона, — до новых встреч.

И она зацокала прочь на своих высоких каблуках, плавно покачивая бедрами вправо-влево. Я глядел ей вслед.

Лесли меня убьет, это точно.

В старые добрые времена папаша с приятелями любили околачиваться на Арчер-стрит — именно там располагался Союз музыкантов — в надежде получить работу. Когда я об этом думал, то всегда представлял себе, как несчастные музыканты сидят на тротуаре небольшими кучками. Потом увидел как-то раз фото: улицу буквально наводняли люди в круглых шляпах с загнутыми полями и костюмах фирмы «Бертон». Инструменты они держали в руках, прямо как мафиози, поигрывающие оружием от безделья. Толпа была очень велика, конкуренция за рабочее место — тоже, и папа рассказывал, что у каждой группы был свой тайный язык жестов, с помощью которого они общались в этом столпотворении. Скользящий кулак обозначал тромбон, раскрытая ладонь тыльной стороной вверх — барабан, перебирающие по воздуху пальцы — кларнет или трубу. Таким образом, можно было остаться друзьями с коллегами-музыкантами, даже если вы увели у них из-под носа работу, первыми успев подписаться на выступление в «Савое» или «Парижском кафе». Папа говорил, в те времена можно было пройтись по Арчер-стрит и набрать два полноценных оркестра и немаленький джаз-бэнд, при этом народу еще хватило бы на пару квартетов и вдобавок наверняка остался бы кто-то один, кто согласился бы сесть за рояль в ресторане сети «Лайонс-Корнер-Хаус».

В наше время музыканты пишут друг другу СМС, договариваются о выступлениях во Всемирной сети. А Союз музыкантов переехал за реку, на Клэпэм-роуд. Было воскресенье, но, памятуя о том, что музыка, как и преступность, никогда не спит, я туда позвонил. Дежурный администратор, когда понял, что у полиции к ним есть вопросы, дал мне номер мобильного телефона Тисты Гош, менеджера по общественным вопросам отдела джаза. Я набрал его и оставил голосовое сообщение: назвал свое имя и звание и дал понять, что вопрос у меня срочный, — не уточняя, впрочем, каков его предмет. Никогда не оставляй записей того, что не хочешь потом увидеть или услышать на «YouTube», — таков мой девиз.

Мисс Гош перезвонила, когда я садился в машину. У нее был типичнейший неестественно-четкий выговор представителя среднего класса, развивающийся только у тех, кто с пеленок учит английский язык как иностранный. Она спросила, что меня интересует, и я ответил, что хотел бы поговорить о внезапной гибели нескольких членов Союза.

— Обязательно сегодня? — спросила она. В трубке слышалась музыка — какая-то группа на заднем плане играла «Red Clay».

Я пообещал, что постараюсь по возможности сократить допрос. Люблю я использовать это слово — «допрос», — ибо общество видит в нем первую ступеньку судебной лестницы, начинающейся с «оказания содействия службам правопорядка» и приводящей к королевскому правосудию и уютной маленькой камере, населенной потным упитанным джентльменом, который упорно именует тебя «Сьюзан».

Я спросил мисс Гош, где она сейчас.

— В «Хабе» в Риджент-парке, — ответила она, — здесь проходит джазовый опен-эйр.

Афиша, которую я позже увидел на воротах Риджент-парка, гласила вообще-то, что это был ни много ни мало «ПОСЛЕДНИЙ ШАНС ДЛЯ ДЖАЗА НА ОПЕН-ЭЙРЕ». Спонсором значилась компания, ранее известная как «Кэдбери-Швеппс».

Пять столетий назад печально знаменитый своей изворотливостью Генрих Восьмой нашел изящный способ устранить собственный финансовый кризис и одновременно решить проблему религиозного толка. Он распустил монастырские общины и присвоил все земли, им принадлежавшие. С тех пор этими землями безраздельно владела корона во исполнение принципа всех богачей: «Никогда не расставайся с собственностью без крайней нужды». Триста лет спустя принц-регент нанял самого Джона Нэша,[19] чтобы тот построил ему здесь дворец с изысканными террасами, который можно сдавать, нивелируя тем самым героические попытки его, принца, упиться до полного разорения. Дворец так и не построили, но террасы и попойки живы и поныне — как и парк, который именуется в честь титула принца-регента.

Одна его часть, Нозерн-Парклендз, полностью занята игровыми и спортивными площадками, посреди которых и располагается «Хаб» — огромный искусственный холм с концертным залом и гримерками. У него три основных входа, стилизованных под самолетные капониры, что делает их похожими на черные ходы в логово какого-то киношного архизлодея. На верхушке же расположено круглое кафе, прозрачные плексигласовые стены которого дают круговой обзор панорамы всего парка. Таким образом, посетители могут сидеть там, попивая чай, и строить планы захвата планеты.

Солнце светило еще ярко, но в воздухе уже разливалось первое дыхание осенней прохлады. В августе народ, тусующийся возле летней сцены и гуляющий по бетонному квадрату вокруг кафе, был бы по-летнему полуодет. Но сейчас, в сентябре, все куртки перекочевали с талий на плечи, рукава всех рубашек раскатались от локтей обратно к запястьям. И все же солнца было достаточно, чтобы Лондон смог притвориться — хотя бы на один день — городом уличных кафе и джаза.

В данный момент какая-то группа играла полный фьюжн, который даже я вряд ли решился бы назвать джазом. И ничуть не удивился, узнав, что Тиста Гош сидит под тентом для отдыха с бокалом белого вина. Там музыка слышалась чуть тише. Я позвонил ей на мобильный, и она сказала мне, куда пройти.

— Хорошо, что вы пришли, — сказала она, когда я ее на-конец нашел. — Я уже больше не могу слушать этих шипящих австралийцев.

«Почему бы и нет, — подумал я. — Я всю неделю слушаю такое, так чего теперь останавливаться?»

Мисс Гош оказалась худенькой и светлокожей, с острым носиком. Ее длинные черные волосы были стянуты на затылке в хвост, а из украшений она явно больше всего любила висячие серьги. На ней были белые широкие брюки, лиловая рубашка, а поверх — байкерская кожаная куртка с нашивками и штампами. Куртка была ей велика размеров на пять, не меньше. Похоже, мисс Гош замерзла и одолжила ее у кого-то.

— Я знаю, о чем вы думаете, — сказала она. — Каким образом эта милая индианочка оказалась в джазовом бизнесе?

Вообще-то я размышлял о том, где она могла добыть эту чертову куртку, а главное — позволяет ли ей религия носить кожу?

— Мои родители с головой погружены в джаз, — тем временем продолжала Тиста. — Они из Калькутты, а там на Парк-стрит находится знаменитый клуб «Тринка». Знаете, я даже побывала там — в прошлом сентябре, ездила на свадьбу. Теперь там все иначе, но раньше это была известнейшая джазовая площадка. Там они и познакомились. То есть не прошлогодние молодожены, а мои родители.

На куртке под левым лацканом красовался ряд аляповатых штампов — из тех, что можно сделать ручной печатью. Пока мисс Гош разглагольствовала о прогрессивных джазовых веяниях, процветавших в Индии в послевоенные годы, я незаметно пробежал по ним глазами. «РОК ПРОТИВ РАСИЗМА», «ЛИГА АНТИФАШИСТОВ», «ДА, Я НЕ ГОЛОСОВАЛ ЗА ТОРИ» — все эти слоганы появились в самом начале восьмидесятых. То есть чуть раньше, чем я.

Мисс Гош вдохновенно рассказывала о том, как Дюк Эллингтон выступал в «Зимнем дворце» — не в том, который в колыбели русской революции, а в отеле, который находится в Калькутте. Я решил, что пора вернуться к насущным вопросам. И спросил, известно ли ей о внезапных смертях джазменов, особенно случившихся во время или сразу после выступлений.

Мисс Гош устремила на меня долгий подозрительный взгляд.

— Вы что, разыгрываете меня? — наконец спросила она.

— Мы тщательно выясняем обстоятельства всех внезапных смертей музыкантов, — ответил я, — но это только подготовительная часть расследования. Все случаи выглядели так, словно музыканты погибли от нервного истощения либо от передозировки алкоголя или наркотиков. Вам не доводилось сталкиваться с чем-то подобным?

— Среди джазменов? — переспросила она. — Шутите? Да мы таких, у которых нет ни одной вредной привычки, в Союз не принимаем.

Сказав это, она рассмеялась, но увидев, что я не воспринял шутку, сразу посерьезнела.

— Неужели речь идет об убийствах?

— Пока неизвестно, — ответил я. — На данном этапе мы прорабатываем имеющуюся информацию.

— Так сразу я вряд ли кого вспомню, — проговорила она, — но, если вам нужно, завтра смогу просмотреть на эту тему свои документы.

— Вы нам очень поможете, — сказал я, протягивая ей визитку. — Пожалуйста, сделайте это по возможности скорее.

— Конечно, — пообещала она. — А не знаете, почему вон те парни так на вас глазеют?

Обернувшись, я увидел свой добровольный джазовый патруль: они наблюдали за мной, сидя под тентом и потягивая пиво. Макс помахал мне.

— Мисс, лучше не разговаривайте с ним, — крикнул Джеймс, — он же джазовый инспектор!

Я попрощался с мисс Гош, искренне надеясь, что она восприняла мою просьбу достаточно серьезно. Добровольный джазовый патруль, чтобы не быть передо мной в долгу, предложил угостить меня выпивкой.

— Что вы тут делаете? — спросил я.

— Где джаз, там и я, — ответил Джеймс.

— Мы сами должны были играть на этом фестивале, — добавил Дэниел. — Но без Сайреса…

— А пригласить кого-то другого?.. — спросил я.

— Невозможно, это значило бы опустить планку, — сказал Джеймс.

— Которая и так ниже некуда, — вставил Макс. — Ты-то ведь не играешь, верно?

Я покачал головой.

— Жаль, — сказал он. — На следующей неделе мы собирались играть в «Арчез».

— Да, значились в афише вторыми с конца, — добавил Дэниел.

Я спросил, играет ли он на чем-нибудь, кроме синтезатора.

— На гибсоновской электрогитаре, но слабо, — ответил он.

— Как бы ты отнесся к предложению поиграть вместе с человеком, который почти что легенда джаза? — спросил я.

— Как можно быть почти что легендой джаза? — не понял Макс.

— Заткнись, Макс, — сказал Дэниел, — Питер имеет в виду своего отца. Ведь так, Питер?

Повисла пауза. Все знали, что отец больше не играет на саксофоне.

— Он сменил инструмент, верно? — наконец нашелся Дэниел.

— Да, — сказал я, — теперь это клавиши, «Фендер Родс».

— И что, хорошо играет? — спросил Макс.

— Да уж наверняка лучше меня, — сказал Дэниел.

— Чертенок Грант, — проговорил Джеймс. — Круто звучит, а?

— Еще как круто, — отозвался Макс. — Думаешь, он согласится?

— Я его спрошу, — пообещал я. — А почему бы и нет, в самом деле?

— Спасибо тебе, — сказал Дэниел.

— Не стоит благодарности, приятель, — ответил я. — Я просто делаю свое дело.

Джазовая полиция спешит на помощь. Если только папа согласится — а он, скорее всего, это сделает. Клуб «Арчез» от нашего дома через дорогу, так что с тем, чтобы добраться, проблем не возникнет. Я подумал: пусть мама займется организацией репетиций, ей это наверняка будет приятно.

Я согласился задать отцу этот вопрос — и только после этого осознал, что вообще ни разу в жизни не слышал, как он играет перед публикой. Добровольный джазовый патруль так обрадовался, что Джеймс немедленно отправился за пинтой пива для меня. Вообще-то даже за несколькими пинтами, но я был за рулем и ограничился одной. И правильно сделал: минут через десять позвонила сержант Стефанопулос.

— Мы тут перерыли квартиру Данлопа и кое-что нашли, — сказала она. — Я хочу, чтобы вы на это взглянули.

— Буду через полчаса, — сказал я.

Джейсон Данлоп проживал в полуподвальной квартире в доме на Барнсбери-роуд, построенном в начале викторианской эпохи, а позже отреставрированном. В прежние времена помещения для слуг были бы полностью подвальными, но люди викторианской эпохи жаждали улучшать жилищные условия ближних своих, а посему решили, что даже низшие слои общества достойны того, чтобы видеть хотя бы ноги своих господ. Так появился цокольный этаж. Возможность проникновения дневного света помогала экономить свечи — а пенс, как известно, шиллинг бережет. Внутри стены были выкрашены в стандартный белый цвет. Абсолютно голые — ни фотографий в рамках, ни репродукций Мане и Климта, ни картинки с собачками, режущимися в покер. Кухонная мебель была недорогая, но совершенно новая. Я чувствовал, что эту квартиру купили именно с тем, чтобы сдавать, причем недавно. Судя по полураспакованному чемодану в коридоре, Джейсон Данлоп вряд ли успел прожить здесь долго.

— Трудный развод, — пояснила сержант Стефанопулос, показывая мне, что где.

— У супруги есть алиби?

— Вроде того, — хмуро сказала сержант.

Вот радость-то, когда бывшие родственники становятся подозреваемым и жертвой. Хорошо, что я не участвую в расследовании.

Спальня в квартире была только одна. В углу стояла пара мужских чемоданов, на их поднятых крышках белела дактилоскопическая пудра. Стефанопулос подвела меня к пачке книг, аккуратно сложенных на кусок полиэтилена возле кровати.

— С ними уже работали? — спросил я.

Стефанопулос кивнула, но я все равно натянул перчатки.

С вещдоками всегда лучше работать в перчатках, и сержант одобрительно хмыкнула. Я взял в руки верхнюю книгу. Это было старое, еще довоенное издание, аккуратно обернутое временной обложкой из пергамента. Развернув ее, я прочитал название: «Philosophiae Principia Artes Magicis», автор Исаак Ньютон. Точно такое же издание лежало на моем собственном столе рядом с толстенным латинским словарем.

— Когда мы это увидели, сразу подумали о вас, — сказала сержант Стефанопулос.

— Есть еще что-то подобного рода? — спросил я.

— Мы сложили все в отдельную коробку, — сказала сержант, — мало ли, вдруг там какое-нибудь проклятье.

Я искренне надеялся, что это она так шутит.

Я внимательно осмотрел книгу. Обложка обтерлась по углам и покоробилась от возраста. Края страниц были обтрепаны и покрыты пятнами от частого перелистывания. Кому бы ни принадлежала эта книга, на полке она явно не пылилась — наоборот, в нее регулярно заглядывали.

Открыв страницу 27, я обнаружил — на том самом месте, где в своей книге вклеил стикер со знаком вопроса, — полустертое слово «quis?», написанное карандашом. Стало быть, кто-то другой тоже никак не мог въехать, о чем же Исаак толковал в середине своего вступления.

Но если этот кто-то всерьез занимался изучением нашей темы, то он точно так же не смог бы обойтись без «Современных комментариев к Великому труду» авторства Катберстона, написанных в 1897 году, — к счастью, на английском, — и, несомненно, обрадовавших каждого, кто хоть раз в жизни пытался засветить над своим столом магический световой шар. Заглянув в коробку, я обнаружил книгу Катберстона под толстым современным изданием, сочетавшим латинский толковый словарь и справочник по грамматике. Было приятно сознавать, что не я один в ней плаваю. «Современные комментарии» были, подобно «Principia», старыми и потрепанными. Перелистнув еще страниц тридцать, я наткнулся на выцветший штамп — раскрытая книга, окруженная тремя коронами в кольце из надписи «BIBLIOTHECA BODLEIANA». Открыл «Principia» — там обнаружился другой штамп: старинный чертежный циркуль в центре круговой надписи «SCIENTIA POTESTAS EST QMC». Я глянул на фронтиспис и увидел небольшое прямоугольное пятно темнее остальной страницы. У папы есть несколько книг с подобными отметинами, он в ранней юности умыкнул их из школьной библиотеки. Отметина осталась после того, как был оторван библиотечный карман для формуляра, приклеенный на страницу на заре времен, когда по земле бродили динозавры, а компьютеры были величиной со стиральную машину.

Я осторожно извлек из коробки все ее содержимое. Там оказалось шесть книг, имеющих непосредственное отношение к магии, — и на всех был штамп «BIBLIOTHECA BODLEIANА».

Понятно было, что штамп принадлежит Бодлианской библиотеке, которая вроде бы находится в Оксфорде. Но если второй штамп мне опознать не удалось, то девиз на нем я узнал с первого взгляда. И позвонил в «Безумие». Прошло несколько гудков, прежде чем на том конце подняли трубку.

— Это Питер, — проговорил я. В трубке повисла тишина. — Мне нужно поговорить с ним, прямо сейчас.

Послышался стук — трубку положили на столешницу рядом с телефоном. Следовало ждать. Пора бы уже купить Найтингейлу нормальный мобильник, подумал я.

Когда наставник наконец взял трубку, я рассказал ему о найденных книгах. Он попросил перечислить названия и описать штампы. Потом спросил, может ли сержант Стефанопулос подойти к телефону.

Я позвал ее и протянул трубку.

— Мой шеф хочет с вами поговорить.

Пока они беседовали, я начал упаковывать книги и заполнять бланки по вещдокам.

— Вы считаете это более целесообразным? — проговорила сержант. — Хорошо. Я отправляю мальчика к вам вместе с книгами. Жду от вас подписанную документацию о передаче ответственности.

Найтингейл, очевидно, заверил ее, что все будет четко, как в Министерстве внутренних дел. Стефанопулос, видимо, такой ответ устроил — она передала телефон мне.

— Похоже, мы имеем дело с черным магом, — сказал на том конце Найтингейл.

Согласно определению, которое дал Найтингейл, черная магия — это использование магических возможностей с нарушением существующего миропорядка. Я заметил, что это определение настолько обобщенное, что под него попадает любая магия, не санкционированная «Безумием». Найтингейл ответил, что считает это отнюдь не ошибкой программы, а специальной настройкой.

— Черная магия — это магические действия, имеющие целью причинение зла живому существу, — сказал он потом. — Такое определение вас устраивает?

— Но у нас нет никаких доказательств того, что Джейсон Данлоп когда-либо причинял кому-то зло посредством черной магии, — возразил я.

Мы сидели в утренней столовой, разместив на столе папки с документами, книги, привезенные мною из квартиры Данлопа, и остатки того, что, по замыслу Молли, должно было быть яйцами по-бенедиктински.

— Я бы сказал, мы имеем наглядное доказательство того, что кто-то причинил зло ему, — сказал Найтингейл, — а также неопровержимые улики того, что он адепт магии. Приняв во внимание необычную природу убийцы, готов поспорить на что угодно — без магии здесь не обошлось. Согласны?

— А не может ли в таком случае быть, что убийство Джейсона Данлопа и гибель тех музыкантов как-то связаны между собой?

— Возможно, — сказал наставник. — Однако общая картина этих преступлений очень разнится. Думаю, пока стоит вести два отдельных расследования.

Он протянул руку к вилке, украшенной гравировкой «Шеффилд», как и все столовые приборы в «Безумии». Вилка торчала в тосте с яйцом-пашот наверху. Ткнул ее пальцем — она почти не дрогнула.

— Вы уверены, что яйцо не приклеено к хлебу? — спросил он.

— Уверен. Оно само там держится, это абсолютно точно.

— Такое возможно?

— Зная Молли и ее кухню, — пожал я плечами, — думаю, возможно еще и не такое.

Мы поспешно огляделись по сторонам, дабы удостовериться, что Молли нас не слышит. До нынешнего дня ее утренний репертуар представлял собой вариации на тему классического английского завтрака: много ветчины, картофель, патока — и почечный жир в промышленных масштабах. Как-то раз — мы тогда обедали в китайском ресторане — Найтингейл сказал, что Молли, как ему кажется, черпает свое кулинарное вдохновение непосредственно из самой атмосферы особняка.

— Это своего рода память стен, — пояснил он.

Мое появление в этих самых стенах начинало, судя по всему, как-то менять их «память» — а может быть, Молли просто заметила, что мы периодически сбегаем из дому, чтобы вкусить недозволенных яств в уличных ресторанах.

И теперь она, видимо, решила разнообразить меню с помощью омлета по-бенедиктински. Я тоже взялся за вилку — яйцо вместе с хлебом и, очевидно, голландским соусом оторвалось от тарелки слитной каучукоподобной массой. Я предложил это все Тоби. Он чуть понюхал, тоненько взвизгнул и спрятался под столом.

Кеджери сегодня на столе не было — как и колбасок, и обычных, не утопленных в вулканизированном соусе яиц-пашот. Не было даже тостов с джемом. Кофе, правда, был — как всегда, хороший, а это немаловажно, когда работаешь со следственными документами.

Расследование убийства начинается с жертвы — поскольку на этой стадии мы только жертвой и располагаем. Наука, изучающая потерпевших, носит название «виктимология»: ведь что угодно будет звучать солиднее, стоит только присобачить «логию» в конце. Чтобы удостовериться, что вы в своем расследовании выяснили все по жертве досконально, полиция разработала следующую (абсолютно бессмысленную) кодировку: 4К + 1Г + 1П. А именно: Кто убит? Когда? Как? Кем? Где? И — Почему?

Теперь, когда увидите по телевизору расследование убийства и детективы с серьезными лицами будут что-то обсуждать — помните, это они отчаянно пытаются вспомнить, в каком же, черт его побери, порядке стоят в кодировке эти вопросы и с которого им следует начать. А как только вспомнят, то, выбившись из сил, немедленно отправятся к какому-нибудь источнику живительной влаги, дабы за пинтой немного прийти в себя.

К счастью для нас, на первый вопрос — «Кто убит?» — уже ответил отдел Стефанопулос. Джейсон Данлоп был довольно известным журналистом-фрилансером и, соответственно, мог позволить себе членство в клубе «Граучо». Его покойный отец был чиновником высокого ранга, а малолетнего Джейсона отправил учиться во второсортную частную школу в Хэррогейте. Джейсон изучал английскую литературу в колледже Святой Магдалины, что в Оксфорде, и слыл посредственным студентом. По окончании учебы получил диплом со столь же посредственным средним баллом. Но потом, несмотря на сомнительное качество имеющихся знаний, сразу же устроился на работу в «Би-Би-Си» — сначала на должность исследователя, а затем и продюсера. В восьмидесятые, после непродолжительного периода работы в Вестминстерском городском совете (ни много ни мало!), Данлоп вернулся в журналистику и принялся писать статьи для «Таймс», «Мейл» и «Индепендент». Я просмотрел несколько газетных вырезок — статьи эти явно были из серии «Дайте выходной — получите текст». Выходные он проводил с семьей — женой Марианной и двумя золотоволосыми отпрысками. По словам Стефанопулос, брак этот недавно распался, и стороны уже наняли адвокатов для оформления документов по опеке.

— Было бы неплохо побеседовать с его супругой, — проговорил Найтингейл. — Вдруг ей что-нибудь известно о его увлечениях.

Я просмотрел протокол допроса супруги, но не обнаружил никаких упоминаний о нездоровом увлечении оккультизмом или еще чем сверхъестественным. Сделал себе пометку добавить эти данные в ее файл в базе «ХОЛМС» и внести предложение допросить ее еще раз. Подписал «для Стефанопулос» — но та явно не собиралась подпускать нас к жене Данлопа, пока мы не раскопаем по нашей теме что-то действительно серьезное.

— Очень хорошо, — сказал Найтингейл. — Давайте передадим все обыденные нити следствия в компетентные руки сержанта. Наша же с вами первоочередная задача — выяснить, откуда взялась эта книга.

— Я бы предположил, что Данлоп стащил ее из Бодлианской библиотеки, — ответил я.

— Вот поэтому не стоит делать лишних предположений, — заметил наставник. — Книгу мог украсть кто-то из предыдущих студентов, и тогда она попала к Данлопу неким иным путем. Возможно, он получил ее от своего наставника.

— Это если предположить, что он был адептом.

— Такая книга, — Найтингейл постучал ножом по твердой обложке «Principia Artes Magicis», — не может попасть к человеку случайно. Кроме того, я помню этот библиотечный штамп — он принадлежит школе, где я учился.

— Хогвартсу? — переспросил я.

— Я был бы очень признателен, если бы вы перестали называть ее этим словом, — сказал Найтингейл. — В Оксфорд мы можем отправиться прямо сегодня.

— И вы поедете? — удивился я.

Рекомендации доктора Валида насчет «полного покоя» были очень категоричны.

— Без меня вас не пропустят в библиотеку, — пояснил Найтингейл. — И к тому же пришло время представить вас другим людям, причастным к магии, — добавил он.

— А разве вы не последний?

— Мир не ограничивается городом Лондоном, — был ответ.

— Да, так часто говорят, — отозвался я, — вот только на моей памяти это ни разу не подтверждалось.

— Можем взять с собой пса, — сказал наставник, — думаю, прогулка ему понравится.

— Зато нам она не понравится, если мы его возьмем, — сказал я.

К счастью, на улице, вопреки прогнозу, было тепло, поэтому до трассы А40 мы ехали с опущенными стеклами, благодаря чему запах выветривался. Откровенно говоря, «Ягуар» — не слишком удобная машина для больших расстояний. Но о том, чтобы предстать перед конкурирующей организацией на «Форде Асбо», не могло быть и речи. Необходимо было держать марку — хотя бы и с Тоби на заднем сиденье.

— Если Джейсон Данлоп учился магии, то кто мог быть его учителем? — проговорил я, когда мы выехали наконец на Грейт-Вест-роуд.

Это мы уже обсуждали. Найтингейл твердо заявил, что настоящей, полноценной «ньютоновой» магией нельзя овладеть самостоятельно. Если никто не объяснит тебе сущность вестигия, его в жизни не отличить от обычных отрывков мыслей и ощущений, что путаются у тебя в голове, засоряя подсознание. Так же и с формами: Найтингейл показывает их мне, а я запоминаю. Изучать же их самостоятельно значит быть безумцем, маньяком, который способен деформировать собственные глазные яблоки в рамках проверки своей же оптической теории. Короче, кем-то вроде Исаака Ньютона.

— Не знаю, — ответил Найтингейл, — после войны нас осталось не так много.

— Но это должно сузить круг подозреваемых.

— Большинство выживших сейчас уже в очень преклонном возрасте.

— А как в других странах?

— Магический резерв континента в войну очень сильно пострадал, — сказал Найтингейл. — Нацисты в оккупированных государствах переловили всех магов, каких только нашли, — и убили тех из них, кто отказался сотрудничать. Те, кто не погиб, сражаясь за них, погибли, сражаясь против. Во Франции и Италии творилось то же самое. Мы рассчитываем, что на Скандинавском полуострове еще держатся магические традиции, но там их хранят в глубокой тайне.

— А в Америке?

— В самом начале войны появились волонтеры-американцы из Пенсильванского университета, — кивнул Найтингейл. — Они называли себя Достойными.

После Перл-Харбора к ним присоединились и другие, и Найтингейл сильно подозревал, что между ними и Достойными всегда существовала некая враждебность. И еще он сомневался, что после войны кто-то из них мог вернуться в Великобританию.

— Они винили нас за Эттерсберг, — сказал он. — Кроме того, существовало соглашение.

— Не сомневаюсь, — ответил я.

Всегда есть какое-нибудь соглашение, как же без него.

Найтингейл заявил, что они непременно попали бы в его поле зрения, если бы объявились в Лондоне.

— Их деятельность вряд ли можно было назвать аккуратной, — пояснил он.

Я спросил, а как же другие страны: Китай, Россия, Индия, Ближний Восток, Африка? Ведь не могло же быть, чтобы там не существовало совсем уж никакой магии. Найтингейлу пришлось признать, что ему это не известно, и он сделал это с явным смущением.

— До войны мир был иным, — сказал он. — У нас, в отличие от вашего поколения, не было моментального доступа к любой возможной информации. Мир был больше. В нем было больше тайн — и мы все еще мечтали о лунных горах и охоте на тигров в Пенджабе.

Когда карты мира сплошь состояли из белых пятен, подумал я. Когда каждый мальчик мечтал о подвигах и даже не подозревал, что на свете существуют девочки.

Тоби возмущенно тявкнул: мы обогнали огромный грузовик, везущий непонятно куда полный кузов непонятно чего.

— После войны я как будто очнулся от долгого сна, — продолжал Найтингейл. — В мире, где появились космические корабли, компьютеры, гигантские самолеты. И то, что магия из этого мира ушла, казалось даже естественным.

— Может, вы просто не давали себе труда искать ее? — спросил я.

— Я остался один, — сказал мой наставник. — На весь Лондон и юго-восток страны в придачу. Мне и в голову не приходило, что старые времена могут вернуться. Однако, судя по книгам Данлопа, его наставник учился не за границей. Нет, это кто-то из наших, британских черных магов.

— Не надо их так называть, — сказал я.

— Но вы же понимаете, что слово «черный» употребляется здесь в переносном значении, не так ли?

— И все равно, — упорствовал я, — сущность вещей меняется в зависимости от того, каким словом их описать. Меня вот тоже можно назвать черным магом.

— Вы не маг, — возразил Найтингейл, — вы только-только стали учеником мага.

— Не уходите от темы.

— Так как же мне их называть? — терпеливо поинтересовался наставник.

— Адептами магии с ограниченными понятиями об этике! — сформулировал я.

— Позвольте спросить из чистого любопытства, — проговорил Найтингейл, — если слова «черный маг» во всем Лондоне используем только мы с вами да еще доктор Валид, почему вам так важно заменить их какими-нибудь другими?

— Потому что старые времена, как мне кажется, не вернутся уже никогда, — отвечал я. — Более того, я считаю, грядет новый мир.

Странное место Оксфорд. Пока ты на окраине, он ничем не отличается от любого другого британского города. Эдвардианские здания, переходящие в викторианские с чужеродными вкраплениями пятидесятых годов двадцатого века. Но стоит перейти через мост Магдалины, и сразу же оказываешься посреди самого крупного скопления средневековых зданий. Историческая архитектура, конечно, производит сильное впечатление, но что касается дорожного движения, то пробираться по этим узким улочкам будешь примерно столько же, сколько потратил на всю дорогу от Лондона.

Джон Радклифф, придворный врач Вильгельма и Марии, славился в свое время тем, что очень мало читал и практически ничего не писал. Поэтому логично, что именно он основал одну из известнейших оксфордских библиотек. Научная библиотека имени Радклиффа находится в здании с круглым куполом. Оно напоминает собор Святого Павла, только без лишней религиозной символики. Внутри много гладкого тесаного камня, старых книг и галереек и царит странная напряженная атмосфера места, где шумная молодежь ведет себя неестественно тихо. Человек, с которым у нас была назначена встреча, ждал нас у самого входа, возле доски объявлений.

За пределами больших городов моя внешность, бывает, вгоняет людей в ступор. Это как раз и случилось с доктором философии, академиком Гарольдом Постмартином, куратором спецхранилища Бодлианской библиотеки. Он явно ожидал, что Найтингейл представит в качестве своего нового ученика «кого-то не такого». Я прямо-таки видел, как он мучительно подбирает слова, чтобы сказать «да он же негритос!» в какой-нибудь не столь обидной форме. Я избавил его от страданий — просто протянул руку. На эту тему у меня есть золотое правило: если человек при этом не шарахается прочь, боясь прикоснуться к моей руке, значит, с ним можно иметь дело.

Постмартин был согбенным седовласым джентльменом, на вид гораздо старше и немощнее, чем мой отец. Но рукопожатие у него оказалось неожиданно крепкое.

— Так, значит, вы и есть новый ученик, — констатировал он, постаравшись, чтобы это не звучало как обвинение.

Я понял, что мы, скорее всего, поладим.

Как и в большинстве современных библиотек, видимая посторонним часть библиотеки Радклиффа была лишь верхушкой айсберга. Основная ее составляющая, книгохранилище, располагалась под площадью Радклиффа, в залах, заполненных книгами и назойливым гулом новейших кондиционеров. Постмартин проводил нас по узким коридорам с оштукатуренными стенами к массивной металлической двери с надписью «ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Провел магнитной карточкой по блоку, набрал код — и дверь с громким лязгом открылась. За ней мы увидели точно такой же зал с такими же полками и кондиционерами, как и многие предыдущие. И еще там был офисный стол, на котором в гордом одиночестве стояло нечто напоминающее плод несчастливой любви раннего «Мака» и IBM.

— Это персональный компьютер «Амстрад», — пояснил Постмартин. — Думаю, он даже постарше вас.

Усевшись на один из лиловых пластиковых стульев, он включил этот древний агрегат.

— Никаких аксессуаров для подключения к сети и USB-разъемов — только трехдюймовые дискеты, которые больше уже не выпускают. Устаревшее устройство, да, — но в этом его безопасность. Тот же принцип, что и в «Безумии». Устройство, к которому нет доступа, невозможно… хакнуть — так сейчас говорят, да?

Включившийся монитор оказался неприятного зеленоватого цвета. Потом я понял, что он монохромный, как старые киноленты. Когда машина начала читать трехдюймовую дискету, то аж задребезжала.

— У вас с собой тот экземпляр «Principia»? — спросил Постмартин.

Я протянул ему книгу. Он принялся неторопливо перелистывать страницы.

— Каждый экземпляр этой книги у нас в библиотеке помечен особым образом, — заметил он. Затем остановился на одной из страниц и показал на текст пальцем: — Смотрите, здесь одно слово подчеркнуто.

Я посмотрел. Это было слово «regentis».

— Что это означает? — спросил я.

— Скоро узнаем, — ответил Постмартин. — Думаю, вам лучше его записать.

Я записал слово «regentis» к себе в блокнот — и, пока писал, заметил, что Постмартин царапает что-то на листке писчей бумаги, явно думая, будто я этого не вижу. Как только я закрыл блокнот, он снова принялся листать страницы. Нашел другую отметку, и я снова достал блокнот и опять увидел, как он тайком пишет что-то на своем листке. Эти действия повторились еще три раза, после чего Постмартин попросил меня прочесть вслух записанные слова.

— Regentis, pedem, tolleret, loco, hostium, — перечислил я.

Постмартин посмотрел на меня поверх очков.

— Как вы думаете, что это означает?

— Думаю, то, что номера страниц важнее, чем эти слова, — ответил я.

Постмартин явно огорчился.

— Как вы догадались?

— Я читаю мысли, — ответил я.

Постмартин повернулся к Найтингейлу.

— Правда?

— Нет, — ответил мой наставник. — Он заметил, как вы выписываете номера страниц.

— Вы жестокий человек, констебль Грант, — покачал головой Постмартин. — Несомненно, вы далеко пойдете. Слова, как вы верно поняли, выбираются совершенно произвольно, но если их и номера соответствующих страниц выстроить в единую буквенно-цифровую цепь, то они составят уникальный код, который мы предъявляем нашему почтенному другу, — и вуаля…

На мониторе «Амстрада» появился текст отвратительного зеленого цвета: название, автор, издательство, шифр места в хранилище. И список тех, кто брал эту книгу. Последним в нем значился Джеффри Уиткрофт, которому книга была выдана в июле 1941 года и который ее так и не вернул.

— О, — удивился Постмартин, — Джеффри Уиткрофт? Едва ли я назвал бы его порочным человеком. Совсем не по вашей части, верно, Томас?

— Вы его знаете?

— Знал, — ответил Постмартин. — Он умер в прошлом году, и мы оба были на похоронах. Правда, Томасу пришлось выдать себя за собственного сына, чтобы избежать подозрений.

— Это было два года назад, — поправил Найтингейл.

— Бог мой, неужели? — ахнул Постмартин. — Но народу было не так уж много, насколько я помню.

— Он был практикующим магом? — спросил я.

— Нет, — ответил Найтингейл. — Посох он получил в тридцать девятом году, но не был признан магом первой степени. Поэтому после войны оставил магическую практику и занял должность в колледже Святой Магдалины.

— И не какую-нибудь, а преподавателя теологии, — добавил Постмартин.

— В колледже Святой Магдалины? — переспросил я.

— Именно, — задумчиво протянул Найтингейл.

Но я вспомнил первым.

— В этом колледже учился Джейсон Данлоп.

Найтингейл хотел сразу отправиться в колледж Святой Магдалины, но Постмартин предложил сперва пойти перекусить в «Орле и младенце». Я подумал, что передохнуть в самом деле пора: Найтингейл держался за бок и, по правде говоря, явно валился с ног от усталости. Он согласился прерваться на ланч, но с условием, что мы встретимся в пабе после того, как съездим в колледж. Постмартин предложил мне отправиться вместе с ним, обещая по пути рассказать кое-что важное.

— Ну, если вы считаете это необходимым… — проговорил Найтингейл, не дожидаясь моих возражений.

— Абсолютно, — кивнул Постмартин.

— Ну что ж, — вздохнул Найтингейл, — если, по-вашему, так будет лучше…

Постмартин заверил его, что только так и следует поступить, а затем мы все вместе пошли к машине, где познакомили доктора философии с Тоби. Тот выскочил из машины, сопровождаемый облаком соответствующего запаха. Я настоял на том, чтобы Найтингейл взял «Ягуар» — тогда мы поедем из паба на машине и ему хотя бы не придется идти пешком.

— Так это, значит, и есть тот самый охотник за призраками, — сказал Постмартин.

— Не знал, что он у нас знаменитость, — улыбнулся я.

Постмартин повел меня по узкому проходу между домами, сохранившему полную средневековую аутентичность, вплоть до сточной канавы — каменного водоотвода точно посередине.

— По прямому назначению ее давно не используют, — поспешно заверил меня Постмартин.

Здесь было тесно от многочисленных студентов и туристов, пытающихся не попасть под колеса велосипедов. Велосипедисты же, в свою очередь, с веселой непосредственностью порывались сбить и тех и других.

Я спросил Постмартина, какова же его роль в запутанной системе законов (в большинстве своем неписаных), которые составляют Магический кодекс Британии.

— Когда вы с Найтингейлом сдаете отчеты, именно я их читаю, — сказал Постмартин. — По крайней мере ту их часть, которая в моей компетенции.

— Так вы — его наставник? — спросил я.

— Нет, — усмехнулся Постмартин. — Я архивариус. Я отвечаю за документы Самого, а также за бумаги всех других, менее значимых, стоящих на его плечах.[20] Включая вас с Найтингейлом.

После такого погружения в историю было приятно оказаться на Броуд-стрит. Здесь, по крайней мере, были дома викторианской эпохи и комитет благотворительной организации «Оксфам».[21]

— Нам сюда, — сказал Постмартин.

— Ньютон ведь учился в Кембридже, — сказал я. — Как же его документы попали сюда?

— Видимо, по той же причине, по которой были высланы из Кембриджа его работы по алхимии, — ответил Постмартин. — После смерти старый добрый Исаак стал, конечно, негасимым светочем научной мысли. И в Кембридже отнюдь не хотели усложнять этот образ чертами, принадлежавшими, согласитесь, одной из самых сложных натур в истории.

Мы шли по Оксфорду. Архитектура проплывающих мимо строений по-прежнему была в основном тюдоровской, с редкими вкраплениями георгианской пышности. Наконец мы добрались до паба «Орел и младенец» в Сент-Джайлзе.

— Томаса еще нет, — сказал Постмартин, когда мы уселись в «укромном уголке», как он выразился. — Это хорошо. А иные беседы, знаете ли, лучше вести с бокалом шерри в руке.

Каждый с детства помнит неприятные моменты, когда взрослые, пересиливая себя, затевали очень неловкие разговоры о том, что ты либо и так уже знаешь, либо предпочел бы не знать вовсе.

Постмартин заказал шерри, я ограничился лимонадом.

— Я думаю, вы понимаете, насколько удивительно, что Томас взял ученика? — спросил Постмартин.

— Да, окружающие не оставили у меня на этот счет сомнений, — заверил я.

— Полагаю, ему стоило предпринять этот шаг раньше, — сказал Постмартин. — Когда выяснилось, что данные об окончательном исчезновении магии сильно преувеличены.

— Что же ее выдало? — поинтересовался я.

— На мысль навело то, что Томас начал молодеть, — ответил Постмартин. — Я архивировал отчеты доктора Валида, и содержание кое-каких разделов, в которых мне удалось разобраться, показалось мне… необычным.

— Мне пора пугаться? — спросил я.

Только-только я начал привыкать к мысли, что мой шеф родился в 1900 году и, по его словам, с начала семидесятых принялся молодеть. Сам Найтингейл считал, что это связано с повышением общего фона магической активности, которое началось с шестидесятых годов. Но особо не переживал и не жаловался — дареному коню в зубы не смотрят. И я его отнюдь не осуждаю.

— Если бы я знал, — сказал Постмартин. Сунув руку в карман, он извлек оттуда визитку. Там был номер телефона и, к моему изумлению, адрес в «Твиттере». — Если у вас возникнут какие-то опасения, звоните.

— И что будет, если я позвоню?

— Я выслушаю ваши опасения, — ответил архивариус, — и искренне вам посочувствую.

Найтингейл присоединился к нам через час, не раньше. Мне пришлось смотреть, как он жадно поглощает темное пиво, и одновременно слушать, что ему удалось выяснить.

А выяснил он следующее: за весь период обучения в университете Джейсон Данлоп ни разу не пересекался с Джеффри Уиткрофтом.

Найтингейл планировал для начала собрать досье всех студентов и преподавателей, находившихся в колледже Святой Магдалины в тот же период, что и наш приятель Джейсон. Плюс отдельный список студентов, когда-либо посещавших лекции Джеффри Уиткрофта. В сумме это давало кипу бумаг как раз такой толщины, чтобы можно было лупить ею подозреваемого, не оставляя синяков, — если, конечно, именно так себе представляешь работу правоохранительных органов. Если внести эти данные в «ХОЛМС», они автоматически сопоставятся со всеми прочими именами, попавшими туда в ходе «нормальной» фазы расследования. В отделе расследования убийств под началом у сержанта Стефанопулос есть как минимум трое штатских сотрудников, единственная обязанность которых — выполнять именно эту нудную и долгую, но абсолютно необходимую работу. А кто есть для этого в «Безумии», угадайте с трех раз? Правильно, и этот кто-то был отнюдь не в восторге от данной перспективы.

Постмартин спросил Найтингейла, каковы его дальнейшие планы.

Скривившись, мой наставник снова приложился к своей кружке.

— Думаю, стоит изъять оставшиеся формуляры из Эмброуз-хауса, — сказал он. — Пора выяснить, откуда туда попали остальные книги.

Найтингейл велел мне свернуть с трассы на съезде номер пять. Мы поехали через Стокенчерч, похожий на большую больницу, окруженную милой деревенькой, потом повернули налево, на вспомогательную дорогу, которая вскоре перешла в узкую колею, вьющуюся между зеленых стен очень старой живой изгороди.

— Немалая часть территории сдается в аренду местным фермерам, — пояснил Найтингейл. — Слева сейчас будут ворота.

Если бы он не предупредил, я проехал бы мимо. Живая изгородь совершенно внезапно окончилась каменной стеной с широкими коваными воротами. Я остановился, и Найтингейл в сопровождении Тоби вышел из машины и открыл замок на воротах огромным железным ключом. Створки распахнулись со зловещим скрипом, прямо как в фильмах ужасов. Наставник помахал мне рукой, в то время как Тоби усердно орошал воротный столб. Я ждал, что Найтингейл сядет обратно в машину, но он указал на подъездную аллею, полускрытую деревьями:

— Поезжайте по ней, встретимся за углом. Это совсем рядом.

И он был прав: повернув за угол, я увидел прямо перед собой главное здание школы. Колеса «Ягуара» захрустели по гравию. Я выключил мотор и вышел, чтобы посмотреть поближе.

Было видно, что здание пустует уже лет пятьдесят. Газон и клумбы заросли куманикой, жгучей крапивой, льнянкой и купырем (если что, все эти названия я узнал несколько позже). Само здание было из выцветшего серого камня. Огромные створчатые окна наглухо заколочены досками. Я ожидал увидеть нечто готическое, но по архитектуре школа больше напоминала особняк эпохи Регентства, сбежавший в сельскую местность и раздавшийся во все стороны, чтобы никакой злобный архитектор не смог подавить его, загнать обратно в привычный узкий фасад. Да, здание было запущено — но не заброшено. Я заметил, что водостоки прочищены, да и крыша явно не так давно перекрывалась.

Тоби пронесся мимо. Тявкнул пару раз, привлекая мое внимание, а затем скрылся в разросшихся кустах слева от здания. Очевидно, в душе он все-таки был сельским псом. Вскоре подошел Найтингейл.

— Я думал, здание перестроили, — сказал я.

— Во что, например?

— Не знаю. В загородный отель с конференц-залом, спа-центр, реабилитационную клинику для звезд…

— Нет, — ответил Найтингейл, как только я закончил объяснять, что такое «реабилитационная клиника для звезд». — Вся эта земля и сейчас принадлежит «Безумию», а необходимый ремонт осуществляется на фермерские арендные взносы.

— Но почему его не продали?

— После войны все дела были в ужасном беспорядке, — сказал мой наставник. — Когда наконец удалось разобраться, оказалось, что я — последний оставшийся в живых маг, обладающий хоть какими-то официальными полномочиями. И единолично принимать решение о продаже школы показалось мне несколько самонадеянным.

— Вы надеялись, она откроется снова?

Найтингейл поморщился, как от боли.

— О школе я старался не думать.

— Сейчас за эту землю можно получить кругленькую сумму, — заметил я.

— Думаете, будет лучше, если в этом здании откроют реабилитационную клинику для звезд?

Мне пришлось признать, что это вряд ли.

Двери главного входа были крепко заколочены и заперты для верности на огромный висячий замок.

— А от него, — спросил я, — у вас тоже есть ключ?

— А вот теперь, — усмехнулся мой наставник, — смотрите и учитесь.

Мы прошли мимо входа и остановились чуть левее ведущей к нему лестницы. Отсюда, полускрытая высокой травой, виднелась еще одна лестница, совсем узкая. Она вела к массивной дубовой двери, на которой не было ни замков, ни досок. Как, впрочем, и дверных ручек.

— Перед вами ночные ворота, — объявил Найтингейл. — Изначально делались для того, чтобы выездные лакеи могли сразу из своих каморок заскакивать на подножку экипажа, пока господа спускаются по лестнице.

— Восемнадцатый век как он есть, — проговорил я.

— Именно, — отозвался Найтингейл. — Но когда я здесь учился, мы использовали их в несколько иных целях.

Положив ладонь туда, где у всех прочих дверей располагается замок, мой наставник вполголоса произнес что-то на латыни. Раздался щелчок, затем скрип. Найтингейл толкнул дверь, и она открылась внутрь.

— У нас было строго регламентированное время отбоя, — сказал Найтингейл. — Но, будучи ужасными буянами, мы желали гулять и пьянствовать. А сбежать после отбоя не так-то легко, особенно если ваши наставники заставляют сторожить вас самих духов земли и воздуха.

— Серьезно? — переспросил я. — Духов земли и воздуха?

— Так они нам говорили, — кивнул Найтингейл. — И лично я в это полностью верил.

— Значит, вы блюли трезвость, — заключил я.

Найтингейл зажег световой шар и шагнул через порог. Не желая отставать, я последовал его примеру. Тоби тявкал где-то поблизости, но присоединиться к нам, похоже, не желал. Световые шары освещали стены из голого кирпича — примерно такие же я видел в коммуникационных переходах под «Безумием».

— До шестого курса, — уточнил Найтингейл. — Ибо стоило получить доступ в общую гостиную, как студенты старших курсов делились с тобой заклинанием, открывающим ночные ворота. После этого можно было отправляться кутить. Это не касалось только Горация Гринуэя, который был в натянутых отношениях со старостами.

Достигнув перекрестка, мы повернули направо.

— И что же он?

— Погиб в бою на Крите, — ответил Найтингейл.

— Нет, я имею в виду, как ему удавалось улизнуть в паб?

— Кто-нибудь открывал ему дверь, — пожал плечами мой наставник.

Мы дошли до деревянной лестницы. Вела она наверх. Ступеньки тревожно поскрипывали под ногами.

— Преподаватели обо всем этом, разумеется, знали, — продолжал Найтингейл. — В конце концов, все они тоже когда-то учились в выпускном классе.

Мы поднялись на небольшую лестничную площадку с деревянными перилами — и на меня накатило множество вестигиев: запах лимонного сока, мороженого и мокрой шерсти, топот множества ног. На стенах заблестели медные вешалки для одежды, вдоль коридора протянулись скамеечки для младших учеников, чтобы те могли переобуться в сменную обувь. Я провел ладонью по перилам, но ощутил не дерево, а шероховатую бумагу старых комиксов.

— Эти стены хранят много воспоминаний, — заметил Найтингейл, увидев мою реакцию.

«Призраки, воспоминания, — какая, в сущности, разница», — думал я.

Найтингейл открыл потрескавшуюся деревянную дверь, и мы вышли в огромный зал. Магические шары, практически бесполезные в таком большом помещении, осветили два массивных лестничных пролета и голые каменные стены, еще хранящие темные прямоугольные следы там, где раньше висели картины. Если бы мы не освещали себе дорогу, то оказались бы в полной, абсолютной темноте.

— Большой зал, — объявил Найтингейл. — Библиотека выше, надо подняться по зловещей[22] лестнице.

Я чуть было не спросил, почему она зловещая, и прикусил язык, сообразив, что мы сворачиваем налево. Слово «синистер» на латыни означает «левый» и наверняка давно стало излюбленным мальчишеским школьным подколом, который редко встретишь в школах со смешанным обучением. «А если какого-нибудь здешнего бедолагу еще и Декстером звали, — подумал я, — и представить страшно, как над ним издевались».

Поднимаясь выше, я краем глаза увидел на дальней стене имена, рядами высеченные на камне. Но не успел спросить, чьи они и почему там высечены, — Найтингейл уже поднялся на самую верхнюю площадку. И двинулся дальше, в стылые недра школы.

Стены здесь были в основном из оштукатуренного кирпича, и темных прямоугольных отметин на них было еще больше, чем в зале. Я так часто помогал маме прибирать в офисах, что тотчас понял: те, кого Найтингейл нанял для поддержания порядка в этом здании, чистят ковры огромным промышленным пылесосом. Это было видно по оставшимся на ковре полосам. А судя по пыли, последний раз чистка происходила как минимум две недели назад.

Без книг, без стеллажей и вообще какой-либо мебели библиотека почти ничем не отличалась от обычной большой комнаты. Неровный свет наших магических шаров делал ее похожей на пещеру с нишами. Под тканевыми чехлами угадывались очертания каталожных шкафов. В общей библиотеке «Безумия» таких шкафов было два. Здесь, в школе, их оказалось восемь. Найтингейл, к счастью, сразу пояснил, что для магических книг отведен только один. И зажег шар поярче, а я откинул чехол и принялся открывать ящики. Пыли там не было совершенно, и еще почему-то почти не ощущалось вестигиев. Когда я отметил это вслух, Найтингейл сказал:

— Здесь хранились не магические книги, а книги о магии.

В ящиках обнаружились стандартные каталожные карточки: впечатанные на машинке название книги и ее номер в хранилище, а также написанные от руки имена тех, кто эту книгу брал, и соответствующие даты.

Перед отъездом из Оксфорда мы заглянули в канцелярский магазин «Райман» и запаслись огромнейшей пачкой резинок для денег, и теперь я мог складывать нужные мне карточки в том же порядке, в котором их нашел. Я потратил кучу времени, чтобы просмотреть содержимое всех ящиков. В итоге набил карточками огромный черный мешок для мусора — думаю, целый каталожный шкаф был бы не сильно тяжелее.

— Надо было просто взять с собой шкаф, — сказал я, и тогда Найтингейл обратил мое внимание на то, что он привинчен к полу.

Взвалив мешок на плечо, я, слегка пошатываясь, поплелся вслед за наставником обратно, в сторону большого зала. И решил-таки спросить, чьи это имена на стене.

— Это памятная стена, посвященная погибшим, — ответил Найтингейл.

Он сделал мне знак подойти к правой лестнице. Магический шар он переместил так, чтобы тот замер у самой стены.

— Кампания на полуострове, — указал Найтингейл на первые несколько имен. — А это Ватерлоо.

Только одно имя.

Еще полдюжины имен за Крым, два за мятеж в Индии — и еще десятка два имен за заслуги в различных колониальных войнах девятнадцатого века. В общей сложности больше, чем за всю Первую мировую (там всего двадцать).

— У нас с немцами был договор, запрещающий использование магии в военных действиях, — сказал Найтингейл. — Мы его нарушили.

— Это, несомненно, добавило вам популярности в рядах соратников, — сказал я.

Найтингейл подвел свой магический шар к тому месту, где были имена павших во Второй мировой.

— Вот он, Гораций, — сказал он, и шар ярко осветил надпись: «ГОРАЦИЙ ГРИНУЭЙ, КАСТЕЛЛИ, 21 МАЯ 1941 ГОДА». — А вот Сэнди, и Чемберс, и Паскаль.

Шар скользил вдоль колонки имен павших в Тобруке и Арнхеме и в других местах, названия которых я смутно помнил из школьного курса истории. Но большинство перечисленных в этой колонке погибло 19 января 1945 года в месте под названием Эттерсберг.

Положив черный пакет на пол, я зажег собственный световой шар, достаточно яркий, чтобы можно было разглядеть все помещение. Мемориальные надписи покрывали сверху донизу две его стены. В общей сложности наверняка не одна тысяча имен.

— Вот Донни Шэнкс, прорвался через блокаду Ленинграда без единой царапинки на машине, а потом подорвался на мине. Вот Смити, он был в составе десанта союзников в Дьеппе. Вот Руперт Дэне, или, как мы его звали, Раздолбай…

Найтингейл умолк. Заметив, что на его щеках блестят слезы, я поспешно отвернулся.

— Иногда кажется, что все было так давно, а иногда…

— Сколько? — не удержался я.

— Две тысячи триста девяносто шесть, — проговорил Найтингейл. — Три пятые английских магов призывного возраста. А многие из тех, кто выжил, были либо тяжело ранены, либо их сознание находилось на грани полного магического истощения, и они уже больше не возвращались к магии. — Он повел рукой, и световой шар скользнул обратно, завис над его ладонью. — Думаю, мы уделили прошлому достаточно времени.

Я приглушил свет своего шара и, взвалив на плечо мешок, последовал за наставником к выходу. По пути спросил, кто вырезал на стене эти имена.

— Это сделал я, — ответил Найтингейл. — В госпитале нас заставляли чем-то заниматься в свободное время. Я выбрал резьбу по дереву. Почему — не стал объяснять врачам.

— А почему не стали?

Мы свернули в один из коммуникационных переходов.

— Врачи и без того были обеспокоены моим угнетенным состоянием.

— Но почему вы вырезали эти имена?

— Ну, кто-то же должен был это сделать, — сказал он. — И, насколько я понимаю, только я был в силах. И потом, у меня была глупая надежда, что мне от этого станет легче.

— Стало?

— Нет, — ответил наставник.

Мы вышли через кованые ворота и остановились, привыкая к предвечернему свету. Я и забыл, что на улице еще светло. Найтингейл закрыл за нами ворота и спустился вслед за мной по лестнице. Тоби уснул на нагретом солнце капоте «Ягуара», предварительно изрядно наследив на нем грязными лапами. Найтингейл нахмурился.

— Зачем мы держим этого пса?

— Он забавляет Молли, — ответил я, сгружая мешок на заднее сиденье.

Звук открываемой дверцы разбудил Тоби; он соскочил с капота, забрался на сиденье и тут же снова уснул. Мы пристегнули ремни, и я включил мотор. Бросив последний взгляд на заколоченные окна старой школы, я развернул машину, чтобы оставить это мрачное место позади и двинуться обратно в Лондон.

Когда мы наконец выехали на М25, было уже темно и, как обычно в час пик, движение было плотное. С востока наползали тяжелые серые тучи, и вскоре по лобовому стеклу заплюхали крупные капли дождя. Старомодный двигатель «Ягуара» работал как надо, чего отнюдь нельзя было сказать о дворниках.

Найтингейл всю дорогу молчал, отвернувшись к окну. Я тоже не пытался завести разговор.

Мы уже сворачивали на Вествэй, как вдруг у меня зазвонил телефон. Я включил громкую связь. Звонил Эш.

— Я ее вижу! — прокричал он.

На заднем плане слышался шум толпы и стук подошв по асфальту. Я переключил звук на колонки машины.

— Где ты?

— В клубе «Пульсар».

— А ты уверен, что это она?

— Высокая, худая, с длинными черными волосами. Пахнет смертью, — перечислил Эш. — Конечно, уверен!

Я сказал ему, что еду, и велел ни в коем случае к ней не приближаться. Мы притормозили, и Найтингейл вышел и прикрепил на крышу мигалку. Потом сел обратно, и мы начали набирать скорость.

Каждый мужчина твердо убежден, что он отменный водитель. Каждый полицейский, который хоть раз обращал внимание на дорожное движение, знает, что все они себе льстят. Быстрая езда по пробкам — занятие трудоемкое, нервное и жутко опасное. В связи с этим лондонская полиция учредила в Хендоне всемирно известную автошколу, в которой преподается комплексный курс продвинутого вождения, долженствующий подготовить копов таким образом, чтобы те могли выдать сто миль в час по городу и при этом сохранить руки-ноги в целости.

