Север и Юг. Великая сага. Книга 3 - Джон Джейкс

Джон Джейкс

Рай и ад. Великая сага. Книга 3

* * *

Посвящается всем моим друзьям в HBJ

За исключением исторических фигур, все персонажи в этом романе вымышленные, и любое сходство с реальными людьми, живущими ныне или жившими в прошлом, случайно.

Самой невыносимой мукой ада будет потеря Бога.

Кальдерон де ла Барка

…пустословят они: «Мир, мир!», но нет мира!

Иеремия 6:14, 8:11

Дождь заливал Вашингтон всю ночь. Незадолго до рассвета вторника, двадцать третьего мая, Джордж Хазард проснулся в своем номере в отеле «Уиллард» и, положив руку на теплое плечо жены, прислушался.

Дождь перестал.

Это было хорошим знаком для предстоящего праздничного дня. Утром начиналась новая эра – эра мира и вновь обретенного Союза.

Но почему же тогда его терзает чувство грозящей беды?

Джордж выскользнул из постели и осторожно прошел через комнату к двери; фланелевая ночная рубаха закручивалась вокруг волосатых лодыжек. Коренастый и широкоплечий, он еще в Вест-Пойнте получил прозвище Пенёк за невысокий рост и крепкое телосложение. Ему уже исполнился сорок один год, и все больше седины поблескивало в его темных волосах и аккуратной бородке, которую он нарочно не сбривал, чтобы показать свою причастность к армии, хотя и в прошлом.

Накануне он слишком устал, чтобы прибираться, поэтому сейчас стал собирать разбросанные на полу гостиной газеты и журналы, стараясь делать это как можно тише. В двух других спальнях еще спали дети. Уильяму Хазарду Третьему в январе минуло шестнадцать. Патриции в конце года исполнялось столько же. Младший брат Джорджа Билли и его жена Бретт занимали четвертую спальню. Билли должен был участвовать в сегодняшнем параде, но получил разрешение провести ночь вне лагеря инженерного батальона в форте Берри.

Газеты и журналы как будто насмехались над его дурными предчувствиями. «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон стар», «Трибьюн» и один из недавних номеров «Журнала армии и флота» – все держались на одной и той же победоносной ноте. Пока он сооружал аккуратную стопку на столике у стены, перед его глазами одна за другой мелькали бравурные фразы:

Хотя наша великая война закончилась всего несколько дней назад, мы уже начали расформировывать огромную армию Союза…

Они сокрушили бунтовщиков, спасли Союз и выиграли для себя и для нас страну, которая…

Военное министерство приказало отпечатать шестьсот тысяч бланков увольнительных на пергаментной бумаге…

Наша уверенная в себе республика распускает армию, отправляет по домам преданных солдат, закрывает тренировочные лагеря, прекращает контракты на поставки и готовится перейти с мрачной тропы войны на широкую и сияющую дорогу мира…

В ближайшие два дня в городе ожидались масштабные празднования – большой парад Потомакской армии генерала Гранта и Западной армии Билли Шермана, прославившейся своей жестокой тактикой выжженной земли. Люди Гранта должны были маршировать сегодня, суровые ребята Шермана – завтра. Парни с Запада презрительно называли солдат Гранта чистюлями и «белыми воротничками». Возможно, сами они собирались вывести на парад коров и коз, а также мулов и бойцовых петухов, которых держали в своих лагерях на Потомаке.

Не все из тех, кто сражался в этой войне, могли принять участие в параде. Многие навеки остались лежать вдали от любимых, в безвестной могиле, как дорогой друг Джорджа Орри. Они познакомились еще в Вест-Пойнте, куда оба поступили в 1842 году. Потом вместе воевали в Мексике и сохранили свою дружбу даже после того, как был сдан форт Самтер и верность родным штатам развела их по разные стороны фронта. Орри встретил свою смерть в Питерсберге, перед самым концом войны, и не в сражении, а от нелепой, бессмысленной мстительной пули раненого северянина, которому он пытался помочь.

Одни молодые люди, постаревшие за эти четыре года, до сих пор брели по дорогам Юга, возвращаясь домой, на свою обнищавшую, сожженную и разоренную батальонами завоевателей землю. Другие ехали в поездах, шедших на Север, чтобы долго еще залечивать физические и душевные раны после пребывания в тюрьмах бунтовщиков. Кто-то из конфедератов подался в Мексику, в армию египетского хедива, или на Запад, пытаясь забыть о невидимых страданиях, которые они несли в своих сердцах.

Кузен Орри Чарльз избрал именно третий путь.

Кто-то вышел из этой войны с позором, и главным среди них был Джефф Дэвис, арестованный где-то под Ирвинвиллом, в Джорджии. Многие северные газеты написали, что он пытался сбежать, надев женское платье. Какой бы ни была правда, на Севере нашлись те, кто считал тюрьму слишком мягким наказанием для бывшего президента Конфедерации и требовал его повесить.

Джордж зажег одну из своих дорогих кубинских сигар и подошел к окнам, выходившим на Пенсильвания-авеню. Из номера можно было прекрасно наблюдать за парадом, но он получил специальные приглашения на зрительскую трибуну, расположенную прямо напротив президентской. Стараясь не шуметь, он осторожно поднял окно.

Небо очистилось. Джордж наклонился, выпуская наружу сигарный дым, и увидел плакаты с патриотическими лозунгами, висевшие на фасадах трех- и четырехэтажных домов на противоположной стороне улицы. Повсюду траурный креп после убийства Линкольна наконец-то сменился чем-то более ярким.

Алая полоса света над Потомаком обозначила горизонт. Улицу уже начали заполнять кареты и экипажи, всадники и пешеходы. Джордж увидел чернокожую семью – родителей с пятью детьми, – которые быстро шагали по слякотной улице в сторону Президентского парка. Им было что праздновать и кроме окончания войны. Они получили Тринадцатую поправку, навсегда отменившую рабство; штатам осталось лишь ратифицировать ее.

Но почему же несмотря на то, что дождь прекратился и небо быстро прояснялось, несмотря на пестревшие повсюду красно-бело-синие флаги, Джорджа продолжали мучить дурные предчувствия?

Вероятно, причина крылась в его тревоге за Мэйнов и Хазардов, решил он. Эта война безжалостно прошлась по судьбам обеих семей. Его сестра Вирджилия сама порвала все связи с родными, предпочтя им свои экстремистские взгляды. Особенно грустно это было сознавать еще и потому, что жила она сейчас тоже в Вашингтоне, но Джордж понятия не имел, где именно.

А еще его старший брат Стэнли, который благодаря войне неожиданно для самого себя сколотил огромное состояние, но, несмотря на такой успех, а может, даже благодаря ему превратился в горького пьяницу.

У Мэйнов дела обстояли не лучше. Эштон, сестра Орри, пропала где-то на Западе, после того как оказалась замешанной в неудачный заговор с целью свержения правительства Дэвиса самыми крайними мерами. Брат Орри Купер, работавший в Ливерпуле на военно-морское министерство Конфедерации, потерял единственного сына Джуду, когда корабль, на котором они возвращались домой, был потоплен блокадной эскадрой северян у форта Фишер.

И конечно же, он не мог не тревожиться за Мадлен, вдову своего любимого друга. Ей предстояло заново налаживать жизнь на сожженной плантации у берегов Эшли, рядом с Чарльстоном. Джордж дал ей аккредитив на сорок тысяч долларов, выписанный на банк в Лихай-Стейшн, в котором был главным совладельцем. Он ждал, что она попросит еще, ведь первоначальная сумма наверняка ушла на выкуп двух закладных и уплату федеральных налогов, а также на то, чтобы не допустить возможной конфискации собственности агентами министерства финансов, которые уже наводнили Юг. Но Мадлен ничего не просила, и это беспокоило Джорджа.

Даже в такой ранний час карет и всадников на улице было уже очень много. Наступавший знаменательный день, если верить небу и легкому ветерку, обещал быть погожим. Тогда почему же он никак не мог избавиться от чувства предстоящей беды?

Хазарды быстро позавтракали. Бретт выглядела особенно счастливой и взволнованной, с легкой завистью заметил Джордж. Через несколько недель Билли собирался подать в отставку, после чего молодая пара намеревалась отправиться морем в Сан-Франциско. Они никогда не видели Калифорнию, но рассказы о ее климате и возможностях привлекали их. Билли мечтал открыть собственную строительную фирму. Как и его друг Чарльз Мэйн, с которым они познакомились в Вест-Пойнте, воодушевленные примером Джорджа и Орри, он хотел оказаться подальше от выжженных полей, где американцы убивали американцев.

Супругам нужно было уехать поскорее. Бретт носила их первого ребенка. Об этом Билли по секрету сообщил Джорджу; правила приличия требовали, чтобы о беременности не заговаривали публично, в том числе среди членов семьи. Даже когда приближался срок родов и не заметить живот женщины было уже невозможно, все делали вид, что ничего не происходит. Если появлялся второй ребенок, родители часто говорили первенцу, что малыша принес доктор в большой бутыли. Джордж и Констанция обычно соблюдали большинство светских условностей, даже самых глупых, но историю о бутыли своим детям уж точно никогда не рассказывали.

Примерно в четверть девятого семья заняла места на зрительской трибуне, рядом с репортерами, конгрессменами, членами Верховного суда, старшими офицерами армии и флота. Слева от них Пенсильвания-авеню огибала здание министерства финансов, стоявшее на углу с Пятнадцатой улицей, откуда вел длинный подъем к Капитолию.

В двух кварталах справа от них, за специальными ограждениями, толпились люди, другие высовывались из окон домов, сидели на крышах и ветках деревьев. Напротив зрительской трибуны стоял крытый павильон для команды президента Джонсона, где среди прочих должны были появиться генералы Грант и Шеридан, а также наниматель Стэнли Хазарда военный министр Стэнтон. На фасаде павильона, под крышей, украшенной гирляндами из цветов и вечнозеленых веток, висели плакаты с названиями побед северян: АТЛАНТА и ЭНТИТЕМ, ГЕТТИСБЕРГ и СПОТСИЛЬВЕЙНИ и все остальные.

Без четверти девять президент все еще не прибыл. Новый хозяин Белого дома в эти дни был героем множества слухов и сплетен. Все только и говорили о том, что он начисто лишен чувства такта, что он много пьет и что у него низкое происхождение. Последнее, впрочем, было чистейшей правдой.

Отец будущего президента служил конюхом при гостинице, а после швейцаром в банке в Северной Каролине. Сам же Джонсон – сначала портной, потом сенатор – был самоучкой, однако не обладал способностями, которые помогли Линкольну обратить его крестьянское происхождение к личной выгоде. Джордж встречался с Джонсоном. Президент показался ему резким, самоуверенным человеком с почти религиозным благоговением перед Конституцией. Одно это уже вызывало его разногласия с радикальными республиканцами, которые хотели расширить толкование основного закона, чтобы он соответствовал их взглядам на общество.

Джордж соглашался со многими требованиями радикалов, включая равные права, а также право избирать и быть избранным для мужчин обеих рас. Однако часто он находил идеи и тактику радикалов отвратительными. Многие из них не скрывали, что хотят использовать голоса чернокожих избирателей для того, чтобы их партия стала лидирующей и традиционное превосходство демократов в стране наконец закончилось. Кроме того, радикалы постоянно проявляли враждебность по отношению к побежденной стороне и вообще ко всем, кого они считали своими идеологическими противниками.

Президент и радикалы находились в состоянии все усиливавшейся борьбы за контроль над восстановлением Союза. Это противостояние не было чем-то новым. В 1862 году Линкольн уже предлагал свой «луизианский план», согласно которому любой отделившийся штат получал право заново войти в Союз и создать просоюзное правительство, если присягу на верность принесут десять процентов его избирателей от общего числа принимавших участие в выборах 1860 года.

В июле 1864 года радикальные республиканцы предложили законопроект, написанный сенатором от Огайо Беном Уэйдом и представителем Мэриленда Генри Дэвисом. Этот закон предлагал более жесткий план реконструкции, включавший военное управление в побежденной Конфедерации. Контроль за реконструкцией возлагался на конгресс. В начале 1865 года штат Теннесси выполнил все условия плана Линкольна и сформировал новое правительство во главе с юнионистом Браунлоу, однако конгресс отказался принять в свой состав его представителей.

Эндрю Джонсон обвинил Джефферсона Дэвиса в том, что именно его поведение подтолкнуло преступников к совершению убийства в театре Форда. Сам он очень резко высказывался в отношении Юга, но в то же время настаивал на том, что будет следовать умеренной программе Линкольна. Не так давно Джордж услышал, что президент хочет реализовать эту программу с помощью ряда указов уже в течение лета и осени. Поскольку конгресс приостановил свою работу до конца года, а внеочередное заседание Джонсон созывать явно не собирался, планы радикалов могли быть сорваны.

Теперь, судя по всему, следовало ждать ответных мер от радикалов. Одной из целей приезда Джорджа в Вашингтон было встретиться с влиятельным политиком из Пенсильвании, чтобы изложить ему свой взгляд на сложившуюся ситуацию. Он считал, что имеет на это право благодаря внушительным суммам, которые он ежегодно жертвовал этой партии. Возможно, от разговора даже будет польза.

– Папа, там тетя Изабель! – воскликнула за его спиной Патриция.

Джордж увидел, что жена Стэнли машет им с президентской трибуны.

– Она хочет убедиться, что мы ее заметили, – поморщился он и помахал в ответ.

Бретт улыбнулась. Констанция легонько похлопала его по руке:

– Да ладно тебе, Джордж, не язви. Ты же сам не захотел бы поменяться со Стэнли местами.

Пожав плечами, Джордж снова стал рассматривать толпу на их стороне улицы, пытаясь увидеть того конгрессмена из своего штата, с которым хотел поговорить. Констанция тем временем сунула руку в ридикюль и достала оттуда карамельку. Ее ярко-рыжие кудрявые волосы, выбиваясь из-под модной соломенной шляпки, сверкали на солнце. Она по-прежнему не утратила своей миловидной ирландской бледности, хотя и поправилась на тридцать фунтов с тех пор, как вышла замуж, еще после окончания Мексиканской войны. Джордж уверял, что ее полнота его ничуть не смущает, а, напротив, говорит лишь о жизненном благополучии.

Ровно в девять за Капитолием выстрелила пушка. Через несколько минут вдали послышались звуки духового оркестра, игравшего «When Johnny Comes Marching Home», а потом – радостные крики пока невидимых участников парада. Наконец первые марширующие обогнули здание министерства финансов, и все зрители встрепенулись, хлопая в ладоши и крича «ура!».

Во главе парада ехал генерал Джордж Мид, который под гром оваций приближался к президентскому павильону. Мальчишки, облепившие соседние деревья, так размахивали руками и тянулись вперед, что едва не падали с веток. Мид торжественно отсалютовал первым лицам страны саблей – ни Грант, ни Джонсон еще не появились, – потом спрыгнул с коня, передал поводья какому-то капралу и тоже занял место на трибуне.

Женщины восторженно кричали, многие мужчины не скрывали слез, девочки из школьного хора пели и бросали на дорогу букетики цветов. Над алебастровым куполом Капитолия вспыхнуло белое солнце, когда на улице показался Третий дивизион генерала Уэсли Меррита. Его непосредственный командир, Малыш Фил Шеридан, уже направлялся к месту своей новой службы на берегах Мексиканского залива. При появлении Третьего дивизиона даже Уильям, который до этого наблюдал почти за всем происходящим с юношеским высокомерием, подпрыгнул на месте и восхищенно засвистел.

Бравые кавалеристы Шеридана, со сверкающими на солнце саблями, ехали по улице стройными колоннами, по шестнадцать всадников в ряд. Аккуратно подстриженные, как будто только что от цирюльника, они казались бодрыми и свежими, на их лицах почти не было следов усталости от тяжелых боев. У многих в дула карабинов были воткнуты маленькие букетики фиалок.

Каждый ряд салютовал президенту, наконец-то появившемуся на трибуне вместе с генералом Грантом; вид у Джонсона был слегка виноватый. Джордж услышал, как какая-то женщина за его спиной предположила, а не пьян ли уже президент с самого утра.

В воздух вздымались облака пыли. Запах конского пота становился все сильнее. Потом Джордж услышал, как на Пятнадцатой улице скандируют:

– Кастер! Кастер! Кастер!

И вот он выехал на авеню на своем великолепном гнедом жеребце Дон Жуане – кудрявые светлые с рыжеватым отливом волосы до плеч, раскрасневшееся лицо, алый шейный платок, золотые шпоры, широкополая шляпа, которую он специально снял, чтобы толпа узнала его. Мальчик-Генерал – так его называли. Мало кому из офицеров Союза удалось привлечь такое внимание публики и прессы. Джордж Армстронг Кастер окончил Вест-Пойнт последним в своем выпуске, но уже в двадцать три года стал бригадным генералом, а в двадцать четыре – генерал-майором. Под ним застрелили двенадцать лошадей. Он был бесстрашен или безрассуден – смотря как к этому относиться. Говорили, что Кастер подумывает стать президентом, если Улисс Грант выставит свою кандидатуру на следующих выборах. Что ж, если это желание останется и если знаменитая удача его не покинет, а народ не забудет своего кумира, возможно, он и добьется того, чего хочет.

Мальчик-Генерал вел своих кавалеристов с красными шарфами под веселую ирландскую мелодию «Garry Owen», которую играл полковой оркестр. Хор девочек-школьниц подхватил песню. На мостовую снова посыпались цветы. Перед президентской трибуной Кастер резко вытянул руку и поймал один букетик. Это неожиданное движение испугало гнедого, и тот метнулся в сторону.

Джордж успел заметить, как исказилось бешенством лицо Кастера, когда Дон Жуан повернул к Семнадцатой улице. После того как генерал совладал с конем, он уже не мог вернуться обратно в огромной толпе людей и лошадей, чтобы приветствовать Джонсона, поэтому в ярости поехал дальше.

Да, этим утром удача отвернулась от Кастера, подумал Джордж, раскуривая сигару. Дорога честолюбия не всегда гладкая. Слава Богу, сам он не рвался к высоким постам!

Судя по отпечатанной программе парада, прохождение инженерных частей ожидалось не очень скоро, и Джордж решил за это время еще раз попробовать разыскать политика, которого не смог найти в толпе.

На этот раз попытка оказалось более удачной – он нашел конгрессмена разглагольствующим под деревьями за зрительской трибуной. Таддеус Стивенс, республиканец из Ланкастера и, возможно, главный радикал, и в свои семьдесят по-прежнему не утратил былой ауры грубоватой притягательной силы, которая от него исходила. Ни изуродованная ступня, ни жуткий парик, совершенно не похожий на настоящие волосы, не уменьшали этого впечатления. Он не носил ни бороды, ни усов, не пряча за ними суровые черты лица.

Когда Стивенс закончил разговор и двое внимавших ему обожателей, коснувшись полей шляп, отошли в сторону, Джордж шагнул вперед, протягивая руку:

– Здравствуйте, Тад.

– Джордж! Рад вас видеть. Слышал, вы сняли мундир.

– И вернулся в Лихай-Стейшн заниматься заводом. Есть минутка? Мне бы хотелось поговорить с вами как республиканец с республиканцем.

– Конечно, – кивнул Стивенс.

Его темно-голубые глаза словно прикрылись шторкой. Джордж уже видел такой взгляд у некоторых политиков, когда их что-то настораживало.

– Я просто хотел высказаться в защиту программы мистера Джонсона.

Стивенс поджал губы:

– Понимаю причины вашей озабоченности. У вас ведь друзья в Каролине.

Да уж, этот человек умел обезоружить любого своей прямотой. Джорджу хотелось в этот момент быть дюймов на пять выше ростом, чтобы не приходилось смотреть снизу вверх.

– Вы правы. Это семья моего лучшего друга; сам он войну не пережил. Я обязан высказаться в защиту его родных, так как не считаю их аристократами. Или преступниками…

– Они и то и другое, если держали черных в рабстве.

– Тад, прошу вас, дайте мне договорить.

– Да, разумеется. – Стивенс уже не казался дружелюбным.

– Несколько лет назад я верил, что войну без всякой на то необходимости спровоцировали слишком рьяные политики с обеих сторон. Год за годом я думал об этом и в конце концов решил, что ошибался. Какой бы ужасной ни была эта война, в ней действительно назрела необходимость. Постепенное мирное освобождение наверняка потерпело бы крах. Те, кто был напрямую заинтересован в рабстве, ни за что не позволили бы его отменить.

– Совершенно верно. При их одобрении и содействии корабли работорговцев продолжали возить цветных с Кубы и из Вест-Индии еще долгое время после того, как в тысяча восемьсот седьмом году конгресс объявил эту торговлю незаконной.

– Меня больше интересует настоящее. Война закончилась, и второй нельзя допустить. Цена жизни и собственности слишком высока. Война подавляет любые попытки достичь материального благополучия.

– Ах вот вы о чем, – откликнулся Стивенс с ледяной улыбкой. – Новое кредо деловых людей. Я отлично осведомлен об этом течении экономического пацифизма на Севере, но не желаю иметь с ним ничего общего.

– Отчего же? – вспылил Джордж. – Разве ваше положение не предполагает, что вы должны представлять интересы своих избирателей-республиканцев?

– Представлять – да, но не подчиняться им. Я слушаю только собственную совесть. – Он положил руку на плечо Джорджа и посмотрел на него сверху вниз, наклонив голову, и даже этот, казалось бы, простой жест странным образом выглядел снисходительным. – Мне не хочется выглядеть грубым, Джордж. Я знаю обо всех ваших щедрых пожертвованиях на нужды партии как в своем штате, так и в национальном масштабе. Знаю обо всех ваших военных заслугах. Но к сожалению, это не может изменить моего отношения к рабовладельцам Юга. Все, кто принадлежит к этому классу и поддерживает его, для меня навсегда останутся предателями нашей страны. И теперь они будут жить не в самостоятельных штатах, а на завоеванных территориях. Они заслужили самое суровое наказание.

В его холодных глазах под нависшими бровями Джордж увидел огонь истинной веры и священной войны.

Находились скептики, которые усматривали причину такого фанатизма в низменных причинах и связывали ожесточенную борьбу Стивенса за права негров с его экономкой в Ланкастере и Вашингтоне, некоей миссис Лидией Смит, привлекательной вдовушкой, к тому же мулаткой, а его ненависть ко всему южному – с заводом в Чемберсберге, сожженным солдатами Джубала Эрли. Сам Джордж не особо верил в такие объяснения, считая Стивенса честным идеалистом, хотя и склонным к крайностям. Поэтому его ничуть не удивляло то, что Стивенс и его сестра Вирджилия Хазард были близкими друзьями.

И все-таки конгрессмен, безусловно, представлял мнение всех республиканцев.

– Я думал, – снова заговорил Джордж довольно резким тоном, – за реконструкцию Юга отвечает исполнительная власть.

– Нет, сэр. Это прерогатива конгресса. Мистер Джонсон совершил большую глупость, заявив о своем намерении издать ряд постановлений. Тем самым он разжег серьезную вражду между моими коллегами, но, уверяю вас, мы исправим эту ошибку, когда возобновятся заседания. Конгресс не допустит узурпации его прав. – Стивенс постучал по земле металлическим наконечником трости. – Я этого не допущу.

– Но Джонсон делает лишь то, что Авраам Линкольн…

– Мистер Линкольн мертв, – перебил его Стивенс.

– Хорошо, пусть так, – уже багровея от злости, сказал Джордж. – А какую программу предлагаете вы?

– Полная реорганизация всех южных институтов власти и прежних устоев средствами военного контроля, конфискации и очищающего огня закона. Такая программа может испугать слабые умы и расшатать слабые нервы, но она справедлива и совершенно необходима. – (Джордж побагровел еще больше.) – Если точнее, то я хочу жестокого наказания для предателей, занимавших высокие посты. Мне недостаточно того, что Джеффа Дэвиса просто держат в кандалах в форте Монро. Я хочу, чтобы его казнили. Хочу, чтобы каждому, кто покинул нашу армию или флот и перешел на службу к бунтовщикам, было отказано в амнистии. – (Джордж с ужасом подумал о Чарльзе.) – И я настаиваю на равных гражданских правах для всех чернокожих. Я требую права голоса для каждого совершеннолетнего чернокожего мужчины.

– За такое вас закидают камнями даже в Пенсильвании. Белые люди просто не считают черных равными себе. Может, это и неправильно, и лично я так не думаю, но реальность именно такова. Ваша схема не сработает.

– Справедливость не сработает, Джордж? Равенство не сработает? Мне плевать! Это мои убеждения, и я буду за них бороться. В вопросах моральных принципов не может быть компромисса.

– Черт побери, я отказываюсь это принимать! И огромное число других северян чувствуют то же самое насчет…

Но конгрессмен, не дослушав его, развернулся и ушел, чтобы поговорить с тремя новыми почитателями.

Батальон Инженерного корпуса Потомакской армии повернул на Пенсильвания-авеню, к президентской трибуне. Бойцы восьми рот чеканили шаг по мостовой, все в новенькой аккуратной форме, заменившей грязные обноски, в которых они ходили последние дни Виргинской кампании. У половины к поясам были прицеплены короткие лопатки как символ их опасной службы, когда приходилось наводить мосты и ремонтировать дороги зачастую под вражеским огнем, когда просто не хватало времени отойти и укрыться.

Вместе со всеми под жарким солнцем шел Билли Хазард, с аккуратной бородкой, гордый и энергичный; рана в груди уже почти зажила. Он посмотрел на трибуну, где должны были сидеть его родные, и сразу увидел милое лицо жены, радостно махавшей ему рукой. Потом заметил брата и чуть не сбился с шага. Джордж выглядел рассеянным и мрачным.

Духовой оркестр заиграл снова; инженеры прошли мимо специальных трибун под дождем из цветов.

Констанцию тоже встревожило настроение мужа, и, когда Билли прошел мимо, она спросила Джорджа, что случилось.

– Да ничего не случилось, – ответил он, – просто я наконец нашел Тада Стивенса, вот и все.

– Нет, не все. Я же вижу. Рассказывай.

Джордж посмотрел на жену, вновь тяготясь тем же предчувствием скорой беды, которое по-прежнему терзало его. Оно не касалось напрямую Стивенса, хотя конгрессмен, безусловно, был частью общей картины.

Подобнее чувство появилось у Джорджа в апреле 1861 года, когда он смотрел, как сгорает дотла один из домов в Лихай-Стейшн. Глядя на пламя пожара, он представлял себе охваченную огнем страну и со страхом думал о будущем. Страхи оказались не напрасными. Орри погиб, Мэйны потеряли свой прекрасный дом на плантации Монт-Роял; война унесла сотни тысяч жизней, разрушила семейные узы. Нынешняя тревога очень напоминала ту, давнюю.

– Я просто высказал свое мнение, – сказал он, пожав плечами и стараясь говорить как можно беспечнее, чтобы не напугать Констанцию, – а он довольно жестко поставил меня на место. Хочет, чтобы контроль за реконструкцией Юга осуществлял конгресс, а еще жаждет крови южан. – Джордж все-таки не смог сдержать эмоций, как ни пытался. – Стивенс хочет начать войну с мистером Джонсоном, чтобы добиться своего. А я думаю, что пришла пора восстанавливать страну. Видит Бог, наши семьи достаточно настрадались, и крови пролито слишком много. Кровь Орри в том числе.

Констанция вздохнула, ища слова, чтобы хоть немного смягчить горечь мужа.

– Милый, – наконец сказала она с вымученной улыбкой на полном лице, – это ведь просто политика…

– Нет, все гораздо сложнее. Мне казалось, мы празднуем окончание войны, но Стивенс просветил меня: война только начинается.

И он не знал, смогут ли две семьи, уже измученные четырьмя годами одной войны, пережить другую.

Мы все согласны с тем, что так называемые отделившиеся штаты фактически вышли из надлежащих отношений с Союзом и что единственная задача властей, гражданских и военных, касательно этих штатов – вернуть их к надлежащим отношениям. Я уверен, что это не только возможно, но и довольно просто сделать, если даже не задумываться над тем, существовали ли они когда-нибудь за его пределами. Когда они благополучно вернутся домой, будет совершенно не важно, уходили они или нет.

Из последнего публичного выступления Авраама Линкольна с балкона Белого дома, 11 апреля 1865 года

Стереть с лица земли предателей. Растереть их в пыль!

Таддеус Стивенс, конгрессмен, после убийства Линкольна, 1865 год

Вокруг взметались к небу столбы огня. В результате боевых действий сначала загорелись сухие кустарники, потом деревья. От дыма слезились глаза, и он почти не видел вражеских стрелков.

Чарльз Мэйн пригнулся к шее Бедового, взмахнул соломенной шляпой и громко крикнул:

– Эй! Э-ге-гей!

Впереди двадцать великолепных кавалерийских скакунов с летящими гривами в панике метались то в одну сторону, то в другую, пытаясь спастись от жары и пугающих алых вспышек.

– Не давай им свернуть! – крикнул Чарльз Эбу Вулнеру, скрытому за стеной густого черного дыма.

Затрещали винтовочные выстрелы. Смутная фигура слева от Чарльза упала из седла.

Смогут ли они прорваться? Они просто обязаны, ведь армия так отчаянно нуждалась в этих украденных лошадях.

Из-за поваленного дерева выпрыгнул коренастый сержант в синей форме Союза и, прицелившись из ружья, пустил пулю в голову кобылы, скакавшей впереди табуна. Та громко закричала от боли и рухнула на землю. Гнедой, бежавший следом, споткнулся и тоже упал. Чарльз слышал, как треснула его кость, когда скакал мимо. Закопченное лицо сержанта расплылось в улыбке.

Жар обжег лицо Чарльза. Дым почти ослепил его. Он уже совсем не видел Эба и других солдат из их отряда, и только необходимость доставить лошадей генералу Хэмптону толкала его вперед через этот ад, где солнечный свет смешивался с огнем.

От нехватки воздуха сильно заболели легкие. Вдруг ему показалось, что в конце горящего леса виднеется просвет. Он пришпорил коня, и Бедовый храбро бросился вперед.

– Эб, скачи прямо! Ты видишь?

В ответ он услышал лишь новые выстрелы и крики, топот копыт и человеческих ног по горящей сухой листве, устилавшей землю. Чарльз поглубже натянул шляпу, выхватил свой армейский кольт сорок четвертого калибра и взвел курок. Неожиданно прямо перед ним из дыма выскочили трое солдат в синих мундирах со штыками наперевес и сразу бросились к табуну. Один из них замахнулся и вонзил штык в живот пегой лошади. Кровь, хлынувшая из раны, брызнула на Чарльза. Пегая с предсмертным ржанием упала на землю.

Такая чудовищная жестокость к животному разъярила Чарльза, он выпустил одну за другой две пули, но Бедовый как раз преодолевал какую-то высокую кочку, и надежды попасть в цель почти не было. Окруженные скачущим мимо табуном, трое солдат Союза прицелились. Одна пуля вонзилась Бедовому прямо промеж глаз, и Чарльз почувствовал его кровь на своем лице. Он закричал как безумный, а уже в следующую секунду, когда передние ноги Бедового подогнулись, вылетел из седла головой вперед.

Ударившись оземь, он тут же оперся коленями и ладонями, еще плохо соображая, что происходит. Другой северянин, стоявший над ним с ухмылкой на лице, замахнулся штыком. Чарльзу показалось, что оранжевый свет стал слишком ярким, а жар – таким нестерпимо сильным, что он чувствовал его кожей. Солдат шагнул мимо умирающего Бедового и вонзил штык в живот Чарльза, распоров его от пупка до грудины.

Второй солдат приставил винтовку к его голове. Чарльз услышал грохот выстрела, почувствовал удар, а потом лес вокруг погрузился в темноту.

– Мистер Чарльз…

– Вперед, Эб! Там единственный выход…

– Мистер Чарльз! Сэр, проснитесь!

Чарльз открыл глаза и увидел женский силуэт, окутанный темно-красным светом. Он жадно глотнул ртом воздух. Красный свет. Лес все еще горит…

Нет. Свет исходил от красных абажуров на газовых светильниках в гостиной. Не было никакого огня, никакого жара.

– Августа? – пробормотал он еще в полузабытьи.

– О нет, сэр, – печально ответила женщина. – Это Морин, сэр. Вы так кричали. Я уж подумала, не припадок ли у вас.

Чарльз сел и отвел со вспотевшего лба темные кудри. Он давно не стригся, и волосы волной падали на воротник выцветшей голубой рубашки. Хотя ему минуло всего двадцать девять, его былая привлекательность порядком увяла из-за пережитых бед и лишений.

Напротив, в кресле гостиничного номера чикагского отеля «Гранд-Прери», он увидел свой ремень с кобурой. В кобуре лежал кольт 1848 года с выгравированной на нем сценой схватки индейцев с драгунами. На спинке того же кресла висело его цыганское пончо, которое он сам сшил во время войны для тепла из лоскутов, вырезанных из серых форменных брюк, синих мундиров северян, шерстяных одеял в желто-красную клетку и кусочков меха. Да, война…

– Дурной сон, – сказал он. – Я разбудил Гуса?

– Нет, сэр. Ваш сыночек спокойно спит. Мне жаль, что вам приснился кошмар.

– Мне следовало сообразить, что это всего лишь сон. Там был Эб Вулнер. И мой конь Бедовый. Они оба давно мертвы. – Чарльз потер глаза. – Все в порядке, Морин. Спасибо вам.

– Да, сэр, – с сомнением в голосе ответила она и тихо вышла из комнаты.

В порядке? Так ли это? – подумал Чарльз. Будет ли он вообще когда-нибудь в порядке? В этой войне он потерял все, потому что потерял Августу Барклай. Она умерла, давая жизнь его сыну, о котором он узнал только после ее смерти.

Сон все еще не отпускал его. Он по-прежнему видел горящий лес, ощущал запах гари, как и тогда, в пылающем Уайлдернессе, чувствовал жар, от которого закипала кровь. Этот сон как нельзя лучше отражал его настроение. Измученный и словно выжженный изнутри, он и в часы бодрствования снова и снова задавал себе два вопроса: где ему наконец обрести душевный покой и где найти такое место, в котором нет войны? Ответ на оба вопроса был один: «Нигде».

Он снова отвел со лба волосы, поплелся к буфету и плеснул в стакан виски. Из углового окна гостиной виднелись крыши домов на Рэндольф-стрит, окрашенные красноватым светом заката. Не успел он сделать последний глоток, пытаясь избавиться от навязчивых видений, как появился дядя Августы, бригадный генерал Джек Дункан.

– Чарли, у меня плохие новости, – сообщил он с порога.

Бревет-генерал Дункан, полноватый, румяный крепыш с волнистыми седыми волосами, был совершенно неотразим в полной парадной форме – длиннополом мундире с саблей на боку и ярким поясным шарфом. Черную шляпу с шелковой кокардой он держал под мышкой. Фактически на своей новой службе в штабе Миссисипского военного округа, расквартированного в Чикаго, Дункан имел чин капитана. Большинство временных званий, присвоенных в федеральной армии в военное время, было отменено, однако Дункан, как и остальные, получил право, чтобы к нему обращались как прежде. Он все так же носил на эполетах серебряную звезду бригадного генерала, хотя и сетовал на путаницу в рангах, знаках различия и форме, которая возникла в послевоенной армии.

В ожидании дальнейших объяснений Чарльз заново раскурил окурок сигары. Дункан отложил в сторону шляпу и налил себе выпить.

– Чарли, я все утро провел в штабе округа. Вместо Джона Поупа командующим назначен Билли Шерман.

– Это и есть ваша плохая новость?

Дункан покачал головой:

– У нас по-прежнему почти миллион под ружьем, но дай Бог, если в следующем году к этому времени останется тысяч двадцать пять. В рамках такого сокращения добровольческие пехотные полки с Первого по Шестой будут распущены.

– Все «оцинкованные янки»?

Так называли пленных конфедератов, которым во время войны разрешили служить в армии Союза вместо тюремного заключения.

– До единого. Свою задачу они выполнили. Не дали сиу перерезать поселенцев в Миннесоте, восстановили телеграфные линии, уничтоженные партизанами, защищали форты, охраняли почтовые дилижансы. Но теперь все кончено.

Чарльз подошел к окну:

– Черт побери, Джек! Я ведь ехал сюда именно для того, чтобы вступить в один из этих полков.

– Знаю. Но двери захлопнулись.

Когда Чарльз повернулся, у него было такое несчастное лицо, что Дункан даже растрогался. Этот южнокаролинец, который сделал ребенка его племяннице, был хорошим человеком, но, как и многие другие, провоевав полных четыре года, стал жертвой послевоенной неразберихи.

– Все понятно, – сказал Чарльз. – Значит, придется скрести полы или рыть канавы.

– Есть и другой путь, если захочешь попробовать. – (Чарльз замер.) – Регулярная кавалерия.

– Но это же невозможно! Закон об амнистии не распространяется на выпускников Вест-Пойнта, перешедших на другую сторону!

– Закон можно обойти. – Прежде чем озадаченный Чарльз успел спросить, как именно, генерал продолжил: – Офицеров после войны осталось более чем достаточно, а вот хороших рядовых не хватает. Ты отличный наездник и первоклассный солдат – иначе и быть не может, если за плечами Вест-Пойнт. Тебя наверняка предпочтут ирландским иммигрантам, одноруким калекам или беглым заключенным.

Чарльз задумчиво пожевал сигару:

– А как же мой сын?

– Ну, значит, просто будем следовать нашей прежней договоренности. Мы с Морин позаботимся о Гусе, пока ты не пройдешь подготовку и не получишь назначение. Если повезет и тебя направят, к примеру, в форт Ливенворт или форт Райли, ты сможешь нанять няней жену какого-нибудь рядового. А если нет, можешь просто жить с нами. Я люблю этого мальчика и пристрелю любого, кто косо посмотрит на него.

– Я тоже. – Чарльз еще немного подумал. – Выбора ведь особого нет, да? Или пойти служить, или вернуться домой, жить из милости у кузины Мадлен и до конца жизни травить байки в пивной о своих военных подвигах. – Он снова принялся энергично жевать окурок сигары, потом насмешливо взглянул на Дункана. – А вы уверены, что меня примут на службу?

– Чарли, сотни бывших бунт… э-э… конфедератов уже вступают в армию. Тебе просто придется сделать то же, что и они.

– Что именно?

– Когда придешь на призывной пункт, ври напропалую.

– Следующий! – выкрикнул сержант-вербовщик.

Чарльз подошел к замызганному столу, под которым стояла вонючая плевательница. За соседней дверью орал какой-то мужчина, которому цирюльник выдергивал зуб.

От сержанта несло джином, выглядел он лет на двадцать старше призывного возраста и делал все очень медленно. Чарльз ждал почти час, пока он занимался двумя парнями диковатого вида, совсем не говорившими по-английски. Один в ответ на все вопросы стучал себя кулаком в грудь и выкрикивал: «Будапешт, Будапешт!», другой тоже колотил себя в грудь, но кричал уже: «Соединенные Штаты Мерика!» Да поможет Бог армии Равнин!

– Прежде чем перейдем к делу, – сказал сержант, почесав испещренный красными сосудами нос, – окажите мне любезность – возьмите эту отвратительную кучу тряпья, чем бы она там у вас ни была, и вынесите наружу. Уж очень гадко выглядит и воняет, как овечье дерьмо.

Закипая от злости, Чарльз свернул свое цыганское пончо и аккуратно положил его на дощатую дорожку перед входом. Потом вернулся к столу и стал смотреть, как сержант окунает перо в чернильницу.

– Знаете, что контракт подписывается на пять лет? – (Чарльз кивнул.) – Пехота или кавалерия?

– Кавалерия.

Одно это слово выдало его.

– Южанин? – уже враждебно спросил сержант.

– Южная Каролина.

Сержант потянулся к стопке листов, скрепленных металлическим кольцом.

– Имя?

Чарльз еще раньше решил, что́ ответит на этот вопрос. Нужно было придумать имя, похожее на настоящее, чтобы откликаться на него естественно, не вызывая подозрений.

– Чарльз Мэй.

– Мэй, Мэй… – Сержант долго перебирал листы, потом наконец отложил их в сторону. – Это список выпускников Вест-Пойнта, – сказал он в ответ на вопросительный взгляд Чарльза. – Прислали из штаба округа. – Он оглядел потрепанную одежду Чарльза. – Ну, вам-то, я полагаю, не стоит бояться, что вас по ошибке примут за одного из этих парней. Служили где-нибудь уже?

– В конном легионе Уэйда Хэмптона. А потом…

– Хэмптона достаточно. – Сержант записал это. – До какого звания дослужились?

Следовать совету Дункана было ужасно неловко, но ничего другого не оставалось.

– Капрал.

– Доказать можете?

– Нет, не могу. Все архивы сгорели в Ричмонде.

– Чертовски удобно для вас, бунтовщиков! – фыркнул сержант. – Ладно, нам привередничать не приходится. После того как Чивингтон расквитался с шайеннами Черного Котла в прошлом году, эти проклятые равнинные племена совсем озверели.

Насколько Чарльз знал, все обстояло не так, и слово «расквитался» здесь было совсем неуместно. После того как недалеко от Денвера индейцы убили отряд эмигрантов, бывший проповедник, а ныне полковник Джон Чивингтон в отместку повел целый полк колорадских добровольцев на деревню Сэнд-Крик, где жило мирное шайеннское племя. У Чивингтона не было никаких доказательств, что вождь общины Черный Котел или его люди имели отношение к трагедии у Денвера, но это не помешало ему уничтожить почти триста человек, из которых примерно семьдесят пять были женщины и дети. Тот кровавый налет возмутил тогда многих в стране, но, как видно, сержант не принадлежал к их числу.

Пациент «дантиста» снова заорал.

– Да, сэр, – бормотал сержант, скрипя пером, – приходится быть неразборчивыми и брать почти все, что само плывет в руки. – Он бросил на Чарльза еще один взгляд. – Включая предателей.

Чарльз с трудом сдержал гнев. Но если уж он выбрал этот путь, а других занятий, кроме военной службы, он для себя просто не представлял, то нужно было приготовиться к тому, что эта песня о предательстве, в разных вариантах, прозвучит в его адрес еще не раз, и лучше сразу привыкнуть пропускать ее мимо ушей.

– Читать-писать умеете?

– И то и другое.

Тут вербовщик по-настоящему улыбнулся:

– Это хорошо, только, вообще-то, разницы совсем никакой. У вас и так есть все, что нужно. Главное, чтобы хоть одна рука была, одна нога и чтоб дышал. Вот здесь подпишите.

Звякнул паровозный колокол. Морин заволновалась:

– Сэр… генерал… все пассажиры уже в вагонах…

В клубах пара, окутавшего платформу, Чарльз обнял своего закутанного в одеяльце сына. Малыш Гус, шести месяцев от роду, вертелся и хныкал из-за колик. Морин продолжала кормить малыша грудью, но это был первый раз, когда он плохо себя почувствовал.

– Не хочу, чтобы он меня забыл, Джек.

– Поэтому я и заставил тебя пойти и сделать дагеротип. Когда он чуть-чуть подрастет, я буду показывать ему портрет и говорить, что это его папа.

Чарльз осторожно передал сына в руки экономки, которая стала, как он догадывался, генералу еще и женой, правда без брачного свидетельства.

– Берегите этого мальчишку, – сказал он.

– Да разве может быть по-другому? Вы меня просто обижаете, – откликнулась Морин, покачивая малыша.

Дункан пожал Чарльзу руку:

– Удачи тебе… и помни, что нужно держать язык за зубами и не проявлять характер. Тебя ждут несколько трудных месяцев.

– Я справлюсь, Джек. Солдатом я могу быть для кого угодно, даже для янки.

Раздался паровозный свисток. Кондуктор у заднего вагона махнул флажком и закричал машинисту:

– Поехали! Поехали!

Чарльз прыгнул на ступеньку вагона второго класса и замахал рукой, когда поезд двинулся. Он был рад, что его окутали облака пара и никто не мог увидеть его глаз.

Ссутулившись и надвинув потрепанную соломенную шляпу до самых бровей, Чарльз сидел у окна. Рядом никого не было – его суровый вид отпугивал пассажиров. Цыганское пончо он пристроил на сиденье возле себя, на коленях лежал нечитаный номер «Нэшнл полис газетт».

Темные потеки дождя косо ползли по вагонному стеклу. Ночь и гроза скрывали все, что было снаружи. Чарльз жевал сухую булку, которую купил у торговца, ходившего по вагонам, и чувствовал внутри прежнюю тоскливую пустоту.

Наконец он развернул «Нью-Йорк таймс», оставленную пассажиром, вышедшим на последней остановке. В глаза сразу бросились колонки рекламных объявлений с кричащими заголовками о каких-то солцезащитных очках, корсетах, комфортабельных прибрежных пароходах. Было даже одно объявление, предлагавшее чудодейственное средство от всех болезней. Чарльз отбросил газету. Как же им не стыдно, ведь если бы все было так просто!

Сам того не замечая, Чарльз начал тихо насвистывать незамысловатую мелодию, которая засела у него в голове несколько недель назад и никак не хотела уходить. Свист разбудил полную женщину, дремавшую на своем месте через проход. Ее пухлая дочь спала, положив голову на колени матери. Немного поколебавшись, женщина обратилась к Чарльзу:

– Какая чудесная мелодия, сэр… Случайно, не из репертуара мисс Дженни Линд?

Чарльз сдвинул шляпу назад:

– Нет. Сам не знаю, откуда она взялась.

– О… Просто я подумала, вдруг это ее. Мы собираем ноты самых известных ее песен. Урсула прекрасно исполняет их на фортепьяно.

– Не сомневаюсь. – Это прозвучало немного резко, хотя Чарльз вовсе не хотел быть грубым.

– Сэр, если вы позволите мне высказать свое мнение… – Женщина показала на «Газетт» на его коленях. – То, что вы читаете, совсем не христианское издание. Пожалуйста, возьмите это. Уверяю вас, ваше настроение сразу улучшится.

Она протянула ему маленькую брошюру из тех, что Чарльз часто видел в военных гарнизонах. Такие печатные проповеди в огромных количествах издавало Американское общество христианской литературы.

– Спасибо, – сказал он и, открыв брошюрку, прочел несколько строк.

Истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих…[1]

Чарльз снова с горечью отвернулся к окну. Он не видел ни ангелов, ни небес – ничего, кроме бесконечной тьмы прерий Иллинойса и дождя, который, возможно, был предвестником будущего – такого же мрачного, как и прошлое. Впереди его, без сомнения, ждали нелегкие времена, Дункан был прав. Чарльз уселся поудобнее, опершись костлявой спиной на спинку сиденья, и стал смотреть на скользившую за окном темноту.

А потом начал тихо напевать незатейливую песенку, воскрешавшую в памяти милые, словно нарисованные акварелью образы их усадьбы в Монт-Роял, которая казалась даже красивее и больше, чем была до пожара. Грустная мелодия словно говорила ему о потерянном доме и утраченной любви, обо всем, что он потерял за эти четыре кровавых года, пока жила багряная мечта Конфедерации; о чувствах и счастье, которых, как он был убежден, ему уже никогда не испытать.

(Из рекламного объявления)

ДЛЯ ВСЕХ, КТО СТРАДАЕТ. – Может показаться почти невероятным, что люди еще продолжают страдать в то время, когда им доступно такое замечательное средство, как «ЛЕСНАЯ НАСТОЙКА»! Всех, кого мучает головная боль, плохое настроение, изжога, боли в боку, спине или животе, колики, дурной запах изо рта или любые симптомы такого ужасного недуга, как диспепсия, мы призываем попробовать наше чудодейственное средство!

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июнь 1865-го. Мой милый Орри, я начала делать записи в этой старой тетради, потому что мне просто необходимо говорить с тобой. Сказать, что без тебя я просто плыву по течению и постоянно терзаюсь болью, значит не сказать почти ничего о моем состоянии. Разумеется, я постараюсь не слишком предаваться жалости к себе на этих страницах, но знаю, что совсем избежать этого мне не удастся.

Какая-то крошечная часть меня даже радуется, что ты не видишь, во что превратилась твоя любимая родина. Раны, причиненные войной, заживут еще очень не скоро. Южная Каролина послала на эту никому не нужную бойню почти семьдесят тысяч мужчин, и четверть из них погибла. Говорят, ни один штат не потерял так много своих сынов.

Почти двести тысяч освобожденных негров теперь отпущены на вольные хлеба. Они составляют примерно половину населения штата, если не больше. На прошлой неделе я встретила на речной дороге мамушку Рут, она раньше принадлежала покойному Фрэнсису Ламотту. Бедняжка так цеплялась за старый мешок из-под муки, что я невольно спросила, что в нем. «Положила туда свободу и теперь ни за что ее не выпущу!» – ответила она. Представляешь?! Я пошла дальше, полная печали и гнева. Как же мы ошибались, когда ничему не учили наших негров! Они совершенно беспомощны в этом новом мире, куда их просто вышвырнули.

«Наши негры» – как снисходительно теперь это звучит, тем более что я одна из них, о чем постоянно забываю. Ведь в Каролине иметь одну восьмую черной крови означает быть черным как уголь.

То, что разболтала обо мне твоя сестра Эштон в Ричмонде, теперь известно всей округе. Правда, никто еще ни разу при мне не упомянул об этом. Конечно же, благодаря тебе. К твоей памяти здесь относятся с большим уважением и до сих пор горюют о твоей кончине.

Мы посеяли четыре квадрата риса. Надеемся получить хороший урожай, чтобы продать его, если найдется покупатель. Энди, Джейн и я работаем в поле каждый день.

В прошлом месяце пастор Африканской методистской церкви поженил Энди и Джейн. Они взяли себе новую фамилию. Энди предложил фамилию Линкольн, но Джейн отказалась, потому что ее выбрали слишком много бывших рабов. Теперь они Шерманы, хотя такой выбор едва ли вызовет к ним любовь белого населения. Но они свободные люди и вправе взять любое имя, какое захотят.

Сосновый домик, построенный вместо усадьбы, которую сожгли Каффи, Джонс и их прихвостни, заново покрасили белой краской. По вечерам ко мне приходит Джейн, пока Энди строит их собственный дом; мы разговариваем или чиним разное старье, которое теперь заменяет приличную одежду, а иногда отправляемся в нашу «библиотеку». Она состоит из единственного номера дамского журнала за 1863 год и десяти последних страниц «Южного литературного вестника».

Джейн часто говорит о том, чтобы открыть школу, и хочет даже обратиться в новое Бюро по делам освобожденных с просьбой найти учителя. Я продолжаю заниматься с ней, считая это своим долгом, и мне не важно, что кому-то наши уроки могут не нравиться. Охваченные горечью поражения, лишь немногие белые склонны помогать тем, кто освобожден росчерком пера Линкольна и клинком Шермана.

Однако, прежде чем думать о школе, мы должны подумать о том, как выжить. Одного риса для этого не хватит. Да, я знаю, наш дорогой Джордж Хазард готов дать нам неограниченный кредит, но я не хочу обращаться к нему, потому что считаю это слабостью. В этом отношении я уж точно настоящая южанка – гордости и высокомерия хоть отбавляй.

Наверное, можно попробовать продавать древесину сосен и кипарисов, которых у нас так много. Я ничего не знаю о лесопильном деле, но могу научиться. Понадобится оборудование, а это означает еще один кредит. Банки в Чарльстоне наверняка скоро снова откроются. И Джордж Уильямс, и наш старый друг из партии вигов Леверетт Докинз во время войны держали свои деньги в фунтах стерлингов в иностранном банке, неплохо на этом заработали, и теперь на побережье снова оживет коммерческая жизнь. Если банк Леверетта действительно откроется, я обращусь к нему.

Еще придется нанимать рабочих, и здесь тоже могут возникнуть сложности. Негры предпочитают наслаждаться своей обретенной свободой, а не работать на прежних хозяев, даже за деньги. Это серьезная проблема для всего Юга.

Но несмотря на все это, бесценный мой Орри, я должна рассказать тебе о своей самой невероятной мечте, которую я поклялась исполнить во что бы то ни стало. Она родилась несколько дней назад из моей любви к тебе и моей огромной, неизбывной гордости тем, что я была твоей женой…

Той ночью, уже после полуночи, промучившись без сна, Мадлен вышла из дому, у которого теперь появилось еще одно крыло с двумя спальнями. Вдове Орри Мэйна было под сорок, но ее прекрасная фигура с тонкой талией и пышной грудью сохранилась такой же, как в тот день, когда он спас ее на речной дороге, хотя возраст и пережитые горести все-таки уже начинали оставлять следы на ее лице.

Она проплакала целый час, стыдясь своих слез, но не в силах остановиться. И теперь решительно шла через широкую лужайку, залитую белым светом луны, висевшей над деревьями, которые росли вдоль берега Эшли. На том месте, где раньше был причал, она спугнула большую белую цаплю. Птица взлетела в воздух и поплыла в небе.

Обернувшись, Мадлен посмотрела назад, на лужайку, окруженную могучими дубами в косматых бородах испанского мха. Перед ее мысленным взором вдруг возник большой красивый дом, в котором они жили с Орри как муж и жена. Словно наяву она видела изящные колонны, ярко освещенные окна; смотрела, как одна за другой к входу подъезжают кареты, привозя нарядных дам и галантных джентльменов, слышала их веселый смех.

Тогда-то к ней и пришла эта мысль. Сердце вдруг забилось так часто, что даже закололо в груди. Она сказала себе, что на том месте, где сейчас стоит этот жалкий деревянный домишко, выкрашенный белой краской, обязательно появится новый Монт-Роял. Прекрасный, величественный особняк, который будет стоять здесь вечно в память о ее муже, его доброте и обо всем хорошем, что сделала семья Мэйн.

Захваченная этой идеей, она подумала, что новый дом не должен быть точной копией прежнего, ведь, несмотря на красоту и изящество, сгоревший Монт-Роял таил в себе зло. Хотя Мэйны всегда были добры к своим рабам, они считали негров своей собственностью и, таким образом, поддерживали порочную систему рабства, которая подразумевала и кандалы, и телесные наказания, а также смерть или кастрацию за попытки побега. Орри пришел почти к полному ее отрицанию, а Купер еще в молодости открыто обвинял ее. Поэтому возрожденный Монт-Роял должен стать по-настоящему обновленным, потому что пришли новые времена. Новый век.

На глаза набежали слезы. Мадлен сложила ладони и подняла их к лунному свету:

– Я это сделаю. Не знаю как, но сделаю. В память о тебе…

Она отчетливо увидела, как Монт-Роял, словно птица феникс, восстает из пепла. Словно языческая жрица, с возведенными вверх руками, она подняла голову к невидимым богам, смотревшим на нее из-под звездного купола каролинского неба. Она обращалась к мужу, который был где-то там, среди звезд.

– Клянусь перед этими небесами, Орри! Я построю его ради тебя.

Сегодня у нас был неожиданный гость. По пути домой из Чарльстона заезжал генерал Уэйд Хэмптон. Говорят, что из-за его высокого чина и военных подвигов под амнистию он попадет еще очень не скоро.

Признаться, его сила духа и бодрость поразили меня. Война принесла ему столько горя – брат Фрэнк и сын Престон погибли в бою; он в одночасье потерял три тысячи рабов, а фамильные поместья в Миллвуде и Сэнд-Хиллсе сожгли федералы. Сейчас он живет в жалкой лачуге одного из бывших надсмотрщиков в Сэнд-Хиллсе, и ему грозит серьезное обвинение в том, что именно он, а не Шерман сжег Колумбию[2], когда отдал приказ поджечь тюки хлопка, чтобы те не достались янки.

Однако ведет он себя так, будто все это его совсем не тревожит, а вот о других, наоборот, волнуется очень искренне.

Уэйд Хэмптон сидел перед домом на отпиленном куске бревна, служащем стулом. Самому старому из командиров кавалерии генерала Ли было уже сорок семь; в его позе чувствовалось некоторое напряжение. Пять раз он был ранен. Вернувшись домой, генерал сбрил свою огромную бороду, оставив только маленькую эспаньолку, зато продолжал носить большие закрученные усы и бакенбарды. Под старым суконным сюртуком виднелся торчащий из кобуры револьвер с рукояткой из слоновой кости.

– Кофе, генерал, – сказала Мадлен, выходя на крыльцо с двумя дымящимися оловянными чашками в руках. – Я добавила сахар и капельку кукурузного виски, только вот сам кофе, к сожалению, желудевый.

– Это не важно, большое спасибо. – Хэмптон с улыбкой взял у нее чашку; Мадлен села на ящик рядом с красивым кустом желтого жасмина, который очень любила. – Я заглянул узнать, как у вас дела, – сказал Хэмптон. – Монт-Роял теперь ваш.

– Только отчасти. Он мне не принадлежит.

Хэмптон удивленно вскинул брови, и Мадлен объяснила, что Тиллет Мэйн оставил плантацию своим сыновьям Орри и Куперу в совместное владение. Он поступил так, несмотря на свои вечные ссоры с Купером из-за рабства; в конце концов узы крови и традиции оказались в душе Тиллета сильнее, чем гнев или идейные разногласия. Как и большинство людей своего возраста и времени, он рассчитывал только на сыновей, так как ценил свою собственность, а деловые и финансовые способности женщин считал, мягко говоря, сомнительными. Составляя завещание, он не позаботился оставить своим дочерям Эштон и Бретт ничего, кроме символических сумм, посчитав, что дочерей должны обеспечить их будущие мужья. Кроме того, в завещании было прописано, что в случае смерти одного из братьев его доля в наследстве перейдет к оставшемуся в живых.

– Так что теперь Купер – единственный владелец, – добавила Мадлен. – Но он любезно позволил мне жить здесь в память об Орри. Мне оставлено управление плантацией и доход с нее на все время, пока Купер является собственником и пока я выплачиваю долг по закладной. Кроме того, все текущие расходы также возложены на меня, но такие условия, на мой взгляд, вполне справедливы.

– Вы закрепили это соглашение? Я имею в виду, с юридической точки зрения?

– Да, конечно. Всего через несколько недель после того, как пришло известие о смерти Орри, Купер оформил договор письменно. Причем составлен он на безотзывной основе.

– Ну, если учесть то, как каролинцы ценят семейные узы и семейную собственность, думаю, Монт-Роял будет принадлежать Мэйнам вечно.

– Да, я в этом уверена. К сожалению, пока особого дохода нет и в ближайшее время не предвидится. Так что на ваш вопрос о том, как наши дела, могу лишь ответить: выживаем.

– Полагаю, это лучшее из того, на что мы все можем рассчитывать в такое сложное время. Моя дочь Салли в этом месяце выходит замуж за полковника Джонни Хаскелла. Это событие хоть немного развеет мрак. – Он отпил из чашки. – Очень вкусно! А что слышно от Чарльза?

– Два месяца назад от него пришло письмо. Написал, что собирается вернуться в армию. Где-то на Западе.

– Насколько я знаю, сейчас многие конфедераты так поступают. Надеюсь, к нему отнесутся по-человечески. Он был одним из моих лучших разведчиков. Железные скауты – так мы их называли. Чарльз был достоин такого прозвища, хотя, признаюсь, к концу войны его поведение меня порой настораживало.

– Я тоже это заметила, когда он весной приезжал домой, – кивнула Мадлен. – Война сильно его травмировала. Он очень любил одну женщину в Виргинии, а она умерла, когда рожала его сына. Теперь мальчик с ним.

– Семья – одно из немногих лекарств от боли… – пробормотал Хэмптон и глотнул еще кофе. – А теперь все-таки расскажите мне, как вы живете.

– Как я и сказала, генерал: выживаем. О моем происхождении никто не вспоминает, так что хотя бы от этой темы я, слава Богу, избавлена.

Говоря это, она смотрела на генерала, словно желая испытать его, однако красное от заходящего солнца лицо Хэмптона осталось невозмутимым.

– Да, конечно, я об этом слышал. Это не имеет никакого значения.

– Спасибо.

– Мадлен, я ведь не только о Чарльзе заехал спросить, но и сделать одно предложение. Мы все попали в трудные обстоятельства, но вы противостоите им в одиночку. По дорогам штата сейчас бродят толпы не слишком щепетильных людей обеих рас. Если вам когда-нибудь понадобится укрыться от всего этого или ваша ежедневная борьба за жизнь по каким-то причинам станет вдруг невыносимой и вам захочется просто отдохнуть, приезжайте в Колумбию. Наш с Мэри дом всегда открыт для вас.

– Вы очень добры, – ответила Мадлен. – Значит, по-вашему, этот хаос в Южной Каролине еще надолго?

– Скорее всего. Но мы сможем приблизить его окончание, если будем высказываться за единственно правильный путь.

– И что это за путь? – вздохнула Мадлен.

Генерал посмотрел на реку, испещренную солнечными бликами:

– Несколько чарльстонских джентльменов предложили мне возглавить экспедицию в Бразилию, чтобы основать там рабовладельческое поселение. Я отказался. Сказал, что мой дом здесь и я не хочу больше делить Америку на Север и Юг. Мы боролись, но проиграли, поэтому вопрос разделенной нации на континенте закрыт. Тем не менее здесь, в Южной Каролине, мы столкнулись с очень большой проблемой, связанной с неграми. Их положение изменилось. Как нам теперь вести себя по отношению к ним? На мой взгляд, раз негры были преданы нам, пока жили в рабстве, будет справедливо отнестись к ним как к свободным людям. Мы должны гарантировать им правосудие в наших судах. Должны разрешить им торговать так же, как и белым, если у них есть для этого способности. Если мы так поступим, они перестанут бродить по дорогам и снова станут считать Каролину своим домом, а белых – своими друзьями.

– Вы действительно в это верите, генерал?

Он слегка нахмурился, возможно от досады:

– Верю. Только безоговорочная справедливость и милосердие могут смягчить положение, сложившееся в штате.

– Должна заметить, вы настроены намного великодушнее к чернокожим, чем большинство.

– Ну, этот вопрос для нас ведь не только нравственный, но и практический. Наша земля разорена, дома сожжены, деньги и ценные бумаги ничего не стоят, а солдаты живут с нами под одной крышей. Стоит ли нам еще больше ухудшать свое положение, притворяясь, что наше дело не проиграно? Что оно и теперь может каким-то образом восторжествовать? Думаю, оно было проиграно с самого начала. Я держался в стороне от специального съезда тысяча восемьсот шестидесятого года, потому что уже тогда считал отделение южных штатов абсолютным безумием. Неужели мы собираемся опять оживлять старые иллюзии? Неужели хотим навлечь на себя новые беды, сопротивляясь благородным усилиям по восстановлению Союза?

– Очень многие намерены именно сопротивляться, – заметила Мадлен.

– Я тоже буду сопротивляться, если джентльмены вроде мистера Стивенса и мистера Самнера попытаются навязать мне социальное равноправие с неграми. В остальном если Вашингтон и все мы проявим благоразумие, то сможем восстановить страну. А если будем цепляться за старые безумные идеи, начнется новая война, только уже иного свойства. – Генерал снова тяжело вздохнул и, немного помолчав, добавил: – Надеюсь, здравый смысл все-таки победит. – Он встал и сжал двумя ладонями руку Мадлен. – Не забывайте о моем предложении. У нас вы всегда найдете убежище.

Мадлен, поддавшись внезапному порыву, поцеловала его в щеку:

– Вы очень добрый человек, генерал. Благослови вас Бог!

Он сел на своего прекрасного жеребца и вскоре исчез в конце тенистой аллеи, где она сливалась с речной дорогой.

На закате Мадлен прогуливалась по бурому рисовому квадрату, думая о словах Хэмптона. Для человека гордого и побежденного он обладал на удивление широкими взглядами. И он был прав насчет тяжелого положения Южной Каролины. Если этот штат, как и весь Юг, снова вернется к старому, радикальные республиканцы наверняка решат отплатить тем же.

Неожиданно ее нога, обутая в сандалию, которую она сама смастерила из куска кожи и веревки, наткнулась на что-то твердое. Покопавшись в песчаной почве, она обнаружила довольно большой камень размером с две ее ладони. Они с Шерманами уже не раз находили подобные камни, когда готовили к посеву четыре квадрата рисового поля, и каждый раз удивлялись. Камни в их краях попадались нечасто.

Она смахнула с него землю. Желтоватый, с коричневыми прожилками, камень казался пористым. С небольшим усилием Мадлен разломила его пополам. Но ведь камни не ломаются так легко, а если это не камень, тогда что же?

Мадлен поднесла половинки ближе к лицу. С возрастом зрение у нее быстро ухудшалось. Раньше она никогда не разламывала эти странные камни, которые попадались им в поле, поэтому была не готова к ужасному запаху. Ее чуть не вырвало. Отбросив куски в сторону, она поспешила назад к сосновому домику, и ее тень бежала впереди по земле – такой же красной, как пролитая кровь.

Мне бы очень хотелось поверить, как верит генерал Хэмптон, что наши люди поймут, насколько мудрее и выгоднее вести себя справедливо по отношению к освобожденным неграм. Мне бы очень хотелось поверить, что жители Каролины окажутся достаточно рассудительными и здраво посмотрят на поражение и его последствия. Но я не могу. Мрачные предчувствия снова одолевают меня.

Сегодня вечером я разломила один из тех странных камней, которые ты однажды показывал мне еще перед войной. Какая отвратительная вонь!.. Даже наша земля прокисла и гниет. Я увидела в этом знак. Увидела будущее, надвигающееся на нас, – горькое и ядовитое.

Прости меня, Орри; не нужно было писать все это.

В сумерках того дня, когда Хэмптон приезжал в Монт-Роял, в Нью-Йорке из-за угла Чемберс-стрит выбежала молодая женщина. Одной рукой она придерживала шляпку, другой сжимала листы бумаги, заполненные подписями.

Начался мелкий дождь. Девушка быстро спрятала листы под мышку, чтобы защитить их. Впереди показалось здание театра Вуда «Новый Никербокер», куда она так торопилась. Сейчас театр был закрыт между спектаклями, а на половину восьмого владелец назначил репетицию, и она уже опаздывала.

Впрочем, по вполне уважительной причине. У нее всегда была причина, и всегда такая же важная, как и ее занятие. Так ее воспитали. С пятнадцати лет она была активным борцом за отмену рабства, и все эти годы до своих девятнадцати постоянно за что-нибудь боролась: то за равные права для женщин, то за право голосовать, то за смягчение бракоразводных законов, хотя сама еще не побывала замужем. Нынешним ее делом, ради которого она весь день собирала подписи у театрального люда, стали индейцы, особенно племя шайеннов, подвергшееся жестокой резне в Сэнд-Крик в прошлом году. Петицию предполагалось отправить в конгресс и в Индейское бюро при министерстве внутренних ресурсов с требованием выплаты компенсации выжившим индейцам и наказания полковника Чивингтона, виновного в этом чудовищном преступлении.

Девушка свернула налево, в темный переулок, ведущий к служебному входу. Она работала на Клавдия Вуда всего полторы недели, но уже столкнулась с его ужасным характером. К тому же он пил. От него пахло почти на каждой репетиции.

Вуд увидел ее в роли Розалинды в театре на Арч-стрит в Филадельфии и предложил очень хорошие деньги. Ему было примерно лет тридцать пять, и он очаровал ее своими прекрасными манерами, чарующим голосом и светским видом. Но теперь она уже начинала жалеть о том, что оставила труппу миссис Дрю и подписала с Вудом контракт на полный сезон.

Луиза Дрю сама подтолкнула ее к такому решению, сказав, что это может стать большим шагом вперед в ее карьере, однако предупредила:

– У тебя талант, Уилла. Но ты должна помнить: в Нью-Йорке полно всякого сброда. У тебя есть там друзья, знакомые, к кому можно обратиться в случае необходимости?

– Эдди Бут, – немного подумав, ответила Уилла.

– Ты знаешь Эдвина Бута?

– Да. Они с моим отцом играли в одной труппе на золотых приисках, когда я была совсем маленькой и мы жили в Сент-Луисе. За эти годы я видела Эдди несколько раз. Но он живет очень замкнуто, с тех пор как его брат Джонни убил президента. Я бы ни за что не стала его беспокоить из-за какой-нибудь ерунды.

– Это ничего, главное, что он есть… – Миссис Дрю замялась. – И будь поосторожнее с мистером Вудом, Уилла. – В ответ на вопрос девушки она не стала вдаваться в подробности, добавив только: – Ты сама увидишь, что я имела в виду. Мне не хочется дурно отзываться о ком-то из коллег. Но у некоторых актрис – самых хорошеньких – были с ним неприятности. Тебе не стоит из-за этого упускать свой шанс, просто будь осторожна.

Девушку, которая торопливо шла по переулку, звали Уилла Паркер. Высокая и длинноногая, она была достаточно стройна, чтобы сыграть юношу, и в то же время ее нежная, полная грудь идеально подходила для роли Джульетты. У нее были широко расставленные, слегка раскосые голубые глаза, придававшие ее внешности несколько необычный вид, и очень светлые волосы, которые казались серебряными, когда она стояла на авансцене в огнях рампы. Миссис Дрю ласково называла свою любимицу сорванцом, а Джон, ее обаятельный муж-ирландец, – прекрасным эльфом.

Кожа у Уиллы была гладкой и чистой, рот довольно крупным, а четкая линия подбородка придавала лицу волевое выражение. Иногда она чувствовала себя лет на сорок, потому что ее мать умерла, когда ей было три года, отец – когда исполнилось четырнадцать, а с шести лет девочка уже постоянно выходила на подмостки. Она была единственным ребенком женщины, которую совсем не помнила, и вольнодумца-актера, не мыслящего себя без театра. Отца она нежно любила, пока он не умер от сердечного приступа прямо на спектакле в сцене бури из «Короля Лира».

Питер Паркер принадлежал к той когорте актеров, которые обожают свое занятие и полностью отдаются ему, хотя уже в молодости понял, что не блещет особым талантом и его имя никогда не напечатают крупным шрифтом над названием пьесы. Начал он с детских ролей в родной Англии, потом дорос до более взрослых, сделанных в величавом стиле классицизма в духе семьи Кембл и миссис Сиддонс. В двадцать с небольшим он играл с самим Кином, отбившим у него охоту к декламационной манере классицизма, заразив своей неповторимой естественностью на сцене, которая поощряла актера делать все, что полагалось по роли, даже кататься с криками по полу.

Именно после первого выступления с Кином он навсегда отказался от фамилии Поттс, полученной при рождении. Устав от вечных плоских шуточек актерской братии, когда его называли то Цветочным Горшком, то Ночной Вазой[3], он взял фамилию Паркер как наиболее безобидную и подходящую для запоминания. Уилла знала настоящую фамилию отца и всегда смеялась над ней, но себя с самых юных лет считала только Паркер, и никак иначе.

Паркер успел научить дочь секретам актерского мастерства и разным стилям игры, а также объяснил, что настоящий актер непременно должен обладать силой, быть идеалистом, знать назубок все театральные приметы и взращивать в себе защитный оптимизм, чтобы выжить в этой профессии. И теперь, входя в театр, Уилла призвала на помощь весь запас своего оптимизма и убедила себя, что ее опоздание не вызовет гнева мистера Вуда.

В маленьком темном коридоре она почти столкнулась с пожилым сторожем, который втискивался в клеенчатый плащ.

– Он у себя в кабинете, мисс Паркер. Зовет вас каждые пять минут.

– Спасибо, Джо…

Тут уж не до оптимизма.

Сторож позвякивал ключами, готовясь что-то запереть. Он уходил рано. Наверное, Вуд отпустил его.

Уилла побежала через пространство за сценой, лавируя между связками некрашеных веток, которые в грядущей постановке должны были изображать Бирнамский лес, идущий войной на Дунсинанский замок. В воздухе висел запах свежей древесины, старого грима и пыли. Впереди сквозь полуоткрытую дверь сочился свет. Уилла услышала зычный голос Вуда:

– «Пора! Сигнал мне колоколом подан. Дункан, не слушай: по тебе звонят и в рай препровождают или в ад»[4]. – Он повторил: «или в ад» еще раз, уже с другой интонацией.

Уилла замерла перед кабинетом, чувствуя, как по спине пробежал холодок. Ее наниматель репетировал слова одного из главных персонажей и делал это не на сцене. Большинство актеров искренне верили, что эта шекспировская пьеса приносит несчастье, хотя находились и такие, кто считал разбитые головы, сломанные руки или ноги, а также неудачные падения всего лишь следствием большого количества драк по ходу пьесы, а не злым роком. И все же легенда о тяготеющем над пьесой проклятии существовала. Как и многие другие актеры и актрисы, Уилла посмеивалась над этим суеверием, но относилась к нему с уважением. Она никогда не произносила слово «Макбет» за кулисами и всегда называла сочинение Шекспира просто шотландской пьесой, потому что даже только произнести название пьесы означало навлечь на себя невезение.

Уилла огляделась, всматриваясь в темноту. Где же остальные актеры труппы, которые тоже должны быть на репетиции, как она предполагала? В наступившей тишине послышался только тихий писк, – наверное, мяукнула кошка, жившая в театре. Уилле захотелось убежать.

– Кто там?

Тень Клавдия Вуда появилась у двери раньше его самого. В следующую секунду узкая полоса газового света резко расширилась, выхватив Уиллу с петицией в руке.

Галстук Вуда был развязан, жилет расстегнут, рукава рубашки закатаны. Он хмуро уставился на девушку:

– Назначено когда было? Ты опоздала на сорок минут.

– Простите меня, мистер Вуд. Я упала по дороге.

– А это что? – Он увидел листы с подписями. – Твой очередной крестовый поход? – Он испугал девушку, вырвав у нее листы. – О Боже! Бедные индейцы! Только уж будь добра – не при мне. Входи, надо работать.

Едва уловимая тревога словно подсказывала Уилле, что нужно бежать из пустого, безмолвного театра и от этого крепкого мужчины, былая красота которого уже уступала место красным сеточкам сосудов на щеках и крупном носу. Но ей отчаянно хотелось сыграть трудную роль, которую он ей предложил. На самом деле для этой роли требовалась актриса постарше и поопытнее, но если она справится, то ее карьера сразу пойдет вверх.

И все же…

– А разве больше никто не придет?

– Не сегодня. Я решил, что наши с тобой диалоги следует проработать более тщательно.

– Тогда давайте пойдем на сцену. Ведь это все-таки шотландская пьеса.

Его низкий смех заставил Уиллу почувствовать себя маленькой и глупой.

– Уверен, на самом деле ты не веришь во всю эту чушь! Ты ведь такая умная, знакома со множеством передовых идей. – Он щелкнул по листам ногтем, потом протянул их девушке. – Пьеса называется «Макбет», и я буду повторять свою роль везде, где захочу. Так что входи, и начнем.

Он повернулся и ушел в кабинет. Уилла последовала за ним, отчасти понимая, что он прав и тревожиться из-за суеверий как-то очень по-детски, но Питер Паркер наверняка беспокоился бы не меньше, чем она.

Где-то наверху загрохотал гром – гроза усиливалась. Испуганный актерский ребенок, живший в душе Уиллы, уже не сомневался, что на Чемберс-стрит собираются зловещие силы. Когда она шла за своим нанимателем, у нее похолодели руки.

– Сними шаль и шляпку. – Вуд передвинул стулья, освобождая место на потертом ковре.

Его кабинет напоминал лавку старьевщика, набитую антикварной мебелью и искусственными растениями в горшках всех размеров и форм. На стенах висели афиши постановок театра «Новый Никербокер». Голдсмит, Мольер, Бусико, Софокл. Огромный письменный стол был завален счетами, текстами пьес, контрактами и разным театральным хламом. Вуд отодвинул в сторону эмалевый бутафорский кинжал Макбета – металлический, но с закругленным концом – и налил в стакан виски из графина на два дюйма. Зеленые колпаки на газовых лампах как будто делали комнату темнее, вместо того чтобы освещать ее.

Нервничая, Уилла положила подписанные листы на плюшевое кресло. Сверху пристроила перчатки, на них – шаль и шляпку. Все это она сложила аккуратной стопкой, чтобы в случае чего можно было быстро схватить. Еще в двенадцать лет в ней стала проявляться женская привлекательность, и вскоре уже многие мужчины, служившие в театре, начали заглядываться на ее красоту. Уилла научилась держать их на расстоянии с помощью незлобных шуток, хотя порой требовалась и физическая сила. Спасаться бегством приходилось довольно часто, и она стала в этом большим специалистом.

Вуд подошел к двери и закрыл ее:

– Итак, моя дорогая. Первый акт, сцена седьмая.

– Но мы ее репетировали вчера.

– Я недоволен. – Он повернулся к девушке. – Замок Макбета. – Он с усмешкой протянул руку и медленно провел ладонью по ее шелковому рукаву. – Начинаем со слов леди Макбет, где она говорит: «Кормила я».

Последние слова он произнес с явным наслаждением. Свет упал на его влажную нижнюю губу. Уилла старалась подавить страх и грустное отчаяние. Теперь было совершенно очевидно, слишком очевидно, что Вуд все это время желал ее, что только поэтому предложил ей роль, для которой больше подходили актрисы постарше. Именно на это туманно намекала миссис Дрю, вместо того чтобы сказать напрямую. Такое внимание ничуть не льстило девушке, а только расстраивало ее. Если такой была цена за дебют в Нью-Йорке, то и черт с ним – она не станет платить.

– Начинай, – повторил Вуд хриплым голосом, насторожившим ее, и снова погладил девушку по руке.

Она попыталась отодвинуться, но он сразу шагнул следом, обдавая ее запахом бурбона.

– «Кормила я и знаю…» – Уилла сбилась, – «что за счастье держать в руках сосущее дитя…»

– А ты и вправду знаешь? – Он наклонился и поцеловал ее в шею.

– Мистер Вуд!..

– Продолжай!

Он схватил девушку за плечи, встряхнул, и тут ее охватил леденящий ужас. В черных глазах Вуда она увидела нечто большее, чем просто гнев. Она увидела желание причинять боль.

– «Но если б я дала такое слово, как ты, – клянусь, я вырвала б сосок из мягких десен…»

Ладонь Вуда скользнула с ее руки к левой груди и сжала ее.

– Но из моего рта ты не стала бы его вырывать, ведь так?

Уилла топнула высоким зашнурованным ботинком:

– Послушайте, я актриса! Я не желаю, чтобы со мной обращались как с уличной девкой!

Вуд схватил ее за руку:

– Я плачу тебе жалованье. И ты будешь тем, кем я велю тебе быть. Моей шлюхой в том числе.

– Нет! – огрызнулась Уилла, вырывая руку.

Вуд замахнулся и ударил ее кулаком в лицо. Девушка упала.

– Ах ты, тварь белобрысая! Ты дашь мне то, чего я хочу! – Левой рукой он схватил Уиллу за волосы, заставив закричать от боли, и тут же ударил правым кулаком в плечо, потом еще раз. – Ясно тебе?

– Отпустите меня! Вы пьяны! Сумасшедший!

– Заткнись! – Он залепил ей пощечину, такую сильную, что Уилла отлетела назад и ударилась головой о письменный стол. – Подними юбку!

В глазах Уиллы плясали искры. Голова раскалывалась от боли. Она протянула руку, пытаясь нащупать какой-нибудь тяжелый предмет на столе.

– Подними юбку, черт тебя подери, или я так тебя изобью, что ходить не сможешь!

Замирая от страха, Уилла вдруг наткнулась пальцами на что-то твердое – бутафорский кинжал. Вуд потянулся к ее запястью, но схватить не успел. Девушка внезапно размахнулась и ударила его. Хотя кинжал был тупым, он порвал клетчатую ткань его штанов, потому что Уилла вложила в этот удар всю силу. Она почувствовала, как кинжал уткнулся в тело, замер на секунду, а потом погрузился в него.

– Боже… – выдохнул Вуд, двумя руками схватился за кинжал, который на пару дюймов воткнулся в его левое бедро, и выдернул клинок, залив пальцы кровью. – Боже правый! Да я убью тебя!

Не помня себя от ужаса, Уилла отпихнула его обеими руками, Вуд опрокинулся набок. Он орал и ругался, грохнувшись на искусственную пальму в горшке. Уилла бросилась к креслу, схватила свои вещи и, выбежав из кабинета, помчалась по темным коридорам. У двери она кое-как справилась с засовом и чуть не упала в залитый дождем переулок, ожидая услышать позади топот его ног.

Я (такой-то), перед лицом Господа Всемогущего, торжественно клянусь, что с этого момента и впредь буду преданно поддерживать, охранять и защищать конституцию Соединенных Штатов и союз штатов, а также поддерживать и соблюдать все законы и манифесты, касающиеся освобождения рабов и выпущенные во время мятежа. И да поможет мне Бог!

Клятва, которую были обязаны дать все бывшие конфедераты, просившие помилования у президента, 1865 год

– Я должен дать такую клятву? – спросил Купер Мэйн.

Он специально проехал верхом до самой Колумбии, чтобы решить этот вопрос, и теперь внезапно засомневался.

– Если вам нужно помилование, – кивнул адвокат Трезевант, сидевший по другую сторону хлипкого столика, заменявшего ему письменный стол.

Его контора сгорела во время большого пожара семнадцатого февраля, и пока он арендовал комнату в похоронном бюро Реверди Бёрда в восточной части города, которую пламя пощадило. Самое большое помещение мистер Бёрд переделал под магазин, где продавал пробковые ноги, деревянные костыли и стеклянные глаза для искалеченных ветеранов. Гул голосов в лавке говорил о бойкой торговле этим утром.

Купер уставился на рукописный текст клятвы. В давно не стриженных волосах этого долговязого человека было уже полно седины, хотя ему едва исполнилось сорок пять. От скудной пищи он стал еще более худым, чем был раньше, а от тяжелой работы по шестнадцать часов кряду под глубоко посаженными глазами залегли темные круги. Все свои силы Купер посвящал тому, что восстанавливал склады и причалы «Каролинской морской компании», чтобы она снова начала свою работу в Чарльстоне.

– Слушайте, я понимаю ваше негодование, – сказал Трезевант, – но если сам генерал Ли унизился до принятия этой клятвы, а он это сделал на прошлой неделе в Ричмонде, то и вы сможете.

– Милуют за какое-то преступление, а я не сделал ничего плохого.

– Я-то с вами согласен, Купер. А вот федеральное правительство, к несчастью, нет. Так что, если вы хотите возродить свое дело, вам придется освободить себя от бремени, вызванного вашей службой в военно-морском министерстве Конфедерации. – Купер что-то невнятно проворчал, и Трезевант продолжил: – Я сам ездил в Вашингтон и, в известной степени, могу доверять этому агенту по делам помилования, хотя он и адвокат, да к тому же янки. – Это было произнесено с горьким юмором. – Зовут его Джаспер Диллс. Его жадность дает мне уверенность в том, что ваше прошение попадет к помощнику мистера Джонсона по делам помилования раньше многих других.

– И за сколько?

– За двести долларов США или за их эквивалент в фунтах стерлингов. Мой гонорар – пятьдесят долларов.

Купер немного подумал:

– Хорошо, давайте бумаги.

Они проговорили еще полчаса. Трезевант рассказал последние вашингтонские сплетни. По слухам, Джонсон собирался назначить временного губернатора Южной Каролины, которому предстояло созвать конституционный конвент и восстановить легислатуру штата в том виде, в каком она существовала до падения форта Самтер. Выбор Джонсона оказался вполне предсказуемым. Это был судья Бенджамин Франклин Перри из Гринвилла, открытый юнионист до войны. Как и генерал Ли, Перри заявил о своей преданности родному штату, несмотря на ненависть к сецессии, и провозгласил: «Все вы ка́титесь к дьяволу – ну и я с вами».

– Для восстановления своей работы легислатуре придется выполнить все требования мистера Джонсона, – сказал Трезевант. – Например, официально отменить рабство. – (Хитрый взгляд юриста насторожил Купера, тот явно припас что-то еще.) – Но в то же время они смогут… э-э… управлять черными, чтобы у нас снова появилась рабочая сила, а не ленивый сброд.

– Как управлять?

– С помощью… ну, назовем это правилами поведения. Насколько я знаю, в Миссисипи сейчас подумывают о том же самом.

– Эти правила будут обязательными и для белых тоже?

– Нет, только для бывших рабов.

Купер понимал всю опасность такого провокационного шага, но моральная сторона его не волновала. Окончание войны принесло ему, его семье и всему штату сполна унижения и разрухи. Его больше не заботило, как будут жить люди, ответственные за это, – те, кому война принесла свободу.

Стоял жаркий июньский полдень. Старая кляча Купера медленно тащилась на юго-восток. На обратном пути к дому ему снова пришлось проехать через центр Колумбии. Он едва мог вынести это зрелище. В городе выгорело почти сто двадцать кварталов. В воздухе до сих пор висел густой запах обугленного дерева.

Грязные улицы были засыпаны мусором и обломками мебели. Из фургона, принадлежавшего Бюро по делам освобожденных, раздавали пакеты с рисом и мукой толпе, которая состояла в основном из чернокожих. Другие негры толпились на небольших отрезках уцелевших дощатых тротуаров. Купер увидел людей в военной форме и нескольких джентльменов в штатском, а вот ни одной хорошо одетой белой женщины не заметил. Так было везде. Такие женщины сидели по домам, потому что ненавидели солдат и боялись свободных негров. Его жена Юдифь была редким исключением, и это раздражало Купера.

Деревянный мост через реку Конгари разрушила армия генерала Шермана. Остались лишь каменные опоры, которые торчали из воды, как закопченные могильные плиты. С неспешного парома Купер смог хорошо разглядеть одно из немногих городских зданий, обойденных огнем, – недостроенную ратушу на восточном берегу. В одной из гранитных стен, словно жирные точки на листе бумаги, зияли три дыры от шермановских снарядов.

Это зрелище вызвало у Купера гнев. Как и вид сожженного заречного района, куда он добрался вскоре после того, как сошел с парома. Он ехал вдоль полосы выгоревшей земли шириной в три четверти мили. Здесь, между пылающими соснами, мародерствовала кавалерия Килпатрика, оставив за собой черную пустошь с одиноко торчащими печными трубами. Часовые Шермана – так их прозвали, и это было единственным, что сохранилось от домов, оказавшихся на пути того варварского похода.

На ночь Купер остановился в каком-то захудалом трактире за городом. В харчевне он избегал разговоров, но сам внимательно прислушивался к тому, что говорили доведенные до нищеты фермеры, потягивающие пиво вокруг него. Из их реплик можно было решить, что Юг выиграл войну или, по крайней мере, уж точно мог продолжать борьбу за свое дело.

Утром он поехал дальше; в воздухе висела жаркая дымка, обещавшая очередное беспощадное лето в их краю. Купер ехал по размытым дорогам, которые никто не ремонтировал после того, как их разбили союзные обозы. Любому фермеру понадобилась бы крепкая новая повозка, чтобы преодолеть восьмидюймовые рытвины в песчаной почве и довезти до рынка свой урожай, если бы урожай был, конечно. Вот только едва ли этот фермер сможет найти сейчас новую повозку или денег на ее покупку, со злостью подумал Купер.

Направляясь к Чарльстону и побережью, он пересек железнодорожную насыпь. Все рельсы исчезли, да и шпал почти не осталось. Белых он по дороге не встречал, зато дважды видел группы негров, шедших через поля. Сразу за деревушкой племени чикора, по дороге к реке Купер, Мэйн наткнулся на десяток чернокожих мужчин и женщин, собиравших на обочине дикие травы. Он сунул руку в карман старого сюртука и сжал рукоятку маленького пистолета, который купил специально для этой поездки.

Негры молча наблюдали за ним. На одной из женщин было красное бархатное платье с приколотой к груди овальной камеей. Купер подумал, что все это она, вероятно, украла у какой-нибудь белой госпожи. Остальные были в лохмотьях. Купер взмок и еще крепче сжал пистолет в кармане, однако никто из них не шевелился.

Когда он проехал мимо, здоровенный негр в повязанном на голову красном платке вдруг выступил на дорогу за его спиной.

– Вы тут больше не главный, ясно вам? – громко сказал он.

Купер обернулся и уставился на негра:

– А с чего ты взял, что я им был? Почему бы вам всем не найти работу и не сделать что-нибудь полезное?

– Не надо нам работы, – ответила женщина в красном платье. – Вы нас не заставите и бить больше не сможете. Так-то вот. Мы теперь свободны!

– Свободны растратить свою жизнь в праздности. Свободны забывать своих друзей.

– Друзей? Это вроде вас, что ли? Тех, что в цепях нас держали? – ухмыльнулся негр с банданой на голове. – Езжайте-ка вы дальше, мистер, пока мы вас не стащили с вашей лошаденки и не наградили тем, что раньше сами получали от таких, как вы.

Стиснув зубы, Купер выхватил пистолет и направил его на негра. Женщина в бархатном платье взвизгнула и прыгнула в канаву. Остальные бросились врассыпную, кроме здоровяка в красном платке, который решительно шагнул к лошади Купера. И тут наконец Купер опомнился, ударил пятками несчастную клячу и поехал вперед.

Еще минут десять его била нервная дрожь. Да, Трезевант был прав. Законодатели должны что-то сделать, чтобы упорядочить поведение освобожденных рабов. Свобода превращалась в анархию. К тому же без рабочих рук Южная Каролина, с ее жарким и влажным климатом, может скоро перейти от тяжкой болезни к смерти.

Позже, уже успокоившись, он начал думать о том, что нужно сделать для возрождения пароходной компании. К счастью, дополнительное бремя забот о Монт-Роял на его плечах не висело. Врожденная порядочность и благородство привели его к решению заключить договор с вдовой Орри, и теперь она полностью отвечала за плантацию, которой он владел на правах собственности согласно отцовскому завещанию. В Мадлен текла смешанная кровь, о чем все уже знали благодаря стараниям Эштон. Однако никто не заговаривал о ее происхождении и не заговорит впредь, если она будет вести себя как достойная белая женщина.

Грустные воспоминания о младших сестрах отвлекли Купера от мыслей о работе. Словно наяву он увидел перед собой их лица. Бретт вышла замуж за янки Билли Хазарда, и теперь, как она написала ему в своем последнем письме, они с мужем уехали в Калифорнию. Эштон связалась с какими-то заговорщиками, которые вынашивали нелепый план по смещению правительства Дэвиса, намереваясь поставить вместо него кучку каких-то хулиганов. Сестра пропала где-то на западе, и Купер точно не знал, жива ли она. Он не мог заставить себя сильно горевать о ней и не чувствовал себя виноватым. Эштон, с ее сложным характером, свойственным, вероятно, всем женщинам, обладающим большой красотой и большим самомнением, всегда вызывала в нем досаду и раздражение. А ее безнравственность была просто отвратительна.

Солнце опустилось к песчаным холмам за его спиной; дорога шла уже вдоль поблескивающих солончаков, до дому оставалось совсем немного. Как же он любил Южную Каролину, особенно побережье! Трагическая гибель сына превратила Купера в настоящего патриота, хотя он по-прежнему считал себя человеком умеренных взглядов во всех вопросах, кроме одного – наследственного превосходства белой расы и ее предназначения для управления обществом. Уже минут через десять ему предстояло встретиться с человеком, который ставил преданность Югу превыше всего, что только можно вообразить.

Звали его Дезмонд Ламотт. Выглядел он довольно нелепо. Когда он ехал на своем муле через солончаки вдоль берега реки Купер, его ноги свисали почти до самой земли. Руки тоже были непомерно длинными. В курчавых волосах цвета моркови блестела неожиданная белая прядь – отметина прошедшей войны. Еще он носил аккуратно подстриженную эспаньолку такого же цвета, как волосы.

Происходил он из старого гугенотского рода, имеющего большое влияние среди местной аристократии. Девичья фамилия его покойной матери была Хугер – эта гугенотская фамилия произносилась как «Юги». Почти всех молодых мужчин в обеих семьях унесла война.

Родился Дез в Чарльстоне в 1834 году. К пятнадцати годам он уже вытянулся до шести футов четырех дюймов. Когда он растопыривал пальцы, расстояние от мизинца до большого пальца составляло десять дюймов, а ступня выросла до тринадцати. Так что было вполне естественно, что он, как любой упрямый и своевольный молодой человек с подобными физическими данными, решил стать учителем танцев.

Люди подняли его на смех. Но он был полон решимости и в конце концов преуспел. Это была старая и уважаемая профессия, особенно на Юге. Лицемерам Новой Англии священники всегда старались внушить отвращение к танцам, все равно к каким – будь то веселые пляски в корчмах, вокруг майского дерева, что вообще преподносилось как языческий ритуал, или любые другие танцы рядом с едой и выпивкой. Южане имели более просвещенные взгляды благодаря своей высокой культуре, духовному родству с английскими джентри, а также экономической системе – рабовладение давало им достаточно свободного времени, чтобы учиться танцевать. Вашингтон и Джефферсон – великие люди, великие южане, на взгляд Дезмонда, – были весьма неравнодушны к танцам.

С самых ранних лет что бы он ни делал – скакал верхом, фехтовал на рапире или лениво метал с детьми свободных негров Чарльстона подковы, – Дез Ламотт проявлял гибкость, необычную для любого мальчика и удивительную для того, кто рос так же стремительно, как он. Заметив эту его особенность, а также считая, что любой джентльмен обязан уметь танцевать, родители начали его учить уже с одиннадцати лет. Дез на всю жизнь запомнил суровые слова своего первого учителя танцев и позже повторял их уже собственным ученикам:

Школа танцев – это место не для развлечения, а для обучения. После хорошего обучения вы не просто станете прекрасными танцорами, но и прекрасными сыновьями и дочерьми, замечательными мужьями и женами, порядочными гражданами и добрыми христианами.

За пять лет до войны Дезмонд удачно и счастливо женился на мисс Салли Сью Минс из Чарльстона, открыл школу на Кинг-стрит, а также по три раза в год давал выездные уроки в семьях плантаторов побережья, всегда заранее сообщая в местных газетах о своем приезде. Недостатка в учениках он никогда не испытывал. Еще он немного учил мальчиков фехтованию, но в основном это были танцы – традиционная кадриль и шотландский рил, в котором пары выстраиваются в линию, не компрометируя себя слишком близким физическим контактом. Обучал он и более современным танцам из Европы – вальсу и польке, когда партнеры стоят лицом друг к другу, что многими рассматривалось уже как опасная близость. Один из епископальных священников Чарльстона в своих проповедях яростно повторял, что это мерзко, когда женщина позволяет мужчине, который ей не муж и даже не жених, обнимать себя за талию. Дез только смеялся. Он считал все танцы нравственными, потому что таковыми были и он сам, и его ученики.

Те пять лет, пока он преподавал, пользуясь стандартным руководством Рамбо «Учитель танцев», истрепанный экземпляр которого сейчас лежал в его седельной сумке, были просто волшебными. Несмотря на аболиционистов и угрозу войны, Ламотт проводил роскошные балы и приемы на плантациях, с наслаждением глядя на то, как красивые белые мужчины и женщины танцуют в свете свечей с семи вечера до трех-четырех утра, уже едва дыша от усталости. Венцом всего стал блистательный зимний сезон в Чарльстоне и большой бал в престижном Обществе святой Сесилии.

Знания Дезмонда о танцах были широки и разнообразны. Он видел, как двое мужчин танцевали на доске, поставленной между двумя бочками, пока один из них не падал. Наблюдал уходящие корнями в Африку танцы рабов, когда негры выделывали замысловатые коленца под аккомпанемент трещоток, сделанных из костей какого-нибудь животного, или скрежещущих железок, скрепленных вместе. Плантаторы обычно запрещали рабам пользоваться барабанами, так как опасались, что с их помощью негры смогут передать друг другу тайные сигналы с призывами к бунтам или поджогам.

Дезмонд давно мечтал приобрести портрет Томаса Д. Райса, великого белого актера, который в начале века восхищал публику выступлениями в образе своего чернокожего персонажа Джима Кроу. От каролинцев, побывавших на Севере, он слышал рассказы о скандально известных «трясущихся квакерах» и об экстатических танцах негритянских любовников, ставших танцами целого религиозного направления. Во время богослужения квакеры сначала вставали рядами друг против друга и, ставя одну ногу перед другой, совершали медленные вздрагивающие движения, призывая таким образом трепетать перед Господом и получить путь к спасению; а потом, образовывая три или более концентрических круга один в другом, поворачивались в противоположных направлениях, что должно было в их представлении изображать мироздание. Дез знал всю вселенную американского танца, хотя своим ученикам говорил, что любит только те, которым их учит.

Его вселенная разбилась с первым пушечным выстрелом по форту Самтер. Дез сразу записался в «Стрелки Пальметто», отряд, созданный его лучшим другом капитаном Феррисом Бриксхэмом. Из восьмидесяти человек, вступивших туда в самом начале, в апреле этого года в живых осталось лишь трое, после того как генерал Джо Джонстон окружил остатки армии конфедератов возле Дарем-Стейшн в Северной Каролине. В ночь перед капитуляцией какой-то сержант-янки с четырьмя своими солдатами схватили Деза и Ферриса, когда те искали пропитание, и жестоко избили их до потери сознания. Дез выжил, Феррис умер у него на руках через час после того, как офицеры сообщили о капитуляции. У Ферриса остались жена и пятеро маленьких детей.

Озлобленный, Дез Ламотт вернулся в Чарльстон, где его восьмидесятипятилетний дядя сообщил, что Салли Сью умерла в январе от пневмонии и постоянного недоедания. И как будто всего этого было недостаточно, весь род Ламоттов еще и опозорили члены другой семьи, жившей на берегах Эшли. Этого Дез уже не смог вынести и очень серьезно заболел. Почти целый месяц он провел как в бреду и ничего не мог вспомнить из того времени. Ухаживали за ним пожилые родственники.

И вот теперь он ехал на муле через солончаки, надеясь найти своих старых клиентов из прошлого или людей, кто мог в это тяжелое время позволить себе оплатить уроки для своих детей. Но никого не нашел. За ним ковылял его босой пятидесятилетний слуга, страдающий от артрита негр Джуба; у рабов это имя означало «музыкант». После войны Дез подписал с Джубой пожизненный контракт о персональной службе. Джуба был до смерти напуган новообретенной свободой, обрушенной на него легендарным Линкумом, и с готовностью поставил крестик на бумаге, которую не мог прочитать.

Джуба шагал в лучах солнца, положив одну руку на круп мула, на котором ехал человек, одержимый только двумя стремлениями: снова вернуться к любимой профессии, отнятой у него янки, и отомстить любому из тех, кто был виноват в его бедах, бедах его семьи и его родины.

С этим человеком и предстояло встретиться Куперу Мэйну.

Через впадину в солончаке лежал настил из желтых сосновых досок шириной тридцать дюймов, иначе здесь было ни пройти, ни проехать. Когда Купер заехал на него и продвинулся немного вперед, на другой стороне показался какой-то несуразный тип верхом на муле, в сопровождении угрюмого чернокожего раба.

На сухом холмике, футах в двадцати от переправы, лежал аллигатор, греясь на солнышке. Аллигаторов в прибрежных солончаках хватало. Этот был взрослым – двенадцать футов в длину и весом фунтов пятьсот. Потревоженный людьми, он скользнул в воду и затаился, только глаза без век торчали над водой, выдавая его медленное продвижение в сторону настила. Иногда аллигаторы могли быть опасными, если чувствовали сильный голод или угрозу от другого животного или от человека.

Купер его заметил. Он боялся аллигаторов, хотя видел их с самого детства. Иногда в ночных кошмарах ему снились их челюсти с длинными рядами зубов. Глаза подплыли ближе, Купер вздрогнул, но они вдруг погрузились под воду, и аллигатор уплыл прочь.

Молодой мужчина с рыжей эспаньолкой показался Куперу смутно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где его видел. Вдруг он услышал с другого конца настила громкий голос:

– Уступите дорогу!

Раздраженный жарой, Купер начал было:

– Не вижу причины…

– Повторяю, сэр, уступите дорогу.

– Нет, сэр. Вы дерзки и самоуверенны, и я вас не знаю.

– Зато я вас знаю, сэр. – В глазах мужчины горел сдерживаемый гнев, но голос звучал спокойно, даже любезно, и это несоответствие заставило Купера занервничать. – Вы мистер Купер Мэйн, из Чарльстона. «Каролинская морская компания», плантация Монт-Роял. Мое имя Дезмонд Ламотт, сэр.

– Ах да… Учитель танцев. – С этими словами Купер решительно пустил клячу дальше по настилу.

Это вызвало эффект спички, брошенной в сухую траву. Дез тут же погнал своего мула вперед. Копыта гулко застучали по дереву. Мул испугал лошадь Купера, она шарахнулась в сторону и упала. Купер извернулся в воздухе, чтобы его не раздавило ее весом, и плюхнулся в мелководье рядом с ней, потом кое-как поднялся, целый, но весь измазанный в скользком иле.

– Да что с вами такое, Ламотт?

– Бесчестье, сэр. Бесчестье, вот что такое. Или в вашей семье уже забыли, что такое честь? Это понятие нематериальное, как солнечный свет, но от того не менее важное для жизни.

Мокрый с головы до ног и уже начинавший дрожать, несмотря на жару, Купер подумал: а все ли в порядке с головой у этого человека, может, он из один из тех, кого искалечила война?

– Клянусь Богом, я не понимаю, о чем вы говорите!

– Я говорю, сэр, о бедах, которые члены вашей семьи принесли моим родным.

– Я не сделал ничего плохого никому из Ламоттов.

– Зато другие, носящие вашу фамилию, сотворили греховные вещи. Вы все запятнали честь рода Ламоттов, позволив полковнику Мэйну наставить рога моему кузену Джастину. А перед тем как я вернулся домой, ваш беглый раб Каффи убил другого моего кузена, Фрэнсиса.

– Говорю же вам, лично я не имею к этому отношения…

– Мы держали семейный совет – те из нас, кто остался в живых, – перебил его Дез, – и я рад, что встретил вас здесь. Это избавляет меня от необходимости разыскивать вас в Чарльстоне.

– Зачем?

– Сообщить, что Ламотты решили вернуть долг чести.

– Не говорите ерунды. Дуэли запрещены законом.

– Я говорю не о дуэли. Мы воспользуемся другими средствами, в то время и в том месте, какое выберем сами. Но мы отдадим этот долг.

Купер потянулся к уздечке мокрой лошади. Ему хотелось поднять на смех этого безумца, но его остановило выражение глаз Ламотта.

– Мы поквитаемся с вами, мистер Мэйн, или с черномазой вдовой вашего братца, а то и с вами обоими. Будьте уверены.

Он поехал дальше, копыта мула грохотали по дощатому настилу, как выстрелы. Добравшись до твердой земли, он двинулся вперед, ни разу не оглянувшись. Сутулый слуга тащился следом.

Купер снова содрогнулся и повел свою лошадь из воды.

Позже тем же вечером, в своем доме на Традд-стрит, рядом с набережной Бэттери, он рассказал об этом происшествии жене. Юдифь только рассмеялась.

– Он не шутил! – рассердился Купер. – Ты его не видела, а я видел. Не все вернулись с войны в здравом уме. – Он не заметил печального взгляда жены и не вспомнил, в каком состоянии находился сам долгое время после смерти сына. – Нужно написать Мадлен и предостеречь ее.

ТЕАТР «ЗИМНИЙ САД»

Бродвей, между Бликер-стрит и Эмити-стрит

СЕГОДНЯ ВЕЧЕРОМ,

в семь тридцать

спектакль «РИШЕЛЬЕ, или ЗАГОВОР»

В ролях: Эдвин Бут,

Чарльз Бэррон, Дж. Эйч. Тэйлор, Джон Дайотт,

У. А. Дональдсон, С. Кембл Мейсон,

мисс Роуз Эйтанж, миссис Мэри Уилкинс и другие

Уилла внезапно проснулась. Она услышала шум и чей-то голос, но не могла понять, откуда они звучат.

Снова нахлынули воспоминания. Клавдий Вуд, кинжал Макбета… Она вспомнила, как бежала по Чемберс-стрит под дождем, как поскользнулась, упала на перекрестке и едва не попала под двуколку, быстро выехавшую из-за угла. Лишь через четыре квартала она решилась оглянуться и посмотреть на тускло освещенную фонарями улицу.

Вуда нигде не было. И вообще никакой погони. Она снова повернулась и побежала дальше.

Шум оказался стуком в дверь. Голос принадлежал какому-то незнакомому мужчине.

– Мисс Паркер, хозяйка видела, что вы вернулись. Откройте дверь, или я вышибу ее!

– Сломаете хорошую дверь? Я вам не позволю!

Это был голос владелицы дома. Чуть раньше, когда Уилла вбежала в переднюю с залитой дождем улицы, эта ведьма зыркнула на нее свирепым взглядом из столовой, где она, вместе с четырьмя потрепанными джентльменами, занимавшими другие комнаты, сидела за столом, накрытым убогой пищей.

Чтобы поскорее сбежать от этих враждебных глаз, Уилла торопливо поднялась по лестнице к своей комнатушке с крошечным альковом, где хранились ее книги, театральные афиши и два сундучка с одеждой. Оказавшись внутри, она закрыла дверь на задвижку и, дрожа с головы до ног, упала на кровать. Так она лежала примерно с час, прислушиваясь к каждому шороху, пока наконец не заснула.

Она услышала, как мужчина за дверью говорит хозяйке:

– Я уже все сказал. Эту девушку требуют на допрос в связи с нападением на ее нанимателя. – Он снова заколотил в дверь. – Мисс Паркер!

Уилла сжалась в комок, затаив дыхание.

– Это полиция! – закричал мужчина. – В последний раз прошу вас открыть дверь!

Уилла была уже одета. Она быстро взглянула на альков, словно прощаясь со своим скромным имуществом. Потом схватила шаль и подняла окно. Мужчина в коридоре услышал это и начал выбивать дверь плечом.

Замирая от страха, Уилла выбралась на карниз, присела, ухватившись за него обеими руками, а потом разжала их и полетела вниз, в мокрую черноту. Сверху раздался злобный крик, когда дверь ее комнаты разлетелась в щепки.

– О Боже… Боже… Мне никогда еще не приходилось испытывать такого, Эдди!

– Ну-ну, успокойся…

Он прижал девушку к плечу. Прикосновение к мягкому бархату его домашней куртки подействовало на нее успокаивающе. Пока сохла ее собственная одежда, Уилла надела один из халатов Эдди, из золотистого шелка, очень уютный и подходящий ей по размеру. Ее друг был некрупным мужчиной. Прядь светлых волос упала ей на лоб. Босые ноги она поставила на низенькую скамеечку перед креслом, и Эдди туго бинтовал ее левую лодыжку, которую Уилла растянула, когда прыгнула из окна. Нога очень болела, пока она добиралась до роскошного особняка Бута на Восточной Девятнадцатой улице, 28.

– Тот полисмен чуть не схватил меня. Его ведь послал Вуд, правда?

– Без сомнения, – кивнул Бут.

Это был стройный и красивый тридцатидвухлетний мужчина с роскошным голосом, который критики называли великолепным инструментом. Во взгляде его выразительных глаз словно застыла постоянная боль.

Дождь снаружи все не прекращался, быстрые струи воды стекали по высоким окнам дома. Было половина второго ночи. Уилла дрожала в шелковом халате, а Бут продолжал:

– Вуд – отвратительный тип. Позор нашей профессии. Он слишком много пьет. Поверь мне, я в этом понимаю. Но в соединении с его мерзким характером получается ужасный результат. В прошлом году он чуть не искалечил человека, управлявшего газовым светильником, когда тот осветил сцену не совсем так, как он хотел. А еще его покойная жена…

– Я и не знала, что он был женат.

– Он об этом не говорит, и не без причины. Когда они плыли на пароходе в Лондон, чтобы заключить какой-то контракт, начался шторм, его жена поскользнулась на палубе, упала в море и исчезла. Вуд оказался единственным свидетелем, хотя позже кто-то из стюардов утверждал, что в утро происшествия у Хелен Вуд были синяки на щеке и руке, которые она пыталась скрыть с помощью пудры. Другими словами, он ее избил.

– А умеет быть таким обаятельным… – огорченно вздохнула Уилла. – Какой же я была глупой, что попалась!

– Не вини себя. Его обаяние одурачило многих. – Бут похлопал ее по плечу и встал. Он был в черных брюках и крошечных домашних туфлях; ноги у него были меньше, чем у Уиллы. – Да ты совсем продрогла. Давай-ка я налью тебе немного коньяка. Всегда держу в доме, хотя сам не притрагиваюсь.

Как и вообще к спиртному – она знала об этом. Когда в 1863 году его жена Мэри умирала, Бут был слишком пьян, чтобы откликнуться на просьбы друзей поспешить к ней. Эта страница прошлого тяготила его почти так же сильно, как фатальная ночь в театре Форда.

Уилла смотрела на дождь за окном, пока Бут наливал коньяк в бокал и согревал в ладонях.

– Завтра же утром попытаюсь узнать, что Вуд намерен предпринять теперь, когда ты сбежала от полиции, – сказал он, протягивая девушке бокал; уже вскоре приятное тепло разлилось по ее телу, и страх начал постепенно отступать. – Кстати, я бы не рассчитывал, что он так просто сдастся. Среди прочих его прекрасных качеств мстительность не на последнем месте. У него много друзей среди местных импресарио. Так что работы в Нью-Йорке ты точно не найдешь, и это в лучшем случае.

Уилла пошевелила пальцами босых ног. Лодыжка болела уже меньше. В камине потрескивали яблоневые поленья, наполняя гостиную сладким ароматом. Пока Уилла допивала коньяк, Бут грустно смотрел на большую обрамленную фотографию на столике с мраморной столешницей, изображающую троих мужчин в римских тогах. Она была сделана в ноябре 1864 года на известном спектакле, где он играл Брута вместе со своими братьями Джонни и Джуном, которые исполняли роли Кассия и Антония.

Уилла отставила в сторону бокал.

– Я не могу вернуться на Арч-стрит, Эдди. У миссис Дрю уже полная труппа. Она нашла мне замену, когда я решила перейти к Вуду.

– Луизе следовало предупредить тебя насчет него.

– Она пыталась, намеками. Но я ничего не поняла. У меня куча недостатков, но хуже всего то, что я обо всех думаю хорошо. Наверное, я, как тот рыцарь Джона Ивлина, не рождена для романов. Опасный изъян.

– Нет-нет, это не изъян, а добродетель. Оставайся такой же. – Бут погладил девушку по руке. – А если предположить, что Нью-Йорк для тебя закрыт, ты сможешь найти место где-нибудь еще?

– То есть смогу ли я куда-нибудь сбежать? Бегство всегда казалось мне самым легким выходом. Правда, после я всегда жалела. Ненавижу трусость.

– Осторожность – это не трусость. Напоминаю еще раз: это не просто какая-то ссора в школьном дворе. Подумай немножко. Куда ты можешь поехать?

Уилла с несчастным видом покачала головой:

– Нет такого места… Ой, кажется, есть. Сент-Луис. Меня звал к себе один из старых папиных коллег. Ты его знаешь. Вы с папой играли с ним вместе в Калифорнии.

– Сэм Трамп? – Бут наконец улыбнулся. – «Лучшие актеры Америки»? Я и не знал, что Сэм в Сент-Луисе.

– Да, у него свой театр, конкурирует с Даном Дебаром. Он писал мне об этом на прошлое Рождество. Не думаю, что дела у него идут хорошо.

Бут подошел к окну:

– Наверное, из-за пьянства. Похоже, это проклятие нашей профессии. – Он обернулся. – Хотя Сент-Луис может стать идеальным убежищем. Город достаточно далеко, к тому же там прекрасные театральные традиции, еще с тех времен, как в двадцатые годы там начали играть Ладлоу и Дрейк. Замечательное место – вся долина Миссисипи в твоем распоряжении для гастролей, и никаких конкурентов до самого Солт-Лейк-Сити. Мне нравилось там выступать. И твоему отцу тоже. – Он посмотрел в темное окно и снова улыбнулся. – Приезжая туда, он всегда мог сэкономить несколько пенни, наняв парочку актеров у «Трагиков», прекрасной труппы актеров-любителей. К сожалению, эти пенни он тут же тратил на очередную бутылку… – Бут тряхнул головой, словно прогоняя воспоминания. – Ладно, самое главное, что Сэм Трамп – порядочный человек. И был бы успешным актером, если бы не слишком подражал Форресту с его выразительными жестами и красивыми позами. Сэм возвел героический стиль игры в некий культ. Он не просто рвет страсти в клочья, а делает это как в последний раз в жизни… – Бут снова умолк, задумавшись о чем-то, потом кивнул в ответ на собственные мысли. – Да, театр Сэма вполне может подойти. Да и кто знает, не исключено, что с тобой дела у него даже в гору пойдут.

– Я должна решить прямо сейчас? – грустно спросила Уилла, чувствуя себя разбитой.

– Нет, конечно. Сначала мы выясним намерения Вуда. Идем, – он протянул девушке руку красивым плавным движением, как на сцене, – я покажу тебе твою комнату. Хороший сон – лучшее лекарство.

Выходя из гостиной, он снова взглянул на фотографию. Бедняга Эдди, подумала Уилла, все еще прячется от мира, опасаясь мести, хотя уже почти два месяца назад Джонни был пойман полицией и застрелен недалеко от городка Боулинг-Грин в Виргинии. Думая о том, что Буту сейчас еще хуже, чем ей, она вскоре заснула.

На следующий день она проснулась в два часа и обнаружила, что ее друг куда-то ушел. Снаружи по-прежнему бушевала гроза. Внизу девушку ждал легкий завтрак – фрукты, свежие шотландские булочки и джем. Она еще продолжала жадно есть, когда в дверном замке звякнул ключ и появился Бут. Выглядел он настоящим франтом в широкополой шляпе и накидке, с зажатой в руке эбонитовой тростью.

– Боюсь, плохие новости. Вуд добился ордера на твой арест. Я куплю тебе билет и дам денег на дорогу. В свой банк ты пойти не можешь. Как и к себе домой.

– Эдди, я не могу бросить все свои вещи! Там у меня собрание мистера Диккенса, программки всех спектаклей, где я играла с тех пор, как вышла на сцену, с подписями всех актеров, которые там участвовали.

Бут отшвырнул в сторону шляпу:

– Может, для тебя они и драгоценны, но вряд ли стоят того, чтобы попасть из-за них в тюрьму.

– О Боже!.. Неужели он действительно?..

– Да. Обвинение в попытке убийства.

Через день, с наступлением темноты, Бут тайком вывел Уиллу из своего дома, и они вместе сели в наемный экипаж, который быстро покатил по вечерним мостовым в сторону пристани на Гудзоне. С собой он дал ей саквояж, где лежало немного одежды, специально купленной для нее, нежно обнял девушку, поцеловал в щеку и пробормотал слова благословения. Уилла села на паром до Нью-Джерси и за всю дорогу ни разу не оглянулась ни на него, ни на город. Она знала, что если оглянется, то обязательно расплачется, а потом сядет на обратный паром, и тогда не миновать беды.

Выйдя из поезда в Чикаго, она дала телеграмму Сэму Трампу. Потом сняла номер в какой-то дешевой гостинице и ждала его ответа, который пришел в телеграфную контору на следующее утро. В телеграмме говорилось, что он с радостью предоставит ей питание, жилье и ведущие роли в своей маленькой постоянной труппе. Для человека, стоявшего на пороге банкротства из-за пристрастий к бутылке, Трамп был слишком самоуверен. Но за своими переживаниями Уилла просмотрела очевидное: просто он был актером.

Как и отец Уиллы, мистер Сэмюэль Гораций Трамп родился в Англии, в Сток-Ньюингтоне. В Соединенных Штатах он жил с десяти лет, но старательно сохранял свой английский акцент, веря в то, что это в немалой степени способствует его заслуженной славе. Сам себя он причислял к лучшим актерам Америки, хотя в театральных кругах также был известен под менее лестным именем Рыдающего Сэма, и не только потому, что всегда мог заплакать по команде, но и потому, что делал это весьма неумеренно.

Ему было шестьдесят четыре, но он всем говорил, что пятьдесят. Без специальных ботинок на каблуках, в которые сапожник к тому же добавлял специальные вкладыши, увеличивающие рост на полтора дюйма, он дотягивал лишь до пяти футов шести дюймов. Это был пухлый добродушный человек с ласковыми темными глазами и тяжеловатой походкой, при которой подпрыгивал его солидный живот. Его довольно обширный гардероб устарел лет на двадцать. Импресарио, незаконно ставившие порядком подсокращенного Диккенса, всегда отводили ему роль Микобера. Однако сам Трамп видел себя Карлом Великим, Тамерланом или, уж слишком злоупотребляя доверием публики, Ромео.

За свою жизнь Трамп знал немало женщин. Когда он был трезв или даже слегка во хмелю, то мог быть веселым и обворожительным. Любому, кто соглашался его слушать, он признавался в том, что много раз был влюблен, однако правда заключалась в том, что Трамп сам прекращал все свои романы. Еще в молодости он решил, что узы брака могут помешать его карьере, которая непременно приведет к мировой славе. Только вот пока что-то так и не привела.

Хотя Уилла тоже, как и многие из их актерской братии, соблюдала театральные приметы, Трамп довел этот ритуал до высот настоящего искусства. Он отказывался обвязывать сундуки веревками, не нанимал косоглазых актеров, не носил желтого, никогда не репетировал по воскресеньям и велел швейцару швырять камнями в любую бродячую собаку, которая вздумает приблизиться к служебному входу театра во время представления. Он всегда приказывал опустить занавес, если замечал в первых пяти рядах рыжеволосого зрителя. Носил в шейном платке булавку с голубоватым лунным камнем в золотой оправе и хризантему (только не желтую) в петлице, всегда пряча и то и другое где-нибудь на себе, выходя на сцену. Ему никогда бы и в голову не пришло ни ставить, ни играть в шотландской пьесе.

Единственной приметой, которую он нарушал, был запрет говорить о будущем, ведь так можно было его сглазить. Наоборот, он очень любил повторять «завтра», «на следующей неделе» или «на следующем спектакле», соединяя в разных вариациях эти обороты с фразами вроде «в зале будет важный продюсер», или «придет телеграмма», или «получим ангажемент на целый год».

Его театр назывался «Театр Трампа в Сент-Луисе» и был построен другим импресарио на северо-западном углу Третьей и Олив-стрит. Последнюю Трамп предпочитал называть рю де Гранж, считая, что намного более элегантно использовать изначальные французские названия, существовавшие в городе. Театр вмещал триста зрителей, для которых в зале были поставлены кресла вместо привычных в то время скамеек.

За время долгой дороги до Сент-Луиса Уилла успокоила себя насчет происшествия в «Новом Никербокере». Возможно, через пару лет Вуд забудет о своих обвинениях, и она сможет вернуться. А пока, на случай если месть Вуда протянется за пределы Нью-Йорка, она будет называть себя миссис Паркер. Возможно, это запутает тех, кто станет искать незамужнюю женщину, а заодно и оттолкнет от нее нежеланных кавалеров. Назваться Уиллой Поттс она решительно отказалась.

В общем, к тому времени, когда она сошла с речного парома на набережную Сент-Луиса, настроение ее стало уже вполне сносным. Сэма Трампа она нашла в театре – он раскрашивал задник с изображением леса. Сэм восторженно вскрикнул, когда они с Уиллой обнялись, театрально расцеловал ее, а потом открыл бутылку шампанского, которую почти всю сам и выпил. Когда вино подходило к концу, Трамп внезапно сделал ошеломительное признание:

– Я немного перестарался в своей телеграмме, милая девочка. Ты решила устроиться на руинах.

– Сент-Луис показался мне вполне процветающим, Сэм.

– Я говорю о театре, дитя мое, о театре. Мы должны всем своим кредиторам. Да, зрители у нас есть. Иногда даже бывает аншлаг. Но по причинам, совершенно для меня непостижимым, я не могу сохранить в кассе ни шиллинга.

Уилла могла бы назвать одну из причин такого положения, которая стояла сейчас прямо перед ними в серебряном ведерке из театрального реквизита и была сделана из зеленого стекла.

Сэм удивил ее во второй раз, когда сказал с виноватым видом:

– Тут нужна более ясная голова, а не такая седая и потрепанная, как моя. – Седина виднелась лишь на висках, остальные волосы Сэм красил в отвратительный каштановый цвет. Он сжал ее руку. – Ты не согласилась бы совмещать актерскую работу с хозяйственными делами театра? Несмотря на молодость, у тебя большой театральный опыт. Я не смогу платить тебе за дополнительные обязанности, но в качестве компенсации твое имя на афишах будет написано такими же буквами, как мое. – И добавил с большой важностью: – Этого удостаиваются только ведущие актеры.

Уилла рассмеялась, как не смеялась уже давно. Ей предлагали заняться тем, чего она никогда прежде не делала, но догадывалась, что для этого требуется прежде всего здравый смысл, внимательность и умение считать деньги.

– Это так неожиданно, Сэм! Позволь мне подумать хотя бы до завтра.

На следующее утро она пришла в контору театра, такую же вместительную и уютную, как курятник. Разумеется, над дверным косяком была прибита неизменная лошадиная подкова. Трамп сидел, печально подперев голову одной рукой, а другой гладил черного театрального кота Просперо.

– Сэм, я принимаю твое предложение… но с одним условием.

– Великолепно! – с восторгом воскликнул он, пропустив ее последние слова мимо ушей.

– Вот мое условие. Первое, что я сделаю в своем новом качестве, – это поставлю тебя на довольствие. Театр будет оплачивать тебе расходы на жизнь, но не на виски, пиво, шампанское и прочую выпивку.

Сэм ударил себя кулаком в грудь:

– О! «Больней, чем быть укушенным змеей, иметь неблагодарного ребенка…»[5]

– Сэм, я просто берусь вести дела театра. Или ты хочешь, чтобы я уехала?

– Нет! Нет!

– Тогда отныне ты на жалованье.

– Слушаю и повинуюсь, милая леди. – Сэм опустил голову, скрыв лунный камень в галстучной булавке.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июль 1865-го. Мрачное настроение прошло. Тяжелая работа – отличное лекарство от уныния.

В штате продолжается суматоха. Временным губернатором теперь стал судья Перри. Он пообещал осуществить программу Джонсона и для этого назначил на тринадцатое сентября заседание конституционного конвента.

Генерал Гилмор из Хилтон-Хеда командует девятью военными округами, в каждом из которых стоит гарнизон Союза; их первоочередная задача – предупреждать межрасовые беспорядки. В нашем округе среди военных есть чернокожие, и многие мои соседи со злостью говорят, что от ниггеров теперь проходу нет. Думаю, так будет до тех пор, пока мы не разрешим все разногласия и не научимся жить в гармонии. Это мое сердце, Орри, а не мои предки привели меня к вере в то, что если Господь Всемогущий когда-то и задумал один эксперимент, по которому республика должна справедливости ради выполнить свое обещание и дать свободу всем людям, то этим экспериментом было деление людей по цвету кожи.

Бюро по делам освобожденных при военном министерстве начало работать. В нашем штате его представляет генерал Сакстон в Бофорте. Нуждающимся уже доставляют продукты…

От Купера пришло странное письмо. Он случайно встретился с неким неизвестным мне Дезмондом Ламоттом из Чарльстона. Этот Д. Л., учитель танцев по профессии, заявил, что Ламотты считают, будто бы я наставила рога Джастину, и жаждут отмщения. Не понимаю, как после стольких лишений и бед у кого-то еще находятся силы для такой лютой ненависти. Я бы сочла это известие смехотворным, но Купер просит отнестись к нему серьезно. Он думает, что этот Д. Л. – настоящий фанатик, а значит, может быть опасен. Не исключено, что он один из тех несчастных молодых людей, чьи души и рассудок искалечила война. Так что придется мне быть осмотрительнее с незнакомцами…

Стоит чудовищная жара. Но мы собрали первый урожай риса и выручили за него немного денег. Мало кто из негров пока хочет работать. Многие сейчас заняты тем, что сносят свои старые хижины на брошенных плантациях с нами по соседству, где они когда-то жили как рабы, чтобы построить новые дома, пусть даже маленькие и примитивные, но предназначенные для свободных людей.

Энди и Джейн продолжают настаивать на открытии школы для бывших рабов. Скоро приму решение. Нужно продумать все риски.

Вчера в поисках масла для лампы я отправилась в старую лавку на разъезде Саммертона. Я пошла туда более коротким путем, через наши прекрасные солончаки, тайными тропами, которые ты мне когда-то показал. На разъезде меня ждало печальное зрелище. Лавка братьев Геттис пока работает, но наверняка скоро закроется – полки там совсем пустые. Теперь это место лишь убежище для членов этой большой семьи, один из которых, какой-то глупый старик с мелкокалиберной винтовкой, охраняет их собственность…

Полуденное солнце сияло над разъездом Саммертона. Три больших старых дуба раскинули ветви над зданием лавки и его сломанным крыльцом. Рядом с ними густые заросли темно-зеленой юкки тянули вверх свои острые листья. Мадлен остановилась, глядя на старика с винтовкой на краю крыльца. Он был в грязных штанах и нательной рубахе.

– Ничего нет ни для вас, ни для кого-то еще, – сказал он.

Выгоревшее платье Мадлен потемнело на спине от пота. После ходьбы через солончаки на подоле проступили мокрые грязные пятна.

– А вода в колодце есть? – спросила она. – Можно мне напиться перед обратной дорогой?

– Нельзя, – ответил безымянный член клана Геттисов. – Пейте из колодцев таких же, как вы. – Он махнул рукой в сторону пустой извилистой дороги, ведущей к Монт-Роял.

– Большое вам спасибо за вашу доброту, – сказала Мадлен, подбирая юбки и снова выходя из тени на солнечный свет.

Пройдя с полмили, она увидела у дороги отряд из шестерых чернокожих солдат и белого лейтенанта с нежным, невинным лицом. Расстегнув воротники и отложив в сторону винтовки, мужчины расслабленно отдыхали в тени.

– Добрый день, мэм, – произнес молодой офицер, вскакивая при виде ее, и уважительно отдал честь.

– Добрый день. Жарковато сегодня.

– Да, но мы все равно должны вернуться в Чарльстон. Был бы рад предложить вам воды, но все наши фляги пусты. Я просил того человека у лавки позволить нам наполнить их, но он не разрешил.

– Да, боюсь, щедростью он не отличается. Но если вы пойдете мимо моей плантации – это примерно две мили отсюда, справа, – то можете воспользоваться нашим колодцем.

Значит, это снова преследует меня. «Таких же, как вы», – сказал старик. И Купер в письме тоже говорил, что тот учитель танцев упоминал о моих предках.

Ходила вчера вечером по речной дороге к церкви Святого Иосифа Аримафейского, в которой мы поженились. Последний раз я была там вскоре после того, как сгорел наш дом в Монт-Роял. Отец Лавуэлл тепло приветствовал меня и сказал, что я могу молиться на семейной скамье столько, сколько захочу.

Я просидела там примерно час и наконец решила: как только появится возможность, я поеду в город по трем важным делам, одно из которых уж точно не понравится людям вроде того учителя танцев и старого мистера Геттиса. Ну и пусть. Если мне все равно суждено быть повешенной, независимо от того, что я делаю, почему я должна отказываться совершать это тяжкое преступление, за которое меня могут повесить? Орри, любовь моя, мысли о тебе и о моем дорогом отце придают мне сил. Ни ты, ни он никогда не позволили бы страху сковать вашу совесть.

Эштон издала протяжный стон. Посетитель, корчившийся на ней, расплылся в блаженной улыбке. Внизу ее работодательница, сеньора Васкес-Рейли, услышала крик и отсалютовала потолку стаканчиком текилы.

Она ненавидела то, чем занималась. Точнее, ненавидела именно потому, что делать это приходилось только ради выживания. Эштон было невыносимо торчать в этом засиженном мухами Санта-Фе на границе Территории Нью-Мексико, из которого она не могла уехать. Она никак не могла поверить, что опустилась до положения обычной шлюхи, поэтому громкими стонами и криками просто выпускала на волю свой гнев.

Джентльмен средних лет, вдовец-скотовод, отодвинулся, стыдливо отводя взгляд. Он заплатил заранее и теперь быстро оделся, потом наклонился и поцеловал ей руку. Эштон улыбнулась и с запинкой сказала на испанском:

– Вы скоро вернетесь, дон Альфредо?

– На следующей неделе, сеньорита Бретт. Буду счастлив вновь увидеть вас.

Боже, как же я ненавижу этих мексикашек! – думала Эштон, пересчитывая монеты после его ухода. Три из четырех следовало отдать сеньоре Васкес-Рейли, деверь которой строго следил, чтобы все три ее девушки не жульничали. Эштон была вынуждена начать работать на эту вдовушку в начале лета, когда у нее закончились деньги. Она назвалась сеньоритой Бретт, решив, что это неплохая шутка. А еще лучше было бы, если бы ее милая изнеженная сестренка узнала об этом.

Эштон Мэйн – она больше не думала о себе как о миссис Хантун – решила остаться в Санта-Фе из-за золота. Где-то в пустынных землях, населенных апачами, исчезли два фургона с секретным грузом, который везли сюда из Вирджиния-Сити двое людей, убитых индейцами. О своем муже Джеймсе Хантуне она не слишком горевала, а вот смерть ее любовника Ламара Пауэлла стала для нее настоящей утратой. Пауэлл собирался создать на юго-западе вторую конфедерацию, отводя себе роль президента и обещая сделать ее первой леди. Для осуществления своего плана он тайно вез в фургонах триста тысяч золотом; слитки были выплавлены из руды, которую добывали на руднике в Неваде, изначально принадлежавшем ныне покойному брату Пауэлла.

О случившейся трагедии рассказал нанятый возничий одного из фургонов, который смог добраться до какой-то фактории, но вскоре после этого умер от ран. В своей бессвязной, больше похожей на бред речи он ни разу не упомянул место, где произошли убийства, и теперь об этом мог поведать только один человек – некий Коллинз, проводник, нанятый Пауэллом в Вирджиния-Сити. По слухам, он выжил, только никто не знал, куда он подевался.

Узнав о расправе, Эштон сразу попыталась найти в Санта-Фе богатого покровителя. Кандидатов оказалось немного. Большинство из них были женаты, и если и волочились за дамочками, то желания избавиться от своих жен не проявляли. Мысль о том, чтобы найти такого человека в форте Марси, была и вовсе смешна. Офицерам и служащим жалкого гарнизона, расположенного рядом со старым губернаторским дворцом, платили так мало, что им едва хватало на собственные нужды, не говоря уже о любовницах.

Конечно, она могла бы избежать работы на сеньору, если бы написала о постигших ее обстоятельствах своему лицемерному братцу Куперу или сестре, чье имя теперь с наслаждением марала грязью, или даже той черномазой шлюхе, на которой женился Орри. Но будь она проклята, если унизится до того, чтобы просить их о милосердии! Она не хотела ни видеться с ними, ни писать им до тех пор, пока не сможет это сделать на собственных условиях.

Эштон надела платье, в котором им полагалось принимать клиентов, – из желтого шелка, с широкими кружевными бретелями. Такое платье обычно носили поверх блузки с длинными, зауженными книзу рукавами, но сеньора запрещала им надевать блузку и даже корсет, чтобы они могли соблазнять мужчин частично выставленной напоказ грудью. Такие платья были в моде еще в те времена, когда ее ненавистный братец Орри поехал в Вест-Пойнт. Эштон ненавидела свой наряд, вместе со скромной черной мантильей, которую требовала надевать сеньора, и ядовито-желтыми кожаными ботинками на шнуровке, с тонкими высокими каблуками.

Она приладила мантилью перед маленьким зеркалом и провела ладонью по левой щеке. К счастью, три параллельные царапины были уже почти незаметны. Эти отметины оставила ей Роза, одна из девушек, в споре за клиента. Прежде чем сеньора растащила их, Роза успела сильно поцарапать ей лицо. Эштон потом долго рыдала, разглядывая кровавые следы от ногтей. Тело и лицо были ее главным капиталом, оружием, с помощью которого она добивалась всего, чего хотела.

В течение нескольких недель после той драки она смазывала медленно заживающие царапины целебным бальзамом и подбегала к зеркалу по семь-восемь раз за день, чтобы осмотреть их. Наконец она убедилась, что ничего непоправимого не произошло. К тому же, чтобы обезопасить себя от новых покушений, она с тех пор всегда носила в правом ботинке маленькую острую пилочку для ногтей.

Наплывавшие время от времени воспоминания о руднике в Неваде только обостряли ее жадность. Разве эти рудники не принадлежали и ей тоже? Ведь она практически была замужем за Ламаром Пауэллом. Конечно, для того чтобы ими завладеть, ей придется столкнуться с двумя гигантскими препятствиями: убедить власти, что она миссис Пауэлл, но для начала – попасть в Вирджиния-Сити. Эштон считала себя сильной и находчивой молодой женщиной, но она не была сумасшедшей. Пересечь сотни миль опасной пустоши в одиночку? И думать нечего. Поэтому она сосредоточилась на более осуществимой мечте – на пропавших фургонах.

Если бы только их удалось найти! Эштон не сомневалась, что апачи не забрали золото. Оно было надежно спрятано. Более того, индейцы ведь невежественные дикари, они бы просто не поняли ценности находки. Получив золото, Эштон могла бы купить нечто большее, чем просто материальное благополучие. Она могла купить положение в обществе и власть. А еще получить возможность вернуться в Южную Каролину, неожиданно явиться в Монт-Роял и каким-то образом – как именно, она решит позже – отомстить отвергшим ее родственникам. Ее терзало страстное желание уничтожить их всех до единого.

А пока оставалось только два пути: умереть с голоду или стать шлюхой. Она выбрала второй путь. И ждала. Ждала и надеялась.

Большинству клиентов сеньоры очень нравилась белая, почти прозрачная кожа Эштон, ее южный акцент и манеры, которые она еще и преувеличивала для большего эффекта. Однако сегодня, когда она с величественным видом спустилась в кантину, все ее усилия пропали даром, потому что там никого не было, кроме трех пожилых ковбоев, игравших в карты.

С наступлением темноты кантина выглядела особенно мрачной. Желтый свет ламп заливал все вокруг, делая заметными дырки от пуль, оставленные ножами царапины, пятна от пролитого виски на грязной мебельной обивке, замызганном полу и стенах из необожженного кирпича. Сеньора тоже сидела там и читала старую газету из Мехико. Эштон протянула ей монеты.

Сеньора одарила ее улыбкой, продемонстрировав золотой передний зуб:

– Gracias, querida[6]. Проголодалась?

Эштон состроила недовольную гримаску:

– Да, изголодалась хоть по каким-нибудь развлечениям в этом тоскливом месте. Так хочется послушать музыку!

Верхняя губа сеньоры, украшенная едва заметными усиками, опустилась, скрыв золотой зуб.

– Плохо. Я не могу себе позволить мариачи.

В двустворчатую дверь кантины вошел деверь сеньоры, тупой верзила по имени Луис. На дармовщинку хозяйка разрешила ему пользоваться только Розой, у которой были жесткие волосы и оспины на коже. Вскоре после того, как Эштон начала работать здесь, Луис попытался подкатиться к ней. Эштон были невыносимы его запах и грубые манеры, к тому же она уже знала, что Луис не в чести у сеньоры, поэтому смело дала наглецу пощечину. Он чуть было не ударил ее в ответ, но появилась хозяйка и громко обложила его грязной руганью. С тех пор он всегда смотрел на Эштон с мрачной яростью. Этот вечер не был исключением. Он свирепо уставился на Эштон, хватая Розу за запястье. Потом потащил девушку мимо двери, ведущей в кладовую и кабинет, к лестнице. Эштон потерла левую щеку. Надеюсь, он не станет с ней церемониться, подумала она со злорадством. Мерзавка это заслужила.

Жаркий ветер задувал пыль под дверь кантины. Посетители по-прежнему не появлялись. В половине одиннадцатого сеньора разрешила Эштон пойти спать. Она лежала в темноте своей крошечной комнаты, прислушиваясь к вою ветра, стучавшего оконными ставнями, и снова обдумывала идею ограбить сеньору. Время от времени посетители оставляли в кантине много денег, и наличность иногда хранилась здесь больше недели. Вот только Эштон никак не могла придумать, как именно совершить ограбление. К тому же сам план представлялся ей слишком рискованным. У Луиса была быстрая лошадь и очень подозрительные дружки. Если они поймают ее, то могут убить или, чего доброго, изуродовать.

От гнева и чувства безнадежности она никак не могла заснуть. Потом наконец снова зажгла лампу и достала из-под кровати лакированную восточную шкатулку. Перламутровая инкрустация на крышке изображала японскую пару, сидящую за чаепитием, но стоило поднять крышку и повернуть ее к свету под определенным углом, как та же пара представала уже без кимоно, слившейся в объятиях. Счастливое лицо женщины показывало, как она впечатлена огромными размерами жезла своего кавалера, уже наполовину вошедшего в нее.

Эта шкатулка всегда поднимала ей настроение. Там лежало сорок семь пуговиц, которые она собирала долгие годы, начиная с тех, что срезали по ее просьбе со своих форменных брюк несколько вест-пойнтовских кадетов. Каждый сувенир напоминал о мужчине, подарившем ей наслаждение или, по крайней мере, удовлетворение. Лишь двое партнеров не оставили своих пуговиц в заветной коробке – ее первый парень, который овладел ею еще до того, как она начала собирать коллекцию, и ее бестолковый муж Хантун. В Санта-Фе коллекция быстро пополнялась.

Несколько минут она рассматривала одну пуговицу за другой, стараясь вызвать в памяти лица мужчин. Но вскоре отставила шкатулку в сторону и начала изучать в зеркале свое вспотевшее тело. Оно было все еще мягким там, где надо, и упругим, где и положено; следы на щеке от ногтей Розы уже почти пропали. Глядя на себя, Эштон почувствовала, как ее надежды вновь оживают, и поклялась себе, что непременно использует свою красоту, чтобы сбежать из этого проклятого места.

Она снова легла в постель и стала с наслаждением представлять, как снова и снова втыкает в кожу Бретт маленькую острую пилочку для ногтей, пока из раны не начинает течь кровь.

Три дня спустя в кантину вошел какой-то небрежно одетый белый с длинными заостренными усами и револьвером на поясе. Он быстро проглотил возле бара два двойных виски, а потом, пошатываясь, подошел к жестким стульям, на которых сидели Эштон и Роза в ожидании клиентов. Третья девушка уже работала наверху.

– Привет, мисс Желтые Башмачки. Как поживаете?

– Вполне сносно.

– Как вас зовут?

– Бретт.

– Что я слышу? – усмехнулся он. – Неужели передо мной павший южный цветок?

Эштон чуть откинула голову назад и кокетливо взглянула на него:

– Я никогда не падаю, не получив плату заранее. Но раз уж вы знаете мое имя, не назовете ли свое?

– Имя может показаться вам странным. Банко, прямо как в шекспировском «Макбете». Фамилия – Коллинз. Пожалуй, выпью еще, а потом вернусь к вам.

Он потащился обратно к бару, а Эштон вцепилась в стул, чтобы не упасть.

– Угощаю всех! – Банко Коллинз стукнул кулаком по барной стойке. – Я могу потратить хоть в десять раз больше и глазом не моргну.

К нему подошла сеньора:

– Смелое заявление, любезный сэр!

– Зато правдивое, красотка! Мне известно, где зарыты сокровища.

– Ну да, понимаю, шутите. Здесь рядом нет никаких рудников.

Коллинз залпом проглотил порцию дешевого виски:

– А я и не собирался копаться в земле. Я говорил о фургонах.

– О фургонах? Чушь какая-то!

– Только не для меня. – Он взмахнул руками и начал шаркать по полу подошвами башмаков. – Надо бы вам музыку сюда, чтобы люди потанцевать могли!

Все смотрели только на него, поэтому никто не заметил выражения лица Эштон. Перед ней был тот самый человек – проводник Ламара!

– Стану богатым, как царь Мидас! – заявил Коллинз, почесывая в паху.

Роза стала энергично прихорашиваться. Эштон осторожно достала пилочку из ботинка и спрятала под мышкой. В следующую секунду Роза задохнулась, почувствовав укол лезвия.

– Этот мой, – шепнула Эштон. – Если сунешься, я тебе завтра глаз выколю.

Роза побледнела:

– Да забирай его! Забирай!

– Ничего, еще услышу много музыки, когда поеду по всему свету. В Риме, в Японии… – Коллинз рыгнул. – Но не здесь. Хотя, пожалуй, и здесь можно найти кое-что приятное.

Качаясь, он пошел к девушкам. Эштон встала. Он снова усмехнулся, взял ее за руку и повел наверх.

В своей комнате Эштон закрыла дверь на задвижку и помогла Коллинзу раздеться. От волнения она слишком сильно дернула пуговицу на гульфике, та отлетела и ударилась о стену. Когда она начала стягивать с него штаны, он сел на кровать.

– Ты так интересно рассказывал внизу, – сказала она.

Он моргнул, как будто не расслышал:

– Откуда ты, Желтые Башмачки? На мексикашку уж точно не похожа.

– Я из Каролины, застряла здесь по несчастному стечению обстоятельств. – Она глубоко вздохнула и решительно выпалила: – Думаю, вы понимаете, что я имею в виду.

Несмотря на хмель и растущее возбуждение, Коллинз при последних словах сразу насторожился:

– Мы говорить будем или трахаться?

Эштон наклонилась вперед и занялась делом, чтобы смягчить его раздражение, потом добавила:

– Я просто хотела спросить о тех фургонах… – (Он схватил ее за волосы.) – Коллинз, я на твоей стороне. Я знаю, что в них.

– Откуда? – Он в ярости дернул ее за волосы. – Я сказал – откуда?

– О, пожалуйста… не так сильно! Вот так-то лучше…

Она в испуге откинулась назад. А вдруг он и вправду ощутил угрозу? Вдруг решил убить ее? Но остаться здесь все равно хуже смерти, подумала она.

– Я знаю, – собравшись с духом, осторожно начала она, – потому что человек, которому принадлежали фургоны, – мой родственник. Он ведь был южанином, так?

В его взгляде она увидела ответ, прежде чем Коллинз придумал, как соврать ей.

– Конечно! – Эштон хлопнула в ладоши. – Они оба были с Юга. А ты их провожал от Вирджиния-Сити.

Она спустила с плеч кружевные бретели, чтобы показать ему свою грудь; темные соски затвердели и напряглись. Боже, да при одной только мысли о золоте она уже вся трепетала от возбуждения!

– Ты ведь знаешь, где фургоны, да, Коллинз? – (Он лишь ухмыльнулся.) – Знаешь. А я знаю, что в них было. Более того, знаю, откуда оно взялось и как добыть в сотни, нет, в тысячи раз больше! – Она увидела, как загорелись его глаза, и пошла в наступление. – Я говорю о руднике в Вирджиния-Сити. Теперь он принадлежит мне, потому что его бывший владелец, погибший мистер Пауэлл, – мой родственник.

– И ты можешь доказать, что рудник твой?

– Легко, – не моргнув глазом кивнула Эштон. – Ты поделишься со мной тем, что спрятано в фургонах, поможешь мне добраться до Невады, а я разделю с тобой целое состояние.

– Ну да, состояние… А еще где-то здесь есть семь золотых городов, которые только и ждут, когда их отыщут. Не важно, что никто их так и не нашел, с тех пор как испанцы уже сотни лет назад начали поиски.

– Коллинз, не надо смеяться. Я говорю правду. Нам нужно объединиться. И тогда мы станем такими богатыми, что у тебя голова пойдет кругом. Сможем весь мир объехать вместе. Разве это не волнительно, милый? – Ее влажный язык уже демонстрировал волнение.

Какое-то время прошло в молчании. К Эштон вернулся страх.

– Черт побери! – вдруг рассмеялся Коллинз. – Какая же ты ушлая баба! Ушлая и жаркая.

– Скажи, что мы партнеры, и я тебе покажу, что такое жар. Сделаю такое, чего никому никогда не делала, ни за какие деньги, – шепнула она ему в самое ухо.

– Ладно, – снова засмеялся Коллинз. – Мы партнеры.

– Тогда вперед! – воскликнула она, сбрасывая платье и панталоны и прыгая на кровать.

Эштон сдержала обещание, но минут через десять возраст и спиртное одолели Коллинза, и он захрапел.

Она легла рядом с ним и накрылась простыней. Сердце бешено колотилось. Боже, неужели ее терпение вознаграждено?! Больше никаких борделей. Она наконец нашла обладателя золота.

Воображение уже рисовало ей новое платье от Уорта, роскошный номер в самом дорогом нью-йоркском отеле, перекосившееся лицо Мадлен в момент, когда она хлестала ее по лицу веером.

Прекрасные видения. Скоро они станут реальностью.

С этими сладкими мыслями Эштон заснула.

Она проснулась, бормоча имя Коллинза. Но ответа не услышала.

Сквозь щели в ставнях пробивался дневной свет. Эштон ощупала постель рядом с собой.

Пустая и холодная.

– Коллинз?

На старом бюро лежала короткая записка, нацарапанная карандашом.

Моя милая маленькая мисс Желтые Башмачки!

Продолжай сочинять истории о «рудниках» в Вирджиния-Сити. Может, кто-нибудь и клюнет. А я и так уже знаю, что было в тех фургонах, потому что нашел их, и вовсе не собираюсь делиться. Но спасибо за особые удовольствия.

Прощай, Б. К.

Эштон завизжала и не переставала визжать, пока не разбудила всех: Розу, третью девушку, сеньору, которая ворвалась в комнату и наорала на нее. Эштон плюнула ей в лицо. Сеньора дала ей пощечину. Но Эштон продолжала визжать и рыдать.

Два дня спустя она нашла пуговицу, отлетевшую от штанов Банко Коллинза. А потом, рассмотрев ее и еще немного поплакав, спрятала в свою шкатулку.

На Санта-Фе опустилась адская жара. Люди старались двигаться как можно меньше. Каждый вечер Эштон сидела на жестком стуле в кантине, не зная, что ей теперь делать и как убежать из этого постылого места.

Она не улыбалась. Никто из посетителей ее не хотел. Сеньора Васкес-Рейли начала жаловаться и грозить, что выгонит ее. Но ей было наплевать.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июль 1865-го. Вчера ездила в город. Шерманы, жалея меня, настояли, чтобы лошадьми правил Энди. Странно было ехать вот так, словно белая хозяйка со своим рабом. В какие-то моменты казалось, что ничего в нашей жизни не изменилось.

Однако в Чарльстоне представить такое уже невозможно. Из окон компании Купера на Конкорд-стрит видны огромные пустующие склады, где теперь гнездятся грифы-индейки. Не застав Купера, я оставила ему записку с просьбой повидаться позже.

После страшного пожара шестьдесят первого года мало что отстроили. Выгоревшая часть города выглядит так, словно там тоже побывал генерал Шерман. Среди печных труб и заросших травой фундаментов бродят крысы и дикие собаки. Многие дома рядом с набережной Бэттери сильно разрушены снарядами. А вот дом мистера Леверетта Докинза на Ист-Бей уцелел…

Если и существовал человек толще, чем старый юнионист Докинз, Мадлен такого не встречала. Ему было за пятьдесят; безупречные, специально для него сшитые костюмы облегали его крупные, как арбузы, ягодицы и живот, настолько огромный, словно он собирался родить тройню. На стене гостиной за его спиной висел неизменный ряд портретов предков. Когда Мадлен вошла, Докинз уже сидел в гигантском, изготовленном на заказ кресле, глядя на бухту у развалин форта Самтер. Он терпеть не мог, когда кто-то видел, как он ходит или садится.

Мадлен спросила о закладных на Монт-Роял, составленных в разных банках Антанты, на общую сумму в шестьсот тысяч долларов. Докинз ответил, что скоро откроет собственный «Пальметто банк» и попросит правление выкупить и объединить все закладные.

– Монт-Роял – прекрасный залог, и я с радостью стану держателем этих бумаг.

Мадлен рассказала об идее создания лесопильни, но Докинз не проявил особого воодушевления.

– Мы не можем ссужать большие суммы под подобные прожекты, – сказал он. – Разве что правление найдет тысячу-другую на постройку сарая, закупку нескольких пилорам и годовое жалованье для бригады ниггеров. Если вы, конечно, найдете этих ниггеров.

– Но я думала об установке парового двигателя…

– Об этом не может быть и речи, если вы собираетесь приобрести его в долг. Слишком многие сейчас озабочены восстановлением и просят о помощи. Это израненная земля, Мадлен. Вы только посмотрите вокруг.

– Да, я посмотрела. Что ж, Леверетт, вы очень добры, что помогаете с закладными.

– Вот только не считайте это благотворительностью. Плантация одна из лучших в округе и ценится очень высоко. Ее владелец, брат вашего мужа, уважаемый в обществе человек. А вы прекрасно справляетесь с управлением плантацией как весьма ответственная гражданка.

Он имеет в виду, с грустью подумала Мадлен, что я не создаю проблем.

…Так что мы не преуспели так быстро, как я надеялась.

Потом я отправилась в Бюро по делам освобожденных на Митинг-стрит. Там меня встретил какой-то сварливый коротышка с резким акцентом уроженца Новой Англии, назвав себя бревет-полковником Орфой К. Манро. Его официальное звание, такое же величественное, как «халиф» или «паша», звучало так: «второй помощник временного командующего Чарльстонским военным округом».

Я изложила свою просьбу. Он сказал, что бюро почти наверняка сможет найти учителя и, когда это случится, меня известят. Я ушла с ощущением, что совершаю какое-то преступление.

Потом я отпустила Энди и пошла пешком на Традд-стрит, чтобы навестить Юдифь до встречи с Купером. Там я с удивлением узнала от нее, что Купер дома, пришел еще в полдень, на обед.

– Я не стал возвращаться в контору, решил поработать здесь, – сказал Купер.

У его ног на сухой бурой траве в огражденном стеной садике лежали карандашные наброски причала для «Каролинской морской компании». Из дома доносилась робкая версия главной темы Двадцать первого концерта Моцарта, которую кто-то исполнял, часто не попадая в ноты.

Купер повернулся к жене:

– Можно нам чая или чего-нибудь похожего? – (Юдифь улыбнулась и ушла.) – Ну, Мадлен, что стало причиной столь неожиданного и приятного визита?

Она села на заржавевшую кованую скамью с облезшей черной краской.

– Хочу открыть в Монт-Роял школу.

Купер, наклонившийся, чтобы собрать листы с набросками, резко вскинул голову и с недоумением уставился на нее. Его темные волосы упали на бледный лоб. Ввалившиеся глаза смотрели настороженно.

– Какую школу?

– Чтобы учить чтению и арифметике любого, кто пожелает. Бывшие рабы в нашем округе очень нуждаются в базовых знаниях, если хотят выжить.

– Нет! – Купер смял листы и швырнул их под куст азалии; от ярости он даже покраснел. – Нет! Я не могу тебе этого позволить.

– Я не прошу твоего разрешения, – так же запальчиво ответила Мадлен, – просто любезно извещаю о своих намерениях.

Из высокого окна веранды на втором этаже выглянула юная девушка:

– Папа, почему ты кричишь? Ой, тетя Мадлен, добрый день!

– Здравствуй, Мари-Луиза.

Дочери Купера исполнилось тринадцать. У нее было простое, неказистое лицо, совсем плоская грудь, и уже сейчас было ясно, что красавицы из нее не вырастет. Она, похоже, понимала это и с детской энергией старалась компенсировать свою непривлекательность, постоянно улыбаясь. Люди любили ее, а Мадлен просто обожала.

– Вернись в дом и продолжай играть! – рявкнул Купер.

Мари-Луиза нервно сглотнула и исчезла. Моцарт зазвучал снова, и количество фальшивых нот почти сравнялось с количеством правильных.

– Мадлен, позволь напомнить тебе, что недовольство неграми, а также теми, кто им помогает, очень быстро растет. И было бы нелепо обострять это недовольство. Ты не должна открывать школу.

– Купер, еще раз повторяю: это не твое решение. – Мадлен старалась говорить как можно мягче, но смысл слов неизбежно оставался резким. – Ты доверил мне управление плантацией, письменно. Поэтому я намерена продолжать. У меня будет школа.

Кипя от гнева, Купер принялся расхаживать по садику. Это был какой-то новый, откровенно враждебный Купер Мэйн, незнакомый ей. Когда молчание затянулось, она попыталась сгладить ситуацию:

– Я надеялась, что ты встанешь на мою сторону. В конце концов, образование чернокожих больше не противоречит закону.

– Зато оно слишком непопулярно… – После короткого колебания Купер вдруг выпалил: – Если ты будешь раздражать людей подобными поступками, они перестанут сдерживаться!

– В каком смысле сдерживаться?

– В отношении тебя! Пока все смотрят сквозь пальцы, делая вид, что ты не… Ну, ты понимаешь. Если ты откроешь школу, они уже не будут такими терпимыми.

Мадлен побледнела. Она понимала, что кто-то однажды заговорит о ее происхождении, но никак не ожидала, что это будет брат ее мужа.

– А вот и чай.

Юдифь, потряхивая кудряшками, спускалась в сад с подносом, на котором стояли щербатые чашки и блюдца. На последней ступеньке она остановилась, увидев гнев в глазах мужа.

– Боюсь, Мадлен уже уходит, – сказал Купер. – Она просто заходила сообщить мне кое-что о Монт-Роял. Спасибо за любезность, Мадлен. Но ради тебя самой я настаиваю на том, чтобы ты передумала. Всего хорошего.

Он повернулся к ней спиной и наклонился к азалии, чтобы подобрать смятые листки. Юдифь застыла, ошеломленная его грубостью. Мадлен, скрывая боль, ласково похлопала ее по руке, быстро поднялась по скрипучим железным ступеням и выбежала из дома.

…Боюсь, я превратила его в своего врага. Если так, мой милый Орри, то я, по крайней мере, потеряла его дружбу ради стоящего дела.

Пришло письмо! Всего через две недели после моей встречи с полковником Манро. Общество помощи освобожденным при методистской епископальной церкви в Цинциннати пришлет нам учительницу. Ее зовут Пруденс Чаффи.

Купер молчит. Пока никаких признаков противодействия.

Тренировочный лагерь кавалеристов армии Соединенных Штатов в казармах Джефферсона, в Миссури, на западном берегу Миссисипи, в нескольких милях южнее Сент-Луиса.

Когда Чарльз прибыл туда, первым делом его направили на осмотр к вольнонаемному врачу, который проверил, нет ли у него вставных зубов, видимых опухолей, а также признаков венерических заболеваний и алкоголизма. После того как он был объявлен годным к службе, его отпустили обустраиваться вместе с бывшим продавцом корсетов из Хартфорда, который сказал, что поехал сюда в поисках приключений; каким-то мужланом из Нью-Йорка, который почти не разговаривал и, скорее всего, был в бегах; плотником из Индианы, который сказал, что однажды утром проснулся и понял, что ненавидит свою жену; мальчишкой-пустомелей, который признался, что прибавил себе лет; и очень красивым мужчиной, который не произнес ни единого слова. Когда рекруты пришли к ветхим казармам, седой капрал ткнул пальцем в последнего:

– Французский Иностранный легион. По-английски почти не говорит. Господи Боже, но почему они все к нам? Да еще за какие-то паршивые тридцать долларов в месяц. – Он окинул взглядом Чарльза. – Я видел твои документы, бунтовщик. Ты ведь бунтовщик?

Чарльз занервничал. Он уже привлек к себе несколько недовольных взглядов из-за своего акцента, даже один раз услышал за спиной: «Чертов предатель!» Ему хотелось огрызнуться, но он вспомнил предостережение Джека Дункана и просто ответил:

– Да.

– Ну, мне до этого дела нет. Мой кузен Филдинг тоже был бунтовщиком. А если ты такой же хороший солдат, как он, то будешь полезнее Дяде Сэму, чем все эти отбросы. Так что удачи тебе. – Он отступил назад и гаркнул: – Так, парни! Сейчас двигайте через эту дверь, найдите себе койки. Да поживее! Здесь вам не отель!

Чарльз дал клятву поддерживать и защищать конституцию. Проблем с этим у него не возникло; он уже давал эту клятву однажды в Вест-Пойнте. А когда война закончилась, твердо решил воспитать своего сына как американца, а не как южанина.

Вот только казалось странным снова видеть вокруг столько синего цвета. Светло-синие брюки из грубой шерсти с желтыми лампасами и тускло-серые рубашки напомнили ему о Втором кавалерийском. Как и плохо проветриваемые казармы, дымящие лампы, узкие щели окон по обоим концам помещения и шорох крыс по ночам. Как и его армейская койка – средство для пыток с железным каркасом, поперечными деревянными планками, пружинами и тюфяком, набитым соломой. Как и армейская пища, особенно сухари и жесткая говядина, которую на обед подавали в виде тонких бифштексов, а на ужин тушили в жирной подливке, отчего мясо было уже немного лучше на вкус, потому что соус скрывал слабый запах тухлятины.

Казармы Джефферсона оказались не столько тренировочным лагерем, сколько пересыльным. Рекрутов отправляли из него сразу, как только регулярным частям требовалось сколько-то человек для замены. Поэтому обучение могло продолжаться два месяца, а могло – два дня. Чарльз думал, что это не лучшим образом характеризует послевоенную армию.

Большинство инструкторов были пожилыми сержантами, которые здесь просто тянули время до пенсии. Чарльз изо всех сил старался выглядеть в их глазах неопытным и неловким. Во время урока верховой езды без седла он нарочно свалился со своей плохонькой учебной лошаденки. Он растерянно листал инструкцию по обращению со строевым оружием и на занятиях по стрельбе никогда не попадал в десятку, только в самый краешек мишени. Так продолжалось до тех пор, пока один инструктор не заболел и его не сменил другой, приземистый сержант Ганс Хейзен. Это был очень грубый и злой человек, поговаривали даже, что из-за его гнусного характера его трижды разжаловали из старших сержантов.

После упражнений с саблей Хейзен отвел Чарльза в сторону:

– Рядовой Мэй, у меня есть подозрение, что вы не из каролинского ополчения. Вы стараетесь выглядеть неуклюжим, но я видел некоторые ваши движения, когда вы думали, что я слежу за кем-то другим. – Он выпятил подбородок и рявкнул: – Где вы тренировались? В Вест-Пойнте?

Чарльз посмотрел на него сверху вниз:

– В легионе Уэйда Хэмптона, сэр.

Хейзен потряс пальцем:

– Я с вами разберусь. Ненавижу лжецов почти так же, как снобов из Вест-Пойнта… или вас, южанчиков.

– Да, сэр! – громко произнес Чарльз.

Он продолжал смотреть на сержанта. Хейзен первым отвел взгляд и от этого взбесился еще сильнее.

– Посмотрим, на что вы способны. Сто кругов по дорожке, бегом! Марш!

После этого капрал Хейзен не отставал от Чарльза, постоянно кричал на него, цеплялся ко всему, что бы тот ни делал, и каждый день выспрашивал его о прошлом, вынуждая лгать. Но несмотря на все это, а может, как ни странно, и благодаря тому, что Хейзен распознал в нем кадрового военного, Чарльз был счастлив вернуться в армию. Он всегда любил ее надежный, раз и навсегда заведенный порядок, сигналы горна, строевые учения. Он до сих пор чувствовал дрожь в спине, когда слышал, как горнисты играют «По коням!».

Держался он особняком и товарищей себе не искал. Большинство солдат объединялись в пары, чтобы облегчить тяготы службы и разделить с кем-нибудь свои страдания, но Чарльз предпочитал быть один. Так прошло три недели, хотя за это время внезапные приступы отчаяния и накрывали его. Внезапно возвращались мысли о прошлом, его охватывало мучительное чувство, и он обзывал себя отпетым дураком за то, что вернулся в армию синих мундиров. Именно в таком настроении одним субботним вечером он покинул лагерь и отправился к безымянному палаточному городку по другую сторону главной подъездной дороги.

Здесь жило много рядовых вместе с женами, которые работали в гарнизонной прачечной, чтобы добавить что-нибудь к армейскому жалованью мужей. Гражданские сбывали здесь сомнительный виски в больших палатках, кроткие индейцы-осейджи продавали бобы и кабачки со своих близлежащих ферм, а элегантно одетые джентльмены ночи напролет играли в покер и фараон. Чарльз даже заметил, как несколько безнадежно тупых рекрутов делали ставки, играя с ловкими шулерами в три карты Монте или в наперстки.

В любой из палаток с подвешенным снаружи красным фонарем были доступны развлечения иного рода. Чарльз заглянул в одну и провел полчаса с невзрачной молодой женщиной, которая очень старалась доставить ему удовольствие. После этого физически ему стало легче, но воспоминания об Августе Барклай нахлынули с новой силой, и он никак не мог отделаться от ощущения, что осквернил память о ней.

Когда он шел через городок, за ним увязались двое мальчишек, выкрикивая дразнилку, сочиненную на мелодию известной песни:

Солдатик, солдатик, работать не хочешь?Зачем же, уж лучше рубашку продам…

Да, похоже, армию здесь ценили высоко. Как только закончилась война, солдаты снова стали никому не нужной чернью. Ничего не изменилось.

Он провел в казармах Джефферсона месяц, когда пришло назначение. Ему и еще семерым рекрутам дали двенадцать часов на сборы, после чего пароход должен был отвезти их вверх по реке Миссури, через весь штат Миссури, в канзасский форт Ливенворт. Основанный в 1827 году полковником Генри Ливенвортом на правом берегу реки, теперь это был самый важный военный гарнизон на Западе. Там же располагалась штаб-квартира Миссурийского военного округа и главный склад снабжения для всех фортов между Канзасом и континентальным водоразделом. В Ливенворте их должны были встретить и доставить к месту службы на северную границу Техаса в Шестой кавалерийский полк. Эта новость обрадовала Чарльза. Он любил суровую красоту Техаса, где перед войной служил в гарнизоне Кэмп-Купер.

Пока над казармами бушевала гроза, Чарльз укладывал нехитрые пожитки в саквояж и маленький деревянный сундучок, в котором держал армейскую одежду. Потом надел синюю гимнастерку с отложным воротником и фуражку с изображением перекрещенных сабель – эмблемой кавалерии для рядового и младшего командного состава. Гроза вскоре утихла, и он под легким дождичком пошел к палаточному городку, насвистывая переделанную в веселый марш мелодию песенки, напоминавшей ему о доме.

Бушевавшая недавно непогода опрокинула несколько маленьких палаток и размыла земляные дорожки. Чарльз направился к ярко освещенной палатке, самой большой из тех, где продавалась выпивка, прозванной Египетским дворцом, потому что ее владелец приехал сюда из Каира, штат Иллинойс. Палатка была потрепанной и ветхой. Внутри грязноватая занавеска делила ее на две части – офицерскую и ту, где веселились рядовые и гражданские. Здесь продавали дрянной дешевый виски, но Чарльз потягивал его с удовольствием, которого давно не испытывал.

Сразу после того, как он заказал вторую порцию, в палатку вошли три шумных сержанта. Среди них был Хейзен, он едва держался на ногах и явно начал наливаться спиртным уже какое-то время назад. Заметив в конце дощатой барной стойки Чарльза, он сказал что-то о дурном запахе.

Чарльз уставился на него тяжелым взглядом и смотрел, пока тот не отвернулся и не стал громко заказывать выпивку для себя и приятелей. Чарльз облегченно вздохнул, радуясь, что Хейзен не стал лезть на рожон. Для ссоры у него было слишком хорошее настроение.

Которое закончилось через десять минут.

Идя к офицерской половине, какой-то невысокий, тщедушный человек заметил среди рядовых знакомое лицо. Он отвел взгляд, прошел вперед шага три, резко остановился и от изумления открыл рот. Потом круто развернулся и всмотрелся в сизый дым, висевший в палатке.

Ошибки быть не могло.

Он пошел в сторону бара, на щеках проступили красные пятна. Мужчины заметили его взгляд и умолкли.

С решительным видом офицер направился к концу стойки. Возможно, важной походкой он пытался восполнить недостаток роста, едва достигавшего пяти футов шести дюймов. Он шел, расправив плечи, напряженной походкой человека, слишком поглощенного армейскими формальностями. Весь его облик, включая нафабренные кончики усов и безупречную эспаньолку, выдавал в нем педанта и аккуратиста.

Судя по желтому цвету лампасов и нашивок на рукавах, служил он в кавалерии.

Серебряные дубовые листья на погонах говорили о звании подполковника. Он прошагал вдоль стойки, нарочно толкнув какого-то бородача-штатского с индюшиным пером в волосах и в куртке из оленьей кожи, расшитой иглами дикобраза и яркими бусинами в форме бриллиантов, отчего тот расплескал виски.

– Эй, ты, козлина! – огрызнулся бородач.

Когда он повернулся, бусины на его куртке сверкнули, отразив свет. Пятнистая собака, лежавшая у его ног, отозвалась на тон хозяина и зарычала на офицера, который прошел дальше без извинений, крепко сжав рукоять сабли.

– Капитан Венейбл, сэр… – услышал Чарльз голос Хейзена, когда офицер подошел к троим приятелям.

Значит, серебряные листья были знаком временного чина, подумал Чарльз.

– Хейзен… – коротко бросил офицер, проходя дальше.

Чарльз наблюдал за ним, и у него начало покалывать в затылке. Он не знал этого человека, но что-то в его лице насторожило его.

В двух шагах от Чарльза Венейбл остановился:

– Я заметил вас еще на улице, рядовой. Назовите себя.

Изо всех сил стараясь говорить не как южанин, а хотя бы как уроженец приграничных штатов, он произнес:

– Чарльз Мэй, сэр.

– Лжешь, черт тебя побери! – Офицер выхватил стакан из руки Чарльза и выплеснул содержимое ему в лицо.

Вокруг поднялся гул голосов, а потом так же внезапно наступила тишина. Виски капал с подбородка Чарльза и стекал с дощатой барной стойки. Чарльзу хотелось врезать этому плюгавому наглецу, но он сдержался, потому что не понимал, что происходит. Он был уверен, что это какая-то ошибка.

– Капитан… – начал было он.

– Для тебя я полковник! И не пытайся снова врать! Никакой ты не Мэй, ты Чарльз Мэйн! Окончил Вест-Пойнт в пятьдесят седьмом, за два года до меня. Ты и тот проклятый бунтовщик Фиц Ли еще были не разлей вода.

Чарльз внезапно вспомнил его, но еще попытался блефовать:

– Сэр, вы ошибаетесь…

– Как бы не так! Ты помнишь меня, а я помню тебя. Гарри Венейбл. Ты четыре раза вносил меня в рапорт за грязь в комнате. И каждый раз я получал двадцать штрафных очков. Я чуть не набрал две сотни и не пошел по Кентерберийской дороге из-за тебя!

Даже будучи в стельку пьяным, Хейзен все понял. Он вытер нос и воскликнул, обращаясь к дружкам:

– Ну, что я вам говорил? Я сразу его раскусил! – Он отошел от бара на случай, если Чарльз попытается броситься к выходу.

А Чарльз не знал, как мирно выйти из этой ситуации. В памяти всплыли и другие подробности, включая кадетское прозвище Венейбла. Его прозвали Симпатягой, хотя произносили это обычно с издевкой. Никому не нравился этот противный недомерок. Он был слишком правильным и педантичным.

– Тебе пришлось соврать, чтобы вернуться в кавалерию, – сказал Венейбл. – Выпускники Вест-Пойнта не подлежат амнистии.

– Полковник, я должен зарабатывать на жизнь. Военная служба – это все, что я умею. Был бы очень вам признателен, если бы вы не обратили внимания на…

– На предательство? Позволь рассказать тебе кое-что. Пока я служил в штабе генерала Шермана, кто-то из ваших, люди Джона Ханта Моргана, напали на ферму моей матери. Они угнали наш скот, сожгли дом и все строения, убили мою мать и… – он покраснел и понизил голос, – надругались над моей двенадцатилетней сестрой один Бог знает сколько раз. А потом убили и ее – тремя пулями.

– Полковник, мне очень жаль, но я не отвечаю за каждого партизана-конфедерата, как и вы не отвечаете за всех шермановских головорезов. Мне искренне жаль ваших родных, но…

Венейбл с силой ударил Чарльза ладонью в плечо:

– Хватит уже твердить свое «жаль» как попугай! Сожалениями не отделаешься!

Чарльз вытер виски со щеки. В палатке было очень тихо.

– Не надо меня толкать, – сказал он.

Венейбл быстро огляделся вокруг, увидел, что Хейзен с приятелями готовы прийти на помощь, и сжал пальцы в кулак:

– Я буду толкать тебя, когда захочу, ты, чертов предатель! – С этими словами он ткнул Чарльза в живот.

Чарльз не ожидал удара. Он сложился пополам и попытался восстановить дыхание, и тогда Венейбл ударил его сбоку в челюсть. Потеряв равновесие, Чарльз начал падать, но тут же подскочившие Хейзен и два других сержанта удержали его и крепко схватили под мышки.

Венейбл махнул им в сторону выхода, они протащили Чарльза волоком вдоль всей стойки и уже снаружи швырнули в раскисшую от дождя дорогу.

Тем временем Венейбл не спеша отцепил с пояса саблю, потом аккуратно расстегнул блестящие пуговицы и снял мундир.

– Прежде чем этого лживого бунтовщика с позором выгонят отсюда, он получит кое-что от меня, – сказал он, обращаясь ко всем. – Присоединяйтесь все, кто хочет.

Большинство солдат и штатских ухмыльнулись и одобрительно захлопали в ладоши, и только крепыш в расшитой кожаной куртке сказал:

– Сдается мне, нечестно все это, полковник.

Венейбл резко повернулся к нему:

– Если не хочешь присоединиться, помалкивай, а то и тебе достанется.

Бородач пристально посмотрел на него и придержал рычавшего пса, когда Венейбл выходил из палатки.

Чарльз попытался встать под моросящим дождем. Обгоняя полковника, Хейзен бросился к нему, схватил за волосы и другой рукой ударил в лицо. Из носа хлынула кровь. Чарльз упал на спину, и Хейзен с силой наступил ему на живот.

– Эй, он мой! – крикнул Венейбл, отталкивая сержанта, и уставился на Чарльза, который, обхватив себя от боли, пытался сесть.

Скривив губы, полковник поднял ногу и пнул Чарльза в ребра. Тот вскрикнул и завалился на бок. Венейбл снова пнул его, теперь в поясницу, и крикнул, раскрасневшись от азарта:

– А ну-ка, поднимите его!

Хейзен с приятелем подхватили Чарльза под мышки и рывком подняли. В голове у него гудело, сильно болела грудь. Обычно он мог постоять за себя, но на этот раз, захваченный врасплох, потерял преимущество.

Оказавшись на ногах, он вывернулся из рук державших его солдат. Вся одежда была скользкой от грязи. Грязь блестела в свете фонарей и капала с его волос, смешиваясь с кровью, которая все еще текла из носа. Он покачнулся, окруженный мокрыми от дождя людьми. Почти все они смеялись, но несколько человек смотрели на него с такой же яростью, как Венейбл. Чарльз понимал, что его попытка вернуться в армию закончилась крахом, поэтому ему оставалось только защищаться, чтобы избежать расправы.

Он наклонил голову и двинулся на Венейбла. Тот отпрянул. Тогда Чарльз развернулся и набросился на ошарашенного Хейзена, как и было задумано. Стиснув зубы, он обеими руками обхватил голову Хейзена, нагнул ее вниз и врезал ему по лицу коленом. Челюсть Хейзена треснула.

Сержант с воплем отскочил в сторону. Один из его дружков прыгнул на Чарльза сзади, ударив его по шее ребром ладони. Чарльз пошатнулся. Венейбл тут же воспользовался ситуацией и пнул его в пах. Чарльз отлетел в толпу спиной вперед. Его тут же толкнули обратно в круг с громким смехом.

– Где же твой боевой дух, бунтовщик?

– Что, сдулись южане? А как же ваш знаменитый воинственный клич?

– Парни, а давайте пустим его по кругу! Надо же заставить его закричать-то!

Так они и сделали. Пока один держал, стоящий справа бил Чарльза. Потом тот, кто держал, передавал его следующему, а сам получал возможность ударить. Если Чарльз падал, его поднимали. Когда это повторилось в четвертый раз, кто-то вдруг произнес:

– Оставьте его.

Венейбл грязно выругался, но тут, взявшись неизвестно откуда, что-то холодное и твердое коснулось его горла и чья-то рука схватила его сзади за шею. Он оказался зажат между мозолистой ладонью, прижимавшей его затылок и лезвием огромного охотничьего ножа.

Это был тот самый бородатый мужчина в расшитой бисером куртке. От него пахло мокрой оленьей кожей и лошадьми.

– Еще один проклятый южанин! – злобно прорычал какой-то штатский.

– Нет, – ответил бородач, – я этого парня знать не знаю. Только даже с псом шелудивым так не обращаются. Отпустите его.

Мужчины, державшие Чарльза, уставились на Венейбла. Тот, чувствуя нож у горла, быстро заморгал и прошептал:

– Отпустите!

Когда разжались руки, Чарльз упал ничком, разбрызгав жидкую грязь. Бородач с отвращением отпихнул от себя полковника, который тут же снова начал ругаться. Тогда бородач приставил нож к самому его носу:

– В любое время, малыш. В любое время, один на один, или ты без взвода помощников не можешь?

Венейбл ткнул пальцем в сторону Чарльза, распластавшегося в грязи:

– Этот сукин сын пролез в армию Соединенных Штатов! Обманом!

Бородач чуть крутанул нож, и на носу полковника выступила крошечная капля крови.

– Двигай-ка ты отсюда, червяк. Да поживей!

Венейбл долго моргал, пока наконец не сумел изобразить на лице презрительную усмешку. Потом повернулся и заковылял к Египетскому дворцу.

– Эй, ребята, за мной! – крикнул он на ходу. – Угощаю всех!

Предложение было встречено троекратным «ура», после чего, прихватив Хейзена, все дружно пошли в сторону палатки и ни разу не оглянулись.

Дождь полил сильнее. Человек в расшитой бисером куртке, которому на вид было лет пятьдесят, убрал нож в ножны и стал смотреть, как Чарльз пытается подняться, но снова падает лицом в грязь. Постояв так немного, он направился к палатке. Его крупная, серая с белыми и черными отметинами собака пошла за ним. Ее левый глаз окружало большое черное пятно, похожее на пиратскую повязку. Она дважды встряхнулась, рассыпав вокруг водяные брызги, потом заскулила.

– Уймись, Фен! – коротко приказал ей хозяин.

В тени за палаткой стоял высокий толстый мальчик лет пятнадцати с бледным лицом. На нем была старая шерстяная куртка и много раз чиненные джинсы. Его ясные темные глаза чуть косили; крупная голова над бровями и ушами была круглой, а на макушке – почти плоской.

Выглядел мальчик испуганным. Бородач положил руку ему на плечо:

– Все в порядке, Малыш. Драка закончилась. Теперь будет тихо. Тебе больше нечего бояться.

Паренек двумя руками вцепился в его правую ладонь, и на лице его отразилось что-то вроде жалкой благодарной улыбки. Бородач левой рукой ласково похлопал его по запястью:

– Прости, что заставил тебя ждать здесь, просто захотелось промочить горло. Все-все, не бойся.

Мальчик смотрел на него, явно силясь понять. Напротив Чарльз со стоном снова пытался встать со скользкой от дождя дороги, опираясь на нее кулаками. Когда ему наконец удалось оторвать голову и полкорпуса от земли, он устало посмотрел прямо в их сторону, и бородач понял, что солдат их не видит.

– Решительный малый, – сказал он, – крепкий. И в армию теперь уж точно ему не вернуться. Может, мы нашли того, кого искали? А если нет, то хотя бы поступим по-христиански и дадим ему кров в нашем типи. – Он опустил руки мальчика, все еще державшие его, потом осторожно взял его за ладошку и сжал ее. – Идем, Малыш. Поможешь мне поднять его.

Так и держась за руки, они пошли вперед.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июль 1865-го. Наняла еще троих освобожденных, теперь их шестеро. «Пальметто банк» одобрил кредит в девятьсот долларов для строительства лесопильни. Вчера начали рыть яму для первой пилорамы. Энди Ш. до обеда руководил работами, потом до четырех часов вместе с двумя другими рабочими обтесывал ствол огромного кипариса, а с наступлением темноты вспахивал землю на собственном участке. Каждый новый рабочий получает свои пять акров, жалованье и маленькую долю от будущей прибыли, которую мы когда-нибудь получим за проданный урожай или древесину.

Жена Немо Кассандра ожидала, что им дадут больше чем пять акров. Со слезами она показала мне толстую связку колышков, кое-как выкрашенных в красную, белую и синюю полоску. Бедная, простодушная женщина отдала за них последний доллар, а белый жулик, который обманом продал ей их, давно исчез. Просто удивительно, что происходит вокруг…

– Крашеные колышки? – раздраженно спросил Джонсон.

– Да, мистер президент. Их продают цветным в Южной Каролине по два доллара.

Эндрю Джонсон швырнул перевязанный ленточкой доклад на стол:

– Это бесчестно, мистер Хазард!

Семнадцатый президент Соединенных Штатов пребывал в скверном настроении. Его гость, Стэнли Хазард, считал этого смуглого сорокавосьмилетнего человека простолюдином. Да и можно ли было по-другому относиться к портному откуда-то из захолустья, который толком читать и писать не умел, пока его жена не научила? Джонсон даже не был республиканцем. На выборах шестьдесят четвертого года, которые проходили во время войны, он шел кандидатом в вице-президенты вместе с Линкольном от Национального союза.

Так или иначе, но простолюдин и демократ Эндрю Джонсон все-таки требовал объяснений. Его черные глаза смотрели с едва сдерживаемым гневом, пока Стэнли чуть дрожащими руками брал со стола доклад. Стэнли служил одним из нескольких помощников военного министра Эдвина Стэнтона и отвечал за работу Бюро по делам освобожденных, входившего в их департамент.

– Да, сэр, бесчестно, – сказал он, – но могу вас заверить, что наше бюро не имеет к этому никакого отношения. Ни министр Стэнтон, ни генерал Ховард не потерпели бы такого гнусного обмана.

– А как насчет слухов, которые воодушевили мошенников? О том, что каждому освобожденному негру дадут мула и сорок акров земли к Рождеству? Сорок акров – если он отметит их кольями, выкрашенными в патриотические цвета! Кто распустил такие слухи?

Бледное, толстое лицо Стэнли покрылось испариной. Ну почему главе бюро Ховарду пришлось уехать из Вашингтона и отправить его на ковер к президенту? Почему он не мог отвечать уверенно или хотя бы припомнить одну из ховардовских религиозных банальностей? Ему срочно требовалось выпить.

– Итак, мистер помощник?

– Сэр… – Голос Стэнли дрогнул. – Генерал Сакстон заверил меня, что агенты бюро в Южной Каролине никоим образом не подстрекают негров, создавая ложные надежды или распространяя слухи. Они не имеют к этому отношения…

– Тогда откуда взялись слухи?

– Насколько нам известно, сэр, это просто результат случайного замечания… – Стэнли откашлялся, мучаясь от мысли, что придется сказать нелицеприятные вещи о влиятельном члене их партии, однако страх потерять работу, пусть и ненавистную, был сильнее, – замечания конгрессмена Стивенса. – Он попал в точку; Джонсон фыркнул, как будто понюхал тухлую рыбу. – Он что-то говорил о конфискации и перераспределении трехсот миллионов акров земель бунтовщиков, – уже увереннее продолжил Стэнли. – Возможно, мистеру Стивенсу этого хочется, но у бюро нет такой программы, и никто не собирается затевать ничего подобного.

– Тем не менее эта новость разлетелась по Южной Каролине, ведь так? Что позволило всяким нечистоплотным барыгам продавать эти крашеные колышки направо и налево. Едва ли вы осознаете, Хазард, все масштабы этой авантюры. Мало того что слухи о сорока акрах и муле жестоко обманули негров, так они еще и оскорбили и оттолкнули от нас тех белых, которых мы должны были привлечь на свою сторону! Мне, как и вам, не нравятся плантаторы… – (Гораздо больше, подумал Стэнли; о ненависти Джонсона к южной аристократии ходили легенды.) – Однако, судя по конституции, они никогда и не выходили из Союза, потому что сам факт отделения ею просто не предусмотрен. – Он наклонился вперед, словно разозлившийся школьный учитель. – Именно поэтому моя программа реконструкции Юга состоит всего из трех простых пунктов. Побежденные штаты должны отказаться от идей Конфедерации. Они должны отменить все законы, связанные с сецессией. И ратифицировать Тринадцатую поправку, полностью запретив рабство. От них не требуется большего, потому что по конституции федеральное правительство и не может потребовать большего. Генерал Шерман совершенно этого не понимал, когда конфисковал прибрежные и речные земли своим незаконным военным приказом номер пятнадцать – слава Богу, уже отмененным. Ваше бюро тоже не понимает. Вы повсюду беспечно болтаете о праве участвовать в выборах, хотя по закону ограничения и допуск к голосованию – это дело каждого штата. И уж совсем никто, кажется, не понимает, что если мы будем угрожать отъемом земель, то лишь озлобим тех южан, которых хотим вернуть в паству. Или вы скажете, что я не прав? Я каждый день подписываю сотни прошений о помиловании и теперь получаю этот доклад.

– Мистер президент, при всем уважении я вынужден повторить, что бюро не имеет никакого отношения…

– А кто еще болтает о сорока акрах? Я возлагаю ответственность именно на бюро. Будьте так любезны передать это мистеру Стэнтону и генералу Ховарду. А теперь прошу меня извинить.

Жизнь Стэнли Хазарда в эти дни была сплошным мучением. Чтобы хоть как-то это выдержать, он стал теперь выпивать свою первую рюмку еще до восьми утра. В его письменном столе в старом офисном здании, где временно расположилось Бюро по делам освобожденных, были спрятаны разные бутылки с вином и бренди. Если в течение дня он выпивал слишком много, отчего переставал понимать обращенные к нему вопросы, спотыкался или ронял что-нибудь, то всегда бормотал одно и то же: что, мол, плохо себя чувствует и у него кружится голова. Тех, кто верил, находилось очень немного.

У Стэнли были серьезные причины для того, чтобы чувствовать себя несчастным. Много лет назад его младший брат Джордж отстранил его от управления семейным металлургическим производством. В глубине души Стэнли понимал почему. Просто он ни на что не был способен.

Его жена Изабель, властолюбивая и сварливая женщина, была на два года старше его. Она родила Стэнли двоих сыновей, Лейбана и Леви, которые так часто попадали в неприятности, что он даже завел специальный счет в банке, чтобы давать взятки судьям и тюремщикам и откупаться от забеременевших девушек. Близнецам было по восемнадцать, и Стэнли от отчаяния начал переводить часть «взяточных» денег в Йель и Дартмут. Изабель называла это благотворительными взносами, а Стэнли надеялся, что сыновей примут и они наконец уберутся из дома. Он их терпеть не мог.

Еще, как ни парадоксально, он совершенно не понимал, откуда взялось то огромное состояние, которое принес их обувной бизнес, и не представлял, что с ним делать. Сейчас фабрика в Линне была выставлена на продажу. Изабель настояла на том, чтобы они свернули дело, пока не поздно, потому что после войны уже возвращалась привычная конкуренция. Стэнли понимал, что никакой его личной заслуги в этом невероятном успехе не было.

Ко всему прочему его бывшая любовница, актриса варьете Джинни Кэнери, бросила его сразу после того, как Изабель узнала об их отношениях. Хотя она все равно бы его бросила, рассудил Стэнли. Деньги она могла получить от других своих многочисленных воздыхателей, а в постели из-за своей постоянной нервозности и пьянства он был ни на что не способен. По слухам, мисс Кэнери теперь была любовницей какого-то республиканца, чье имя, правда, не называлось.

Так что ничем, кроме борьбы и страданий, в этой жизни Стэнли похвастаться не мог, да еще был вынужден каждый вечер за ужином смотреть на свою некрасивую напыщенную жену в их прекрасном, огромном и безлюдном особняке на Ай-стрит. Поэтому он пил. Это поддерживало его в течение дня. А ночью милосердно помогало заснуть.

– Джонсон недоволен бюро, так, Стэнли?

– Так. Он бы с удовольствием его разогнал. Считает, что, действуя в соответствии с целями радикалов, мы попираем права штатов.

– Полагаю, это неудивительно, – задумчиво проговорила Изабель. – Он ведь демократ и, по существу, южанин. Мне любопытно другое: почему из-за южной земли такая свара? Она очень ценная?

Стэнли допил третий бокал шампанского:

– Не сейчас. Та, что конфискована министерством финансов, может быть выкуплена почти задаром. Но в перспективе, разумеется, она представляет большую ценность. Земельная собственность всегда ценна. А товарные культуры составляют основу всей экономики Юга. Там же нет никакой промышленности и никогда не было.

Глаза Изабель сверкнули, отразив огоньки свечей.

– Тогда, возможно, нам стоит подумать о вложениях в Юг, чтобы чем-то заменить фабрику?

Стэнли откинулся на спинку стула, как обычно изумленный смелостью жены и тем, как ее ум мгновенно вцепляется в жертву, которую он сам не успел еще и заметить.

– Хочешь сказать, мне следует навести справки в министерстве?

– Нет, милый. Я все узнаю сама. Лично. Я собираюсь покинуть тебя на неделю или больше… Уверена, ты будешь ужасно огорчен, – ядовито добавила она.

Стэнли мысленно обозвал ее ведьмой, криво улыбнулся и налил себе еще шампанского.

Старый мистер Марвин, наш давний друг из Грин-Понда, заезжал попрощаться. Он ужасно разозлен, ведь теперь он банкрот. Люди из министерства финансов конфисковали у него первосортный хлопок «Си Айленд» на пятнадцать тысяч долларов прямо из хлопкоочистительной машины, посчитав его «конфедеративным», и увезли на глазах у хозяина. А все потому, что он отказался дать взятку, которую потребовал чиновник из министерства. Янки могли бы оставить мистеру Марвину хлопок и разрешить продать его, но только если бы он согласился отдать половину прибыли.

Эти двуногие стервятники крадут земли и урожай повсюду. Сосед Марвина потерял прекрасную ферму – не смог выплатить сто пятьдесят долларов недоимки по налогам. Нам приходится здесь платить за наши грехи, но у северян, похоже, не осталось ничего святого.

Бодрый и мускулистый представитель министерства финансов Фило Траут встретил пароход Изабель в Чарльстоне. Из-за налетевшего на побережье тропического шторма, который обрушился на город мощными ветрами и ливнями и только потом отступил дальше, вылив больше чем на шесть дюймов дождя, им пришлось отложить отъезд на сутки.

Наконец они выехали. Траут правил с трудом проезжавшей по раскисшим дорогам двуколкой, а Изабель внимательно оглядывала затопленные поля. Когда она спросила Траута, откуда вода, он пояснил:

– Штормовой нагон из приливных рек. Теперь эти поля отравлены на несколько сезонов.

Это мгновенно заставило Изабель отказаться от идеи, которая привела ее на Юг. Ей больше не хотелось становиться владелицей земли в Каролине. Регулярные штормы создавали слишком большой риск для ее денег, но об этом Трауту она, разумеется, ничего не сказала.

Когда они ехали вдоль берега Эшли, Траут показал ей несколько плантаций, и в том числе Монт-Роял. Изабель отреагировала с молчаливым отвращением, но не показала виду, что знает владельцев.

Еще через несколько миль Траут остановил коляску на развилке возле какой-то лавки с покосившейся вывеской «БРАТЬЯ ГЕТТИС». На входной двери была приколочена табличка с одним-единственным словом «ЗАКРЫТО».

Траут сдвинул на затылок соломенную шляпу и поставил ногу на ступеньку двуколки:

– А вот это интересное предложение, хотя и не то, о чем вы говорили. Однако на этом маленьком магазинчике можно делать хорошие деньги и не беспокоиться из-за того, что соленая вода попадет на поля.

Изабель наморщила нос:

– Как такое жалкое место может приносить прибыль?

– Целыми тремя способами, мэм, и все они основаны на правильном вложении капитала. Причем это реальные деньги, а не бумажки Конфедерации. Местные плантаторы нуждаются в разных товарах. Инвентарь, всякие хозяйственные мелочи, семена. Сначала, конечно, придется хорошо вложиться. Но у плантаторов и бывших рабов нет наличности. Поэтому владелец магазина сможет превратить каждую продажу в кредит и устанавливать такую цену, какую захочет, и такой процент, какой ему вздумается, – хоть пятьдесят, хоть девяносто. Им придется или платить, или умирать с голоду.

После таких слов, несмотря на удушающую жару этих болотистых мест, несмотря на насекомых и вонь гниения, Изабель решила, что неудобства путешествия того стоили.

– Вы упомянули о трех способах, мистер Траут.

– Да, действительно. Чтобы обеспечить каждую сделку товарами, вы также потребуете определенный процент с продажи будущего урожая риса или хлопка. – Он усмехнулся. – Остроумно?

– Я и сама не придумала бы ничего более остроумного. – Изабель промокнула платочком пот на лице. – И кто же мог бы вести дела в таком магазине?

– Что ж, мэм, если его купите вы, вам, без сомнения, понадобится новый управляющий, ведь ваш муж занят на службе. До закрытия здесь всем заправлял Рэндалл Геттис, ярый сторонник Конфедерации. Я его знаю. Если останется он и, предположим, даже согласится продавать чернома… э-э… цветным, он с них сдерет раз в восемь или десять больше, чем с белых, просто от злости.

Изабель просияла:

– И что с того, дорогой мистер Траут? Да, мы с мужем республиканцы, но мне, честное слово, нет никакого дела до предубеждений управляющего или его торговой политики, лишь бы он зарабатывал деньги.

– О, это Рэндалл Геттис делать точно умеет. Он знает всех в округе. Раньше даже газету маленькую издавал и хотел бы снова этим заняться.

– Он может брать с негров в десять раз больше, чем с белых, если никто в Вашингтоне об этом не узнает, а нас с мужем не станут связывать с этим делом. Мужу это может повредить.

– Рэндалл и его родня в отчаянном положении, они готовы подписать контракт на продажу льда в аду.

Изабель с трудом сдерживала волнение. И как всегда, именно она все придумала и договаривалась о выгодном деле, а Стэнли оставался в тени.

– Все можно устроить, – заверил ее Траут. Он взялся за поводья и развернул лошадь в обратную сторону. – Я мог бы договориться и купить для вас эту недвижимость на аукционе в следующем месяце.

Они поехали обратно, в направлении Монт-Роял. Тени ветвей то и дело падали на вспотевшее лицо Изабель.

– Нам нужно обсудить еще кое-что, мэм, – сказал Траут.

– Плату за ваши услуги и… молчание?

– Да, мэм! – широко улыбнулся агент. – Знаете, я работал телеграфистом в Дейтоне, штат Огайо, пока дядя не пристроил меня на эту работу. За шесть месяцев я заработал здесь больше, чем мог бы заработать за всю жизнь на Севере.

– Да, Юг – это действительно земля возможностей для всех, не так ли? – откликнулась Изабель с самодовольной улыбкой.

«Братья Геттис» снова открылись. Лавку заново выкрасили и внутри, и снаружи, на полках и на полу громоздятся новые товары. Во главе всего этого изобилия воцарился молодой Рэндалл Г. Над входом он прибил кричащую вывеску с изображением боевого знамени Конфедерации и новым названием: «МАГАЗИН ДИКСИ»[7].

Он отказывается говорить о таком неожиданном повороте своей судьбы, так что мы все в недоумении. Я не могу представить, чем вызвано такое внезапное возрождение, да у меня и нет времени думать об этом. К тому же ты знаешь мое отношение ко всей этой фанатичной семейке.

– Совсем недолго побыли. – Джордж говорил громко, чтобы его услышали за шумом, с которым грузили багаж через два вагона от них. Он обнял Бретт, ощутив, несмотря на пышные юбки, ее округлившийся животик. – Ты уж побереги этого малыша, о котором я не должен упоминать, и доберись до Сан-Франциско заблаговременно.

Их окутали клубы пара. Пахнущая лавандой щека Бретт была мокрой.

– Не беспокойся. Он родится в Калифорнии.

– Ты уверена, что это мальчик? – спросила Констанция.

– Абсолютно! – ответил Билли.

В новом широком пальто темно-серого цвета и галстуке более светлого тона он выглядел очень элегантно. Они с Констанцией обнялись, потом женщины обняли друг друга. Джордж пожал брату руку:

– Не стану скрывать, Билли, мне бы хотелось, чтобы ты остался в Пенсильвании.

– Слишком много воспоминаний на этом берегу Миссисипи. Я всегда любил Вест-Пойнт, но, как и ты, сыт армией по горло.

И тем, что армия заставила тебя делать, подумал Джордж.

– Да защитит Бог тебя и всех вас, – сказал Билли.

– И вас с Бретт, и вашего сына. Поскольку за религию в нашей семье отвечает Констанция, я попрошу ее молиться о том, чтобы море было спокойным, пока вы плывете к Южной Америке и вокруг мыса Горн.

– Там сейчас зима, но мы справимся.

Лучше, чем получается у меня, с глубокой грустью подумал Джордж. Она не отпускала его, вызывая беспричинную задумчивость и апатию с той самой ссоры со Стивенсом в Вашингтоне.

– Если ваш корабль будет стоять в Лос-Анджелесе достаточно долго, – сказала Констанция, – пожалуйста, загляните в адвокатскую контору моего отца, передайте, что я его люблю.

– Непременно, – кивнул Билли.

– По вагонам! – объявил кондуктор.

Стоя чуть в стороне, Патриция махала рукой отъезжавшим путешественникам. Уильям смотрел на симпатичную девушку, спешившую к последнему вагону. Продолжая улыбаться, Патриция прошипела ему:

– Помаши рукой, грубиян!

Уильям показал ей язык и махнул рукой.

Поезд тронулся. Джордж быстро пошел по платформе рядом с вагоном Билли и Бретт и закричал:

– Обязательно убедите Мадлен взять еще одну ссуду, если ей нужны деньги!

– Конечно! – крикнул в ответ Билли.

– Билли, сразу сообщи, как устроитесь! Пришли телеграмму!

– Обещаю! – (Паровоз засвистел.) – А ты сообщи, если станет что-нибудь известно о Чарльзе!

Джордж энергично закивал; поезд уже набирал ход.

Пока военное министерство не ответило на оба письма Билли с просьбой сообщить о местонахождении его лучшего друга, который предположительно должен был служить в кавалерии где-то на Западе.

Джордж побежал быстрее, размахивая шляпой и что-то крича, хотя его уже никто не слышал. Констанция звала мужа, прося вернуться. Поезд миновал платформу и пошел быстрее вдоль берега реки и старого русла канала. Билли и Бретт исчезли.

Как же Джордж завидовал их молодости, независимости! Восхищался их храбростью, ведь они решили переехать в штат, о котором только читали в старых путеводителях времен золотой лихорадки, не заслуживающих доверия. Впрочем, американцы в Калифорнии процветали. Четверо крупнейших предпринимателей, известных как Большая четверка, сейчас вели строительство самого сложного участка трансконтинентальной железной дороги через горы Сьерра-Невада, так что уже через каких-то несколько лет Тихоокеанское побережье будет связано с остальной страной. Билли твердо намеревался открыть свою строительную фирму, и никакие обещания Джорджа обеспечить ему прекрасное будущее на заводе Хазардов не могли его поколебать.

– Черт!.. – пробормотал Джордж, останавливаясь на краю платформы.

Прежде чем вернуться к своей семье, он смахнул слезы с глаз. Было понятно, что имел в виду брат, когда говорил о воспоминаниях, связанных с восточным берегом Миссисипи.

Как-то вечером они проговорили об этом несколько часов, когда в доме все уже спали. Война оставила в их душах глубокий след, навсегда изменив их обоих настолько глубоко и основательно, что они, возможно, этого еще даже не понимали.

Джордж рассказал о встрече с двумя отставниками перед его отъездом из Вашингтона. В баре отеля «Уиллард» они изрядно напились, и их потянуло на откровенность. Сначала один, потом второй признались, что чувствуют себя потерянными теперь, когда насыщенные переживаниями военные будни остались в прошлом.

Уже в глубокой ночи братья рассказали друг другу о мучивших их призраках. Билли не мог избавиться от воспоминаний о боевом товарище Лайдже Фармере, который погиб в бою, несмотря на свою непоколебимую веру в доброту Бога. Не мог он забыть и о тюрьме Либби; ему до сих пор снились кошмары о ней. Наверное, он бы там и умер, если бы не дерзкий побег, задуманный и осуществленный Чарльзом и Орри Мэйнами. А еще он слишком ярко помнил жестокий, холодный взгляд своего лучшего друга Чарльза, когда они встретились в конце войны.

Джордж никак не мог забыть тот день, когда узнал о смерти Орри, и те полчаса, которые он простоял на коленях возле его пустой могилы в Монт-Роял, после того как захоронил в ней письмо об их дружбе, написанное в шестьдесят первом году, но так и не отправленное. В письме он выражал надежду, что узы дружбы между Мэйнами и Хазардами выстоят в этой войне и, самое главное, что все члены их семей останутся в живых. Для Орри этим надеждам не суждено было сбыться.

Джордж вернулся к своей семье. Констанция сразу заметила подавленное настроение мужа. Она взяла его за руку, когда они шли к лакированному фаэтону, верх которого был откинут из-за августовской жары. Кучер открыл перед Хазардами дверцы, потом забрался на свое место и взмахнул кнутом над головами двух великолепных гнедых лошадей.

Мой город, думал Джордж, пока фаэтон катил вверх по склону. Джордж был главным совладельцем банка Лихай-Стейшн, имел более четверти акций; также ему принадлежал отель «Стейшн-Хаус», который сейчас высился слева, и почти треть домов в черте города. Большинство из них находились в деловом квартале вдоль реки, но было и четырнадцать основательных кирпичных зданий, построенных выше на склоне. Они сдавались в аренду мастерам завода Хазардов и нескольким богатым торговцам.

Пока фаэтон ехал дальше, Джордж внимательно оглядывал улицы, выискивая трех жертв войны, живших в этом городе. Первым он увидел слепого юношу, просившего милостыню на оживленном тротуаре рядом с универсальным магазином Пинкни Герберта. Парень с деревянной ногой им так и не встретился, зато в следующем квартале он заметил Тома Хасслера.

– Стой, Джером! Подожди минутку! – крикнул Джордж и выскочил из кареты.

Патриция и Уильям нетерпеливо вздохнули. Короткие ноги Джорджа быстро донесли его до юноши, которому он дал работу на своем заводе. Однако Том не смог справиться даже с самым простым делом, поэтому теперь бродил каждый день по городу, позвякивая жестяной банкой, в которую мать специально клала камешки, чтобы люди думали, будто юноше уже что-то подали. Джордж сунул в банку бумажку в десять долларов. Вид обвисших губ Тома и мертвых карих глаз всегда бесконечно расстраивал его. Как и двоим другим городским военным инвалидам, Тому Хасслеру не исполнилось еще и двадцати.

– Как ты сегодня, Томми?

Пустой взгляд юноши скользнул от реки к склонам холмов на другом берегу.

– Прекрасно, сэр. Жду приказа генерала Мида. Мы должны до темноты оттеснить бунтовщиков с Семинарского холма.

– Хорошо, Том. Ты победишь.

Джордж отвернулся, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. В последнее время с ним это случалось все чаще. Просто стыд какой-то! Он сел в фаэтон и захлопнул невысокую дверцу, не глядя на жену. Как стыдно, что же со мной происходит?

Иногда он, впрочем, понимал, что с ним происходит то же, что происходило с его братом и еще тысячами других мужчин. Мощные и незнакомые чувства после капитуляции. Дурные сны. Мысли о дружбе, появлявшиеся в странной атмосфере постоянной близости смерти. Воспоминания о хороших людях, убитых в бессмысленных боях, о дураках и трусах, которые выжили по воле случая или притворившись больными накануне сражения…

То, что происходило с Джорджем и со всей Америкой, стало последствием четырехлетнего противостояния, равного которому еще не знал мир. Не было ничего нового в том, что кузен убивал кузена или брат брата, однако появившееся в этой войне автоматическое оружие, телеграф и железные дороги сделали искусство уничтожения себе подобных более совершенным. На полях и лугах, в долинах рек и на горных склонах тысячи невинных людей испытали на себе ужасы современной войны.

И вот теперь эта война не хотела отпускать Джорджа. Констанция видела это в потерянных, измученных глазах мужа, когда фаэтон взбирался все выше по дороге к Бельведеру, их поместью на вершине холма. Ей хотелось взять его за руку, но она слишком хорошо понимала, что не сможет облегчить эту боль, как не сможет уже, наверное, никто и никогда.

Весь день Джордж провел на заводе. Военное производство было уже почти полностью свернуто, и предприятие вновь вернулось к выпуску кованых архитектурных украшений, чугунных изделий, предназначенных для разных целей, и, что, возможно, самое важное – рельсов. Почти все железные дороги на Юге были разрушены. А на Западе строили две новые ветки, что создавало еще один огромный рынок. Дороги «Юнион-Пасифик» вдоль долины реки Платт и «Юнион-Пасифик, Восточное отделение» в Канзасе не имели ничего общего, кроме названия, но обе тянулись к сотому меридиану. Первая ветка, дотянувшаяся до него, выиграла бы право на дальнейшее строительство и соединилась бы с дорогой «Сентрал-Пасифик», которая строилась на восток от Калифорнии.

Джордж вернулся домой только тогда, когда остальные члены семьи уже поужинали и собрались вокруг их нового сокровища – рояля, присланного в подарок Генри Штайнвегом и его сыновьями из Нью-Йорка. Хазард поставлял для их компании металлические пластины для фортепьяно, которые получили название «Стейнвей», потому что Штайнвегу оно показалось более благозвучным, коммерческим и американским. Штайнвег прошел долгий путь и даже сражался добровольцем в кровавой битве с Наполеоном при Ватерлоо. Джорджу очень нравился этот человек.

Он поздоровался с семьей и прошел на кухню, где съел пару тонких кусков холодного ростбифа, больше ничего не хотелось. Потом уселся на веранде и, поставив одну ногу на перекладину ограждения, стал делать карандашные пометки на архитектурном проекте нового завода в Питтсбурге. Этот город, расположенный на двух огайских реках, почти наверняка мог стать металлургическим центром страны в ближайшие десять лет. Джордж хотел добраться туда раньше остальных.

Из дома доносились звуки рояля. Патриция играла и пела вместе с матерью «Listen to the Mocking Bird», «Dixie’s Land» – любимую песню Бретт – и «Hail, Columbia!», которую многие уже считали национальным гимном, потому что конгресс и общество никак не могли прийти к согласию в этом вопросе.

Вскоре пение смолкло. Джордж продолжал работать, пока августовский день не подошел к концу. Он видел, как в стоящем по соседству доме Стэнли и Изабель, перемещаясь из комнаты в комнату, движется фонарь смотрителя, просвечивая сквозь занавешенные окна. Хозяева теперь бывали здесь редко. Джордж по ним не скучал.

Он попытался сделать кое-какие математические расчеты с учетом стоимости участка земли, необходимого для постройки нового завода. После четвертой попытки он отчаялся получить верный ответ и отложил бумаги. Снова навалилась тоска, необъяснимая и вместе с тем изматывающая. Он побрел в дом, чувствуя себя старым и уставшим.

В пустой библиотеке он остановился возле письменного стола и стал смотреть на два предмета, которые неизменно находились на его полированной поверхности. Одним из них был осколок метеорита – звездное железо, так называли их в древности. Для Джорджа этот гость с небес всегда олицетворял собой невероятную власть железа. Оно могло как облегчить жизнь человеку, так и отнять ее, если сделать из него оружие. Рядом с метеоритом лежала веточка горного лавра, в изобилии росшего в долине. В семье Хазард лавр всегда был символом жизнестойкости, торжества надежды и добра, которые могли дать только любовь и поддержка семьи. Веточка засохла, увядшие листья стали бурыми. Джордж бросил ее в холодный камин.

За его спиной открылась дверь.

– Я так и подумала, что ты здесь.

Констанция поцеловала его в щеку, и он почувствовал приятный запах шоколада. Ее рыжие волосы были заколоты шпильками, пухлое лицо сияло после умывания.

– Что не так, дорогой? – спросила она, вглядевшись в мужа.

– Не знаю. Просто чувствую себя ужасно несчастным. Сам не понимаю почему.

– Ну, какие-то причины я могу угадать. Твой брат едет на другой конец континента, и, возможно, тебе не дают покоя такие же чувства, в которых признались те двое мужчин из бара «Уилларда», когда сказали, что им так не хватает переживаний и ярких эмоций, испытанных на войне.

– Я бы сгорел от стыда, если бы затосковал по убийству людей.

– Не по убийству. По обостренному чувству жизни, как будто идешь по краю обрыва. Нет ничего постыдного в таком признании, если это правда. Тем более что все скоро пройдет.

Джордж кивнул, хотя и не поверил ей. Близкое к отчаянию чувство казалось слишком мощным.

– Через несколько недель дом совсем опустеет, – сказал он. – Уильям уедет в Йель, Патриция вернется в Бетлехем, в свою моравскую школу.

Она провела прохладной ладонью по его заросшей щеке:

– Родителям всегда грустно, когда дети покидают их впервые… Давай-ка мы с тобой немного прогуляемся, – добавила она, взяв его за руку. – Тебе станет легче.

Под жарким вечерним ветром они поднялись на холм за Бельведером. Слева внизу открывалась внушительная панорама завода Хазардов; доменные печи озаряли небо ярко-красным светом.

Неожиданно тропинка привела их прямо к тому месту, которого Констанция предпочла бы избежать, потому что оно символизировало отчаяние. Они оказались у большого кратера, оставшегося после падения метеорита весной шестьдесят первого года, перед самым началом войны.

Джордж наклонился над краем кратера:

– Ни травинки. Даже сорняки до сих пор не выросли. Неужели земля навсегда отравлена? – Он посмотрел на тропу, бежавшую выше по холму. – Наверное, Вирджилия шла именно здесь, когда украла все серебро из дому.

– Джордж, не надо вспоминать только плохое.

– А о чем хорошем я могу вспоминать? Орри мертв. Том Хасслер бродит по улицам с помутившимся рассудком и уже никогда не поправится. Мы не слишком старались предотвратить эту войну и теперь получили то, что заслужили. Все вокруг твердят, что дело Юга проиграно. Что ж, значит, и дело Америки тоже. И нашей семьи. И мое.

Заводские трубы выбрасывали искры в ночное небо. Констанция обняла мужа:

– Как бы мне хотелось развеять эти твои чувства! Не могу видеть, как ты страдаешь!

– Прости. Мне и самому стыдно, что я так распустился. Это не по-мужски. – Он едва слышно выругался, уткнулся лицом в теплую шею жены и пробормотал: – Но я ничего не могу с собой поделать.

Констанция молча молилась Богу, в которого искренне верила. Она просила Господа прогнать тяжкие мысли из головы Джорджа и облегчить ту непосильную ношу, которую он сам на себя взвалил. Или хотя бы не добавлять новые, пусть даже самые маленькие. Она боялась, что иначе Джордж просто не выдержит.

Они долго стояли обнявшись на пустом склоне холма рядом с мертвым кратером.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Август 1865-го. Она здесь – мисс Пруденс Чаффи из Огайо!

Ей двадцать три, она очень крепкая (родом из фермерской семьи) и без всякой жалости к себе называет себя некрасивой. Это правда. У нее круглое лицо и полноватая фигура. Но при всей внешней невзрачности от нее исходит какой-то чудесный свет. Что бы она ни говорила и что бы ни делала, во всем чувствуется удивительная преданность делу, как у тех редких и достойнейших людей, которые делают этот мир лучше, чем он был до их появления.

Ее отец наверняка был особенным человеком и не считал, как все остальные, что образование юных девушек никому не нужно и даже опасно, так как высшая математика чересчур утомительна для женского мозга, естественные науки слишком нескромны, а такие дисциплины, как география, представляют угрозу для догм Книги Бытия. Она и верит, и обладает хорошими знаниями, полученными в Западном женском колледже.

С собой мисс Чаффи привезла саквояж с одеждой, Библию, «Путешествие Пилигрима в Небесную страну» Джона Баньяна и с полдюжины синих книжечек Макгаффи[8].

В первый же вечер, когда мы сидели за скудным ужином, состоящим из горстки вареного риса, я постаралась честно предупредить ее о тех трудностях, с которыми нам придется столкнуться, и в первую очередь о недовольстве соседей, на что она мне ответила:

– Миссис Мэйн, я молилась как раз об этом. Ничто не собьет меня с пути. Я ведь одна из тех немногих счастливчиков, о которых святой Павел написал в своем Послании к римлянам: «Он, сверх надежды, поверил с надеждою». Я приехала сюда учить, и я буду учить.

Орри, мне кажется, я нашла человека, которому смогу по-настоящему доверять, и друга.

…Пруденс продолжает удивлять меня. Повела ее этим утром к будущему зданию школы, его уже строят на полпути к заброшенному поселку рабов. Линкольн, наш самый последний нанятый рабочий из бывших рабов, покрывал крышу кипарисовой дранкой, изготовленной вручную. Пруденс заявила, что это ее школа, а значит, она должна участвовать в работе, тут же завязала юбку узлом между ногами и полезла вверх по лестнице. Линкольн выглядел ошеломленным и смущенным, хотя быстро опомнился, когда она принялась заколачивать гвозди, как будто для этого родилась. Я потом спросила, откуда у нее такие навыки.

– Папа научил. Он чувствовал, что я должна быть готова к любым неожиданностям в этой жизни. Думаю, он просто считал, хотя и никогда не говорил об этом, что на таком гадком утенке, как я, да еще с аболиционистскими идеями, ни один мужчина не захочет жениться. Но на самом деле я могу выйти замуж. Я ведь вам уже говорила, что надежда – это главное. Так или иначе, быть мне замужем или нет, но плотницкое дело все равно пригодится. Да и вообще, учиться всегда полезно. Вот почему я решила учить сама.

…Утром ходила в лавку братьев Геттис, не была там с тех пор, как они снова открылись. Пухлый и белокожий мистер Рэндалл Геттис приветствовал меня, выйдя из-за прилавка.

Свидетельства его литературных притязаний были нарочито выставлены на видном месте на полу, в старом деревянном ящике. Подержанные сборники По, Кольриджа, романы Гилмора Симмса, наверняка выкупленные у какого-нибудь обнищавшего землевладельца. Но кто здесь их будет покупать, даже по пять центов, представить не могу.

Еще более откровенно были выложены свидетельства политических пристрастий мистера Геттиса – прямо на прилавке высились аккуратные стопки «Земли, которую мы любим», одного из тех изданий, которые поддерживают грустную веру в то, что дело Юга еще не потеряно…

Геттис встретил ее с преувеличенной любезностью и, выйдя из-за прилавка, подошел так близко, что ей даже стало неловко. Из нагрудного кармана его засаленного сюртука торчал огромный белый носовой платок, в стеклах маленьких круглых очков в металлической оправе посверкивало солнце. Щеки были гладко выбриты, но темная борода отчего-то придавала ему неряшливый вид.

Мадлен отметила изобилие товаров на полках:

– Я и не знала, что у вас такие хорошие запасы. И что у вас нашлись на это деньги.

– Денег дал один мой родственник из Гринвилла, – сразу же ответил Геттис.

Мадлен заметила, как он покосился на ее грудь, когда промокал подбородок платком.

– Для меня большое удовольствие видеть вас, миссис Мэйн. Что я могу вам предложить?

– Пока ничего. Я просто хотела узнать, какие у вас цены. – Она показала на бочонок. – Например, на семенное зерно.

– Один доллар за бушель. И четверть полученного урожая или ее стоимость наличными. Для цветных цена двойная.

– Рэндалл, я очень рада, что ваш магазин открылся, но не думаю, что нам здесь понравится ценовая политика такого рода.

Она произнесла это без малейшей враждебности, однако Рэндалл разозлился. Вся его елейная вежливость вмиг слетела.

– Вот уж что точно здесь никому не понравится, так это ваша богомерзкая школа, которую вы собираетесь открыть. Школа для ниггеров!

– А также для всех белых, кто захочет получить новые знания.

Геттис пропустил ее замечание мимо ушей.

– Это оскорбительно! Более того – бессмысленно. Черный не способен учиться. Его мозг слишком мал. Он годится лишь для того, чтобы быть нашим дровосеком или водовозом, в точности как сказано в Писании[9]. А если ниггер действительно имеет какие-то проблески ума, образование только разожжет его низменные страсти и пробудит ненависть к тем, кто выше его по положению.

– Боже мой, Рэндалл, избавьте меня от этих старых песен!

– Нет, мэм! – воскликнул он. – Не избавлю! Мы проиграли войну, но не утратили здравый смысл! Белые граждане нашего округа не допустят здесь африканизации!

Мадлен устало повернулась и пошла к двери.

– Вы бы лучше прислушались! – крикнул он ей вслед. – Вас честно предупредили.

Он смотрел ей в спину и не мог видеть, что после этих слов на ее лице отразился испуг. Она с горечью подумала о письме Купера, где он писал ей о Дезмонде Ламотте. Сколько же еще человек ополчатся на нее?

Суббота. Строительство навеса для лесопильни на берегу реки завершено, так что древесину можно будет отправлять почтовыми пароходами, когда их движение возобновится. Я с некоторой гордостью наблюдала за тем, как два наших мула тащили первое кипарисовое бревно к месту распила. Линкольн стоял наверху, а Фред ниже, в яме, и они пилили бревно длинной двуручной пилой. Способ, конечно, доисторический, и труд каторжный, но пока у нас нет паровой машины, по-другому не получится. Это лишь начало.

Пруденс хочет завтра пойти в церковь. Возьму ее с собой…

В церковь Святого Иосифа Аримафейского. Лучше бы мы туда не ходили…

Остановив фургон и привязав лошадь, Мадлен увидела, как двое мужчин из их прихода отшвырнули свои сигары и быстро зашли в старую, построенную из глины и ракушечника церковь, где молились уже многие поколения приверженцев англиканской веры.

Мадлен и Пруденс были в своих лучших шляпках. Когда они подошли к дверям здания, крошечный орган внутри вдруг умолк, а на пороге появился добродушный пастор, отец Лавуэлл. За его спиной члены общины, сидевшие на освещенных солнцем скамьях, обернулись и посмотрели на женщин. Мадлен увидела многих знакомых. Вид у них был недружелюбный.

– Миссис Мэйн… – Розовые щеки священника блестели от пота, очки запотели. – Мне очень прискорбно говорить это… – он понизил голос, – но меня просили напомнить вам, что… э-э… цветным не разрешено здесь молиться.

– Цветным? – повторила Мадлен, задохнувшись, как будто он ее ударил.

– Да, верно. В нашей церкви нет хоров, где вы могли бы стоять, а занимать семейную скамью я больше не могу вам позволить.

Мадлен посмотрела за его спину – вторая в левом ряду скамья была пуста.

– Вы это серьезно, отец? – спросила она, едва сдерживая гнев.

– Да, вполне… Мне хотелось бы, чтобы все было иначе, но…

– Тогда вы просто злой и жестокий человек и у вас нет права называть себя христианином!

Он придвинулся ближе к ней и, тяжело дыша, произнес:

– У меня есть христианское сострадание к людям моей расы. А к полукровкам, которые сеют волнения, замышляют поджоги, проповедуют ненависть и молятся дьявольским доктринам черных республиканцев, у меня ее нет и быть не может!

Пруденс казалась ошеломленной и рассерженной. Мадлен все же сумела справиться с собой и ослепительно улыбнулась пастору:

– Да поразит вас Господь на этом самом месте, отец! Прежде чем я уйду отсюда, чтобы спрятаться, точно какая-нибудь прокаженная, я скажу вот что: гореть вам в аду!

– В аду? – Он отшатнулся от нее, мягкая белая рука схватилась за ручку двери. – Сомневаюсь.

– Будьте уверены! Вы только что приберегли там местечко для себя.

Из церкви донесся сердитый ропот прихожан. Дверь захлопнулась.

– Идемте! – коротко бросила Мадлен, резко развернулась и пошла обратно к фургону.

Растерянная Пруденс поспешила за ней:

– Что все это значит? Почему он назвал вас цветной?

– Нужно было сразу вам рассказать, как только вы приехали, – вздохнула Мадлен. – Ладно, все узнаете по дороге домой. Если захотите, можете уехать. А насчет всего остального, о чем говорил отец Лавуэлл, боюсь, это означает объявление войны. Плантации, школе и лично мне.

…Пруденс обо всем узнала. И остается. Я молю Бога, чтобы она не пожалела об этом или чтобы из-за меня ей не причинили вреда.

Чарльз открыл глаза и, опершись на руки, попробовал приподняться, но в ту же секунду ему в лоб словно ударила невидимая дубина, и он снова упал.

– Черт побери…

Он повторил попытку, и на этот раз, несмотря на сильную боль в голове, все-таки смог сесть.

В неглубокой яме, вырытой в земле, горел огонь. По другую сторону костра сидел бородатый мужчина, загоревший почти до черноты, и крутил в руках гибкую палку, пытаясь ее сломать. Густо украшенная бисером куртка делала его похожим на странствующего лекаря, которые ездили по стране и продавали всевозможные якобы целебные снадобья. У ног мужчины лежала пегая собака и грызла кость. Тут же неподалеку, скрестив ноги, сидел мальчик с косящими глазами и уродливой головой.

Чарльз почувствовал какой-то мерзкий запах:

– Чем это так воняет?

– Разные травы, растертые с бизоньими мозгами, – ответил бородач. – Я смазал те места, которым больше всего досталось.

Чарльз наконец начал понимать, где находится. Они сидели в индейском типи, сооруженном из дюжины шестов высотой футов восемнадцать и натянутых на них бизоньих шкур. Конструкция жилища имела форму конуса с дыркой для дыма наверху. Над головой слышался стук дождевых капель.

– Все верно, вы в нашем типи, – сказал бородач, словно прочитав его мысли. – На языке дакотских сиу это означает «место, где живет мужчина». – Он наконец сломал палку и протянул ему половину через костер. – Джерки[10]. Вам надо подкрепиться.

Чарльз откусил кусочек копченого мяса бизона.

– Спасибо. Я такое уже пробовал.

– Вот как! – воскликнул бородач, явно довольный. – Выходит, вы не в первый раз на Западе.

– До войны служил у Боба Ли, во Втором кавалерийском в Техасе.

Незнакомец усмехнулся, обнажив желтые зубы:

– Все лучше и лучше…

Чарльз с трудом изменил позу. Голову снова пронзила резкая боль.

– Слушайте, я бы на вашем месте не спешил шевелиться, – предупредил его бородач. – Вы же весь лиловый, как кусок несвежей говядины. Пока вы там лежали, я немного потолкался среди народа, кое-чего подслушал. Тот маленький петушок, который все это затеял, заявил, что добьется вашего увольнения с большим шумом.

– Как дезертира?

– Точно. Думаю, туда вам лучше не возвращаться.

Чарльз с трудом сел, чувствуя сильное головокружение.

– Но у меня там вещи остались.

Незнакомец ткнул пальцем куда-то вбок, и Чарльз только тогда увидел, что рядом с ним, чуть сзади, стоит его саквояж.

– Я туда сходил, забрал все. Никто и слова не сказал, кроме парня, что в карауле стоял. Но за доллар и он с радостью голову в сторону повернул. Как вас зовут?

– Чарльз Мэйн.

Бородач протянул руку над костром:

– Рад познакомиться. А я Адольф О. Джексон. Для друзей – Деревянная Нога. – Он поднял ногу в кожаной штанине и сильно постучал по правому ботинку, произведя гулкий стук. – Дубовая. Она у меня с четырнадцати лет, после того как с ютами повстречаться довелось. Отец тогда еще живой был. Мы капканы ставили на бобров на восточных склонах Скалистых гор. Как-то раз я бродил один и случайно угодил ногой в чей-то чужой капкан. А потом рядом, как назло, оказались три юта, да еще в дурном настроении. Нужно было или как-то выбираться из капкана, или ждать, когда тебя убьют. Я достал нож и высвободил ногу, а потом сознание потерял. На мое счастье, отец меня нашел и увез оттуда, от индейцев подальше. А потом отрезал мне ступню. Иначе не выжить мне было. – Все это он говорил таким безмятежным тоном, как будто обсуждал вкус вяленого мяса, которое не переставая жевал.

Чарльз переждал, пока не пройдет приступ головокружения.

– Я вам благодарен, мистер Джексон. Я ведь поступил в кавалерию и служил бы, если бы этот сукин сын меня не узнал.

– Да, сэр, он, видно, до сих пор воюет с южанами.

– Спасибо, что подобрали меня и немного подлечили. Теперь я, пожалуй, пойду поищу какое-нибудь…

– Сидите на месте! – перебил его Джексон. – Вы пока не в том состоянии, чтобы ходить. – Он поковырялся в зубах. – Да и я ведь тащил вас из грязи не только потому, что драка была нечестной. У меня к вам предложение.

– Какое?

– Деловое. – Джексон обнаружил крошку вяленого мяса в своей длинной и широкой, темной с проседью бороде, вытащил ее и продолжил: – Имею честь представить: перед вами Торговая компания Джексона. Меня вы уже знаете. Этот прекрасный юноша за моей спиной – мой племянник Гершель. Я зову его Малышом, так удобнее. Когда его отец умер от испанки в Луисвилле, у него никого не осталось, кроме меня. Парень старается, но за ним нужно присматривать.

Деревянная Нога посмотрел на мальчика с нежностью и грустью. Один этот взгляд сразу вызвал в Чарльзе симпатию к нему. Джексон заставил его вспомнить об Орри; он тоже был привязан к родным, очень любил своего непутевого кузена и всегда старался помогать ему.

– А это, – Джексон показал на пса, грызшего кость, – Фенимор Купер. Если коротко, то Фен. Выглядит не ахти как. Бордер-колли все такие. Но вы бы удивились, увидев, какие тяжелые повозки он может тянуть. – Джексон наконец дожевал свой кусок джерки. – Мы, знаете ли, совершаем регулярные поездки к цис-цис-тас. – Он сделал упор на втором слоге.

– Это еще что за чертовщина?

– Все зависит от того, кого вы спрашиваете. Одни говорят, что это означает «наши люди», или «похожие люди», или «те, кто живет здесь», это как бы вольный перевод. Сиу говорят «шай-ела», что означает «люди, говорящие на красном языке». То есть на чужом. Другими словами, те, кого сиу не могут понять. – Джексон какое-то время наблюдал за Чарльзом с веселой снисходительной улыбкой, а потом, вволю позабавившись, добавил: – Мы торгуем с южными шайеннами. Если будете их называть так, все поймут. А еще можно показать так. – Он сделал несколько быстрых, плавных движений руками, то вращая кулаком, то выставляя и сгибая пальцы.

– Я знаю этот язык жестов, – сказал Чарльз. – Команчи в Техасе тоже им пользуются.

– Да, сэр, это универсальный язык всех племен. Я только что сказал: «Мы торгуем с шайеннами на Индейской Территории». Мы везем им разные товары, а назад возвращаемся с индейскими лошадьми. Это неплохой кусок хлеба, хотя и не такой жирный, как мог бы быть. Потому что я не торгую оружием или огненной водой.

Чарльз уже в общих чертах понял, в чем заключалось предложение Джексона.

– Кусок хлеба может и неплохой, но уж больно опасный, – сказал он.

– Только иногда. Тут всего двести, а может, триста тысяч краснокожих, но опасны из них меньше трети, да и те не всегда. Можно ехать спокойно, если они знают, что ты не боишься. – Он вытащил из волос индюшачье перо и провел указательным пальцем по широкой букве «V», вырезанной на стебле. – А еще они могут прочесть вот этот особый знак подвига. Он означает, что однажды я встретился с плохим индейцем и снял с него скальп, чтобы он не получил следующей жизни, а потом перерезал ему горло.

– И обо всем этом им скажет перо? – (Джексон кивнул.) – Вы действительно это сделали?

Беззлобный взгляд Джексона остановился на Чарльзе.

– Дважды.

Чарльз вздрогнул. Мальчик положил ладонь на плечо дяди, сияя от гордости. Фен лениво вылизывал передние лапы. По шкурам типи чуть слышно стучал дождь.

– Вы говорили о каком-то предложении.

– Мне нужен помощник, чтобы прикрывать мне спину. Я покажу ему местность, научу всему необходимому, но я должен доверять ему, а он должен хорошо стрелять. Это главное.

– Я хорошо стреляю. Тренировался несколько лет, пока служил в разведке у генерала Уэйда Хэмптона.

Деревянная Нога одобрительно кивнул:

– Южная кавалерия. Да, это рекомендация что надо.

– Вы первый раз берете напарника или хотите кого-то заменить?

Торговец снова провел языком по зубам:

– Думаю, нет смысла врать, если будем ездить вместе. В прошлой поездке я потерял человека. Своего напарника Дина. Он позарился на одну женщину. Ее муж и несколько его друзей из Красных Щитов порезали его на мелкие кусочки.

Вяленое мясо, казалось, подпрыгнуло у Чарльза в желудке.

– Что за Красные Щиты? – спросил он.

– Община воинов-шайеннов. Таких общин несколько: Щиты, Тетива Лука, Люди-Собаки, или Собаки-воины – так их еще называют. Почти половина молодых воинов племени всегда принадлежит к какой-нибудь общине. Когда юноша достигает своей пятнадцатой или шестнадцатой зимы, он выбирает, к какой из шайеннских общин присоединиться, и это едва ли не самое важное событие в его жизни. Все эти группы появились очень давно. По легенде, один молодой шайеннский воин, которого звали Душистая Магия, забрался однажды на северный склон Священной горы – возможно, это были Черные Холмы, никто точно не знает – и встретился там с Великим Духом. Они долго разговаривали, а потом Великий Дух велел Душистой Магии вернуться домой и создать отряды для защиты племени. Он дал названия для всех этих отрядов, особую песню для каждого из них и во всех подробностях объяснил, как должны одеваться входящие в них воины. Эти группы до сих пор существуют по тем законам, которые ввел тогда Душистая Магия. Они занимают особое положение в племени, и вам лучше помнить об этом. Даже сорок четыре вождя на совете племени и пукнуть не посмеют без их одобрения.

– А чем они еще занимаются, кроме того, что верховодят в племени?

– Главная их работа – следить за порядком, когда приходит время охоты на бизонов. Они держат в узде молодых парней, чтобы никто внезапно не выпрыгнул и не напугал главное стадо.

– И я, стало быть, должен заменить человека, которого они зарезали?

– Да, мистер Мэйн. Не стану делать вид, что риска никакого. Но есть и хорошая сторона. Вы увидите самый нетронутый и самый прекрасный из краев, когда-либо созданных Господом, и вдобавок прелестнейших девиц. Я с большинством шайеннов живу вполне мирно. Им нравится старый Деревянная Нога.

Малыш, что-то ласково бормоча, придвинулся к дяде и погладил его бороду. Джексон сжал руку мальчика в ладонях. Подросток казался спокойным и радостным.

– Предлагаю такой расклад, – продолжил торговец. – В первый год я отдаю вам двадцать процентов от всего, что мы получим за пригнанных лошадей. Окажетесь молодцом, буду добавлять еще по десять каждый год, пока не дойдет до пятидесяти. А до того времени я буду хозяином всех товаров, и за все риски отвечать тоже буду я. Ах да… – он усмехнулся, – не беря в расчет риск вашим скальпом и вашей жизнью, я имел в виду. Что скажете?

Чарльз молчал, не зная, что ответить. Согласиться означало довольно основательно изменить свою жизнь. Присутствие Малыша, конечно же, заставило его подумать о сыне. Если он присоединится к Джексону, то месяцами не будет видеть маленького Гуса. Это ему не нравилось. Но работа была необходима, иначе не прожить. К тому же, служа в Техасе еще перед войной, он поклялся однажды вернуться сюда, потому что навсегда полюбил дикую красоту Запада.

– Итак, мистер Мэйн?

– Я бы хотел подумать до утра, – улыбнулся Чарльз. – Честно говоря, даже не знаю, смогу ли привыкнуть к тому, чтобы называть человека Деревянной Ногой.

– Да мне все равно, лишь бы стреляли метко.

Вскоре после этого разговора Чарльз закутался в теплую бизонью шкуру у гаснущего костра, долго ворочался, пока не нашел положение, при котором избитое тело не так болело, и наконец заснул.

Вместо бесконечных просторов прерий или жестоких индейцев он видел во сне Августу Барклай. В серых и невыразительных декорациях сновидений он обнимал ее теплое обнаженное тело. Потом неожиданно возникла какая-то другая женщина, заняв ее место. Он внезапно проснулся, испытывая мучительное чувство вины, которое сменилось острым ощущением бесприютности, ставшим еще острее после того, как он вспомнил, что его военная карьера окончательно потерпела крах.

Он по-прежнему не знал, стоит ли принимать предложение Джексона. Конечно, такую работу нельзя было назвать скучной и монотонной, но она была действительно опасной.

Все еще думая об этом, он повернулся на другой бок и невольно застонал, когда резкая боль пронзила ребра. Послышался какой-то звук, и Чарльз понял, что своим стоном разбудил пса, и теперь тот бежал к нему с другого конца типи. Когда Фен остановился возле его головы, Чарльз замер. Неужели укусит?

Собачья голова наклонилась ниже, и теплый шершавый язык трижды лизнул покрытое синяками лицо Чарльза.

Вот так это маленькое проявление нежности и привело к большим изменениям в его жизни.

– Отлично, просто здорово! – воскликнул Деревянная Нога, когда утром Чарльз объявил, что согласен.

Торговец порылся в куче одеял и завернутых в мешковину тюков и наконец нашел два мягких предмета, которые сунул в руки своего нового партнера.

– Что это? – спросил Чарльз.

– Мокасины из бизоньей кожи. Зимняя добыча. Зимой у бизонов самая густая шерсть. Их надо вывернуть наизнанку, видишь? Так ноги никогда не замерзнут.

Типи наполнилось роскошными ароматами горячего кофе и жарившегося на маленькой чугунной сковородке бекона. Малыш сидел на корточках перед очагом и правой рукой в рукавичке держал сковородку над огнем, при этом сосредоточенность на его лице казалась такой напряженной, что граничила со слабоумием.

– Мне понадобится лошадь, – сказал Чарльз.

– У меня есть одна из тех, что мы пригнали с Индейской Территории. Это четвероногое тупоголовое отродье дьявола никто не захотел купить. Если сможешь с ней справиться, она твоя.

– Я буду считаться вашим партнером?

Торговец с прищуром посмотрел на него:

– Типа того.

– У меня еще все болит. Скачка на необъезженной лошади тут вряд ли поможет.

– Ну, можно подождать денек-другой… – пожал плечами Джексон.

Чарльз потер ноющие ребра и, чуть помолчав, добавил:

– Нет. Давайте с лошадью решим сразу.

Они вышли наружу. Вокруг типи висел густой туман. Деревянная Нога поставил свое типи к западу от палаточного городка возле казарм Джефферсона. Он подвел Чарльза к жеребцу, привязанному на некотором расстоянии от других оседланных лошадей и вьючных мулов. Это был небольшой поджарый конь черно-белой масти, с широким пятном на морде.

– Сдается мне, он из тех, кто убивает людей, – сказал Джексон, протягивая руку к ветке, к которой была привязана веревка. – Пристрелить бы его, да и дело с концом.

– Осторожно! – крикнул Чарльз, отталкивая торговца, когда конь встал на дыбы.

Передние копыта прорезали туман там, где только что стоял Джексон.

– Убедился? – спросил он. – Я кое-как обуздал его, но ездить на нем никто не может. Уже дважды собирался пустить в него пулю.

Чарльз почувствовал смутную тревогу. В памяти всплыл тот ужасный день в Виргинии, когда он в последний раз скакал на Бедовом. Уже смертельно раненный, его любимый конь спасал своего хозяина, теряя остатки сил в бешеной скачке, когда уносил седока в безопасное место. Чарльз вспомнил алые пятна его крови на снегу. Бедового тоже в свое время никто не хотел покупать.

– Только не вздумайте убивать его у меня на глазах, – сказал Чарльз. – Я потерял на войне лучшего в мире коня и не выношу, когда кто-нибудь причиняет им боль.

Однако опасения торговца были вполне понятны. В глазах пегого действительно горела смертельная угроза. Впрочем, Чарльз разглядел и достоинства. Конь был очень легким – не больше тысячи фунтов, с прекрасной шеей, маленькими копытами и головой, типичными для южных верховых лошадей.

– Говорите, это индейский пони?

– Ага. Армия их сгубила. Пичкала зерном, так что они и забыли, как жить на свежей траве. Становятся слабыми и вялыми. Ну, с этим такого не случится. Он так долго не проживет.

– Проверим. Где попона и седло?

Вокруг клубился туман. Джексон снова привязал веревку к ветке. Чарльз, прихрамывая, подошел к пегому.

– Все хорошо, – сказал он, набрасывая на коня попону. – Не бойся.

Пегий поднял переднюю ногу. В животе у Чарльза все сжалось. Но в следующую секунду копыто со стуком опустилось на землю, и конь шумно выдохнул. Чарльз осторожно положил седло на спину животного и с удивлением взглянул на Джексона, потому что пегий стоял совершенно спокойно и даже словно не почувствовал веса сбруи. Чарльз ничего не понимал. Может быть, в этой красивой голове время от времени просто случались необъяснимые вспышки безумия?

Он опустил стремена и медленно сел в седло – не только из осторожности, но и из-за сильной боли во всем теле. Пегий стоял спокойно, хотя и повернул голову, пытаясь рассмотреть седока. В густом тумане словно вырисовывалась фигура мифического кентавра. Где-то вдалеке послышался сигнал горна – в гарнизоне играли утреннюю побудку.

– Отвяжите веревку, – тихо сказал Чарльз.

Джексон быстро шагнул к дереву и развязал узел. Чарльз взял веревку, обмотал вокруг одной руки и легонько потянул.

Когда Чарльз резко дернулся вверх, а левая нога вывернулась из стремени, он подумал: «Ну, теперь Джексон его точно пристрелит». Он ударился о круп пегого, когда тот снова встал на четыре ноги, а потом свалился на землю, потому что конь не переставая брыкался. От удара ему показалось, что все тело словно обожгло огнем. Копыто рассекло ему лоб до того, как он откатился в сторону и выхватил из кобуры кольт. Стоя на коленях и мучаясь от невыносимой боли, он сжал револьвер двумя руками, ожидая, когда животное бросится на него.

Пегий топал копытами, фыркал и стоял на месте. Малыш подошел к дяде и обхватил его сзади за талию, посматривая то на лошадь, то на мужчину с оружием в руках.

– Давай, Мэйн, чего ты ждешь?

– Нет, постойте-ка… Я только что заметил. Видите красный пузырь у него на губах?

Джексон сердито пробурчал, что ничего не видит. Чарльз знал, что у людей в таком возрасте зрение уже часто подводит. Он убрал кольт и медленно подошел к пегому.

– Дай-ка мне посмотреть, – ласково проговорил он. – Ты только стой спокойно и разреши мне взглянуть… – Сердце Чарльза отчаянно колотилось; в глазах пегого снова вспыхнула злоба.

Однако конь все же позволил Чарльзу осторожно раздвинуть ему челюсти. Когда Чарльз увидел окровавленный обломок, он даже рассмеялся от облегчения.

– Идите сюда, посмотрите! Только не спешите. – (Деревянная Нога подошел боком и встал рядом.) – Вот оно в чем дело – у него просто коренной зуб сломался и нарывает. Без уздечки конь спокоен, а как взнуздаешь – бесится.

– А я и не заметил, – сказал Деревянная Нога. – Ну надо же, вообще ничего такого не заметил.

– Немудрено. – Чарльз пожал плечами; ему не хотелось говорить уже довольно пожилому человеку, что неплохо бы обзавестись очками в его возрасте. – Надо найти ветеринара, – он ласково погладил пегого по груди, – пусть выдернет этот зуб и залечит воспаление. Тогда все будет в порядке.

– Ты его берешь?

– Мы ведь об этом уже договорились, разве не так? Малыш, хочешь его погладить? Не бойся.

Племянник Деревянной Ноги порывисто шагнул вперед с выражением неописуемого восторга на бледном лице. Когда он дотронулся до пегого и широко заулыбался, Джексон облегченно вздохнул.

– Тогда выбирай ему имя, Чарли, – сказал он.

Чарльз немного подумал, поглаживая лошадь вместе с Малышом.

– Имя должно быть таким, чтобы вызывало у людей уважение и не позволяло смеяться над ним. Им незачем знать, что он нежный и спокойный. – Он снова погладил коня. – Вы сказали, что он отродье дьявола. Вот и назовем его в честь папочки. Дьявол.

– Ни хрена себе! – воскликнул торговец и даже изобразил что-то вроде джиги, перепрыгивая со здоровой ноги на искалеченную с поразительной ловкостью. – Вот это да! Теперь дело точно пойдет.

ТЕАТР ТРАМПА В СЕНТ-ЛУИСЕ

скоро открывается с постоянной труппой!

МИСТЕР СЭМЮЭЛЬ ГОРАЦИЙ ТРАМП, эсквайр,

из общества «Лучшие актеры Америки»

и

прямиком из Нью-Йорка после своего триумфального успеха

несравненная МИССИС ПАРКЕР

в «УЛИЦАХ СТЫДА»,

НОВЕЙШЕЙ мелодраме

о жизни нью-йоркского ВЫСШЕГО СВЕТА и ДНА,

написанной Г. Т. Сэмюэлсом и переложенной для театра мистером ТРАМПОМ,

а также

«Жизнь и смерть КОРОЛЯ РИЧАРДА III»

в монументальном и международно признанном воплощении

С. Г. ТРАМПА

Места от 50 центов,

не дороже 1,5 доллара!!!

На следующий день после того, как Чарльз принял предложение Джексона, торговец повел пегого к ветеринару. Они оставили Малыша у лошадиного доктора, а сами отправились в город. Чтобы не столкнуться с солдатами из казарм Джефферсона, которые могли узнать Чарльза, пришлось сделать крюк и заехать с западной окраины. Собака бежала следом за ними.

Ранние поселенцы-креолы прозвали это место Пейн-Корт – «не хлебным», потому что в то время здесь был центр меховой торговли и очень бедный рынок сельскохозяйственных товаров.

Теперь все изменилось. На дороге, обсаженной платанами и липами, Чарльз и Джексон то и дело видели фермерские телеги и фургоны, нагруженные яблоками или мешками с зерном. Они объехали двух фермеров, которые гнали стадо свиней, наполнявших воздух пронзительным визгом и характерной вонью.

Вскоре показались крыши домов и висящий над ними серый смог.

– Ты смотри, в Сент-Луисе не дыши слишком глубоко, – посоветовал Джексон. – Они тут столько понастроили литейных заводов, кожевенных фабрик, мукомольных мельниц и всего остального, что от дыма дороги не видать. Наверное, американцам плевать, что они могут насмерть задохнуться, если это делает их богатыми.

День был ясным и холодным. Чарльз чувствовал себя прекрасно. Боль от побоев уже ослабевала, а в цыганском пончо было тепло и уютно. Его первое впечатление от Джексона оказалось верным – этому человеку можно было доверять. Возможно, через несколько недель он все-таки воспрянет духом, даже если для этого придется проскакать до самой Индейской Территории.

Они ехали к шумному центру города, мимо старых каменных креольских домов, окраинных хижин и более новых, наполовину бревенчатых строений с голландскими дверями, построенными большой немецкой общиной. Деревянная Нога сказал, что в Сент-Луисе живет около ста пятидесяти тысяч человек.

На Третьей улице уже был слышен грохот фургонов и крики грузчиков на набережной, которая тянулась на полторы мили. Когда Джексон сунул Чарльзу в руки свернутые рулончиком банкноты, раздался гудок парохода.

– Я пойду присмотрю товары, а ты пока купи себе зимнюю одежду. И нож. И винтовку, какая понравится, да патронов побольше. Не скупись, бери сколько надо. Там, куда мы отправляемся, магазинов не будет, так что тебе вряд ли понравится, когда ты встретишь отряд бешеных шайеннов, а у тебя патронташ пустой, потому что ты решил сэкономить один цент. О… – он усмехнулся, – сигар себе тоже купи, ты же их так любишь. Мужчина в прериях нуждается в маленьких радостях цивилизации. А зимние ночи ужасно длинные.

Он махнул рукой, повернул налево за угол прямо перед чьей-то повозкой и исчез.

Десять минут спустя Чарльз уже выходил из табачной лавки на Олив-стрит с тремя деревянными ящичками под мышкой. Он положил их в старую седельную сумку, которую ему дал Джексон. Все, кроме одной.

Когда он зажигал сигару, то увидел, что по другой стороне улицы размашистой походкой идет офицер, имени которого он не знал, но видел его в казармах Джефферсона. Едва дыша, Чарльз замер со спичкой в руке, пока огонь не обжег пальцы. Офицер свернул за угол, не обратив на него внимания.

Чарльз выдохнул, отбросил погасшую спичку и потер о штанину обожженные пальцы. Потом наконец закурил сигару и заметил, что к большому двухэтажному зданию на углу Олив-стрит подъехала телега. Ярко-красная надпись на огромной вывеске, прибитой на уровне второго этажа, чтобы было видно с обеих улиц, сообщала, что это «Театр Трампа в Сент-Луисе».

Телега была нагружена некрашеными досками. Пузатый возничий в черной шляпе с заколотыми спереди полями привязал поводья к коновязи и вдруг, уже отходя, ни с того ни с сего с силой хлопнул старую лошадь по бедру. Эта ничем не объяснимая жестокость заставила Чарльза нахмуриться. Пусть возничий и казался мрачным, но дурное настроение его не оправдывало.

Толстяк вошел в дверь с табличкой «СЛУЖЕБНЫЙ ВХОД», что-то прокричал уже внутри, потом снова вышел и начал стаскивать доски из телеги. Выражение лица при этом у него было такое, словно он ненавидел не только свою работу, но и весь мир.

Из театра вышел черный кот и подошел к лошади. Та тихонько заржала и сделала шаг в сторону. Кот выгнул спину и зашипел. Лошадь попятилась, заржала громче и дернулась в сторону мостовой, чуть не столкнувшись с бело-зеленым гостиничным омнибусом, который вез с набережной пассажиров и багаж. Один из пассажиров потянулся, чтобы отогнать лошадь. Она снова попятилась.