Свернув с Вествэй на плотно забитую Хэрроу-роуд, я очень пожалел, что пренебрег этим курсом. Будучи моим шефом, Найтингейл не должен был пускать меня за руль. Но он наверняка и понятия не имел о такой вещи, как курсы экстремального вождения. А может, даже и про сами экзамены по вождению не знал, они ведь стали обязательными только в 1934 году.

Я повернул на Эджвер-роуд и понял, что еду не быстрее двадцати миль в час — и это при том, что все вокруг виновато пытались подвинуться и освободить мне дорогу. Я решил позвонить еще раз Эшу, пока есть возможность. Сказал ему, что буду через несколько минут.

— Она пошла к выходу, — сказал Эш.

— Одна?

— За ней идет какой-то парень.

Черт, черт, черт! И главное, я ничего не мог поделать. Найтингейл же, в отличие от меня, развил деятельность. Он достал из бардачка гарнитуру «Эрвейв» и набрал номер одним пальцем. Если учесть, что я научил его этому всего неделю назад, было чему удивляться.

— Иди за ней, — сказал я Эшу, — но не отключайся. И будь осторожен.

Я рискнул не поворачивать до Мраморной арки — по Оксфорд-стрит разрешено ездить только автобусам и такси. Потом, я решил, что быстрее будет проехать напрямую, нежели пробираться по сложному лабиринту односторонних улиц вокруг Бонд-стрит.

— Стефанопулос тоже едет, — сообщил Найтингейл.

Я спросил Эша, где он.

— Только что вышел из клуба, — ответил он. — Она впереди, футах в пятнадцати.

— Куда направляется?

— В сторону Пикадилли.

Сопоставив в голове маршрут, я сказал Найтингейлу:

— Шервуд-стрит.

— Двигается на юг, — сообщил Найтингейл сержанту Стефанопулос.

— Что мне делать, если она примется за своего приятеля? — спросил Эш.

Я круто повернул, объезжая автобус, вставший посреди улицы с включенной аварийкой.

На лицах прохожих, мимо которых я летел, отражался голубой луч мигалки.

— Не приближайся к ней, — сказал я Эшу, — мы почти на месте.

— Поздно, — отозвался он, — кажется, она меня заметила.

Инструкторы курсов продвинутого вождения отнюдь не похвалили бы меня, если б увидели, как я на полной скорости промчался на красный свет через Оксфорд-серкус и так резко свернул на Риджент-стрит, что аж дым из-под колес пошел.

— Спокойно, — велел Найтингейл.

— Хорошая новость, — раздался в трубке голос Эша. — Она оставила в покое того парня.

— Они уже почти на Денхэм-стрит, — сообщил Найтингейл, имея в виду опергруппу. — Стефанопулос приказала оцепить район.

Я чуть не взвыл, когда впереди какой-то человек на «Форде Мондео» (слепой и глухой, не иначе) принялся выезжать, загородив мне проезд. То, что я ему прокричал, к счастью, потонуло в вое моей сирены.

— И плохая новость, — снова заговорил Эш. — Она идет ко мне.

Я велел ему бежать.

— Слишком поздно, — сказал он.

В трубке послышалось шипение, затем крик и характерный стук, какой издает разбивающийся о твердую поверхность мобильный телефон.

Я сделал резкий и почти запрещенный поворот на Глассхаус-стрит, наверняка заработав аплодисменты прохожих. Тоби же, впечатавшись по инерции в дверцу, возмущенно взвизгнул. Недаром «Ягуар-МК2» — любимая машина грабителей и полицейских. Удирать на ней тоже, наверное, очень удобно, но автомобиль Найтингейла словно создан специально для преследования.

Как только машину перестало заносить задом, я нажал на газ и, разогнавшись до шестидесяти миль, практически сразу поравнялся с пабом «Герб Лестера» на углу.

И только тогда сообразил, что голубые отсветы, которые я принял за отражение нашей мигалки, были огнями скорой. Тут мы все поняли, насколько хороши были современные дисковые тормоза, установленные на нашу машину: очень, очень хороши. Будь у нас подушка безопасности, она бы меня придушила. А так отделался болезненным кровоподтеком поперек груди, куда врезался ремень безопасности. Но тогда я этого даже не заметил, потому что уже вылетал из машины, уже мчался через перекресток и вверх по Шервуд-стрит, догоняя машину скорой. И даже не остановился, когда та притормозила.

С одной стороны Шервуд-стрит находится сводчатая ниша в стене, выложенная довольно унылой керамической плиткой в стиле пятидесятых годов. Создали ее явно для имитации общественной уборной, и подвыпившие ночные прохожие, которым внезапно приспичило, наверняка использовали ее соответствующим образом. Как позже установил отдел убийств, похитительница пенисов, похоже, намеревалась затащить свою новую жертву именно туда с целью спонтанного перепиха и последующей вазэктомии.

Эш навзничь лежал на асфальте. Он корчился от боли, а вокруг столпились озабоченные прохожие, пытавшиеся как-то ему помочь. Везде была кровь — на нем, на озабоченных прохожих, а также на полуметровом железном штыре, торчавшем у него из груди ближе к левому плечу.

Я пробился сквозь толпу при помощи крика «Полиция!» и попытался переложить Эша так, чтобы ему можно было оказать первую помощь.

— Эш, — проговорил я, — я ведь просил не приближаться к ней.

Эш на пару мгновений перестал метаться и взглянул на меня осмысленно.

— Питер, — сказал он, — эта сука проткнула меня прутом из ограды!

Леди и джентльмены, служащие в скорой помощи, не склонны к истерии, даром что им ежедневно приходится отскребать от асфальта жертв страшных автокатастроф, попыток самоубийства (удачных и не очень), а также представителей общества, «случайно» упавших на рельсы метро перед поездом. Так или иначе, ежедневное взаимодействие с чужой болью и чужим горем укрепляет дух, добавляет здорового прагматизма. В итоге выковываются именно такие характеры, с которыми хочется иметь дело в бригаде скорой помощи на улице посреди ночи. Врачом скорой, приехавшей за Эшем, была женщина средних лет, с короткой практичной стрижкой и новозеландским акцентом. Но как только мы тронулись в путь, я заметил, что она начинает терять самообладание.

— Сука! — ревел Эш. — Эта сука проткнула меня железякой!

Железякой, которая, судя по прямоугольному сколу, была выломана из изящной кованой ограды в викторианском стиле и имела фута два в длину. На мой непрофессиональный взгляд, железяка вошла точно в сердце. Но это отнюдь не мешало Эшу метаться и вопить.

— Придерживайте его, — велела доктор.

Ухватив Эша за руку, я попытался прижать его к каталке.

— Может, дадите ему успокоительное?

Доктор воззрилась на меня, как на сумасшедшего.

— Успокоительное? Да он уже должен был умереть.

Эш вырвал у меня руку и снова ухватился за железный прут.

— Вытащи ее! — заорал он. — Вытащи, это железо, оно холодное!

— Можно ее вытащить? — спросил я доктора.

Это для нее стало последней каплей.

— Да вы что, с ума сошли?

— Железо… холодное. Оно убивает меня, — простонал Эш.

— Ее у тебя вытащат в больнице, — пообещал я.

— Не в больницу, — проговорил Эш. — Мне нужна Река.

— Доктор Валид тоже приедет в госпиталь, — сказал я.

Эш перестал корчиться и, ухватив меня за руку, притянул ближе к себе.

— Пожалуйста, Питер, — прошептал он. — Река.

Полидори писал, что «холодное железо вредоносно для фей и всех, кто в родстве с ними». И либо он просто издевался, либо констатировал, черт побери, очевидный факт. Ибо холодное железо однозначно вредоносно для любого живого существа, если проткнуть им это самое существо насквозь.

— Прошу тебя… — прошептал Эш.

— Я вытащу эту штуку, — сказал я.

Доктор сказала, что, на ее взгляд, это было бы роковой ошибкой и что если мне пришла в голову такая мысль, то я неполноценная личность с чрезвычайно низким интеллектом и выраженной склонностью к самоуничтожению.

Я обеими руками взялся за железный штырь. Он был скользким от крови. Увидев, что я делаю, Эш усилием воли заставил себя замереть. Напугал меня не звук разрываемой плоти, почти заглушенный воплем Эша. Нет — у меня застыла кровь от скрежета кости по неровному краю железяки. Вот этого звука я не забуду никогда в жизни.

В лицо ударил фонтанчик крови. Я ощутил запах меди и — внезапно — озона и театрального грима. Доктор оттолкнула меня в сторону. Машина как раз поворачивала, и я потерял равновесие и упал на спину. Доктор принялась прокладывать бинтами оба отверстия сквозной раны. Бинты набухли от крови еще до того, как она закончила. Было слышно, как она вполголоса ругается.

Эш перестал метаться и умолк. Его бледное лицо уже ничего не выражало. Пошатываясь, я поднялся и добрел до водительского места. Глянул вперед, на дорогу. Мы двигались к Тоттенхэм-Корт-роуд, то есть были минутах в пяти от госпиталя.

Водитель был примерно моего возраста, белый и худощавый. В ухе у него болталась серьга в виде черепа и костей.

Я велел ему поворачивать, и он в ответ послал меня куда подальше.

— Его нельзя везти в больницу, — сказал я. — На нем может быть пояс террориста.

— Что? — переспросил водитель.

— Возможно, у него при себе бомба, — пояснил я.

Он ударил по тормозам, и я по инерции вписался головой в водительское кресло. Доктор у меня за спиной закричала от бессильной ярости. Глянув вперед, я увидел, что водительская дверь открыта, а сам водитель улепетывает со всех ног.

Вот наглядный пример, почему не всегда стоит брякать первое, что пришло в голову. Я сел на место шофера, закрыл дверцу, завел мотор, и мы сорвались с места.

Лондонская скорая помощь располагает большим парком микроавтобусов «Мерседес Спринтер». От обычных они отличаются огромной кучей медицинского оборудования в салоне и мягкой подвеской, которая нужна, чтобы пациента не растрясло по дороге в госпиталь. Еще там есть жидкокристаллические мониторы, кнопки и разные рычаги, на которые я в целях экономии времени забил. В результате мы с включенной мигалкой и орущей сиреной пролетели мимо съезда к Королевскому госпиталю и устремились к реке.

К этому моменту доктор, судя по списку исходящих вызовов в коммуникаторе, успела включить свою гарнитуру «Эрвейв» и сообщить, что ее автомобиль угнал беглый псих, переодетый офицером полиции.

Это совершенно неповторимое ощущение — мчаться на полной скорости на машине скорой помощи с мигалками на крыше и сиреной, настолько мощной, что заглушает звук в наушниках айподов и глушит автомагнитолы, которые водители включают, чтобы отгородиться от внешнего мира. И распугивать по тротуарам прохожих. Когда перед Моисеем расступалось Красное море, он, должно быть, чувствовал то же самое, что я ощущал здесь, на забитом машинами перекрестке Хай-Холборн и Энделл-стрит. Я устремился вниз по Боу-стрит. И почувствовал легкое дежавю, когда промчался мимо строительных лесов, которые кое-где еще напоминали об ущербе, причиненном зданию Королевской Оперы.

Когда едешь на юг со стороны Ковент-Гардена, нетрудно сбиться с пути. Дороги здесь перегорожены бетонными блоками, чтобы по ним нельзя было объезжать основные пробки. Но я два года подряд патрулировал этот район, когда служил в участке Черинг-Кросс, и знаю кое-какие лазейки. Круто повернул направо, на Эксетер-стрит, а затем налево, на Барли-стрит. Все эти действия побудили доктора снова начать орать на меня. И очень не вовремя: я только-только приноровился к коварной системе управления этого микроавтобуса.

— Как он там? — крикнул я.

— Умирает от кровопотери! — прокричала в ответ доктор.

На несколько мгновений я влился в реку машин на Стрэнде, а потом перед потоком встречного движения свернул к Савой-стрит, узенькой улочке, ведущей прямо к реке, к западу от моста Ватерлоо. В центре Лондона сложно найти место для парковки. И все оставляют автомобили прямо на улице, совершенно не задумываясь о том, что мимо может проехать транспортное средство внушительной ширины и высоты, управляемое человеком, который, считай, полностью лишен самоконтроля. В общей сложности нанесенный мною ущерб составлял где-то тысяч двадцать фунтов — царапины на покрытии боковых панелей, сбитые зеркала и два-три гоночных мотоцикла (которые, кстати, вообще запрещено крепить к крыше автомобиля). Это не считая повреждений самого микроавтобуса — но они, я уверен, были сугубо поверхностны.

Еле вписавшись в поворот на набережную, я вильнул вправо и помчался по направлению к пристани Савой. Доехав, я остановил машину и перелез с водительского сиденья в салон. Доктор уставилась на меня взглядом, полным бессильной ярости.

Эш еле дышал. Повязка у него на груди сочилась кровью. Когда я попросил доктора открыть дверцу, то подумал в какой-то момент, что она меня ударит. Но нет, она расстегнула ремни и распахнула дверцу. Помогать мне вытаскивать Эша из машины она не стала. Поскольку было некогда возиться с носилками, я просто взвалил его на плечи и выволок наружу, под мелкий дождь.

Пристань Савой я выбрал по двум причинам. Во-первых, она не работала, следовательно, не нужно было распихивать лодки, чтобы добраться до воды. А во-вторых, там замечательные покатые сходни, по которым можно было бы докатить каталку до самой воды, если бы мне только удалось вытащить эту проклятую штуковину из машины. Но пока пришлось вскинуть неподвижное тело Эша на плечи и подняться, пошатываясь, к воротам сходней. Эш — парень здоровенный и тяжелый, и я, пока дошел до реки, стал, наверное, на пару дюймов ниже ростом. Наверху каждой сходни есть конструкция типа телефонной будочки, преграждающая дорогу на собственно пристань туристам, пьяным и просто хулиганам.

Я остановился перевести дух. И только тут осознал, что к завыванию сирены скорой добавились еще несколько других сирен, составив многоголосый йодль. И что они быстро приближаются. Оглядев набережную, я увидел голубые огоньки мигалок, движущиеся ко мне с обеих сторон. Глянул за парапет — был отлив, а значит, прыжок вниз с десятифутовой высоты означал приземление на покрытые илом камни. Перевел взгляд на будочку — там, как я помнил, должен был быть металлический замок. Я хотел бросить заклинание очень аккуратно, но времени осторожничать не было, поэтому я просто снес будку целиком. И бросился бежать по пристани, уже слыша за спиной визг тормозов машин спецназа, шум, крики, сигналы раций — словом, все звуки, означающие обычно, что Старина Билл[23] уже здесь и сейчас с вами разберется.

Я бежал по пристани, и вдруг что-то сильно ударило меня поперек бедер. «Перила», — запоздало сообразил я, летя вниз головой в Темзу.

Богиня реки Темзы может, конечно, сколько угодно утверждать, что ее река самая чистая из протекающих в промзоне на территории Европы. Но все же вода в ней отнюдь не настолько чиста, чтобы ее пить. Ощутив во рту ее металлический вкус, я принялся отплевываться. В ярде от меня на воде колыхалась темная фигура — Эш, лежащий навзничь.

Обычно на работу я надеваю «мартенсы». Они удобные, ноские и, что немаловажно, настолько хорошо подходят для драки, что до сих пор остаются любимой обувью всякого правильного скинхеда и футбольного фаната. Но, с другой стороны, они достаточно тяжелые, а это неудобно, когда падаешь в воду. Как только мне удалось их скинуть, я поплыл вперед поглядеть, как там Эш — его вода, похоже, держала лучше, чем меня. Было слышно, как он дышит, вроде уже громче и не так прерывисто.

— Эш, — спросил я, — тебе лучше?

— Гораздо! — отозвался Эш. — Вода солоновата, но зато приятная и теплая.

По мне так она была ледяная. Оглянувшись через плечо, я увидел своих коллег и соратников, обшаривающих лучами фонариков поверхность воды. Но это было не страшно: отлив еще не прекратился, и нас с Эшем отнесло уже на пару сотен ярдов от берега. То есть не страшно до тех пор, пока нас не вынесло в Северное море или же я не скончался от переохлаждения — а еще вернее, пока эти два события не случились одновременно.

Течение несло нас под арки моста Ватерлоо.

— Ты не предупредил меня, что она — бледная леди, — сказал вдруг Эш.

— А кто это такая?

— Леди Смерть, — пояснил он и добавил еще какое-то слово на непонятном языке, возможно, валлийском, хотя кто его знает.

— Эй, что это вы делаете в реке? — послышалось откуда-то сбоку.

Это произнес молодой женский голос с выговором, характерным для среднего класса. Сокращенные же гласные свидетельствовали о том, что при воспитании девушки много внимания уделялось ее произношению. А сама девушка, скорее всего, одна из дочек Матушки Темзы.

— Хороший вопрос, — бросил я. — Я ехал домой из Оксфорда, тут позвонил Эш, и все завертелось. А вы что делаете в реке?

— Сегодня наша смена, — отозвался второй голос.

Мы как раз выплыли из-под моста. Эш безмятежно лежал на поверхности воды, а я размышлял, одному ли мне тут трудно поддерживать беседу в ледяной воде. Ногу задело что-то теплое, я обернулся и увидел девушку — она только что вынырнула позади меня. Было плохо видно — свет фонарей на набережной сюда почти не доставал, — но я все же разглядел характерный кошачий разрез ее глаз и волевой подбородок. Все это явно досталось ей от мамы.

— Вы кто? Спасатели?

— Не совсем, — ответила девушка. — Выплывешь сам — хорошо. А не сумеешь — тебя заберет Матушка.

Первая девушка тоже вынырнула. Вода доходила ей до талии. Девушка стояла прямо и ровно, словно на табуретке. Я обратил внимание, что на ней черный костюм для подводного плавания с надписью «ORCA»[24] поперек груди. Несмотря на слабое освещение, эту девушку я узнал. Олимпия, она же протока Каунтерз, одна из младших дочерей матушки Темзы. А вторая, стало быть, ее сестра-близняшка Челси.

— Как тебе костюмчик? — спросила Олимпия. — Неопреновый. Лучший в своем классе.

— А вы разве не нагишом обычно плаваете? — поинтересовался я, припомнив их старшую сестричку Беверли, которая, когда я последний раз видел ее в воде, находилась там в чем мама родила.

— Размечтался! — фыркнула Олимпия.

Челси вынырнула сбоку от Эша.

— По-моему, я чую кровь, — проговорила она. — Эш, ты как?

— Гораздо лучше, — сонно отозвался Эш.

— Думаю, надо доставить его к Маме.

— Он попросил меня отвезти его к реке, — сообщил я. Ноги у меня уже очень устали, а оглянувшись, я обнаружил, что берег отодвинулся куда-то совсем далеко. Меня несло к середине реки, где течение сильнее всего.

— И чего же ты хочешь? Медаль и похвальную грамоту?

— Как насчет того, чтобы отбуксировать меня к берегу?

— Нет, так не положено, — сказала Олимпия.

— Но ты не бойся, — добавила Челси, — если захлебнешься и утонешь, мы тебя подберем.

После этого обе с громким всплеском скрылись под водой.

Я коротко выругался по этому поводу. Если бы зубы не стучали от холода, выругался бы гораздо длиннее и затейливее. Затем попытался определить, до которого берега плыть ближе. Это было нелегко, так как отлив вместе с течением нес меня к мосту Блэк-Фрайерс — тому самому, под которым подвесили в свое время банкира самого Господа Бога Роберто Кальви.[25] Не самое счастливое совпадение. Чувствуя, что коченею, я изо всех сил старался припомнить курс выживания в холодной воде, который проходил в начальной школе для получения аттестата по плаванию. Руки болели, ноги наливались тяжестью, а берега по-прежнему находились на равном от меня расстоянии.

В Темзе можно расстаться с жизнью совершенно запросто. Большому количеству людей это вполне успешно удается из года в год. И уже я начинал опасаться, что мне предстоит пополнить ряды этих бедолаг.

Наконец я определился — выбрал южный берег на том основании, что там пешеходная набережная, а значит, есть люди и кто-нибудь, наверное, мне поможет. Плюс башня Оксо-Тауэр, неплохой ориентир. Я не стал бороться с течением, а вместо этого, собрав последние силы, принялся выгребать к берегу.

Меня никогда нельзя было назвать отличным пловцом, но, когда у тебя есть реальная альтернатива пополнить собой печальную статистику, организм прямо-таки готов на подвиги. Мир вокруг меня словно сжался — в нем сейчас существовала только мокрая одежда, тянущая меня ко дну, усталые ноющие руки и холодные волны, катящие навстречу. Время от времени они злобно хлестали меня по лицу, я задыхался и отплевывался.

«Матушка Темза, — мысленно взмолился я, — ты ведь в долгу передо мной, так верни меня на берег!»

Тут я вдруг понял, что руки уже почти совсем не двигаются. Голову все труднее было удерживать над водой.

«Матушка Темза! — воззвал я снова. — Ну пожалуйста!»

И в какой-то момент начался прилив. Меня понесло назад, против течения, а затем небольшой водоворот закружил и мягко выбросил мое бренное тело на грязный илистый берег Темзы. Я полз вверх, оскальзываясь, пока хватало сил, потом перевернулся на спину. И долго лежал и пялился на тяжелые дождевые тучи, подсвеченные тусклым красноватым заревом городских огней, и размышлял о том, что в списке вещей, которые я не захочу повторять никогда в жизни, сегодняшние приключения непременно будут под первым номером. Было так холодно, что пальцы на руках и ногах совсем онемели, но меня трясло, и это было хорошо — вот если бы я даже дрожать не мог, тогда пора было бы пугаться. Собственно, я даже подумал, не остаться ли тут и не поспать ли — день, как ни крути, был долгий.

Однако, вопреки тому, что вы, возможно, слышали, в Лондоне почти невозможно лежать, постанывая, в публичном месте, не привлекая при этом внимания потенциальных добрых самаритян. Даже когда льет дождь.

— Эй, приятель, с тобой все в порядке?

Наверху, на парапете, были какие-то люди. Снизу я видел их перевернутые озадаченные лица. Жаждущие оказать мне помощь люди с мобильными телефонами наверняка помогут вызвать полицию, которая, в свою очередь, скорее всего, попросит меня помочь в расследовании угона некоей машины скорой помощи.

Не вмешивайся в дела магов, подумал я, ибо дела эти темны и весьма мокры.

Я подумал, не спастись ли бегством, но и врач и водитель скорой помощи в случае чего легко меня опознают. И вообще я так вымотался, что с трудом мог встать.

— Держись, парень, полиция уже едет! — донеслось сверху.

Полиция приехала через пять минут — для группы быстрого реагирования очень неплохо. Мне, как положено, выдали теплый плед и посадили на заднее сиденье микроавтобуса, где я сообщил, что преследовал подозреваемого и оказался не на той стороне реки. Они не задали мне ни одного из обычных для такого случая вопросов, и ни разу не упомянули моего воображаемого преступника. Я все гадал почему, пока рядом с полицейским микроавтобусом не затормозил «Ягуар». Только тут я понял, что у Найтингейла уже давно все схвачено.

По пути домой, как раз когда мы ехали по мосту Ватерлоо, наставник спросил, все ли в порядке с Эшем.

— Думаю, да, — ответил я. — На мой взгляд, Челси с Олимпией ничуть о нем не беспокоились.

— Отличная работа, — проговорил Найтингейл.

— У меня будут проблемы? — спросил я.

— Будут, но не с моей стороны, — ответил он.

И при этом, мерзавец, назавтра все равно поднял меня ни свет ни заря и тренироваться заставил вдвое дольше обычного!

После занятий я отправился в техкаморку, прихватив с собой распечатку данных из Оксфорда. А там кинул ее на шезлонг и попытался забыть о ней, как будто ее и вовсе нет. Вводить такое количество данных в базу нудно до невозможности и вряд ли стоит времени, которое мне предстоит на это потратить. Но когда я прочитал три письма от Лесли, в каждом из которых та жаловалась скуку, царящую в межсезонье в приморском городке, меня осенила одна несомненно гениальная, но абсолютно идиотская идея. Я написал ей в ответ — спросил, не желает ли она заняться вводом в базу большого количества нудных данных. Лесли ответила утвердительно. Я позвонил в курьерскую службу и сделал заказ на отправку документов. Нельзя просто так, без объяснений, взять и попросить Лесли ввести в «ХОЛМС» какие-либо данные, как бы скучно ей ни было. Поэтому я в общих чертах рассказал ей, кто такой Джейсон Данлоп и как мы пытались выяснить, связан ли он с Джеффри Уиткрофтом.

«Утерянные книги по магии! — ответила она. — Смерти моей хочешь? Бедная я, несчастная!»

«Зато теперь скучать не будешь», — написал я. На это она отвечать не стала.

Письмо доктора Валида содержало несколько изображений. То, что на них было, больше всего походило на тонкий срез кочана цветной капусты, однако сопутствующий текст гласил, что это мозг Майкла Аджайи по прозвищу Костяшка в разрезе. Я увеличил масштаб, и стали видны заметные неврологические повреждения, характерные для гипермагической атрофии. Именно она становится причиной смерти при злоупотреблении магией. А также, как мы выяснили при расследовании предыдущего громкого дела, в случае, если какой-нибудь ублюдок использует человека, чтобы колдовать опосредованно, через его сознание. Одна из полицейских аксиом гласит, что вещдоки, полученные эмпирическим путем, это козырь, который не перебьют никакие свидетельские показания и письменные заявления. То есть официально это, конечно, никакая не аксиома, ибо слово «эмпирический» многие полицейские ассоциируют разве что с Дартом Вейдером. Но могло бы быть и аксиомой!

Что ж, полученная информация подтверждала, что с Микки-Костяшкой разделались тем же манером, что и с Сайресом Уилкинсоном. Знать бы еще почему.

Я собрал надлежащие документы и передал их Молли, строго-настрого наказав не кусать курьера, когда тот за ними явится.

Спустившись в гараж, я обнаружил на лобовом стекле «Ягуара» бумажку, заткнутую за дворник. На ней неряшливым (что всегда меня удивляет) почерком Найтингейла было написано: «Вождение „Ягуара“ без стороннего контроля запрещено вплоть до момента предоставления водительского удостоверения соответствующей категории».

Итак, про курсы вождения ему все-таки известно.

Пришлось взять «Асбо» — ну и ладно, подумал я, надо же увеличивать пробег.

Чим — наверное, самая крайняя юго-западная точка города, почти на его границе. Это еще один типичный пригородный поселок, стремительно захапавший себе железнодорожную станцию, несколько пышных вилл в поздневикторианском стиле и до кучи множество смежных псевдотюдоровских особняков. Из-за таких явлений, как Чим, и был придуман Зеленый пояс — чтобы то же самое не произошло и с остальной частью юго-запада страны. Фотографии Чима украшают офисы проектно-конструкторских бюро всех шести графств, окружающих Лондон. И служат в качестве грозного предупреждения. А ведь он разросся задолго до заселения региона чернокожими!

Вилла Аджайи оказалась огромным особняком начала двадцатого века. Вдоль дороги тянулась целая цепочка таких домов. Из зелени перед домом — только маленький овальный палисадник, остальная часть площадки заасфальтирована — очевидно, чтобы было удобно ставить там два внушительных немецких автомобиля. По этому дому прямо-таки читалась история живущего в нем семейства. Папа с мамой эмигрировали сюда в конце шестидесятых, нашли работу, в которой добились блестящих успехов, и приобрели запущенный дом в не самом престижном районе. И теперь живут в роскоши за счет жилищного бума. Папа — глава семьи и носит костюмы, сшитые на заказ. У мамы три мобильных телефона, а спальня ломится от обувных коробок. Дети же непременно должны в скором времени стать врачами, юристами либо инженерами — именно в таком порядке, по убыванию престижности профессии.

Дверь мне открыла девушка примерно моего возраста. Родная сестра погибшего, подумал я. Или двоюродная. Тот же широкий лоб, высокие скулы, плоский нос. Лицо, впрочем, пухлее и круглее, чем у Майкла. На носу очки-полумесяцы в черной эмалевой оправе. Открыв дверь и увидев меня, девушка улыбнулась. Но ее улыбка быстро угасла, когда я представился. Одета она была в водолазку и спортивные штаны. Я ощутил запах пота и жидкости для полировки мебели. Войдя в дом, я увидел посреди холла пылесос «Хувер». На стенах висело множество фотографий в тщательно натертых воском деревянных рамках.

Я спросил девушку, как ее зовут.

— Марта, — ответила она и, очевидно, заметив, как я поморщился, усмехнулась: — Да-да, я знаю. Пойдемте на кухню.

Кухня была просторная, с большим дубовым столом, и выглядела бы абсолютно европейской, если бы не шеренги всевозможных кастрюль и поварешек и ряды пластиковых мисок, полных вяленой рыбы и листьев маниоки. Все это было чисто по-западноафрикански.

От чая с печеньем я отказался, и мы уселись за дальним концом стола.

— Мама в больнице, — сказала Марта. — А я пока прибираюсь.

Мне можно было не объяснять. На моей памяти скончалось достаточно маминых родственников, чтобы я успел как следует усвоить схему действий в подобных случаях. Вся родня, едва услышав про гибель Майкла Аджайи, устремится в дом его родителей — и помоги Марте Господь, если к моменту их прибытия в доме не будет стерильной чистоты.

— Он был старший сын? — спросил я.

— Единственный, — с горечью ответила Марта. — У меня есть еще две сестры, они с нами больше не живут.

Я понимающе кивнул. Любимчик родителей, которому достаются все лавры, в то время как сестры работают в поте лица.

— Давно он начал играть джаз?

— Микки-то? Да он всю жизнь его играл.

— И как, хорошо?

— Просто потрясающе.

Я спросил, не возражали ли родители против его решения стать музыкантом, но Марта сказала, что он это от них скрывал.

— Он числился на юридическом факультете колледжа Королевы Марии, — пояснила девушка. — Рассчитал, что для того, чтобы прославиться, потребуется не меньше четырех лет. А как только он прославится, родителям не о чем будет беспокоиться — если, конечно, вместе со славой придет богатство.

Марта, похоже, была полностью уверена, что это хороший план. Я спросил о его личной жизни — там вроде тоже не было проблем. По крайней мере таких, которые могли бы быть.

— Белая девушка? — спросил я.

— Ага, — сказала Марта. — Но Шери и правда очень хорошая и к тому же такая, знаете, шикарная и аристократичная, так что родители довольно спокойно ее восприняли.

Больше ничего о подруге брата Марта сказать не могла. Но пообещала расспросить родителей. Она сказала, что не представляет, кто бы мог желать зла Микки, и ничего подозрительного в его поведении тоже не замечала.

— Вышел из дома, и все, — сказала она, — а обратно его привезли мертвым.

Когда я ехал из Чима, позвонила мисс Гош из Союза музыкантов. Она жаждала рассказать мне о новой волне англо-индийского джаза, захлестнувшей Мумбай. Я не стал перебивать ее: путь говорит, все лучше, чем радио.

— Да, так вот, — произнесла вдруг она, — был у нас похожий случай. Один член Союза, Генри Беллраш, внезапно скончался сразу после выступления. Я помню это потому, что несколько раз общалась с ним, он всегда выглядел таким крепким и здоровым. Участвовал в Лондонском марафоне и все такое прочее…

Она назвала мне его адрес. Это оказалось в Уимблдоне, и я, поскольку все еще был на южном берегу Темзы, решил немедленно туда отправиться. К тому же я был абсолютно уверен, что дамоклов меч, повисший над моей головой после угона машины скорой, рано или поздно таки упадет. И приближать момент его падения мне отнюдь не хотелось.

— Не уверена, что понимаю, зачем вы здесь, — проговорила миссис Беллраш, предложив мне чашечку чая.

Я взял чашечку вместе с блюдцем (тонкий фарфор, наверняка специальный гостевой сервиз) и пристроил на коленях. Поставить ее обратно на сверкающий чистотой стол красного дерева я не осмелился, а уж о том, чтобы крайне неустойчиво приткнуть ее на подлокотнике дивана, не могло быть и речи.

— Нам положено расследовать все случаи внезапной смерти, — пояснил я.

— Чего ради? — спросила миссис Беллраш, изящно усаживаясь в кресло напротив меня.

Аните Беллраш, вдове Генри Беллраша по прозвищу Трубач, было лет пятьдесят пять. Одета она была в лиловые широкие брюки и тщательно отглаженную белую блузку. Волосы у нее были светлые, песочного оттенка, а голубые глаза неприветливо щурились. Она жила в частном доме из серого кирпича, построенном где-то в середине тридцатых. Таких домов на окраинах британских городов множество. Этот конкретный дом находился в Уимблдоне, и в нем было много добротной дубовой мебели, устеленной ажурными салфеточками. На стульях красовались чехлы в цветочек, на полках стояли дрезденские статуэтки. Все это было как-то по-мещански — но иначе, чем бывает в домах одиноких кошатниц. Возможно, дело было в холодном взгляде серо-голубых глаз миссис Беллраш, но я отчего-то явственно ощущал, что здесь царит мещанство агрессивное, нет, даже воинствующее. То самое, которому достало силы и воли завоевать Империю и при этом сохранить способность со вкусом одеться к ужину. Если бы тут осмелился появиться хоть один представитель семейства сборной мебели ИКЕА, то наверняка вспыхнул бы сам собою и бесславно сгинул.

— Из-за Гарольда Шипмана,[26] — ответил я. — Знаете такого?

— Тот врач, что убивал своих пациентов? — уточнила она. — Ясно. Делаете произвольную проверку неожиданных смертей для подтверждения отчетности. И наверняка используете автоматические системы распознавания образцов для выявления необычных тенденций в статистике.

Звучало заманчиво. Но я был убежден, что мы не используем ничего подобного, — потому что в работе полиции есть одно простое правило: проблемы сами тебя найдут, так что специально их выискивать не надо.

— Я только собираю данные, — сказал я.

— Конечно, кто-то же должен этим заниматься, — сказала она. — Хотите печенья?

Печенье было хорошее, дорогое, с глазурью из горького шоколада — никак не меньше пятидесяти процентов какао.

Генри Беллраш научился играть на кларнете, когда служил в армии. Он поступил в Королевский инженерный корпус и со временем дослужился до майора. После чего, в самом начале двухтысячных, ушел на пенсию довольно молодым.

— Мы познакомились в армии, — проговорила миссис Беллраш. — Он был блестящим капитаном, как и я. Это было очень романтично. Но в те времена стоило только выйти замуж — и тебя тут же отправляли в отставку.

Как ни парадоксально, на гражданке миссис Беллраш устроилась примерно на ту же должность, которую занимала в армии.

— Только, конечно, зарплата была гораздо привлекательнее.

Я спросил, что это была за должность, но миссис Беллраш ответила, что не может мне этого сказать.

— Это строго секретно, — ответила она. — Вы же понимаете, закон о государственной тайне и все такое прочее.

Она умолкла и отхлебнула чай. Потом взглянула на меня поверх чашки.

— Так что вы хотели узнать о смерти моего мужа?

Если кто и был счастлив на пенсии, так это Генри Беллраш. У него был дом с садом, любящие внуки — и, конечно, любимая музыка. Иногда он вместе с друзьями играл в одном местном пабе — исключительно для собственного удовольствия.

— Но он был членом Союза музыкантов, — заметил я.

— В этом весь Генри, — сказала вдова, — он ведь вышел из низов и всегда ощущал духовное родство с простыми людьми.

— А вы не замечали в его поведении ничего странного? — задал я стандартный вопрос.

— Например? — слегка насторожилась она.

— Задержки допоздна, неожиданные отлучки без объяснений, забывчивость, — перечислил я. Без всякого результата. — Смена старых привычек? Необычные счета, чеки по оплате кредитной картой?

Вот теперь попал. Она взглянула мне в глаза и тут же отвела взгляд.

— Он регулярно делал покупки в одном магазине в Сохо, — сказала женщина. — От меня он даже не пытался это скрыть, и в выписках по его кредитке эти покупки зафиксированы. А после смерти Генри я нашла в его кошельке несколько чеков.

Я спросил, откуда они.

— Из «Чулочка», — ответила она.

— Это же бутик женского белья?

— Вы его тоже знаете?

— Один раз проходил мимо, — ответил я. На самом деле я как-то раз целых десять минут пялился в витрину этого бутика, но это было в три часа ночи, я был на дежурстве и умирал со скуки. — А вы уверены, что он купил это не вам в подарок?

— Я совершенно уверена, что никогда не получала таких смелых подарков, как, например, алый корсет «Элоэтта» из натурального шелка и трусики к нему, — ответила она. — Не то чтобы я была против. Меня бы такой подарок шокировал, да — но не могу сказать, что мне было бы неприятно.

Люди предпочитают не говорить об умерших плохо, даже если те были негодяями. А уж о близких и родных — тем более. Сознательно забывают все плохое, что сделал им покойник, — да и для чего это помнить? Он ведь все равно уже больше так никогда не сделает. Поэтому следующий вопрос я задал максимально нейтральным тоном:

— Вы полагаете, у него была связь на стороне?

Она встала и, подойдя к антикварному столику, взяла с него конверт.

— Учитывая специфику этих подарков, — проговорила она, протягивая конверт мне, — я не могу найти другого объяснения. А вы?

В конверте оказалась пачка чеков, большей частью напечатанных обычным кассовым аппаратом, но было и несколько заполненных от руки — как я понял, нарочито старомодным почерком. Наверху каждого такого чека стоял логотип — «ЧУЛОЧЕК».

«Ваш Генри мог быть и трансвеститом», — подумал я, но вслух это предположение высказывать не стал.

Джакомо Казанова, первый жеребец Италии, прибыв в Лондон, обнаружил, что одна из его экс-любовниц и мать его детей скрывается в Карлайл-хаусе, бывшей резиденции герцога Солсбери, фасад которой выходит на площадь Сохо. Эту даму звали Тереза Корнелис,[27] и за заслуги в области развлечений, прожигания жизни и организации изысканных салонов она получила прозвище Царицы Наслаждений.

«Карлайл-хаус» стал первым в Лондоне клубом для избранных. За скромный взнос там можно было насладиться оперным пением, вкусными блюдами и, по слухам, выпить в приятной компании. Именно Тереза стала основоположницей освященной впоследствии временем традиции Сохо: собрать большую толпу народа, напоить всех как следует, а потом ободрать как липку. Но, увы, ей лучше удавалось устраивать приемы, нежели считать деньги, и в результате через двадцать лет, успев дважды обанкротиться и дважды восстановить состояние, она умерла в нищете и одиночестве в долговой тюрьме.

Взлет и падение Терезы Корнелис доказывают три факта: что за грехи платят дорого, что от оперы лучше просто отказаться и что разнообразить свой портфель ценных бумаг никогда не вредно. Последнее приняла к сведению другая итальянка — Габриэлла Росси, в детстве приехавшая в Лондон как беженка, дело было в 1948 году. Карьеру начала с торговли одеждой, а впоследствии открыла первую сеть магазинов «Чулочек». А там принялась получать прибыль от платы за грехи (исполненные вкуса, надо признать), отказалась от оперы и всегда следила за тем, чтобы финансовые документы были в полном порядке. Умерла она в 2003 году, имея титул кавалерственной дамы, пожалованный за служение греховности, и оставила после себя несколько бутиков роскошного белья.

В том из них, что находится в Сохо, администратором работала худенькая светловолосая женщина в строгом брючном костюме. Блузки под ним, впрочем, не было. Запястья у нее были тоненькие-претоненькие, того и гляди переломятся. Она откровенно удивилась, когда я показал удостоверение и поинтересовался, не помнит ли она Генри Беллраша. А когда я предположил, что он покупал корсет для себя, она просто расхохоталась.

— Очень сомневаюсь, — проговорила она, отсмеявшись. — У этого корсета винтажная талия, в затянутом состоянии она будет дюймов на десять уже бедер. Вряд ли мужчина сможет надеть что-то подобное.

Магазин был оформлен со вкусом — старинные стеллажные полки и шкафчики придавали помещению уютную ретро-атмосферу, в которой даже англичанки могут насладиться примеркой кружевного белья в полной уверенности, что оно хранится в современных упаковках, на полукруглых вешалках. Одну стену украшали фото девушек — черно-белые и цвета сепии, традиционная гамма шестидесятых годов. Девушки были полуобнаженные либо в корсетах и кружевных трусиках, которые наверняка кружили голову еще моему папе. Одним из них была знаменитая работа Морни — портрет Кристин Килер,[28] где она сидит верхом на деревянном стуле, довольно неудобном на вид. Некоторые другие фото были с автографами, я даже узнал одну подпись: Расти Гейнор, легендарная королева лондонских стрипитизерш эпохи шестидесятых.

Администратор внимательно просмотрела мои чеки.

— Точно не для мужчины, — покачала она головой, — не те размеры. Однако, судя по полному списку, речь идет о крепкой спортивной девушке. Я бы сказала, что эти вещи были куплены для выступления на сцене.

— Какого выступления?

— Для бурлеска, костюмированного танца, — пояснила она, — это совершенно точно. Возможно, для одной из девочек Алекса. Я имею в виду Александера Смита, он импресарио в клубе «Алая кошечка». Организует мероприятия высшего класса.

— Стриптиз?

— О, — выдохнула администратор, — не стоит это так называть!

Бурлеск от стриптиза, как я понял, отличается исключительно тем, что это высший класс.

— У нас нет шестов на сцене, — сказал мне Александер Смит, импресарио представлений в жанре бурлеска, худой мужчина с каким-то лисьим лицом.

Одет он был в старомодный бежевый костюм. У пиджака были длинные и широкие лацканы в стиле семидесятых годов. Галстук-селедка, впрочем, отсутствовал: нет в мире совершенства. Зато имелся широкий лиловый шейный платок, носовой платочек того же оттенка в нагрудном кармане и, вполне вероятно, шелковые носки. Александер Смит был настолько похож на голубого, что я даже не сильно удивился, когда узнал, что у него есть жена, дети и даже внуки. Ни один гей не стал бы так тщательно наряжаться под гея. Он с радостью показал мне фото своей благоверной с малышками Пенелопой и Эсмеральдой и объяснил, почему считает шесты дьявольским изобретением.

— Это выдумка самого Вельзевула! — заявил он. — Идея стриптиза в том, чтобы под музыку снимать с себя одежду. В этом нет настоящей чувственности: клиенты хотят, чтобы девушка сняла трусики, девушка хочет получить деньги. Трах-бах-бам, мерси, мадам!

На заднем плане белая фигуристая девушка на малой сцене крутила бедрами под кавер-версию «Baby's Got Back» в исполнении группы «Lounge Against the Machine». На девушке было гимнастическое трико и свободный розовый топ. Ни трусиков, ни того, что под ними, видно не было — и тем не менее я смотрел на нее как загипнотизированный. Заметив это, Смит обернулся через плечо.

— Это искусство обаяния и чувственности, — сказал он. — На такое шоу вы даже маму можете пригласить.

«Нет, свою маму точно не могу, — подумал я. — Она чужда постмодернизма».

Я показал Смиту фотографию Генри Беллраша, которую мне дала его вдова.

— Это Генри, — сказал Смит. — С ним что-то случилось?

— Он был у вас завсегдатаем? — с ходу спросил я.

— Он — истинный артист, — сказал Смит. — Музыкант. Прекрасный, просто великолепный кларнетист. Выступает у нас вместе с прелестной девушкой по имени Пегги. Это шоу высшего класса — только он с кларнетом и она. Она танцует под его музыку. Ей достаточно снять перчатку, чтобы полностью приковать к себе внимание публики. Когда она остается топлесс, зрители громко вздыхают: понимают, что номер подходит к концу.

— Их отношения были только деловыми? — спросил я.

— Вы все время говорите в прошедшем времени, — заметил Смит. — С ним действительно что-то случилось?

Я пояснил, что Генри Беллраш скончался и я провожу обычное в таких случаях расследование обстоятельств.

— Как это прискорбно, — сказал Смит. — А я-то все думал, куда они пропали. А что касается вашего вопроса, подтверждаю, их отношения носили исключительно деловой характер. Ему нравилось играть, ей — танцевать. Думаю, этим они и ограничивались.

Да, а еще ему нравилось покупать ей сценические костюмы. Возможно, он расценивал это как выгодное капиталовложение. Интересно, стоит ли рассказывать об этом его вдове?

Я спросил Смита, нет ли у него фото с выступлений этой загадочной Пегги. Он сказал, что здесь, в клубе, точно нет, но где-нибудь наверняка есть.

Я спросил, когда они выступали в последний раз. Оказалось, в первых числах сентября, меньше чем за сутки до внезапной смерти Беллраша.

— Они выступали здесь? — спросил я. Две недели — это слишком долго, а вестигии неустойчивы, и все же проверить стоило.

— Нет, — ответил Смит, в гораздо более шикарном месте. В «Парижском кафе», на Летнем фестивале бурлеска. Мы проводим его ежегодно, чтобы поддержать интерес публики к нашему жанру.

Я вышел на улицу, отчаянно моргая, — глаза отвыкли от солнечного света. Но в себя прийти не успел: на меня спикировала Симона Фитцуильям.

— Констебль! — просияла она, взяв меня под руку. — Вы снова в моих краях, какими судьбами на этот раз?

Ее рука, прижатая к моему боку, была мягкой и теплой. Я ощутил запах жимолости и карамели.

Я объяснил, что занимаюсь расследованием обстоятельств нескольких странных смертей.

— Включая гибель бедного Сайреса? — спросила она.

— Боюсь, что так.

— Что ж, я твердо решила оставить прошлое в прошлом, — сказала Симона. — И Сайрес бы не хотел, чтобы я раскисала. Он верил в то, что жить надо сегодняшним днем, — а еще в принципы двойной бухгалтерской записи. Но, с другой стороны, если бы все жили по одним и тем же правилам, это было бы так скучно! Ну так куда вас теперь ведет след?

— Мне нужно осмотреть «Парижское кафе», — ответил я.

— О! — воскликнула она. — Я там сто лет не была! Возьмите меня с собой, я буду вашей отважной помощницей!

Ну как я мог отказать?

Чтобы попасть в «Парижское кафе», я соврал, что отдел по контролю над ночными клубами уполномочил меня провести проверку без предупреждения. Пяти минут будет достаточно, сказал я. Либо дежурный администратор поверила, либо ее зарплата не стоила того, чтобы проявлять излишнюю дотошность.

Внутри меня встретило буйство красок: позолота, алый бархат и ярко-синие гардины. Главный зал был овальный, в одном его конце виднелись два симметричных лестничных пролета, в другом — небольшая сцена. Круговой балкон, нависающий над головой по всему периметру зала, неприятно напомнил Королевскую Оперу.

— Здесь прямо-таки чувствуешь, как оживает история, — проговорила Симона, сжав мой локоть. — Сам принц Уэльский любил бывать здесь время от времени.

— В таком случае, надеюсь, еда здесь натуропатическая, — сказал я.

— А что значит «натуропатическая»?

— Ну, фасоль там, рис, все такое, — начал я объяснять и запнулся: понял, что сам не знаю, что обозначает это слово. — В общем, здоровая еда, — сказал я.

Вряд ли такое понравилось бы принцу, — сказала Симона. Потом шагнула вперед и встала со мной лицом к лицу. — Здесь положено танцевать, — заявила она.

— Но музыки же нет, — возразил я.

— А мы можем напевать себе под нос, — сказала она. — Только не говорите, что не умеете!

— Сначала нужно осмотреть сцену, — напомнил я. Не столько ей, сколько себе.

Симона попыталась сделать вид, что надулась, но уголок рта предательски дернулся, и обиженная гримаска не получилась.

— Когда полиции работа предстоит, — сказала она, — у всех констеблей разнесчастный вид.[29]

На крошечной сцене едва-едва хватало места для кабинетного рояля и, допустим, трех музыкантов, если они стройные. Я категорически не мог представить, чтобы Пегги с ее пышными формами умудрялась демонстрировать здесь свое искусство и не сваливалась со сцены. О чем и сказал Симоне.

— Хм, — отозвалась та, — мне кажется, эта сцена выдвигается вперед и становится просторнее. Наверное, в театрах это называется «выдвижная сцена». Точно, я помню, как какая-то группа играла на выдвинутой части.

Я чувствовал их. Вестигии, слоями въевшиеся в стены «Парижского кафе». Отголоски смеха, запах чая, обрывки мелодий. И внезапный, резкий привкус крови на языке. Словно я в старом храме, впитавшем в себя такое количество событий и жизненных историй, что выделить что-то одно из этого сгустка невозможно. По крайней мере, что-то мало-мальски свежее. Вестигии не «записываются» на предметы, как музыка на пленку или винил. Они больше похожи на воспоминания или обрывки снов. Чем усерднее пытаешься их уловить, тем быстрее они ускользают.

Вспышка, кирпичная пыль в воздухе, звенящая тишина. Я вспомнил: «Парижское кафе» было разрушено во время лондонских бомбежек. Погибли почти все музыканты, находившиеся здесь, в том числе легендарный Кен Джонсон. Наверное, поэтому я и почувствовал тишину. Жизнерадостный мерзавец Полидори упоминал в своей книге, что рядом с общим чумным могильником, который он исследовал, ощущалась «бездна одиночества».

— Вы обещали мне танец, — напомнила Симона.

Вообще-то я ничего не обещал, но тем не менее обнял ее, а она прижалась ко мне теснее. И принялась мурлыкать себе под нос, и мы бездумно топтались на одном месте. Я никак не мог разобрать мелодию. Рука Симоны крепче обвила мне талию, и это здорово заводило.

— Смелее, — мурлыкнула Симона.

Я начал потихоньку тереться об нее. Внезапно вспомнилась Брикстонская академия и Лиза Паскаль, которая жила в «Стоквелл-Парк-эстейт» и всерьез вознамерилась стать моей первой женщиной. Но кончилось все тем, что ее вывернуло наизнанку на тротуаре Астория-парк, а я уснул мертвым сном на диване в гостиной ее родителей.

И тут я услышал. Вступление Джонни Грина, но в свинговой аранжировке, а потом голос, словно бы издалека. Он пел: «Мне так грустно и одиноко… Я тоскую лишь о тебе».

Симона была небольшого роста и поэтому со всеми удобствами прижалась щекой к моей груди — и только тогда я понял, что напеваю себе под нос, а она мне подпевает. Аромат ее духов мешался с вестигиями — с запахом пыли, с тишиной, а слова я песни знал хорошо и мог петь четко. «Как же ты не понял, любимый: я душой и телом твоя».

Симона встрепенулась. Потом обняла меня за шею и, притянув мою голову к себе, прошептала на ухо:

— Отвези меня домой.

Мы практически пулей вылетели из машины, едва доехав до Бервик-стрит. Симона открыла дверь подъезда заранее приготовленными ключами. За дверью обнаружилась крутая узкая лестница, покрытая грязным ковролином. На потолке висела лампочка в сорок ватт, а автоматический выключатель наверняка был из тех, что всегда выключаются раньше, чем успеешь подняться. Я шел вслед за Симоной по третьему пролету лестницы, огибающей некую странную конструкцию, сооруженную, наверное, еще в пятидесятые, когда здесь жили французские горничные. Лестница действительно была очень крутая, и я уже запыхался. Однако покачивающиеся бедра Симоны манили меня за собой. Последний пролет, и мы выбрались на крышу. Я краем глаза успел заметить кованый парапет, густо разросшиеся цветы в горшочках, небольшой столик под бело-голубым солнечным зонтиком. А потом мы принялись яростно целоваться, и она крепко ухватила меня за ягодицы, прижимая к себе. И мы упали на матрас.

Если говорить начистоту, невозможно стянуть с себя узкие джинсы, сохраняя достойный вид. Особенно если рядом прекрасная женщина, которая одной рукой обнимает вас за талию, а другую запустила вам в трусы. В итоге все равно будете бешено дрыгать ногами, стремясь скинуть наконец проклятые штаны. Я, будучи джентльменом, помог Симоне освободиться от леггинсов. А вот вся остальная одежда могла и подождать: Симона не была настроена на долгую прелюдию. Она толкнула меня на пол, оседлала и нанизалась на меня до самого основания. Мы предавались страсти с великим энтузиазмом и довольно долго, но в какой-то момент я открыл глаза. Убывающая луна словно выглядывала из-за плеча Симоны, я держал ее за талию, а она так и скакала на мне. Потом запрокинула голову, вскрикнула, и мы кончили одновременно.

Симона без сил улеглась на меня сверху, зарывшись лицом мне в плечо. Ее кожа была горячая и липкая от пота.

— Трахни меня, — сказал я.

— Что, опять? — улыбнулась она. — А ты ненасытный!

Я тут же завелся снова, ибо ничто так не воодушевляет мужчину, как лесть. Да, мы до такой степени легковерны, когда речь заходит о сексе. Было холодно, и я, переворачивая Симону на спину, начинал уже дрожать. Она раскинула руки, призывая меня в объятья, но я вместо этого начал целовать ее, спускаясь губами от груди к животу, до пупка. Она обхватила руками мою голову, пытаясь направить ниже, но я вывернулся. Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей — таков мой девиз. Но в конце концов я прижался губами туда, куда она хотела, — и не поднимал головы до тех пор, пока она не задрала ноги вертикально и не распрямила колени. А потом я проделал свой скользкий путь обратно к ее губам. И снова вошел в нее. Лодыжки Симоны скрестились у меня на спине, руки, будто змеи, обвили меня за плечи, и способность мыслить ясно покинула меня на довольно долгое время.

Наши тела со влажным звуком разъединились, и какое-то время мы лежали, остывая, и вдыхали ночную прохладу. Потом Симона поцеловала меня долгим, жадным поцелуем и поднялась с матраса.

— Сейчас вернусь, — сказала она.

Я смотрел, как она, покачивая бледными полными ягодицами, прошла по крыше и скрылась за дверью. Света луны и фонарей вполне хватало, чтобы разглядеть сад, разбитый на перестроенной плоской крыше. По мощным плитам под ногами и парапету высотой по пояс было видно, что перестраивали ее капитально. По углам крыши стояли деревянные кадки, в каждой росло что-то среднее между гигантским цветком и карликовым деревом. Матрас, на котором я лежал, при ближайшем рассмотрении оказался обтянут полиэтиленовым чехлом и был, несомненно, составной частью уличного дивана. Остывающий полиэтилен начинал холодить мою голую задницу. Да я и весь уже озяб.

Снизу послышались приглушенные голоса, отдаленный шум вечеринки — обычное дело вечером в Сохо. Внезапно я очень остро осознал тот факт, что лежу в чем мать родила на крыше дома посреди Лондона. И подумал: только бы воздушная полиция не патрулировала сейчас этот район, иначе у меня есть все шансы повеселить публику на «YouTube» роликом «на крыше и без трусов».

Я уже почти решил встать и одеться, но тут вернулась Симона с ватным одеялом и старомодной плетеной корзинкой для пикников с буквами F&M на боку. Корзинку она шмякнула рядом с матрасом, а одеялом накрыла меня.

— Замерз, — сказала она.

— Конечно. Бросила меня тут на крыше, я чуть не закоченел! — возмутился я. — За мной уже хотели высылать спасательный вертолет.

Симона обняла меня, согревая, и мы так посидели некоторое время. А потом решили исследовать содержимое корзинки. Это оказался самый что ни на есть традиционный набор для пикника от «Фортнума и Мейсона»,[30] куда входил стальной термос с горячим шоколадом, бутылка коньяка «Хайн» и целый баттенбергский торт в пергаментной обертке. Не удивительно, что Симона не скоро вернулась.

— У тебя что, стратегический запас?

— Люблю быть готовой к неожиданностям.

— А ты знаешь, что Казанова, когда бывал в Лондоне, жил где-то здесь? — спросил я. — Отправляясь на свидание, он брал с собой саквояж с яйцами, тарелками и спиртовкой. — Моя ладонь скользнула по ее теплой полной груди. — Таким образом, где бы он ни провел ночь, на завтрак всегда можно было сделать яичницу.

И я поцеловал Симону. Ее губы пахли шоколадом.

— Никогда не думала, что Казанова был бойскаутом, — улыбнулась она.

Мы укутались одеялом и, глядя, как луна опускается за крыши Сохо, ели баттенбергский торт и слушали полицейские сирены, завывающие на Черинг-Кросс-роуд и Оксфорд-стрит. А потом, отдохнув немного, занялись бешеным сексом и продолжали до тех пор, пока то, что заменяет в Сохо рассветный птичий хор, не возвестило наступление нового дня.

Думаю, старина Джакомо оценил бы.