Когда омнибус прогрохотал мимо, возничий бросил три доски на тротуар и хлопнул несчастную клячу по крупу шляпой.

– Чертова тварь! – Он ударил ее еще и еще раз.

Наблюдая за ним, Чарльз все больше и больше хмурился. Лошадь попыталась укусить своего мучителя. Тогда возничий сунул руку под сиденье, достал кнут и стал бить старую животину по шее, по спине, по ногам, куда придется.

Чарльз оставил пегого у коновязи и бросился через улицу, уворачиваясь от проезжавших по мостовой верховых и повозок. Возничий продолжал исступленно размахивать кнутом:

– Я тебе покажу, как кусаться, тупица хренова!

Какой-то джентльмен, проходивший мимо с дамой, сделал ему замечание, попросив быть аккуратнее в выражениях. Возничий тут же развернулся и замахнулся на него уже окровавленным кнутом. Прохожий поспешил увести свою спутницу.

Ослабевшая лошадь попыталась встать на дыбы, чем только рассмешила своего мучителя. Он еще раз хлестнул ее.

– Ударишь снова – получишь пулю между глаз.

Возничий обернулся и увидел Чарльза, который стоял неподалеку на тротуаре, направив на него кольт; лицо его было багровым от гнева. Красные следы от кнута на теле лошади взбесили его, сердце колотилось так, что гремело в ушах.

– Это моя лошадь, ясно?! – крикнул возничий.

– Это беззащитное животное. Вымещай свои беды на людях!

Слева от Чарльза, в дверях театра, показалась женщина:

– Что здесь происходит?

Чарльз неосторожно посмотрел на нее, и возничий тут же ударил его кнутом по плечу.

Чарльз пошатнулся. Возничий выбил кольт из его руки. И тогда в голове Чарльза что-то взорвалось.

Он вырвал у толстяка уже занесенный кнут и отшвырнул его, а потом прыгнул на мерзавца, повалив того на дощатый тротуар. Его правая рука, не останавливаясь, двигалась вперед-назад. Кто-то из сразу собравшейся рядом толпы схватил его за плечи:

– Прекратите! Остановитесь немедленно!

Чарльз продолжал наносить удары.

– Прекратите! Вы же его убьете!

Двое мужчин наконец оттащили Чарльза. Когда красная пелена перед его глазами рассеялась, он увидел разбитое лицо возничего, лежащего на спине.

– Разгружайся-ка ты побыстрее, дядя, и мотай отсюда, – сказал кто-то из толпы.

Чарльз достал из заднего кармана синий платок и бросил возничему, тот со злостью отшвырнул его и грязно выругался. Потом с трудом встал и начал стаскивать доски с телеги, косясь уже заплывающим глазом на Чарльза, который сгибал и разгибал ноющую правую руку.

– Довольно суровое наказание за то, что лошадь отхлестал, – заметил один из зевак.

– Он напал на меня, – ответил Чарльз и смотрел на любопытного тяжелым взглядом, пока тот не отошел, что-то пробурчав.

– Артур, – сказала женщина кому-то внутри театра, – помоги, пожалуйста, разгрузить доски.

Чарльз повернулся к ней, совершенно не ожидая увидеть то, что увидел. Ей было, пожалуй, лет двадцать, и она была поразительно красива. Стройная, но с прекрасными формами, голубоглазая и белокурая, с совершенно удивительным оттенком волос, которые отливали серебром. На ней было простенькое платье из желтого батиста, местами испачканное пылью. На руках она держала черного кота.

– Этот бродячий кот напугал лошадь, – сказал Чарльз. – С него все и началось. – Он вдруг вспомнил о хороших манерах и сорвал с головы старую соломенную шляпу.

– Просперо не бродяга. Он живет в театре. – Молодая женщина показала на вывеску на здании. – Я миссис Паркер.

– Чарльз Мэйн, мэм. Поверьте, обычно я так себя не веду, но, когда вижу, как кто-то жестоко обращается с лошадьми, не могу сдержаться.

Широкоплечий негр помог возничему занести доски внутрь. Трудно было сказать, отчего тот помрачнел еще больше – из-за побоев или из-за того, что ему приходилось работать с чернокожим.

– Думаю, этот недостаток можно простить, – сказала миссис Паркер.

Чарльз кивнул и снова надел шляпу, уже собираясь уйти.

– Если хотите помыть руки, у нас в гримерке есть вода, – добавила она.

Наклонившись, чтобы поднять револьвер, Чарльз только тогда заметил, что руки у него испачканы кровью. И хотя все его нутро сопротивлялось тому, чтобы принять даже случайное проявление доброты от женщины, он все же ответил:

– Да, спасибо.

Они вошли в полутемное пространство за кулисами. Со сцены, залитой светом, к ним тут же направился дородный мужчина довольно странного вида. Он двигался согнувшись и как бы боком, к спине его была привязана большая подушка, напоминавшая горб, руки безвольно висели вдоль тела, раскачиваясь, словно маятники, а из уголка рта торчал язык. Подойдя к ним, он вдруг мгновенно выпрямился:

– Уилла, ну как я могу сосредоточиться на зиме моих смут[11], когда разные бездельники устраивают дебош у моего порога?

– Это никакой не дебош, Сэм, а просто маленькое недоразумение. Мистер Мэйн, разрешите представить вам: мой партнер мистер Сэмюэль Трамп. – Она показала на подушку. – Мы репетируем «Ричарда Третьего».

Чарльз подумал, что это, наверное, пьеса Шекспира, но не стал уточнять, боясь обнаружить свое невежество.

– Я имею честь обращаться к своему коллеге-актеру? – спросил Трамп.

– Нет, сэр. Я коммерсант. – Чарльзу самому было немного странно называть себя так.

– Вы торгуете с индейцами? – спросила девушка, и Чарльз подтвердил. – А говорите как южанин, – продолжила она. – Вы служили в то время, которое теперь называют недавним недоразумением?

– Да. Я из Южной Каролины. Все четыре года прослужил в кавалерии генерала Уэйда Хэмптона.

– Вам повезло, что выбрались целым и невредимым, – заявил Трамп.

Чарльз подумал, что опровергать такое глупое замечание бессмысленно, и промолчал.

Миссис Паркер рассказала Трампу о том, что случилось на улице, причем в таких выражениях, которые весьма польстили Чарльзу и преуменьшили его буйную ярость.

– Я предложила мистеру Мэйну вымыть руки в гримерной.

– Конечно-конечно! – ответил Трамп. – Если хотите посмотреть наше новое представление, сэр, то рекомендую купить билет заранее. Я предвижу грандиозный успех, возможно, даже в Нью-Йорке такого не видывали!

Уилла грустно улыбнулась:

– Сэм, ты же знаешь, это дурная примета.

Трамп не обратил на ее слова никакого внимания.

– Адью, мои добрые друзья! Искусство зовет меня! – Он снова бессильно опустил руки, согнулся в три погибели и боком заковылял на сцену, что-то бормоча под нос.

– Идите за мной, – позвала Уилла Чарльза.

Она закрыла дверь просторной неприбранной гримерной, чтобы не выскочил кот. На маленьком трехногом диванчике спал какой-то джентльмен, накрыв лицо рукописным текстом своей роли. Просперо прыгнул ему на живот и начал умываться. Актер даже не пошевелился.

Уилла показала Чарльзу таз с чистой водой в углу на столике, рядом с баночками грима, расческами и пудрой. Потом нашла для него чистое полотенце.

– Спасибо, – сказал Чарльз.

Он чувствовал себя ужасно неловко. После смерти Августы Барклай он избегал общества женщин. Его визиты к гарнизонным шлюхам проходили почти без разговоров.

Пока он отмывал кровь с ладоней, Уилла, сложив руки на груди, откровенно разглядывала его.

– Как вы называете этот свой наряд? Плащ? Пончо?

– Цыганский балахон. Я сам сшил его из того, что было под рукой, когда форма уже вся износилась, а Ричмонд не спешил присылать новую.

– Я мало знаю о войне, только то, что читала. Мне было всего пятнадцать, когда она началась.

Такая молодая…

Чарльз положил полотенце рядом с тазом; вода стала красноватой.

– Скажу до того, как вы спросите. Я не сражался за сохранение рабства, и вопрос отделения меня тоже не волновал. Из армии Соединенных Штатов я ушел, чтобы воевать за свой штат и свой родной дом.

– Да, мистер Мэйн, но война закончилась. Вам больше незачем проявлять такую враждебность.

Он извинился за свое невольное раздражение. В этом была какая-то горькая ирония. Скольким людям он сам говорил те же слова? Да, война закончилась, но, как видно, не для него.

– Это было тяжелое время, миссис Паркер. Его трудно забыть.

– Возможно, я смогу вам хоть немного помочь. Сегодня вы совершили по-настоящему человеческий поступок и заслужили награду. Мне бы хотелось угостить вас ужином, если вы не против. – (От удивления Чарльз раскрыл рот.) – Вижу, вы потрясены, – рассмеялась Уилла. – Простите, я не хотела. Знаете, мистер Мэйн, театр ведь дело одиночек. Поэтому театральный народ цепляется друг за друга, чтобы не чувствовать этого одиночества. Общепринятые формальности среди нашей братии мало соблюдаются. Если актрисе захочется часок поболтать по душам в приятной компании, для нее нет ничего постыдного в том, чтобы обратиться к своему товарищу-актеру. Полагаю, со стороны это выглядит не так уж невинно. Поэтому неудивительно, что проповедники считают нас распущенными и опасными. Но уверяю вас… – добавила она насмешливо, – я ни то и ни другое.

– Да мне и в голову бы не пришло, ведь вы замужем.

– А-а… миссис Паркер. Это только ради удобства. Сдерживает не в меру настырных поклонников. Я не замужем, и мне нравится самой выбирать себе друзей. – Она улыбнулась ему теплой, искренней улыбкой. – Так что повторяю свое предложение. Хотите со мной поужинать? Скажем, завтра вечером? Сегодня у нас репетиция.

Чарльз чуть было не отказался, но что-то словно подтолкнуло его.

– С удовольствием.

– И вы не будете возражать, если по счету заплатит женщина?

– Никаких возражений. – Чарльз наконец тоже улыбнулся.

– Тогда в семь? Отель «Нью-Плантерс-Хаус» на Четвертой улице.

– Отлично. Я постараюсь выглядеть более респектабельно.

– Вы выглядите великолепно. Настоящий портрет доблестного кавалериста. – Она окончательно сразила его таким удивительным прямодушием, а потом еще и пожала ему руку. – Значит, до завтра.

– Да, мэм.

– О, прошу вас! Уилла и Чарльз, хорошо?

Он кивнул и вышел из театра.

Бродя из магазина в магазин и покупая все, что нужно, Чарльз постоянно спрашивал себя: почему же он все-таки согласился пойти на этот ужин? Была ли это простая тоска по женскому обществу? Или его подкупило то, с какой неожиданной прямотой девушка пригласила его, словно поменявшись с ним ролями? Ответа он не знал, зато точно знал, что очарован юной актрисой, и это беспокоило его по двум причинам. Во-первых, он чувствовал, что предает память Августы, а во-вторых, опасался, что даже в невинной дружбе его может подстерегать боль.

– Она правда сама тебя пригласила?! – воскликнул Джексон, когда Чарльз рассказал ему.

– Да. Она не совсем обычная женщина. Актриса.

– А, тогда понятно. Что ж, пользуйся возможностью, Чарли. Говорят, актрисы всегда быстро соглашаются запрыгнуть в постель.

– Только не эта, – возразил Чарльз.

Это была одна из немногих вещей, которые он мог с уверенностью утверждать в отношении Уиллы Паркер.

Сказать, что синяя визитка была старой, было все равно что назвать Атлантический океан прудом. Изрядно поношенный сюртук обошелся Чарльзу в четыре доллара.

– Будешь мне должен, – заявил Деревянная Нога. – Я, конечно, не против романов, но у меня нет привычки ссужать их деньгами.

Галантерейщик нашел и ношеный шейный платок, а еще на один доллар, взятый взаймы у нового партнера, Чарльз купил немного макассарового масла для волос. Одевшись и пригладив длинные, непослушные волосы маслом, он решил, что выглядит ужасно глупо и чересчур франтовато.

Видимо, двое негров в зеленых бархатных ливреях, которые встречали гостей у входа в элегантный отель «Нью-Плантерс-Хаус», решили так же. В Сент-Луисе было два отеля с таким названием. Чарльз передал поводья мальчику-слуге и прошел между швейцарами. Его армейская выправка и слегка зловещее выражение лица предостерегли их от каких бы то ни было замечаний насчет его вида.

Уилла встала с одного из плюшевых диванчиков в просторном холле. Ее открытая улыбка слегка успокоила Чарльза.

– О! – воскликнула девушка. – Для индейского торговца вы даже очень элегантны.

– Просто особый случай. Нечастый для меня. А вот вы действительно элегантны.

– Спасибо, сэр. – Она взяла его под руку и повела в ресторанный зал.

С помощью какой-то удивительной магии женственности, непостижимой для Чарльза, девушка буквально сияла красотой юности, несмотря на то что одета была почти во все черное. Ее наряд состоял из пышной юбки с кринолином, свободной шелковой блузы и маленькой шляпки с крашеным черным пером; в руке Уилла держала черную атласную сумочку. И только белые кружева, обрамлявшие шею и кисти рук, добавляли ее образу драматического контраста.

Надменный метрдотель попытался усадить их за кадкой с папоротником у входа в кухню.

– Нет, благодарю вас, – вежливо сказала Уилла. – Я миссис Паркер из театра Трампа. Многие наши зрители по моему совету приходят насладиться вашей кухней, и я не хочу сидеть за самым плохим столиком. Вот тот, в центре, пожалуйста.

Это был столик на четверых, но метрдотель, сраженный обаянием Уиллы, проводил их к нему и еще долго пространно благодарил гостью.

Мягкий газовый свет и свечи на столах создавали утонченную, интимную атмосферу в шумном зале. Несколько джентльменов прекратили беседу и с восхищением повернулись к Уилле. Ее черный строгий наряд и живые голубые глаза просто завораживали, когда она сидела напротив Чарльза за столиком, застеленным розовой скатертью. Салфетки в винных бокалах напоминали розовые цветы.

– Я здесь совсем не к месту… – начал было Чарльз.

– Ерунда! Вы здесь самый красивый мужчина и, пожалуйста, больше не напрашивайтесь на комплименты.

Чарльз хотел возразить, но понял, что она его поддразнивает. Официант принес им меню в кожаном переплете. Чарльз побледнел, когда открыл карту вин:

– Но здесь всё на французском… то есть я думаю, что это французский.

– Так и есть. Я закажу для нас обоих?

– Да, лучше вы. А здесь подают сухари или кукурузный хлеб?

Она прыснула от смеха, на что Чарльз и рассчитывал. Он уже начал получать удовольствие от вечера.

– Сомневаюсь, – сказала девушка, – а вот телячья вырезка у них всегда хороша. А для начала, пожалуй, escargots.

Чарльз рассеянно разглядывал серебряные приборы, пытаясь скрыть свое полное невежество относительно природы этих самых escargots.

– Вы любите красное вино? – спросила Уилла. – У них есть бордо из одной маленькой деревушки в Помероле, оно вполне подошло бы.

– Отлично.

Официант ушел.

– Вы много знаете о еде и винах, – сказал Чарльз.

– Актерам часто приходится жить в отелях. Спросите меня о растениях в саду или о ловле рыбы, и я ничего не отвечу.

От ее улыбки Чарльзу стало удивительно легко. Он напомнил себе, что следует быть осторожнее, не забывать об Августе и о том, что он чувствовал, потеряв ее.

– Значит, вы собираетесь ехать на Индейскую Территорию. Что ж, возможно, в этом году там будет поспокойнее. – (Чарльз наполовину вытащил из кармана сигару и тут же сунул ее обратно.) – Нет, пожалуйста! Я ничего не имею против сигар.

– Вы много знаете об индейцах? – закурив, спросил Чарльз.

Он задал вопрос шутливым тоном, однако ответ девушки прозвучал серьезно.

– Достаточно много. В Нью-Йорке я состояла в одной группе, которая называлась Обществом дружбы с индейцами. Мы собирали подписи под обращениями в конгресс, просили правительство остановить бойню в Сэнд-Крик. Знаете о ней? – (Чарльз ответил, что знает.) – Вина за это полностью лежит на белом человеке. Сначала мы крадем земли, принадлежащие индейцам, а потом убиваем их, если они сопротивляются или протестуют. Вся история отношений белых с коренным населением – это постыдная история обмана, несправедливости, нарушенных обещаний, неисполненных договоров и чудовищной жестокости.

Чарльз невольно восхитился тем, с какой страстью это было произнесено.

– Мой партнер с вами согласился бы, – сказал он. – Ему нравятся южные шайенны. Ну, по крайней мере, большинство из них.

– А вам?

– У меня довольно небольшой опыт общения с команчами в Техасе, и все они очень хотели пристрелить меня.

– Я понимаю, что невозможно остановить расширение на запад. Но оно не должно происходить за счет уничтожения коренных жителей этой страны. Слава Богу, уже появились признаки движения к миру. Тот кровожадный генерал Додж хотел бросить туда тысячу человек, чтобы убивать каждого индейца, которого обнаружат вдоль дороги на Санта-Фе, но его остановили. А вчера я прочитала в «Миссури газетт», что индейский агент полковник Джесс Ливенворт сумел заключить перемирие с теми индейцами, за которыми он присматривал от агентства Верхнего Арканзаса. Вы понимаете, что это значит? – Уилла наклонилась вперед, щеки ее порозовели, и Чарльз не мог отвести от нее глаз. – Это значит, что Уильям Бент, Кит Карсон и сенатор Дулиттл из Висконсина получили реальный шанс вскоре созвать мирную конференцию. Возможно, впервые мы добьемся договора, справедливого для обеих сторон.

Официант принес маленькие серебряные вилочки и что-то странное, похожее на ракушки, уложенные полукругом на каждой из тарелок. Чарльз с недоумением взял вилочку.

– Escargots, – сообщила девушка. – Улитки.

Чарльз закашлялся и схватился за сигару, лежавшую в хрустальной пепельнице. Несколько глубоких затяжек помогли ему пережить первую встречу с улитками, которых, оказывается, еще и ели, а не только наблюдали за тем, как они переползают по камню или по листку дерева.

После того как официант перелил в графин темно-красное густое померольское вино и Чарльз немного выпил, разговор пошел легче. Он почувствовал себя свободнее и вскоре уже рассказывал Уилле о войне, о своем самом близком друге Билли Хазарде и о том, как вызволил его из тюрьмы Либби. Вспомнил и об офицере Бенте, который испытывал необъяснимую ненависть к семьям Мэйн и Хазард.

– Он пропал во время войны. Скорее всего, погиб. Не могу сказать, что сожалею о нем.

Они выпили еще немного вина, а потом официант принес телятину с гарниром из ярких кружков тыквы и стручковой фасоли. Чарльз с заметным волнением говорил уже о своей любви к Монт-Роял, к их сожженному, но теперь, слава Богу, возрождавшемуся дому, о привязанности к кузену Орри, который еще в юности спас его, не дав пойти по кривой дорожке.

– А как насчет вас? – спросил он через какое-то время. – Вы здесь родились?

Прежде чем ответить, Уилла донесла до рта кусочек телятины, держа вилку в левой руке, что прежде Чарльзу доводилось видеть только в кругу самых утонченных людей.

– Нет. Я приехала по приглашению Сэма Трампа, чтобы помочь ему сделать театр хоть немного прибыльным. Он старый друг моего отца, который, кстати, был вовсе на Паркер, а Поттс. – Она скосила глаза, состроив умильную рожицу, и Чарльз рассмеялся.

Они говорили и говорили, и Чарльз уже давно забыл, как нелепо должны выглядеть его намасленные волосы и как неловко он себя чувствовал сначала в ношеном сюртуке. Вино быстро убывало, мягкий свет свечей подчеркивал красоту девушки. Сидящие в углу очень торжественные скрипач и виолончелист, оба с пышными усами и в строгих фраках, начали играть что-то классическое.

– А что привело в Сент-Луис вас, Чарльз? Как вы стали торговцем?

– Вообще-то… – Хватит ли у него смелости признаться? Чарльз заглянул в ее голубые глаза и понял, что не сможет ей солгать, – я никогда этим не занимался. Когда-то я окончил Вест-Пойнт, а после войны решил вернуться в армию, но в казармах Джефферсона меня узнал один человек, который учился там в то же время, что и я. И меня вышибли. В буквальном смысле слова. Я стал искать работу, ведь мне нужно как-то содержать сына…

Ложечка выпала из рук Уиллы, ударилась о край вазочки с черникой со взбитыми сливками и упала на пол. Чарльз увидел в глазах девушки гнев.

– Нет-нет, послушайте… – Он порывисто протянул руку и сжал ее пальцы. – Я вас не обманывал! Да, у меня есть сын, ему восемь месяцев. Но его мать умерла в Виргинии при его рождении.

– О… простите… мне очень жаль. – Успокоившись, она взяла новую ложечку, которую официант бесшумно положил рядом с ее золоченой вазочкой, и, не отрывая глаз от десерта, пробормотала: – Похоже, у нас обоих не слишком обычное прошлое.

Чарльзу показалось, что в ее словах просквозила едва уловимая боль. Какой-то мужчина попросил музыкантов сыграть «Lorena», Чарльз и Уилла переглянулись и позволили грустной мелодии говорить за них.

В ночном воздухе ощущался запах дыма и скорой осени. Уилла предложила прогуляться по набережной и взяла Чарльза под руку. На этот раз девушка не была так осторожна, и Чарльз чувствовал, как его рукав то и дело касается ее груди под тонким шелком блузки. Это прикосновение заставило его сердце биться чаще.

Они повернули направо, к широкой набережной, и неторопливо пошли вдоль причалов и ряда деревянных и серых каменных складов и служебных построек. Неяркий свет молодого месяца скрывал грязь и мусор, смягчал силуэты больших деревянных ящиков и бочек, составленных вокруг в ожидании погрузки на корабли. Сторож, сидевший на одном из бочонков, вынул изо рта трубку, сделанную из кукурузного початка.

– Вечер добрый… – Его левая рука при этом лежала на карабине.

– Да, вечер был чудесным, – вздохнула Уилла. – Поскольку вы уже знаете эту мою особенность предлагать первой, я бы рискнула сказать, что с удовольствием повторила бы его.

Остановись, сказал себе Чарльз. Немедленно остановись, не заходи дальше. Но он выпил слишком много роскошного красного вина из винограда деревушки Помероль, поэтому ответил:

– Я тоже.

– Прекрасно! И как долго мне придется ждать?

– Полагаю, до весны. Именно тогда Джексон возвращается с лошадьми, которых собирает всю зиму.

– Хорошо… – кивнула девушка, и черное перо на ее шляпке колыхнулось. – Начиная с первого апреля я буду оставлять в билетной кассе постоянную контрамарку на ваше имя. У вас будет место в ложе на любое представление. Когда я увижу вас среди зрителей, то буду знать, что пришло время повторить ужин.

– Интересное предложение… Вы так уверены, что ваш театр будет процветать?

– Я этого добьюсь. – Уилла не хвасталась, она просто говорила то, во что верила. – Сэм, как и множество других актеров, очень милый, обаятельный человек, тщеславный и все такое. Но он слишком любит выпить. Если мне удастся сдерживать его и если мы введем в репертуар две-три новые постановки, возможно комедию Мольера и какую-нибудь из мелодрам, которые Сэм пишет под псевдонимом Сэмюэлс… вообще-то, они ужасны, но публика их любит, потому что Сэм знает, как задеть тонкие струны души… если мы сможем все это сделать, то к тому времени, когда вы вернетесь, мы добьемся успеха. И тогда придется подумать о наборе актеров для гастрольной труппы.

– Для столь юного возраста вы весьма решительны.

Уилла смотрела на реку. Большой белый колесный пароход шел вверх по течению, вдоль бортов сияли янтарные огоньки иллюминаторов.

– Чудесная картина, Чарльз… согласны?

– Да, но огни в каютах вызывают во мне чувство одиночества.

– Знаю. Я чувствую то же самое с тех пор, как в детстве проезжала с отцом через незнакомые города, и мне хотелось, чтобы одна из ламп в окнах горела для нас… Поздно уже, – внезапно сказала она. – Пора возвращаться. Я всегда проверяю, поужинал ли Сэм и трезв ли он. Завтра утром мы начинаем репетировать «Улицы стыда».

Какое-то время они шли молча, слушая вечерние звуки Сент-Луиса: где-то ссорились мужчина и женщина, музыкант наигрывал на банджо «Old Folks at Home», откуда-то доносились крики уличных торговцев.

– Какая прелестная мелодия, – сказала девушка, когда они подошли к театру. – Что это?

– Вы о чем?

– О той мелодии, которую вы напеваете. – Она повторила несколько нот.

– А я и не заметил… Просто это напоминает мне о доме.

– Вот чего у меня никогда не было, так это настоящего дома.

Они остановились у служебного входа в театр. Уилла нашла в сумочке ключ.

– Сэм ночует в кабинете, а моя постель на чердаке над сценой. Так я экономлю кучу денег, не снимая жилье, хотя надеюсь, что, если в этом сезоне меня ждет успех, я смогу переехать в место поуютнее.

Она подняла голову, явно ожидая. Чарльз наклонился и поцеловал ее почти по-братски, едва коснувшись губами уголка ее губ. Рука Уиллы взлетела, на мгновение коснулась его шеи, и они тут же отступили друг от друга.

– Вы уж там поосторожнее на Западе. Я хочу снова увидеть вас весной.

– Уилла… – Чарльз собрался с духом, понимая, что должен это сказать. – Вы со мной откровенны, позвольте и мне ответить вам тем же. Я веду одинокую жизнь, особенно теперь, когда умерла мать моего сына. И я избегаю… привязанностей.

– К дружбе это тоже относится? – ровным тоном спросила Уилла.

Чарльз смутился и смог только повторить:

– Привязанностей.

– А почему вы их избегаете?

– От них слишком много боли. С одним человеком что-то случается, и другой страдает. Разумеется, я не имел в виду, что вы и я… – Он откашлялся. – Вы мне нравитесь, Уилла, но мы должны остановиться на этом.

– Насчет меня не беспокойтесь, Чарльз. Спокойной ночи.

Она отперла дверь и скрылась внутри. Чарльз остался на улице, глядя на освещенное луной здание и поздравляя себя с тем, что все-таки смог сказать то, что хотел.

Но если он был так доволен собой, почему его сердце наполнялось такой радостью и такой странной тоской, когда он представлял себе ее лицо, вспоминал, как его рукав касался ее груди во время их прогулки, когда думал о ее словах и о той удивительной естественности, пленившей его.

Что-то шевельнулось в его душе, что-то очень опасное.

У тебя будет куча времени, чтобы избавиться от этих мыслей, сказал он себе, потом резко повернулся и быстро пошел в сторону отеля.

Войдя в театр Трампа, Уилла прислонилась спиной к наружной двери.

– Ладно, – сказала она вслух, – это была просто крохотная надежда.

Она давно уже узнала, что в этом мире надежды часто и легко разбиваются. Выпрямившись, она на мгновение коснулась пальцами глаз и пошла к полосе света, пробивавшегося из-под двери кабинета. Громкий храм Сэма избавил ее от чар этого вечера и высокого южанина, а также от всех глупых фантазий.

Урок XIII

Хорошая девочка

– МАМА, можно мне сегодня пошить?

– Да, дитя мое, что ты хочешь сшить?

– Я хочу пришить оборочку к твоей шляпке. Это ведь новая шляпка? Я вижу, у нее нет оборки.

– Ты можешь сшить для меня оборку. Я буду рада носить шляпку с оборкой, которую ты сшила…

Джейн садится на табурет и шьет, как маленькая леди. Вскоре она говорит:

– Мама, я сделала все как ты говорила. Посмотришь?

– Да, дитя мое, все замечательно, даже если и есть небольшие ошибки, ты скоро научишься шить хорошо.

– Я хочу шить хорошо, мама, потому что тогда я смогу помогать тебе делать чепчики и платья, и я надеюсь, что стану тебе полезной.

Сборник Макгаффи для начинающих читателей, 1836–1879 годы

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Сентябрь 1865-го. Купер получил помилование.

Я узнала об этом от Юдифи. Она приехала из Чарльстона вместе с Мари-Луизой, чтобы посмотреть, как мы тут живем. Я показала им здание школы, уже почти достроенное, и познакомила с Пруденс, которая их просто очаровала. Купер больше не хочет приезжать в Монт-Роял именно из-за школы. По словам Юдифи, он считает единственным приемлемым социальным порядком тот, при котором цветные всегда будут стоять ниже белых. Он согласен дать им свободу, но не равенство. Юдифь этим очень огорчена.

Зная о нашей растущей изоляции, она привезла несколько чарльстонских газет, где писали о важном конституционном конвенте, который прошел в баптистской церкви в Колумбии. Декрет о сецессии отменен, Тринадцатая поправка утверждена. Временный губернатор Перри осудил тех немногих, кто требовал смягчить отмену рабства с помощью компенсаций бывшим рабовладельцам и запрета принимать негров на любую работу, кроме тяжелой физической. «Нет, – сказал он, – с этим покончено навсегда, и возврата не будет».

Так что два из условий Джонсона выполнены. Третье – отказ от уплаты военных долгов – нет. Перри сказал: «В таком случае конституция Южной Каролины окажется менее Республиканской, чем в других штатах».

Делегаты рекомендовали на должность губернатора Джеймса Орра. Это человек умеренных взглядов, противник радикальных мер, бывший спикер палаты представителей в Вашингтоне. Я помню, что ты его уважал. Еще будучи в сенате Конфедерации, он выступал за мирные переговоры, предвидя поражение в войне. Только его никто не слушал.

Целую бурю эмоций вызвало предложение о помиловании для мистера Дэвиса. Делегат Пикенс попытался усмирить страсти: «Нам не к лицу попусту болтать, брюзжать, красоваться, как не к лицу и шуметь, угрожать и неистовствовать. И наш родной штат, и весь мир предлагают нам перевязать раны Южной Каролины и пролить на них масло мира».

Кто-то попытался возразить ему, утверждая, что мы навсегда останемся пленниками наших старых традиций, старых пристрастий и старых ошибок…

В сумерках нашла в начале нашей аллеи какой-то странный пакет. Представления не имею, как он туда попал…

Мул узнал сгорбленного негра и обнюхал его. Джуба втащил свое уставшее, пораженное артритом тело на крыльцо лавки братьев Геттис и, морщась от боли, ухватился за дверной косяк. Двое белых почти минуту не замечали его присутствия. Наконец Ламотт спросил:

– Ты оставил его там, где я велел? – Рядом с высоченным Ламоттом Геттис, хозяин лавки, казался маленьким мальчиком.

– Да, сэр… мистер Дезмонд. Никто меня не видел, будьте уверены.

– Хорошая шутка, – засмеялся Геттис. – Просто отличная!

– Это только начало, – сказал Дез. – Подожди снаружи, Джуба.

– Сэр, я тут сказать хотел… я с утра не ел еще ничего…

– Через пару часов вернемся в Чарльстон, там и поешь.

У несчастного Джубы хватило ума промолчать. Он медленно вышел наружу, в сгущавшуюся тьму.

– Когда я здесь остановился, – сказал Дезмонд, – чтобы подождать, пока мой ниггер выполнит поручение, я и подумать не мог, что встречу кого-нибудь вроде вас, Геттис.

– Да, похоже, у нас общие убеждения, мистер Ламотт.

– Меня поразило то, что вы говорили о Монт-Роял. Я даже представить не мог, что эта черная сучка так обнаглела. Ее необходимо остановить. Если вы считаете так же, мы просто обязаны объединить наши усилия.

– Да, сэр, я полностью согласен с вами.

Снаружи, в темноте, стоял Джуба, прислонив ноющее тело к стволу дуба. Он с грустью думал о том, насколько бессердечными могут быть некоторые люди.

Мадлен держала загадочный пакет в вытянутой руке, стараясь рассмотреть буквы, кое-как нацарапанные на обертке из старых обоев. Она не могла позволить себе купить очки, в которых нуждалась. «МАДЛЕН МЭЙН» – это она видела отчетливо.

– Но что это может быть? – спросила Пруденс, сидевшая по другую сторону лампы.

– Сейчас узнаем.

Она разорвала обертку плоского пакета. Внутри оказался старый, потемневший дагеротип, примерно в десять дюймов шириной, наклеенный на кусок картона. Это был портрет негритянки, самой уродливой из всех, каких только доводилось видеть Мадлен, с длинным, вытянутым подбородком и выступающими верхними зубами. Хотя женщина улыбалась, ее улыбка источала жгучую злобу. Вся одежда на ней – платье с оборками, кружевные перчатки и шляпа с перьями – была белой, как и открытый зонтик, который она держала над головой.

Мадлен покачала головой:

– Должно быть, это некий намек на мое происхождение, но женщина мне незнакома.

Она поставила дагеротип на маленькую полку. Обе женщины внимательно всмотрелись в него, и чем дольше они смотрели, тем более зловещей казалось им улыбающееся лицо на снимке. В ту ночь незнакомка приснилась Мадлен.

На следующий день какие-то дела, связанные с лесопильней, привели в дом Линкольна. Едва начав говорить, он заметил дагеротип и мгновенно умолк. Мадлен задержала дыхание.

– Линкольн, ты узнал эту женщину?

– Нет… я… да. – Линкольн старательно отводил взгляд. – Я когда-то на нее работал, две недели. Но не выдержал ее жестокости и сбежал. – Он покачал головой. – Как эта ужасная вещь попала к вам в дом?

– Кто-то оставил портрет на аллее вчера вечером. Не знаешь почему? – (Линкольн снова отвел взгляд.) – Линкольн, ты же мой друг. Ты должен сказать мне. Кто эта женщина?

– Обычно ее называют Нелл Белая Пташка. Пожалуйста, мисс Мадлен…

– Продолжай.

– Ну… то место, где я работал… ее дом… там всегда было много белых джентльменов, они приходили и уходили в любое время…

Линкольну не хватило храбрости продолжить. Мадлен прижала ладонь к губам, разгневанная, расстроенная и напуганная. Кем бы ни был ее неведомый мучитель, он знал не только то, что в ней течет восьмая часть черной крови, но и то, что ее мать была проституткой.

Больше никаких «подарков» или происшествий подобного рода не было. Пруденс требует, чтобы я сожгла дагеротип. А я настаиваю, что мы должны его сохранить – как напоминание о том, что нам всегда следует быть начеку…

…Прошла неделя – все тихо. Губернатор Орр созвал законодательное собрание, и они жарко спорили о новых законах, которые помогали бы свободным неграм, а также в целом улучшили бы экономическое положение штата. Не думаю, что из этого выйдет толк. Это все та же старая система, только принаряженная по-новому. Если те, кому нужны полевые работники, добьются своего и это станет законом, мы наверняка пожнем плоды гнева северян.

…Радостный день. По крайней мере, так он начался. Пруденс записала в школу первых учеников: Прайда (ему двенадцать) и Гранта (ему четырнадцать). Они сыновья нашего бывшего раба Сима и его жены Лидии. Когда хозяином мальчиков был Фрэнсис Ламотт, они носили вычурные классические имена – Ясон и Улисс. Второй мальчик взял реванш и назвал себя в честь менее популярного Улисса![12]

Но даже еще более обнадеживает то, что у нас появилась белая ученица. Дорри Отис пятнадцать, пришла она робко, по настоянию матери, но быстро проявила жадный интерес к смыслу странных значков, напечатанных в книгах. Ее отец – бедный фермер, никогда не имевший рабов, но приветствующий саму систему рабства. Как я рада тому, что мать девочки выиграла битву за образование дочери!

Один-единственный день радости – вот и все, что было нам даровано…

– Проснитесь, Мадлен! – Пруденс снова встряхнула ее, и она услышала крики, раздававшиеся снаружи. – Там Немо… Пожар!

– О Боже!..

Мадлен порывисто встала с кресла-качалки и потерла глаза. Непослушными пальцами застегнула верхние пуговицы грязного платья. Чуть раньше она их расстегнула, чтобы немного отдохнуть от душной жары, и заснула там, где сидела.

Она подбежала к открытой двери. Фонарь на крыльце освещал испуганное лицо Немо. Мадлен увидела в небе зарево:

– Школа?

Немо лишь молча кивнул.

Мадлен выскочила из дому и прямо босиком помчалась по песчаной дорожке к старому поселку рабов. Пруденс не отставала, ее взмокшая хлопковая ночная сорочка облепила пышную грудь и широкие бедра. Дорожку заливал яркий свет луны, проникавший между деревьями.

Когда они добежали до школы, последняя уцелевшая стена рухнула внутрь, подняв в воздух фонтаны пламени и искр. Жар стоял невероятный, но Пруденс, похоже, об этом не думала.

– Все мои книги! – воскликнула она. – Они были там! И моя Библия! – кричала она.

– Тебе нельзя туда! – Мадлен оттащила ее подальше.

Несколько мгновений Пруденс пыталась вырваться из ее рук, но потом сдалась и лишь с болью и недоверием смотрела на огонь.

За их спинами собралась небольшая толпа негров: Энди, Немо, Сим и их жены. Прайд и Грант выглядели растерянными.

– Кто-нибудь видел поблизости чужих? – спросила Мадлен.

Никто не видел, Сим сказал, что его разбудил свет пожара; он спал чутко.

Задыхаясь от гнева, Мадлен нервно ходила из стороны в сторону. У нее было такое чувство, что надругались не только над ней, над ее собственностью, но и над самыми простыми и разумными устоями порядочности и благопристойности.

Наконец она остановилась и отбросила со лба прядь повлажневших волос:

– Рэндалл Геттис предупреждал меня, чтобы я не открывала школу. Думаю, это его рук дело… Однако сам он вряд ли стал бы поджигать. Мне он показался самым настоящим трусом. Ему бы понадобились сообщники…

Она посмотрела на ближайшие деревья, опасаясь, что огонь перекинется на них. Но этого не случилось; вокруг горящего строения было достаточно расчищенного пространства. Огонь уже слабел, но жар все еще оставался сильным.

– Хуже всего – не знать, кто твой враг. Ну, что пользы гадать… Может кто-нибудь из вас сходить в дом и принести мне ту фотографию черной женщины?

Линкольн шагнул вперед:

– Я сбегаю.

Он торопливо ушел. Мадлен снова принялась ходить взад-вперед, она никак не могла успокоиться. Пруденс негромко разговаривала с неграми, покачивая головой и пожимая плечами, поскольку не могла ответить на их вопросы.

Линкольн принес дагеротип с портретом Нелл Белая Пташка. Мадлен взяла его и шагнула к пышущим жаром руинам:

– Этот огонь разожгли люди настолько презренные, что им приходится прятать свои деяния под покровом темноты. Уверена, те же люди прислали мне это. – Она вытянула вперед руку, показывая всем лицо проститутки. – Это дурная черная женщина. Люди, которые сожгли нашу школу, утверждают, что черные – это зло, а зло – это черные. Да покарает их Господь! Знаете, почему они прислали мне этот снимок? Моя мать была квартеронкой. – (Негры застыли в изумлении.) – Более того, в какое-то время своей жизни она продавала себя мужчинам. Но мой отец обожал ее. Он женился на ней. И я чту ее память. Я горжусь тем, что во мне течет ее кровь. Ваша кровь. Дурные люди хотят, чтобы мы думали, будто это позор. Что мы ниже, чем они. И ждут, что мы забьемся в угол и будем благословлять их за то, что они бросают нам объедки, или благодарить, когда нас бьют. Пусть катятся к чертям! Вот что я думаю о них, об их поступках и об их угрозах!

Она разорвала дагеротип пополам и швырнула на гору углей. Половинки задымились, скручиваясь, потом загорелись и вскоре исчезли.

Лицо Мадлен казалось красным в отсветах пожара. От жары и от душившего ее гнева его заливал пот.

– На случай, если вы хотите знать: да, меня это очень расстроило и нет – ничего не изменится. Когда здесь все остынет, мы расчистим место и построим новую школу.

По одному из «негритянских законов», которые глупейшим образом проводят новые законодатели, цветными считаются те, в ком течет более одной восьмой негритянской крови. Значит, я под этот закон не подпадаю, но почему-то, дорогой мой, у меня такое чувство, что моих недругов это не остановит.

Я убеждена, что мистер Геттис – один из них. Возможно ли, что учитель танцев тоже причастен? Этого я не знаю, да и не хочу знать. Кто бы они ни были, эти люди объявили мне войну, а большего мне знать не нужно.

Признаюсь тебе, мой дорогой, что я очень боюсь. Я ведь не такая храбрая. Но меня с детства научили отличать хорошее от дурного и всегда упорно добиваться первого.

Школа – это хорошее. Как и мечта о новом Монт-Роял. И я не отступлюсь. Чтобы помешать мне, им придется меня убить.

Неграм разрешается покупать собственность и владеть ею.

Неграм разрешается искать справедливости в судах, быть истцами и ответчиками, выступать свидетелями в любом процессе, где участвуют только негры.

Неграм разрешается жениться, и штат будет признавать такой брак законным, как и детей, рожденных в нем.

Неграм не разрешается вступать в брак с особами другой расы.

Неграм не разрешается работать где-либо, кроме ферм или в услужении, без специальной лицензии стоимостью от десяти до ста долларов в год.

Негр будет подвергнут порке по решению судебного чиновника и возвращен обратно, если он сбежит от хозяина, к которому нанялся служить; если ему меньше восемнадцати лет, порка будет щадящей.

Негр не может вступить в ряды ополчения или держать у себя какое-либо оружие, кроме охотничьего.

Негр может быть отправлен на принудительные полевые работы, если будет признан судом виновным в преступлении или бродяжничестве.

Негр может быть выдворен из штата или отправлен на каторжные работы за все преступления, за которые не положена смертная казнь.

Негр может быть приговорен к смерти за призывы к бунту, за проникновение в чужой дом, за нападение на белую женщину, а также за кражу лошади, мула или тюка хлопка.

Выдержки из «черного закона» Южной Каролины, 1865 год

Дорогой Джек! – писал Чарльз. – Я отправляюсь на Запад с торговой компанией на шесть месяцев. Мой партнер говорит, что все письма для меня будут храниться на фактории Райли в Канзасе. Как только вернусь, дам знать. Надеюсь, что с моим сыном все будет в порядке, что он не забудет меня и не причинит слишком много хлопот вам с Морин. Обнимите его и скажите, что папа его любит.

Мне пришлось уехать, потому что я больше не служу в армии. В казармах Джефферсона произошли кое-какие неприятности…

Между землей и плотно затянутым серым небом на западе тянулась узкая полоска света. Судя по календарю, еще продолжалось лето, стоял сентябрь, но мокрая листва и прохлада в воздухе уже напоминали об осени.

Торговая компания Джексона выехала из леса, ведя за собой дюжину мулов, изрядно нагруженных товарами. В холщовых свертках лежали мешки со стеклянными бусинами всевозможных цветов, размеров и форм; Джексон Деревянная Нога предпочитал граненые стеклышки, похожие на бриллианты, как те, что сверкали на его собственной куртке.

Он объяснил Чарльзу, что бусины нужны шайеннкам для украшения одежды, которую они шьют. Яркие стекляшки привезли на Запад белые, раньше ничего подобного индейцы не знали. Традиционно они украшали свою одежду иглами дикобразов, которые во множестве водились на берегах Миссисипи, но редко встречались на сухих равнинах, куда отправлялись торговцы. Впрочем, связки игл они с собой тоже везли.

Также Джексон взял и довольно большие предметы. Например, железные лопаты, которые служили дольше, чем изготовленные из бизоньих костей, привязанных к палкам сыромятными ремешками. Долговечность была достоинством и другого товара, которым Джексон тоже запасся в большом количестве. Это был маленький железный прямоугольник, одна длинная сторона которого заострялась с помощью напильника. Он заменял собой подобный скребок из кости, с его помощью индейцы соскабливали шерсть со шкуры бизонов, чтобы потом шить из очищенной и обработанной кожи одежду или верх для типи.

Джексон уверял, что мог бы продать и множество других вещей, однако предпочитает возить только те, что уже доказали свою популярность за долгие годы. Весь товар предназначался для женщин, но платить за него должны были мужчины, используя самый обычный признак индейского благосостояния – лошадей.

Чарльз внимательно слушал партнера, чтобы понять секрет его успеха.

– В фортах есть и другие торговцы, которые продают то же, что и я, только шайенны их не подпускают. А я вожу товары в их деревни уже почти двадцать лет.

– А разве индейские агенты не регулируют торговлю?

Деревянная Нога выплюнул жевательный табак, выразив таким образом свое отношение к служащим Индейского бюро при министерстве внутренних ресурсов.

– Конечно, они бы с радостью от меня избавились, это ведь в основном жадные, никчемные людишки, мечтающие всю торговлю подмять под себя. Но я держу ухо востро. Если они меня не найдут, то и остановить не смогут. Шайенны меня не выдадут по той же причине, по какой я до сих пор не потерял скальп. Я их друг.

– Который может превратиться в кого-то совершенно другого, если его разозлить. – Чарльз показал на перо с зарубками.

– Ну да, такое тоже возможно.

Над полями новенькой плосковерхой шляпы Чарльза вился дымок сигары. Еще в Сент-Луисе он пришил к джинсам с внутренней стороны бедер полоски буйволиной кожи, и теперь сидеть в седле было очень удобно. Пегий уже избавился от своих хвороб, но Чарльз натягивал поводья только слегка, в основном направляя коня коленями и нажимом ладоней. Дьявол чутко откликался на все его действия; он оказался очень умным, и Чарльз не жалел о своем выборе.

В его седельном чехле лежала семизарядная винтовка Спенсера со сменным магазином. На поясе, прикрытые цыганским пончо, висели нож боуи длиной в фут и острый томагавк с древком, украшенным узорами индейского племени пауни, перьями и бисером. Чарльз был вооружен лучше, чем кавалеристы армии США, которым приходилось самим добывать себе дополнительное оружие любыми средствами.

Осенние пейзажи, холодный воздух и приближавшаяся ночь навеяли на него уныние. Джексон попытался разговорить своего спутника.

– Ну и как твоя актрисулька? Небось сохнет по тебе?

– Сомневаюсь.

– Собираешься снова с ней встретиться?

– Может быть, весной.

– Чарли, да что с тобой? У тебя странный вид. Мне уже встречались такие парни. Потерял какую-то женщину?

– Да, в Виргинии. Только я не хочу об этом говорить.

– Значит, не будем. Но все равно хорошо, что ты познакомился с той актрисой, какое-никакое, а утешение.

– Она просто знакомая. Кроме того, одна женщина не может заменить другую. Давайте больше не будем об этом.

– Конечно. Да ты и сам скоро обо всем забудешь. Там, куда мы едем, у тебя появятся совсем другие мысли. – Тон Джексона был скорее слегка зловещим, чем веселым.

Чарльз и рад был бы хоть ненадолго забыть о Гус Барклай, но не мог. И в глубине души очень хотел, чтобы чувство вины перед ней все-таки позволило ему думать о Уилле Паркер не только как о просто знакомой. Эта девушка не выходила у него из головы, покорив его невероятным сочетанием юности и житейского опыта, идеализма и веселой снисходительности. Он решил, что не будет ничего дурного в том, если он примет ее приглашение и придет на спектакль, когда вернется в Сент-Луис.

Если вернется.

Джексон держался уверенно, но все же впереди их ждал долгий путь по огромным степям. Никто не стал бы отрицать, что некоторые индейские племена с большим недовольством относились к присутствию в их краях армии, а также к участившейся миграции белых на Запад.

Фенимор Купер носился взад-вперед перед всадниками, виляя хвостом; он бросался то влево, то вправо, но всегда возвращался обратно с веселым лаем. Пес, наверное, очень счастлив, подумал Чарльз, что его пока не пристегнули к волокуше и он может бегать свободно.

Малыш заметил в кустах синюю сойку и восторженно захлопал в ладоши. Чарльз попыхивал сигарой и время от времени похлопывал Дьявола по холке. Торговая компания Джексона удалялась все дальше на запад, постепенно теряясь в темноте.

Над Ричмондом бушевала гроза. Потоки воды лились с крыши городской богадельни «Пристанище», заливали надгробия на кладбище в Шоко[13], которое начиналось сразу с ее южной стороны. Шум грозы в эту промозглую сентябрьскую ночь не давал заснуть пациентам приюта.

Один из пациентов лежал на боку, поджав колени к груди и крепко обхватив их руками. Его кровать находилась в конце ряда, поэтому он мог повернуться лицом к голой стене и погрузиться в свои мысли.

В темной комнате с высоким потолком мужчины ворочались и стонали, комкая постельное белье. Лампа медсестры проплыла через палату, как светлячок. Какой-то юноша с совершенно седой бородой внезапно сел на кровати:

– Кавалерия Союза! На левом фланге кавалерия Шеридана!

Медсестра бросилась к нему. Ее голос успокоил юношу, и он замолчал. Вскоре ее лампа снова поплыла в темноте.

В разгар войны эта богадельня стала госпиталем конфедератов, а ближе к концу здесь временно разместились кадеты Виргинского военного колледжа, после того как он был почти полностью сожжен во время кампании в долине Шенандоа. После капитуляции несколько флигелей богадельни вновь открылись, чтобы принять повредившихся в уме ветеранов, эти человеческие отбросы, выброшенные потоком войны на мирный берег и всеми забытые. Сейчас в «Пристанище» нашли кров без малого пятьдесят таких несчастных. А еще сотни, если не тысячи бродили по разоренным южным городам и разбитым дорогам, не получая никакой помощи.

Пациент на крайней койке метался и ворочался. Знакомая острая боль пронзила его лоб и теперь шилом поворачивалась внутри, проникая все глубже и глубже. От этой боли, как и от той, что мучила его изуродованное тело, он страдал с тех пор, как упал в…

В…

Боже, его рассудок они тоже погубили! Ему понадобилось несколько минут только для того, чтобы закончить мысль.

В реку Джеймс.

Да. Джеймс. Вместе с другими заговорщиками он хотел избавить Конфедерацию от ни на что не годного Джефферсона Дэвиса, но их обнаружил какой-то армейский офицер. Его звали…

Его звали…

Но как больной ни старался, он не мог вспомнить имя, хотя точно знал, что у него есть причины ненавидеть того человека. Ведь именно тот офицер вытолкнул его в окно дома над рекой, когда они сцепились в драке в ту ночь, когда заговор был раскрыт.

Он отчетливо помнил то потрясение, которое испытал в момент падения. Ударяясь об острые камни головой, ногами, ягодицами, он катился все дальше вниз, пока не рухнул в воду.

Его постоянно преследовал сон о том, что случилось дальше. Он погружался в темную воду, бился изо всех сил, чтобы вынырнуть на поверхность, но ничего не получалось. Во сне он всегда тонул. Реальность была другой. То ли случайно, то ли ценой каких-то неимоверных усилий он все-таки сумел выбраться на берег, проблевался водой и потерял сознание.

С той ночи он стал другим человеком. Теперь боль была его вечным спутником. Часто его голову наполняли странные огни. Сейчас, слыша шум грозы, он снова их увидел – желто-зеленые точки взрывались, превращаясь в алые, оранжевые и ослепительно-белые огненные шары. И как будто всех этих страданий еще было недостаточно, его вдобавок постоянно подводила память.

Неизвестно как, но он тогда добрался до Ричмонда и пережил большой пожар, почти уничтоживший город в ту самую ночь, когда пало правительство Конфедерации. Он помнил, как бродяжничал по ночным улицам, попрошайничал, даже воровал. Из последнего, что ему удалось добыть, были два доллара и красивая, хотя и старомодная касторовая шляпа, которая лежала сейчас на полке над кроватью. Помнил, как подолгу голодал – иногда по два и даже три дня подряд. Но как оказался в «Пристанище», он не помнил совершенно. В приюте ему сказали, что он упал в обморок на улице.

Почему одни события иногда всплывают в его памяти, а другие – нет? А потом вдруг опять появляется целая череда уже новых воспоминаний, а те, прежние, исчезают в его больном мозгу на часы или даже дни. И все это происходит с ним потому, что его искалечил…

Имя так и не приходило.

Дождь полил сильнее, капли стучали, как барабанный бой. Его рука шарила под койкой, словно лапа слепого белого паука, но что он искал, он не помнил. Что-то нащупав, он крепко прижал это к грязной больничной рубахе из грубой холстины. Потрепанный журнал, который ему дали в один из моментов просветления. «Харперс мэгэзин», номер за июль этого года.

Он даже помнил кое-что из раздела «В редакторском кресле». Там описывался большой парад армий Гранта и Шермана в Вашингтоне, который продолжался два дня в…

В…

В мае, точно.

Он сжал пальцы в кулак.

Я должен был быть там. Мне просто помешали, не дали исполнить роль, для которой я был рожден.

Словно наяву он видел, как сидит верхом на огромном холеном жеребце, как кланяется в ответ на приветствия толпы, как салютует саблей президенту Линкольну, а потом едет дальше и восторженная, потная толпа кричит ему вслед:

– Бо-на-парт! Бо-на-парт!

Он был американским Бонапартом.

То есть должен был им стать. Но ему помешали… Эти люди, которых звали…

Звали…

Бесполезно.

Но однажды он их обязательно вспомнит. Этот день придет. И когда это случится, помоги Господь им и всему их роду!

Почти всю ночь он прислушивался к стуку дождя за окнами, но около четырех утра все же уснул. Проснулся он в шесть, все так же сжимая в руке рваный журнал. И хотя боль отступила, он чувствовал себя бесконечно несчастным. О причине он не думал.

Он не помнил даже собственного имени.

Стоит лишь сожалеть о том, что характер индейца, описанный в увлекательных книгах мистера Купера, не соответствует действительности… Лишенный красивого ореола романтики, которым мы так долго хотели его окружать, и перешедший с заманчивых страниц писателя в те места, где мы вынуждены сталкиваться с ним, – в его родной деревне, на тропе войны или во время его набегов на наши приграничные поселения и торговые дороги, – индеец сразу лишается своей претензии на звание благородного… краснокожего. И мы видим его таким, каким он был всегда, то есть дикарем во всех смыслах этого слова.

Генерал Дж. А. Кастер, «Моя жизнь на Равнинах», 1872–1874 годы

Я родился в прерии, где вольно гуляет ветер, где ничто не заслоняет солнечный свет. И я хочу умереть там, а не в четырех стенах.

Десять Медведей, вождь команчей, Медисин-Лодж, 1867 год

[14]

Утром они переходили реку, поднимая в воздух серебряные фонтаны брызг. Илистая долина блестела на солнце после ночного дождя. Индейцы, работавшие на полях, засеянных кабачками, бобами и тыквами, махали самодельными лопатами и приветственно кричали им. Выше по течению, плохо различимые в дымке, виднелись бревенчатые постройки с дерновой кровлей; они проезжали мимо индейских жилищ, построенных недалеко от переправы.

– Это канза, – сообщил Деревянная Нога, показывая на работавших в поле. – Их еще называют кау. – Он повел своих спутников от отмели в густые заросли бородача высотой в фут. – Они почти со всеми ладят. Думаю, когда-то давно это было типично для всех племен. Даже шайенны такими были, пока жили в Миннесоте или еще где-то. Теперь все не так. Скоро ты сам увидишь причины.

Так и случилось. Двигаясь почти на запад, причин они увидели предостаточно.

Это были и фургоны переселенцев, катящие на запад, хлопая на осеннем ветру белыми парусиновыми стенками; и почтовая карета курьерской службы Баттерфилда, которая повернула к дороге на Смоки-Хилл, грохоча колесами и поднимая облака пыли; и рабочий поселок железнодорожников, состоящий из двухэтажных служебных вагонов, составленных в каком-то тупике, который заканчивался прямо в середине поля, покрытого чертополохом, клевером и увядшим золотарником.

– Все это племенные земли, Чарли. Индейцы привыкли кочевать и выбирать то место, где им понравится, все равно как арабы в другой части света. Они всегда жили за счет щедрот этой земли. Охотились на зайцев и на бизонов. Вот канза, к примеру, сменили образ жизни. Стали оседлыми. Но не шайенны. Они живут по-старому. Так что ты не можешь украсть их землю или вытолкать их на какую-нибудь ферму и ждать, что они станут в благодарность целовать тебе ноги. Поэтому они и убивают. Разве ты не делал то же самое, когда северяне хлынули на твою землю?

– Да, сэр… – ответил Чарльз; теперь ему многое стало понятно.

В Топике Джексон купил целую гору оловянных горшков.

– Женщинам они нравятся больше, чем мешки, сшитые из сыромятной кожи или бизоньих желудков, – объяснил он. – В таких горшках можно просто кипятить воду, а не возиться с этими горячими камнями и прочей ерундой.

Из-за того что появился дополнительный груз, Фенимору тоже пришлось взять на себя часть поклажи. Колли теперь тащил индейскую волокушу, в которой лежали шесты и покрышка для типи. Пес мог идти так много часов без отдыха, и только его свесившийся наружу язык показывал, как он устал.

От отряда кавалеристов они узнали, что мирные переговоры с индейцами действительно начались в устье реки Малый Арканзас, как и говорила Уилла.

– Может быть, вам, ребята, наконец-то достанется спокойная зима, – сказал им командир отряда.

– Вот болван, – пробормотал Джексон, когда они тронулись дальше; по его красному лицу стекал пот, хотя никакой особой жары не было. – Этот капитан – еще один из тех, кто ни черта не смыслит в том, как живут индейцы. Он думает, если какой-нибудь мирный вождь вроде Черного Котла, с которым мы собираемся встретиться, поставит свою метку на соглашении, то и все остальные тут же с ним согласятся и сложат оружие. Эти недоумки не понимают, что никакой индеец не может говорить за всех индейцев. Никогда не мог. И никогда не сможет.

– Похоже, вы высокого мнения о южных шайеннах?

– Так и есть, Чарли. Они лучшие в мире наездники. Прекрасные кавалеристы, если так тебе больше нравится. К тому же я живу здесь достаточно долго, чтобы видеть в индейцах разных людей, а не просто толпу меднокожих на одно лицо. Если кто-то из Людей-Собак насилует жену какого-нибудь фермера, кавалеристы не должны расстреливать за это миролюбивого старого вождя, но ведь они не замечают разницы. Мне повезло. Мой отец научил меня видеть каждого в отдельности. Среди них есть хорошие и плохие, как в любом народе. Я даже влюбился в одну настолько, что взял в жены несколько лет назад. Но она умерла, когда рожала дочку. И малышка тоже умерла, через неделю. – Джексон вдруг закашлялся и, наклонив вперед голову, стиснул зубы и схватился за ворот рубашки.

Чарльз повернул коня и взял Джексона за руку:

– Что с вами? Скажите, где болит?

– Ничего… – Старый торговец с трудом отдышался. – Все в порядке. – Он судорожно втянул воздух, мокрые глаза блеснули. – У моего отца было слабое сердце. И мне такое же досталось. Не думай об этом, поехали дальше.

Вскоре пологие холмы совсем выровнялись, а ивы и тополя стали попадаться все реже и реже. В покрытой короткой бизоновой травой прерии не было никого, кроме чернохвостых луговых собачек, которые вытягивались над холмиками своих нор. Осенний свет заливал все вокруг, подчеркивая первозданную красоту окрестных холмов, словно исчерченных ветром белой, желтой и оранжевой пастелью. Чарльз не мог пока сказать, что он счастлив, но с каждым днем он чуть меньше думал о Гус Барклай.

– Так, Чарли, – заявил Деревянная Нога, когда они перешли вброд Смоки-Хилл. – Пора тебе начинать учебу.

– Ты никогда не знаешь, когда тебе понадобится скорость. Мы с Малышом тренировались, пока не научились собирать типи за десять минут и разбирать вдвое быстрее. С твоей помощью это время можно еще сократить. Заметил, что круглый вход всегда обращен на восток? Так можно избежать большинства сильных дождей и ураганов с запада и увидеть восход солнца. А еще индейцам это всегда напоминает о Великом Духе, который приносит им свет и пропитание. Ну, за дело, Чарли. У тебя восемь минут, если хочешь получить ужин.

Мерцающий свет костра падал на моток медной проволоки. Волосы Деревянной Ноги уже достаточно отросли, чтобы их можно было заплетать в косы, что он и сделал, закрепив концы кусочками проволоки.

Чарльз жевал пеммикан – высушенное и растертое в порошок мясо бизона, смешанное с жиром и ягодами.

– Если хотите, я могу укоротить вам волосы ножом, – сказал он.

– Ну уж нет. Тот, кто отрезает мужчине волосы, потом заберет его жизнь. Если шайенн когда-то и стрижется, его женщина тут же сжигает то, что состригли, чтобы никто не смог наложить заклятье с помощью волос.

Малыш вдруг взволнованно подпрыгнул:

– Дорога! Дорога!

Чарльз посмотрел туда, куда указывал палец мальчика, – на светлую полосу поперек звездного неба.

– Это Млечный Путь, Малыш.

– Это Висячая Дорога, Чарли, – поправил его Джексон. – Путь, по которому шайенны отправляются в мир духов. Дорога в страну мертвых.

Торговец ласково похлопал племянника по плечу, успокаивая его, открыл свой парфлеш – кожаную сумку, украшенную иглами дикобраза и росписью, откуда достал рулончик чистой мягкой кожи и расстелил ее перед костром. Потом открыл маленькие глиняные горшочки с красной и черной краской, которую немного разбавил слюной. И уж совсем удивил Чарльза, когда извлек из сумки маленькую кисточку для живописи.

Обмакнув кисточку в черную краску, он начал рисовать в верхнем левом углу куска кожи три схематичные фигуры всадников на лошадях. Последней он пририсовал фигурку поменьше, на четырех ногах.

– Это еще что такое? – спросил Чарльз.

– Начинаем наш счет зим. Это что-то вроде рисованной истории человеческой жизни. Его ведут вожди и воины. – Он усмехнулся. – Думаю, Торговая компания Джексона теперь достаточно солидная, чтобы начать свой в этом году.

Они увидели стадо бизонов; животные двигались на юг, как обычно в это время года. У ручья, ссохшегося едва ли не до шести дюймов от берега до берега, им пришлось ждать несколько часов, пока стадо не прошло. Оно растянулось на шесть или семь миль от начала до конца и почти в милю шириной. Джексон показал на старого быка, который шел впереди:

– Индейцы иногда называют бизонов дядюшками. Оно и понятно, ведь буффало дают им почти все, что они едят или используют в хозяйстве, поэтому и становятся чем-то вроде родни.

Под мрачным серым небом, где вспыхивали серебряные зигзаги молний, Чарльз, придерживая шляпу, всмотрелся в восьмерых молодых индейцев, вооруженных копьями и винтовками. Они были не очень далеко, поэтому он отчетливо слышал, как они кричат:

– Сукины дети! Сукины дети!

Один воин встал коленями на спину своей небольшой лошади и выставил к ним задницу, хлопая по ней правой ладонью.

– Да уж, – вздохнул Деревянная Нога, – они точно умеют такое, чему и нам неплохо бы научиться.

Малыш подъехал поближе к дяде. Чарльз положил винтовку на правую ногу; от волнения внезапно пересохло во рту. Молния прорезала небо с востока на запад, вдали послышались раскаты грома. За воинами топтался табун по меньшей мере из пятидесяти диких жеребцов, кобыл и жеребят. Белые остановились, когда заметили индейцев, перегонявших лошадей через пологие холмы.

– Это же просто деньги на копытах, вот что такое для них лошади, – сказал Джексон. – Богатство племени. Они не станут рисковать ими, гоняясь за нами. И вообще, они редко нападают, если только их много, больше, чем противников, а еще если они попадают в западню или их к этому вынуждают. К тому же они достаточно близко, чтобы разглядеть вот это.

Он несколько раз поднял над головой винтовку. Воины ответили новыми оскорблениями. Но когда ветер усилился и полил дождь, они умчались прочь вместе со своим табуном. Чарльзу понадобилось минут десять, чтобы успокоиться. На войне он тоже испытывал страх перед сражением, но теперь это чувство показалось ему острее и глубже. Возможно, в этом были виноваты здешние места. Пустые, безлюдные и прекрасные.

– Ныряй, Чарли! – закричал Деревянная Нога. – И стреляй!

Чарльз выдернул ноги из стремени и резко свесился влево. Повиснув между седлом и травой, пока Дьявол несся вперед бешеным галопом, он на секунду подумал, что вот-вот свернет себе шею.

Но все обошлось. Обхватив ногами круп коня, он зацепился левой рукой за шею пегого и так, прячась за ним, постарался забыть о земле, несущейся мимо.

– Стреляй! – проревел его учитель.

Чарльз подтянулся настолько, чтобы пустить пулю над холкой мчавшейся лошади. Джексон одобрительно завопил, а потом крикнул:

– Еще раз!

После пяти выстрелов рука Чарльза не выдержала, и он упал с коня, лишь в последний момент вспомнив, что нужно расслабиться. Так что удар о землю едва не вышиб из него дух.

Фенимор тут же стал носиться вокруг него кругами с бешеным лаем. Малыш громко смеялся и хлопал в ладоши. Деревянная Нога поднял Чарльза с земли и пошлепал его по спине, помогая восстановить дыхание.

– Неплохо, Чарли. Даже очень неплохо. Просто здорово. Ты словно родился в прериях. Настоящий природный дар, видит Бог.

– Думаете, научиться стрелять из-под лошади так важно для меня? – с некоторым скептицизмом спросил Чарльз.

Джексон пожал плечами:

– Чем больше ты умеешь, тем больше у тебя шансов сохранить свой скальп на случай, если какой-нибудь дикий шайенн вдруг очень захочет снять его. Они сами постоянно используют этот трюк с наклонами. Даже соревнования устраивают, только вместо настоящего оружия берут замотанные в тряпки копья. Стараются ими сбить друг друга с лошади. Кое-кто считает, что и стрелять таким способом гораздо безопаснее. Ну, как себя чувствуешь?

Вернулся Дьявол и, опустив голову, шумно вздохнул.

– Грохнулся я основательно, – улыбнулся Чарльз. – А в остальном все отлично.

– Ладно. Надо потом еще раз попробовать. Упал ты, кстати, потому, что…

В тот вечер Джексон добавил еще одну пиктограмму к их счету зим. Условная фигурка из палочек изображала Чарльза, который стрелял, повиснув сбоку на мчавшейся лошади. Чарльз даже ощутил прилив гордости, когда торговец показал ему готовый рисунок, и впервые за несколько недель в ту ночь спал без всяких снов.

Они скакали на юг, все еще ученик и учитель.

– Вот это значит «шайенн». – Джексон несколько раз вытянул правый указательный палец поперек левого. – Вообще это означает полосатую стрелу, но еще и шайенн, потому что они используют для своих стрел полосатые индюшачьи перья.

Чарльз повторил жест пару раз. Потом Деревянная Нога согнул пальцы, вытянув указательный и мизинец:

– Лошадь.

Упираясь друг на друга кончиками пальцев, сложил руки домиком, изобразив перевернутую букву «V».

– Типи. Ну а это ты сам угадаешь. – Он прижал к вискам кулаки, выставив вверх указательные пальцы.

– Бизон?

– Отлично, отлично! Осталось выучить еще примерно тысячу плюс-минус парочку.

Уроки касались не только названий, но и правил поведения. Джексон отъехал на небольшой склон и заставил лошадь двигаться зигзагом, взад и вперед, снова и снова.

– Если индейцы слишком далеко, чтобы рассмотреть твое лицо или сосчитать твое оружие, так ты им сообщишь, что у тебя мирные намерения. – Когда они наблюдали еще за одним табуном диких лошадей, несущихся вдоль горизонта на юго-востоке, он сказал: – То, что тебе придется здесь делать, Чарли, перевернет твои представления о жизни с ног на голову. Здесь не действуют законы и порядки белого человека. Например, если ты украдешь лошадь в Топике, тебя повесят. А здесь угнать десять-двадцать голов лошадей из другой деревни – храбрый поступок. Если бы мы научились договариваться на условиях индейцев, а не на своих собственных, то на Равнинах, возможно, действительно наступил бы мир.

Однажды хмурым утром, присев на корточки возле каких-то следов, Деревянная Нога спросил:

– Чарли, что ты можешь об этом сказать?

Чарльз внимательно рассмотрел отметины на земле – множество почти одинаковых полос, частично перекрывающих друг друга. Потом взглянул на Фенимора, который пока отдыхал от своей волокуши, и наконец на пустынную, плоскую землю.

– Волокуши. Много, судя по следам от шестов. Деревня.

– То есть предполагалось, что ты должен подумать именно так. Но посмотри назад, пройди две мили туда, где эти следы начинаются. Ты не увидишь никаких признаков собак, ни единой кучки дерьма. Только конский навоз. Нет собак – нет деревни. Эти следы оставили несколько воинов, привязав к поясам длинные шесты с камнями потяжелее. Так они в мгновение ока заставили тебя подумать о деревне, достаточно большой, чтобы ты испугался. Древние страхи – отличное средство. Они заставляют тебя видеть то, что ты ожидаешь увидеть, вместо того, что есть на самом деле. Посмотри туда.

Он приподнялся на стременах и показал вдаль, другой рукой придерживая шляпу, чтобы ее не сорвало резким ветром. Далеко на юго-востоке Чарльз рассмотрел крошечные фигурки всадников. Их было четверо.

– Вот и вся твоя деревня. Но если бы ты просто увидел такие следы, ты бы постарался объехать то место, куда они ведут, верно?

Чарльз почувствовал себя глупо и не сумел этого скрыть. Деревянная Нога хлопнул его по плечу, давая понять, что все это – просто часть новой науки. А потом поднял винтовку и выстрелил в воздух. Звук выстрела донесся до далеких всадников, и те быстро скрылись из виду. Этот урок, как и все другие, Чарльз запомнил раз и навсегда.

Древние страхи – отличное средство… Они заставляют тебя видеть то, что ты ожидаешь увидеть, вместо того, что есть на самом деле…

Тем вечером, сидя у костра и пририсовывая дневные события к счету зим черными и красными штришками, Джексон мягко спросил:

– Ну что, понемножку забываешь ее? Ту женщину, которую потерял?

– Вроде того… – В последние дни Чарльз иногда думал и об Уилле тоже. – Спасибо вам.

Джексон махнул тонкой кисточкой:

– Все ради дела. Если мне нужен настоящий партнер, я должен вытащить тебя из уныния. Здесь столько всего интересного и столько причин попасть в серьезную передрягу, что просто нет времени на то, чтобы раскисать. Здесь всегда нужно быть настороже, чтобы не потерять скальп.

– Верю, – кивнул Чарльз.

Опираясь на локти, он откинулся назад, согретый огнем и дружбой, ощущая новое для себя, пусть и хрупкое пока чувство удовлетворенности. Он уже начинал испытывать такую же привязанность к этим местам, какую испытывал к Техасу.

Примерно за час до рассвета Чарльз проснулся оттого, что захотел в туалет. И зачем он опять выпил так много кофе?

Он встал, стараясь не шуметь. От дыхания в воздух вылетали облачка пара, отчетливо видимые в слабом свете углей, тлевших на полу в центре вигвама. Он развязал ремешки откидного входа в типи и тихо выскользнул в круглое отверстие.

Его сразу насторожило то, что лошади и мулы в своем загончике явно были чем-то взволнованы, и он никак не понять, чем вызвано их беспокойство. Холодная звездная ночь казалась безмятежной. Одно можно было сказать наверняка: даже если где-то поблизости рыскали конокрады, Фенимор и не подумал бы сообщать об этом своим лаем. Сторожевым псом он точно не был.

Чарльз прошел вперед вдоль канавы, уходя от слабого света, мерцающего внутри типи. Расстегнул штаны, потом кальсоны, а потом сквозь шум струи вдруг услышал чей-то голос.

Он резко прекратил свое занятие, рывком надел исподнее и штаны и машинально протянул руку к бедру.

Кобуры с кольтом там не было. На ночь он клал ее возле изголовья. С собой был только боуи в чехле.

Осторожно ступая по траве, он медленно пошел обратно к типи и увидел на кожаной стене силуэты, подчеркнутые светом тлеющего костра. Два человека сидели на корточках, третий стоял между ними, держа что-то в руке.

Револьвер.

Облизнув пересохшие губы и яростно отогнав остатки сна, Чарльз подошел вплотную к типи. Незваный гость, который, должно быть, прокрался в вигвам сразу после его ухода и не заметил Чарльза, говорил с Малышом.

– Сиди тихо, идиот пустоголовый! Только пикнешь – и я этому старому дураку башку разнесу в клочья. – Тень махнула револьвером в сторону тени головы Джексона. – А ты, старый хрыч, давай сюда свой товар. И деньжата, все, что есть.

– Для перелетных пташек вроде еще рановато, а? – откликнулся Джексон, и Чарльз заподозрил, что партнер вовсе не так спокоен, как могло показаться по его голосу. – Я-то думал, парни вроде тебя всю зиму сидят на армейской кормежке и только весной вылетают на свободу.

– Заткнись, урод, если не хочешь, чтобы я пристрелил этого пучеглазого кретина!

– Нет, я не хочу, чтобы ты это делал, – очень тихо произнес Джексон.

– Тогда гони товар.

– Весь товар в дорожных сумках. Снаружи.

Мужчина ткнул его в плечо дулом револьвера:

– Пошли!

Чарльз вытащил боуи из ножен. Сердце бешено колотилось. Он быстро сделал пару широких шагов и замер сбоку от круглого входа за несколько секунд до того, как Джексон выбрался наружу.

Торговец почувствовал присутствие Чарльза, но не подал виду и даже не повернул головы в его сторону. Следом из типи вышел мужчина с револьвером. В свете звезд Чарльз сначала увидел бородатое лицо, а потом рукава с желтыми нашивками капрала. Точно, дезертир.

– Стой, дед! – приказал мужчина, выпрямляясь.

Крепкий и приземистый, он был на голову ниже Джексона, хотя тот тоже не мог похвастаться высоким ростом. Один Бог знал, из какого форта он сбежал – может, из Ларнеда, а может, из того, что поновее, – из Доджа.

Чарльз переступил с ноги на ногу, готовясь нанести удар, но дезертир то ли услышал, то ли почувствовал что-то. Он резко развернулся, увидел Чарльза и выстрелил.

Пуля оцарапала щеку Чарльза и пробила кожаную стену типи. Чарльз мгновенно вонзил нож в синюю рубашку дезертира и повернул его.

– О нет… – выдохнул солдат, приподнимаясь на цыпочки. – Нет…

Через мгновение он обмяк, пальцы разжались, револьвер упал на землю. Колени капрала согнулись, и он растянулся на земле, как тряпичная кукла. Скорее всего, уже мертвый.

Чарльз вытер нож о траву:

– Что будем с ним делать?

Джексон тяжело дышал, как после долгого бега.

– Оставь его падальщикам… – Он почти задыхался. – Лучшего он не заслужил.

Из темноты выбежал Фенимор. Он тихо поскуливал, чувствуя беду. Джексон ласково погладил пса.

– А ты отлично управляешься с ножом, Чарли. Быстро учишься. – Он схватился за воротник синего мундира и приподнял голову убитого; в лунном свете безжизненные глаза блеснули, как оловянные монетки. – Или это у тебя старые навыки?

Чарльз еще раз дочиста оттер нож пучком сухой травы и вернул его в ножны, похлопав по ним ладонью. Такого ответа было достаточно.

Внутри типи, скрестив руки на груди, сидел съежившийся Малыш. Он плакал. К этому времени Чарльз уже знал, почему мальчик так реагирует. Дело было не только в страхе. Даже со своим жалким умом бедняга иногда понимал, что его дядя находится в затруднительной ситуации или должен выполнить какую-то сложную задачу. В таких случаях парнишка всегда хотел помочь, но его мозг не мог отдать правильные приказы ни рукам, ни ногам, ни каким-то другим частям тела. Чарльз уже дважды видел, как он рыдал от яростного отчаяния.

Джексон обнял мальчика и ласково похлопал его по спине, успокаивая. А потом снова резко рванул ворот своей рубашки. Чарльз увидел, как густо покраснело его лицо. Джексон заметил его взгляд.

– Я тебе говорил, что это ничего не значит! – сердито буркнул он.

Чарльз промолчал.

В начале ноября они встретили на дороге с полдюжины арапахо, которые направлялись на север. У всех шестерых волосы были густо смазаны жиром, но у одного из них, вероятно более чувствительного к недавнему летнему солнцу, они были скорее золотисто-каштановыми, чем черными. Выбритая часть головы, рядом со скальповой прядью, у всех была выкрашена красной краской.

Деревянная Нога заговорил с арапахо на смеси языка жестов, примитивного английского и их собственного языка. Чарльз несколько раз услышал уже знакомое ему слово «Мокетавато» – так шайенны называли Черного Котла, миролюбивого вождя, которым восхищался Джексон.

Чарльзу не нужно было особо понимать индейцев, чтобы увидеть враждебность арапахо. Она сквозила в каждом слоге, в каждом резком жесте и злобном взгляде. Но все же они продолжали говорить с Деревянной Ногой, усевшись на корточках в полукруг напротив него; разговор длился почти час.

– Не понимаю, – сказал Чарльз после того, как арапахо ускакали. – Они же нас ненавидят.

– Верно.

– Но при этом разговаривали с вами.

– Ну, мы же ничего такого не сделали, чтобы их рассердить, поэтому они обязаны обращаться с нами цивилизованно. Так поступает большинство индейцев. Но не все, так что не зевай.

– Вы говорили с ними о Черном Котле.

Деревянная Нога кивнул:

– Меньше двух недель назад он и мирный вождь арапахо Маленький Ворон поставили свой знак одобрения на соглашении, подписанном на Малом Арканзасе. По этому соглашению теперь будут определены границы новой резервации, отведены участки земли для каждого шайенна или арапахо, кто захочет там жить, а тем, кто потерял кого-нибудь из родителей или мужа у Сэнд-Крик, вдобавок от щедрот еще выделят аж сто шестьдесят акров. Правительство осуждает то, что там случилось, они даже отправили туда Билла Бента, чтобы он этой зимой проследил, как бы солдаты опять не натворили бед в индейских деревнях. Билл Бент, конечно, человек хороший, вот только шайеннов на Малом Арканзасе живет всего около восьмидесяти душ, а еще почти две сотни бродят где попало, так что для них это мирное соглашение значит не больше чем шум ветра.

Чарльз почесал подбородок; щетина уже превращалась в бороду.

– А вы узнали, где сейчас Черный Котел?

– Прямо впереди, на Симарроне. Как раз там, где я и собирался его искать. Так что отправляемся дальше.

У подножия невысокого утеса Деревянная Нога показал на разбросанные кости:

– Бизон спрыгнул. Индейцы поворачивают стадо и гонят к обрыву. Уже очень скоро бизоны летят вниз и ломают ноги, так что воинам легко их убить.

Прошло два дня после их встречи с арапахо. Стоял безветренный день, с неба падали легкие снежинки и таяли, едва коснувшись травы. Чарльз с удовольствием затягивался сигарой и думал о том, как бы его сын воспринял первый в своей жизни снег. Ему бы очень хотелось на это посмотреть…

– Такая охота не столь почетна, как убийство бизона в погоне, – продолжал Джексон. – Но зима близко, и если запасов мало, то это самый простой способ… – Он вдруг резко замолчал и повернул голову. – Постой-ка… – Быстро взбежав по склону, Джексон опустился на колени и прижал ладони к земле.

– Что такое? – спросил Чарльз.

– Всадники. Скачут сюда… быстро. Проклятье!.. Их десятка два, а то и больше. Сдается мне, Чарли, мы всю свою удачу истратили на того дезертира…

Чарльз бросился к Дьяволу, выхватил из седельной сумки кольт, но Джексон велел убрать оружие.

– Почему?

– Потому что сперва нужно посмотреть, кто это. Если хочешь, чтобы тебя точно убили, выстрели в индейца первым, не попытавшись сначала вступить с ними в переговоры.

Он прошелся вдоль обрыва, засунув большие пальцы за пояс с патронташем; неторопливые движения говорили о полном спокойствии, и только в глазах виднелась нешуточная тревога. Чарльз присоединился к партнеру. Когда к ним бешеным галопом уже неслись всадники на неоседланных лошадях, Джексон жестом подозвал к себе Малыша.

На индейцах были кожаные штаны с бахромой, а у нескольких – еще и повязанные вокруг талии красные одеяла. Шестеро были в головных уборах из орлиных перьев. Также Чарльз без особого восторга заметил, что трое одеты в форму армейского образца: на двоих были короткие солдатские мундиры со светло-голубыми пехотинскими нашивками, а на третьем – длиннополый сюртук старого образца с красной отделкой, указывающей на принадлежность к артиллерии. К сюртуку было прицеплено две медали.

Еще у одного индейца, лет двадцати с небольшим, худощавого, стройного и очень смуглого, на груди висел огромный серебряный крест на цепочке. Рукава и перед его рубахи, сшитой из оленьей кожи, были украшены длинными полосками из какого-то тонкого материала – в основном черными, но попадались также желтые и белые.

Чарльз предположил, что крест, как и форма, был украден.

– О Боже, шайенны… – пробормотал Джексон. – И во главе их – Люди-Собаки. На них нет отличительных знаков, но я узнал того, что впереди. Хуже и быть не может.

– А кто этот…

Чарльз не успел задать свой вопрос о вожаке, потому что шайенны как раз остановили лошадей, и воздух сразу заполнился звоном маленьких колокольчиков, вплетенных в гривы. Тех самых колокольчиков, которые они получили от белых торговцев, как и карабины, уже направленные на Джексона и его спутников. Кроме винтовок, у всех индейцев были луки со стрелами.

Фенимор пытался вырваться из упряжи и злобно рычал. Чарльз закусил сигару, уже превратившуюся в маленький окурок. Малыш спрятался за дядю.

Самый смуглый индеец, с крестом на шее, взмахнул рукой и что-то крикнул на своем языке. У него было красивое узкое лицо, хотя и излишне суровое. Красная краска, которой он, как и остальные, раскрасил лицо и руки, была с особой тщательностью нанесена на его левую щеку. Две широкие параллельные полосы обрамляли длинный белый шрам, который тянулся от внешнего края брови вниз вдоль линии челюсти, и там немного загибался кверху, к левому уголку рта. Все это напоминало обведенный красным рыболовный крючок.

Снег повалил сильнее. Шайенны смотрели на Чарльза и его партнера, пока их вождь продолжал свою страстную речь. Чарльз понимал отдельные слова или жесты, уроки Деревянной Ноги уже давали о себе знать. Но и без этого было очевидно, что почти все фразы вождя полны злобы и неприязни.

Джексон стойко, ни разу не повысив голоса, отвечал каждые несколько секунд. Вождь в это время продолжал говорить. Чарльз слышал, как его партнер снова упомянул о Черном Котле. Молодой вождь покачал головой и засмеялся. Все его спутники тоже развеселились.

Деревянная Нога вздохнул. Его плечи обвисли. Он поднял правую руку, прося передышки. Усмехаясь еще шире, молодой индеец выкрикнул нечто принятое Чарльзом за согласие.

– Чарли, сюда…

Торговец повел Чарльза вдоль края обрыва. Мушки карабинов последовали за ними. Джексон казался подавленным, в таком состоянии Чарльз его еще не видел.

– Теперь сокрушаться без толку, но я ошибся. Мы не должны были заговаривать первыми. Эти парни жаждут нашей крови.

– Я думал, они не нападают, если их не рассердить.

– Всегда бывают исключения. Боюсь, этот парень как раз из их числа. – С горечью посмотрев на смуглого индейца, Джексон продолжил: – Он боевой вождь и при этом очень и очень молодой. Его зовут Мужчина, Готовый Воевать. Белые называют его Шрамом. Люди Чивингтона убили его мать у Сэнд-Крик. Они срезали ей волосы. Я хочу сказать, все волосы. – Повернувшись к индейцам спиной, Деревянная Нога похлопал себя между ног. – А потом вывесили их вместе с другими скальпами в том денверском театре, где Чивингтон демонстрировал свои трофеи. Уж не знаю, как Шрам об этом прослышал… может, через вторые или третьи руки. Вокруг Денвера тогда бродило много мирных старых индейцев, которые вымолили себе жизнь. Но я точно знаю, что ему известно о позоре его матери, и он не собирается ни забывать, ни прощать это. Пожалуй, я бы тоже не простил. Только нам не поможет то, что мы это понимаем.

– А как же соглашение?

– Думаешь, оно для него хоть что-нибудь значит? Я же тебе объяснял: вожди подписали договор только от имени восьмидесяти домов.

– Он очень много говорил. Что ему нужно?

– Шрам и его друзья хотят забрать нас в деревню. И уже там решить, что с нами делать.

– Тогда, может, все еще обойдется? Разве это не деревня Черного Котла?

– Да, она, – уныло ответил Джексон, – только вождь еще не вернулся после переговоров. Задержался. И пока его нет, главный голос принадлежит Шраму.

Чарльз похолодел:

– И что нам делать? Стрелять?

Деревянная Нога чуть повернулся, чтобы видеть племянника. Малыш крепко обхватил себя руками, глаза его стали огромными.

– Тогда нам точно конец, – сказал Джексон. – Может, в деревне они тоже решат нас прикончить, но, думаю, нам лучше поехать туда с ними. Малыш не сможет защититься от этих головорезов. А там, глядишь, кто-нибудь из женщин его и пожалеет и не даст мужчинам содрать с него скальп. – Джексон вздохнул. – Вообще-то, с моей стороны нечестно звать тебя с собой… Но это именно то, что я собираюсь сделать…

Чарльз докурил сигару и швырнул окурок вниз, на бизоньи кости. Сигара показалась ему вкуснее, чем обычно, – наверное, оттого, что она могла оказаться последней в его жизни.

– Я иду с вами.

– Хорошо. Спасибо.

Они пошли обратно к шайеннам, старый торговец шагал впереди. Когда Джексон сообщил индейцам, что они согласны отправиться в деревню без сопротивления, воины заулыбались, а Шрам завыл по-собачьи, отчего бедняга Фен снова задергался в своей упряжи. Шрам протянул руку к колчану со стрелами, висящему за плечом, и вытянул оттуда трехфутовую палку, обтянутую куском оленьей кожи, выкрашенной в красный цвет и расшитой иглами дикобраза. Один конец украшали нарисованные глаза, другой – орлиные перья. Привязанные к палке высушенные пальцы какого-то животного делали ее похожей на погремушку, которой Шрам энергично взмахнул, спрыгнув с лошади.

Продолжая греметь, вождь вдруг метнулся вперед и, прежде чем Чарльз успел отойти в сторону, ударил его палкой по щеке. Чарльз выругался и замахнулся кулаком, но Джексон удержал его:

– Не надо, Чарли! Говорю – не надо! Он просто посчитал ку[15], только резче, чем следовало.

Чарльз знал, что у индейцев существует обычай подсчитывать ку, которые могли совершаться даже на поверженных противниках. Чем больше ку набирал воин, тем более храбрым он считался. Но, как сказал Джексон, знание этого факта никак не могло помочь им в их ситуации, как не могло и ослабить его страх.

Черноглазый индеец закинул голову назад и залаял. Несколько его товарищей сделали то же самое, отчего Фенимор начал прыгать как безумный, заходясь в неистовом лае. Один из шайеннов направил карабин на пса. Джексон тут же схватил Фена за ошейник и придержал его, получив укус за свою заботу.

Чарльз стоял неподвижно, чувствуя одновременно гнев и испуг. Малыш топтался рядом с ним, пытаясь спрятать свою несчастную уродливую голову в складках цыганского плаща. Трое шайеннов спрыгнули с коней и бросились к вьючным мулам, взрезая ножами холщовые тюки с товарами. Обнаружив пучок с иглами дикобраза, один из индейцев радостно вскрикнул, разрезал связывающий их кожаный ремешок и подбросил иглы в воздух.

Другой вскрыл мешок, из которого дождем хлынули бусины. Индеец набрал их в пригоршню и побежал к друзьям, отсыпая каждому понемногу. Деревянная Нога сдерживал Фенимора, скрипя зубами, и только без конца повторял:

– Черт побери, черт побери…

Шрам с важным видом подошел к торговцу и ударил его по плечу той же кожаной палкой, добавив себе еще один ку. Потом залаял громче прежнего. Снег собирался на полях шляпы Чарльза, на плечах, таял на лице, и у него вдруг появилось странное ощущение непоправимости происходящего. Нечто подобное он чувствовал на войне накануне сражений. Это предчувствие всегда заканчивалось чьей-то смертью.

– Ты, наверное, уже сто раз пожалел, что послушал меня, – пробормотал Джексон.

– О чем вы?

– Ну, я ведь все время талдычил, мол, всегда есть исключения, а теперь думаю, что и сам плохо усвоил этот урок. Тот еще учитель.

– Любой учитель может ошибаться, – ответил Чарльз, стараясь говорить бодро.

– Ага, только в этом случае и одной ошибки чересчур много. Прости, Чарли. Надеюсь только, что мы не отправимся по Висячей Дороге уже сегодня.

КАЗНЬ ВИРЦА

ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ДНИ ЖИЗНИ КОМЕНДАНТА ЛАГЕРЯ АНДЕРСОНВИЛЛЬ

ПОСЛЕДНЯЯ ПОПЫТКА ЕГО АДВОКАТА СМЯГЧИТЬ ПРИГОВОР

СТОЙКОЕ ПОВЕДЕНИЕ ЗАКЛЮЧЕННОГО В СКАФФОЛДЕ

ОН ДО ПОСЛЕДНЕГО ЗАЯВЛЯЛ О СВОЕЙ НЕВИНОВНОСТИ И МУЖЕСТВЕННО ПРИНЯЛ СВОЮ СУДЬБУ

СТАЛИ ИЗВЕСТНЫ ПОДРОБНОСТИ ПОПЫТКИ ОТРАВИТЬ ЕГО

ПИЛЮЛЮ СО СТРИХНИНОМ ПЕРЕДАЛА ЕГО ЖЕНА

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Ноябрь 1865-го. Пока я спала, нашу туманную осень сменила холодная каролинская зима. Дубы в это утро окутало густой белой мглой, воздух насыщен запахом соленого прилива. Когда вокруг такая красота, я особенно сильно тоскую по тебе.

Как же мне хочется, чтобы реальность была такой же мирной, как вид из окна! Денег мало. У фургона сломалась ось. Пока Энди ее чинит, мы не можем перевозить древесину в Уолтерборо или Чарльстон, а потому и дохода нет. Написала Докинзу, умоляя позволить задержать на несколько недель квартальную плату. Ответа пока нет.

От Бретт из Калифорнии тоже нет вестей. Она должна родить к Рождеству. Молюсь, чтобы роды прошли легко.

Школа будет заново отстроена дней через тридцать или даже раньше. Пруденс пока дает уроки на лужайке возле дома. Еще одна неприятность: Бёрл Отис, отец Дорри, запретил ей приходить. То ли он заодно с поджигателями, то ли боится их, то ли все вместе. Сама ходила к нему умолять, чтобы он разрешил девочке учиться. Он обругал меня, обозвав черномазой смутьянкой.

В лавке Геттисов уже дважды видели рыжеволосого мужчину. Мне сказали, что это учитель танцев из Чарльстона. Говорят, учеников у него нет, поэтому он на мели, что только усиливает его ожесточение. Но кто, кроме нескольких жуликов, сейчас в Каролине не на мели?

…Геттис, вечный дилетант во всем, теперь вообразил себя журналистом. Вышла его новая, очень плохо отпечатанная маленькая газетка «Белая молния». Я просмотрела несколько заголовков – «Проигранное дело не проиграно», «Белая вдова вышла замуж за чернокожего цирюльника» и так далее, – прежде чем сжечь ее. Злобная газетенка. И вдвойне отвратительная, потому что Геттис твердит, что представляет демократов. Если он может позволить себе печатать такую дрянь, его лавка, должно быть, приносит немалую прибыль. Кстати, у дороги Бофорт – Чарльстон открылась вторая с таким же названием «Магазин Дикси», и, по слухам, скоро появится третья, уже в самом Чарльстоне. Явно Геттис тут ни при чем. Даже не представляю, кто в Южной Каролине обладает таким капиталом, чтобы строить и содержать их…

Изгнанник ехал из Пенсильвании в Вашингтон, постаревший, но все такой же циничный и уверенный, несмотря на все свои неудачи военного времени.

Саймон Кэмерон, в 1860 году обменявший на съезде республиканцев свои голоса на кабинетную должность, был одним из тех амбициозных рассудочных негодяев, которым незнакомо слово «поражение». Будучи военным министром, он оказался замешан в скандале, связанном с протекционизмом при заключении контрактов. Линкольн поспешил избавиться от него, отправив послом в Россию, а палата представителей осудила бывшего министра за коррупцию. Но к 1863 году он вернулся и попытался занять место сенатора от своего родного штата.

Потерпев неудачу, Кэмерон уехал в Пенсильванию и продолжал воздействовать на политические дела. «Меня никогда не отстранят от федерального правительства навсегда», – писал он своему ученику и денежному источнику Стэнли Хазарду, когда сообщал о нынешнем визите в Вашингтон.

Стэнли пригласил босса, как он по старой привычке называл Кэмерона, в клуб «Конкорс», в который он вошел совсем недавно благодаря дружбе с сенатором Беном Уэйдом и некоторыми высокопоставленными республиканцами. В уютных комнатах второго этажа клуба учитель и ученик устроились в глубоких креслах рядом с мраморным бюстом Сократа. Пожилые чернокожие слуги, вышколенные до подобострастия, ожидали распоряжений. Один только что принял заказ Стэнли и бесшумно вышел. Кэмерон сразу же заговорил о пожертвовании.

Стэнли ожидал этого. В ответ он пообещал дать еще двадцать тысяч долларов. Не обладая никакими талантами, он был вынужден покупать дружбу и успех.

Хотя было лишь половина двенадцатого утра, Стэнли выглядел опухшим и рассеянным.

– Слабость отчего-то, – объяснил он.

На это Кэмерон ничего не ответил, а потом спросил:

– Как вам ваша работа в Бюро по делам освобожденных?

– Отвратительно. Оливер Ховард все никак не может забыть о том, что он военный. Прислушивается только к тем служащим, которые прежде были генералами. Я собираюсь попросить мистера Стэнтона об отставке. Вот только не знаю, чем заняться, если он согласится.

– Вы думали о политической карьере? – (Стэнли изумленно посмотрел на него.) – Я говорю серьезно, – сказал Кэмерон. – Для палаты представителей вы были бы ценным приобретением.

А, ну конечно. Теперь Стэнли все понял. Кэмерон имел в виду вовсе не его способности. Он мог стать ценным приобретением, потому что делал щедрые вклады и никогда не обсуждал приказы партийных шишек. И покорность была для него необходима, потому что ни единой собственной идеи по части политического процесса он не имел. Но даже при всех этих не слишком приятных уточнениях предложение босса его обрадовало.

Чернокожий официант принес их заказ. В бокале Стэнли спиртного было в два раза больше, чем у Кэмерона. Воображение Стэнли уже рисовало ему радужные перспективы, но босс вернул его на землю.

– Знаете, мой мальчик, у вас было бы блестящее будущее, если бы не одна помеха.

– Вы, должно быть, о Джордже?

– О нет. Ваш брат совершенно безвреден. Идеалисты всегда безвредны, потому что излишне совестливы. В трудной ситуации угрызения совести мешают человеку и делают его поступки предсказуемыми. – Он пристально посмотрел на Стэнли и очень тихо сказал: – Я имел в виду Изабель.

Стэнли понадобилось несколько мгновений, чтобы осознать услышанное.

– Моя жена…

– Главная помеха. Мне очень жаль, Стэнли. Никто не станет отрицать того, что Изабель – умная женщина. Но она раздражает людей. Она считает все ваши успехи только своей заслугой, а это, согласитесь, оскорбительно для большинства мужчин. – Кэмерон деликатно не замечал краснеющего лица своего воспитанника; Стэнли прекрасно знал, что босс прав. – Ей недостает такта, – продолжил Кэмерон. – Умный политик скрывает свою неприязнь к противникам, не выставляет ее напоказ. Но хуже всего то, что Изабель больше не пользуется доверием в этом городе. Никто уже не верит ее лести, потому что она не скрывает своего желания пробиться на самый верх и получить власть. – Быстро оглядевшись по сторонам и убедившись, что их никто не слышит, Кэмерон еще больше понизил голос. – Вот если бы вы стали… ну, скажем так, независимы и вдобавок все это произошло бы в результате какого-нибудь скандала, не касающегося лично вас, тогда я почти с полной уверенностью мог бы гарантировать, что в скором времени вас бы выдвинули в кандидаты на место сенатора от вашего округа. А выдвижение означает избрание. Об этом уж мы позаботимся.

Ошеломленный и взволнованный, Стэнли пробормотал:

– Я был бы очень рад, Саймон… Я бы усердно работал… Но ведь мы с Изабель женаты много лет. Я хорошо ее знаю… Она очень добродетельная и честная женщина, невозможно даже подумать о том, чтобы она запятнала себя в какой-нибудь сомнительной истории…

– О, я вам верю! – искренне произнес Кэмерон, думая при этом о лице Изабель, которым бы никто не прельстился. – И все же, мой мальчик, скандал не обязательно подразумевает нечто романтическое. До меня доходили слухи о вашей жене и некоей фабрике в массачусетском Линне.

Старый разбойник… Он отлично знал, что Стэнли вместе с женой во время войны заработали целое состояние на продаже дешевой армейской обуви, однако его язвительный взгляд намекал на то, что правду не обязательно высекать на камне.

Мысль о том, чтобы отплатить Изабель за все насмешки и оскорбления, которыми она его постоянно осыпала, была и новой, и пьянящей. По ее приказу Стэнли бросил свою любовницу, терпел от нее бесчисленные унижения. И вот теперь босс предлагал ему награду за то, что он избавится от нее.

Однако Стэнли вовсе не хотел показывать свою готовность выполнить это условие. Он напустил на себя унылый вид и протяжно вздохнул:

– Мне очень жаль, босс, но я не думаю, что то, о чем вы говорите, когда-нибудь случится. Но если все-таки это вдруг произойдет, я вас немедленно извещу.

– Буду ждать с нетерпением. Надежных и преданных партии людей найти нелегко. В то время как женщин вокруг предостаточно. Подумайте об этом, – негромко закончил он и отпил из бокала.

Когда Кэмерон ушел, Стэнли с трудом сдержал волнение. Босс открыл перед ним некую дверь, куда ему хотелось тут же запрыгнуть. Но как это сделать?

Он отказался от приглашения поужинать с одним приятелем по клубу и поел в одиночестве, запихивая в себя огромное количество еды и запивая ее шампанским. Когда подали десерт – целую четверть черничного пирога со сливочным соусом, – к нему наконец пришло вдохновение. Стэнли придумал верный способ, как нанести Изабель удар в спину, который в конечном счете приведет ее к краху.

В то же самое время это решение могло избавить его от ситуации, которая, несмотря на свою прибыльность, постоянно рождала в нем тревогу, когда он думал о том, что всё рано или поздно откроется. Он мог продолжать копить барыши еще год или два. А потом, тщательно выбрав момент…

– Великолепно! – вслух произнес он, имея в виду вовсе не шампанское и не пирог.

Прежде чем покинуть клуб, он привел план в действие. Он был поражен его простотой и весьма доволен собственной изобретательностью. Наверное, он слишком долго недооценивал себя. Пожалуй, он вовсе не был тем идиотом, каким его считали Джордж, Билли, Вирджилия и Изабель с ее уродливым лицом…

Он отдал пожилому белому служащему, сидевшему за столом у входа в клуб, запечатанную записку:

– Пожалуйста, положите это в его ячейку, чтобы он получил, когда зайдет в следующий раз.

– Это срочно, мистер Хазард?

– О нет-нет, ничуть, – ответил Стэнли, небрежно взмахнув тростью.

Привратник прочитал надпись на конверте, когда Стэнли, насвистывая, уже спускался по лестнице. «Мистеру Дж. Диллсу, эсквайру».

Он положил записку в соответствующую ячейку для писем, подумав при этом, что за последние год-два не видел мистера Стэнли Хазарда таким веселым или таким трезвым в середине дня.

Из «Пальметто банка» пришло короткое письмо. Леверетт Д. сообщил, что совет директоров позволит задержать платеж, но только один раз. При этом обращался он ко мне не как раньше, по имени, а «миссис Мэйн». Уверена, все из-за школы. А ведь близится зима…

Сержант из форта Марси ушел в полночь.

Эштон потрогала смятую постель. Еще теплая. На ее лице проступило сначала отвращение, а потом мучительная тоска. Она села на кровать и обхватила голову руками, чувствуя, как ее охватывает отчаяние.

«Ты просто бесхребетная размазня, – наконец сказала она себе, сжав кулаки. – Хватит уже страдать!»

Это не помогло. С каждым из сегодняшних посетителей – каким-то мексикашкой, начисто лишенным манер дона Альфредо, туповатым возничим из Сент-Луиса, солдатом – она все сильнее чувствовала, что вот-вот взорвется от разочарования и ярости. На дворе стоял ноябрь, но она уже готова была бежать, несмотря на риск умереть голодной смертью где-нибудь по дороге или опасность расправы, которая неминуемо последует от деверя хозяйки, если ее поймают.

Она прорыдала минут десять. Потом задула свечу и обратилась к Тиллету Мэйну, чего не делала с тех пор, как приходила на его могилу давным-давно.

Я так хотела, чтобы ты гордился мной, папа. Это было трудно сделать, ведь я женщина, но я почти добилась успеха с помощью Ламара Пауэлла. Вот только «почти» не считается. Прости меня, мне правда очень жаль, что так получилось.

Она снова заплакала. А потом почувствовала волну жгучей ненависти – к себе, к этому грязному месту и ко всему на свете.

Это было во вторник. В пятницу в заведение пришел какой-то мужчина и снял ее на всю ночь.

Очень и очень старый. Похоже, она скатилась на самое дно.

– Закрой чертово окно, девочка! В это время года развалины вроде меня все время мерзнут. – Он поставил на пол потертый чемоданчик с медными углами. – Очень надеюсь, что у тебя-то кровь точно горячая. Хочу прижаться к тебе покрепче и провести приятную ночку.

Боже, что за мерзкий тип! – подумала Эштон. Ему же лет шестьдесят, не меньше. Кроткие голубые глазки, длинные седые волосы, торчащие в разные стороны. Единственное утешение, что он выглядел хотя бы чистым.

Старик сбросил поношенный сюртук, спустил с плеч подтяжки, снял штаны и ботинки. Потом открыл чемоданчик. Сверху лежала пачка одинаковых печатных листков с изображением какой-то толстухи, сидевшей за роялем. Порывшись в бумажках и ворохе несвежего белья, старик извлек бутылку виски.

– Это для моего проклятого ревматизма. – Когда он сел на кровать, его колени хрустнули. – Я слишком стар для таких путешествий. – Он глотнул из бутылки.

– Как тебя зовут, милый? – спросила Эштон, изобразив лучшую из своих профессиональных улыбок.

– Уиллард П. Фенуэй. Но ты зови просто Уилл.

Эштон снова обольстительно улыбнулась:

– Чудесно… Ну что, Уилл, ты сгораешь от желания?

– Нет, я и не собирался заниматься с тобой любовью. Я нанял тебя только для того, чтобы поболтать по-человечески, погреться и спокойно выспаться. – Он всмотрелся в нее мимо бутылки, которую снова поднес к губам. – Хотя ты, конечно, потрясающая девушка. И это желтое платье на тебе тоже потрясающее.

– Уилл, ты правда хочешь сказать, что не собирался…

– Трахаться? Нет. И нечего краснеть тут, это хорошее, откровенное слово. Те, кто слишком громко возмущаются, когда слышат неприличные слова, сами говорят и похуже, только втайне. – Он потянулся, снова сделал глоток и с удовольствием уставился на ее декольте. – Ну а тебя как зовут, красотка?

Даже самой себе Эштон не смогла бы объяснить, почему она не солгала ему.

– Эштон. Эштон Мэйн.

– Южанка, стало быть?

– Да, только не спрашивай, как я оказалась в подобном месте. Этот вопрос я слышу по двадцать раз за неделю.

– Ты так много трахаешься? Черт! Как прекрасна молодость! Я так давно этим занимался, что почти уже и забыл подробности.

Эштон искренне расхохоталась. Ей уже нравился этот старый чудак. Может быть, именно поэтому она решила открыть ему правду.

– Тебе, так и быть, расскажу, – сказала она, садясь рядом. – Я внезапно овдовела здесь, в Санта-Фе. И эта чертова дыра оказалась единственным местом, где я смогла найти работу.

– Но ты ведь не собираешься остаться здесь навечно?

– Нет, сэр. – Эштон посмотрела на чемоданчик. – А ты вроде как торговец?

– Коммивояжер. Таким, как я, сейчас несладко, время трудное. Там у меня в кармане сюртука визитные карточки. Уиллард П. Фенуэй, представитель на западных территориях, «Рояли Хохштайна», Чикаго.

– Теперь понятно, что означают те картинки с толстой дамой. Что ж, ты продаешь прекрасные инструменты. Я видела рояли от Хохштайна в самых богатых домах Южной Каролины. Там я выросла. Слушай, ты не против, если я подготовлюсь ко сну? – (Он лишь поторопил ее сделать это как можно скорее.) – Хочешь, чтобы я легла в рубашке или нагишом?

– Нагишом, если не возражаешь. Так мне будет теплее.

Эштон стала раздеваться, радуясь непонятно чему.

– Хочу кое-что уточнить. – Фенуэй взмахнул опустевшей бутылкой. – Я не продаю рояли, а пытаюсь их продавать. За эту поездку сумел пристроить только один – модель «Артист», та, что на листовках. Купил торговец скотом из Эль-Пасо, жуткий тупица. Для своей жены, так она даже нот не знает, просто хотят пустить пыль в глаза. Это, пожалуй, единственный инструмент, который я продал за несколько месяцев. Хозяин выделил мне эти проклятущие земли к западу от Миссисипи, а значит, мои потенциальные покупатели не кто иные, как шулера, разорившиеся золотоискатели, пьянчуги-солдаты, краснокожие, нищие фермеры, мексикашки, шлюхи – только без обид, ладно? – и случайно подвернувшаяся жена слабоумного ковбоя. Слушай, когда ты наконец ляжешь? Я замерз.

Эштон задула лампу и прыгнула к нему под одеяло. Впрочем, каким бы старым и костлявым он ни был, его тело оказалось крепким, а рука, обнявшая ее за плечи, – неожиданно сильной. Видимо, частые разъезды закаляют, решила Эштон. Кожа Уилла приятно пахла маслом грушанки.

– Ты наверняка мог бы продать рояль здесь, – сказала Эштон. – Ну, может, не рояль, но спинет точно. Посетители вечно требуют музыку.

– Только не от Хохштайна.

– Почему?

– Старик Хохштайн ужасно религиозен. Суров как грех на людях, особенно рядом с этой старой ослицей, своей женой. А самого каждую неделю новая потаскушка ублажает. Но это его единственные отношения с дамами твоего ремесла. Уж ты мне поверь: если бы можно было, я бы пристроил его рояли в половину публичных домов Иллинойса и спокойно ушел на покой.

– Такой большой рынок?

– Работай я в Индиане или Айове, я бы жил как какой-нибудь граф или герцог. Но Хохштайн не желает иметь дел с публичными домами. Эй, куда ты?

– Хочу зажечь свет. Нам надо кое-что обсудить.

Она чиркнула спичкой, и огонек лампы осветил комнату. Эштон схватила свой голубой шелковый халат, расшитый павлинами, подарок сеньоры. Раньше халат принадлежал девушке, которую хозяйка выгнала.

Фенуэй стал жаловаться на холод. Эштон подоткнула ему под подбородок старое одеяло, приглушив звук, и снова села.

– Уиллард…

– Уилл, черт побери, Уилл! Ненавижу имя Уиллард.

– Прости, Уилл. Ты только что подал прекрасную идею, сам того не заметив. Неужели тебе не хочется дать пинка под зад этому старому мистеру Хохштайну? И самому заработать кучу денег на выгодной сделке?

– Еще как хочется, можешь не сомневаться. Я уже двадцать два года на него ишачу, как раб. Но…

– А ты готов ради этого немного рискнуть?

Уилл немного подумал:

– Наверное, да. Зависит от того, насколько велик риск и каково вознаграждение.

– Ну, ты ведь сам сказал, что мог бы жить как аристократ, продавая пианино в бордели трех штатов. А если продавать их по всему Западу?

Фенуэя словно дубинкой по голове ударили.

– Бог мой, девочка… – с трудом прохрипел он. – Да это же Эльдорадо!

Эштон хлопнула в ладоши:

– Так и знала, Уилл, что мы станем партнерами!

– Партнерами? Да я здесь и десяти минут не провел…

– Да, верно, и все-таки мы партнеры, – заявила Эштон, энергично кивая. – Мы открываем свой бизнес. Ты и правда знаешь, как делают пианино?

– Конечно. Я бы никогда не нанялся продавать то, в чем ничего не смыслю. Но где, скажи на милость, два фортепьянщика смогли бы найти сорок или пятьдесят тысяч долларов, чтобы начать дело? А?

– Мы их найдем в Вирджиния-Сити. Как только ты поможешь мне сбежать из этого гадючника.

Эштон наклонилась к нему, и грудь одного из вышитых павлинов на халате выпятилась под напором ее пышного бюста. Она первый раз ощутила дыхание Фенуэя. От него не воняло, как от большинства клиентов. Старик жевал гвоздику, чтобы освежить дыхание, и это еще больше покорило Эштон.

– Видишь ли, Уилл, у моего покойного мужа была кое-какая собственность в Вирджиния-Сити. Рудник. Теперь он принадлежит мне. Нам только нужно добраться туда, вот и все.

– Ну, это проще простого, – ответил Уилл. – Не так уж и далеко. Но я хотел бы уточнить: все это действительно правда?

– Действительно. О, постой-ка… Ты связан какими-то обязательствами?

– Ты имеешь в виду жену? Нет. Я выгнал трех, или они выгнали меня, точно не помню.

Он усмехнулся. Снизу раздался треск сломанной мебели, потом Эштон услышала визг виновного. Луис. Фенуэй не понял, почему в ее глазах на мгновение сверкнула злоба.

– Вы мне правду говорите, мисс Эштон? Ваш муж владел рудником в Неваде?

– «Мексиканский рудник».

– Ну, бывал я там. Знаю этот рудник. Большой.

– Я не стану тебя обманывать, Уилл. Документов, доказывающих мое право на владение рудником, у меня нет, а брачное свидетельство, в котором говорится, что я миссис Ламар Пауэлл, осталось в Ричмонде.

– Нам бы только добраться до Фриско, а там я знаю одного джентльмена, который сделает тебе новое. – Эштон заметила, как вспыхнули его глаза, он явно клюнул на приманку. – Но этого документа может оказаться недостаточно.

Эштон положила ладонь на вздувшегося павлина:

– О, поверь мне, я знаю способы, как убедить любого, кто начнет сомневаться…

Фенуэй порозовел:

– Красиво говоришь… Может, ты и чокнутая, но мне это нравится.

– А теперь серьезно, Уилл. Самое трудное – выбраться отсюда и из Санта-Фе. Хозяйка, женщина, которой ты заплатил, – настоящая дрянь. А Луис, ее деверь, и того хуже. У тебя есть лошадь?

– Нет, я путешествую дилижансами.

– Может, ты смог бы купить пару лошадей в форте Марси?

– Да. Пожалуй, на это денег у меня хватит.

– А оружие у тебя есть?

Фенуэй мгновенно побледнел:

– То есть предполагается стрельба?

– Не могу сказать. Возможно. Нам понадобятся решимость, лошади и заряженное оружие – просто на всякий случай.

– Ну… – Рука с набухшими венами махнула в сторону чемоданчика. – Есть кое-что под теми рекламными картинками. «Пеппербокс» Аллена. Старый, ему уже лет двадцать пять, но у путешественников он популярен. – Уилл откашлялся. – Только вот мой больше для виду. Зарядов нет.

– Тогда тебе придется купить немного.

Пока Фенуэй это обдумывал, скандал внизу возобновился. Громкий треск заставлял предположить, что кто-то сломал некий предмет обстановки о чью-то голову. Губы Эштон скривились, когда она услышала донесшийся снизу рев Луиса:

– Vete, hijo de la chingada. ¿Gonsalvo, y dónde está el cuchillo? ¡Te voy a cortar los huevos![16]

Пронзительный вопль и громкий топот дали знать, что потенциальная жертва отступила. Фенуэй вытаращил глаза:

– Это ее деверь?

– Не обращай внимания. Мы с ним разберемся… если зарядим пистолет.

– Но я мирный человек! Я не умею обращаться с заряженным оружием!

Сладкая улыбка Эштон отвлекла его от ее злых глаз.

– Ничего, я умею. – Она погладила Фенуэя по щеке, заросшей седой щетиной. – Так что теперь, мой хороший, решать тебе. Думай сам, что выбрать – таскаться и дальше по западной глуши в безопасности и нищете или немного рискнуть и, кто знает, может, сказочно разбогатеть и больше никогда не работать.

Фенуэй покусал нижнюю губу. Из кантины доносился зычный голос Луиса, – похоже, тот праздновал победу над своим недавним противником. Фенуэй задумчиво посмотрел на Эштон. Да, это была та еще штучка! Таких он еще не встречал.

Он не тешил себя иллюзиями насчет девушки, которая сейчас, нежно воркуя, явно заигрывала с ним. Да и она, похоже, не притворялась и показала себя перед ним такой, какой была на самом деле. Черт, да она просто написала это на себе большими буквами и заставила бы любого, кому это не понравится, целовать себе ноги! Определенно эта сладкоголосая волчица уже начинала ему нравиться.

Эштон чмокнула его в губы. Он почувствовал на лице ее горячее, волнующее дыхание, потом она потеребила его ухо нежными пальчиками и, чуть коснувшись кончиком языка, прошептала:

– Ну же, Уилл, скажи мне… Нищета или пианино?

При мысли о ее декольте, а также о возможном богатстве или о своей впустую потраченной жизни сердце Фенуэя дрогнуло, и он решительно произнес:

– Да какого черта… Давай попробуем. Все, мы партнеры.

Через два дня, с началом ранних зимних дождей, налетевших на Санта-Фе, Уилл Фенуэй вернулся со своим чемоданчиком, точно так же как и в прошлый раз, когда они с Эштон придумывали свой план. Слегка задыхаясь, он закрыл за собой дверь и прислонился к ней, слушая, как дождь барабанит в ставни. Эштон выхватила из его рук чемоданчик и, положив на кровать, открыла:

– Ты заплатил за всю ночь?

– Нет. Не смог себе этого позволить.

– Уилл! – недовольно воскликнула Эштон с досадой и волнением.

– Послушай, я уже начинаю думать, что это чертовски глупая идея! Я потратил все до последнего цента на пули, порох и двух кляч, а теперь сеньора с ее мерзким родственником играют внизу в карты, и, кроме них, там ни души из-за ливня. Они услышат каждый шорох!

– Подождем, пока они не уйдут.

Эштон достала из пустого чемоданчика пистолет, проверила, заряжен ли он, потом бросила туда же кое-что из своей скромной одежды, просто на всякий случай. Плаща у нее не было, значит придется мокнуть. В груди у нее все сжималось, но она старалась быть спокойной и собранной.

– Сколько у нас времени? – спросила она, положив в чемодан свою шкатулку.

– Я смог заплатить только за час.

– Должно хватить. Спустимся по черной лестнице и выйдем через кладовую. Ты все сделал, как…

– Да. Все сделал, – ответил Фенуэй, от страха впадая в раздражительность. – Лошади в маленьком сарае за домом. Но…

– Никаких «но». – Она начала нежно поглаживать его липкий от пота лоб кончиками пальцев. – Сядь, Уилл. Давай ты спокойно посидишь, и мы подождем, пока внизу не станет более шумно. Луис всегда шумит, когда напивается. Все будет хорошо, поверь мне.

Фенуэй достал из кармана старого сюртука серебряные часы, со щелчком откинул крышку и положил их на кровать. Они стали смотреть на черные стрелки. Было десять минут десятого. Потом большая стрелка перепрыгнула на одно деление. Прошла минута.

Эштон стояла за спиной Фенуэя, опытными движениями массируя его шею и плечи.

– А теперь просто перестань волноваться. Мы отлично справимся. Таких умных партнеров никому не остановить.

Кроме разве что Луиса, который так громко наливал себе очередную порцию спиртного, что им было слышно, как звякает бутылка о край стакана.

Времени оставалось все меньше, а удача, похоже, вовсе не собиралась поворачиваться к ним лицом. Луис вдруг запел громким хриплым баритоном.

– No me fastidies![17] – крикнула ему сеньора Васкес-Рейли.

Но он продолжал. Через пять минут, а было уже без девяти минут десять, сеньора должна была подняться по лестнице и выгнать Уилла. Ливень за окном еще больше усилился, сотрясая небо раскатами грома.

– Мы должны это сделать, Уилл… прямо сейчас!

Эштон завязала под подбородком концы кружевной мантильи – тонкая накидка лишь слегка прикрывала голову, но это было лучше, чем ничего. Сунув в руку Фенуэя закрытый чемоданчик, она взяла заряженный пистолет, отперла дверь и опасливо выглянула в темный вонючий коридор, освещенный единственным огарком свечи в оловянной плошке.

Коридор, тянувшийся до самой лестницы, был пуст. Эштон медленно двинулась вперед, ее свистящее дыхание отчетливо слышалось в тишине.

– Ступай осторожнее! – прошептала она, наклонившись к самому уху Фенуэя. – Здесь несколько досок ужасно скрипят, если на них сильно нажать.

Почти на цыпочках они прокрались вдоль коридора мимо первой закрытой двери. Изнутри доносился храп. За дверью второй комнаты, где жила Роза, было тихо.

На лестнице Эштон рискнула пойти быстрее. Но Фенуэй, шедший за ней, вдруг ненароком всей своей тяжестью наступил на одну из ступенек, и та пискнула, как кошка, которой прищемили хвост.

Дождь как раз немного утих, поэтому звук прозвучал довольно громко, и удача снова отвернулась от них.

Дверь комнаты Розы распахнулась. Девушка вышла в коридор нагишом, держа халат в руках. Поскольку шум раздался со стороны лестницы, она посмотрела налево – и увидела беглецов.

Ее визг, вероятно, услышали даже в форте Марси.

– ¡Señora! ¡Señora! ¡La puta Brett, se huye!

– Чтоб ей! – вскрикнула Эштон, хватая Фенуэя за лацкан сюртука. – Бегом, милый!

Она помчалась вниз, перепрыгивая через ступеньку, рискуя свернуть себе шею, если бы вдруг споткнулась.

Поскольку их побег уже был раскрыт, они больше не таились и со всех ног бросились к кладовой. Однако Роза продолжала завывать, и в то мгновение, когда Эштон пробиралась между грудами разбитых ящиков, к воплям сверху присоединился голос сеньоры, требовавшей, чтобы Луис поспешил.

Дверь кантины распахнулась. Янтарный прямоугольник света упал на пол, и беглецы у задней двери стали отчетливо видны.

Луис бросился к ним. Эштон выстрелила.

Сквозь дым она увидела, как Луис наклонился вбок, а потом – как сеньора в кантине вытерла кровь со щеки. Ее задело щепками, отлетевшими от дверного косяка, а Луис просто отпрянул в сторону, уворачиваясь от выстрела.

– Скорей, Уилл! – закричала Эштон, широко распахивая заднюю дверь и выскакивая прямо под дождь на раскисшую дорогу.

Фенуэй, задыхаясь, вышел следом за ней и, случайно толкнув ее, сильно ударил по ноге своим чемоданом. Эштон пошатнулась и чуть не упала. Уилл подхватил ее под локоть и развернул в нужную сторону.

– Тут рядом, вон в том сарае… – сказал он. – Все, пришли…

Эштон почувствовала конский запах; лошади испуганно всхрапывали и переступали копытами. В проеме двери, откуда они только что вышли, появился Луис, изрыгавший проклятия. Он бросился за беглецами, но поскользнулся в жидкой грязи и упал, истошно завопив, из чего Эштон заключила, что он или что-то сломал, или сильно ушибся.

Растянувшись на боку, он пытался левой рукой дотянуться до беглецов. В слабом свете было видно его измазанное грязью взбешенное лицо.

– Levántate, Luis! – визжала сеньора от двери. – Maldita seasa! Levántate y síguelos.

– No puedo, puta, me pasa a la piern[18].

– Забирайся в седло, Бога ради! – взмолился Фенуэй.

Он уже сидел на лошади, судорожно вцепившись в ручку чемодана. Казалось, прошла вечность за те несколько секунд, пока Эштон, обернувшись, смотрела на живописную картину во дворе кантины: на сеньору, стоявшую в дверях и требующую, чтобы ее деверь поднялся, и лежавшего в грязи Луиса, который в бессильной злобе тянул к ним руку.

За эти бесконечные мгновения в голове Эштон пронесся целый поток ругательств, оскорблений и проклятий в ее адрес. Они оба, и сеньора, и Луис, были ее обидчиками, но Луис оказался ближе. Эштон шагнула к нему, хладнокровно прицелилась и пустила пулю ему в голову.

Они проскакали через пустынную центральную площадь, залитую дождем. Эштон мчалась впереди. Она подвернула юбку и сидела в седле по-мужски, низко пригнувшись и внимательно глядя перед собой.

– Зачем ты убила того человека? – прокричал Фенуэй сзади. – Он уже ничего не мог нам сделать.

– Луис меня оскорблял. Я его ненавидела! – крикнула ему Эштон через плечо.

Прямо перед ней на дорогу вышли двое солдат из форта, их прорезиненные плащи блестели при вспышках молний. В последнюю секунду один из них резко толкнул другого, чтобы тот не угодил под копыта, и они оба упали на землю.

На лице Фенуэя отразилась глубокая тревога. Он, конечно, и раньше понимал, что у этой маленькой южаночки каменное сердце, но даже вообразить не мог, что она способна невозмутимо выстрелить в беспомощного человека. С кем же он связался? Чувствуя себя почти больным от волнения и бешеной скачки, он уже не радовался той свободе, которую мог дать их побег. Наоборот, у него возникло неприятное ощущение, что он угодил в ловушку.

Хотя дорогу освещали лишь редкие вспышки молний, Эштон, с детства привыкшая к верховой езде, скакала легко, наклонившись к шее лошади. Она мчалась так, словно за ней гнались все черти ада, и ничто не могло ее остановить; ее спутник тащился следом, взятый в плен невероятной силой ее воли. Он услышал, как она крикнула:

– Мы это сделаем, милый! Мы уйдем от этих грязных мексикашек! Не останавливайся!

Фенуэй подумал, что и вправду мог бы уйти от любой погони, когда лошадь несла его по скользкой дороге и он подпрыгивал в седле, как пробка на бурных волнах, только вот уйти от Эштон ему вряд ли удастся. Было слишком поздно – она поймала его на крючок.

И она совершила убийство.

С его помощью.

Начальник военной полиции округа и комендант гарнизона форта Марси допрашивали сеньору Васкес-Рейли, которая заявила им:

– Конечно, я могу сказать, кто убил моего дорогого невинного деверя. И опишу вам ее во всех подробностях. Только я всегда сомневалась, что она назвалась своим настоящим именем. Так что поймаете вы ее или нет, от вас зависит.

В Ричмонде молодой доктор обходил палаты «Пристанища» в сопровождении старшей медсестры миссис Пембер. Доктор был здесь новичком, из добровольцев, как и все остальные, кто заботился об этом печальном скопище человеческих отбросов.

Кто-то из пациентов бросал на него отсутствующие взгляды, но большинство просто не обращало внимания. Один скорчился на полу рядом со своей койкой и сосредоточенно исследовал кончиками пальцев некую невидимую стену перед собой. Другой живо беседовал с заметными только ему слушателями. Третий сидел, сложив руки крест-накрест и подоткнув их под себя, словно был в смирительной рубашке, и беззвучно плакал.

Доктор диктовал медсестре свои замечания, переходя от койки к койке. Рядом с кроватью в конце ряда на упаковочном ящике у открытого окна сидел пациент. Над выгоревшей частью города до сих пор продолжал подниматься легкий дым, заслоняя лучи осеннего солнца.

Мужчина на ящике не отрываясь смотрел в окно на юго-восток, в сторону памятников городского еврейского кладбища, отделенного от остального кладбища в Шоко. На лице больного было написано отвращение.

– Его нашли без сознания перед зданием легислатуры, – понизив голос, сказала миссис Пембер, – уже несколько недель назад.

Доктор, бледный и уставший после продолжительного обхода, всмотрелся в мужчину со смешанным чувством неприязни и печали. Возможно, когда-то этот высокий человек был даже физически крепким, но теперь казался сморщенной развалиной. Судя по обвисшей коже, можно было предположить его чрезмерную полноту в прошлом, однако нужда и голод согнали с него почти весь жир, и о его бывшей тучности напоминал лишь довольно большой живот.

Левое плечо пациента было заметно ниже правого. Он был бос, под старым и не очень чистым бархатным халатом, пожертвованным приюту кем-то из горожан, виднелась больничная рубаха из грубой холстины, на голове у него красовался изрядно поношенный цилиндр. Повернув голову, он посмотрел на доктора и миссис Памбер.

– Жалуется на постоянную боль, – так же тихо сообщила медсестра.

– Похоже, так оно и есть. Что о нем известно?

– Только то, что он сам сказал. Иногда он говорит о том, что упал с высокого утеса в реку Джеймс. А потом снова утверждает, что его сбросила лошадь у Файв-Форкс, когда янки прорвали линии генерала Эппы Хантона. Говорит, будто был в подкреплении генерала Лонгстрита, посланном из Ричмонда слишком поздно, чтобы спасти…

– Я знаю, как был сдан Ричмонд, – перебил ее доктор. – У него есть какие-нибудь документы?

– Сэр, мало у кого остались документы, после того как правительство все сожгло и сбежало.

Доктор пожал плечами, признавая ее правоту.

– Ну, сэр, – сказал он, подходя к пациенту, – как мы себя сегодня чувствуем?

– Капитан. Надо говорить: капитан.

– Что – капитан?

Последовала долгая пауза.

– Я не помню.

Миссис Пембер шагнула вперед:

– На прошлой неделе он назвался Эразмом Беллингхемом. А перед тем говорил, что его зовут Эзра Дейтон.

Пациент уставился на нее странными желтовато-карими глазами, в которых просвечивала злоба.

– Пожалуйста, расскажите мне, как вы себя чувствуете сегодня, сэр, – попросил доктор.

– Хочу уйти отсюда.

– В свое время. Будьте так любезны, потрудитесь хотя бы ради миссис Пембер снимать эту грязную шляпу, находясь в помещении.

Доктор потянулся к цилиндру, медсестра предостерегающе вскрикнула, но было поздно – пациент мгновенно вскочил с ящика, схватил его и с бешеной силой швырнул во врача.

Ящик пролетел над головой доктора и с грохотом упал в проход между койками. Пациент прыгнул вперед. Доктор отскочил и закричал, зовя санитаров. На помощь быстро прибежали двое крепких деревенских парней в грязных халатах, схватили дебошира и уложили на койку, чтобы привязать к ней. Но даже несмотря на то, что молодость и сила были на их стороне, кулаки больного успели добраться до них. Одного он ударил так сильно, что у того на ухе выступила кровь.

Наконец пациента привязали за ноги и за руки к железным прутьям кровати. Потрясенный врач наблюдал, стоя поодаль.

– Этот человек безумен! – воскликнул он.

– Все другие доктора согласились бы с вами, сэр. Это определенно самый тяжелый случай в «Пристанище».

– Он буйный… – Врач содрогнулся. – Подобный человек никогда не поправится.

– Да, очень жаль, что война так их искалечила.

– Эти палаты слишком переполнены для жалости, миссис Пембер, – раздраженно сказал врач, возмущенный нападением. – Когда он немного успокоится, дайте ему побольше лаундаума и слабительного. А потом выставьте на улицу. Освободите место для того, кому мы в состоянии помочь.

Пожар, охвативший Ричмонд в ночь третьего апреля, когда бежали высшие чины конфедеративного правительства, пронесся от площади Капитолия до реки, уничтожив весь деловой центр города – банки, магазины, склады, типографии – всего около тысячи зданий в двадцати кварталах. Даже от огромной территории мельницы Гальего остались одни полуразрушенные стены; железнодорожный мост над Джеймсом также был разрушен.

Не многие из тех, что проходили через выгоревшую зону в последующие месяцы, могли забыть эту картину. Ты словно попадал на какую-то далекую загадочную планету, одновременно чужую и маняще знакомую. Груды кирпичей и битого известнякового камня были ее холмами, черные бревна – обгорелыми костями огромных неведомых животных, а остатки стен – надгробиями инопланетной расы.

Через два дня после истории в «Пристанище» тот самый пациент брел среди руин мельницы Гальего, между мельничным колесом и каналом Канаха. Ему дали самую истрепанную из поношенной одежды и выставили вон. Следовало бы отплатить тем, кто это сделал, но сейчас его внимание занимала более важная цель.

В этот вечер он наслаждался ясностью ума. Он подробно вспомнил свои фантазии об участии в большом параде. И он также вспомнил имена тех, кто помешал ему занять достойное место в военной истории страны.

Орри Мэйн и Джордж Хазард.

Боже, сколько же зла причинила ему эта парочка! Еще с тех пор, как все они были кадетами Вест-Пойнта, Хазард и Мэйн регулярно строили козни, чтобы навредить ему. Год за годом то один, то другой вмешивались в его карьеру. Это они были виноваты в том, что неудачи преследовали его без конца.

Они подмочили его репутацию во время Мексиканской войны, обвинили его в трусости в сражении при Шайло, добились его перевода в Новый Орлеан и вынудили бежать в Вашингтон, устроили так, чтобы его выгнали из тайной полиции Лафайета Бейкера и, наконец, заставили его перебежать к южанам, которых он всегда презирал.

Во всех бедах, которые с ним случились, он винил Мэйна и Хазарда, их мстительные натуры, их тайные заговоры и клевету, погубившие его.

Еще до того, как очнуться в «Пристанище», хотя он не мог бы сказать, как давно это было, он расспрашивал о Мэйне в Ричмонде. Какой-то ветеран вспомнил полковника Орри Мэйна, погибшего под Питерсбергом. Другой его враг, Хазард, скорее всего, был еще жив. И очень важно, что оба имели семью. Он вспомнил, как пытался извести одного из Мэйнов тогда в Техасе, еще до войны. Чарльз… ну да, так его звали. Наверняка есть и много других родственников…

Он постарался временно выбросить планы мести из головы и сосредоточился на развалинах мельницы Гальего. После часа поисков он наконец нашел место, которое показалось ему тем самым, и, опустившись на колени, стал руками раскапывать щебенку под шум быстро бегущей воды. Вода лилась через огромное мельничное колесо, которое давно уже не вращалось. Как и почти всё на Юге, оно было сломано.

Острые обломки кирпичей царапали пальцы. Вскоре его руки покрылись пылью и кровавыми порезами. Но он нашел то, что спрятал. Память не совсем покинула его.

Сжимая свернутую в трубку картину, он вышел в прямоугольник лунного света, падавшего через пустой проем высокого окна в шероховатой кирпичной стене, и смахнул пыль со своего сокровища. Когда он отряхивал картину, его лоб вдруг пронзила чудовищная боль и начала ввинчиваться внутрь. Он увидел перед глазами крошечные слепящие огоньки…

И вспомнил свое имя.

Он произнес его вслух. За уцелевшим углом здания двое негров, сидевших на корточках у костра, вздрогнули и повернулись в его сторону. Один встал и крадучись пошел узнать, откуда шум, но, когда увидел лицо человека в лунном свете, торопливо вернулся обратно.

А человек тем временем повторил, уже громче и увереннее:

– Елкана Бент.

Вдоль призрачных стен плыл легкий горький дым. Дым душил его, не давал дышать. Он закашлялся, пытаясь вспомнить, чье лицо изображено на портрете… Вот, сейчас он точно вспомнит.

Да. Шлюха-квартеронка.

Но где он взял этот портрет?

Да. В борделе Нового Орлеана.

Новые воспоминания потянули за собой еще одно, даже более важное, – о цели его жизни. Он снова обрел ее, забытую на время пребывания в «Пристанище».

Этой целью была война.

Другая война – за то, чтобы освободить мерзких ниггеров и поставить их вровень с превосходящими их во всем белыми людьми, закончилась, и закончилась поражением. А вот его личная война – нет. Он пока не начал мобилизовывать силы, а именно свою непревзойденную хитрость и могучий ум, чтобы начать войну против семей…

Семей…

Мэйна.

И Хазарда.

Начать войну и заставить их страдать, убивая их близких – старых, молодых, все равно – одного за другим. Прекрасная, неторопливая кампания до полного уничтожения, которую поведет американский Бонапарт.

– Бонапарт! – выкрикнул он, обращаясь к луне и дыму. – И его лучшая битва!

Негры бросили свой костерок и быстро растаяли в темноте.

Он похлопал по цилиндру, покрепче пристраивая его на голове, и как мог расправил плечи. Выданный ему в приюте сюртук блестел от старости и грязи. С безупречной военной выправкой он повернулся кругом и чеканным шагом пошел вперед, как человек, который никогда не болел. Потом свернул за острый край другой разрушенной стены и на какое-то время скрылся из глаз.

Торговая компания Джексона ехала к деревне Черного Котла в окружении Шрама и его воинов. Оружие у них забрали. Чарльз сначала отказался его отдавать, но, когда Деревянная Нога убедил его, что это для их же блага, согласился.

– Чарли, не давай им повода убить нас, – сказал Джексон.

Стало темнеть. Ветер усилился, швыряя острые снежинки в лицо Чарльза. Он вдруг понял, из чего сделана бахрома на рубахе Шрама.

– Мне следовало сразу догадаться. Я ведь видел скальпы в Техасе. Это волосы, – сказал он Джексону.

– Верно. Люди-Собаки могут носить такое украшение, если у них на счету достаточное количество убитых врагов.

– Но там есть и светлые волосы, а индейцев-блондинов не бывает.

– Я уже говорил тебе, Чарли, на этот раз мы вляпались по полной.

Джексон снова с тревогой посмотрел на Фенимора. Таща волокушу, пес непрерывно лаял. Двое индейцев, скакавших рядом, подняли копья.

– Не делайте этого! – закричал Джексон, наливаясь кровью; воины засмеялись и повернули в сторону, довольные его реакцией.

Шайенны продолжали забавляться со своими пленниками – то один, то другой подъезжал ближе, хлопал их рукой или касался древком копья. Шрам подскакал к вьючным мулам и копьем вспорол еще один холщовый мешок. На заснеженную землю посыпался треугольный бисер.

Чарльз вскинул руку, но Джексон схватил его за запястье:

– Наши скальпы дороже любых товаров. Мы должны просто потерпеть, пока не найдем способ сбежать.

Сначала они увидели, как восемь мальчишек в накидках из бизоньей шкуры тренируются в стрельбе из лука. За следующим холмом другие молодые индейцы охраняли табун примерно в сотню небольших лошадей. Пологий склон вел к Симаррону, где вдоль заснеженного берега стояли типи. Ветер доносил запах древесного дыма.

– Что бы они ни делали, держись спокойно, – тихо сказал Джексон. – И помалкивай. Если я вдруг подам сигнал, не медли.

Чарльз кивнул, хотя и не очень понял, что имел в виду торговец.

Их появление в деревне вызвало большой шум. Старики, матери с младенцами в люльках за спиной, девушки, дети, собаки хлынули из типи и столпились вокруг, громко переговариваясь и показывая на пленников пальцем – совсем не враждебно, как показалось Чарльзу. Враждебным выглядел только Шрам. Он спрыгнул с лошади и жестом приказал пленникам сделать то же самое.

Спешившись, Чарльз заметил бизоньи шкуры – одни были прибиты к земле колышками, другие натянуты на вертикальные рамы, но из-за плохой погоды работы на улице приостановились.

Когда он озирался по сторонам, его взгляд внезапно наткнулся на большие глаза одной из девушек в толпе, которая смотрела на него с жадным любопытством. У нее были правильные, даже изящные черты лица и блестящие черные волосы. Он решил, что ей лет пятнадцать, и хотел уже отвести взгляд, но девушка вдруг быстро улыбнулась ему, словно хотела показать, что не все в деревне его враги.

Воины Шрама обступили их со всех сторон.

– Мокетавото! – закричал Джексон, отчаянно жестикулируя. – Я буду говорить с ним!

– Я тебе уже сказал: Черного Котла здесь нет, – ответил ему Шрам. – Здесь нет мирных вождей, чтобы тебе помочь, есть только вожди войны. Забирайте их товар! – велел он своим воинам.

Один из индейцев, в мундире солдата кавалерии, начал взрезать седельные сумки Чарльза. Чарльз рванулся вперед, чтобы помешать ему. Джексон закричал, пытаясь его остановить, и тут же кто-то ударил Чарльза по затылку прикладом винтовки, сбив с него шляпу. Второй удар заставил его упасть на колени. В толпе раздались восклицания. Фенимор зарычал. Шрам пнул пса, тот завизжал и щелкнул зубами.

Люди-Собаки окружили мулов. Они резали и разрывали мешки с железными скребками, лопатами, оловянными котелками. Толпа придвинулась ближе. Шрам, явно довольный собой, приказал воинам раздать товары.

Женщины и дети протискивались вперед и громко требовали дать им то или это. Наконец успокоившись, Чарльз заметил, что та девушка была одной из немногих, кто держался в стороне. Деревянная Нога оглядывался вокруг с таким видом, словно никогда прежде не бывал в деревне шайеннов.

– Эти белые – демоны, которые хотели навредить нам! – внезапно крикнул Шрам. – Их вещи и их жизни принадлежат нам!

Его воины согласно загудели.

– Шрам, это несправедливо! – воскликнул Джексон. – Народ шайеннов так не поступает.

Шрам расправил плечи:

– Зато я так поступаю.

– Тогда ты просто маленький говнюк, – заявил Деревянная Нога достаточно громко, чтобы его услышали.

Шрам тоже услышал. И махнул рукой:

– Убить их!

Желудок Чарльза как будто подпрыгнул вверх на полмили. Джексон бросил на него значительный взгляд, схватил Малыша за руку и, пригнувшись, ринулся вперед. Его неожиданное движение застало всех врасплох, позволив ему проскочить между двумя воинами из клана Людей-Собак.

– Сюда, Чарли! Бегом! – крикнул он.

Чарльз помчался следом за ними. Томагавк, запущенный одним из воинов, просвистел мимо его уха. Женщины и пожилые мужчины, стоявшие в толпе, что-то закричали. Чарльз проскочил между двумя перепуганными стариками и выскочил из толпы. Он не понимал этого внезапного проявления трусости со стороны Джексона. Что толку бежать? Их же все равно снова поймают.

Джексон вскинул руку, показывая на большое, обильно разукрашенное типи дальше в левом ряду. Рядом с входом, скрестив руки на груди, стоял плотный индеец со смуглым обветренным лицом; снег таял на его седых волосах. Джексон проскочил мимо него в типи, волоча за собой Малыша.

Чарльз все еще бежал. Он слышал, что люди Шрама уже совсем близко, у него за спиной. Как же все это глупо, со злостью думал он. Прятаться в типи. Видно, Джексон совсем спятил.

Он подбежал к старому шайенну и замер, ожидая, что его остановят, но седой индеец взглядом показал ему на вход и кивнул. Чувствуя себя совершенно растерянным, Чарльз все-таки заскочил в овальное отверстие.

Индеец тут же передвинулся, загораживая вход.

Маленький костерок в неглубокой яме испускал ядовитый дым, но тепла давал мало. Сев на корточки в холодном полумраке, Чарльз схватил лежащий на полу томагавк с каменным топорищем.

– Не надо, Чарли, – тихо произнес Джексон.

– Да что с вами, в самом деле? Они же снаружи!

Гневные голоса подтвердили это. Шрама было слышно больше остальных. Но, несмотря на его крики и ругань, старый индеец ответил тихо и очень спокойно. Шрам продолжал огрызаться, но в его тоне послышались нотки разочарования.

– Нам сейчас не нужно оружие, – сказал Деревянная Нога и показал куда-то вверх.

Чарльз поднял голову и увидел нечто вроде шапки, сделанной из головы бизона. Ее украшал узор из голубого бисера, рога были ярко раскрашены.

– Это Шапка Бизона, – сказал Джексон. – Священная, как четыре Целебные Стрелы. Она хранит индейцев от болезней, а если какой-нибудь дурак ее украдет, бизоны навсегда уйдут из этой земли. Тот старый жрец снаружи охраняет ее день и ночь. На того, кто прячется там, где она висит, нельзя нападать.

– То есть получается, это что-то вроде церкви?

– Ну да. И здесь Шрам нас не достанет.

Чарльз зябко поежился, в типи было холодно, а он вспотел, пока бежал. Неожиданно он вдруг почувствовал злость:

– Послушайте, война излечила меня от любви к дракам, но если уж битва началась, бежать от нее не в моем характере.

– То есть ты хочешь сказать, что прятаться здесь вроде как стыдно?

– Ну…

Пока жрец у входа продолжал спорить со Шрамом, Джексон позволил себе небольшую тираду:

– Разве я не говорил, что здесь тебе придется поставить с ног на голову все свои прежние представления о жизни? Думаешь, почему Шрам такой бешеный? Мы только что совершили великое дело, просто запредельно великое, из тех, что мог бы совершить любой из общины Людей-Собак. Нас должны были убить, а мы сбежали. Это по меркам шаейннов настоящий подвиг.

Жрец Шапки Бизона нагнулся, входя в типи. На лице старого индейца Чарльз с удивлением увидел искреннее дружелюбие и даже восторг и поневоле уже начал верить словам партнера.

Торговец и жрец приветствовали друг друга жестами.

– Половина Медведя, – сказал Деревянная Нога, кивая и улыбаясь.

Жрец ответил что-то на шайеннском.

– Он произнес мое имя, – пояснил Джексон Чарльзу. – Человек с Плохой Ногой. – И тут же обратился к Половине Медведя: – Это мой партнер Чарли, а моего племянника Малыша ты должен помнить. Знаешь, а ведь Шрам сказал неправду. Мы всегда приходим с миром, только для торговли.

– Я знаю, – кивнул Половина Медведя, и Чарльз понял ответ.

– Когда вернется Черный Котел?

Старый индеец пожал плечами:

– Сегодня. Завтра. Вы остаться здесь. Съесть что-нибудь. Быть под защитой.

– Вот спасибо тебе, Половина Медведя!

Деревянная Нога хлопнул Малыша по плечу. Мальчик улыбнулся. Чарльз изо всех сил пытался изменить свои «представления», как советовал Джексон.

– Половина Медведя, мой пес все еще запряжен в волокушу.

– Я приведу его.

– Они забрали у нас ножи и ружья…

– Их тоже найду.

Жрец вышел. Вскоре Фенимор лежал у костра, радостно повизгивая.

Чарльзу пришлось приложить немало усилий в старании убедить себя, что они действительно покрыли себя славой, удрав от врага! Он не переставал думать об этом, пока Половина Медведя предлагал им ягоды и полоски копченого бизоньего мяса. После еды жрец разложил на полу меховые накидки и матерчатые подголовники, чтобы они могли лечь.

Ранним утром вернулся Черный Котел с десятком воинов, и компаньоны, уже начинавшие находить атмосферу в типи слишком благоуханной из-за отправления естественных надобностей, смогли наконец выйти наружу.

В лучах яркого солнца, появившегося на небе после вчерашнего снегопада, их сразу окружили шаейнны всех возрастов; девушка, которую запомнил Чарльз, тоже была среди них. Один за другим индейцы, улыбаясь, хлопали их по плечам и радостно приветствовали криками «хау!», что Чарльз расценил как одобрение. Молчал только Шрам.

Деревянная Нога стоял раздутый от гордости, словно актер перед толпой поклонников. И улыбался всем подряд.

– Не смущайся, Чарли, – сказал он. – Мы герои.

С улучшением погоды возобновилась обычная жизнь деревни. Стайки мальчишек, вооруженных тупыми стрелами, крадучись преследовали кроликов, готовясь к большой охоте, в которой племя разрешит им участвовать, когда они возмужают. Женщины и девушки занялись своей традиционной работой по выделке шкур, замачивали, чистили и скоблили их, несколько раз натягивали на рамы, а потом коптили дымом.

Чарльз обратил внимание на группу, в которой девушки и более взрослые женщины, как послушные ученицы, слушали одну индианку намного старше их всех. Позже Деревянная Нога объяснил ему, что это был урок, который проводила женщина из общины Вышивальщиц. Искусство вышивания иглами дикобраза и птичьими перьями имело для шайеннов огромное сакральное значение, и обучать ему могли только женщины, выбранные в эту общину.

Как-то вечером Черный Котел пригласил Джексона, Чарльза и Малыша в свое жилище. Из разговоров с Джексоном Чарльз уже знал, что у шайеннов есть несколько мирных, или верховных, вождей – людей, доказавших свою мудрость и храбрость, которые руководили жизнью племени, когда нет войны. Как всегда подчеркивал Джексон, белые обычно хотят иметь дело с вождем, а его не существует. Есть мирные вожди, и есть военные вожди, так же как есть вождь в каждом поселении – как Черный Котел в своей деревне, – а еще есть вожди военных обществ. Все они входят в совет, который и управляет жизнью племени, исстари насчитывающем около трех тысяч человек. Количество это никогда не увеличивалось, но и не уменьшалось из-за болезней, голода или войн с неприятелями. Когда Чарльз узнал обо всем этом, его уважение к шайеннам еще больше выросло.

Мирный вождь Мокетавато был крепким мужчиной лет шестидесяти, с вплетенными в косы полосками меха выдры. Темные глаза на живом, умном лице смотрели серьезно. На нем были обычные для индейцев леггины[19], набедренная повязка, обильно украшенная рубаха из оленьей кожи и головной убор из орлиных перьев и привязанных к шнуркам трех расплющенных серебряных монет.

Когда белые люди уселись, вождь передал им длинный калумет[20]. От пары затяжек у Чарльза закружилась голова, перед глазами запрыгали яркие пятна и фантастические силуэты, и ему захотелось узнать, что за травы тлеют в чаше трубки.

Тихая и застенчивая жена мирного вождя, которую звали Ар-но-хо-вок, или Целительница Отныне, сначала принесла им наваристый черепаший суп, а потом плошки с острым мясным рагу. Пока они ели, Черный Котел извинился за поведение Шрама.

– Потеря матери лишила его разума и искалечила его дух. Мы пытаемся сдерживать его, но это трудно. Однако все ваши товары целы, как и ваши животные.

Пока Джексон благодарил его, Чарльз с удовольствием отправил в рот еще один кусок отличного мяса, по обычаю пользуясь пальцами.

– Очень вкусно, – сказал он.

Черный Котел ответил улыбкой:

– Это лучшее блюдо моей жены, для почетных гостей.

– Из маленьких щенков, – сообщил Джексон.

Чарльза чуть не вырвало. Он изо всех сил постарался держать рот закрытым и сохранить безмятежное выражение лица, пока кусок спускался вниз по пищеводу, преодолевая спазмы. Наконец мясо упало в желудок, хотя и легло не слишком удачно. Больше Чарльз не ел, просто делал вид, что копается в плошке.

– Надеюсь, соглашение, которое вы подписали, принесет мир хоть на какое-то время, – сказал Деревянная Нога.

– Это и моя надежда. Многие из моего народа верят, что война лучше. Они думают, что только война спасет наши земли. – Он чуть повернулся, чтобы Чарльза тоже вовлечь в беседу, и заговорил медленнее. – Я всегда считал мирный путь самым лучшим и старался верить обещаниям белого человека. Это до сих пор мой путь, хотя после Сэнд-Крик все меньше и меньше тех, кто хочет идти вместе со мной. Я привел туда людей, потому что главный начальник форта Лайон сказал: нам не причинят вреда, если мы будем жить там мирно. Мы и жили мирно, а потом пришел Чивингтон. Так что теперь у меня нет причин верить обещаниям, кроме одной – моего жгучего желания мира. Вот почему я снова поставил знак на той бумаге. Не потому, что верю им, а потому, что надеюсь.

– Да, я понимаю… – сказал Чарльз; ему нравился Черный Котел, и он видел, что эта симпатия взаимна.

За стенами типи горели костры, слышалась веселая музыка. Малыш улыбался и что-то изображал пальцами в воздухе. Чарльз наклонил голову вбок.

– Это что, флейта? – с удивлением спросил он.

– Да, – кивнул Черный Котел. – Играют у соседнего типи. Значит, это Шрам. У него ведь есть и другие интересы, кроме войны, что для всех нас благо. Пойдем посмотрим.

Они вышли в сумерки и действительно увидели Шрама, который играл на самодельной флейте, пританцовывая на месте. Черный Котел произнес приветствие. Шрам хотел ответить, но, увидев торговцев, нахмурился.

Джексон показал на клочок белого меха, привязанный к ремню Шрама.

– Белохвостый олень, – сказал он Чарльзу. – Сильный любовный амулет.

Мимо с лаем пробежала желтая собака. Фенимор припустил за ней. Из типи, возле которого исполнял серенаду Шрам, вышла юная девушка – та самая, которую Чарльз заметил в день их прибытия. Он видел, как чья-то рука вытолкнула девушку наружу. Видимо, родители заставили ее поздороваться с ухажером.

– Это дочь моей сестры, Женщина Зеленой Травы, – сообщил Чарльзу Черный Котел. – Ей уже пятнадцать зим. Шрам два года за ней ухаживает и должен продолжать еще два, прежде чем она сможет стать одной из его жен.

Нежная округлая грудь девушки показывала, что ее уже действительно можно называть женщиной. На ней были леггины и длинная, больше похожая на сорочку рубаха с вышивкой, которая была подтянута до паха и спереди и сзади перевязана веревкой, пропущенной между ногами девушки. Длинные концы веревки стягивали ее тело от талии до колен, так что она не столько шла, сколько ковыляла.

– Она уже не ребенок, но еще не замужем, – сказал Черный Котел, заметив недоумение Чарльза. – Пока она не станет женой Шрама, отец связывает ее на ночь, оберегая ее девственность.

Женщина Зеленой Травы попыталась улыбнуться Шраму, но было видно, что ей этого совсем не хочется. Шрам с несчастным видом стал еще энергичнее шаркать обутыми в мокасины ногами. Потом девушка заметила, что на них смотрят. Ее реакция на Чарльза была неожиданной и очевидной.

Как и его реакция. Он сам удивился, что эта юная особа его так смутила, и отвернулся, надеясь, что никто ничего не заметил. Свою совесть он успокоил, сказав себе, что все дело просто в красоте индианки, этих разговорах о сексе и его довольно долгом воздержании.

Черный Котел заметил, как Чарльз с девушкой обменялись взглядами, и хмыкнул:

– Я уже слышал, что Женщина Зеленой Травы удостоила тебя вниманием, Чарли.

Шрам тоже это заметил. Яростно сверкнув глазами, он шагнул вперед, встал между девушкой и белыми, повернувшись к ним спиной. Потом что-то быстро сказал, обращаясь к ней. Она так же быстро ответила что-то явно резкое, чем ужасно рассердила его. Он обрушил на нее новый поток слов. Девушка мотнула головой, схватилась за край входа в типи и шагнула внутрь, но прежде, чем исчезнуть, бросила на Чарльза еще один влюбленный взгляд.

Лицо Шрама исказилось и в черно-красных отсветах ближайшего костра стало похоже на маску. Он стиснул в руке флейту и решительно пошел прочь.

Откуда-то прибежал Фенимор, теперь желтая собака гналась за ним. Где-то заплакал ребенок.

– Я понимаю, ты тут не виноват, – со вздохом сказал Джексон, – но теперь у этого громилы есть еще одна причина ненавидеть нас.

На следующий день началась торговля. Погода установилась необычно теплая для начала зимы, и Деревянная Нога в сумерках отвел Малыша на берег реки. Там, где их нельзя было увидеть из типи, он помог племяннику помыться, потому что мальчик не мог сделать это сам. Чарльз тоже разделся, вошел в воду и как следует отмылся, почувствовав себя после этого словно заново родившимся.

Каждый раз, когда индейцы хотели что-нибудь купить, Деревянная Нога отчаянно торговался. Чарльз приносил и раскладывал товары и осматривал лошадей, которых предлагали на обмен. Вместе с тем, как к нему постепенно приходило понимание сложного устройства шайеннского племени, росло и уважение к этим людям. И пусть в чем-то жизнь индейцев оставалась примитивной – о санитарии в деревне заботились мало и повсюду лежали остатки еды и нечистоты, – но в другом Чарльз искренне восхищался шайеннами. Например, в том, как они воспитывали молодежь.

Вступление мужчины в пору зрелости шайенны считали не просто неизбежностью, но и привилегией, которая несла с собой большую ответственность. По вечерам боковые покрышки того или иного типи задирали наверх и подвязывали, внутри у костра собирались члены какого-нибудь военного общества в полной боевой раскраске и надлежащей одежде. Тут же всегда присутствовала большая группа мальчиков, которые наблюдали за тем, как взрослые мужчины разговаривают, танцуют или совершают какие-нибудь из своих менее секретных ритуалов.

Чарльз ни разу не видел, чтобы детей в деревне как-то особо распекали, но однажды днем всех их позвали к жилищу Черного Котла, где должно было состояться наказание мужчины, укравшего чью-то одежду. Юные мальчики и девочки смотрели, как имущество вора и его рыдающей жены принесли к типи вождя. Другие семьи рвали и резали ножами их одеяла, били их глиняные горшки и топтали подушки. В конце концов их типи разрезали на куски, а шесты бросили в огонь. Когда наказание завершилось и толпа разошлась, дети тоже ушли, но теперь они знали, что их ждет, если они совершат подобное преступление, когда вырастут.

В деревне Черного Котла жили двое Противоположных, или, как их еще называли, Делающие Наоборот. Они были холостяками, как того требовала их почетная роль. Выбранные за исключительную храбрость и мудрость, они жили в типи, выкрашенных в красный цвет, и носили с собой длинные боевые копья, называемые громовыми луками. Особое положение Делающих Наоборот требовало от них и особого поведения, которое подчас давалось с трудом. Ходили они задом наперед. Если их приглашали сесть, они продолжали стоять; вместо «да» говорили «нет» и даже на лошади сидели задом наперед. Первый Противоположный, с которым заговорил Чарльз, сказал ему:

– Когда закончишь торговать, не уедешь от нас.

Деревянная Нога пояснил, что это значит как раз обратное – уедешь. Делающие Наоборот были в разных племенах, и эти странные, загадочные избранники всегда пользовались огромным уважением.

Бойкая прибыльная торговля продолжалась целых восемь дней. На девятое утро Чарльз проснулся рано и, посмотрев на рассветное небо, увидел, что собирается дождь. Джексон хотел поскорее отправиться в путь. За шесть минут они разобрали и уложили свое типи, побив собственный рекорд в игре, которой Чарльз теперь искренне наслаждался, и после целого часа цветистых прощаний с Черным Котлом и старейшинами двинулись на юг, гоня перед собой четырнадцать новых лошадей.

Дул теплый и влажный ветер. Конусы типи на берегу Симаррона вскоре исчезли позади. Мягко покачиваясь в седле, Чарльз думал о Женщине Зеленой Травы, с которой он часто сталкивался в маленькой деревне Черного Котла. И каждый раз ее милое лицо выражало чувства, которых девушка не могла скрыть. Она влюбилась. Это, безусловно, льстило самолюбию Чарльза, однако делало его затворническую жизнь еще более невыносимой. Как-то ночью ему приснился сон, в котором он лежал с той девушкой. Но при встрече с ней он лишь касался кончиками пальцев своей шляпы, улыбался и бормотал какие-нибудь любезности на английском. Он подумал о том, что, когда они вернутся в Сент-Луис, Уилла Паркер, возможно…

– Эй, Чарли! Очнись!

Внезапный окрик Джексона вырвал его из мечтаний. Он достал кобуру с кольтом, когда из тополиной рощицы рядом с извилистым ручьем впереди показался индеец на лошади. Чарльз на мгновение подумал, что следом за ним появится целый отряд, но других воинов за деревьями не оказалось.

Индеец галопом помчался в их сторону. Чарльз узнал Шрама.

– Как же быстро надо было скакать, чтобы оказаться впереди нас, – мрачно сказал Джексон. – Похоже, что-то сильно его мучает… только вот сюрприз ли это, а?

Шрам подвел свою лошадь почти вплотную к ним. Его темные глаза остановились на Чарльзе.

– Поговорить хочу.

– Да мы, вообще-то, и не думали, что ты сюда явился целебную ванну принять, – пробурчал явно расстроенный Джексон.

Индеец пропустил сарказм мимо ушей, спрыгнул с лошади и встал перед ними, широко расставив ноги.

– Слезай, Чарли, – со вздохом произнес Деревянная Нога и сам спрыгнул с седла. – Соблюдаем формальности, будь они неладны.

Когда оба торговца были на земле, а Джексон продолжал держать поводья лошади Малыша, Шрам топнул ногой:

– Вы опозорили меня перед моим народом!

– Вот зараза… – снова вздохнул Джексон. – Уж если кто кого опозорил, так это ты сам себя, Шрам. Мы не сделали ничего такого, за что нас следовало бы убить. Ты это знаешь, и Черный Котел это знает, и если в этом твое недовольство, то…

Шрам в ярости схватил его за грудки:

– Мы встретимся на Висячей Дороге. Ты скоро пойдешь по ней. – Его взгляд метнулся к Чарльзу. – И ты тоже!

– А ну, отпусти рубашку! – рявкнул Джексон, багровея.

Шрам только сильнее сжал пальцы. Тогда торговец резко выбросил вперед руку, схватился за ремень его набедренной повязки и сорвал ее. Шрам громко вскрикнул, отпустил Джексона и отскочил назад, словно ужаленный змеей.

– Ну надо же, а это что такое?! – воскликнул Джексон с преувеличенным удивлением и показал на обнажившиеся гениталии индейца. – Теперь ты точно не мужчина!

Шрам снова закричал и попытался схватить его за горло. Чарльз выхватил из кобуры кольт:

– А ну стой!

Вид оружия остановил индейца, его пальцы лишь немного не дотянулись до шеи Джексона.

– Да… – Торговец помахал перед Шрамом его набедренной повязкой. – Как же теперь ухаживать за девушкой, когда она узнает про это? – Он сунул кожаный лоскут себе за пояс. – Да, сэр, очень даже нелегко ухаживать!

Шрам явно хотел получить назад важную деталь своей одежды, но кольт Чарльза, направленный на его голову, удерживал его.

– А теперь ты уберешься отсюда, – тихо сказал Джексон, – пока мой партнер не пустил пулю туда, где у тебя раньше были яйца.

Были? Да что, черт возьми, здесь происходит? – подумал Чарльз.

Но прежде всего он совершенно не понимал, почему Шрам вдруг послушал Джексона. Искаженное лицо индейца теперь было скорее алым, чем коричневым. Дыша так, словно вот-вот взорвется, он подпрыгнул, схватился за холку лошади, потом, перекинув ногу через круп, взлетел ей на спину и погнал ее вперед бешеным галопом.

Чарльз наконец-то облегченно выдохнул и опустил руку с револьвером:

– Вы все-таки должны мне объяснить, что сейчас произошло.

Деревянная Нога вытащил из-за пояса кожаный лоскут на ремне:

– Помнишь, я тебе рассказывал о том, как шайенны стригут волосы? Тут что-то похожее. Если ты отбираешь у мужчины его набедренную повязку, он теряет мужскую силу. Думает, что после этого он больше не мужчина.

Чарльз посмотрел вслед индейцу, скакавшему на север.

– Ну, теперь мы с вами на равных. Вы тоже дали ему повод ненавидеть нас.

– Я старался, – сказал торговец; его лицо снова приобрело нормальный цвет. – Правда, глупо все вышло. – Он фыркнул. – Но мне понравилось.

– Мне тоже.

Оба рассмеялись. Деревянная Нога хлопнул Чарльза по плечу, а потом посмотрел на небо:

– Скоро польет. Надо ехать, Малыш. – Он вскочил в седло и добавил уже очень серьезно: – Думаю, тот мерзавец не последний, кого мы еще встретим на этих равнинах. Ладно, прорвемся!

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Декабрь 1865-го. От Бретт никаких вестей. А в округе произошло убийство.

Позапрошлой ночью на речной дороге неподалеку от Саммертона был найден бывший раб Эдварда Вудвилла Том с тремя пистолетными пулями в теле. Чтобы расследовать происшествие, из Чарльстона тут же приехал полковник О. К. Манро с несколькими помощниками, но ничего узнать им так и не удалось. Если кто-то и знает преступника, все равно никому не скажет. Это настоящая трагедия. Еще на прошлой неделе Том приходил сюда, по-прежнему переполненный радостью оттого, что наконец свободен от Вудвилла, который был плохим хозяином.

На следующий день после приезда Манро и его люди проверили новую школу и записали то немногое, что я могла рассказать им о пожаре. Они должны составлять доклады обо всех «бесчинствах» (его слово) подобного рода и отправлять их в Вашингтон. Об убийстве Тома тоже. Полковник предложил оставить двух солдат на какое-то время, чтобы охранять школу. Я отказалась, но обещала дать ему знать, если у нас снова будут неприятности.

…Объявили о турнире в следующую субботу на поляне Шести Дубов, там, где в юности Чарльз дрался на дуэли. Я не пойду и Пруденс тоже отговорила идти после долгого спора. До войны я бывала на нескольких таких турнирах вместе с Джастином по его жесткому настоянию и отлично помню, насколько они вычурны и претенциозны. Молодые люди в атласных нарядах и шляпах с плюмажем, сидя верхом, пытались подцепить подвешенные кольца отполированными копьями. Все называли себя красивыми средневековыми именами – Сэр Такой или Лорд Этакий. А эти яркие флаги, огромные полосатые шатры, это неуемное чревоугодие с жаренными на вертеле поросятами были олицетворением того общества, которое смела война. Если в соответствии с негласным доводом этого общества рабство было благотворной системой, его сторонникам с помощью подобных представлений просто нужно было доказать себе свою безукоризненность. Но уже очень скоро это желание переросло в романтизированное излишество благодаря любви к Вальтеру Скотту и бесконечному обсуждению рыцарства южан.

Только где они теперь найдут молодых рыцарей, если столько людей, как и ты, мой ненаглядный, полегло в виргинских лесах и полях?..

Почти пятьдесят дам и джентльменов со всего округа собрались возле реки на поляне Шести Дубов. Кареты были оставлены неподалеку, лошади привязаны. Две трети открытого пространства окружали белые зрители, ближайшая к воде низина с самой сырой землей была отведена для чернокожих кучеров и слуг, которые, предположительно, уже заключили контракты о найме со своими хозяевами.

Зимний день выдался теплым. Длинные полосы пыльного света расчерчивали рыжую землю, где трое немолодых всадников ехали в ряд, направив копья на маленькие кольца, подвешенные на бечевках к трем веткам.

Стучали копыта. Первый всадник промазал во все три. Второй тоже. Третий, с седой бородой, подцепил копьем сначала одно кольцо, потом второе. Загудел старый охотничий рог, подражая трубе герольда, и зрители наградили победителя жидкими отрывочными аплодисментами.

Пока готовились два других всадника, какая-то полная женщина, полностью занимавшая одно из сидений потрепанной открытой кареты, пожаловалась стоявшему рядом джентльмену:

– Рэндалл, скажу вам то же, что писала кузену Дезмонду в своем последнем письме. Одно слово, один вопрос. Когда?

Ее накрашенные губы выплюнули этот вопрос вместе с брызгами слюны. Миссис Айша Ламотт, одна из бесчисленных кузин Фрэнсиса и Джастина, отчаянно потела, несмотря на нежаркую погоду, и отчаянно нуждалась в ванне. Пудра в складках ее рыхлой шеи от пота скаталась в крошечные шарики. Рэндалл Геттис считал ее вздорной старухой, но никогда не показывал этого из-за высокого положения ее семьи и из-за своей дружбы с Дезом Ламоттом, который сейчас был вынужден наняться на ниггерскую работу в чарльстонском порту, чтобы только не умереть с голоду.

– Айша, – сказал он, убедившись сначала, что рядом нет никого, кто мог бы их услышать, – мы не можем просто так явиться в Монт-Роял средь бела дня и принять меры. Пожар ее не напугал, и эта мерзкая школа снова открылась. Разумеется, мы все хотим ее уничтожить и наказать эту шлюху. Но у нас нет никакого желания попасть из-за этого в тюрьму. Те проклятые янки из бюро подняли такой шум из-за убийства черномазого!

Его слова не убедили Айшу Ламотт.

– Просто вы все трусы. Тут нужен настоящий смельчак.

– Позвольте с вами не согласиться. Смелости у нас достаточно, и я говорю не только за себя, но и за вашего кузена Деза. Кто нам действительно нужен, так это человек, которому нечего терять. Мы должны найти такого, привлечь на свою сторону и заставить принять на себя все риски. Это означает лишь некоторую задержку в исполнении наших планов, но никак не отказ от них. Дез, так же как и все, горит желанием избавиться от миссис Мэйн.

– Так предоставьте ему возможность прославить семью, совершив хоть что-нибудь, – насмешливо хмыкнула Айша.

– Я же вам говорю: тут нужен…

Он не закончил. Какой-то белый мужчина привязал лошадь у дороги и неспешным шагом пошел в сторону чернокожих зрителей. Это был молодой человек с лицом настоящего разбойника. У него была темная борода и большой шрам на лбу. Выглядел он самоуверенно, но очень бедно в своей серой домотканой одежде, старых кавалеристских сапогах и широкополой военной шляпе. На поясе у него висела пара револьверов «лич-ридждон» калибра ноль тридцать шесть.

Улыбаясь, он остановился перед одним из негров, кучером Айши Ламотт, которого звали Поук. Седую голову старика прикрывала матерчатая шапочка. Молодой человек достал оба револьвера и направил их на Поука:

– Как же противно видеть ниггера, который не уважает тех, кто выше его. Сними-ка шапку, приятель.

Все, кто стоял рядом, отступили назад, оставив испуганного старика в одиночестве. Два новых участника турнира придержали лошадей, захваченные, как и все другие, маленьким представлением. А незнакомец, явно забавляясь, взвел оба курка.

– Я сказал, сними шапку! – (Дрожащий Поук повиновался.) – Хорошо, а теперь докажи свое уважение. На колени!

– Я свободный человек… – начал было Поук.

Незнакомец коснулся дулом одного из револьверов его лба:

– Да, сэр, свободен отправиться в ад после того, как я досчитаю до пяти. Один. Два. Три…

К тому времени, как он произнес «четыре», Поук уже стоял на коленях.

Незнакомец расхохотался, убрал револьверы, похлопал негра по голове и получил аплодисменты от некоторых зрителей. После чего так же не спеша направился к какому-то седому человеку в поношенной одежде. Когда они начали разговаривать, глаза Рэндалла Геттиса вдруг расширились от изумления.

– Могу поспорить, это он! – прошептал Геттис. – Ставлю сотню долларов.

– Кто – он? – раздраженно спросила миссис Ламотт.

– Бандит, которого нанял Эдвард Вудвилл. Смотрите, как они воркуют. – (В самом деле – незнакомец, любезно болтая со старым фермером, непринужденно положил ему руку на плечо.) – Все знали, что Том не может больше работать на Эдварда, – продолжал Геттис, – потому что бюро не одобрило контракт. Тогда Эдвард пообещал пятьдесят долларов любому белому, который накажет ниггера. Я сейчас вернусь… – Он быстро отошел от кареты, оставив Айшу в недоумении.

Геттис достал из нагрудного кармана большой белый носовой платок и промокнул лоб. Несмотря на довольно теплый день, он был в плотном костюме из темно-зеленого бархата. Когда он подошел к Вудвиллу и незнакомцу, молодой человек умолк, но его рука тут же оказалась возле револьвера, а от его взгляда у Геттиса похолодело в животе.

– Я просто хотел поздороваться, сэр, – заискивающе пролепетал Геттис, обливаясь по́том. – Добро пожаловать в наш округ. Я мистер Геттис. Держу придорожный магазин и издаю нашу маленькую местную газету «Белая молния».

– Геттиссу вы можете доверять, – сказал Вудвилл. – Он славный малый.

– Поверю на слово, – откликнулся незнакомец, пожал мягкую потную руку Геттиса, после чего вытер ладонь о штаны. – Капитан Джек Джолли. Служил в кавалерийском батальоне генерала Форреста.

Двое всадников погнали лошадей к подвешенным кольцам. Толпа весело зашумела, но Геттис не сводил глаз с чужака.

– Генерала Натана Бедфорда…

– Форреста. Вы что, плохо слышите?

Геттис вздрогнул и поднял руки, словно прося прощения.

Капитан Джолли, который, несмотря на свои двадцать четыре года, был человеком бывалым и явно грубым, насмешливо хмыкнул:

– Дьявол Форрест – так его называли янки. Я для него убивал ниггеров у форта Пиллоу и остаток войны воевал с ним. Лучший солдат Конфедерации. Так Джо Джонстон сказал. Он сказал, что Форрест был бы в армии номером один, имей он официальное образование.

Геттис не на шутку разволновался:

– А у вас есть родные в наших краях, капитан Джолли?

– Нет. У меня есть братья, мы все ездим кто куда и пытаемся заработать. – Он улыбнулся Вудвиллу – тот смотрел в землю, но тоже улыбался.

– Что ж, у нас отличный округ! – воскликнул Геттис. – Здесь большие возможности для храбрых и принципиальных людей. Быть может, после турнира вы найдете время и зайдете в мой магазин, тогда я расскажу вам подробнее. Нам просто необходимы такие граждане, как вы, чтобы противостоять этой проклятой солдатне, чертову бюро, которое защищает черномазых, и нашим собственным прилипалам, что заодно с северянами.

– Если вы знаете таких прилипал, – тут же откликнулся капитан Джек Джолли, – я быстро возьму их на прицел.

Рэндалл Геттис, задыхаясь, примчался обратно к карете Айши Ламотт:

– Я должен написать Дезмонду. Видите того человека рядом с Эдвардом? Я хочу убедить его остаться здесь. Он способен сделать то, о чем мы говорили.

Толстуха уставилась на него так, будто он вдруг заговорил по-русски. На поляне снова загудел рог.

– Вы что, не понимаете? – зашептал Геттис. – У нас есть желание, а у него есть мужество и хладнокровие! Сам Господь послал нам инструмент избавления!

Телеграмма от Джорджа! Привезли из Чарльстона. У Билли и Бретт в Сан-Франциско второго декабря родился ребенок, роды прошли легко. Мальчик, назвали Джорджем Уильямом. Какой чудесный подарок!

Еще один подарок – в округе наконец-то воцарился мир. Нас оставили в покое и на самом деле даже не замечают. Пруденс теперь учит не только шестерых детей, но и двух взрослых женщин и одного мужчину. Те, кто ненавидит школу, должно быть, поняли, что мы можем вызвать солдат из бюро.

Мне кажется, нам ничего не грозит. Я рада этому, потому что очень устала и хочу только, чтобы мне позволили спокойно осуществить свою мечту…

ЖАЛОВАНЬЕ ПРЕЗИДЕНТА

Сегодня министр финансов подписал приказ, согласно которому миссис Линкольн будет выплачено 25 000 долларов, за вычетом суммы жалованья мистера Линкольна за март прошлого года.

Из новостей спустя восемь месяцев после убийства президента

В пятницу, двадцать второго декабря, через четыре дня после того, как государственный секретарь Сьюард объявил о ратификации Тринадцатой поправки, Джасперу Диллсу, эсквайру, исполнилось семьдесят четыре года. Бездетный вдовец уже пятнадцать лет, он не имел никаких родственников, с кем мог бы отметить свой день рождения или встретить Рождество. Но ему было все равно. Очень мало что теперь имело для него значение, кроме его адвокатской практики, поста вашингтонского представителя интересов нескольких крупных финансовых учреждений Нью-Йорка и неустанной, бесконечной и чарующей битвы за власть на национальной политической арене.

Однако осенью после Аппоматтокса он обнаружил, что его практика увядает. Часть нью-йоркских клиентов передала свои дела юристам помоложе; прочие же случаи, с которыми люди обращались в его уставленную книжными полками контору на Седьмой улице, становились все более и более тривиальными. К счастью, возмещалась эта неприятная тенденция тем, что Диллс продолжал получать свое регулярное вознаграждение за Бента. Это помогало платить за членство в его клубах и за бутылку французского шампанского «Маммс» к ужину в отеле.

Диллс давно уже запретил своей совести беспокоить его из-за этого вознаграждения. Два или три раза в год он отправлял письма, заверяя мать Елканы Бента в том, что ее незаконнорожденный сын жив и здоров. Согласно очередной эпистолярной фантазии Диллса, Бент сейчас процветал в Техасе, владея большим участком земли, засеянным хлопком.

Эта женщина никогда не требовала от Диллса доказательств подобных утверждений. Он заложил фундамент доверия еще много лет назад и теперь пожинал плоды, хотя на самом деле понятия не имел, что случилось с Бентом после того, как полковник Лафайет Бейкер, глава государственной тайной полиции, выгнал его за исключительную жестокость, проявленную при аресте одного журналиста. Бент исчез где-то в Виргинии, предположительно дезертировал на Юг.

Если бы мать Бента узнала правду, этих денег он бы больше никогда не увидел. Общая сумма за год была довольно существенной, поэтому одна мысль о том, что он может ее потерять, очень беспокоила адвоката. В то же время он ни секунды не сожалел о том, что больше не обязан встречаться с Бентом лично. Этот вечно всем недовольный толстяк с манией преследования всегда винил в своих бедах других людей. Судя по его наследственности, ничего удивительного в этом не было: покойный отец Бента Хейворд Старквезер, богатый и весьма влиятельный в Вашингтоне человек, для продолжения своего рода выбрал психически неуравновешенную женщину. В ее большой семье из какого-то приграничного штата несколько человек страдали умственными расстройствами. И она, приехав в Вашингтон, долгое время умудрялась скрывать свою болезнь от посторонних глаз.

Своего сына мать Бента так и не признала. Фамилию он получил от вырастившей его фермерской пары из Огайо. Потом он отправился в Вест-Пойнт, где и начались неудача за неудачей. Сейчас его мать была уже очень старой (себя Диллс все еще считал человеком средних лет), но возраст этой женщины значения не имел. Ничто не имело значения, пока она верила его лжи и регулярно подписывала чеки.

Чтобы сохранить тот уровень жизни, к которому он привык, Диллс не так давно взялся еще за одну работу. Он стал посредником, с чьей помощью пятьсот, а то и тысяча долларов могли переместиться в карман того или иного сенатора, который, используя свое влияние, добился бы для просителя утерянного воинского звания. Диллс получал свои комиссионные за то, что политику не нужно было лично встречаться с каким-нибудь бывшим бревет-полковником или бригадным генералом, жаждущим восстановления в должности. Для себя он даже придумал версию, что таким образом как бы «очищает» взяточные деньги, чтобы они не передавались из рук в руки.

Кроме того, Диллс был маклером по делам о помиловании. За это сейчас рьяно взялись самые разные вашингтонцы, включая женщин, не имевших для того никаких ресурсов, кроме разве что своих сексуальных услуг. Солидная юридическая подготовка выдвинула Диллса в первые ряды маклеров. Его связи с некоторыми известными демократами и многими влиятельными республиканцами тоже помогали. В данный момент на его рабочем столе лежали тридцать девять просьб о помиловании.

Ранее в этом году он имел дело с прошением президенту Джексону, направленным из Чарльстона и подписанным одной любопытной фамилией: Мэйн. Человека с такой же фамилией Бент считал одним из двух главных виновников всех своих бед, начиная с отчисления из Вест-Пойнта. Хотя имя просителя было другим – Купер, а врага Бента звали Орри, они оба были родом из Южной Каролины, так что Диллс предположил между ними родственную связь. Он никогда не бывал южнее Ричмонда, но почему-то представлял себе эти края как одно огромное бурное море родственников, которые даже в брак вступают между собой, не боясь кровосмешения.

Природа отметила день рождения Диллса мокрым снегом, что гарантировало отсутствие посетителей. Адвокат запер контору и отправился через три квартала к тихим комнатам своего любимого клуба «Конкорс». Он бродил там, пока не встретил одного хорошего знакомого, члена конгресса от Республиканской партии.

– Уодсворт! Доброе утро. Выпьете со мной виски?

– Рановато для меня, Джаспер. Но вы садитесь.

Представитель от Кентукки отложил «Стар» и махнул официанту, чтобы тот передвинул стул. Адвокат был щуплым и маленьким человеком с маленькими руками и ногами. Сидя за столом с огромной сигарой в руке, он напоминал ребенка.

Принесли виски. Перед тем как выпить, Диллс поднял стакан в приветственном жесте:

– Как думаете, какой будет сессия?

Речь шла о тридцать девятом конгрессе, который в начале месяца возобновил свою работу после каникул.

– Бурной, – ответил Уодсворт. – Вопросы, связанные с биллем Уэйда – Дэвиса, так и остались нерешенными, и руководство нашей партии намерено снова их поднять.

Законопроект Уэйда – Дэвиса был предложен в ответ на весьма сдержанный план реконструкции Юга, составленный Линкольном, и предлагал намного более жесткие условия восстановления статуса каждого южного штата. Линкольн в свое время наложил на этот законопроект «карманное вето», вынудив таким образом сенаторов Уэйда и Дэвиса заново сформулировать свои требования в так называемом Манифесте, гневном документе, требующем дать конгрессу полное право контролировать послевоенное воссоединение. Манифест, опубликованный в Республиканской «Нью-Йорк трибьюн», обозначил линии фронтов, о которых упомянул Уодсворт.

– Значит, бурной? – задумчиво повторил Диллс. – Звучит довольно драматично. – И мысленно добавил: «скорее, мелодраматично».

– По-другому не скажешь, – ответил конгрессмен. – Вы только вдумайтесь, какие силы уже приведены в движение. – Он начал загибать пальцы, подсчитывая. – Как в палате представителей, так и в сенате мы успешно отказали в местах избранным представителям штатов-предателей. Согласия этих штатов со скромными требованиями президента недостаточно для того, чтобы загладить преступление, которое они совершили. Ни в коей мере. Второе – мы организовали объединенный комитет по реконструкции…

– Комитет пятнадцати. Прямой вызов мистеру Джонсону. Но разве он создан как исключительно радикальный орган? Большинство его членов придерживаются умеренных или консервативных взглядов. Да и сам председатель, сенатор Фессенден, уж совсем не радикал.

– Да будет вам, Джаспер! Разве можно усомниться в политике комитета, если в него входят такие люди, как Тад Стивенс и Сэм Стаут? Далее… – Он загнул еще один палец. – Лайман Трамбулл готовится внести в сенат законопроект о продлении работы Бюро по делам освобожденных. Если это не взбесит мистера Случайность[21], то я – Боб Ли.

– С этим я соглашусь, – кивнул Диллс.

Разногласия между Джонсоном и бюро, которое, по его мнению, слишком вмешивалось в права отдельных штатов, были всем известны. Диллс кое-что знал о работе бюро от одного из своих клиентов, Стэнли Хазарда, который пролез в политику только благодаря своему толстому кошельку. Он был членом известной пенсильванской семьи, куда входил и Джордж Хазард – второй воображаемый враг Елканы Бента. Стэнли нанял Диллса для одной тайной юридической работы, связанной с владением какой-то весьма спорной собственностью.

– Один мой знакомый, – продолжал Диллс, – близкий к бюро, рассказывал, что они там постоянно слышат разные ужасные истории о Юге. О том, как негров там обманом заставляют подписывать рабочие контракты, которые фактически являются соглашением о рабском труде.

– Вот именно, – подтвердил Уодсворт. – Миссисипи в ноябре ввел свой «черный кодекс», где среди прочего говорится, что негра можно арестовать и даже избить, если он обвинен в бродяжничестве. А кто может сказать, что это такое? Идти по тому же тротуару, что и белый? Просто проходить через город? А теперь, очевидно, все эти мятежные штаты один за другим начнут принимать такие же законы, чтобы гарантировать себе покорную рабочую силу. Да они там просто болваны, Джаспер. Надменные болваны. Война ничему их не научила. Так что наша задача в конгрессе им помешать.

– Джонсон будет продолжать сопротивляться.

– Само собой. И когда вы говорите о нем, то поднимаете огромный центральный вопрос, который касается всех. На чем держится политический суверенитет? Не на президенте или его армии, по моему мнению. Военные победы Соединенных Штатов во внутренних или внешних войнах могут быть обеспечены только конгрессом. Я в это верю, Тад Стивенс в это верит, Бен Уэйд в это верит. И мы получим в конгрессе большинство три к одному, чтобы наши взгляды возобладали. Если понадобится, то даже через труп политического будущего мистера Джонсона, – закончил Уодсворт с самодовольной улыбкой.

– Ну, тогда ваше слово «бурная» окажется еще слишком мягким. Скорее, это будет разрушительная сессия.

– Называйте как хотите, – пожал плечами Уодсворт. – Эндрю Джонсон идет к катастрофе.

Тема была исчерпана. Уодсворт сказал, что только что вернулся из Нью-Йорка, где видел Джо Джефферсона в его собственной постановке «Рипа ван Винкля».

– Друзья смотрели ее в сентябре в лондонском театре Адельфи. Сказали, что это настоящее событие, которое нельзя пропустить. Я согласен. Вы тоже должны непременно пойти, Джаспер.

Диллс коротко ответил, что театр его не интересует.

– А литература? Вы читали тот забавный рассказ о скачущей лягушке из Калифорнии? Ее сейчас везде перепечатывают. Сочинение какого-то молодого дарования по фамилии Клеменс[22].

Диллс сказал, что не любит беллетристику. Нет, он вовсе не считает ее безнравственной, как многие клерикалы, просто думает, что она не имеет отношения к реальной жизни.

Уодсворт встал и посмотрел на карманные часы.

– Дорогой Джаспер, – суховато произнес он, – а есть что-нибудь в этом мире, что вас интересует?

Удобно развалясь в мягком плюшевом кресле и болтая коротенькими ножками над ковром, Диллс ответил:

– Меня интересует власть. Кто ее имеет? Кто теряет? Кто на что способен, чтобы вернуть ее?

– Тогда вы точно выбрали правильный город. И впереди вас ждет поистине отменное представление. Если вы игрок, ставьте на меня, выигрыш гарантирован. Да, кстати, я видел объявление на доске. С днем рождения, Джаспер!

Уодсворт ушел, и его последние слова стали единственным поздравлением Джасперу Диллсу в этом году. Ну и пусть, ему вполне хватало его клубов, его виски, его вознаграждения от матери Бента и его места наблюдателя за предстоящей схваткой.

Разрушительная, подумал он. Пожалуй, это не преувеличение. Как сказал Уодсворт, нужно просто оценить силы, уже пущенные в ход, и ставки. Они были гигантскими. Ни много ни мало политический контроль над легислатурами Юга и голосами южан на выборах, что, в свою очередь, означало контроль над южными землями и южным богатством. Когда он выполнял работу для Стэнли Хазарда, его глупый клиент назвал некоторые цифры, которые ярко демонстрировали, насколько огромной может быть полученная от этого прибыль.

Воображение, раскрепощенное второй порцией спиртного, попыталось предсказать будущие события. Разногласия, касающиеся Бюро по делам освобожденных, наверняка могли дать толчок к новой гражданской войне. Только вот этого бедного недотепу из Теннесси могут перехитрить разные Стивенсы, Уэйды, Стауты и Самнеры. Джонсон просто хотел быть честным и не нарушать конституцию; они же стремились превратить мелкую партию в правящую, используя голоса негров. Джонсон сражался за принципы, как делали и немногие из радикалов. Но радикалы как группа сражались за более вдохновляющую цель – ими двигала жажда власти.

Внезапно повеселев, Диллс пробормотал:

– Цирк. Эта метафора, пожалуй, больше подходит.

Он тут же представил себе какой-нибудь цирк в Древнем Риме и в центре огромной арены – гонимого христианина мистера Джонсона, окруженного голодными львами.

В исходе этой схватки можно было не сомневаться. Но посмотреть на нее и вправду стоило. Он должен расширить свою работу с прошениями о помиловании, свои посреднические услуги для бывших военных и даже чаще отправлять письма с небылицами о Елкане Бенте. Все это поможет ему сохранить место в ложе, откуда он будет наблюдать за кровавым представлением, которое развернется вскоре на вашингтонской арене.

Конгресс принял билль. Президент отказался его одобрить, а потом своей прокламацией ввел в силу только те его пункты, которые считал допустимыми… Более вопиющего нарушения законно избранной власти народа нельзя было совершить… Власть конгресса первостепенна, и ее необходимо уважать…

Из Манифеста Уэйда – Дэвиса, август 1864 года

Голос долетел даже до самых дальних уголков зала палаты представителей и до каждого зрителя на битком набитом балконе, включая Вирджилию Хазард в первом ряду. Было утро восьмого января 1866 года.

Вирджилия много раз слышала этого оратора, но он все еще был способен вызывать в ней дрожь. Те же, кто слышал представителя от Индианы республиканца Сэма Стаута в первый раз, всегда восхищались таким роскошным голосом, исходившим из столь непривлекательного тела. Стаут был узкоплечим и бледным, как девушка, не выходящая на солнце. Густые брови и волнистые, смазанные маслом волосы в контрасте с его бледностью казались еще чернее.

Конгрессмен Стаут был любовником Вирджилии. Уже довольно долгое время он снимал для нее четырехкомнатный дом на Тринадцатой улице в районе Нортерн-Либертис. Он отказывался делать что-то большее, отказывался появляться с ней на публике, потому что был женат на плоскогрудой серой мыши по имени Эмили, а еще потому, что обладал огромными амбициями. Этим утром он готов был сделать большой шаг наверх. Его речь должна была устранить любые сомнения в его знаниях и способностях.

В течение первых десяти минут он повторил знакомые идеи радикалов. Юг фактически отделился, и Линкольн ошибался, говоря, что это конституционно невозможно. Отделившись, конфедеративные штаты совершили самоубийство, а значит, должны быть подвергнуты внешнему управлению как завоеванные провинции. Все эти доводы и ключевые фразы Вирджилия уже знала наизусть.

Стиснув кулаки так, что побелели костяшки пальцев, Стаут выстраивал речь по возрастающей:

– Следовательно, наш совещательный орган и главу исполнительной власти разделяет некая философская пропасть. И пропасть эта так широка и так глубока, что через нее невозможно, а то и не нужно перебрасывать мост. Взгляд нашего оппонента на конституцию, а также сопутствующий этому политический процесс резюмируют все то, что мы отрицаем, в особенности терпимость к людям, которые едва не уничтожили нашу страну.

Здесь Стаут ожидал реакции, и не ошибся. Внизу несколько сенаторов, сидящих на специальных местах, зааплодировали. Среди них Вирджилия узнала аристократичного Чарльза Самнера из Массачусетса, которого перед самой войной прямо в сенате избил тростью какой-то ненормальный из Южной Каролины; сенатор тогда чуть не умер. Очень отличавшийся от Самнера и Тада Стивенса в некоторых отношениях, Стаут был схож с ними в главном: он верил в моральное право негров на равенство, а не просто готов был эксплуатировать их политически.

– Я знаю, каким хочу видеть будущее этой страны, – продолжил он, когда стихли аплодисменты, – хотя, боюсь, наш президент моей мечты не разделяет. А мечта моя в том, чтобы увидеть упрямых и надменных людей посрамленными и лишенными власти, а их продажное общество – разрушенным, в то время как других людей, целую расу, – восставшими из вынужденного неравенства и идущими к новому, полноправному положению настоящих граждан. Моя мечта в том, чтобы главенствующая роль этого конгресса стала наконец реальностью, а те группы или отдельные личности, которые смеют ему противостоять, подверглись позору и бесчестью. – Стаут сделал паузу и обвел глазами зал. – Президент призвал на помощь время и календарь, чтобы обмануть избранных народом представителей. Пока конгресс был на каникулах, он начал осуществлять собственную противоправную программу. Но пусть никто не сомневается: его действия не могут остаться незамеченными и не могут быть прощены. Перчатка брошена. Сам Господь да благословит и поможет крестовому походу этого конгресса. Я верю: Он приведет нас к победе. Благодарю вас.

Вирджилия вскочила и зааплодировала. Окрыленная пламенной речью, она не могла дождаться той минуты, когда сможет поговорить с Сэмом и похвалить его. Эта речь стала намного более враждебной по отношению к Джонсону, чем те наброски, которые она читала в прошлую субботу. Вирджилия хлопала так, что у нее заболели ладони.

Сестре Джорджа уже исполнился сорок один год, и ее статная, пышногрудая фигура приобрела ту зрелость, которую большинство мужчин считают идеальной. Деньги, которые она каждый месяц получала от своего любовника, позволяли ей хорошо одеваться, хотя она всегда старалась выбирать неброские наряды, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Сегодня на ней было темно-бордовое платье с широким воротником. Отороченная мехом зимняя шляпка, накидка и перчатки благородного темно-серого цвета прекрасно дополняли образ. Она научилась пользоваться косметикой, чтобы делать почти незаметными маленькие оспинки на лице, оставшиеся после перенесенной в детстве болезни.

Внизу Стаута окружила толпа почитателей в черных сюртуках. Наблюдая за этим, Вирджилия почувствовала страстное желание. Она любила Сэма, по-прежнему хотела выйти за него замуж и родить ему детей, хотя ее возраст и его амбиции делали эту мечту безнадежной. Хуже того, в последнее время до нее доходили слухи о том, что он встречается с другой женщиной. Она не заговаривала с ним об этом, не устраивала сцен, словно пыталась таким образом отрицать существование подобных сплетен. Пыталась – но каждый раз терпела неудачу.

Председатель стукнул молоточком, объявляя перерыв. Вирджилия спустилась вниз, где обменялась несколькими восторженными словами с сенатором Самнером.

– Блестяще! – воскликнул он. – Точно в цель! – Как обычно, его тон не допускал возражений.

Стаут вышел из дверей, за ним шли его коллеги, впереди ждали поклонники и журналисты. Вирджилия тоже бросилась к нему, но внезапно замерла, чувствуя, как екнуло сердце. Стаут скользнул по ней взглядом, словно не узнавая. Она сжала руки в перчатках и смотрела, как ее любовник исчезает в толпе.

Сзади раздался чей-то голос, напугавший ее:

– Разве это не настоящий набат, Вирджилия? Разве это не призыв к войне?

Она повернулась, стараясь улыбнуться:

– Безусловно, Тад. Как поживаете?

– Намного лучше после того, как услышал речь Сэма. О расколе с конгрессом теперь объявлено публично. Джонсону недолго осталось.

Вирджилия познакомилась с Тадом Стивенсом этой весной, на одном из правительственных мероприятий. Стивенс знал ее семью, и их общие идеалы сразу привлекли их друг к другу. Уже скоро между ними установились близкие, доверительные отношения; только ему одному Вирджилия рассказала о своей связи со Стаутом и о прежней любви к беглому рабу Грейди. Для браков людей разных рас даже появилось новое слово – «метисация», но к Вирджилии это не имело отношения. Они с Грейди жили невенчанными. Стивенс ни в коей мере не осудил ее благодаря своим принципам, а также искренней любви к своей экономке Лидии Смит, которая была мулаткой.

Они вышли на улицу; над Капитолийским холмом разливался бледный солнечный свет. В конце слякотной аллеи виднелся недостроенный памятник Джорджу Вашингтону.

– Губернатор Мортон достаточно мудрый человек, для того чтобы доверить Сэму пост, – сказал Стивенс.

Лицо Вирджилии осветилось радостью.

– Вы точно знаете?

– Уже сегодня вечером это произойдет. Сэм должен выйти из Комитета пятнадцати, потому что нам нужно девять членов палаты, но он продолжит руководить нашей работой из-за кулис.

– Не могу дождаться, когда увижу его и смогу поздравить.

Стаут обещал ей прийти вечером на ужин.

– Да, но… – Стивенс откашлялся, и в его взгляде мелькнуло непривычное смущение. – Полагаю, в ближайшее время не стоит ждать от него слишком многого. Он будет всецело занят новым назначением.

Вирджилия услышала в его словах предостережение, но была слишком взволнована и слишком пылко желала своего любовника, чтобы обратить на это серьезное внимание.

Война застала Вирджилию Хазард в ужасном состоянии. Сломленная и физически, и морально, она не знала, как ей жить дальше, и просто плыла по течению. Боль потери и почти двадцать лет неистовой борьбы в стане аболиционистов измучили ее.

За эти два десятилетия она часто ссорилась с другими членами семьи Хазард, особенно с Джорджем – из-за его дружбы с Мэйнами, кланом южан-рабовладельцев. Твердые убеждения в конце концов разлучили ее с родными и привели к связи с Грейди, который был собственностью мужа Эштон Мэйн, до того как Вирджилия помогла ему бежать. Вместе они примкнули к небольшой группе воинствующих аболиционистов во главе с Джоном Брауном и приняли участие в его налете на арсенал в Харперс-Ферри в пятьдесят девятом году. И там армейская пуля оборвала жизнь Грейди.

Вскоре после начала войны Вирджилия вступила в Корпус медсестер Соединенных Штатов. В полевом госпитале, движимая стремлением отомстить за Грейди, она намеренно позволила раненому солдату Конфедерации истечь кровью и умереть. Только тайное вмешательство Сэма Стаута спасло ее от ареста и почти неизбежного тюремного заключения. После этого они стали любовниками.

Тогда Вирджилия думала, что ее поступок был абсолютно правильным и справедливым. Она считала себя солдатом на войне, а не убийцей. Позже, однако, измученная чувством вины и постоянными мыслями о том, что никогда бы не совершила такого, если бы можно было вернуть время вспять и воскресить того солдатика, она нашла для себя новые идеалы, состоящие в искуплении вины, от которой, как она полагала, ей не избавиться до конца жизни.

Она больше не презирала своего брата Джорджа за его любовь к Орри Мэйну, а также Билли – за то, что он женился на южанке. Ей уже не хотелось наказывать Юг, как того хотел Сэм и другие республиканцы. Даже если основные республиканские принципы просто будут закреплены законом, это станет достаточным наказанием, что уже очевидно после принятия некоторыми штатами так называемых черных кодексов, мешающих работе Бюро по делам освобожденных.

Размышляя об этом в своем небольшом уютном доме, Вирджилия задумчиво помешивала соус для жаркого, томящегося рядом на чугунной плите. Еще когда только начали сгущаться сумерки, пошел небольшой дождь. Тогда часы на каминной полке показывали половину шестого. Теперь было уже половина седьмого, но…

Нет, вот, кажется, и он. Сквозь шум дождя Вирджилия услышала скрип колес и топот лошадиных копыт по грязи. Она бросилась к задней двери, отдернула занавеску и увидела, как крытая двуколка Сэма заезжает в маленький сарайчик за домом, где ее не мог бы увидеть никто проходящий по Тринадцатой улице. Через мгновение из сарая вышел конгрессмен и направился к дому. Улыбка Вирджилии увяла. Он не распряг лошадь.

Она распахнула дверь, когда Сэм искал в кармане ключ:

– Входи, дорогой. Ну же, давай мне свою шляпу. Какая ужасная погода!

Он вошел, не глядя на нее. Вирджилия закрыла дверь и стряхнула капли с его цилиндра.

– Снимай плащ. Ужин скоро будет готов…

– Не важно, – ответил Стаут, все так же избегая ее взгляда, прошел через маленькую столовую к гостиной; на блестящем полу остались мокрые следы от его ботинок. – Мне нужно срочно встретиться с Беном Батлером.

– Сегодня? Что за срочность?

– Этого требуют мои новые обязанности, – сказал он раздраженно, грея руки у камина в гостиной.

Когда Вирджилия подошла к нему, он повернулся, и она была поражена тем, что увидела в его темных глазах. Вернее, тем, чего там не увидела. Он смотрел на нее так, словно она была одной из его избирательниц, не больше, к тому же не очень хорошо знакомой.

– Так как сенатор Айви не может доработать свой срок из-за плохого здоровья, – сказал Стаут, – губернатор Мортон объявил, что его заменю я. Через два года я буду просить власти штата о выдвижении меня на полный срок. А пока у меня будет возможность продвинуть нашу программу и приструнить этого портного из Теннесси.

– Сенатор Стаут! – воскликнула Вирджилия, обняв его за плечи. – Тад говорил, что это должно произойти. О Сэм, я так горжусь тобой!

– Да, это очень большая честь. И большая ответственность.

Вирджилия прижалась к нему, наслаждаясь ощущением его крепкого тела. Но когда она обняла его за талию, то почувствовала, как Сэм напрягся. Его чарующий голос зазвучал тише:

– Это потребует определенных перемен в моей жизни.

Вирджилия медленно отвела руки:

– Каких именно перемен? – (Он слегка откашлялся, глядя на огонь.) – Сэм, по крайней мере, наберись храбрости посмотреть мне в глаза!

Он повернулся к ней, и в его взгляде Вирджилия увидела закипающий гнев.

– Для начала – прекратить эти встречи. О них уже пронюхали, и не спрашивай меня как. Наверное, это было неизбежно. Этот город не может жить без сплетен. Ты даже зубную боль не сумеешь удержать в тайне. В любом случае, если говорить о моей будущей, более высокой должности, а я честолюбив, позволь тебе напомнить, и никогда этого не скрывал… – Он замолчал.

– Продолжай, Сэм, – прошептала Вирджилия. – Договаривай.

– Ради этого будущего я должен вести более публичную жизнь. Чаще показываться с Эмили, как это ни противно…

– Дело только в Эмили? – перебила его Вирджилия. – Или в ком-то еще? Я тоже слышала кое-какие сплетни.

– Такое замечание недостойно тебя.

– Может быть. Но я не могу скрыть свои чувства.

Лицо Стаута окаменело.

– Я не обязан отчитываться перед тобой в своих поступках. Мы это оговаривали с самого начала, и с тех пор ничего не изменилось. Следовательно, я могу не отвечать на твой вопрос.

Вирджилия услышала, как на плите шипит выкипающий соус, почувствовала запах пригоревшего мяса, но не обратила на это внимания.

– Я почти ожидал от тебя подобной реакции, – холодно и размеренно продолжал Стаут. – Именно поэтому и решил покончить с расставанием поскорее. Я положу на твой банковский счет сумму шестимесячного содержания. После этого тебе придется самой позаботиться о себе. – Он направился к выходу из гостиной.

Вирджилия опомнилась не сразу, замерев от изумления.

– Значит, так все и кончится? – воскликнула она наконец ему в спину. – Несколько фраз и отставка?

Стаут не остановился, шагая дальше сквозь тянувшийся с кухни чад. Вирджилия неосознанно вцепилась в свои темные волосы, шпильки вылетели, локоны рассыпались по плечам, но она этого не заметила.

– Вот так ты обращаешься с теми, кто помогал тебе советами и поддержкой, Сэм? Кто заботился о тебе?

Он уже был у задней двери и держал в руках цилиндр, но обернулся, и Вирджилия увидела в его глазах открытую враждебность.

– Я теперь сенатор Соединенных Штатов. И другие люди нуждаются во мне гораздо больше.

– Кто? Та шлюха из варьете, о которой говорят? Ее ты так спешишь повидать, эту мисс Кэнери? Скажи, Сэм!

Выкрикнув это, Вирджилия бросилась к нему, сжав кулак. Стаут схватил ее за запястье и заставил опустить руку.

– Ты кричишь так, что тебя могут услышать в «Уилларде», – сказал он. – Я не знаю особу, о которой ты говоришь… – (Вирджилия злобно уставилась на него, видя по глазам, что он лжет.) – И хотя это не твое дело, повторю: я проведу вечер с Батлером и еще с несколькими джентльменами. Нам нужно поговорить о том, как помешать мистеру Джонсону. – Он резко распахнул дверь; усилившийся дождь почти скрыл из виду стоявший в дальнем конце двора сарай. – А теперь, Вирджилия, если мои объяснения тебя устроили, может, ты позволишь мне наконец уйти? Я не хотел расставаться на такой ноте. К сожалению, ты меня вынудила. – Он надел шляпу и пошел вниз по ступенькам.

– Сэм! – закричала она, и потом снова: – Сэм!

Но он уже сел в коляску и погнал лошадь по аллее у дома. Из-под копыт лошади взлетели фонтаны грязи, брызнув на щеку Вирджилии, пока она цеплялась за перила крыльца, чтобы не упасть.

Коляска повернула направо и исчезла.

– Сэм…

Вирджилия зарыдала, обхватив столбик перил двумя руками, словно это было живое существо. Косой дождь намочил ее волосы и залил лицо, смывая грязь, и та потекла струйками, похожими на темные слезы.

На следующий день Вирджилия сходила в банк и проверила свой счет. Оказалось, что он увеличился ровно на сумму полугодового содержания.

Оцепенев от горя и даже споткнувшись, она снова вышла на улицу и медленно пошла домой под холодным зимним солнцем. Теперь она совершенно точно знала, что больше никогда не увидит сенатора-республиканца от Индианы Сэмюэля Стаута. Если, только, конечно, не присоединится к толпе на его выступлении, как любой другой обычный человек.

ВАЛЕНТИНКИ! ВАЛЕНТИНКИ!

Посылайте валентинки из нашего нового магазина!

Новые пожелания, новые купидоны…

4 % НА ДЕПОЗИТ!!

МАНТО! МАНТО!

Манто для выездов и бархатные накидки по сниженным ценам…

Покупайте наши ЛЕДЕНЦЫ перед походом в театр или другое место для развлечений!

Они поднимут вам настроение! Всего двадцать пять центов…

Страждущие исцеляются! Не бойтесь своего невежества!

Любые медицинские советы и помощь в вопросах семьи у доктора Лармонта

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Февраль 1866-го. Сегодня пришла еще одна посылка со старыми номерами «Курьера». Спасибо Юдифи, это теперь моя единственная связь с миром, хотя я не уверена, что хотела бы ее сохранить, – уж больно плохие новости: сплошные дрязги и мстительность, даже в высших кругах страны. У Белого дома несколько дней назад собралась толпа, восхвалявшая президента. Мистер Джонсон вышел поблагодарить людей и, воодушевившись, произнес речь экспромтом – опасная для него привычка. Он назвал Стивенса, Самнера и аболициониста Уэнделла Филлипса своими злейшими врагами. Разве такие заявления не наживут ему еще больше врагов?..

Март 1866-го. В округе по-прежнему неспокойно; на дорогах толпы, особенно в первый понедельник месяца, ставший «днем распродажи», когда выставляют на аукцион конфискованные земли, и «день раздачи», когда освобожденные негры отправляются за много миль в Чарльстон или другие крупные города в надежде, что бюро будет бесплатно раздавать одежду, обувь и кукурузу. Однако часто возвращаются с пустыми руками, если служащий, отвечающий за поставки, ничего не получил или счел толпу слишком большой или «недостойной».

Днями раздачи обычно стремятся воспользоваться люди из трех категорий. В основном это старики-цветные, они уже слишком немощны для работы и не могут сами позаботиться о себе. Из тех, кто живет рядом, дядюшка Катанга – хороший тому пример. Он едва ковыляет с помощью двух палок, зато всегда с гордостью подчеркивает, что родился в Африке. Это человек с большим достоинством, но он голодает и вынужден искать помощи. Вторая группа – чернокожие женщины с маленькими детьми, оставшиеся без мужей; а третья – виновата в том, что чиновники бюро так часто говорят «нет». Это те, кого называют отребьем или голытьбой, – белые, ничего не добившиеся в жизни и, разумеется, недовольные отменой рабства, слишком бестолковые или ленивые, чтобы найти честный способ существования. У нас в округе, к несчастью, тоже появилась такая семья, по фамилии Джолли. Я несколько раз видела их рваные палатки и костры в лесу возле Саммертона, когда крайняя необходимость вынуждала меня ездить в магазин Геттиса…

Капитан Джек Джолли и его семейство расположились в дубовой роще рядом с «Магазином Дикси». Семейство состояло из главы, молодого Джека, и двух его женатых братьев, которые в свои двадцать и двадцать один год уже прекрасно знали, как прожить в этой жизни, не работая ни дня. Жена старшего брата была шлюхой в Мейконе; жена младшего, на пятнадцать лет старше мужа, приехала из Богемии, по-английски не говорила и имела ручищи как у шахтера. Еще с ними жили трое вечно чумазых младенцев, причем никто из взрослых толком не знал, кто из мужчин был чьим отцом, и несколько бродячих собак, решивших задержаться здесь, потому что в постоянно замусоренном лагере всегда было чем поживиться.

Их палатки были сооружены из одеял, которые они украли из домов свободных негров, угрожая тем оружием. Таким же способом они добыли себе мула и телегу. Все остальное, что им было нужно, они просто брали в магазине Геттиса.

Когда в тот мартовский день, уже в сумерках, капитан Джолли как раз шел туда, ему навстречу попалась карета, ехавшая в сторону Чарльстона. Он сошел на обочину и коснулся пальцами полей старой военной шляпы. На облучке сидела красивая пышногрудая женщина, и, провожая восхищенным взглядом ее статную фигуру, Джолли окликнул красотку и в весьма откровенных выражениях предложил ей остановиться и получить удовольствие. Женщина смерила его взглядом и проехала дальше. Джолли был удивлен ее храбростью и разъярен ее отказом.

В магазине Геттиса он нашел то, за чем пришел, – блестящий новый масляный фонарь.

– Вот это мне подходит, – заявил он, поворачивая к выходу.

– Джолли, вы хотите меня разорить! – воскликнул Рэндалл Геттис. – Он стоит четыре доллара!

– Не для меня. – Джолли вытащил из-за пояса револьвер. – Ведь так?

Геттис нырнул под прилавок. Каким же глупцом он был, когда предложил Джолли и его оборванцам-родным поселиться здесь. Этот человек был так же опасен, как бешеный пес, и примерно так же разумен. Он и его семья выживали за счет краж и бесплатных пайков кукурузы, которые раздавали в Чарльстоне. Одна из женщин занималась гаданием, а та, что из Богемии, как он слышал, и вовсе торговала собой.

– Хорошо-хорошо! – воскликнул Геттис; стекла его очков запотели. – Но я веду счет, ведь мы с моим другом Дезом хотим, чтобы вы все-таки оказали нам ту небольшую услугу, о которой мы говорили раньше.

Джолли усмехнулся, обнажив гнилые остатки зубов:

– Только скажи когда, а то мне уже надоело ждать. Я даже не знаю до сих пор, от кого надо избавиться.

– Она только что была здесь, уехала в карете. Может, вы с ней даже встретились по дороге.

– Та черноволосая красотка? Ну надо же! Да я ею бесплатно займусь и денег не возьму. Только пообещай, что позволишь провести с ней часок наедине, прежде чем я ее лампы задую.

Геттис вытер вспотевшее лицо платком:

– Дез настаивает, чтобы мы дождались подходящего момента. Удобного и безопасного. Мы не хотим, чтобы эти проклятые ищейки из бюро начали тут расследовать и докладывать в Вашингтон, как тогда, после убийства Тома.

– О том убийстве я знать ничего не знаю, – ответил Джолли, уже не улыбаясь. – И если ты снова о нем заговоришь, да еще с такими намеками, я и твои лампы задую, уж будь уверен. – Он задумчиво посмотрел на Геттиса, почесывая в паху. – Что до твоей просьбы, то тебе просто нужно сказать когда, и только. Я все сделаю и никаких следов не оставлю. А заодно и позабавлюсь немножко.

Эндрю Дж. наложил вето на принятый конгрессом закон о гражданских правах. Насколько я поняла, согласно этому закону, бывшие рабы признаются американскими гражданами с правом владеть землей и обращаться в федеральный суд. Прочитала в «Курьере» некоторые из возражений президента. Похоже, он разъярен так же, как в свое время Джеймс Хантун, когда перед отделением говорил о «святости» прав штатов. А на дорогах все так же много людей. Мужчины и женщины, много лет назад проданные и разлученные с супругами, бродят по штату в надежде найти своих любимых. Разделенные с семьями пытаются воссоединиться с братьями и сестрами, кузенами… Черная река течет день и ночь.

Совершенно неожиданно и трагично она ворвалась в Монт-Роял. Вчера здесь появился человек по фамилии Фут. Оказалось, что именно он, а не Немо – муж Кассандры. Фута продали в Гринвилл в пятьдесят восьмом, и Кассандра совсем не надеялась снова его увидеть.

Но ее малыш – сын Немо. Когда Фут узнал об этом, то выхватил нож и попытался зарезать женщину. Эндрю сбил его с ног и позвал меня. Я попросила их договориться мирно. Сегодня утром Немо ушел, Фут занял его место, и Кассандра ужасно расстроена. Неужели не будет конца горестям, рожденным этим «особым институтом»?[23]

Апрель 1866-го. В Вашингтоне вершится история, как утверждают газеты. Президентское вето на закон о правах преодолено конгрессом. Никогда еще большинство законодателей не действовали настолько заодно, никогда еще не был так унижен действующий президент.

…Мы пожинаем плоды противостояния белых и черных. В Мемфисе три дня длился настоящий негритянский погром, после столкновения белой полиции с чернокожими федеральными военными. Более сорока человек убиты, сотни ранены, и конфликт до сих пор не погашен.

…Беспорядки наконец закончились. Думаю, Комитет пятнадцати начнет расследование. Полковник Манро уже уехал в Вашингтон с одним местным чернокожим, чтобы выступить в качестве свидетеля…

– Знаю, для вас это тяжело, – сказал Таддеус Стивенс. – Прошу вас, успокойтесь и продолжайте, когда будете совершенно готовы.

Представитель от Иллинойса Элиху Уошберн громко застонал, возражая против патетического тона Стивенса. Этот конгрессмен из Пенсильвании иногда умел так повернуть ход слушания, что оно становилось больше похожим на мелодраматическую театральную постановку. Сейчас он делал именно это, обращаясь к плохо одетому негру, сидевшему перед столом лицом к членам комитета. Сенатор Сэм Стаут, сидящий на одном из стульев для наблюдателей за комитетом, отметил для себя, что позже нужно будет непременно поговорить о неподобающем поведении Уошберна.

Свидетель вытер щеки светлыми ладонями и наконец собрался с силами:

– Да больше и сказать-то нечего, сэр. Мой младший брат, Том значит, он ведь отказался от контрака-то с мистером Вудвиллом. Боялся очень, но отказался, полковник Манро в Чарльстоне-то втолковал ему, что контрак плохой. В этом контраке написано было, что Тому вообще никуда с фермы уходить-то нельзя без разрешения старины Вудвилла. А еще что вежливым всегда надо быть и хозяина уважать, а то не заплатят ничего. И что собак нельзя держать. А он охотиться любил. Двух псов хороших держал.

Чем больше Стаут слушал, тем больше мрачнел. Один за другим свидетели говорили об оскорбительных рабочих контрактах, составленных южными фермерами, которые хотели, чтобы их по-прежнему называли хозяевами. Стаут возлагал часть вины на невежество, взращенное изолированностью Юга. Люди вроде того, кто пытался подсунуть подобный договор убитому, выросли в аграрной системе, основанной на унижении, страхе и цепях. Скорее всего, им даже в голову не пришло, что может быть по-другому, поэтому они и продолжали составлять эти унизительные, кабальные договоры.

Свидетель пристально смотрел на Стивенса.

– Продолжайте, сэр, если можете, – мягко подтолкнул его Стивенс.

– Ну вот, значит. Как я говорил, полковник тот, он Тому-то моему не велел контрак подписывать. На следующий день Том, когда вернулся, пошел к старому мистеру Вудвиллу и все ему выложил. Вечером Том на ужин к нам заходил, последний раз я его тогда и видел. Рассказывал, что Вудвилл очень сильно ругался. А через два дня нашли Тома… – голос свидетеля надломился, – мертвым нашли.

Негр заплакал, и сидевший рядом Орфа Манро положил руку ему на плечо.

– Запишите четко и ясно, – обратился Стивенс к секретарю, – что убийство произошло вследствие отказа того человека, Тома, работать на условиях, предполагавших настоящее рабство.

– Прошу прощения у моего коллеги. – Сенатор из Мэриленда Реверди Джонсон раздраженно взмахнул пером. – Я сочувствую потере этого джентльмена. Но он не привел никаких доказательств того, что эти два события действительно связаны между собой.

Стаут яростно уставился на демократа, у этого именитого политика была солидная репутация, но он постоянно противоречил комитету.

Стивенс тоже выглядел разгневанным.

– Хотите, чтобы ваши слова занесли в протокол, сенатор? – спросил он.

– Да, сэр, хочу.

– Пусть это будет записано, – кивнул Стивенс.

– Благодарю джентльмена из Пенсильвании, – сказал Джонсон, удовлетворенный и явно довольный.

Ничего страшного, подумал Стаут, сдерживая гнев. Они со Стивенсом и ядро республиканцев-идеалистов в конгрессе были уже счастливы тем, чего достигли расследования их комитета. Чернокожие свидетели и служащие бюро одного штата за другим рассказывали истории о физических и юридических издевательствах над бывшими рабами, хотя президент продолжал твердить, что конгресс не имеет права вмешиваться.

Впрочем, портной из Теннесси находился в невыгодном положении, в то время как на руку республиканцам играли несчастья вроде погрома в Мемфисе. На случай если суд признает билль о гражданских правах неконституционным, комитет уже готовил Четырнадцатую поправку, которая бы вновь повторила самые существенные его пункты – полные права граждан для чернокожих, а также сокращение количества представителей в конгресс для любого штата, если на выборах таких представителей там будет отказано в праве голоса пропорциональному числу жителей мужского пола, достигших двадцати одного года.

Объединенный комитет по реконструкции должен был скоро представить свой доклад, который, без сомнения, вынудит сосредоточиться на усилиях Юга ограничить свободу незаконными средствами, особенно с помощью «черных кодексов». Доклад предложит обширные свидетельства такой деятельности и еще раз подтвердит власть конгресса. Если даже это окончательно не подорвет репутацию Джонсона в глазах общественности, Стаут и его товарищи-радикалы подготовят второй билль о правах бывших рабов, чтобы продлить работу Бюро по делам освобожденных. И пусть Джонсон снова наложит вето, они все равно возьмут верх. Армия свободы уже выступила в поход, и Стаут был одним из ее командиров.

Пожилой свидетель снова потерял самообладание. Он рыдал, несмотря на все попытки Манро успокоить его. Стивенс вышел из-за стола. Стаут встал. Они переглянулись, Стивенс подошел к свидетелю и с состраданием положил руку ему на плечо.

Сенатор Джонсон смотрел на эту сцену осуждающе. Репортеры, сидящие поодаль, торопливо скрипели перьями по бумаге. Хорошо, подумал Стаут, направляясь к двери. Завтра утром в дружественных им газетах обязательно напишут, что Стивенс, а значит, и все республиканцы продолжают сочувствовать угнетенным неграм.

Июль 1866-го. На этот раз Новый Орлеан. «Курьер» пишет, убито не менее двухсот человек.

Эндрю Дж. наложил вето на законопроект о продлении работы Бюро по делам освобожденных. Говорят, его запрет наверняка проигнорируют и Дж. будет искать способ принять ответные меры.

…И ведь нашел. Дж. осудил предложенную Четырнадцатую поправку, убеждая наш штат и весь Юг не ратифицировать ее. После чего губернатор Теннесси Браунлоу – Пастор – немедленно принял ее, уведомив Вашингтон следующим образом: «Передайте мой поклон дохлой собаке из Белого дома».

Что же будет дальше?

ГЕНЕРАЛ ФОРРЕСТ УБИЛ ЧЕРНОКОЖЕГО

В сообщении из округа Санфлауэр, штат Миссисипи, говорится: вчера некий негр, нанятый на плантацию генерала ФОРРЕСТА, избивая свою больную жену, получил замечание от ФОРРЕСТА. После чего негр вытащил нож и напал на генерала, пытаясь его убить. ФОРРЕСТ, раненный в руку, схватил топор и убил негра. Затем генерал ФОРРЕСТ сам пришел к шерифу. Негры на плантации выступили свидетелями…

Деревянная Нога дорисовал в счет зим изображение Торговой компании Джексона внутри типи под крошечной Шапкой Бизона. Снаружи добавил две фигурки, размахивающие томагавками, и третью – с руками-палочками, прикрывающими развилку палочек ног. Увидев эту часть картинки, Малыш на индейский манер прикрыл рот ладонями и захихикал.

Когда снежные сугробы начали таять, в деревню шайеннов, где зимовали торговцы, прискакал какой-то белый гость. Его приветствовали широкими улыбками и радостными криками. Матери поднимали повыше младенцев, чтобы те прикоснулись к черной сутане, видневшейся из-под накидки из бизоньей шкуры. Деревянная Нога познакомил Чарльза с седоволосым иезуитским миссионером.

Шестидесятипятилетний отец Пьер-Жан Де Смет был легендарной фигурой. Родился он в Бельгии, но еще в юности эмигрировал в Америку. В 1823 году он окончил католический колледж рядом с Сент-Луисом и начал свою знаменательную службу на Равнинах. Он не только обращал индейцев в христианскую веру, но и стал их преданным сторонником. Порой он добирался даже до долины Уилламетт. Для сиу, черноногих, шайеннов и других племен он был Черной Рясой, исповедником, посредником при встречах с белыми и просто другом.

У вечернего костра Де Смет проявил прекрасное чувство юмора и замечательное знание индейских обычаев.

– Мистер Мэйн, – сказал он, – уверяю вас: если индейцы грешат против белых, то лишь потому, что белые намного больше согрешили против них. Если они гневаются, то лишь потому, что белые спровоцировали их к этому. Других объяснений я не принимаю. Только когда жестокость перестанет быть для Вашингтона официальной политикой, на Равнинах может воцариться мир.

– Вы думаете, такое возможно, отец?

– Шансов мало, – ответил Де Смет. – Алчность слишком часто побеждает добрые намерения. Но я все равно продолжаю верить и убеждениям своим не изменю. Я буду бороться за царство мира, пока меня не призовет Господь.

На западе Миссури было три наиболее оживленные дороги. Старый сухопутный Орегонский тракт проходил по долинам реки Платт; к нему примыкал новый Бозманский тракт, ведущий к золотым приискам Монтаны. Тракт на Санта-Фе шел на юго-запад, к Нью-Мексико. Лежащая между северными и южными путями дорога Смоки-Хилл, названная в честь одноименной реки, вдоль которой она в основном пролегала, вместе с другими западными дорогами шла в направлении рудников Колорадо.

В мае шестьдесят шестого года Торговая компания Джексона, находясь еще в тридцати милях к югу от Смоки-Хилл, встретилась с другим белым. Этот толстый человек, ехавший в крытом фургоне, носил косы, а подстриженная надо лбом челка была густо смазана жиром и стояла торчком. Чарльзу он показался похожим на Санта-Клауса, который только что где-то хорошенько гульнул. Толстяк сердечно приветствовал их и предложил провести вместе ночь.

– Нет, спасибо. Мы спешим, Глин, – без улыбки ответил Джексон и подал компаньону знак ехать дальше.

Проехав мимо фургона, Чарльз оглянулся через плечо и с изумлением увидел, что из-под белого брезента на них смотрит индейская девочка лет четырнадцати или пятнадцати. Ее можно было бы назвать хорошенькой, если бы она поменьше ела, а так несколько лишних подбородков делали ее похожей на взрослую женщину.

– Сразу видно, что вам этот человек не нравится, – сказал Чарльз. – Что, конкурент?

– Только не для нас. Он торгует спиртным и оружием. Зовут Септимус Глин. Одно время работал на агентство в Верхнем Арканзасе. Его даже Индейское бюро терпеть не может. Шныряет везде тайком, продает то, чего нельзя продавать, и постоянно меняет молодых девушек, обольщает сладкими речами, наплетет всякого, пока девчонка в него не влюбится, и увозит ее с собой. А потом продает, когда она ему надоедает.

– Я видел девушку в фургоне.

– Само собой, – с отвращением сказал Джексон, даже не повернувшись, чтобы убедиться в этом. – Из племени кроу наверняка. Он и волосы подстриг на их манер. Кроу – красивый народ, но он успеет изуродовать девку, пока наслаждается ею. А потом в шлюхи отдаст.

Чарльз посмотрел вслед фургону, который добрался уже до края серой равнины, и порадовался, что ему не пришлось общаться с Септимусом Глином. При встрече с Уиллой Паркер он обязательно расскажет ей, что не все белые эксплуатируют индейцев. Вот Джексон не такой. И тот иезуитский священник тоже. Он надеялся, что Уилле приятно будет это услышать, и с удивлением понял, что ему хочется доставить ей удовольствие.

До дороги Смоки-Хилл они добрались со всеми сорока шестью лошадьми, вырученными за проданные товары. Деревянная Нога то и дело повторял, что новый партнер принес ему удачу.

К югу от Смоки-Хилл ни одного белого, кроме Глина, они не встретили. Но когда выехали на дорогу, им пришлось двигаться на восток против потока из кавалерийских отрядов, фургонов переселенцев и дилижансов. Целый караван фургонов, ехавших по два и три в ряд, отказался уступить им дорогу, и торговцы погнали лошадей между повозками, глотая пыль. Дважды волы чуть не затоптали Фенимора. Две дорогие лошади сбежали.

Разъехавшись с фургонами, они остановились. Оба выглядели так, словно окунули лица в желтую муку; от пыли глаза казались больше, а белки – белее.

– Богом клянусь, Чарли, я никогда не видел столько переселенцев в это время года!

– Такое движение наверняка разозлит сиу и шайеннов, да?

– Верно, – кивнул Деревянная Нога.

Чарльз долго смотрел вслед круглым брезентовым крышам кативших на восток фургонов.

– Знаете, – наконец сказал он, – я испытал странное ощущение, когда те фургоны отказались уступать нам дорогу. Я вдруг понял, что чувствуют индейцы.

В тридцати милях от форта Райли они увидели первые столбы, отмечавшие путь будущей железной дороги. Примерно через каждую милю после этого они проезжали мимо уложенных в штабеля телеграфных столбов, которые ожидали установки. Один штабель успел превратиться в пепел и груду обгоревших остатков.

– Разговоры по проволоке индейцам не нравятся почти так же, как новые поселенцы, – заметил Джексон.

Они двигались дальше. Загорелый и обветренный после возвращения к жизни на воздухе, Чарльз чувствовал себя в полной гармонии с окружавшей его природой. Его тоска понемногу исчезала, уступая место вновь возрождавшейся энергии и интересу к жизни. Даже если он еще не исцелился полностью, выздоровление уже началось.

Утро выдалось теплое. Чарльз снял цыганское пончо, закатал рукава рубахи и, зажигая сигару, заметил, что в их сторону из прерии повернуло еще восемь фургонов. Это оказались армейские санитарные повозки на высоких колесах. Каждую тащили две лошади. Вокруг, образовав защитное кольцо, скакали солдаты.

– Это еще что такое? – пробормотал Джексон.

Они согнали своих мулов и лошадей в круг и ждали. Санитарные повозки остановились. Какой-то полковник спешился и приветствовал их. Второй офицер выпрыгнул из переднего фургона; это был жилистый мужчина с хищным лицом и жесткими рыжими волосами, тронутыми сединой. Его лицо поразило Чарльза сильнее, чем три звезды на его мундире.

– Доброе утро, – заговорил генерал. – Откуда вы едете, джентльмены?

– С Индейской Территории, – ответил Деревянная Нога.

– Мы зимовали у шайеннов, – добавил Чарльз.

– Я здесь с инспекцией. Какое у них настроение?

– Ну, – осторожно начал Джексон, – учитывая то, что ни один деревенский вождь не представляет все племя, я бы предположил, что настроение в целом недоверчивое. Черный Котел, мирный вождь, говорил нам, что не знает, как долго сможет удерживать своих молодых воинов.

– Вот как? – уже сердито спросил генерал. – Тогда мне лучше поговорить с тем краснокожим. Если в здешних краях снимут еще хотя бы один скальп с белого человека, я тоже не смогу удержать своих людей.

После этого он сразу успокоился. Чарльз затянулся сигарой и выдохнул облако голубого дыма. Генерал пристально посмотрел на него:

– Мне показалось или я действительно услышал признаки южной речи, сэр?

– Более чем признаки, генерал. Я воевал с Уэйдом Хэмптоном.

– Значит, опытный солдат. Любите сигары, сэр? – (Чарльз кивнул.) – Я тоже. Приглашаю вас выкурить одну из моих, пока мы готовим еду.

– Спасибо, генерал, но я очень тороплюсь на восток, давно не видел сына.

– Что ж, тогда – спокойного вам пути.

Жилистый офицер небрежно отсалютовал Чарльзу и вместе с полковником пошел обратно к фургонам.

– Ты что, знаешь этого, со звездами? – спросил Джексон, когда они двинулись дальше.

– Конечно. То есть видел его портреты. Это его мерзавцы сожгли почти весь мой родной штат.

– Бог мой… ты ведь не хочешь сказать, что это Билли Шерман?

– Хочу. Это он. Интересно, что ему здесь нужно?

В Райли он узнал ответ. Вскоре после того, как Чарльз проезжал через Чикаго, Шерман принял командование Миссисипским военным округом. Свою штаб-квартиру он перевел в Сент-Луис, а после, в марте, убедил Гранта создать отдельный гарнизон долины реки Платт, чтобы сократить слишком громоздкий гарнизон Миссури и получить возможность лучше управлять ими обоими в рамках одного округа. Это не понравилось Джону Поупу, командующему гарнизоном Миссури.

После этого по армии неизбежно поползли слухи. Более крупная административная единица скоро наверняка переименует гарнизон Миссури. Шерман считает командующего гарнизоном реки Платт Сент-Джорджа Кука слишком старым, хотя тому всего пятьдесят шесть. Он хочет поставить на место Поупа Уинфилда Хэнкока – Хэнкока Великолепного из Геттисберга. Он хочет, чтобы конгресс санкционировал создание новых пехотных и кавалерийских полков и направил часть из них на патрулирование Равнин, хотя до начала сезона передвижений сделать это уже невозможно.

У Чарльза сложилось впечатление, что Шерман очень плохо относится к индейцам, хотя и не хочет участвовать в расправах над ними. «Шерифы нации» – так Шерман называл роль армии. Поуп занимал более активную позицию. Он настаивал, чтобы обозы переселенцев организованно покидали сборные пункты, такие как Ливенворт, иначе, говорил он, его солдаты не отвечают за их безопасность.

У маркитанта Чарльза ждало письмо от Дункана.

– Надо же, оказывается, он теперь гораздо ближе, чем когда я уезжал. Его еще в январе перевели в форт Ливенворт. Давайте-ка поскорее продадим всех этих лошадей!

К первому июня все животные были проданы, и казна партнеров пополнилась на две с лишним тысячи долларов. Торговцы поехали на восток и в Топике положили деньги в банк, оставив себе по пятьдесят долларов на личные расходы. В счете зим Джексон нарисовал три мешка со значком доллара на каждом. Они с Чарльзом пожали друг другу руки, Чарльз обнял Малыша, и партнеры договорились о встрече первого сентября.

Хитро глянув на Чарльза, Деревянная Нога спросил:

– Собираешься куда-нибудь, кроме Ливенворта? Ну, это я на случай, если ты вдруг мне понадобишься.

– О… – Чарльз уже вскочил в седло. – Ну разве что в Сент-Луис. Навещу парикмахера. – (Борода у него отросла длинная и густая.) – Схожу на какой-нибудь спектакль. Я ведь познакомился с актрисой, помните?

– Ммм… точно. А я почти забыл. – (Чарльз усмехнулся.) – Та дерзкая вольнодумка, которая может сама пригласить джентльмена на ужин, ничуть не беспокоясь, что ее за это начнут презирать.

– Именно она.

– Ты раньше был такой раздражительный, я так и подумал: этого парня что-то гложет. Оказалось – все дело в Августе твоей.

– Августа была матерью моего сына, – внезапно побледнев, резко произнес Чарльз. – Она умерла. И я никогда не упоминал ее имя.

– Наяву не упоминал. Ты называл его во сне, Чарли. Думаю, это был приятный сон. Прости.

– Ладно, все в порядке.

– Желаю тебе всего хорошего. Ты мой друг. Мне чертовски повезло, что я встретил тебя тогда в казармах Джефферсона!

– И мне.

– Передавай привет своему пацану и не ввязывайся в драки в тавернах.

– Только не я, – сказал Чарльз и ускакал.

От городка Ливенворт дорога шла строго на север к гарнизону. Чарльз легким галопом проехал эти две мили мимо аккуратных фермерских наделов и административных зданий и складов «Рассел, Мэйджорс и Уодделл»[24], гигантского скопления фургонов, нагромождения разных грузов, составленных штабелями, волов в загонах, шумных возничих. Справа, под высоким обрывом, текла река, не видная ему с дороги.

Сам гарнизон занимал площадь в десять квадратных миль и состоял из штаба, казарм и подсобных помещений для шести рот, а также большой интендантской базы, которая обслуживала форты на западе. Первый военный городок основал полковник Генри Ливенворт в 1827 году на правом берегу Миссури, недалеко от того места, где она сливается с рекой Кау.

Квартира Джека Дункана была типичной для всех гарнизонов Запада. В спартанских комнатах обычно стояла железная печь и мебель, которую привозили с собой, покупали на месте или просто сколачивали из ящиков и досок. При других обстоятельствах бригадный генерал поселился бы в «Старом бедламе» – так прозвали казармы офицеров-холостяков, где квартиры были поменьше, – но так как чином он превышал одного женатого капитана, который занимал квартиру для семейных, капитан с женой и ребенком выехали, а Дункан с Морин и Гусом въехали туда. Такое нередко происходило с младшими офицерами, и тогда говорили: «Ну вот, опять кирпичи посыпались».

Чарльз просто поверить не мог в то, как вырос его сын с прошлой осени. Маленький Гус так проворно бегал по скромной гостиной Дункана, качаясь из стороны в сторону, что Чарльз постоянно бросался к мальчику из страха, что тот упадет. Дункана это ужасно забавляло.

– Не надо его ловить, он прекрасно держится на ногах!

Чарльз быстро понял, что это действительно так.

– Он меня не знает, Джек…

– Конечно не знает. – Дункан протянул руки. – Гус, иди к дяде! – Малыш без колебаний вскарабкался к нему на колени; Дункан показал на гостя. – Это твой папа. Хочешь пойти к папе?

Чарльз потянулся к мальчику. Гус завизжал.

– Думаю, дело в твоей бороде, – сказал Дункан.

Чарльз не нашел в этом ничего смешного. Больше часа он пытался заманить сына к себе на колени. Но после того как это ему наконец удалось, малыш сразу вцепился в его большие пальцы и принялся громко хохотать, когда Чарльз начал подбрасывать его на одном колене вверх-вниз. Из кухни пришла Морин и выразила неодобрение, но Чарльз не остановился.

Дункан откинулся на спинку кресла и закурил трубку:

– Отлично выглядишь, Чарльз. Похоже, такая жизнь тебе на пользу.

– Я скучаю по Августе, мне всегда будет ее не хватать. А в остальном я никогда не чувствовал себя счастливее.

– Наверное, этот Адольф Джексон славный парень.

– Самый лучший. – Чарльз слегка откашлялся. – Джек, я должен еще кое-что сказать насчет Августы. Вернее… об одной женщине, с которой я познакомился в Сент-Луисе. Она актриса в одном из местных театров. Мне бы хотелось ее повидать. Но я не хочу оскорбить память Гус.

– Ты порядочный и деликатный человек, – немного помолчав, очень серьезно произнес Дункан. – Многие на твоем месте даже не подумали бы об этом. Я вовсе не жду, что ты до конца жизни останешься затворником. Августа бы этого тоже не хотела. Мужчине нужна женщина, такова жизнь. Так что отправляйся в Сент-Луис тогда, когда захочешь.

– Спасибо, Джек.

Чарльз широко улыбнулся стоящей рядом Морин, которая все еще хмуро поглядывала на его поношенную одежду, спутанную бороду и опасные игры с сыном. Но он был так счастлив, что просто не обратил внимания на ее недовольство.

– Даже не верится, что жизнь может быть так прекрасна, – сказал он, глядя на сына, который уже становился похожим на мать.

– Я рад, – улыбнулся Дункан. – Мы все слишком много страдали в прошлом.

Поднялся занавес, и актеры, взявшись за руки, сделали шаг к авансцене. Трамп потянул их дальше, сорвал с головы шапку дровосека и взмахнул ею, отвечая на аплодисменты. Потом отцепил с грубой хламиды свою приносящую удачу хризантему и бросил увядший цветок, уже скорее коричневый, чем белый, в зал. Какой-то толстяк поймал его, рассмотрел и отбросил в сторону.

Актеры снова поклонились. Потом Трамп поклонился в третий раз, уже один. Уилла и женщина, игравшая его жену, обменялись страдальческими взглядами. Уилла была в нарядном платье с высокой талией, в соответствии с ролью молодой возлюбленной. Сегодня они играли пьесу Мольера «Лекарь поневоле». Как гласила афиша, пьесу дополнил и улучшил мистер Трамп. Чарльзу, который, стоя, аплодировал в передней ложе слева от сцены, показалось, что распутывание шуточного заговора против дровосека, притворявшегося известным лекарем, замирало по меньшей мере четырежды, когда Сэм Трамп произносил комические монологи, выбивавшиеся из пьесы; в одном говорилось о неких отелях со специфическими французскими названиями. Зрители, состоявшие в основном из мужчин, одобрительно ревели, замечая некоторые намеки на местные реалии.

Чарльзу, вообще-то, было все равно, насколько Трамп переписал Мольера. Как и большинство сидевших в зале, он был захвачен появлением на сцене Уиллы Паркер. С момента первого выхода она привлекла всеобщее внимание – и даже не своей красотой, а какой-то непостижимой силой, которая исходила из ее глаз, притягивала к ней взгляды и уже не отпускала ни одной секунды за то время, что она была на сцене. Возможно, все большие актеры обладали таким качеством.

Чарльз вытянул руки над барьером ложи, продолжая хлопать. Его движение привлекло внимание Уиллы. Чарльз как следует помылся, щедро заплатил цирюльнику, чтобы тот хорошо поработал над его бородой, купил недорогой коричневый сюртук и брюки к нему. Когда Уилла посмотрела в его сторону, Чарльз заметил в ее глазах сначала удивление, а потом радость.

Он кивнул ей и улыбнулся. Неожиданно взгляд Уиллы метнулся к ложе напротив. Она была пуста, и только занавеска еще качалась после ухода какого-то зрителя.

Наконец занавес опустили, явив зрителям нарисованные на нем рекламные изображения ресторанов и магазинов. Аплодисменты стихли. Зрители – почти сплошь мужчины и всего несколько женщин с кавалерами – потянулись к выходу. Чарльз все думал о том, что могло вызвать тревогу, которую он заметил на лице Уиллы.

Волнуясь, как мальчишка, он поспешил к служебному входу, где в прошлом году не дал возничему избить лошадь. Получив полдоллара, швейцар охотно пропустил его мимо других джентльменов, которые тоже жаждали попасть внутрь. Благодаря высокому росту Чарльз мог смотреть поверх голов большинства поклонников, рабочих сцены, актеров и всех тех, кто был за кулисами.

Возле коридора, ведущего к гримерным, он увидел Сэма Трампа. Он стоял там, вероятно, для того, чтобы все желающие встретиться с актерами, проходя мимо него, сказали бы ему что-нибудь приятное.

Чарльз сделал это с превеликим удовольствием.

– Спасибо вам, милый юноша, спасибо! – сияя от радости, воскликнул Трамп. – Мне знакомо ваше лицо. Вы из Бостона? О нет! Из Цинциннати!

– Сент-Луис. Но теперь у меня борода. – Он протянул руку. – Чарльз Мэйн.

– Конечно! Прекрасно помню! – (Ничего он не помнил.) – Безмерно рад, что вы зашли к нам сегодня. С завтрашнего дня я ожидаю аншлаг, билетов наверняка не будет. – Его взгляд уже скользнул через плечо Чарльза, высматривая очередного поклонника.

Чарльз проскользнул мимо него, почувствовав запах пота, но не спиртного. Должно быть, Уилла преуспела в своих намерениях.

Все двери гримерных были открыты, кроме последней справа. Чарльз предположил, что это гримерная Уиллы, так как возле нее уже топтался какой-то невысокий, аккуратно одетый мужчина.

Когда он подошел ближе, мужчина обернулся. Чарльз сразу узнал эту неестественно напряженную позу, тщательно подстриженную бородку клинышком, нафабренные усы, отполированные до блеска ботинки и одежду без единой складочки.

Поклонником Уиллы был тот самый человек, который выгнал Чарльза из армии. Капитан Гарри Венейбл.

Когда Чарльз подошел к Гарри Венейблу, нервы его были напряжены до предела. Франтоватый офицер его явно не узнал, хотя и отлично понял, зачем он здесь. Чарльз увидел надпись на двери: «Миссис Паркер». Он шагнул вперед, чтобы постучать, но Венейбл преградил ему дорогу:

– Простите, но миссис Паркер занята.

Чарльз посмотрел сверху вниз в эти холодные глаза и чуть наклонил голову, чтобы подчеркнуть разницу в их росте.

– Прекрасно. Но может быть, она сама мне это скажет? – Он протянул руку поверх плеча Венейбла и стукнул в дверь.

Лицо офицера побагровело. Уилла откликнулась, попросив немного подождать.

– Какого черта вы ухмыляетесь? – спросил Венейбл.

– Симпатяга Венейбл… – Чарльз потер ладонью о ладонь. – Вест-Пойнт, выпуск пятьдесят девятого. – Явно взволнованный, Венейбл попытался вспомнить бородатого незнакомца, а Чарльз продолжил: – Когда мы виделись в последний раз, у вас было несколько помощников. Теперь, как я вижу, их нет. Так что если у нас выйдет спор, возможно, мы сумеем уладить его честно.

В густой бороде Чарльза сверкнула улыбка, но ничего дружеского в ней не было; ладонями он продолжал потирать по-прежнему. Венейбл наконец узнал его.

Тут распахнулась дверь гримерной, из нее выскочила Уилла и тепло обняла Чарльза:

– Чарльз! Я просто глазам своим не поверила, когда увидела вас в ложе… – Она отступила назад, держа его за руки и рассматривая.

На ней был светлый халат из плотного атласа с тонкой кружевной отделкой, украшенной нежными прозрачными бабочками. Несмотря на то что халат был плотно подвязан, он все же не скрывал ее декольте. На носу Уиллы поблескивала капля кольдкрема, светло-пепельные волосы свободно падали на плечи, и в этой небрежности она выглядела совершенно восхитительно.

– Входите, прошу вас, сейчас я быстро сниму остатки грима.

Она втащила Чарльза в гримерную и тут же провела салфеткой у себя за ухом. Салфетка стала оранжевой.

Все это время Венейбл стоял неподвижно, расправив плечи, не в силах скрыть ярость. Как хорошая актриса, Уилла очаровательно улыбнулась ему и любезно сказала:

– Мне очень жаль, полковник, но я снова вынуждена вам отказать. Мы с мистером Мэйном уже очень давно договорились о встрече. Уверена, вы меня поймете. – С этими словами она захлопнула дверь перед его носом.

– А я уже очень давно мечтаю набить физиономию этому хлыщу. Это ведь он тогда узнал меня в казармах Джефферсона, – сказал Чарльз.

– Он до сих пор там.

Уилла взяла со столика шпильки и стала закалывать волосы, поднимая их вверх. В маленькой комнатке царил беспорядок; сценические костюмы, личные вещи, баночки с гримом, кисточки, листки с текстами ролей лежали вперемешку, отражаясь в настольном зеркале, отчего вещей казалось намного больше.

– Он видел этот спектакль четыре дня назад и с тех пор преследует меня. О Чарльз, как же долго вас не было!

– Путь до Индейской Территории неблизкий. – Чарльз вдруг поймал себя на том, что смотрит в ее голубые глаза более пристально, чем собирался.

– Я понимаю. И уже думала, что вы никогда не вернетесь. А когда увидела вас в середине первого акта, чуть не бросилась к вам в ложу.

– А я думал, вы меня увидели, перед тем как опустили занавес.

– О, намного раньше! Даже пропустила несколько слов роли.

– Я не заметил.

– Вы и не должны были заметить. – Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его в щеку, потом снова обняла, и он почувствовал ее мягкое, упругое тело под кружевными бабочками. – Мы сможем поужинать?

– Безусловно. – Он усмехнулся. – Только на этот раз никаких улиток.

– Согласна. Подождите меня в коридоре. Я буду готова через две минуты. – Уилла не могла скрыть волнения, звучавшего в ее голосе.

Венейбла в коридоре уже не было. Чарльз обрадовался. Он был слишком счастлив, чтобы омрачать этот чудесный вечер дракой. Тем более что знал: один на один он легко одолеет этого коротышку, а потом будет мучиться от чувства вины.

Перед тем как Чарльз и Уилла вышли из театра, она помахала Сэму Трампу, который стоял в кулисах с Просперо на руках. Трамп прервал разговор с одним из рабочих сцены и кивнул. Потом выразительно посмотрел на Чарльза и проводил молодых людей взглядом, пока они не скрылись за дверью, выходившей на Олив-стрит.

На тротуаре что-то заставило Чарльза остановиться.

– Что такое? – спросила Уилла. – О нет…

Она тоже его увидела, он стоял на другой стороне улицы в тени деревянного индейского вождя перед табачной лавкой. Венейбл понял, что его заметили, быстро повернул направо и скрылся за углом.

– До чего же странный человек… – пробормотала Уилла, ежась, как от холода.

– Может быть, он больше не появится, зная, что я здесь.

– Там, у гримерной, в какой-то момент у него было такое лицо, словно он готов вас убить.

– Однажды он уже пытался. Не стоит сейчас об этом. – Чарльз осторожно похлопал ее по руке, затянутой в перчатку. – Я проголодался. В «Нью-Плантерс-Хаус»?