Сэр Роберт Марк был комиссаром лондонской полиции с 1972 по 1977 год и прославился двумя вещами: рекламой шин «Гудьер», где говорит фразу «Я уверен, это основной вклад в безопасность дорожного движения», и операцией «Земляк», в ходе которой расследовал многочисленные случаи коррупции внутри своего ведомства. В те времена, которые «Дейли Мейл» называет старыми и добрыми, всякий сознательный коп мог втрое увеличить свой доход, просто вовремя тормознув кого-нибудь на улице — и за небольшую мзду вооруженный грабитель оставался на свободе. Нет, потом, конечно, сотрудники полиции всегда старались повесить на кого-нибудь нужное обвинение, ведь главное — чтобы правосудие восторжествовало, а преступники были наказаны. Комиссар Марк на все это смотрел скептически. И добился самой суровой антикоррупционной проверки за всю историю Лондонской полиции. Вот почему именно его именем полицейские наставники пугают своих питомцев. Ведите себя достойно, молодые люди, иначе явится ужасный сэр Роберт Марк и вышвырнет вас из ведомства. Наверное, именно по этой причине нынешний комиссар распорядился повесить портрет сэра Роберта в приемной так, чтобы тот смотрел прямо на кресла для посетителей — неудобные, обтянутые зеленым кожзаменителем. Кресла, в которых в данный момент сидели и ждали мы с Найтингейлом.

Если вы младший офицер полиции, то ничего хорошего от встречи с Самим ждать не стоит. Когда я был здесь в прошлый раз, то принес клятву ученика мага. Теперь же сильно подозревал, что настала очередь проклятий. Найтингейл сидел рядом, читал «Телеграф» и казался вполне спокойным. На нем был легкий костюм песочного цвета марки «Дэвис и сын» — либо совершенно новый, либо, что вероятнее, сохранившийся с незапамятных времен и вновь вошедший в моду. Я же надел форму, ибо, когда грядет разнос от начальства, форма — верный союзник констебля. Особенно если она до хруста отглажена Молли, которая явно квалифицирует малейшую морщинку на брюках как хорошо замаскированного и очень опасного врага.

Секретарша открыла нам дверь кабинета.

— Комиссар готов принять вас, — сказала она.

Мы поднялись и пошли держать ответ.

Кабинет комиссара не поражает воображение. Отнюдь не дешевый ковер и множество деревянных панелей все же не в силах оживить унылый серый бетонный костяк здания Нового Скотланд-Ярда, построенного в середине шестидесятых. Но в лондонской полиции служит свыше пятидесяти тысяч человек, а ее бюджет составляет четыре с половиной миллиарда фунтов, и отвечает она абсолютно за все, от пресечения хулиганства в Кингстоне до борьбы с экстремизмом в Уайтхолле. Так что комиссар вполне может иметь ничем не примечательный кабинет.

Комиссар сидел в своем кресле и ожидал нас. На нем была форменная кепка, и когда я ее увидел, то окончательно понял, как крепко мы влипли. Мы остановились возле его стола, и Найтингейл явственно дернулся — в последний момент удержался, чтобы не отдать честь. Комиссар даже не шелохнулся. Никаких рукопожатий и тем более предложений присесть.

— Старший инспектор Найтингейл, — проговорил он, — я уверен, вы успели ознакомиться с рапортами, имеющими отношение к событиям в минувший понедельник ночью.

— Да, сэр, — ответил Найтингейл.

— Вы в курсе претензий, предъявленных сотрудниками Лондонской службы скорой помощи, и содержания предварительного отчета Комитета по профессиональной этике?

— Да, сэр.

Я вздрогнул.

Комитет по профессиональной этике, эти монстры в человеческом обличье, бродят среди нас, ввергая рядовых сотрудников в трепет и отчаяние. Если ощутишь за спиной холодное дыхание Комитета — вот как я сейчас, — первым делом следует определить, от какой именно его составляющей оно исходит. В моем случае это вряд ли был отдел борьбы с коррупцией или отдел служебных расследований, поскольку угон машины скорой помощи может быть расценен скорее как преступная глупость, нежели как глупое преступление.

По крайней мере, я надеялся, что Комитет воспринял это именно так, и, соответственно, разбираться со мной будет Отдел контроля над неправомочными действиями в отношении граждан. Этот отдел работает с офицерами полиции, по вине которых нашей организации предъявляются судебные иски — в том числе и со стороны возмущенных врачей скорой помощи.

— Вы подтверждаете вашу оценку действий, совершенных констеблем Грантом в ту ночь?

— Да, сэр, — ответил Найтингейл. — Я совершенно уверен, что констебль Грант, попав в затруднительное положение, предпринял быстрые и решительные действия с целью предотвратить гибель лица по имени Эш Темз. Если бы он не вытащил из раны железный прут или, вытащив, не отвез Эша к реке, пострадавший, несомненно, скончался бы — как минимум от потери крови.

Комиссар посмотрел на меня в упор. Я затаил дыхание — и осознал это, только когда он снова перевел взгляд на Найтингейла.

— Вы остались на руководящей позиции вопреки своему физическому состоянию только потому, что я был убежден, что вы единственный старший офицер, чья квалификация позволяет заниматься «особыми» случаями, — сказал он. — Я ошибался?

— Нет, сэр, — ответил Найтингейл. — До тех пор, пока констебль Грант не закончит свое обучение, я остаюсь единственным офицером лондонской полиции, имеющим соответствующую квалификацию. И поверьте, сэр, меня это тревожит не меньше, чем вас.

Комиссар кивнул.

— Итак, поскольку совершить этот поступок Гранта вынудили обстоятельства, я готов списать его действия на недостаточный контроль с вашей стороны. Это повлечет устный выговор с занесением в ваше личное дело.

С этими словами комиссар снова устремил взгляд на меня. Я моментально нашел на стене позади него деревянную панельку и прикипел к ней взглядом — так безопаснее.

— Если принять во внимание вашу неопытность и то, что вам пришлось действовать по собственному усмотрению в ситуации, которая… — он задумался, подбирая слова, — не вполне укладывается в рамки обычной работы полиции, я хотел бы напомнить, что вы принесли присягу не только констебля, но и ученика мага. И были при этом поставлены в известность, что от вас будут ожидать нестандартных действий. Поэтому в данном случае никаких дисциплинарных взысканий не последует и в ваше личное дело этот случай также занесен не будет. Однако я бы хотел, чтобы в дальнейшем вы проявляли в работе больше аккуратности и такта, а также постарались свести к минимуму имущественный вред. Вы меня поняли?

— Да, сэр, — ответил я.

— Имущественный вред, — продолжал комиссар, глядя теперь уже на Найтингейла, — включая повреждения автомобиля скорой помощи, подлежит возмещению не из общего бюджета организации, но из средств «Безумия». Как и любые судебные издержки, которые могут возникнуть в ходе процесса, начатого против лондонской полиции. Это тоже понятно?

— Да, сэр, — хором сказали мы.

От облегчения меня прошиб пот. Единственная причина, по которой я избежал серьезного разбирательства и последующего дисциплинарного взыскания, — то, что комиссар, возможно, не очень хочет объяснять Управлению лондонской полиции, почему один из младших офицеров выполнял, хоть и временно, функции руководителя оперативного отдела. Любой адвокат, которого я выбрал бы из Федерации полиции, от души поразвлекся бы с фактом отсутствия руководства со стороны старшего офицера — а Найтингейл, как вы помните, был на больничном. Прибавьте к этому еще последствия для здоровья и жизни, которые могла повлечь необходимость прыгнуть в Темзу посреди ночи.

Я был уверен, что инцидент исчерпан. И был неправ. Комиссар, нажав на кнопку селектора, сказал:

— Пригласите.

Посетителей я узнал сразу. Один был белый мужчина средних лет, невысокий и поджарый. В своем голубом костюме в тонкую полоску, шитом явно на заказ, он выглядел непривычно щеголевато. Галстука на нем, впрочем, не было, а шевелюра наверняка сопротивлялась расческе с упорством живой изгороди. Оксли Темз, мудрейший из сыновей Батюшки Темзы, его главный советник, агент по связям с общественностью и специалист по разборкам. Искоса глянув на меня, он сел в предложенное комиссаром кресло справа от его стола.

Второй посетительницей была приятная светлокожая дама с острым носом и узким разрезом глаз. На ней был черный костюм от Шанель — жакет и юбка. Если сопоставить его по классу с машиной, то это была бы машина, способная разогнаться до шестидесяти миль меньше чем за четыре секунды. Леди Тай, любимая дочка Матушки Темзы, выпускница Оксфорда и честолюбивая коррупционерша. Она явно была рада меня видеть — и мне это ничего хорошего не сулило. Леди Тай села рядом с Оксли, и я понял, что выволочка еще не окончена и что меня ждет Часть Вторая, Индивидуальная.

— Думаю, вы знакомы с Оксли и леди Тайберн, — проговорил комиссар. — Их патроны поручили им прояснить ситуацию касательно Эша Темза.

Повернувшись к Оксли и Тай, он спросил, кто будет говорить первым. Тай встретила его взгляд.

— У меня вопрос к констеблю Гранту, — сказала она. — Могу я его задать?

Комиссар кивком дал понять, что отдает меня на растерзание.

— Вы хоть на миг дали себе труд задуматься, что сталось бы с моей сестрой, если бы Эша убили? — проговорила она.

— Нет, мэм, — ответил я.

— Странное признание, особенно учитывая, что именно вы способствовали заключению договора, — сказала она. — Тогда, возможно, вы были не полностью в курсе условий обмена заложниками? Или просто забыли о том, что, если Эша под нашим кровом настигнет смерть, жизнь моей сестры станет расплатой? Вам известно, что означает слово «расплата»?

Я похолодел. Потому что действительно не задумывался о таких последствиях — ни когда отправлял Эша в рейд по клубам, ни когда нырял вместе с ним в Темзу. Если бы он тогда погиб, Беверли Брук, сестра леди Тай, заплатила бы за это самым дорогим — жизнью. Это означало, что я в ту ночь чуть не угробил двух человек.

Я глянул на Найтингейла — тот нахмурился и кивнул мне: мол, отвечай.

— Я знаю, что означает это слово, — проговорил я. — Но я и предположить не мог, что Эш станет подвергать себя опасности, ведь он казался столь же серьезным и рассудительным, как его братья.

Оксли прыснул, заработав возмущенный взгляд Тайберн.

— Однако я не рассчитывал, что он окажется таким храбрым, решительным и предприимчивым, — добавил я.

Теперь уже Оксли взглядом постарался дать мне понять, что не стоит перегибать палку. Я проигнорировал его: бороться с леди Тай бесполезно просто потому, что она сперва выждет, пока вы перестанете плясать вокруг, а потом ударит.

— Поскольку мне, разумеется, известно, какую именно роль сыграли инспектор Найтингейл и констебль Грант в деле подписания мирового соглашения, — проговорила леди Тай, — то в свете последних событий думаю, будет лучше, если в дальнейшем они станут принимать несколько менее активное участие в делах, касающихся речной дипломатии.

Это так меня умилило, что чуть я не захлопал в ладоши. Комиссар кивнул — это лишний раз подтверждало, что коррупция таки имела место. Скорее всего, между управлением полиции Большого Лондона и администрацией мэра. Комиссар наверняка рассудил, что вполне удовлетворится тем куском, который получит. И обратился к Оксли с вопросом, хочет ли тот что-либо добавить.

— Эш молод, — сказал Оксли, — а мальчишки, как известно, всегда мальчишки. Однако, думаю, будет нелишним, если констебль Грант станет относиться к нему чуть более ответственно.

Мы ждали, что он еще скажет, но он умолк. Вид у леди Тай был не слишком довольный, из чего я заключил, что их договор действовал не настолько безотказно, как ей того хотелось. Я улыбнулся ей хитрой улыбочкой маленького мальчика. Этой гримасой я доводил маму до белого каления лет с восьми. Леди Тай поджала губы — очевидно, выдержка у нее была получше маминой.

— Да, это кажется целесообразным, — сказал Найтингейл. — Поскольку все стороны действовали в рамках закона и имеющегося соглашения, думаю, мы можем применить принцип невмешательства.

— Пусть будет так, — сказал комиссар. — И хотя мне несомненно приятны подобные милые беседы, давайте все же в дальнейшем вести их вне стен моего кабинета.

С этим нас и отпустили.

— Могло быть и хуже, — сказал я, когда мы шли мимо Вечного огня в фойе здания Скотланд-Ярда. Он горит там в память о храбрецах, павших на своем посту, — и в напоминание нам, живым, чтоб были поосторожнее.

— Тайберн очень опасна, — заметил Найтингейл, когда мы уже направлялись к подземной парковке. — Она считает, что может сама определять свою роль в играх политиков и бюрократов. Рано или поздно она пойдет против собственной матери.

— И что тогда будет?

— Последствия могут быть просто невероятными, — ответил Найтингейл. — Я полагаю, когда это произойдет, в ваших интересах будет оказаться подальше от них обеих. Да и от всей долины Темзы, если уж на то пошло, — добавил он, бросив на меня задумчивый взгляд.

Найтингейлу нужно было на плановый осмотр в Университетский госпиталь, поэтому он высадил меня на Лестер-сквер, и я позвонил Симоне.

— Дай мне час, чтобы прибраться, — сказала она, — и я тебя жду.

Я был в форме, а посему поход в паб был бы сопряжен с некоторыми неудобствами. Поэтому я просто хлебнул кофе в итальянской забегаловке на Фрит-стрит перед тем, как направиться в тихое местечко на Олд-Комптон-стрит. И как раз подумывал, не купить ли с собой пирожных в «Кондитерской Валери», как вдруг отточенное до совершенства чутье полицейского, сродни тому, что ведет охотника за крупной дичью, неудержимо повлекло меня на Дин-стрит, твердя о том, что там что-то случилось.

И снова заградительная лента, и тенты, растянутые криминалистами, и люди в форме, выполняющие ответственное задание по охране места преступления. Профессиональное любопытство возобладало, и я подошел ближе посмотреть, что там происходит. Заметил сержанта Стефанопулос — она беседовала с коллегами-сержантами из отдела расследования убийств. Через пару минут она подошла и, заметив мою форму, ухмыльнулась.

— Что, вернулись в ряды простых копов и патрулируете улицы? — спросила она. — Это вы еще легко отделались. Сегодня в диспетчерской все говорили, что вас временно отстранят от службы и назначат особый контроль.

— Устный выговор, — заявил я.

Сержант Стефанопулос не поверила своим ушам.

— За угон скорой помощи? — переспросила она. — Устный выговор — и все? Вас за это будут очень не любить коллеги, вы в курсе?

— В курсе, — ответил я. — Кто погиб?

— Не ваше дело, — буркнула сержант Стефанопулос. — Прораб со стройплощадки линии Кроссрейл. Нашли сегодня утром, в одной из входных шахт. Сама станция уже почти закончена, но подрядчики, судя по всему, требуют, чтобы улицы и дальше раскапывали. Наверняка несчастный случай, с техникой безопасности на таких стройках еще хуже, чем в полиции.

В Федерации полиции как раз сейчас помешались на технике безопасности. В прошлом году внедрили жилеты, защищающие от ножевых ударов, но недавно кому-то пришла в голову светлая мысль, что полицейские подвергают себя излишнему риску во время преследования преступников. И теперь Федерация требует введения дополнительных норм безопасности для предотвращения ранений. А преступников в таком случае должны будут, видимо, преследовать беспилотники системы «дрон».[32]

— Это случилось ночью?

— Нет, в восемь утра, когда уже совсем рассвело, — отозвалась сержант Стефанопулос. — Соответственно, его могли и столкнуть, но прошу заметить, если уж хотите знать: ничего хоть сколько-нибудь сверхъестественного в его гибели, слава богу, нет. Так что проваливайте.

— Спасибо, сержант, — сказал я. — Так и поступлю.

— Стоять, — произнесла Стефанопулос. — Я хочу, чтобы вы просмотрели протоколы допроса Колина Сэндбрау. Найдете в базе, они должны уже быть там.

— А кто такой Колин Сэндбрау?

— Парень, который стал бы следующей жертвой, если бы не ваш чокнутый приятель, — пояснила она. — Думаю, это вы осилите — и даже, возможно, без особого материального ущерба.

Я рассмеялся — мол, все нормально, шутку понял. Но, зная, что собой представляет полицейский юмор, не сомневался: эту скорую помощь мне будут припоминать до пенсии. Оставив Стефанопулос командовать парадом на месте преступления, я отправился через Сент-Эннз-корт и Д'Эрбле-стрит к Бервик-стрит. В прошлый раз я не особо рассмотрел дом, так что сейчас пришлось как следует сосредоточиться. Наконец я нашел нужную дверь — еле заметную между аптекой и специализированным музыкальным магазином со старыми виниловыми дисками. Черная краска на ней облупилась, одни кнопки домофона отсутствовали напрочь, другие были выжжены зажигалкой. Но это было неважно: я помнил, что Симона живет на верхнем этаже.

— Ах, негодяй! — проскрипел домофон. — Я еще не готова!

— Ну, могу нарезать пару кругов вокруг квартала, — сказал я.

Домофон запищал, и я открыл дверь. В свете дня лестница наверх выглядела не лучше, чем в темноте: бледно-голубой ковролин кое-где протерся, на стенах, там, где входящие хватались за них, остались грязные пятна. На каждом этаже были глухие двери, которые здесь, в Сохо, могли вести куда угодно: от охранного агентства до офиса телепродюсера. Я поднимался не спеша, поэтому не выглядел запыхавшимся, когда дошел и постучал в дверь.

Открыв ее и увидев меня в форме, Симона отпрянула и захлопала в ладоши.

— Ух ты! — воскликнула она. — Мужской стриптиз с доставкой на дом!

Она занималась уборкой в серых спортивных брюках и темно-синей водолазке, низ которой, судя по виду, был обрезан маникюрными ножницами. Волосы она повязала платком в истинно английском стиле — я такое видел только в сериале «Улица Коронации». Я шагнул через порог и сгреб ее в охапку. Она пахла потом и «Доместосом». Все бы и произошло прямо там, в прихожей, если бы Симона не прошептала, что дверь так и осталась нараспашку. Мы оторвались друг от друга на несколько секунд — только для того, чтобы захлопнуть дверь и добрести до кровати. Кровать была всего одна, но зато громадная, и мы постарались задействовать каждый ее сантиметр.

Я так и не понял, когда успел расстаться с формой и куда подевалась водолазка Симоны. Платок на голове она, впрочем, оставила — и меня это почему-то заводило.

Спустя час с небольшим мне наконец удалось оглядеться вокруг. Кровать полностью занимала один угол большой комнаты и, помимо мягкого кожаного кресла, была единственным местом для сидения. Остальную мебель представляли три платяных шкафа вдоль стены — все от разных гарнитуров — и громоздкий дубовый комод, который наверняка поднимали лебедкой и втаскивали через окно, потому что в дверь он не прошел бы. Телевизора нигде не было видно, как и магнитофона, хотя сравнительно небольшой МРЗ-плеер запросто мог бы утонуть в ворохах одежды, заполонивших комнату. Я в семье единственный ребенок, и на одной жилплощади со мной всегда жила только одна женщина. Поэтому я был совершенно не готов к тому, какое жуткое количество одежды можно увидеть в квартире, где проживают три сестры. Обувь была буквально повсюду: стройные ряды абсолютно одинаковых, на мой взгляд, босоножек на высоком каблуке. Клубки сандалий с перепутанными длинными ремешками, сваленные тут и там. Горы коробок с «лодочками», громоздящиеся между шкафами. Всевозможные сапоги и полусапожки высотой от «до щиколотки» до «до середины бедра», висящие, словно мечи в средневековом замке, на гвоздях, вбитых в стены.

Заметив, что я уставился на пару пижонских сапожек на десятисантиметровых шпильках, Симона спросила:

— Хочешь, надену?

И принялась вырываться.

Я снова прижал ее к себе и поцеловал в шею — не хотел отпускать. Она извернулась в моих объятьях, и мы опять принялись целоваться. Потом она сказала, что ей нужно пописать. Когда любовница вконец измотана, то, в принципе, можно и вставать. И я после нее тоже шмыгнул в ванную — крошечный закуток, места в котором едва хватало для душевой кабины (самой современной, что меня удивило), унитаза и крошечной раковины странной формы, наверняка специально придуманной для туалетов. Здесь во мне опять проснулся инстинкт полицейского, и я решил порыться в аптечке сестер. Им явно доставляло удовольствие долго хранить опасные препараты: я нашел ацетаминофен и запрещенное к продаже снотворное. Срок годности того и другого закончился десять лет назад.

— Роешься в моих вещах? — донеслось из кухни.

Я спросил, как они с сестрами обходятся такой крошечной ванной.

— Мы учились в интернате, милый, — ответила Симона. — А если ты выжил в интернате, то больше уже ничего не страшно.

Когда я вышел, она спросила, хочу ли я чаю. Я сказал «да», и мы сели пить чай в лучших английских традициях: из синих с позолотой чашечек, с ежевичным джемом и щедро намазанными маслом булочками.

Мне нравилось смотреть на Симону обнаженную, откинувшуюся на спинку кровати. Она напоминала скульптуру из Национальной галереи — только с чашкой чая в одной руке и булочкой в другой. Несмотря на то что прошедшее лето выдалось довольно солнечным, кожа у нее была очень бледная, почти прозрачная. Я убрал свою ладонь с ее бедра — там остался розовый отпечаток.

— Да, — кивнула она, — некоторым не светит хороший загар, спасибо, что напомнил.

Чтобы заслужить прощение, я поцеловал розовое пятнышко, а потом переключился на ее мягкий живот — уже чтобы завести. Она захихикала и отпихнула меня.

— Щекотно! — сказала она. — И потом, допей сперва чай, нахал! Где твое воспитание?

Я отхлебнул чай из чашечки с синим узором в китайском стиле. Вкус был непривычный — я сообразил, что это, скорее всего, какой-нибудь эксклюзивный микс. Наверняка из очередного набора от «Фортнума и Мейсона». Симона скормила мне кусочек булочки, и я спросил, почему у них в квартире нет телевизора.

— Там, где мы провели детство, никакого телевизора не было, — сказала она, — вот мы и не привыкли его смотреть. Зато у нас есть радио, чтобы слушать «Арчеров».[33] Мы не пропускаем ни одной серии. Но должна признаться, я не всегда различаю персонажей. Они все время то женятся, то заводят связи на стороне, а как только я успеваю к ним привыкнуть, они либо умирают, либо покидают Эмбридж. — Она подняла глаза от чашки и посмотрела на меня. — А тебе нравятся «Арчеры»?

— Не очень, — ответил я.

— Ты, наверное, думаешь, что мы такие все богемные, — сказала она, допивая чай. — Живем в одной комнате в полном бедламе, без телевизора, в трущобах Сохо.

С этими словами она поставила чашку и поднос на пол и мою пустую чашку забрала тоже.

— Я думаю, ты придаешь слишком большое значение тому, что именно я думаю, — ответил я.

Поставив чашку подальше от кровати, Симона поцеловала меня в коленку.

— Разве? — мурлыкнула она, обхватив меня ладонью там, внизу.

— Точно, — выдохнул я, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать, пока она поцелуями прокладывала путь вверх по моему бедру.

Спустя пару часов она вышвырнула меня из постели — правда, сделала это очень мило и вежливо.

— Скоро сестры придут, — сказала она, — а у нас есть правило: после десяти вечера никаких мужчин в постели.

— А что, здесь бывали и другие мужчины? — спросил я, разыскивая трусы.

— Разумеется, нет, милый! — улыбнулась Симона. — Ты у меня первый.

Одеваясь, она не выбирала вещи — просто поднимала с пола первые попавшиеся. В том числе шелковые трусики, облегавшие ее тело как вторая кожа. Смотреть, как она надевает их, было не менее волнующе, чем наблюдать обратный процесс. Заметив мой взгляд и учащенное дыхание, она погрозила мне пальцем.

— Нет уж, — сказала она, — если мы опять начнем, то никогда не остановимся.

Меня бы это вполне устроило. Но джентльмен должен уметь уходить красиво и вовремя. Впрочем, не без быстрого, но качественного перепиха в прихожей.

Я шел по Сохо, вдыхая запах жимолости, оставшийся на коже. И, судя по последующим рабочим отчетам, даже помог коллегам из участков Черинг-Кросс и Центральный Вест-Энд пресечь пару драк — бытовуху и потасовку на девичнике с попыткой изнасилования стриптизера. Но ничего этого у меня в памяти не отложилось.

«Скиндере» нужно отрабатывать так: поднимаешь яблоко в воздух при помощи «Импелло», а затем удерживаешь на месте, а твой наставник в это время лупит по нему битой для крикета. На следующее утро я «подвесил» сразу три яблока, и они лишь слегка дрогнули, когда Найтингейл по ним ударил. Бита, естественно, превратила яблоки в кашу, но ошметки продолжали висеть в воздухе, словно еда космонавта, случайно вытекшая из тюбика.

Когда Найтингейл в первый раз показал мне эту форму, я спросил, долго ли яблоко продержится в воздухе. Он ответил, что это зависит от количества магии, которая на него воздействовала. По его словам, для большинства учеников это означало до получаса. Вот как халатно мой наставник относится к постановке эксперимента. Но на этот раз я был во всеоружии. Принес в лабораторию секундомер — допотопную штуковину с циферблатом величиной в мою ладонь, — а также ноутбук и протокол допроса Колина Сэндбрау, взятый из дела о vagina dentata. Найтингейл отправился наверх, а я сел за лабораторный стол и приступил к изучению материала.

Колин Сэндбрау, двадцать один год, приехал из Илфорда с целью приятно провести вечерок в столице. Встретил в баре девушку-готессу (так ему сначала показалось), которая говорила мало, но вроде была не против выйти на улицу и по-быстрому потрахаться стоя. Предприимчивый мистер Сэндбрау хотя и был молод и хорошо сложен, однако в его лице имелось нечто уныло-заурядное, словно Творец ваял его под конец рабочего дня и исключительно для того, чтобы добрать квоту. Возможно, поэтому он с такой готовностью и пошел за девушкой к выходу.

— Вам не показалась подозрительной ее сговорчивость? — спросила его Стефанопулос.

Сэндбрау ответил, что вообще-то не посчитал нужным смотреть дареному коню в зубы, зато теперь точно будет осторожнее при контактах с представительницами противоположного пола.

Дождь из яблочных ошметков пролился на мой стол через шестнадцать минут и тридцать четыре секунды после заклинания. Я заблаговременно застелил поверхность полиэтиленовыми пакетами, так что вытирать особо много не пришлось. Ни Найтингейл, ни мои книги не могли в точности сказать, откуда берется магия, которая удерживает яблоки в воздухе. Если заклинания по-прежнему вытягивают ее из моего мозга, сколько яблок одновременно я смогу «подвесить», прежде чем он иссохнет? А если источник магии здесь не я, тогда что же? Я, знаете ли, очень старомодный коп и не верю, что законы физики можно как-то обойти.

Закончив с документами, я направился в каретный сарай, где находился мой островок современного комфорта — плазменный телевизор, оптоволоконный Интернет и база данных «ХОЛМС». А там внезапно обнаружил, что Найтингейл удобно устроился на моем диване с банкой пива «Звезда Нигерии» и смотрит по телевизору регби. При виде меня он изобразил смущение.

— Я подумал, вы не будете возражать, — сказал он. — Там в углу еще два ящика такого же.

— Остатки, — кивнул я. — Еще с того дня, как я отправился умасливать Матушку Темзу с помощью набора разнообразной выпивки.

— О, это многое объясняет, — сказал он, подняв руку с банкой. — Только не говорите Молли про пиво, а то она в последнее время чересчур тревожится о моем здоровье.

Я пообещал не выдавать его. Потом спросил:

— Кто играет?

— «Арлекины» против «Ос», — ответил он.

Я больше не стал его отвлекать. Сам я временами не прочь посмотреть футбол или бокс, но, в отличие от мамы, которая может без конца смотреть любую игру с мячом, включая гольф, регби я не слишком люблю. Посему сел за стол, включил свой видавший виды ноутбук, которым пользуюсь для выхода в «ХОЛМС», и снова погрузился в изучение случая Сэндбрау.

Люди сержанта Стефанопулос потрудились на славу. Они допросили всех приятелей Сэндбрау, пообщались со всеми посетителями того бара, которых только смогли найти. Завсегдатаи клялись, что не видели, как подозреваемая заходила внутрь. А между тем на записи наружной камеры было четко видно, как она заходит сразу вслед за ними. Само нападение, кстати, больше напоминало летний случай с Сент-Джоном Джайлзом, нежели убийство Джейсона Данлопа. Я как раз хотел отметить это в комментариях к материалам, но оказалось, что Стефанопулос уже так сделала.

Интересно, как там Лесли, подумал я. Поскольку она не отвечала ни на сообщения, ни на электронные письма, я позвонил ей домой. Трубку взяла одна из ее сестер.

— Она в Лондоне, — ответила девушка, — врач просил показаться.

— Она мне не говорила.

— Не хотела, значит.

— Не скажете, в какой поликлинике?

— Не-а. Если бы она хотела, сама бы сказала.

«Что правда, то правда», — подумал я.

Регби закончилось, и Найтингейл, поблагодарив меня за пиво, ушел. Я переключил на новости — проверить, крутят ли еще в круглосуточном анонсе репортаж об угнанной машине скорой помощи. Оказалось, нет: его вытеснило сообщение о серьезном паводке в районе Марлоу. Милые кадры с автомобилями, почти вплавь двигающимися по сельским дорогам, и пенсионерами, которых эвакуируют пожарные расчеты. В какой-то момент у меня возникло ужасное подозрение, что это Батюшка Темза мстит таким образом за рану, нанесенную Эшу. Потом погуглил подробные репортажи. Выяснилось, что оно началось только следующей ночью, как раз когда я резвился с Симоной на крыше.

Это меня успокоило. И так у меня проблем по горло, не хватало еще случайно затопить часть долины Темзы.

Представительнице агентства по охране окружающей среды задали вопрос, почему агентство не предупредило об угрозе наводнения, и она ответила, что бассейн реки отличается сложным и непредсказуемым поведением, которое усугубляется воздействием промышленных предприятий.

— Иногда река может очень сильно удивить, — заметила она.

Той же ночью случилась еще одна столь же неожиданная волна паводка, и женщина из агентства не исключала, что днем она может опять повториться. Но я, как и большинство лондонцев, считаю, что только богачи могут позволить себе жить у реки. А следовательно, не испытываю излишнего пиетета по отношению к их трудностям.

Закончив работу, я вышел из системы. Сержанту Стефанопулос не удалось обнаружить никакой связи между нашими двумя с половиной жертвами. Более того, и Сент-Джон Джайлз, и Сэндбрау пришли в клубы, где повстречали таинственную убийцу, просто так, ничего заранее не планируя. В комментариях к основному протоколу Стефонопулос выдвигала версию, что оба парня — случайные жертвы, в отличие от Джейсона Данлопа, которого выслеживали преднамеренно. Я был согласен — во всяком случае, потому что Бледная Леди, как я теперь ее мысленно называл, вступила в контакт со своей жертвой в людном месте, в присутствии многих потенциальных свидетелей. Возможно, это она так поддерживает баланс между работой и личной жизнью, подумал я. Может, парни в ночных клубах были для души, а Джейсон Данлоп — это рабочее задание?

Позвонила мама и напомнила, что сегодня после ланча я собирался познакомить папу с ребятами из группы Сайреса. Я сказал, что она уже третий раз звонит по этому поводу, но мама, как обычно, пропустила мое замечание мимо ушей. Я заверил ее, что буду вовремя. И подумал, не позвать ли еще и Симону, но потом решил, что лучшее — враг хорошего и не стоит пока рисковать и знакомить ее с родителями. Особенно с мамой.

Но все равно позвонил ей, и она заверила, что вся истосковалась по мне. В трубке послышался отдаленный женский смех и какие-то реплики, но ничего нельзя было разобрать — говорили слишком тихо. Сестры, подумал я.

— Я прямо-таки умираю с тоски, — сказала Симона, — может, заглянешь, изнасилуешь меня в свободную минутку?

— А как же правило, — спросил я, — насчет мужчин и десяти вечера?

— Ну, у тебя в кровати, наверное, всегда полно народу… — промурлыкала она, и на заднем плане послышался новый взрыв смеха.

Интересно, подумал я, нельзя ли привести ее сюда, в «Безумие»? Найтингейл в принципе-то никогда не запрещал приглашать гостей с ночевкой, но я отнюдь не был уверен, что смогу так, между делом, спросить его об этом. Можно, конечно, и в каретном сарае заночевать, но диван для двоих слишком тесный. Однако поразмыслить на эту тему все же стоило.

— Перезвоню тебе позже, — сказал я и положил трубку.

Потом от нечего делать просмотрел цены отелей в центре Лондона — и понял, что об этом лучше сразу забыть даже при моем устойчивом материальном положении.

И тут я внезапно осознал, что всего две недели назад эта девушка безутешно горевала о своем погибшем возлюбленном Сайресе Уилкинсоне, бывшем саксофонисте группы, с которой мой папа собрался сегодня репетировать. Еще одна причина, по которой не стоит ее приглашать, подумал я.

Насколько мне известно, в каждом муниципальном жилом доме есть так называемые общественные комнаты. Очевидно, идея утрамбовывать людей в помещение как селедку в бочку очень привлекает архитекторов и проектировщиков. Возможно, они убеждены, что «общественные комнаты» могут компенсировать, например, отсутствие палисадника. Или — в некоторых домах — добавят площади, чтобы было где протолкнуться. Может быть, такие проектировщики с упоением воображают, как жители дома станут устраивать стихийные пролетарские гулянья и состязания по проталкиванию. На самом-то деле основных функций у этих комнат всего две: здесь рекомендуется проводить детские праздники и собрания жильцов дома. Но сегодня мы, наплевав на все предписания, решили устроить в общественной комнате репетицию джаз-бэнда.

Поскольку Джеймс был ударник, у него имелась машина — весьма потрепанный фургончик, который можно оставить с открытой дверью, ключом зажигания и запиской «Бери кто хочет!» на лобовом стекле — и спокойно уйти. А через некоторое время вернуться и обнаружить его на том же месте. Когда я помогал Джеймсу выгружать ударную установку, он сказал, что специально ездит на такой машине.

— Я же из Глазго, — добавил он, — так что сам могу поучить вас, лондонцев, технике безопасности.

Нам пришлось сделать еще три ходки туда и обратно, пока перетаскали все инструменты. Как раз в это время в школах закончились уроки, благодаря чему вокруг подъезда скоро собралась толпа будущих уличных хулиганов. В Глазго хулиганы, несомненно, крупнее и крепче, потому что на этих Джеймс не обратил ни малейшего внимания. В отличие от Дэниела и Макса, которым явно было неуютно. Никто не способен на столь неприятное любопытство, какое могут проявлять тринадцатилетние подростки, которые забили на уроки и слоняются по улице. Одна тощая девчонка-метиска, склонив голову набок, спросила:

— Вы что, музыканты?

— А похожи? — спросил я.

— Что играете? — спросила она. Ее компания заржала, словно по сигналу. Я учился в школе вместе с их старшими братьями и сестрами. Они все меня знали — и все равно считали возможным потешаться надо мной.

— Джаз, — ответил я. — Вам не понравится.

— Ясно. А какой — свинг, латиноамериканский или, может, фьюжн?

Свита снова принялась хихикать и показывать на нас пальцами. Я окинул девочку вызывающе-презрительным взглядом, но она его проигнорировала.

— Мы проходили джаз по музыке в прошлой четверти, — сказала она.

— Спорим, твоя мама тебя уже обыскалась?

— Не-а, — ответила она, — а можно нам послушать?

— Нельзя.

— Мы будем тихо сидеть.

— Нет, не будете.

— Откуда ты знаешь?

— Я предсказываю будущее, — произнес я.

— Не может быть.

— Почему это?

— Потому что это нарушило бы перчинно-следовательные связи, — сказала она.

— Вот что получается, когда маленькие дети смотрят «Доктора Кто», — заметил Джеймс.

— Причинно-следственные, — поправил я.

— Одна фигня. Ну, можно мы послушаем?

Я разрешил, и они сидели тихо целых две минуты (дольше, чем я ожидал), пока музыканты играли «Airegin».[34]

— Это твой папа, да? — спросила девчонка, когда отец явился. — Я и не знала, что он музыкант.

Очень непривычно было видеть отца за клавишами в окружении других музыкантов. Я никогда не был на его выступлениях, но в памяти у меня осталось множество черно-белых фотографий, на которых он с трубой. Он старался подражать Майлзу Дэвису и держать ее, словно винтовку в парадной стойке. Но и на клавишах он играл хорошо, даже я это понимал. Однако мне все равно почему-то казалось, что синтезатор — не его инструмент.

Эта мысль не давала мне покоя даже после того, как они закончили играть, и я никак не мог понять почему.

После репетиции я решил, что мы все дружно отправимся в «Ананас» на Левертон-стрит и пропустим по кружечке, но мама пригласила всех к нам домой.

На лестнице меня тормознула та самая языкастая девчонка, которая просилась послушать репетицию, — правда, уже без компании.

— Я слышала, ты умеешь колдовать, — сказала она.

— Кто тебе сказал?

— У меня свои источники, — ответила она. — Так это правда?

— Да, — кивнул я. Если сказать ребенку правду, это скорее заставит его замолчать, нежели если треснуть его по уху. И к тому же в глазах закона это не будет выглядеть насилием над несовершеннолетним. — Я умею колдовать. И дальше что?

— По настоящему? — спросила она. — Без дурацких фокусов?

— По-настоящему.

— Научи меня.

— Давай так, — сказал я. — Ты сдаешь среди прочих выпускных экзаменов латынь — и я начинаю тебя учить.

— Идет, — сказала девочка и протянула руку.

Я пожал ее — ладошка была маленькая и сухая.

— Клянись жизнью матери, — потребовала она.

Я замялся, и девочка стиснула мою ладонь что было силы.

— Давай! Жизнью матери.

— Я никогда не клянусь жизнью матери, — ответил я.

— О'кей, — не стала она настаивать. — Но уговор есть уговор, не забудь!

— Не забуду, — сказал я. Но тут мною овладели подозрения. — А как тебя зовут?

— Эбигейл, — ответила она, — я живу на этой улице.

— Ты что, действительно собираешься выучить латынь?

— Я ее уже учу, — сказала она. — Ну, пока.

И побежала в сторону своего дома.

Я мысленно сосчитал до десяти. На сей раз я и без Найтингейла понял, что совершил ошибку. И еще кое-что было совершенно ясно: Эбигейл, которая живет на этой улице, попадает в мой список особого внимания. По правде говоря, я его заведу только и исключительно для того, чтоб внести ее туда под первым номером.

Когда я поднялся наконец к себе, то увидел, что музыканты уже просочились в папину комнату и ахают над его коллекцией пластинок.

Мама загодя совершила солидную закупку в кулинарии ближайшего супермаркета, и теперь на тарелках лежали сосиски в тесте, мини-пиццы и картофельные чипсы-колечки. Кока-кола, чай, кофе и апельсиновый сок выдавались по первому требованию. Мама, похоже, была весьма довольна собой.

— Ты знаешь Эбигейл? — спросил я.

— Конечно, — ответила она, — это дочка Адама Камара.

Я смутно вспомнил это имя — вроде бы это был один из нескольких десятков дальних родственников, объединяемых для простоты словом «кузены». На самом деле степень их родства варьируется от собственно двоюродных братьев до белого парня из «Корпуса мира»,[35] который как-то раз в 1977 году зашел в барак, где жил мой дедушка, да так там и остался.

— Ты что, рассказала ей, что я умею колдовать?

— Она приходила к нам с отцом, — пожала плечами мама, — наверное, что-то услышала из разговоров.

— Так вы, значит, в мое отсутствие говорите обо мне?

— Да, и ты бы сильно удивился, если бы услышал наши разговоры.

«Это уж наверняка», — подумал я, зачерпывая горсть чипсов из тарелки.

По просьбе мамы я заглянул в отцовскую комнату и спросил музыкантов, не хотят ли они перекусить. Папа сказал, что они придут через пару минут — естественно, и речи быть не могло о том, чтобы подходить с едой к его пластинкам. Потом, моментально обо мне забыв, он продолжил обсуждать с Дэниелом и Максом переход Стена Кентона к третьему течению.[36] Джеймс сидел на кровати с пластинкой в руках и терзался ужасными сомнениями, свойственными всякому любителю винтажного винила: ему очень хотелось взять у отца эту пластинку послушать — и в то же время он понимал, что сам, принадлежи она ему, ни за что никому ее не дал бы. Он воистину был близок к полному отчаянию.

— Я знаю, это сейчас не в моде, — сказал он после монолога о Доне Черри, — но я всегда питал слабость к кларнету.

Если бы я был персонажем мультика, в этот самый момент у меня над головой загорелась бы лампочка.

Взяв папин айпод, я принялся листать список аудиозаписей в поисках нужного трека. Прошел с ним через кухню на балкон, откуда открывался вид на неровный ряд окон дома напротив. Там я наконец нашел нужную песню. «Body and Soul» в исполнении «Blitzkrieg Babies and Bands». Кен Джонсон по прозвищу Змеиные Кольца сделал из нее настолько свинговую танцевальную мелодию, что Коулмену Хокинсу наверняка потом пришлось придумать целое новое течение в джазе, только чтобы вытеснить ее из головы. И именно эту версию я слышал в «Парижском кафе», когда танцевал с Симоной.

Вестигий, исходящий от тела Микки-Костяшки, был звуком тромбона. От Сайреса же Уилкинсона осталась мелодия альтового саксофона. Это были инструменты, на которых погибшие играли при жизни. Генри Беллраш играл на кларнете, однако кларнета в «Парижском кафе» я не слышал.

Зато слышал Кена Джонсона по прозвищу Змеиные Кольца и его «Оркестр Западной Индии», в полном составе погибший в этом кафе более семидесяти лет назад.

Таких совпадений не бывает.

На следующее утро, отпросившись у Найтингейла с занятий, я отправился в Кларкенвел, в Лондонский архив. Лондонская Корпорация[37] — это организация, призванная следить за тем, чтобы Сити — деловая и банковская часть Лондона — не подвергался пагубному воздействию новомодной демократии, в течение последних двух столетий время от времени поднимающей свою уродливую голову. Если власть капитала годилась для Дика Уиттингтона,[38] утверждает руководство Корпорации, то и для Лондона двадцать первого века она тоже вполне сгодится. В Китае-то, в конце концов, именно так и получается, и все прекрасно.

Также Корпорация отвечает за сохранность старых архивов Совета Лондонского графства, которые хранятся в добротном, но при этом элегантном здании в стиле ар-деко с белыми стенами и серым ковром на полу. Я показал библиотекарше удостоверение, она тут же выдала мне список литературы и объяснила, как заказывать нужные материалы. А еще предложила просмотреть электронный каталог на предмет фотографий.

— У вас что, «висяк»? — спросила она.

— Полный, — кивнул я.

Первым из хранилища доставили заказ номер LCC/CE/4/7, картонную коробку, полную конвертов из оберточной бумаги, стянутых пыльными белыми ленточками. Мне нужен был документ номер 39, датированный 8 марта 1941 года. Дата была указана на обороте конверта, и я, развязав ленточку, извлек листок со статьей, напечатанной красной типографской краской на бледно-желтой бумаге. Это означало, по словам библиотекарши, что данный документ был скопирован, и в руках у меня дубликат. На нем был гриф «СЕКРЕТНО» и заголовок: «Оперативная сводка, 9 марта 1941 года, 6:00».

Здесь перечислялся, в порядке значимости, ущерб, нанесенный заводам, железнодорожному полотну и станциям, телефонным узлам, электросетям, верфям, дорогам, больницам и муниципальным учреждениям. Детская больница Св. Фомы в Ламбете была разрушена, однако дальше я с огромным облегчением прочел, что там никто не погиб. Собственная реакция меня удивила — ведь эти события происходили за полвека до моего рождения. Далее, на середине третьей страницы сводки, я прочитал следующее: «„Парижское кафе“, Ковентри-стрит, 2140. Потери: 34 человека погибли, около 80 тяжело ранены».

Пока я ждал остальные материалы, библиотекарь позвала меня к электронному каталогу: она нашла какие-то фотографии. В основном из «Дейли Мейл» — тамошний корреспондент, скорее всего, прибыл на место сразу после бомбежки. В черно-белом цвете все выглядело очень мирно, и кровь была совсем незаметна. Но стоило приглядеться, и становилось ясно, что вот это продолговатое и серое, торчащее из-под стола, — кусок женской руки и что перед тобой самый настоящий морг. Кроме этой фотографии, было еще шесть сделанных внутри клуба и несколько снимков тел, доставленных в госпиталь «Черинг-Кросс». Навеки застывшее изумление на бледных лицах, окровавленные простыни и нехитрый инструментарий военного госпиталя.

Я бы пропустил эту фотографию, но на ней мелькнуло что-то смутно знакомое, и я решил взглянуть еще раз.

Трудно сказать, где это снимали — возможно, на площадке, где разгружались машины скорой. Мимо камеры вели группу женщин, все они были закутаны в шерстяные пледы. Кроме одной, и она смотрела прямо в камеру. Ее лицо не выражало ничего, кроме шока. И я узнал это лицо, так как видел его в гримерке клуба «Мистериозо» в тот вечер, когда погиб Микки-Костяшка.

Она назвалась Пегги. Но вот настоящее ли это имя?

Зал «Парижского кафе» находился в двадцати футах под землей. И персонал, и посетители считали его совершенно безопасным. Во всем Лондоне не было убежища на случай бомбежки глубже и надежнее — не считая, разумеется, метро. Впоследствии выяснилось, что в помещение над клубом попали две бомбы: одна не сдетонировала, вторая же провалилась в вентиляционную шахту и разорвалась прямо перед сценой. Погибли все музыканты и большая часть танцевавших. У Кена Джонсона оторвало голову. Сводки с места событий сообщали о посетителях, которые умерли мгновенно за своими столиками и так и остались сидеть. Выжившие свидетели вспоминали, что в клубе в тот вечер было много канадских медсестер и военных, но я, хоть и спустился вместе с библиотекарем в книгохранилище, не нашел больше никаких материалов, содержащих хоть какие-то данные об именах погибших. Здесь обнаружились многочисленные копии документов, напечатанные на практически папиросной бумаге. В основном — жалобы на врачей скорой помощи, которые прибывали в клуб недостаточно быстро, чтобы помочь всем пострадавшим. Еще прилагалась статья о невероятно наглых и бессовестных мародерах, которые умудрились в этих обстоятельствах просочиться в клуб и вынести оттуда ценности.

Но нигде ни слова о таинственной Пегги, которой (если это, конечно, она) должно быть сейчас лет девяносто. Год назад я не поверил бы, что такое возможно, но теперь у меня есть начальник, который родился на заре двадцатого века. И он далеко не самый старший из всех, с кем мне довелось познакомиться. Вот Оксли в Средние века был монахом, а его отец вообще появился на свет в первом веке нашей эры, во времена основания Лондона.

«Справочник полицейского следователя» авторства Блэкстона предписывает в ходе расследования опираться на три главных принципа: ничему не доверять, ничего не пропускать, все проверять. Однако расследование с чего-то все же нужно начать, и я решил начать с Пегги.

Архив представлял собой помещение с белеными стенами, рядами шкафчиков, двумя кофемашинами и автоматом для продажи еды — из тех, в которых обычно бывают шоколадные батончики и безвкусные сэндвичи. Взяв кофе и «Марс», я позвонил в Национальную компьютерную сеть полиции и попросил пробить следующую информацию: имя — Пегги, пол — женский, цвет кожи — белый, тип — европеоидный, возраст от восемнадцати до двадцати пяти. Девушка-оператор на том конце от души посмеялась, а потом сказала, что даже не будет пугать меня астрономическим числом досье, найденных по таким приметам. Тогда я попросил сделать выборку только по Сохо и сдвинуть временные рамки с нынешнего года на сорок первый. К чести девушки, она не стала спрашивать, зачем это нужно.

— Это было слишком давно, и у нас мало данных, — произнесла она. Выговор у нее был ливерпульский,[40] и в результате фраза приобрела отчетливую обвинительную интонацию. Просматривая файлы, девушка напевала себе под нос какой-то хит девяностых. — Здесь много досье по вашему запросу, — сказала она наконец. — В основном проституция и распространение наркотиков.

То есть ничего из ряда вон. Я попросил девушку переслать список досье в «ХОЛМС», в папку с моими файлами по этому делу. Очень немногие копы вообще знают, что это возможно, и мне, похоже, таки удалось произвести на оператора впечатление.

Пегги была в «Мистериозо» в тот вечер, когда погиб Микки-Костяшка. Она упоминала о Черри (или Шери), той самой шикарной и аристократичной подружке Микки, о ней же говорила и его сестра. В прежние времена мне пришлось бы тащиться обратно в Чим, чтобы показать Марте фото Пегги, но теперь можно было попросту отправить его MMS-сообщением.

Я откадрировал ту фотографию сорок первого года так, чтобы осталось только лицо, и отправил ей.

— Вроде похожа, — сказала Марта, когда я перезвонил.

На заднем плане раздавались голоса и музыка, приглушенные плотно прикрытой дверью. В доме все еще продолжались поминки по Микки.

— Вы случайно не знаете, где Шери живет? — спросил я.

— Где-то в городе, а где именно, не знаю, — отозвалась Марта.

Я спросил, нет ли у нее фотографий Шери. Она пообещала поискать и прислать мне, если найдет. Я поблагодарил и спросил, как она.

— Держусь, — прозвучало в ответ.

Я посоветовал продолжать в том же духе — а что еще можно сказать в такой ситуации?

С помощью магии современной науки я скопировал остальные фото на флэшку, которую заранее протестировал с помощью науки современной магии и обнаружил, что она не ломается от заклинаний. Насколько я понимал, использование магии в непосредственной близости от электроприборов портит их только в том случае, если именно в этот момент они подключены к электропитанию. Но меня по-прежнему напрягало отсутствие какой бы то ни было теории о принципе действия магии. Скептический голосок логики у меня в голове намекал, что всякая рабочая концепция подобного характера должна хотя бы отчасти основываться на квантовой физике — то есть на области точных наук, которая выносила мне мозг еще со школы.

Я попросил библиотекаршу сделать мне копии оперативной сводки и прочих документов, касающихся бомбардировки «Парижского кафе». Потом от души поблагодарил ее и направился к своей машине.

Вернувшись в «Безумие», я застал в холле доктора Валида — он что-то говорил Молли.

— Хорошо, что вы вернулись, Питер, — сказал он. — Выпьем по чашечке чаю?

Молли развернулась и, бросив на меня укоризненный взгляд, заскользила по направлению к кухне. А я последовал за доктором Валидом в холл, под восточный балкон — там стояло несколько мягких кресел в красной обивке и журнальных столиков красного дерева. У доктора, как я заметил, была при себе медицинская сумка — современный чемоданчик из пуленепробиваемого пластика, обтянутый темно-красной кожей. Единственной традиционной деталью был намотанный на ручку стетоскоп.

Меня беспокоит, что Томас слишком активно влился в работу, — сказал доктор.

— С ним что-то не так?

— Он где-то подхватил вирусную инфекцию, и теперь у него поднялась температура.

— За завтраком он нормально себя чувствовал, — удивился я.

— Да он хоть при смерти будет, все равно никому не скажет, — покачал головой доктор. — Нужно, чтобы несколько дней его никто не беспокоил. Ему прострелили грудь, Питер, а это повлекло повреждение таких тканей, которые полностью никогда уже не восстановятся. А это, в свою очередь, делает его уязвимым для респираторных инфекций, вот как сейчас. Я выписал ему курс противовирусных препаратов — очень надеюсь, Молли проследит, чтобы он их вовремя принимал.

Как раз в этот момент явилась Молли — она несла на деревянном лакированном подносе парадный веджвудовский чайный сервиз. Четкими и грациозными движениями она налила чаю доктору Валиду, мою же чашку демонстративно проигнорировала. Наверное, считала меня виновным в болезни Найтингейла: возможно, пронюхала про пиво.

Доктор Валид налил мне чаю и взял пару печенек с подноса.

— Мне сказали, Лесли приехала в город на какие-то процедуры, — сказал я.

— С ней все будет в порядке, — сказал доктор. — Все, что от вас требуется, — готовность оказать ей помощь, когда она об этом попросит. Какие эмоции у вас вызывает ее увечье?

— Это ведь не со мной произошло, — ответил я, — а с Лесли, и с доктором Фрамлином, и с тем несчастным кришнаитом, и еще много с кем.

— Вы чувствуете себя виноватым?

— Нет, — сказал я. — Не я их покалечил — напротив, я сделал все от меня зависящее, чтобы предотвратить это. Но если уж на то пошло, меня гложет чувство вины за то, что я не чувствую себя виноватым.

— Не все пациенты попадают ко мне мертвыми, — сказал доктор Валид, — были в моей практике и иные случаи. Иногда результат может оказаться неутешительным вне зависимости от предпринятых действий. Дело не в том, что вы должны ощущать некую ответственность, — просто не отворачивайтесь от Лесли, когда она попросит о помощи.

— Как подумаю о ее лице, аж в дрожь бросает, — не сдержался я.

— Ее оно пугает гораздо сильнее, поверьте мне на слово, — сказал доктор, похлопав меня по руке. — Как и мысль о том, что оно пугает вас. Просто будьте рядом, когда ей понадобится ваша поддержка, — вот в чем ваша задача. Ваша обязанность, если хотите.

Поскольку суточная доза сентиментальностей была уже многократно превышена, я решил сменить тему.

— Вам известно о вампирьем логове, которое мы нашли в Пэрли?

— Да, неприятное было дело.

— То, что я там ощутил, Найтингейл назвал tactus disvitae не-жизнью, — сказал я. — Он предполагает, что вампиры высасывают жизнь из всего, что их окружает.

— И я разделяю его предположение.

— Вам доводилось когда-нибудь препарировать мозг жертвы вампира?

— Когда они попадают ко мне на стол, их мозг обычно находится на последней стадии иссушения, — ответил доктор. — Однако было два-три случая, когда они ссохнуться не успели, благодаря чему я получил кое-какие сведения. Мне кажется, я знаю, к чему вы ведете.

— Вы обнаружили в них следы магической деградации?

— Гипермагической деградации, — поправил доктор. — И да, мозги всех осмотренных мною жертв находились в терминальной стадии ГМД — это означает поражение более девяноста процентов мозга.

— Есть ли вероятность того, что «жизненная энергия» и магия — это фактически одно и то же?

— Во всяком случае, моим заключениям это не противоречит, — ответил доктор Валид.

Тогда я рассказал ему о своих опытах с карманными калькуляторами и о том, насколько их разрушенные микросхемы напоминали повреждения человеческого мозга, вызванные ГМД.

— Это должно означать, что магия воздействует как на живые организмы, так и на неживые предметы, — сказал доктор. — А это, в свою очередь, позволяет считать возможным создание неких относительно точных измерительных приборов.

Доктор Валид был явно раздосадован — совсем как я, когда открыл способ распознавания магии с помощью пса Тоби.

— Нужно обязательно повторить ваши опыты и зафиксировать результаты, — сказал он.

— Это можно и потом, — возразил я. — Сейчас мне важно знать, каким образом магия воздействует на продолжительность жизни.

Доктор Валид внимательно на меня посмотрел.

— Вы о Томасе?

— Я о вампирах, — сказал я. — Я посмотрел, что есть на эту тему у Вольфе, он пишет по крайней мере о трех случаях четкого определения возраста вампиров. Каждому из них было более двухсот лет.

Доктор Валид был горячим сторонником точных наук и не стал верить на слово естествоиспытателю, жившему в девятнадцатом веке. Однако он допускал некую вероятность того, что эти данные правдивы. Честное слово, специалист по криптопатологии мог бы быть не таким занудой! Но я отнюдь не собирался допускать, чтобы его занудство испортило такую замечательную теорию.

— Давайте на мгновение представим, что это правда, — зашел я с другой стороны. — Возможно ли, что все существа, которым свойственно необычное долголетие, — genii locorum, Найтингейл, Молли, вампиры — забирают магию у окружающей среды, благодаря чему не старятся и не умирают?

— Жизни свойственно защищать самое себя, — ответил доктор. — Вампиры, насколько науке известно, единственные создания, способные высасывать жизнь — то есть и магию, и все прочее — непосредственно из живых людей.

— Вот именно, — кивнул я. — Теперь давайте забудем о божествах, Молли и прочих необычных существах и сосредоточимся на вампирах. Можно ли предположить, что существует некое вампироподобное создание, которое питается жизненной силой музыкантов, что делает их крайне уязвимыми в момент исполнения музыкальных произведений?

— Вы полагаете, существуют вампиры, которые питаются джазом?

— А почему бы и нет?

— То есть джазовые вампиры?

— Ну, если кто-то ходит как утка и крякает как утка, то…

— Но почему именно джаз?

— Вот это уж не знаю, — ответил я.

А вот папа мой наверняка знал бы. Он бы сказал, что иначе и быть не могло, ведь на свете нет музыки, кроме джаза.

— Думаю, нам стоит собрать нескольких музыкантов, привести к ним вампира и потом посмотреть, чей мозг будет поврежден.

— Не думаю, что такой метод соответствует протоколу по экспериментам с участием человека, утвержденному Британской медицинской ассоциацией, — возразил доктор. — Не говоря уже о том, как трудно будет найти добровольцев, готовых стать подопытными кроликами.

— Да ладно, — сказал я, — это же музыканты! Согласятся, если предложить им денег. Даже если просто поставить пива.

— Так, значит, такова ваша версия причины гибели Сайреса Уилкинсона?