– Почему нет? Вполне подходящее место. Я как раз туда переехала – с театрального чердака. – (Они зашагали по вечерним улицам; Уилла держала Чарльза под руку.) – Театр с февраля получает прибыль. Не слишком большую, но все же прибыль. Труппа стала популярной, у нее появилось много поклонников, и управляющий отелем предложил мне номер со скидкой. Видимо, мистер Трамп и миссис Паркер теперь желанные гости во всем городе.

Чарльз хихикнул; легкий цинизм, прозвучавший в голосе девушки, напомнил ему, что Уилла в ее юные годы обладает на удивление зрелым, взрослым умом. Когда в уже знакомом зале ресторана отеля им принесли тарелки с сочной жареной олениной – на этот раз заказывал Чарльз, – он сказал ей об этом.

– Вы мне льстите, – откликнулась Уилла.

– Ничуть. Просто говорю правду. Вы не просто очень… ну, опытны, что ли, для своего возраста, но вы еще и умнее большинства мужчин, которых я знаю.

Уилла легким жестом отмахнулась от похвалы:

– Даже если это правда, в чем я сомневаюсь, то, возможно, лишь потому, что я выросла в театре. Знание пьес пробудило во мне желание прочитать другие книги. А мой отец был либералом в вопросе женского образования. Он верил, что оно полезно.

Они заговорили о том, что происходило с Уиллой после их предыдущей встречи. Театр Трампа в Сент-Луисе с тех пор набрал постоянную труппу.

– Актеры теперь готовы подписывать контракт на весь сезон, ведь я их убедила, что Сэм больше не будет пропивать всю прибыль. – (В репертуаре было уже четыре спектакля, и труппа начала подумывать о гастролях.) – Вы знаете, что между Сент-Луисом и Солт-Лейк-Сити нет ни одного приличного театра? Мне кажется, что все эти новые города, которые сейчас строятся вдоль железной дороги, будут просто идеальны для гастролирующей труппы с собственным шатром.

– И гарнизоны тоже, – сказал Чарльз; официант принес горячий крепкий кофе в серебряном кофейнике и разлил по чашкам. – Вам нравится такая жизнь, ведь так?

– Да, нравится. Но… я опять веду себя бесстыдно. – Она посмотрела ему прямо в глаза, и ее щеки порозовели. – Я всю зиму часто думала о вас.

Чарльз не смог устоять перед ее взглядом. Понимал, что должен отступить, но не смог.

– Я тоже думал о вас, Уилла, – сказал он.

Она уронила руки на колени и очень тихо произнесла:

– Не знаю, что вы делаете со мной. Я дрожу, как какая-нибудь инженю перед первым выходом на сцену. Я не могу пить этот кофе. Я ничего больше не хочу. – Последовала долгая пауза. – Вы проводите меня в номер?

– Да. С огромной радостью.

Так все и случилось между ними – и намного раньше, чем мог предполагать Чарльз, – в маленькой спальне, слабо освещенной газовой лампой, которая горела в смежной с ней гостиной.

Уилла негромко стонала от желания, когда они снимали друг с друга одежду. Пока она вытаскивала шпильки из своих удивительных золотисто-пепельных волос, Чарльз осторожно коснулся ее маленькой груди – сначала одной, потом другой.

– О, как же я рада, что ты есть на свете, Чарльз! – прошептала она, увлекая его на кровать.

Она снова и снова гладила ладонями его грудь, целовала шею, губы. Он почувствовал слезы счастья на ее щеках.

– Я вовсе не гулящая женщина, – шептала Уилла. – У меня был всего один мужчина, и я с ним была только два раза – просто из любопытства. Оба раза ничего не получилось, так что я совсем неопытная. Надеюсь, это…

– Тсс… – остановил ее Чарльз, целуя в губы. – Тсс…

Она была нежной и страстной, чуткой и пленительной, волнующей и трепетной. В ее объятиях Чарльз забыл обо всех своих сомнениях и страхах и больше не думал о том, к чему могут привести эти отношения. Он не думал ни о чем, кроме этой удивительной юной женщины, которая своей искренностью, своим теплом и пылкостью снова пробудила любовь в его израненной душе.

Проснулся он внезапно, не понимая, где находится. Резко повернулся. Увидел газовый свет сквозь полуоткрытую дверь спальни. Его движение разбудило Уиллу.

– Что с тобой?

– Просто сон.

Она нежно обняла его обнаженной рукой, поцеловала в плечо:

– Плохой сон?

– Наверное. Он сразу забылся.

После недолгого молчания Уилла сказала:

– Ты несколько раз кричал. Произносил какое-то имя. – Снова пауза. – Не мое.

Расстроенный, Чарльз приподнялся на локте.

– Нет-нет, – быстро сказала Уилла. – Все в порядке, Чарльз. Тебе просто нужно поговорить об этом. Да и мне тоже нужно кое-что рассказать. Только завтра… – пробормотала она, прижимаясь к нему и нежно гладя его закрытые глаза.

Рано утром Чарльз оделся и, чтобы соблюсти приличия, покинул отель. От лестницы до дверей в вестибюль он шел смело и даже нарочно шумел. Портье, дремавший за стойкой, приоткрыл один глаз, но, поскольку Чарльз вел себя так, словно скрывать ему нечего, снова погрузился в сон.

Чарльз снял номер в отеле подешевле и на следующее утро приехал к Уилле в нанятой двуколке. Уилла собрала корзинку для пикника. Они отправились в окрестности города, где у верховья реки устроились в небольшой рощице с вязами и платанами, увитыми диким сладко-горьким пасленом. В воздухе пахло мятой. На залитом солнцем поле к северу от рощи цвели дикие астры и лапчатка, а среди зарослей ядовитого плюща гордо красовались ариземы.

– У меня один неловкий вопрос, – сказал Чарльз, помогая Уилле распаковать корзину, в которой были толстые колечки копченых колбасок, черные ржаные хлебцы из местной немецкой пекарни и закупоренная фляга с пенным имбирным пивом. – Прошлой ночью… моя борода, она… ну…

– Да, очень колючая, как эти сорняки вокруг, – поддразнила его девушка. – Заметил, что мне пришлось посильнее напудриться? А все оттого, что ты оставил на моей коже неоспоримые свидетельства нашего возмутительного поведения. – Она наклонилась к Чарльзу и нежно поцеловала его. – О чем я ни секундочки не жалею, потому что мне было безумно хорошо. А теперь…

Она расстелила в тени клетчатую скатерть. Поодаль лошадь, запряженная в двуколку, взмахивала хвостом, отгоняя насекомых. По реке с севера в сторону Сент-Луиса величаво шел большой колесный пароход.

– Хочу кое-что тебе рассказать, чтобы между нами не осталось тайн, – сказала Уилла. – Я вовсе не по своей воле приехала в театр Сэма, хотя теперь очень рада, что оказалась в нем. Просто я бежала от одного человека. Его зовут Клавдий Вуд.

Уилла рассказала о том, что случилось в Нью-Йорке, о кинжале Макбета и о доброте Эдвина Бута. После этого Чарльзу было уже гораздо легче рассказать ей об Августе Барклай, о том, что они любили друг друга, но не поженились. Правда, конец истории он несколько сократил. Просто сказал, что война разлучила их, перед тем как Августа умерла. Он не стал говорить, что это он разорвал их отношения, чтобы избавить любимую женщину от страданий, которые она бы неизбежно испытала в случае его гибели. Вот только по горькой иронии судьбы это ему пришлось оплакивать ее, а не наоборот.

А теперь он здесь…

Пока они обедали, солнце поднималось все выше и выше. Миссисипи снова текла безмятежно, пароход давно прошел. Становилось жарко. Чарльз чувствовал, как за открытый ворот рубахи стекает пот.

Уилла предложила ему положить голову ей на колени и отдохнуть. Он спросил, можно ли закурить, зажег сигару, а потом сказал:

– Расскажи мне, какая ты. Что тебе нравится, а что – нет.

Она немного подумала, ласково поглаживая его бороду:

– Мне нравится раннее утро. Нравится ощущение чистоты на лице после умывания. Нравится смотреть на спящих детей, а еще вкус диких ягод. Нравятся стихи Эдгара По и шекспировские комедии. Нравятся парады. Море. А еще бесстыдно нравится слушать аплодисменты, стоя на сцене. – Она наклонилась и поцеловала Чарльза в лоб. – И я только что обнаружила, что мне нравится спать, обнимая мужчину, хотя и не всякого. Теперь о том, что мне не нравится. Глупость. Бессмысленная злоба – мир и так достаточно суров. Напыщенность. Богачи, которые думают, что деньги сами по себе делают их достойными людьми. Но больше всего на свете… – (Последовал еще один поцелуй.) – Больше всего на свете мне нравишься ты. Думаю, я люблю тебя. Хотя папа советовал мне не влюбляться, чтобы жизнь меня не ранила. Но я, похоже, влюбилась в тебя с первого взгляда.

Чарльз промолчал, глядя на реку. Он чувствовал себя так, словно шатается на краю бездны и вот-вот упадет.

Они целовались, бормотали разные глупости, ласкали друг друга…

– Люби меня, Чарльз, – прошептала Уилла ему на ухо. – Здесь, сейчас…

– Уилла, один раз – это еще безопасно, но… Что, если я сделаю тебе ребенка?

– Какой же ты странный. Как будто больше не о чем тревожиться! Есть вещи и похуже. Я никогда не стала бы удерживать тебя ребенком. – Она увидела, как изменилось его лицо. – Это тебя беспокоит.

– Меня это пугает. Мне не вынести еще одной потери. С меня довольно.

– Поэтому лучше жить вообще без привязанностей?

– Я этого не говорил.

– Послушай, не чувствуй себя виноватым! Все, что случается, случается лишь на мгновение. – Она снова поцеловала его.

Но Чарльз, мягко укладывая ее на ковер из опавших листьев, уже понимал, что они зашли слишком далеко, чтобы кто-то из них мог избежать боли.

Следующие четыре дня они не расставались, кроме тех часов, когда Уилла была на репетиции или на спектакле.

Чарльз рассказывал о том, как путешествовал по Великим Равнинам с Торговой компанией Джексона, о том, чему научился у южных шайеннов, как постепенно почувствовал огромное уважение к ним, как восхищался такими вождями, как Черный Котел. Ей понравилось, что он далек от обычной для белых людей жестокости по отношению к индейцам, которая, как она считала, была порождением алчности, недоверия и полного непонимания этого народа и его нужд.

– Мы всегда боимся того, чего не понимаем, – сказала она.

Они нашли какое-то фотоателье и решили сделать общий портрет. Когда суетливый фотограф усадил Уиллу на плюшевое кресло и стал закреплять ее голову специальным держателем довольно жутковатого вида, она захихикала.

– Отлично выглядите! Просто отлично! – наконец воскликнул он из-под черной накидки.

Чарльз, стоявший рядом с ней, положил руку на плечо девушки и сделал суровое лицо. Уилла продолжала хихикать, и от волнения, и от веселья, и фотографу пришлось ждать минут десять, пока она не успокоится.

Ей тоже хотелось узнать, что он за человек. Когда в субботу, после вечернего представления «Ричарда III», они лежали в постели, она спросила об этом, и Чарльз после недолгого раздумья ответил:

– Я люблю лошадей, хорошие сигары, люблю смотреть на закат со стаканчиком виски в руке. Люблю южнокаролинское синее небо – такого цвета нет ни у одного художника. Люблю чистый воздух Техаса после сильного дождя. Да и вообще весь Запад, что я видел, мне очень нравится. Еще мне нравится та сила, которая чувствуется в большинстве черных людей. Они настоящие борцы. Янки бы просто не поверили, что такое может сказать южанин. Я люблю своих родных. Люблю своего сына. Люблю своего лучшего друга Билли, он теперь в Калифорнии с женой, моей кузиной… Я ненавижу последние два года войны и то, что они сотворили с людьми, включая меня самого. Ненавижу политиков и салонных патриотов, они только и делают, что болтают… Им никогда не приходилось переживать дни и ночи сражений – этой самой безжалостной и самой изнуряющей работы, какой я когда-либо занимался. Они не бежали к вражеским позициям под огнем по открытой местности, не видели, как рядом замертво падают друзья, как люди делают в штаны от страха… прости, – добавил он внезапно охрипшим голосом.

Уилла поцеловала его в уголок рта:

– Все в порядке. Я бы хотела познакомиться с твоим сыном. Ты позволишь мне приехать в форт Ливенворт? Я могла бы отправиться туда пароходом по Миссури – скажем, в августе. Август – худший месяц в театре. Уверена, Сэм легко найдет мне замену.

Чарльз, хотя и испугался немного такой перспективы, все же ответил:

– Мне бы этого хотелось.

Когда на следующий день, обняв и поцеловав Уиллу возле служебного входа в театр, он вскочил на Дьявола, в дверях внезапно появился лучший актер Америки и велел девушке уйти внутрь, чтобы поговорить с Чарльзом наедине.

– То, что я должен вам сказать, сэр, предельно просто, – объявил Трамп, подойдя к беспокойно перебиравшему копытами пегому коню. – Возможно, вы думаете, если я артист, то непременно хилый и слабовольный? Все как раз наоборот. Хотя мне пятьдесят, сил у меня еще достаточно.

Он согнул руку под прямым углом и грозно потряс кулаком. Чарльзу хотелось рассмеяться, но лицо актера было предельно серьезным. Трамп ухватился за уздечку коня и выпятил нижнюю челюсть.

– Уилла влюблена в вас, мистер Мэйн, – продолжал он. – Это даже мраморная статуя заметила бы. Что ж, прекрасно! Уилла – чудесная девушка, и она мне как дочь. Поэтому если вы вздумаете играть ее чувствами и причините ей боль, видит Бог, я… – Он снова взмахнул кулаком. – Я сотру вас в порошок, сэр! Я вас из-под земли достану и уничтожу!

– Я не собираюсь причинять ей боль, мистер Трамп.

Актер отпустил уздечку:

– Тогда счастливого вам пути. И мои благословения.

Однако, выехав из города и повернув на запад, Чарльз уже знал, что так или иначе, но ему придется причинить ей боль. Он понял, что по-настоящему любит Уиллу, и это открытие обескуражило его; он даже немного злился на себя за то, что позволил их отношениям зайти так далеко и что он сам захотел этого. Но это уже случилось. И теперь нужно было что-то исправить, и как можно скорее.

В форте Ливенворт Дункан сообщил ему, что в конце июля Джонсон подписал закон, согласно которому количество пехотных полков увеличивалось с девятнадцати до сорока пяти, а количество полков кавалерии – с шести до десяти. Такое усиление армии больше соответствовало огромным расстояниям Великих Равнин.

Бригадный генерал, который теперь носил оливково-зеленые галуны окружной казначейский службы, был очень взволнован этой новостью.

– Это значит, что к следующему году мы сможем выставить против врага настоящие силы!

Чарльз пожевал незажженную сигару и промолчал. Джек Дункан, как и Шеридан, считал, что индейские племена необходимо оттеснить в резервации, чтобы Запад стал безопасен для белых переселенцев и торговли. Он не видел ничего дурного в захвате индейских земель, и Чарльз знал, что не сможет поколебать его в таком мнении. Поэтому он и не стал пытаться, а вместо этого сообщил о предстоящем визите Уиллы.

– Понятно, – с улыбкой откликнулся Дункан.

– Что значит «понятно»? Она приедет не просто повидаться со мной, а хочет присмотреть залы, которые труппа сможет арендовать для гастролей.

– Ну да, конечно, – серьезно произнес Дункан.

Ему понравилась очень непосредственная реакция Чарльза на его подтрунивание. Может, молодой человек и вправду начал оправляться от уныния, которое так долго мучило его.

Уилла приехала в конце августа. Она уже побывала в городе Канзасе – его еще называли Канзас-Сити – на противоположном берегу Миссури, чуть севернее Ливенворта, и сказала, что «Фрэнк-Холл» идеально подойдет для их выступлений.

В домике Дункана, стоящем в ряду таких же каркасных домов с северной стороны строевого плаца, была одна лишняя комната, в которой жила Морин. Маленького Гуса укладывали в самодельной колыбельке. Когда Морин предложила Уилле спать в одной постели с ней, девушка без колебаний согласилась. Морин понравились ее простота и естественность; и вообще Уилла прекрасно поладила со всеми. Она непринужденно рассказывала о Сэме Трампе, его театре и сама внимательно слушала рассказы об армейских буднях и жизни рядом с индейцами. Она не стала скрывать, что стоит на стороне индейцев, в отличие от большинства местных жителей и военных, однако это не рассердило Дункана так сильно, как боялся Чарльз. Бригадный генерал спорил с Уиллой, но явно уважал ее как умного оппонента.

В первый вечер, когда женщины пошли отдыхать, Дункан в крошечной гостиной плеснул виски в два стакана. Через открытое окно ветер доносил вкусные запахи хлеба из гарнизонной пекарни, стоявшей неподалеку. Несколько минут Дункан жаловался на казначейскую службу. Работа там была неблагодарной; офицеры, которые ездили верхом от форта к форту с солдатским жалованьем, никогда не доставляли его достаточно быстро, чтобы все остались довольны.

– Чудесная молодая женщина, – наконец сказал он. – Ну разве что излишне свободомыслящая, если быть честным. Но она может стать прекрасным…

– Другом, – перебил Чарльз, прикусывая сигару.

– Именно так.

Дункан решил больше ничего не говорить. Чарльз как будто разозлился. Возможно, он еще не настолько был готов вернуться к нормальной жизни, как это казалось Дункану.

В день отъезда Уиллы они с Чарльзом отправились погулять к заросшему дубами и тополями утесу над речным причалом. Гус ехал на отцовском плече, радостно разглядывая мир с высоты. Теплый воздух воскресного дня наполняли приятные звуки: солдаты с веселыми возгласами играли в бейсбол; тихонько стрекотал паровой насос, качавший воду.

Уилла нервничала и чувствовала себя немного несчастной. Здесь, в гарнизоне, Чарльз вел себя не так, как в Сент-Луисе. Уилла любила его и бежать от своей любви не собиралась, но понимала, что не стоит напоминать о ней слишком часто. Усталый, измученный взгляд, который она иногда замечала у Чарльза, говорил ей, что он еще не готов к глубокой привязанности.

И все же она не могла заставить себя изобразить равнодушие. Поэтому, когда они стояли у края утеса, испещренного пятнами света и тенями краснеющих листьев, дрожащих на ветру, она взяла сына Чарльза на руки. Довольный малыш затих у нее на руках, глядя через ее плечо на белочек, которые прыгали с ветки на ветку или собирали с земли орехи гикори, осыпавшиеся в середине лета.

– Гус – прекрасный мальчик, – заговорила Уилла. – У вас с его матерью получился замечательный сын.

– Спасибо…

Сунув руки в карманы, Чарльз смотрел на гладь воды, блестевшую в полутора сотнях футов под ними. Здравый смысл подсказал Уилле, что продолжать не стоит, но она так любила его.

– Это была чудесная поездка. Надеюсь, меня еще когда-нибудь пригласят.

– Конечно, если тебя все устраивает.

Гус опустил руку на плечо Уиллы и сунул в рот большой палец. Глаза ребенка закрылись, лицо расслабилось в блаженной улыбке. Уилла коснулась рукава Чарльза:

– Ты говоришь со мной так, словно мы только что познакомились.

Чарльз нахмурился:

– Я не хотел, Уилла… Просто у меня возникло ощущение, что Джек и Морин… ну, толкают нас друг к другу, что ли. А это нехорошо. Через неделю я должен встретиться с Джексоном в форте Райли. Я уже говорил: торговля с индейцами – ремесло небезопасное, хотя большинство южных шайеннов и дружат с моим партнером. Но я все равно не хочу, чтобы ты страдала, если со мной что-нибудь случится. Представь, что однажды мы уедем и не вернемся. Это было бы нечестно по отношению к тебе.

Голубые глаза девушки вспыхнули.

– Да будет тебе, Чарли! Жизнь всегда полна опасностей, по-другому просто не бывает. О ком ты на самом деле беспокоишься – обо мне или о себе?

Он повернулся к ней:

– Ладно. О себе. Я не хочу еще одной потери, это слишком больно.

– Ты думаешь, я такая хрупкая? Больная? Что я собираюсь завтра же умереть и ты меня потеряешь? Кстати, я не беременна.

Его поразило то, что Уилла произнесла слово, которое на Юге произносить не полагалось.

– Но я вернусь очень не скоро, – сказал он.

– Я потерплю.

– Я думал, женщины непостоянны…

Он отвернулся и снова уставился на реку; прохладный ветер трепал его бороду. Косые лучи солнца упали на волосы Уиллы, и они вспыхнули белым золотом.

– Что же эта проклятая война с тобой сделала, Чарльз?

Он не ответил.

Задетая его холодностью, Уилла почувствовала раздражение:

– Значит, мы останемся друзьями… любовниками время от времени… и это все?

Чарльз наконец посмотрел на нее:

– Да.

– Даже не знаю, как к этому отнестись. Не уверена, что мне это нравится. Я скажу тебе точно, когда ты вернешься. А пока, если не возражаешь, я бы хотела вернуться в дом Джека. Похолодало. – Она протянула Гуса его отцу, повернулась и быстро пошла прочь.

Уилла понимала, что такое проявление характера может оттолкнуть Чарльза, но ничего не могла с собой поделать. Она злилась на своего недосягаемого врага – ту боль, которую оставила в сердце Чарльза смерть матери этого мальчика. Ни доводы рассудка, ни даже большая привязанность могли так никогда и не преодолеть столь глубокую рану. Как ей с этим бороться? Только упорством и терпением. Только постоянно доказывая Чарльзу, что он может любить ее, ничем не рискуя, хотя и с некоторыми обязательствами.

Уилле было очень неприятно завершать свой визит на такой гнетущей ноте, но так уж получилось. Когда они расставались на пристани, Чарльз поцеловал ее в щеку, подальше от губ. Он ничего не сказал о том, приедет ли весной в Сент-Луис, лишь поблагодарил ее за приезд. Когда она поднялась на палубу парохода, малыш Гус все махал и махал ей маленькой ладошкой.

Пароход вышел на стремнину, Уилла смотрела, как постепенно удаляются мужчина и мальчик на берегу. Чарльз выглядел несчастным и растерянным. Точно так же чувствовала себя Уилла.

Но она не могла скрыть от себя своей любви. А значит, и не должна была сдаваться.

Впереди их ждала очень долгая зима…

Когда август подходил к концу, Чарльзу уже не терпелось отправиться в путь. Он выехал на день раньше и не жалел об этом, вот только с тоской думал о сыне. Мальчик уже называл его «па» и с готовностью подбегал, чтобы обнять. При мысли о том, что до весны ребенок забудет его и им придется знакомиться заново, Чарльза охватывала грусть. Свои чувства к Уилле он всячески старался подавить и надеялся, что после его слов она не будет рассчитывать на более близкие отношения.

Был яркий солнечный день, когда он расставался с Джеком и Морин.

– Вы должны жениться на той девушке, сэр! – на прощание мрачно выпалила ему Морин. – Она сказала, что никакого мистера Паркера больше нет, а еще – она замечательный человек!

Чарльз ответил довольно резко:

– Разъездные торговцы не очень годятся для семьи.

В первый день он уехал не так далеко, как рассчитывал. Когда после полудня он проезжал через городок Какапу в долине Солт-Крик, Дьявол потерял подкову. К тому времени, когда местный кузнец ее заменил, солнце уже начало клониться к закату. Чарльз решил остановиться в «Голден-Рул-Хаусе», который Дункан очень сильно нахваливал:

– Они совсем недавно открылись, но уже прославились по всей реке. Владелец – весьма щедрый молодой человек. Скинет тебе цену на еду и выпивку, если сам немного принял. Хотя, если он так будет продолжать, быстро обанкротится. Но пока все просто отлично.

Так и оказалось. В ресторане новой гостиницы царило шумное веселье. Хозяин, несмотря на свои двадцать лет, представлял собой одного из тех самобытных персонажей, которые придавали Западу его неповторимый колорит. Когда Чарльз зашел, молодой канзасец как раз рассказывал своим гостям длинную историю о том, как он правил дилижансом и на них напал большой отряд сиу. По уверениям юноши, он напугал индейцев громкими угрозами и выстрелами из винтовки и таким образом спас дилижанс и пассажиров.

Чарльз сел за столик напротив крупного доброжелательного мужчины примерно одних с ним лет, который представился как Генри Гриффенштайн и сказал, что он из немецкого поселения Малый Рейнланд в верховьях Миссури.

– Поэтому для друзей я Генри-немец. Сейчас гоняю повозки в Санта-Фе, а чем буду заниматься в будущем году, кто его знает.

Чарльз прожевал кусок бизоньего стейка и ткнул вилкой в сторону говорливого молодого человека за барной стойкой:

– Не думаю, что можно верить такой истории. Особенно при том количестве сиу, которое он называет. Но рассказчик он первоклассный.

– И погонщик тоже, – сообщил Генри-немец. – А еще он перевозил грузы в фургонах и вел разведку для армии. В четырнадцать лет работал в «Пони экспресс»[25] – ну, так говорит, по крайней мере.

– А почему вдруг гостиница?

– Они с Луизой открыли это место после того, как поженились в январе. Сомневаюсь, что он долго выдержит такую оседлую жизнь, – уж больно много в нем энергии. Не говоря уже о таланте молоть языком.

– Эй, парни, подходите сюда! – крикнул молодой человек, размахивая руками. – Хочу рассказать вам о том, как ездил вместе с Седьмым Канзасским кавалерийским полком – знаменитыми «красноногими Дженнисона»[26] – во время войны. Ох и нелегко там было. Мы… эй, погодите, надо сначала всем налить.

Он щедро одарил слушателей выпивкой, заметно покачиваясь при этом. Судя по тому, как залихватски юноша проглотил свою порцию виски, его пристрастия были очевидны.

– Как, вы сказали, его зовут? – спросил Чарльз у Генри-немца.

– Коди. Уилл Ф. Коди.

Ведя нагруженных товарами мулов гуськом, Торговая компания Джексона ехала по осенней прерии, направляясь в сторону голубоватой дымки на южном горизонте. Они двигались рядом с той же утоптанной бизоньей тропой, которой держались, направляясь в Индейскую Территорию год назад. На северо-западе свинцовые тучи стремительно неслись к вершине небосклона, примерно каждые полминуты озаряясь белыми вспышками.

Прямо над ними, в вышине, в потоках воздуха кружил ястреб. Темно-серый, с ярко-рыжими перьями на хвосте, он резко опускался вниз и снова взмывал вверх по широкой спирали, расправляя крылья на весь их размах в пятьдесят дюймов.

Чарльз поочередно смотрел то на птицу, то на грозовые тучи. Джексон сказал, что так она высматривает мышей и сусликов, которых легче увидеть с высоты. Внезапно ястреб повернулся, согнул крылья и полетел прочь, преодолевая порывы сильного ветра, который начинал дуть с севера. Вероятно, его что-то напугало, подумал Чарльз, только знать бы, что именно.

Местность здесь была неровная, впереди тянулась бесконечная череда бугорков и пригорков не выше шести футов каждый. День клонился к вечеру. Два дня назад примерно в это же время они пересекли дорогу на Смоки-Хилл, по которой еще продолжали катить фургоны на запад – с той скоростью, на какую решались погонщики, уже чувствующие приближение зимы в прозрачном сентябрьском воздухе. Возле форта Райли какой-то офицер сказал Чарльзу, что за лето здесь проехало около ста тысяч фургонов переселенцев.

При взгляде на здешние пустынные места верилось в это с трудом. Накануне перед закатом они проехали мимо уединенной фермы. Когда двое подростков, стоявших возле кормушки для скота, помахали им, Малыш рассмеялся и потом еще долго заливался радостным смехом, хотя мальчишки уже давно остались позади. После этого они не встретили ни одного человека. В старом номере «Харперс уикли», прихваченном в форте Райли, Чарльз прочитал удивительную статью о великой горной цепи в Азии – Гималаях. «От нашего специального корреспондента в Нью-Дели». Он был просто зачарован описанием того далекого края, наверняка такого же пустынного, как эта бесконечная прерия под стремительно темнеющим перед грозой небом.

Ветер усилился. Трава, доходящая Дьяволу до колена, закачалась. Пегий вдруг занервничал, и это насторожило Чарльза. Остальные животные тоже вели себя беспокойно. Фен носился перед ними кругами и не переставая лаял.

Потом пес взбежал на очередной бугорок и исчез. Лишь высокая трава колыхнулась, обозначив его след. Чарльз снова посмотрел на небо:

– Почему же все-таки ястреб так внезапно…

Он не договорил, заметив, как снова заволновалась трава и по ней пробежала легкая зыбь, словно кто-то двигался в их сторону, оставаясь пока невидимым.

– Это Фен! – крикнул Джексон, перекрывая рев ветра. – Интересно, что за муха его укусила? – Он потянулся к зачехленной винтовке. – Малыш, держись-ка поближе ко мне!

Мальчик подвел свою лошадь к торговцу.

– Я гляну, – сказал Чарльз и поддал пятками Дьявола.

Пегий пробежал рысью около пятидесяти футов к вершине бугорка. Ветер бросал Чарльзу в лицо песок и пучки травы. Заехав наверх, он прищурился и прикрыл глаза ладонью.

Внизу, выстроившись в ряд, стояли девять всадников.

Из середины на него пристально смотрел Шрам. Как и на остальных, на нем были кожаные леггины с начерченными на них красными полосами; лица, руки и голые торсы индейцев покрывала красная боевая раскраска. На всех были головные уборы Людей-Собак с узкой, расшитой бисером лентой и прикрепленными к ней и связанными сзади в пучок перьями ворона и беркута. У каждого на шее висел вырезанный из кости орла свисток на кожаном ремешке; у каждого были лук со стрелами и винтовка или мушкет. В общем, полное боевое снаряжение.

Увидев, как изменилось лицо Чарльза, Шрам усмехнулся и взмахнул винтовкой. Остальные залаяли и завыли.

Джексон и Малыш тоже въехали на холм и остановились рядом с Чарльзом.

– О Боже! – пробормотал Джексон. – Вот оно, Чарли. Это не случайность. Не надо было мне срывать с него набедренную повязку. Он ждал все лето. Знал, что мы, скорее всего, поедем этой дорогой.

Чарльз хотел спросить, не стоит ли им подать сигнал к переговорам, но громкий лязг затвора и последовавший за ним выстрел индейского ружья дали понять, что это была глупая мысль.

ПРЕЗИДЕНТСКОЕ ТУРНЕ

На пути от Буффало до Кливленда

Жители Буффало радостно встречают президента

Демонстрация сторонников в Силвер-Крик и Эри

Прием у радикалов Западного резерва

Специально для «Нью-Йорк таймс»

Кливленд, штат Огайо, 3 сентября, понедельник

Энтузиазм людей растет по мере того, как президент продолжает свою поездку…

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Сентябрь 1865-го. Сын Сима Прайд принес мне еще один вонючий камень, они нашли его в своей земле. Сказала ему, что ничего про них не знаю. Нужно спросить Купера, если он еще удостоит нас визитом…

Сегодня у нас Юдифь и Мари-Луиза. Как же голубка М-Л расцвела и похорошела! Юдифь сказала мне по секрету, что в нее влюбился один юноша из Чарльстона, но Купер считает дочь слишком юной и не позволяет ему приходить в гости или присылать маленькие подарочки. Ох и трудно им с Юдифью придется, когда М-Л станет чуть старше и увереннее и к ней выстроится целая толпа поклонников.

По словам Юдифи, Купер очень хвалит президента, с тех пор как тот решил взять реванш за свои юридические поражения от конгресса и обратиться напрямую к народу. Сейчас Джонсон занимается тем, что, по его собственному выражению, катается по кругу, то есть совершает агитационную поездку по стране вместе с Грантом, а также с другими генералами и первыми лицами.

Эндрю Джонсон и его свита прибыли в Огайо, родной штат Бена Уэйда, влиятельного друга, а иногда и благодетеля Стэнли. В Кливленде, их главной остановке, уже на вокзале президентскую команду радостно приветствовала большая толпа. На улице перед зданием вокзала в честь их визита была установлена огромная арка с надписью: «ВАШИНГТОН ОСНОВАЛ КОНСТИТУЦИЮ. ЛИНКОЛЬН ЕЕ ЗАЩИЩАЛ. ДЖОНСОН ЕЕ СОХРАНИТ».

Джонсон был доволен. Но дальше дела пошли хуже.

В сумерках Мальчик-Генерал шагал по коридору кливлендского отеля «Кеннард» вместе с государственным секретарем Сьюардом. На шее госсекретаря все еще краснели шрамы, оставшиеся после того, как в ночь убийства Линкольна на него напал один из подручных Джона Уилкса Бута.

Мальчик-Генерал нервничал. Это была вотчина Бена Уэйда, где радикалы занимали очень сильные позиции. Официально президент объявил, что отправился в эту поездку для того, чтобы заложить камень в будущий мемориал на могиле Стивена Дугласа в Чикаго. На самом же деле он постоянно останавливался по пути, чтобы нападать на республиканцев.

Стратегия могла бы сработать, если бы не внушительный эскорт из газетчиков, включая мистера Гобрайта из «Ассошиэйтед пресс», пожелавший сопровождать президента. Они хотели отсылать свои репортажи на каждой остановке, поэтому Джонсон просто не мог раз за разом повторять одну и ту же заготовленную речь. Ему пришлось делать то, что он умел хуже всего, – импровизировать.

Напряжение Мальчика-Генерала чувствовалось и в его подпрыгивающей походке, и в пронзительном взгляде его синих глаз. Худой и очень энергичный, Джордж Армстронг Кастер был в безупречном гражданском костюме, выгодно подчеркивающем его стройность. На начищенных до блеска сапогах позвякивали маленькие золоченые шпоры. Это Либби заставила его надеть их, чтобы люди всегда помнили о его военных подвигах.

На какое-то время благодаря этим подвигам он стал голосом страны – дерзкий генерал кавалерии с особым талантом побеждать. Кто-то называл его просто везунчиком. Как некая волшебная пыль, удача защищала его всю войну, принося победы в боях и любовь прессы.

А потом пришел мир, в армии начались сокращения, и о нем постепенно забыли. Когда Кастер несколько месяцев назад вышел в отставку в Техасе, он имел чин капитана.

Теперь он начинал медленный и хорошо продуманный путь к былой славе и влиянию. В решающей встрече с военным министром Стэнтоном он добился капитанского звания для своего преданного брата Тома и звания подполковника для себя в одном из новых полков на Великих Равнинах. Вскоре он должен был вернуться на службу в Седьмой кавалерийский.

Кастер счел это большой удачей, потому что генерал Эндрю Джексон Смит, командовавший Седьмым полком, был старым, уставшим от тридцатилетней службы человеком и вдобавок весьма тщеславным. К тому же Смит отвечал за весь округ Верхнего Арканзаса, поэтому Кастер предполагал, что повседневное командование полком, скорее всего, ляжет на него. Это была идеальная возможность сделать полк своим, если не фактически, то хотя бы по духу.

Впрочем, Кастер не смотрел на Седьмой полк как на конечную точку в своей карьере. Гранта уже активно выдвигали кандидатом в президенты, и Либби Кастер решила нацелить своего мужа на ту же высокую должность. Идея захватила его, но, хорошенько все взвесив, они с женой согласились, что для продвижения наверх сначала ему нужно снова прославиться какими-нибудь выдающимися военными заслугами. А пока он мог отточить свою репутацию, совершая это турне вместе с президентом. Вернее, так он думал вначале, теперь же поездка грозила обернуться полным провалом.

Длинные вьющиеся волосы Кастера доходили ему до плеч, взгляд был устремлен в открытые двери зала для приемов. Он уже заметил военно-морского министра Уэллса, адмирала Фаррагута и других важных людей. Грант срочно отбыл в Детройт, сославшись на недомогание. В глубине души Кастер полагал, что это недомогание родом из бутылки, а может, попросту вызвано слухами о неудаче в Кливленде.

Двадцатисемилетний подполковник от души надеялся, что слухи врут. Огайо был его родным штатом, и он поддерживал Джонсона, потому что всегда симпатизировал южанам, даже когда воевал против них. Он наотрез отказался командовать одним из новых цветных полков, Девятым, и считал, что Республиканская партия не выживет, если сможет победить только с помощью голосов бывших рабов.

– Как вы думаете, – спросил он у Сьюарда, когда они подошли к двери гостиной, – может, нам стоит напомнить президенту о предостережении сенатора Дулиттла?

В конфиденциальной докладной записке Дулиттл подчеркивал, что враги Джонсона получат преимущество над ним только в том случае, если он будет спонтанно отвечать на вопросы и критику в свой адрес, вместо того чтобы пользоваться письменными заготовками.

– Думаю, да, Джордж. Я позабочусь об этом, – ответил Сьюард.

Они вошли в зал. Модно одетые дамы и джентльмены окружали президента и похожую на него молодую женщину – миссис Марту Паттерсон, его дочь. Она отправилась в поездку в качестве первой леди, потому что жена Джонсона Элиза тяжело заболела.

Пока Сьюард пробирался поближе к президенту, Кастер отошел к высоким окнам и всмотрелся в собравшуюся внизу толпу. По его расчетам, там собралось уже около трехсот человек, и народу все прибывало. Он вслушался в общий хор голосов – громкий, но не особенно радостный. Настроение людей на вокзале казалось намного более радужным.

Он встал в дверях балкона, и, как и ожидал, его сразу заметили.

– Это Кастер!

Кто-то одобрительно засвистел, кто-то зааплодировал. Он поднял руку для приветствия, но сразу опустил ее, услышав в толпе злобные возгласы. Его красноватое лицо потемнело, и он сразу же отступил обратно в зал. Возможно, ему следует тоже покинуть город, как это сделал Грант.

В зал ворвалась Либби, как обычно сразу привлекая к себе всеобщее внимание. На каком же чудесном создании он все-таки женился! – подумал Кастер, подходя к ней. Живые темные глаза, пышная грудь, тонкая талия, которой завидовали многие женщины.

Взяв его за руку, она прошептала:

– Как там толпа, Оти?

– Недоброжелательная. Если он скажет что-то, кроме слов благодарности, он просто дурак.

Улыбаясь, Кастер подвел жену к большой группе.

– Мистер президент, – прочувственно сказал он, – добрый вечер!

Толпа на Сент-Клер-стрит уже проявляла нетерпение. Бумажные фонарики на фасаде отеля «Кеннард» бросали болезненно-бледный свет на обращенные вверх лица, многие из которых были угрожающими и скрывали такие же угрожающие мысли.

Позади всех стоял какой-то мужчина в черном и внимательно наблюдал за людьми. На нем было поношенное пальто и форменная шляпа федеральной армии с перекрещенными пушечными дулами на кокарде – эмблемой артиллерии. К нему неслышно подошел другой мужчина.

– Все на местах, – сказал второй.

– Хорошо. Думаю, они знают, что делать.

– Я все еще раз повторил, прежде чем заплатить им.

На балкон вышел Сьюард и представил президента. Смуглый и коренастый, Джонсон выступил вперед и вскинул вверх руки в ответ на жидкие аплодисменты:

– Мои друзья и избиратели, благодарю вас за такой теплый прием в Кливленде! Я не собираюсь произносить речь…

Мужчина в форменной шляпе ухмыльнулся. Как же этот идиот предсказуем, подумал он, почти всегда говорит одно и то же, словно нарочно провоцируя слушателей на ответные реплики. Один из нанятых людей в толпе тут же выкрикнул:

– Так и не произносите!

Раздался смех. Кто-то захлопал. Джонсон сжал ладонями перила балкона:

– А вы, господа клакеры, похоже, следуете за мной повсюду. Будьте, по крайней мере, вежливы…

– Где Грант?

– Сожалею, но генерал Грант не смог поехать вместе со мной. Он… – Его слова заглушили хриплые возгласы.

– Почему вы не хотите, чтобы в Дикси голосовали цветные? – выкрикнул кто-то.

Сьюард дотронулся до рукава Джонсона, но президент отдернул руку.

– Сначала выньте бревно из своего глаза, а потом указывайте соседу на его соринку! – резко ответил Джонсон. – Разрешите вашим собственным неграм голосовать здесь, в Огайо, прежде чем хлопотать обо всем Юге!

Голоса в толпе зазвучали еще громче:

– Да ты просто слабак!

– Тюрьма слишком хороша для Джеффа Дэвиса!

– Повесить его! Повесить его!

– А почему бы вам не повесить Бена Уэйда?! – взорвался Джонсон, только еще больше распаляясь от воплей и улюлюканий толпы. – Почему не повесить Уэнделла Филлипса и Тада Стивенса, раз уж на то пошло? Вот что я вам скажу: я сражался с предателями на Юге и готов сражаться с ними на Севере!

– Сами вы предатель! – выкрикнул новый голос, заглушая шиканье и вой. – Вы и ваш Национальный союз! Предатели!

Упрек разъярил президента. Он ткнул пальцем в толпу:

– Выйдите, кто это сказал! Нет, конечно же, вы не покажетесь! Если вы надумаете кого-то застрелить, то сделаете это в темноте, в спину!

В ответ грянули ругательства и свист. Джонсон окончательно вышел из себя:

– Это все конгресс! Это он затуманил вам головы и натравил на меня, потому что сам не способен сделать ничего, чтобы восстановить Союз! Вместо этого они разделяют американский народ, заставляют победителей воевать с побежденными, республиканцев с демократами, белых с черными! Будь жив Авраам Линкольн, он бы тоже страдал от яростной злобы радикалов, рвущихся к власти! – (Сьюард в отчаянии пытался втащить Джонсона обратно в зал, но ничего не получалось.) – Они просто лавочники, торгующие ненавистью, которые подмяли под себя и сенат, и палату, а теперь хотят подмять и меня.

– Лжец! – закричал кто-то.

Губы Джонсона продолжали шевелиться, но никто уже не слышал того, что он говорил. Толпа ревела. Джонсон потряс кулаком.

– Лжец! Лжец! – начали скандировать люди, все громче и громче.

Стоявший позади толпы человек в черной форменной шляпе, который нанял людей, напичкав их инструкциями от посредника, позволил себе улыбнуться. Его план сработал безупречно. Джонсон был в бешенстве, репортеры не упустят ни единого его слова, и уже к полуночи все будет передано в газеты по телеграфу. Джонсон по глупости думал, что может безнаказанно нападать на Уэйда. Человек в черной шляпе был уверен, что именно сенатор организовал и оплатил сегодняшний крах президента, хотя, конечно, доказать это невозможно. Цепь из посредников достаточно длинная.

– Лжец! Лжец! Лжец!

Рев толпы услаждал слух человека в шляпе. Он означал щедрое вознаграждение. Мужчина быстро отошел от скандирующей толпы. У окошка телеграфа на вокзале он взял бланк и огрызок карандаша и стал составлять послание, сообщая о своем успехе посреднику, нанявшему его. В строке «адресат» он печатными буквами написал: «Мистеру С. Хазарду, Вашингтон, округ Колумбия».

…Похоже, поездка мистера Джонсона по кругу закончилась провалом. Как печально и странно, что за эту обессиленную землю идет такая отчаянная борьба, как за огромный приз. Одна война уступила место другой.

…Еще одна попытка со школой прошлой ночью. В плохую погоду окна закрываются ставнями. Мы не можем позволить себе стекла. Кто бы это ни сделал, он не скрывался, срывая ставни. Вечер был тихим, и треск донесся до домика Энди. Он побежал туда и схватил пакостника в темноте, но тот вырвался и сбежал. Лица его Энди не разглядел.

Не знаю, кого и подозревать. Тех белых оборванцев, которые поселились рядом с Саммертоном? Мистера Геттиса? Учителя танцев, который воображает себя аристократом? Среди возможных подозреваемых мы, похоже, имеем всех представителей белого общества…

Из сосен Южной Каролины добывали смолу, которую отправляли из Чарльстона в небольших бочках. Большинство чернокожих портовых грузчиков носили по одной бочке зараз, поднимаясь по трапу на борт того или иного парохода, который стоял под погрузкой. Дез Ламотт, опустившийся до их уровня, потому что до сих пор так и не нашлась богатая семья, готовая его нанять, нес сразу две.

Вышагивая в когда-то белых, а теперь грязных и порванных льняных штанах, он сохранял равновесие с бочонком на каждом плече. Когда он впервые попробовал это сделать, от железных обручей на плечах остались красные полосы, которые потом кровоточили. Теперь шрамы зарубцевались, и кожа огрубела.

Он ненавидел эту работу и всех безымянных, безликих негролюбов Севера, которые вынудили его к такому отвратительному занятию. При этом он испытывал какую-то одержимую гордость оттого, что может сделать больше, нести больше, чем самый сильный ниггер. Вскоре он стал заметной фигурой в чарльстонском порту – высоченный белый с буграми мышц на руках и аккуратной бородкой богатого плантатора.

Ни с кем из черных грузчиков он не разговаривал, если только к этому не вынуждали обстоятельства на работе. На второй день он едва не избил одного цветного, который подошел к нему с предложением вступить в новую ассоциацию защиты портовых грузчиков, начав с долгого вступления о каком-то похоронном фонде, куда нужно было вносить взносы каждую неделю, чтобы оплачивать расходы на похороны в случае необходимости.

Услышав это, Дез почувствовал, как его охватила дикая ярость. Он едва сдержался, чтобы не наброситься на наглеца и не задушить его, хотя его трясло от ненависти. Разве этот невежественный африканец мог понять, насколько глубоко и нежно Дез любил свою жену Салли Сью или своего командира Ферриса Бриксхэма? Только их похороны имели для него значение, и только они были в его памяти.

Этот случай потряс Ламотта – настолько он был близок к тому, чтобы убить того черномазого. Сколько же времени пройдет до того, как он и в самом деле бросится на одного из них? Он понимал, что, работая вместе с освобожденными неграми, он играет в опасную игру с собственной жизнью. Но почему-то ему было все равно.

Под жарким солнцем каролинской осени, больше похожей на лето, он проливал реки соленого пота, снова и снова поднимаясь с грузом на борт парохода «Секвойя». Мускулы на обожженной солнцем коже натягивались как канаты, но он ни на секунду не позволял боли отразиться на лице.

Этим утром его гнобило нечто большее, чем боль и мелкая мошкара с низин. Он получил записку от Геттиса. В ней говорилось, что капитан Джолли, белый голодранец, которого они собирались нанять, чтобы убить Мадлен Мэйн, накануне накачался украденным кукурузным самогоном и пытался разгромить школу.

Вот же идиот, думал Дез, едва сдерживая гнев. Он наклонился, поднял один бочонок на правое плечо, другой – на левое и медленно встал, удерживая вес; колени слегка подогнулись.

Он по-прежнему хотел как можно скорее извести всю эту семейку, начиная с вдовы полковника Орри Мэйна. Но идти за это на виселицу вовсе не собирался. Тем более что Купер Мэйн с Традд-стрит хотя сам и не имел солдат в непосредственном подчинении, зато обладал достаточным влиянием, чтобы направить их по следу Деза, если у него возникнут малейшие подозрения.

Так что ему пришлось на эти несколько недель затаиться в ожидании удобного случая. Он знал, что рано или поздно ниггеры непременно поднимут какой-нибудь бунт. Однажды жаркой ночью, подогретые спиртным и агентами правительства янки, бывшие рабы взбесятся. Начнутся поджоги, грабежи, насилие и прочие неприятности для любого человека с белой кожей. Подобный мятеж и был той дымовой завесой, которой он ждал.

И вот теперь этот болван Джолли привлек совершенно ненужное внимание к себе и к Монт-Роял. В округе Эшли он привык делать, что ему вздумается, задирая всех без разбору – и белых, и черных. Но с Мадлен Мэйн ему придется подождать. Дез уже написал Геттису, чтобы тот попридержал Джолли до тех пор, пока не поступит приказ действовать.

Постанывая и обливаясь по́том, Дез с трудом поднимался по трапу, мучаясь от боли в спине. По людной набережной, прикрываясь зонтиками от солнца, прогуливались три молодые дамы, одна из которых, мисс Лимингтон из Лимингтон-Холла, в прошлом была его ученицей. Изношенные платья говорили об их бедности, но в том, как они оживленно болтали и весело поглядывали на грузчиков, сквозила та беспечная надменность их класса, которую он понимал и даже одобрял.

Внезапно мисс Лимингтон остановилась:

– Боже мой… Неужели это… – (Дез сгорбился еще больше, чтобы скрыть голову за бочонком.) – Нет, не может быть.

– О чем ты, Фелисити? Чего не может быть?

– Видите вон того мужчину, что тащит бочки, как негр? Мне на мгновение показалось, что я вижу своего учителя танцев, мистера Ламотта. Но мистер Ламотт – благороднейший человек, и он белый. Он бы никогда не унизился до такого.

Молодые дамы прошли дальше, ни разу не обернувшись. Да и кто стал бы второй раз смотреть на придорожную грязь?

В тот день была пятница. Всю ночь воспоминание о мисс Лимингтон не давало Дезу заснуть. Только к четырем утра он наконец задремал на своем жестком тюфяке и проснулся, когда рабочий день уже несколько часов как начался. Вскочив, он быстро оделся и без завтрака поспешил к причалам, слыша впереди на Митинг-стрит звуки духового оркестрика.

Когда он дошел до Митинг-стрит, перейти дорогу ему помешало какое-то шествие. Вся мостовая была занята неграми, выстроившимися в колонну. Они были в белых с синими лацканами сюртуках и таких же белых брюках. Все улыбались, радостно махали руками и болтали с разношерстной толпой, собравшейся на тротуарах. Двое мужчин во главе шествия несли плакат с надписью:

ЧАРЛЬСТОНСКАЯ

ДОБРОВОЛЬНАЯ ПОЖАРНАЯ ДРУЖИНА № 2

«ЧЕРНЫЙ ОПАЛ»

Дезмонд стоял в третьем ряду зрителей, глазевших на проходящих мимо пожарных. Украшенные цветами лошади, замыкавшие шествие, тащили два пожарных насоса, к блестящим медным ручкам которых были привязаны маленькие американские флаги. Все эти черные лица, да еще ненавистные флаги янки, – Дез понял, что терпение его вот-вот лопнет.

Здоровенный ниггер с улыбкой до ушей помахал кому-то слева от него и крикнул:

– Здравствуйте, мисс Салли! Прекрасное утро!

Дез повернулся, чтобы посмотреть, к кому обращался негр. Имя Салли всегда вызывало в нем мучительные воспоминания. Он увидел толстую затрапезную девку, которая махала пожарному носовым платком, а он пялился на нее с такой отвратительной ухмылкой, словно готов был хоть сейчас выскочить из строя и задрать ей юбки.

Мисс Салли была белой девушкой. Но она все махала и махала платком этому черномазому, принимая его внимание и роняя тем самым свое достоинство, унижая свою расу. Дезмонд почувствовал, как кровь застучала в висках.

Музыканты маленького оркестрика из пяти человек отбивали барабанную дробь в такт шагам. Когда трубачи вдруг заиграли «Hail Columbia!», белая шлюха во все зубы заулыбалась пожарному, а тот послал ей воздушный поцелуй.

На который она ответила тем же.

Расталкивая толпу впереди себя направо и налево огромными ручищами, Дез стал пробиваться вперед. Кто-то возмущался, кто-то кричал ругательства ему вслед, но он уже выскочил на мостовую.

А потом в его голове словно что-то вспыхнуло, и больше он ничего не помнил.

Приезжал полковник Манро, проинспектировать школу и пожаловаться мне на то, что ему уже в который раз приходится составлять начальству донесения о здешних «бесчинствах», как он выразился. Оставил двух молодых капралов, милых и дружелюбных ребят из штата Мэн, чтобы они несколько дней охраняли школу. Один из них сказал, что хочет переехать в Каролину, что ему нравится и климат, и люди.

Перед тем как отправиться обратно в город, Манро высказал мне мрачное предупреждение, которое я попробую воспроизвести здесь более-менее дословно.

– Я провел уже достаточно времени в «пальмовом штате», чтобы разбираться в чувствах южан. Насколько я могу судить по моим наблюдениям, белые не испытывают враждебности к негру как к негру. В большинстве случаев он им даже нравится. Но когда он замахивается на место чиновника, адвоката, избирателя, политика и вообще равного им во всех отношениях члена общества, вот тогда они возмущаются. Свобода для негра отнюдь не означает равноправия, и все, кто заявляет об обратном, сразу становятся врагами.

– Возможно, вы правы, – ответила я, – но мы с Пруденс все равно не закроем школу.

– Тогда ваши неприятности не закончатся. И однажды они могут достичь такого накала, что ни удача, ни храбрость уже не помогут.

…Купер написал, что Д. Ламотт в тюрьме. В субботу он без видимой причины напал на пожарного из цветной добровольной дружины и был арестован. По словам Купера, он еще совсем недавно относился к угрозам Ламотта довольно скептически, но теперь считает их по-настоящему опасными. Ну что ж, хотя бы на какое-то время мы можем, как сказал Купер, получить передышку.

Пуля из шайеннской винтовки попала в левый глаз лошади Джексона. Обливаясь кровью, она громко закричала от боли и скинула седока. Джексон упал в помятую траву. Чарльз уже спрыгнул на землю и, выхватив винтовку, сильно ударил Дьявола по крупу, заставляя его убежать прочь. Испуганный Малыш, все еще сидя в седле, тщетно пытался собрать мулов вместе.

– Слезай! Слезай с лошади! – закричал ему Чарльз.

Шайенны выскочили из-за пригорка. Пролетевшая рядом пуля сорвала шляпу с головы Чарльза. Он снова закричал Малышу, но тот ничего не слышал за криками индейцев и испуганным ржанием мулов. Только через несколько секунд мальчик наконец понял по выражению лица, что хотел сказать ему Чарльз, и неуклюже слез на землю.

Джексон встал на колени и выстрелил в индейцев, которые уже почти поднялись на пригорок, но промахнулся. Чарльз нажал на спусковой крючок, когда воин, ехавший рядом со Шрамом, метнул в него копье с перьями на древке. Чарльз увернулся от броска, а индеец, сраженный его пулей, упал с коня замертво.

Вокруг поднялся жуткий гвалт. В нескольких милях к западу из низко нависших грозовых туч полыхнула молния и с шипением ударила в сухую прерию. Трава вспыхнула и задымилась. Клубящиеся черные тучи стремительно неслись в их сторону.

Малыш вскрикнул. Чарльз увидел, как мальчик пошатнулся, схватившись за покрасневший рукав. Его задело копьем. По лицу парнишки текли слезы боли и растерянности.

– Сзади, Чарли! – закричал Деревянная Нога и почти сразу пальнул из ружья.

Чарльз резко развернулся и увидел, что шайенн на лошади уже занес над ним боевую дубинку с привязанным к ней камнем. Он выстрелил прямо в размалеванное красной краской лицо, но не настолько мгновенно, чтобы остановить удар. Дубинка опустилась на его плечо с такой силой, что он отлетел в сторону. Тело мертвого шайенна сползло с лошади, вместо лица у него было кровавое месиво.

Штормовые тучи повисли над ними, словно крышка, накрывшая мир. Воздух сотрясали раскаты грома. Сверкала молния. Западный ветер доносил запах дыма. Чарльз увидел, как Шрам, сидя на лошади, целится в Джексона копьем.

Остальные индейцы теперь подобрались совсем близко, но уже не проявляли прежнего рвения, после того как двое их товарищей погибли. Деревянная Нога увернулся от удара. Шрам снова занес копье. Тогда торговец схватил винтовку обеими руками и стал отбиваться ею как палкой. Лицо его налилось кровью.

Чарльз опустил рычаг затвора, прицелился в Шрама и нажал на спусковой крючок, но «спенсер» заклинило.

В ту же минуту к нему подъехал еще один индеец и ткнул копьем в правую руку. Сначала он почувствовал жгучую боль, а потом из раны хлынула кровь. Он бросил винтовку, выхватил боуи и вонзил нож шайенну в бок. Индеец вскрикнул и резко дернулся к шее лошади. Она поскакала прочь, унося седока и торчащий из его тела нож.

Шрам, полный решимости покончить с Деревянной Ногой, снова пустил вперед свою лошадь. Джексон ловко отражал его удары винтовкой. На лице индейца отразилось разочарование. Но схватка не прошла даром для торговца – его щеки были уже темно-бордовыми, как сливы.

В какое-то мгновение Чарльз вдруг обнаружил, что рядом с ним нет ни одного противника, и, оглядевшись, вдруг понял почему. Трое шайеннов устремились к мулам и Малышу. Плачущий мальчик вяло отмахивался от них, словно от мух. Один воин соскочил на землю и схватил его. В этот момент из травы выпрыгнул Фенимор. Зубы пса сомкнулись на руке индейца. Другой индеец отшвырнул собаку прикладом винтовки.

Среди воя ветра и треска молний Джексон испустил странный сдавленный крик. Выхватывая кольт и уворачиваясь от пули, когда один шайенн выстрелил по нему, Чарльз увидел, как его партнер пошатнулся и упал на бок в высокую траву. Торговец с трудом дышал, как будто ему не хватало воздуха. Он схватился за ворот расшитой бисером рубахи, словно хотел сорвать ее.

Чарльз вспомнил, что уже видел раньше, как лицо Джексона так же багровело. «Это ничего не значит», – сказал он тогда. На самом деле это означало сердечный приступ, который начался из-за огромного напряжения схватки.

Шрам взял в руку томагавк и высоко поднял его вверх. Чарльз выстрелил, но лошадь индейца постоянно двигалась, и пуля, не достигнув цели, со звоном ударилась в лезвие топора. Бросаясь к Джексону, Чарльз выстрелил снова. Шрам тут же умчался в сторону, низко пригнувшись к шее лошади.

Из раны Чарльза текла кровь. Он закричал от отчаяния; это был бессловесный вопль ярости, потому что ему приходилось разрываться между Джексоном, который двумя руками сминал рубаху на груди, пытаясь впустить в легкие хоть немного воздуха, и тремя шайеннами, которые, спрыгнув с коней, уже тащили Малыша за другую сторону пригорка и вскоре скрылись из глаз. Фен бежал за ними, из его оскаленной пасти капала пена. Скрюченные пальцы Джексона цеплялись за бусины, отрывая их от ткани. Бисер тихо позвякивал и блестел в свете молний.

Чарльз не мог помочь сразу обоим, и он выбрал того, кто был ближе и кому грозила мгновенная смерть.

Джексон начал заваливаться на спину. Чарльз подхватил его левой рукой, а правой выстрелил в индейца, который был ближе других, но из-за раны рука дрожала и плохо слушалась, поэтому пуля улетела неизвестно куда.

Шайенны явно собирались прикончить их, так что ему оставалось только сражаться. Он опустился на колени и подпер одним обвисшую спину Джексона. Торговец привалился к нему; глаза его были широко открыты, руки безвольно упали, отпустив рубашку. Чарльз в отчаянии смотрел, как кровь отливает от его лица. Джексон узнал своего партнера. Он попытался дотронуться до Чарльза, но не смог поднять руку. Фенимор за пригорком перестал лаять, потом коротко взвизгнул и затих.

Чарльз приблизил ухо к губам Джексона, и ему показалось, что он услышал, как тот прошептал: «Спасибо за все…»

Яркая вспышка молнии выбелила все вокруг, ослепив его на мгновение. Снова обретя зрение, он едва не закричал. Глаза Деревянной Ноги были еще открыты, но жизни в них больше не было.

Из-за пригорка появились те трое шайеннов, что утащили Малыша. Они снова сели на своих коней и поскакали вниз, к Шраму, который ждал их на том месте, где Чарльз впервые увидел индейцев.

Не помня себя, он бросился туда, где исчез Малыш. Неистовый ветер бросал ему в лицо обрывки травы и комья земли, пока он бежал, боясь опоздать. Когда Шрам увидел, что Чарльз удаляется от тела Джексона, он подал знак своему поредевшему войску скакать туда.

Чарльз пробежал мимо двух вьючных мулов, истекших кровью от пулевых ран. Молнии продолжали сверкать. Земля под его ногами дрожала. Он скорее почувствовал, чем увидел стену огня, вставшую за его спиной, когда ударила очередная молния.

– Малыш! – кричал он, поднимаясь на холм на дрожащих от слабости ногах. – Малыш, откликнись!

В ответ снова сверкнула молния, и ее испепеляющий клинок с шипением ударил прямо в низинку между двумя пригорками. Трава задымилась, вспыхнула оранжевым светом и загорелась. Да это просто конец света, подумал Чарльз, спускаясь вниз по склону к руслу пересохшего ручья. На ближнем берегу блестела мокрая и черная от крови вытоптанная трава, в которой лежало что-то бесформенное, как мешок с картошкой.

За его спиной, на склоне холма, пламя взметнулось вверх шестифутовой стеной алого, оранжевого и белого, которая неудержимо двигалась вперед, назад и в стороны. Когда-то в техасской прерии Чарльз уже видел похожий пожар, который уничтожил сорок квадратных миль.

Он подошел к бесформенной груде и посмотрел на нее, почти ничего не чувствуя от потрясения. Малыш лежал головой в сухом русле. Его тело было рассечено томагавком от горла до паха. Из раскуроченной груди, уже облепленной мухами, торчало то, что осталось от Фена. Одна лапа со сломанной костью, торчавшей из окровавленной шерсти, часть песьей морды и черепа с одним глазом. Все остальное было разбросано по блестящей траве.

Чарльз смотрел на эту ужасную картину едва ли пять секунд, но они показались ему вечностью. Наконец он отвернулся и пошел обратно вверх по склону, охваченному огнем. Джексон мертв, думал он, Малыш тоже. Я буду следующим, но сначала этому мерзавцу со шрамом придется как следует постараться.

С вершины он увидел на некотором расстоянии от холма Шрама и пятерых воинов – все они сидели верхом, то появляясь, то вновь скрываясь за завесой густого дыма. Теперь они находились чуть южнее первоначальной позиции, и, несмотря на дым, Чарльз увидел на их лицах нечто новое. Это был страх или, по крайней мере, сомнение. Огонь уже подобрался почти к середине склона, где Торговая компания Джексона делала свою напрасную остановку.

Обливаясь по́том, Чарльз доковылял до того места, где он оставил Джексона. Снова Шарпсберг, думал он. Снова Северная Виргиния.

Шрам за клубами дыма ухмыльнулся. Подходя к трупу Джексона, Чарльз пытался понять, что значит эта ухмылка. И понял, когда посмотрел вниз.

Бледное тело его партнера раздели догола. Между ногами зияла красная дыра, обсиженная мухами. Окровавленные гениталии были засунуты ему в рот. На глаза шайенны насыпали маленькие горки бисера, и они посверкивали под вспышками пламени.

– Скоты! – закричал Чарльз. – Грязные, жестокие скоты!

Шрам перестал ухмыляться. Чарльз направил свой кольт на вожака шайеннов, крепко сжимая револьвер окровавленными руками. Дым сгустился, скрывая индейцев. Он нажал на спусковой крючок. Потом еще и еще раз, пока барабан не опустел.

К этому времени стена дыма и племени уже окончательно скрыла шайеннов. Чтобы добраться до Чарльза, им пришлось бы проскакать прямо через нее или объехать по очень большому кругу, чтобы миновать огонь, мчавшийся на север и на юг. Порывы ветра трепали его волосы. Ревущий огонь освещал разъяренное лицо, словно был яркий полдень.

Когда дым снова рассеялся, Чарльз увидел, что все шайенны по-прежнему стоят на месте. Ни одна его пуля не попала в цель. Шрам подал воинам сигнал двигаться вперед.

Сначала один индеец покачал головой, за ним второй. Они явно не решались приближаться к этому орущему безумцу на вершине холма, защищенному стеной дыма и огня. И пусть они не понимали, что он кричал, зато намерения его поняли прекрасно.

– Ну же, идите сюда, покажите свою храбрость! Вы убили старика и мальчишку и даже собаку! Поглядим, как вы справитесь со мной!

Один из шайеннов снова покачал головой, даже с сочувствием. Это не понравилось Шраму. Он схватил воина за плечо и встряхнул. Индеец отшвырнул его руку, повернул лошадь и ускакал в грозовую темноту.

Остальные четверо последовали за ним, выстроившись гуськом. Оставшись один, Шрам сначала метнул на Чарльза свирепый взгляд, а потом поехал за ними.

– Вернитесь, сволочи! Будьте вы все прокляты! Вы просто трусливые сукины дети, вот вы кто!

Когда огонь с новой силой взметнулся вверх и скрыл индейцев, силы оставили его, но он все-таки прокричал вслед Шраму:

– Тебя и весь твой род нужно свести с лица земли! И я это сделаю – не сомневайся!

Не сомневайся… Не сомневайся…

Он повернулся и пошел прочь от жара и слепящего света. Когда он на ходу попытался сунуть кольт в кобуру раненой рукой, то промахнулся, разорвав прицелом штанину и глубоко, до крови, оцарапав ногу. Но он этого не заметил и не почувствовал. В левой руке он нес парфлеш Джексона, который даже не помнил когда снял с его мертвой лошади.

Гроза теперь бушевала в нескольких милях восточнее. Начавшийся легкий дождь был недостаточно сильным, чтобы загасить огонь. Шатаясь, Чарльз с трудом пробирался между трупами мулов в надежде, что еще удастся найти хоть кого-нибудь живого в этом аду. Двое мулов действительно оказались целыми и невредимыми. Он взял их поводья и хотел уже повернуть назад к пригорку, но его остановил огонь. Огромная бело-алая стена обступала холм справа, двигаясь от другого холма, отделенного высохшим ручьем, где лежали Малыш и Фенимор. Он просто стоял и смотрел, как через несколько секунд пламя полностью поглотило то место, где осталось тело Деревянной Ноги.

Я даже похоронить их не смогу…

И тут из его глаз хлынули слезы ярости.

По счастливой случайности – и это была единственная удача за день – Чарльз нашел своего пегого примерно в двух милях к северо-востоку от пожара. Чарльз ехал на одном из мулов, ведя рядом второго. Чтобы остановить кровотечение, раненую руку он стянул жгутом, который сделал из оторванного куска штанины. Рана болела и нуждалась в лечении, но была далеко не смертельной.

Когда он увидел Дьявола, конь стоял опустив голову, неподвижный как статуя, и только глаз чуть косил в сторону. Чарльз пересел на пегого и поехал на север, чувствуя, как его переполняют одновременно печаль и ярость. В сумерках он остановился, чтобы устроиться на ночлег. Развел небольшой костер, съел немного вяленого мяса уже из своего парфлеша. Сначала от еды у него заболел живот, но боль быстро прошла.

После грозы небо очистилось. Ежась на холодном ветру под сверкающими звездами, Чарльз открыл парфлеш Джексона и достал горшочки с краской, кисть и свернутый в трубочку счет зим. Потом развязал шнурок и развернул кожаный свиток.

Хотя он и сам не смог бы объяснить причину, его словно что-то подталкивало закончить начатую Джексоном работу. Он открыл горшочек с черной краской, облизнул кисть, окунул ее в краску и занес над рисованной историей последнего года Торговой компании Джексона.

Он рассматривал разные фигурки, которые рисовал Деревянная Нога, включая те, что изображали их троих в типи под священной охраной Бизоньей Шапки. Как же он тогда ошибся! Как был глуп, что поверил, будто шайенны способны на сострадание. Они не знают жалости. Тогда их троих спасла только неприкосновенность места, где находится эта шапка. Шайенны ненавидели всех белых, и не важно, что у них на это были причины. Причин к той варварской жестокости, последствия которой видел Чарльз, у них уж точно не было. Они просто ненавидели белых – так же, как он сейчас ненавидел каждого из них.

Блики костра мелькали на его мрачном лице, когда он старательно выводил на кожаном свитке составленные из палочек фигурки двух человек и собаки. Вторая фигурка была справа и чуть выше первой, а третья возвышалась над второй, как будто все они стояли на какой-то невидимой лестнице.

Пытаясь решить, как изобразить над ними Висячую Дорогу, он задумался. Может, нарисовать волнистые линии, означающие Млечный Путь? Нет. Пусть это будут пятиконечные звезды. Он нарисовал одну, тщательно подправил кончики, потом добавил еще две и понял, что у него получились не звезды, а кляксы.

Он швырнул кисть в огонь, потом отправил за ней и краски. Взял в руки кусок кожи и еще раз всмотрелся в каждый рисунок. Ему очень хотелось заплакать, но он запретил себе. Горе по-прежнему мучило его, но он чувствовал, как что-то словно окаменело внутри. Его собственная жизнь, которую он с таким трудом пытался возродить из пепла войны всю прошлую зиму, разрушилась так же быстро и непоправимо, как трава прерий под напором безумного огня.

Его опять настиг Шарпсберг…

Его опять настигла Северная Виргиния…

Ничего не изменилось.

Боже!

Он осторожно положил счет зим в огонь и наблюдал, как он горит. Они хотели убийств, думал он, и я исполню их желание. Я знаю об этом намного больше, чем они. У меня было пятьсот тысяч первоклассных учителей…

Рисунки чернели и сгорали, а Чарльз все смотрел на них, стараясь запомнить каждый.

Я только что вернулся из форта Уоллас, за линией трансконтинентальной железной дороги. Индейцы продолжают вести свою дикарскую войну вдоль всей дороги. В субботу трое из наших людей были убиты и скальпированы в каких-то двадцати милях от форта Харкер… Что можно сделать, чтобы покончить с этими злодеяниями?

Джон Д. Перри, президент Восточного отделения «Юнион Пасифик», – губернатору Канзаса, 1867 год

Подписи вождей – это всего лишь формальность. Им не было зачитано ни одного слова из текста соглашения… Если из-за этого теперь начнется война… кого винить? Уполномоченных.

Генри М. Стэнли, «Нью-Йорк трибьюн», после мирного совета у Медисин-Лодж-Крик, 1867 год

Люди в приграничных районах в один голос заявляют, что индейцы вышли на тропу войны, хотя члены совета и индейские агенты твердят о мире…

Ежегодный отчет генерала Уильяма Т. Шермана, 1867 год

Раскат грома всколыхнул небо и сотряс землю. Из темноты на затопленную дорогу от Ливенворт-Сити выскочил всадник.

Усталый постовой вышел под дождь, перегородив ему путь. Белая вспышка молнии осветила обвисшие усы всадника, его косматую, давно не стриженную бороду и странную хламиду, сшитую то ли из лоскутов, то ли еще из чего, болтавшуюся на плечах. В зубах он держал окурок погасшей сигары.

С козырька фуражки постового – совсем еще мальчишки – капала вода.

– Назовите свое имя и цель приезда в гарнизон, сэр, – сказал он.

– Прочь с дороги!

– Мистер, я вам приказываю назвать свое имя и…

Он даже не успел понять, как в руке всадника оказался кольт. А в следующее мгновение дуло взведенного револьвера было уже у его виска. Новая вспышка молнии выхватила глаза мужчины, скрытые полями шляпы, и постовой увидел в них настоящий ад. Испуганно отступив к стене караульной будки, он махнул рукой:

– Проезжайте!

Но всадник уже умчался – все тем же бешеным галопом.

Дождь колотил по крыше. Джек Дункан налил бренди в бокал, который Чарльз взял, не сказав ни слова. Бригадному генералу это не понравилось, как не понравился ужасный вид неожиданного гостя и темные круги под его глазами. Сначала Чарльз ошеломил его, вломившись в полвторого ночи, а потом – заявив, что хочет вступить в армию.

– Я думал, с тебя уже довольно.

– Нет.

Чарльз запрокинул голову и разом осушил бокал.

– Ну, Чарльза Мэйна не могут призвать, – сказал Дункан. – И Чарльза Мэя тоже – из-за того, что случилось в казармах Джефферсона.

– Возьму другое имя.

– Чарльз, успокойся. Ты не в себе. Что случилось?

Чарльз со стуком поставил пустой бокал на упаковочный ящик, служивший столом.

– Адольф Джексон помог мне справиться с одним из самых худших годов моей жизни. Он столько рассказал мне о Равнинах, столькому меня научил, что мне не хватит недели, чтобы повторить вам это. И я хочу наказать выродков, которые убили его.

На лице Дункана, слегка отекшем от усталости, отразилось неодобрение. Он плотнее запахнул старый халат, затянул широкий пояс и отошел к холодной железной плите:

– Я понимаю твою злость на шайеннов, но не думаю, что это хорошая причина для того…

– Я так хочу, – перебил его Чарльз. – Просто скажите, есть ли у меня шансы.

Его громкий голос разбудил Морин. Из-за двери своей комнаты она сонно спросила, что происходит.

– Спи, Морин, – мягко, как заботливый супруг, произнес Дункан. – Все в порядке.

Чарльз смотрел на закрытую дверь и думал о том, что там спала Уилла.

– Шансы очень маленькие, – сказал Дункан в ответ на его вопрос. – Тебе известно имя Грирсона?

– Я знаю Грирсона, который командовал Шестым кавалерийским полком из Иллинойса. Они проскакали шестьсот миль за шестнадцать дней по территории Конфедерации, чтобы оттеснить Пембертона, пока Грант форсировал Миссисипи под Виксбергом. Этот рейд достоин Джеба Стюарта или Уэйда Хэмптона. Если это тот самый Грирсон, он был достаточно хорош, чтобы воевать на нашей стороне.

Дункану понравилось, что Чарльз еще способен шутить, пусть и язвительно.

– Да, это тот самый Грирсон. Он стал прекрасным кавалеристом, хотя был учителем музыки из маленького городка и боялся лошадей.

– Боялся?… – Чарльз не мог в такое поверить.

– Именно. В восемь лет его лягнул пони. С тех пор у него так и остался шрам. – Дункан показал на свою правую щеку. – Грирсон прибыл сюда позавчера, чтобы дождаться новобранцев для своего нового полка. Одного из тех, которые конгресс одобрил в июле. Грирсону очень нужны опытные офицеры, способные учить солдат и командовать ими, но никто не хочет служить в Десятом кавалерийском. В него набирают разное отребье из Нью-Йорка, Филадельфии, Бостона. Все это городская голытьба, многие даже неграмотные.

– В армии полно неграмотных.

– Но не таких. В полку Грирсона будут только черные.

Чарльз подавленно молчал. В задумчивости он налил себе еще бренди.

Дункан объяснил, что Девятый кавалерийский полк был включен в состав дивизиона Фила Шеридана в Армии залива, а Десятый войдет в дивизион Шермана.

– Грирсон сказал мне, что вербовщики пока смогли записать только одного сержанта. Военное министерство настаивает на белых офицерах, к тому же хорошо подготовленных, но никто из ветеранов союзной армии не хочет идти в Десятый. Ты знаешь Джорджа Кастера?

– Знаю. Было дело, столкнулся с ним однажды под Бренди-Стейшн. Многие считают его самовлюбленным павлином, жаждущим славы, но побеждать он точно умеет.

– Кастер страстно желает снова надеть мундир, но при этом даже слышать не хочет о назначении в Десятый. Он как все. Насколько я понимаю, солдаты Союза в войне сражались за цветных, но в большинстве своем они цветных не любят и не хотят иметь с ними никаких дел. Грирсон – исключение. Настоящий идеалист.

– Что от меня потребуется, чтобы попасть в Десятый?

– Одного желания мало. Военный опыт, одобрение специальной комиссии, а еще тебе нужно получить президентское помилование. Разумеется, не как Чарльз Мэйн, ведь Чарльз Мэйн – выпускник Военной академии. Только мне почему-то казалось, что такой человек, как ты, не захочет командовать чернокожими.

– Почему нет, если они нормальные? Я знаю черных, которые гораздо лучше большинства янки.

– Эти черные будут с Севера, и твой южный акцент им очень не понравится.

– С этим я разберусь.

– Подумай как следует, прежде чем говорить такое. Ты можешь оказаться на краю пропасти, и потом будет уже не передумать…

– Проклятье, да я готов хоть синекожими командовать, лишь бы они смогли убивать индейцев! Каковы мои шансы?

Дункан немного подумал, глядя в окно гостиной на нескончаемый дождь:

– Примерно пятьдесят на пятьдесят. Если Грирсон захочет тебя взять, то сможет похлопотать перед генералом Хэнкоком в штабе округа. Ну и я тоже, со своей стороны.

– А помилование я смогу получить?

– Если не скажешь, что служил в разведке у Хэмптона. Просто умолчи об этом. Говори, что состоял в нерегулярных войсках. Есть какие-нибудь документы, чтобы это опровергнуть?

– Наверное, нет. Говорят, почти все архивы сгорели в Ричмонде.

– Тогда тебе не о чем волноваться. Помилование потребует и другого имени, и услуг посредника. Это будет стоить долларов пятьсот или около того.

Чарльз в отчаянии выругался и снова сел; его осунувшееся лицо с одной стороны освещал неровный свет лампы, в которой почти не было масла.

– Деньги я дам, – продолжил Дункан. – И одного хорошего посредника я тоже знаю. Адвокат из Вашингтона, Диллс. Он лично носит прошения в комиссию по помилованию при министерстве юстиции и президенту. – Он помолчал. – Но у меня все же есть сомнения, Чарльз. Ты отличный солдат. Но причина, по которой ты хочешь вернуться, неприемлема.

– Когда я смогу встретиться с Грирсоном?

– Думаю, завтра… – Дункан откашлялся, а потом потянул носом, откровенно давая понять, что он имеет в виду. – После того, как отмоешься.

Вдали громыхал гром. Чарльз улыбнулся. Его улыбка напомнила Дункану гримасу оголенного черепа.

Временный штаб Десятого кавалерийского полка размещался на восточной стороне от парадного плаца, в одном из каркасных зданий, занятых военным округом Миссури. За письменным столом, ссутулясь, сидел капитан средних лет с таким настороженным лицом, словно защищал какое-то очень важное укрепление. Пышные драгунские усы, свисающие над его унылым ртом, были почти сплошь седыми.

– Айк, могу я увидеть его?

– Думаю, да, генерал Дункан. – Капитан постучал в дверь и шагнул во внутренний кабинет.

Кивнув в сторону закрывшейся двери, Дункан тихо сказал Чарльзу:

– Айк служил в регулярных частях двадцать лет. Крепкий орешек. В шестьдесят четвертом возле Мансфилда помог убрать с путей товарный поезд, который мешал армии Ната Бэнкса отступать, когда ее погнал Дик Тейлор. Был награжден. Через пару месяцев сражался вместе с Э. Дж. Смитом, когда старина Смитти разбил Форреста у Тупело. За этот бой получил повышение.

Капитан вернулся, оставив дверь открытой.

– Это мой зять, Чарльз, – сказал Дункан; они уже договорились, что изменят только фамилию. – Капитан Айзек Ньютон Барнс, полковой адъютант.

– Исполняющий обязанности адъютанта, – поправил его Барнс.

– Рад знакомству, сэр, – произнес Чарльз, когда Дункан вошел в кабинет, закрыв за собой дверь.

Адъютантам всегда следовало выказывать уважение, как правило, они обладали большей властью, чем старший командир.

Айк Барнс нахмурился, глядя на кипу приказов, папок и рапортов на своем столе. Стоя боком, он напоминал букву S – круглые плечи, впалая спина, заметный животик. Его правый глаз слегка косил.

– Ненавижу эту работу, – наконец сказал он, садясь за стол. – Я кавалерист, а не писарь. Вернусь в строй сразу же, как только полковник найдет какого-нибудь болвана, чтобы эти проклятые бумажки перебирать.

В приемную ворвался запыхавшийся сержант:

– Капитан! Там на пристани пароход пришел, на нем двое цветных. Ваших.

– Черт бы вас побрал, сержант, надо было заранее предупредить! Полковник не потерпит, чтобы ему подсовывали незнамо кого, как во время войны! Это вам не Десятый цветной, это Десятый кавалерийский!.. Извините меня! – рявкнул он в сторону Чарльза, уходя за сержантом; его внушительный живот словно двигался сам по себе, как почетный караул.

Чарльз невольно улыбнулся.

Дункан вышел через десять минут.

– Он заинтересовался. На этот раз скажи правду, а дальше видно будет. – Он хлопнул Чарльза по плечу. – Удачи!

Генерал направился к выходу, а Чарльз вошел во внутренний кабинет. Когда он переступал порог, в его голове вдруг возник образ человека, шагающего в пропасть, как говорил Дункан.

У полковника Бенджамина Ф. Грирсона была густая широкая борода и крупный нос, придававший ему пиратский вид, усиленный шрамом на лице. Пригласив Чарльза сесть, он положил на стол чистый лист бумаги, рядом с маленьким амбротипом в золоченой рамке. Чарльз предположил, что женщина на портрете – жена Грирсона.

– Буду откровенен, мистер Мэйн, ваше желание вступить в Десятый сопряжено со множеством трудностей. Прежде чем мы перейдем к ним, я хотел бы знать, почему вы здесь. Джек ведь говорил вам, что десятки опытных офицеров этой армии наотрез отказываются служить в «черных» полках?

– Говорил, сэр. Я здесь потому, что я солдат и ничего другого не умею. Южные шайенны пару месяцев назад убили моего партнера и его племянника…

– Да, Джек сказал. Сочувствую вам.

– Спасибо. Я хочу отплатить за то, что сделали шайенны…

– Только не в моем полку, сэр, – ответил Грирсон с оттенком досады. – Десятый будет не определять политику, а лишь проводить ее. Наша задача, изложенная генералом Шерманом, – поддерживать военное присутствие на Равнинах. Это лишь функция защиты. Мы должны охранять поселенцев, пути их продвижения, железные дороги. Мы не станем нападать, если не нападут на нас.

– Сэр, мне жаль, если я сказал…

– Выслушайте меня, сэр. Для того чтобы мы могли осуществлять свою миссию, мы прежде всего должны научить этих людей ходить строем, ездить верхом, стрелять и соблюдать воинскую дисциплину. Я говорю о неграмотных людях, мистер Мэйн, которые в своих городах работали привратниками, официантами, кучерами. О чернокожих, у которых никогда прежде не было шанса пробиться наверх, сделать хоть какую-то достойную карьеру. Я всерьез намерен превратить этих людей в отличных солдат, которыми мог бы гордиться любой командир. Я добьюсь этого теми же средствами, что помогали мне учить детей музыке в Иллинойсе. Строжайшая дисциплина и постоянная, неустанная тренировка. За это и будут отвечать мои офицеры. У них не останется времени на личные вендетты.

– Прошу прощения за свои слова, сэр. Я понял, о чем вы говорите.

– Вот и хорошо, – кивнул Грирсон. – В противном случае я зря потратил на вас время. – Задумчиво посмотрев на Чарльза, он добавил: – Нет, это нечестно. Я решил побеседовать с вами исключительно по собственному желанию, но продиктовано оно крайней необходимостью, о которой я уже упоминал. Я еще должен признаться, что с некоторой неохотой соглашаюсь взять на службу южанина.

Последние слова вызвали у Чарльза раздражение, но он промолчал.

– Видите ли, мистер Мэйн, у меня особый взгляд на эту страну. Его явно не разделяют тысячи полковников и генералов, не говоря уже о гораздо более низших чинах. Я искренне верю в слова из декларации мистера Джефферсона о том, что все люди созданы равными. Пусть у них разный ум, внешность и окружение, но возможности, несомненно, должны быть у всех одинаковыми. Я верю, что осознанно или нет, но мы вели войну именно за то, чтобы все это относилось и к черной расе тоже. Я прекрасно понимаю, что эта идея непопулярна. Многие из моих знакомых офицеров обвиняют меня в том, что я хочу «принизить их до ниггеров», как они выражаются. Пусть так. Но я считаю, что в этом новом полку прежде всего должно главенствовать именно такое убеждение. Если мы не сможем создать такой полк, то и вся армия никуда не годится, и вся Америка, и вообще ничего. Поэтому мои офицеры должны быть готовы защищать своих людей от враждебности и предубеждений остальной армии. – Грирсон помолчал, всматриваясь в Чарльза. – Вы из Южной Каролины, – наконец заговорил он снова. – Для меня это не будет иметь никакого значения, если только вы сможете жить по моим правилам. Если же нет, вы мне не подходите.

– Я смогу, сэр, – напряженно произнес Чарльз, боясь, что ему сейчас откажут.

– Вы сможете честно и справедливо обращаться с чернокожими солдатами?

– Я дружил с черными на плантации, когда был подростком.

Снова неверная тактика. Грирсон взмахнул рукой с горькой усмешкой на лице:

– Это были несвободные люди, мистер Мэйн. Рабы. Здесь их нет.

– Позвольте объяснить, сэр. – Голос Чарльза стал немного жестче. – Нет, я не смогу ладить со всеми без исключения. – Грирсон хотел что-то сказать, но Чарльз быстро продолжил: – Как не мог ладить со всеми белыми в легионе Уэйда Хэмптона или во Втором кавалерийском в Техасе. Везде и всегда найдутся свои идиоты и пройдохи. Я всегда предупреждал таких людей, но только один раз. Если они продолжали, сажал под арест. Если и это не помогало, выгонял. Точно так же я буду поступать и в Десятом. – Он посмотрел Грирсону прямо в глаза. – Как и подобает кадровому офицеру.

Последовало довольно долгое молчание. Грирсон смотрел на Чарльза. А потом вдруг между его пышными усами и роскошной бородой сверкнула улыбка.

– Хороший ответ. Ответ настоящего солдата. Я принимаю его. Люди в Десятом должны цениться по заслугам, и никак иначе.

– Да, сэр, – сказал Чарльз, чувствуя, однако, легкую неуверенность.

Он так торопился с ответом, потому что хотел поступить в полк, любой, а здесь очень нуждались в офицерах. Но он сильно сомневался, что сможет сделать из негров, набранных в больших городах, хороших солдат; те же сомнения одолевали его и в казармах Джефферсона, только уже насчет белых бродяг, которых он там обнаружил. Возможно, такая предвзятость была результатом учебы в Вест-Пойнте, но отрицать ее он не мог.

– Мистер Мэйн, – Грирсон наклонился вперед, – я презираю лжецов и мошенников, но сам становлюсь одним из них. Вам тоже придется солгать, когда вы предстанете перед специальной комиссией. По крайней мере один из ее членов, капитан Краг, будет очень пристрастен. Он ненавидит всех, кто носил серые мундиры Конфедерации. Его младший брат умер в лагере Андерсонвилль.

Чарльз кивнул, запоминая имя.

– Так. Теперь подробности. – Грирсон обмакнул перо в чернила. – Вы уже подавали прошение о помиловании?

– Письмо будет написано сегодня.

– Мне известно, что вы меняли фамилию, чтобы попасть в казармы Джефферсона. Какое имя попробуем на этот раз?

– Я подумал, что это должно быть что-то знакомое, чтобы я мог откликаться естественно. Чарльз Август. Имя Август связано с моей семьей.

– Август. Хорошо. – Перо заскрипело по бумаге. – До какого чина вы дослужились в разведке Хэмптона?

– Майор.

Грирсон записал: «Без чина. Нерегулярные части (разведчик)».

– Будет лучше всего, если мы с вами вообще забудем, что вы когда-то переступали порог Вест-Пойнта. Как по-вашему, многие выпускники Академии могут вас узнать?

– Полагаю, любой, кто учился одновременно со мной. Именно так меня разоблачили в казармах Джефферсона.

– И кто вас узнал?

– Капитан Венейбл.

– Гарри Венейбл? Знаю его. Блестящий кавалерист, но высокомерный маленький мерзавец. Ладно, насчет встречи с бывшими соучениками придется положиться на удачу. Следующий пункт. Мои офицеры должны иметь два года боевого опыта.

– Я имею. Во Втором кавалерийском в Техасе.

– Это было до того, как вы перешли на другую сторону, – сухо возразил Грирсон. – Давайте о Техасе тоже не упоминать. Это может заставить кого-нибудь вспомнить об Академии.

Чарльз увидел, как перо вывело на бумаге: «Опыт: 4 года, добровольч.».

Они проговорили еще с час. К концу беседы Грирсон много узнал и о личной жизни Чарльза. Об Орри, заменившем ему отца; о преследовании Елканы Бента; об ужасном потрясении под Шарпсбергом; о потере Августы Барклай и отчаянных поисках их сына. Наконец Грирсон отодвинул в сторону лист и пожал Чарльзу руку. Этот жест показался Чарльзу скорее официальным, чем дружеским. Полковник пока еще не вынес своего суждения.

– Мой адъютант объяснит вам, как подготовить письменное задание. Вряд ли у вас возникнут трудности с этим. А вот комиссия – другое дело. – Грирсон проводил Чарльза до двери, поглаживая бороду. – Да, и сделайте что-нибудь со своей внешностью. Она говорит не в вашу пользу. Или подстригите бороду, или вовсе сбрейте.

– Да, сэр. – По старой вест-пойнтовской привычке Чарльз сделал упор на второе слово, а потом лихо отсалютовал правой рукой, как настоящий кадет.

Грирсон махнул рукой в ответ и отпустил его.

Когда дверь закрылась, Грирсон снова сел за стол, пару мгновений смотрел на портрет в рамке, а потом начал писать письмо.

Дорогая Алиса!

Похоже, сегодня я наконец нашел нужного человека. Бывший бунтовщик, который жаждет расправиться со своими врагами. Если мне удастся провести его через комиссию и обуздать его грозные порывы, полк немало выиграет от такого приобретения, потому что я еще не встречал ни одного кадрового офицера, которым бы не владели какие-нибудь темные демоны…

Чарльз смотрел на свое намыленное лицо в карманном зеркале, которое ему одолжил Дункан. Он не брился уже много месяцев и теперь нещадно резал длинную густую бороду бритвой Дункана, которую он как следует наточил.

С беспечной торопливостью орудуя бритвой, он думал о предостережении Грирсона насчет специальной комиссии. Лезвие царапало кожу. Клочья бороды падали вокруг таза. В зеркале появлялось новое, почти незнакомое лицо. На нем было больше морщин. Больше отметин, оставленных временем.

– Черт!..

Он схватил полотенце и прижал к кровоточащей царапине. Когда кровь остановилась, он отшвырнул полотенце и принялся за вторую половину лица. Думая о Деревянной Ноге, Малыше и Фениморе, он во второй раз сильно порезался, но почти не почувствовал этого.

И вообще, взаимоотношения англосаксонской расы с более низкими расами по всему миру – самая неприятная тема для размышлений. Касается ли это индусов, австралийцев или ямайцев, или, уже на нашем континенте, калифорнийских китайцев, негров или индейцев, общая привычка и тенденция этой «имперской расы» – подавлять слабых… Обращение этой нации с индейцами представляет собой одну из самых позорных глав в современной истории. Сначала мы выгнали их с их собственных земель, потом заставили страдать от привезенных нами болезней и развращать на свой лад, заражая собственными пороками. Их упорно оттесняют назад, в край бизонов, а теперь даже в диких горах, окружающих те районы, старатели уничтожают зайцев и нарушают покой этих мест, из-за чего индейцы не могут охотиться…

Редакционная статья в «Нью-Йорк таймс»

Дункан передал прошение о помиловании Диллсу по телеграфу и сразу перевел деньги в один из вашингтонских банков. Также он отправил генералу Шерману в штаб округа тщательно составленное письмо, в котором подчеркивал острую нужду Грирсона в опытных офицерах и всячески превозносил выдающиеся способности Чарльза Августа. Любопытно, думал Чарльз, что бы сказал Шерман, узнай он, что Август – не кто иной, как тот неопрятный торговец, с которым он встретился в прерии.

Чарльз снял комнату в Ливенворт-Сити, но каждый день возвращался в гарнизон, чтобы заново подружиться с малышом Гусом. В декабре мальчику должно было исполниться два года. Он уже вовсю ходил, произносил простые предложения и все еще держался с опаской в присутствии высокого, худого человека, который гулял с ним и называл себя его папой.

Морин обычно гуляла вместе с ними. Она по-прежнему не считала Чарльза хорошим отцом – да и разве можно ожидать чего-то другого от мужчины, – но теперь, после возвращения, он уже успел продемонстрировать ей и другую неприятную сторону своей натуры. В один ясный солнечный день, когда они втроем возвращались с прогулки вдоль реки, это проявилось снова. Чарльз и малыш Гус шли, взявшись за руки, маршируя, как солдаты. Мальчику нравились парады и вечерние построения в Ливенворте, и он с удовольствием изображал их. Чарльз был рад угодить сыну. Они быстро шли по тропе впереди экономки Дункана.

Перед гарнизонной заставой всегда собиралось какое-то количество индейцев. Эти бездельники жили на подачки и на то, что зарабатывали мелкими услугами. Деньги они тратили на виски, позволяя белым называть себя разными презрительными прозвищами, вроде Нос Сосиской, Лентяй или Толстуха.

Толстуха – тучный сиу в старых замызганных форменных брюках и рубашке – ступил на тропу и пошел навстречу Чарльзу и его сыну. Когда они поравнялись, индеец остановился, подмигнул и, протянув руку, хотел пощекотать улыбавшемуся ребенку подбородок, но Чарльз мгновенно взмахнул кулаком и сбил его с ног.

Толстуха взвизгнул и пополз прочь. Гус схватился за руку отца, но смотрел на него испуганно. Морин не могла умолчать.

– Мистер Мэйн, этот несчастный, беззащитный человек не хотел ничего плохого.

– Я не желаю, чтобы всякая краснокожая мразь дотрагивалась до моего сына.

– Па… – Гус потянул его за руку. – Марш!

– Нет. – Чарльз отвел руку, потом сжал плечо мальчика, подталкивая его вперед. – Больше не маршируем.

Позже, когда Чарльз уже ускакал в Ливенворт, экономка пожаловалась Дункану, пока тот сидел в цинковой ванне:

– Его настроение меняется, как погода! Как будто в нем какой-то демон сидит.

– Ему пришлось пройти через чудовищные испытания. Ты не потрешь спину немного ниже, милая? О да…

– Я все понимаю, генерал. – Даже в постели она обращалась к нему только так. – Но если он с этим не справится, его сын начнет его ненавидеть. Август уже теперь его боится.

– Я заметил. – Дункан вздохнул. – Но что делать, не знаю.

Незанавешенные окна зала для заседаний в штабе округа выходили на запад, на строевой плац. Стол Чарльза находился прямо напротив окна. Соберись, сказал он себе. Сейчас или никогда. Громко тикающие настенные часы показывали половину шестого. В окно лился ослепительный свет, и Чарльз почти не видел лиц пятерых мужчин, сидевших перед ним за другим столом у окна.

Возглавлял комиссию выпускник Вест-Пойнта 1844 года, а ныне командующий Миссурийским округом генерал Уинфилд Скотт Хэнкок. Высокий, красивый, подтянутый, он сердечно приветствовал Чарльза у входа и пожелал ему удачи. Как странно, подумал Чарльз, пожимать руку человеку, который, возможно, пожимал руку кузену Орри.

Слева от Хэнкока сидел генерал Уильям Хоффман, командующий Третьим пехотным и фортом Ливенворт. По словам Дункана, идею создания «черных» полков он категорически не приветствовал.

По левую руку от Хоффмана сидел офицер, которого Чарльз боялся больше всего. Худощавый и совершенно лысый, хотя и не намного старше Чарльза, капитан Уолдо Краг был приписан к штабу Хоффмана, носил серебряную звезду бревет бригадного генерала, хотя все обращались к нему «генерал». На Чарльза он смотрел с неприкрытой враждебностью.

Справа от Хэнкока расположился уже знакомый Чарльзу капитан Айзек Н. Барнс и рядом с ним – некий майор Колтер, чьи овальные очки делали его похожим на школьного учителя. Слева от Чарльза были выставлены в ряд стулья для зрителей. Пришли только Дункан и Грирсон.

Хэнкок оглядел всех и взмахом руки призвал к тишине:

– Джентльмены, сегодня у нас слушание по заявлению кандидата в офицеры Чарльза Августа, успешно прошедшего письменный экзамен. Должен добавить, почти безупречно.

– Генерал Хэнкок, – тут же заявил Краг, – я предлагаю отменить слушание. Кандидат нам не подходит по той причине, что раньше он служил на стороне Конфедерации.

– Согласен, – сварливо откликнулся Хоффман.

Как и генерал Ли, он окончил Академию в 1829 году и участвовал во Второй Семинольской войне и в мексиканских кампаниях.

Не обращая внимания на реплики, Хэнкок продолжил, сказав, что кандидат проявил добрую волю, подписав клятву верности и подав прошение о помиловании, как сделал и генерал Ли. Эти слова заставили Крага взорваться.

– Роберт Ли никогда не будет помилован, сколько бы раз он ни подавал прошение! Это должно относиться к любому, кто предал свою страну, и я считаю кандидата одним из них.

– Мне казалось, – заговорил похожий на учителя Колтер, поправляя очки, – что боевые действия закончились еще год назад и теперь мы все снова американцы. Полагаю, нам следует оставить войну позади и…

– Нет, сэр, я ни на одну минуту не оставлю позади смерть моего брата, который умер от голода в лагере! – резко бросил Краг.

Хэнкок постучал по столу, призывая к порядку:

– Комендант Вирц заплатил за свои военные преступления на виселице. Он был и, вероятно, останется единственным офицером Конфедерации, наказанным так жестоко.

– Я бы повесил намного больше! – прорычал Краг, не сводя глаз с Чарльза.

– Капитан! – строго произнес Хэнкок. – Вам придется либо успокоиться, либо исключить себя из состава комиссии. Слушание будет продолжено исходя только лишь из квалификации кандидата.

Краг что-то неразборчиво проворчал. Хэнкок откашлялся и открыл папку с бумагами Чарльза. Хотя уже наступила осень, свет, бивший в глаза Чарльзу, казался обжигающим. Он нервничал так, как не нервничал даже перед сражением, и очень боялся ненароком допустить промах.

Чтобы отвлечься, он заставил себя думать о Деревянной Ноге, вспомнив сверкающие на солнце холмики бисера в его пустых глазницах. Пульс немного замедлился. Он сидел так прямо, что от напряжения уже заныла спина.

– Назовите свое имя, – сказал Хэнкок.

– Чарльз Август.

– Передо мной заявление полковника Грирсона, в котором говорится, что вы четыре года служили в армии Конфедерации. Пожалуйста, сообщите, в какой части и в каком звании.

– Разведкорпус в легионе Уэйда Хэмптона. Позже, после ряда реорганизаций в армии, он вошел в более крупный кавалерийский дивизион. Но разведчики остались служащими нерегулярных войск и званий не имели. – Ложь далась на удивление легко.

– У вас есть документы, подтверждающие это?

– Думаю, да. В Ричмонде.

– Бога ради! – воскликнул Краг. – В Ричмонде! Все знают, что бунтовщики не оставили в Ричмонде ни единого документа! Они все сожгли! Мы даже не знаем, сколько предателей служили под их флагом, и никогда не узнаем.

– Капитан! – резко одернул его Хэнкок.

– Простите, сэр. Я против всего этого. Целиком и полностью.

Хоффман поднял руку, и Хэнкок предоставил ему слово.

– Если мы не можем проверить документы этого джентльмена, – с легкой язвительностью обратился тот к членам комиссии, – ему придется самому как-то восполнить этот пробел. Мне бы хотелось знать его политические убеждения.

К этому Чарльз не был готов. Грирсон и Дункан с тревогой смотрели на него.

– Ну… я демократ, сэр.

– Демократ, – улыбнулся Хоффман. – Разумеется. Каждый нераскаявшийся бунтовщик называет себя демократом. Каждый, кто убивал пленных Союза в тюрьмах, называет себя демократом. Каждый предатель, который делал взрывчатку, чтобы уничтожать северные города, или изобретал адские схемы, чтобы заражать эти города желтой лихорадкой, теперь просто демократ.

– Генерал, как я вижу, очень хорошо знаком с предвыборной речью губернатора Индианы Мортона, – слегка развеселившись, сказал Колтер. – Но речь, которую вы процитировали, была предназначена для гражданских лиц, сэр. Какое отношение она имеет к этому слушанию?

Пойманный на плагиате, Хоффман сердито засопел.

– Никакого, – вмешался Хэнкок. – Я, например, считаю, что мистер Август с нами вполне откровенен. Ни для кого не секрет, что сейчас в армии Соединенных Штатов служат сотни конфедератов под чужими именами. – Дункан чуть шевельнулся, и деревянный стул под ним скрипнул; Грирсон с интересом рассматривал потолок. – Поэтому я хочу спросить его о военном опыте до войны. В записях я ничего такого не вижу.

Чарльз почувствовал, как сдавило горло. Может, уже и пот на лбу выступил? Выдает ли яркий солнечный свет его обман? Полковник Грирсон перенес свое пристальное внимание на до блеска начищенные сапоги. Хэнкок нахмурился:

– Мистер Август, мы ценим наше время. Отвечайте прямо, пожалуйста. Где вы служили до войны?

Чарльз счел, что два убийства перевесят еще одну ложь, и быстро сказал:

– Я не служил, сэр.

Это продолжалось полчаса, прерываясь то гневным замечанием Крага, то вопросом от Хоффмана, который быстро перешел к республиканскому ханжеству. Когда Хэнкок наконец отпустил его, Чарльз уже взмок и от усталости едва волочил ноги. Вместе с Дунканом и Грирсоном они вышли из комнаты и закрыли за собой дверь.

– Они вас одобрят, – предсказал Грирсон.

– Нет. Я все испортил.

– Совсем наоборот. Вы отлично держались. Но должен сказать вам то, что уже говорил Джеку. Если вас все-таки раскроют, я не смогу вам помочь. Это скомпрометирует полк, а он для меня на первом месте. При любых других обстоятельствах вы можете рассчитывать на меня.

– Спасибо, полковник. Не думаю, что вам придется беспокоиться о…

Дверь зала для заседаний открылась. Вышел Айк Барнс:

– Три против двух за ваше назначение. При условии, что военное министерство одобрит помилование. – Просияв, Барнс вскинул руку. – Добро пожаловать в Десятый, мистер Август!

Чарльз пересек Миссури на пароме и дальше поехал в Сент-Луис верхом – не спеша, наслаждаясь прохладным воздухом и ярким разноцветьем осенней листвы. Календарь не позволил Уилле сделать их встречу еще более приятной, и они просто спали в объятиях друг друга в ее номере отеля «Нью-Плантерс-Хаус».

Когда настало утро, они целовались и шептали друг другу нежные слова. Прежде чем одеться, Чарльз намылил лицо, чтобы соскоблить вчерашнюю щетину, и, орудуя бритвой, что-то насвистывал.

– Какая прелесть, – сказала Уилла, сидя за туалетным столиком. – Что за мелодия?

– Эта? – Чарльз просвистел пять нот. – Просто пришло в голову, еще в прошлом году. Когда я думаю о Монт-Роял, обо всем, что любил до войны, я слышу эту мелодию.

– В театре есть пианино. Ты мне напоешь еще раз, когда мы придем туда? Хочу записать ноты для тебя.

– Конечно, почему нет.

Так она и сделала.

– Это моя песенка? – спросил Чарльз, недоуменно глядя на нотные значки, не имевшие для него никакого смысла. – (Уилла кивнула.) – Ну, если ты так говоришь… Сохраню на память. – Он аккуратно сложил листок. – Может быть, я смогу наконец перестать думать о прошлом. Ведь я нашел кое-что получше. – Он наклонился и поцеловал ее в лоб; она закрыла глаза и взяла его за руку.

Пока Уилла пару часов занималась делами театра, Чарльз прогулялся по шумным улицам. Сегодня он совсем не тревожился из-за растущей привязанности между ними, потому что был слишком поглощен своим неожиданным назначением. Уилла разделяла его радость до тех пор, пока позже, когда они гуляли по набережной, он не признался ей, почему решил вернуться в армию именно теперь. Опустив самые ужасные подробности, он рассказал ей о гибели Торговой компании Джексона и о той ненависти к индейцам, которая пробудилась в нем.

Его признание больно резануло ее, но она не подала виду, поставив свои чувства к Чарльзу выше своих убеждений. Насколько она могла припомнить, такое с ней случилось впервые в жизни.

Вечером, уже в номере, она показала ему то, что назвала своим призом. Это была большая фотография в рамке, сделанная год назад, где она сидела на бархатном диванчике, а он стоял рядом, положив ей руку на плечо. Чарльз рассмеялся и сказал, что они похожи на восковые фигуры. Она шлепнула его и заявила, что в отместку закажет копию снимка и для него. На это он ответил, что будет очень рад иметь такую фотографию, причем почти не лукавил.

За завтраком Чарльз узнал о ней еще кое-что. Оказалось, что Уилла родилась двадцать пятого декабря.

– Легко запомнить, но трудно пригласить кого-то отпраздновать, – сказала она. – В такой день всем не до того. Я, кстати, никудышная повариха, но умею готовить простой тортик с сахарной глазурью. Много лет мне даже самой приходилось покупать свечи.

Он засмеялся.

Чарльз задержался в Сент-Луисе еще на три дня и каждый вечер приходил в театр. Потом Дункан вызвал его в гарнизон телеграммой. Прошение о помиловании было удовлетворено.

Когда они прощались, Уилла расплакалась. Сказала, что скоро они с Сэмом отправятся на гастроли и она его обязательно найдет. И тогда уж будет любить его как следует, чего не могла сделать в этот раз. В обратный путь Чарльз скакал в прекрасном настроении.

Когда Уилла шла от отеля к театру, начался легкий дождик. Она была так поглощена мыслями о Чарльзе, что едва не забыла раскрыть зонт.

Иногда ей казалось, что она знает о нем очень много, а иногда – что почти ничего. Она почувствовала в нем холодный гнев, совсем не похожий на его прошлогодние терзания, вызванные прошедшей войной. Теперь у Чарльза появился враг. Именно поэтому она не стала ему рассказывать, что в Сент-Луисе открылось местное отделение Общества дружбы с индейцами.

В него вошли шесть человек: супружеская пара квакеров, проповедник юнионистской церкви, пожилая директриса частной школы, в которой учились дети богатых немецких коммерсантов, стареющий инженю Тим Трублад и она сама. Чарльзу наверняка не понравилось бы, что они уже отправили петиции в конгресс и министерство внутренних ресурсов.

Придя в театр, Уилла обнаружила, что сцена пуста, хотя откуда-то доносился голос Сэма. Девушка закрыла зонтик и положила его на стол суфлера. Из-за декорации тут же выскочил сценариус:

– Не сюда, не сюда! Он просто взбесится, если увидит!

– Верно, я и забыла. Никаких зонтов на суфлерском столике. Но не могу же я запомнить все приметы! Что он делает?

– Странновато себя ведет, вот что. Сначала все суетился с миской Просперо, а теперь репетирует в гримерной.

– По-прежнему хочет ставить «Гамлета».

Они со сценариусом обменялись понимающими улыбками, и Уилла пошла на гулкий голос Трампа, вещающий о «бесконечно остроумном, неистощимом на выдумки»[27] Йорике. По пути Уилла чуть не наступила на глиняную миску с молоком. Кот Просперо с невозмутимым видом лежал рядом. От миски странно пахло. Уилла подняла ее и принюхалась.

С миской в руках она решительно направилась в гримерную и прервала Сэма, репетировавшего перед высоким зеркалом. Зашнурованный корсет и черные лосины плохо скрывали его тучность. В этом наряде Трамп выглядел нелепо, что только усугублялось приколотой на груди желтой хризантемой.

– Милая девочка… – начал было он, просовывая палец в глазницу бутафорского черепа, но мгновенно побледнел, когда Уилла протянула ему кошачью миску.

– Теперь кота буду кормить только я, Сэм, – сказала она. – А ты, должно быть, перепутал миски. К этой он не притронется! – Уилла демонстративно наморщила нос. – Кошки не любят прокисшее молоко с виски.

Трамп пошатнулся и едва не упал.

– Это ничего не значит! – воскликнул он. – Всего один глоточек, чтобы немного взбодриться сегодня.

– Да, как и каждый день всю неделю. А я-то думаю, почему ты такой веселый по утрам! – Она поставила миску на стол и ласково произнесла: – Даже не прикасайся к ней!

Трамп с оскорбленным видом ударил себя в грудь:

– Разумеется, дорогая! – Посмотрев на Уиллу из-под бровей, он отложил в сторону череп и по-отечески обнял ее за плечи. – У тебя несчастный вид. Из-за меня?

– Вообще-то, нет.

– Значит, Чарльз уехал.

– Дело не только в его отъезде, Сэм. Он снова записался в армию.

– Армия – самое подходящее для него место. Ничего другого он не умеет.

– Место, может, и подходящее, а вот причина – нет.

Она вкратце рассказала ему о том, что случилось с Деревянной Ногой и Малышом. Выслушав ее, Сэм побледнел.

– Он хочет возмездия, – пояснила Уилла. – Когда он говорит об этом, я вижу, какая ярость пылает в нем.

– Значит, у вас все кончено? – осторожно спросил Трамп.

– О нет! – Она грустно пожала плечами. – Могло бы кончиться, но уже слишком поздно. Я люблю его. Понимаю, что это принесет мне страдания, но ничего не могу поделать. Все-таки мистер Конгрив был прав, когда говорил: «Любовь тщеславной быть должна, иль станет глупостью она»[28].

Она попыталась улыбнуться, но вместо этого расплакалась. Сэм Трамп обнял ее и прижал к себе, ласково похлопывая по спине.

САМЫЕ ЛУЧШИЕ ПАЛЬТО И ДЕЛОВЫЕ КОСТЮМЫ,

которые вы можете найти в этой стране!

БРАТЬЯ БРОКАУ

Четвертая авеню, 34, и Лафайетт-плейс, 62

ГАРАНТИРОВАННОЕ ЛЕЧЕНИЕ ПОЧЕЧУЯ.

АППАРАТЫ ДОКТОРА ГИЛБЕРТА

справляются с самыми запущенными случаями почечуя.

Отправляем по почте заказы на сумму от 4 долларов.

Брошюра бесплатно. Продажа от аптекарей.

Приглашаются агенты со всей страны.

Адрес: Нью-Йорк, Бродвей, 575, Дж. В. РОМЕЙН

ВСЕ НАШИ ПРОСЛАВЛЕННЫЕ ГЕНЕРАЛЫ,

ВЕДУЩИЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ДЕЯТЕЛИ

и выдающиеся политики покупают шляпы только у НОКСА!

Купите шляпу – и станьте такими же, как они! В нынешней политической кампании у всех кандидатов, купивших шляпы у НОКСА на Бродвее, 212, при прочих равных условиях есть все шансы быть избранными.

– Лейтенант Август! Скорее!

Чарльз выскочил из-за стола:

– Кто-то ранен?

– Нет, сэр, – выдохнул новобранец. – Там палатки разбирают, которые вы велели поставить час назад. Приказали убрать.

– Какой идиот…

– Какой-то генерал, сэр. Криг?

– Краг. Проклятье! – Чарльз схватил шляпу; его третий день в армии начинался не лучшим образом.

– Простите, капитан, но что здесь происходит?

Серые глаза Крага злобно уставились на него.

– Вы должны называть меня генералом, – отчеканил он.

В полумиле от главных ворот, в заросшем бурьяном поле, пятеро чернокожих новобранцев, еще без мундиров, неуклюже разбирали две каркасные палатки. Смятая парусина скрывала упавшие на землю шесты. Покраснев от гнева, Чарльз показал рукой на солдат:

– Зачем они убирают палатки?

Сырой осенний ветер трепал пелерину плаща Крага.

– Потому что я приказал, – сказал он. – Они должны разместиться на участке, который находится непосредственно к западу от парового насоса.

– Но там же вся земля заболочена!

Краг выпятил подбородок:

– Смените тон, мистер, или я подам на вас рапорт. Впрочем, три четверти населения этого гарнизона будут только рады, если вас выставят.

Включая большинство моих собственных солдат, подумал Чарльз. Пятеро новобранцев смотрели на него так, словно он был Салемом Джонсом, управляющим плантацией Монт-Роял до войны.

– Казармы, которые нам выделили… генерал, – выговорил он сквозь стиснутые зубы, – полны крыс, летучих мышей и тараканов. Это настоящий зверинец. Пока мы проводим там дезинфекцию, моим людям нужно где-то жить. Почему мы не можем поставить палатки здесь?

– Потому, Август, что утром здесь проезжал генерал Хоффман. Ему не нравится смотреть на черномазых солдат. И он не хочет, чтобы они попадались ему на пути из Ливенворта и обратно. Я достаточно понятно объяснил?

Чарльз вспомнил предупреждение Грирсона о нетерпимости, царящей в армии.

– Сэр, если вы на этом настаиваете, для начала нам нужно положить под палатки настил из досок. Сделать дорожки…

– Никаких досок! Они должны спать на земле. Они солдаты, или, по крайней мере, нам предлагают в это поверить.

– Какого черта вы на меня так злитесь, Краг?

– По двум причинам, мистер. Во-первых, я по-прежнему считаю вас предателем. Во-вторых, северяне сражались за сохранение Союза, а не для того, чтобы превознести ниггеров. Генерал Хоффман того же мнения. А теперь уберите отсюда своих людей. – Краг отошел к своей лошади, вскочил в седло и поехал к воротам.

Чарльз подошел к солдатам. Небо затянули темно-серые облака. Высохшая трава шелестела на ветру, парусина взметалась и хлопала. Пятеро чернокожих мужчин смотрели на своего командира с разным выражением на лицах – кто-то мрачно, а кто-то со стоическим терпением.

– Мне очень жаль, – сказал Чарльз, – но, похоже, вам на время придется перебраться отсюда. Я попытаюсь где-нибудь раздобыть доски для настила.

Крупный мужчина с кожей темно-орехового цвета шагнул вперед. Потифар Уильямс, бывший повар в питтсбургском отеле. Он умел читать и писать; учиться начал уже взрослым, чтобы понимать рецепты блюд и готовить по ним. Чарльз сразу решил, что из него выйдет толк.

– Мы найдем доски, сэр, – сказал Уильямс.

– Но это моя обязанность…

– Мы не нуждаемся в помощи белого, который сражался за бунтовщиков.

– Что ж, – ответил Чарльз, напрягшись, – спасибо за откровенность. Но я пошел на войну не для того, чтобы защищать рабство или даже Конфедерацию. Я дрался за свой родной штат, Южную Каролину.

– Ну конечно, сэр, – кивнул Уильямс. – У меня брат в Северной Каролине. Так вот у него с семьей единственным домом, за который пришлось сражаться, была хижина в поселке рабов. – Он повернулся к Чарльзу спиной. – Ладно, парни. Давайте все это соберем и пойдем туда, куда велел тот белый.

Когда Чарльз доложил Айку Барнсу о происшествии, адъютант, уже и без того раздраженный, крепко выругался. Грирсон сразу пошел к Хоффману, но генерал отказался отменять приказ. Двое новобранцев заболели пневмонией, ночуя на мокрой земле. Их отправили в гарнизонный госпиталь, после чего трое белых пациентов тут же ушли оттуда в знак протеста.

На следующей неделе общее внимание привлекла яркая группа путников, направлявшихся в форт Райли. Состояла она из двух белых женщин, бывшего раба, который готовил еду, маленького чернокожего жокея из Техаса, четырех лошадей, включая одного иноходца и рысистую кобылу, и собак – борзой, белого питбуля и нескольких гончих.

– Это цирк или армия? – возмутился Барнс. – Кем бы они ни были, это просто позор!

– Согласен, – сказал Грирсон. – Тем не менее мы все здесь, если вы обратили внимание.

И действительно, адъютант с генералом, Чарльз и еще два десятка любопытствующих собрались посмотреть на элегантного молодого офицера, который возглавлял эту странную компанию. Пока Джордж Кастер руководил погрузкой оружия для Фила Шеридана на специальную дрезину, он нарочито громко кричал, сыпал шутками и всячески работал на публику.

Чарльз хорошо помнил Кастера по войне. Он был все так же элегантен: волнистые волосы, пышные «моржовые» усы, ярко-красный шарф на шее, золоченые шпоры.

– Я сталкивался с ним под Бренди-Стейшн, – сказал Чарльз Барнсу. – Воюет он лихо, но слишком безрассудно. Благодарю Бога, что мне не придется служить вместе с ним.

Осень принесла оглушительную победу республиканцев на выборах, как федеральных, так и в отдельных штатах. Джонсоновская провальная поездка по кругу сработала против него и в пользу радикалов. Когда конгресс снова соберется, план реконструкции Юга наверняка окажется в руках республиканцев.

Тем временем в форте Ливенворт, несмотря на трудности с белыми из-за их предубеждений и трудности с черными из-за их прошлого, Чарльз снова начал наслаждаться армейской жизнью, проходящей под четко размеренный ритм труб и горнов, барабанов и флейт. Все это вошло в его плоть и кровь еще с Вест-Пойнта. В его монашеской комнатке в казармах для офицеров-холостяков каждое утро ровно в половине пятого его будили некие внутренние часы – за пятнадцать минут до сигнала горниста.

Побудка, подъем флага, развод караулов, доклад первого сержанта, еда за общим столом, построение нарядов на работы, вечерний спуск флага со смотром при хорошей погоде, отбой – Чарльз просто обожал все эти сигналы. Но самым любимым у него был тот, что звучал в половине пятого вечера. В это время он проверял, как новые солдаты учатся обращаться с лошадьми, которых многие из них боялись. Пытаясь помочь новобранцам преодолеть этот страх и объясняя им, как устроена конская упряжь, он находил и несколько приятных минут, чтобы позаботиться о Дьяволе.

После этого наступал черед самой сладчайшей музыки за день – гонги и треугольники возвещали о начале вечерней трапезы. Музыка обычно была лучше того, что стояло на столе, – варева из мелко нарезанных овощей и мяса, печеных бобов или говядины весьма сомнительного цвета и запаха.

Предполагалось, что каждая рота в Десятом будет состоять из девяноста девяти человек. Но набор шел так медленно, что Чарльз уже задумывался, наберет ли Грирсон когда-нибудь полноценный полк. К тому же репутации Десятого не слишком помогло бегство одного из новобранцев, а также дошедшие до Ливенворта слухи о том, что в Девятом полку в Сан-Антонио, полностью состоящем из негров, большие неприятности. Солдаты Девятого столкнулись с полицией и устроили дебош. Многие попали в тюрьму.

– Прекрасно! – фыркнул Грирсон, когда ему сообщили об этом. – Как раз то, что нужно Хоффману, чтобы подтвердить его мнение.

В том, что солдат дезертировал, Чарльз винил себя. Тот новобранец был очень груб и однажды в его присутствии жестоко обошелся с лошадью. За это Чарльз назначил ему дополнительный нестроевой наряд.

– Понятное дело, для такого куска южного дерьма, как ты, кляча ценнее ниггера! – закричал солдат и бросился на него с кулаками.

Чарльзу пришлось оттолкнуть от себя негра, а потом свидетели заявили, что он едва не убил солдата. Через два дня новобранец сбежал. Его опознали в Канзас-Сити, задержали и вскоре уволили из армии в дисциплинарном порядке. Когда человеку выдавали свидетельство об увольнении с такой формулировкой, а попросту говоря, «куцехвост», он получал пятно несмываемого позора на всю жизнь.

Рота «С» была сформирована. Командиром стал Айк Барнс, первым лейтенантом – Флойд Хук, совсем еще мальчишка. Чарльз получил третью командную должность. Иногда Барнс позволял Флойду или Чарльзу принимать новичков. Чарльз даже подготовил для таких случаев небольшую шутливую речь:

– Добро пожаловать в ваш новый дом, который иногда называют правительственным работным домом. Здесь вы не только станете отличными кавалеристами, но и научитесь таскать кирпичи, красить стены и колоть дрова. Это в армии называется «получить нестроевой наряд». Или иногда – быть бревет-архитектором.

Черные новобранцы никогда не улыбались. Не потому, что не понимали значения слова «бревет». Чарльз знал, что это из-за его акцента.

Но он продолжал терпеливо учить каждого нового солдата, как сворачивать пару носков и подкладывать их под плечи рубашки, чтобы уберечься от синяков на стрельбищах. Внимательно наблюдал за их первыми попытками оседлать лошадь и сесть на нее. Как только новобранцы переставали падать, он начинал учить их стрелять из револьвера и винтовки, громко ругался, если они слишком торопились, велел крепче держать оружие, когда они целились в груду ящиков из-под галет, сначала пуская лошадь шагом, потом рысью, а потом галопом.

– Ровнее… ровнее! – кричал он. – Возможно, за всю вашу армейскую карьеру вам придется участвовать в настоящем бою всего один раз. Но в тот день вы можете либо погибнуть, либо выжить благодаря этим учениям.

Офицеры превращались для новичков в кого-то вроде родителей, по возможности защищая их от издевательств «стариков», а «стариками» становились те, кто поступил в полк на неделю раньше. Один совсем молодой парнишка не выдержал и разрыдался:

– Они мне сказали: пойди на кухню и получи компенсацию за масло. А то, говорят, повар ее сам потратит. Так что не зевай, говорят, и построже там с ним, с поваром. А я что? Я и пошел. Дайте, говорю, деньги за масло и не спорьте! – Он хлопнул себя по ляжкам. – А никакой этой компенсации за масло и вовсе нет.

– Верно. Это старый трюк. Послушай, над каждым новичком подшучивают. Но ты уже через это прошел. Теперь все будет в порядке.

– Ну да, а теперь меня зовут Масляной Башкой!

– Если тебе дали прозвище, значит ты им понравился.

Рекрут вытер слезы:

– Это правда?

– Правда, – улыбнулся Чарльз.

Членов их маленькой офицерской группы в Десятом называли Железный Зад и Дружище Флойд.

– А вас как прозвали, капитан?

Улыбка Чарльза стала напряженной.

– Я лейтенант. Пока никак.

Положительной стороной службы в Десятом была возможность часто видеть малыша Гуса. Чарльз умудрялся навещать сына едва ли не каждый день, пусть даже всего на несколько минут. Мальчик уже гораздо лучше относился к отцу, не боялся его, потому что манеры Чарльза заметно смягчились.

Близилось Рождество. Чарльз отказался покупать поделки, которые продавали ошивавшиеся рядом с гарнизоном индейцы, хотя украшенные перьями и бисером вещицы были дешевы и довольно привлекательны. Вместо этого он поехал за подарками в Ливенворт. Там он купил набор кисточек для бритья Дункану, духи для Морин и Уиллы и деревянную лошадку с ярко раскрашенной головой и шелковыми поводьями – для сына. Это было время танцевальных вечеров, на которые он не ходил, маленькой, украшенной свечами елки в гостиной Дункана и рождественских кэролов, которые распевали гарнизонные офицеры со своими женами под холодным звездным небом прерии.

А потом, за четыре дня до Рождества – двадцать первого декабря 1866 года, – армия получила нежеланный подарок.

Форт Фил-Кирни охранял Бозманский тракт, который вел к золотым приискам Монтаны. Даже само существование этого гарнизона было вызовом для сиу и шайеннов, которые считали землю вокруг него своей. Хорошо известные на Равнинах военные вожди – Красное Облако из племени сиу и Римский Нос из племени шайеннов – подступили к Кирни с двумя тысячами воинов.

Некий капитан Уильям Феттерман, в котором бравада взяла верх над здравым смыслом, уже много раз заявлял, что сомнет любую атаку индейцев, имея в распоряжении всего восемьдесят солдат. А также что может уничтожить всех шайеннов без остатка. Поэтому, когда он повел своих людей охранять какие-то повозки, везущие в форт древесину, армия получила к Рождеству «резню Феттермана». Ни один из восьмидесяти не спасся.

Когда Чарльз узнал эту страшную новость, бес мщения, сидевший в нем, только обрадовался. Он был уверен, что убийство солдат и последовавшие за ним возмущенные призывы к наказанию индейцев заставят армию выступить против южных племен. И когда это произойдет, он будет там.

К Рождеству Уилла прислала ему маленький амбротип в рамке с их общим портретом и издание «Макбета» в кожаном переплете с золотым тиснением, оставив на книге романтическую надпись о том, что приносящая беду пьеса самой Уилле принесла удачу, потому что свела их вместе. К подаркам было приложено нежное письмо.

Мой милый Чарльз!

Я приложу все усилия, чтобы запомнить твою новую фамилию, и клянусь никогда не произносить вслух настоящую, хотя она мне очень дорога…

Далее шло еще несколько абзацев, от которых у него теплело на душе, несмотря на то что он по-прежнему опасался сильной привязанности. И уже вскоре письмо напомнило ему, что его настороженность не была напрасной.

Сейчас столько разговоров о трагедии, случившейся с Феттерманом и его людьми. Я молюсь лишь о том, чтобы в ответ не стали карать всех без разбора. Я больше не могу скрывать от тебя, что вступила в местное отделение Общества дружбы с индейцами, которое ищет справедливости для тех, кто долгое время был жертвой жадности и непорядочности белых. В это письмо я вложу наш маленький буклет. Надеюсь, ты найдешь в нем…

На этих словах Чарльз швырнул письмо в железную плиту Дункана, не дочитав до конца.

А наутро Рождества понял, что забыл про двадцать первый день рождения Уиллы.

Чтобы загладить свой промах, Чарльз обратился к жене Айка Барнса Ловетте, крошечной женщине, голос которой при необходимости мог звучать как паровой свисток. Ловетта взяла у Чарльза деньги и пообещала найти что-нибудь такое, что обязательно понравится молодой женщине. Через два дня она принесла ему индейскую сумку с ремешком через плечо и затейливым узором из бисера. Подарок разозлил Чарльза, но он поблагодарил Ловетту и отправил сумку в Сент-Луис без всякой записки с извинением.

Вскоре после Нового года все в Ливенворте стали говорить о том, что генерал Хэнкок собирается весной продемонстрировать индейцам свою боевую мощь и, возможно, даже наказать тех, кто виновен в «резне Феттермана». Тем временем Грирсон уже отчаялся довести свой полк до боеспособного состояния. Пока в Десятом было только восемьдесят человек.

Почти всем им пришлось записаться в специальный класс капеллана Граймса, чтобы научиться чтению, письму и арифметике. Низкий уровень грамотности новобранцев взвалил на офицеров дополнительную ношу. Им приходилось самим делать всю бумажную работу, которую обычно выполняли рядовые.

Тем не менее Чарльз был вынужден признать, что недостаток образования у городских негров с лихвой возмещался их рвением и усердием. За несколькими исключениями вели они себя тоже хорошо. Несоблюдение субординации, пьянство и мелкое воровство теперь случались гораздо реже. Чарльз полагал, что немалую роль в этом играла личная заинтересованность. Эти люди хотели преуспеть; они осознанно выбрали армию, а не сбежали в нее.

Однако ни их мотивы, ни их успехи ничуть не впечатляли генерала Хоффмана и его штаб. Хоффман регулярно отправлял в казармы Десятого внезапные инспекции, а потом наказывал солдат за грязь на полу и пятна на стенах. Грязь на полу появлялась из-за того, что двери и окна плотно не закрывались, а пятна на стенах – из-за протекавшей крыши. Но Хоффман игнорировал все объяснения и отказывал в просьбах выделить материалы для ремонта.

Кампания командующего против тех, кого он называл черномазыми отбросами, велась неустанно. Если кто-нибудь из офицеров Грирсона пытался дать грамотному рекруту какое-то поручение, все его рапорты и формуляры возвращались из штаба с пометками «небрежно» или «неправильно». По приказу Хоффмана во время инспекторских проверок Десятый полк вынужден был строиться не менее чем в пятидесяти ярдах от белых подразделений. Когда погода была достаточно хорошей для вечернего парада, Хоффман требовал, чтобы Десятый не участвовал; они не могли маршировать вместе с белыми полками, потому что Хоффман отказывался на них смотреть.

Лошади, выделенные Десятому, были измученными на войне развалинами, некоторым – лет по двенадцать. Когда Грирсон выразил протест, Хоффман лишь пожал плечами:

– У армии мало денег, полковник. Мы должны использовать то оружие, боеприпасы и лошадей, которые есть в наличии. А эти клячи для ниггеров, по-моему, вполне подходят.

– Генерал, я со всем уважением прошу вас, чтобы моих людей не называли…

– Отставить, сэр! Ваших людей вообще бы здесь не было, если бы чертов конгресс не заигрывал с черномазыми. Только я не обязан ни с кем заигрывать. Свободны.

За ужином Грирсон сказал своим офицерам:

– Мы должны собрать этот полк и уйти из этого гарнизона. В противном случае произойдет что-то ужасное. Я не жестокий человек. И не богохульник. Но если мы здесь задержимся, Хоффману конец. Я лично убью этого узколобого мудилу. – (Чарльз захохотал и присоединился к аплодисментам.) – Если Алиса узнает, как Хоффман влияет на мое поведение и мой язык, она со мной разведется, – добавил Грирсон.

Барнс, или Старик, как его обычно называли, часто устраивал роте «С» лекции по практическим вопросам, не включенным в официальные армейские наставления.

– Солдаты, – сказал он однажды, вышагивая вдоль строя выпятив живот, – вы поступили на военную службу, чтобы гордиться своим мундиром. Ваша форма прекрасна, пока вы околачиваетесь рядом с гарнизоном. – Он обежал взглядом серьезные, внимательные лица – бронзовые и янтарные, коричневато-красные и иссиня-черные. – Но я хочу, чтобы каждый из вас добыл себе новую одежду для полевой службы. Мне все равно, как она будет выглядеть, лишь бы была теплой, достаточно свободной и чтобы можно было легко снять с себя что-нибудь лишнее на время, если начнет припекать солнце. Думаю, вы не захотите обвешиваться лишними шмотками для того сражения, которое нам, возможно, предстоит. Так что соберите себе новую форму: штаны, рубашку, тужурку какую-нибудь и шляпу. Купите все это. Обменяйте на что-нибудь. Или украдите, только не попадитесь. – Он аккуратно разгладил усы указательным пальцем и добавил: – И чем меньше федерального синего цвета я увижу в вашей одежде, тем счастливее буду.

Иногда, если у Чарльза выдавался свободный час, он скакал в Ливенворт-Сити. В салуне «Луговая собачка» на Мэйн-стрит подавали крепкий дешевый самогон, который был намного лучше водянистого пойла из офицерского бара у гарнизонных маркитантов.

Как-то солнечным субботним днем, направляясь в город, Чарльз услышал выстрелы. Вскоре он увидел какого-то штатского в дорогой одежде, который, привязав свою лошадь у дороги, отошел на безопасное расстояние, чтобы поупражняться в стрельбе. Чарльз остановился и стал смотреть, как он палит в ряд из двенадцати бутылок, безостановочно стреляя сразу из двух кольтов сорок четвертого калибра.

Когда затихло эхо выстрелов, Чарльз крикнул:

– Превосходно!

Стрелок обернулся. Он был примерно того же возраста, что и Чарльз, с такими же, как у Кастера, усами и длинными локонами. Выражение его лица слегка портила выпяченная верхняя губа. На незнакомце было бежевое пальто, зеленый шелковый жилет и дорогие сапоги из тисненой кожи.

– Спасибо, – откликнулся он. – Мне показалось или я услышал отголоски южной речи, сэр? – Вопрос был задан не слишком дружелюбно.

– Приграничные штаты, – ответил Чарльз.

– Стало быть, юнионист? Хорошо. А я из Иллинойса. Трой-Гроув, округ Ласаль. Территория аболиционистов. – Он подошел к Чарльзу и протянул руку; Чарльз наклонился в седле, чтобы пожать ее. – Сейчас зарабатываю шестьдесят в месяц, доставляя армейскую почту. Надеюсь этой весной попасть в разведку к генералу Хэнкоку.

– Много тренируетесь, да?

– По три-четыре часа в день. Нет ничего сверхъестественного в том, чтобы убить того, кто готов убить тебя первым. Главное – точность плюс несколько хитростей. Всегда целься в голову, никогда – в грудь. Человек даже со смертельной раной в груди может стрелять еще достаточно долго, чтобы прикончить тебя.

– Запомню. Что ж, продолжайте, мистер…

– Джим, – ответил незнакомец. – Просто Джим.

Когда в «Луговой собачке» Чарльз упомянул о щеголеватом стрелке, бармен побледнел:

– О Боже!.. Вы его ничем не оскорбили, точно? Нет, надеюсь, что нет… Не надо было вам сюда приходить.

– О чем вы? Он показался мне таким учтивым…

– Назвали бы его Утконосом, увидели бы, какой он учтивый. Один бедняга его так назвал, и теперь он на том свете. Тот стрелок – Джеймс Б. Хикок.

Как и все, Чарльз знал имя этого наводящего ужас убийцы.

– Он сказал, что развозит почту для армии.

– Ну да, он и еще один хвастун по имени Уилл Коди.

Чарльз присвистнул. Оказывается, он обменивался любезностями с одним из самых опасных людей Дикого Запада. Упоминание о Коди удивило его ничуть не меньше. Как и предсказывал немец Генри Гриффенштайн, владелец «Голден-Рул-Хауса» недолго выдержал оседлую жизнь.

В мокрой туманной темноте Чарльз бежал к скоплению фонарных огней; длинная ночная рубашка развевалась на ветру. Волосы падали ему на лицо, во рту пересохло от страха, глаза еще плохо разлеплялись после сна, но он продолжал бежать, свернув от арсенала к группе людей из военной полиции.

Один из них недавно поднял его с постели громким стуком в дверь. Никто не смог найти Грирсона. Новый адъютант, снова вернувшийся в армию офицер по фамилии Вудворд, должен был прибыть в гарнизон только на следующей неделе. Айк Барнс с Ловеттой отправились отдохнуть в Сент-Луис, а Флойд Хук слег с гриппом.

Потея и выдыхая клубы пара, Чарльз наконец добежал до шестерых мужчин с фонарями, стоявших на некотором расстоянии от бревенчатого причала у железнодорожного моста через Миссури. В их руках блестели револьверы и карабины.

– Сэр, тот цветной – один из ваших, – сообщил какой-то капрал, небрежно отдав честь. – Не хочет сдаваться. Нам придется его застрелить.

На краю освещенного фонарями пространства, присев на корточки за причалом так, что были видны только белки глаз и кусочек черного лица, действительно прятался один из недавних новобранцев, Шем Уоллес.

– Капрал, дайте мне с ним поговорить.

– Сэр, будь он белым или черным, но, если солдат дает деру, а потом сопротивляется, когда его ловят, приказ у нас для всех один…

– Я сказал, что поговорю с ним! – Чарльз резко оттолкнул дуло капральского карабина и прошел мимо недовольно ворчавших мужчин.

Чем ближе он подходил к Уоллесу, тем лучше видел его. Черные пальцы солдата крепко сжимали одну из модернизированных винтовок, которые разработали в Спрингфилдском арсенале, а потом всучили армии в 1865 году. И пусть оружие было безнадежно устаревшим, в его единственном патроне хватало крупной дроби, чтобы убить человека.

Сам Уоллес тоже был настроен решительно:

– Лейтенант, стойте там! Я уже говорил тем белым парням: первый, кто ко мне сунется, отправится в ад!

Чарльз почувствовал, как похолодело внутри.

– Шем, послушай… – начал он. – Ты не должен был бить того постового и пытаться дезертировать. Но будет еще хуже, если ты…

– Я пришел в армию, чтобы гордиться тем, что я делаю! – закричал Уоллес. – А не затем, чтобы снова ползать на коленях, как какой-нибудь раб, с кистью в руках! Всю свою свободную субботу я белил гребаный забор какому-то офицеру, а он потом заявился и сказал, что любой дурак сделал бы лучше!

Чарльз сделал маленький шаг вперед, потом еще один. Пар его дыхания клубился вокруг.

– Шем, такие наряды – одна из неприятных сторон армейской жизни. Мне казалось, я еще в самом начале вам все объяснил.

– Объяснили. Я просто не хочу больше этого делать.

В шести футах от причала Чарльз, продолжая медленно продвигаться вперед, протянул к солдату руки:

– Дай мне винтовку. Я понимаю, что тебя довело, – слишком долгая зима. Все это чувствуют.

Дуло старой винтовки было по-прежнему нацелено прямо ему в грудь.

– Я убью вас, лейтенант! – крикнул солдат.

Чарльз остановился в ярде от причала:

– Хорошо, на это хватит одного заряда. У тебя ведь больше нет. Те парни за моей спиной тебя прикончат. Сдайся, Шем. Да, какое-то время ты проведешь на гауптвахте, но это лучше, чем отправиться на кладбище. После наказания ты сможешь вернуться в строй. У тебя есть задатки хорошего солдата. Я не шучу. Ты хороший человек.

Не опуская рук, он снова медленно пошел вперед. Уоллес прижал винтовку к плечу. Прицелился.

С каждым следующим шагом Чарльз видел, как дуло винтовки становится все больше.

Еще больше…

И…

Напряженное плечо солдата дернулось. Чарльз быстро присел на корточки, понимая, что уже не успеет увернуться от пули.

Винтовка упала. Уоллес с отчаянным стоном закрыл глаза ладонями. Потом выпрямился, вышел из-за причала и поднял руки. Чарльз увидел, что кожа между его пальцами побелела.

Хэнкок заявил, что они выступят на позиции, как только установится хорошая погода. В один из вечеров последней недели февраля на офицерском собрании он заявил, что солдаты из гарнизона Ливенворт будут подкреплены людьми из Седьмого кавалерийского полка Эндрю Дж. Смита. Эти объединенные силы ударят по индейцам из форта Райли.

– Часть из вас, джентльмены, отправится вместе со мной. Другие останутся здесь. Однако все вы должны четко понимать цель этого похода. У меня приказ генерала Шермана навести страх на индейцев и встретиться с влиятельными вождями, чтобы объяснить: они должны держаться подальше от железной дороги и от тех путей, по которым летом пойдут повозки. Если они проявят неповиновение и воинственность, войну мы им обеспечим. Мы больше не потерпим их дерзости. Такова теперь политика правительства.

В следующем письме Уилле Чарльз ни словом не упомянул о новой политике правительства. Он догадывался, что скоро она сама обо всем услышит.

– Садитесь, рядовой, – сказал Чарльз Потифару Уильямсу после обмена приветствиями.

Бывший повар покосился на него с подозрением и сел на стул для посетителей.

– Роте «С» нужен первый сержант. Мы с лейтенантом Хуком предложили вашу кандидатуру, капитан Барнс согласился, и я рад сообщить вам, что полковник Грирсон принял наши рекомендации. Вы получаете этот чин, и не только потому, что умеете читать и писать, но и потому, что показали себя хорошим солдатом.

Сначала на лице Уильямса вспыхнула гордость, но она тут же сменилась необъяснимой, едва скрытой враждебностью.

– Сэр, я ценю ваше предложение, но принять его не могу.

– Не будьте вы таким упрямым ослом! Я знаю, вы меня не любите. Это не имеет значения. На войне я служил с уймой людей, которые мне не нравились. – (Уильямс неловко откашлялся.) – Постойте-ка… – вдруг догадался Чарльз. – Дело только во мне или в чем-то еще?

– Это из-за… зрения, – с трудом выговорил Уильямс.

– Что?

– Глаза у меня слабые, – упавшим голосом ответил солдат. – В цель попасть могу, когда стреляю, буквы на вымпелах прочту, если они далеко. А вот если близко… ну, в общем, я потому и ушел с кухни отеля, что не мог разглядеть, что режу. Приходилось тратить кучу времени, чтобы нарезать морковь и бобы.

Уильямс показал на длинный бледный шрам между большим и указательным пальцем; раньше Чарльз его не замечал.

– Для этого есть простое средство, Уильямс. Пусть врач выпишет вам очки.

Снова последовало неловкое молчание.

– Э-э… сэр… я не могу себе их позволить. Я почти все жалованье отправляю своим четырем братьям и сестрам в Питтсбург.

– Я дам вам денег, черт побери! И не спорьте!

Уильямс долго и недоверчиво всматривался в Чарльза, а потом спросил:

– А те белые офицеры… они действительно хотят, чтобы я стал первым сержантом?

– Да, хотят.

– И вы тоже?

– Да, это единогласное решение.

Уильямс отвел взгляд:

– Вы не такой плохой, как я думал. Вот и с Шемом Уоллесом поступили по-человечески. Я верну долг, как только смогу.

– Отлично. Только одно маленькое предупреждение. Вас могут прозвать Звездочетом или Стеклянным Глазом. В армии всех, кто носит очки, так называют.

Уильямс немного подумал:

– Ну, пожалуй, это лучше, чем мое нынешнее прозвище. – (Чарльз вопросительно вскинул брови.) – Потифар[29] здесь быстро переделали в Ночной Горшок.

Чарльз засмеялся, Уильямс тоже.

– Да уж, Звездочет точно благозвучнее. Поздравляю… – Чарльз протянул руку, – сержант!

Поджав губы, Уильямс сначала внимательно разглядел его белую ладонь, потом слегка кивнул и протянул в ответ свою.

Первого марта 1867 года, красивый и горделивый, генерал Уинфилд Скотт Хэнкок выехал из форта Ливенворт.

Было дождливое промозглое утро. Чарльз стоял в толпе солдат, жен и гарнизонных прихлебателей, наблюдавших за его отъездом. Оркестр по очереди играл старые популярные мелодии, включая самый банальный, но такой любимый всеми марш «The Girl I Left Behind Me».

Сначала пронесли государственные и гарнизонные флаги, а также знамя округа. Потом вперед двинулась кавалерия. Следом лошади тащили на лафетах легкие и надежные двенадцатифунтовые горные гаубицы. Мимо проплыли интендантские фургоны с высоким парусиновым верхом, похожие на шхуны.

Не вся колонна была в синих армейских мундирах. Рядом с солдатами ехали охотники делавары и осейджи с кроткими лицами, а также штатские, включая мистера Хикока, на котором были тесные кожаные бриджи и ярко-оранжевая зуавская куртка. Пару револьверов с костяными накладками на рукоятках он демонстративно выставил напоказ. Брюнетка Нелл, кобыла Хикока, элегантно переступала копытами; всадник размахивал шляпой, приветствуя зрителей. Когда Хикок заметил Чарльза, то приветливо окликнул его. Все кавалеристы роты «С» посмотрели на Чарльза так, словно он внезапно обзавелся нимбом святого.

В санитарной повозке ехали мистер Дэвис, представлявший «Харперс мэгэзин», мистер Генри Стэнли из «Нью-Йорк геральд» и другие репортеры. Генералы Хэнкок и Шерман желали получить хорошую прессу.

Айк Барнс сплюнул сквозь зубы и сказал Чарльзу:

– Знаете, что везут в нескольких из тех повозок? Понтоны.

– Понтоны? Для чего?

– Для переправы – для чего же еще? Хэнкок, видите ли, считает, что, если он заметит индейцев на другом берегу реки, они будут спокойно сидеть и ждать полдня, пока он наведет мост, переправится и вступит в бой. – Барнс еще раз сплюнул. – Сразу видно, как много он знает о войне на Равнинах. Ничего хорошего из этого не выйдет, Чарли.

– Но я бы все равно хотел, чтобы мы отправились вместе с ними.

– Что, не терпится снять парочку скальпов с краснокожих?

– Да.

Айк Барнс всмотрелся в лицо своего лейтенанта.

– У вас еще будет такая возможность, – сказал он, не скрывая неодобрения.

«ПЬЮЛАСКИ СИТИЗЕН»,

Пьюласки, шт. Теннесси,

утренний пятничный номер от 29 марта 1867 года

ЧТО ЭТО ЗНАЧИТ? – Вот такие загадочные обращения были обнаружены вчера рано утром под дверью нашей редакции. Без сомнения, их подбросили ночью. Может быть, кто-то отважится объяснить нам, что это значит, если вообще что-нибудь значит? Что такое Ку-клукс-клан и кто такой Великий Мудрец, издающий свои загадочные властные приказы? Кто-нибудь может пролить свет на эти вопросы? Вот этот приказ:

ВНИМАНИЕ! Встреча Ку-клукс-клана состоится в своем обычном месте, в «пещере», в ночь на следующий вторник, ровно в полночь, в костюмах и с оружием Клана.

По приказу Великого Мудреца,

Дж. Т.

Это первое упоминание о Клане в прессе Соединенных Штатов

Новый рекрут прибыл во время дежурства Чарльза. Поначалу он показался ничем не примечательным: крепкий, круглолицый негр лет тридцати, с маленьким узелком в руке. Из нагрудного кармана его старого сюртука с дыркой на локте торчал носовой платок из черного шелка. Носок его левого башмака тоже был дырявым.

– Стой смирно, когда я говорю. – Чарльз считал, что новичков следует объезжать с самого начала. – Твоя фамилия Маджи? – спросил он, посмотрев документы.

– Да, сэр. – Новобранец улыбнулся самой широкой и лучезарной улыбкой, какую Чарльзу только доводилось видеть, и ему даже показалось, что унылое дождливое утро сразу стало светлее. Может, в чем-то другом жизнь и обделила парня, но зубы у него были безупречными. – Уэнделл Филлипс Маджи, – добавил он. – Мама назвала меня в честь…

– Знаю, – перебил его Чарльз. – В честь аболициониста. Ты записался в армию в Чикаго… – (Видно, в Иллинойсе была очень скучная жизнь, раз люди уезжали оттуда – люди вроде Хикока и других искателей приключений, таких как Эрп и Мастерсон, о которых Чарльзу говорил Флойд Хук.) – Чем ты занимался в Чикаго, Маджи?

– Работал уборщиком в салуне. Мыл полы, плевательницы чистил. – В его голосе не было горечи – он просто перечислял факты. – Получал свою долю тумаков от посетителей за то, что я ниггер. Когда умерла тетушка Фломелла, мамина сестра и моя единственная родственница, мне попался на глаза обрывок газеты.

– Ты умеешь читать?

– Да, сэр, генерал.

– Я лейтенант.

– Да, сэр, простите. Я и писать умею. И считать. – Держался он смело и непринужденно, а его быстрая речь и широкая улыбка, возможно, были защитой от возможных оскорблений. – В той газете писали, что цветная молодежь может надеть синюю форму. – К изумлению Чарльза, он вдруг выхватил из нагрудного кармана черный платок и стал заталкивать его в левый кулак правым указательным пальцем. – Вот я и сказал себе: Маджи, а ведь неплохо звучит! – (Шелк исчез.) – Можно всю жизнь изменить. Сменить черное на синее. – Он сунул пальцы в сжатый кулак с другой стороны и вытащил длинную полосу шелка. Ярко-синего.

Чарльз расхохотался, а Маджи с довольным видом взмахнул платком вверх и вниз правой рукой, одновременно показывая пустую левую ладонь.

– Черное на синее, – повторил он, снова улыбаясь своей потрясающей улыбкой. – Совсем новая жизнь, вот радость-то. – Он сунул шелк в карман.

– Знаешь и другие фокусы?

– О да, сэр, генерал. Первому я научился лет в девять, у хозяина одного бара, где работать начал. Потом много других выучил. С монетами, картами, чашками, мячами. А еще читал о фокусах. Они ведь были еще в те времена, когда рыцари в доспехах ездили, вы знали об этом? А китайцы умели их проделывать уже пару тысяч лет назад. Это вроде как войти в хорошую старую семью. – (Снова улыбка.) – Ну, вы понимаете, о чем я?

Чарльз подумал о Хикоке и его револьверах.

– Ты должен много тренироваться, – сказал он.

– Каждый день. И оно того стоило. Я ведь показывал фокусы тем скупым убл… то есть джентльменам, я хотел сказать, что вечно ошивались в салуне, и они мне нет-нет да и подкидывали монетку-другую, вместо того чтобы навалять по первое число просто за цвет кожи. – Хотя улыбка все еще оставалась на лице, сквозь нее на мгновение проступила боль.

– Верхом ездить умеешь? – спросил Чарльз.

– Боюсь, нет, генерал. Но я научусь. Я так горжусь тем, что попал в армию Соединенных Штатов, и обязательно стану хорошим солдатом.

– Думаю, так и будет. – Чарльз протянул ему руку. – Добро пожаловать в Десятый кавалерийский, Маджи.

В полку нового рекрута сразу полюбили; он был прилежным учеником на строевых занятиях и никогда не отказывался развлечь товарищей. На третий день его службы в девять вечера, после сигнала вечерней зори, в казарме неожиданно появился Грирсон – только для того, чтобы посмотреть на необычного солдата. Когда полковник попросил показать какой-нибудь фокус, Маджи взял тоненький шнурок:

– С веревкой, конечно, лучше получается, но разве на жалованье уборщика веревку купишь?

– На жалованье рядового тоже не больно-то разбежишься, – сказал сержант Уильямс Стеклянный Глаз.

Все вокруг засмеялись.

Маджи свернул шнурок петлей, держа его в одной руке, и перерезал в середине карманным ножом. Потом сложил куски вместе и связал узлом. Развернул шнурок во всю длину, подергал за концы над головой, показывая узел в середине, после чего намотал шнурок на левый кулак, похлопал по нему и снова размотал. Удивленные зрители увидели совершенно целый шнурок, узла словно и не было.

Грирсон зааплодировал:

– Поразительно, рядовой! Как ты это делаешь?

– Ну, генерал, если я расскажу, меня больше не станут звать Маджи-чародеем, ведь так?

– Его уже успели так прозвать? – шепотом спросил у Чарльза Флойд Хук.

– А чего ты еще ожидал? – тоже шепотом ответил Чарльз.

Лужицы подтаявшего снега и выпадавшие время от времени теплые солнечные деньки говорили о том, что зима близилась к концу. Десятый кавалерийский рос и продолжал учения. Барнс, Хук и Чарльз гоняли своих солдат по плацу, пресекали драки, устраивали ночные набеги на казармы, чтобы поймать азартных игроков и конфисковать кости и карты, писали для рядовых письма, выслушивали романтические истории или жалобы на домашние беды и молились о скорейшем наступлении того дня, когда они наконец выступят в поход. Кампания на Равнинах набирала силу. Чарльз устал ждать.

В штаб округа поступали донесения о действиях Хэнкока. Генерал продвинулся на юго-запад, к форту Ларнед, у Пауни-Форк в Арканзасе, и встал там лагерем с тысячей четырьмястами солдатами Седьмого кавалерийского, Тридцать седьмого пехотного и Четвертого артиллерийского полков. Для переговоров с индейцами он направил подполковника Эдварда Уинкупа, бывшего начальника гарнизона в форте Лайон, а ныне главу Южного индейского агентства при министерстве внутренних ресурсов. В тридцати пяти милях вверх по реке Пауни-Форк, в большой деревне, жили вместе шайенны и оглала-сиу. Пока известий о результатах переговоров в штаб не привозили.

Барнс сказал Чарльзу, что при желании он может на пару дней съездить в Сент-Луис, потому что скоро они должны выступить. Был уже апрель, становилось все теплее, и Чарльз переправился через Миссури на пароме. Как только он приехал, они с Уиллой пылко занялись любовью, незадолго до вечернего спектакля, где она играла Офелию.

– Я теперь не вспомню ни строчки из своей роли! – со смехом сказала Уилла, приводя в порядок растрепавшуюся прическу. – Но по крайней мере, хоть сцену безумия смогу сыграть в таком состоянии. – Она поцеловала Чарльза в губы. – И спасибо, что вспомнил о моем дне рождения. Я была очень рада.

Уилла пообещала, что после спектакля они поужинают вместе с другими актерами. Пять актов «Гамлета» показались Чарльзу бесконечными. Тихие монологи принца Сэм Трамп произносил громко и напыщенно, а в сцене финального поединка вошел в такой раж, что дважды упал, вызвав свист в зале.

Потирая ушибленное колено, Трамп с извинениями отказался от ужина. В результате к Чарльзу и Уилле присоединились только молодой суфлер, он же сценариус Финли и «вечный мальчик» Трублад, который теперь мог сохранять свое амплуа инженю лишь с помощью толстого слоя грима и пудры. Финли опоздал и пришел в биргартен, когда все уже весело пили за столом темное немецкое пиво из больших кружек. Веселье сразу оборвалось, когда он показал свежий номер «Миссури газетт».

– Хэнкок сжег индейскую деревню.

– Что?! – В светлых глазах Уиллы отразился ужас.

– Вот, здесь… – Финли постучал по заголовку. – Вожди не пришли на переговоры. Может, их напугали угрозы Хэнкока, но они сбежали, забрав с собой всех женщин и детей. Когда Кастер погнался за ними, то наткнулся на сожженную дилижансовую станцию, и тогда Хэнкок в отместку приказал поджечь брошенную деревню – все двести пятьдесят домов… Вот здесь все написано, – добавил он, садясь и подзывая официанта.

– Когда это случилось? – с негодованием спросил Трублад.

– Девятнадцатого… – ответила Уилла, разглаживая газету. – Боже, вся одежда, вся утварь индейцев – все сгорело! Какое бессердечие! Возмутительно!

– Хэнкок туда отправился, чтобы наглядно показать вождям, что им лучше вести себя мирно этим летом, – сказал Чарльз.

– Ну да, теперь мира точно не будет! – Уилла протянула ему газету. – Прочти сам! Ведь не найдено никакой связи между сгоревшей станцией и уничтоженной им деревней!

– Никакой связи, кроме той, что все это части одной и той же проблемы. Вождям следовало прийти на переговоры.

– Чтобы выслушать надменные речи Хэнкока? Я читала его заявления. Одно сплошное чванство и воинственность.

– Послушай, я устал от этих разговоров. Ты ведь знаешь, что шайенны убили моего партнера. Прекрасного, безобидного человека, который был их другом и никогда никому из них не причинил зла.

– И поэтому армия должна ответить такой же жестокостью? На это последует новая жестокость, и так без конца, Чарльз. Это унижает армию, низводит ее до уровня той горстки индейцев, которые ведут себя как дикари.

– Не такой уж горстки… – начал было Чарльз.

– Ладно, Вашингтон услышит об этом от нашего Общества! – заявил Трублад, схватил газету и стал перечитывать заметку, то и дело сердито фыркая.

– Уилла, каждый индеец – потенциальный убийца. – Чарльз не мог остановиться. – Это у них в крови. Так же, как традиция кромсать тела убитых на части.

– Ну конечно, – язвительно откликнулась она и отодвинула тарелку; в светлых глазах отразились огоньки бумажных фонариков, апрельский ветер трепал завитки волос. – Я закончила, – добавила Уилла, вставая, и неприязненно посмотрела на Чарльза.

Они оставили растерянного Финли и поглощенного чтением Трублада. Чарльз взял Уиллу за руку, но она отстранилась. По дороге в отель он несколько раз пытался с ней заговорить, но девушка или качала головой, или сухо бросала: «Нет», а один раз сказала:

– Прошу, не надо. Меня просто тошнит от твоих кровожадных разговоров!

В постели они даже не прикоснулись друг к другу после сдержанного поцелуя с пожеланием спокойной ночи. Чарльз спал плохо. Утром оба извинились за дурной характер, но больше ни за что. Чарльз чувствовал досаду, что вообще пришлось извиняться хоть за что-то.

Его пароход отходил в пять вечера. Уилла после утренней репетиции пожаловалась на головную боль и захотела вернуться в отель. Чарльз отвел ее в тихий уголок за сценой.

– Может быть, мы теперь долго не увидимся. Наша рота скоро выступает в поход.

На глаза Уиллы навернулись гневные слезы.

– Надеюсь, ты найдешь столько крови, сколько тебе хочется… хотя одному Богу известно, почему после четырех лет войны ты до сих пор ее ищешь.

– Уилла, я же объяснил.

– Не важно. Совсем не важно, Чарльз. Наверное, это даже хорошо, что ты на какое-то время оставишь своего сына. Он слишком мал, чтобы учиться ненависти.

Чарльз сжал ее руки:

– У меня есть очень серьезная причина…

– Никакая серьезная причина не может оправдать жестокости! – Уилла отшатнулась, пытаясь вырвать руки, и Чарльз отпустил ее. – Ни жестокости людей, убивших твоих друзей, ни твоей собственной. Прощай, Чарльз.

Чарльз потрясенно смотрел, как она резко развернулась и ушла. А через пару минут услышал, как громко хлопнула дверь, выходившая на Олив-стрит.

В нем закипел гнев, борясь с уже снедавшим его раскаянием. Пока он чиркал спичкой о подошву сапога, из темноты вперевалку вышел Трамп с грязным полотенцем на бледном голом плече.

– Я слышал кусочек вашей ссоры, – сказал он. – Опять индейский вопрос.

– Она просто не понимает…

– Она понимает собственную позицию, и она очень тверда в ней. Вы знаете об этом уже много месяцев. Но вы зашли настолько далеко, что поставили ее перед выбором. Только ожидали совсем не того, что получили. – Старый актер вытер со щеки пятно пудры. – Что ж, по крайней мере, я избавлен от необходимости хорошенько поколотить вас. Вы обидели ее, но и сами получили по заслугам.

– Не мелите чушь, Сэм! Я люблю ее!

– Неужели? Тогда почему вы ее отталкиваете? – Он пристально посмотрел на Чарльза и ушел.

Прислонившись к поручням, Чарльз смотрел, как огни Сент-Луиса постепенно тают в весенних сумерках. Под кормовыми колесами парохода шумно плескалась вода.

Он ведь и вправду сделал то, о чем сказал Трамп, разве не так? Намеренно оттолкнул Уиллу.

Но почему? Боялся, что их отношения причинят еще больше боли, если продолжатся? Или из-за того, что ее так возмутила его одержимость местью? Знать бы ответ.

Он думал о ее глазах и волосах; о ее страстности и нежности; о ее остром уме и удивительном идеализме, не подвластном ни времени, ни событиям реальности. Уилла шла по жизни своим собственным путем, как и Августа Барклай, которую он тоже оттолкнул. Он понимал, что повторяет все сначала, ругал себя, а потом попытался приглушить чувство вины воспоминанием о Деревянной Ноге, Малыше, Фениморе…

Я прав, черт побери! Она далека от реальности. И никогда этого не поймет.

Но все же, глядя на сверкающие звезды над головой, он чувствовал неизбывную печаль.

Хэнкок выслал к деревне разведчиков. Вскоре после девяти часов… обнаружилось, что индейцы ее покидают… Кастеру было приказано взять на себя командование примерно шестьюстами человек из Седьмого кавалерийского и окружить деревню, но не входить в нее и не нападать на индейцев. Окружение было произведено очень оперативно и бесшумно, однако более близкая разведка показала, что в деревне нет ни души и что индейцы ушли на север, к Смоки-Хилл… Кастер получил приказ выступить днем, чтобы догнать индейцев и заставить их вернуться. Кавалерия двигалась очень быстро и добралась до дилижансной станции на Смоки-Хилл, когда пожар там еще продолжался. В грудах пепла он нашел полусгоревшие тела. И сразу же отправил бойца с донесением генералу Хэнкоку, описав все факты… На этом основании Хэнкок приказал Смиту поджечь индейскую деревню…

Теодор Дэвис. Лето на Равнинах. «Харперс мэгэзин», 1868 год

– Сукин сын! – рявкнул Айк Барнс, врываясь в комнату.

– Я? – спросил Чарльз, опуская на стол февральский номер «Харперс».

Этот выпуск передавали по всему Ливенворту из-за статьи Дж. У. Николса о Хикоке. Николс очень подробно написал о том, как Хикок стал легендарным разведчиком у Сэма Кёртиса на юго-западе, как участвовал в сражениях при Уилсонс-Крик и Пи-Ридж на стороне Союза, а также о его фантастической меткости в стрельбе из револьвера. Он утверждал, что Дикий Билл застрелил не меньше десяти человек, хотя откуда взялось это прозвище, никто толком не знал. Прочитав статью, Чарльз уже точно знал, что скоро о Хикоке будет знать вся Америка.

– Да не ты, тоже мне шутник! – фыркнул Барнс. – Я о Хоффмане говорю. Завтра мы выступаем к форту Райли и не сможем взять с собой прачек.

Дремавший рядом Флойд Хук встрепенулся. Видимо, эта новость его потрясла, он был известный франт.

– Это еще почему, капитан?

– Хоффман сказал «нет» – вот почему. Женщинам приказано не покидать гарнизон в повозках роты «С».

Чарльз задумчиво поскреб подбородок:

– Что ж, приказ есть приказ, надо выполнять. Попросим дам встретиться с нами за воротами.

Барнс моргнул:

– Слушай, Чарли, после возвращения из Сент-Луиса ты как с цепи сорвался. Злой стал. Но голова у тебя что надо, и я рад, что ты в моей роте.

Вечер Чарльз провел с генералом Дунканом и малышом Гусом. Они устроили с сыном шуточную борьбу, мальчик заливался счастливым смехом, а когда пришло время идти спать, крепко обнял Чарльза.

Дункан спросил об Уилле.

– Ты о ней ни разу не упомянул.

– У нее все в порядке, репетирует новую роль, – ответил Чарльз.

Больше на эту тему они не заговаривали.

Утро следующего дня выдалось теплым и ясным. Семьдесят два солдата роты «С», трое офицеров – два из них с женами – готовились выступить из гарнизона Ливенворт. Грирсон пожал руку каждому из офицеров.

– Я горжусь этой ротой и этим полком, – сказал он. – И хочу дожить до того дня, когда поведу вас в бой. Если к осени не избавлюсь от Хоффмана, уволюсь к чертовой матери!

– Не надо, сэр, – возразил Хук. – Мы пошлем лейтенанта Августа пристрелить Хоффмана ради вас. Он просто умирает от желания кого-нибудь пристрелить. Все равно кого.

Чарльз закипел от злости, но промолчал.

Рота двинулась вперед. Стоя рядом с Дьяволом и ласково похлопывая его, Чарльз смотрел, как кавалеристы проезжают мимо, строясь в колонну по четыре. Наставления Барнса о походной форме не прошли даром. Оделись солдаты весьма разномастно: рубашки из выгоревшего серого хлопка, зеленого шелка, грубой желтой шерсти, кавалеристские брюки, джинсы, индейские кожаные леггины, на головах – кепи, меховые шапки, соломенные шляпы, даже одно мексиканское сомбреро. Еще он заметил много новеньких охотничьих ножей боуи и револьверов.

Сам Чарльз тоже выбрал удобную одежду. Он был в свободных штанах в черную и желтую полоску и рубашке из тонкой оленьей кожи. Синюю армейскую форму он уложил в дорожный сундук вместе со своим любимым цыганским пончо и новым зимним кителем с отделкой из овечьего меха. За этот китель и новую черную ковбойскую шляпу он отдал свой плащ с пелериной.

Маджи-чародей красовался в черном котелке с заткнутым за ленту индюшьим пером. Увидев Чарльза, он выпрямился и браво отдал честь. Вторая рука коснулась лба, и между большим и указательным пальцем мелькнула бубновая королева, после чего Маджи сунул карту под мышку, где она тут же исчезла. А ловкий фокусник поехал дальше, сияя своей ослепительной улыбкой.

В облаке пыли, клубящемся за фургоном, в котором ехали Ловетта Барнс, молодая жена Флойда Хука Долорес, выглядевшая уставшей, и маленькая дочь Хука, появился всадник. Чарльз напрягся, протягивая руку к револьверу в седельной сумке.

– Где Барнс? – спросил Уолдо Краг, останавливая лошадь.

– Во главе колонны, сэр.

– Ну так скажите ему, что я обнаружил его обман. И генерал Хоффман непременно отразит это в полковом рапорте.

Чарльз сделал невинное лицо:

– Обман, сэр?

– Хватит притворяться, будто вы не понимаете! Вам известно, что прачкам было запрещено выезжать с ротой «С» из гарнизона.

– Они и не выезжали. Насколько я знаю, они выехали час назад. Вы хотите сказать, что командование станет возражать, если мы случайно встретимся с ними по дороге и просто из вежливости, как джентльмены, предложим им составить нам компанию?

– До самого форта Райли? – Щеки Крага налились кровью. – Ну, ты мне ответишь за это, мерзавец!

– Послушайте, Краг… Я солдат, такой же…

– Черта с два! Ты предатель! Ты позоришь форму, которую даже отказываешься носить! Если Грирсон будет цацкаться с тобой, я лично этим займусь. Тобой и твоими черномазыми. Только взгляните на них – вырядились, как сицилийские разбойники!

Чарльз поставил ногу в стремя:

– До свидания, генерал.

В Ливенворт-Сити они посадили прачек в фургон. Сразу за городом началась череда ферм, где на черных плодородных полях уже зеленели первые всходы. Беленые домики и хозяйственные постройки, казалось, стояли тут вечно, хотя им наверняка было не больше десяти лет.

Потом они решили свернуть от железной дороги и вкопанных вдоль нее телеграфных столбов. Поднявшийся ветер раскачивал уже распускающиеся ветки ив и платанов, пеканов и вязов. Через пологие холмы, покрытые полями подсолнухов, через сверкающие ручьи в зарослях дикой земляники, рассекая океан травы и взметая к куполу неба флажки и знамена, рота «С» двигалась на запад.

Чарльз нес с собой воспоминания об Уилле и связанную с ними боль. Он то и дело тихонько напевал ту незамысловатую мелодию, которую она записала для него. Аккуратно сложенный листок с нотами был спрятан в складках его цыганского пончо. Этим утром мелодия показалась ему неожиданно грустной, поэтому он умолк и какое-то время ехал в тишине.

Вскоре бодрящий воздух и яркое солнце мало-помалу облегчили его тоску. В памяти вдруг всплыла одна из тех нежных грустных мелодий, которые он слышал еще в детстве, когда околачивался по воскресеньям возле молитвенного дома в поселке рабов в Монт-Роял, но тогда он был мал и беззаботен и не мог понять ни жизни вокруг себя, ни тех страданий, что выражала эта песня.

Я все иду, иду, идуПо жестокому этому миру…

К нему подъехал Хук:

– Где это ты выучил негритянские песни, Чарли?

– Это не негритянская песня. Это церковный гимн рабов.

– Понятно. Но в твоем исполнении он звучит довольно бодро. Рад, что у тебя меняется настроение.

Чарльз улыбнулся и промолчал.

Каблук военной диктатуры раздавил наш обессиленный штат. Ее штыки поддерживают новую веру алчности и смешения рас… К нам прибыли миссионеры ярости в синих мундирах, которые обладают огромной властью разжигать ненависть и сеять семена проклятия… Размахивая своей Библией, опозоренной грехами, и своей конституцией, запятнанной преступлениями и политическим жульничеством, они молятся лишь одному идолу – радикализму… Уж лучше нам приветствовать самого Антихриста, чем этих послов ада…

Редакционная статья в газете «Молния» округа Эшли, весна 1867 года

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Апрель 1867-го. Конгресс ужесточает контроль. В прошлом месяце закон о реконструкции разделил десять нераскаявшихся штатов на пять военных округов. Обе Каролины включены во Второй округ. Стэнтон назначил военных губернаторов. Наш в Чарльстоне, и это жалкая старая развалина – генерал Сиклс. Мы не сможем снова войти в состав Союза, до тех пор пока новое правительство штата не признает избирательные права черных и не примет Четырнадцатую поправку. «Молния» и даже по-настоящему демократические газеты просто визжат, если не сказать неистовствуют, сообщая об этом.

Все эти события кажутся такими далекими от повседневной жизни в Монт-Роял! Два солидных урожая риса в прошлом году принесли скудную прибыль, и почти всю ее я отдала в банк Докинза в счет погашения нашего долга. Задержки в платежах больше категорически не допускаются. Политика банка стала очень нетерпимой.

…На нас обрушилась, словно библейская саранча, целая свора разного рода дельцов и мошенников с Севера. Они выпускают облигации железных дорог, которые никогда не будут построены, скупают земли в дни распродаж, когда цена падает до восьми центов на доллар, открывают новые компании, превращая в банкротов те, что раньше давали работу местным жителям. В своем коротком и весьма сдержанном письме, которое Купер неожиданно прислал мне, он предостерег меня от вложения денег в подобные прожекты, поскольку считает большинство из них не чем иным, как мошенничеством. Здесь я с ним совершенно согласна. Среди этих стервятников едва ли найдется хотя бы один честный человек.

…Сегодня бывший раб Стивен сказал, что хочет уехать вместе с женой и тремя детьми. Это печально – он безотказный и надежный работник. Но эмиграционный агент, чей фургон стоит возле магазина Геттисов, соблазнил его, пообещав верные 12 долларов в месяц плюс небольшой дом и кусок земли, да в придачу еще и еженедельный паек из дров, 2 фунта бекона и одну пинту мелассы – и все это за переселение куда-то во Флориду. Эти эмиграционные агенты как новая чума для нашего штата. Они хлынули сюда, зная, что бывшие рабы так и не оправились от жестоких лживых слухов о «сорока акрах и муле», распущенных северянами в шестьдесят пятом. Когда я попросила Стивена остаться, он прямо спросил меня, смогу ли я платить ему настоящие деньги, вместо того чтобы записывать на его счет цифры в бухгалтерской книге?

Мне хотелось солгать, но я не смогла. Я ответила честно, поэтому он уехал.

…На разъезде Саммертона миссис Энни Уикс сильно повздорила с женой Фута Кассандрой. Энни, у которой очень светлая кожа и тонкие черты лица, хотя и смешанная кровь, набросилась с кулаками на Кассандру после какого-то ее оскорбительного замечания. Кассандра – чистокровная негритянка. Я уже слышала о вражде такого рода. Мулаты иногда могут даже сойти за белых, поэтому не считают себя ровней неграм. А негры, в свою очередь, ненавидят мулатов за спесь. Интересно, придет ли когда-нибудь конец злобе, рожденной войной?

…Семейка Джолли по-прежнему живет на самовольно занятой земле. Время от времени до нас доходят новости о том, как «капитан» Джек и его придурковатые братцы под угрозой оружия отбирают то мула, то зерно, то женщину. Вот они не делают различия между расами. Им все равно, кого грабить – белых или черных. Я их боюсь, особенно старшего, который постоянно хвастается, что убивал ниггеров ради забавы, участвуя в массовой расправе у форта Пиллоу в Теннесси.

…Вчера вечером Пруденс снова говорила о школе…

– Мадлен, у меня уже четырнадцать учеников занимаются алфавитом по букварю, двое почти готовы приступить ко второму сборнику для чтения, а у Прайда отличные успехи в арифметике. Я хочу купить для него учебник географии, а для остальных – грифельные доски. У нас всего три доски на всех, этого слишком мало…

Задумчиво склонив голову, Мадлен шла рядом с учительницей по берегу Эшли. Наступавшие весенние сумерки наполнял громкий щебет птиц. Знакомый вид поблескивающей под звездами воды и густого леса за рекой обычно всегда успокаивал Мадлен, но не в этот раз.

– Я могу тебе ответить только то, что уже говорила, – сказала она. – Денег нет.

На этот раз пухлая учительница, казалось, все-таки потеряла свое ангельское терпение:

– Зато у вашего друга Джорджа Хазарда их более чем достаточно.

Мадлен остановилась.

– Пруденс, – резко произнесла она, – я уже говорила, что не стану просить денег у лучшего друга Орри. Если мы не можем выжить своим собственным умом и предприимчивостью, то заслуживаем неудачи.

– Может, это и благородно, но образованию мало поможет.

– Мне жаль, что ты сердишься. Возможно, я не права, но это мои убеждения. Я сделаю все, что смогу, чтобы купить все необходимое для школы, как только мы продадим первый урожай.

– Да ну вас! Что плохого в том, чтобы попросить небольшую помощь у очень богатого человека, который…

– Нет! – оборвала ее Мадлен, с горечью подумав о том, что едва ли сумеет осуществить свою мечту о возрождении Монт-Роял, если не способна даже в такой малости помочь школе. – Обещаю, мы как-нибудь найдем деньги.

Пруденс бросила на нее холодный взгляд. Домой женщины вернулись в молчании. Прошло не меньше часа, прежде чем они помирились. Мадлен заговорила первой, хотя Пруденс явно хотела того же. Но все равно, уже лежа в постели, Мадлен сознавала, что не сможет выполнить данного обещания, и эта мысль мешала ей уснуть.

Он, сверх надежды, поверил с надеждою[30]. Может быть, Пруденс все еще была таким человеком, но она – нет.

Поздним вечером одной из дождливых суббот того же месяца кеб привез Вирджилию к маленькому кирпичному дому на Южной Би-стрит сразу за Капитолием. Ее мрачность была еще более заметной рядом с живописным палисадником, где белоснежные цветы двух кизиловых деревьев оттеняли яркую желтизну нарциссов, а сладкий запах цветущего жасмина словно говорил, что после долгой зимы наконец пришло время надежд.

Лицо Вирджилии было напряженным, даже суровым. Она позвонила в колокольчик и тепло обняла Лидию Смит, экономку. Потом прошла следом за ней в гостиную, где хозяин уже ждал ее возле стола с серебряным чайным сервизом.

– Тад…

У нее перехватило дыхание. Тад был совсем седым; последний раз они виделись несколько месяцев назад, но за это время он сильно сдал и даже из кресла навстречу ей встал с видимым трудом.

Лидия отдернула гардины, чтобы впустить побольше тусклого света, но от этого Стивенс не стал выглядеть лучше. Экономка извинилась и вышла из комнаты. Стивенс снова сел в кресло. Сквозь шум дождя Вирджилия слышала его тяжелое дыхание.

– Простите, что так долго не откликалась на ваше приглашение, – сказала она. – Обычно по субботам я работаю, но сегодня из Балтимора приехал племянник мисс Тивертон и отпустил меня на весь день.

– Как там старушка? Сколько вы уже у нее в компаньонках?

– Десять месяцев. – Вирджилия налила немного сливок в горячий чай и отпила глоток. – В следующий вторник ей исполняется девяносто. Физически она еще вполне крепкая, но вот голова… – Она выразительно пожала плечами.

– И что входит в ваши обязанности?

– В основном просто сидеть с ней. Следить, чтобы она была умыта и опрятна. – В ответ на гримасу Стивенса она добавила: – Ничего тут ужасного нет. Во время войны у меня были обязанности и потяжелее в полевом госпитале.

– Вы, конечно, держитесь очень мужественно, но хотелось бы знать, что вы чувствуете на самом деле.

Вирджилия устало вздохнула:

– Надоело до тошноты. От однообразия просто мутит. В Корпусе медсестер я хотя бы помогала людям выздороветь, но мисс Тивертон никогда не поправится. Так что я просто нянька при ней. Однако привередничать не приходится – работы для одиноких женщин почти нет. Это все, что я смогла найти.

– Пожалуй, мы смогли бы это исправить… – Стивенс хотел сказать что-то еще, но тут серебряная ложечка выскользнула из его пальцев, он наклонился, чтобы поднять ее, и вдруг схватился за спину, а потом очень медленно выпрямился. – О Боже, Вирджилия, как же неприятно стареть!

– Вы неважно выглядите, Тад.

– Климат этого проклятого города обострил мою астму. Мне трудно дышать, и у меня почти постоянно болит голова. Чаще всего причина головных болей – наша вечная ругань с этим болваном из Белого дома.

Вирджилия следила за его борьбой с президентом по публикациям в «Стар», но сама чувствовала себя невероятно далекой от политических войн в огромном тихом особняке мисс Тивертон в Джорджтауне.

Когда они начали обсуждать недавние события, конгрессмен наклонился к ней, и его парик, как обычно, немного съехал вбок. Вирджилия выразила свое презрение к семимиллионной глупости госсекретаря Сьюарда – покупке у России никому не нужных, покрытых льдом территорий Аляски. Стивенс не смог ни подтвердить, ни опровергнуть слухи о том, что Джефферсон Дэвис скоро будет выпущен из форта Монро до начала суда, после уплаты какого-то огромного залога.

Вскоре они вернулись к противостоянию республиканцев конгресса и президента. Чтобы еще больше ограничить власть мистера Джонсона, был проведен закон, запрещающий ему непосредственно командовать армией. Любые приказы должны были передаваться генералом Грантом, который поддерживал радикалов; ходили даже слухи, что он станет их кандидатом на президентских выборах. Второй закон, о высших должностных постах, еще более открыто бросал вызов президенту. Теперь он не мог без согласия сенаторов увольнять любых чиновников, утвержденных в своих должностях сенатом.

– Нашей самой насущной проблемой остается Юг, – продолжал Стивенс. – Эти проклятые аристократы в легислатурах южных штатов отказываются созывать конвенты, как того требует закон о реконструкции. Мы провели дополнительный закон, предоставляющий больше власти командующим военными округами, чтобы запустить механизм регистрации избирателей, так что с этим, думаю, мы справимся. Джонсон своими бесконечными спорами всячески препятствует нам и пытается помешать на каждом шагу. Он не понимает базового принципа.

– И это…

– Равенство. Равенство! Каждый человек имеет равное с другими людьми право на правосудие и честное обращение, и закон обязан обеспечить ему это право. По тому же самому закону, по которому судят африканца, должны судить и белого человека. Это закон Бога, и он должен стать земным законом, но южане душат саму идею, и Джонсон ее отвергает. А ведь предполагается, что он должен быть на нашей стороне! Поверьте мне, Вирджилия… – Стивенс уже так разволновался, что пролил чай из чашки, которую держал в руке. – Поверьте мне, этот человек приводит меня в отчаяние! Его обструкционизм уже граничит с преступлением! Здесь может быть только одно средство.

– Какое?

– Сместить его.

Темные глаза Вирджилии расширились.

– Вы имеете в виду импичмент?

– Да.

– Но на каком основании?

На хищном лице Стивенса наконец-то появилась улыбка.

– Не волнуйтесь, основания будут. Бен Батлер и кое-кто еще уже занимаются этим. Хотя придется подождать. Эндрю Джонсон – самый опасный президент в истории республики.

Опасный – или просто слишком упрямый в своем желании взять верх над конгрессом? Вирджилия не стала задавать другу этот вопрос. Она вдруг с удивлением обнаружила, что все это ей совершенно безразлично. После десяти месяцев замкнутой жизни в джорджтаунском особняке наедине с мисс Тивертон она больше не чувствовала никакой связи с важными событиями в стране.

– Все главные члены сената за импичмент, – продолжил Стивенс. – Сэм Стаут ведь тоже… – Он смущенно умолк.

– Откуда мне знать, Тад, – спокойно ответила она. – Мы с ним больше не видимся.

– Так, по крайней мере, я слышал. – Повисла неловкая пауза. – Сэм сейчас абсолютно уверен в своей избирательной кампании. Поэтому заявил о своем намерении развестись с Эмили и жениться на какой-то певичке из мюзик-холла.

– Ее зовут мисс Кэнери. – Вирджилия произнесла это так, словно речь шла о чем-то совершенно неважном, но ее руки дрожали – новость потрясла ее. – Желаю ему счастья.

На самом деле она желала ему провалиться в ад.

Стивенс внимательно посмотрел на нее:

– Вы ведь совсем не довольны своей нынешней жизнью, правда?

– Да. Конечно, я уже не тот ярый борец за идеи, каким была десять лет назад, просто, как я уже сказала, чувствую себя отделенной от всего и бесполезной, ухаживая за единственной пожилой женщиной, которая никогда не поправится.

– А с родными вы как-то поддерживаете отношения?

Вирджилия отвела взгляд:

– Нет. Боюсь, они… боюсь, им этого не хочется.

Иногда поздно ночью ее вдруг охватывала такая острая тоска по семье, что она не могла сдержать слез. Наверное, она просто старела, становясь все мягче с возрастом, и прежние необузданные страсти больше не владели ею.

– Что ж, моя дорогая, я пригласил вас не только для того, чтобы повидаться, но и чтобы обсудить возможные перемены в вашей жизни. Надеюсь, вы сочтете свое положение более утешительным, если начнете помогать самым невинным жертвам этих проклятых бунтовщиков. Детям.

Уже во второй раз Стивенс ошеломил ее.

– О каких детях вы говорите?

– Я покажу вам. Завтра вы заняты?

– Нет, в воскресенье у меня выходной. – Она грустно улыбнулась. – Только мне обычно нечем заняться.

– К двум часам будете готовы?.. Отлично. Мы с моим кучером заедем за вами в Джорджтаун.

Проехав по ухабистой дороге в стороне от Десятой улицы, карета свернула к трущобам Негритянского холма и вскоре остановилась возле свежевыкрашенного белой краской дома, который выглядел гораздо лучше своего окружения. Пристроенные сбоку две или три комнаты, очевидно, появились недавно, и деревянная обшивка еще даже была не до конца покрашена.

Стивенс не сразу открыл дверцу.

– То, что вы видите, – это приют для бездомных чернокожих детей. Здесь они получают крышу над головой, заботу и здесь же учатся, пока им не найдут приемных родителей. Основал этот приют некий Сципион Браун. Он занимался всем лично, до тех пор пока не вступил в один из цветных полков. А когда вернулся, то обнаружил, что беспризорников стало еще больше, чем прежде; в основном это дети беглых негров, которые подались на Север и каким-то образом разлучились с ними. В прошлом месяце помощница Брауна, белая девушка, отвечавшая за обучение детей, вышла замуж и перебралась на Запад… – Стивенс умолк, видя, что Вирджилия хочет что-то сказать.

– Тад, я знаю Сципиона Брауна.

– Вот как? Я предполагал такую возможность…

Она кивнула:

– Да, я познакомилась с ним в Бельведере во время войны. Мой брат Джордж и его жена организовали там филиал приюта Брауна. Они берут к себе тех детей, которым не хватает места здесь, в Вашингтоне.

– Тогда вы хорошо знаете, что это за работа. Отлично. Хотели бы попробовать?

– Возможно.

– Не слышу восторга.

– Простите, но это честно… – Разве могла она объяснить, что с тех пор, как Стаут ее бросил, а родные даже не вспоминали о ее существовании, чувство восторга посещало ее крайне редко?

Стивенс открыл дверцу кареты:

– Что ж, от короткого визита вреда не будет.

Опираясь на трость, он медленно подошел к двери и открыл ее, пропуская Вирджилию вперед. В доме Стивенс сначала познакомил ее с Дентонами, пожилой негритянской парой, жившей в приюте. Супруги готовили и наводили порядок для двадцати двух детей, находившихся сейчас здесь.

Семеро из них были уже подростками – шумными и веселыми; все остальные моложе, самому маленькому едва исполнилось четыре года. Стивенс всех знал по именам.

– Привет, Мика! Привет, Мэри Тодд… а это Либерти… Дженни… Джозеф…

Он радостно суетился вокруг детей, гладил их по голове, целовал в щечки, брал за руки, обнимал, как будто это были его собственные внуки. Вирджилия в очередной раз убедилась, что Тад Стивенс вовсе не из тех радикалов, которые твердят о равенстве, только чтобы набрать себе очки.

– А вот и мой дружок-красавчик!

Искалеченная нога Стивенса едва не подвернулась, когда он подхватил на руки смеющегося мальчугана лет шести со светло-коричневой кожей.

Мальчик был одет в чистую заплатанную рубашку и комбинезон.

– Тад-озорник. Тад Линкольн. Постреленок Тад. Все это мы, правда, малыш? – Стивенс обнял и поцеловал мальчика. – Тад, познакомься: это моя подруга мисс Хазард. Можешь пожать ей руку?

Ребенок серьезно и слегка настороженно протянул ладошку Вирджилии, и она вдруг почувствовала, как к глазам подступают слезы.

– Как поживаете, мисс Хазард? – очень торжественно произнес маленький Тад.

– Я…

Боже, у нее даже горло перехватило. Сходство было не абсолютным, но достаточно сильным, чтобы вызвать в груди сильнейшую боль. Этот мальчик вполне мог быть сыном ее погибшего любовника Грейди. Вирджилии потребовалось огромное усилие, чтобы справиться с собой и ответить:

– Спасибо, прекрасно. Надеюсь, у тебя тоже все хорошо?

Мальчик улыбнулся и кивнул. Стивенс снова погладил его по голове и поставил на пол. Малыш убежал. Конгрессмен принюхался к аппетитному запаху, доносившемуся из кухни.

– Что это у вас на плите, миссис Дентон?

– На ужин будет гамбо со стручками бамии, конгрессмен.

Они обернулись на звук открывшейся двери. Стряхивая со шляпы капли дождя, в дом вошел высокий мужчина. У него были широкие, как у грузчика, плечи, и тонкая девичья талия. Вирджилия решила, что сейчас ему должно быть лет тридцать пять.

Он тут же протянул ей руку:

– Здравствуйте, мисс Хазард. Рад видеть вас снова.

– Мистер Браун… – Она улыбнулась, вспомнив, как при первой встрече ее восхитила его внешность; он и теперь не утратил своей привлекательности, только это была уже зрелая мужская красота, а его непринужденная искренность ее просто очаровала.

– Жаль, что мы только раз встречались в Лихай-Стейшн. Я потом много о вас слышал.

– Едва ли что-то хорошее.

– Ну почему же? Я бы так не сказал. – Браун улыбнулся. – Конгрессмен мне говорил, что вы, возможно, захотите помочь в обучении этих детей.

– Я…

– Там у вас гамбо на плите, миссис Дентон? Я как раз не успел пообедать. Вы ведь к нам присоединитесь, мисс Хазард? Тад?

– На улице сыро, а гамбо с бамией меня всегда согревает, – ответил Стивенс. – Пожалуй, съем ложку-другую. А вы, Вирджилия?

Она не знала, как отказаться, да ей и не хотелось. За ужином все дружно уселись за один стол перед тарелками душистого супа. Пока Вирджилия говорила с Брауном и Стивенсом, ее взгляд то и дело обращался к маленькому веселому мальчику, так сильно напомнившему ей Грейди. Глядя на невинное лицо малыша, еще не узнавшего, насколько люди могут быть жестоки только за цвет его кожи, она снова чуть не расплакалась. А потом вдруг совершенно неожиданно ей в голову пришла удивительная мысль. Сэм к ней не вернется. Даже в самом начале их романа она уже понимала, что вряд ли удержит его навсегда. Возможно, действительно пришло время оставить в прошлом обиду и горечь и позаботиться о ком-то, кто сможет ответить на ее заботу, чего она никогда не дождется от мисс Тивертон.

Перед ней как будто встал призрак мертвого солдата-южанина в полевом госпитале. Вирджилия посмотрела на свои руки. Она видела то, чего никто, кроме нее, увидеть не мог: кровь. Кровь, которую нельзя смыть. Но теперь у нее появилась возможность хоть чуть-чуть искупить свою вину.

Доев суп, Стивенс сказал, что у него скоро встреча с членами Комитета пятнадцати. Сципион Браун не торопил Вирджилию с ответом, но сказал, что очень бы хотел работать вместе с ней в приюте, и на прощание крепко пожал ей руку. Держался он прямо и открыто, и в его глазах и манерах совсем не было заносчивости. Вирджилии он понравился. Когда карета тронулась в обратный путь, в сторону центра города, и Стивенс какое-то время молчал, положив руки на набалдашник трости, она подумала: настоящий лев. Старый лев, еще не забывший о своих кровавых инстинктах.

– Знаете, Вирджилия, – сказал он наконец, – когда я навещаю этих беспризорников, то каждый раз заново в них влюбляюсь.

– И неудивительно. Они такие трогательные.

– Ну а вы? Как вы смотрите на то, чтобы поработать там?

Вирджилия провожала взглядом пробегавшие мимо хижины, сооруженные из фанеры и брезента. В грязных проулках и окнах без стекол и ставен виднелись темно-коричневые лица, обращенные в сторону дорогой кареты. Какая-то женщина, лет семидесяти или даже старше, сидела на корточках под дождем, куря трубку из кукурузного початка и пытаясь приготовить кусочки еды в жестяной банке, стоявшей на груде тлеющих щепок. Из трубки шла тоненькая ниточка дыма. Женщина сидела совершенно неподвижно; только ее глаза двигались, следя за каретой. Глаза, которые наверняка видели и лачуги рабов на плантации, и обожженные солнцем поля, и кандалы, и продажу любимых…

– Вирджилия? Как…

– С удовольствием, Тад. Я смотрю на это с удовольствием.

Стивенс сжал ее руку:

– Вы им очень поможете. Думаю, и они помогут вам. Я знаю, вы грустите из-за Сэма. Но мне кажется, он уже в прошлом.

Вирджилия, наконец заплакав, просто кивнула и отвернулась к окну. Глаза старой женщины, видящей призраков, уже исчезли в серой полумгле.

В тот же вечер в Джорджтауне Вирджилия вежливо, но решительно сказала племяннику мисс Тивертон, что уходит.

Эштон вышла на июньское солнце, как королева, появившаяся из своего дворца. Правда, дом, из которого она наконец вырвалась, ничем не напоминал дворец, это был всего лишь убогий пансион на Джексон-стрит, стоявший на самом краю одного из самых убогих чикагских районов, набитого людьми, как кроличий садок, и носившего название Конлис-Патч. Несколько месяцев Эштон просидела взаперти в одной большой унылой комнате с Уиллом Фенуэем и грудами его чертежей, денежных расчетов, заявок от поставщиков и документов о ссудах. Она ненавидела все это.

Но еще более ненавидела ту безвестность, в которой Уилл держал ее с момента их бегства из Санта-Фе. Как-то она захотела сфотографироваться вместе с ним – он отказался. Сказал, что ее фотографий нигде не должно быть. Что, если хозяйка борделя в Санта-Фе до сих пор требует розыска Эштон за убийство ее деверя? Каждый раз, когда Уилл напоминал об этом, в его голубых, вечно слезящихся глазах вспыхивал странный огонек, и что он означал, Эштон не понимала.

Этим утром, стоя в приятно согревающих солнечных лучах, Эштон чувствовала себя пусть и не королевой, но, по крайней мере, женщиной высокого положения и достатка. На ней были платье из ярко-красного шелка и шляпка в тон; на одну только юбку ушло двенадцать ярдов ткани. Под платьем находился прикрепленный к холщовой ленте на талии турнюр из шести пружинных проволок, который вызывающе приподнимал заднюю часть юбки. Это был последний крик моды. Надевать и носить такой наряд было сущей пыткой, но Эштон безумно нравилось, как выгодно он подчеркивал ее соблазнительную фигуру.

К несчастью, на задворках Конлис-Патч она привлекла внимание совсем не тех, кого хотела бы. Из проулка между хибарами, сооруженными из упаковочных ящиков, к ней направился какой-то оборванец с затуманенным взглядом.

– Привет, цыпочка! – Дыша парами виски, он перегородил дощатый тротуар и обшарил налитыми кровью глазами грудь Эштон. – Судя по платью, ты у нас безотказная? Сколько?

Эштон поджала губы, и не успел забулдыга опомниться, как ее кружевной красный зонтик от солнца, зажатый в одной руке, припечатал его по щеке, а другая рука в красной перчатке сжалась в кулак и оказалась возле самого его носа. Сквозь тонкую ткань перчатки четко проступал огромный квадратный бриллиант обручального кольца.

– Ты, грязное чучело! Я уважаемая замужняя женщина!

– А по мне, так на шлюху похожа. – Он протянул к ней руку.

Эштон ткнула острием зонтика ему в пах, очень сильно. Он отшатнулся, схватившись руками за промежность и скосив глаза от боли. Рядом, откуда ни возьмись, вдруг появились два довольно прилично одетых джентльмена и встали между ней и пьянчужкой.

– О, благодарю вас! – нежнейшим голосом проворковала Эштон.

Ее спасители учтиво притронулись к полям своих котелков и держали наглеца, пока она не проскользнула мимо и не повернула в сторону моста на Ван-Бюрен-стрит. Она не сомневалась, что опоздала, а ей нельзя было опаздывать в этот важный, если не сказать судьбоносный день.

Торопливо шагая к мосту, она думала об этом нелепом происшествии. По крайней мере, оно доказывало, что в тридцать один год она еще не утратила своей красоты. Даже наоборот, время только прибавило ей шарма. Вот только, к сожалению, ничего другого. Она ненавидела ту почти нищенскую жизнь, которую ей приходилось теперь вести. Часто она просто не могла поверить, что они с ее скуповатым партнером смогли забраться в такую даль. После Санта-Фе был Сан-Франциско, потом Вирджиния-Сити и наконец Чикаго…

Сколько планов, сколько усилий. И как много зависело от тех чертежей нового пианино, которые разрабатывал Уилл, переделывая их снова и снова, десятки раз, захламляя убогую комнату листами вощеной бумаги, засиживаясь до трех-четырех утра, призывая на помощь собственный опыт и технологические схемы, описанные в немецких и французских книгах, и все для того, чтобы сэкономить несколько десятицентовиков при производстве.

Сегодня был решающий день. Для всего. Деньги, привезенные из Вирджиния-Сити, чуть больше ста тысяч долларов, лежали в небольшой наплечной сумке с длинным ремнем. Два займа, предназначенные для того, чтобы оплатить их жилье и жалованье четырех рабочих и одного торгового агента, которых Уилл переманил у Хохштайна. Чтобы получить один из этих займов, Эштон пришлось переспать с банкиром, отвратительной жирной скотиной, который пыхтел на ней несколько часов, но так ничего и не смог.

После первых пятнадцати минут его усилий она решила, что не станет пополнять банкирской пуговицей свою коллекцию. Поэтому всю ночь просто лежала, глядя в темноту за его головой. Она представляла себе, как благодаря успеху Фенуэя вернется в Монт-Роял в роскошном наряде, богатая и властная, и как унизит эту гордячку Мадлен, выгнав ее с их родовой земли, которая принадлежала ей по праву.

О, чего только она не сделала ради Уилла Фенуэя и их замысла – этот жирный, потный банкир, который едва не задавил ее, был лишь частью. Сначала она соблазнила одного архивного служащего в Сан-Франциско. Это оказалось не так уж плохо, клерк был хотя и скромником, но вполне половозрелым. Ей понадобилась всего неделя, чтобы уговорить его изготовить для нее фальшивое брачное свидетельство, где говорилось, что она обвенчалась с мистером Ламаром Пауэллом первого февраля 1864 года.

По договоренности теперь она носила имя миссис Уиллард П. Фенуэй, но фактически оставалась женой человека, который, насколько она знала, по-прежнему жил в Вирджиния-Сити, в Неваде. Седоволосый одинокий вдовец с красным лицом и печальными глазами, с женщинами Эзра Лиминг был застенчив и неловок. Эштон пришлось организовать их как бы случайную встречу на улице, где она искусно изобразила обморок, вызванный якобы ее безутешным горем и нуждой после смерти мистера Пауэлла. Она сама добивалась его внимания, взяв на себя роль ухажера, и в конце концов, после влитой в него целой бутылки «Маммса», Лиминг сделал ей предложение.

В постели он оказался вполне резвым супругом. Куда более резвым, чем старина Уилл, который один раз, еще в Сан-Франциско, все же предпринял попытку, но уже через полчаса заявил со вздохом:

– Ну, все. Если ты не возражаешь, я бы спал рядом с тобой, чтобы не мерзнуть, но, боюсь, для всего остального я слишком стар. Давай останемся просто деловыми партнерами. Что скажешь?

У Эзры Лиминга она срезала пуговицу с гульфика. За восемь месяцев их брака он довольно часто пользовался благосклонностью Эштон. Он был начальником местного бюро по претензиям и жалобам и, естественно, с радостью согласился помочь своей дорогой женушке восстановить право на Мексиканский рудник, собственность ее покойного мужа. У нее ведь есть свидетельство о браке?

Эштон наняла людей, чтобы заново открыть рудник, который поначалу выглядел весьма многообещающим. Серебросодержащая руда дала примерно сто три тысячи долларов, а потом жила иссякла. Эштон тихонько сняла деньги со своего банковского счета и как-то поздно ночью, пока Эзра Лиминг мирно похрапывал, скрылась вместе с Уиллом Фенуэем, который все это время прятался в дешевых меблированных комнатах и, чтобы как-то отвлечься, снова и снова делал наброски будущего пианино.

Да, их путь до Чикаго был сложным и запутанным. Со множеством разладов и ссор. Она называла себя миссис Фенуэй, оставаясь при этом миссис Лиминг. Она не осмеливалась запечатлеть свою красоту на фотографиях для потомков. В этом Уилл был непреклонен. Когда через день после их приезда в город он впервые упомянул о причине, Эштон швырнула в него туфлей. На следующее утро она отомстила ему, отправившись в «Филд, Лейтнер и Ко», роскошный универмаг на Стейт-стрит, где на часть денег, предназначенных для будущей фабрики пианино, купила себе алое платье с турнюром, алые перчатки и такие же шляпу и зонтик.

Уилл пришел в ярость. Он выкрикивал такие ругательства, которых она ни разу от него не слышала. В тот день она поняла, что Фенуэй вовсе не такой рохля, каким ей казался. Старый и сгорбленный, с покрасневшими от тревог и бессонных ночей глазами, он стоял и кричал на нее, не обращая никакого внимания ни на ее красоту и надменность, ни на ее визги, когда она стала угрожать, что уйдет от него.

В конце концов, потеряв терпение, Фенуэй влепил ей пощечину. Всего одну, но достаточно сильную, чтобы Эштон рухнула на их неприбранную кровать. А потом показал ей кулак:

– Валяй, уходи! Скатертью дорога! Я вложил в этот план всю свою душу и все твои деньги. Если тебя он больше не интересует, если ты не хочешь вернуться в Южную Каролину, как всегда твердила, можешь просто выйти в эту дверь. А я положу в банк все, что мы заработали, а потом найду себе другую женщину.

Едва оправившись от потрясения, Эштон начала умолять Фенуэя простить ее. Она плакала и унижалась, пока он не смягчился. С тех пор она его не злила и не выказывала открытого неповиновения.

Воспоминания о том дне заставили ее еще прибавить шагу, когда она повернула на Ван-Бюрен-стрит, спеша к деревянному мосту через южный приток реки Чикаго. Прохожие пялились на ее обтягивающее алое платье и вызывающий турнюр, но она гордо вскидывала голову и бросала на них возмущенные взгляды. Ее сердце принадлежало Уиллу и тому, что он должен был продемонстрировать сегодня. Все ее мысли тоже были о нем, а также о ее деньгах, ну и конечно, о ее триумфальном возвращении в Монт-Роял, когда она заставит заплатить по счетам и Мадлен, и эту маленькую мисс святошу Бретт, и Чарльза, и всех остальных, будь они прокляты!

Чикаго к западу от реки больше напоминал трущобы, переполненные салунами, складами пиломатериалов, лесопильнями, грязными речными причалами и унылыми дешевыми домишками, где жило множество ирландцев, шведов и венгров. Она подбежала к дому на Кэнел-стрит, на котором висела грубо намалеванная от руки вывеска «ПИАНИНО ФЕНУЭЯ», и зашла на темную лестницу.

Задыхаясь, она быстро поднялась на последний этаж, заваленный металлическими рамами, катушками фортепьянных струн разного качества, ящиками с клавишами от Шёнбаума из Нью-Джерси и всевозможными деталями от Сивернса из Массачусетса. Фенуэй разрабатывал только конструкцию и внешний вид своих пианино.

– Уилл, пожалуйста, прости меня… – Эштон бросилась к нему с виноватым видом.

Четверо молодых людей в кожаных фартуках и дородный, широколицый Норвил Уотлес, торговый агент, заулыбались, приветствуя ее, а она обняла Уилла за шею и поцеловала в щеку:

– На мосту было столько фургонов, ужас! Я минут десять не могла перейти.

– Ничего, я подождал, – раздраженно ответил он, постукивая пальцами по укрытому простыней предмету, приковывавшему общее внимание. – Ну, теперь все в сборе. Давайте посмотрим.

Он взялся за край простыни, и Эштон заметила, что его пальцы слегка дрожат. А еще заметила, как воспалены его глаза. Уилл нуждался в очках, но упорно не хотел их покупать. Расправив плечи, он на мгновение замер для большего эффекта, а потом сдернул простыню. Рабочие зааплодировали.

– Матерь Божья, ну и красота! – воскликнул Норвил Уотлес.

Даже Эштон ахнула от изумления.

Пианино было популярной ныне модели, в которой струны и дека располагались вертикально по отношению к клавишам. Такие модели занимали меньше места по сравнению с фортепьяно, поэтому подходили для небольших квартир в парижском стиле, так называемых апартаментов, которые сейчас стремительно входили в моду. Корпус инструмента был сделан из блестящего черноватого дерева с широкими разводами цвета ржавчины. Над откидной крышкой, в центре корпуса, виднелась сделанная староанглийским шрифтом надпись «Фенуэй» в веночке из золотых листьев.

– Какой роскошный палисандровый корпус… – сказала Эштон.

– Бразильская жакаранда, – поправил ее Уилл. – Она дешевле. Но называют ее все равно палисандром. – Он погладил гладкую, сияющую крышку инструмента, и, казалось, всю его усталость как рукой сняло, когда он начал с жаром объяснять Эштон: – На такие деньги лучше просто быть не может. Чугунная рама, превосходная дека…

– Французская механика! – воскликнул Уотлес.

Эштон уже знала, что это означало очень высокое качество.

– Нет. Механику я купил в Штатах, – возразил Фенуэй, – но в рекламных буклетах мы напишем, что она французская. Пусть думают, что привезли прямо из Парижа. В конце концов, нам не обязательно, чтобы нас называли самыми честными людьми в мире.

Эштон захотелось сказать ему что-нибудь приятное.

– Ты можешь гордиться им, Уилл.

– Может, и буду гордиться, когда ее не купят и я стану банкротом. Кстати, эта модель женского рода. Я назвал ее «Эштон».

Эштон вскрикнула от изумления, неожиданно для себя чувствуя, что по-настоящему тронута этой новостью. Она снова обняла Фенуэя, а он вдруг на несколько секунд привалился к ней своим усталым, ослабевшим телом.

– Давай испытаем ее, Норвилл! – махнул он рукой.

Торговый агент крутанул табурет, размял пальцы и заиграл «Camptown Races»[31].

– Громче, Норвил! – закричал Уилл.

Норвил заиграл громче.

– Быстрее!

Норвил прибавил темпа. Музыка как будто прорывалась из передней стенки пианино со звенящим, слегка металлическим звуком. Агент заиграл «Marching Trough Georgia»[32], и в помещении словно послышались сигналы горна и топот ног.

Один из рабочих не удержался и начал приплясывать:

– Вот это пианино!

– Верно, – согласился Уилл. – В борделе никому не нужны нежные, мягкие звуки. Там хотят шума. Шума, Норвил!

Норвил тут же грянул «Хор цыган» из вердиевского «Трубадура». Эштон восторженно захлопала маленькими ладошками в красных перчатках. Фенуэй бросил на нее странный мрачный взгляд искоса и сказал:

– Я могу сделать их столько, сколько ты продашь, Норвил, но, если ты не продашь ни одного, можешь навестить меня на бедной ферме, если поставщики не забьют меня насмерть. Ну а теперь, думаю, нам пора открыть бутылочку виски.

Эштон никогда не видела, чтобы о празднике объявляли с полным отсутствием радости. Ей стало немного грустно, когда она вспомнила, что с ними будет, если пианино с ее именем обманет их ожидания.

Когда Норвил с рабочими опустошили бутылку, Уилл запер помещение, дав всем выходной. Пустую бутылку он бросил в бочку для мусора:

– Ну вот, дело сделано, Эштон. Теперь мы спокойно можем потратить наш последний доллар на бифштекс из оленины в кафе за углом.

Эштон согласилась. Они почти не разговаривали, пока не пришли в кафе и не сели за столик среди кадок с вянущими папоротниками, в клубах сигарного дыма, в зале, где были одни мужчины, большинство из которых сразу стали таращиться на импозантный наряд Эштон.

– Уилл, почему ты такой мрачный? – спросила она, сжав его руку.

Он отвел взгляд:

– Тебе не захочется знать.

– Нет, захочется. – Она очаровательно надула губки. – Скажи!

Его слезящиеся покрасневшие глаза остановились на ней.

– Я никогда тебе этого не говорил, потому что не был уверен, что мы зайдем так далеко. Это гложет меня, Эштон.

– Что именно? – Она занервничала. – Что?

– Санта-Фе.

– Прости?..

– Я постоянно думаю о Санта-Фе. О том человеке, Луисе, которого ты убила, хотя в этом не было никакой необходимости. – Увидев, что она краснеет от гнева, он сжал ее руку, и она почувствовала силу в его старом теле. – Дай мне договорить. Он снится мне. И эти сны ужасны. Видит Бог, я совсем не образец добродетели. И ты мне нравишься, действительно нравишься. Мне нравится твоя дерзость, твоя внешность, твоя смелость и твое честолюбие, которое ты скрываешь за кучей лжи. Но есть в твоем характере одна черта, которую твоему отцу в свое время следовало бы высечь из тебя ивовыми розгами. Жестокость. Именно она заставила тебя выстрелить в беззащитного человека. Так что вне зависимости от того, станут ли пианино Фенуэя нашим несчастьем или золотой жилой, в любом случае… – следующие слова он произнес с глубоким вздохом, как будто поднимал тяжелую ношу, – я решил, что, если ты когда-нибудь еще совершишь такой же низкий поступок, мы расстанемся. Не спорь. Никаких оправданий. Ты его убила. – Уилл говорил тихо, и никто не мог их услышать, но Эштон его голос показался оглушающим, как ледяной ураган в январе; он высвободил свою руку. – Сделаешь еще что-то подобное – и мы расстанемся. Поняла?

Первой ее реакцией был гнев. Однажды, когда Хантун сказал ей нечто похожее, она подняла его на смех, а потом закатила ему грандиозный скандал. Вот и теперь она уже открыла рот, чтобы повторить это с Уиллом, – и не смогла.

Она вздрогнула. Потом торопливо оценила, какой у нее есть выбор, и кивнула:

– Да, я все поняла.

Фенуэй улыбнулся. Улыбка была усталой.

– Вот и хорошо, – сказал он, похлопав ее по руке. – Мне стало легче. Давай что-нибудь закажем. И вообще, давай испортим этот проклятый день и напьемся! Теперь все полетит или в тартарары или только начнется. Я вложил в этот план все. И ты тоже.

На какое-то странное мгновение спокойного взаимопонимания их взгляды встретились. Эштон спрашивала себя, почему ее так восхищает этот хрупкий старик. Потому что внутри у него стержень из чистой стали? Потому что он поставил ей жесткое условие и заставил его принять? Неожиданно ее глаза повлажнели.

– Да, это правда. Давай напьемся, как лорды, а потом отправимся в постель.

– Ну, я, пожалуй, только и смогу, что заснуть.

– Вот и хорошо. А я тебя согрею.

Фенуэй заметно оживился и даже повеселел, когда подзывал официанта, щелкнув пальцами.

– Что ж, почему нет? Ведь теперь все зависит от Норвила. От Норвила и владельцев публичных домов всех наших необъятных Соединенных Штатов.

Кто-то коснулся его ноги.

Мгновенно проснувшись, Чарльз левой рукой смахнул с лица шляпу, а правой уже схватился за кольт, но тут увидел темное лицо сержанта Маджи, испещренное солнечными бликами, падавшими сквозь тополиную листву.

Чарльз почувствовал, как сердце снова забилось ровнее.

– Слушай, – сказал он, – ты не хватай меня, когда я сплю. Так ведь можешь и пулю схлопотать.

– Простите, сэр. Но там дым.

Он показал на юго-запад, где в полуденном солнце сверкала река Смоки-Хилл. В светлое небо поднималась тонкая черная струйка дыма. Чарльз вскочил и побежал искать своего проводника.

Его отряд из десяти человек объезжал дозором окрестности форта Харкер, патрулируя двадцатипятимильную дилижансную дорогу к югу и западу от гарнизона. В этом месте, где проходил восточный участок железной дороги «Юнион Пасифик», приток Смоки-Хилл сливался с рекой Кау. Солдаты прятались от июльской жары под немногочисленными прибрежными деревьями. Красный платок, повязанный на шее Чарльза, стал похож на мокрую тряпку, на голой груди блестели капельки пота.

Когда он нашел проводника, тот сидел на земле и перебирал связку из корешков, кусочков кварца, наконечников стрел, птичьих когтей и клювов из кожаной зашнурованной сумки, где по традиции каждый индеец хранил собственный набор предметов, которые обладали сверхъестественной силой, защищали его от болезней и врагов и напоминали владельцу о его религии.

Проводника определил к Чарльзу Барнс; звали его Большая Рука, и принадлежал он к племени кайова. Это был красивый индеец и прекрасный наездник, но уж очень угрюмый. Барнс говорил, что он родом из Северного Техаса и что несколько лет назад совершил непростительную ошибку во время охоты на бизонов. Потеряв терпение, Большая Рука обогнал других охотников и напугал стадо. В результате индейцы остались почти без добычи. В наказание у него отобрали и уничтожили все имущество, а его самого изгнали из деревни. Он продержался две зимы, а потом в отместку пошел на службу к белым, то есть в данном случае к чернокожим, или «солдатам-буффало», как звали негров на Равнинах за кучерявые волосы, напоминавшие мех бизонов. Кавалеристам нравилось такое прозвище, потому что этих животных всегда очень почитали.

– Чем ты тут занимаешься? – спросил Чарльз, и в его тоне прозвучало невольное раздражение; ему очень не нравился этот кайова, который без крайней необходимости никогда не разговаривал ни с ним, ни с его подчиненными.

В ответ Большая Рука лишь пожал плечами, а потом достал из-за пояса медную складную подзорную трубу. Когда он уже собрался ее раздвинуть, Чарльз хлопнул его по руке:

– Сколько раз тебе нужно повторять? Эта штука сверкает как зеркало! Что там горит? Следующая дилижансная станция?

Большая Рука мрачно покачал головой:

– Для станции слишком близко. Новая ферма, наверное. Когда я в прошлый раз ездил на реку, ее не было. – Для него это была настоящая речь.

– Уоллис! – крикнул встревоженный Чарльз. – Играй «По коням»!

Шем Уоллис, отсидев на гауптвахте, вернулся к службе и проявил определенный талант трубача. Он тут же сыграл несколько резких, требовательных нот. Чернокожие кавалеристы с недовольным ворчанием поднялись с земли. Этой плохой армейской привычке они научились очень быстро. Чарльз отправил двоих охранять повозку с припасами, а сам торопливо пошел отвязывать пегого.

Несмотря на сильную жару, он закурил сигару. Нервишки шалили. Когда он выехал из-за деревьев во главе восьми всадников, едущих в колонну по двое, с него уже градом лил пот.

Дом из дерна еще стоял, а дым шел от крыши фермерской повозки. Чарльз приказал своим людям растянуться в цепочку, пока они приближались к фургону с винтовками и пистолетами наготове. Поля черной шляпы Чарльза бросали резкую косую тень на его лицо. Он внимательно смотрел по сторонам. И вдруг почувствовал какой-то отвратительный запах.

– Что это за вонь?

Большая Рука явно знал ответ на этот вопрос.

– Плохо, – сказал он.

Отряд остановился на краю истоптанного палисадника. Оставаясь в седле, Чарльз стал разглядывать следы на измятой траве возле маленького погубленного огородика.

– Я насчитал восемь лошадей, может, девять.

Большая Рука хмыкнул, что должно было означать согласие.

– Откуда он это знает? – пробормотал один из солдат за его спиной.

Чарльз предпочитал, чтобы солдаты продолжали испытывать благоговейный трепет перед его знанием прерий; он никогда не рассказывал им, что всем этим премудростям его обучил Джексон Деревянная Нога и что не проходило и дня, чтобы он не вспоминал и не применял на деле тот или иной урок своего партнера. Солдаты даже не догадывались, что все это не так сложно. В будущем он, впрочем, собирался немного приоткрыть завесу тайны и рассказать кое-какие секреты, но только после того, как его подопечные будут достаточно готовы. Пока было еще рано.

Он велел шестерым бойцам спешиться и по двое разойтись в разных направлениях, чтобы все осмотреть, а сам вместе с Маджи, Большой Рукой и еще одним рядовым поехал вокруг квадратного домика, сооруженного из глиняных кирпичей и покрытого крышей из дерна, проросшего высокой сорной травой.

Запах стал сильнее.

– Как будто мясо жарят, – заметил рядовой.

Они повернули за угол и увидели то, что осталось от белого поселенца, прибитого к земле кольями. Чарльз нервно отер губы:

– О Боже!.. Они жгли костры прямо на нем…

Маджи, которого нелегко было чем-то поразить, с трудом сдержал рвоту.

– И последний – на груди…

Другой солдат бросился в густую траву, и они услышали, как его вырвало. Чарльз подтолкнул Маджи:

– Ладно, давай вернемся и поищем лопату.

Обоим хотелось оказаться подальше от обезображенного трупа. Подойдя к крыльцу дома, Чарльз увидел, что проводник толкает дверь своей подзорной трубой.

– Стой! – крикнул он. – Не входи, пока мы не убедимся…

Не успел он договорить, как индеец толкнул дверь и шагнул внутрь. Но тут же под жуткий грохот вылетел обратно в футе от земли и хлопнулся на спину в клубах сизого дыма. Огромная дыра на груди его кожаной рубахи наполнилась кровью.

Чарльз отпрыгнул в сторону от двери и прижался к стене дома:

– Мы солдаты! Армия Соединенных Штатов! Не стреляйте!

Он прислушался. Из дома донеслось тяжелое дыхание, потом всхлипы. По земле рядом с ним скользнула тень кружащего в небе стервятника.

– Не стреляйте! Я вхожу!

Пока остальные молча наблюдали, Чарльз задержал дыхание и вошел в дом.

– Мы солдаты! – громко повторил он, оказавшись в почти непроглядной темноте.

В углу, среди обломков мебели, лежала жена поселенца – совсем молодая женщина с темно-рыжими волосами. Вокруг валялись клочья одежды. Женщина пыталась прикрыть наготу правой рукой, дрожавшей под тяжестью пистолета. Даже одного короткого взгляда Чарльза на ее влажные бедра хватило, чтобы унизить несчастную. В ее фиалковых глазах стояли слезы.

– Эйлус дал мне пистолет. Я должна была последнюю пулю оставить для себя. Они отобрали пистолет, перед тем как… как… Что с Эйлусом? Он жив?

Чарльзу захотелось провалиться сквозь землю.

– Нет.

В фиалковых глазах сверкнуло мучительное страдание, граничащее с безумием. Свободной рукой женщина как будто пыталась стереть с бедер позорные пятна. Усилием воли Чарльз подавил в себе жалость и заставил себя думать о том, что делать дальше.

– Послушайте, я сочувствую вашему горю, – сказал он. – Оставайтесь здесь, пока я не найду какое-нибудь одеяло, чтобы вы могли укрыться. А потом мы подгоним фургон и отвезем вас… Нет!..

Он слишком поздно бросился к ней. Дрожащая рука женщины отлетела в сторону, когда она, быстро сунув пистолет себе в рот, нажала на спусковой крючок.

Маджи-чародей коснулся тела Большой Руки носком расшитого бисером мокасина:

– Я, конечно, всего лишь городской парень, лейтенант, но сдается мне, этот наш проводник не слишком хорошо знал свое дело.

Чарльз уставился на белый горизонт, покусывая давно потухшую сигару.

– Чертов дурак! Чертовы дикари! Чертов Хэнкок! – Он отвернулся, чтобы скрыть бурю своих чувств.

– Похоже, лето будет ужасно длинным, – сказал Маджи Шему Уоллису, у которого глаза были полны слез.

«Война Хэнкока», как пресса окрестила весенний поход генерала, не так давно завершилась. Враждебная демонстрация силы, предпринятая Хэнкоком, должна была способствовать поддержанию мира, но после того, как он неожиданно сжег деревню возле Пауни-Форк, война стала неизбежной. Разрушенные типи, сожженную одежду, ивовые стулья и прочую утварь индейцы Равнин сочли повторением Сэнд-Крик и прямым нарушением соглашения, заключенного на Малом Арканзасе.

И они отомстили.

Отряды молодых сиу и шайеннов, возглавляемые решительно настроенными военными вождями, вроде Убийцы Пауни и Шрама, хлынули в Канзас, уничтожая фермы типа той, что нашел отряд Чарльза, сжигая станции дилижансов, нападая на безоружных рабочих Восточного отделения «Юнион Пасифик», прокладывающих рельсы в отчаянной спешке, чтобы успеть довести их до сотого меридиана. Между фортом Харкер, временной погрузочной станцией, и фортом Хейс, еще более скромным гарнизоном примерно в шестидесяти милях к западу, железнодорожники отказывались работать без вооруженной охраны.

От Шермана кавалерии и пехоте были разосланы приказы охранять рабочих. Армейские подразделения пополнила собственная служба безопасности железной дороги, возглавляемая бывшим пинкертоновским агентом Дж. О. Хартри. Он имел репутацию убийцы, но этого было недостаточно, чтобы остановить налеты индейцев. Руководство железной дороги требовало все больше людей и больше оружия.

Канзасский губернатор Кроуфорд также требовал защиты своих граждан и начал собирать особый кавалерийский полк штата. Шерман хотел, чтобы армии предоставили свободу действий. «Мы не должны только защищаться! Мы должны преследовать их при каждом удобном случае. Мы должны очистить от индейцев всю местность между Платтом и Арканзасом».

И все бы шло хорошо, если бы не реакция «миротворцев» – тех конгрессменов, чиновников, пасторов и журналистов, которые встали на сторону индейцев и твердили, что каждое их злодеяние вызвано совершенными ранее преступлениями белых. От кафедр бостонских проповедников до нью-йоркских редакторских кабинетов их речи звучали все громче и все настойчивее. Поджог деревни у Пауни-Форк они называли трусливой провокацией. Они печатали листовки, устраивали митинги и факельные шествия и без конца посылали петиции президенту Джонсону. Одним из самых сильных сторонников фракции «оливковой ветви» было Общество дружбы с индейцами, куда входила Уилла, о чем Чарльз изо всех сил старался не думать.

До случая с поселенцами Чарльз вел своих людей с более радужным чувством. После жизни в жалкой, кишащей крысами землянке, которую им отвели в гарнизоне Харкер, патрулирование берега Смоки-Хилл и выслеживание индейцев казались ему приятной прогулкой. Однако Чарльз очень быстро понял, что у его маленького отряда недостаточно сил для преследования и уничтожения больших подвижных отрядов индейцев. Более того, у них не было права это делать. От них ожидали не действия, а только реакции. И чем больше Чарльз об этом размышлял, тем сильнее портилось его настроение, так что к середине лета он был в такой же ярости, как в тот день, когда увидел трупы Малыша и Джексона.

Чарльзу и его кавалеристам пришлось выполнить неприятную работу и похоронить поселенцев. После этого они осмотрели скудные пожитки в надежде узнать имена их бывших владельцев. Они нашли Библию, но на ней не было никаких надписей, поэтому известным так и осталось только имя убитого мужчины – Эйлус. По иронии судьбы на фоне этой ужасной трагедии именно в это время фракция миротворцев в конгрессе временно взяла верх. Сенатор от Миссури Хендерсон, влиятельный член мирного лобби, представил законопроект о постоянных мирных переговорах с индейцами Равнин.

Как и многие другие военные, Чарльз чувствовал себя словно в осаде, ему не позволяли выиграть войну, к которой непрерывно взывал погребальный звон по ее невинным жертвам, вроде Эйлуса и его жены. Впрочем, Чарльз не сомневался в том, что фракция «оливковой ветви» победила ненадолго. Он был уверен, что рано или поздно армия получит свободу действий и ей разрешат сражаться до победного конца. А уж тогда он не упустит шанса выполнить свою клятву и отомстить за оскверненные тела Джексона и его племянника.

Вернувшись в форт Харкер с телом убитого проводника, Чарльз снова сказал себе, что ему еще повезло. Хотя его смуглых парней и презирали их белые собратья, он мог оказаться где-нибудь и похуже. Например, в Седьмом кавалерийском.

Седьмой полк, уже раздираемый на части враждой его отдельных группировок, постоянно преследовали несчастья. После того как Кастер принял участие в походе Хэнкока, его полк направили к реке Репабликан преследовать индейцев. Несколько марш-бросков начались с массового дезертирства. За одну ночь сбежали сразу тридцать пять человек. Кастер в бешенстве послал своего брата Тома, служившего у него адъютантом, и майора Эллиотта в погоню за беглецами, приказав стрелять в каждого, кого поймают.

Преследователи вернули пятерых, ранив при этом троих. Кастер какое-то время отказывал раненым в медицинской помощи. Один умер в форте Уоллас, и Чарльз слышал, что Кастер хвастался своим умением заставить пташек дважды подумать, прежде чем улетать. Далеко не все старшие командиры одобрили методы воспитания Кастера.

Перед тем как его отряд отправился в патрулирование, Чарльз услышал и еще кое-что о Мальчике-Генерале. Оказалось, что Кастер без разрешения покинул форт Уоллас и помчался в форт Хейс и форт Харкер в поисках своей жены, очень беспокоясь о ее здоровье и безопасности. Причиной его тревоги была не только опасность, исходящая от индейцев, но и надвигавшаяся на Равнины эпидемия холеры.

Капитан Барнс скосил глаза на крепкого индейца:

– Лейтенант Август, это ваш новый проводник, Серая Сова.

Чарльз совсем сник. По сравнению с этим типом Большая Рука казался просто душой компании. Серой Сове было около сорока; несмотря на жару, на его плечах висела тяжелая накидка из бизоньей шкуры. У него было широкоскулое смуглое лицо и большой крючковатый нос. Косы индейца связывали цветные кожаные шнурки, но, кроме этого, Чарльз не заметил никаких признаков, по которым можно было бы определить его племя. Ни делаваром, ни осейджи он точно не был. Значит, сиу? Но это очень странно, ведь сиу вышли на тропу войны.

– Он из южных шайеннов, – сказал Барнс, заметив недоумение Чарльза. – Сопровождает военных уже столько, сколько я здесь служу.

– Будь я проклят, только не говорите, что он тоже спугнул бизонье стадо!

– Нет, но он не любит своих соплеменников. А почему – не говорит.

Чарльз заметил, как в глазах проводника мелькнула боль, или ему только так показалось. Но говорить об индейце, словно того рядом не было, счел неправильным.

– Ладно, пойдем, Серая Сова. Познакомлю тебя со своими солдатами.

– Да, спасибо, – ответил Серая Сова.

От неожиданности Чарльз остолбенел. Речь шайенна была чистой, почти без акцента. Должно быть, он уже долго жил среди белых. Что ж, хотя бы в этом новый проводник оказался лучше Большой Руки. Он не отказывался разговаривать, когда к нему обращались. Но была и другая проблема. Серая Сова не был угрюмым, но он категорически не желал улыбаться.

– Понимаешь, Маджи, – поделился Чарльз со своим сержантом, – я не смогу с ним работать, если не смогу до него достучаться. А чтобы до него достучаться, мне нужно что-то о нем знать. Чего он хочет, что любит, кто он на самом деле. Я уже дважды спрашивал его, почему он так ополчился на свой народ, но он отказался отвечать. Наша задача – создать хорошее подразделение, и я не могу допустить, чтобы этот индеец все испортил, как это сделал Большая Рука. Мы должны как-то пробиться к нему. Для начала сломать это каменное выражение лица. Мне кажется, ты именно тот человек, которому это под силу.

– Хочу рассказать тебе одну маленькую историю, – начал Маджи, – но сначала я должен кое-что знать. Я так понял, ты уже довольно долго болтаешься по фортам, верно?

Серая Сова кивнул. Он сидел, скрестив ноги и завернувшись в свою накидку, и выказывал не больше эмоций, чем булыжник с речного берега.

Летний вечер принес хоть какую-то прохладу, когда подул слабый ветерок с северо-запада, где багряные облака уже торопили приближение ночи. Ветер раздувал костер, взметая вверх искры. Они решили поставить палатки прямо в прерии, между гарнизоном и рекой, чтобы не ночевать в темных вонючих бараках, на старых тюфяках, набитых гнилой соломой с муравьями, вшами и Бог знает чем еще.

– Тогда ты наверняка знаешь, что это такое? – спросил Маджи, доставая потертую колоду карт. – Видел, как солдаты в это играют?

Еще один кивок.

– А ты уверен, что знаешь, что в этой колоде? – Он развернул карты веером. – Смотри: есть с цифрами, а есть с фигурами. Здесь четыре короля разной масти, четыре…

– Я видел карты, – перебил его Серая Сова, и в его взгляде мелькнуло нечто вроде раздражения.

– Ладно, хорошо. Хорошо! Я просто должен был разобраться, поймешь ли ты смысл истории, которую я хочу тебе рассказать. А история-то очень полезная, ведь она показывает, как далеко ты можешь продвинуться в армии, если у тебя есть цель. На самом деле история так и называется: «Упорный рядовой». – Маджи присел на корточки перед Серой Совой. – Вот этот рядовой, был он чрезвычайно проворным молодым парнем, и звали его Джек. – Он перевернул верхнюю карту, бубнового валета; Уоллис и еще несколько солдат подошли ближе, чтобы тоже посмотреть. – Честолюбия нашему Джеку было не занимать, он хотел стать первым сержантом и вскоре добился повышения.

Маджи махнул картой в сторону зрителей. Чарльз сидел в сторонке, курил и весело наблюдал за представлением.

– Но беда Джека заключалась в его бойком язычке. Однажды он наговорил дерзостей одному старшему офицеру, и его понизили. – Маджи снова собрал карты в колоду. – Лейтенант, снимите. Куда хотите. – Чарльз взял валета и сунул в середину колоды, Маджи выровнял ее на ладони. – Но наш старина Джек все-таки был чертовски упорен. Он очень старался. И вскоре снова стал сержантом. – Маджи перевернул верхнюю карту – бубновый валет.

Глаза Серой Совы моргнули – медленно, как у змеи. Это еще больше подзадорило фокусника.

– Бедняга Джек, несмотря на все его устремления, страдал еще одной слабостью, такой же, как и у всей остальной солдатской братии. Любил он, грешным делом, пропустить стаканчик и однажды вечером малость перебрал, отчего был разжалован во второй раз. – Он кивнул Уоллису, и тот сунул валета в середину колоды, после чего Маджи ловко выровнял ее и снова снял сверху все того же валета. – А еще наш Джек страсть как любил женский пол. Как-то раз он отпустил вполне невинное замечание насчет того, что генеральская жена не так уж и свежа, и опять стал рядовым! Но мы помним, что эта история об упорном солдате. Он не сдавался. – Маджи повторил фокус, и на этот раз проводник моргнул уже несколько раз. – Сержант Джек так часто падал вниз и снова карабкался вверх, что стал настоящей легендой на Равнинах. Всем хотелось обладать такой же замечательной способностью. – Маджи перевернул уже знакомую всем карту и снова положил ее рубашкой вверх. – Всем нравилось упорство и настырность Джека. И знаешь что? В конце концов это передалось всей армии и даже проводникам.

Он протянул Серой Сове колоду с лежащим наверху бубновым валетом. И жестом предложил снова взять валета и сунуть его в колоду. Сильно наморщив лоб, Серая Сова взял карту, задумчиво подержал ее в руке, а потом аккуратно втиснул в самый низ колоды. Маджи взял колоду, просто подержал ее перед всеми, а потом перевернул верхнюю карту.

Чарльз захлопал в ладоши. Уоллис восторженно засвистел. Серая Сова недоверчиво взял валета, осмотрел его с двух сторон, даже слегка прикусил передними зубами, потом согнул, помахал картой в воздухе и щелкнул по ней ногтем. Маджи ждал.

Серая Сова вернул ему карту.

И улыбнулся.

Один из солдат подбросил в костер еще буйволиного кизяка. А замкнутость Серой Совы, казалось, таяла на глазах под натиском его пылкого восхищения перед Маджи.

– Шаманы моего народа вознесли бы тебе почести, – сказал он.

– Шаманы? – Маджи явно не знал этого слова. – Ты о тех индейцах, которые умеют фокусы представлять?

Теперь Серая Сова не знал, что такое фокусы.

– Магию? – переспросил он. – Да. У них есть очень сильные снадобья. Я видел, как они превращают белые птичьи перья в белые камни. Видел, как тело шамана незаметно перемещалось из одного типи в другое, а оно было в пятидесяти шагах!

Маджи прищурился.

– Туннель! – заявил он. – Наверняка они как-то пользуются туннелем…

– А еще однажды видел, как шаман отрезал кому-то голову, а потом вернул ее на место. Ты бы стал большим человеком среди шайеннов, что творят чудеса. Тебя бы почитали. И боялись.

Маджи задумчиво посмотрел на колоду.

– Запомни это на случай, если придется спасать свой скальп, – сказал ему Чарльз.

Всю неделю, что они провели в гарнизоне, пополняя запасы продовольствия и приводя в порядок конскую упряжь, Чарльз каждый день ждал, что почта доставит ему письмо от Уиллы. Он даже признался себе, что очень хочет этого. Но письмо так и не пришло. Сам он дважды начинал писать ей, но оба раза виноватый тон, который проникал на страницы, раздражал его и он рвал письма. В утешение пришла весточка от генерала Дункана, с вложенным в конверт орлиным пером – подарком малыша Гуса.

Наконец отряд снова отправился в дозор. Набеги воинственных племен продолжались. Военные сообщества индейцев продолжали шататься вокруг и совершать нападения. Боевой дух на Равнинах разгорался так же жарко, как июльское солнце.

Теперь Серая Сова разговаривал с Чарльзом. Даже время от времени улыбался. Они поладили. Проводником он оказался опытным, не в пример Большой Руке, и все приказы выполнял без вопросов. Однако Чарльз по-прежнему ничего не знал о том, почему Серая Сова расстался со своим народом. И пока это оставалось тайной, он не мог в полной мере доверять шайенну.

По пути им встретились трое индейцев-арикара. Троица была очень сердита и пожаловалась им на владельцев нового вискового ранчо, появившегося не так давно в полудне пути на юг. Братья-полукровки, владевшие ранчо, продавали оружие и самодельный виски, перебрав которого один из индейцев чуть не умер.

Чарльз счел историю вполне правдоподобной и повернул отряд на юг. Подобные ранчо были не чем иным, как салунами, открытыми в глуши ради наживы не слишком чистоплотными людьми, которые вооружали индейцев и продавали им спиртное. Солдаты нашли ранчо среди песчаных холмов, окружили его и после нескольких выстрелов без труда арестовали хозяев.

Оружие, которым торговали горе-дельцы, оказалось ржавыми короткоствольными «хокенами» крупного калибра, сделанными братьями Хокен в их мастерской в Сент-Луисе. Судя по состоянию винтовок, Чарльз решил, что произведены они еще в двадцатые годы. Темно-коричневое пойло, выдававшееся здесь за виски, скорее всего, гнали из какого-нибудь зерна, добавляя туда жгучий перец, табачный сок и другие адские ингредиенты. Даже умирающий от жажды путник в пустыне и то хорошенько подумал бы, прежде чем пробовать эту отраву.

Заодно эти двое жалких торговцев продавали услуги маленькой грустной толстухи из команчей, которая рассказала Серой Сове, что ее насильно увезли прямо из жилища ее мужа в Техасе.

Когда Чарльз сказал, что намерен отправить торговцев в форт Харкер и передать их Индейскому бюро, старший брат вдруг впал в истерику и стал кричать, что боится тюрьмы. Внезапно он сунул правую руку за пазуху, и Чарльз прострелил ему обе ноги, прежде чем рука появилась снова.

Маджи опустился на корточки рядом с раненым, который был без сознания, осторожно приподнял отворот его куртки и вынул что-то из его ослабевших пальцев. Чарльз увидел свернутые в трубочку банкноты.

– Взятку хотел дать, – сказал он, рассмотрев деньги. – Бумажками Конфедерации, идиот чертов!

Он подбросил банкноты в воздух; ветер тут же подхватил их и закружил вихрем этот бесполезный, ничего не стоящий мусор.

– Никогда не знаешь заранее, что прячет человек за пазухой, – пробормотал Чарльз, взглянув на истекающего кровью торговца.

Позже, вечером того же дня, расстроенный Уоллис шепотом сказал Маджи:

– Он не должен был стрелять в того парня.

– Нет, должен, – ответил Маджи, не оправдывая командира, а просто признавая его правоту.

Женщину Чарльз отпустил, а братьев под конвоем из двух солдат отправил в форт. Ранчо было сожжено. Произошло это двадцать восьмого июля, в тот самый день, когда Джордж А. Кастер был арестован и отдан под трибунал за самовольную отлучку из форта Уоллас.

Огонь войны на Южных равнинах распространялся все дальше, теперь он охватил и север. Первого августа на сенокосном лугу возле форта С. Ф. Смита, рядом с Бозманским трактом, отряд из тридцати двух человек – военных и штатских – успешно отразил нападение нескольких сот шайеннов. На следующий день в другой стычке, позже названной Сражением у фургонного лагеря, охранявшая лесорубов небольшая группа пехотинцев из форта Фил-Кирни выдержала натиск намного превышавших их численно сиу, которых вел Красное Облако.

Очень скоро окрыленные успехом военные по вполне понятным причинам увеличили число нападавших шайеннов до восьмисот, а сиу – до тысячи. Эти случаи породили новую уверенность. Племена Равнин больше не были непобедимыми. Они лишь казались неуязвимыми, потому что солдаты, воевавшие по правилам, не могли приспособиться к партизанской тактике индейцев. Прямых же столкновений с солдатами индейцы чаще всего не выдерживали.

Чарльз услышал все это, снова вернувшись в форт Харкер, и проклял свое невезение, которое помешало ему оказаться в нужное время в нужном месте.

Для Десятого день схватки на сенокосном лугу стал даже более важным. Капитан Армс и его тридцать два кавалериста из роты «F» преследовали шайеннов до самого Салина, настигли их, но потом были вынуждены отступать с боем целых пятнадцать миль. В этой перестрелке Билл Кристи, бывший фермер из Пенсильвании и всеобщий любимец, получил смертельное ранение в голову. Ловетта Барнс разрезала большой кусок крашеной черной материи на полоски, ее муж раздал их всем офицерам и рядовым роты «С», которые поместили траурные повязки на левый рукав. Другие роты последовали их примеру. Десятый оплакивал своего первого убитого, павшего в бою.

Из штаба Грирсона в форте Райли пришли новости получше. Ему и его подчиненным наконец удалось отделиться от ненавистного генерала Хоффмана.

Хотя рейды в окрестностях железнодорожных путей, дилижансных дорог и удаленных поселений по-прежнему продолжались, Чарльз понимал, что возможностей выполнить клятву у него остается все меньше и меньше. По настоянию победившего в Вашингтоне мирного лобби была создана специальная комиссия, и уже к осени на Равнины должна была прибыть огромная мирная делегация для проведения новых переговоров. Когда Чарльз снова собрался повести свой отряд в дозор, он мечтал лишь о том, чтобы ему наконец представилась возможность отомстить.

– Хорошо бы успеть вернуться, – сказал ему Барнс в то утро, когда отряд покидал гарнизон.

И он протянул Чарльзу рекламный листок, напечатанный на синей бумаге.

УНИКАЛЬНОЕ

И ЕДИНСТВЕННОЕ В ЭТОМ СЕЗОНЕ

ЗАПАДНОЕ ТУРНЕ

Мистер Сэмюэль Трамп, эсквайр,

член общества «Лучшие актеры Америки»,

в увлекательном и волнующем представлении

сцен из Шекспира

(«Лучшее Великого Барда»)

с блестящей помощью миссис Паркер

и других членов его прославленной театральной труппы Сент-Луиса

вход: 50 центов

Представление прекрасно подходит для женщин и детей!

Чарльз вспомнил, что Уилла говорила об этих гастролях, и на мгновение развеселился. Имя Сэмюэля Трампа на афише было напечатано буквами в два раза крупнее, чем имя мистера Шекспира. А чтобы прочесть строчку о миссис Паркер, требовалось увеличительное стекло.

– Это ведь она? – спросил Барнс. – Та самая, о которой вы говорили?

– Да, – кивнул Чарльз, перестав улыбаться.

– Тогда разрешаю вам вернуться накануне вечером. Если, конечно, не попадете в переделку.

В самом низу рекламного листка были напечатаны даты: 3 ноября – форт Харкер, 4 ноября – Эллсуорт.

Так в то утро Чарльз выехал из гарнизона, зная, что увидит Уиллу снова, и понимая, что хочет этого. Какой будет эта встреча, думал он. Радостной? Несчастной? А может, она принесет еще больше страданий, чем та боль, что преследовала его с тех пор, как он уехал от нее в Сент-Луисе?

Придет ноябрь, и он все узнает.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Август 1867-го. Генерал Д. Сиклс стал самым ненавидимым человеком в нашем штате. Он вмешивается в гражданские законы – вводит негров в жюри присяжных и позволяет им ездить в дилижансах вместе с белыми. Но гораздо хуже то, что он регистрирует бывших рабов для голосования в ста девяти избирательных округах, на которые теперь разделена Южная Каролина. Но Сиклс, возможно, не задержится здесь. Говорят, Эндрю Джексон считает его слишком радикальным.

…Новое вторжение янки! Некий человек по фамилии Клауделл явился в наш округ, чтобы основать Лигу преданных юнионистов. Я слышала, что на Севере во время войны была создана Юнионистская лига для патриотической поддержки Линкольна и его генералов. Теперь патриотизм сменился политикой. Новые лиги такого же толка должны стать площадками для обучения негров вопросам голосования, работы правительства и так далее. На первый взгляд цель вполне достойная, но будут ли неграм рассказывать не только о Республиканской партии, но и о демократической? Сомневаюсь.

Энди спросил, как я отнесусь к тому, если он начнет посещать собрания лиги. Я напомнила ему, что он не нуждается в моем разрешении, но предупредила, что это может подтолкнуть белую шпану к новой волне насилия.

Реакция Рэндалла Геттиса на появление в округе новой политической организации была именно такой, как предполагала Мадлен. Ярость. Он даже с трудом сосредоточился на ежемесячном отчете о прибылях «Магазина Дикси». Отчеты отправлялись почтой на некий вашингтонский адрес, как и отчеты других магазинов, которых в Южной Каролине уже открылось сорок три.

Компания, которой Геттис направлял отчеты, заказы на товары и дважды в год – банковские чеки, называлась «Меркантайл энтерпрайзес». Что за люди скрывались за этим названием, Геттис не знал. Но кем бы ни были ее владельцы-янки, они отлично маскировались. Лишь в двух случаях они присылали ему инструкции через какого-то адвоката, который подписывался «Дж. Диллс, эсквайр».

Наконец закончив отчет, Геттис посмотрел на плохо отпечатанный настенный календарь с гербом реорганизованной железной дороги Чарльстон – Саванна. Была суббота. Он предвкушал оживленную продажу кукурузного виски капитану Джолли и другим белым покупателям, а возможно, и небольшое развлечение, в случае если какой-нибудь ниггер сдуру рискнет явиться на разъезд Саммертона именно в тот день недели, которые белые оставили исключительно для себя. В нижней части календаря Геттис написал: «Дез – 1 октября!» Как только его друга освободят, Геттис должен первым делом рассказать ему об этом новом издевательстве – клубе для ниггеров. А пока нужно было разобраться с корреспонденцией, скопившейся за последние пару недель. Среди писем оказалась жалостная просьба одного из его кузенов, просившего денег взаймы для операции на глазах. Геттис порвал это письмо. Та же участь постигла и два обшарпанных рекламных проспекта из чарльстонских лавок немцев-старьевщиков, призывающих покупать прекрасные вещи и целые библиотеки лучших каролинских семей по убыточным ценам.

В нижней части стопки обнаружился конверт из грубой бумаги с обратным адресом Ситуэлла Геттиса, еще одного кузена. Ситуэлл был школьным учителем и преданным демократом в округе Йорк, возможно самом сильном оплоте Демократической партии в южной части штата. Ситуэлл вложил в конверт пожелтевшую вырезку из «Пьюласки ситизен», приписав: «Возможно, тебе это покажется интересным».

Так и оказалось. Короткая заметка описывала некое сообщество для белых мужчин, созданное несколько месяцев назад в Пьюласки ветеранами войны. Заинтриговало Геттиса то, что члены сообщества собирались по ночам и расхаживали по улицам в каких-то странных костюмах, скрывающих лица. Они приходили к бывшим рабам, если поведение тех становилось уж слишком наглым, обещая им, что дело Конфедерации возродится, и, похоже, нагнали немало страху на чернокожих.

Сообщество имело любопытное название. Если Рэндалл еще не забыл школьные уроки, слово kuklos означало «круг», и название новой организации явно происходило от него. С нарастающим волнением он еще раз перечитал вырезку, потом насадил ее на гвоздь, торчавший в стене. Когда Дез выйдет из тюрьмы, ему непременно нужно сразу рассказать о Ку-клукс-клане. Совершенно неожиданно появилось очень простое решение их собственных проблем, и причем анонимное. Если Дез одобрит его план, он постарается разузнать все подробности.

Ездила в Чарльстон. Дома застала только Юдифь. Мари-Луиза отпросилась на один день от занятий в частной женской школе миссис Алвик – одного из десятков подобных учебных заведений, которые открылись в штате, чтобы юные дамы и джентльмены могли получить достойное южан образование в кругу своих сверстников (только белых), – и отправилась вместе с отцом инспектировать железную дорогу Чарльстон – Саванна. Купер был одним из инвесторов, которые купили облигации этой обанкротившейся линии. Даже за 30 000 долларов это была далеко не выгодная сделка. Дорога все еще оставалась разрушенной, рельсы тянулись только на 60 миль до Кусохатчи, со стороны Чарльстона требовалась паромная переправа, а мост через Эшли пока не был восстановлен.

Я увидела, что от чудесного старого города мало что сохранилось. Разграбленные дома с разбитыми стеклами все еще стоят пустыми. Везде бродят одетые в лохмотья негры, а белые бездельники слоняются рядом с Ирландским холлом[33], жуют табак и пристают к женщинам. Я даже дала одному пощечину. Знай он о моем «расовом статусе», у меня были бы серьезные неприятности.

Традд-стрит осталась островком чистоты и покоя, хотя даже в кухню Юдифи проникает вонь нечистот, понемногу вывозимых из города. Когда мы говорили о Сиклсе, Юдифь призналась, что нынешняя политическая непреклонность Купера приводит ее в отчаяние…

Прозвонил колокол. Под темно-серыми тучами наполненного влагой неба Купер помог Мари-Луизе подняться по щербатым железным ступенькам единственного пассажирского вагона.

Возвращаться в вагон не хотелось. Поездка оказалась ужасно неприятной. Половина сидений исчезла, как и все оконные стекла. Пока поезд медленно полз на юг до станции Кусохатчи, вагон был почти пуст, но теперь Купер увидел, что все скамьи заняты штатскими или военными.

В голове вагона, прямо под дырой в крыше, стояла чернокожая женщина необъятных размеров с узлом в руках и робко оглядывала сиденья в поисках свободного. Этот чертов Сиклс дал право таким, как она, садиться в один вагон с белыми пассажирами! Но ни один мужчина не встал, чтобы уступить ей место.

Раскат грома возвестил о том, что тучи скоро прольются скопившейся в них влагой. Локомотив, скрипя ржавыми колесами, потащил вагон вперед. Густые лесные заросли медленно скользили мимо пустых окон, в которые залетали бабочки и комары.