— И более того, — добавил я, — думаю, в связи с этим я наткнулся на целую цепь взаимосвязанных событий.

Я принялся рассказывать доктору о Пегги и Джонсоне по прозвищу Змеиные Кольца, о том, что случилось в «Парижском кафе». И рассказ мой с каждым словом становился все неправдоподобнее.

Когда я закончил, доктор как раз допил чай.

— Надо найти эту Пегги, — подытожил я.

— Непременно, — кивнул доктор.

Заниматься вводом данных мне было неохота, а дозвониться до Лесли по-прежнему не получалось. Поэтому я сохранил в высоком разрешении откадрированный портрет Пегги с фотографии сорок первого года и распечатал его в десяти экземплярах на лазерном принтере. Вооружившись этими копиями, я отправился в Сохо в надежде отыскать кого-то, кто ее помнит. И начать решил с Александера Смита. В конце концов, Пегги и Генри Беллраш были звездами его шоу.

Александер Смит, когда не расплачивался с дамами за стриптиз в стиле иронического постмодерна, сидел здесь, в маленьком офисе над маленькой кофейней (которая раньше была секс-шопом) на Грик-стрит. Я позвонил в домофон, и чей-то голос из него спросил, кто я такой.

— Констебль Грант, к Александеру Смиту.

— Кто-кто, не понял?

— Констебль Грант.

— Чего?

— Полиция! — рявкнул я. — Открывайте немедленно!

Домофон запищал, дверь открылась, и я снова шагнул в классический тесный подъезд Сохо с нейлоновым ковролином и пятнами на стенах. Наверху, на лестничной площадке, меня кто-то ждал. Снизу, от подножия лестницы, он казался вполне нормального роста, но по мере того, как я поднимался, становился все выше и выше. Когда ступеньки кончились, он оказался дюйма на четыре выше меня и словно заполнял собой площадку от края до края. На нем был темно-синий пиджак от костюма «Хай энд Майти»,[41] надетый поверх черной футболки с надписью «Лед Зеппелин». Шеи у великана, похоже, и вовсе не было, а в рукаве, вероятно, таилась дубинка. Вид его просторных волосатых ноздрей вызвал у меня самую настоящую ностальгию. Такую хрестоматийную гору мышц сейчас нечасто увидишь в Лондоне. Теперь-то кругом одни белые парни, тощие как скелеты, с безумными глазами и в толстовках с капюшоном. Передо мной же был настоящий, классический «злодей старых времен», которого моментально распознал бы даже мой папа. Мне захотелось броситься ему на шею и расцеловать в обе щеки.

— Какого черта тебе надо? — спросил злодей.

Желание бросаться ему на шею как-то угасло.

— Есть разговор к Александеру.

— Занят, — бросил Бесшеий.

На этот случай существует несколько специальных полицейских приемов. В Хендонском полицейском колледже исповедовали подчеркнуто вежливый, но твердый подход. «К сожалению, сэр, вынужден просить вас отойти в сторону». Опыт работы постовым подсказывал, напротив, что наилучшим решением в такой ситуации будет вызвать наряд спецназа и предоставить им решать проблему — пускай даже и с использованием электрошокеров. И плюс ко всему дух хулигана-кокни, доставшийся мне от многочисленных предков с папиной стороны, кричал теперь, что мерзавец вконец распоясался и напрашивается на хорошую трепку.

— Слушайте, я из полиции, — начал я. — И мы можем… ну, вы понимаете… поступить согласно предписаниям, но вас же тогда арестуют и все такое… оно вам надо? А мне бы просто перекинуться с Александером парой слов — и все.

Бесшеий несколько минут размышлял. Потом, что-то буркнув, подвинулся ровно настолько, чтобы я смог протиснуться. Вот как настоящие мужчины решают свои проблемы. Путем бесстрастного анализа и логичных доводов. Когда я подошел к внутренней двери, гигант громко пукнул — несомненно, чтобы выразить мне свое уважение.

Кабинет Александера Смита оказался неожиданно опрятным. Пара сборных столов, на стенах полки с журналами, книгами, дисками и пухлыми папками в твердой обложке. Окна закрывали пыльные жалюзи кремового цвета, причем одна из штор была наполовину поднята лет эдак десять назад, и с тех пор к ней никто не притрагивался. Смит что-то печатал на ноутбуке, но при виде меня демонстративно закрыл его. Выглядел он по-прежнему истинным денди: лимонно-желтый пиджак и лиловый галстук. Но вне стен своего клуба он казался странно мелким. И вид у него был какой-то подловатый.

— Добрый день, Александер, — поздоровался я, плюхаясь в кресло для посетителей. — Как дела?

— Констебль Грант, — кивнул он, и я заметил, что у него начали непроизвольно дрожать колени. Заметив, что я смотрю, он положил на колено ладонь, и дрожь прекратилась. — Чем могу быть полезен?

Явно нервничает. Даже если к моему делу это не имеет никакого отношения, почву прощупать не помешает.

— Вы, наверное, сильно заняты?

— Нет, не больше обычного.

Я спросил, как поживают его девочки, и он ощутимо расслабился. Значит, нервничал не из-за этого.

«Вот черт, — подумал я. — Теперь он знает, что я не в курсе».

В подтверждение моей мысли он тут же предложил мне чашечку кофе, но я отказался.

— Вы кого-то ждете?

— А?

— Ну, не просто же так вашу дверь стережет такая горилла.

— А, это Тони, — махнул рукой Смит. — Я его унаследовал от брата. То есть не смог своевременно от него избавиться. Он своего рода фамильный вассал.

— Тяжело, наверное, его прокормить?

— Девочкам спокойнее, когда он рядом, — сказал Смит. — Но чему я обязан вашим визитом?

Я достал копию фото Пегги и протянул ему.

— Это Пегги?

— Очень похожа, — кивнул Смит. — А почему вы спрашиваете?

— Вы давно видели ее в последний раз?

— В день выступления в «Парижском кафе», — сказал Смит, — которое, поверьте, получилось шикарным. Просто шикарным!

И было при этом странным совпадением, но Смиту об этом знать не обязательно.

— У вас есть ее домашний адрес? — спросил я.

— Нет, — покачал головой Смит, — у нас, понимаете ли, исключительно товарно-денежные отношения. А у делового человека должна быть одна забота — доход.

— Понимаю, — сказал я, — почасовая оплата — это хорошо.

— Все в этом мире изменчиво, — сказал Смит. — Вас интересует что-то еще? Должен сказать, не все получают почасовую оплату за свою работу.

— А вы обманываете своих сотрудников, не так ли?

— Все обманывают — кто-то больше, кто-то меньше.

— Так она давно с вами работает?

— Кто?

— Пегги. Танцевала она у вас в девяностых, к примеру?

— Знаете, я обычно не беру на работу несовершеннолетних, — нахмурился Смит. — Так спокойнее.

— Может, в восьмидесятых?

— Я понял, вы решили подшутить надо мной, — помолчав, проговорил он. Мне показалось, что молчал он как-то слишком уж долго.

— Ну, возможно, это была не она, а ее мама, — предположил я, — а Пегги просто на нее похожа?

— Увы, восьмидесятые я провел за рубежом, как и семидесятые. Впрочем, была одна девочка, танцевала в какой-то постановке с веерами в театре «Мельница». Но это было в шестьдесят втором — рановато даже для мамы Пегги.

— Почему вы уехали из Англии?

— Не по своей воле, — сказал он, — но здесь в то время была полнейшая дыра.

— Однако вы вернулись.

— Да. Соскучился, знаете ли, по заливному угрю.

Я ему не поверил.

И решил, что больше ничего полезного в этот раз все равно не добьюсь. Но мысленно сделал пометку пробить его досье по базе сразу же, как только доберусь до техкаморки. Проходя мимо Бесшеего Тони, я покровительственно похлопал его по плечу.

— Ты просто ходячее сокровище, приятель.

Он буркнул что-то мне вслед. Меня порадовало, что контакт у нас в итоге установился.

Итак, Пегги либо поразительно похожа на собственную бабушку, либо живет тут с 1941 года и питается жизненной энергией джазменов. На данный момент единственная моя встреча с ней состоялась в Сохо, и все упоминания о ней также касались этого района. Вот с него и следует начать. Еще надо определить круг ее знакомых и пообщаться с ними. Особенно с Черри (или Шери) — подружкой Микки-Костяшки. Вот на этой стадии расследования нормальные следователи идут к начальнику своего отдела и просят у него людей для обхода и допроса свидетелей. Но наш отдел для этих целей располагал только мной. И я приступил к делу — принялся прочесывать Комптон-стрит.

Ее не опознали по фото ни во «Вкусе к жизни», ни в «Трактире Эда», ни в других едальнях в восточном конце улицы. Одна билетерша в клубе «GAY», взглянув на фото, сказала, что лицо вроде знакомое — но и только. Продавщица в мини-маркете вспомнила, что Пегги заходила к ней как-то раз за сигаретами. В «Адмирале Дункане» я получил пару приглашений на ужин и совсем никакой полезной информации. Зато в «Лифчиках для хулиганок» ее вспомнили — и обозвали «фифой, которая частенько здесь бывает, долго разглядывает товар и всякий раз воротит нос». Я как раз подумал, что стоит показать ее фото и в «Чулочке» тоже, как вдруг какая-то сумасшедшая пулей вылетела из «Кондитерской Валери» и заорала на всю улицу мое имя.

Это была Симона. Она бежала по тротуару, лавируя между изумленными прохожими и поскальзываясь на высоких каблуках. На ней были тертые узкие джинсы и темно-красная кофточка, неплотно запахнутая. Под кофточкой она была голая, если не считать лилового кружевного бюстгальтера — с застежкой спереди, как я сразу заметил. Она кричала и махала мне рукой. На щеке у нее белело пятнышко крема.

Как только она поняла, что я ее заметил, то сразу же умолкла и стыдливо застегнула кофточку.

— Привет, Питер, — улыбнулась она, когда я подошел. — Вот так встреча!

Она коснулась ладонью своей щеки. Нахмурилась, обнаружив там крем, и попыталась стереть его краешком рукава. Потом обвила руками мою шею, заставляя склониться к ее губам.

— Ты, наверное, думаешь, что я совсем сошла с ума, — сказала она, когда поцелуй закончился.

— И прелестна в своем безумии, — добавил я.

Притянув мою голову ниже, Симона шепотом спросила, свободен ли я сегодня после ланча.

— Ты меня вчера на весь день оставил одну, — шептала она, — и теперь должен мне по меньшей мере полдня интимных наказаний.

Поскольку альтернативой данному занятию все еще оставался обход возможных знакомых Пегги, я пришел к выводу, что это не так уж и срочно. Симона рассмеялась, взяла меня под руку, и мы с ней пошли по улице. Проходя мимо «Кондитерской Валери», я помахал рукой официанткам.

— А как же твой счет?

— О, не беспокойся, — улыбнулась Симона, — у меня здесь кредит.

Под вечер пошел дождь. Проснувшись в гигантской кровати Симоны, я обнаружил, что комнату затопил белесый свет, а по стеклу барабанят крупные капли. Симона уютно свернулась рядом, щекой на моем плече, по-хозяйски закинув руку мне на грудь. Осторожно повернувшись и высвободив руку, я взглянул на часы. Было два с чем-то. Ладонь Симоны сжалась на моей груди, а глаза открылись. Бросив на меня лукавый взгляд, она принялась целовать меня в шею. Я решил, что для обхода свидетелей на улице сейчас слишком сыро и что восполнить пробел в работе можно вечером, в «Безумии», вводя в базу ту самую гору данных. Скорректировав таким образом свой рабочий график, я перевернул Симону на спину и стал проверять, насколько сильно смогу ее возбудить без помощи рук. Когда я нашел губами ее сосок, она вздохнула — по правде говоря, это был несколько не тот эффект, на который я рассчитывал, — и нежно погладила меня по голове.

— Иди ко мне, — сказала Симона, притягивая меня к себе за плечи и разводя ноги.

Я скользнул в нее сразу же, без малейших усилий. Почувствовав меня внутри, Симона сжала мышцы и посмотрела на меня с довольной улыбкой.

Я дернул бедрами.

— Подожди, — прошептала она.

— Не могу, это рефлекс.

— Ну, сделай над собой усилие, — улыбнулась она снова, — поверь, оно того стоит.

И мы лежали, не двигаясь, слившись воедино. Вдруг я почувствовал странную дрожь в груди и животе — и только потом понял, что это Симона напевает какую-то мелодию, не разжимая губ и напрягая диафрагму — или что там еще напрягают профессиональные певицы. Что это была за мелодия, я разобрать не мог, но она почему-то напомнила о прокуренных кафе и дамах в шерстяных пальто и шляпках-таблетках.

— Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой, — проговорила Симона.

— А я думал, я у тебя первый.

— Я имею в виду, гипотетически, — поправилась она. — Если бы у меня были другие мужчины, ни с кем из них мне бы не было так хорошо, как с тобой.

Я снова дернулся, и на этот раз Симона двинула бедрами мне навстречу.

Потом мы опять дремали, вспотевшие и счастливые, в объятьях друг друга. Я бы мог так лежать вечно, но пришлось вылезти из постели из-за переполненного мочевого пузыря — и мерзкого чувства, что дела, важные дела, все еще ждут меня.

Симона, абсолютно обнаженная, лежала на кровати, соблазнительно раскинувшись, и, намеренно полуприкрыв глаза, наблюдала, как я одеваюсь.

— Возвращайся в кровать, — мурлыкнула она, как бы невзначай обводя пальцем сначала один напряженный сосок, потом другой.

— Боюсь, что могучей армии закона и порядка, которую представляет собой полиция Лондона, нельзя расслабляться, — сказал я.

— А я и не хочу, чтобы могучая армия расслаблялась, — возразила Симона. — Напротив, я бы хотела, чтобы ее контингент проявлял ко мне особую бдительность. Я плохая девочка и должна быть привлечена к ответственности за свои действия.

— Прости, — сказал я.

— Ну, пригласи меня хотя бы на выступление твоего отца, — попросила она.

Я говорил ей, что папа скоро собирается выступать, но не сказал, что вместе с группой, в которой играл Сайрес Уилкинсон.

— Я очень хочу познакомиться с твоими друзьями и мамой, — сказала Симона, — я буду паинькой, честно!

Я подошел, наклонился и поцеловал ее. Она обняла меня, крепко прижалась, и я подумал: черт побери, рано или поздно это все равно случится! И пообещал взять ее с собой.

Оторвавшись от моих губ, она откинулась обратно на кровать.

— Вот это я и хотела от тебя услышать, — улыбнулась она и картинно отсалютовала мне по-военному. — Идите, констебль, служба не ждет, а я буду томиться в разлуке и ждать следующей встречи.

Ливень перешел в мелкую морось, которую истинные лондонцы и за дождь-то не считают. Но я все равно взял кэб, чтобы доехать до «Безумия». Там Молли как раз подавала на стол пирог с мясом и почками, а к нему жареную картошку, гороховое пюре и вареную морковь.

— Она всегда так, когда я болею, — пояснил Найтингейл. — А на завтрак наверняка будет кровяная колбаса. Полезно для крови.

Ели мы в так называемой Личной столовой по соседству с общей библиотекой на первом этаже. Поскольку общая столовая могла вместить человек шестьдесят, мы никогда ею не пользовались — а то Молли еще взбредет в голову накрыть там все столы до единого. Однако и я, и Найтингейл переоделись к ужину: все-таки мы придерживаемся определенных правил, и сегодня один из нас из кожи вон лез, чтобы это продемонстрировать.

Эмпирическим путем я выяснил, что не надо резать пирог с мясом и почками, приготовленный Молли, пока адски горячий пар, идущий от него, не рассеется, а сам пирог не перестанет обжигать тарелку.

Найтингейл проглотил пару таблеток, запил водой и поинтересовался, как продвигается расследование.

— Какое конкретно? — спросил я.

— Во-первых, дело джазменов.

Я выложил ему все, что узнал о бомбе, упавшей в зал «Парижского кафе», о Пегги и (возможно) о Шери.

— Так вы считаете, их несколько, — задумчиво проговорил он, — этих, как вы их назвали?

— Джазовых вампиров, — сказал я. — Но не думаю, что они питаются музыкой. Это, как мне кажется, лишь побочный эффект, вроде шума, который вырабатывает генератор помимо тепла.

— Tactus disvitae, новый вид вампиров, — кивнул Найтингейл. — Вольфе был бы вами доволен.

Пирог остыл уже достаточно, чтобы можно было его резать. Полдня, проведенные в постели Симоны, сделали свое дело, и я умирал с голоду. По словам Найтингейла, Молли всегда добавляла в такой пирог говяжью печень. Этого требует рецепт, старинный и традиционный, пояснил он.

— Почему Молли никогда не ходит в магазин за продуктами? — полюбопытствовал я.

— А почему вы спрашиваете?

— Потому что она не такая, как мы, — ответил я, — а ближе к джазовым вампирам и Бледной Леди. Однако, в отличие от всех этих существ, мы можем ее изучать.

Найтингейл прожевал, проглотил и вытер губы салфеткой.

— Бледная Леди?

— Так ее назвал Эш.

— Интересное имя, — проговорил Найтингейл. — А что касается продуктов — насколько мне известно, их все доставляют прямо сюда.

— Она их заказывает через Интернет?

— Нет, разумеется! — сказал мой наставник. — Просто существуют некоторые организации, работающие по традиционным старым правилам. И их сотрудники все еще в состоянии прочесть заказ, написанный от руки на листке бумаги.

— А сможет она отсюда уйти, если захочет?

— Она не пленница и не рабыня, если вы об этом, — сказал Найтингейл.

— То есть она хоть завтра может взять и уйти?

— Если пожелает.

— Что же ее останавливает?

— Страх, — ответил Найтингейл. — Думаю, она боится того, что снаружи, за этими стенами.

— Что же за ними такого страшного?

— Не знаю, — пожал плечами наставник, — а она не хочет говорить.

— Но у вас же наверняка есть какое-то предположение?

Он снова пожал плечами.

— Возможно, она боится других таких же существ.

— Существ?

— Или людей, если вам так больше нравится, — сказал Найтингейл. — Людей, которые, подобно Молли, не похожи ни на вас, ни даже на genii locorum. Либо их изменила магия, либо они унаследовали измененные признаки от предков. Насколько мне известно, все это влечет за собой… неестественность.

Хотя Найтингейл и представляет собой самый настоящий пережиток ушедшей эпохи, в разговорах со мной он уже привык использовать более-менее современные слова. Я понял это, почитав старые книги, — там чаще встречались прилагательные с приставкой «противо-». И многочисленные термины, начинающиеся на «суб-». Однако в данном случае по контексту было ясно, что «неестественные» существа вроде Молли не могут защитить себя от притеснений и насилия со стороны своих более сильных сородичей магического происхождения. А также со стороны магов, лишенных моральных принципов. Или, говоря словами Найтингейла, самых что ни на есть черных.

— То есть, прошу прощения, адептов магии с ограниченными понятиями об этике, — поправился мой шеф. — Моему первому наставнику, инспектору Марвиллу, довелось заниматься печально известным случаем в Лаймхаусе в 1911 году. Там фигурировал знаменитый маг-постановщик, известный под псевдонимом Великий Манчжу. Он собирал к себе в труппу самых «странных» людей, чтобы потом использовать их для реализации своих гнусных идей.

— Что же это были за идеи? — переспросил я.

— Представьте себе, он планировал ни много ни мало уничтожить Британскую империю, — сказал Найтингейл. — А раз инспектор Марвилл перешел к активным действиям, значит, ему было из достоверных источников известно, что Великий Манчжу организовал наркопритон где-то на шоссе Лаймхаус. Там этот желтый дьявол засел, словно жирный паук, и плел паутину своих омерзительных затей, в которой белые рабы были лишь основой.

— И как выглядели белые, попавшие в рабство на своей же родине?

Найтингейл умолк, задумавшись. Очевидно, во времена его юности белое рабство сводилось к торговле женщинами и детьми с целью их последующего принуждения к проституции. Но вроде бы за омерзительной торговлей лилейно-белой женской плотью как раз и стояли таинственные китайцы. Не угрызения ли совести отчасти стали причиной их восстания?[42]

Этот вопрос я задал вслух, и Найтингейл ответил:

— Были доказаны конкретные преступления, Питер. Женщин и детей покупали и продавали, содержали в невыносимых условиях. Они терпели ужасные лишения. Не думаю, что их сколько-нибудь утешили бы парадоксы истории.

Оценив тяжесть положения, инспектор Марвилл организовал рейд, взяв себе в помощь половину лондонских магов и попросив у комиссара большую группу констеблей. Немало было взломано дверей и много раз прозвучало грозное «Ни с места, косоглазый дьявол!», пока однажды в ответ не последовала мертвая тишина.

— Манчжу, Великий и Великолепный, — сказал Найтингейл, — оказался уроженцем Канады по имени Генри Спелц. Женат он был, впрочем, на китаянке, и у них было пять дочерей, каждая из которых периодически изображала на представлениях его прекрасную помощницу Ли Пин.

При обыске в доме ничего не нашли — только придурковатую девчонку-подростка европейской наружности. Она жила в помещении для слуг и работала горничной. На допросе Спелц рассказал, что девочку, которой даже имя не удосужились придумать, нашли в одном из «исчезающих ящиков» после дневного сеанса в «Хэкни-Импайр». Она сидела там, скорчившись в три погибели.

Взяв из хлебницы последний ломтик хлеба, я собрал с тарелки остатки лукового соуса. Найтингейл к своему пирогу даже не притронулся.

— Вы не будете? — спросил я.

— Нет, угощайтесь, — ответил он.

Так я и поступил, как только он закончил рассказывать.

Кое-что в этом мире никогда не меняется. Например, старший офицер полиции, организовав по собственной инициативе масштабную дорогостоящую операцию, не может признать ее провал или сознаться в нарушении предписаний. По крайней мере, пока не сделает все от него зависящее, чтобы хоть кого-нибудь в чем-нибудь обличить. Будь Спелц на самом деле китайцем, ему бы не поздоровилось. А так он был обвинен всего лишь в нарушении общественного порядка, получил предупреждение и отправился восвояси.

— Девочку заключили под стражу для обеспечения защиты, — продолжал Найтингейл. — Даже старик Марвилл чувствовал, что с ней что-то не так. Вы поели? — спросил он, бросив быстрый взгляд на дверь.

Я кивнул, и Найтингейл взял у меня опустевшую тарелку и поставил ее перед собой. В ту же секунду открылась дверь, и в столовую вплыла Молли, толкая перед собой тележку со сладостями. Убирая со стола тарелки, она бросила на Найтингейла откровенно подозрительный взгляд. Но уличить его было невозможно.

Тогда она мрачно уставилась уже на нас обоих. Мы лучезарно улыбнулись в ответ.

— Очень вкусно, — похвалил я.

Молли поставила на стол торт с заварным кремом и молча удалилась, скользнув по мне еще одним подозрительным взглядом.

— Что сталось с той девочкой? — спросил я, разрезая торт.

— Ее доставили сюда для обследования, — ответил Найтингейл, — которое показало, что она слишком аномальна, чтобы помещать ее в приют…

— Или в исправительную тюрьму, — закончил я.

Несмотря на огромное количество мускатного ореха, торт оказался превосходен — не хуже, чем в «Кондитерской Валери». «Интересно, получится ли незаметно стащить пару кусочков для Симоны, — подумал я. — А еще лучше — незаметно провести Симону сюда».

— Возможно, вы смените гнев на милость, узнав, что у нас существовала договоренность с приютом Корума, — сказал Найтингейл. — Ее бы туда и поместили — но, увы, оказавшись в «Безумии», она уже не позволила себя отсюда забрать.

Под столом поскуливал Тоби — просил, чтобы его чем-нибудь угостили.

— Мы ведь говорим сейчас о Молли, верно? — спросил я.

— Она осталась, спала в чулане и общалась только с домашней прислугой.

Я положил себе еще кусок пирога.

— Постмартин был прав, — вздохнул Найтингейл, — я слишком расслабился. И пока жил здесь вместе с Молли, в мире вокруг «Безумия» шла совсем другая жизнь.

Я объелся и передвигался с трудом, но все же заставил себя подняться к себе на чердак. Однако там меня неудержимо потянуло на диван и к телевизору, по которому шел матч между «Арсеналом» и Тоттенхэмом. Дела «Горячих голов»[43] шли хуже некуда, когда у меня вдруг зазвонил телефон. Незнакомый голос в трубке произнес:

— Привет, Питер.

Я глянул на номер.

— Лесли, ты, что ли?

Раздался хриплый свистящий звук.

— Нет, — сказала Лесли, — Дарт Вейдер!

Я засмеялся. Вовсе не хотел ее обидеть — просто не удержался.

— Ну, это лучше, чем Стивен Хокинг, — добавила она.

Голос ее звучал так, словно она засунула в рот пластиковую воронку и говорила через ее горлышко. И я сильно подозревал, что говорить ей больно.

— Ты ездила в Лондон на операцию — а меня почему не предупредила? — упрекнул я ее.

— Врачи не гарантировали хороший результат, — ответила Лесли.

— А он хороший?

— Ну, я же разговариваю, так ведь? Хотя это чертовски больно.

— Хочешь, будем снова переписываться?

— Нет уж, — сказала Лесли, — меня заколебало печатать. Ты еще не смотрел свои файлы в «ХОЛМСе»?

— Нет, я опрашивал возможных свидетелей.

— Я изучила документы, которые ты прислал. Данлоп никогда лично не учился у профессора Джеффри Уиткрофта, однако посвятил свою первую книгу «Мастеру Джеффри, давшему мне истинные знания». Вы, ученики магов, так и называете своих наставников, правильно?

Лично я — нет. Но здесь слово «мастер» означало не просто уважение оксфордского студента к преподавателю. Учитывая то, какие книги были найдены у Данлопа, оно означало — если исключить самые невероятные совпадения — что Джеффри Уиткрофт преподавал Данлопу ньютонову магию.

Я так и сказал Лесли.

— Да, мне тоже так кажется, — ответила она. — Вопрос в том, был ли он единственным учеником Уиткрофта. И если нет, как найти остальных.

— Надо просмотреть базу отдела убийств и найти все досье преступников или подозреваемых, которые учились в колледже Святой Магдалины в тот период, когда он там преподавал, — сказал я.

— Обожаю, когда ты говоришь гадости, — сказала Лесли. — Сразу становишься похож на настоящего копа.

— Так ты возьмешься за это?

— Почему бы и нет? Больше-то мне все равно нечем заняться. Когда приедешь меня навестить?

— Как только будет возможность, — солгал я.

— Мне пора, — сказала Лесли, — пока еще нельзя много говорить.

— Береги себя.

— Ты тоже.

Сколько учеников может обучать один маг? Найтингейл говорил, для обучения нужен человек, отлично владеющий магией, который будет показывать ученику, как работать с формой. А почему нельзя проделывать это с несколькими учениками одновременно? Ведь все зависит от их прилежания. В заведении вроде школы Найтингейла преподавателям приходилось довольствоваться середнячками — с точки зрения как одаренности, так и рвения. Но если речь идет о студенте университета, который постигает магию, потому что ему интересно… По словам Найтингейла, чтобы стать хорошим магом, нужно учиться десять лет — но я уже после трех месяцев упорных занятий был на многое способен. И Джейсон Данлоп в этом вряд ли отличался от меня, как и его возможные соученики.

Я включил ноутбук, вошел в «ХОЛМС» и стал искать, с кем из соучеников по Оксфорду Джейсон Данлоп поддерживал контакт и после окончания университета. В итоге набралось больше двадцати имен бывших студентов, которые пересекались с Данлопом в разное время по работе и, как утверждает отдел убийств, на дружеских встречах.

При расследовании крупного дела всякий, кто попадает в связи с этим делом в поле зрения полиции, попадает также и в базу данных «ХОЛМС» как фигурант. Любая мера, которую принимает следователь по данному делу, называется задачей. Задачи систематизируются по важности, и всем полицейским, участвующим в этом расследовании, предписано их выполнять. Выполнение задач приводит к увеличению количества фигурантов, и расследование стремительно превращается в бурный водоворот информации, из которого, на первый взгляд, нет никакого исхода. В «ХОЛМСе» можно искать то, что нужно, по ключевым словам либо заниматься сравнительным анализом данных, но в конечном итоге это все равно приведет к новым задачам, новым фигурантам и новым горам информации. Поработаешь так некоторое время — и поневоле затоскуешь по старым добрым временам, когда можно было просто выбрать самого «вкусного» подозреваемого и выбить из него признание толстым телефонным справочником.

Прослеживание оксфордских связей значилось в самом конце списка как наименее важная задача, поэтому я начал с Национальной компьютерной сети полиции, чтобы проверить, не привлекались ли эти выпускники когда-либо к уголовной ответственности, и сопоставить их имена с данными водительских прав. Этот процесс занял у меня немало времени — но зато я хотя бы был не в постели, когда в час ночи позвонила сержант Стефанопулос.

— Я заеду за вами через десять минут, — сказала она. — Захватите чемоданчик.

Никакого чемоданчика у меня не было, поэтому я взял свою спортивную сумку — и очень надеялся, что никто не захочет пригласить меня на деловой обед, пока я буду в отъезде. Сунул туда запасную гарнитуру «Эрвейв» и запасной ноутбук тоже — так, на всякий случай. Чтобы сэкономить время, я покинул особняк через боковой выход и прошел через Бедфорд-плейс на Рассел-сквер. Моросило, и из-за густого тумана каждый фонарь окружал желтый нимб.

Сержант Стефанопулос не стала бы звонить в такой час, если бы речь не шла как минимум об убийстве. Которое, судя по просьбе взять чемодан, произошло за пределами Лондона.

Сначала я услышал шум мотора и только потом увидел автомобиль — «Ягуар-XJ» с двадцатидюймовыми колесами и, несомненно, двигателем V8 с наддувом: только у него такой характерный звук. Судя по тому, как машина затормозила, водитель явно окончил все водительские курсы, которые не посещал я, и получил права, позволяющие ездить с поистине безумной скоростью.

Задняя дверь открылась, и я, скользнув внутрь, окунулся в аромат новеньких кожаных чехлов. На сиденье меня ждала Стефанопулос. Не успел я сесть, как машина рванулась с места, и я с трудом удержался, чтобы не свалиться на пол. Потом наконец нащупал ремень безопасности и пристегнулся.

— Куда едем? — спросил я.

— В Норидж, — ответила Стефанопулос. — Наша девочка опять порезвилась.

— Труп?

— О да, — сказал мужчина на переднем пассажирском сиденье. — Мертвее не бывает.

Сержант Стефанопулос представила его как старшего инспектора отдела убийств Закари Томпсона.

— Все зовут меня Зак, — добавил он.

«А я буду называть старшим инспектором», — мысленно закончил я.

Томпсон был высокий и худой, с узким лицом и огромным крючковатым носом. С таким носом, если хочешь избежать проблем по жизни, надо выглядеть как-то посуровее.

— Зак назначен старшим следователем по этому делу, — пояснила Стефанопулос.

— Ага, я ее «бойфренд для прикрытия», — хохотнул Зак.

Я, к примеру, больше не вхожу в сообщество столовой Скотланд-Ярда. И отнюдь не скучаю по старым добрым денькам, когда копы были самыми настоящими копами — не в последнюю очередь потому, что тогда я подвергался постоянным нападкам на почве расизма. И меня изрядно нервирует, когда старший офицер просит обращаться к нему просто по имени: ничем хорошим это по определению кончиться не может.

— В этом деле есть какие-то необычные детали? — спросил я. — В смысле, необычнее, чем обычно?

— Он один из наших, — сказала Стефанопулос. — Старший инспектор отдела убийств Джерри Джонсон, ушел в отставку в семьдесят девятом году.

— У него были какие-то связи с Джейсоном Данлопом?

— В дневнике Данлопа есть запись, датированная мартом этого года: «Встреча с Дж. Дж. в Норидже», — сказал Томпсон. — По выписке с его кредитной карты видно, что в тот же день он купил билет Ливерпуль — Норидж, туда и обратно. Мы полагаем, Данлоп хотел о чем-то расспросить Джонсона, чтобы потом включить его рассказ в свою книгу.

— Если только это тот же самый Дж. Дж., — добавил я.

— А вот это уж мы сами выясним, — буркнула Стефанопулос. — Ваше дело — искать следы черной магии на месте преступления.

К моему изумлению, мы пристроились за парой копов на мотоциклах и на скорости сто двадцать миль в час выехали на М11.

Папа утверждает, что слово «лондонец» не имеет никакого отношения к тому, где человек родился. Он говорит, что есть такие, кто просто прилетает на большом самолете в Хитроу, показывает сотрудникам миграционной службы паспорт (любой, абсолютно любой), садится в метро — и, когда поезд останавливается на Пикадилли-серкус, выходит из него уже лондонцем. А есть и другие — те, кто появился на свет там, где слышны колокола церкви Сент-Мари-ле-Боу, и всю жизнь мечтает уехать куда-нибудь подальше. Воплотив свою мечту, он обычно направляется в Норфолк, где высокое небо, плоский ландшафт и исключительно благоприятная демографическая статистика. Это, по словам папы, единственная альтернатива эмиграции в Австралию — теперь, когда в Южной Африке процветает мультикультурализм.

Джерри Джонсон относился ко второму типу нелондонцев. По милости Господа он появился на свет в Флинчли в 1940 году — и умер в бунгало на окраине Нориджа с откушенным пенисом. Это и стало причиной, по которой я мчался теперь по трассе M11 на скорости как минимум сотни миль в час — а со мной самая страшная баба из всех офицеров лондонской полиции, ее «бойфренд для прикрытия» и еще два копа на мотоциклах. В два часа ночи мы свернули с трассы на местную дорогу, почти не сбавляя скорости. Итого путь до места преступления занял у нас всего полтора часа, и это очень радовало. В отличие от того обстоятельства, что полиция Норфолка уже успела забрать труп. Сержант Стефанопулос вместе со старшим инспектором Томпсоном потопала разбираться с местными копами, благодаря чему у меня появилась возможность облазить место преступления самостоятельно.

— Следов взлома не обнаружено, — заметил констебль Троллоп.

Вопреки папиным предубеждениям, здешнее отделение полиции состояло вовсе не из тупиц и мужланов. А если те мамины кузен с кузиной из Нориджа, которые целовались у нас в гостиной, таки развили этот процесс и довели его до логичного завершения, то отпрыск их служить в полицию точно не пошел. Потому-то вместо него я нашел здесь констебля Дэвида Троллопа — исполнительного и здравомыслящего молодого человека из тех, что радуют душу любого начальника.

— Думаете, он сам открыл убийце дверь? — спросил я.

— По-видимому, да, — ответил Троллоп. — А вы как считаете?

Офицеры полиции воспринимают любые едва заметные различия в статусе со щепетильностью африканских матрон, рассматривающих гостей на свадьбе. Мы с Троллопом были одного звания и примерно одного возраста, однако для меня неудобство нахождения на его территории компенсировалось тем, что прибыл я сюда на «Ягуаре-XJ» с двигателем V8, явно позаимствованным у консульской службы. Между нами установилось некое неловкое дружелюбие. И, подобно тем же африканским матронам, сообща приглядывающим, как бы кто чего не натворил во время торжества, мы сразу нашли общий язык, избежав возможных неприятных моментов.

— У него стояла охранная сигнализация? — спросил я.

— Да, и очень неплохая, — кивнул Троллоп.

Коттедж представлял собой уродливое здание красного кирпича, построенное, я бы сказал, где-то в начале восьмидесятых. Проектировал его явно какой-то архитектор-недоучка, который задумал вроде бы ар-деко, а получилось нечто в стиле Трейси Эмин.[44] Внутри дом был таким же блеклым, как и снаружи. Диван из «Мира кожи», унылая корпусная мебель, встроенная кухня. И три спальни — что меня изрядно удивило.

— У него есть жена и дети? — спросил я.

Троллоп сверился со своим блокнотом.

— Разведен, есть дочь и внуки — все живут в Австралии, в Мельбурне.

Две запасные спальни выглядели так, будто перестановку в них последний раз делали в восьмидесятых. Они были чистыми, опрятными — и нежилыми. Троллоп сказал, что к Джонсону дважды в неделю приходила некая полька «помогать по хозяйству».

— Она и обнаружила тело, — добавил он.

Я встал на пороге хозяйской спальни — следователям, пусть и в защитных костюмах, сюда пока заходить было нельзя — и принялся рассматривать кровать. Простыни и подушки забрали криминалисты, но матрас остался на месте, и на нем, чуть ниже середины, темнело красновато-бурое пятно. Туда натекло слишком много крови с трупа, и она не успела высохнуть. Я чувствовал ее запах, даже когда пошел осматривать другие комнаты. Перчатки у меня при себе были, но я все равно попросил пару у Троллопа, чтобы дать ему почувствовать себя главным на своей территории.

Если смерть Джонсон принял в спальне, то большую часть жизни он, несомненно, провел в гостиной, в компании огромного плазменного телевизора и DVD-плеера. Пульты от них все еще лежали на журнальном столике, на газете «Радио-Таймс». Еще здесь стоял антикварный письменный стол с откидной крышкой. По словам Троллопа, его еще не обработали дактилоскопической пылью, поэтому мы к нему даже подходить не стали. Была здесь и пара книжных шкафов, сквозь стеклянные дверцы которых виднелись многочисленные книги в мягких бумажных обложках. С шестидесятых там сохранились сброшюрованные журналы «Пингвины», «Пантеры» и «Корги», а с семидесятых — Лен Дейтон, Ян Флеминг и Клайв Касслер. Смахивало на книжную лавку в благотворительном магазине. Полки в них были парные — нижняя служила подставкой для верхней, была чуть глубже и с непрозрачными дверцами. Соблюдая осторожность, поскольку шкафы тоже еще не обрабатывали, я поочередно открыл все нижние секции, но там ничего не было, если не считать пары каких-то бумажек. Их я тоже не стал трогать до прихода криминалистов.

На стене висели две очень неплохие картины со сценами охоты, а также фото в рамке — группа выпускников Хендона на фоне колледжа. Я так и не смог определить, который из этих ребят в новенькой форме — Джерри Джонсон. Рядом висела фотография, где он получает почетную грамоту из рук какого-то старшего офицера — как я позже выяснил, ни много ни мало самого сэра Джона Уолдрона, служившего комиссаром лондонской полиции с 1968 по 1972 год. На каминной полке стояли многочисленные семейные фото. Свадьба и множество гостей в пресловутых фраках и с бакенбардами. Дети, мальчик и девочка, в разном возрасте: совсем маленькие, потом в первом классе, потом за границей, на пляже, на берегу какого-то зеленого океана. Два-три фото были сделаны здесь, во дворе коттеджа, детям на них было на вид девять-десять лет. И — все. Больше ни одной фотографии. Методом простого подсчета я определил, что последний снимок был сделан в самом начале восьмидесятых. То есть больше тридцати лет назад.

— Его родственники в Австралии живы и здоровы? — спросил я. — Не разбились на машине, не погибли еще как-нибудь столь же трагически?

— Я выясню, — ответил Троллоп. — А зачем?

— Ни единого фото за тридцать лет — как-то странно получается, — сказал я.

Последние две фотографии были задвинуты за портреты супруги и детей, я их даже сначала не заметил. На них также были джентльмены с бакенбардами и в пиджаках с необычайно широкими лацканами. Бар, в котором это снимали, показался мне смутно знакомым, и через пару мгновений я с удивлением понял, что это «Френч-хаус» в Сохо. Узнал также и хозяина ночного клуба — Александера Смита, еще молодого, но уже настоящего денди, в бархатном пиджаке и рубашке с жабо.

— Вы уже выяснили что-нибудь о его карьере? — спросил я.

Троллоп полез в блокнот, но я и так знал, что он скажет: большую часть своей карьеры Джонсон провел в пределах Сохо.

— Он возглавлял Департамент уголовного розыска центрального участка Вест-Энда, а до этого служил в каком-то ОНП, — сказал Троллоп.

ОНП — это отдел нецензурных публикаций, самая коррумпированная часть самого коррумпированного департамента лондонской полиции. И Джонсон служил там в период, когда коррупции было больше всего, считая с тех самых времен, когда лондонские «охотники за ворами»[45] перестали получать плату от короны.

Неудивительно, что на фото присутствовал Александер Смит. ОНП крышевал стрип-клубы и магазины с порнолитературой. Происходило это по такой схеме: платишь им много-много денег, и они пропускают твое заведение при плановой проверке. А если не пропускают, то заблаговременно и неоднократно предупреждают о ней, чтобы тебе хватило времени перебазировать куда-нибудь весь компрометирующий товар. В качестве бонуса парни в синем за бесплатную выпивку могли устроить обыск у твоих конкурентов, конфисковать товар у них, а потом продать его тебе, вместо того чтобы сдать в хранилище вещдоков. Это объясняло, каким образом Джонсон мог позволить себе так рано уйти на пенсию — а также, возможно, почему ему пришлось это сделать.

Эта мысль заставила меня еще раз взглянуть на пульты на журнальном столике. Я опустился на корточки около тумбы для телевизора. Это был самый обычный дешевый хлам из ДСП с серым глянцевым покрытием. С таких обычно нереально вытереть всю пыль: мешает дикое количество проводов, торчащих из телевизора сзади.

— Помогите-ка мне, — сказал я и объяснил Троллопу, что нужно делать.

Осторожно, чтобы не захватать пальцами поверхность, мы взяли DVD-плеер за бока и приподняли. Под ним обнаружился меньший по площади светлый прямоугольник. Там что-то долго стояло, закрывая поверхность от пыли. Я кивнул Троллопу, и мы так же аккуратно опустили плеер на место.

— Что скажете? — спросил Троллоп.

— У него был видеомагнитофон, — сказал я, указывая на пульты.

Один был от телевизора, другой от плеера, а третий…

— Это ж надо!.. — удивился Троллоп.

— Скажите криминалистам, что кто-то вынес из дома все видеокассеты.

— Но зачем ему понадобился видеомагнитофон? — спросил Троллоп. — Вот вы знаете хоть кого-нибудь, у кого еще стоит дома видеомагнитофон?

— Возможно, у него были какие-то материалы, которые он опасался цифровать, — предположил я.

— Это в наше-то время? Тогда там должен быть какой-то совсем запрещенный контент. Детское порно, видео с настоящим убийством или… ну не знаю, как котят душат?

— Надо допросить его жену, — сказал я. — Возможно, она что-то знает.

— Да, может, поэтому и уехала, — сказал Троллоп. — Как насчет командировки в Австралию, коллега?

— Нам не светит, — вздохнул я. — Констеблей никогда не посылают за границу. Для этого всегда есть «более опытные офицеры» — они и ездят на халяву.

Он тоже вздохнул, и некоторое время мы молча взирали друг на друга с мрачной солидарностью.

— Если бы вам позарез надо было спрятать нечто от посторонних глаз, куда бы вы это положили? — спросил я.

— В сарайчик в саду, — не задумываясь ответил Троллоп.

— В самом деле?

— Да, мой папа именно там хранил свою травку.

— Серьезно?

— У нас тут есть такая традиция — выращивать ее самостоятельно.

— И вам никогда не хотелось арестовать его за ее хранение?

— Разве что под Рождество, — ответил Троллоп.

В идеале надо было бы пойти в сад и осмотреть сарайчик самолично, но по новым правилам расследования нельзя топтаться на месте преступления, пока его не осмотрят криминалисты. А они заявили, что не могут пустить нас туда, пока не проверят газон на предмет следов. А газон они будут проверять только утром. Ну и ладно, решили мы и отправились докладывать Стефанопулос обо всем, что обнаружили в доме. Она осталась довольна и выдала нам щедрое вознаграждение в виде кофе с сэндвичами. Нам, правда, пришлось выйти с ними со двора коттеджа, чтобы не сорить на месте преступления и не затруднять тем самым работу криминалистов. На улице было необычайно холодно, но полиция Норфолка, к счастью, предоставила два микроавтобуса «Форд Транзит», и мы укрылись в одном из них. Даже здесь, рядом с Нориджем, небо казалось необъятным, и на нем было полно звезд.

— Городской ребенок, — усмехнулась Стефанопулос, заметив, что я смотрю вверх.

Я высказал свою идею насчет того, чтобы допросить жену Джонсона. Стефанопулос ее одобрила, но сказала, что, по ее мнению, полиция штата Виктория отлично справится с этим сама и нет нужды посылать туда английского копа, вне зависимости от его опыта. Троллоп усмехнулся.

— Что смешного, констебль? — повернулась к нему Стефанопулос.

— Ничего, мэм.

Сэндвичи были из тех, что продают в круглосуточных ларьках на автозаправках, и непостижимым образом оказались жирными и безвкусными одновременно. Мне, кажется, попался с ветчиной и салатом, но я к нему едва притронулся. Стефанопулос разделалась со своим в два укуса.

— Мы должны выяснить, о чем Джонсон рассказал Данлопу, — сказала она.

— Думаю, речь шла об отделе нецензурных публикаций, — предположил я. — О чем же еще?

— Ну, в жизни человека может быть что-то важнее работы, — пожала она плечами.

— Только не в его случае, — возразил я. — Но если у него были какие-то особые увлечения, то они как раз и содержались на похищенных пленках. И возможно, его затем и убили, чтобы добыть эти записи.

— Ясно, — сказала Стефанопулос. — ОНП, видеозаписи плюс история, которая заинтересовала журналиста, — что это могло быть, какой-то громкий скандал в шестидесятые? Возможно, кто-то решил заткнуть ему рот. Если мы узнаем, о чем он рассказал, то поймем, у кого мог быть мотив.

Я упомянул о фото, на которых был Александер Смит.

— Кем работает? — спросила Стефанопулос.

— Импресарио в ночном клубе, — ответил я. — Занимается этим с шестидесятых, семидесятые и восьмидесятые провел в долгосрочном отпуске за границей.

— Бандит? — спросил Троллоп.

— Проныра, вот он кто.

— А почему он вас заинтересовал? — спросила Стефанопулос.

— В связи с расследованием другого дела, — ответил я, покосившись на Троллопа, ибо сержант Стефанопулос не предупредила, о каких аспектах своей работы я могу распространяться при сотрудниках другого ведомства, а о каких — нет.

— Думаете, они связаны между собой? — спросила она.

— Не знаю, — ответил я, — но с этого и стоит начать.

Стефанопулос кивнула.

— Вы, — ткнула она мне пальцем в грудь, — отправляетесь спать. Завтра понадобитесь мне свежий и отдохнувший. А вы, — повернулась она к Троллопу, — кое-что сделаете для меня, раз уж ваш босс отдал вас мне на растерзание.

— Есть, мэм, — сказал Троллоп.

— Каковы наши планы на завтра? — спросил я.

— Долгая задушевная беседа с типом по имени Александер Смит, — ответила сержант.

Спать на заднем сиденье «Форда Транзит» оказалось неожиданно удобно. Я проснулся только утром, ясным и жутко холодным, и был очень рад, когда констебль Троллоп посадил нас со Стефанопулос в «Форд Мондео» без маркировки, чтобы отвезти на железнодорожную станцию. По прибытии мы с констеблем обменялись номерами телефонов — ведь чем больше рабочих контактов, тем лучше, — и отправились пить кофе.

Станция Норидж представляла собой стандартную коробку из кирпича, стали и стекла, возведенную в начале двадцатого века. С течением времени внутри налепилось множество пестрых сетевых ларьков с едой. Воодушевившись, я направился к «Аппер-Краст», мечтая просто лечь там под краник кофемашины и открыть рот. Но в итоге удовольствовался двумя порциями двойного эспрессо и сэндвичем с курицей тикка-масала. Стефанопулос мой выбор не одобрила.

— Эту курицу забальзамировали, высушили и расплющили, а потом еще полили химикатами, — заметила она.

— А мне все равно, уж очень есть хочется, — ответил я.

Мы сели на экспресс, который следовал до станции Ливерпуль-стрит. Удостоверение сержанта Стефанопулос давало нам право ехать в первом классе, что на таком коротком маршруте означало чуть более широкие сиденья и чуть меньше простого народа в вагоне. Это полностью устраивало сержанта, ибо она отключилась еще до того, как поезд тронулся.

Вай-фая в вагоне не оказалось, поэтому я включил ноутбук, открыл в pdf «Латынь для чайников» и на полтора часа увяз в прилагательных третьего склонения. Когда до Ливерпуль-стрит оставалось минут двадцать и от дождливой мути за окном меня начало клонить в сон, рядом раздался голос Троллопа.

— Мне разрешили войти в сарайчик, — сказал он. — Я был прав, его дверь взломали.

Способ проникновения всех сильно озадачил: замок был выломан, и небольшой круглый кусок двери вокруг него тоже.

— Никто не понял, каким образом это было сделано, — добавил Троллоп.

Я-то как раз понял. Заклинание. Собственно говоря, Найтингейл использовал как раз такое в Пэрли, когда взламывал садовую калитку по пути в гнездо вампиров. Либо наш черный маг теряет осторожность, либо полагает, что в округе нет никого, кто мог бы охотиться за ним, либо же ему просто наплевать, что мы можем знать о его присутствии.

По словам Троллопа, в сарае обнаружился обычный набор хлама: садовый инвентарь, цветочные горшки, запчасти от велосипеда и тому подобное.

— Вряд ли нам даже удастся выяснить, пропало ли что-либо оттуда, — сказал он.

Но криминалисты все равно обработали все внутри дактилоскопическим порошком. Результаты их экспертизы, фото выломанного замка, описание следов возможных преступников на газоне были приложены к файлу Джонсона в «ХОЛМСе». Я поблагодарил Троллопа и пообещал, если будет что-то важное, сразу ему сообщить.

Сержант Стефанопулос, всхрапнув, открыла глаза, как раз когда мы подъезжали к станции. Пару секунд растерянно таращилась на меня, потом проснулась окончательно. Я выложил ей все, что услышал от Троллопа про сарай и замок.

— Не пора ли подключить вашего шефа? — спросила она.

На этот счет доктор Валид был категоричен.

— Пока нет, — ответил я. — Давайте сначала попробуем выбить признание из Александера Смита, шефу пока все равно нельзя вставать.

— Ах да, Смит, — вспомнила Стефанопулос. Поезд остановился. — Злодей старой закалки. Что ж, развлечемся малость.

В качестве места допроса она выбрала участок в центральном Вест-Энде. Возведенный в тридцатые годы на Сэвайл-роу, он представляет собой большое квадратное здание, отделанное дорогим белым известняком, — наверняка с целью скрасить изначальную его унылость. Отделяемый от Сохо Риджент-стрит, он служит штаб-квартирой отдела по надзору за клубами и злачными местами. Здесь работал один старый приятель сержанта Стефанопулос, которого она и подписала добыть нам Александера Смита. План был такой: заставить его осознать, что он — лишь мелкая шестеренка в огромном механизме. Наша цель сочетала в себе идеи Кафки и Оруэлла, что лишний раз доказывает, насколько опасно, когда офицер полиции, который тебя допрашивает, начитаннее тебя. Для начала мы просто продержали Смита часа полтора в кабинете для допроса — а сами в это время сидели в столовой, пили премерзкий кофе и набрасывали примерный сценарий грядущей беседы. Ну, то есть Стефанопулос набрасывала, а я в качестве тренировки подчищал и шлифовал готовые вопросы.

Александер Смит действительно жил себе припеваючи за границей в семидесятые, и в восьмидесятые тоже — на юге Испании, возле Марбеллы, на печально известном Коста-дель-Соль, который лондонская полиция давно уже именует Коста-дель-Крайм, Берег Криминала. Там жили многие солидные джентльмены средних лет, на вид преуспевающие, прямо как Рэй Уинстон, но с моральными принципами не тверже мокрой ваты. Смит действительно был злодеем старой закалки — но злодеем хитрым и умным, и никому до сих пор не удавалось ни уличить его хоть в чем-то, ни тем более привлечь к ответственности. Он был владельцем клуба, но основной доход получал как посредник между продажными копами и магнатами порноиндустрии Сохо. Наверняка на этом деле собаку съел и, естественно, ожидал, что именно оно и будет предметом нашей беседы.

— А он боится, — проговорила Стефанопулос. — Ни адвоката не потребовал, ни позвонить никуда не захотел. Похоже, сам хочет, чтобы его посадили.

— Да, но почему не просит о защите?

— Мерзавцы такого рода никогда не просят о ней, — сказала Стефанопулос. — Они вообще предпочитают разговаривать с копами, только если хотят их подкупить. Но он действительно чего-то боится — и нам надо выяснить, чего именно. Так что сейчас вставим ножик меж створками, повернем — и наша мидия откроется.

— М-м-м… может, все-таки устрица? — переспросил я.

— Следуйте моим указаниям, — огрызнулась сержант Стефанопулос.

— А если речь зайдет о делах, которые расследую лично я?

Стефанопулос хмыкнула.

— Что ж, если мы приблизимся к области неизведанного, вы зададите вопросы, которые должны задать, — сказала она. — Но соблюдайте осторожность и действуйте разумно, иначе мне придется пинать вас под столом, а я этого не люблю — это непрофессионально.

Допив отвратный кофе, мы по-быстрому обсудили, какие бумаги возьмем с собой. Один из излюбленных приемов следователей — прийти на допрос с толстой папкой каких-нибудь документов. Тогда допрашиваемый видит, что мы тут в полиции уже все про него знаем и в его интересах не тратить напрасно время, а просто рассказать, что известно ему. Но Стефанопулос подозревала, что такой стреляный воробей, как Смит, на это не купится. Однако мы вознамерились убедить импресарио, что его сведения нас, в сущности, не так уж и интересуют.

— Ему от нас что-то нужно, — сказала сержант, — и он хочет, чтобы мы сами заставили его сказать, что именно. Чем убедительнее мы покажем, что нам на него плевать, тем разговорчивее он будет.

Смит снова был в своем лимонном пиджаке. Но на этот раз оказался бледен и небрит, а воротничок рубашки, тщательно подобранной в тон пиджаку, был расстегнут. Мы демонстративно долго возились с записывающим устройством, потом так же обстоятельно представились и зачитали Смиту его права.

— Напоминаю, вы не находитесь под арестом и в любой момент можете по собственному желанию прервать нашу беседу.

— Что, правда? — переспросил Смит.

— Вы также можете попросить вызвать адвоката или иное лицо, представляющее ваши интересы.

— Да-да, я знаю, — поспешно проговорил Смит, — давайте же приступим.

— Так вам не нужен адвокат? — уточнил я.

— Не нужен мне никакой адвокат!

— Вы так спешите, — заметила сержант Стефанопулос. — У вас есть срочные дела? Или, может быть, вас кто-то ждет?

— Чего вы хотите? — занервничал Смит.

— А мы, собственно, хотим выяснить, насколько серьезно вы были замешаны в ряде преступлений, — ответила ему Стефанопулос.

— Каких преступлений, о чем вы! — вскинулся Смит. — Я тогда был честным бизнесменом, владельцем клуба — вот и все!

— Тогда — это когда? — уточнил я.

— В прежние времена, — сказал Смит. — Вы же об этом, верно? Я правда был честным бизнесменом.

— Видишь ли, Смитти, — улыбнулась Стефанопулос, — я вообще не верю в то, что бизнесмен может быть честным. И констебль вот тоже не считает тебя честным, поскольку состоит в Революционной партии рабочих и, следовательно, считает любую форму частной собственности преступлением против пролетариата.

Вот это было неожиданно. Пришлось импровизировать.

— Власть — народу! — сумел выдавить я.

Смит пялился на нас как на сумасшедших.

— Ну так что насчет прежних времен, Смитти, — продолжил я, — и преступлений, в которых ты был замешан?

— Ну, я не ангел, конечно, — проговорил Смит, — и готов признать, что в молодости занимался не совсем хорошими вещами. Отчасти поэтому я и уехал за границу — хотел оказаться подальше от всего этого.

— А почему вернулся?

— Затосковал по старой доброй Англии, — был ответ.

— Неужели? — удивился я. — Ты же говорил, здесь была полнейшая дыра.

— Да, но в этой дыре хотя бы говорили по-английски.

— У него просто деньги кончились, — вставила Стефанопулос. — Так, Смитти?

— Я вас умоляю, — улыбнулся он. — Я мог купить и вас, и всех остальных старших офицеров в этом участке, и еще бы на квартиру в Мейфэйре осталось.

— Поделись со мной, раз так, — усмехнулась Стефанопулос. — Куплю себе новую хибару. А то моя супружница все время жалуется на тесноту.

Смит вовсе не собирался говорить ничего, что может быть истолковано превратно или путем коррекции записи перефразировано под признание вины, поэтому просто иронично улыбнулся.

— Значит, ты не из-за денег вернулся, — заключил я. — Тогда из-за чего же?

— Я отправился в Марбеллу, когда мне обломился порядочный куш, — ответил он, — и отошел от дел. Купил прелестную виллу, поселился там с женой — и, честное слово, нам было так хорошо вдали от дождя, холода и всей этой мерзости. Да, все было хорошо — до проклятых восьмидесятых, когда появились русские. Как только они добрались до большой кормушки, началась стрельба и беспорядки, и даже в собственном доме нельзя было чувствовать себя в безопасности. И я подумал: раз уж приходится терпеть этих ублюдков, то это можно делать и на родине.