– Встань вот здесь, – сказал Купер дочери. – Тут стена почище, чем в других местах.

Мари-Луиза бросила на него благодарный взгляд темных глаз и пошла туда, куда сказал отец. В этот момент молодой человек в штатском с бледным мальчишеским лицом, закрученными усами, яркими голубыми глазами и светлыми волосами, похожий то ли на скандинава, то ли на немца, встал со своего места и жестом предложил негритянке сесть.

Сквозь скрежет колес Купер услышал негромкий ропот других пассажиров. Женщина отрицательно замотала головой. Молодой человек улыбнулся и повторил предложение. Негритянка, сжимая в руках узел, робко подошла к скамье. Мужчина, сидевший у окна, тут же встал. Она застенчиво присела.

Вставший мужчина окинул юношу злобным взглядом. Другой пассажир, сидевший через проход, потянулся к ножу на поясе, но его худощавая жена тут же схватила его за руку. Светловолосый парень насмешливо посмотрел на них, приподнял шляпу шутовским жестом и прошел в переднюю часть вагона, где прислонился к стене и невозмутимо сложил на груди руки, очевидно ничуть не жалея о своей любезности.

Тут он заметил Мари-Луизу в другом конце вагона. Купер увидел, как порозовели щеки дочери. А в глазах юноши вспыхнул явный интерес.

Снова прогремел гром, и сквозь дырявую крышу вагона полил сильный дождь.

– Встань поближе, – сказал Купер, открывая зонт, который прихватил с собой как раз на такой случай.

Поезд тащился на север, везя уже промокших пассажиров. Купер смотрел в затылок чернокожей женщины. Он был в ярости. Что будет дальше? Смешанные браки? Сиклс и радикалы явно вознамерились уничтожить всю южную цивилизацию.

Любезного юношу он не забыл. Не забыла его и Мари-Луиза, но совсем по другой причине.

Сиклса отзывают. Наверное, это хорошо. У нас и без того достаточно причин для насилия.

…После соглашения шестьдесят пятого года шайенны начали войну с народом Соединенных Штатов, и объединяются для этого с апачами и арапахо, теперь тоже неизбежно вовлеченными в связанные с этим беды.

Их выплаты были приостановлены, и они уже мало-помалу погружались в прежние дикость и варварство, когда услышали о том, что на Равнины направляется большая мирная комиссия, чтобы уладить все трудности и восстановить прежнюю гармонию…

«Нью-Йорк таймс», рубрика «От нашего собственного корреспондента», номер от 25 октября 1867 года, пятницы

Лето заканчивалось. Трава в прериях пожелтела, вязы и хурма начали одеваться в яркие осенние наряды.

Как и в природе, в армии тоже происходили перемены. Президент Джонсон через генерала Гранта приказал генералам Хэнкоку и Шеридану поменяться местами. Хэнкок был подвергнут дисциплинарному взысканию за выходку возле Пауни-Форк, Шеридан – за слишком суровое проведение в жизнь принципов реконструкции в Пятом военном округе Нового Орлеана; он был любимчиком радикалов, но в Вашингтоне ему мало кто благоволил.

Шеридан прибыл на Равнины с короткой инспекцией, хотя он был в продолжительном отпуске и не собирался полностью принимать командование до конца зимы. Чарльз кое-что знал об этом янки, окончившем Вест-Пойнт в пятьдесят третьем. Ирландец по происхождению, Шеридан был маленького роста и беспрерывно и весьма изобретательно ругался. Он привык воевать. Чарльз думал о том, как смена командования отразится на этой осенней мирной инициативе, которую многие в армии язвительно называли квакерской политикой.

Изменилось кое-что и в судьбе крупных компаний. Было очевидно, что «Юнион Пасифик» в Небраске достигнет сотого меридиана первой, возможно в октябре. Восточное отделение «Юнион Пасифик» проиграло состязание, и Чарльз уже слышал, что без работы могут остаться по крайней мере тысяча двести человек. В это число не входила конная вооруженная охрана Дж. О. Хартри, которая сопровождала все пассажирские поезда. Еще Чарльз слышал, что дорога может поменять название на что-то более оригинальное. Упоминалось название «Канзас Пасифик».

Седьмой кавалерийский тоже не обошли значительные перемены. Кастера под стражей отправили в Ливенворт, где он предстал перед трибуналом по обвинениям, выдвинутым одним из его обиженных капитанов, Бобом Уэстом, и комендантом его гарнизона Э. Дж. Смитом. В числе многочисленных обвинений самыми серьезными оказались те, в которых говорилось о его самовольной отлучке из форта Уоллас, когда Кастер спешно отправился на поиски своей жены Либби, и о расстреле дезертиров. Чарльз слышал, что Мальчик-Генерал не сомневался в решении суда и очень много говорил о своей глубокой религиозности. Что ж, цинично подумал тогда Чарльз, мерзавцы часто начинают прикрываться христианством, когда их ловят за руку.

Но прежде всего эта пора года оказалась сопряжена с возможностью больших перемен для армии Равнин. Они продолжали выполнять свои ограниченные патрульные обязанности и тогда, когда большая мирная делегация, не добившись хотя бы одной встречи с северными сиу, повернула на юг через осенний Канзас, чтобы повторить попытки, на этот раз с южными племенами.

В тот день, когда большая группа всадников выезжала из форта Харкер, небо было ярко-лазоревого цвета. Под бравую мелодию флейт и барабанов, игравших марш «Garry Owen», сто пятьдесят кавалеристов Седьмого полка покидали гарнизон. За ними следовало подразделение пехотинцев, а потом батарея «B» Четвертого артиллерийского, которая везла два новых орудия Гатлинга. Чарльз не знал, действительно ли «гатлинги», как о них говорили, способны делать сто пятьдесят выстрелов в минуту из своих десяти заряженных картечью стволов. Айк Барнс сказал, что «гатлинги» быстро перегреваются, после чего их заклинивает. В Седьмом «картечницы», как их еще называли, не испытывали; Кастер назвал их бесполезными игрушками, а Э. Дж. Смит отказался выдавать снаряды для пробной стрельбы из страха, что военное министерство вычтет их стоимость из его жалованья.

Члены делегации и сопровождающие их штатские ехали в повозках полевого госпиталя – фургонах с парусиновым верхом и высокими колесами. Всего комиссаров было семеро: сенатор от штата Миссури Дж. Б. Хендерсон, который и внес в конгресс законопроект о создании этой специальной комиссии; уполномоченный Бюро по делам индейцев Н. Дж. Тейлор; полковник Сэм Таппан, первый военный, решительно добивавшийся расследования событий в Сэнд-Крик; генерал Джон Санборн, один из авторов соглашения, подписанного на Малом Арканзасе; щепетильный генерал Альфред Терри, командующий военным округом Северной и Южной Дакоты, и генерал Кристофер К. Аугур из округа Платт, заменивший Шермана после того, как тот позволил себе несдержанные реплики в адрес комиссии и был отозван в Вашингтон, чтобы держать ответ перед Грантом. Возглавлял комиссию генерал Уильям Харни, крупный седобородый военный, в свое время принимавший участие во многих сражениях с индейцами. Не слишком ли воинственная компания для создания мира на Равнинах? – подумал Чарльз, глядя вслед фургонам, направлявшимся на юг, в сторону форта Ларнед.

Также комиссию сопровождали губернатор Кроуфорд, сенатор Росс и двенадцать репортеров с одним фотографом, ехавшие в повозках с провизией, которых всего было шестьдесят пять. Повозки нагрузили ящиками с товарами для обмена, где были ножи, бисер, излишки армейского обмундирования, военные шляпы и сапоги, а еще три тысячи четыреста старых горнов – изумительная по своей глупости идея генерала Санборна.

Менее мирные дары фургоны тоже везли: бочонки черного пороха, ящики с охотничьими ружьями, капсюлями, бумажными гильзами. Штатские и военные уже перессорились из-за этих даров. Миротворцы из конгресса твердили, что так они лишь вооружат племена для дальнейшей войны. Другие, и прежде всего генерал Терри, говорили, что нет более ценных и необходимых подарков для кочевых народов, которые охотятся ради пропитания. Чарльз и раньше слышал этот классический спор и относился к нему с презрением. Единственный надежный инструмент мира, считал он, – это оружие в руках солдата армии Соединенных Штатов.

Он смотрел, как фургоны исчезают вдали, и думал о том, с какими именно наглыми индейцами им придется столкнуться. Отряды боевых шайеннских обществ продолжали рыскать по Канзасу, поджигая станции дилижансов, нападая на поезда и железнодорожных рабочих. Чарльз не сомневался, что Шрам со своими дружками занимается тем же самым. Но кто-то упорно лгал членам вновь созданной комиссии, что их несколько голосов могут говорить от имени сотен других.

Его звали Каменным Провидцем. Тщедушный старик, он прожил уже восемьдесят зим. В его рту не осталось ни единого зуба, а жидкие волосы напоминали пряди сероватой шерсти. И все же в глазах индейца светилась гордость и разум не покинул его, как это часто бывает со стариками.

Каменным Провидцем его прозвали из-за видений, которые явились ему в юности. Когда он уходил подальше от всех, предаваясь постам и молитвам, его взгляд на какое-то время становился расплывчатым, а потом камни разных размеров поднимались с земли в воздух и, проплывая перед ним, по очереди рассказывали о важных вещах.

Как и многие природные предметы, камни были священны для шайеннов. Они символизировали постоянство, непреходящие жизненные истины, вечность земли и Того, кто создал ее из ничего. Видения Каменного Провидца объяснили ему, что в сравнении с такими небренными ценностями все устремления смертных, вся их любовь и ненависть – это просто стебельки травы, разбросанные ураганом. И так же ничего не значат.

Вернувшись из уединения, он рассказал совету о своих видениях. Старейшины были потрясены. Этот юноша явно был рожден для того, чтобы прожить особую жизнь. Он получил наказ войти в Общество Тетивы, один из военных кланов шайеннов, члены которого хранили безбрачие и были известны своим необычным поведением как люди, делающие все наоборот. С равным успехом они могли убивать врагов в сражениях и философствовать о вопросах мира и жизни племени.

Так он вошел в Общество Тетивы и постепенно поднимался все выше. Сначала был Тетивой, потом встал во главе своего клана; когда постарел для сражений, стал вождем деревни, а потом, уже совсем в годах, – мирным вождем. В октябре 1867 года он разбил свое типи вместе с двумя с половиной сотнями других, ставших укрытием для полутора тысяч шайеннов, на западном берегу ручья Медисин-Лодж. От этого места было три дня пути до земли солнцепоклонников, где белые вожди с ружьями, которые сейчас двигались с севера, собирались договариваться о мире с пятью южными племенами.

В двадцати милях от места переговоров встали лагерем около трех тысяч команчей, кайова, кайова-апачей и арапахо. Они жаждали получить дары: мыло и кривые ножи для обрубки сучьев, оловянные миски и железные сковородки, одеяла и ситец, а заодно и оружие, о котором рассказал Мёрфи, индейский суперинтендант, отправившийся в Канзас впереди большого каравана, чтобы убедить племена явиться на переговоры. Шайенны не захотели разбивать лагерь так же близко, как другие племена, – слишком свежи были их воспоминания о Чивингтоне, Сэнд-Крик и Пауни-Форк.

Мирные переговоры начались недалеко от разграничительной линии между Канзасом и Индейской Территорией. В лагерь шайеннов был отправлен специальный эмиссар, чтобы передать просьбу тоже встретиться с белыми вождями. Как и полагается, старейшины собрали совет вождей.

– Что ты думаешь об этом, Каменный Провидец? – спросили его.

– Надо идти, – ответил он. – Но не за подарками. Мы должны пойти, потому что безрассудно вести войну, которую нельзя выиграть. Белых слишком много. Нас слишком мало. Если мы не научимся жить с ними в мире, нас просто растопчут.

Ему было горько произносить такие слова, но он действительно в это верил. Однажды пройдоха Глин, продававший индейцам виски, показал Каменному Провидцу картинку с изображением какого-то города белых; это была гравюра с Пятой авеню в Нью-Йорке, вырванная из номера «Леслис», но таких подробностей вождь не знал. Он просто прикрыл рот ладонью и во все глаза смотрел на неописуемые чудеса, которые увидел на журнальной странице.

Он увидел ряды огромных строений, похожих на крепости, они высились по обеим сторонам широкой дороги. По самой дороге в обе стороны катили десятки причудливых колясок, запряженных лошадьми, а вокруг толпились сотни пеших людей. Торговец пояснил, что это лишь крошечная часть одной деревни белых и что таких деревень у них сотни.

Вот почему Каменный Провидец, желавший провести свои последние зимы в благоразумии и покое, высказался за примирение. Часть старейшин, и в их числе его друг мирный вождь Черный Котел, с ним согласились. Военные вожди, среди которых был известный своей храбростью Римский Нос, от мира с белыми отказались. Как и большинство более молодых воинов, особенно те, кто стремился занять важные посты в своих военных обществах. Когда Каменный Провидец обдумывал своевольное поведение этой части своих соплеменников, он с грустью сознавал, что возраст больше не вызывает уважения, а традиционная дисциплина в племени уходит в прошлое. Один из самых грозных молодых воинов, которым так восхищались остальные, при всей своей неоспоримой смелости, без всякой на то нужды грубо отозвался о мнении Каменного Провидца и поклялся, что лучше умрет, чем покорится белым вождям.

Эти слова Мужчины, Готового Воевать имели особый вес, потому что было уже почти наверняка известно, что будущей весной, при ежегодной реорганизации, его должны были выбрать одним из Носителей Собачьей Веревки, которая на самом деле представляла собой расписанную узорами, расшитую иглами дикобраза и орлиными перьями широкую полоску из бизоньей кожи длиной около девяти футов, с прорезью для головы на одном конце. В клане Людей-Собак каждый год носителями такого шлейфа становились четверо воинов. Удостоенные этой высокой чести храбрецы надевали награду во время сражений.

На другом конце шлейфа либо крепился красный деревянный колышек, либо был сделан более короткий разрез для наконечника копья. Если сражение поворачивало не в пользу индейцев, носитель шлейфа обладал привилегией с помощью копья или колышка пригвоздить себя к земле, сообщая таким образом о своем желании остаться и отдать свою жизнь, чтобы остальные смогли спастись. Смерть Носителя Собачьей Веревки была особенной, героической, ее воспевали в песнях и легендах еще долго после того, как ветер разносил по прериям его истлевшие кости.

Мужчина, Готовый Воевать и его ровесники говорили более убедительно, чем старики вроде Каменного Провидца. Поэтому шайенны не поехали в долину Медисин-Лодж, в то время как другие великие индейские вожди – большой любитель раскрашивать все в красный цвет Сатанк, нацепивший медаль с выбитой на ней головой президента Джеймса Бьюкенена; вождь кайова Сатанта, или, как его еще называли, Белый Медведь, который обожал надевать форму офицера артиллерийских войск армии Соединенных Штатов, – повели свои делегации на место переговоров, выслушали ласковые слова белых вождей, поставили свои значки на бумаге договора, отбиравшего у них еще часть племенных земель, а потом радовались полученному вознаграждению, состоящему из торговых товаров и оружия.

Шайенны по-прежнему оставались в стороне, хотя из-за подарков многие уже начинали роптать. На что Мужчина, Готовый Воевать лишь насмешливо ухмылялся и говорил, что прирожденные права нельзя продать за пару рулонов дешевой материи или пистолеты, которые, как он слышал, даже не стреляют.

Опечаленный Каменный Провидец понял, что его желанию прожить остаток своих зим в мире не суждено сбыться.

Тени в октябре становились все длиннее; холодало. А потом, почти в тот день, когда белые вожди уже сворачивали свои огромные шатры, чтобы возвращаться обратно, к основательно вооруженным шайеннам прискакал последний эмиссар, чтобы еще раз просить их принять участие в переговорах. Почти целую ночь Каменный Провидец убеждал свой народ, что они должны согласиться, и в конце концов четыреста человек решили ехать, несмотря на насмешки и гнев остальных. К тому же в лагерь белых отправлялось почти полторы тысячи арапахо. Каменный Провидец заметно приободрился.

По пути к месту мирного совета он старался держаться поближе к своему мудрому другу Черному Котлу и подальше от клана Людей-Собак, которые в последнюю минуту тоже решили поехать. Для чего – Каменный Провидец точно не знал, разве что они захотели пополнить запасы оружия или, что более вероятно, устроить неприятности. Какое-то время несколько вооруженных до зубов Собак ехали рядом с ним, и он слышал, как они хвастливо заявляли, что скоро этих белых ждет веселое представление.

Каменный Провидец был в своей лучшей индейской одежде, а вот Черный Котел выбрал для переговоров длинный синий мундир и высокую шляпу, какие носили драгуны армии Соединенных Штатов. На взгляд Каменного Провидца, это было не так оскорбительно, как военная форма некоторых Собак вместо их традиционных кожаных рубашек. Награбленные мундиры были продырявлены пулями или копьями, убившими их прежних владельцев. Хуже того – несколько молодых воинов еще и нацепили краденые медали или повесили на шею христианские кресты.

В бледном печальном свете угасающего дня шайенны добрались до ручья и увидели на другом берегу большие шатры и армейские палатки, фургоны и лошадей и огромное скопление людей в синих мундирах. Собаки тут же принялись размахивать копьями и винтовками, завывать и лаять. Несколько из них с грозным видом бросились к ручью. Седобородый глава комиссии вскинул руку, давая знак своим людям. Каменный Провидец увидел, как в воздухе сверкнуло сразу множество винтовок, когда воющие индейцы, с шумом рассекая воду, побежали через ручей. В последний момент они вдруг остановились и громко захохотали, глядя, как переполошились белые.

Седобородый генерал опустил руку. Сам он за все время этого инцидента даже не сдвинулся с места. Храбрый воин, подумал Каменный Провидец.

После вечерней еды шайенны разбили лагерь рядом с более многочисленной делегацией арапахо. Утром вожди шайеннов и арапахо уселись широким полукругом перед главным шатром комиссии. Каменный Провидец и другие вожди смотрели на белых вождей, которых сопровождали какие-то странные люди, что-то быстро строчившие в своих блокнотах, и огромное количество солдат в синих мундирах с медными пуговицами, блестевшими так же ярко, как их карабины и револьверы.

С помощью переводчика белые вожди представили свои предложения. Весьма разумные, как показалось Каменному Провидцу.

– Среди нас есть безнравственные люди, мечтающие нажиться на несчастьях обеих сторон; эти дурные люди всегда стремятся к войне. Теперь мы понимаем, что именно они прошлой весной обманули генерала Хэнкока.

В спокойных речах белых вождей содержалась горькая правда.

– Возможно, кто-то из ваших молодых воинов, которым горячая кровь мешает рассуждать здраво, не согласится с вашим желанием заключить с нами мир. Таких людей следует остерегаться. Их советы губительны. Долгая война может иметь только один конец – полное уничтожение индейцев, потому что их слишком мало.

Каменный Провидец вспомнил картинку с деревней белых, которая до сих пор снилась ему в кошмарных снах, и кивнул Черному Котлу. Тот кивнул в ответ.

Белые вожди мудро перешли к самой неприятной теме:

– До тех пор пока по Равнинам бродят бизоны, мы хотим, чтобы вы продолжали охотиться на них, обеспечивая себя, как это было уже оговорено в соглашении на Малом Арканзасе. Но бизонов с каждым годом становится все меньше и меньше и…

– Я спрашиваю белых вождей, кто в этом виноват? – раздраженно перебил говорившего Каменный Провидец. – Наша молодежь переживает, что бизонов стреляют теперь ради забавы, а не для того, чтобы выжить. Вам не нужны бизоны для того, чтобы выживать, как они нужны нам. И что нам делать, если вы крадете их у нас?

Ответ белого вождя огорчил его.

– Вместо бизонов у вас будут гурты быков, отары овец и стада свиней, как у белых.

– Мы не фермеры, – вставая, заявил Бизон, один из вождей шайеннов. – Мы родились в прерии. Она кормит нас. Вы думали, что делаете нам выгодное предложение, когда везли сюда все эти подарки, но даже за все подарки мира мы не откажемся вести свою жизнь, которую всегда вели, не откажемся от своей свободы.

Когда белые вожди заговорили о нападениях на поселенцев и железные дороги, им ответил Маленький Ворон, вождь арапахо:

– Это вам надо научить ваших молодых людей в гарнизонах знать свой долг. Там же одни юнцы. Вы должны держать их в узде. Они сами ведут себя так, что напрашиваются на войну.

Солдатам в синих мундирах не понравились его слова, и несколько человек даже угрожающе схватились за оружие. Белые вожди успокоили их, и постепенно сварливость индейцев поутихла, а вот желание получить подарки и ружья, наоборот, усилилось. Чтобы соблазнить их, белые вожди сообщили о своих условиях.

Арапахо и шайенны должны уйти из Канзаса и вместе с тремя другими южными племенами поселиться на специально отведенной для этого площади в сорок восемь тысяч квадратных миль, выделенной на Индейской Территории. При посредничестве агентов Индейского бюро на этой земле вполне могли ужиться пять племен. Там будут построены дома для врача, агронома, мельника, школьного учителя, кузнеца и других белых людей, необходимых для превращения кочевников в фермеров. Кроме того, индейцы будут получать ежегодное денежное пособие от Главного белого вождя.

В ответ они должны дать обещание прекратить свои набеги на железные дороги и пути дилижансов в районах Санта-Фе, Смоки-Хилл и долины реки Платт. Они должны дать обещание держаться подальше от Канзаса, хотя им будет разрешено охотиться на бизонов в степях за Арканзасом, пока стада не иссякнут. Но во время охоты им запрещается приближаться более чем на десять миль к любой дороге или форту.

Каменный Провидец снова вздохнул. Разве могут несколько человек соглашаться на такие кабальные условия от имени всего народа? Ведь многих влиятельных вождей здесь просто не было – ни Высокого Бизона, ни Римского Носа, ни Целебной Стрелы, ни Большой Головы.

В конце концов переговоры все-таки завершились, и горстке вождей пришлось с сожалением смириться с печальной реальностью. Они коснулись пером документа, который им никто не прочитал и не перевел.

Далеко не все, кто подписал договор, радовались этому. Бык-Медведь, например, яростно прорычал:

– Ну, раз вам всем так этого хочется, и я готов. – Он ткнул пером в листок бумаги с такой силой, что пробил дыру.

Когда мирный совет, длившийся весь день, почти завершился и Каменный Провидец уже слышал нетерпеливый гул насчет подарков, белый вождь Терри вдруг вскочил и указал куда-то рукой.

Облако пыли на западе сказало им о том, что к лагерю у ручья быстро приближался всадник. Вскоре они его увидели. С упавшим сердцем Каменный Провидец узнал Мужчину, Готового Воевать.

Воин был в полном боевом облачении; в одной руке он держал восьмифутовое копье с блестящим стальным наконечником, другой размахивал трещоткой с бряцающими сухожилиями антилопы. Все его лицо, кроме длинного кривого шрама, было раскрашено красной краской.

Не успели солдаты, окружавшие главный шатер, вскинуть ружья, как Шрам спрыгнул с лошади и решительно подошел к столу переговоров. Каменный Провидец стиснул руки. Волосы упали ему на глаза, как серый занавес. Предзакатный ветер казался холодным, словно уже наступила глубокая зима.

Шрам бросил презрительный взгляд на своих собратьев из клана Собак, которые сбились в кучу с пристыженным видом, потом весьма красноречиво посмотрел на сидящих шайеннских вождей. После этого он оглядел разложенные на столе бумаги, целый набор превосходных перьев для письма, серебряные чернильницы и быстро заговорил через переводчика:

– Этот документ – дело рук дьяволов, которые предали Настоящих Людей[34]. Какой прок в обещаниях белого человека? Единственное обещание, которое он сдержал, – это обещание украсть наши земли. И какой прок в этих значках, поставленных беззубыми старыми слюнтяями, что сидят здесь? Разве они могут отдавать земли, которые Великий Дух даровал всем Настоящим Людям? Не могут, и мы, воины великого клана Собак, не позволим им сделать это! Мы будем продолжать войну, пока вы все, с вашими белыми женщинами и вашими белыми младенцами, не умрете.

Переговорщики возмущенно закричали и вскочили с мест. Шрам захохотал, довольный их яростью, и, прежде чем его успели остановить, сунул копье под стол и перевернул его резким рывком.

Бумаги разлетелись. Перья посыпались на землю. Чернила пролились. Кто-то выстрелил, и один старый арапахо поморщился. Мужчина, Готовый Воевать снова расхохотался, потом неторопливо вернулся к своей лошади, вскочил на нее, окинул членов комиссии еще одним насмешливым взглядом, презирая их за трусость, и ускакал.

Черный Котел закрыл лицо ладонями от стыда и гнева. Каменный Провидец почувствовал, как на глаза набежали слезы, но не стал их скрывать. Все вожди казались расстроенными и встревоженными. Один из белых вождей, Тейлор, свирепо взглянул на мужчин, что-то быстро писавших в блокнотах.

– Вычеркните это из ваших записей! – рявкнул он. – Тот, чья газета это опубликует, больше никогда не сможет работать к западу от Миссисипи! Переговоры прошли успешно! Так и сообщайте!

Да, это было время перемен. Южные шайенны вернулись в свои деревни на Симарроне, чтобы мирно перезимовать с полученными товарами и оружием в ожидании переезда в новую резервацию. Чарльз услышал о выходке Шрама, когда контингент Седьмого вернулся в форт Харкер. Также он узнал о том, что три тысячи шайеннов на мирном совете представляли всего четыреста человек. Это означало, что почти никаких гарантий выполнения договора со стороны индейцев не было.

– Ну и хорошо, – сказал он; в его глазах вспыхнули крошечные искры, похожие на острие ножа, а уголки губ слегка приподнялись.

В расписании гастролей театра Трампа тоже произошли изменения. Представление в форте Харкер неожиданно отменили.

– Я слышал, это из-за вашей знакомой, – сказал Чарльзу Барнс. – Она узнала, что начальство не разрешит черным присутствовать в зале вместе с белыми. Речь о наших, как вы понимаете. Ваша подруга прислала в гарнизон письмо, где написала, что они с Трампом все обсудили и решили, что гарнизон Харкер может катиться к черту. Так что, если хотите ее повидать, придется вам тащиться в Эллсуорт.

В этом вся Уилла, подумал Чарльз. Крестовые походы у нее в крови. Это была одна из причин, хотя, возможно, не главная, по которой Чарльз постоянно приказывал себе держаться подальше от этой женщины. А потом вспоминал ее удивительные серебристые волосы, живые лучистые глаза, ее нежные объятия…

Он уже знал, что, как выразился Барнс, потащится за ней в Эллсуорт, несмотря на последствия.

СЕНТ-ЛУИС, 1 ноября, пятница

Досточтимому О. Х. Браунингу,

министру внутренних ресурсов

Прошу Вас поздравить президента и всю страну с полным успехом мирной делегации. Переговоры успешно завершились двадцать восьмого числа, когда южные шайенны, последнее воюющее племя в этих местах, тоже подписали договор. На совете присутствовало более двух тысяч шайеннов…

[Подпись] Н. Дж. Тейлор, глава мирной комиссии

После выступления в канзасском «Фрэнк-Холле» актеры Трампа на пароме переправились через реку, чтобы на следующий вечер выступить в гарнизоне Ливенворт. Труппа состояла из Сэма, Уиллы, Тима Трублада и характерной актрисы мисс Сапли. В большом сундуке лежали костюмы и необходимый сценический реквизит. Уилле еще удалось отговорить Сэма брать с собой дополнительную обузу из целого запаса «настоящих» бриллиантовых колец, которые обычно продавали по дешевке многие туристические компании.

Дункан присутствовал на шекспировском вечере, а потом пригласил Уиллу погостить у них с Морин до следующего дня, когда отправится ее пятичасовой поезд до форта Райли.

– Думаю, вам не терпится повидать моего внучатого племянника, – добавил он.

Уилла ответила, что действительно хотела бы увидеть мальчика.

– Да, он заметно подрос, – сказала она на следующий день.

Дункан только что вернулся на обед, вместо того чтобы поесть в офицерской столовой. Когда маленький Гус сразу полез к нему на колени, генерал ласково, но твердо остановил ребенка.

– В конце года ему уже исполнится три, – сказал он Уилле.

Генерал опустил ложку в горячий черепаховый суп, приготовленный Морин, а светловолосый крепыш Гус соскочил со своего стула, подбежал к Уилле и схватил ее за руку.

– А у нее руки как крюки! – радостно сообщил он Дункану и заливисто рассмеялся. – Руки-крюки! Руки-крюки! Вот здорово, правда? – Раскрасневшись, малыш нетерпеливо подпрыгивал на месте.

– О чем он говорит, Уилла? – недоуменно спросил генерал.

– Когда вы утром ушли, я принесла на стол чашку с кукурузной кашей, но случайно уронила ее. Чашка треснула. Я разозлилась на себя и сказала, что у меня руки как крюки – до того я неловкая. Похоже, он очень живо себе это представил.

– Руки-крюки! – не переставал кричать и прыгать Гус, пока Дункан не шикнул на него.

Малыш послушался, но еще долго не мог успокоиться.

– Мы еще погуляем, тетя Уилла? – снова потянул он Уиллу за руку.

Девушка заметила пристальный взгляд Дункана и порозовела:

– После того, как ты немного поспишь, не раньше.

Морин подхватила мальчика на руки и унесла в комнату, чтобы уложить. По пути он брыкался и размахивал руками.

– Руки-крюки!

Дверь закрылась, но его звонкий смех еще был слышен.

– Тетя Уилла… – пробормотал Дункан и, наклонив голову набок, одобрительно улыбнулся.

– Я не поощряла его, – сказала Уилла. – Он сам придумал.

Снаружи донесся шум – мимо дома ехали кавалеристы, направлявшиеся на строевой плац.

– Хорошо бы вам стать для него больше чем тетей, – чуть повысив голос, сказал генерал. – Ему бы это пошло на пользу. И его отцу тоже.

– Ну… – Немного нервничая, Уилла пожала плечами. – Наверное. Но я не знаю, как бы к этому отнесся Чарльз. Он прекрасный человек, но что-то в его характере пугает меня…

– Это все война.

Уилла внимательно посмотрела на генерала, и в ее светлых глазах вдруг появилась ирония, как только что у него.

– Война покалечила души многих солдат, – продолжал Дункан, – а Чарльзу к тому же пришлось пережить жестокое убийство человека, ставшего ему другом.

– Я понимаю. Просто не знаю, как долго можно использовать прошлое для оправдания своего поведения в настоящем.

Дункан нахмурился:

– Полагаю, до тех пор, пока не иссякнет терпение других. Терпение и любовь.

Уилла сосредоточенно складывала свою салфетку:

– Второе никогда не иссякнет, а вот насчет первого… Иногда моего терпения просто не хватает. И я не хочу отказываться от своих убеждений только для того, чтобы угодить Чарльзу.

– Чарльз – сильный человек, как и вы. Прав он или нет, но он не откажется от мести индейцам.

– Это-то меня и бесит! Желание мстить любой ценой само по себе отвратительно, а то, что оно делает с ним, просто чудовищно. – Она немного помолчала. – Я почти боюсь встречи с ним в Эллсуорте.

Старый генерал потянулся к ней и накрыл ее ладони грубой рукой с узловатыми пальцами. Девушка отвернулась, сдерживая слезы. Пожатие этих крепких пальцев сказало ей, что генерал понимает ее страхи. А его глаза – что у нее есть для них причина.

Отряд Чарльза вернулся в гарнизон вечером накануне дня представления. Барнса он застал вместе с Флойдом Хуком: офицеры обсуждали детали создания в роте «C» некоего сообщества по примеру Международного ордена тамплиеров, ратующего за трезвость. Подобные сообщества появились уже во многих западных гарнизонах. Как объяснял старик Айк, эпидемия армейского пьянства пока не добралась до них и такая мера могла бы остановить ее распространение. Ответственным за первое собрание был назначен сержант Уильямс Стеклянный Глаз.

Сильно нервничая перед новой встречей с Уиллой, но и с нетерпением ожидая ее, Чарльз тщательно выбрил щеки и облачился в чистый мундир, повязав на шею желтый шарф и надев форменную шляпу. Уставшего после похода Дьявола он оставил отдыхать в конюшне, а сам взял другую лошадь, чтобы проехать пять миль вдоль северного берега Смоки-Хилл до места, которое уже официально называли Новым Эллсуортом. Всю дорогу он насвистывал мелодию, записанную для него Уиллой. Он называл ее музыкой своей Каролины.

Новый Эллсуорт появился после того, как обычно безмятежная Смоки-Хилл, на которой стоял первоначальный Эллсуорт, в июне неожиданно вышла из берегов и затопила город на четыре фута. Сразу после того, как вода разрушила хлипкие дома и лавчонки, главные люди города купили новые земли на небольшой возвышенности в паре миль к северо-западу. Они отправили план застройки в Салину и начали возводить Новый Эллсуорт, который уже имел все признаки настоящего города. У него была собственная железнодорожная станция в дополнение к той, что уже существовала в форте Харкер; первый пассажирский поезд прибыл сюда с востока первого июля.

Также в городе имелись загоны для скота, указывающие на то, что застройщики всерьез намерены сделать из Эллсуорта перевалочный пункт для животных, перегоняемых по Чизхолмской тропе из Техаса. Абилин, специально созданный недавно для этих целей на западе штата Джозефом Маккоем, патриоты Эллсуорта все время высмеивали, хотя Маккой в сентябре заполучил свое первое большое стадо.

Ноябрьский вечер был ясным и холодным. Чарльз плотнее закутался в двубортную куртку из бизоньей кожи, доходящую ему до бедер. Лавируя между лошадьми и повозками по главной улице города, он увидел с полдюжины фургонов, которые двигались в ряд. Их брезентовый верх был покрыт красными пятнами. На самих фургонах виднелись широкие полосы засохшей крови. Впереди ехали двое всадников. Одного из них, молодого человека, Чарльз узнал. Второй узнал Чарльза.

– Вот это да! Мистер Мэйн! Мы с вами встречались в «Голден-Рул-Хаусе».

Откликаться на свое настоящее имя было опасно, но Чарльз решил рискнуть.

– Да, помню. Ваша фамилия Гриффенштайн. – Он снял перчатку, чтобы подать немцу руку.

– А это мой босс, мистер Коди.

Чарльз обменялся рукопожатием и с молодым человеком тоже.

– Гриффенштайн предсказывал, что гостиница вам скоро наскучит, – сказал он. – Значит, вы оба теперь занимаетесь охотой? – Чарльз сразу узнал запах крови, наполнивший воздух.

– Да, – ответил Коди, – для «Годдард бразерс»: они поставляют мясо для железной дороги. Платят хорошо – пять сотен в месяц, а мы с моими парнями гарантируем им столько бизоньего мяса, сколько им надо, чтобы кормить всех рабочих. Стреляем мы быстро, так что торговля выгодная.

Чарльз всмотрелся в фургоны, чей дурнопахнущий груз вырисовывался на фоне сумеречных звезд, которые уже зажглись на быстро темнеющем розоватом небе. Генри-немец Гриффенштайн чему-то ужасно развеселился.

– Вам не понять, что такое «быстро», пока вы не увидите, как работает Буффало Билл, – сказал он, смеясь. – Пока большинство из нас только винчестер заряжает, он уже уложит штук одиннадцать или двенадцать.

– Хотя все это ужасно скучно, – заметил Коди. – Подумываю, не пойти ли снова в разведчики. Ладно, ребята, нам пора. Темнеет уже. – Он махнул рукой, давая знак двигаться дальше.

Генри-немец усмехнулся в свою огромную бороду, которая доходила ему до груди.

– Если вам когда-нибудь надоест служить, Мэйн, найдите нас. Нам всегда пригодится еще один хороший стрелок.

Когда Гриффенштайн отъехал, Чарльз огляделся по сторонам, проверяя, не услышал ли кто-нибудь его имя.

– «Спектакль окончился, актеры наши, как я уже сказал вам, были духи, и в воздух, в воздух испарились все…»[35] – Патетично размахивая руками, Сэм Трамп выкрикнул в зал прощальные слова Просперо; кусок был украден из конца четвертого акта, но Трамп был уверен, что никто этого и не заметит.

Полукруг дымящих ламп освещал импровизированную сцену. Подвешенные на веревках одеяла служили кулисами. Сам театр был всего лишь столовой недостроенного отеля «Дровертаун», в котором стоял сильный запах свежеспиленной сосны.

Чарльз приехал слишком поздно, свободных мест на скамейках уже не осталось, и он стоял сзади, рядом еще с несколькими холостыми офицерами гарнизона. Перед ними сидели другие офицеры с женами и горожане в простой одежде. Ни одного чернокожего солдата в зале не было.

Уилла заметила Чарльза через головы зрителей сразу, как он вошел. Она тут же перепутала одну из строчек Джульетты в сцене на балконе. Ей и так приходилось постоянно сдерживать смех рядом с Трампом-Ромео. Не только потому, что Сэм был толстым и старым, но и потому, что он каждый раз комично хватался двумя руками за сердце, изображая пылкого влюбленного.

Однако зрители, истосковавшись по развлечениям, с явным удовольствием слушали отрывки из шекспировских пьес два часа подряд. За все это время пришлось лишь вывести из зала одного подвыпившего возницу.

– «Мы – лишь канва, чтоб вышить сны… и наш короткий век дремотой завершен». – Без всякой паузы Трамп перепрыгнул к эпилогу «Бури», выжимая из каждого слога все соки. – «И я взываю к вам в надежде, что вы услышите мольбу, решая здесь мою судьбу». – (Чарльз переминался с ноги на ногу, пока актер явно выпрашивал аплодисменты.) – «Все грешны, все прощенья ждут, да будет милостив ваш суд»[36].

С последними словами Трамп отвесил низкий поклон, предвкушая овации. И он их получил. Уилла, Трублад и характерная актриса выбежали из-за одеял. Взявшись за руки, актеры поклонились. Жена Айка Барнса вскочила с места и закричала: «Браво, браво!», это побудило Трампа сделать шаг вперед для персонального поклона. При этом он сбил одну из ламп. Какой-то солдат, сидевший в первом ряду, затоптал вытекшее масло, не дав вспыхнуть пожару. Трамп не обратил на это внимания.

После каждого поклона Уилла останавливала взгляд на Чарльзе. Он высоко поднял руки, чтобы она видела, как он аплодирует. Боже, как же она была хороша! И как у него теплело на душе, когда он смотрел на нее. На мгновение он вдруг почувствовал полный покой, не подвластный ни злобе, ни снедающему его прошлому, ни боли.

Когда зрители начали расходиться, он присоединился к тем, кто захотел поздравить актеров.

– Мой милый мальчик! – воскликнул Трамп, заметив его, и тут же бросился пожимать ему руку. – Как чудесно, что вы здесь! Я рад, что вы видели сегодняшнее представление. Эти гастроли – настоящий триумф! Уверен, о нас уже слышали на востоке. Когда оттуда пришлют приглашение, мне придется изменить маршрут! – И он отошел к другим поклонникам.

Чарльз шагнул к Уилле, взял ее за руки и поцеловал в лоб:

– Ты была прекрасна!

Она обняла его:

– А ты мне очень мешал. Уведешь меня отсюда?

– Прямо сейчас, – ответил Чарльз, сжимая ее руку.

– Мне бы хотелось немного прогуляться, – сказала Уилла.

Он ей напомнил, что на улице уже очень холодно.

– У меня старое шерстяное пальто, очень теплое, и муфта.

Выйдя на улицу, они повернули в сторону от недостроенного двухэтажного отеля и неожиданно оказались лицом к лицу с бесконечной черной прерией, над которой мигали белые и желтые звезды.

– Хочешь поужинать? – спросил Чарльз. – Наверное, умираешь с голоду после такого длинного спектакля?

– Позже. Сначала я хочу, чтобы ты рассказал о себе. – Она заметно покраснела. – У тебя все в порядке?

– Да, в полном.

Она взяла его под руку. Чарльз похвалил ее за то, что она отказалась играть в форте Харкер.

– Сэм мне сказал, что у вас очень успешные гастроли. Но мне ты можешь сказать правду.

Уилла засмеялась:

– В форте Райли был провал. То ли зрители не те попались, то ли мы совсем плохо играли. Я поймала Сэма, когда он пытался смыться к маркитантам перед самым поднятием занавеса.

– А в Ливенворте вы играли?

– Да. Там была чудесная публика.

– Ты видела моего мальчика?

– Да. Он просто чудо, Чарльз! Очень умный. Генерал сказал, что он научился пользоваться горшком, когда ему было полтора года. – Чарльз слегка откашлялся, и Уилла опять засмеялась. – Ну да, конечно, правильные женщины не говорят о таких вещах джентльменам. Во всем виновата распущенность моей профессии.

– Вообще-то, я кое-что знаю о горшках, – рассмеялся Чарльз.

– Мне следовало догадаться. Генерал жаловался, что ему трудно справляться с Гусом, потому что он обожает его и балует, сам того не желая. Он постоянно показывает ему твою фотографию. Гус знает, кто ты. Он очень скучает. – Она сжала его локоть. – Я тоже скучаю. Угости меня ужином, налей мне немного вина, и я покажу тебе, насколько я соскучилась.

Она развернулась, встала прямо перед ним и, закинув руки ему на шею, притянула его к себе, чтобы поцеловать. Чарльз обнял ее за талию и почувствовал, как быстро теплеют ее холодные губы. Они стояли молча, обнявшись. Но потом что-то вдруг заставило Чарльза отстраниться.

– О Чарльз, как же я соскучилась! Я люблю тебя! Ничего не могу с этим поделать. – Она не сделала паузы, как бы ожидая от него ответа; ей не хотелось подталкивать его. – Теперь ты, наверное, сможешь чаще видеться с Гусом, ведь на Равнинах, кажется, все спокойно.

Они пошли дальше и вскоре поднялись на небольшой круглый холмик, ступая по хрустящей замерзшей траве. На вершине они остановились, с восхищением глядя на гигантский звездный шатер неба.

– Зимой там всегда спокойно, – наконец после долгого молчания ответил Чарльз.

– Да, но я имела в виду тот договор, что подписали на Медисин-Лодж. Он должен помочь…

– Уилла, пожалуйста, не начинай. Ты прекрасно знаешь, что, когда мы говорим об индейцах, все обычно кончается ссорой.

Неужели он сам хотел этого? Не потому ли допустил, чтобы в его голосе отчетливо прозвучало раздражение?

Уиллу это явно задело.

– Но почему мы не должны об этом говорить, Чарльз? Это очень важный договор.

– О, Бога ради! Ни один договор не был важен, а тот, по которому чиркнули пером несколько вождей на Медисин-Лодж, еще хуже остальных. Ты читала официальный отчет мистера Стэнли в «Нью-Йорк трибьюн»? Эти болваны-комиссары даже не прочитали весь договор целиком Черному Котлу и остальным. Вожди просто хотели угодить белым, хотели получить от них товары и оружие, вот и поставили свои значки на договоре. – (При этих словах Уилла отпустила его руку.) – Но как только они поймут, чем в результате пожертвовали, то откажутся от этого соглашения. Если только клан Собак не убьет их прежде.

– А тебе, полагаю, именно этого и хочется?

Она повернулась к нему, ее лица почти не было видно в бледном свете звезд. От ее дыхания в воздух вырывались маленькие белые облачка.

– Мне нужны те, кто убил моих друзей. И мне бы очень хотелось, чтобы ты больше не возвращалась к этой теме.

– Я буду возвращаться, потому что беспокоюсь о тебе.

– О черт! – Он резко отвернулся.

– Ты сам хочешь, чтобы этот договор утратил силу! – Уилла уже теряла самообладание, что было необычно для нее; Чарльз с удивлением услышал, как дрожит ее голос.

– Уилла, я уже объяснил тебе, чего хочу. Что до остального, то ты все еще на сцене. Витаешь в облаках! Шайенны не отступят, пока их не запрут или не убьют. Пусть это звучит не очень благозвучно и не нравится тебе и твоим друзьям-квакерам, у которых так душа болит за кучку дикарей, с которыми они никогда не встречались, но это именно так, и тебе лучше спуститься с небес на землю.

– Я-то на земле, спасибо. Просто я надеялась, что ты хоть чуть-чуть изменился. Но ты даже мысли не допускаешь, что договор может помочь.

– Да потому что он бесполезен, черт побери! Генри Стэнли давно об этом сказал. Генерал Шерман твердил это два года подряд.

– И какие из твоих пророчеств в конце концов сбываются? Может, тебе для разнообразия предсказать мир?

– Бог мой, да ты просто слепая, ты ничего не видишь дальше своего носа!

– Это ты слеп, Чарльз! Не видишь, во что превращаешься. В тебе только ненависть, и единственная твоя цель – убивать. Мне не нужен такой человек!

– Не беспокойся, у тебя его и нет… даже если ты побежишь за ним со всех ног! – Он уже кричал.

– Мерзавец! – тоже выкрикнула она и замахнулась на него открытой ладонью.

Он отшатнулся от удара и с изумлением увидел, что Уилла плачет, продолжая проклинать его.

Застыв на месте как последний болван, он стоял под осенними звездами и смотрел, как она бежит в сторону городских огней.

– Уилла, подожди! – наконец очнулся он. – Женщине опасно одной…

– Замолчи! – бросила она через плечо, но потом внезапно остановилась и повернулась к нему. – Ты не знаешь, что значит вести себя как достойное человеческое существо. Ты всех отталкиваешь. Дункан говорит, это все из-за войны. Война, война… Меня уже тошнит от этой войны и тошнит от тебя!

Она снова побежала. Чарльз слышал ее рыдания. Постепенно звуки стихли, и он потерял из виду маленькую бегущую фигурку, которая исчезла среди строений нового города.

Он медленно вернулся к отелю «Дровертаун» и подошел к коновязи, где оставил лошадь. Когда он уже ставил ногу в стремя, кто-то ринулся к нему из густой тени. Этот человек явно прятался там, поджидая его.

Чарльз в испуге отпрыгнул назад, жалея, что оставил оружие в гарнизоне. Но когда нападавший шагнул в пятно света, который падал из открытой двери соседнего салуна, он увидел хризантему в петлице и почувствовал запах джина.

– Ах ты, подлец! Скотина!

Лицо Трампа исказилось от ярости. Волосы со следами краски на висках стояли дыбом. Он сжал пальцы в кулак и бросился к Чарльзу, но тот легко перехватил его руку и отвел ее в сторону. Трамп пытался вырваться, но у него ничего не получалось.

– Отпусти, Мэйн, будь ты проклят! Я обещал тебе врезать как следует, если ты обидишь эту прекрасную молодую женщину!

– Я не обижал ее. Мы просто поспорили.

– Тогда почему она прибежала вся в слезах? У нее железный характер, я никогда не видел ее такой расстроенной.

Он попытался ударить Чарльза коленом в пах, но от легкого тычка не удержался на месте и с криком плюхнулся на землю. Потом, тяжело дыша, осторожно пошевелился, проверяя, целы ли кости.

– Тебе, наверное, доставляет удовольствие калечить тех, кто слабее тебя, – сказал он. – Ты не лучше тех дикарей, которых ненавидишь. Убирайся с глаз моих!

Чарльз чуть было не пнул старого дурака, но вовремя опомнился. Не сказав больше ни слова, он вскочил в седло и поскакал прочь, дрожа от гнева и отвращения к самому себе. Если до этого дня что-то и оставалось между ним и Уиллой Паркер, то теперь все было кончено.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Ноябрь 1867-го. В лавке Геттиса сущий грабеж. Наценки у него как у настоящего ростовщика, 70 %, да еще и требует свою долю урожая. Это условия для белых. Черных же он просто гонит прочь.

…Назначение ген. Эдв. Канби командующим военным округом, кажется, немного успокоило людей. Он родом из Кентукки и не такой суровый, как Сиклс. Генерал Скотт, возглавляющий местное отделение бюро, по слухам, собирается в следующем году баллотироваться в губернаторы. Это очень странно для человека, который первый раз попал в Каролину в качестве военнопленного. Говорят о нем разное. Некоторые считают его приспособленцем. Неужели он хочет возглавить штат, чтобы разграбить его?

Мы продолжаем разгребать руины. Осенние ветры нагнали в Эшли солевые потоки. Урожай риса погиб. Старая пила с паровым двигателем, которую я с таким трудом купила, сломалась на второй день работы. Ремонт стоит дорого. Чтобы заплатить за него, мне придется снова договариваться с банком. Докинза это не обрадует.

Есть и хорошие новости, хотя и сущие крохи. Наконец-то пришло письмо от Бретт. Ее мальчик растет и прекрасно себя чувствует в климате Сан-Франциско. После почти годичных мытарств строительной компании Билли удалось выиграть контракт на устройство в одном новом отеле системы водоснабжения, газопровода и лифтов.

Когда я слышу, что где-то может быть по-другому, мне иногда хочется уехать отсюда и начать все сначала сама по себе. Только мое обещание возродить Монт-Роял, которое я дала тебе, мой милый, удерживает меня здесь. Но с каждым днем эта мечта как будто отодвигается все дальше и дальше…

…Скоро довыборы, они решат, будет ли у нас конституционный конвент. Армия продолжает регистрировать мужчин для голосования. Если это чернокожие, то новое сообщество, созданное юнионистской лигой, объясняет им, как пользоваться своими правами…

В осенних сумерках Энди Шерман быстро шел по улочкам Саммертона. Возле маленького домишки, занятого военными, один из регистраторов снимал подвешенный над крыльцом американский флаг. Недалеко от него капрал болтал с босоногой белой девушкой, которая смущенно наматывала на палец прядь волос. Энди поразился. Можно было подумать, что никакой войны вообще не было.

Но суровая реальность все-таки оставалась. На темном крыльце магазина кто-то, сидевший в кресле-качалке, повернул голову, провожая его взглядом. Прощальный свет дня вспыхнул на овальных стеклах очков. Энди почти физически ощутил враждебность.

Пройдя еще с милю, он повернул с речной дороги на узкую тропу, окруженную небольшими пальмами и опунциями. Над деревьями уже повис сверкающий белый круг луны. Тропу охранял чернокожий мальчишка с плохими зубами; в руках он держал старую мелкокалиберную винтовку. Энди кивнул ему и хотел пройти мимо, но мальчик робко направил на него ствол:

– Пароли надо, Шерман…

Пароли, отзывы… Энди считал все это оскорбительным ребячеством, но большинству членов нового общества такие игры очень нравились.

– Свобода, – сказал он. – Линкольн. Лига.

– Да благословит Господь генерала Гранта. Проходи, брат.

Он вошел в хижину, после того как твердолобый Уэсли, здоровенный негр с пистолетом за поясом, обыскал его. Уэсли помогал устроителю собрания и, будучи настоящим громилой, вполне подходил для этой роли.

Они обменялись неприязненными взглядами. Энди проскользнул к задней скамье, заметив, что уже собралось около двадцати человек, молодых и старых. Устроитель вежливо кивал каждому входящему, стоя в дальнем конце хижины перед взятым в рамку портретом Линкольна.

В Лаймане Клауделле ему не понравилось ничего. Ни его потрепанная одежда, ни выступающие вперед зубы, ни писклявый голос с северным выговором, ни кольт за поясом. Клауделл попросил погасить фонарь, и хижину теперь освещала единственная свеча на упаковочном ящике рядом с портретом. Свет падал снизу на подбородок Клауделла и его длинный нос, отражаясь в глубоко посаженных глазах. От зловещей картины в тишине раздались нервные смешки и шорох.

Клауделл стукнул по ящику молоточком:

– Собрание тайного общества Юнионистской лиги округа реки Эшли объявляю открытым. Возблагодарим Господа, восславим свободу и Республиканскую партию.

– Аминь! – дружно откликнулись слушатели.

Энди промолчал. Он теперь свободный человек и больше не обязан делать все по команде.

– Парни… – Если кому-то такое обращение Клауделла и показалось оскорбительным, то по их лицам Энди этого не заметил. – Приближается переломный для Южной Каролины день. Я говорю о довыборах для избрания конституционного конвента, который наконец направит этот штат по верному пути. Мы должны иметь такой законодательный орган, чтобы сорвать планы Его Случайности мистера Джонсона… – (крики, свист), – уже доказавшего, что люди с другим цветом кожи ему не друзья. Он продолжает действовать против конгресса, который добивается гарантий ваших прав…

Энди заметил недоумение на многих лицах, явно вызванное откровенно враждебным тоном Клауделла. Неужели для того, чтобы произвести впечатление, нужно обязательно сбивать людей с толку?

– …а недавно позволил себе очередной, даже более вопиющий произвол, приостановив полномочия одного из ваших лучших друзей, достопочтимого мистера Стэнтона, военного министра и преданного сторонника нашего любимого президента Линкольна. Джонсон хочет отстранить Стэнтона от его работы, потому что тот делает ее слишком хорошо. Ведь именно мистер Стэнтон послал солдат защищать вас. К тому же Джонсон хочет проверить прекрасный закон, проведенный конгрессом как раз для того, чтобы избежать подобных вмешательств. Вы знаете, что ждет Джонсона?

– Нет… – пробормотали негры в ответ.

Энди скривился. Клауделл снова стукнул молоточком:

– Ваши друзья-республиканцы собираются накрутить Джонсону хвост. Они могут даже выгнать его из Белого дома.

Это вызвало аплодисменты и топанье ног.

– Итак, приступим! – рявкнул Клауделл. – У нас и здесь, дома, есть важное дело. Сколько из вас, парни, зарегистрировалось в Саммертоне для голосования за конвент?

Руки подняли все, кроме Энди и одного старика. Клауделлу не нравился Энди, и он решил начать с него, ткнув в его сторону молоточком:

– Объяснись, Шерман!

Сконфуженный, Энди вскочил на ноги:

– Я работаю целыми днями, просто чтобы выжить. Они по вечерам не записывают, а другого времени у меня нет.

– Да брось, скажи лучше правду! – усмехнулся Клауделл. – Та дамочка, что заправляет в Монт-Роял, просто не разрешает тебе регистрироваться. Она делает вид, будто она друг цветных, но это не так. Почему бы тебе не сказать откровенно, что это она тебе запретила?

– Потому что она действительно друг, и я не стану на нее наговаривать.

Клауделл облизнул губы:

– Шерман, часть из этих парней какое-то время точно так же думали о своих бывших хозяевах. И знаешь, что с ними случилось?

– Знаю. – Энди показал на Рейфа Хикса, юношу с бронзовой кожей, голова которого была обмотана грязной повязкой. – Кое-кому здорово досталось.

– Вот и запомни урок. Обвини ее!

– Не стану. А будешь требовать, просто уйду отсюда.

Он быстро пошел к двери, внутренне напрягшись. Уэсли перегородил ему дорогу и положил руку на пистолет. Энди остановился, сжал кулаки и уставился на него.

– Попробуешь меня остановить, Уэсли, – тихо произнес он, – я тебе кости переломаю. А то и похуже чего.

Уэсли выругался и потащил из-за пояса пистолет. Клауделл выхватил кольт и постучал рукояткой по ящику:

– Ладно-ладно, успокойтесь все! Нам нужен твой голос, Шерман, а не драка здесь. Если ты хочешь зарегистрироваться…

– Хочу. Только мне нужно найти время.

– Тогда мы забудем обо всем остальном.

Энди посмотрел на него так же злобно, как на Уэсли. Потом вернулся на свое место. Двое мужчин, мимо которых ему нужно было протиснуться, даже отклонились назад, боясь, что одно прикосновение может его взбесить. Энди почувствовал некоторое удовлетворение, но и горечь тоже. Люди из Юнионистской лиги потоком хлынули на Юг, чтобы, как они утверждали, просвещать бывших рабов, но почему это просвещение несло с собой недоверие и даже ненависть к хорошим белым друзьям? Энди всегда думал о Мадлен как о белой женщине.

Клауделл подвел итоги:

– Специальный съезд станет великим событием, парни! Но он не соберется, если за него не проголосует большинство в Южной Каролине. Шерман и Ньютон должны зарегистрироваться до девятнадцатого ноября.

– Но это же в Саммертоне нужно делать, командир, – откликнулся старик Ньютон. – А Геттис и его дружки, вроде капитана Джолли, говорят, мол, не задерживайся в Саммертоне, ниггер, вот как. Проезжай мимо, говорят.

– А как ты думаешь, Ньютон, зачем на разъездах стоят по два солдата? Не только для того, чтобы тебя записать. А еще и затем, чтобы никто тебе не помешал это сделать. Так что можешь посоветовать Геттису и его хулиганам поцеловать тебя в зад.

Когда раздались хлопки и громкий смех, Энди снова поморщился. Что-то в тоне и манерах Клауделла было насквозь фальшивым. С его чернокожими друзьями и соседями обращались как с детьми. Ему захотелось встать и уйти отсюда навсегда, и только серьезная цель этого тайного общества, более важная, чем поведение Клауделла, удержала его.

Клауделл заметил недовольство Энди и заговорил более сдержанно:

– Я повторю, Шерман: нам нужен твой голос и голос Ньютона. Каждый голос имеет значение. Запишись. Пожалуйста.

Вот это было уже лучше.

– Не беспокойся, запишусь.

– Слава Богу! – воскликнул Клауделл. – Ладно, идем дальше. – Он отодвинул револьвер и взялся за молоточек. – Какая партия стоит за цветных?

– Республиканская! – ответили хором все, кроме Энди.

Новый удар молоточком.

– Кто наши враги?

– Джонсон! Демократы!

Шварк – еще удар.

– Кто украл права, за которые мы проливали кровь и за которые умер Эйб Линкольн?

– Демократы!

– А теперь скажите мне, кто ваши настоящие друзья!

Все ритмично затопали ногами, скандируя:

– Рес-пуб-ли-кан-цы!

– Кто должен победить в этом штате? – Теперь Клауделл уже кричал. – Кто должен победить во всей стране и правильно управлять ею?

– Республиканцы! Республиканцы!

От топота ног хижина сотрясалась. Энди молчал, сцепив пальцы; его ноги в рабочих ботинках неподвижно стояли на полу. Хмуря брови, он молча наблюдал за тем, как все раскачивались из стороны в сторону, хлопая в ладоши и громко выкрикивая:

– Республиканцы! Республиканцы!

Несколько человек злобно посмотрели на него, он ответил им тем же, потому что отказывался вести себя как чья-то дрессированная собачка! Он продолжал сидеть в своем молчаливом протесте, напряженно выпрямив спину и глядя прямо перед собой.

На следующий день, примерно за час до заката, Энди появился на разъезде Саммертона. Когда он быстрым шагом подошел к небольшому домику с флагом над крыльцом, оттуда вышел капрал, подал ему руку и провел внутрь.

Рэндалл Геттис наблюдал за ним через окно своего магазина. Когда через десять минут Энди появился снова и с довольным видом пошел в сторону своего дома, Геттис сразу сел писать письмо Дезмонду в Чарльстон.

Она уже зарегистрировала всех своих ниггеров. Мы не можем больше ждать. Тебе лучше поскорее приехать, чтобы обсудить все.

Следующее письмо было адресовано кузену Ситуэллу в округ Йорк.

Эта проклятая республиканская лига взбаламутила всех местных цветных. Их больше, чем нас, и в следующем месяце они наберут больше голосов. Мы отчаянно ищем какие-нибудь надежные способы им помешать. Ты слышал что-нибудь еще о том тайном обществе в Теннесси?

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Голосование за созыв конвента завершилось. Полагаю, результаты были предсказуемы. Зарегистрировалось примерно 80 000 бывших рабов, белых вдвое меньше.

Военные уговаривали Энди стать кандидатом в делегаты конвента, и он согласился. В январе поедет в Чарльстон.

Это единственные хорошие новости. Урожая почти нет, пилу на лесопильне так и не починили; Докинз требует внести квартальный взнос, мы близки к краху. Вчера снова поспорила с Пруденс насчет того, чтобы обратиться к Джорджу Х. Я вроде бы победила, но сомневаюсь в своей правоте. Может, лучше попросить его, чем потерять все?

Как же мне хочется, Орри, чтобы ты был рядом в такое трудное время!

Чарльз, Серая Сова и весь их отряд из десяти человек снова патрулировали железную дорогу к востоку от форта Харкер. На этом участке индейцы нападали не так часто, как между Харкером и фортом Хейс на западе, но все же такое случалось.

На какое-то время установилась необычная для этого времени года жара. Горячий воздух мерцал над прериями, и казалось, что вдали путников ждут серебристые озера с прохладной водой, но иллюзорное видение исчезало задолго до того, как они успевали приблизиться. Одним солнечным утром кавалеристы ехали колонной по двое с северной стороны низкой гряды пологих холмов. С другой стороны параллельно холмам тянулись рельсы и телеграфные столбы.

Чарльз обрадовался, когда появилась возможность снова отправиться в путь. Так ему было легче справляться с хандрой, наступившей после ссоры с Уиллой. В остальном его все устраивало. У него был замечательный конь. Сильный и выносливый, Дьявол никогда не нервничал при звуках выстрелов и обладал прекрасным характером. Чарльз уже так долго ездил на нем, что они бы, наверное, смогли читать мысли друг друга.

Своими подчиненными он тоже был доволен. Отъехав в хвост колонны, к Серой Сове, он со стороны наблюдал за ними. Все держались в седлах уверенно, а у Маджи и еще нескольких человек обнаружился настоящий талант к верховой езде. Те, кто решил остаться в своих форменных брюках, перед походом пришили на них заплаты из грубой холстины, чтобы ткань не так быстро порвалась на бедрах и ягодицах. Чтобы защитить глаза от солнца, все были или в соломенных шляпах, или в охотничьих фуражках. Поперек седел модели Макклеллана у всех были приторочены скатки с запасной одеждой. Также в седлах были размещены лассо, колышек, чтобы привязывать лошадь, фляга и оловянная миска. В специальном чехле у правого колена на седлах висели винтовки; штыки, чаще всего бесполезные, Чарльз предложил оставить в гарнизоне.

Они проезжали мимо него по двое, у каждого на поясе слева висел нож, справа – кобура с пистолетом. Стандартный патронташ на поясе оставил только один, остальные сшили себе и патронташи, и даже пояса. В прошлом обычные городские парни, теперь они действительно напоминали отчаянных разбойников, готовых к любой неожиданности.

Когда мимо поехал Шем Уоллис, Чарльз услышал, как он сказал Маджи:

– Черт, ну и жара! Даже не верится, что сейчас ноябрь. Когда уже дневной привал?

– Очень скоро, – откликнулся Маджи. – Эй, глянь-ка на эту монетку.

– Остановимся там! – крикнул Чарльз Уоллису, показывая на небольшую рощицу облетевших деревьев впереди чуть левее.

Обычно деревья росли на влажных низинах, поэтому там вполне мог оказаться какой-нибудь ручей, а тополиной корой с удовольствием бы полакомились лошади.

Чарльз по-прежнему ехал рядом с Серой Совой. Солдатам нравился проводник, но Маджи по-настоящему привязался к индейцу, потому что тот был прекрасным зрителем для его фокусов. Чарльз так до сих пор ничего и не узнал о его прошлом, а главное, о том, почему он ушел из племени. Сейчас индеец как будто пребывал в благодушном настроении, и он решил попробовать снова.

– Серая Сова, если ты хочешь служить со мной, мне бы хотелось узнать о тебе побольше. Расскажи о своей семье.

Индеец ссутулился. Несмотря на жару, он был в тяжелой накидке из бизоньей шкуры, но на его морщинистом лице не выступило ни капли пота. Ответил он не сразу, после короткого раздумья:

– Мой отец был великим вождем, его звали Кривая Спина. А моей матерью была белая женщина, которую он похитил. Говорят, она была красивой, со светлыми волосами. Но она уже давно умерла.

Такая неожиданная информация вполне могла быть причиной раздора.

– А другие родные есть?

– Нет. Восемь зим назад моя сестра отправилась по Висячей Дороге. Пять зим назад за ней ушел мой единственный брат. Обоих унесла одна и та же болезнь. Та, которую принесли к нам ваши люди, раньше ее у нас никогда не было.

– Оспа?

– Да.

Серая Сова посмотрел на него долгим взглядом, и Чарльз почувствовал укол вины. Индеец снова уставился на дымку впереди. Чарльз негромко откашлялся:

– Вообще-то, на самом деле мне хотелось понять, почему ты решил работать на армию.

– Когда я был молод, то, как и все юноши племени, отправился искать видения, чтобы стать воином и обрести свой путь в жизни. В своей первой потельне я сжигал яд сомнений и ненависти и глупое себялюбие. Я покрасил лицо белым, чтобы очистить его, и ушел один, как делают все, кто ищет видения, в опасное место. Пустынное место, где трава была такая высокая и сухая, что даже маленькая искра могла бы разжечь большой огонь, который поглотил бы меня… – Чарльз сдержал дыхание; похоже, индеец подбирался к главному. – Три дня и три ночи я лежал в высокой траве, призывая видение. Я ничего не ел. Ничего не пил. И я был вознагражден. Великий Мудрец, Живущий Наверху, святой дух, которого вы, белые, называете Богом, заговорил со мной из облаков, и из камней на дне ручья, и голосом змеи, проползавшей мимо… Я увидел себя пустым и гладким, как сухой тростник, готовый к тому, чтобы его заполнили. Потом Бог зашевелился. Вся трава согнулась, и каждый стебель показывал на север, туда, где стоит Священная гора. В пустом небе появился орел. Он резко опустился вниз, парил над моей головой, а потом улетел на запад. После этого прямо в центре солнца показалась большая сова. Она заговорила со мной, а потом солнце ослепило меня.

– Сова стала твоим амулетом?

Серая Сова явно удивился; Чарльз знал про обычаи его племени гораздо больше, чем можно было ожидать.

– Да. Я всегда ношу с собой лапу большой совы. – Он похлопал по мешочку с целебными травами на поясе. – И каждый раз, когда я задаю вопрос, большая сова появляется и направляет меня, если я растерян или запутался. Я узнал свое предназначение от совы и орла.

– И что это за цель?

– Я должен помогать Настоящим Людям искать правильный путь. Вести их на зимние стоянки и на священные земли для больших летних праздников. Выслеживать бизонов. Когда я вернулся после поисков видений, я получил право стать воином, но с тех пор всегда следовал своему предназначению.

– Вести Настоящих Людей… Но теперь ты ведешь нас. Почему?

Лицо Серой Совы окаменело.

– Настоящие Люди так далеко ушли от правильного пути, что даже Бог не может вернуть их обратно. Пора отдохнуть. Мне проверить те деревья?

Казалось, словно внезапно опустился занавес, как в театре Трампа. Чарльз разочарованно кивнул, и шайенн погнал лошадь к роще впереди.

В десяти милях восточнее пассажирский поезд, шедший на запад, миновал маленький городок Соломон и пересек границу округа Салин. В багажном вагоне двое мужчин чистили оружие, еще двое играли в карты.

В пассажирском вагоне второго класса молодая женщина, ехавшая к мужу в форт Харкер, смотрела в окно на суровый пейзаж. Она никогда прежде не бывала западнее Миссисипи. Ее муж был сержантом, недавно переведенным в Седьмой кавалерийский полк.

На скамье напротив нее сидел кавалерийский офицер с серебряными дубовыми листьями на погонах и внимательно читал книгу о тактике боя. В конце вагона кондуктор пересчитывал корешки билетов. Другие пассажиры разговаривали или дремали, и никто не бросил даже случайного взгляда на южную сторону поезда. А там, примерно в миле от полосы отвода, цепочка из двадцати всадников начала спускаться с гряды пологого холма, а потом быстро устремилась к железной дороге.

Пока они ждали возвращения Серой Совы, Маджи достал кусок веревки, с которой постоянно тренировался. Он протянул ее другому солдату, рядовому Джорджу Джубили, а потом скрестил руки и попросил того связать их. Отец Джубили, беглый раб, выбрал такую фамилию после того, как нашел убежище в Бостоне[37].

– Как следует свяжи, потуже, – сказал Маджи.

Подведя свою лошадь ближе, Джубили наклонился и несколько раз обмотал веревку вокруг его запястий. Он был так сосредоточен на этом занятии, что не заметил, как Маджи на мгновение напряг спину, как слегка вздрогнули от напряжения его сжатые в кулаки руки, как внезапно вздулись вены на тыльных сторонах ладоней. А вот Чарльз находился на удобном расстоянии, чтобы все это видеть; к тому же он уже не раз наблюдал, как Маджи проделывает этот фокус с освобождением, поэтому был готов. Маджи почти незаметно натягивал веревку, пока Джубили завязывал два узла.

Наконец Джубили выпрямился в седле, довольный своей работой. Маджи начал вертеть кистями в разные стороны, раздувая ноздри. Потом громко фыркнул и быстрее, чем мог проследить глазами Чарльз, развел руки в стороны. Веревка все еще болталась на левом запястье. Но достаточно было тряхнуть рукой, чтобы она слетела.

Маджи вальяжно улыбнулся, вертя в руках связанную узлами веревку, пока рядовой недоуменно таращил на нее глаза. Он попал к ним сравнительно недавно и всех фокусов Маджи еще не видел.

Серая Сова вернулся минут через десять. Он был бледен, как никогда.

– Там побывали белые, – сообщил он, сдерживая ярость. – Очень много мертвых людей и мертвых лошадей под деревьями. Все ограблены.

Чарльз сразу выехал вперед, приказал солдатам перейти на рысь и повел их к роще. Еще до того, как они добрались до места, Чарльз увидел ручей – узкую ленту желтой воды вдоль северного края рощи.

От голых деревьев долетал тяжелый запах. Чарльз узнал его. Ту же вонь он ощущал у Шарпсберга, Бренди-Стейшн и в других местах, где мертвецы еще долго лежали после сражения. Один из его более молодых солдат согнулся пополам в седле, сотрясаясь от приступов рвоты.

Чарльз вынул саблю и поднял ее верх, давая знак остановиться. Как оружие сабля здесь была бесполезна, но могла послужить чем-то вроде флага благодаря своей яркости, заметной издалека.

– Я пойду первым. Остальным – напоить лошадей.

Он спрыгнул с седла, переложил саблю в левую руку и достал кольт. К роще он подходил медленно. Серая Сова пошел за ним, не спрашивая разрешения; Чарльз видел, как по сухой траве слева двигалась его тень.

Возле самой рощи он увидел мертвую лошадь, потом еще двух. Обычно боевых лошадей не убивали, чтобы их владельцам было на чем въехать в рай. Похоже, животных перестрелял кто-то другой, не индейцы.

Тяжело сглотнув, Чарльз сделал еще несколько шагов и увидел три разлагавшихся трупа. Полностью раздетые, они лежали среди обломков деревянных помостов. Вертикально стоящие бревна, на которых раньше стояли помосты, так и торчали посреди рощи. Чарльз заставил себя подойти ближе, чтобы рассмотреть тела. Рядом с ними он увидел несколько расколотых наконечников ярко раскрашенных стрел. Все остальное исчезло.

– Вы понимаете, что тут случилось? – услышал он гневный голос Серой Совы.

– Да. У вашего народа есть обычай класть тела умерших на такие похоронные помосты зимой, когда земля слишком твердая, чтобы ее копать. Но земля еще не замерзла, поэтому это какие-то особые люди – военные вожди, главы лагерей или лидеры кланов.

Становясь ближе к небу на высоких помостах, умершие могли быстрее пройти по Висячей Дороге и попасть в рай. Еще в обычае у шайеннов было класть рядом с мертвым его личные вещи, оружие и еду, а также оставлять любимого коня, чтобы после смерти воин ни в чем не нуждался. При виде подобного осквернения Чарльз, к собственному удивлению, содрогнулся, несмотря на всю свою ненависть к шайеннам.

– Вы только посмотрите! – сказал Серая Сова, дрожа от ярости. – Идите сюда. Видите?

Чарльз сделал несколько шагов – и остановился, побледнев от ужаса. Только сейчас он увидел, что на трупах были вырезаны куски плоти; рваные раны зияли на руках, ногах и торсах.

– Боже мой… Но зачем? – Ничего подобного Чарльз никогда не видел.

– Наживка! – выкрикнул Серая Сова и махнул рукой в сторону ручья. – Для рыбы! Я уже видел один раз! Какой-то солдат из Седьмого хвастался, что так сделал… – Из его глаз потекли слезы; на мгновение Чарльзу показалось, что индеец вот-вот выхватит нож и бросится на него. – Белый человек – отвратительный! Он считает свои ку на мертвецах!

– Твой народ тоже иногда… – начал было Чарльз, думая о Джексоне и Малыше, о девушке с фиалковыми глазами в хижине поселенцев, но умолк, потому что те злодеяния не могли зачеркнуть этого.

Продолжительный свист с востока нарушил молчание. Это был поезд, идущий на запад.

Серая Сова повернулся и пошел прочь из рощи. Да, в это мгновение он действительно ненавидел Чарльза и всех белых. Но тогда зачем он им помогал?

Вдали, снова с востока, послышались негромкие щелчки. Чарльз бросился из рощи, радуясь поводу. Он махнул саблей и револьвером.

– По коням! – закричал он, махнув саблей и револьвером. – Там стреляют!

Трое кавалеристов у ручья подняли мокрые лица, когда он снова закричал:

– По коням, живо!

Размахивая саблей, он бежал к Дьяволу, и весь ужас увиденного в роще, вся буря его неожиданных чувств милосердно отступили перед срочной необходимостью действовать.

Двадцать индейцев разделились: половина из них поскакала к хвосту состава, остальные устремились вперед, чтобы напасть на поезд с двух сторон.

В вагоне второго класса жена сержанта посмотрела в окно через проход и увидела смуглых всадников с развевающимися волосами. Они скакали на неоседланных лошадях, у одних в руках были ружья, у других боевые луки. В голове вагона другая женщина, намного старше, вскочила с места и тут же упала без чувств.

– О Боже, Лестер, там шайенны! – закричал какой-то мужчина своему спутнику.

– Арапахо, – возразил кавалерийский офицер, сидевший впереди молодой женщины. – Это у них обычно волосы распущены. – Он выхватил револьвер, тремя ударами локтя вышиб стекло в окне и выстрелил, но промахнулся.

Жена сержанта с ужасом смотрела на размалеванное лицо, находящееся в трех футах от нее. Не веря своим глазам, она поняла, что это совсем мальчишка, лет семнадцати или восемнадцати. Направляя лошадь коленями, он вскинул мушкет и прижал приклад к щеке. Бесконечно долгое мгновение юноша и белая женщина смотрели друг на друга, между ними было только стекло и сверкающий ствол винтовки.

– Пригнитесь! – крикнул ей рыжебородый офицер, целясь в индейца.

Шайенн увидел его и выстрелил первым. Тело полковника дернулось, глаза закатились, и он рухнул на пол.

– Мы все здесь погибнем! – истошно закричал кто-то.

– Еще чего, – откликнулся кондуктор. – В поезде железнодорожная охрана.

Услышав топот копыт, пронзительные завывания и первые выстрелы, Дж. О. Хартри, скрывавшийся в багажном вагоне, улыбнулся трем своим попутчикам. Это был полный, еще довольно молодой человек с курчавыми волосами, длинными, свисающими усами, смазанными на концах, фальшивой улыбкой и злыми глазами.

– Тарк, встань рядом со мной! – быстро сказал он, надевая блестящие кожаные перчатки.

Он закатал рукава белой шелковой рубашки и согнул ноги в коленях, чтобы лучше ощущать движение поезда. Держаться за что-нибудь руками он не мог – они ему были нужны для другого.

Хартри и нанятые им снайперы уже несколько недель сопровождали поезда, надеясь как раз на такой случай. Все лето племена нападали на строящиеся участки железной дороги, наводя страх на рабочих, и даже убили нескольких, имевших неосторожность забрести слишком далеко. У Хартри был приказ убедить проклятых краснокожих, что они не могут безнаказанно совершать свои набеги, и он с нетерпением ждал, когда представится возможность этот приказ выполнить.

– Ред, – сказал он, разгладив зеленый атласный жилет с двумя вышитыми вилорогими антилопами на задних лапах, – когда я подам сигнал, откати дверь. А потом будешь помогать Уинго заряжать винтовки.

На полу лежали восемь мощных винтовок Шарпса калибра ноль сорок пять для охоты на бизонов, по четыре на каждого снайпера. Дж. О. Хартри подготовился основательно.

Две пули ударились в наружную стенку вагона. Сквозь шум поезда Хартри услышал, как разбиваются стекла. Индейцы нападали на пассажиров. Что ж, он преподнесет этим дикарям настоящий сюрприз.

– Сначала две винтовки, Ред. Взведи курки и жди. Тарк, если выстрелишь раньше команды, первую пулю я всажу в тебя.

Отряд Чарльза появился из-за ближайшего холма и, выстроившись боевым порядком, устремился к железной дороге. Над поездом поднимались клубы дыма. Вдоль вагонов с дикими завываниями неслись вскачь индейцы; их длинные волосы развевались на ветру. Увидев военных, индейцы явно растерялись.

Поезд шел примерно в четверти мили от солдат; многие стекла в вагонах были уже выбиты. Чарльз сжал бока Дьявола коленями и выхватил винтовку, хотя и понимал, что попасть в цель на скаку едва ли удастся.

Один из индейцев вскинул лук и прицелился в Маджи, скакавшего слева от Чарльза. Чарльз наклонился к фокуснику и толкнул его в плечо. Маджи покачнулся и на мгновение припал к шее лошади. Именно в это мгновение стрела просвистела там, где только что было его горло.

Маджи выпрямился и с благодарностью взглянул на Чарльза. Тем временем Шем Уоллис хорошенько прицелился и сбил стрелка с лошади. Индейцы теперь скакали медленнее; численно они превосходили солдат, но вооружены были хуже. По приказу Чарльза половина его кавалеристов отделилась от остальных и поскакала к хвосту поезда, чтобы преследовать индейцев с другой стороны.

Приближаясь к поезду, Чарльз снова вскинул «спенсер». А потом случилось то, к чему солдаты оказались совершенно не готовы.

Дж. О. Хартри положил ладонь на ствол своего «шарпса» и стал мысленно считать до десяти. Стрелы с глухим стуком ударялись о закрытый вагон. Заняв позицию рядом с Тарком, Хартри закончил счет и скомандовал:

– Открывай!

Дверь со скрипом откатилась в сторону. Утренний свет сверкнул на двуствольных «шарпсах» в руках двоих стрелков. Один из арапахо с изумлением уставился на внезапно появившихся белых. Карие глаза Хартри сверкнули, благочестивая улыбка стала еще шире.

– Вали их, Тарк!

Спусковые крючки обоих стволов были взведены, оставалось только нажать на них. Выстрелы с дымом и грохотом грянули из двери багажного вагона. Индеец с винтовкой слетел со спины своей лошади и тут же попал под копыта двух лошадей других арапахо, которые не успели свернуть.

Неожиданно за спинами скачущих индейцев Хартри увидел кучку черномазых кавалеристов, одетых как разбойники. Солдаты и их белый офицер тоже мчались недалеко от поезда, крича охранникам, чтобы те прекратили стрелять, потому что они находятся прямо на линии огня. Хартри не обратил на их крики никакого внимания, передал назад одну винтовку и получил взамен новую. Его следующий выстрел не попал в цель, зато сбил соломенную шляпу с одного из ниггеров, и тот сразу же пригнулся к спине лошади.

– Я теперь ваш должник! – крикнул Маджи, скача рядом с Чарльзом. – Тот краснокожий засранец чуть не прикончил меня!

– Эти недоумки в поезде хотят нас убить! – крикнул в ответ Чарльз. – Эй, прекратить огонь! Это приказ! Прекратить…

Стрелок в зеленом вышитом жилете тут же выстрелил снова, показывая, как он относится к таким приказам. Арапахо, оказавшиеся между двух огней, быстро поняли, что к чему, и по знаку вожака начали отступать. Вскоре они были уже в хвосте поезда, где попали под огонь солдат, поджидавших их с другой стороны путей. Сначала индейцы отстреливались из луков и ружей, но после того, как еще один упал с лошади, обливаясь кровью, помчались на юг, подальше от опасности.

Все это заняло меньше двух минут. Чарльз был в бешенстве. Первый раз ему выпал шанс отомстить за Джексона, но он не убил ни одного индейца. Ни одного.

– Хотите, чтобы мы погнались за ними, лейтенант Август? – крикнул один из его людей.

Ему очень хотелось ответить утвердительно. Но он был обязан взять на себя охрану поезда и позаботиться о раненых. Вероятно, они там были. В разбитых окнах обстрелянного вагона он не заметил ни одного лица.

– Нет, черт побери, не нужно!

Обозленный тем, что солдаты испортили ему развлечение, Дж. О. Хартри приказал:

– Кто-нибудь, дерните за ручку тормоза! Остановим поезд. Я хочу взять пленных. – Через какое-то время поезд дернулся, замедлил ход, дернулся еще раз и остановился.

Отряд Чарльза ехал вдоль состава, из стен вагонов тут и там торчали раскрашенные стрелы с перьями. Когда локомотив застыл на месте, над ним поплыли облака пара, смешиваясь с оседавшей пылью. Чарльз увидел, как человек в зеленом жилете спрыгнул из багажного вагона и с важным видом выступил вперед. Едва взглянув на лицо этого человека, Чарльз понял, что его ждут большие неприятности.

Чарльз вернул «спенсер» обратно в седельный чехол и не спеша подъехал к багажному вагону, когда из него выпрыгнули трое штатских неопрятного вида. Толстяк в лоснящихся перчатках и зеленом жилете явно был у них старшим, и с каждой минутой он нравился Чарльзу все меньше и меньше.

– Дж. О. Хартри, – представился толстяк так, словно это имя должны были все знать.

Из обстрелянного вагона послышались взволнованные голоса испуганных людей. Хартри, недовольный тем, что его не узнали, добавил:

– Глава службы безопасности железной дороги.

– Лейтенант Август, Десятый кавалерийский полк. Вы нас опередили. Мы не успели сделать ни одного выстрела. – Он не смог скрыть разочарования.

– Мы уже давно охраняем поезда. Вы сами видели, какие трусы эти краснокожие.

– Тут вы ошибаетесь, мистер Хартри. Один мой старый друг как-то сказал мне, что, попав на Равнины, нужно изменить все свои представления о жизни на прямо противоположные. Если мой отряд потеряет бойца, армия в течение месяца пришлет другого. Если же индейцы теряют воина, понадобится пять или десять лет, чтобы вырос мальчик, который его заменит. Они не трусы, просто они дьявольски осторожны. – Высказавшись, он чуть-чуть успокоился, но Хартри его слова явно не понравились.

– Избавьте меня от ваших нотаций, – заявил он.

Какая-то растрепанная женщина выглянула в разбитое окно вагона, увидела чернокожих солдат и в ужасе скрылась. Хартри прикрыл глаза ладонью, защищаясь от солнца, и посмотрел на восток, сквозь пыль, все еще клубившуюся за поездом.

– Парни, я вижу, там по крайней мере один живой. Тащите его сюда. Сделаем из него пример остальным.

– О чем вы говорите? – не понял Чарльз.

Хартри пропустил его вопрос мимо ушей. Маджи хмуро поправлял вмятину на своем черном котелке. На площадке вагона появился кондуктор.

– У нас тут раненый, – сказал он.

– Рана тяжелая? – спросил Чарльз.

– В мягкие ткани. Он в сознании.

– Дайте мне сначала проверить своих, – ответил Чарльз, потому что из-за поезда как раз появился Уоллис, махавший фуражкой.

– Лейтенант! – закричал он. – У Тоби стрела в ноге. – (Чарльз выругался.) – И еще тут индеец раненый.

– Его тоже заберите, – сказал Хартри рыжему стрелку, который тут же вместе с остальными бросился выполнять приказ.

Чарльз передал поводья одному из солдат и встал рядом с Хартри. Тем временем снайперы уже добежали до арапахо, лежавшего возле служебного вагона. Рыжий пнул неподвижное тело, перевернул его, покачал головой и пошел к другому индейцу, тот был ранен в плечо и силился встать, опираясь на руки.

Когда индеец кое-как встал и попытался бежать, рыжий догнал его и оттащил назад. Двое других стрелков исчезли за поездом в поисках еще одного воина.

В разбитых окнах появились двое мужчин. Чарльз услышал какие-то шлепки и встревоженный голос:

– Очнись, Мэй-Белль! С тобой все в порядке! Не пугайся. Это просто черные солдаты.

Раненый арапахо с трудом шел в сторону Чарльза, подталкиваемый рыжим стрелком. По его руке текла кровь, стекая с пальцев на землю. Пеший и раненый, он выглядел безобидным и заурядным. Из-за поезда показался другой стрелок Хартри, таща на себе еще одного индейца.

– В ногу ранен! – крикнул он. – Не может идти!

– Брось его там! – крикнул в ответ Хартри. – Ты ему что, нянька гребаная?

Тот пошел вперед, а индеец упал на землю, вскрикнув от боли.

– Послушайте, Хартри! – сказал Чарльз. – Думаю, будет лучше кое-что прояснить. Как военные, мы обязаны доставить пленных в форт Харкер.

– Вы тут ни при чем, мистер! Эти сволочи напали на собственность железной дороги. – Он схватил арапахо за длинные блестящие волосы и резко дернул их. – И железная дорога сама с ним разберется. – Он присел на корточки и вытер перчатку о желтеющую траву у насыпи. – Грязные выродки!

Взгляд Хартри метался между истекающим кровью пленным и тем индейцем, что лежал у конца поезда. Поглаживая усы, он вдруг принял решение:

– Этот вроде покрепче. Отпустим его, когда разберемся со вторым. Хочу, чтобы он увидел, что мы делаем с краснокожими, которые угрожают имуществу железной дороги. Хочу, чтобы он рассказал остальным. Тарк, принеси колышки из моей сумки.

Стрелок, которого он назвал Тарк, полез обратно в товарный вагон. Чарльза охватило дурное предчувствие. Тарк снова спрыгнул, держа в руках два острых металлических колышка, которые вбивали в землю, чтобы надежно привязать лошадей. Чарльз медленно, стараясь не привлекать к себе внимания, отступил назад, к Маджи, который уже спешился.

Хартри взял колышки и подошел с ними к раненому арапахо. Чарльз наклонился к Маджи и что-то тихо сказал ему на ухо.

– Есть, сэр, – ответил тот и добавил громко, чтобы слышали все: – Посмотрю, не ранен ли кто-нибудь там, впереди. – И пошел к локомотиву с винтовкой в руке.

Из вагона уже выглядывали другие пассажиры. Хартри обратился к ним:

– Господа… а особенно вы, дамы, покорнейше прошу вас оставаться внутри, пока я не разберусь с этими дикарями. Я намерен наказать одного из них так же, как они поступают с белыми пленниками. Этот урок поможет всем белым мужчинам и женщинам в Канзасе.

– Остановитесь, Хартри! – крикнул Чарльз. – Я вам уже сказал: это дело армии.

Двое из стрелков Хартри вскинули винтовки.

– Нет, сэр, – сказал Хартри, – это дело железной дороги. Не вмешивайтесь, если не хотите получить нескольких дохлых ниггеров и объясняться со своим командованием.

Один из кавалеристов схватился за револьвер. Серая Сова удержал его руку:

– Мы на одной стороне. Или думаем, что на одной.

Чарльз посмотрел на локомотив. Маджи исчез. Хартри бросил колья Тарку.

– Пойди к тому, второму, и привяжи его к земле. Распластай его, как орла, блин, в полете. А эти колья вбей ему в пах.

Чарльз побелел. Кондуктор схватился за поручни вагона и воскликнул:

– Мистер Хартри, это уж слишком!

– Заткнись, тварь, или я в тебя кол вобью! – взвизгнул Хартри. – Тарк? – Стрелок уже бежал к концу поезда, но остановился на окрик. – Сначала все тряпки с него сдери! Ред, а ты отведи этого урода туда, пусть полюбуется!

Индейца с простреленной рукой утащили прочь. Он выглядел совсем слабым. Чарльз судорожно сглотнул.

Серая Сова пристально смотрел на поезд. Внезапно он открыл рот от удивления. Чарльз предостерег его взглядом и сам, замерев, наблюдал за тем, как над крышей багажного вагона показалось сначала индюшачье перо, а потом черный котелок. Наконец и сам Маджи-чародей появился на крыше, ни Хартри, ни пассажиры его не видели.

Чарльз почувствовал, как по лицу катится пот, капая с кончика носа. Маджи медленно поднял винтовку к плечу и прицелился в спину зеленого атласного жилета. Один из стрелков Хартри наконец заметил его и закричал как раз в тот момент, когда заговорил Чарльз:

– Обернитесь, мистер Хартри. Если вы распнете того индейца, это будет стоить вам жизни.

Хартри резко развернулся, увидел Маджи и стиснул кулаки:

– Твою мать!

Он посмотрел на своих людей, но они были слишком далеко и не могли помочь. Чарльз достал кольт и взвел курок. Хартри побагровел:

– Запомни, мразь: мы еще с тобой поквитаемся.

– Берите тех троих и тащите в багажный вагон, – сказал Чарльз своим солдатам. – Индейцев можно в служебный.

Хартри не переставая ругался в самых грязных выражениях, пока мужчины из вагона не возмутились. Маджи махнул Серой Сове, тот подбежал к вагону и поймал брошенную ему винтовку. Потом фокусник спрыгнул вниз.

– Отличная работа! – сказал ему Чарльз. – Считай, что мы в расчете.

– О нет, сэр. Это так, малость. Вот когда вам по-настоящему понадобится моя помощь, вы только шепните.

Чарльза переполняли эмоции. До этого момента он и не осознавал до конца, какими хорошими солдатами стали все эти люди. Они схватывали все на лету, четко выполняли приказы и вообще научились гораздо большему, чем просто стрелять во врага. Его охватила гордость.

Хартри с его стрелками затолкали в багажный вагон, задвинули дверь и поставили снаружи двоих часовых. Начальник службы безопасности и внутри напоминал о себе громким топотом и руганью.

Снова появился кондуктор и попросил Чарльза помочь с раненым пассажиром.

– Что, очень плох? – спросил Чарльз.

– Не то чтобы очень плох, но…

– Тогда сначала я все-таки проверю своих.

Он чувствовал раздражение: ну почему приходилось делать все, что угодно: нянчиться с напуганными штатскими, спасать раненых индейцев, только не то, что велел ему долг. Направляясь к служебному вагону, он был так поглощен своими мыслями, что совершенно не заметил, как Серая Сова посмотрел на него с каким-то новым уважением.

.

Рядовой Вашингтон Тоби, долговязый мулат из Филадельфии, лежал рядом со служебным вагоном; его красивые штаны из тонкой оленьей кожи были все залиты кровью. Ругаясь и всхлипывая от боли, он держался за ногу, из которой торчал обломок стрелы.

– Ляг на спину, Тоби. – Чарльз старался не показывать своей тревоги. – Ногу отпусти.

Солдат неохотно повиновался. Чарльз присел рядом с ним на корточки, достал свой охотничий нож и разрезал штанину. С тех пор как индейцы заменили каменные наконечники стрел на железные, раны от луков стали просто ужасными. Если железо попадало в кость, то вытаскивать его было мучительно больно. Конечно, если стрела резала мышцу или пробивала кровеносный сосуд…

Одному из испуганных солдат, стоявших рядом, Чарльз сказал:

– Беги к Дьяволу, там у меня в правой седельной сумке прессованный табак жевательный. Принеси сюда. Терпи, Тоби. Тебе еще повезло, – солгал он. – Стрела в ноге – это ерунда. Вот если бы в грудь попала или в живот, ты бы еще упасть не успел, как заиграл бы похоронный марш.

Губы Тоби скривились в вымученной улыбке, лицо заливал пот. Чарльз отодвинул разрезанную штанину от раны и осмотрел стрелу.

– Держись за мою левую руку. Сожми крепче.

Прибежал солдат с табаком. Чарльз взял кусок в рот и начал энергично жевать, осторожно раскачивая древко стрелы из стороны в сторону.

Ничего не получалось. Похоже, наконечник прочно застрял в кости. Чарльз потянул чуть сильнее. У Тоби от боли выкатились глаза, ногти чуть не прорвали рукав рубахи Чарльза.

– Тихо, тихо… – бормотал Чарльз, хотя табак мешал ему четко выговаривать слова.

Тоби захрипел от боли и попытался встать, когда Чарльз снова попробовал вытащить стрелу.

– Держите его! – воскликнул Чарльз, и двое солдат схватили раненого за плечи.

Из раны уже хлестала кровь. Чарльз попытался представить, что у него женские руки, такие же нежные и мягкие, и продолжал раскачивать стрелу вперед-назад, вперед…

Наконец он почувствовал, что она поддается. В горле у него набух комок, тяжелый как камень.

– Отлично, Тоби, через пару минут все закончится… – сказал он просто для того, чтобы отвлечь раненого. – Потерпи еще чуть-чуть. – Он дернул стрелу, Вашингтон Тоби заорал и потерял сознание.

Чарльз вдруг почувствовал, что ужасно устал. По-прежнему сидя на корточках, он откинулся назад, держа в правой руке обломок стрелы; ее окровавленный наконечник был слегка погнут. Через мгновение Тоби открыл глаза и, еще плохо понимая, что произошло, заплакал.

– Не стесняйся, плачь, – сказал ему Чарльз. – Я знаю, как это больно. То, что я сейчас сделаю, немного поможет, пока мы довезем тебя до форта. На Равнинах издавна заживляют раны табаком.

Он несколько раз сплюнул, наполнил рану коричневой жижей и примял ее, чтобы как следует смешать жеваный табак с кровью. Кровотечение остановилось. Стрела не причинила серьезного вреда.

Наложив на рану жгут с крестовиной, Чарльз велел остальным закутать Тоби в одеяла и занести в поезд, чтобы он смог отдохнуть. Один из солдат, застенчивый парень по имени Коллет, посмотрел на него с восхищением:

– Вы хороший командир, мистер Август…

Когда он обогнул поезд и вышел с другой стороны, Серая Сова сказал ему:

– Там арапахо один убитый. Мы его здесь оставим?

Чарльз облизнул губы. Он уже хотел сказать «да», но в последнюю секунду передумал:

– Если сможешь починить один из тех помостов в роще, положи его туда. Он ведь уже мертв, так что мы, наверное, можем так поступить. Я задержу поезд.

Серая Сова пристально посмотрел на него, повернулся и ушел.

– Лейтенант! – обратился к Чарльзу кондуктор, на этот раз уже явно недовольным тоном. – В вагоне раненый. Найдите наконец время взглянуть на него! Мне кажется, рана не опасная, но я же не врач!

Чарльз кивнул и устало поднялся по железным ступеням вагона. Пассажиры расступились, пропуская его. Сначала он увидел в проходе сапоги и кавалерийские штаны с желтыми лампасами. Прислонясь к стене вагона, раненый сидел на полу между стоящими друг против друга сиденьями, его правая рука безжизненно висела вдоль тела.

В первую секунду Чарльз не заметил ничего, кроме раны – влажного красного пятна в верхней части рукава. Потом он посмотрел на самого мужчину – холеное лицо с тонкими чертами лица, холодные голубые глаза, рыжеватые усы, борода. После стольких событий Чарльз узнал его не сразу, и только когда присел на корточки, то даже вздрогнул, внезапно понимая, кто перед ним.

– Мэйн, – произнес офицер. – Или все-таки Мэй?

– Меня зовут… – начал Чарльз, но сразу замолчал – отпираться не имело смысла.

– Это лейтенант Август, – сказал кондуктор за его спиной.

– Черта с два!

– Я должен осмотреть вашу рану, – сказал Чарльз.

– Не прикасайтесь ко мне! – рявкнул капитан Гарри Венейбл. – Вы арестованы!

Глава Миссурийского военного округа генерал-лейтенант Филип Генри Шеридан вызвал Грирсона в Ливенворт. Они встретились в тот день, когда Шеридан отправлялся в продолжительный отпуск.

Грирсон вошел в кабинет Шеридана, когда тот еще о чем-то совещался со своим помощником полковником Кросби. Смуглому, похожему на ирландца Шеридану было тридцать шесть лет, суровое выражение его лица подчеркивали тонкие длинные усы и прилизанные волосы. Он слегка пугал Грирсона, и дело было не в его звании и не в той традиционной напряженности, которая всегда существовала между выпускниками Вест-Пойнта и теми, кто в нем не учился. Шеридан славился своей категоричностью и беспощадностью.

– Сейчас закончим с донесением о схватке на железной дороге, – сказал он, ответив на приветствие Грирсона. – Садитесь. – Он передал помощнику пачку бумаг. – Телеграфируйте железнодорожникам и прикажите им выгнать этого идиота Хартри к чертовой матери из Канзаса! Я не потерплю самоуправцев, мешающих армии Соединенных Штатов исполнять ее долг.

Полковник Кросби откашлялся.

– Да, генерал… Но должен заметить, что дело довольно щекотливое. Акционеров железной дороги очень волнует индейская угроза.

– Черт побери! Сэм Грант и Билл Шерман поставили меня сюда для того, чтобы я позаботился об этих вонючих индейцах, и я это сделаю. У меня нет к ним симпатии. Единственные хорошие индейцы, которые мне попадались, были мертвыми индейцами. Выполняйте приказ. Хартри выгнать!

Помощник отдал честь и вышел из кабинета. Когда дверь за ним закрылась, Шеридан отошел к железной печке, чтобы погреть руки. Стоял поздний ноябрь, серый и унылый.

– Грирсон, я ничего не могу сделать для Чарльза Мэйна. Гарри Венейбла прислали в штаб округа прошлой весной на службу к Хэнкоку. Мне самому не нравится этот мелкий пакостник, но он грамотный солдат.

– А Мэйн – незаурядный.

– Да, но он также бунтовщик, не получивший помилования, к тому же дважды солгал насчет учебы в Академии. Дважды!

– Во второй раз я сам его к этому подтолкнул, генерал. Мне очень хотелось заполучить такого замечательного офицера в свой полк. Так что я виноват ровно настолько же.

– Хватит, ни слова больше! Считайте, что я вообще этого не слышал. Мне прекрасно известно о талантах Мэйна. Он появился в летнем лагере как раз накануне моего выпуска. Через год или около того мне говорили, что Боб Ли, бывший тогда суперинтендантом, считал его лучшим кавалеристом во всем кадетском корпусе. Но ему придется уйти.

– Но ведь Кастера, например, просто отстранили на год, а потом…

– Полковник, я не желаю больше ничего слышать! – заявил Шеридан, опершись о письменный стол и сверля черными глазами расстроенного кавалериста. – Наш Кудряш Кастер сражался за Союз. И вот что я вам еще скажу. Люди его просто обожают. Готовы глотку любому за него перегрызть.

– Не все. Только не те, кто свидетельствовал против него. И не его собственный командир…

– Да замолчите вы, Бога ради! Я не могу спасти задницу Мэйна на основании того, что произошло с Кастером. Более того, я намерен перетащить Кудряша сюда, как только смогу. Я хочу, чтобы он служил в моем округе. А теперь возвращайтесь к Мэйну и скажите ему, что мне очень жаль, но ему следует быть благодарным уже за то, что я просто добился его увольнения вместо трех лет тюрьмы.

Грирсон встал; вид у него был напряженный.

– Да, генерал. Это все?

Лицо Шеридана слегка смягчилось, он взял со стола сигару, покрутил ее в руке:

– Да, все. А вам что, мало? Свободны.

На следующий день в гарнизоне форта Харкер Грирсон передал решение Чарльзу, который выслушал его в стоическом молчании. С того самого момента, когда он натолкнулся на Гарри Венейбла в пассажирском вагоне, он уже знал, что такой исход неизбежен.

– Я уже говорил вам, Чарльз, что не смогу ничего сделать, если кто-нибудь вас узнает, – сказал Грирсон. – Но я пытался. Видит Бог, как я пытался. Вы единственный стопроцентный южанин в полку и при этом самый ярый защитник тех негров.

– Я не делаю им поблажек, сэр. За малым исключением все они отличные солдаты. И работают больше других.

– Это верно. За первый год у нас меньше всего дезертиров по армии и самый низкий процент дисциплинарных взысканий. Я вам рассказывал, каким хочу видеть Десятый, и вы помогли мне этого добиться. Мне ужасно жаль, что все так обернулось.

– Похоже, в наше время человеку могут простить почти все, если только он не южанин.

– Ваша горечь вполне понятна.

Грирсон ненадолго замолчал. Чарльз смотрел в окно, рассеянно наблюдая за вечерней активностью гарнизона. В кабинете похолодало. Снаружи начинался снегопад.

– Что будете делать? – спросил Грирсон.

– Не знаю. Напьюсь. Поищу работу. Убью какого-нибудь шайенна.

– Вы еще не пережили этого?

– Я никогда этого не переживу.

– Но вы спасли пленных арапахо…

Один из индейцев умер, когда его привезли в форт Харкер. Второй лежал без движения в лазарете, отказываясь есть.

– Я сказал «убью», сэр. Я не сказал «буду мучить». Есть разница.

Грирсон всмотрелся в лицо высокого солдата слегка угрожающей внешности, в его полные ярости глаза и подумал: в данном случае разница невелика. Но промолчал.

– А как дела у вашего сына? – спросил он, поглаживая пышную бороду.

– Ему придется еще какое-то время пожить на попечении Джека Дункана.

– Что ж, почаще с ним встречайтесь. Мужчина может вынести многие потери, но только не потерю любимых.

Чарльз передернул плечами:

– Может, уже слишком поздно… Я и так уже все потерял.

В комнате снова повисло молчание. Грирсон с трудом его выдерживал. Когда он снова заговорил, то в глаза Чарльзу старался не смотреть.

– Вы должны покинуть гарнизон к утру. Но думаю, никто не станет возражать, если вы все же немного задержитесь, чтобы попрощаться.

– Это ни к чему, полковник. Лучше отрубить сразу, чем резать по кускам.

– Чарльз…

– Разрешите идти?

Грирсон кивнул, потом молча ответил на салют Чарльза и просто смотрел, как тот идет к двери. Когда дверь закрылась, полковник бессильно опустился на стул и посмотрел на снимок жены на столе:

– Как же я иногда ненавижу этот проклятый мир, Элис!

Снег повалил сильнее. Чарльз собрал свои скудные пожитки и пошел прощаться. Когда караульные отдавали ему честь в ледяной темноте, они казались более почтительными, чем обычно.

В квартирах холостых офицеров Чарльз попрощался с Флойдом Хуком. Флойд был растрепан и небрит. Он вернулся из патрулирования на неделю раньше Чарльза и узнал, что его жена сбежала с кучером курьерской службы Баттерфилда. Да еще и взяла с собой их трехлетнюю дочь. Чарльз слышал, что Долорес Хук в прошлом году пыталась покончить с собой, наглотавшись какой-то дряни. Да, некоторые из армейских жен не выдерживали постоянных тревог и одиночества. Флойд и сам выглядел так, словно готов был сломаться. От него несло пивом. Чарльз потратил минут десять, пытаясь его приободрить, но ничего не вышло.

В квартирах женатых офицеров он попрощался с Айком Барнсом и Ловеттой, которая расплакалась и по-матерински обняла его. Старик, который всегда был не особо разговорчив и никогда не показывал своих чувств, все же несколько раз порывисто сжал руку Чарльза и отвернулся, как будто не мог или не хотел ничего говорить.

Серая Сова спал сидя, скрестив ноги, под навесом за домиком маркитанта. Он был закутан в несколько одеял и накидку из бизоньей шкуры; одно одеяло накрывало голову, как капюшон монаха.

– Ты же умрешь от простуды! – предостерег Чарльз, когда Серая Сова очнулся от дремоты.

– Нет. Я могу выдержать любую погоду, кроме большой снежной бури. Я давно этому научился. – Серая Сова встал, сбросив одеяла и накидку, положил руку Чарльзу на плечо и заглянул ему в глаза. – Я буду по тебе скучать. Ты хороший человек. То, что ты сделал, когда спас пленных, несмотря на свою ненависть, – это хорошо.

В ответ Чарльз лишь устало пожал плечами. Когда проводник задал ему тот же вопрос, что и Грирсон, он сказал:

– Пока я не знаю, что буду делать и куда отправлюсь. Куда-нибудь далеко. Полковник разрешил мне оставить у себя «спенсер» и Дьявола.

– Мы с тобой очень похожи, – сказал Серая Сова. – Оба изгнанники. Я ушел от Настоящих Людей, когда они сбились с пути. – Он замолчал и какое-то время смотрел на косые строчки снега, летящие в темноте. – Как и мой отец, – снова заговорил он, – я взял в жены пленную белую женщину. Я хорошо с ней обращался и очень ее любил. Мы прожили три зимы, а потом, когда я повел молодых воинов за бизоньим стадом на последнюю в том году охоту, какие-то завистливые скво искололи ее острыми палками. Она истекла кровью и умерла, и никто не наказал женщин за их жестокость. Брат женщины, которая подстрекала других, очень злой человек, которого звали Шрам, даже хвалил их и потом постоянно об этом рассказывал. Когда я вернулся и увидел все это, я понял, что Настоящие Люди сбились с нашей дороги слишком далеко и мне уже не вернуть их обратно. Так я и ушел от них навсегда. Но если ты, Чарльз, когда-нибудь собьешься с пути, я тебя выведу в безопасное место, так и знай.

– Спасибо, – едва слышно ответил Чарльз.

Пора было поскорее заканчивать с остальными прощаниями. Все это становилось уже слишком больно.

Он обнял Серую Сову и оставил шайенна у бревенчатой стены под навесом. Пройдя несколько шагов, он оглянулся. В мутном свете фонаря Чарльз увидел, что плечи индейца и накинутое на голову одеяло уже припорошило снегом и он стал похож на какой-то странный куст, засохший до весны.

В такую погоду солдатам Десятого не оставалось ничего другого, кроме как забиться в вонючие переполненные сараи, служившие казармами в форте Харкер. Чарльз зашел за угол сарая, где жили большинство из его отряда. Из-за тонкой дощатой двери, сквозь завывания ночного ветра, доносился голос Маджи.

Зажав под мышкой бизоний плащ и ондатровую шапку с длинными ушами, Чарльз приоткрыл дверь на пару дюймов. В свете масляной лампы он сразу увидел Маджи, стоящего на коленях на грязном полу.

– А теперь, парни, вы видите, что у меня в руке три оловянные кружки, самые обычные, из каких мы пьем каждый день. Сержант Уильямс, вы не могли бы отойти немного назад? Мне нужно больше простора.

Чарльз улыбнулся впервые за долгое время и стал наблюдать, как Маджи взял одну из кружек, быстро взмахнул ею в воздухе и поставил на пол вверх донышком. Потом выстроил рядом и остальные.

– То, что я собираюсь вам показать, ребята, – одна из потрясающих загадок всех времен. В Чикаго кто-то рассказывал мне, что даже в старых египетских пирамидах есть картинки, где нарисован фокусник, делающий такие же трюки с чашками и шариком. Вот шарик. Обычный маленький шарик из пробки.

Он поднял шарик вверх, держа его между указательным и средним пальцем правой руки, потом толкнул его в левую – или сделал вид, что толкнул, – потому что шарик исчез.

– Шем, где шарик?

– Пропал, – ответил Уоллис.

– Куда он делся?

– Не знаю.

– Ладно, продолжим. Шарик пошел погулять. – Картинно взмахнув рукой, Маджи поднял первую кружку: под ней лежал шарик.

Он взял шарик, снова заставил его исчезнуть в руке и появиться под второй кружкой. Чарльз достаточно часто наблюдал за этим фокусом, чтобы понять секрет: шариков было четыре и под каждой кружкой заранее оказывался один из них, когда Маджи проворно ставил их на землю.

Фокусник снова начал игру, но тут Уильямс почувствовал, что от двери дует, поднял руку и потянулся к револьверу:

– Кто там?

Чарльз распахнул дверь и вошел:

– Это всего лишь я, смотрел представление. Я уезжаю, парни. Принес вот плащ и шапку. Продайте их кому-нибудь и положите деньги в общую кассу.

Кто-то пробормотал благодарность, но это и все. Чарльз чувствовал неловкость, солдаты тоже. Они пытались улыбаться, но у них это плохо получалось. Чарльз стоял в кругу черных лиц, надвинув на глаза черную шляпу. На ее полях таял снег. Края его цыганского пончо затвердели от грязи.

Он откашлялся. Последний раз он так нервничал и смущался в тот день, когда в Вест-Пойнте его в первый раз вызвали к доске отвечать урок.

– Я просто хотел сказать… вы хорошие солдаты. Любой офицер… – он снова откашлялся, – почел бы за гордость командовать вами.

– А мы гордимся тем, что нами командовали вы, – сказал Шем Уоллис. – Эти генералы плохо с вами поступили.

– Ну да, иногда в жизни такое случается. Жизнь вообще не сахар. Но по крайней мере, полковник Грирсон оставил мне и «спенсер», и лошадь.

Уильямс Стеклянный Глаз вскочил, вытирая губы костяшками пальцев. Чарльз заметил шрам, оставшийся на его руке от гостиничных дней.

– Ну, раз я был первым, кто тогда выступал против вас, – запинаясь, сказал Уильямс, – то мне первому и надо взять свои слова обратно. Для южанина вы – настоящий белый.

Солдаты засмеялись над неосознанным расизмом этих слов. Чарльз улыбнулся. Польщенный Уильямс протянул руку:

– Мы будем скучать по вас, Ч. Ш.

Рука Чарльза застыла в воздухе.

– Что?

– Он сказал: Ч. Ш., – ответил Вашингтон Тоби; его нога все еще была перевязана, но он уже мог ходить.

– Это значит «Чарли-шайенн», – пояснил Маджи. – Вы ведь так любите шайеннов!

– Что ж… Чарли-шайенн, говорите? Наверное, это мне подходит. Мне нравится. Большое спасибо. – Он повернулся, чтобы уйти.

– Сэр, я совсем забыл! – воскликнул Уильямс. Он сунул руку под одну из двух клетчатых фланелевых рубах, надетых поверх форменной, под которой была еще и нательная. – Вот, лежало у меня в тумбочке неделю. Наверное, положили, когда мы в патруле были.

Чарльз взял светло-серый конверт, надписанный знакомой рукой, и, держа его большим и указательным пальцем, задумчиво похлопал по бумаге; глаза его снова стали холодными.

– Ладно, спасибо. Бывайте, – сказал он и вышел из сарая; последнее, что услышал, закрывая дверь, был оклик Маджи:

– Не забудьте, что я ваш должник!

На караульном посту возле конюшни постовые разожгли костер, спасаясь от жгучего мороза. Чарльз пошел в сторону искр, летящих горизонтально под напором степного ветра.

Он надел перчатки и повесил винтовку на левое плечо, стволом вверх. Под сапогами скрипел снег, когда он ускорил шаг, чтобы поскорее покончить со всем этим.

Проходя мимо костра, он бросил письмо Уиллы в огонь, так и не открыв его, и быстро скрылся в темноте конюшни. Десять минут спустя караульный услышал топот копыт по снегу, но самого всадника было уже не видно в непроглядной зимней ночи.

1867 год

ОСЕННЯЯ МОДА!

КРИНОЛИНЫ С ДВОЙНЫМИ ПРУЖИНАМИ! Дж. У. Брэдли запатентовал самый удобный и экономичный из когда-либо созданных кринолинов для юбок «ДВОЙНОЙ ОВАЛ»; каждый обруч изготовлен из двух стальных пружин, хитроумно сплетенных друг с другом и прочно закрепленных стык в стык. Благодаря исключительной гибкости такой кринолин невероятно удобен в носке, а великолепно закаленная сталь пружин выдержит любой вес ткани. Юбки с такими прочными и надежными кринолинами прекрасно подойдут для приемов и прогулок, для походов в оперу и поездок в карете. В них вы всегда будете безупречны как дома, так и на улице.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Декабрь 1867-го. Скоро Рождество, а мы близки к голодной смерти как никогда. Скоро мне придется сказать об этом всем – Пруденс, Шерманам, другим бывшим рабам, которые благодаря своей преданности до сих пор не оставили нас. На каждый заработанный нами цент я должна отдать два. Если я не обращусь к Джорджу Х. за помощью, мне не останется ничего другого, как признать свой крах и сообщить Куперу, что я не способна управлять Монт-Роял. При мысли о том, что мне придется покинуть это место и навсегда расстаться с мечтой возродить его из руин, меня охватывает мучительная боль. И все же капитуляция, если здесь уместно это слово, кажется мне единственным выходом.

Думаю, если я приму такое решение, хуже всех придется Энди. Он очень гордится, что скоро поедет в Чарльстон как делегат конвента, и с воодушевлением всем об этом говорит…

Дез Ламотт тоже говорил об этом с Геттисом и капитаном Джолли в хижине Джолли.

Оставалось две недели до Рождества; с мрачного неба шел моросящий дождь. За несколько месяцев, проведенных в тюрьме, Дез сильно похудел. Джолли, наоборот, выглядел отлично и щеголял в новом льняном плаще, украденном у какого-то путника. Он был занят тем, что заботливо протирал ствол своего револьвера «лич-ридждон», тщательно полируя его.

– Надо что-то делать, а не просто болтать! – заявил Дез.

Геттис заметил, что в глазах друга появилось какое-то новое, затравленное выражение. Он почти ничего не рассказывал о времени, проведенном за решеткой, но было ясно, что этот печальный опыт не прошел даром.

Джолли сплюнул на ствол и еще раз провел по нему тряпкой.

– Черт, да мы только этим и занимаемся, что сидим и треплемся! А она теперь отправляет своего ниггера на конвент. Почему бы мне просто не подстеречь его и не застрелить?

– Потому что ничего хорошего из этого не выйдет, только новые гонения, и она в конце концов добьется, что черномазые станут здесь главными.

– Ламотт, я устал от всего этого, – сказал Джолли. – Вы хотите от нее избавиться или нет?

– Вы знаете, что хочу.

– Тогда давайте действовать! А то вы как та собака, что только лает, но не кусает.

Учитель танцев быстро протянул руку к горлу капитана. Но Джолли еще быстрее нацелил мушку своего револьвера ему в ладонь.

– Ну, давай! – ухмыльнулся он. – Попробуй меня придушить! Я пущу пулю через ладонь прямо в твою башку!

Дез, краснея от ярости, опустил руку.

– Вы что, до сих пор не поняли? – спросил он. – Да, я хочу видеть ее мертвой, но в тюрьму за это не хочу. Я там уже побывал – в тюрьме… – Он начал потеть. – С умными и ранимыми людьми там могут произойти ужасные вещи. Настолько мерзкие, что не поможет никакая физическая сила.

Геттис решил, что настала пора слегка облегчить страдания Деза, и достал из кармана своего старого бархатного сюртука какой-то пакет.

– Если перестанешь кипятиться, думаю, мы найдем решение. Мой кузен Ситуэлл прокатился до самого Нэшвилла ради некоего тайного конклава… – Заметив недоуменный взгляд Джолли, Геттис не отказал себе в удовольствии подпустить в тон снисходительности. – Собрания, капитан. Встречи, если вам так понятнее. И привез вот это.

Он развернул большой измятый лист с крупным заголовком: «ТЕННЕССИЙСКИЙ ТИГР». Под надписью было помещено изображение гравюры с тигром, который сидел в грозной позе перед звездно-полосатым флагом.

– Читай! – предложил Геттис.

Дезмонд начал читать вслух:

– «Ниггеры и лиги, прочь с дороги! Мы посланцы ночи…»

Капитан Джолли сразу навострил уши.

– Ты хочешь сказать, в Теннесси разрешены такие публикации? – спросил Дез у Геттиса.

– И многое в том же духе, в разных изданиях, как сказал Ситуэлл. Но, как видишь, никаких имен там не указано. Читай дальше.

– «…Мы посланцы ночи, исчезаем днем. Все, чего нам надо, – это плоть людская, черномазых любим больше остальных… Ку-клукс-клан».

Дезмонд оглядел остальных, явно начиная что-то понимать.

– Ку-клукс-клан, – высокомерно пояснил Геттис капитану, – создавался как некий клуб, чтобы ради забавы пугать черномазых. Но Ситуэлл уверяет, что он уже превратился в нечто большее. Общество защиты белых. Их клаверны появляются теперь по всему Югу.

– Это еще что такое? – переспросил Джолли.

– Клаверны? Так они именуют свои местные ячейки, это значит «логово клана». У них уже есть своя официальная конституция и множество забавных титулов и ритуалов. А еще балахоны, Джолли! Балахоны с колпаками, скрывающими лица. – Он с усмешкой хлопнул листком по рукаву капитана. – Знаете, кто собирается разъезжать по Югу, помогая открывать новые клаверны? Сам глава Клана! Великий Маг. Ваш старый друг Форрест.

– Бедфорд?

В голосе Джолли слышалось почтение. Служба в кавалерии Форреста оставалась лучшей порой его жизни, и на мгновение он перенесся в прошлое, вспоминая их славные походы. В самые ужасные ливни, сквозь зимнюю слякоть они скакали навстречу смерти и никогда не бежали от нее, потому что сражались за дело белой расы.

Думая о своем любимом командире, Джолли даже забыл, где находится; он больше не видел этой жалкой лачуги, провонявшей залежалой едой, кофейной гущей и мочой. Он видел перед собой генерала Форреста на его крупном боевом коне Короле Филипе. А еще видел ниггеров. Скулящих от страха ниггеров в форте Пиллоу…

Это было в шестьдесят четвертом году. Тринадцатый кавалерийский полк под командованием генерала Форреста, в котором тогда служил Джолли, атаковал гарнизон Пиллоу в сорока милях от Мемфиса. После нескольких штурмов гарнизон был захвачен, и генерал предоставил своим солдатам самим разбираться с пленными, найдя себе другое занятие. И они разобрались – с помощью ружей, сабель и факелов. Джолли лично загнал шестерых чернокожих рядовых в палатку, а потом приказал своему первому сержанту поджечь ее. Он и теперь слышал, как кричали ниггеры. При этом воспоминании на его губах появилась довольная улыбка.

После форта Пиллоу северяне начали вопить о «жестокости» и «массовом убийстве». Форрест заявлял, что не приказывал никого убивать, что он вообще в это время был в другом месте. Но он также и не сдерживал своих подчиненных.

– Друзья кузена Ситуэлла в округе Йорк, – понизив голос, сказал Геттис, – пригласили Форреста, чтобы он помог им и там организовать свое «логово клана». Мне кажется, нам в округе Эшли оно тоже не повредит.

Рыжие волосы Дезмонда вспыхивали в свете керосиновой лампы, стоявшей за его спиной.

– А сюда Форрест поедет? Может, нам послать ему телеграмму?

– Да, я заплачу за нее из доходов магазина, – с энтузиазмом поддержал его Геттис. – Дела идут превосходно. Но куда мы ее отправим?

Джолли провел по гладко выбритой щеке прицелом револьвера, чтобы поскрести уродливый шрам, который нестерпимо чесался. Появился он после того, как в форте Пиллоу его ударил ножом какой-то черномазый капрал за мгновение до того, как Джолли ткнул ему в глаз револьвером и нажал на спусковой крючок.

– Пристань Санфлауэр в Миссисипи, – сказал Джолли. – У генерала плантация в округе Коахома. Я слышал, он снова собирается ею заняться. Подпишешь телеграмму моим именем, Геттис. Нет, заткнись! Сделаешь, как я говорю. Подпишешь «капитан Джексон Джером Джолли». Клянусь, генерал обязательно приедет к одному из своих офицеров. – Он с довольным видом откинулся назад и снова стал водить металлическим прицелом по шраму, полученному в форте Пиллоу.

– Ну что, парни, наконец-то дело сдвинулось! Сезон охоты на черномазых баб почти открыт.

За неделю до Рождества решила больше пока не писать о бедственном положении Монт-Роял. А тем временем в Лэмбсе, это у нас здесь недалеко, сделали какое-то удивительное геологическое открытие. Весь округ взбудоражен. Я непременно должна выяснить подробности.

Местный ночной поезд тащился в грозу по долине Лихай. Недалеко от Бетлехема юрист Джорджа Юпитер Смит заснул, оставив своего клиента смотреть на мокрую тьму за окном в одиночестве.

Они ехали в частном вагоне в хвосте поезда. Вагон был сделан по чертежам Джорджа: красная плюшевая мебель, обитые дубовыми панелями стены, перегородка из травленого стекла, отделяющая обеденный стол. Много лет назад Стэнли купил подобный вагон для Хазардов, но он сгорел в железнодорожной катастрофе. До прошлого года Джордж считал подобные приобретения бессмысленной тратой денег, но потом нашел в этом некоторый смысл. Питтсбург быстро становился крупным центром штата по выплавке чугуна и стали. Джордж хотел, чтобы завод Хазардов получил важную роль в этом расширении, поэтому ожидал, что ездить туда придется часто. А раз так, то он своей усердной работой заслужил, чтобы путешествовать в комфорте.

Поезд уже опаздывал почти на час. Зевая, Джордж прижался лбом к окну и смотрел, как капли дождя стекают по стеклу с другой стороны. Ему казалось, что поезд идет слишком медленно. Он не был дома четверо суток. Другие мужчины могли оставить своих жен на несколько недель и только радоваться, но он был не из таких. Он представлял себе Констанцию и их теплую постель в Бельведере. Ничего, скоро он уже будет дома, уютно уляжется рядом с ней, и они, как всегда, уснут обнявшись.