— Ну что ж, в Марбелле убыло, в Лондоне прибыло, — сказала Стефанопулос, — верно, констебль?

— Несомненно, — кивнул я, — ты принес на серые улицы старого Лондона долгожданный колорит.

В документах, которые сержант Стефанопулос добыла в Агентстве по борьбе с особо опасной организованной преступностью, говорилось, что на самом деле Александер Смит вернулся в Англию, когда прогорел на торговле наркотиками. Его товар периодически арестовывали в Испании и в Амстердаме, и, когда он наконец сел в самолет до Гэтвика, в Марбелле у него оставались только долги и жена, которая впоследствии ушла к какому-то бразильскому дантисту. Смит, должно быть, очень страдал.

— Откуда вы родом? — спросил он меня.

— А ты как думаешь?

Наиглавнейшее и непреложное правило ведения допроса — никогда не выдавать никакой информации, особенно о себе.

— Не знаю, — сказал он. — И хоть режьте — вообще больше ничего не знаю!

— А Джерри Джонсона знаешь? — спросила Стефанопулос.

— Это еще кто? — фыркнул Смит. Однако он вздрогнул, и от меня это не укрылось.

— Джонсон, старший инспектор отдела расследования убийств, — сказал я, выложив на стол одну из тех фотографий, что мы нашли у него в доме.

При виде нее на лице Смита отразилось удивление.

— Так я здесь из-за Грязнули Джонсона? — воскликнул он. — Из-за этого старого хрена?!

— Стало быть, ты его все-таки знал? — спросил я.

— Да, он вечно таскался по Сохо и вымогал деньги у кого попало, как и остальные ему подобные гады, — сказал Смит. — Да они и сейчас, в общем, делают то же самое. Ну и как поживает наш старина Грязнуля? Я слыхал, его выгнали со службы.

У меня было при себе отличное фото Джерри Джонсона, сделанное на месте преступления: нагишом на кровати с откушенным причиндалом. И я был вполне готов положить это фото перед Смитом, но тут сержант Стефанопулос легонько стукнула указательным пальцем по столу. Это означало, что нужно повременить. Глянув на Смита внимательнее, я обнаружил, что нога у него снова дрожит, как тогда, в его кабинете. Мы, конечно, хотели его припугнуть — но не до такой степени, чтобы он рухнул в обморок или попытался удрать.

— Его вчера убили в Норфолке, в собственном доме, — сказала Стефанопулос.

Плечи Смита опустились. Облегчение, печаль, отчаяние? Трудно сказать.

— А ты ведь знал об этом, верно? — сказал я.

— Не понимаю, о чем вы.

— Вчера, когда я к тебе заходил, ты уже это знал, — напомнил я. — Оттого так и трясся и поэтому же поставил у двери своего Бесшеего.

— До меня дошли кое-какие слухи, — сказал Смит.

— Какие именно? — спросила Стефанопулос.

— Что кое-кто, кого я считал мертвым, на самом деле жив.

— И как же зовут этого мертвеца?

— Он был на короткой ноге с Джонсоном. Странный такой тип, на волшебника похож.

— Карточные фокусы, что ли, показывал? — спросила сержант Стефанопулос.

— Нет, не в этом смысле, — помотал головой Смит. — Это было что-то вроде настоящей магии вуду, только тот тип был белый.

— Вуду, говоришь? — вклинился я. — То есть он вызывал духов, чтобы они в него вселялись, проводил ритуалы и приносил жертвы?

— Не знаю, я старался держаться от него подальше, — ответил Смит.

— И ты думаешь, что он действительно владел магией? — переспросил я.

— Не то чтобы думаю, я сам видел, — сказал Смит.

— Что именно?

— Ну, мне кажется, что видел, — сказал Смит и весь как будто съежился, вжав голову в плечи. — Вы мне просто не поверите.

— Я и не собираюсь тебе верить, — пожала плечами сержант Стефанопулос. — А вот констеблю Гранту как раз таки и платят за то, чтобы он верил в невероятное. Так что ему приходится верить и в фей, и в волшебников, и в троллей.

— И в хоббитов, — добавил я.

— Вам смешно, да? — ощерился Смит. — А помните Ларри Пирсингема — все звали его Ларри-Жаворонок, потому что он любил ходить на дело с утра пораньше? Помните его?

— Я моложе, чем выгляжу, — ответила Стефанопулос.

А я записал имя и фамилию.

— Подробностей не знаю, но вроде бы он был не в ладах с этим магом…

— У него есть фамилия?

— У кого?

— У мага. Как его звали?

— Не знаю, — проговорил Смит, — в разговорах его всегда упоминали просто как мага — но предпочитали и вовсе не упоминать.

— Так что произошло с Ларри-Жаворонком? — спросил я.

— У Ларри было много знакомых в Сомерс-Тауне — грабители, убийцы и иже с ними. Люди, которые в те дни ворочали большими деньгами. С такими нельзя было не считаться — понимаете, о чем я?

Мы понимали. Сомерс-Таун был концентрированным рассадником преступности между вокзалами Юстон и Сент-Панкрас. До того как стало принято заводить дома ротвейлеров, именно в подобных местах народ в прихожих держал обрезы — на случай прихода налоговиков или других непрошеных гостей.

Ларри, который в промежутках между ограблениями инкассаторов подрабатывал вооруженным охранником у разных порномагнатов, сутенеров и тому подобных субъектов, в один прекрасный день просто пропал. Его подружка потом какое-то время спрашивала, не знает ли кто, где он, но никто не знал.

— Да его, в общем, не особенно и искали, — добавил Смит.

Месяц спустя в «Акрополе» на Фрит-стрит состоялось большое празднество. Там присутствовала банда Сомерс-Тауна в полном составе и некоторые избранные представители сливок криминального сообщества Сохо.

— Какова была цель собрания? — спросила сержант Стефанопулос.

— Не помню, — сказал Смит, — и никто, наверное, не помнит.

«Акрополь» — это был ресторан греческой и кипрской кухни: много жареного мяса, рыбы и оливок.

— Нормальная греческая едальня, — пояснил Смит, — не то что эти курдские тошниловки.

— Если там собрались только настоящие преступники, то каким же образом среди них оказался ты? — поинтересовалась Стефанопулос.

— У меня была доля в кое-каких их предприятиях, но пришел я в основном потому, что они меня пригласили, — сказал Смит. — Когда тебя приглашают подобные люди, нельзя не пойти.

За первые два часа празднества Смит не заметил ничего необычного. Потом, когда закуски кончились, два официанта внесли в зал огромный серебряный поднос с высокой крышкой и, убрав грязную посуду, водрузили его в центре стола.

— Это еще что? — спросил Майкл Маккаллоу, он же Мик, который теперь, если не стоял во главе банды, наверняка сидел в тюрьме или уже лежал в могиле. — У меня вроде не день рожденья.

Кто-то предположил, что там стриптизерша.

— В таком случае это карлица, — сказал Маккаллоу, протянул руку и снял крышку с подноса.

Под ней обнаружилась голова Ларри-Жаворонка — совсем свежая, как будто только что снятая с тела. Украшенная, ни много ни мало, омелой и остролистом. Эту деталь я на всякий случай тоже записал в блокнот — вдруг пригодится.

Банду Сомерс-Тауна составляли ребята крутые, которые сами иногда не прочь пустить кому-нибудь кровушки. Они также хорошо умели припугнуть любого, и их трудно было обескуражить такой мелочью, как голова на блюде.

— В жизни не видел такого бездарного стриптиза, — проговорил Маккаллоу.

За этим последовал всеобщий смех, который умолк как по команде, когда голова заговорила.

— Помогите мне, — произнесла она.

По словам Александера Смита, голос ее немного напоминал голос Ларри-Жаворонка, но был какой-то свистящий, словно шел из трубы. Вот это уже припугнуло банду основательно. Все повскакали с мест, опрокидывая стулья, и только Майкл Маккаллоу, не будучи суеверным, остался сидеть.

— Это же просто трюк, идиоты! — рявкнул он, схватил поднос обеими руками и перевернул.

— Думаю, он ожидал, что в столе окажется дыра, — сказал Смит. — Честно говоря, и я ожидал того же, но дыры не было, как и самого Ларри, то есть его тела.

Голова покатилась, подскакивая, по столу, потом упала на пол. И все эти крутые парни, грабители и убийцы, бросились к выходу, визжа, как перепуганные девчонки. Но не Маккаллоу — храбрости ему было не занимать, что правда, то правда. Встав со своего места и обойдя вокруг стола, он наклонился, поднял голову за волосы и встряхнул, показывая остальным.

— Это просто дурацкий фокус! — крикнул он. — Что ж вы трясетесь, как бабы!

— Мики! — проговорила голова Ларри. — Ради бога, прошу тебя, помоги мне!

— Что ответил Маккаллоу? — спросила сержант Стефанопулос.

Каблук Смита отбивал по полу частую дробь.

— Не знаю, — сказал он. — Я вылетел оттуда пулей вместе со всеми. Потом никто ни разу не вспоминал о том вечере и никогда больше не говорил о Ларри-Жаворонке. Ресторан скоро закрылся. Я залег на дно, собрал денег и уехал из страны.

— Что нужно было этому магу от старшего инспектора Джонсона? — спросила Стефанопулос.

— То же, что и всем, — ответил Смит. — Обезопасить свои дела от ненужного вмешательства служб правопорядка.

Я спросил, какие именно дела.

— Клуб, — ответил Смит. — На Брюер-стрит.

— На Брюер-стрит нет никакого клуба.

— Это был сугубо частный клуб.

— А что Джонсон получал в обмен на эту услугу? — спросила Стефанопулос.

— У Грязнули Джонсона были некие нужды. Еще как были. И очень специфические, — сказал Смит.

— Какие же? — спросила Стефанопулос. — Наркотики, казино, выпивка, девочки — что именно?

— Секс, — ответил Смит.

— А конкретнее? — спросил я. — С мальчиками, с девочками, с игрушками, с овцами?

— Скорее последнее, — кивнул Смит.

— С овцами?! — нахмурилась Стефанопулос. — Хватит мне голову морочить!

— Не гарантирую, что это были именно овцы, — пояснил Смит, — но точно что-то звероподобное. Знаете, что такое девушка-кошка?

— Видел в аниме, — сказал я, — это девушки с кошачьими ушами и хвостом. По-моему, их называют неко-тян.

— Хорошо, что есть японцы, верно? Без них мы бы и не знали, как такое назвать, — проговорил Смит. — Вот что было нужно Джонсону. Девушки-кошки.

— То есть девушки, одетые в костюмы кошек? — уточнила Стефанопулос.

— Послушайте, — вздохнул Смит, — я ничего об этом не знаю и дал себе слово даже не пытаться ничего выяснять. Но чтобы костюмы кошек? Нет, о таком я не слышал. А слышал я о физических уродствах.

— И где он был тогда, в Лондоне? — спросила сержант Стефанопулос.

— Кто? — не понял Смит.

— Тот маг. Был он в Лондоне, когда ты затосковал по родине и решил вернуться?

— Нет, его здесь не было, — покачал головой Смит. — Я специально заранее прояснил этот вопрос, и если бы маг оказался здесь, я бы направился в Манчестер.

— Серьезно? — переспросил я. — В Манчестер?

— Или в Блэкпул, если бы мне показалось, что Манчестер близковато.

— Так где он был?

— Понятия не имею.

— Кто же в таком случае убил Джерри Джонсона? — снова подключилась Стефанопулос.

— Не знаю, — пролепетал Смит. Нога у него задергалась еще сильнее.

— Это был маг? — продолжала сержант.

— Не знаю.

— Маг или нет, черт вас дери?!

Смит замотал головой из стороны в сторону.

— Вы просто не понимаете, о чем спрашиваете, — прошептал он.

— Но ты же находишься под нашей защитой! — напомнила ему Стефанопулос.

— Да что вы знаете об этом, а? — огрызнулся Смит. — Ничего, ничего вы не знаете!

— Констебль, продемонстрируйте, пожалуйста, — велела Стефанопулос.

Я раскрыл ладонь и выпустил световой шар, для пущего эффекта сделав его ярко-красным и даже с искрами внутри.

Смит вытаращился на него с выражением крайнего потрясения, и это было прекрасно.

— Мы знаем, о чем говорим, — сказал я.

Для демонстрации я задействовал совсем слабенький магический импульс, дабы не испортить нашу электронику. Но все равно бросил беспокойный взгляд на записывающее устройство и на всякий случай выключил его.

Смит продолжал пялиться на меня.

— Ну и дела! С каких это пор у нас появились копы-маги?

— Со времен Боу-стрит, — ответил я.

— Ну да, — хмыкнул он. — И где ж вы были, когда Ларри-Жаворонку снесли башку?

Хороший вопрос. И я намеревался при первой же возможности задать его Найтингейлу.

— Это же были семидесятые, — сказал я. — Теперь все иначе.

— А вообще, ты всегда можешь вернуться в Марбеллу, — доброжелательно посоветовала сержант Стефанопулос.

— Или отправиться в Манчестер, — добавил я.

— Или в Блэкпул.

— Да, будешь устраивать стрип-шоу на Фестивале света.[46]

— Есть еще один тип! — вдруг выпалил Смит. — Еще один чертов волшебник, откуда только взялся?! Не было, не было, и вдруг раз — и вот он!

— Когда именно? — спросил я.

— Летом, — ответил Смит, — через пару недель после пожара в Ковент-Гардене.

— Ты его видел?

— Нет, не видел, — покачал головой Смит, — и никто не видел.

— Тогда как же ты узнал, что он появился? — спросила Стефанопулос.

— Вы, современные копы, думаете, что все и всегда можете разнюхать, — усмехнулся Смит, — но я вам вот что скажу: Сохо — моя вотчина и моя территория. А я, как тиф, всегда чувствую на своей территории чужих. Черт возьми, да если кто-то открывает в Сохо новую кафешку — я узнаю об этом в тот же день. И соответственно, как только туда вторглось что-то враждебное, я сразу это почувствовал. — Он глянул на нас с презрительной жалостью. — Копы старой закалки тоже это почувствовали бы, даже такой кретин, как Джонсон, просек бы, что что-то не так.

— И принялся бы искать, с кого бы теперь стрясти взятку? — предположила сержант Стефанопулос.

— А чего ж еще-то ему делать? — пожал плечами Смит.

— Почему же ты не смылся? — поинтересовался я.

— Теперь я не лезу в дела, в которые лезть не надо, — ответил Смит. — Я развлекаю совсем другую публику и честно зарабатываю деньги. Чего мне бояться? И потом, я ведь вложил в свой бизнес все, что имел.

— Ну так в чем же дело? — не понял я.

— Думаю, дело в вас, — сказал Смит. — После нашей первой встречи, не успели вы уйти, как явился он и уселся в то же кресло, где сидели вы.

— Кто явился? — переспросила Стефанопулос.

— В том-то и загвоздка — не знаю! — покачал головой Смит. — Голос запомнил и что он сказал тоже, а вот лица не помню.

— Как это — не помнишь лица?

— А вы всегда помните, черт побери, куда дели ключи? — огрызнулся Смит. — Вот и я так же: помню, что он приходил и сидел напротив меня, но как выглядел — не помню, хоть убейте.

— А откуда ты тогда знаешь, что это был именно маг? — не унималась Стефанопулос.

— У вас что, с ушами проблемы? Думаете, я с ума сошел? Коровье бешенство подцепил? Я не могу вспомнить лицо человека — это, по-вашему, нормально?!

Стефанопулос бросила на меня беглый взгляд, но я в ответ только пожал плечами. Мои действия как копа-мага в данный момент сильно перекрывали уровень моей зарплаты. И еще у меня в животе внезапно похолодело от предчувствия, что два моих расследуемых дела начинают понемногу сливаться в одно.

— И чего хотел мистер Незапоминаемый?

— Спрашивал про ту же девочку, что и вы, — ответил Смит.

— Про Пегги?

Смит кивнул.

— Он спросил, что мне известно о ней, о вас и был ли я среди тех, кто присутствовал на дебюте Ларри-Жаворонка. Так он и сказал — «на дебюте».

Стефанопулос занервничала. Она явно хотела знать, кто такая Пегги, но второе железное правило ведения допроса гласит, что следователи на нем должны держаться единым фронтом. То есть нельзя задавать друг другу вопросы в присутствии подозреваемого. По сути дела, это было бы еще и нарушением пункта первого: «Никогда не выдавать подозреваемому информацию», но мы, полицейские, любим четкие и понятные правила.

— Ты уверен, что это какой-то другой маг? — спросила сержант Стефанопулос.

— Ну, он был молодой и выглядел эдаким щеголем — вот и все, что я могу сказать.

— А где находился клуб прежнего мага? — спросил я.

— Честное слово, узнаете — пожалеете, — проговорил Смит.

— Не пожалею, Смитти, — кивнул я. — Точно не пожалею, вот ведь какая штука.

Если по срокам нет аврала, то никто обычно не мчится на место обыска и не выносит дверь с ноги. Собственно говоря, это не так уж просто — я, например, когда в прошлый раз попытался, сломал палец на ноге. Двери коммерческих зданий гораздо труднее взламывать, чем двери частных домов. Поэтому мы сперва уточнили, свободна ли группа быстрого реагирования, а потом выписали ее на вторую половину дня. Потом запросили ордер на обыск согласно параграфу восьмому Закона о предоставлении доказательств при расследовании преступлений, используя в заявке тщательно подобранные цитаты из показаний Александера Смита. Я говорю «мы», хотя одним из несомненных плюсов работы с отделом расследования убийств было наличие большого количества подручных сержанта Стефанопулос, на которых она и свалила всю бумажную работу. Сами же мы направились в «Герб Барлингтона» хлебнуть чего-нибудь крепкого — ибо заслужили.

В унылые старые времена в обычном баре, где собирались копы, на полу лежал линолеум, стены были облицованы деревянными панелями, потемневшими от табачного дыма, а медные детали отделки считались антиквариатом исключительно потому, что их просто никто никогда не менял. Но время не стоит на месте, и теперь здесь в зале на втором этаже вполне можно заказать жареных колбасок в луковом соусе с картошкой. Они очень хороши с сидром «Скрампи Джек» — а после тяжелого утреннего допроса так и вовсе самое то.

Стефанопулос заказала картофельный суп, салат с рукколой и порцию односолодового виски. В углу я заметил установку для караоке и спросил, часто ли ею пользуются.

— Это вы не бывали здесь на соревнованиях, — хмыкнула Стефанопулос. — Отдел по досмотру клубов против отдела охраны памятников культуры и искусства. В прошлый раз они вошли в такой раж, что даже подрались, и с тех пор песню «I will survive» тут петь запрещено. Ну, теперь расскажите про ваше расследование.

И я рассказал ей о погибших джазменах и о том, как пытался найти существо (или существ), которое ими питается.

— Джазовые вампиры, значит, — протянула Стефанопулос.

— Зря я придумал это название, — сказал я.

— Как думаете, что от них нужно нашему магу?

— Не знаю, — покачал я головой. — Изучить, подчинить себе — трудно сказать, у нас слишком мало информации.

В этот момент один из подручных, а именно констебль с довольно кислым лицом, принес сержанту Стефанопулос подписанный ордер на обыск. Она дождалась, когда он уйдет, и только потом поинтересовалась, по какой схеме я планирую провести обыск.

Если коп не намеревается просто прийти, постучать в дверь и вежливо попросить разрешения войти, то способов проведения обыска остается всего два. Первый — это традиционный взлом двери и пробежка по помещениям с воплями «Полиция!» и «Ни с места!» и избиением всех, кто не лег на пол по первому твоему приказу. У второго способа официального определения нет. Он заключается вот в чем: группе в штатском нужно тихо подобраться ко входу в здание, постучать и целеустремленно проникнуть внутрь, подобно толпе крайне бесцеремонных торговых агентов. Я учел, что мы не знаем, с чем придется столкнуться, и предложил второй вариант.

— И держите наготове еще несколько человек, на всякий случай, — добавил я.

— Легко вам говорить, расходы-то не ваш отдел понесет, — буркнула сержант Стефанопулос. — Кто пойдет первым? — спросила она, допив скотч.

— Я.

— Исключено.

В итоге мы договорились войти в здание вместе.

В пятидесятых и шестидесятых годах недвижимость в Сохо стоила очень дешево. В самом деле, кто же захочет жить в грязном задымленном центре? Средний класс рвался на зеленые окраины, рабочий расселяли в новостройки в трущобах Эссекса и Хартфордшира. Последние позже назвали «новыми городками» — потому что слово «бантустан»[47] тогда еще не придумали. Основу общего фонда зданий составляли дома в стиле эпохи регентства. Их перепланировали под квартиры и маленькие магазинчики, в подвальных этажах устроили клубы и бары. Как только цены на недвижимость стали расти, застройщики раскупили участки, пострадавшие от бомбежек, сровняли с землей брошенные дома и возвели на их месте бесформенные бетонные глыбы, благодаря которым семидесятые и признаны временем ярчайшего взлета современной британской архитектуры. Но, к вящей досаде поборников футуризма, сокрушить Сохо было не так-то просто. Долевое владение, старое доброе английское упрямство и откровенное взяточничество в совокупности препятствовали бурной деятельности застройщиков до той поры, пока их странное стремление превратить центральные районы британских городов в общественные туалеты на открытом воздухе не утихло само собой. Однако застройщики — народ пронырливый, и один из их хитрых приемов — бросить купленное здание, чтобы оно само полностью обветшало и годилось только под снос.

Примерно так и выглядела наша цель на Брюер-стрит — зажатая между мини-маркетом «Фуд Сити» и секс-шопом. По сравнению с ними здание выглядело совсем заброшенным. Грязные окна, потемневшие стены, облупившаяся краска на входной двери. Кстати, в процессе оформления ордера на обыск подручный Стефанопулос заглянул в реестр имущества и обнаружил, что здание находится в долевом владении. Ждать, пока нам дадут разрешение на осмотр некой одной его части, мы не могли, поэтому оформили ордер на все здание целиком.

Перед началом операции мы целый час сидели в серебристом «Опеле Астра» без опознавательных знаков, припаркованном неподалеку, и наблюдали за входом. Так, на всякий случай. Никто не входил и не выходил, и сержант Стефанопулос, проверив готовность всех участников операции, скомандовала начинать.

Мы вышли из машин и осторожно, крадучись преодолели оставшиеся до входа сто метров. Там один из спецзназовцев, взяв сорокафунтовый стенобитный таран, одним отточенным ударом вынес дверь. Другой вошел первым, выставив перед собой прямоугольный щит из пуленепробиваемого пластика. Третий приготовил короткоствольное ружье на случай, если в доме есть собака. Обычно мы о таких вещах стараемся умалчивать, ибо это настраивает общество против полиции.

За ними вошли и мы с сержантом Стефанопулос — и да, считалось, что мы вошли первыми, поскольку не принадлежали к группе быстрого реагирования. Под куртками у нас были бронежилеты, на поясах — телескопические дубинки. За дверью обнаружился коридор без окон. В конце его с левой стороны была запертая дверь, а с правой — лестница вниз. Мои поиски выключателя были вознаграждены: коридор осветился тусклым светом сорокаваттной лампочки, свисавшей с потолка без всякого плафона. На стенах были допотопные обои в красно-золотую завитушку, повсеместно отклеивающиеся под потолком.

Сержант Стефанопулос, хлопнув по плечу кого-то из спецназовцев, указала ему на закрытую дверь. Снова удар тараном, еще один выход парней со щитом и ружьем, потом за ними последовали несколько сотрудников отдела убийств, а с ними и представители местной Группы боевого содействия. Их делом было зачистить верхние этажи здания. Мы же со Стефанопулос направились вниз.

Я посветил фонариком в темную глубину лестничного пролета. Ступеньки покрывал износостойкий палас с коротким ворсом — такой часто стелют в кинотеатрах и детских садах. Он тоже был красно-золотой, в тон обоям. У меня вдруг возникло сильное недоброе предчувствие, которое могло быть вестигием — а могло и просто естественным нежеланием спускаться по темной лестнице в зловещую неизвестность.

Было слышно, как спецназовцы поднимаются, топоча, словно стадо слонов на лесопилке. Стефанопулос посмотрела на меня, я кивнул, и мы начали спускаться. У ГБС мы одолжили пару сверхмощных фонарей для работы под землей, и их яркие лучи осветили билетную будочку на лестничной клетке. Рядом с ней в нише находилась стойка, за которой зияла черная бездна — я уповал на то, что это просто вход в раздевалку.

Медленно и осторожно я шел вниз по ступенькам, держась рядом со стеной, так, чтобы видеть максимум пространства впереди. Мне отнюдь не хотелось, чтобы кто-нибудь внезапно выскочил навстречу. Следующий пролет вел совсем в другую сторону, напротив билетной кассы была дверь с табличкой «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Пахло плесенью и отсыревшим ковром, и это почему-то обнадеживало. Перегнувшись через стойку, я посветил фонарем в глубину раздевалки и увидел узкое помещение в форме буквы Г, а в нем — рейки с пустыми крючками для одежды. Я перелез через стойку и вошел в раздевалку. Здесь не было ни забытых плащей, ни сумок, только на полу валялись бумажки. Я поднял одну. Это оказался отрывной корешок билета. Я вышел из раздевалки через дверь для персонала и снова оказался на лестничной площадке. Стефанопулос с тревогой смотрела на меня сверху.

— Что там?

Я только помотал головой. Она щелкнула пальцами, и двое детективов из отдела убийств, прихватив перчатки и пакеты для вещдоков, принялись осторожно спускаться. Одним из детективов оказалась молодая сомалийка в кожаной байкерской куртке и дорогом шелковом черном хиджабе. Поймав мой взгляд, она улыбнулась и прошептала:

— Я ниндзя-шахидка.

Обычно полиция при проникновении в здание любит производить шум. Потому что всегда хорошо, чтобы потенциальные преступники успели как следует подумать, стоит ли в данный момент совершать глупости, если только не имеешь дело с психически неуравновешенными. Мы же двигались очень тихо, в первую очередь для того, чтобы я мог во время спуска по лестнице почувствовать или услышать какой-нибудь вестигий. Я попытался объяснить Стефанопулос, что это такое, но она, по-моему, не поняла. Хотя в общем не возражала против того, чтоб я пошел первым.

Сперва я увидел основание шкафа. В луче моего фонаря заблестело красное дерево, сверкнули медные ручки. По мере того как я спускался, весь шкаф постепенно выступал из тьмы. Передняя и задняя зеркальные стенки давали двойное отражение, и я сообразил, что передо мной гадальный автомат и стоит он аккурат посреди входа в зал клуба. Посветив фонарем вокруг, я заметил стулья, поднятые на столы, чуть подальше угадывалась барная стойка, а еще дальше — едва заметные темные прямоугольники дверей.

Вестигий вломился в мое сознание в виде яркой вспышки солнечного света, запаха сигаретного дыма, бензина, дорогого одеколона, новой кожаной обивки салона автомобиля. В ушах зазвучала «I can't get no satisfaction» группы «Роллинг Стоунз». Поспешно сделав пару шагов назад, я осветил фонарем внутренность гадального автомата.

Вопреки обыкновению, в нем не стоял бюст «предсказателя». Вместо бюста была голова — она венчала собой прозрачный стеклянный цилиндр, стянутый для надежности медными обручами. Из обрубка шеи тянулись две надувные камеры, неприятно напоминающие легкие. На голове был, как и полагается, тюрбан, однако приличествующая борода лопатой и тонкие усики отсутствовали. Кожа была как восковая, и все вместе выглядело до ужаса настоящим — ибо таковым и являлось.

— Ларри-Жаворонок, надо полагать, — констатировал я.

Стефанопулос подошла ближе.

— О боже, — выдохнула она. Потом достала из кармана фотопортрет — фас и профиль, память о криминальной карьере Ларри-Жаворонка, — и сличила его с оригиналом.

— При жизни он выглядел лучше, — заметил я.

Я почувствовал, что сейчас что-то будет, — это до странности напоминало мои ощущения на занятиях, когда Найтингейл показывал заклинание или форму. Точно так же что-то заметалось на самом краю сознания. Но… нет, все же немного иначе. Оно щелкало и стучало, как шестеренки в часовом механизме.

И вдруг как будто настоящий часовой механизм пришел в движение: это со свистом наполнились воздухом камеры под головой Ларри, подняв в воздух облачко пыли. Рот открылся, показались неестественно белые зубы. Мышцы на горле напряглись, и голова заговорила:

— Приглашаем всех и каждого в сад неземных наслаждений! Здесь усталый пилигрим может сбросить пыльный плащ пуританских запретов, ослабить тесный корсет буржуазной морали и сполна вкусить все удовольствия, какие только может подарить жизнь.

Рот так и остался открытым, когда скрытый механизм снова защелкал и засвистел, наполняя камеры новой порцией воздуха.

— Ради Христа, умоляю, убейте меня! — взмолился Ларри. — Пожалуйста, убейте!

Сержант Стефанопулос ухватила меня за плечо и потянула назад, к лестнице.

— Звоните своему шефу, — велела она.

Камеры под головой Ларри наполнились воздухом в третий раз — однако мы так и не узнали, собирался ли он молить о смерти или хотел напомнить, что здесь можно купить изысканные яства. Как только мы отступили и оказались больше чем в ярде от автомата, губы Ларри сомкнулись, и воздух с неприятным свистом вышел из камер.

— Питер, звоните шефу, — повторила Стефанопулос.

Я достал свою гарнитуру «Эрвейв», которая, как ни странно, не вышла из строя, и позвонил в «Безумие». Трубку снял сам Найтингейл, и я описал ему ситуацию.

— Уже еду, — сказал он. — Оставайтесь на местах и следите, чтобы ничто не покинуло здание.

Я сказал: «Приказ понял», и он положил трубку.

— Босс, вы в порядке? — раздался голос сверху.

Принадлежал он девушке в хиджабе, той самой ниндзя-шахидке.

— Я пойду посмотрю, что там наверху, — сказала Стефанопулос, — вы тут справитесь?

— Да, — кивнул я, — буду в лучшем виде, лучше даже, чем Ларри.

— Вот и хорошо, — сказала Сержант и, похлопав меня по плечу, стала подниматься по лестнице.

— Постарайтесь достать еще фонарей! — крикнул я ей вслед.

— Как только, так сразу! — донеслось сверху.

Слегка наклонив фонарь, я направил его на автомат. Узкая, но придающая некую уверенность полоска света выхватила из темноты низ деревянного корпуса. Лицо Ларри, слава богу, в нее не попадало. В темноте за автоматом что-то блеснуло, я посветил туда и увидел ряд бутылок на полке за барной стойкой. Потом мне послышалось дыхание, и я резко обернулся — но обе камеры Ларри были пусты и неподвижны.

Найтингейл велел следить, чтобы ничто не покинуло здание. Лучше бы он этого не говорил. Или хотя бы пояснил, что именно может попытаться его покинуть.

Я размышлял о том, сколько времени мертвая плоть может оставаться нетленной при помощи магии. А может, из этой головы сделали нечто вроде чучела и выставили за стеклом как охотничий трофей? Извлекли ли из нее мозг? И если нет, каким образом он снабжается питательными веществами? Доктор Вал ид однажды брал у Найтингейла кровь и образцы клеток для анализа. Но в питательной среде эти клетки потом развивались точно так же, как клетки обычного сорокалетнего мужчины. Когда же я спросил, брал ли он образцы тканей у кого-либо из речных богов, доктор посмеялся и предложил мне как-нибудь попробовать самому это сделать. Никому даже в голову не пришло взять анализ крови у Молли. Теория доктора Валида заключалась вот в чем: то, что воздействовало на возраст тела, воздействовало только на все тело целиком. Клетки, отделенные от тела, утрачивали свойства, которые позволяют организму оставаться молодым.

— Или восстанавливаться с минимумом негативных последствий, или обращать вспять необратимые процессы, — добавил доктор. — Но больше я ничего не знаю — и это очень досадно.

На момент попадания в воду Темзы Эш был почти что мертв. Однако я знал из достаточно надежного источника, что сейчас он преспокойно гуляет по окрестностям Челси и красуется перед горожанками, выехавшими на пикник или на охоту. Что-то восстановило серьезно поврежденные ткани его грудной клетки — и если это случилось с ним, почему не допустить, что то же самое может произойти и с лицом Лесли?

Возможно, Лесли права и то, что магия разрушила, она же может и восстановить?

Из темного угла за автоматом с головой Ларри послышался какой-то звук — негромкий скрежет по полу. Вряд ли его производили крысы: он повторялся со слишком регулярными интервалами. Я посветил в тот угол фонарем — но его луч выхватил из темноты только ножки стола. Глаза Ларри блеснули в искусственном свете. На стеклянные они отнюдь не походили.

Снова шкряб-шкряб по полу.

Позвонив по «Эрвейв» сержанту Стефанопулос, я спросил, известно ли ей, когда примерно ждать Найтингейла и нет ли у нее еще фонарей. При пользовании гарнитурой не возникает того странного ощущения, что собеседник стоит совсем рядом, какое бывает, когда говоришь по обычной рации. Напротив, собеседник периодически «пропадает», и происходит это в самые неподходящие моменты. Если я правильно услышал, Найтингейл обещал приехать примерно через десять минут, а до того времени я должен оставаться на месте.

Шкряб-шкряб.

Я вынул из гарнитуры аккумулятор, отключил телефон и засветил небольшой, но яркий магический шар. Он поплыл по фойе мимо автомата предсказаний. Когда овладеваешь формой «Импелло», тебе предстоит еще научиться перемещать в пространстве предмет, который ты заставил левитировать. Это довольно трудно, примерно как управлять радиомоделью самолета при помощи пальцев ног. Когда шар скользнул мимо автомата, глазные яблоки Ларри стали медленно поворачиваться — он следил за его движением. Чтобы окончательно в этом увериться, я хотел заставить шар облететь автомат по кругу, но добился лишь того, что он замедлил полет и задрожал. Пришлось закрыть глаза и полностью сконцентрироваться, чтобы придать ему устойчивость. Потом я их открыл — и впервые как следует разглядел фойе.

Снова те же красно-золотые завитки на обоях, тяжелые бархатные портьеры густого красного цвета драпируют вход в зал. Справа — тускло поблескивающие двери из потемневшего полированного дерева с табличками «Леди» и «Джентльмены». Задняя стенка бара оказалась зеркальной, потому, что бы ни таилось в темноте за стойкой, я бы это заметил.

Мой отец выступал в подобных клубах. Я в подобных клубах зависал и поэтому сразу заметил, насколько неестественно чисты и свежи портьеры — даже несмотря на сильный запах плесени. С потолка на длинном шнуре свисала энергосберегающая лампочка характерной спиралевидной формы — в семидесятые такие точно не продавались в магазинах. Стало быть, кто-то бывал здесь относительно недавно и довольно часто: вот даже на новые лампочки раскошелился.

Снова проскрежетало по полу — но на этот раз я успел заметить какое-то движение в дальнем конце фойе, где полуопущенная портьера прикрывала арку, ведущую в зал. Ткань как-то странно подергивалась изнутри. Мне удалось подвести туда свой магический шар — и в его свете я увидел, что из-под портьеры виднеются две человеческие ноги, скорее всего женские. На ногах были чулки — того же насыщенного красного цвета, что и узоры на обоях. На одной ноге — остроносая туфля на шпильке. Когда шар подплыл ближе, ноги начали дергаться — это было какое-то рефлекторное, непроизвольное движение, вызвавшее у меня неприятные ассоциации с первыми опытами, которые производили биологи на живых лягушках. Изнутри не доносилось ни звука, только глухо стучал каблук по полу, покрытому ковром. Все, что выше бедер, скрывала портьера, если допустить, что выше бедер что-то было.

А вдруг это человек попал в беду? «Тогда я в любом случае обязан ему помочь», — подумал я. Вот только заставить себя сделать хоть один шаг вперед никак не мог. Ноги задергались еще сильнее, и я заметил, что магический шар меркнет и постепенно приобретает красноватый оттенок. Теперь я уже вполне уверенно работал со световыми шарами — и они никогда не меняли цвет, если только я не изменял саму форму. Такое я видел, когда «кормил» призрака де Вейля. И вывод мог сделать только один — когда магию шара что-то поглощало, первым исчезал свет как самая высокоэнергетическая составляющая. Это был логичный вывод. Однако он отнюдь не отменял того, как неприятно было наблюдать это зловещее зрелище.

Ноги замолотили по ковру еще яростнее, туфля свалилась со ступни и, крутясь, отлетела в темноту. Шар угасал, а я все не мог заставить себя шагнуть вперед.

— Погасите его, Питер, — раздался у меня за спиной голос Найтингейла.

Я погасил, и ноги тотчас затихли. Мой наставник привел с собой большую толпу криминалистов в защитных костюмах и с контейнерами для вещдоков в специальных чехлах. Вслед за ними пара сотрудников отдела убийств, в том числе и сомалийская ниндзя-шахидка, тащили по лестнице мощные прожекторы ближнего действия. Найтингейл тоже был в защитном костюме. Хотя из всего, что я на нем видел, это была самая современная одежда, он все равно умудрялся выглядеть как главный герой какого-нибудь черно-белого фантастического кино пятидесятых годов. В руке он нес одну из своих тростей с серебряным навершием, через плечо была перекинута бухта тонкой нейлоновой веревки.

— Не надо кормить зверей, — сказал он.

— Думаете, там есть кто-то живой? — спросил я.

— Есть вещи, выяснить которые не может никто, кроме нас, — был ответ.

Пока криминалисты устанавливали прожекторы, Найтингейл надел монтажную страховку, закрепил на ней один конец веревки и передал бухту мне. Потом сделал знак подойти ближе и сказал полушепотом, чтобы никто не слышал:

— Там могут оказаться мины-ловушки. Если веревка ослабнет, вы с ее помощью вытянете меня обратно. Но ни при каких обстоятельствах не входите за мной в это помещение. Если там находится нечто, превосходящее мои силы, вас оно попросту уничтожит. Это ясно?

— Как день, — кивнул я.

— Есть также небольшая вероятность, что нечто попытается выйти этим путем и это буду не я, — продолжал он. — Оно может даже выглядеть как я — то есть находиться в моем теле. Но, я полагаю, вы-то не позволите себя провести.

— А что тогда делать? — спросил я.

— Я рассчитываю, что вы сможете сдерживать это нечто до тех пор, пока остальные не покинут здание. — Он кивнул в сторону криминалистов и людей из отдела убийств. — Применяйте любые средства, но, думаю, результат будет удачнее всего, если у вас получится обрушить на это существо потолок.

— То есть на вас?

— Это буду уже не я, — напомнил Найтингейл, — поэтому не стоит волноваться, что это как-то оскорбит мое достоинство.

— Вы меня успокоили, — сказал я. — Предположим, я героически выстою в этом арьергардном бою, что тогда?

Найтингейл расплылся в довольной улыбке.

— Помните гнездо вампиров в Пэрли?

Мы тогда забросили пару бомб в подвал, где жили (или нежили — как еще назвать это состояние?) вампиры.

— Такое разве забудешь?

— Повторите эти действия, — сказал Найтингейл, — только в большем масштабе.

— А потом?

— Честно говоря, это уже будет не моя проблема, — жизнерадостно ответил мой наставник, — но вообще-то вам после этого следует как можно скорее повидаться с Постмартином.

— А вы уверены, что у вас хватит сил? — спросил я. — Если вам станет хуже, доктор Валид меня убьет.

В этот момент одновременно включились все принесенные прожекторы. Резкий белесый свет озарил фойе. Лицо Ларри-Жаворонка в нем казалось белым, как бумага, а чулки на женских ногах приобрели цвет свежей крови. Найтингейл глубоко вздохнул.

Я повернулся к собравшимся у прожекторов коллегам.

— Леди и джентльмены, я настоятельно рекомендую вам отключить все ноутбуки, айпады, айфоны, гарнитуры «Эрвейв» — все устройства, имеющие внутри микропроцессоры. Отключите их и выньте аккумуляторы.

Криминалисты тупо уставились на меня. Потом один спросил, зачем это нужно. Вопрос был хороший, но мне, к сожалению, некогда было отвечать на него.

— Мы полагаем, в следующем помещении может находиться опытный образец электромагнитной бомбы, — проговорил я, — так что на всякий случай…

Похоже, мое объяснение не вполне убедило присутствующих. Но они наверняка слышали странные слухи, которые ходили о моем начальнике, и это заставило их подчиниться.

— Что такое электромагнитная бомба? — шепотом спросил Найтингейл.

— Долго объяснять, сэр, — отозвался я.

— Хорошо, расскажете позже, — кивнул он. И спросил, уже громче: — Все готовы?

Все были готовы. По крайней мере, никто не сказал «нет».

— Запомните, — сказал Найтингейл, — вы вряд ли окажетесь в обстоятельствах, которые позволят вам вытащить меня обратно, если позволите тому, что атакует меня, атаковать и вас тоже.

С этими словами он повернулся, переложил трость в правую руку и шагнул вперед. Я принялся стравливать веревку. Найтингейл обогнул по широкой дуге автомат с головой Ларри и вошел в занавешенную бархатом арку.

— Что тут у вас? — спросила сомалийская террористка, неслышно подойдя сзади.

— Хотите помочь?

— Ага, — кивнула она.

— Тогда можете доставать блокнот и начинать конспектировать.

Она скорчила презрительную рожицу.

— Я серьезно, — сказал я.

— Ой!.. — смутилась она и полезла за блокнотом и ручкой.

В зазор между портьерами было видно, как Найтингейл опустился на колени возле лежащих, на ковре женских ног.

— Обнаружил труп женщины, — донесся до нас его голос. Сомалийка стала записывать. — Обнаженная, возраст примерно двадцать с небольшим, европеоидной расы. Внешних повреждений нет, признаки трупного окоченения отсутствуют. В правый висок воткнуто нечто вроде серебряной булавки. Воспаления вокруг отверстия нет, и, следовательно, это украшение либо, возможно, какое-то тавматологическое[48] приспособление.

Сомалийская ниндзя-шахидка прекратила писать и подняла на меня глаза.

— Магическое, — шепнул я, — пишите: «магическое».

Поднявшись на ноги, Найтингейл двинулся дальше. Судя по длине отмотавшейся веревки, он прошел футов десять, а затем снова остановился.

— В этом помещении недавно проводилась масштабная перепланировка, — проговорил Найтингейл. Голос его звучал неожиданно четко. — В ниши, где, как я понял, стояли столики, вмонтированы металлические клетки. Четыре слева и столько же справа. Первая слева клетка пуста, в следующей находится труп… вероятно, обезьяны или какого-то иного примата, возможно, взрослого мужчины. В третьей клетке, насколько можно судить, находятся останки крупного животного семейства кошачьих с черной шерстью, предположительно пантеры. Четвертая клетка в этом ряду также пуста. Перехожу к правому ряду.

Я слегка сместился влево, чтобы держать веревку в натянутом состоянии, в то время как Найтингейл двигался вправо.

— Первая клетка слева содержит труп женщины европеоидной расы. На теле следы мутации или, возможно, некоей пластической операции. На трупе спортивное трико в тигровую полоску, сшитое с таким расчетом, чтобы оставалось отверстие для хвоста. Пришили его в лаборатории, или это было врожденное уродство, трудно сказать.

«Девушки-кошки, — подумал я, стараясь справиться с подступающей дурнотой. — Настоящие девушки-кошки».

— Вторая и третья клетки пусты, — сообщил Найтингейл. И добавил: — Слава богу.

Потом он двинулся дальше. Я стравил еще пару ярдов веревки.

— Обнаружил мину-ловушку, — проговорил Найтингейл; на этот раз ему пришлось повысить голос, чтобы мы услышали. — Напоминает кустарно изготовленный капкан для демонов.

Я искоса глянул на сомалийку — та, помедлив, все-таки написала: «капкан для демонов».

— Сделан по типу немецких, — прокричал Найтингейл, — но, судя по деталям, изготовлен совсем недавно. Я намереваюсь попытаться обезвредить его, поэтому, Питер, на всякий случай приготовьтесь.

Я крикнул, что готов.

Вестигий, который предшествовал взрыву, больше всего напоминал чувство, возникающее, когда катаешься на американских горках, в момент взлета на максимальную высоту. То самое сочетание ужаса и восторга, предшествующее падению вниз. А потом — беспорядочная смесь ощущений: прикосновение мягкого бархата к щеке, резкий запах формальдегида и внезапный всплеск острого сексуального желания.

А потом сама ударная волна докатилась до нас и обрушилась, словно невидимая стена. Ощущение было такое, будто меня сильно ударили сзади по ушам. Я отшатнулся — и то же самое сделали все остальные. Сомалийская ниндзя коротко выругалась по-коптски. Кто-то позади меня спросил, что это, черт побери, было.

— Капкан для демонов, — ответил я, сделав вид, что знаю, о чем говорю. В этот момент лампы прожекторов одна за другой стали лопаться. Темный шкаф, служивший витриной голове Ларри, внезапно озарился изнутри светом маленьких цветных лампочек. Камеры надулись, Ларри открыл рот и воскликнул:

— Наконец-то!

После этого воздух со свистом и щелканьем в последний раз покинул их, и наступила тишина. Затем раздалось глухое «бум!» — это челюсть Ларри отвалилась и упала на дно автомата.

Нащупав в темноте свой фонарь, я включил его и бегло осмотрел фойе. Не только я — все хотели быть уверены, что если кто и выйдет с другого его конца, то только знакомый нам человек. Вокруг зажигались другие фонари.

Веревка у меня в руках ослабла.

— Инспектор, вы там как? — крикнул я.

Она снова натянулась, причем так резко, что я чуть не свалился и с трудом удержал равновесие.

— Великолепно, — ответил Найтингейл, — благодарю за участие.

С этими словами он вышел в фойе. Я стал сматывать веревку. В свете фонаря лицо моего шефа было белым как мел. Я снова спросил, все ли у него нормально, но он только молча посмотрел на меня и как-то странно скривился, словно ощутил отголосок застарелой боли. Отстегнув страховку, он подошел к главному криминалисту и принялся что-то ему объяснять. Что бы это ни было, в восторг криминалист явно не пришел. Когда Найтингейл отошел, он подозвал двух молодых техников — своих подчиненных — и что-то тихо-тихо им сказал.

Один из них, парень с эмо-челкой и в круглых очках в черной оправе, начал было возражать, но начальник его приструнил и вместе с товарищем отправил наверх.

Найтингейл попросил сомалийку сбегать туда же и сказать Стефанопулос, что здание осмотрено и предполагаемые преступники не обнаружены.

— Значит, капкан для демонов? — спросил я.

— Это общеупотребительный термин, — сказал наставник. — Так называют мины-ловушки. Думаю, можно даже использовать выражение «магический фугас». Я не видел таких с сорок шестого года.

— А разве мне не полагается знать о подобных устройствах? — спросил я.

— Список всего того, о чем вам, Питер, полагается знать, необычайно велик, — сказал Найтингейл, — и я нисколько не сомневаюсь, что рано или поздно вы все узнаете. Однако не вижу смысла рассказывать вам о ловушках для демонов, когда вы еще не постигли и самых основ магического воздействия.

С этими словами он продемонстрировал мне навершие своей трости — оплавленное и почерневшее в нескольких местах. Из книг я знал, что магическим воздействием назывался процесс, при котором неживые предметы напитываются магической энергией.

Найтингейл с сожалением оглядел трость.

— Хотя, — добавил он, — не исключено, что в ближайший месяц-другой я покажу вам, как они работают. Раз уж они фигурируют в нашем деле, вам, пока мы им занимаемся, возможно, еще повезет поучиться у тех, кто знает в этом толк.

— Эта ловушка для демонов была с подписью? — спросил я. — Вы узнали ее?

— Сигнаре? — переспросил Найтингейл. — Нет, конкретно это сигнаре мне незнакомо, но, думаю, я понял, кто обучал нашего злодея.

— Джеффри Уиткрофт?

— Совершенно верно.

— Мог ли он быть тем старым магом?

— Это относится к вопросам, ответы на которые нам еще предстоит получить, — сказал мой наставник.

— Но тогда ему пришлось бы мотаться между Лондоном и Оксфордом, — проговорил я. — И если он это делал, то у него наверняка был помощник.

— Один из его учеников?

— Который и стал впоследствии вторым, «новым» магом.

— Все это крайне натянуто, — сказал Найтингейл. — Помощника, если он был, нужно найти.

— Следует начать опрос всех, кто когда-либо общался с Джеффри Уиткрофтом или Джейсоном Данлопом.

Раздалось язвительное «Ура» — это починили один из прожекторов, и он загорелся.

— Список подозреваемых в этом случае будет весьма внушительным, — заметил Найтингейл.

— Тогда нужно начать с людей, которые знали их обоих, — предложил я. — Мы можем заниматься этим под предлогом расследования убийства Данлопа.

— Прежде всего вы должны поехать и провести обыск в офисе Смита, — сказал Найтингейл.

— А разве я не нужен вам здесь? — удивился я.

— Я бы предпочел, чтобы вы не видели, что там, в зале, — нахмурился шеф.

Мне показалось, что я ослышался.

— А что там?

— Это самый настоящий ужас, — проговорил Найтингейл. — Доктор Валид уже выслал сюда людей, которые бывали в таких ситуациях и знают, что делать.

— Что за люди? — переспросил я. — И в каких именно ситуациях?

— Судебно-медицинские эксперты, — пояснил он, — специалисты, которые работали, в частности, в Боснии и Руанде.

— Вы имеете в виду массовые захоронения?

— В числе прочего, — уклончиво ответил Найтингейл.

— Но разве я не должен…

— Нет, — отрезал он. — Ничего полезного для себя вы там не увидите. Поверьте мне, Питер, поверьте как ученик наставнику, человеку, который обязан учить и защищать вас. Я не хочу, чтобы вы туда входили.

И я задумался — а точно ли я хочу войти?

— Что ж, — сказал я, — поеду. Заодно пообщаюсь с Бесшеим Тони, вдруг он что-то знает.

— Отличная мысль, — сказал Найтингейл с явным облегчением.

Сержант Стефанопулос отрядила со мной сомалийскую ниндзя-шахидку, которую звали Сара Гулид и которая, как выяснилось, выросла в Госпел-Оук — то есть через дорогу от дома, где вырос я. Училась она, правда, в другой школе. Когда встречаются два цветных копа, первый вопрос, который они задают друг другу, может быть любым. Но вот второй непременно будет звучать так: «А почему вы решили пойти в полицию?»

— Смеетесь? — подняла бровь Гулид, когда я задал этот вопрос. — Тут же можно подраться от души, и это будет совершенно законно!

Обычно, отвечая на этот вопрос, копы почти всегда врут. А идеалиста я могу распознать с первого взгляда.

Несмотря на противную морось, на Олд-Комптон-стрит было очень людно, и нам пришлось как следует полавировать между пьяными. Я увидел неподалеку своего старого знакомого Парди: он заталкивал в полицейский микроавтобус ошалело озирающегося мужчину средних лет, одетого в розовую балетную пачку. Этого мужчину я, несомненно, где-то уже видел. Заметив меня, Парди дружелюбно помахал и уселся на переднее пассажирское сиденье. Если кому и предстояло мокнуть в ближайшие пару часов, то точно не ему.

Слегка надавив на Александера Смита, мы получили от него разрешение на обыск в офисе. И тогда же он передал мне ключи. Но когда мы добрались до нужного дома на Грик-стрит, дверь подъезда была полуоткрыта. Я обернулся к Гулид. Она достала телескопическую дубинку и жестом показала, что пропускает меня вперед.

— Сначала дамы, — проговорил я.

— Старшим надо уступать, — возразила она.

— А я думал, вам нравится драться.

— Да, но дело-то ваше.

Тогда я тоже достал дубинку и первым шагнул на лестницу. Гулид, подождав пару секунд, двинулась следом, футах в пяти позади меня. Когда обыск производят всего два офицера, очень важно сохранять хорошую дистанцию. Тогда, случись что-то с первым копом, у второго будет время, чтобы среагировать рационально и конструктивно. Или — что вероятнее — убежать за помощью.

Дойдя до первой лестничной площадки, я обнаружил, что дверь в офис Смита открыта, а дешевая многослойная фанера вокруг замка разломана в щепки. Подождав, пока поднимется Гулид, я легонько толкнул дверь левой рукой.

Офис был перевернут вверх дном. Все ящики стола выдвинуты, содержимое коробок валялось на полу. Плакаты, висевшие на стенах в рамках, были сдернуты и разорваны. Но бардак, царящий здесь, был тем не менее произведен весьма обстоятельно и даже подчинялся некой схеме. Тут, в Сохо, невозможно поднять шум без того, чтобы кто-нибудь не позвонил в службу спасения. И я подумал: а где же был Бесшеий Тони, когда здесь все разносили? Последнее, впрочем, выяснилось очень скоро: я споткнулся о его ногу. Нет хуже способа обнаружить труп жертвы, чем наступить на него. Я отпрянул назад.

Бесшеий был погребен под грудой бумаг и глянцевых журналов. Видно было только ногу, на которую я наступил, и часть лица — достаточную, чтобы опознать тело.

— О боже, — ахнула Гулид, увидев его, — он мертв?

Осторожно, чтобы не испортить картину криминалистам, я присел на корточки возле Тони и попытался нащупать у него пульс там, где у всех нормальных людей находится шея. Но пульса не было. Гулид принялась звонить сержанту Стефанопулос, а я, натянув перчатки, решил определить возможную причину смерти. Причина была очевидна. Два проникающих ранения груди, почти незаметные на черной майке с надписью «Лед Зеппелин». Одна пуля вошла в букву 3, другая — во вторую П. Раны окружали ожоги, которые могли быть следствием выстрела в упор. Но наверняка я утверждать не мог, так как в моей практике это была первая смерть от огнестрельного ранения.

По мнению Гулид, нам первым делом следовало убраться из разгромленного офиса, дабы не портить улики. Я с ней согласился: как-никак она была представителем отдела убийств.

— Осмотрим верхние этажи, — предложила она, — вдруг преступники еще здесь.

— Вдвоем? — спросил я.

Она закусила губу.

— Да, верно, не стоит. Лучше остаться здесь. Если кто-то попытается уйти этим путем или проникнуть на место преступления, мы задержим его.

— А если с другой стороны здания есть аварийный выход?

— Никто вас за язык не тянул! — Она сердито глянула на меня, похлопывая дубинкой по бедру. Потом вздохнула: — Ладно, пойду проверю, а вы оставайтесь тут и охраняйте место преступления.

— Один? — поднял я бровь. — А вдруг там нет аварийного выхода?

— Да вы что, издеваетесь?

— Издеваюсь, — кивнул я.

Тут ее гарнитура издала булькающий звук. На проводе была сержант Стефанопулос.

— Да, босс?

— Еду по Грик-стрит, — сообщила Стефанопулос. — Там только один труп?

— Вроде того, — сказал я.

— Вроде того… — повторила в трубку Стефанопулос. — Скажите Гранту, что в Вестминстер я его больше не пущу. Не так уж мне и нужны эти сверхурочные. Где вас найти?

— На втором этаже, на лестничной площадке.

— А почему никто не следит за аварийным выходом, если он, конечно, есть? — спросила Стефанопулос.

Мы с Гулид устроили диалог на языке жестов — так обычно все делают, не желая спалиться перед звонящим. «Я пойду», — одними губами проговорил я, и тут хлопнула входная дверь.

— Поздно, — донесся голос сержанта Стефанопулос, — я уже здесь.

Тяжело топая, она поднялась по ступенькам, протиснулась мимо нас и встала в дверном проеме, обозревая место преступления.

— Имя и фамилия жертвы?

Мне пришлось признаться, что я только имя и знаю — Тони, что он работал у Смита охранником и что у него не было шеи. Во взгляде и голосе Стефанопулос сквозило нечто такое, что ясно дало мне понять: она, мягко говоря, недовольна моей работой.

— Питер, вы идиот, — вздохнула она. — Ну как можно было не узнать его фамилию? Все детали нужно выяснять, понимаете, Питер? Все!

Гулид, услышав это, не стала хихикать. От меня это не укрылось, от Стефанопулос тоже.

— Я хочу, чтобы вы, — ткнула она меня пальцем в грудь, — немедленно отправились в Вест-Энд и вытрясли из Смита все, что он знает об этом парне.

— Сказать ему, что он убит?

— Я вас умоляю! — фыркнула она. — Да если он об этом узнает, то будет молчать как рыба — и правильно сделает.

— Я понял, шеф, — сказал я.

Гулид спросила, нужно ли ей ехать со мной.

— Ни в коем случае, — ответила Стефанопулос. — Хватит цеплять от него дурные привычки. И, повернувшись ко мне, рявкнула: — Вы еще здесь?!

Всем известно, что если вас не задержали на входе в такое хорошо охраняемое место, как полицейский участок, то дальше можно разгуливать совершенно свободно, надо только иметь целеустремленный вид и папку с документами в руках. Но проверять это на себе не советую по двум причинам: во-первых, из полицейского участка нельзя украсть ничего такого, что невозможно было бы добыть другим способом (например, купить у не слишком честного офицера полиции). А во-вторых, большая часть полицейских обладают болезненной подозрительностью, граничащей с паранойей. Даже констебль Филипп Парди, полный бездарь и патентованная вешалка для формы. И в тот вечер именно он предпринял очень зрелищную попытку вписать свое имя в памятную книгу лондонской полиции. Позже выяснилось, что события развивались в следующем порядке: Парди, успешно препроводив своего пленника в балетной пачке в камеру предварительного заключения, направлялся в столовую, чтобы заняться «бумажной работой», и вдруг заметил неизвестную женщину европеоидной расы. Она поднималась по лестнице, ведущей к кабинетам для допроса. По записи камеры видеонаблюдения, установленной над лестницей, было четко видно, как Парди окликнул женщину, а когда та не отозвалась, последовал за ней вверх по ступенькам.

В этот самый момент, если верить часам той камеры, что висит в вестибюле, ваш покорный слуга как раз показывал удостоверение на входе. На записи видно, что, попав внутрь, я, со стаканом двойного макиато в одной руке и рулетиком с корицей в другой, направляюсь к центральной лестнице и по ней — к тому же кабинету для допроса, что и Парди. И оказываюсь как раз этажом ниже него. Кабинеты для допроса — это самые обычные комнаты, в которых есть стол, стулья, хорошая звукоизоляция и место, куда можно по окончании беседы с подозреваемым сложить толстые телефонные справочники. Современные комнаты для допросов оснащены как минимум двумя камерами, звукозаписывающим устройством, зеркалом, сквозь которое можно подглядывать снаружи, что происходит в комнате, и еще дополнительным кабинетиком, где старший следователь может следить по мониторам за ходом нескольких допросов одновременно — или, как вариант, лечь вздремнуть. В участке Центрального Вест-Энда все это было втиснуто в помещение, спроектированное аж в тридцатые годы и предназначенное под скромный офис со свободной планировкой. Это означало, что коридор, который вел мимо кабинетов для допроса, был, мягко говоря, узковат. Единственная камера, направленная на него, вышла из строя как раз тогда, когда я начал подниматься по лестнице, а все записывающие устройства в кабинетах были выключены. Но мне это сыграло на руку, ибо, когда я поднялся на этаж, завернул за угол и столкнулся нос к носу с Бледной Леди, мое тридцатисекундное остолбенение — а следовательно, и бездействие — не было впоследствии занесено в протокол.

Не считая прически, представлявшей собой неровное каре, ее внешность полностью совпадала с показаниями свидетелей: мертвенно-бледное лицо, большие глаза, пугающе-алый рот. На ней были серые спортивные брюки и кораллового цвета толстовка с капюшоном. Сперва Бледная Леди меня вообще не заметила, так как пыталась стряхнуть со своей ноги констебля Филиппа Парди. Тот распростерся на полу с безвольно болтающейся левой рукой, сломанной, как потом выяснилось, в двух местах. Правой он что было сил вцепился в неестественно тонкую лодыжку Бледной Леди. Один глаз у него был закрыт, и под ним уже разрастался синяк; из носа текла кровь.

Я не мог сдвинуться с места. Может, из-за шока, может, потому что только что откусил большой кусок от своей булки, — а может, просто потому что слишком уж много паранормальной дряни случилось со мной с утра.

Но Парди меня заметил. И прохрипел: «Помогите».

Бледная Леди тоже уставилась на меня, склонив голову набок.

— Помогите! — повторил Парди.

Я попытался сказать ему, чтобы отпустил ее, — но изо рта у меня вырвалось неразборчивое бурчание и целый фонтан крошек. Изящным движением Бледная Леди подняла руку и ударила Парди по сжатым пальцам. Раздался отчетливый хруст костей, Парди взвыл и отпустил ее ногу. Бледная Леди улыбнулась, демонстрируя чересчур много зубов — я уже видел раньше такую улыбку. И знал, что за ней последует. Она вся подобралась — я сделал то же самое. А потом она бросилась ко мне, с места развив невероятную, жуткую скорость, раскрыв рот, оскалив зубы. И когда она приблизилась, я плеснул ей в лицо кофе. Кофе я только что купил. Он был очень горячий.

Она закричала. Я сразу же отскочил в сторону, стремясь убраться с ее пути. Но, поскольку коридор был очень узкий, она все же задела меня плечом, и сила этого удара была такова, что я крутанулся вокруг своей оси и свалился на пол. Все равно как если бы на меня на большой скорости наехал велосипедист. Я откатился подальше, чтобы Бледная Леди не сразу смогла меня достать, поднялся на ноги и обнаружил, что ее уже и след простыл.

Возле дверей всех кабинетов для допроса имеются кнопки аварийного сигнала. Перешагнув через Парди, я нажал одну из них и ворвался в тот кабинет, куда мы посадили Смита.

Смит, обмякнув, сидел на стуле. Голова его была запрокинута, рот открыт, а посреди груди зияло отверстие, как от пули, окруженное точно таким же ореолом, как раны Бесшеего Тони.

В кабинет осторожно заглянула девушка в форме констебля.

— Вы кто? — спросила она, направив на меня пистолет-электрошокер.

— Питер Грант, — ответил я. — Подозреваемая — белая женщина, одета в серые спортивные брюки и розовую толстовку. Предположительно вооружена. Возможно, еще не покинула здание.

Констебль изумленно на меня уставилась.

— Так и есть, — сказала она.

— Вы проходили курс оказания первой помощи? — спросил я.

— Да, месяц назад.

— Тогда давайте пистолет и займитесь Парди.

Она протянула мне пистолет. Тяжелый, хотя и пластиковый, он напоминал оружие из фильма «Доктор Кто». Констебль, несмотря на потрясение, сразу поняла, что Смиту уже не поможешь, и побежала за аптечкой, чтобы перевязать Парди.

Я снова перешагнул через Парди и мельком глянул, жив ли он еще.

— Сейчас тебе помогут, — сказал я. — Но какого черта ты тут делал?

Парди позеленел от боли, лицо покрылось холодным потом. И при этом он нашел в себе силы рассмеяться — как смог.

— Тут столовая лучше, чем в нашем участке, — проговорил он.

Я пообещал ему, что все будет хорошо, и устремился к лестнице.

Когда человек служит в полиции, он проводит гораздо больше времени на улицах города, нежели в участках. В самый обычный день количество полицейских на улицах относится к количеству гражданского населения как один к трем. Таким образом, если в каком-то из участков что-то случается, все мчатся туда на помощь. А на это нужно определенное время. Бледная Леди была дикая, это да, но отнюдь не глупая. И соответственно, намеревалась кратчайшим путем покинуть здание, пока сюда не сбежались копы со всего города.

С тех пор как в семидесятые ирландские террористы взрывали в Лондоне бомбы, у полиции появилось очень четкое понимание того, что должно находиться внутри здания полицейского участка, а что — снаружи. И что разделять внутреннюю и наружную части должны стены из армированного прозрачного материала «перспекс». Участок Центрального Вест-Энда исключением не был. Но ко входу в здание вела облицованная мрамором лестница, построенная явно без учета потребностей инвалидов. По этой причине здесь была еще одна дверь, расположенная вровень с тротуаром слева от главного входа. Она вела в холл, прямо к подножию внутренней лестницы, так что при необходимости можно было подъехать на инвалидной коляске сразу к лифту. Но проектировщики тоже были не дураки. Дверь они сделали толстенную, а камеру над ней установили с тем расчетом, чтобы дежурный на КПП мог заранее видеть, кого он впускает. И все бы было хорошо, если бы молодой констебль из отдела убийств, возвращаясь из китайской забегаловки с полным пакетом еды, не решил сократить путь и пройти через эту дверь вместо того, чтобы подниматься по лестнице.

Бледная Леди налетела на него, как раз когда он заходил. Я сбежал с лестницы именно в тот момент, когда он упал в лужу темно-красной жидкости: как выяснилось, это был кисло-сладкий соус.

— Вызывайте подкрепление! — крикнул я, перескочил через него и вылетел на улицу под ливень.

Я видел, как она неслась, лавируя, по центральной части Сэвайл-роу, мешая движению машин. Серебристый «Мерседес SL500» вильнул в сторону, чтобы не сбить ее, и въехал в бок припаркованному у тротуара «Порше Каррера». Это вызвало бурную реакцию сигнальных устройств на всех окрестных машинах. Я тоже бежал по центральной части дороги и изо всех сил старался сократить дистанцию между нами: как я понял, из всех офицеров только я знал подозреваемую в лицо. Поскольку дело происходило в центре Вест-Энда субботним вечером, то, несмотря на непогоду, на улицах было полно туристов и гуляющих горожан. И я понял, что если сейчас потеряю Бледную Леди из виду, то она растворится в толпе без следа.

Сунув пистолет в карман куртки, я нашарил там же гарнитуру. Несколько раз попытался ее включить, потом вспомнил, что не удосужился вставить обратно батарейки. На перекрестке Сэвайл-роу и Виго-стрит Бледная Леди свернула налево, к Риджент-стрит. В сторону Сохо. Лихо завернув за угол, я выронил гарнитуру, и она, подпрыгивая, закатилась под какую-то машину.

Виго-стрит — это просто-напросто переулок с претензией на богемность, узенькая улочка с массой фастфудов и кофеен. Она соединяет Сэвайл-роу и Риджент-стрит. Было уже поздно, забегаловки позакрывались, и Бледной Леди приходилось лавировать между пешеходами — очевидно, потому, что если бы она принялась их сбивать одного за другим, это задержало бы ее еще больше. Мне удалось на бегу достать из кармана телефон. Как любой полицейский моложе сорока, я пользуюсь кнопкой горячей линии лондонской полиции, при помощи которой можно соединиться с оператором сразу, безо всяких «выберите нужную вам опцию».

Когда бежишь по узкой улице, преследуя подозреваемого, а с неба при этом льет как из ведра, расслышать, что тебе говорят по телефону, практически невозможно. Поэтому, выждав несколько секунд, я, задыхаясь, представился и описал подозреваемую, которую преследовал. Говорить тоже нелегко, когда пытаешься не отстать от бегущего преступника, который к тому же бросается через перекресток на магистральной дороге, не дожидаясь зеленого света.

Риджент-стрит представляла собой медленно текущую реку мокрого металла. И Бледная Леди наверняка достигла бы своей цели, но тут мне на помощь внезапно пришел классический водитель белого фургона.[49] От удара о бампер «Форда Транзит» Бледную Леди швырнуло вперед, она стукнулась о задний бампер «Ситроена» и, пошатываясь, устремилась к Глассхаус-стрит.

К счастью для меня, река металла совсем обмелела, ибо посреди нее воздвиглись опасные рифы потенциальных страховых случаев. Движение остановилось, и я смог без труда последовать за Бледной Леди. Теперь меня отделяли от нее ярдов пять, не больше. Я достал пистолет, лихорадочно пытаясь припомнить, какая у него дальность поражения. Я понимал, куда она направляется, — через двадцать ярдов от Глассхаус-стрит ответвлялась Брюер-стрит. Бледная Леди рвалась обратно в клуб.

И тут она ускорила бег и исчезла. Я молодой, здоровый и крепкий парень, в школе хорошо бегал на скорость. Но сейчас по сравнению с ней я чувствовал себя как жирный подросток в День веселых стартов. На углу Глассхаус и Брюер-стрит я тормознул, уперся руками в колени и постарался хоть немного отдышаться. Заядлые курильщики, собравшиеся у дверей паба «Стеклодув», ехидно посмеивались надо мной. «Ах вы твари, — подумал я, — сами бы попробовали за ней побегать!»

Вдалеке раздался вой сирены. Подняв взгляд, я увидел, что Бледная Леди повернула обратно и несется ко мне. А позади нее мелькают мигалки как минимум двух микроавтобусов спецназа. Заметив, что я ее поджидаю, Бледная Леди глянула на меня — нет, не с ненавистью, не со страхом, а с каким-то усталым отвращением. Словно я был исключительно стойкий и столь же неприятный запах. Я даже как-то обиделся и выстрелил ей в грудь из своего пистолета-электрошокера.

Лондонская полиция использует электрошокеры модели Х26, производимые компанией с оригинальным названием «Электрошокер Интернэшнл». С помощью заряда из сжатого азота они стреляют двумя металлическими штырями, которые, попадая в преступника, шарахают его разрядом в пятьдесят тысяч вольт. Это вызывает временный нервно-мышечный паралич, вследствие чего человек падает. Вот почему я был несколько разочарован, когда Бледная Леди негромко рыкнула, пару раз моргнула и преспокойно вырвала оба штыря у себя из груди. Потом устремила на меня разъяренный взгляд, и я невольно попятился. А она круто повернулась и бросилась бежать по Глассхаус-стрит, разметав в разные стороны курильщиков у дверей паба.

Бросив пистолет, я рванул за ней. Подошвы ботинок скользили по мокрой брусчатке, но все же, видимо, этим бешеным рывком я выиграл пару секунд. Если бы мне только удалось оказаться настолько близко, чтобы достать ее ногой, уж я бы ее повалил. Это задержало бы ее минуты на две, а там бы подоспела и группа спецназа.

Она бросилась бежать вниз по Глассхаус-стрит, шлепая по брусчатке босыми, как я теперь заметил, ступнями. Я, задыхаясь, несся за ней, пот застилал глаза. И то ли она начала наконец уставать, то ли я каким-то чудом ускорился — как бы то ни было, я стал ее настигать. Но куда же ей деваться? В конце Глассхаус-стрит находится Пикадилли-серкус — сумасшедшее движение, толпа туристов, в которой легко затеряться, и станция метро. Метро. Лестница, ведущая в подземку, начинается как раз там, где Глассхаус-стрит выходит на площадь.

И я оказался прав. Миновав отвратительно-розовый фасад пышечной, Бледная Леди стала держаться правой стороны — той, где метро. Я это просек, но между нами по-прежнему было не меньше двух ярдов, и я никак не мог сократить это расстояние. Тут она снова кинулась влево и принялась огибать большой аптечный киоск, подбираясь к выходу на Шефтсбери-авеню. Сперва я не понял зачем — а потом заметил у входа в метро двух констеблей из отдела общественной поддержки, лениво облокотившихся на перила лестницы. Очевидно, Бледная Леди решила, что они по ее душу.

И бросилась наперерез потоку машин. Оттолкнулась от хетчбэка, вспрыгнула на крышу «Форда Мондео», пробежала по ней, соскочила вниз, аккурат перед кафе «Джунгли», и бросилась бежать, расшвыривая туристов. Просочившись между машинами, водители которых ожесточенно мне сигналили, я снова бросился за ней — и прямо-таки застонал от досады, когда она, резко повернув, метнулась в торговый центр «Трокадеро». Единственный путь внутрь — эскалаторы, поднимающие посетителей на один этаж над землей. Преследование преступника вверх по эскалатору — страшный сон каждого копа, ведь всегда есть вероятность, что преследуемый подождет тебя наверху и столкнет обратно вниз. Но упускать Бледную Леди было никак нельзя, и я бросился бежать по эскалатору, идущему вниз, рассчитывая, что если она и будет меня ждать, то с другой стороны. Моя затея увенчалась бы полным успехом, и я мог бы собой гордиться, если бы Бледная Леди действительно дожидалась меня наверху.

Центр «Трокадеро» — здание пяти этажей в высоту, незаконный отпрыск дома, выстроенного в стиле псевдобарокко в 1896 году. За сто с лишним лет оно, несчастное, чем только не служило — от концертного зала до ресторана и галереи восковых фигур. В середине восьмидесятых его внутренний дизайн полностью уничтожили, заменив сюжетами из «Бегства Логана».[50] Хотя, может быть, это просто мне так запомнилось. Теперь здесь кинотеатр и многоуровневый развлекательный центр, и его-то я помню лучше не надо, потому что мама в свое время работала здесь уборщицей. А один из моих дядей знал, как на халяву сыграть во второго «Уличного бойца».

Я добрался наконец до верхней ступеньки эскалатора. Впереди мелькнула розовая кофточка — Бледная Леди спрыгнула на узкую лесенку, ведущую на промежуточный этаж, и приземлилась прямо посреди группы упитанных белых девчонок в черных толстовках. Они бросились врассыпную. А я мысленно взмолился: пожалуйста, только не надо бежать в кинотеатр. Ведь нет в мире хуже места для преследования преступника, чем мультиплекс, если не считать минного поля. Поскользнувшись на мокром полу, Бледная Леди свернула налево.

— Полиция! — завопил я. Девчонки снова поотскакивали в стороны.

— Придурок! — крикнула одна из них мне вслед.

Я слетел по ступенькам и бросился за Бледной Леди по промежуточному этажу. Она пробежала сквозь часть ресторанного дворика, где путь загораживала беспорядочная вереница алюминиевых столиков со стульями. Какой-то бедолага выбрал неудачный момент, чтобы встать из-за стола, — и Бледная Леди заехала ему локтем по голове. Он тяжело рухнул на пол, перевернув свой стол. Поднос из-под еды выпал за перила лестницы и, крутясь, полетел вниз через все три этажа.

— Полиция! — снова заорал я.

Ответом послужили лишь недоуменные взгляды гуляющих. Я правда не знаю, зачем мы так сотрясаем воздух. При том что у меня в легких его в тот момент и так не хватало.

Бледная Леди, сбежав по следующему межэтажному пролету, свернула в темный зал, где мигали разноцветные огни и играла громкая музыка. Голубая неоновая вывеска над входом гласила: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ПАРК РАЗВЛЕЧЕНИЙ».

Зал был переполнен — молодежь и подростки оккупировали его, чтобы скоротать время до открытия ночных клубов. Они сидели за игровыми автоматами и играли кто во что, в том числе и в старые-престарые гонки, которые я помню еще из своего детства. Если Бледная Леди смешается с этой толпой, мне ее уже не найти. Но либо она следовала какому-то определенному плану, либо понимала, что карающий меч лондонской полиции уже готов обрушиться на нее с огромной высоты. Нельзя так просто убить человека в полицейском участке и избежать возмездия. По крайней мере, если у тебя в кармане нет полицейского удостоверения.

Посреди зала находились два эскалатора, они вели наверх. Заметив парнишку, который на что-то показывал пальцем, в то время как его приятель доставал смартфон, я понял, что они увидели Бледную Леди. Заранее оглядевшись, я сообразил, что если запрыгну на автомат с драже «Скиттлз», то дотянусь до перил эскалатора и смогу перелезть на ступеньки. Так я и поступил — и оказался прямо возле Бледной Леди, которая ехала вверх, лежа на спине, чтобы ее не было видно из зала. Она зашипела и хотела ударить меня ногой в лицо, но я вовремя увернулся. Ее каблук просвистел у меня над ухом. Я отпрянул, одновременно примерившись наступить ей на ногу в районе колена. Она отдернула ногу, а другой снова попыталась ударить меня, теперь уже по яйцам. Я подался в сторону, но она меня все-таки задела по бедру. Удар был довольно сильный, и я на несколько секунд потерял равновесие. Она уже готовилась врезать мне снова, но тут мы доехали до верха.

Она взвыла, и я понял, что волосы ее застряли в зубцах эскалаторного полотна в месте его соединения с полом. Яростно забила ногами, перекатилась на бок и сделала невероятную стойку на голове, пытаясь освободиться. Я схватил дубинку, растянул ее и, размахнувшись, ударил со всей силы. Второго такого случая могло и не представиться.

Как вы понимаете, нас специально учат работать с дубинками. Их вовсе не вручают нам просто так, с напутствием «держите, ребята, и постарайтесь никого не убить». Нет, дубинкой можно легонько хлопнуть — это будет предупреждение — или намеренно долго замахиваться от плеча, чтобы у потенциального преступника было время уйти из-под удара. Еще есть подлый удар понизу, в бедро, его обычно не видно на записях камер видеонаблюдения. Но основной принцип в том, что сила удара всегда должна быть точно рассчитана и соответствовать ситуации.

Вот поэтому, улучив момент, пока Бледная Леди лежала вверх тормашками, я бросился вперед и ударил ее что было сил. Под дубинкой хрустнуло, и Бледная Леди взвыла так, что заглушила даже громыхающую музыку и треки игровых автоматов. А потом врезала мне по лицу.

Это был не лучший из ее ударов, и все же голова у меня запрокинулась, так что я не видел, куда наступаю, и чуть не споткнулся, когда соскакивал с эскалатора. Бледная Леди отпрянула, извернулась и стала отползать. Меня это никоим образом не устраивало, и я упал ей на спину. Упал тяжело, чтобы выбить воздух у нее из легких. Но она каким-то странным текучим движением изогнула спину и вмазала меня боком в монетный автомат. Локоть врезался в стекло, оно треснуло, и я понял, что у меня будет классическая травма из тех, когда рука сначала немеет, а потом адски болит. Я выпрямился — и тут же увидел кулак, летящий мне в лицо. Но Бледная Леди, видимо, начала уставать, потому что на этот раз я увернулся без труда, и кулак проломил стекло. Я, в свою очередь, изо всех сил ударил по нему дубинкой. Снова раздался хруст, из пореза на кисти брызнула кровь. С шипением втянув воздух сквозь зубы, Бледная Леди повернула голову и уставилась на меня.

— Сдавайся, — сказал я.

Ее лицо исказилось от боли, ярости и жалости к себе — такое сочетание часто можно увидеть на лицах хулиганов, которых застигли на месте учиненных беспорядков и принялись вразумлять. Ощерив зубы, чтобы показать, что сдаваться она не желает, Бледная Леди выдернула израненную руку из автомата. В лицо мне брызнула кровь. Опустив голову, я бросился вперед и двинул Бледную Леди плечом в грудь. Она принялась молотить меня по плечам, а я оттеснял ее от эскалатора к перилам лестницы. Если получится без потерь оставаться в пределах ее досягаемости, подумал я, то можно попробовать удержать ее до прибытия подкрепления.

В том случае, разумеется, если оно не опоздает.

Она уперлась спиной в перила. Мы замерли, дрожа от напряжения. Я попытался ухватить ее за ногу и повалить на пол, но она ударила меня в висок, да так, что я отлетел футов на десять. Помотав головой, я поднял взгляд как раз в тот момент, когда Бледная Леди бросилась ко мне — вся одежда в крови и безумие в глазах. Она могла бы попытаться скрыться — я не собирался больше ее преследовать. Но, очевидно, она понимала, что проиграла, и намеревалась заставить кого-то дорого за это заплатить. И этим кем-то должен был стать ваш покорный слуга.

Времени на предупреждения у меня не было. Мгновенно воспроизведя в голове нужную форму, я крикнул, и даже, наверное, слишком громко:

— «Импелло»!

Заклинание подняло Бледную Леди в воздух и с силой ударило спиной о перила лестницы. А потом я с ужасом увидел, как она перевалилась через перила и упала вниз.

Центральный атриум «Трокадеро» имеет в высоту четыре этажа и еще открытый цокольный. Это пространство изрезано во все стороны эскалаторами: очевидно, проектировщики посчитали, что тотальная дезориентация и невозможность быстро найти туалет должны стать для посетителей неотъемлемой частью здешнего шопинга. Как мне сообщили позже, Бледная Леди, падая, ударилась спиной о перила одного из эскалаторов. Наверное, хотела приземлиться, но не рассчитала расстояние. От удара ее позвоночник сломался в двух местах, и тем не менее она была еще жива, когда рухнула вниз головой на пол цокольного этажа.

«Мгновенная смерть», — сказал доктор Валид.

Падение со стофутовой высоты со скоростью тридцать два фута в секунду, то есть две с половиной секунды полета, во время которого наблюдаешь, как пол несется навстречу, это, я бы сказал, отнюдь не мгновение.

Подкрепление прибыло через минуту. Они видели, как Бледная Леди упала. И были готовы сразу же оцепить первый этаж и опросить свидетелей. Я успел коротко отрапортовать о случившемся Стефанопулос, а потом Найтингейл сказал, что нам нужно немедленно в больницу. Помню только, что оказался в отделении интенсивной терапии Университетского госпиталя, где доктор Валид был чем-то занят, а посему отрядил какого-то молодого врача меня осматривать. Тот вел себя несколько нервно. Но потом доктор Валид заметил, что Найтингейл слегка побледнел и как-то нетвердо стоит на ногах, и заставил его лечь на койку в соседней палате. Молодой врач заметно успокоился и принялся оживленно болтать, промывая мои царапины и ссадины. Но о чем он говорил, я не помню. Потом он умчался готовить рентген, оставив меня с рыжей медсестрой-австралийкой, которую я помню еще по делу Панчинелло. Она подмигнула мне, стирая кровь с моего лица и замазывая заживляющим гелем царапину на щеке.

Я и не подозревал, что она там есть.

— Да пребудет с тобой благодать реки, — шепнула сестра, когда меня повезли в лабораторию делать снимок.

Там пару раз приложили к рентгеновской установке и прикатили назад в палату, где я провалялся еще час в бесформенном больничном халате. А может, и больше — кажется, я слегка задремал. Поскольку был субботний вечер, по коридору разносились многочисленные пьяные стоны и вопли, а также голоса моих собратьев-констеблей, которые просили «пострадавших» успокоиться и рассказать, что с ними случилось. Ко мне заглянул доктор Валид и сообщил, что Найтингейл останется в больнице до завтра. Я попросил стакан воды. Доктор потрогал мне лоб и вышел.

В соседней палате кто-то с характерным ливерпульским выговором твердил, что хочет домой. Доктор говорил ему, что сначала нужно вправить вывихнутую ногу. Ливерпулец повторял, что он совершенно здоров, а врач объяснял, что нужно подождать, пока не выветрится алкоголь, чтобы можно было сделать анестезию.

— Я хочу домой! — повторил ливерпулец.

— Мы поставим вас на ноги и отпустим домой, — сказал доктор.

— Да нет, — уныло протянул ливерпулец, — хочу обратно в Ливерпуль!

Свет люминесцентных ламп резал глаза так, что начала болеть голова.

Вернулся доктор Валид со стаканом воды и двумя таблетками ибупрофена. И сразу ушел, потому что не мог задерживаться — внизу его ждал свеженький труп. Через некоторое время ко мне снова пришел тот молодой врач.

— Можете отправляться домой, серьезных повреждений у вас нет, — объяснил он.

И я побрел в «Безумие» пешком, благо было недалеко.

Проснувшись утром, я не обнаружил в столовой завтрака. Спустился в кухню выяснить почему и увидел, что Молли сидит на стуле, повернувшись спиной к двери. Рядом с ней расположился Тоби, но он хотя бы обернулся, когда я вошел.

— Что-то случилось? — спросил я.

Молли не шелохнулась. Тоби заскулил.

— Пойду позавтракаю в городе. Где-нибудь в парке, например, — сказал я.

Молли, похоже, не возражала. Тоби спрыгнул на пол и устремился за мной.

— Какой ты меркантильный, — с укором сказал я.

Тоби согласно тявкнул. Наверное, решил, что колбаса — она и есть колбаса, независимо от того, где тебя ею угостят.

Особняк «Безумие» расположен на южной стороне Рассел-сквер, центр которой занимает парк с посыпанными гравием тропинками, большими деревьями (не знаю, как они называются) и фонтанами, как будто специально сконструированными так, чтобы дети и мелкие собаки могли промокнуть там насквозь. На северной же стороне парка находится кафе, где дают сносные сосиски, яичницу с беконом, картошку и кровяную колбасу. Было солнечно и довольно тепло, поэтому я сел за столик снаружи и стал чисто механически поглощать содержимое своей тарелки. Оно было совершенно безвкусное, поэтому я в конце концов поставил тарелку на плитки под столом и позволил Тоби очистить ее.

Потом отправился обратно в особняк и вошел через парадный вход, возле которого лежала пачка рекламных листовок. Как всегда, доставка пиццы и кебабов, да еще аляповатый листок, сообщавший о том, что некий провидец из Ганы готов предсказать будущее и его предсказания непременно принесут удачу. Я сунул все вместе в стеллаж, который Молли специально для этого держит в холле.

Меня замутило, и пришлось пойти в туалет и расстаться со своим завтраком. Потом я вернулся к себе в комнату, лег в постель и снова уснул.

Проснулся я сильно после двенадцати, взмокший и немного осовевший — такое бывает, когда без всяких причин проспишь полдня. Поплелся по коридору в ванную и налил воды в то чугунное эмалированное чудовище на бронзовых ножках-лапах, которое у нас вместо нормального душа. Воду я пустил максимально горячую, насколько мог терпеть, и все равно закусил губу, когда она коснулась ссадин у меня на бедре. Я сидел в ванне до тех пор, пока все мышцы полностью не расслабились, а мне не надоело изображать Луи Армстронга, напевая «Ain't Misbehavin'». Побриться я не мог из-за пореза на щеке, поэтому оставил брутальную щетину и отправился обратно к себе искать какие ни на есть чистые шмотки.

Когда я рос, единственным способом помешать маме заходить ко мне в комнату могла бы стать стальная дверь с кодовым замком. Но даже и она не факт что помогла бы. Поэтому я привык без лишней щепетильности относиться к тому, что кто-то может войти ко мне в спальню, особенно если этот кто-то хочет навести порядок и забрать белье в стирку. Я надел хлопковые брюки цвета хаки, строгую рубашку и хорошие кожаные ботинки. Потом посмотрел в зеркало. Майлз Дэвис одобрил бы — недоставало только тромбона. Когда выглядишь так классно, порядок дальнейших действий не подлежит сомнению, и я, взяв телефон, позвонил Симоне.

Телефон не работал: микропроцессор сдох, когда я попытался наслать чары на Бледную Леди.

Я достал из ящика комода запасную «Нокию» с сим-картой без абонентской платы. Все любимые номера были там сохранены. Я добавил номер Симоны и набрал его.

— Привет, детка, — сказал я, — прошвырнуться не хочешь?

Отсмеявшись, она сказала, что будет очень рада.

По воскресеньям в клубы ходят только студенты и приезжие из Бэзилдона, ну а мы с Симоной отправились в «Ренуар» смотреть «Синдром лестницы» режиссера Доминика Боди. Несмотря на субтитры, это оказалась романтическая комедия. «Ренуар», в котором крутят артхаусные фильмы, находится под торговым центром «Брансуик», оформленным в светло-кремовых тонах и напоминающим вывернутую наизнанку ацтекскую пирамиду. От «Безумия» до него всего две минуты ходу. И там еще сохранились старомодные кресла, где можно сидеть, обняв свою девушку и не опасаясь при этом намять руку о держатель для стакана.

Симона спросила меня, откуда царапина на щеке, и я ответил, что ввязался в драку.

После кино мы поужинали в «Йо! Суши» — Симона, как выяснилось, там никогда не бывала, хотя возле ее дома тоже есть такая забегаловка.

— Я не в силах изменить «Кондитерской Валери», — выдала она в качестве объяснения.

Ей понравились маленькие разноцветные горшочки, ползущие на подвижной ленте, и вскоре она уже сложила их горкой рядом со своей тарелкой, словно курган из диковинных черепов. Ела она довольно изящно, но размеренно и целеустремленно. Я взял порцию острого риса с лососем. Желудок мой еще не вполне успокоился, но я с удовольствием наблюдал, с каким восторгом она пробует каждое блюдо. К счастью, суши-бар закрылся до того, как заказы Симоны превысили лимит моей кредитки. Вывалившись из «Брансуик», мы побрели по Бернард-стрит к станции метро «Рассел-сквер-2». Пока мы были в кино, прошел дождь, и теперь мокрые улицы дышали свежестью. Симона остановилась и, обхватив меня за шею, притянула мою голову к себе для поцелуя. Ее губы пахли соевым соусом.

— Не хочу домой, — прошептала она.

— Может, пойдем ко мне?

— К тебе?

— Ну, вроде того.

Каретный сарай, конечно, не самая лучшая вписка, но я категорически не хотел знакомить Симону с Молли, тем более учитывая настроение нашей домоправительницы. Не обратив никакого внимания на две моих главные ценности из разряда бытовой электроники, Симона сразу прошла в мастерскую, туда, где в потолке было прорезано окно.

— Кто это? — спросила она, показывая на портрет обнаженной Молли на шезлонге и с вишнями.

— Она работала здесь много лет назад, — ответил я.

Симона бросила на меня озорной взгляд.

— Отвернись, — скомандовала она, — и закрой глаза.

Я подчинился. Позади меня послышалось тихое шуршание снимаемой одежды. Потом сдержанное ругательство, потом звук расстегивающейся молнии, стук подошв туфель по полу, шорох шелка, соскальзывающего с кожи. Потом последовала долгая пауза, закончившаяся скрипом старой мебели — Симона устраивалась поудобнее.

— Можешь повернуться, — сказала она.

Она полулежала на шезлонге, обнаженная и прекрасная. Вазочки с вишнями под рукой не было, и она просто запустила пальцы в спутанную гриву своих темных волос. Она была такая соблазнительная, что я даже не знал, с чего начать.

А потом я увидел в уголке ее рта маленькое красное пятнышко, вроде винной родинки. Я подумал, она испачкалась чем-то, когда ела, но, пока смотрел на это пятно, оно вдруг прорвалось, и челюсть с отвратительным хрустом раскололась. Неровный треугольник кожи оторвался с лица, обнажая мышцы, жилы и кость. Кость лопнула, и отвалившаяся челюсть повисла, как у сломанной куклы.

— Что такое? — спросила Симона.

Ничего. Ее лицо снова стало прежним, круглым и красивым, но улыбка угасла оттого, что я отшатнулся назад.

— Питер?

— Прости, — выдохнул я, — сам не знаю, что на меня нашло.

Опустившись на колени рядом с шезлонгом, я бережно подложил ладонь под щеку Симоны и слегка сжал. Кости внутри были целыми и твердыми, и это успокаивало. Я поцеловал ее, но она уклонилась.

— Что-то случилось?

— Одно неприятное происшествие, которое разруливал в том числе и я, — ответил я. — Были жертвы.

— О, — выдохнула она, обнимая меня, — что случилось?

— Мне нельзя рассказывать, — сказал я и скользнул ладонью по ее бедру, надеясь, что это ее отвлечет.

— Но если бы было можно, ты бы мне рассказал? — спросила она.

— Конечно, — кивнул я.

И, разумеется, соврал.

— Бедный ты мой, — прошептала она, целуя меня.

Теперь, когда я крепко прижимал ее к себе, жутких галлюцинаций больше не было. В какой-то момент шезлонг угрожающе заскрипел под нами, и я даже услышал треск ломающегося дерева. Мы поспешно поднялись, но только для того, чтобы я кинул на пол несколько подушек и поверх них плед. Потом Симона толкнула меня, и я упал на спину, а она оседлала меня и… все было резко, страстно и просто восхитительно, и потом она в изнеможении опустилась мне на грудь, мокрая и скользкая, словно рыбка.

— Вот странно, — сказала она, слегка отдышавшись. — Вообще-то я никогда не отказываюсь, когда зовут погулять. Но с тобой мне совсем не хочется никуда идти.

Скатившись с меня, она скользнула ладонью по моему животу и ниже, мягко обхватила яйца.

— А знаешь, чего мне сейчас хочется? — мурлыкнула она.

— Пирожные в холодильнике, — ответил я.

У меня снова встал, и я направил ее ладонь выше.

— Ты просто чудовище, — сморщила она нос. Несколько раз двинула пальцами вверх-вниз, словно проверяя мою готовность, потом наклонилась, быстро поцеловала головку. Встала и направилась к холодильнику. — Япошки, конечно, хорошо готовят, — сказала она, — но в сладостях, я тебе скажу, они ничего не понимают.

Позже, совершенно измотанный, я тем не менее не мог уснуть и лежал рядом с Симоной под окном в потолке, глядя, как дождь заливает стекло. Симона снова положила голову мне на плечо, по-хозяйски закинула ногу на мое бедро и еще обняла за талию — словно хотела быть уверена, что я никуда не смоюсь посреди ночи.

Я не плейбой, но раньше мои отношения с девушками никогда не длились дольше трех месяцев. По мнению Лесли, мои бывшие чувствовали, что после определенного момента мой интерес к ним начинал ослабевать, а посему старались бросить меня первыми. Мне это виделось несколько иначе, но Лесли божилась, что может запросто составить календарь моей личной жизни. Циклический, уточняла она, как у майя, — и с аналогичным апокалипсисом в конце. Лесли иногда обнаруживает просто потрясающую эрудицию.

С другой стороны, думал я, глядя на Симону, уютно устроившуюся у меня под боком, даже при самом плохом раскладе у меня есть еще два месяца. Потом, разумеется, та часть моего сознания, в которой всегда живет полицейский, снова задалась вопросом, не причастна ли Симона к смертям джазменов. В конце концов, она же жила с Сайресом Уилкинсоном. Правда, Генри Беллраш на момент своей гибели жил с женой… И вот еще более интересный вопрос: если Симона действительно создание ночи и соблазняла музыкантов с тем, чтобы потом выпить из них жизненную энергию, зачем же она спит со мной, которому не досталось не только отцовского таланта, но даже и вкуса к хорошей музыке? Да и на тех фотографиях сорок первого года я ее не видел.

На самом деле в колледже нам читали лекцию на эту тему, и большинство успешно пропустило ее мимо ушей, так как она не входила в темы зачетов и эссе. Но я все же припомнил, что лектор предупреждал нас о возможности быстрой трансформации естественных инстинктов полицейского в неконтролируемую паранойю. Жизнь — невероятно сложная штука, говорил он, и совпадения будут подстерегать вас на каждом шагу. «Если утром подозрения будут мучить тебя по-прежнему, — сказал я себе, — ты просто проверишь ее алиби по всем подозрительным смертям прошлого года». Ничто ведь так не укрепляет отношения, как допрос с пристрастием во время завтрака.

Подумав так, я погрузился в сон, а утром, обнаружив, что Симона с первым лучом солнца улизнула, оставив меня сладко спать, понадеялся, что это не было дурным предзнаменованием.

В то утро меня вызвали в Центр Джона Пила в Хендоне, где два офицера отдела профессиональных стандартов должны были со мной «побеседовать». Беседа проходила в переговорной, за чаем, кофе и относительно съедобным печеньем из «Сейнсбери». Короче, вполне цивилизованно. Установив, что у меня была официальная причина находиться в тот день и в то время на соответствующем этаже участка Центрального Вест-Энда, они принялись задавать мне вопросы относительно погони за подозреваемой до центра «Трокадеро» и ее последующей гибели вследствие падения с балкона верхнего этажа. Запись камер видеонаблюдения была, видимо, очень четкой: меня не было рядом с подозреваемой, когда она упала за перила, и, соответственно, я не мог ни столкнуть ее туда, ни, напротив, удержать ее и предотвратить падение.

Удовлетворившись моими показаниями, офицеры разрешили мне вернуться к работе, но предупредили, что только начинают расследовать данный случай.

— Позже у нас к вам могут возникнуть еще вопросы, — сказали они.

Я был почти уверен, что мне предложат воспользоваться психологической поддержкой, но мне не предложили. И очень жаль, потому что как раз это бы мне сейчас не повредило. Но правила, к сожалению, ужасно строги. Будучи мужественным офицером полиции, ты вправе принять психологическую помощь, только когда тебе ее навязывает какой-нибудь инспектор по социальным проблемам, обчитавшийся газеты «Гардиан». Мне вовсе не нужна помощь, говоришь ты коллеге, но разве можно переспорить бюрократа, к тому же сентиментального? Ну а потом ты, залпом выпив свою пинту, возвращаешься к службе, не уронив таким образом своего достоинства храброго полисмена.

Помимо рапорта для отдела профессиональных стандартов, я должен был еще составить отчеты для файлов в базе. Их я решил загрузить из своей техкаморки и выслал предварительно на проверку Лесли. Она предложила намеренно сделать несколько ошибок, ибо ничто так не выдает попытку скрыть кое-какие факты, как идеально составленный отчет. И я написал, что просто случайно оказался там и плохо помню детали. Лесли также дала мне понять, что преследовать подозреваемую в «Трокадеро» в одиночку было не только глупо, но и непрофессионально. Сказала, что очень сожалеет, что не может быть рядом и держать в узде мои дурные привычки, вследствие чего я стремительно деградирую. Я не перебивал и не возражал, отчасти потому, что хотел доставить ей удовольствие: она ведь так любит читать мне нотации.

Потом я пообещал впредь быть внимательнее.

Днем доктор Валид отпустил Найтингейла домой, и он вернулся только затем, чтобы переодеться, а потом сразу отправился в клуб руководить работой криминалистов. На вопрос, нужен ли я ему, он ответил «нет» и выдал мне список литературы, в котором, кроме всего прочего, значился латинский глоссарий Бартоломью. Думаю, наставник надеялся, что я проведу за чтением весь день, с книгой в одной руке и словарем в другой. Но я просто загрузил текст в соответствующий раздел электронного словаря, после чего мне оставалось только довести до ума ахинею, которую он мне выдал.

Бартоломью, похоже, предполагал, что с помощью магии можно насильно соединить в одном организме качества двух совершенно разных существ, в нарушение «великого закона бытия» — той всеобщей иерархии, внизу которой находятся черви, а на вершине — ангелы. На полях моей книги кто-то оставил комментарий, тоже на латыни. «Человек — это природа, а природа — это человек» — так перевел его мой электронный помощник.

Настоящие девушки-кошки, подумал я. Стрип-клуб доктора Моро.[52] Интересно, каково спать с мохнатым жилистым существом вроде тигра? Владелец клуба, кем бы он ни был, наверняка сколотил огромное состояние. Прежний маг с ограниченными понятиями об этике благодаря старшему инспектору Джонсону мог не опасаться за конфиденциальность своей деятельности, но его преемник и, возможно, ученик, тот самый Безликий — он-то каким образом рассчитывает сохранить свое заведение в тайне?

На следующее утро Найтингейл взял меня с собой на экскурсию в стрип-клуб доктора Моро. Лестничная площадка и гардероб превратились в довольно сносную раздевалку, где криминалисты надевали и снимали свои защитные костюмы. Доктор Валид уже ждал нас и попросил внимательно смотреть под ноги. По ступенькам сбегали километры удлинителей, аккуратно прикрепленных к стенам при помощи клейкой ленты.

— Мы решили не пользоваться электропроводкой самого здания, — сказал доктор Валид. — Из соображений безопасности.

Он провел меня вниз, в холл. Там я обнаружил, что шкаф Ларри исчез, как и ноги, которые в прошлый раз молотили по ковру.

— Я был вынужден попросить у больницы дополнительную площадь, потому что впервые имею дело с таким количеством материала, — сказал доктор.

Бархатные портьеры больше не закрывали вход в зал. Мы шагнули в проем. Я увидел само помещение клуба, где были бы и сцена, и танцпол, если бы не привинченные к полу клетки. На вид они были совсем новые и очень напоминали те, в которых биологи держат подопытных животных.

— Да, они точно такие же, — кивнул доктор Валид, когда я высказал свое наблюдение вслух. — Клетки для животных фирмы «Боллинтек». У нас в больнице тоже такие есть. Эти были установлены менее года назад.

— Люди Стефанопулос как раз проверяют их серийные номера, — сказал Найтингейл.

Клетки были пусты, однако я ощущал резкую вонь звериного дерьма. Все поверхности, которых мог касаться хозяин обитателей клеток, покрывал дактилоскопический порошок.

— Сколько их было? — спросил я.

— Всего пять, — ответил доктор. — Я еще не закончил исследования, но, по-видимому, все они были химеры.

Определение этого термина я искал и нашел накануне вечером, когда переводил Бартоломью. Химерой называется существо, часть клеток которого несет один набор ДНК, а часть — другой. У млекопитающих этот феномен встречается крайне редко — так происходит, когда две яйцеклетки оплодотворяются разными сперматозоидами и затем сливаются до того, как образуется плод. Бартоломью, конечно, не мог ничего знать о тетрагаметической химероидности: когда он писал, не только основатели генетики Крик и Уотсон,[53] но даже и их отцы еще не появились на свет. Он описывал химер как ущербные плоды противоестественных слияний, созданные при помощи самой черной, самой гнусной магии. И у меня возникло ужасное предчувствие, что в нашем случае эти два определения могут совпасть.

— Среди них были живые?

Доктор Валид неуверенно посмотрел на Найтингейла.

— Да, одна была жива, — кивнул тот, — но умерла сразу после транспортировки.

— Она что-нибудь говорила?

— Нет, она все время была без сознания.

Мы пришли к выводу, что, поскольку клетки совсем новые, установил их скорее Новый Маг, нежели Старый.

— Мы ведь полагаем, что Старый Маг — это Джеффри Уиткрофт, верно? — спросил я.

— У нас нет никаких доказательств, что его что-то связывает с этим местом, — сказал Найтингейл. — Кроме того, мне представляется маловероятным, что он вел двойную жизнь — делал научную карьеру и одновременно был управляющим ночного клуба.

— Но он же был наставником Нового Мага? Безликого? — спросил я.

— О, это несомненно, — ответил Найтингейл.

— Хорошее определение — «Безликий», — заметил доктор Валид. — Сами придумали?

— Вероятно, у него был сообщник, — предположил я. — Например, адепт магии, который контролировал дела в Лондоне. Как вы считаете, это возможно?

— Вполне, — кивнул Найтингейл. — Хорошо соображаете, Питер.

— Или даже несколько сообщников. Возможно, целая… — как назвать банду, состоящую из магов? Шайка? Или, может быть, шабаш?

— Сообщество, — проговорил доктор Валид. — Преступное магическое сообщество.

Мы оба посмотрели на доктора. Тот пожал плечами.

— Вам обоим следует читать побольше самой разносторонней литературы, — сказал он.

И этот человек считается экспертом-консультантом «Европейского журнала по гастроэнтерологии и гепатологии»!

— Клика, — нашелся Найтингейл. — Это называется «магическая клика».

— И она действует у нас под носом, начиная с шестидесятых годов, — добавил доктор.

— Не сыпьте соль на рану, — вздохнул Найтингейл.

— Тогда я немедленно начну прорабатывать контакты, собранные в Оксфорде, и искать их возможные связи с известными нам группировками Сохо, — предложил я.

— Нет, прежде я должен показать вам кое-что еще, — сказал Найтингейл.

Тут я похолодел. Когда мы сюда пришли, я был очень рад, что криминалисты все убрали, и теперь был совершенно не готов увидеть «что-то еще». Найтингейл повел меня дальше в помещение клуба. За клетками обнаружилась еще одна дверь с надписью «ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН», которая вела в небольшой коридор. В конце него было несколько комнат — очевидно, раньше они служили офисом либо складом. Обстановка в комнатах была в основном одинаковая: грязные матрасы на полу, одежда и обувь всех стилей и размеров, напиханная в картонные коробки, DVD-плеер и старомодный громоздкий телевизор. Слабая попытка как-то оживить стены выражалась в двух плакатах — с котятами и с Джастином Тимберлейком. Картина, печально знакомая каждому, кто хоть раз участвовал в обыске конспиративной квартиры преступников, занимающихся торговлей людьми.

— Сколько? — спросил я.

— Мы обнаружили здесь довольно много образцов ДНК, — сказал доктор Валид. — Кровь, сперма, волосы. По ним мы идентифицировали восемь особей, все они были химеры.

— Боже! — вырвалось у меня.

— Должно быть, у него есть еще одно логово, — сказал Найтингейл, — но мы не знаем, где его искать.

Однако плохие новости на этом не закончились. Чуть позже позвонила Лесли: у нее созрел совершенно новый план, как мне загнать себя в угол. Произошло это в процессе проработки оксфордских контактов. Прямой связи между Уиткрофтом и Александером Смитом она не нашла, но…

— Угадай, чье имя мне попалось на глаза?

— Принца Гарри?

— Не пори чушь, Гарри учился в Сэндхерсте, — сказала Лесли. — Нет, это была некая студентка последнего курса по имени Сесилия Тайберн Темза.

— Леди Тай была знакома с Уиткрофтом? — спросил я.

— Да нет же, идиот, — фыркнула Лесли, — но…

Разговор прервался: Лесли раскашлялась. Она отодвинула руку с трубкой подальше ото рта, но я все равно слышал, как она кашляет и чертыхается. Потом несколько секунд было тихо: она, наверное, решила хлебнуть воды.

Я спросил, все ли в порядке, и Лесли ответила, что да. На конец года ее врач запланировал еще одну операцию, которая должна показать, насколько можно будет восстановить функции речевого аппарата.

— Но, — продолжила она, — во-первых, Тайберн училась в Оксфорде примерно в то же время, что и Джейсон Данлоп. А во-вторых, ты как-то говорил, что одна из ее сестер почувствовала в тебе мага.

— Это была Брент, — сказал я. — Ей четыре года.

— И это означает, что данная способность у нее врожденная, — намекнула Лесли.

Я заметил, что Тайберн, даже если чувствовала в Оксфорде магию, вряд ли захочет рассказывать об этом мне.

— Тебе просто не хочется снова с ней встречаться, вот и все, — насмешливо проговорила Лесли.

Да, черт побери, мне не хотелось снова встречаться с Тайберн! Я унизил ее в присутствии матери — и даже если бы я кнутом прогнал ее голую по Кенсингтон-Хай-стрит, это вряд ли взбесило бы ее сильнее. Но спорить с Лесли можно по поводу всего двух вещей, и ни одна из них не имеет отношения к работе полиции. Попытаться стоит, решил я.

Я знал, что у Тайберн есть дом в Хэмпстеде — в прошлый свой визит туда я разнес вдребезги один очень ценный старинный фонтан. Исключительно в рамках самозащиты: Тайберн пыталась управлять моим сознанием. Но там располагался лишь источник ее реки. Жила же она, как я слышал, где-то в Мейфэйре.

У самых богатых слоев населения и самых бедных есть одна общая черта: и те и другие — источник огромного количества информации. Богачи — в прессе, бедные — в обширных и громоздких базах данных государственных контор. Но богачи, желая избежать публичности, имеют возможность предпринять некие шаги, чтобы обеспечить себе анонимность, — например, статья о леди Тай в «Википедии» выглядит так, словно была составлена пиар-агентом, ибо Тай наверняка его наняла, чтобы поддерживать эту статью в нужном ей виде. Или, что еще вероятнее, кто-то из ее людей заключил договор с пиар-компанией, которая наняла фрилансера, а тот состряпал эту самую статью за полчаса, стремясь поскорее разделаться с ней и вернуться к написанию романа.

В статье сообщалось, что леди Тай замужем, причем не за кем-нибудь, а за инженером-проектировщиком, и что у них двое замечательных детей. Сыну уже восемнадцать — достаточно взрослый, чтобы водить машину, но достаточно юный, чтобы все еще жить с родителями.

Если служишь в полиции, постоянно приходится прибегать к запрещенным приемам. Например к поиску в Национальной компьютерной системе полиции личных данных, которые даже самые богатые и влиятельные граждане обязаны предоставлять государству. В данном случае это была информация об экзаменах на водительские права. Стивен Джордж Маккалистер Темза сдавал их в январе, его удостоверение зарегистрировано по адресу: Мейфэйр, Честерфилд-Хилл.

Это был классический особняк эпохи регентства, с фасадом, отделанным граненым камнем, и изящной кованой оградой. Такие дома и у самого прожженного риелтора способны вызвать слезы восторга. Располагался он меньше чем в миле от «Трокадеро». Путь туда лежал по улицам, которые выглядели бы гораздо уютнее, если бы весь их колорит не истерся за те десятилетия, что этот район оккупирован толстосумами.

Дверь мне открыл высокий юноша-метис. Я узнал его: именно его фото было на скане водительского удостоверения, который я смотрел. От отца он унаследовал весьма неудачные уши и шевелюру, про которую моя мама сказала бы: «Получше, чем у тебя». А от матери — кошачий разрез глаз. И не только.

— Мама! — закричал он куда-то в недра особняка. — Тут к тебе какой-то маг пришел!

Затем, на случай, если я не понял, что он еще подросток, он улепетнул обратно, стремясь вернуться к какому-то занятию, от которого я так бесцеремонно его оторвал. Его мать разминулась с ним в коридоре, подошла к двери и встала на пороге, скрестив руки на груди. Секунд десять она молча смотрела на меня, потом спросила, что мне нужно.

— Я хотел узнать, не согласитесь ли вы помочь мне в моем расследовании, — сказал я.

Тайберн провела меня на кухню, отделанную французским дубом и бледно-зеленой плиткой, и предложила чаю, от которого я из соображений безопасности отказался. Себе она налила белого вина.

— И что же это за расследование? — спросила она.

Я попросил ее припомнить последний год обучения в Оксфорде.

— Оксфорд, — проговорила она. — Там я получила свой диплом с отличием. Впрочем, я не считаю это таким уж большим достижением. По мне, гораздо важнее было просто родиться там, откуда видно Биг-Бен.

С этими словами она допила свой бокал и наполнила его снова.

— Когда вы учились в Оксфорде, — начал я, — вы случайно не замечали, чтобы кто-нибудь практиковал магию?

— Это как-то связано с происшествием в «Трокадеро»? — спросила она.

— Да, — ответил я, — а также с нападением на Эша.

— Интересно, — прищурилась леди Тай, — почему вы решили, что я вам что-то расскажу?

— Так, значит, магию там вы все же чувствовали.

— Почему вы так думаете?

— Потому что вы уверены, что знаете нечто важное для меня.

— Это малость иррационально, готова признать, — проговорила она, — но у меня все еще есть стремление послать вас к черту. И почему я должна вам помогать?

— Обещаю немедленно покинуть ваш дом, если вы мне расскажете все, что знаете, — сказал я.

— Звучит заманчиво, — вздохнула она.

— А еще потому, что в Лондоне, по нашему мнению, орудует черный маг, который учился в Оксфорде — в тот же самый период, что и вы. Вы даже могли быть с ним знакомы, — добавил я, глядя ей в глаза.

— Нет, я бы почувствовала, что он маг, — сказала леди Тай, — так же, как сейчас чувствую вас.

— И что же от меня исходит?

— Честолюбие, тщеславие и гордыня, — пожала она плечами. — Запах жареных бананов и жимолости. Не спрашивайте почему.

— Кто они были? — спросил я. — Те, кто практиковал магию в Оксфорде? Я же знаю, что вы знаете.

Она долго отпиралась — но, в конце концов, есть секреты, которые как раз и существуют для того, чтобы ими делиться.

— Там был обеденный клуб. Вы знаете, что это такое?

Конечно, я знал: это повод, по которому студенты собираются вместе, чтобы хорошенько выпить. Возможность вступить туда зависит от множества критериев, основанных на благосостоянии и общественном положении. Тайберн вряд ли пыталась вступить в этот клуб, а я, учись я в Оксфорде, не смог бы туда вступить, даже если бы очень захотел.

По ее словам, клуб назывался «Крокодильчики». Был он сугубо мужским, и, хотя принадлежность к конкретному колледжу не была обязательным условием, состоял в основном из студентов колледжа Святой Магдалины. Их считали очень занудными, недостаточно аристократичными для тех, кто рвется в высшее общество, и недостаточно распутными для тех, кто уже в нем находится.

— Компания эта меня не интересовала, — сказала Тайберн, — но пару раз я встречалась с ними на вечеринках, и от них тоже исходило это… — Она помахала ладонью перед носом. — Запах пота, ощущение тщеславия — как будто кто-то работает изо всех сил, стремясь чего-то добиться.

— Вы помните, как их звали?

Она помнила — способность помнить, кто есть кто, была у нее в крови. Всего она назвала полдюжины имен бывших «Крокодильчиков».

— И вы уверены, что в этом обеденном клубе занимались практической магией?

— Я целенаправленно присмотрелась к нему повнимательнее, чтобы отследить магию каждого из его членов, — сказала Тайберн. — Я полагала, они как-то связаны с профессором Постмартином и вашим боссом. И что «Безумие» таким образом пытается распространить свое влияние на Оксфорд.

Поболтав бутылкой, она вылила в бокал остатки вина.

Я решил, что настал подходящий момент, чтобы откланяться. Поэтому поблагодарил ее, положил блокнот в карман и поднялся.

— Пятьдесят лет никто ничего не делает — и тут на тебе, появляетесь вы, — буркнула Тайберн. — Как это понимать?

— А знаете, Тай, какой запах я ощущаю от вас? Запах бренди, сигар и старой пеньковой веревки, — сказал я.

— Джонатана Уайльда повесили на виселице Тайбернтри, — сказала она. — А ведь он считал себя главным охотником за ворами во всей Британии.

На это я ничего не ответил: гораздо важнее было поскорее оказаться за дверью, целым и невредимым.

На следующее утро за завтраком я рассказал Найтингейлу обо всем, что узнал от Тайберн. И после завтрака он решил, что настало время нам отправиться в подвал и угрохать еще пару-тройку мишеней. На самом деле, я думаю, он запланировал это практическое занятие некоторое время назад. Однако вслух он этого не сказал.

За несколько месяцев беспорядочной пальбы огненными шарами я совершенно изничтожил наш запас картонных солдат времен Второй мировой и теперь заказал по Интернету несколько мишеней стандартного натовского образца. Шлемы, похожие на ведра для угля, навсегда покинули наш подвал вместе со свирепыми фашистами из картона, а на смену им пришли фигуры с оскаленными лицами, напрочь лишенные какой бы то ни было национальной принадлежности. Очевидно, это означало, что НАТО принимает к себе бумажных солдат из любой страны.

Найтингейл послал три огненных шара в центр самой левой мишени.

— Почему вы решили, что леди Тай расскажет вам все, что ей известно? — спросил он.

— Она бы все равно не удержалась, — ответил я. — Первое правило сплетника: нет смысла что-то знать, если никто не знает, что ты это знаешь. И потом, думаю, она придерживается такого низкого мнения о нас, что не сомневается: рано или поздно мы… полностью провалим наше дело, и тогда-то она восторжествует и возьмет все в свои руки.

— Учитывая наши достижения, вряд ли эти слова можно назвать пророческими, — пожал плечами Найтингейл.

— А Министерство магии? — спросил я. — Неужели она правда хочет, чтобы оно было создано?

— Глубокий вдох, — скомандовал Найтингейл, — и — пли!

Секрет правильно созданного огненного шара в том, что он представляет собой «спаянную» форму. Заклинание, о котором не нужно задумываться. Я выпустил три огненных шара и видел, как они перемещаются. Уже одно это было не очень хорошо, зато я хотя бы попал в мишень, то есть в одну из мишеней. Еще я забыл тотчас же «отпустить» шары, и они, прежде чем взорваться, еще некоторое время пошипели на поверхности мишени.

— Вы вообще отрабатывали это заклинание? — поинтересовался Найтингейл.

— Конечно, босс. Вот, взгляните, — сказал я и бросил скинни-гранату, которая попала прямо в «яблочко».

— С меткостью стало лучше, — кивнул Найтингейл, — жаль, что пока не получается отпускать…

Граната взорвалась и снесла верхнюю половину мишени.

— А что это было? — спросил Найтингейл. Он далеко не всегда одобрял мои отступления от жестких правил, которые он установил для отработки заклинаний. Его девизом было «Дурные привычки могут привести к гибели».

— Скинни-граната, — ответил я. — Берете «Скиндере» — как в связке «Люкс-Импелло-Скиндере», только в конечной точке получаете не источник света, а взрывчатый снаряд.

— Скинни-граната? — поднял брови Найтингейл.

— От слова «Скиндере», — пояснил я.

Мой наставник покривился.

— Каким образом вы рассчитываете время?

— Чаще всего наугад, — признался я. — Провел несколько экспериментов и установил, что время варьируется от десяти секунд до пяти минут.

— И вы не можете точно определить, в какой момент произойдет взрыв?

— По правде говоря, нет.

— Могу ли я привести хоть какой-то довод, который заставил бы вас отказаться от этих несанкционированных экспериментов? — проговорил Найтингейл.

— Честно? Думаю, нет, — ухмыльнулся я.

— И вынужден спросить вас, — продолжал он, — там, в «Трокадеро», вы ведь использовали «Импелло» — а почему не огненный шар?

— Я не хотел ее убивать, — ответил я, — и потом, «Импелло» у меня пока получается увереннее всего остального.

— Но вы же понимаете, что она нужна была только для отвода глаз, а Александер Смит был убит двумя малокалиберными огненными шарами, попавшими в грудь? — проговорил Найтингейл.

— Я решил, что это пулевые ранения.

— Правильно, он и использовал такие огненные шары, чтобы раны выглядели как огнестрельные.

— Хотел сбить криминалистов с толку, — протянул я. — Хитер, черт бы его побрал!

Потом он, вероятно, покинул здание в то самое время, когда вы преследовали Бледную Леди на улице.

Я бросил еще один огненный шар, который разорвал мишень пополам.

— Гораздо лучше, — одобрительно кивнул Найтингейл, — только нужно увеличить скорость. Если враг будет видеть, как в него летит шар, то лучше уж попросту таскать с собой пистолет и стрелять из него.

— А почему, кстати, мы не используем пистолеты? У вас же их полно.

— Ну, во-первых, — начал Найтингейл, — в последние годы для этого требуется заполнять поистине изнурительное количество документов. Потом, необходимо обеспечивать уход за оружием и его сохранность, а также иметь некую уверенность, что не забудешь его в общественном месте, скажем, в метро. К тому же огненный шар практичнее и ударная сила у него больше, чем у самого лучшего крупнокалиберного пистолета.

— Серьезно? — спросил я. — Даже если это «магнум» сорок четвертого калибра?

— Несомненно.

— А какую самую крупную цель вы поразили огненным шаром?

— Думаю, это был тигр, — сказал Найтингейл.

— Гринпис вас бы не похвалил, — усмехнулся я, — это же исчезающий вид.

— Нет, это был другой тигр, — пояснил наставник. — «Панцеркампфваген зехс аусф Е».[54]

Я ошеломленно вытаращил на него глаза.

— Вы подбили «Тигр» огненным шаром?!

— Строго говоря, два, — сказал Найтингейл. — Должен признать, что на первый ушло три шара — один, чтобы обездвижить гусеницы, один для смотровой щели и один для командирского люка. Качественно подбил, что и говорить.

— А второй?

— С ним у меня не было времени на особые изыски, поэтому я просто фронтальным ударом послал шар туда, где башня соединяется с корпусом. В этом танке, очевидно, везли боеприпасы, потому что он взлетел на воздух, словно целая фабрика пиротехники. Башню оторвало начисто.

— Это произошло в Эттерсберге, да?

— Это был последний бой в Эттерсберге, — помрачнел Найтингейл. — Мы уже отходили, как вдруг из лесополосы появился взвод «Тигров». Мы не знали, что у немцев осталось что-то помимо тылового эшелона, и им удалось застать нас врасплох. Я был в арьергарде и должен был их остановить.

— Вам повезло, — пробормотал я. Но мозг мой безуспешно пытался усвоить тот факт, что огненные шары Найтингейла пробивали броневую сталь толщиной в несколько дюймов. А мои с грехом пополам ломают картонные мишени.

— Никакого везения, — отрезал Найтингейл. — Только упорные тренировки.

Наша тренировка продлилась до ланча — а после него меня ожидала весьма увлекательная работа с документами. Среди них был один особенно длинный протокол, в котором я должен был объяснить, как ухитрился потерять дорогостоящий пистолет-электрошокер Х26 и что сделал с гарнитурой «Эрвейв», начинка которой превратилась в мелкий песок. Сочинение презентабельного объяснения заняло довольно долгое время, и ближе к вечеру, когда позвонила Симона, я только-только освободился.

— Я сняла номер в отеле, — сообщила она и назвала адрес: рядом с Аргайл-сквер.

— Во сколько встретимся?

— Да я уже жду тебя. Голая и вся во взбитых сливках.

— Серьезно?

— Ну, честно говоря, сливки-то я уже съела, — призналась она, — но ты же понимаешь, важна сама идея.

Аргайл-сквер находится примерно в пятнадцати минутах ходьбы от «Безумия». Двадцати, если надо еще зайти в мини-маркет и купить пару баллонов взбитых сливок: подготовиться имело смысл.

Отель оказался самый простой, двухзвездочный. Но кровать была широкая и крепкая, белье на ней свежее — и еще в номере имелся крошечный совмещенный санузел. Стены, правда, были тонковаты — но мы это обнаружили, только когда из соседнего номера застучали, призывая нас вести себя потише. В тот последний раз мы превзошли сами себя — длилось это, по-моему, часа два и на следующий день обеспечило нам обоим странноватую походку.

Потом мы остались в этой жесткой, но удобной кровати и уснули под извечную лондонскую колыбельную, состоящую из полицейских сирен, гудков автомобилей и кошачьих серенад.

— Питер, ты не передумал насчет завтра? — спросила Симона.

— А что насчет завтра?

— Я про выступление твоего папы, — напомнила она, — ты сказал, что мне тоже можно прийти, помнишь?

— Можем встретиться прямо там, — сказал я.

— Хорошо, — шепнула она и мирно уснула в моих объятьях.

У Кэмденского рынка есть одна интересная особенность: никто и никогда не планировал его строительство. Кэмден-таун, до того как его поглотил Лондон, был известен в первую очередь благодаря постоялому двору под названием «Матушка Красный Чепец». На пути в дикие дебри Миддлсекса он служил последним пунктом, где еще можно было приобщиться к пиву, гонорее и разбою. В начале девятнадцатого века серьезные господа во фраках и с пышными бакенбардами заложили здесь восточный рукав канала Регента, к северу от постоялого двора. Я говорю «господа заложили», но на самом деле это проделали две тысячи дюжих ирландцев, которые благодаря своей работе на канале прославились как специалисты по судоходству на внутренних водных путях — а проще говоря, как землекопы. Они, а также те землекопы, пришедшие им на смену, как раз и стали создателями трех главных столпов развития инфраструктуры, которые характеризуют историю технического прогресса: каналы, железные дороги и автомобильные шоссе. Я знаю это потому, что, учась в начальной школе, сделал из пластилина модель того района и был вознагражден золотой звездочкой, похвальной грамотой и лютой ненавистью Барри Седжуэрта, дворового хулигана и вечного неудачника. Рядом с Чок-Фарм-роуд были построены два здоровенных шлюза, которые и дали название рынку — Кэмден-Лок.[55] Вдоль канала тянулись бесконечные склады и широкий торговый ряд, выстроенный из дерева.

В шестидесятые в департаменте планирования Совета Лондонского графства (чьим негласным девизом было «Закончим то, что начали „Люфтваффе“») решили, что городу если что и необходимо, так это кольцевые автодороги, которые непременно должны проходить через самое его сердце. Бездарная планировка, ставшая результатом этих умозаключений, привела к тому, что часть города, которая могла бы приносить прибыль, если бы на ней построили многоуровневые парковки или очередной муниципальный крольчатник, была отдана на откуп трем предприимчивым лондонцам в дубленках. Эти ушлые ребята построили на месте старых деревянных лавок новый рынок, который стал работать по выходным. Там можно было купить и продать что угодно. К середине восьмидесятых рынок растянулся по всей Чок-Фарм-роуд до самого клуба «Электрик Болрум». И только тогда Совет Кэмдена прекратил попытки прикрыть его. На сегодняшний день эта точка Лондона занимает второе место по популярности среди туристов. И именно здесь расположен джаз-клуб «Арки», где мой папа собрался играть после долгого перерыва совместно с музыкантами Сайреса.

Те, к моему удивлению, заметно нервничали, зато папа сохранял полное хладнокровие.

— Я выступал и на более крупных мероприятиях, — пояснил он. — А однажды играл с Джо Хэрриотом в подвале Кэтфорда. И с тех пор больше никогда не боялся выходить на сцену.

Джаз-клуб «Арки» в начале существования Кэмденского шлюза представлял собой очень сомнительный подвал бывшего склада, находящегося под кирпичным железнодорожным мостом в форме арки — отсюда и название. Когда рынок начал разрастаться, клуб переехал в одно из помещений в западной его части, рядом с пешеходным мостом. Теперь посетители в ожидании концерта могли посидеть снаружи, за столиком кафе, и выпить, наслаждаясь видами канала и шлюза. Папа говорит, в те времена в канале уже довольно редко плавали дохлые собаки.

Чертенок Грант и «Добровольный джазовый патруль» должны были выступать на разогреве у основного коллектива. На сцене Дэниел и Макс проводили финальный саундчек. Народу в зале пока было немного, в основном все тусовались на улице с выпивкой и сигаретами. Я спросил ребят, где Джеймс.

— Блюет в туалете, — ответил Дэниел. — Перенервничал.

Я увидел маму — она была в своем самом нарядном платье и нервно переминалась с ноги на ногу. Помахала мне рукой — я в ответ жестом показал, что пойду на улицу ждать Симону. Мама кивнула и направилась следом за мной.

Был конец сентября, и к семи часам сумерки уже совсем сгустились. Но в разрыве между тучами неожиданно проглянуло заходящее солнце, и его последние лучи окрасили кирпичный верх шлюза в теплый оранжевый цвет. Я увидел Симону — она свернула с Чок-Фарм-роуд и, радостно помахав мне рукой, направилась к нам. На ней были туфли на шпильке и с открытыми мысками — моя мама периодически покупает такие, но никогда не надевает. Симона явно решила, что это будет вечер в стиле восьмидесятых, так как волосы она убрала под широкополую шляпу, а жакет, надетый поверх прозрачной блузки, застегнула на все пуговицы.

Я повернулся к маме.

— Мам, познакомься, это Симона.

Мама ничего не сказала — я, по правде говоря, ожидал какой-то другой реакции. Но потом она сжала кулаки и бросилась вперед.

— А ну пошла отсюда, сука! — завопила она.

Симона резко остановилась, бросила ошарашенный взгляд на летящую к ней маму, затем на меня. Не успел я сделать и шага, как мама уже подскочила к ней и отвесила такую пощечину, что Симону аж назад качнуло.

— Убирайся! — крикнула мама.

Симона сделала пару шагов назад, прикрывая бледной ладонью щеку, по которой уже расползалось красное пятно. Лицо ее выражало изумление и возмущение. Я бросился к ней, но опять не успел: мама ухватила ее левой рукой за волосы, а правой вцепилась в воротник жакета. Симона кричала и билась, пытаясь вырваться, а мама ногтями рвала ее прозрачную блузку.

Маму бить нельзя, даже если она внезапно принимается колотить твою девушку. Нельзя зафиксировать ее регбийным захватом, бросить на пол, заломить руки — в общем, нельзя применить ни один из приемов, которыми нас учили усмирять буйных преступников. В итоге я просто ухватил ее за запястья и крикнул прямо в ухо:

— Прекрати!

Она отпустила Симону — та сразу же поспешила отойти подальше — и резко повернулась ко мне.

— Ты что творишь? — гневно спросила мама, яростно вырвалась и ударила меня наотмашь по лицу. — Что творишь, я спрашиваю?

— Я?! Это ты что вытворяешь, черт побери?

За это я получил новую затрещину — правда, послабее, словно для проформы, так что в ушах у меня на сей раз не зазвенело.

— Как ты посмел притащить сюда эту ведьму?

Я оглянулся, но Симона к этому моменту успела благоразумно ретироваться.

— Да объясни же, в чем дело? — рассвирепел я.

Мама отрывисто сказала что-то по-креольски — я таких слов раньше точно от нее не слышал. Потом расправила плечи и сплюнула на землю.

— Держись от нее подальше, — сказала она. — Это ведьма. Она преследовала твоего отца, а теперь липнет к тебе.

— То есть как — моего отца? — переспросил я. — Папу? В каком смысле?

Мама бросила на меня уничижительный взгляд — так она смотрела всегда, когда я просил объяснить мне нечто, на ее взгляд, абсолютно элементарное. Теперь, когда Симоны рядом не было, она вроде бы начала успокаиваться.

— Она преследовала твоего отца, когда мы с ним встретились.

— Где встретились?

— Когда познакомились, — пояснила она. — До твоего рождения.

— Мам, послушай, Симона моя ровесница, — сказал я. — Она никак не могла застать время вашего с папой знакомства.

— Вот об этом я тебе и твержу, — сухо бросила мама. — Она — злая ведьма.

Я увидел ее — она сидела на тротуаре рядом со входом в салон пирсинга около «Кей-Эф-Си». Должно быть, она заметила меня издали, потому что резко поднялась, постояла несколько секунд, затем повернулась ко мне спиной и двинулась прочь. Но на таких каблуках далеко не убежишь, и я без труда догнал ее. И окликнул по имени.

— Не смотри на меня, — сказала она.

— Не могу.

Она остановилась, и я, не дав ей опомниться, обнял ее, прижал к себе. Она тоже меня обняла, спрятала лицо на моей груди. Всхлипнула, потом глубоко вздохнула, пытаясь успокоиться.

— Что это было, черт побери? — спросила она.

— Моя мама иногда сущий порох, — сказал я.

Слегка отстранившись, она взглянула мне в глаза.

— Но что она говорила… не понимаю, как ей могло прийти в голову, что я… в чем она меня обвиняет?

— Она на антидепрессантах, — сказал я.

— Не поняла, — сказала Симона, — а зачем?

— Она не вполне здорова.

— Ты хочешь сказать… она сумасшедшая?

Я сделал вид, что глубоко подавлен.

— О, — прерывисто вздохнула Симона, — бедняжка! И бедный ты! Нам, наверное, не стоит возвращаться.

Я обнаружил, что посетители «Кей-Эф-Си» глазеют на нас. Вероятно, решили, что мы актеры уличного театра и устраиваем представление.

— А я так хотела послушать, как играет твой папа, — грустно сказала она.

— У него будут еще концерты, — заверил я, — а пока позволь предложить тебе провести вечер в частном клубе «У Питера».

— Нет-нет, только не шезлонг, — возмутилась она, — у меня до сих пор спина ноет.

— Я запасся пирожными, — подмигнул я.

— Это подозрительно, — нахмурилась она. — Как будто ты знал заранее, что после концерта придешь домой не один. И кого же, интересно, ты собирался пригласить в гости?

Я обнял ее за плечи, и мы двинулись по улице в сторону Ковент-Гардена.

— Ваши домыслы, юная леди, меня не волнуют, — сказал я.

— А где купил пирожные? — спросила она. — В забегаловке на углу?

— В «Марксе и Спенсере», — ответил я.

Ее рука крепче сжалась на моей талии.

— Как ты хорошо меня знаешь, — вздохнула она.

Чтобы добраться до «Безумия», я тормознул кэб — так было быстрее и безопаснее.

Когда мы дошли до каретного сарая и поднялись ко мне, Симона первым делом заглянула в маленькое зеркальце, в которое я смотрю, когда бреюсь.

— Я выгляжу ужасно, да? — спросила она. — Извини, но это зеркало такое микроскопическое, что я просто не могу ничего в нем разглядеть.

Я сказал, что она прекрасна, — и это было правдой. Пятно на щеке, оставшееся после маминой пощечины, в кэбе было еще ярко-красным, но теперь начало бледнеть. Губы она тоже уже успела подкрасить заново. Маме не удалось разодрать до конца ее прозрачную блузку, и теперь, глядя на нее, я сгорал от желания это сделать. От страсти меня бросило в жар и слегка замутило. Я сосредоточился на папке с музыкой в айподе, выбирая нужные песни, потом проверил, подключены ли наушники.

— Я обещал пирожные, — сказал я, когда Симона шагнула ко мне.

Но отвлечь ее было не так просто.

— Пирожные — потом, — шепнула она, обвивая руками мою талию.

Скользнула ладонью под рубашку. Я слегка отстранился и включил проигрыватель айпода.

— Что это? — спросила она, когда начался первый трек.

— Коулмен Хокинс, — ответил я, — «Body and Soul».

Трек был не тот, что надо: первой я хотел поставить эту песню в исполнении Билли Холидей.

— Да? — удивилась Симона. — А знаешь, в записи звучит как-то неестественно.

Просунув руку под ее жакет, я притянул ее к себе. Кожа под моими пальцами была горячей.

— Так лучше, — мурлыкнула Симона и вдруг, наклонив голову, скусила верхнюю пуговицу с моей рубашки.

— Э-эй, — возмутился я.

— Око за око, — улыбнулась она.

— А ты что, слышала его вживую? — спросил я. — Коулмена?

— О да, — выдохнула она. — Публика каждый раз просила его спеть эту песню, и он всегда по этому поводу ужасно злился.

С этими словами она откусила вторую пуговицу и поцеловала меня в грудь. Ее язык коснулся моей ключицы.

И тогда я почувствовал. Сначала аромат цветущей жимолости, потом запах битого кирпича и ломаного дерева. Как я мог принимать это за духи?!

— А Сайрес когда-нибудь играл «Body and Soul»? — спросил я.

— Кто такой Сайрес? — томно спросила она, откусывая третью пуговицу. «Если так пойдет дальше, — подумал я, — их у меня вообще не останется».

— Ты встречалась с ним, — напомнил я, — и жила в его доме.

— Разве? Мне кажется, это было так давно, — сказала она, снова целуя меня в грудь. — Мне так нравилось смотреть, как они играют.

— Кто «они»?

— Все мои красавчики-джазмены, — ответила она. — Когда они играли, я чувствовала себя счастливой. Мне нравилось быть с ними рядом, заниматься любовью, но истинное счастье — это только слушать их игру.

Следующий трек заставил меня мысленно застонать от досады. Это был Джон Колтрейн. Неужели я по ошибке включил случайный порядок песен? Под «Body and Soul» в аранжировке Колтрейна танцевать медляк совершенно невозможно. Он придерживается оригинальной мелодии только на первых пяти нотах и после пары тактов уходит от нее в музыкальные дебри, доступные только страстным ценителям вроде моего папы. Не выпуская Симону из объятий, я стал потихоньку перемещаться в сторону холодильника, чтобы получить возможность незаметно нажать «следующий трек». Слава богу, на сей раз это оказалась Нина Симон,[57] совсем еще юная, с голосом, способным растопить даже ледяную скульптуру на съезде шотландских банкиров.

А как насчет Чертенка Гранта? — задал я вопрос, который не мог не задать.

— А, ему удалось от нас ускользнуть, — сказала Симона. — Говорили, он может стать английским Клиффордом Брауном,[58] но он твердо решил уйти со сцены — и ушел. Шери была в ярости. Она вроде как имела на него виды. И как-то рассказала, что чуть не закадрила его, но он от нее сбежал. — Симона улыбнулась своим воспоминаниям. — Вообще, мне кажется, я была больше в его вкусе, и кто знает, чем бы все кончилось, если бы он не завел себе эту ужасную жену.

— Ужасную?

— Да, просто кошмар какой-то, — содрогнулась она. — Но тебе ли не знать, она же твоя…

С этими словами Симона замерла в моих объятьях и, подняв на меня взгляд, нахмурилась, но я снова вовлек ее в ленивый медляк. И смотрел, как воспоминания постепенно гаснут где-то в глубине ее глаз.

— Ты всегда любила джаз?

— Всегда, — кивнула она.

— Даже когда училась в школе?

— О, у нас была просто невероятная учительница музыки, — сказала Симона. — Ее звали мисс Пэттернест. Она иногда приглашала нескольких любимчиков к себе на чай — там мы слушали разные пластинки и «приобщались к музыке».

— Ты тоже была ее любимицей?

— Разумеется, — проговорила она, снова скользнув ладонью мне под рубашку, — меня всегда все любят. И ты тоже меня любишь, разве нет?

— Конечно, — сказал я. — А Шери и Пегги тоже были ее любимицами?

— Да, тоже, — кивнула Симона. — Мы втроем практически жили в гостиной у мисс Пэттернест.

— То есть вы с сестрами учились вместе?

— На самом деле они мне не сестры, — покачала головой Симона. — Они мне стали как родные, заменили сестер, которых у меня никогда не было. Мы познакомились в школе.

— Как она называлась? — спросил я.

Зная название школы, можно без труда установить личности всех троих.

— «Косгроув-Холл», — ответила Симона. — Это где-то на окраине Гастингса.

— И что, хорошая была школа?

— Да вроде нормальная, — пожала плечами Симона. — Учителя не слишком зверствовали, и потом, там была собственная конюшня с верховыми лошадьми и, конечно, мисс Пэттернест — как ее можно забыть! Она обожала Элизабет Уэлш.[59] Особенно ей нравилась ее «Буря». Иногда она заставляла нас ложиться на ковер — у нее был прекрасный восточный ковер, скорее всего, персидский — и рисовать в своем воображении картины.

Я спросил, какие пластинки они слушали. Оказалось, это почти всегда был джаз: Флетчер Хендерсон, Дюк Эллингтон, Фэтс Уоллер и, конечно, Билли Холидей. Мисс Пэттернест объясняла своим ученицам, что джаз — это величайший вклад чернокожих в мировую культуру и что, по ее мнению, пока они дарят миру такую прекрасную музыку, то могут спокойно жарить и есть миссионеров сколько захотят. В конце концов, говорила она, на свете сотни миссионеров, еженедельно сходящих с конвейеров разнообразных социальных сообществ, — а вот Луи Армстронг только один.

Припомнив папину коллекцию, я сообразил, что некоторые из этих дисков по эту сторону океана достать было весьма затруднительно. И спросил, где же они их брали. Симона в ответ рассказала о Сэди, приятельнице мисс Пэттернест.

— Случайно не помнишь ее фамилию?

Симона замерла, перестав вытягивать мою рубашку из брюк.

— Зачем тебе это? — спросила она.

— Я же полицейский, — напомнил я, — мы от рождения любопытны.

Симона сказала, что, насколько они с сестрами знали, подругу мисс Пэттернест всегда все звали просто Сэди.

— Так ее нам представила мисс Пэттернест, — добавила она.

Профессия Сэди никогда вслух не обсуждалась, но по нескольким фразам, оброненным в ходе бесед, девочки поняли, что она работала в киноиндустрии Голливуда и что они с мисс Пэттернест состояли в душевной переписке больше пятнадцати лет. И каждый месяц, в дополнение к ежедневным письмам, она присылала мисс Пэттернест посылки, завернутые в коричневую бумагу и туго перетянутые бечевкой. На упаковке была пометка «Обращаться осторожно». Это были бесценные пластинки, записанные на студиях «Вокалион», «Оке» и «Геннет». Раз в год Сэди приезжала сама, обычно перед пасхальными выходными, уютно располагалась в квартире мисс Пэттернест — и с вечера до раннего утра там звучал джаз. Это неприлично, в один голос твердили все шестиклассницы. Но Симоне, Пегги и Шери было плевать.

— Толченые жуки, — вдруг проговорила Симона.

— Какие жуки? — переспросил я.

Теперь я отчаянно жалел о том, что испортил заклинанием свой айфон. Потому что на айпаде вслепую войти в звукозаписывающее приложение никак не получалось.

— Для глазури на именинном торте, — пояснила Симона.

Оказалось, в пансионе «Косгроув-Холл» самым главным подарком на день рождения ученицам была возможность самостоятельно выбрать цвет глазури для праздничного торта. И для каждой именинницы было делом чести измыслить самый что ни на есть невероятный цвет. Особенно популярны были фиолетовый и оранжевый в голубую крапинку. Повара всегда как-то умудрялись добыть нужные красители, но девочкам внушали, что для фиолетовой глазури берутся толченые жуки.

Старые добрые времена, подумал я, когда не существовало ни усилителей вкуса, ни технологов пищепрома. Я и сам хотел бы, чтобы эти времена вернулись.

На айподе в этот момент, к счастью, заиграл последний трек моего плейлиста — оригинальная аранжировка «Body and Soul» авторства Кена Джонсона по прозвищу Змеиные Кольца. Снобы вроде моего папы могут думать что хотят, но, когда хочется танцевать, нельзя просто топтаться на месте, даже если мелодия не очень свинговая. Симона, несомненно, разделяла эту идею — она прекратила меня раздевать, и мы принялись танцевать, нарезая маленькие круги по комнате. Она вела, но я не возражал — так и было задумано.

— А его ты когда-нибудь слышала вживую? — спросил я со всей непринужденностью, на какую только был способен. — Кена Джонсона?

— Только один раз, — ответила Симона.

Конечно же — в марте сорок первого.

— Это был наш последний день свободы, — проговорила Симона. — Мы все поступили на военную службу, как только достигли совершеннолетия.

Она сказала, что Шери зачислили во Вспомогательную территориальную службу, а Пегги пополнила ряды Женской вспомогательной службы ВМС. Сама же Симона выбрала Женскую вспомогательную службу ВВС, поскольку кто-то ей сказал, что, возможно, ее возьмут в пилоты.

— Ну, или хотя бы удастся познакомиться с симпатичным летчиком, который пустит меня к себе в кабину.

Дядя Пегги, канадец, привел их в тот день в «Парижское кафе», и Шери заверила его, что они будут вести себя прилично, деньги транжирить не собираются, выпьют только по одному коктейлю и не станут заказывать никакой еды.

Симона прижалась щекой к моей груди. Я тихо гладил ее по голове.

— Хотя столик можно было найти и получше, — сказала Симона. — Он был какой-то совсем маленький и вдобавок не очень удобно расположен. Концерт начинался в шесть вечера, а мы уже в полвторого были там.

В клубе было полным-полно симпатичных канадских офицеров, один из которых прислал на их столик бутылку шампанского. Это вызвало бурную дискуссию на тему того, допустимо ли принимать такой подарок. Пегги, однако, прекратила этот спор, единым махом выпив свой бокал. Вследствие этого началась вторая дискуссия, уже касательно того, нельзя ли будет добыть у канадцев еще одну бутылку. И что, подозрительно вопросила Шери, они рассчитывают получить взамен?

Пегги сказала, что, на ее взгляд, канадцы должны получить все, что только захотят. Она придерживалась мнения, что долг британских девушек перед Отечеством — обеспечить храбрым воинам-союзникам достойный прием, и была полностью Готова исполнять этот долг и думать об Англии.[60]

Но им не было суждено получить вторую бутылку, а канадцы остались без «сладкого». Ибо в этот самый момент группа заиграла «Body and Soul», и девушки уже больше не могли отвести глаз от Кена Джонсона.

— Никто не предупредил меня, что чернокожий мужчина может быть настолько красив, — вздохнула Симона. — А как он двигался! Неудивительно, что его прозвали Змеиные Кольца…

Симона умолкла и, поглядев на меня, нахмурилась.

— Ты уже возмутительно долго не целовал меня.

Она сделала обиженное лицо, и я наклонил голову и поцеловал ее. Вот это была самая большая глупость в моей жизни. Включая тот раз, когда я влетел в высотное здание за полминуты до того, как его должны были снести.

Вестигий обычно очень трудно идентифицировать. Это как чувство тревоги, которое охватывает на кладбище, как полузабытый детский смех во дворе, как знакомое лицо, краем глаза замеченное в толпе. Но то, что я ощутил, поцеловав Симону, представляло собой самый настоящий видеоряд — цветной, в высоком разрешении. И демонстрировал он последние минуты жизни Кена Джонсона и еще сорока с лишним человек, находившихся в тот вечер в «Парижском кафе». Мне очень не понравилась атмосфера этого вестигия. Смех, люди в форме, оркестр — прославленный джаз-бэнд, играющий нежную танцевальную мелодию, — и затем тишина.

В эпоху Возрождения, расцвета искусства, культуры и непрекращающихся кровопролитных войн, некоторые особо отчаянные военные инженеры прорывали оборону крепостей путем вылазки к воротам и закладывания возле них нехитрых взрывных устройств. Но поскольку в те дни такие устройства были скорее предметами искусства, нежели детищами науки, то нередко они взрывались сразу, и незадачливый взрывотехник, не успевший отойти в сторону, взлетал на воздух. Иногда — по частям. Французы, прославившиеся своим тонким и острым, как рапира, умом, называли такие мины «хлопушками» или «пукалками». Выражение «подорваться на собственной хлопушке» до сих пор в ходу и применяется в ситуации, когда человеку причинило ущерб воплощение в жизнь его же замысла.

Это и произошло со мной, когда я заставил Симону погрузиться в воспоминания, а она присосалась к моему мозгу.

Наблюдая со стороны взрыв бомбы, трудно воспринять его сразу — скорее уж потом осознаёшь, что произошло. Со стороны это как криво смонтированная кинолента или бракованная пластинка. Сначала музыка, смех и флирт, а в следующий миг все это сменяет — нет, не боль, а какое-то граничащее с шоком отупение. Запах пыли и ломаного дерева, красно-белое пятно, при ближайшем рассмотрении оказавшееся мужской выходной рубашкой. Под перевернутыми столами — оторванные конечности и безголовые тела. Тромбон с отодранной кулисой стоял, прислоненный к столу, словно забытый кем-то из музыкантов. Рядом на стульях двое мужчин в военной форме смотрели на него пустыми немигающими глазами — взрывная волна убила их на месте.

А потом — шум, крики и вкус крови во рту у Симоны.

Моей крови, как я понял через пару секунд: я прокусил себе губу.

Симона сама оттолкнула меня от себя.

— Как по-твоему, сколько мне лет? — спросила она.

— Что-то около девяноста, — ляпнул я, потому что иногда сначала говорю, а потом думаю.

— Твоя мама была права, — сказала Симона. — Я ведьма.

Я внезапно обнаружил, что слегка пошатываюсь и что рука у меня дрожит. Поднял ее к глазам.

— Это правда, — повторила Симона, — я не человек, я ужасное, отвратительное существо.

Я попытался объяснить ей, что она, вне всяких сомнений, человек и что многие из моих друзей вообще фактически бессмертны. Хотел сказать, что мы что-нибудь придумаем и все будет хорошо — но изо рта вырывалось какое-то нелепое бульканье, как в комиксах про Чарли Брауна.

— Прости, — сказала Симона, — я должна идти, мне надо поговорить с сестрами. Но только они ведь мне не сестры, верно? — горько усмехнулась она. — Я Люси, мы все три — Люси Вестерн.

С этими словами она повернулась и выбежала вон. Я слышал, как ее каблуки стучат по спиральной лестнице. И решил догнать ее, но, едва шагнув вперед, тяжело повалился на пол лицом вниз.

— Это был не самый разумный из ваших поступков, — заметил Найтингейл, пока доктор Валид светил фонариком мне в глаза, чтобы проверить, не пострадал ли мозг. Не знаю, сколько я провалялся на полу у себя в каретном сарае, но как только почувствовал себя в силах воспользоваться телефоном, то сразу же позвонил доктору. Он сказал, что у меня атонический припадок: должен же он был придумать этому какое-нибудь мудреное название, даже если понятия не имел, что же именно со мной произошло. Я очень надеялся получить понятное и правдоподобное определение этого термина до того, как увижусь со своим шефом, но он вошел в кабинет следом за доктором.

— Я хотел убедиться, что она имеет отношение только к делу «Парижского кафе» и никак не связана со стрип-клубом доктора Моро, — начал оправдываться я. — То есть что она не химера вроде Бледной Леди. На самом деле, я думаю, она совершенно случайно стала такой, какая есть.

И я рассказал о мисс Пэттернест и ее образах, создаваемых музыкой.

— Вы полагаете, эти «образы» действовали наподобие форм? — спросил Найтингейл.

— Очень может быть, — сказал я. — В детстве я много чего навоображал, когда засыпал или слушал музыку. Все так делают, а людей в мире миллиарды, и, сколь бы невероятным это ни казалось, если подобное действие повторить много раз, будет результат — магия. Ньютон наверняка точно таким же образом впервые вывел принцип действия магии. А эти девушки просто оказались в неудачном месте в неудачное время, и…

— И что же? — спросил доктор Валид.

— Я думаю, они выжили при взрыве в «Парижском кафе» потому, что «направили» магию, жизненную энергию или уж не знаю что через формы в своем сознании. Но мы знаем, что магия может высвобождаться в момент смерти — отсюда и жертвы.

— Отсюда и вывод: это вампиры, — добавил Найтингейл.

— Они не вампиры, — возразил я, поскольку трактат Вольфе недаром лежал у меня на столе. — Отличительная черта вампира — tactus disvitae, не-жизнь. А то, что творят они, похоже скорее на алкогольную или наркотическую зависимость. И поражение мозга жертвы в этом случае скорее осложнение, как цирроз печени при алкоголизме.

— Но человек все-таки не бутылка коньяка, — нахмурился Найтингейл. — А Вольфе слишком уж большое значение придает классификации. Но как бы то ни было, роза пахнет розой и так далее. Куда, вы говорите, она направилась?

— Скорее всего, домой, на Бервик-стрит, — ответил я.

— Значит, вернулась в логово, — сказал Найтингейл. И таким тоном он это сказал, что мне стало не по себе.

Доктор Валид выдал мне пару таблеток обезболивающего и бутылку диетической колы — должно быть, нашел в холодильнике. Я запил ею лекарство. Она совсем не шипела, когда я открыл крышку, и была абсолютно безвкусная. Видимо, давно выдохлась.

Сев на диван рядом со мной, доктор тронул меня за локоть.

— Если ваш отец когда-то действительно близко общался с Симоной, то, возможно, нам удастся выявить последствия. Поэтому мне нужно, чтобы вы завтра к одиннадцати утра привезли его в Университетский госпиталь. А вы, — повернулся он к Найтингейлу, — чтобы в течение получаса выпили горячего молока, приняли снотворное и отправились в постель.

— Но как же… — попытался возразить Найтингейл, однако доктор Валид не дал ему не то что закончить, но даже и начать толком.

— Если вы не будете следовать моим предписаниям, то, клянусь жизнью отца, я вас обоих отправлю на принудительный больничный, — сказал он. — Я ясно выразился?

Мы дружно кивнули.

Позже, когда мы потребовали от Молли положенных нам горячих напитков и сидели в кухне, ожидая их, Найтингейл поинтересовался моим мнением насчет того, действительно ли доктор Валид имеет право так распоряжаться нами.

— Думаю, да, — ответил я. — Во всех бумагах он значится как официальный консультант нашего отдела по вопросам медицины. Если бы у нас здесь были камеры и узникам вдруг потребовалась бы медицинская помощь, мы также обратились бы именно к нему. А кстати, нет ли у нас случайно камер?

— Теперь уже нет, — сказал Найтингейл. — После войны их все замуровали кирпичом.

— Так вот, — сказал я, — я за то, чтобы не заставлять его демонстрировать нам весь масштаб своих полномочий.

Молли почтительно протянула Найтингейлу кружку горячего шоколада.

— Спасибо, — кивнул он.

— А мне? — возмутился я.

Молли взяла со стула поводок Тоби и выразительно помахала им.

— Ну почему опять я?

— А мне нельзя, — сказал Найтингейл, — у меня постельный режим. Доктор прописал.

Я поглядел на Тоби — он припал к полу, еле видный за широкой юбкой Молли, и нерешительно тявкнул.

— Не подлизывайся, — строго сказал я.

Доктор Валид разрешил мне остаться в кабинете, когда уложил отца в тубу магнитно-резонансного томографа. Он сказал, это аппарат «3.0 Тесла», то есть очень неплохой, но для нужд такого госпиталя, как Университетский, лучше подошел бы более современный.

Внутри тубы есть микрофон, и пациент, если почувствует себя плохо, сразу же даст знать врачу. Папа, оказавшись внутри, принялся негромко напевать.

— Что это за звук? — спросил доктор Валид.

— Папа поет, — ответил я. — «Ain't Misbehavin'». Песня Луи Армстронга.

Доктор сел за панель управления, на вид достаточно мудреную, чтобы вывести с ее помощью спутник на околоземную орбиту или же сделать диджейскую версию какого-нибудь хита. Магнитный барабан томографа начал медленно вращаться с характерным стуком вроде того, который, если исходит из мотора автомобиля, заставляет немедленно свернуть к ближайшему автосервису. Но папу этот звук, похоже, ничуть не тревожил — он продолжал напевать себе под нос и даже слегка сменил ритм, чтобы подстроиться под стук магнитного барабана. Сканирование продолжалось довольно долго, и через некоторое время в динамике раздалось папино тихое похрапывание.

Доктор Валид обернулся ко мне, вопросительно подняв бровь.

— Человек, который способен уснуть, когда с ним по телефону говорит моя мама, — сказал я, — способен уснуть вообще в любой ситуации.

Закончив с папой, доктор Валид велел мне раздеться и самому лечь на стол томографа.

— Зачем? — не понял я.

— Возможно, Симона и из вас высасывала энергию, — сказал он.

— Но я же не играю джаз, — возразил я. — Я его даже не особенно люблю.

— Питер, у вас возникают ложные ассоциации. Вся эта связь с джазом может быть лишь побочным эффектом. Если ваша подруга в самом деле представитель неизвестного вида питающихся магией существ, то мы не можем пока определить, как именно она питается. Нужно больше данных, поэтому я и прошу вас лечь на этот стол. Пожалуйста, для блага науки, — сказал доктор.

Когда въезжаешь в тубу томографа, возникает своеобразное ощущение, что-то сродни клаустрофобии. Крутящиеся магниты поражают своими габаритами и создают магнитное поле, в шестьдесят раз превышающее земное. При этом на тебе одна только широкая больничная рубашка, и сквозняк от кондиционеров, задувая под нее, овевает твои причиндалы.

Хорошо хоть доктор Валид не заставил меня несколько часов ждать результатов обследования.

— Вот мозг вашего отца, — произнес он, указывая на изображение на мониторе. Я заметил посередине пару маленьких темно-серых пятнышек. — Это какие-то небольшие патологические изменения, возможно, вызванные гипермагической деградацией. А вот ваш мозг — не только не замутненный ни единой мыслью, но также и не имеющий каких-либо повреждений.

— Значит, мною она не питалась, — заключил я. — Но отчего же я тогда упал в обморок?

— Готов поспорить, что питалась, — покачал головой доктор. — Но началось это недавно и поэтому не успело вызвать повреждения мозга.

— Она делала это, когда мы занимались сексом, — сказал я. — И сама, можно сказать, в этом признавалась. А можно ли определить, что конкретно она поглощала?

— Повреждения, которые мы здесь видим, соответствуют симптомам начальной стадии гипермагической деградации.

— Значит, она вампир, — медленно проговорил я. — Джазовый вампир.

— Вполне возможно, что джаз для нее — просто приправа, — сказал доктор. — А поглощает она магию.

— Которая по сути своей… что?

— Как вы знаете, природа магии нам до сих пор не известна, — заявил доктор и отправил меня переодеваться.

— У меня нашли рак мозга? — спросил отец, когда мы одевались.

— Нет, доктор просто решил запечатлеть твою пустую голову и сохранить ее для будущих поколений, — ответил я.

— А тебе, как всегда, не повезло с девушкой, а? — не остался в долгу папаша.

Оказывается, это так странно — наблюдать своего пожилого родителя полуобнаженным. Взгляд поневоле притягивает его обвисшая морщинистая кожа с пигментными пятнами, и в голову приходит мысль о том, что настанет день, когда ты увидишь все то же самое, но уже в зеркале. В том случае, разумеется, если тебя еще в молодости не угораздит получить пулю или влюбиться в вампира.

— Помимо инцидента с мамой, как все прошло?

— О, совсем недурно, — сказал папа. — Можно было бы еще порепетировать, но ведь совершенству нет предела, сам знаешь.

Несмотря на то что Национальная медицинская служба все еще обеспечивала папу стерильными шприцами, он продолжал беречь давным-давно исколотые вены. Я было решил, что он теперь делает уколы в вены на ногах, но там тоже не было ни единого следа.

— Когда ты в последний раз кололся? — спросил я.

— Я временно завязал, — ответил отец.

— Давно?

— С лета. Я думал, мама тебе сказала.

— Она сказала только, что ты бросил курить.

— Не только, — многозначительно проговорил папа, застегнул темно-зеленую рубашку с пуговками на уголках воротника и потер руки классическим жестом старого кокни. — Соскочил и с того и с другого, добавил он. — Но, честно говоря, бросить наркотики было куда трудней, чем отказаться от курева.

Я предложил подбросить его до дома на такси, но он заявил, что не только превосходно себя чувствует, но и желает насладиться редкими моментами тишины и покоя, поэтому доберется своим ходом. Солнце уже клонилось к горизонту, и, посадив пану на автобус, я зашагал в сторону Рассел-сквер.

Вообще я успел уже привыкнуть, что особняк «Безумие» находится в полном моем распоряжении. Поэтому испытал легкий шок, войдя в атриум и увидев полдюжины парней, вольготно расположившихся в креслах. Одного из них — плотного, со сломанным носом — я узнал: это был Фрэнк Кэфри, наш партнер из пожарного подразделения и десантник в отставке. Поднявшись с кресла, он поприветствовал меня рукопожатием.

— Мои ребята, — сказал он, кивнув на остальных.

Я тоже молча кивнул им. Все шестеро, крепкие, коротко стриженные молодцы средних лет, одеты были в штатское. Но по их поведению было видно, что гораздо больше они привыкли носить форму. Они неспешно пили чай, который принесла Молли, однако под столиками и креслами там и тут лежали их прочные черные нейлоновые вещмешки. С прочными ремнями и петлями для ручной переноски — то есть отлично приспособленные для безопасной и относительно удобной транспортировки небольших, но тяжелых металлических предметов.

Я спросил Фрэнка, где Найтингейл.

— Беседует по телефону с комиссаром, — ответил тот. — А мы ждем приказа.

При слове «приказ» меня прошиб холодный пот. Вряд ли согласно этому приказу они должны будут предложить Симоне с сестрами присоединиться к чаепитию. Приложив максимум усилий, чтобы не выдать свой страх, я жизнерадостно помахал ребятам Фрэнка и вышел через заднюю дверь во двор, а потом на улицу через ворота у каретного сарая. Я рассчитал, что Найтингейл хватится меня не раньше чем через десять минут, а если я не стану брать машину, то и через двадцать. Он слишком хорошо меня знает и поэтому сразу поймет, что я собираюсь предпринять. И когда начнет действовать, будет, скорее всего, думать, что защищает меня от меня самого. По иронии судьбы я был убежден, что пытаюсь сделать то же самое с ним.

Итак, двадцать минут, чтобы обнаружить мое отсутствие, и десять минут на сборы и погрузку в микроавтобус без полицейской маркировки (десантники наверняка приехали именно на таком). Еще десять минут займет дорога до Бервик-стрит. Итого — максимум сорок минут.

Я выскочил на тротуар с воплем «Такси!», и как раз в этот момент из-за поворота вывернул черный кэб. Я энергично замахал рукой, но чертов ублюдок сделал вид, что не заметил меня, и на полной скорости просвистел мимо. Я выругался, однако номер машины запомнил, чтобы потом, если представится случай, осуществить маленькую, но весьма сладкую месть. К счастью, из-за угла тут же показался еще один кэб — он остановился около одной из гостиниц на Саутгемптон-роуд, и из него вышли несколько туристов. Я запрыгнул внутрь еще до того, как водитель успел понять, что у него проблемы с системой ночного видения. У него была короткая стрижка, обычная для человека, считающего ниже своего достоинства отращивать и зачесывать волосы, чтобы прикрыть лысую макушку. Чтобы он в полной мере ощутил свое счастье, я показал ему удостоверение.

— Довезешь до Бервик-стрит меньше чем за десять минут — и ни одного штрафа до конца года, — пообещал я ему.

— А у жены?

— Тоже, — кивнул я.

— Заметано, — сказал водитель и воочию продемонстрировал мне диаметр поворота лондонского кэба — совершил абсолютно запрещенный разворот через двойную сплошную и на огромной скорости понесся к Бедфорд-сквер.

Либо он был не в своем уме, либо его жена не просто так нуждалась в том, чтоб ее отмазали от штрафов, но, так или иначе, через пять минут мы были на месте. Я так его зауважал, что даже заплатил по счетчику.

На Бервик-стрит царил пятничный вечер, и в двери небольших секс-шопов на углу Питер-стрит то и дело заходили покупатели. Рынок уже закрылся, но пабы и музыкальные магазины еще работали. Узенький ручеек сотрудников прессы тянулся с работы к метро сквозь толпу гуляющих туристов. Оказавшись рядом с домом Симоны, я поднял голову — и точно, в окне верхнего этажа горел свет.

Мне совершенно не хотелось думать о том, что Симона и ее сестры могут просто погибнуть от рук Кэфри и его парней. Но я все же свято верю в то, что перед законом все равны. Это дело, сколь бы странным оно ни было, находилось в ведении полиции, и я, как принесший присягу констебль, готовился употребить все свои полномочия, чтобы пресечь нарушение общественного порядка.

Ну то есть Лесли, наверное, мыслила бы именно так — а мне, черт побери, было не до этого!

Я принялся набирать различные комбинации кодов, пока в динамике домофона не раздался чей-то голос.

— Любимая, это я. Пришел снять показания счетчика, — сказал я, и дверь открылась.

Сделав мысленную пометку сообщить номер дома в отдел профилактики преступлений Центрального Вест-Энда, а заодно сделать им строгое внушение, я двинулся вверх по лестнице.

Менее крутой она отнюдь не стала. Неудивительно, что общение с Симоной и ее сестрами лишало людей жизненной силы.

Я едва дошел до двери их квартиры и остановился перед ней, чтобы немного отдышаться. И тут кто-то схватил меня сзади за локти. Я почувствовал у горла нож.

— Это он! — прошипел женский голос. — Открывай!

Из-за разницы в росте ей пришлось подняться на цыпочки, чтобы достать до моей шеи ножом — старым кухонным, насколько я мог судить. Ей бы стоило приставить его к спине или к животу, это было бы гораздо убедительнее. Если бы пришлось действовать решительно, я ударил бы ее по руке и оттолкнул от себя. Тогда все зависело бы от быстроты ее реакции и силы желания покончить со мной.

Дверь открылась. На пороге стояла Симона.

— Здравствуй, Симона, — сказал я. — Есть разговор.

Девушка с ножом толкнула меня в спину, и я, осторожно перешагнув порог, оказался в комнате. Пегги тоже была там, бледная и напуганная. Как и в прошлый раз, в широких брюках из саржи и с короткими волосами, торчащими, словно иголки. Значит, нож у моего горла держала Шери. Симона закрыла за нами дверь.

— Заберите у него наручники, — сказала Шери.

Пегги ощупала меня в районе пояса.

— У него их нет, — объявила она.

— Почему ты не взял наручники? — спросила Симона. — Я сказала, что они у тебя будут.

— Я не собирался никого арестовывать, — пояснил я.

— Еще бы, ты собирался нас убить! — прошипела Шери.

— Один? Своими силами? — уточнил я.

Но в голове мелькнула мысль о Кэфри и его ребятах, устроивших чаепитие в «Безумии». Только теперь чаепитие, надо думать, уже закончилось, а ребята погрузились в микроавтобус — скорее всего, «Форд Транзит» без знаков отличия — и в последний раз проверяют исправность системы ночного видения и табельного оружия.

— Я не стану никого убивать.

— Врешь! — бросила Шери. — Он сказал, ты хочешь уничтожить нас!

— А может, стоит позволить им… — проговорила Пегги.

— Мы не сделали ничего плохого! — огрызнулась Шери, и ее нож — слава богу, тупой — случайно скользнул по моей шее.

— Сделали, — возразила Симона. По щекам у нее текли слезы. Поймав мой взгляд, она отвернулась.

— Кто сказал, что я хочу вас убить?

— Тот человек, — ответила Шери.

— Какой человек? Где вы встретились с ним, в пабе? — спросил я. — Можете вспомнить, как он выглядел?

Шери замялась, и тут я все понял.

— Не могу, — призналась она. — Да неважно, как он выглядел! Он сказал, ты работаешь на правительство, а правительство хочет только одного — ликвидировать тех, кто не похож на обычных людей.

Ну что я мог на это возразить? Я, собственно, затем и пришел, чтобы сообщить им примерно то же самое.

— Какого цвета у него глаза? — спросил я. — Он белый или цветной? Хоть что-то вы запомнили?

— Тебе какое дело? — рявкнула Шери.

— Почему вы не запомнили, как он выглядел?

— Не знаю, — сказала она, слегка опуская руку с ножом.

Я не стал ждать, пока она вспомнит, что я у нее как бы в заложниках. Схватив ее за запястье, я вывернул руку с ножом вверх и вбок. Правила обезвреживания человека с ножом гласят, что первым делом следует отвести нож от себя как можно дальше, а потом сделать так, чтобы преступнику стало больно его держать. У меня под пальцами что-то хрустнуло, Шери вскрикнула и выронила нож. Пегги попыталась меня ударить, я увернулся, и ее удар пришелся по лицу Шери.

— Прекратите! — завопила Симона.

Я толкнул Шери к сестрам. Она наткнулась на Пегги, и обе, зацепившись за край кровати, упали на пол.

— Успокойтесь, — сказал я, — я хочу помочь вам. Потому что знаю, что здесь, в Лондоне, есть один злодей, с которым вам совершенно не стоит встречаться.

— Еще бы тебе не знать, ты же на него работаешь! — фыркнула Пегги.

— Мы не виноваты, — сдавленно пролепетала Шери. Симона села рядом и обняла ее.

— Я понимаю, — проговорил я. — Я правда понимаю. Но что бы вы ни думали насчет моего шефа, вовсе не он — тот зловредный негодяй, которого вам следует опасаться. И кстати, почему вы, черт возьми, все еще здесь? Всем и каждому известно, где вы живете!

По моим расчетам, оставалось еще десять минут до того, как явятся Найтингейл с Кэфри и продемонстрируют боевую версию проникновения на труднодоступный объект, а затем и свой, авторский подход к операции «найти и уничтожить».

— Он правильно говорит, — согласилась Пегги. — Нам нельзя здесь оставаться.

— Куда же нам деваться? — спросила Шери.

— Давайте я отвезу вас в гостиницу, — предложил я, — и там мы вместе решим, что делать дальше.

Обращался я в основном к Симоне — та смотрела на меня с какой-то болезненной тоской.

— Симона, у нас нет времени.

Она кивнула.

— Думаю, нам стоит немедленно уйти и больше сюда не возвращаться.

— А как же мои вещи? — запричитала Шери.

— Не волнуйся, добудем тебе все новое, — сказала Пегги, взяла ее за руку и заставила встать.

— Пойду проверю, все ли тихо снаружи, — сказал я и, выйдя на лестничную площадку, нажал крошечную кнопку выключателя.

На потолке зажглась тусклая лампочка в сорок ватт.

С первого этажа донесся грохот — два совершенно отчетливых тяжелых удара, один в дверь снаружи, второй — распахнувшейся дверью по внутренней стене. Причем второй очень неслабый. Затем несколько секунд было тихо: ублюдка, который сунулся в подъезд первым, наверняка шарахнуло дверью так, что он отлетел обратно и шлепнулся на задницу.

Я понял, что опоздал. И не знал, кто там внизу — Найтингейл с Кэфри и его командой или группа вооруженных спецназовцев, посланная сюда сержантом Стефанопулос. В любом случае я должен был прояснить ситуацию до того, как они сюда поднимутся. И велел Симоне с сестрами оставаться в комнате.

— Полицейская операция! — прокричал я. — Нет ни оружия, ни заложников! Повторяю, ни оружия, ни заложников!

Потом умолк, прислушиваясь. И, как мне показалось, расслышал далеко внизу чье-то хихиканье, а потом низкий голос с присвистом произнес: «Превосходно». А затем — топот ног вверх по ступенькам. Я поднял руки на уровень груди, ладонями наружу, чтобы показать, что безоружен. Совсем нелегко было принять такое решение: одна из целей, которые преследует лондонская полиция, когда учит своих сотрудников разрешать конфликты словесно, — преодолеть обычное для нас, лондонцев, стремление к самообороне.

За спиной у меня внезапно сам собой щелкнул выключатель, и стало темно. Я поспешно нажал на него, ибо толпа людей с оружием может наломать дров и при свете, а в темноте наломает в два раза больше.

Шаги зазвучали на предпоследнем этаже. Из-за угла выскочил какой-то темный силуэт. И так же, скачками, этот кто-то начал подниматься по лестнице.

Вот тут способность мыслить здраво меня покинула. Что бы там ни говорили, далеко не всегда лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Мозг должен осмыслить и сопоставить уйму различных фактов — и только после этого он соблаговолит сообщить сознанию, что же, черт побери, происходит. Если перед тобой вдруг предстает нечто совершенно непривычное — например изуродованное человеческое лицо или машина, летящая по воздуху прямо на тебя, — в общем, что-то реальное, но не совсем, — понадобится некоторое время, возможно, даже несколько секунд, чтобы разум успел это воспринять. И эти секунды могут оказаться роковыми.

Например, в случае, если вверх по лестнице прямо на тебя мчится химера.

Это был самец — мускулистый, обнаженный по пояс, так что было видно короткий рыжий мех, покрывающий тело. Волосы у него были длинные, черные и взлохмаченные. Нос вообще не напоминал человеческий — он был черный и влажно блестел, как у здорового кота. Скачками поднимаясь по ступенькам, химера широко раскрыла пасть. Я увидел острые белые зубы и длинный розовый язык, высовывающийся между челюстями. Но полностью я это все осознал, только когда он кинулся на меня. И успел только резко отпрянуть и как следует его пнуть.

«Мартенсы», кожаные ботинки на толстой и тяжелой кислотоустойчивой подошве, абсолютно незаменимы в случаях, когда жизненно необходимо отвесить кому-нибудь пинка. Полиция и скинхеды рекомендуют.

Как я и предполагал, Тигра приземлился на лестничную площадку как кошка — изогнув спину и на все четыре лапы.

— Лезьте на крышу! — крикнул я через закрытую дверь.

Тигра помотал головой и широко раскрыл пасть в довольной кошачьей ухмылке. У него были очень красивые янтарные глаза, раскосые, как у кошки, и наверняка приспособленные для охоты в темноте.

Я услышал, как открылась дверь и Пегги с Симоной потащили все еще хнычущую Шери вон из комнаты и вверх по лестнице, на крышу. Отвести взгляд от Тигры я не решился: он только и ждал, чтобы я отвлекся.

— Кто это, черт возьми? — спросила Симона.

— Не важно, — ответил я.

Тигра зашипел. Дернул хвостом, и я невольно задумался, пришлось ли ему прорезать сзади в трусах дырку для хвоста.

— Ах ты мышонок, что же ты не подскакиваешь? — прошипел он. — Люблю, когда мышата подскакивают и мечутся, так смешнее!

Выключатель щелкнул снова. Свет погас, и Тигра бросился на меня.

Я швырнул ему в лицо световой шар.

Я много тренировался и теперь уже мог создать шар, по яркости явный фотовспышке. Зажмурившись изо всех сил, я все равно видел его, словно свет проникал сквозь веки. Поэтому сейчас он прежде всего должен был поразить замечательные, приспособленные к темноте глаза Тигры.

Тот взвыл. Я бросился к нему и теперь уже исхитрился задействовать для ударов оба своих тяжелых ботинка. Весил я, наверное, меньше своего противника, но на моей стороне был Исаак Ньютон со своим законом всемирного тяготения, а потому, когда мы вместе покатились по лестнице вниз, Тигра пересчитал ребрами все ступеньки, а я сидел на нем верхом. Вроде бы.

На лестничную клетку мы приземлились слишком быстро и слишком жестко. Где-то в районе моих ступней щелкнули зубы, левое колено пронзила острая боль. Я заорал, он зарычал от боли.

— Точно! — выдохнул я. — Смешнее, когда подскакиваешь!

Ни веревки, ни наручников у меня не было, поэтому я просто пополз обратно вверх по лестнице, стараясь не обращать внимания на дергающую боль в колене. Тигра жалобно подвывал, а главное, не пытался меня преследовать. Я выскочил на крышу, увернулся от неумелого удара Пегги и захлопнул за собой дверь.

— Извини, я думала, это он, — сказала Пегги.

Я глянул на сестер. Они обнимали друг друга, пытаясь поддержать. У всех был заторможенно-ошарашенный вид, какой бывает у свидетелей взрыва или серьезной автокатастрофы.

— Нам туда, — произнес я, указывая на север. — Лезьте через балюстраду и переходите на правую сторону крыши. Там пожарная лестница, она ведет на Дак-лейн.

Лестницу я заметил в ту ночь, когда мы с Симоной предавались здесь страсти, и еще подумал, что она может стать идеальной лазейкой для грабителей. Это лишний раз доказывает, что лондонский констебль всегда несет свою службу, даже когда на нем нет трусов.

Но сестры не последовали за мной. И вообще двигались как-то замедленно и вяло, словно были пьяны или чем-то одурманены.

— Пошли, — сказал я, — надо убираться отсюда.

— Помолчи, — отозвалась Пегги. — Не видишь, мы разговариваем.

Я обернулся и увидел позади себя черного мага.

Непринужденно опираясь спиной о балюстраду, он стоял на противоположной стороне сада, разбитого на крыше. На нем был дорогой, искусно сшитый темный костюм и светлый шелковый галстук. В руке он держал трость с навершием из перламутра. Все очевидцы говорили насчет его лица чистую правду. Я поймал себя на том, что неотрывно смотрю на его блестящие золотые запонки и ярко-красный треугольник платка в нагрудном кармане. И только на лице его никак не могу сконцентрироваться. Это был он — Безликий.

— Эй, вы! Что вы здесь делаете? — крикнул я.

— А вы не видите? — откликнулся Безликий. — Хочу побеседовать с дамами.

У него был классический выговор представителя высшего класса — такой приобретается в частной школе и шлифуется позднее в Оксфорде. Это полностью соответствовало его досье и отнюдь не располагало к нему мою пролетарскую натуру.

— Что ж, можете сперва побеседовать со мной или сразу поехать в больницу, — предложил я.

— В свою очередь вы, — парировал Безликий, — могли бы забраться на балюстраду и спрыгнуть с нее вниз.

Его тон был настолько убедителен, что я успел сделать целых три шага по направлению к балюстраде, прежде чем осознал, что делаю, и остановился. Конечно же, это было «Седусере», чары соблазна, и оно бы непременно подействовало, если бы я в течение года не защищал свой мозг от посягательства всевозможных полубогов и прочих духов природы, пытавшихся его вынести. Ничто так не укрепляет разум, как сопротивление попыткам леди Тайберн сделать из тебя мальчика на побегушках. Но я продолжал двигаться к балюстраде: если у тебя есть преимущество, вовсе не обязательно его демонстрировать. И потом, я хотел знать, что ему нужно от Симоны и ее сестер.

— Милые дамы, — начал он, — я понимаю: осознание вашей истинной сущности могло вызвать шок. И сейчас вы, естественно, в легком замешательстве.

Его голос звучал очень мягко, и все же слова раздавались у меня в ушах с неестественной четкостью. Тоже «Седусере»? Я не знал. Но не сомневался, что в самое ближайшее время мне предстоит детально обсудить это с Найтингейлом.

Тем временем я уже подошел к краю крыши, развернулся боком и задрал ногу, делая вид, что собираюсь влезть на балюстраду и спрыгнуть оттуда навстречу лютой смерти. Такое положение дало мне возможность увидеть, что делает Безликий.

А он продолжал, по-прежнему обращаясь к девушкам:

— Я знаю: вы думаете, что прокляты. И вынуждены удовлетворять свои неестественные потребности путем высасывания жизненной силы из других людей. Но я бы хотел, чтобы вы взглянули на это с нетривиальной точки зрения.

Я все еще не мог уловить черты его лица. Но с тех пор, как Александер Смит дал нам (или, вернее, не дал) показания насчет его внешности, я успел полистать кое-какую литературу. Виктор Бартоломью, наверное, самый занудный из когда-либо живших магов, назвал это явление vultus occulto — даже я знал, что это ломаная латынь, — и посвятил целую главу своей книги способам борьбы с ним. Смысловое содержание этой главы (как и многих других текстов авторства Бартоломью) можно было ужать в одно-единственное предложение: вглядись как следует, и все увидишь.

Именно так я и поступил.

— Но что, если, — заметьте, я лишь предлагаю вам задуматься об этом гипотетически — что, если питаться энергией других людей вполне естественно? И нам весьма нравится использовать людей, не так ли?

Я перевел взгляд на Симону. Они с сестрами перестали держаться друг за друга и теперь смотрели на Безликого с тем вежливым вниманием, какое люди обычно выказывают важному визитеру в надежде, что он поскорее выложит все, что хотел, и наконец заткнется.

«Ха, — подумал я, — перед Тайберн вы бы уже на коленках ползали».

— Утверждение, что все люди равны, совершенно несостоятельно как идея, — вещал Безликий.

Я продолжал смотреть на него. Моргнул раз, другой и вдруг увидел его лицо. Точнее, не увидел, поскольку его скрывала обычная маска бежевого цвета, натянутая сверху на голову. Это делало его похожим на необычайно элегантного мексиканского борца-лучадора.[62]

Должно быть, он почувствовал, что я вижу сквозь его маскировку, потому что резко повернулся ко мне и вопросил:

— Вы еще здесь?

— Да вот думаю, как лучше спрыгнуть — солдатиком или вниз головой.

— По-вашему, есть какая-то разница?

— По статистике, если прыгать солдатиком, больше шансов остаться в живых.

— Так прыгайте. Как раз и проверим.

Теперь я четко ощутил «Седусере» — на этот раз оно оказалось мощнее и несло с собой запахи жареной свинины, свежескошенной травы, вонь немытых тел и резкий металлический привкус во рту. Я развернулся лицом к балюстраде, немного помедлил и повернулся обратно.

— Как, вы сказали, вас зовут?

— Прыгай! — рявкнул Безликий.

Он наконец полностью сконцентрировался на мне. Но «Седусере» можно направить только в одну сторону, и если теперь оно воздействовало на меня, то на Симону с сестрами — уже нет.

— Бегите! — завопил я.

Симона первой пришла в себя и потянула за руку Пегги. Испуганно оглянувшись на меня, они, слава богу, ухватили Шери под локти и потащили к парапету, отделявшему сад от соседней крыши. Я перевел взгляд на Безликого как раз вовремя, чтобы увидеть, как он, замахнувшись всем корпусом, энергично выбросил правую руку в моем направлении. Жест этот я сам отрабатывал в течение последних шести месяцев, поэтому тут же его узнал. Это и спасло мне жизнь: я как раз успел метнуться влево, как вдруг что-то яркое и горячее просвистело мимо моего правого плеча и прожгло в балюстраде дыру диаметром фута в два, не меньше. А если бы не успел, эта дыра зияла бы у меня в животе.

Я швырнул в него пару скинни-гранат прямо в полете. Это, несомненно, произвело бы впечатление, если бы не одно «но»: планировал-то я бросить огненный шар, а вовсе не гранаты. Я упал и растянулся на полу. Позади меня в балюстраде образовалась новая дыра. Одна из гранат лопнула в воздухе, как мыльный пузырь, не причинив Безликому никакого вреда. Вторая упала на пол и, крутясь, подкатилась к самым ногам мага. Он глянул вниз, и маленький снаряд по чистой случайности выбрал именно это мгновение, чтобы взорваться. Взрывная волна шатнула Безликого назад и крутанула на месте. Я использовал эти несколько секунд, чтобы подняться на ноги и встать с ним лицом к лицу.

— Вооруженная полиция! — крикнул я. — Ни с места, руки за голову.

Теперь я был уверен, что выбрал нужное заклинание и тщательно выстроил его в голове.

Он пристально уставился на меня. Даже под маской было видно, какой скептицизм написан у него на лице.

— Так вы из полиции? — переспросил он.

— Да, и я вооружен. Встаньте лицом к стене, руки за голову!

Я рискнул и оглянулся, чтобы удостовериться, что Симона с сестрами успели покинуть крышу.

— О, насчет них не волнуйтесь, — проговорил маг. — Я обнаружил кое-что куда интереснее. И потом, я в любой момент могу создать еще таких же, как они.

— Вооруженная полиция! — снова рявкнул я. — Лицом к стене, руки за голову!

В Хендоне нам раз и навсегда внушили: если собираешься атаковать преступника, необходимо сначала представиться, предупредить о своих намерениях — и удостовериться, что преступник тебя услышал.

— Хотите открыть огонь? — проговорил он. — Так давайте!

И я открыл огонь. Дело того стоило — хотя бы ради неподдельной ярости, блеснувшей в глазах черного мага. Я наслаждался этим зрелищем ровно до того момента, как он поймал мой жалкий огненный шар рукой, положил на ладонь, поднял на уровень своих глаз и уставился на него, словно Гамлет на череп бедного Йорика.

Я «отпустил» шар, как только он долетел до цели, но он почему-то не взорвался. Маг вертел его так и эдак, рассматривая с видом знатока — которым, судя по всему, и был. Думаю, он ждал, чтобы я кинул еще один, — чтобы тоже поймать, или изменить траекторию полета, или сделать еще что-нибудь в том же духе и с той же ужасающей легкостью. Когда я это понял, то не стал ничем в него кидать. Кроме того, решил, что чем дольше он будет надо мной глумиться, тем дальше успеют убежать Симона и ее сестры.

— А знаете, — проговорил он, — когда я вас впервые увидел, то решил, что вы такой же, как дочки Темзы. Или какой-то новый дух, или нечто совсем из ряда вон выходящее — ведун, знахарь или вообще американец.

С этими словами маг слегка сжал мой огненный шар, и тот лопнул, словно мыльный пузырь. Маг потер большой палец об указательный. Понюхал.

— Кто наставлял вас в магии? — спросил он. — Не Джефферс, это точно. Не то чтобы у него не хватило бы мастерства, но у вас другая натура. Кто же тогда? Цепляла? Он из тех, кому нравится постоянно болтать о своих делах. Это вообще характерно для журналистов, согласны? Собственные дела — единственная тема, на которую они действительно любят поговорить.

Цепляла — это, конечно, Джейсон Данлоп. Шины «Данлоп», сцепление с дорогой — отсюда и Цепляла. Этот пример позволяет оценить живость ума, который прививают правящим классам в университетах. И Цепляла был отнюдь не единственным, кто любит поговорить. Нет никакого удовольствия смотреть на окружающих свысока, если не можешь дать им понять, что ты выше. Ну давай, ублюдок, подумал я, назови еще пару имен.

— Вы слишком мало говорите, — заметил он. — И не внушаете мне доверия.

Внезапно все вокруг залил яркий свет, и мощный поток воздуха от вертолетных лопастей взметнул вокруг нас мусор и пыль. Маг швырнул в меня огненный шар. А я в него — дымовую трубу. По-нашему, по-лондонски!

Пока Безликий разглагольствовал, я расшатывал эту трубу с помощью заклинания, которое я называю «Импелло вибрато», а Найтингейл — «Не-отвлекайтесь-на-ерунду». Когда в лицо магу с полицейского вертолета ударил луч прожектора, я мысленно слепил настолько идеальное «Импелло», что даже мой строгий наставник остался бы доволен. И запустил им прямо в проклятого выродка. Я понимал, что он тоже попытается меня сокрушить, поэтому уклонился вправо, и его огненный шар пронесся мимо моего плеча. Я рассчитывал, что он автоматически скользнет взглядом следом за мной и поэтому не заметит четверть тонны кирпича и бетона, летящие в него с другой стороны. Но он, похоже, успел краем глаза увидеть подлетающую трубу, потому что резко выбросил вперед правую руку, и труба рассыпалась в футе от его ладони.

Я едва успел окинуть беглым взглядом обломки кирпича, в облаке песка и бетонной пыли кружащие вокруг мага, словно по орбите вокруг невидимой сферы. Внимательнее приглядываться было некогда — я торопился сократить расстояние между нами. Уж если у нас начался магический поединок, то Безликий, несомненно, готовился расколошматить меня о соседние крыши. И я бросился к нему, чтобы помешать это сделать посредством меткого удара в лицо.

Я был уже близко, меньше чем в ярде, как вдруг этот гад развернулся и выставил передо мной ладонь. Я врезался в точно такую же штуку, о какую разбился кусок трубы. Это вовсе не походило на прозрачное пуленепробиваемое стекло. Напротив, я ощутил странное дрожащее скольжение, которое возникает, например, если поднести друг к другу два магнита. Крутанувшись волчком, я упал на спину, а маг шагнул ко мне. Я не стал ждать, что он сделает: посмеется надо мной или просто прикончит. Нет, я с помощью «Импелло» поднял пластмассовый садовый столик, стоявший позади Безликого, и шарахнул этим столиком ему под коленки. Он качнулся вперед, и я в этот момент ударил его обеими ногами.

— Черт! — взвыл он. Так громко, что его, наверное, услышали с вертолета.

Я поднялся на ноги и успел-таки разок вмазать ему как следует по морде, прежде чем нечто мохнатое и рычащее прыгнуло на меня справа. Это был Тигра, который, очевидно, выломал дверь, ведущую на крышу, чтобы добраться до нас. Мы врезались в решетку балюстрады, и я не свалился вниз и не разбился насмерть только потому, что успел крепко ухватиться правой рукой за прут. Быстро подтянувшись и забравшись обратно на крышу, я поднял взгляд как раз в тот момент, когда Тигра заносил мускулистую руку для удара. На кончиках его пальцев вместо ногтей блестели когти. Ну и как прикажете драться с противником, у которого когти?

Выстрела я не услышал — то ли из-за шума вертолетного винта, то ли из-за собственного страха. Увидел только, как голова Тигры дернулась назад и позади него в луче прожектора мелькнула красная струйка.

Это наконец прибыло подкрепление. Я только не знал, кто именно: Кэфри со своими десантниками или же снайперы из Специального отдела быстрого реагирования главного управления лондонской полиции. Я махнул рукой в сторону Безликого, изобразив ладонью пистолетик. И надеялся, что стрелявший принадлежит к команде Кэфри, потому что офицер отдела быстрого реагирования вряд ли станет стрелять в предположительно безоружного человека по моей безмолвной просьбе без соответствующего приказа. Девять из десяти, что не станет.

Безликий был далеко не дурак. Он сразу смекнул, что расклад поменялся, и запустил еще один огненный шар. Я пригнулся, но целил он не в меня: шар взмыл вверх, и через миг прожектор вертолета погас. Я метнулся туда, где маг стоял, пока было светло, но его там уже не оказалось. Когда мои глаза немного привыкли к густым сумеркам, я огляделся и понял, что его вообще нет на крыше. В небе надо мной завис вертолет, его мотор работал прерывисто, с тревожным стуком и дребезжанием. Когда такой звук исходит от вертолета, это совсем не радует — особенно если вертолет при этом висит прямо у тебя над головой.

Я смотрел, как он постепенно заваливается вбок над домами, как его мотает из стороны в сторону. Очевидно, пилот лихорадочно пытался справиться с управлением. Пора было убираться с крыши, но меня словно загипнотизировало это зрелище. Сохо застроен плотнее некуда. Если вертолет сейчас рухнет, жертвы будут исчисляться сотнями. Я услышал, как винт замедлил вращение, и пилот, очевидно, изо всех сил нажал на рычаг управления, стремясь сохранить высоту. Снизу доносились разноголосые вопли — люди на улице, похоже, заметили, что происходит. Вечером в новостях появится множество видео, записанных на камеры мобильных телефонов теми, у кого стремление к славе перевешивает здравый смысл.

Я понял, что тоже не блещу здравомыслием, когда вертолет сильно качнуло в мою сторону и его шасси оказалось на уровне моих глаз. Я бросился на пол, и вертолет пронесся надо мной, обдав потоком воздуха с запахом перегоревшего машинного масла. Я увидел вмятины от отлетевших кусков трубы на нижней части корпуса, увидел в носу дыру размером с кулак, которую прожег своим огненным шаром дядька в маске. Потом вертолет с ревом и скрежетом кое-как набрал высоту, и пилот принялся осматривать окрестные крыши в поисках более-менее просторной, на которую можно относительно безопасно приземлиться.

Внезапно стало тихо — только полицейские сирены завывали вдалеке, постепенно приближаясь. Я уселся на матрас, который до сих пор мысленно называл «нашим с Симоной». И стал ждать развития негативных событий.

Первым на крышу вышел Томас Найтингейл, Гроза Немецких Танков. Увидев меня, он показал взглядом на лестничный колодец. Я помотал головой, показал на тело Тигры и изобразил пальцами шаги. Найтингейла это озадачило.

— Он сбежал! — крикнул я.

Выйдя на открытое место, мой шеф первым делом огляделся вокруг. Следом за ним на крышу вышли Фрэнк Кэфри и пара его десантников.

Я ожидал, что на этих ребятах будет полное обмундирование, однако все они были в штатском. Если бы не боевые винтовки, на улице я бы на них и внимания не обратил.

Отделившись от группы, двое десантников двинулись к Тигре. Тот упрямо оставался мертвым, даже когда один из ребят пнул его под ребра.

Убедившись, что на крыше безопасно, Найтингейл подошел ко мне. Я поднялся на ноги: вдвойне неприятно, когда тебе устраивают разнос, глядя сверху вниз.

— Это был он? — спросил Найтингейл.

— Да, Безликий, — кивнул я. — Но я обратил внимание, что он в маске.

— Это часть заклятья, — сказал наставник. — Вы не ранены?

Я оглядел себя.

— Нет, только подвернул ногу и заработал несколько синяков.

— Ваша работа? — спросил Найтингейл, указывая на обломки трубы.

— Моя. Но мне это мало помогло. Он поставил какой-то заслон, что-то вроде силового поля.

Полицейские сирены завыли на самой улице, и вскоре внизу захлопали дверцы служебных автомобилей.

— Фрэнк, вам с ребятами лучше вернуться в машину, — сказал мой шеф. — Мы присоединимся к вам, как только уладим все с местными представителями власти.

Десантники гурьбой побежали к пожарной лестнице на другой стороне крыши, чтобы спуститься на Дак-лейн. А я в очередной раз понадеялся, что у Симоны с сестрами хватило ума убраться подальше.

— Значит, замкнутый защитный контур, — вернулся к предыдущей теме мой наставник.

— И еще он поймал мой огненный шар, — добавил я. — Я еще не говорил? Просто взял и ухватил его голой рукой.

— Да, этого человека явно обучал профессионал, — нахмурился Найтингейл. — Вы себе представляете, сколько лет нужно тренироваться, чтобы достичь такого уровня? Какая нужна целеустремленность, какая требовательность к себе? Вы только что столкнулись с одним из самых опасных людей в мире. — Внезапно похлопав меня по плечу, он добавил: — И остались живы. Нет, это просто поразительно.

На миг я испугался, что он собирается на радостях заключить меня в объятья, но, к счастью, мы оба вовремя вспомнили, что мы англичане. И все же момент был опасный.

Внизу, на первых этажах, раздался отчетливый топот ног — полицейские поднимались по лестнице.

— Что говорить, когда меня спросят о нем? — спросил я, кивнув на покойного Тигру.

— Вы не знаете, кто его застрелил, — проговорил Найтингейл. — И считаете, что это один из полицейских снайперов. Что соответствует действительности, верно?

Я кивнул. Всегда лучше сказать полуправду, чем наполовину солгать. Мы же в Лондоне, босс, откуда здесь военизированные «эскадроны смерти»?

— Надо это обсудить, — заметил я, — прежде чем действовать дальше.

— Надо, — кивнул Найтингейл, — непременно надо.

С этими словами он шагнул назад и, открыв дверь, крикнул вниз, что он старший следователь, а крыша — место преступления, и если никто из коллег не представляет отдел расследования убийств, то им во избежание дальнейших неприятностей лучше оставаться на лестнице.

— Да вашу мать, я представляю отдел убийств! — донесся ответный рык сержанта Стефанопулос.

Четыре пары лестничных пролетов отнюдь не улучшили ее настроение, и она свалилась на нашу голову, словно уведомление о задолженности по налогам. Несколько секунд буравила взглядом Найтингейла, затем осторожно, чтобы не испортить криминалистам улики, прошла туда, где на плиточном полу распростерлось тело Тигры. Из раны на голове натекла лужа крови, теперь она почернела и лаково блестела в свете уличных фонарей.

Оглядев тело, Стефанопулос повернулась ко мне.

— Неужели еще один? — устало проговорила она. — Вы бы поосторожнее, вот что я вам скажу. Такими темпами отдел профессиональных стандартов скоро внесет ваш телефон в список быстрого доступа. — И, сощурившись на Найтингейла, спросила: — А каково ваше мнение, сэр?

— Совершенно очевидно, сержант, что он убит неизвестным лицом или несколькими лицами, — сказал Найтингейл, указывая тростью на тело. — Я бы сказал, выстрелы произвели с крыши или с верхнего этажа вон того здания.

Стефанопулос даже не глянула на раны.

— Кто он? Есть какие-нибудь догадки на этот счет?

— К сожалению, никаких, — пожал плечами Найтингейл. — И сомневаюсь, что у него остались друзья или родственники.

Это означало, что никто не будет поднимать шум, не станет добиваться расследования и не потребует выдачи тела. Которое, соответственно, большей частью окончит свой земной путь в лаборатории доктора Валида.

С крыши я спускался примерно час, после чего привычно сдал свою одежду криминалистам. По моим прикидкам, моей обуви у них теперь было больше, нежели у меня самого. Наши с Найтингейлом руки исследовали на предмет остатков пороха от стреляных патронов. Потом мы вышли на улицу, и нас развели по разным автомобилям для дачи предварительных показаний. Когда сержант Стефанопулос наконец отпустила нас с миром, было три часа ночи, и даже на Сохо опустилась усталость.

Кэфри и его десантники прятались в переулке, выходящем на Бродуик-стрит. Я оказался прав насчет микроавтобуса — это был белый «Форд Транзит» с заведомо фальшивыми номерами.

— Нам лень платить за въезд в центр, — пояснил Фрэнк, когда я спросил его об этом. — Но с этим автобусом все абсолютно законно, он принадлежит брату моей жены.

Его ребята тем временем где-то добыли мне черные джинсы, темно-серую толстовку с капюшоном и надписью «АГРО» поперек груди и пару простецких кроссовок. Теперь я хотя бы мог избавиться от выданного криминалистами защитного костюма. От джинсов исходил едва уловимый запах машинного масла, и я заподозрил, что именно они вместе с толстовкой находились в вещмешках и служили прослойкой для гранат, чтобы те не стукались боками.

Найтингейл терпеливо ждал под промозглой моросью, пока я переоденусь. Я уже собирался выходить, но Фрэнк Кэфри остановил меня, положив руку на плечо.

— Мы должны убраться отсюда до рассвета, — сказал он.

— Не беспокойтесь, — ответил я, — мы скоро закончим.

В свете уличных фонарей Найтингейл выглядел совсем изможденным, мертвенно бледным. Под глазами темнели круги, но он старался скрыть усталость. Однако я ее заметил, как и то, что он время от времени ежится. Лицо его тем не менее оставалось бесстрастным.

— Пойдете первым, сэр?

Он молча кивнул и смерил меня долгим холодным взглядом. Потом проговорил:

— Когда я брал вас в ученики, то думал, что сумею защитить от необходимости принимать определенные… решения. Теперь я вижу, что был неправ, — и прошу меня простить. И в связи с этим хочу знать — чего, черт побери, вы добивались?

— Я пытался выполнить свой долг констебля в соответствии с присягой и законом о правах человека, — ответил я. — А точнее, со статьей номер два, которая касается права на жизнь и гласит, что если уж мы убиваем какого-нибудь несчастного ублюдка, то он имеет право по крайней мере на быструю и безболезненную смерть.

— Это исходя из того, что под определение человека у вас подпадают и вампиры с химерами?

— Тогда, сэр, давайте передадим это дело в суд, а еще лучше — попросим парламент внести поправки в сам закон, — сказал я. — А решения принимать — это же совсем не наше дело, верно? Мы ведь просто копы.

— Питер, а будь они безобразными, вы бы так же пеклись о них? — с горечью спросил Найтингейл. — В мире есть много самых отвратительных существ, имеющих разум и речевой аппарат, — интересно, встали бы вы на их защиту столь же решительно?

— Возможно, и не встал бы, — ответил я. — Это бы доказало мое малодушие, но не неправоту.

— Я полагаю, что конкретно Симона и ее сестры в период с 1941 года по настоящее время убили или искалечили в общей сложности примерно двести двадцать человек. А ведь у них у всех тоже были права.

— Я хочу сказать, что нельзя же просто закрыть глаза на этот закон.

— Очень хорошо, — кивнул шеф, — предположим, нам удалось их арестовать и один бог знает каким образом предъявить обвинение в…

— В причинении смерти по вопиющей неосторожности, сэр, — закончил я. — По-моему, было бы вполне логично, если бы они по прошествии нескольких лет — скажем, двадцати — обратили внимание, что ничуть не старятся, а их ухажеры периодически отбрасывают коньки.

— Они скажут, что ничего такого не помнят, — возразил Найтингейл.

— И я поверю им, сэр, — сказал я. — Это будет означать, что они страдают расстройством психики, согласно определению закона о психическом здоровье, и поскольку представляют очевидную угрозу для общества, мы в соответствии со статьей один пункт тридцать пять этого закона можем изолировать их и поместить в безопасное место для ухода и лечения.

— А что будет, когда они проголодаются? — спросил шеф. — Или вы полагаете, будет гуманнее заставить их умирать от голода?

— Может, они и не умрут, мы же не знаем, — напомнил я. — Возможно, у них просто нормализуется обмен веществ. А если не получится, придется их накормить. Много им не надо, больше одной жертвы в год никогда не бывало.

— И вы готовы этим заниматься всю оставшуюся жизнь?!

— Нельзя же убивать кого-то только потому, что так удобнее! — воскликнул я. — Все ваши друзья, чьи имена выбиты на стене, — ради чего все они погибли, если не ради этого?

Найтингейл отшатнулся, словно его ударили.

— Я не знаю, ради чего они погибли, — проговорил он. — Тогда не знал, не знаю и теперь.

— Зато я знаю, даже если вы успели это забыть! — сказал я. — Они погибли потому, что верили: есть другой выход, пусть даже и не пришли к согласию насчет того, какой именно.

По взгляду Найтингейла было видно — он отчаянно хочет поверить в то, что я говорю.

— На свете нет ничего такого, с чем мы не могли бы справиться. Ну неужели вы правда думаете, что мы с вами и доктором Валидом не найдем какой-нибудь выход? Я мог бы попробовать скормить им пару калькуляторов или мобильников. И если нам удастся излечить их от этого — значит, и с другими существами сможем проделать то же самое. Так ведь гораздо лучше, чем просто бросаться в них фосфорными гранатами, верно? И потом, думаю, Молли будет рада, если они составят ей компанию.

— Вы что, хотите содержать их в «Безумии»?

— Первое время, пока не выясним, насколько надежно вылечен их вампиризм, — сказал я. — Потом, возможно, найдем какое-нибудь жилье на период реабилитации. Желательно подальше от клубов, где играют джаз.

— Абсолютно бредовая идея.

— И потом, будет кому выгуливать Тоби, — добавил я.

— Боже мой, почему бы нам в таком случае не открыть двери «Безумия» для всех и каждого? — вздохнул он, и я понял, что моя взяла.

— Не знаю, сэр, — опустил я глаза. — Может быть, как раз для первого опыта их будет достаточно?

— Однако мы по-прежнему не знаем, где они теперь, — напомнил Найтингейл.

— Я знаю где.

Мы перепарковали «Форд Транзит» на Грейт-Уиндмилл-стрит, рядом с «Макдональдсом», и, оставив нашу опергруппу в машине, пошли осматривать служебный вход в «Парижское кафе».

— Почему мы не отпустили Фрэнка? — спросил я.

— Он может понадобиться, если этот проклятый черный маг вернется, — ответил Найтингейл.

— Хотите сказать, у вас не хватит сил справиться с ним?

— Береженого бог бережет.

Входная дверь была приоткрыта, и это означало не только что Симона с сестрами, возможно, находятся внутри, но и то, что у нас есть прекрасная возможность проникнуть в здание без ордера на обыск, обычно необходимого согласно статье 17 закона о полиции и доказательствах по уголовным делам от 1984 года. В кухне на полу валялось битое стекло. Очевидно, девушки решили побаловать себя поздним перекусом. Дверца холодильника была открыта, и его гудение слышалось, даже когда мы вышли в коридор.

— Они, скорее всего, в зале перед сценой, — сказал я. Найтингейл кивнул. — Дайте мне пять минут, чтобы объяснить им все, и заходите.

Он снова кивнул.

— Будьте осторожны, Питер.

Коридор круто завернул в сторону. В конце была дверь. Войдя в нее, я оказался на лестничной площадке, с которой просматривался весь зал. В отличие от прошлого раза, теперь по всему танцполу были расставлены столики, накрытые крахмальными белыми скатертями.

Я понял сразу. Как только увидел их — сидящих за тем самым столиком, совсем маленьким, далеко от сцены. На столике стояло три бутылки — по одной на каждую. В груди у меня захолонуло, а в ушах зазвенело, но я все равно заставил себя спуститься по лестнице.

Они были в той же одежде, в которой убегали, однако постарались придать себе максимально презентабельный вид при помощи туши и помады. Как позже показали анализы доктора Валида, они сделали свое дело при помощи алкоголя и снотворного. Состав последнего соответствовал описанию на пустых блистерах, аккуратная пачка которых была обнаружена в сумочке Пегги.

Жертвы суицида редко выглядят эстетично. Но сестрам удалось избежать нелепых поз, высунутых распухших языков и луж рвоты на полу. Думаю, им самим понравилась бы получившаяся композиция: три прелестных юных создания, застывших в самом расцвете своей красоты. Я пришел в такую ярость, что вынужден был заставить себя сделать несколько глубоких вздохов, прежде чем действовать дальше.

Глаза Симоны были открыты. Волосы свободно рассыпались по плечам, и я отвел их в сторону, чтобы прощупать пульс на шее. Кожа еще даже не полностью остыла — впоследствии выяснилось, что смерть наступила за двадцать минут до моего прихода. То есть в тот момент, когда мы с Найтингейлом обсуждали вопросы сравнительной этики. На таком близком расстоянии я ощущал исходящие от Симоны запахи цветущей жимолости и кирпичной пыли. А вот музыка, которая (я понял это только теперь), все время сопутствовала им, смолкла.

Я не стал ни целовать ее, ни гладить по щеке.

Нельзя было портить улики.

А подниматься на следующее утро надо вот как: откидываешь одеяло, переворачиваешься, спускаешь ноги на пол и встаешь. Идешь в туалет, потом в душ, одеваешься и спускаешься в столовую завтракать. Потом общаешься с начальником, отрабатываешь формы, ешь, затем идешь в спортзал и вышибаешь там дух из боксерской груши. После этого принимаешь душ, одеваешься, садишься в «Форд Асбо» и едешь в центр, чтобы тебя увидело как можно больше людей. Все это ты будешь делать, потому что это твоя работа, потому что иначе нельзя и еще потому что, сказать по чести, тебе самому это нравится. Повторяй до тех пор, пока тебе не перестанут сниться кошмары — или пока ты к ним просто не привыкнешь, годится и то и другое.

Заключение коронера гласило, что сестры совершили самоубийство. Таким образом, им удалось снискать минуту славы в прессе как устроившим групповой акт суицида. Но никто из журналистов не пытался искать какую-либо подоплеку этого происшествия. Второй этап расследования взял на себя Найтингейл, а Вестминстерский отдел по расследованию уголовных преступлений выделил ему в помощь двух констеблей, одним из которых оказалась моя старая знакомая, сомалийская террористка. Им никак нельзя было сообщать, что погибшие были бессмертными вампиршами и питались джазом. Поэтому докопаться до самого начала этой истории, то есть до событий времен войны, было моей задачей.

В 1941 году родители Симоны Фитцуильям, Шери Мансье и Маргарет Браун, она же Пегги, заявили в полицию о пропаже дочерей. Полиция, конечно, провела расследование, но в лучшем случае поверхностное. И неудивительно — город тогда был охвачен огнем. Я подумал, не отыскать ли ближайших родственников. Но что я им скажу? Что какая-то двоюродная бабушка, о которой все давно позабыли, погибла в «Парижском кафе» во время печально известной бомбардировки, но умудрилась обрести вполне себе приятное посмертное существование? И наслаждалась им, пока не появился я и не стал виновником ее смерти, теперь уже окончательной?

Однако мне удалось найти информацию о мисс Пэттернест, их учительнице музыки. После войны она пересекла Атлантику и поселилась вместе с некоей Сэди Вайнтрауб, техническим секретарем компании «Уорнер Бразерс», в ее миленьком коттедже в Глендейле.

Я также нашел людей, которые выросли в Сохо в послевоенные годы. Они помнили трех девушек, живших на Бервик-стрит. Кто-то считал их распутницами, кто-то — лесбиянками, но большинство просто не обращало внимания. В те времена для Сохо это было в порядке вещей.

Я обнаружил достаточно доказательств того, что сестры имели отношение еще как минимум к пятнадцати смертям джазовых музыкантов, а также данные о шестидесяти случаях, в которых они, возможно, повлияли на возникновение у людей хронических заболеваний и стали причиной краха их карьеры. Под последнюю категорию подпадал и мой папа. Но ни один из обнаруженных мной фактов не убедил меня, что Симона и ее сестры имели хоть малейшее подозрение о страданиях и смерти, которые они сеяли. Доктор Валид предпринял слабую попытку внушить мне, что Симона, возможно, полностью сознавала, к чему ведут ее действия, а я поддался на не очень-то, в общем, тонкую уловку монстра-социопата. Но я понимал, что доктор просто хочет меня поддержать.

Составив общее описание данного случая с примечаниями, я распечатал его и вместе со всеми сопутствующими документами сложил в папку-регистратор и отнес в секцию защищенного доступа общей библиотеки. Потом стер все данные из своего компьютера и изменил кодовый номер дела в базах данных «ХОЛМС» и Государственной компьютерной системы полиции. Возможно, какой-нибудь особо любопытный журналист, специализирующийся на независимых расследованиях, обратит внимание на то, что множество самых разных коронерских заключений о смерти объединяет одна и та же ссылочная метка лондонской полиции. Но, поскольку ни один из фигурантов этих заключений не был футболистом, поп-звездой или членом королевской семьи, то и беспокоиться на этот счет, я полагаю, не стоит.

А вот кто действительно беспокоит меня, так это Безликий. Человек в маске, способный голой рукой поймать огненный шар и попросту отмахнуться от летящей в него дымовой трубы. Сильнее, чем мысль о маге-профессионале с нездоровой тягой к проведению опытов на живых людях, меня тревожит, пожалуй, только одно подозрение: что Джеффри Уиткрофт в своем закрытом магическом клубе воспитал, возможно, не одного ученика. Сколько всего их было, Крокодильчиков? И сколько из них стали мерзавцами, подобно Безликому практикующими черную магию? Я знаю, Найтингейл тоже все время думает об этом, потому что мы теперь проводим на подвальном стрелковом полигоне гораздо больше времени.

В первый понедельник октября папа и «Добровольный джазовый патруль» сыграли свой первый совместный концерт под новым названием. Играли они в клубе «Около полуночи»,[64] это в Айлингтоне, на территории Чэпл-Маркета. Папа блестяще отыграл двухчасовой сет, ни разу не сфальшивив, и на знаменитом соло в композиции «Love for Sale» его лицо стало таким одухотворенным, что я всерьез задумался: может быть, некая связь между музыкой и магией действительно есть? Может быть, джаз и есть жизнь?

После выступления он был как выжатый лимон, но очень старался это скрыть. Поэтому я посадил их с мамой в кэб, расплатился с водителем и показал ему свое удостоверение — просто чтобы обеспечить должное почтение и уважение к пассажирам. Потом отправился обратно — отметить успех с Максом, Дэниелом и Джеймсом, но цены на напитки в «Около полуночи» слишком кусались, и мы двинулись оттуда в «Альму», где и пиво дешевле, и на большом экране показывают футбол.

— Нас пригласили сыграть в этом клубе еще, — сказал Джеймс.

— Потому что мы создаем посетителям правильное настроение для того, чтобы выпить, а это полезно для кассы, — сказал Макс.

— Музыка всегда была двигателем торговли, — кивнул Джеймс.

— Поздравляю, — сказал я. — Вы — классная группа, и всякие чудаки обязательно будут платить, чтобы послушать вас.

— Все благодаря твоему папе, — сказал Макс.

— И Сайресу, — добавил Дэниел.

— За Сайреса! — поднял кружку Макс, и мы выпили не чокаясь.

— Так вы выяснили, что тогда произошло? — спросил Джеймс. — Я имею в виду, с Сайресом?

— Нет, приятель, — покачал я головой. — Следствие зашло в тупик.

— Ну, за неразгаданные тайны джазовой полиции! — провозгласил он.

Мы чокнулись.

— За Чертенка Гранта и его «Добровольный джазовый патруль»! — сказал я.

Мы чокнулись еще раз.

Слово за слово, и мы выпили еще по три кружки, потом съели по порции карри и разошлись по домам.

Обычно мне не снятся кошмары. В основном я вижу вполне нормальные сны, но… меня не оставляют воспоминания. Яркие, как вестигии. Запах цветущей жимолости, чуть фыркающий смех, мягкие округлости тела, которое я держал в объятьях. Иногда все это до самого утра не дает мне уснуть.

Итак, я спал с джазовой вампиршей. Этот факт вызывал очень странное ощущение. Богиня маленькой речушки на юге Лондона, джазовая вампирша из Сохо… кто станет следующей? Оборотень из Челси? Или суккуб откуда-нибудь из Сайденхэма? Я решил придумать какое-нибудь строгое правило, которое можно будет добавить к своду уже имеющихся. Примерно так это будет выглядеть: никогда не оскорбляй ничью маму, не играй в шахматы с представителями курдской мафии и не спи с женщиной, которая несет в себе больше магии, чем ты сам.

Холодным и ненастным октябрьским днем я выехал из Лондона. Выползая по утренней пробке на междугороднюю трассу, я наблюдал, как люди спешат на работу — в серых пальто, с поникшими плечами и опущенными головами. Лето совсем кончилось, а перспективный центральный форвард улетел в Рио с визажисткой из Малаги.

Но Лондону нет до этого никакого дела. Ему всегда безразлично, когда его кто-то покидает, ибо он знает: уедет один, приедут двое других. И потом, столице не до этого — она слишком занята: рядится в алый и золотой, красит губы неоновым блеском. «Разве ты не знал, милый, звезды футбола уже давно не в моде? А театр всегда только там, где происходит действие». И теперь она ждет, чтобы какая-нибудь новая голливудская знаменитость показала свое актерское мастерство на улицах Вест-Энда.

Я снова миновал Колчестер, но на этот раз позвонил заранее, чтобы Лесли знала, что я еду. Я постепенно приближался к мутно-серому горизонту, а вокруг вставал Брайтлинси — словно сложенный из ледяных глыб, под низко нависшими дождевыми тучами. Лесли уже ждала меня, когда я подъехал к дому ее отца. Она стояла на парковочной площадке, под фонарем. Для защиты от непогоды она надела непромокаемую куртку с капюшоном, а шарф футбольного фаната и солнечные очки сменила на розовую маску из мягкого гипоаллергенного пластика — такие выпускает Национальная служба здравоохранения. Но голос, когда она заговорила, был по-прежнему не ее.

— Мне надо показать тебе кое-что, — сказала она.

Мы шли по мокрым скользким улицам, и на пути нам пару раз попались местные. Они приветливо помахали Лесли и скользнули по мне подозрительными взглядами.

— Вот они, преимущества жизни в маленьком городке, — пояснила Лесли, — все друг друга знают, и никого ничем не удивишь.

— По-моему, я им не понравился, — заметил я.

Мы миновали парковку, где холодный ветер трепал снасти лодок, выставленных рядами и обтянутых на зиму брезентом, и вышли на бетонированную часть набережной, с деревянными сарайчиками и открытым бассейном. Лесли снова повела меня в приснопамятное кирпичное строение с фресками, изображавшими неправдоподобно голубое небо и белые песчаные пляжи.

— Сейчас я сниму маску, — предупредила Лесли. — Ты готов?

— Нет, — признался я. — Но пережить попытаюсь.

Лесли нащупала застежку с одной стороны.

— Эти штуковины ужасно неудобные, — пожаловалась она. — У меня есть еще одна, на липучках, но они еще хуже… о, готово.

И, прежде чем я успел нужным образом настроиться, она сняла свою маску.

Все было даже ужаснее, чем я себе представлял. До того, что мой мозг отказывался воспринимать это как человеческое лицо. Подбородок отсутствовал полностью. Под непропорционально толстой нижней губой кожа расходилась множеством неровных клочков, которые в районе горла снова сливались в гладкую и ровную поверхность. Нос представлял собой бесформенную плосковатую шишку, торчащую в центре скопления выпуклых белых шрамов, тянущихся от щеки ко лбу. Меня передернуло. Если бы я не был заранее готов держать себя в руках, то вообще отскочил бы в самый дальний угол сарайчика.

— Ну что, закончил осмотр? — спросила Лесли. — Можно открывать глаза?

Я не помню, что сказал ей.

Она открыла глаза. Они по-прежнему были небесно-голубые. Глаза Лесли, которые я помнил. Я изо всех сил старался смотреть только на них.

— Ну, что скажешь?

— Видал и пострашнее, — ответил я.

— Врешь, — фыркнула она. — Это кого же?

— Твоего папу, — отшутился я.

Шутка вышла неудачная, но я старался, и она это оценила.

— Как думаешь, получится у тебя к этому привыкнуть?

— К чему? — не понял я.

— К моему лицу.

— Слишком уж много ты говоришь о своем лице, — проворчал я. — Нельзя быть такой эгоисткой. Надо же иногда думать и о других, не только о себе любимой.

— И о ком же мне думать?

Когда она говорила и клочки кожи под нижней губой шевелились, это выглядело особенно отвратительно.

— Ну, например, обо мне, — сказал я. — А я, между прочим, ушиб палец на ноге о бордюр, когда ты тащила меня через эту лодочную парковку.

— Неужели?

— Представь себе, больно — жуть. Наверняка палец уже распух. Хочешь глянуть?

— Не хочу я смотреть на твой палец.

— Точно?

— Абсолютно, — буркнула она и принялась надевать свою маску.

— Если не хочешь, не надевай, — сказал я.

— Не люблю, когда дети при виде меня разбегаются с визгом, — сказала Лесли.

Я изо всех сил постарался не выдать, насколько мне полегчало, когда ее лицо снова спряталось под маской.

— А еще операции тебе будут делать? — спросил я.

— Возможно, — ответила она. — А теперь я хочу показать тебе кое-что еще.

— Валяй, — сказал я, — и что же?..

Она вытянула вперед руку ладонью кверху. И над ней поднялся световой шар, мерцающий изнутри великолепными радужными переливами. Лично мне такие красивые никогда не удавались.

— С ума сойти можно, — выдохнул я. — Ты владеешь магией.

Кен Джонсон по прозвищу Змеиные Кольца действительно погиб 8 марта 1941 года во время выступления в «Парижском кафе». Свидетели единогласно утверждают, что в момент гибели он исполнял «Oh Johnny», но я взял на себя смелость изменить эту деталь, поскольку, честно сказать, «Body and Soul» — «Тело и Душа» — просто лучше подходят для названия главы.

Спасибо всем, кто упомянут в предыдущей книге, а также сотрудникам Лондонского архива и Саре, которая привела меня в «Граучо».

Боудикка (ум. 61) — жена Прасутага, тигерна зависимого от Рима бриттского племени иценов, проживавшего в районе современного Норфолка на востоке Англии. После смерти мужа Боудикки римские войска заняли эти земли, а император Нерон лишил ее титула, что побудило вдову возглавить антиримское восстание 61 года.

«Супермарин-Спитпфайр» (англ. «Supermarine Spitfire») — английский истребитель времен Второй мировой войны.

Алистер Кроули (1875–1947) — крупнейший философ-эзотерик XX века. Его «Книга лжи» считается классическим трудом по эзотерике.

«Yale» и «Chubb» — британские компании, занимающиеся производством замков и сейфов.

Кокни — один из самых известных типов лондонского просторечия, на котором говорят представители низших социальных слоев. Для диалекта кокни характерно особое произношение, неправильность речи, а также рифмованный сленг; в подобном произношении Sweeney Todd действительно рифмуется с Flying Squad.

Династический кризис в Великобритании произошел в 1936–1937 годах, когда после смерти короля Георга V его преемником должен был стать Эдуард V, который был вынужден отказаться от престола, так как пожелал вступить в брак с американкой Уоллис Симпсон. Королем стал Георг VI.

Грайм — музыкальный жанр, возникший в начале 2000 годов в восточном Лондоне (Ист-Энд).

Муса ибн Шакир (сер. VIII — нач. IX века) — средневековый персидский астроном, отец трех сыновей — Мухаммада, Ахмада и ал-Хасана, выдающихся ученых, известных как Бану Муса («сыны Мусы»).

ЦЕРН (от фр. Conseil Europeen pour la Recherche Nucleaire) — Европейский центр ядерных исследований.

«Клуб „Буэна Виста“» (англ. «Buena Vista Social Club», 1999) — документальный фильм немецкого режиссера Вима Вендерса о кубинской музыке. Свое название фильм получил в честь клуба в Гаване, который был средоточием кубинской музыки в 1940-е годы.

Кен Джонсон по прозвищу Змеиные Кольца (1914–1941) — один из первых чернокожих британских поп-музыкантов. Он создал собственную негритянскую музыкальную группу, которая первой в Англии исполняла свинг. Тогда же он получил прозвище Змеиные Кольца за то, что заплетал волосы в косички: позднее эту манеру перенял ямайский музыкант Боб Марли.

Оскар Питерсон (1925–2007) — легендарный канадский джазовый пианист, композитор, руководитель трио, преподаватель и один из самых выдающихся пианистов — виртуозов джаза.

Имеется в виду бомбардировка Великобритании нацистской Германией в период с 7 сентября 1940 года по 10 мая 1941-го, часть Битвы за Британию. Хотя бомбили многие города по всей стране, все началось с бомбардировки Лондона в течение 57 ночей подряд. К концу мая 1941 года в результате бомбардировок погибли более 40 000 мирных жителей, половина из них — в Лондоне.

Североафриканская кампания (10 июня 1940 года — 13 мая 1943 года) — военные действия между англо-американскими и итало-немецкими войсками в Северной Африке, на территории Египта и Магриба, во время Второй мировой войны.

Примерно так можно перевести «А Long Drink of the Blues» — название альбома, записанного в 1957 году американским альт-саксофонистом Джеки Маклином.

MNU (MidAmerica Nazarene University) — христианский гуманитарный университетский колледж в Канзасе.

Отсылка к завещанию Граучо Маркса: «Я требую, чтобы мое тело кремировали. Одна десятая моего пепла должна быть передана моему агенту, в соответствии с нашим контрактом».

Граучо Маркс — американский актер, комик, участник комик-труппы, известной как «Братья Маркс». Его амплуа — язвительный делец, беспринципный авантюрист, который доставляет проблемы добропорядочному обществу. Клуб носит имя «Граучо» благодаря его фразе: «Пожалуйста, исключите меня, я не желаю быть членом клуба, куда принимают людей вроде меня».

Джон Нэш (1752–1835) — британский архитектор, крупнейший представитель британского ампира («регентский стиль»).

Исаак Ньютон в письме к Роберту Гуку от 5 февраля 1676 года пишет: «Если я заглянул дальше прочих, то лишь благодаря тому, что стоял на плечах гигантов». Как утверждают историки, Ньютон хотел этим сказать Гуку, что его слава зиждется на достижениях других.

«Оксфам» (Oxfam) — благотворительное международное объединение из 17 организаций, работающих в более чем 90 странах по всему миру. Цель его деятельности — решение проблем бедности и связанной с ней несправедливости во всем мире.

Непереводимая игра слов. Sinister (англ. «злой, мрачный, зловещий») по-латыни означает «левый». Dexter — «правый».

Старина Билл — вымышленный карикатурный персонаж, пожилой английский солдат с трубкой в зубах и моржовыми усами. Был создан художником Брюсом Бейрнсфазером в 1914 году.

«Orca» — новозеландская компания, производящая костюмы для водных видов спорта.

Роберто Кальви — директор итальянского «Банко Амброзиано». За незаконную финансовую деятельность был приговорен к огромному штрафу в 16,6 миллиарда лир и к 4 годам тюрьмы, но до апелляционного суда выпущен на свободу. 11 июня 1982 года Кальви бежал из Италии в Лондон и 18 июня того же года был найден повешенным под лондонским мостом Блэк-Фрайерс. Его тело с петлей на шее было наполовину опущено в воду, в карманы для увеличения веса положены кирпичи, которые полиция извлекла вместе с 20 000 долларов.

Гарольд Шипман (1946–2004) — серийный убийца, орудовавший в пригороде Манчестера. Убивал своих пожилых пациенток, вкалывая им морфий. Он подделывал завещания жертв и получил довольно неплохую прибыль.

Тереза Корнелис (1723–1797) — итальянская певица, театральный антрепренер, хозяйка салона, куртизанка, авантюристка. В 1760 году обосновалась в Лондоне, где в купленном ею особняке семейства Карлайл и квартале Сохо давала пышные приемы, концерты и костюмированные балы для английской и европейской аристократии.

Кристин Килер (р. 1942) — в прошлом британская модель и девушка по вызову, звезда общенационального политического скандала, потрясшего Британию в 1963 году и получившего название «Дело Профьюмо». В разгар скандала Кристин Килер согласилась на фотосессию у известного фотографа Льюиса Морли. Эти портреты получили огромную известность.

Цитата из комической оперы «Пираты Пензанса» в двух действиях на музыку Артура Салливана и либретто Уильяма Гильберта (1879).

«Фортнум и Мейсон» — старейшая лондонская бакалея. Уильям Фортнум прославился тем, что придумал посылать своим клиентам корзины с едой.

«Так похоже на любовь» («Almost Like Being in Love») — песня 1947 года на музыку Фредерика Лоу и слова Алана Джея Лернера. Впоследствии эту песню исполняли, в частности, Фрэнк Синатра, Элла Фицджеральд и Майкл Джексон.

«Дрон» (от англ. «drone» — «трутень») — беспилотный летательный аппарат военного назначения, разновидность военного робота.

«Арчеры» — британский радиосериал, многосерийная мыльная опера.

«Airegin» — классическая джазовая композиция, написанная в 1954 году американским саксофонистом Сони Роллинзом. Ее название — слово «Нигерия», написанное наоборот.

«Корпус мира» (Peace Corps) — независимое федеральное агентство правительства США. Его цель — продвигать мир во всем мире и при необходимости обеспечивать заинтересованные страны и территории обученным персоналом.

Третье течение (Third Stream) — термин, появившийся в конце 1950-х — самом начале 1960-х годов. Если первым течением считать классическую, а вернее сказать — академическую музыку, а вторым — джаз, то слияние этих потоков и назвали третьим течением.

Корпорация лондонского Сити (City of London Corporation, до 2006 года — Corporation of London) — муниципальная администрация лондонского Сити. Глава Корпорации — лорд-мэр Лондона. Формально главное назначение Корпорации — укреплять репутацию Лондона как финансового и делового центра.

Ричард Уиттингтон (ок. 1354 или 1358–1423) — английский средневековый купец, ставший прототипом известного персонажа английских легенд пантомимы Дика Уиттингтона. Он был трижды лорд-мэром Лондона (в 1397–1399, 1406–1407 и 1419–1420 годах), членом парламента и шерифом Лондона.

«Дым застилает глаза» («Smoke Gets in Your Eyes») — строка из одноименной песни на музыку Джерома Керна.

Ливерпульский акцент отличается быстрой, очень акцентированной манерой речи, с диапазоном роста и падения тона, нетипичным для большинства диалектов северной Англии.

«Хам энд Майти» — британская марка одежды больших размеров.

Восстание Бай Лана (1912–1914) — крестьянское восстание в Китае. Восставшие отбирали у богачей имущество, сжигали здания местных властей, громили помещичьи вооруженные отряды, разрушали иностранные предприятия и миссионерские учреждения. Повстанцы объединились в партизанскую армию, которая вела военные действия против правительственных войск.

«Горячие головы» (Tottenham Hotspurs) — футбольная команда г. Тоттенхэма.

Трейси Эмин (р. 1963) — эпатажная английская художница-концептуалистка.

Охотники за ворами — частные лица, которых английское правительство нанимало для поимки преступников. Такая практика существовала в XVII и XVIII веках. Охотники за ворами получали награду за информацию о преступниках и за то, что возвращали жертвам ограбления украденное. Однако они были прочно связаны с преступным миром и отдавали ворам комиссионные из вознаграждения за возвращенные вещи. Охотники за ворами считаются символом коррупции и лицемерия.

Фестиваль света — ежегодное празднество, проходящее в Блэкпуле с конца августа по конец октября. Практически весь город украшен немыслимым количеством лампочек, гирлянд, световых установок, светящихся картин.

Бантустаны — территории, использовавшиеся в качестве резерваций для коренного черного населения Южной Африки и Юго-Западной Африки (ныне Намибия) в рамках политики апартеида.

Тавматология — наука о чудесах.

«Водитель белого фургона» — британский стереотип, обозначающий представителя рабочего класса, чаще всего слесаря-сантехника, человека наглого и бесцеремонного, который ездит по адресам своих клиентов на белом грузовом микроавтобусе.

«Бегство Логана» («Logan's Run») — фантастический кинофильм в жанре антиутопии, действие которого происходит в XXIII веке. Премия «Оскар» 1976 года за спецэффекты. Снят по книге Уильяма Нолана и Джорджа Клейтона Джонсона.

«Все эти глупости» («These Foolish Things») — строчка из одноименной английской популярной песни, написанной в 1936 году на слова Эрика Машвица и музыку Джека Стречи. Позже ее много раз аранжировали, в том числе и как джазовую композицию.

Аллюзия на фантастический роман Г. Уэллса «Остров доктора Моро» («The Island of Dr. Moreau», 1896) о событиях на острове, населенном полулюдьми-полуживотными — жертвами опытов по вивисекции.

Джеймс Уотсон, Фрэнсис Крик и Морис X. Ф. Уилкинс в 1962 году открыли структуру молекулы ДНК, за что были удостоены Нобелевской премии по физиологии и медицине.

Panzerkampfwagen ausf Е (Pz.Kpfw.I, Pz.I; транслитерируется как «Панцеркампфваген аусф Е») — «Тигр», немецкий тяжелый танк времен Второй мировой войны.

Lock — шлюз (англ.).

«Ничуть не важно» («It Don't Mean a Thing») — песня, написанная в 1931 году Дюком Эллингтоном на слова Ирвинга Миллса. Впоследствии стала классикой джаза.

Нина Симон (Юнис Кэтрин Уэймон, 1933–2003) — американская джазовая певица, аранжировщица и композитор.

Клиффорд Браун по прозвищу Брауни (1930–1956) — известный американский джазмен-трубач, оказавший большое влияние на дальнейшее развитие стиля.

Элизабет Уэлш (1904–2003) — американская актриса и певица.

«Закрой глаза и думай об Англии!» — по легенде, этот совет королева Виктория дала своей дочери, напутствуя ее перед первой брачной ночью.

«Опавшие листья» («Autumn Leaves») — популярная песня на музыку Жозефа Косма и на слова Жака Превера, написанная в 1945 году; оригинальное название — «Les feuilles mortes», что в буквальном переводе означает «мертвые листья».

Лучадор — наименование борца в луча либре (исп. «lucha libre»), разновидности реслинга. Неотъемлемый атрибут лучадоров — маска. Многие из них носят маску даже вне ринга, чтобы люди не видели их лицо.

«Сегодня утром я проснулся» («I Woke Up This Morning») — песня британской рок-группы «Теп Years After», написанная в 1969 году.

«Около полуночи» («Round Midnight») — классический джазовый стандарт, написанный в 1944 году пианистом Телониусом Монком.