Констанция услышала какой-то странный звук.

Отложив расческу, она подошла к окну возле кровати. Откуда этот звук – дети в школе, дом пуст, только слуги в дальнем крыле.

Она нахмурилась и приоткрыла окно. За поросшими диким лавром холмами сверкали молнии. В туманном ночном небе отражались красные огни заводских печей. В комнату залетели капли дождя, оросив ее волосы и декольте. Она надела ночную рубашку из китайского шелка, потому что сегодня ночью Джордж возвращался домой. Но он опаздывал.

Констанция вгляделась в ветреную тьму, пытаясь припомнить, каким был тот звук. Это оказалось трудно. Она предположила, что в стену ударился какой-нибудь обломок, принесенный ветром. Правда, спальня находилась в двух с половиной этажах над лужайкой, в мансарде, но ветер дул сильный.

Она очень устала, но чувствовала себя счастливой. Весь вечер она провела в кухне, помогая печь печенье на праздники. О скором Рождестве говорили приятные запахи, которыми пропитались все уголки Бельведера; в доме пахло подходившим тестом, огромной голубой елью, стоявшей в гостиной, ароматическими свечами, горевшими повсюду до позднего вечера. Она предвкушала, каким теплым и веселым будет этот праздник, когда дети вернутся из своих школ на каникулы и вся семья снова соберется вместе.

Сквозь шум дождя Констанция расслышала далекий свист и улыбнулась. Поезд. Она закрыла окно, оставив его незапертым, как обычно. Потом снова села к зеркалу и еще несколько раз провела расческой по блестящим рыжеватым волосам.

Глядя на свое отражение, она подумала, что для своего возраста еще вполне привлекательна. Только вот полнота, сбросить бы фунтов тридцать. Несмотря на умеренность в еде, она все равно набирала вес. Кто бы мог подумать, что счастливая жизнь будет сопряжена с трудностями такого рода?

Сонно улыбнувшись, Констанция потянулась. Джордж будет дома примерно через полчаса. Мысли о муже напомнили ей о небольшой бархатной коробочке, что лежала между ее шпильками, баночками с кремом и щетками для волос. Джордж был таким милым и щедрым мужем. Ему нравилось делать ей приятное, даже если к этому не находилось особого повода. В бархатной коробочке лежал его последний подарок – серьги.

Она достала их. Крупные жемчужины, заключенные в оправу из золотой филиграни, были похожи на капли. Она приложила одну серьгу к уху и подумала о том, как же все-таки любит своего мужа, и о том, какой замечательной стала их жизнь после четырех лет войны и разлуки.

Глядя в зеркало, она не заметила, как окно начало медленно открываться.

Сгорбившись под порывами ветра, изогнутая фигура припала к крыше мансарды, когда Констанция, привлеченная странным звуком, открыла окно. Потом она закрыла его, но фигура так и осталась неподвижной, застыв на фоне ночного неба, как горгулья кафедрального собора.

Внизу, в укрытом туманом городе у подножия холма, засвистел прибывающий на станцию поезд. Мужчина на крыше не обратил на свист никакого внимания, всецело поглощенный тем, что должно было вот-вот произойти. Этот вечер станет кульминацией долгих лет ожидания. Месяцы скитаний и подготовки. Бесконечные дни блужданий по городу и расспросы, расспросы, расспросы. Потом снова ожидание, пока сама природа не подарила ему защиту в виде этой грозы. Сегодня виновные наконец начнут платить по счетам за то, что сделали с ним.

Подъем к мансарде по скользким водосточным трубам, декоративным выступам на стенах, подоконникам занял полчаса. Мокрые гладкие поверхности осложняли подъем. Как и его воспоминания о падении в реку Джеймс, о той чудовищной боли, когда течение швыряло его на острые камни. Но он был горд, невероятно горд тем, что сумел преодолеть эти ужасные воспоминания и сопровождавший их страх и все-таки взобрался на крышу.

Он выждал еще несколько мгновений и потянулся к окну. Грязные пальцы осторожно протиснулись в тонкую щель между коробкой окна и верхней частью рамы. Ветер только что сорвал с его головы краденый цилиндр. Он попытался схватить его, но правая нога соскользнула, издав скребущий шум. Цилиндр улетел прочь. Бент стиснул зубы, мысленно выругавшись. Как раз этот шум в прошлый раз и привлек к окну жену Хазарда.

Он напряженно застыл, выжидая. Но ничего не произошло. Видимо, она не услышала. Он медленно сполз на карниз мансарды и начал очень осторожно открывать окно.

Всмотревшись в щель, он увидел освещенную газовой лампой красиво обставленную комнату. За кроватью с пологом, перед туалетным столом, сидела женщина, она держала возле уха серьгу и рассматривала себя в зеркале.

Он резко открыл окно, перебросил искалеченную ногу через подоконник и запрыгнул в комнату.

Стрелочники с фонарями в руках отцепили частный вагон. Над тусклыми городскими огнями Джордж видел сияющие на склоне холма окна Бельведера. Слева от него небо отсвечивало красным – на заводе работала ночная смена.

Собираясь уже выйти из вагона, Джордж ощутил редкий миг безмятежного покоя. В Питтсбурге они с Юпом Смитом договорились о покупке литейного завода Макнили. Макнили, один из первых металлургов Пенсильвании, умер прошлым летом, и Джордж сразу решил попытаться купить завод у его наследников. Производство Макнили идеально подходило для модернизации под новый бессемеровский процесс плавки.

Этим вечером он возвращался домой, окрыленный успехом. Завод Макнили был у него в кармане, а здесь, в Лихай-Стейшн, цеха работали день и ночь, выпуская продукцию по любым заказам – от железнодорожных рельсов до кованых украшений и металлических рам для новой чикагской фабрики «Пианино Фенуэя». Все это не могло не радовать, поэтому Джордж пребывал в прекрасном настроении, созвучном общему настроению всего Севера в эти дни. Север претерпевал сейчас небывалый расцвет. После четырех лет кровавых расправ и лишений – лет, ясно показавших, что любая война противоречит человеческой природе, – американцы всех слоев с какой-то неистовой одержимостью бросились зарабатывать деньги, и промышленность Севера стремительно возрождалась из пепла, как птица феникс.

Никакой заслуги политиков в этом не было. Джордж благодарил Бога за то, что уехал из Вашингтона еще до окончания войны. Он бы просто не смог терпеть все эти грязные интриги и подсиживания. К тому же из некоторых разговоров, услышанных в Питтсбурге, он предположил, что очень многие просто устали от политических войн. Устали от напыщенных речей Джонсона о конституционных принципах, устали от попыток радикалов объявить ему импичмент и, как это ни печально, устали от темы борьбы за права негров.

Как обычно, политики не замечали смены настроений в стране или просто не обращали на это внимания. Но сигналы звучали отчетливо. На осенних выборах республиканцы проиграли в Нью-Йорке и Пенсильвании, а в Огайо, Мэне и Массачусетсе их большинство изрядно поубавилось. Референдумы об участии в голосовании негров провалились в Канзасе, Миннесоте и Огайо, то есть в штатах, считавшихся просвещенными.

Несмотря на потерю электората, радикалы продолжали двигаться своим прямолинейным курсом. Джонсон оставался для них архиизменником и даже архидемоном, как назвал его мистер Ботуэлл из Судебного комитета палаты представителей. Комитет одобрил импичмент Джонсону четырьмя голосами из пяти, хотя некоторые умеренные республиканцы, с которыми Джордж был согласен, и среди них Уилсон от Айовы, отказались принимать участие в этой травле. Как и палата представителей в целом. Седьмого декабря она проголосовала против импичмента с результатом сто восемь против пятидесяти семи.

К сожалению, это не остановило радикалов. Они продолжали искать основания. Уэйд, друг и покровитель Стэнли Хазарда, уже вел себя в сенате как президент, и конгресс вполне мог бы назвать его президентом Соединенных Штатов в случае отставки Джонсона.

Друг Вирджилии Тад Стивенс ждал этого с большим нетерпением. Говорили даже, что только мечта об устранении Джонсона еще держит старого радикала в этой жизни. Вместе со своими сторонниками Стивенс хотел отдать Джонсона под суд за чудовищную узурпацию власти, и одно поражение в палате представителей не могло остановить их. Какими же злыми порой становятся люди, находясь в плену своих убеждений.

– Наконец-то! – простонал Юп Смит.

Он прижал большим пальцем верхнюю вставную челюсть и другой рукой взял саквояж и зонтик. Мужчины попрощались с проводником-валлийцем и чернокожим поваром, которые ехали вместе с ними в вагоне. В нескольких футах от крытой платформы стоял экипаж.

– Прости, что мы так припозднились, Бад, – сказал Джордж, садясь в карету и стряхивая воду со шляпы. – На рельсы упало дерево, и поезд задержался на целый час. Спасибо, что дождался.

– Всегда рад вам помочь, – откликнулся Бад через окошко в крыше. – Кстати, мистер Хазард… тут недавно в городе какой-то тип все о вас расспрашивал.

Джордж передвинулся, оставляя ворчливому юристу побольше места.

– Кто такой?

– Он не назвался. На вид очень подозрительный. Нога у него еще покалечена, похоже на войне. Леон из отеля сказал ему, что вы на какое-то время уехали. Может, он хотел вам что-нибудь продать?

– Ну да, к таким мне не привыкать, еще с Вашингтона.

– Если вы закончили свою милую беседу, – проворчал Юп, – мне бы хотелось поскорее добраться до своей постели. Я уже старый.

– Не повезло тебе.

У Джорджа ныли все кости – неужели подхватил грипп? Он дал знак Баду, и карета, покачиваясь, поехала по безлюдным улицам.

Еще секунду назад зеркало было пустым, как вдруг его заполнило отражение мужчины. Констанция отшатнулась от туалетного столика. Она была настолько потрясена и испугана, что даже не заметила, как уронила серьгу, которую держала в левой руке. Вторую она успела вдеть в ухо.

Мужчина прыгнул к ней, уткнув колено ей в спину и зажав ладонью рот.

– Тихо! Только пикнешь – убью! – Он еще сильнее нажал коленом, демонстрируя свои намерения; ее спину пронзила резкая боль.

От ужаса она ничего не понимала. Ее взгляд метнулся к отражению в зеркале. Кто этот небритый пузатый урод в насквозь промокшей одежде? Глаза как у помешанного; под ногтями грязь, и как же от него воняет…

– Не понимаешь, кто я, да? Один старый друг! – Он хихикнул, повисшая на губах капля слюны сорвалась, упала на ее плечо и расплылась темным пятном на шелке рубашки. – Старый-престарый друг твоего муженька. Когда-то в Мексике он и его прихвостень Мэйн прозвали меня Мясником. Мясник Бент!

Констанция закричала под его ладонью – вернее, попыталась закричать. Ей было знакомо это имя. Джордж думал, что Елкана Бент давно мертв или по крайней мере пропал без вести. Теперь он здесь. Она увидела в зеркале, как он ухмыльнулся и сунул правую руку за пазуху замызганного сюртука без единой пуговицы. Пошарив там, он что-то достал.

– Мясники убивают коров. Так что будь осторожна.

Он встряхнул зажатой в кулаке опасной бритвой, открывая ее. Лезвие блеснуло в свете газовой лампы. Констанции показалось, что она теряет сознание. «Джордж! Дети!» – пронеслось у нее в голове.

Но их здесь не было. Они не могли ей помочь.

Медленным дразнящим движением Бент пронес бритву мимо ее глаз к горлу и вдруг резко повернул кисть руки. Она снова сдавленно вскрикнула и вдруг осознала, что он прижимает лезвие к ее горлу тупой стороной.

– А теперь я тебя отпущу, тупая корова. Хочу задать тебе несколько вопросов. Если ответишь, на том и расстанемся. Ты поняла, что должна сидеть тихо? Моргни, если поняла.

Огромные глаза Констанции отражались в зеркале. Она моргнула четыре раза вместо одного. Газовый свет опять блеснул на бритве, когда Бент медленно отвел вонючую руку. Констанция едва не упала со стула.

– Прошу вас, пожалуйста… не убивайте меня…

– Расскажешь мне все, что я хочу знать, тогда не убью.

Стыдясь собственного страха, но не в силах его подавить, Констанция повернулась к нему лицом:

– И я могу… могу вам верить?

– Как будто у тебя есть выбор, – усмехнулся Бент. – Впрочем, можешь. Мне просто нужно кое-что узнать. О людях, погубивших меня. Начнем с сердечного дружка твоего мужа, Орри Мэйна. Он действительно умер в Питерсберге?

– Да… – Констанция зажала руки между коленями, впившись ногтями в ладони; она не чувствовала боли, как не замечала и крошечных капелек крови на подоле рубашки. – Да, он погиб…

– У него была жена.

Разве могла она подвергать опасности Мадлен и всех их? Констанция застыла с приоткрытым ртом, в ужасе глядя на своего мучителя. Бент дернул ее за волосы:

– Кажется, мы договорились. Не отвечаешь – и… – он помахал бритвой в дюйме от ее глаз, – тебе конец.

– Хорошо, хорошо…

Он отвел бритву:

– Так-то лучше. Я же не хочу причинять вред невинной женщине. Расскажите о вдове Мэйна. Где она?

– На плантации Монт-Роял. Рядом с Чарльстоном.

Он хмыкнул:

– А где ваш муж?

Как раз сейчас он едет в Бельведер, вспомнила Констанция. Она должна задержать Бента разговором до его появления. Ведь поезд уже пришел на станцию. Совсем скоро Джордж будет здесь… А вдруг он не сел на этот поезд? Что, если?..

– Миссис Хазард, мое терпение не бесконечно!

Его левое плечо было заметно ниже правого, и это отчего-то придавало ему беззащитный вид, что казалось странным, ведь ей никогда не приходилось видеть более властного и пугающего человека.

– Джордж… – Она облизнула губы. – Джордж в Питтсбурге… по делам.

– У вас есть дети.

Новая волна ледяного ужаса. Она не могла даже представить, что он способен…

– Дети! – рявкнул Бент.

– Они в своих школах, далеко отсюда.

– Кажется, у вашего мужа есть брат.

Которого он имел в виду? Лучше сказать о том, кто подальше.

– В Калифорнии. С женой и сыном.

Это сработало. Он явно был разочарован и не стал выяснять подробности.

– Есть еще родственник Орри Мэйна. Военный, с которым я встречался в Техасе. Его зовут Чарльз. Он где?

– Насколько я знаю, он снова служит, где-то в Канзасе… – Констанция была так напугана и так отчаянно хотела угодить ему, чтобы спасти свою жизнь, что забыла об осторожности. – Он уехал отсюда сразу после войны вместе с маленьким сыном.

Бент внезапно улыбнулся:

– О, значит, и у него ребенок! В каких частях служит Чарльз?

– В кавалерии Соединенных Штатов. Но где именно, я не знаю.

– Канзаса достаточно. Как много детей! О детях я не подумал… Становится все интереснее.

Констанция снова начала дрожать, и вдруг этот отвратительный человек неожиданно отступил назад.

– Благодарю, – сказал он. – Думаю, я узнал все, что хотел. Вы мне очень помогли.

Она обмякла, чувствуя, что вот-вот разрыдается.

– Спасибо… О Боже, спасибо вам…

– Можете встать, если хотите.

– Спасибо, огромное вам спасибо…

Констанция оперлась обеими ладонями о банкетку, на которой сидела, и, качаясь, встала. Из глаз хлынули слезы – это были слезы облегчения, ведь он собирался пощадить ее.

Бент улыбнулся и шагнул к ней:

– Эй, осторожнее! Вы на ногах не держитесь.

Он подхватил ее под локоть свободной рукой. Изо рта вырывалось зловонное дыхание. Улыбка на его лице стала еще шире, в глазах на мгновение вспыхнул странный огонь.

– Глупая корова! – выдохнул он.

И коротким уверенным движением перерезал ей горло.

Он постоял над ней, глядя, как вытекает кровь, и оцепенев от сильного напряжения в паху. Потом отшвырнул бритву, заметил оброненную серьгу, поднял ее и, обмакнув в кровь, немного подержал перед глазами, не переставая улыбаться. Через пару минут он выбрался из дома тем же путем, что и пришел.

Джордж отпер парадную дверь. Карета укатила вниз по холму.

Он взбежал по большой лестнице, перепрыгивая через ступеньку и что-то мурлыча под нос. Радостное предвкушение скорой встречи с любимой заставило его напевать уже громче, когда он шагал по коридору верхнего этажа, залитому светом газовых ламп. По крыше громко стучал дождь. Джордж повернул ручку двери в спальню и воскликнул прямо с порога:

– Констанция, я…

Он замолчал, не веря своим глазам. Бросил саквояж и рванулся вперед. Протянул руки, чтобы поднять жену, все еще думая, что она просто в обмороке. Он пока не осознавал, что ковер насквозь пропитан кровью, что у Констанции огромная рана на горле.

Потом он увидел, что через распахнутое окно в комнату хлещет дождь, заливая ковер. Увидел одну из серег, что он подарил ей, но другой рядом не было…

Потом его внимание привлекло зеркало. Джордж шагнул к нему, задыхаясь от запаха мокрого шерстяного ковра. На зеркале кровью были выведены четыре буквы:

БЕНТ

Он перевел взгляд с зеркала на открытое окно, потом на неподвижную жену… Нижний край буквы «Т» набух, кровь собралась там толстой каплей и наконец лопнула. Кровь потекла вниз, делая длинную линию еще длиннее, потом еще…

– Я думал, он сдох! – закричал Джордж, не слыша собственного крика.

На всех выборах ум, нравственность и патриотизм должны уступить место невежеству, глупости и злобе; превосходящие расы – перейти в подчинение к менее развитым… Те, у кого нет собственности, должны собирать налоги и присваивать все ассигнования… Ассигнования, которые идут на поддержку бесплатных школ для негритянских детей, заботу о старых неграх в их жалких лачугах, злодеях в тюрьмах и целой армии чернокожих солдат, крайне губительны… Белые люди штата никогда не согласятся принять это беспрекословно.

Протест Южной Каролины, поданный конгрессу, 1868 год

ВСЕ ИДЕТ ХОРОШО. КОНСТИТУЦИЯ БУДЕТ ЗАЩИЩЕНА, И АРХИИЗМЕННИК ВЫЛЕТИТ ИЗ БЕЛОГО ДОМА ЕЩЕ ДО КОНЦА ЭТОЙ НЕДЕЛИ.

Телеграмма съезду республиканцев в Нью-Гэмпшире, 1868 год

В ту ночь дождь сменился мокрым снегом. Утром резко похолодало. Ледяной холод сковал долину; унылое небо скрывали солнце.

Юпитер Смит сам занялся организацией похорон – Джордж был просто не в состоянии. Даже в худшие дни войны он никогда не переживал ничего подобного. Он не мог есть. Когда он попытался проглотить немного бульона, его вырвало. Его изводил постоянный понос, вроде того, что во время войны убил такое множество людей с обеих сторон.

Он то не мог поверить, что Констанции больше нет, то кричал от горя так, что приходилось запираться в спальне, только не в их общей – туда он больше не мог входить.

В домах и церквях Лихай-Стейшн готовились праздновать Рождество, хотя и не так пышно и радостно, как обычно, из-за страшных событий в особняке на холме. Джорджу вся набожность этих дней казалась отвратительной шуткой.

Первый день Рождества был мрачным и туманным и не принес никакой радости в Бельведер. Патриция заиграла на большом блестящем «Стейнвэе» рождественский кэрол. Уильям, румяный и энергичный после осеннего гребного сезона в Йеле, встал рядом с ней и запел напряженным баритоном «Веселого Рождества, джентльмены», но, когда его отец встал с кресла и молча вышел из комнаты, сразу умолк.

Позже в тот же день к ним зашел Юп Смит. Он сообщил Джорджу, что телеграммы всем родственникам и друзьям разосланы, и отдельно упомянул о Патрике Флинне, отце Констанции.

– Ему я написал, что это была смерть от сердечного приступа. Решил, ну зачем писать старому человеку, что его дочь… э-э…

– Зарезали?

Юп уставился в пол. Джордж махнул рукой, смиряясь с ложью, и вялым шагом отошел к буфету. Стал перебирать графины из резного стекла и нечаянно перевернул один из них. Он весь день пытался напиться бурбоном, но желудок каждый раз отторгал выпитое.

Наконец он нашел нужный графин и глотнул прямо из него, пролив немного на полированный пол.

– Куда ты отправил телеграмму для Чарльза Мэйна?

– Генералу Дункану, в форт Ливенворт.

– А Билли? Вирджилии? Мадлен? Им ты…

– Да. Я сообщил каждому из них, в точности как ты распорядился, Джордж. Я написал, что любой член семьи может стать мишенью этого Бента, хотя сам не думаю, что это так и есть.

– Так или нет, но возможность исключать нельзя. Что насчет серьги?

– Описал ее каждому из них. Жемчужина в золотой филиграни, сделанной в форме капли. Но я не совсем понимаю, зачем…

– Я хочу, чтобы они знали всё. Описание внешности Бента, насколько я ее помню, – всё. И это тоже.

Джордж снова пролил бурбон. Его рубашка уже провоняла им, говорил он с долгими паузами, не заканчивая мысли, и его обычно спокойные темные глаза странно поблескивали.

Юпитер решил уйти.

– Он болен, мистер Смит, – прошептала ему Патриция, провожая адвоката к двери. – Я никогда не видела его таким.

Ко дню похорон, которые назначили за два дня до Нового года, Джордж немного оправился.

Мадлен проделала долгий путь из Южной Каролины. Она держалась смущенно и как-то странно неуверенно. Ей уже исполнилось сорок два, и в ее волосах появилось много седины, которую она не закрашивала. Ее пальто и траурное платье из черного шелка были старыми и потрепанными. Когда они встретились, Джордж тепло обнял ее и на секунду прижался влажной щекой к ее лицу. Она не думала, что в его состоянии он заметил ее нищенский вид, и была рада этому.

Вирджилия приехала из Вашингтона. Одета она была аккуратно, но без излишней роскоши. В ее присутствии Джордж почему-то почувствовал себя слабым и маленьким, как младший брат, хотя между ними была разница всего в один год. Почти весь прежний пыл слетел с Вирджилии в ее новой жизни. Она даже с искренним чувством обняла Джорджа, и в ее словах соболезнования звучала искренняя горечь. Такая резкая перемена сбила с толку некоторых горожан, которые еще помнили ее радикальные выходки по прошлым годам.

Около трехсот мужчин и женщин с завода Хазардов и из города присоединились к семье на заупокойной мессе в часовне Святой Маргариты в долине, а потом поехали или пошли пешком к церковному кладбищу на холме. Отец Тун, духовник Констанции, прочел над открытой могилой молитву на латыни, а потом осенил ее крестным знамением. Могильщики начали опускать на ремнях богато украшенный серебристый гроб. Напротив стояли Стэнли и Изабель; они явно чувствовали себя неуютно и смотрели куда угодно, только не на убитого горем мужа. К счастью, своих мерзких близнецов они с собой не взяли. Хотя еще не было и двух часов, Стэнли уже был изрядно пьян.

Чья-то рука потянулась к Джорджу сзади, коснулась его ладони. Он, не оборачиваясь, сжал пальцы в перчатке. Вирджилия ответила таким же крепким пожатием. Толпа начала расходиться.

Резкий ветер трепал подол сутаны отца Туна, когда он подошел к Джорджу и двум плачущим детям.

– Я знаю, это горестный день, Джордж, – сказал он, – и все же мы должны довериться Господу. Он знает, для чего создал этот мир и каждого из нас, пусть даже Его цель и скрыта завесой зла и жестокости.

Джордж молча смотрел на священника. Он был очень бледен, щеки провалились, и Мадлен вдруг подумала, что Джордж стал очень похож на портреты Эдгара По в последние месяцы его жизни, когда тот уже лишился рассудка.

– Прошу меня извинить, святой отец, – наконец произнес Джордж.

Джордж счел своим долгом открыть в этот день двери Бельведера – для всех, кто захотел бы помянуть Констанцию. Все сдобные булочки и кексы, копченый окорок, сочный ростбиф и устричные пироги, что обычно готовили к Рождеству, теперь подали на поминальный стол. Спиртное развязало языки, и уже очень скоро гости, сбившись в кучки, громко разговаривали и даже смеялись.

Этого Джордж не смог вынести и укрылся в библиотеке. Он провел там минут двадцать, когда открылась дверь и вошли Вирджилия и Мадлен.

– Как ты? – спросила сестра, быстро подходя к нему.

Мадлен закрыла дверь, потом стала нервно теребить платок, заткнутый за манжет платья. Джордж развязал галстук и посмотрел на женщин.

– Не знаю, Джили, – пробормотал он.

Вирджилия не смогла скрыть изумления – брат не называл ее этим детским именем целую вечность. Джордж вдруг встал с кресла.

– То, что случилось с ней, – воскликнул он, – не поддается никакому разумному объяснению! Так мог поступить только безумец.

Вирджилия вздохнула. Рядом с бедно одетой Мадлен она выглядела солидной и ухоженной благополучной дамой.

– Таков наш мир, – сказала она. – Я давно поняла, что каждый день нашей жизни мы сталкиваемся с глупыми несчастьями, нелепыми мелодрамами, жадностью, корыстью, бессмысленным страданием. Мы пытаемся забыть о них, притворяемся, что ничего этого нет, стараемся отвлечься с помощью искусства или философских рассуждений, а то и просто наливаясь спиртным, как бедняга Стэнли. Пытаемся что-то объяснить, опираясь на нашу религию. Но все остается по-прежнему, и это всегда рядом с нами, словно несчастное уродливое чудовище, которое прячется за тончайшей занавеской. Как только занавеска приподнимается или рвется, мы вынуждены видеть его. Тебе это хорошо известно, ведь ты был на войне.

– Дважды. И думал, что уже заплатил свой долг.

– Жизнь не всегда логична, Джордж. Кто-то так никогда и не встречается с этим чудовищем. А кто-то видит его снова и снова, и кажется, что в этом нет никакого смысла. Но он есть. Когда такое случилось со мной после смерти Грейди, мне понадобились годы, чтобы понять это. Так кончается наше детство, Джордж. Родители называют это взрослением, но используют это слово слишком уж небрежно. На самом деле взросление – это когда ты смотришь на то чудовище и понимаешь, что оно бессмертно, а ты – нет. И сделать с этим ничего нельзя.

Опустив голову, Джордж стоял возле письменного стола. Рядом с обломком метеорита и веточкой горного лавра лежала старая замызганная касторовая шляпа. Ее нашли на лужайке под окном спальни, в которое проник Бент. Джордж вскинул руку, чтобы смахнуть шляпу со стола, и нечаянно сбросил вместе с ней ветку лавра. Он наступил на нее ногой и раздавил.

– Я не могу с этим смириться, Джили. Не могу!

У Мадлен разрывалось сердце. Ей хотелось обнять Джорджа, прижать к себе, утешить. Такое сильное чувство к этому человеку, который был лучшим другом ее мужа, удивило и немного смутило ее. Порозовевшие щеки выдавали ее, но, к счастью, никто ничего не заметил. Она быстро взяла себя в руки, отвернулась и прижала к глазам платок.

– Джили… – Теперь Джордж говорил спокойнее. – Не могла бы ты или Мадлен найти Кристофера Уотерспуна и попросить его зайти? Я бы хотел начать приготовления к отъезду.

Вирджилия не поверила своим ушам:

– Прямо сегодня?

– А почему не сегодня? Не думаешь же ты, что я вернусь туда, буду напиваться и слушать дурацкие шутки?

– Джордж, эти люди – твои друзья. Они ведут себя так, как всегда ведут себя люди на поминках.

– Черт, хватит мне морали читать. – Краткая близость, возникшая между ними, когда он впервые назвал ее Джили, растаяла без следа. – Во время моего отсутствия Уортерспуну придется управлять заводом, у него будет очень много дел, к тому же они с Юпом должны запустить производство в Питтсбурге.

– Я не знала, что ты уезжаешь, – сказала Мадлен.

Джордж коротко кивнул:

– У меня дела в Вашингтоне. А потом… ну, не знаю пока. Может быть, поеду в Европу.

– А как же дети?

– Они могут закончить учебный год и присоединиться ко мне.

– Где? – спросила Вирджилия.

– Там, где я окажусь.

Мадлен и Вирджилия обменялись тревожными взглядами, а Джордж поднял с пола сломанную веточку горного лавра и швырнул ее в холодный камин.

Той же ночью, очень поздно, Джордж вдруг проснулся. Он чувствовал себя как напуганный и рассерженный ребенок.

– Зачем ты так поступила со мной, Констанция? – тихо произнес он в темноту. – Зачем ты оставила меня одного?

Он ударил кулаком в подушку и продолжал колотить по ней, пока из глаз не полились слезы. Его вдруг охватил жгучий стыд и невыносимое чувство потери. Наконец, обессиленный, он положил голову на подушку. От накрахмаленной материи исходил слабый запах, ее запах, – запах женщины, с которой он делил постель многие годы. Теперь она ушла, но все же осталась здесь, с ним.

Он пытался остановить слезы, но не мог. И рыдал, пока не начало светать.

Все шерифы и сыщики Пенсильвании искали Елкану Бента. Когда его не нашли к Новому году, Джордж решил, что найдут не скоро, если вообще найдут.

На второй день нового, 1868 года Джордж вызвал Юпа Смита и велел ему выставить их железнодорожный вагон на продажу. После этого он уложил один саквояж и сухо попрощался со слугами, Патрицией и Уильямом. Дети чувствовали себя так, словно их бросают на произвол судьбы. Неужели этот холодный человек с безжизненным взглядом был их отцом? Уильям обнял сестру за плечи. В одно мгновение он стал старше на несколько лет.

Джордж сел на дневной поезд до Филадельфии, не сказав больше никому ни единого слова.

В военном министерстве капитан по фамилии Малкольм усиленно изображал сочувствие.

– Что, никаких следов этого сумасшедшего? – спросил он.

– Никаких. Он исчез. Я бы схватил его, если бы тот проклятый поезд не опоздал… – Джордж умолк.

Он попытался расслабить руку, вцепившуюся в подлокотник кресла в кабинете Малкольма. Побелевшие пальцы медленно разжались. Как бы ему хотелось вырвать эти бесконечные «если бы» из своей головы! Но он не мог. Как бы ему хотелось стать таким человеком, о котором говорила Вирджилия: по-настоящему взрослым, чтобы смотреть в лицо чудовищу! Он посмотрел, и это сломало его.

Капитан Малкольм понимал состояние своего посетителя и тактично молчал. Сам он сейчас тоже пребывал не в лучшем настроении, как и все остальные штабные офицеры, которым не повезло получить назначение в Вашингтон. Во всем министерстве уже несколько месяцев царила чудовищная неразбериха, после того как в прошлом августе Джонсон отстранил Стэнтона от должности министра. Поскольку Закон о занятии высших должностей, специально принятый в 1867 году, запрещал президенту увольнять официальное лицо, чье назначение требовало подтверждения сената, мистер Стэнтон, будучи не только радикалом, но и опытным юристом, посчитал это решение неправомочным. Но как бы то ни было, обязанности министра временно приходилось исполнять Гранту, и делал он это с большой неохотой.

Своим поступком президент хотел испытать действие нового закона и бросить открытый вызов радикалам, который они, разумеется, приняли. В начале декабря в конгрессе прошло голосование по импичменту, но результаты оказались недостаточными для смещения Джонсона. Однако Малкольма заверили, что это дело так не оставят. Он понимал, что все попытки сената отменить решение президента, скорее всего, спровоцируют Джонсона уволить Стэнтона снова. Все это очень усложняло жизнь. Малкольм не знал, кому из его коллег по министерству он может доверять в разговорах за пределами обычной учтивости. По крайней мере, этот несчастный человек, сидящий по другую сторону его стола, не принимал участия в этом противостоянии.

– Я нанял людей из агентства Пинкертона, – наконец снова заговорил Джордж. – И хотел бы предоставить им всю доступную информацию.

– Есть у меня один человек, который как раз сейчас изучает личные дела сотрудников административно-строевого управления. Позвольте мне проверить, как он справляется.

Малкольм отсутствовал двадцать минут и вернулся с тонкой папкой, которую положил на край заваленного бумагами стола.

– Боюсь, это все, что есть, – сказал он. – Бент был обвинен в трусости у Шайло, когда он временно командовал не своим подразделением. Хотя у генерала Шермана не было убедительных свидетельств того, что Бент бежал с поля боя, бросив своих людей, тот тем не менее сделал все, чтобы упечь его в Новый Орлеан. Там он оставался до тех пор, пока не отозвали генерала Батлера.

– Что-нибудь еще?

Малкольм пролистал папку.

– Устроил дебош в борделе некоей мадам Конти. Задержан за кражу принадлежавшей ей картины. Прежде чем снова предстать перед судом, дезертировал. И последняя запись, год спустя. Некий человек, соответствующий описанию Бента, недолгое время работал в сыскном бюро полковника Бейкера.

Джордж знал, чем занимался Лафайет Бейкер. Он прекрасно помнил, как редакторов газет бросали в Старую Капитолийскую тюрьму за антивоенные публикации или критику Линкольна и членов его кабинета.

– Вы говорите о тайной полиции, нанятой мистером Стэнтоном?

Малкольм сразу утратил свою сердечность:

– Мистером Стэнтоном? Мне об этом ничего не известно, сэр. Я не могу комментировать такое голословное утверждение.

Джордж достаточно хорошо знал чиновников, чтобы сразу увидеть самозащиту.

– Конечно, – с горечью произнес он. – А больше там ничего нет?

– Почти ничего. Последний раз Бента видели в Порт-Тобакко, где он предположительно нелегально пересек границу Конфедерации. Дальше след его теряется.

– Благодарю вас, капитан. Все эти сведения я передам в агентство Пинкертона. – И вежливо солгал: – Вы мне очень помогли.

Он пожал Малкольму руку и вышел из кабинета. В животе у него все забурлило, и он едва успел дойти до своего номера в отеле «Уиллард», как его снова прихватило сильнейшее желудочное расстройство.

Вирджилия нашла для него врача. Тот прописал ему опиумную настойку, которая уняла кишечное недомогание, но не смогла остановить внезапные приступы рыданий, настигавшие его в самые неподходящие моменты. Один такой приступ начался, когда Джордж пригласил Вирджилию в ресторанный зал «Уилларда» на прощальный ужин.

Вначале все шло хорошо. Усилием воли Джордж справился со своими чувствами и держался спокойно. Сестра говорила в течение всего вечера, пытаясь отвлечь его рассказами о своей работе в приюте для черных сирот и о яростных попытках радикалов сместить президента с помощью импичмента. Джордж почти не слушал ее, а потом вдруг снова закрыл лицо ладонями и зарыдал. Ему было смертельно стыдно, но он ничего не мог с собой поделать.

Когда они зашли в его номер, Вирджилия крепко обняла брата на прощание. В ее сильных руках он почувствовал себя слабым, больным и беспомощным. Она нежно поцеловала его в щеку.

– Ты нам сообщи, куда поедешь, Джордж. И пожалуйста, береги себя.

Он открыл ей дверь, и слабый газовый свет из коридора упал на его бледное лицо.

– Зачем?

Она вышла, ничего не ответив.

В Нью-Йорке он заказал каюту первого класса на пароход «Гранд Тёрк» до Саутгемптона. В Лондоне его ждал агент по недвижимости, который имел хорошие связи в Европе, и в частности в Швейцарии. Агент рекомендовал Лозанну, уверяя, что северный берег Женевского озера очень любят американские миллионеры, страдающие слабым здоровьем. Джордж особо подчеркнул, что ему нужно тихое, спокойное убежище.

В сырых и холодных январских сумерках он стоял на палубе среди других пассажиров первого класса. Люди рядом радостно махали руками и оживленно переговаривались. Стюард подал ему шампанского. Он что-то пробормотал в ответ, взял бокал, но пить не стал. Губительное отчаяние по-прежнему не отпускало его. Он похудел уже на двадцать фунтов, а при его небольшом росте это было весьма существенно.

Выпуская клубы дыма, большой пароход с протяжным гудком отошел от пристани и направился вниз по Гудзону, мимо причалов Джерси и окружавших их домишек. Рука Джорджа висела над поручнями. Пароход слегка качнулся, и шампанское пролилось. Капли рассеялись в воздухе и исчезли в темноте еще до того, как долетели до черной маслянистой воды.

Вот и жизнь бедняжки Констанции и моего дорогого Орри совсем как это пролитое шампанское, думал он. Сверкнула ненадолго, потом трагическая случайность – и небытие.

Подняв меховой воротник пальто, он прошел к корме и безразлично смотрел, как вдали исчезает Америка. Он надеялся, что больше никогда ее не увидит.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Январь 1868-го. Вернулась из Лихай-Стейшн. Печальная поездка. Джордж не в себе. Вирджилия, которая воссоединилась с семьей после долгого отчуждения и стала теперь гораздо мягче, сказала мне по секрету, что опасается за его рассудок. Смит, юрист Джорджа, предупредил нас, что этот убийца, Бент, может напасть на любого из нас. Это слишком чудовищно, чтобы в такое поверить. Но судьба несчастной Констанции велит нам быть осторожными.

Удивительно, что чарльстонский «Курьер» напечатал заметку об этом убийстве – Юдифь прислала газету Пруденс в мое отсутствие. Наверное, история слишком громкая, поэтому она и получила такую широкую огласку. В статье преступником назван Бент.

Еще по приезде меня ждало письмо от какого-то юриста из Бофорта, который извещал о своем скором визите. Он уверяет, что открытие в Лэмбсе, наделавшее столько шума, станет для нас настоящим спасением…

Написано 12-го. Завтра Энди едет в Чарльстон на «Великий конвент народа Южной Каролины», или, как назвала его мерзкая газетенка Геттиса, на «черно-коричневую сходку».

Хотя я, в общем-то, не могу себе такого позволить, я потратила доллар в новой лавке старьевщика в Саммертоне и купила Энди брюки и поношенный, но еще вполне сносный сюртук бледно-оранжевого цвета, бывший в прошлом гордостью какого-то белого джентльмена. Джейн сшила мужу остальные предметы туалета, чтобы ему не пришлось стыдиться своего вида.

Пруденс где-то раздобыла и подарила Энди четырехтомник «Комментариев к американскому закону» Кента; этот сборник студенты-юристы сейчас используют вместо книг Блэкстоуна. Энди очень хочет изучать и понимать закон. Он будет учиться исключительно для себя, понимая, что даже при самом либеральном режиме вряд ли человек с его цветом кожи сможет практиковать в Каролине. Но ведь и само его присутствие на съезде вместе с другими представителями его расы уже оскорбление для людей вроде Геттиса…

После полуночи тринадцатого января Юдифь взяла подсвечник с зажженной свечой и пошла в кабинет мужа. С очками для чтения, сползшими на нос, он сидел в кресле, среди разбросанных на полу газет, и держал на коленях книгу, которую она уже много лет не видела у него в руках.

– Это что, Библия, Купер?

Его длинные белые пальцы постучали по листам рисовой бумаги.

– Исход». Я читал о десяти казнях египетских. Вполне подходящее для этих времен чтение, ты не находишь? После нашествия жаб, вшей, песьих мух, после язв и огненного града Моисей снова махнул своим жезлом, и подул восточный ветер, и дул весь день и всю ночь, а утром принес саранчу.

Испуганная и встревоженная его пылом, Юдифь поставила подсвечник и сложила руки на груди, а Купер взял Библию в руки и прочитал тихим голосом:

– «И напала саранча на всю землю Египетскую и легла по всей стране в великом множестве: прежде не бывало такой саранчи, и после сего не будет такой». – Он снял очки и посмотрел на жену. – Только у нас не восточный, а северный ветер. А надувает он нашествие каролинских ренегатов, проходимцев с Севера и безграмотных цветных – и все они завтра будут заседать на этом конвенте. Хороша перспективка? Эфиопские менестрели[38]. Хамский радикализм во всем своем величии!

– Купер, конвент необходим. Новая конституция штата – это цена возвращения в Союз.

– И новый общественный порядок… эту цену мы тоже должны заплатить? – Он взял «Дейли ньюс» и прочитал: – «Демагог правит массами, а порок и невежество управляют огромной выгодой, что стоит на кону. Делегаты вполне могут устроить настоящий негритянский бедлам». – Купер отшвырнул газету. – Полностью согласен.

– Но если я правильно помню Библию, то после нашествия саранчи подул западный ветер и унес ее обратно в Красное море.

– А что было после, ты тоже помнишь? Тьма. А потом – смерть.

Юдифи хотелось плакать. Она не могла поверить, что этот усталый, желчный человек – тот самый Купер Мэйн, за которого она вышла замуж. Только невероятным усилием воли она заставила себя скрыть свои чувства.

– Ты пойдешь на заседание конвента? – спросила она.

– Да я скорее соглашусь наблюдать за дикими зверями. Или повешусь.

Рано утром он ушел в контору «Каролинской морской компании». Юдифь охватили печаль и беспомощность. Купер действительно становился для нее все более чужим. И он больше ничего не хотел делать, чтобы помочь Мадлен.

Мари-Луиза тоже была для нее сейчас не самой лучшей компанией, хотя и по другим причинам. Юдифь нашла дочь в залитой солнцем столовой перед нетронутым завтраком; девушка сидела, положив подбородок на сплетенные пальцы, и смотрела перед собой мечтательным взглядом. Мари-Луиза совсем забросила занятия и редко говорила о чем-нибудь, кроме молодых людей. Особенно она восхищалась каким-то военным из оккупационных частей генерала Канби. И каковы бы ни были другие последствия военной реконструкции, они буквально лишали Юдифь семьи.

Из ста двадцати четырех делегатов, собравшихся в городе четырнадцатого января, семьдесят шесть были чернокожими. Только двадцать три из числа белых делегатов родились в Каролине, и все были в прошлом известными смутьянами. Джо Круз торговал рабами; Дж. М. Рутланд в свое время организовал сбор денег на новый хлыст, когда Престон Брукс сломал свой о голову Чарльза Самнера, едва не убив того; Франклин Мозес помог сорвать американский флаг после падения форта Самтер.

Энди сидел среди делегатов в своем бледно-оранжевом сюртуке, держа на колене первый том кентовских «Комментариев». Он был невероятно горд тем, что попал сюда, и вместе с тем испытывал почти панический страх оттого, что многие чернокожие делегаты оказались гораздо образованнее его. Алонзо Рансье, родившийся свободным, поговорил с ним о стремительных социальных переменах, к которым должен был привести этот конвент. Больше остальных его впечатлил высокий и статный красавец, которого звали Фрэнсис Кардозо. Хотя кожа у него была цвета старой слоновой кости, Кардозо, рожденный свободным мулат, гордо сидел среди черных делегатов. Он был примером того, чего может добиться человек, если у него появляются неограниченные возможности, – так думал Энди. Кардозо получил образование в университете в Глазго, а до того был проповедником пресвитерианской церкви в Нью-Хейвене, в штате Коннектикут.

Чтобы преодолеть чувство собственной ущербности, Энди все время напоминал себе те пылкие слова, которые сказала ему Джейн, когда они прощались на речной дороге: «Ты так же хорош, как любой из них, если докажешь это. Мы все равны в глазах Господа. Так говорил мистер Джефферсон, и именно за это на самом деле велась война. Пойдешь ли ты вперед по выбранному пути, зависит только от тебя». Потом она обняла его, поцеловала и шепнула:

– Заставь нас всех гордиться тобой.

Думая о ее словах, Энди чуть выпрямил спину.

Никакого «негритянского бедлама», предсказанного газетами, в зале конвента устроено не было, хотя нескольких чересчур воодушевившихся черных зрителей с балкона временному председателю Т. Дж. Робертсону пришлось призвать к порядку. Больше всех в зале шумели репортеры, в основном янки. Многие из них были в клетчатых костюмах и ярких галстуках. Энди заметил, как один из них смачно сплюнул на пол желтой от табака слюной, и с удовлетворением понял, что воспитан лучше. Еще раньше Кардозо сказал ему и еще нескольким чернокожим делегатам:

– Репортеры приехали сюда, чтобы оценить наш съезд с точки зрения северной морали. Точно так же они будут оценивать нашу манеру говорить и наше поведение. Так что будьте внимательнее, джентльмены.

Робертсон ударил по столу молоточком, призывая зал к порядку.

– Прежде чем я передам место председателя нашему выдающемуся другу доктору Маккею… – (Маккей был еще одним делегатом из Чарльстона), – я бы хотел напомнить всем собравшимся о нашей высокой цели. Мы находимся здесь для того, чтобы создать справедливую и либеральную конституцию Пальмового штата, которая гарантирует равные права всем и даст нам возможность вернуться в Союз.

Зрители одобрительно загудели. Робертсон снова стукнул молотком, прежде чем продолжить.

– Мы не утверждаем, что обладаем неким превосходством или какой-то особой добродетелью. Но мы утверждаем, что намерены следовать прогрессивным веяниям нашего века, и будем достаточно отважны, честны и мудры, чтобы растоптать устаревшие и недостойные законы и обычаи, дав начало новому порядку и справедливости в Южной Каролине. Пусть каждый делегат обратит свои мысли и свои слова только к этой цели.

Он ведь говорит и о моих мыслях, подумал Энди. Хорошо, он выскажется, и если в чем-то окажется не прав, то узнает об этом. Ведь если действительно хочешь чего-то достичь, не надо бояться ошибок на этом пути.

Еще больше выпрямив спину, он прижал ладонь к открытой странице книги. Его вдруг охватило какое-то совершенно новое чувство гордости, смелости и уверенности в себе.

– Вот почему я так настоятельно просил вас о встрече, мэм, – сказал мистер Эдисто Топпер из Бофорта.

Они стояли под лучами нежаркого январского солнца на краю рисового квадрата. Маленький, франтовато одетый адвокат разломил в руке синевато-серый ком глины.

Мадлен отступила на шаг назад от знакомой вони.

– Я всегда называла эти камни отравленными, – сказала она.

Топпер бросил глину на землю и засмеялся:

– Отравленными богатством, миссис Мэйн. – Он повернулся к своему молодому подобострастному помощнику. – Собери несколько таких же комьев и уложи в сумку. Нужно будет провести проверку.

Лоб Мадлен блестел от пота. Когда коляска Топпера появилась на подъездной аллее, она занималась побелкой их деревянного дома, и теперь на ее руках и выгоревшем платье виднелись пятна извести.

– Мне с трудом верится в то, что вы говорите, мистер Топпер, хотя поверить очень хотелось бы.

– Верьте, дорогуша, верьте. Слухи абсолютно правдивы. Вдоль берегов Эшли и Стоно спрятаны богатые залежи минералов, и на дне рек тоже. Ваша так называемая отравленная земля содержит фосфаты.

– Но эти камни здесь были всегда.

– И ни единая душа не понимала их стоимости, пока доктор Равенель из Чарльстона не исследовал прошлой осенью образцы из Лэмбса. – Топпер широким жестом обвел панораму рисовых полей. – Монт-Роял может давать шесть, а то и восемь тонн известковой глины с акра. Первоклассной глины, в ней примерно шестьдесят процентов трикальцийфосфата и десять процентов углекислой извести, что намного больше, чем в таких же глинах в Виргинии.

– Очень приятная новость. Я даже немного сбита с толку.

Адвокат снова засмеялся и потер руки:

– И немудрено, дорогуша. После стольких лет поражений и нужды мы оказались на пороге экономического возрождения этой части штата. Так что это не просто вонючие камни. Это запах денег! Запах процветания!

Они вернулись к самодельным креслам на лужайке возле дома. Адвокат достал из портфеля отчеты, результаты исследований и обмеров и передал бумаги Мадлен, чтобы она прочитала все от буквы до буквы.

– Поднялась такая шумиха, что от желающих купить права на добычу минералов у владельцев земель уже отбоя нет, – сказал Топпер. – Я представляю группу инвесторов, создавших «Бофортскую фосфатную компанию». Все они джентльмены с безукоризненной репутацией, все уроженцы Каролины, как и я сам. Уверен, вы почувствуете себя более спокойно, если за дело возьмемся именно мы.

Мадлен отвела со лба прядь седеющих волос.

– Не знаю, мистер Топпер. Все это очень неожиданно.

– Но вы получите только выгоду! Это мы будем рисковать своим капиталом, а вы лишь отдадите нам землю во временное пользование. Мы сделаем всю работу. Выкопаем ямы, проложим рельсы для конных вагонеток, установим паровые промывочные машины для разделения песка и глины. Мы полностью возьмем на себя ответственность за перевозку породы на сушильные фабрики. А потом постараемся получить за нее самую высокую цену. Мистер Льюис и мистер Клетт уже вложили капиталы в одну перерабатывающую компанию, которая будет дробить породу и превращать ее в коммерческое удобрение. Очень скоро появятся конкурирующие фирмы. Но мы окажемся в наилучшем положении.

Все это выглядело как-то слишком радужно, и она продолжала искать слабые стороны такой сделки:

– А кто будет выкапывать породу?

– Это тоже наша забота. Мы наймем всех нигге… э-э… вольноотпущенных, каких только сможем найти. Платить будем по двадцать пять центов за каждый выкопанный фут, включая извлечение камней.

Мадлен покачала головой. Топпер явно растерялся:

– Что-то не так?

– Безусловно, мистер Топпер. Вдоль всей реки множество черных семей буквально погибают от голода, и Монт-Роял не исключение. Если вы намерены превратить мою землю в рудник, вам придется дать людям работу, которая того стоит. Скажем, по пятьдесят центов за выкопанный фут?

– Пятьдесят? – Топпер побледнел. – Я не уверен…

– Тогда, наверное, мне лучше поговорить с кем-нибудь еще. Вы упоминали о конкурентах?

– Мы что-нибудь придумаем, дорогуша, – скривился адвокат. – Мы обязательно что-нибудь придумаем. А пока вот, взгляните. Это предварительное согласие на сделку. Мне бы хотелось получить вашу подпись на нем прямо сейчас, до того как будет составлен полный договор, удовлетворяющий обе стороны. – Он взял из рук помощника сложенные листки бумаги и протянул их Мадлен с таким видом, словно это была карта дороги к Эльдорадо.

Стараясь скрыть волнение, Мадлен просмотрела бумаги, написанные прекрасным почерком, но ужасно запутанным юридическим языком, еще более туманным из-за редких вкраплений латыни. Однако главную суть, как ей показалось, она уловила.

– Попросите вашего помощника добавить строку о зарплате для рабочих, и я подпишу.

– Но насколько мы понимаем, понадобится и вторая подпись.

– Нет. У меня доверенность на право подписи за Купера Мэйна.

И она дрожащей рукой поставила подпись.

Орри, Орри… это радость, в которую трудно поверить. Наш смертный приговор, кажется, отсрочен! Чтобы отпраздновать это, я вечером пригласила всех в дом на рис с шафраном. Джейн принесла кувшин сладкого ягодного вина, которое давно хранила для особого случая, и до восхода луны мы смеялись, пели креольские песни и танцевали, как язычники. Сим дул в горлышко пустого кувшина, изображая целый оркестр. Все веселились, только жалели, что рядом нет Энди, но он сейчас далеко, занят важным делом. А я тосковала по тебе.

Когда я пишу эти строки, река за окном сверкает под лунным светом, как белый костер. Редко бывает так тепло в январе. Может, наша зима безысходности наконец заканчивается? Но что еще важнее – если в земле Монт-Роял действительно содержатся такие богатства, я наконец смогу осуществить свою мечту и заново отстроить наш дом.

Ее разбудил стук лошадиных копыт в аллее со стороны речной дороги. Она набросила старый халат и выбежала из дому, чтобы посмотреть, кто приехал к ней в такой ранний час. К своему изумлению, она увидела Купера, который как раз соскакивал со взмыленного коня. Все вокруг окутывал густой утренний туман.

– Вчера в Чарльстоне к десяти вечера все было кончено. Теперь мы посмешище для всех.

– О чем ты говоришь? – сонно пробормотала она.

– О твоем чертовом контракте с «Бофортской фосфатной компанией»! Очевидно, ты одна во всем округе не потрудилась выяснить, кто стоит за этой компанией.

– Адвокат сказал, что все они уроженцы Каролины.

– Наглая ложь! Он единственный южнокаролинец среди них. А главный совладелец – Сэмюэль Стаут, сенатор от радикалов. Ты продала нас нашим злейшим врагам!

…Мне так и не удалось его успокоить. Он осыпал меня бранью, отказался от предложения позавтракать, грубо накричал на Пруденс и приказал мне отозвать подпись с официального договора, невзирая ни на какие юридические последствия. Я ответила, что подписала бы соглашение с самим чертом, если бы он мог спасти земли Мэйнов и дать пищу нашим людям. Тогда он обругал меня, сел на свою усталую лошадь и умчался. Боюсь, теперь он ненавидит меня еще сильнее, чем раньше.

Февраль 1868-го. Конвент, как ожидается, продлится 60 дней. Как делегат, Энди Ш. получает 11 долларов суточных и всё, кроме одного доллара, отсылает жене. По ночам он подрабатывает в «Миллс-Хаусе» и платит символическую сумму какой-то чернокожей семье, чтобы отсыпаться в их хижине. Джейн показала мне его последнее письмо – оно написано простыми фразами, но абсолютно грамотно. Какая удивительная сила открывается в человеческом разуме, когда он получает свободу, чтобы развиваться…

Энди Шерману казалось, что он никогда не напрягал так свой мозг и не учился так усердно, если только во время войны, когда его учительницей была Джейн. Каждое утро, когда он одевался, чтобы идти на заседание конвента, у него ныло все тело, после того как ночью он мыл гостиничные полы, ползая на коленях, и таскал тяжелые чемоданы от кареты до номера. Несколько часов сна и единственная полноценная еда в день, которую он мог себе позволить, как-то еще поддерживали его силы. Но больше всего их подпитывал конвент и его собственное участие в нем.

Когда он не понимал какое-то слово, фразу или мысль, он задавал вопрос председателю или товарищам по подкомитету. А когда получал объяснение и улавливал суть, то чувствовал себя как беззаботный мальчишка, проснувшийся солнечным летним утром.

Некоторые делегаты, то ли из робости, то ли из соображений момента, пытались внести изменения в самый главный вопрос вновь рождавшейся конституции, который касался права голоса. Они хотели ввести подушный избирательный налог в один доллар, а также обязательное условие грамотности, согласно которому человек, достигавший совершеннолетия к 1875 году, но не умеющий читать и писать, лишался бы права голоса.

В жарких спорах против таких поправок некоторые чернокожие делегаты приводили доводы Юнионистской лиги. Правда, таких было немного, большинство черных все еще испытывали благоговейный трепет перед своими белыми противниками или просто были слишком застенчивы и неуверенны, чтобы высказывать свое мнение. Энди попытался убедить парочку таких скромников принять участие в дебатах, но получил лишь уклончивые отговорки.

Энди обсудил эту проблему с Кардозо, чьим острым умом и выдающимися ораторскими способностями не переставал восхищаться.

– Вы правы, Шерман. Как раса мы слишком заторможенны. Только образование поможет это преодолеть. Однако, учитывая историю этого штата, я не верю, что к семьдесят пятому году действительно может заработать достойная система бесплатных школ. Я буду голосовать против поправок.

Энди тоже высказался против – первый раз взяв слово на конвенте. Он очень волновался, но все же уверенно прочитал короткое заявление, которое снова и снова переписывал на клочке бумаги, пока оно не показалось ему удовлетворительным.

– Джентльмены! Я уверен, что право голоса в равной степени должны иметь все – мудрецы и невежды, грешники и праведники, а иначе сама идея всеобщего голосования ничего не значит.

Первым вскочил и зааплодировал Рансье.

Поправка об обязательной грамотности была отклонена ста семью голосами против двух. А вот подушный налог с избирателей, который Кардозо едко заклеймил как первый шаг к возвращению власти «аристократического элемента», прошел. Восемьдесят один голос против двадцати одного.

Работа началась! Весь округ Эшли наводнен рабочими, подрядчиками, служащими новых перерабатывающих заводов. После почти трех лет хаоса и нищеты округ вновь полон энергии и надежд. Наши замечательные перспективы велят мне как можно скорее посетить Чарльстон – мы наконец-то сможем освободиться от бремени долгов…

Негры, жившие в Монт-Роял, так беспокоились о Мадлен, словно она была ребенком. Они и слушать не хотели, чтобы она ехала в город одна. В конце концов она сдалась и выбрала Фреда.

Было свежее февральское утро. Повернув на речную дорогу, они вскоре остановили фургон. В расчищенном поле за изгородью группа из тридцати чернокожих работала лопатами. Шесты с флажками отмечали будущую канаву в шестьсот ярдов шириной и тысячу ярдов длиной, которую нужно было выкопать вокруг рисового поля, чтобы осушить его.

Шесть человек тащили на веревках огромное бревно, чтобы разровнять середину площадки. По этой дороге конные вагонетки со временем должны были увозить добытую породу. Мистер Топпер сообщил Мадлен, что почти вся земля Монт-Роял скоро покроется такими же площадками.

Эта была первой. Мадлен с гордостью смотрела на нее, когда неожиданно ее внимание привлекла какая-то яркая вспышка, похожая на отражение солнца в зеркале. Она повернулась и увидела всадника примерно в четверти мили от них, на дороге к Саммертону. По очертаниям приземистой толстой фигуры и сверкающим стеклам очков она узнала в нем Геттиса.

Пару мгновений торговец неподвижно сидел в седле, как будто наблюдая за ней, а потом решительно дернул поводья, развернулся и быстро поскакал в сторону Саммертона.

Мадлен вдруг почувствовала, что дрожит. От ее радостного настроения не осталось и следа.

Дальше все было еще хуже. В «Пальметто банке» на Брод-стрит лысый клерк мистер Кроу сообщил ей, что мистер Докинз будет занят весь день.

– Но я писала о своем приезде, – сказала Мадлен. – Мне очень важно поговорить с ним.

– По какому вопросу? – холодно осведомился Кроу.

– Я хочу заплатить по закладной раньше, чем того требует банк. В Монт-Роял теперь будут добывать фосфаты, и у нас появится солидный доход. Я все подробно изложила Леверетту в письме.

– Мистер Докинз получил ваше письмо. – Кроу особенно выделил слово «мистер», явно недовольный ее фамильярностью. – Мне поручено передать вам, что совет директоров банка не склонен разрешать преждевременные выплаты. По условиям закладной мы вправе требовать, чтобы вы выплачивали свой долг поквартально.

– И как долго?

– Полный срок договора.

– Но это годы! Если вопрос в процентах, я готова их заплатить.

Кроу с надменным видом отступил на шаг назад:

– Это вопрос политики банка, миссис Мэйн.

– Какой политики? Держать меня на поводке, который вы можете в любой момент оборвать?

– Вы имеете в виду продажу заложенного имущества?

– Да. Это тоже ваша политика?

– Будьте любезны, не так громко. Какая выгода «Пальметто банку» сейчас продавать Монт-Роял? Это ценная земля, и стоимость ее пока только растет. – Он немного помолчал, а потом добавил: – Разумеется, в случае провала вашего предприятия право взыскания по закладной остается за банком. Но тогда пострадавшей стороной будет владелец, то есть мистер Мэйн. Уверен, вы не захотите поставить своего родственника в такое положение…

Угроза была очевидной. Однако как же грубо и топорно выглядели их откровенные попытки взять над ней власть! Неужели весь штат, да и весь Юг по-прежнему сходит с ума от «африканизации»? Но ведь они наверняка больше не боятся ни бунтов, ни тайных заговоров против собственности, ни насилия над белыми женщинами… Что же тогда?

И вдруг чутье подсказало Мадлен истинную причину – пусть менее драматичную, но все же смертельно опасную для них: конвент. Новая конституция штата, со всеми этими поправками о праве голоса и налогах, могла напрямую затронуть деньги белых граждан штата. Знал ли Леверетт Докинз о том, что она хорошо знакома с одним из черных делегатов конвента? Наверняка знал.

Кроу стоял за полированной дубовой стойкой с низкой распашной дверцей. Мадлен, раздраженная его грубым отказом и высокомерными взглядами нескольких кассиров, решительно направилась к дверце.

– Я добросовестный клиент этого банка, мистер Кроу, – сказала она. – И меня не устраивают ни ваши объяснения, ни ваша грубость. Я намерена обсудить свой вопрос с Левереттом лично, занят он или нет.

– Мадам, вы не можете! – Кроу схватился за дверь, удерживая ее. – Прошу вас уйти. Мистер Докинз хотел бы напомнить вам, что появление цветных в этом здании нежелательно.

Мадлен отошла от стойки и быстро пошла к выходу. На ее глазах блестели слезы ярости.

…Мало-помалу потрясение от инцидента в банке проходит. Но унижение и гнев – нет.

Март 1868-го. Разгоревшаяся недавно драма принесла с собой страшную путаницу. Два месяца назад сенат на закрытом заседании не сошелся во мнении по вопросу отстранения от должности мистера Стэнтона, после чего назначенный президентом генерал Грант подал в отставку, давая возможность Стэнтону вернуться в свой кабинет в военном министерстве. Джонсон тут же назначил на место Гранта генерала Лоренцо Томаса, а Томас похвастался, что уберет Стэнтона силой, если понадобится. После этого Стэнтон в буквальном смысле забаррикадировался в своем кабинете и подписал приказ об аресте Томаса! И этот приказ доставили на бал-маскарад! Весь этот фарс прекрасно подошел бы для либретто комической оперы, если бы вокруг него не разгорелись такие нешуточные страсти.

Но они кипят, и волки, преследующие Джонсона, наконец-то загнали его в угол. Требование импичмента за «особо тяжкие преступления и дисциплинарные проступки» прошло в палате представителей с существенным перевесом. Это беспрецедентное событие в национальной истории, и обе стороны просто осатанели. Стаут с его приспешниками называют Джексона «архиизменником» и настаивают на том, что он предал Линкольна, Конституцию, народ и так далее. Защитники президента утверждают, что он считал Закон о занятии высших должностей неконституционным, поэтому действовал напрямую, не обращаясь за одобрением в сенат. Радикалы требуют отдать его под суд. Я просто поверить не могу, что президента могут так унижать. Но многие только рады…

Вчера вечером Энди вернулся домой. Конвент завершился, проработав 53 дня, и теперь в апреле должны пройти специальные выборы для ратификации новой конституции и избрания представителей штата…

Приехал Топпер с результатами проверки грунта. Я обвинила его в том, что он скрыл от меня правду о владельцах компании и ничего не сказал о Стауте. Он с холодной надменностью, которую я уже замечала в некоторых низкорослых мужчинах и многих адвокатах, увернулся от моих упреков, показав предполагаемые цифры дохода. Суммы просто пугающие…

В округе царит оживление. По дорогам в любое время суток постоянно проносятся всадники, на прибрежных отмелях до поздней ночи горят фонари. Я подозреваю, что причиной такой активности стала избирательная кампания, а также приезд к нам большого числа земельных инспекторов, специалистов по горному делу и прочего народа. Впрочем, ничем из этого нельзя объяснить странные перемены в поведении вольноотпущенных. Почти никто из них больше не улыбается, и у всех на лицах я вижу тревогу. Я уже много раз замечала, как они начинают говорить между собой на быстром креольском наречии, чтобы их никто не мог понять. Но я-то понимаю…

…Теперь я совершенно уверена: они напуганы. Пруденс тоже это заметила. Но чем?

Великий Маг прибыл к ночи.

В уединенной роще примерно в миле от Саммертона они воткнули в землю факелы, очертив ими круг, и подожгли. Жены и возлюбленные сшили все необходимые регалии в соответствии с инструкциями, присланными ранее в письме. Невидимая Империя не требовала какого-то определенного цвета балахонов и колпаков, поэтому по настоянию Дезмонда был выбран красный. Деньги на дорогую ткань дал Геттис из своих немалых доходов, которые теперь приносил магазин.

Высокий и мускулистый, генерал Натан Бедфорд Форрест имел смуглую кожу и серо-голубые глаза. В его черных волнистых волосах и аккуратной бородке блестели седые пряди. На приготовившихся к обряду посвящения новичков он произвел впечатление человека, которому лучше не прекословить. Когда он представил им официальный экземпляр конституции Клана и сообщил, что вступительный взнос составляет десять долларов, никто не возразил.

Новички выстроились в ряд. Вокруг шипели и дымились факелы. Гордо выпрямив спину, Форрест обходил всех одного за другим, пристально глядя в глаза каждому. У Дезмонда от волнения даже закружилась голова. Джек Джолли держался с некоторым превосходством – все-таки это был его старый командир. Геттис потел, хотя и не так сильно, как отец Лавуэлл, который то и дело бросал тревожные взгляды в наполненную стрекотом насекомых темноту за кольцом факелов. Один или два фермера, дополнявшие группу, узнали священника, которого каждое воскресенье видели в церкви.

Форрест начал инструктаж:

– Это общество гуманизма, милосердия и патриотичности. Его происхождение и организующие принципы, объединяющие все это, подразумевают рыцарское поведение, благородные чувства и героический дух. Мне известно, что вы заранее заявили о верности этим принципам, поэтому я по приказу Великого Дракона, стоящего во главе королевства Каролина, задам вам десять вопросов. – Он обвел их суровым взглядом. – Состояли ли вы когда-нибудь в радикальной Республиканской партии, Юнионистской лиге или Великой армии Республики[39] либо разделяли их взгляды?

– Нет! – ответил хор голосов.

– Искренне ли вы выступаете против равенства черных, социального и политического?

– Да!

– Выступаете ли вы за власть белых?

– Да!

– Предпочитаете ли вы конституционную свободу и правительство справедливых законов правительству насилия и гнета?

– Да!

Так продолжалось почти час. После вопросов настал черед наставлений:

– Мы охраняем слабых, невинных и беззащитных от беззакония и распутства грубых и жестоких безумцев. Мы помогаем обиженным, несчастным и обездоленным, и в первую очередь вдовам и сиротам тех, кто отдал жизнь за Конфедерацию.

И правил:

– Все ритуалы, рукопожатия, шифры и пароли, равно как и история создания, атрибуты, тайные обряды и коммерческие секреты организации не должны быть сознательно преданы. Виновный в совершении такого предательства будет наказан по нашим законам. Название организации никогда не должно быть написано ни одним из ее членов. Для печатных объявлений всегда должен использоваться тайный знак – одна, две или три звездочки.

Потом началось посвящение.

Форрест поднял с земли балахон и похожий на мешок колпак из блестящего сатина и торжественно протянул их Дезмонду:

– Наделяю тебя титулом, правами и привилегиями Великого Циклопа данной пещеры, а также титулом, правами и привилегиями Великого Титана этого домена.

Следующим был Джолли.

– Наделяю тебя титулом, правами и привилегиями Великого Турка, возлагаю на тебя долг помощи Циклопу во всех делах и велю служить ему как преданный адъютант.

– Слушаюсь, сэр, генерал! – Джолли принял от него облачение, и в глазах его сверкнуло предвкушение будущего удовольствия.

Далее титулы получили Великий Монах, Великий Страж, Великий Волхв и Великий Казначей; в общем, должностей хватило всем. С огромной торжественностью и высоким чувством патриотизма, которого ему так не хватало в нынешней жизни, Дез надел красный балахон и колпак. То же сделали остальные.

Факелы коптили и дымили. Генерал Форрест оглядел стоявших перед ним людей, чьи лица были теперь скрыты за колпаками, и улыбнулся, весьма довольный.

– Вы – новые рыцари нашего великого крестового похода, – сказал он. – Именно вам предстоит очищать от скверны вашу родную землю, где вы знаете всех ее врагов. И тогда, действуя сообща со всеми клавернами нашей Невидимой Империи, мы сметем с нашей любимой земли это обесцененное правительство отдельных зловредных людей.

Дез облизнул губы и шумно выдохнул, всколыхнув ткань маски, висевшей под подбородком. Ему вдруг показалось, что он снова несет мертвое тело своего закадычного друга Ферриса Бриксхэма.

Джолли представил, что он скачет на боевом коне, и словно наяву услышал крики умирающих у форта Пиллоу.

Геттис с растущим возбуждением думал о вдове Орри Мэйна и о том, как они притащат ее на такую же заброшенную поляну, разденут донага и подвергнут наказанию, которое выберут сами, прежде натешившись вдоволь.

Дез словно услышал его мысли.

– Отдельных белых людей, Рэндалл, – прошептал он. – И одной белой женщины.

Рабство и тюремное заключение за долги запрещены навсегда.

Дуэли объявлены вне закона.

Развод разрешен законом. Собственность замужней женщины более не может быть продана или обложена налогом за долги мужа.

Судебные участки отныне называются округами.

Будет основана система бесплатных школ, открытых для всех и финансируемых на средства единого налога на движимое и недвижимое имущество.

Железные дороги и богадельни также должны строиться на поступления от налогов, сбор которых отныне возлагается на муниципалитеты, города и поселки, округа и школьные округа.

В милиции штата не должно быть отныне сегрегации по расам.

Право на голосование предоставляется всем мужчинам, достигшим совершеннолетия, независимо от их расы; избирательное право даруется всем мужчинам, достигшим возраста, независимо от расы или прошлого пребывания в рабстве.

Ни один человек не должен быть лишен гражданских или избирательных прав за преступления, совершенные в то время, когда он находился в рабстве.

Разграничение, исходя из расы или цвета кожи, в обоих случаях будет наказываться, и отныне все классы граждан смогут пользоваться равными во всех отношениях публичными, судебными и политическими правами.

Выдержки из конституции Южной Каролины 1868 года

Мари-Луизу Мэйн, встречавшую в этом году свою пятнадцатую весну, беспокоило в ее жизни очень многое.

По ночам ее беспокоили яркие и очень живые сны, в которых она танцевала с красивыми молодыми людьми. Все они крепко обнимали ее за талию и говорили любезности с северным акцентом, казавшимся ей весьма привлекательным. Пусть и с разными лицами, но все молодые люди неизменно были в синих мундирах со сверкающими золотыми пуговицами. Кончались сны каждый раз одинаково: симпатичный офицер увлекал ее на темный балкон или на садовую дорожку, где вскоре наклонялся, чтобы поцеловать ее, причем весьма и весьма дерзко…

На этом месте она всегда просыпалась. И знала почему – просто она пока была несведуща в том, что обычно следует за поцелуем.

То есть в целом она, конечно, представляла. Ей ведь доводилось видеть животных, ну и, в общем, знать-то она знала. Но не имела даже отдаленного понятия, что должна чувствовать в эти моменты и как себя вести. Мама сообщила ей основные факты, но в ответ на вопрос о поведении женщины лишь сказала:

– Пока незачем об этом говорить, дождемся твоего обручения. А до этого еще несколько лет.

Разумеется, при отце Мари-Луиза на эту тему даже не заикалась.

Еще ее беспокоило чувство собственной неполноценности, когда она сравнивала себя со своими ровесницами, другими пятью юными леди из их класса частной женской школы мадам Алвик. Пока на уроке она оттачивала перевод избранных строк из Горация или «Энеиды», ее одноклассницы передавали друг другу секретные записочки или шептались о своих воздыхателях. У каждой их было несколько, – во всяком случае, они так утверждали. У Мари-Луизы не было ни одного. Отец был слишком мрачен и вечно занят делами, чтобы хоть как-то поощрять в дочери даже малейший интерес к мальчикам. Впрочем, это не имело никакого значения. Никто и не пытался ухаживать за ней, не дарил ей милых подарков, как это было принято у других, и не напрашивался к ним в гости.

Она начала думать, что невниманию со стороны мужского пола обязана своей внешности. Ей уже пришлось смириться с высоким ростом и худобой, которые достались ей от обоих родителей. От матери она унаследовала кудрявые русые волосы и крупный рот, а маленькая округлая грудь, как она надеялась, каким-то образом перешла к ней по отцовской линии, потому что мама была уж совсем плоскогрудой.

В минуты хорошего настроения она считала себя вполне симпатичной. Но когда ее охватывало уныние – как правило, из-за отсутствия мальчиков в ее жизни, – не сомневалась, что родилась дурнушкой. На самом же деле она была привлекательной девушкой с милым улыбчивым лицом, излучающим природную теплоту и доброжелательность, хотя, конечно, ее высокий рост и худосочность не вписывались в общепринятые эталоны красоты.

Еще Мари-Луизу очень беспокоил ее отец. Он стал замкнутым и угрюмым, и если раньше ей всегда было легко и весело рядом с ним, то теперь все изменилось. Мама тоже с недавних пор чувствовала себя в его присутствии неуютно. Она любила принимать тетю Мадлен, когда та приезжала в Чарльстон, но теперь делала это только днем, когда Мари-Луиза была в школе. Отец отказывался звать вдову дяди Орри на ужин в их дом на Традд-стрит и запрещал приглашать ее, когда он дома. Своего поведения он ничем не объяснял, но очень расстраивал дочь, которая обожала свою тетю. Мама говорила, что тетя Мадлен сейчас нуждается в любви и поддержке семьи. Она недавно вернулась с похорон жены лучшего друга дяди Орри мистера Хазарда, которая умерла при каких-то ужасных обстоятельствах.

Но папе было все равно. Он очень изменился, теперь это был совсем не тот человек, которого Мари-Луиза помнила с детства. Он постоянно занимался какими-то личными делами. Например, дважды в месяц ездил верхом в Колумбию. Он был одним из тридцати восьми попечителей бывшего южнокаролинского колледжа, который теперь открылся вновь, уже как университет штата, где обучалось двадцать два студента.

– Если радикалы и генерал Канби оставят нас в покое, возможно, нам и удастся что-нибудь сделать из этого заведения, – говорил Купер.

Что именно отец хотел сделать, Мари-Луиза понять не могла, но видела, с каким пылом он защищает новый университет и свой пост попечителя.

За едой отец вечно изводил их ворчливыми нотациями. Мари-Луиза знала, что из-за новой конституции в штате поднялся настоящий переполох, связанный, кажется, с будущим открытием бесплатных школ, и эта тема чаще других звучала в гневных тирадах отца за обеденным столом. Как-то вечером он с гордостью показал письмо генерала Уэйда Хэмптона.

– Он возглавит наш специальный комитет, который направит в конгресс протест против этой так называемой конституции.

На следующий вечер он уже размахивал каким-то листком с дешевыми чернилами.

– «Молния» – дрянная газетенка, но в данном случае ее издатель прав! Налог на собственность по девять миллей[40] на доллар – это настоящий грабеж! Вся эта затея со школами нужна только беднякам, ее инициировали примерно шестьдесят негров, большинство из которых неграмотны, да еще пятьдесят белых – северян-отщепенцев и южан-предателей. Вся эта их возня с переустройством общественного строя уничтожит наш штат и морально, и финансово!

Новые школы, куда могли ходить и черные, и белые ученики, была не единственной темой, раздражавшей папу. Он громко возмущался обвинением в государственной измене, которое выдвинули против мистера Дэвиса после долгого тюремного заключения.

«Наш орел в клетке» – так называл его папа.

Что до президента Соединенных Штатов мистера Джонсона, то о нем папа говорил, что он человек «благородных принципов» и настоящий «друг южан», но его наверняка сместят в результате какого-то заговора, о котором Мари-Луиза вообще ничего не поняла. Знала только, что за всем этим стоят ужасные злодеи-республиканцы.

Папа ненавидел республиканцев. По вечерам он часто срывался на собрания Демократической партии, которую поддерживал всеми силами, в том числе деньгами. Мари-Луизе хотелось, чтобы он больше времени проводил со своей семьей и поменьше ходил на собрания и писал в газеты письма, осуждающие республиканцев. У него совсем не оставалось времени, чтобы выслушать дочь, когда она пыталась пожаловаться, что ей срочно нужен поклонник, а лучше несколько. Она решила, что с этим срочно нужно что-то делать, или ей придется вечно терпеть унижение перед одноклассницами.

И наконец, Мари-Луизу беспокоили экзамены в школе, где она изучала латынь и греческий (скука смертная), алгебру (лес дремучий) и умение держать себя в обществе (полезный навык для привлечения кавалеров, – по крайней мере, так ей говорили). В честь завершения весеннего семестра миссис Алвик решила провести вечер танцев под руководством мистера Ламотта, школьного учителя танцев на неполной ставке. Внешность у Ламотта была весьма своеобразная: при огромном росте и внушительной комплекции он обладал почти женской грацией, а его глаза всегда действовали Мари-Луизе на нервы, потому что он никогда не смотрел на тех, с кем в данный момент занимался.

Ламотт часто рассуждал перед ними о свойственной только южанкам «особой женственности» и каждый раз подчеркивал, что сейчас, находясь в своей прекрасной поре цветения, они должны остерегаться мужчин, которые непременно захотят осквернить ее. Мари-Луиза понимала, что под словом «осквернить» учитель имел в виду то, чем мужчины и женщины занимаются наедине, но когда она пыталась мысленно проникнуть сквозь завесу этой тайны, то очень скоро снова оказывалась во мраке неведения. Две ее одноклассницы при таких намеках всегда хихикали, они-то все понимали или делали вид, что понимают. Это так ее злило, что ей хотелось плюнуть в их сторону.

На открытии вечера для родителей и гостей была задумана грандиозная живая картина. Одна из шести девушек класса Мари-Луизы должна была изображать ту самую «особую женственность» южанок. Выбор оставался за миссис Алвик. Мари-Луиза решила, что, если выберут ее, это будет самым важным событием в ее жизни, не менее важным, чем появление воздыхателя. Но она боялась, что приз достанется легкомысленной Саре-Джейн Обердорф, утверждавшей, что у нее целых семь кавалеров. Мари-Луиза видела только трех. Первый был помощником гробовщика и любил говорить о похоронах, постоянно сравнивая одни с другими. Второй, застенчивый сынок местного мирового судьи, никогда не отвечал на приветствия, просто бубня что-то себе под нос. Третий был настолько толстым, что у него даже шея заплыла жиром и выпирала бугром, как бывает у старых женщин, страдающих болезнью, которую мама называла «зоб». Но по крайней мере, эти трое молодых людей существовали в реальности, а не были призраками из ее прекрасных снов. Как тут не беспокоиться!

Как-то в начале апреля Мари-Луиза вышла из школы в половине пятого и сразу остановилась на крыльце, увидев, что с неба льет настоящий ливень. За сплошной стеной дождя даже не было видно форт Самтер.

Ее подружки с веселым щебетом побежали к экипажам, в которых их ждали родители или слуги. А Мари-Луиза, прижимая к себе томик Вергилия и учебник алгебры, уже мирилась с мыслью, что придется промокнуть насквозь, пока она добежит до Традд-стрит. Внезапно из-за угла Саут-Бэттери вывернул знакомый легкий кабриолет, и она увидела отца, который одной рукой держал вожжи, а другой махал ей тростью с золотым набалдашником.

– Я был на собрании комитета у доктора Равенеля, – сказал он. – Увидел, что начинается дождь, и подумал, что должен спасти тебя от простуды. Прыгай сюда, скорее! Надо еще завезти кое-какие бумаги в Миллс-Хаус, а потом поедем домой.

Мари-Луиза плюхнулась на сиденье рядом с отцом, спрятавшись под крышей кареты, и с восторгом посмотрела на бледное, уставшее лицо отца. Такого внимания от него она не видела уже много месяцев.

Вдоль фасада отеля на Митинг-стрит стояло множество запряженных экипажей и оседланных лошадей. Купер нашел свободное место и попросил дочь подождать, пока он отлучится минут на десять.

Пока Мари-Луиза ждала отца, дождь перестал, тучи стремительно унеслись к морю и на небе засияло яркое солнце. Глядя по сторонам, она заметила небольшую группу людей, которые слушали какого-то оратора, выступавшего на ступенях Ирландского зала. Неподалеку стояла другая группа с плакатами в руках. На одном из плакатов было написано: «РЕСПУБЛИКАНЦЫ ЗА БЕСПЛАТНЫЕ ГОСУДАРСТВЕННЫЕ ШКОЛЫ!»

Устав сидеть в карете, Мари-Луиза спрыгнула на землю и подошла к толпе. Хриплый оратор – возможно, мулат, а возможно, и нет – убеждал слушателей голосовать за новую конституцию штата. Мари-Луиза остановилась за спинами людей. Двое небритых мужчин перед ней были похожи на фермеров. Они с подозрением покосились на девушку.

Вдруг она заметила молодого человека, стоявшего слева недалеко от нее. На нем были бежевые сюртук и брюки и пышный коричневый шейный платок. Он смотрел прямо на нее.

Она чуть не провалилась сквозь землю, сразу узнав это бледное лицо, светлые волосы и закрученные усы, эти лучистые голубые глаза. Это был тот самый молодой человек, который уступил место негритянке в поезде из Кусохатчи.

Он улыбнулся и поднес руку к шляпе, приветствуя ее. Мари-Луиза улыбнулась в ответ, чувствуя, что заливается краской. Она прижала к груди книги. Неужели она ведет себя как последняя дура?

– …и каждому сознательному гражданину следует поддержать бесплатные школы в Южной Каролине, проголосовав за конституцию…

– Минуточку!

Все повернули головы. Мари-Луиза тоже развернулась на месте, и от потрясения у нее даже подкосились ноги. Откуда папа вдруг появился так тихо? Ну да, очевидно, вышел из «Миллс-Хауса», пока она была так поглощена молодым человеком.

– Я – сознательный гражданин, – сказал Купер, протолкнувшись сквозь толпу. – И у меня есть вопрос.

– Да, мистер Мэйн. Я узнал вас, сэр. – Оратор произнес это с вызовом и легкой издевкой.

Мари-Луиза посмотрела на голубоглазого молодого человека, пытаясь взглядом сказать ему, что Купер – ее отец, но едва ли он ее понял.

– Этот джентльмен, – сказал оратор, обращаясь к толпе, – известный комиссионер и убежденный демократ.

Толпа, как и следовало ожидать, недовольно загудела.

– Да пошел он к черту! – выкрикнул кто-то.

Мари-Луиза возмутилась. Как они смеют грубить папе?

Расталкивая толпу, Купер прошел к ступеням Ирландского зала. Мари-Луиза сразу поняла, что он в дурном настроении.

– Я выслушал все эти высокопарные банальности, которые сей джентльмен представил здесь как часть своей лицемерной республиканской риторики. И захотел спросить: кто из вас знает их истинную цену?

– Заткни ему рот! – громко закричал один из мужланов, стоявших перед Мари-Луизой.

– Уверен, вы этого не сделаете, – решительно проговорил Купер. – Хочу напомнить всем мягкосердечным идеалистам, что до начала недавних событий Южная Каролина, делая уверенные шаги на пути к процветанию, могла позволить себе выделить на содержание государственных школ только семьдесят пять тысяч долларов в год из имущественных налогов. Причем основная часть этих денег поступала от налога на черных рабов…

– Гони его в шею! – закричал фермер, и Мари-Луизе захотелось приподнять юбки и дать ему хорошего пинка остроносой туфелькой.

Оратор махнул двум трубачам в потрепанной одежде, которые тут же заиграли «Боевой гимн Республики».

– Чтоб вас всех! Я все равно скажу, что хотел! – разозлился Купер, покрываясь красными пятнами.

Мари-Луиза так испугалась за отца, что даже не заметила, как молодой человек обогнул толпу и направился к ней.

– Этот колоссальный и плохо продуманный план изменения системы образования, – закричал Купер, заглушая музыку, – потребует примерно миллиона долларов в год! Получить их можно только из налогов! Если вы проголосуете за эту республиканскую конституцию, вы возложите на штат невыносимое бремя! Южная Каролина только начинает возрождаться из руин, а этот школьный проект навсегда оставит ее на коленях.

Какая-то женщина ткнула в его сторону зонтиком.

– Дело вовсе не в налогах! – крикнула она. – Вы просто ненавидите цветных!

– Проваливай отсюда, или мы тебе поможем! – рявкнул фермер.

Мари-Луиза не стала больше раздумывать и изо всей силы хлопнула мужчину по плечу томиком Вергилия.

– Отстаньте от него! Он имеет такое же право высказаться, как и вы!

Фермер обернулся, и его спутник тоже. Мари-Луиза посмотрела им в лицо и обомлела от страха. У того, что кричал, было бельмо на одном глазу и золотая серьга в ухе. Он взглянул на грудь девушки и хмыкнул.

– Надо же, какие у них тут молоденькие полюбовницы в Чарльстоне, – сказал он с сильным северным акцентом.

– Попридержите язык, сэр! – раздался рядом с ней низкий голос.

Она повернулась и увидела голубоглазого незнакомца.

– Думаю, тот джентльмен – родственник юной леди, – сказал он фермеру совершенно спокойно, – так что вы должны принести ей свои извинения.

– Чтобы я извинялся перед какой-то сопливой южаночкой – да ни в жизнь! А ты-то чего вмешиваешься, сынок? Ты же вроде с Севера сам.

– Из Чикаго, – кивнул юноша. – А вмешался, потому что вы вели себя как свинья, на Юге никто бы не посмел так оскорбить женщину.

– Ах ты, щенок нахальный! – Белоглазый замахнулся на него кулаком.

Какая-то женщина пронзительно завизжала. И вдруг трость Купера с размаху ударила по вытянутой руке, потом еще раз, уже тяжелым набалдашником, пока молодой человек обхватил Мари-Луизу за талию, поднял ее и перенес к обочине тротуара, подальше от толпы.

После этого он сразу воинственно выставил вперед кулаки, готовый дать отпор фермерам. Поза была чересчур театральной, но Мари-Луиза почувствовала, что вся дрожит. Белоглазый пытался дотянуться до Купера, а тот все колотил его наконечником трости. Остальные люди в толпе, хоть и были республиканцами, все же приняли сторону Мэйна, возмутившись поведением неотесанных мужланов. Несколько человек схватили фермеров за плечи, удерживая их на месте. Оратор и еще несколько человек пустились в пространные извинения.

Купер тростью отпихнул белоглазого в сторону и прошел вперед. Молодой человек наконец опустил кулаки.

– Благодарю вас, сэр, – сказал ему Купер, отряхивая лацканы сюртука, потом вдруг вгляделся в лицо юноши и хмуро добавил: – Кажется, мы уже встречались.

– Верно, сэр, но так и не познакомились. Не так давно мы с вами ехали в одном поезде из Кусохатчи.

– Да, – сухо ответил Купер.

Толпа начала расходиться. Оратор и музыканты, продолжающие дуть в трубы, пошли по Митинг-стрит в импровизированном параде. К ним присоединилось еще несколько человек. Белоглазый все еще смотрел на Мари-Луизу и ее защитников, пока приятель не уговорил его уйти.

– Купер Мэйн, – поклонился Купер, – ваш покорный слуга, сэр.

– Тео Джерман, сэр. Взаимно. Мне очень жаль, что свобода не соглашаться с общим мнением здесь теперь не в почете.

Купер равнодушно пожал плечами. Мари-Луиза вспомнила, как возмущался папа, когда молодой северянин уступил место чернокожей женщине.

– Мистер Джерман, – сказал он, – новая конституция – это вопрос первостатейной важности. От ее поражения зависит, выживем мы или нет.

– Тем не менее я за нее, сэр.

– Из чего я заключаю, что вы не каролинец, сэр.

– Да, я здесь лишь временно, в связи с моей… э-э… работой. Я снимаю комнаты у миссис Петри, на Чалмерс-стрит.

Мари-Луиза через плечо поймала взгляд молодого человека. Она поняла, почему Тео Джерман назвал свой адрес. Отец, очевидно, тоже догадался о причине.

– Папа, ты меня не представил, – сказала она.

– Моя дочь Мари-Луиза Мэйн, – ледяным тоном произнес Купер, – которую вы так заботливо защищали. Я ваш должник. – Он тронул дочь за локоть. – Идем.

Сквозь облака над Митинг-стрит прорвались снопы света, заливая улицу перед Ирландским залом. Лицо Тео Джермана засияло, как лицо золотой статуи. Мари-Луиза чуть не потеряла сознание. Молодой человек вдруг шагнул вперед.

– Сэр, смею ли я попросить вашего разрешения…

«О да!» – подумала девушка, задыхаясь от счастья, но он даже не успел договорить, как Купер буквально толкнул дочь в сторону Миллс-Хауса, перебив его:

– Всего хорошего, мистер Джерман.

– Папа, ну как ты мог? – всплеснув руками, негодующе воскликнула Мари-Луиза уже в карете. – Он же хотел попросить разрешения прийти к нам в гости!

– Я так и понял. Не могу поверить, что ты действительно хочешь, чтобы эти проклятые наемники-янки осквернили наш дом на Традд-стрит. Он наверняка один из организаторов этой ужасной Юнионистской лиги или еще чего-нибудь столь же омерзительного. Будь он джентльменом, тогда другое дело. Но такие, как он, не будут ухаживать за моей дочерью. Когда тебе придет время обзавестись кавалером, я тебе сообщу.

– Папа! – Мари-Луиза чуть не плакала.

Не обращая на нее внимания, Купер дернул поводья, поворачивая лошадь к Традд-стрит. Они проехали мимо Тео Джермана, который все еще стоял перед зданием Ирландского зала, освещенный золотистыми солнечными лучами.

Чалмерс-стрит, Чалмерс-стрит, мысленно повторяла Мари-Луиза. Ей очень хотелось помахать рукой молодому человеку, но она не осмелилась. Я взрослая женщина, говорила она себе, и никто не будет мне указывать, кого любить. Чалмерс-стрит, миссис Петри.

Сам того не подозревая, Купер разжег настоящий бунт.

Два дня Мари-Луиза сочиняла письмо, выводя буквы на листке бледно-лиловой бумаги. Бо́льшую часть послания она пространно благодарила Тео Джермана за то, что он отстоял ее честь, как она выразилась. Потом, взвесив наихудшие последствия и представив, как она с ними справляется, добавила последний абзац, где приглашала молодого человека прийти на весенний спектакль в школе миссис Алвик. «Если Вам захочется ответить, пожалуйста, пишите мне на адрес школы» — так она закончила письмо. Подписавшись, она сложила лист, написала снаружи адрес школы и, прежде чем запечатать письмо восковой печатью, сбрызнула его цветочными духами.

Негр, выполнявший для школы разную мелкую работу, согласился доставить письмо, не задавая лишних вопросов. На следующий же день пришел короткий ответ, написанный размашистым почерком:

Почту за честь принять Ваше приглашение,

Ваш покорный слуга бревет-капитан Теодор Джерман.

– Капитан! – воскликнула Мари-Луиза, пряча записку на груди.

Значит, он действительно наемник. Возможно, из тех бывших военных, которые приехали разорять их штат, как уверял отец. Оставалось только надеяться, что он не воевал вместе с Шерманом, иначе папа просто взбесится.

Она считала дни до весеннего школьного спектакля, который должен был состояться через неделю после выборов. Генерал Канби выделил солдат для охраны всех мест для голосования, чтобы не допустить беспорядков. Новая конституция была одобрена примерно семьюдесятью тысячами голосов против двадцати тысяч. На Традд-стрит в эти дни бушевал настоящий ураган.

– Всего шесть демократов в сенате! И всего четырнадцать представителей от Демократической партии в палате. Остальные сто десять – проклятые черные республиканцы, черт бы их побрал!

– Купер, прошу тебя, не ругайся при дочери! – попросила Юдифь.

– Мы погибли. Через год нас ждет банкротство.

До вечера вторника, когда должен был состояться школьный вечер, гнев его так и не утих.

Школа миссис Алвик на Легар-стрит сияла огнями ламп и свечей. В старомодной затхлой гостиной были расставлены стулья для зрителей, а в дальнем конце комнаты, возле двери в смежную столовую, висел двойной занавес из белой кисеи и ситца. За занавесом хихикающие девушки в венках из плюща и тогах из простыней торопливо занимали места вокруг Сары-Джейн Обердорф, избранной на роль «Особой южной женственности».

Мари-Луизу это больше не волновало. Сердце ее трепетало от ожидания. Если даже это была не любовь, то что-то столь же пьянящее и восхитительное. Она едва смогла замолчать, когда миссис Алвик зашикала на них, призывая к тишине.

Занавес раздвинулся. Застыв вместе с другими девушками, изображавшими служанок Женственности, Мари-Луиза окинула взглядом зрителей. И снова почувствовала слабость в коленях.

Все стулья были заняты нарядно одетыми родителями и родственниками. Ему пришлось стоять позади них, возле эркера. Благодаря множеству ламп, которые перенесли в гостиную специально для представления, его синий мундир со сверкающими металлическими пуговицами буквально сиял. Он не был отставным капитаном! Он и теперь служил в армии!

Ее родители сидели во втором ряду, на лице папы было написано откровенное возмущение. Он явно понял, что ему бросили вызов. Да еще кто? Офицер союзной армии! Что же она ему скажет, когда все закончится?

От волнения она потеряла равновесие и сбила Сару-Джейн с ящика, на котором та стояла. «Особая южная женственность» рухнула на своих служанок и повалила их, как цирковых акробатов. Дети в гостиной завизжали от удовольствия, живая картина завершилась полным хаосом… а ведь вечер еще только начинался.

Завершилась программа весьма замысловатым котильоном, который исполнили юные леди. Когда танец закончился, несколько зрителей вскочили с мест и восторженно зааплодировали. Вскоре стояли уже все. Занавес снова раздвинулся, и ученицы миссис Алвик вышли на поклон. Две девушки захихикали; Сара-Джейн, сильно затянутая в талии, сгибалась с трудом и при каждой попытке наклониться бросала на Мари-Луизу убийственные взгляды. Но дочь Купера Мэйна видела только молодого офицера, который неистово хлопал в ладоши.

Когда овации стихли, Юдифь тронула мужа за рукав, привлекая его внимание. У стены гостиной, в бриджах до колена, короткой курточке «фигаро», с белым пышным платком на шее, стоял Дез Ламотт. Рассыпаясь в напыщенных благодарностях родителям, которые подходили поздравить его, он не сводил пристального взгляда с Купера.

– Купер, этот учитель танцев, он ведь…

– Тот самый, – оборвал ее Купер. – Думаю, это лишь пустые угрозы.

– Не уверена. У него такое лицо, будто он хочет тебя убить.

Купер быстро посмотрел на Ламотта. Тот ответил немигающим взглядом, а потом повернулся к своим поклонницам, учтиво кланяясь и целуя ручки дамам.

– Мы уходим, – окликнул Купер дочь, которая пыталась пробиться сквозь толпу учениц и гостей. – Бери свою шляпку и шаль.

– Пожалуйста, папа, мне нужно кое с кем поговорить…

– Я видел его. У нас не может быть ничего общего с наемниками Канби.

– Мне кажется, несправедливо отказывать ей в нескольких минутах невинного разговора, – вступилась Юдифь.

– Я сам решу, что невинно, а что нет. – Купер схватил дочь за руку. – Где твои вещи?

Мари-Луиза покраснела. Ей хотелось умереть прямо на месте. Капитан Джерман шел к ним. Сквозь набежавшие на глаза слезы она увидела, как он вдруг остановился. Она попыталась вырвать руку, но отец держал крепко.

Юдифь сдалась и пошла искать вещи дочери. Через пару минут Купер уже подталкивал дочь к боковой двери в проулок, выходящий на Легар-стрит. Теперь девушка рыдала навзрыд.

Такие испытания не для его семидесяти пяти лет, подумал Джаспер Диллс. Поездка на поезде Балтимор – Огайо стала для него сущим кошмаром, состоящим из нескончаемого грохота, в котором он не мог спать, постоянных толчков и рывков, копоти и грязи. Даже вагон первого класса оказался полон разного сброда. Потные коммивояжеры, напористые мамаши с хнычущими детьми, с виду приличные джентльмены, ищущие простачков, чтобы обыграть их в карты. Ужасно, просто невыносимо.

Но он все вытерпел, разве не так? Он повиновался властному приказу, как только получил телеграмму. Сразу же купил билет и уложил саквояж, потому что боялся последствий в случае, если он этого не сделает.

Поезд прибыл на вокзал, когда уже смеркалось. Диллс нанял экипаж и поехал в восточную часть города мимо цветущих деревьев, окутанных мягкими весенними сумерками. Боже, и угораздило же его сорваться из Вашингтона именно в тот момент, когда вот-вот поднимется занавес перед заключительным актом этой высокой драмы и в сенате начнется голосование по одиннадцати статьям импичмента, выдвинутого республиканцами против президента Джонсона. Еще никому за всю историю республики не удалось наблюдать весь процесс свержения с трона действующего президента.

И все же та драма была далеко, а другая, если ее можно было так назвать, придвинулась вплотную и касалась непосредственно его жизни и источника существования. Всю дорогу через горную темноту Западной Виргинии Диллс пытался придумать какие-то другие причины столь срочного вызова, кроме той, которой он так боялся.

Нежные ароматы весеннего Огайо плохо скрывали отвратительную вонь, разлитую в воздухе. Даже сюда, в тихий восточный район с невероятно крутыми улицами и старыми особняками, многие из которых уже начинали ветшать, доносились запахи реки, немецких пивоварен и скотобойни. Еще на станции, выйдя из вагона, Диллс едва не задохнулся от запаха свиней, которым, казалось, было пропитано все вокруг. Один европейский путешественник назвал Цинциннати «чудовищным свинарником», окрестив его Свинополисом. А вот старина Грили в своей статье в «Трибьюн» назвал его «главным городом Запада», лишь подтвердив тем самым, что окончательно выжил из ума.

Когда мистер Диккенс в 1842 году путешествовал по Америке, как он вообще мог найти здесь хоть что-то, стоящее внимания?

Наемный экипаж медленно поднялся на вершину холма, повернул в полукруглый тупик и остановился. В конце тупика высился особняк в неоготическом стиле, неприступный, как замок, на который он действительно был похож благодаря трем восьмиугольным башням со стороны реки. Грубая каменная кладка, потемневшая от времени, покрылась грязью и заросла плющом, теперь уже почти полностью высохшим. Большинство окон первого этажа оказалось забито досками, а в остальных цветные витражи были испещрены многочисленными мелкими трещинами.

За ржавой железной изгородью заросший сорняками двор поднимался к утопленному в стену здания входу. Диллс рассмотрел там чью-то скрытую в тени фигуру. Неужели тот же чертов смотритель, что и двадцать пять лет назад, подумал Диллс, выбираясь из кареты с саквояжем в руках. Он расплатился с кучером, с хорошо скрываемым сожалением добавил щедрые чаевые и пообещал:

– Вернешься за мной через час – получишь вдвое больше.

Такое расточительство было настоящим безумием, но Диллс приходил в ужас от мысли, что окажется здесь отрезанным от мира без какого-либо средства передвижения.

Вдали слышалось пение птиц, но рядом с готическим замком не было не только птиц, но даже мух. Диллс поневоле подумал, что попал в царство мертвых.

– Хорошо, сэр, – ответил кучер. – А я и не знал, что в этих развалинах до сих пор кто-то живет.

Экипаж покатил вниз по склону холма; его боковые фонари становились все меньше, и их свет все бледнее, пока наконец Диллс не остался у ржавой изгороди совершенно один в сгущавшейся темноте.

Потом он услышал, как кто-то идет по дорожке шаркающей старческой походкой. Это действительно был тот же самый привратник, который все еще служил у обитательницы дома. Одет старик был кое-как, сильно сутулился, а угадать его возраст едва ли представлялось возможным, потому что он был альбиносом с красноватыми глазами и кожей почти такой же белой, как его волосы.

Когда старик стал отпирать ворота, Диллс увидел его обломанные ногти. Прогнившие петли жалобно заскрипели. Красные глаза из-под замызганного картуза внимательно следили за гостем, пока тот распахивал калитку. Едва Диллс вошел во двор, как привратник снова запер ворота.

На полпути к парадной двери, ступая по треснувшим плитам двора, сквозь которые пробивалась сорная трава, еще больше разрушая их, он внезапно остановился, услышав за спиной голос старика:

– Она все знает.

Он снова почувствовал себя слабым и беззащитным. Сердце бешено заколотилось. Единственное, что ему оставалось, – это призвать на помощь все раздражение, которое накопилось в нем за время долгого, отвратительного путешествия. Только оно могло бы помочь ему выдержать то, что его ожидало.

Ее комната находилась на самом верху самой высокой из восьмиугольных башен. С трудом взобравшись по скрипучей лестнице, Диллс медленно направился к дверному проему, выполненному в виде готического свода. Он задыхался и с каждой минутой чувствовал себя все более отвратительно. Но по крайней мере, наверху был хоть какой-то воздух, пусть даже сырой и затхлый. Ступая по каменным плитам пола, он пошел к неподвижной фигуре, сидевшей в огромном резном кресле с высокой спинкой.

Кресло было единственным предметом обстановки, кроме сломанной прялки, которая лежала на боку среди давным-давно сгнивших обрывков пряжи. В многочисленных чашках и блюдцах, расставленных прямо на полу, горели самодельные сальные свечи, отчасти разгоняя мрак и позволяя видеть ту, что сидела в кресле. За ее спиной из разбитых окон открывался внушительный вид на реку Огайо и холмистый синий берег Кентукки. По реке, словно лодки по мифическому Стиксу, медленно шли баржи, мерцая фонарями.

– Стула для вас не найдется, мистер Диллс. – По ее тону это можно было расценить как наказание.

– Ничего страшного. Я приехал сразу, как только получил вашу телеграмму.

– Что ж, я не удивлена. Не удивлена, что вы примчались спасать свое вознаграждение, добытое нечестным путем. – Она протянула руку куда-то в сторону, и Диллс услышал, как звякнуло стекло, а потом что-то с грохотом упало. – Вы меня обманывали. Мой слуга иногда приносит местную газету. И вот что он обнаружил. Вы меня обманывали, мистер Диллс.

– Позвольте мне объяснить…

– Вы утверждали, что Елкана в Техасе. Что он богатый и уважаемый фермер, выращивает хлопок. Я вам платила, доверяла вам долгие годы на основании таких же сведений. И вот ваша благодарность? Все эти лживые письма?

Чувствуя, как бешено колотится сердце, Диллс поставил на пол саквояж.

– Можно взглянуть?

– Вы и так знаете, что там написано.

Она протянула к нему руку с набухшими синими венами. Диллс взял у нее газету и на первой полосе, среди главных новостей, сразу увидел броский заголовок: «ЖЕСТОКОЕ УБИЙСТВО В ПЕНСИЛЬВАНИИ».

Он быстро просмотрел заметку, пока не увидел имя Елканы Бента, что его ничуть не удивило. Дальше читать не стал и вернул газету дрожащей рукой.

Женщина подержала ее пару секунд и отбросила в сторону. Разум пытался уверить Диллса, что не стоит бояться старого человека, но он все равно боялся.

Отчасти страх вызывала сама комната и эти свечи в жирных лужицах расплавленного сала, отчасти – сама сидящая перед ним женщина. Весила она едва ли сотню фунтов и была так разрушена своим преклонным возрастом и теми непостижимыми чувствами, которые терзали ее больной разум все эти годы, что почти потеряла человеческий облик. Скорее, она была похожа на восковую фигуру, какой-то мертвенно-бледный музейный экспонат, странным образом напоминающий ее привратника-альбиноса. На ее лице, волосах и руках лежал толстый слой белой пудры, и живыми в ней казались только ее старческие желтые глаза, которые сердито смотрели на гостя.

Безжалостное время стерло ее брови, и голые надбровные дуги просвечивали сквозь почти прозрачную кожу, как будто череп стремился вырваться наружу. Волосы, поседевшие много лет назад, были выбелены пудрой, которая сыпалась с ее высокой прически после каждого резкого движения, как сейчас, когда она отшвырнула газету.

Где-то на реке звякнул судовой колокол. Все попытки Диллса призвать на помощь его возмущение окончились неудачей. Эти желтые немигающие глаза, похожие на глаза ящерицы, постоянно напоминали ему о ее психическом состоянии. И хотя он знал, что многие в ее роду страдали нервными болезнями, эта осведомленность не делала ее менее опасной. Ему очень хотелось сбежать.

– Мой сын совершил чудовищное убийство, – сказала она. – Почему?

– Я не знаю, – солгал Диллс. – Мне ничего не известно о его связи с жертвой. Возможно, это был случайный выбор.

Какой смысл пытаться объяснить ей эту странную вендетту против Мэйнов и Хазардов? Диллс даже себе до сих пор не мог ее объяснить более-менее вразумительно.

Он облизнул пересохшие губы. В отверстия между гнутыми свинцовыми перегородками, когда-то удерживающими витражные стекла окон, в комнату залетал легкий ветер, шевеля огоньки свечей. Где-то под полом слышалась крысиная возня.

– Вы говорили мне, что Елкана в Техасе. Я регулярно получала ваши отчеты…

– Мадам, я просто хотел оградить вас от болезненной правды…

Сухие тонкие губы приоткрылись, обнажив желтые зубы.

– Вы хотели оградить себя от потери вознаграждения.

– Нет-нет, не в этом дело… – Он сдался, эти безумные инквизиторские глаза видели его насквозь. – Да, вы правы…

Она вздохнула и как будто стала еще меньше, сжавшись внутри тяжелого серебристо-серого платья. Пятна зеленоватой плесени виднелись на кружевной оборке подола, которая почти полностью искрошилась в труху. Низкий вырез открывал костлявые ключицы.

– Наверное, это ваши первые честные слова за весь ваш визит, – сказала она, приподняв одну безволосую бровь, и губы ее задрожали. – Вы жестоко обманывали меня, Диллс. А ведь условием вашего вознаграждения было как раз то, что вы будете присматривать за моим сыном с предельным вниманием.

При этих словах в адвокате наконец-то проснулось раздражение.

– Что я и делал, пока это стало невозможно из-за его… – он едва не сказал «безумного», – странного поведения.

– Но это было главным условием нашего соглашения.

– Я был бы вам очень признателен, если бы вы говорили чуть менее враждебно, – сварливо произнес он. – Из уважения к вам я сразу откликнулся на вашу телеграмму и…

– Не из уважения, а из страха, – фыркнула она. – Или из идиотской надежды, что сможете как-то сохранить свои деньги. – Ее желтые зубы обнажились, как у бешеной собаки, и Диллс предусмотрительно отступил на шаг назад. – Но теперь все кончено. В газете написано, что мой бедный мальчик убил какую-то несчастную женщину, но никто не знает, почему он это сделал и где скрывается, потому что он исчез уже много лет назад. И вы знали об этом.

Диллс вдруг почувствовал облегчение, хотя страх по-прежнему не отпускал его. Наверное, нервы слишком долго были напряжены, чтобы выносить это и дальше.

– Знал. И я понимаю ваш гнев.

– Я любила его. Любила моего сына, моего бедного мальчика. Даже когда он был за сотни миль от меня, даже когда он стал взрослым и я не представляла, как он выглядит, как звучит его голос…

Она замолчала и вдруг провела ладонью перед лицом; пальцев почти не было видно за покрытыми коркой грязи золотыми и серебряными перстнями, почти сплошь с выпавшими камнями. Это было странное движение, словно ей мешала невидимая ему паутина и она пыталась ее смахнуть. Впрочем, видимой паутины в комнате тоже хватало, ею были облеплены и сломанная прялка, и нижняя часть кресла.

– Что ж, – сказала она уже не так враждебно, – я рада, что правда наконец открылась. Значит, мой сын вовсе не процветающий фермер из Техаса.

– Нет. И никогда им не был.

– Тогда где он прячется, Диллс?

Наконец-то у него появилась возможность причинить ей боль.

– Не имею ни малейшего понятия, – отчеканил он.

– И как давно вы видели его последний раз?

– Незадолго до конца войны. Он был с позором изгнан из армии Союза. – (Женщина откинулась на спинку кресла.) – Дезертировал.

– О Боже… бедный мальчик! Бедный мой ребенок.

Она снова поискала что-то рядом с креслом, шевеля паутину, цеплявшуюся за пальцы, и вытащила старую зеленую бутылку и красивый бокал из резного стекла с трещиной и таким толстым налетом грязи, что стекло казалось непрозрачным. Потом плеснула в бокал какую-то темную жидкость – возможно, портвейн или шерри, – коричневую, как кофе. Диллс уловил запах прокисшего вина.

Она отпила немного, не предлагая адвокату. Впрочем, он бы и не притронулся к этой омерзительной дряни.

– Мне бы хотелось откланяться, мадам. Путешествие было тяжелым.

Желтые глаза скользнули по его лицу куда-то в сторону. Темно-коричневая жидкость вытекла из уголка рта и поползла по подбородку, словно грязная река по снегу.

– Вы не можете себе даже представить, как я переживала за него. Как отчаянно хотела для него достойной жизни. Тем более что началась его жизнь так ужасно…

О чем она говорила? Ее взгляд вдруг почти жалобно впился в его лицо в неожиданной мольбе о понимании.

– Вы же знаете о моей семье, мистер Диллс.

– Немного. В основном о ее репутации.

– В нашем роду все страдали психическими расстройствами. Это повторялось на протяжении многих поколений и распространилось очень широко.

До самого Белого дома, подумал Диллс.

– Не обошел недуг и моего отца. После смерти моей матери, когда Хейворд Старквезер начал за мной ухаживать, отец стал ревновать. Я была его любимым ребенком. Потом Старквезер сделал предложение. Когда я сказала отцу, что хочу его принять, он впал в неописуемую ярость. Напивался каждый день. Он был очень силен физически…

Диллс чувствовал себя так, словно заглядывает в отверзшуюся могилу, где чьи-то спрятанные тайны гнили и разлагались многие десятилетия. Но как ни противоестественно это было, не мог отвести взгляд. Где-то громко завизжали крысы, а потом раздался чей-то рык, как будто вдруг появился хищник и кого-то прикусил.

– Позвольте мне угадать остальное, мадам, – сказал он. – Брак был заключен по необходимости? Вы уже носили дитя Старквезера, позже получившего фамилию Бент от семьи фермеров, воспитавших его. Вы признались в своем положении отцу, и он вас избил.

По ее лицу скользнула рассеянная улыбка; правая рука безвольно легла на резной подлокотник кресла, грязный бокал выскользнул из пальцев, упал на пол и разбился. Старая женщина не обратила на это внимания.

– Ах, если бы все было так просто… В ту ночь, когда я сказала отцу, что хочу выйти замуж, он применил силу. Так что ваша дальнейшая хронология неверна. – (Диллс ничего не понял, но промолчал.) – Потом я хотела избавиться от нерожденного ребенка. Но отец в бешенстве заявил, что убьет меня, если я это сделаю. Я так боялась его, что и пытаться не стала. Мы вместе – но вы должны понять, что это отец заставил меня, – пригласили Старквезера и убедили его, что отвечать должен он. Что это он виноват, если угодно. Думаю, он до самой смерти считал себя виноватым, бедняга.

Диллс почувствовал, как по телу поползли мурашки. В отверзшейся могиле забрезжил свет.

– Вы хотите сказать, что обманули Хейворда Старквезера, мадам?

– Да.

– И мой покойный клиент… покровитель Елканы Бента и его официальный отец… не имел никакого отношения к этому мальчику?

– Хейворд думал, что он отец Елканы. Мы убедили его в этом.

– Но он им не был?

– Нет.

– Другими словами, все эти годы мой клиент был вынужден помогать и поддерживать…

– Не вынужден, мистер Диллс. Как только мы убедили его, что Елкана – его ребенок, он помогал ему с радостью, как сделал бы любой отец.

– Но кто же был настоящим отцом Бента, мадам?

Влажные и безумные желтые глаза вспыхнули, отразив огоньки свечей, расставленных на полу башни.

– Ну же, мистер Диллс… – Она хихикнула с жутким кокетством. – Вы же знаете! Я ведь сказала, что он применил силу.

– Христос милостивый! Отцом Елканы был…

– Мой отец, мистер Диллс. Мой.

Посыпанный соломой каменный пол, казалось, накренился и закачался под ногами Джаспера Диллса. Весь рациональный фундамент его мира грозил рухнуть.

– Прощайте, – сказал он, хватая свой саквояж и бросаясь к двери. – Прощайте, мисс Тодд.

Дрожа от холода в глухом тупике, Диллс долго ждал возвращения наемного экипажа. Теперь он понимал и причину, и весь масштаб безумия Елканы Бента. Он уже не думал о вознаграждении. Он больше не хотел этих денег, как не хотел ничего знать ни об этой женщине, которую обманывал, ни о Бенте. Особенно о Бенте, куда бы того ни занесло.

Наконец стало ясно многое из того, чего он прежде не мог понять: и неумеренная ненависть Бента к Мэйнам и Хазардам, не отпускавшая его со времен кадетской юности, и жестокость убийства в Лихай-Стейшн – Бент просто унаследовал зло.

Его вдруг бросило в пот, когда он вспомнил, как распекал Бента в своем кабинете, как выгнал его. Если бы он только знал, что за человек на самом деле Бент и почему он такой, он бы никогда ничего подобного не сделал! Он бы, наверное, просто умер от страха.

Карета так и не вернулась. Диллс поднял саквояж и потащился вниз по холму, в сторону пансиона, где он заранее заказал телеграммой комнату. И там, уже почти ночью, он заплатил непомерные деньги за горячую ванну.

Чувствуя себя грязным до мозга костей, он уселся в ванну с куском домашнего мыла, желтого, как ее глаза, и начал с остервенением тереть свою морщинистую рябую кожу, думая о Елкане Бенте, его больном уме и дурной крови, отравленной еще до его рождения.

Внезапно он замер, охваченный необъяснимой печалью. Да помилует Господь несчастного Бента, которого он наверняка больше никогда не увидит. Да помилует Господь того, на кого в следующий раз обрушится ярость Бента.

На Седьмой улице в северной части Вашингтона раз в неделю фермеры из Мэриленда устраивали рынок под открытым небом. В последнюю субботу марта, за два дня до начала голосования в сенате по вопросу импичмента президенту, Вирджилия и Сципион Браун приехали туда, чтобы купить продукты для сирот. Браун правил двуколкой и держал у себя деньги, удивляя Вирджилию таким упорным желанием выполнять истинно мужские обязанности. Казалось, его нисколько не волновали любопытные или хмурые взгляды, которые они привлекали только потому, что его спутница была белой, а он – нет.

Они шли между рядами палаток и телег, мимо квохчущих в клетках кур и визжащих в импровизированных загонах поросят, и спорили о том, о чем в эти дни спорили почти все вашингтонцы.

– Он узурпировал власть, Вирджилия! И что еще хуже: его выбрал на народ, а убийца Линкольна.

– Чтобы признать его виновным, нужны более веские основания.

– Да они набрали целых одиннадцать пунктов для импичмента!

– Первые девять касаются нарушения Закона о занятии высших должностей. Десятый, выдвинутый Беном Батлером, обвиняет Джонсона в том, что он в своих речах критикует конгресс. Но с каких пор свобода слова является тяжким преступлением или судебно наказуемым поступком? Одиннадцатый пункт – вообще полная ерунда.

– Его внес ваш хороший друг мистер Стивенс.

– И тем не менее… – они дошли до перекрестка, к которому приближалась телега, нагруженная кроличьими клетками, – у меня свое мнение на этот счет.

Браун увидел, как тележное колесо угодило в рытвину на дороге и телега резко наклонилась. Веревки, державшие клетки, лопнули, и вся поклажа начала сползать в их сторону. Он быстро схватил Вирджилию за талию и рывком оттащил от того места, куда уже сыпались клетки. Несколько из них сломались, кролики бросились врассыпную, и возница припустил за ними.

Вирджилия вдруг осознала, что крепкие руки Брауна лежат на ее талии. А в его темных глазах снова появился тот странный блеск, который она уже замечала у него в последнее время.

– Сципион, давайте, наверное, мы все-таки купим яйца и больше не будем говорить о политике. Я не хочу, чтобы она помешала нашей дружбе.

– Я тоже.

Он улыбнулся и отпустил ее. Прикосновение его рук странным образом взволновало ее, и она сама была поражена такой реакцией.

Окрепшими от тяжелой работы руками Вирджилия поворачивала деревянную лопатку, мешая густой фасолевой суп, кипящий в большой кастрюле. Был полдень следующего дня. В другом конце кухни сидел Тад Стивенс, держа на коленях малыша с золотисто-коричневой кожей, который сладко дремал, сунув в рот большой палец. Друг Вирджилии выглядел бледным и усталым.

– Вы пойдете завтра на первое слушание? – спросил он.

– Да, и на все другие тоже, если только позволят дела здесь.

– Надеюсь, вы хотите, чтобы его обвинили.

– Едва ли результат будет таким, – неохотно ответила она. – Он все отрицает.

– Он, конечно, может отрицать, но факты говорят сами за себя. Ведь он действительно заменил Стэнтона Томасом.

– Да, но все закончилось неудачей, так что это была всего лишь попытка увольнения.

– Вы становитесь приверженкой буквы закона, моя дорогая. – Не то чтобы он радовался, но вся эта неразбериха вокруг Стэнтона была и впрямь забавной.

Даже Грант попал в этот запутанный клубок. После того как он отказался временно занять пост военного министра, между ним и Эндрю Джонсоном начался обмен довольно резкими посланиями, и в последнем письме Грант обвинил президента в том, что он пытался «погубить его репутацию в глазах всей страны». Это письмо заставило Джонсона окончательно отвернуться от него и убедило многих, что Грант является главным радикалом. Прежде так никто не думал. Противники Гранта тут же стали наперебой называть его оппортунистом, политическим хамелеоном и – старая газетная утка – запойным пьяницей. Но это не имело значения. В глазах лидеров радикалов Грант себя уже обелил. В конце мая в Чикаго республиканцы собирались провести съезд для избрания кандидата в президенты. Циники заверяли, что там генерал получит причастие как новый член радикальной церкви и что именно его выдвинут на выборы.

– Буквы закона? – усмехнулась Вирджилия. – Я просто стараюсь смотреть на вещи беспристрастно.

– К черту беспристрастность! Я хочу, чтобы Джонсон убрался из Белого дома, и буду преследовать его, пока он не уйдет.

Вирджилия положила лопатку на край кастрюли. Во дворе, под еще голыми вишневыми деревьями, сквозь ветки которых падали лучи мягкого мартовского солнца, Сципион играл с детьми, и все они весело смеялись.

– Но виновен ли он? – спросила она и прочла ответ в глазах Стивенса еще до того, как он его произнес.

– Мы боремся не только против этого человека, но и против того, за что он выступает: снисхождения к целому классу людей. Нераскаявшихся людей, которые продолжают рассчитывать на то, что страна вернется к положению тридцатилетней давности, когда все черное население было в цепях, а мистер Кэлхун надменно грозил отделением, если кто-то покусится на старый порядок. Вы хоть представляете, какое огромное давление на нас уже оказывают? Письма. Трусливые угрозы… – Потревожив спящего мальчика, уютно свернувшегося на его коленях, Стивенс достал из кармана смятый желтый листок. – Вот, читайте. Это пришло из Луизианы, больше ничего не известно.

Вирджилия развернула листок и прочитала: «СТИВЕНС, ГОТОВЬСЯ ВСТРЕТИТЬСЯ СО СВОИМ БОГОМ. МСТИТЕЛЬ УЖЕ ВЫШЕЛ НА ТВОЙ СЛЕД. ТВОЕ МЕСТО В АДУ! ККК.»

Покачав головой, она вернула ему листок. На мгновение восковые щеки Стивенса слегка порозовели.

– За мистером Джонсоном мститель тоже охотится, – сказал он. – И его удел – обвинительный приговор.

Сципион с громким улюлюканьем бегал по двору наперегонки с малышней. Так странно было слышать эти веселые звуки, глядя на гневное лицо конгрессмена. Его убеждения вели его по дороге, от которой Вирджилия уже давно отказалась. В ней больше не было ненависти, но в душе Стивенса война продолжалась.

В понедельник, тридцатого марта, Вирджилия пришла к Капитолию за час до того, как открыли вход на балкон сената. Когда наконец зрителей впустили, она с трудом поднялась наверх, пробиваясь сквозь толпу желающих занять места получше. К тому времени, как верховный судья Салмон П. Чейз сел в кресло председателя и открыл слушания, на балконе были заняты не только все стулья, но и все ступени лестницы.

Несколько дней назад Чейз собрал и привел к присяге сенатский суд, и теперь все пятьдесят четыре законодателя, представляющие двадцать семь штатов, присутствовали в зале. Среди них Вирджилия увидела Сэма Стаута, который сидел со спокойной улыбкой на лице. Газеты широко цитировали его уверенные высказывания о результатах слушаний. Он был убежден, что не составит никакого труда набрать тридцать шесть голосов, необходимых для признания Джонсона виновным по одному или нескольким пунктам.

На балконе было шумно, зрители демонстративно разделились по своим политическим пристрастиям. Несколько человек засвистели и замахали платками, когда зачинщики обвинения, семь конгрессменов палаты представителей, включая Тада Стивенса в съехавшем набок парике, заняли свои места слева от председателя за столом, заваленным книгами и документами. Пять известных адвокатов, защищавших Джонсона, сели справа. Все сенаторы уместились за конторками первых двух рядов, члены палаты представителей расположились сзади. Репортеры толпились в проходах, вдоль стен и у всех дверей.

Слушания начались с трехчасовой речи главного обвинителя, представителя от Массачусетса Бена Батлера. Бенджамин Батлер, заслуживший во время войны прозвища Батлер Серебряные Ложечки и Зверюга Батлер, был опытным и жестким юристом, умеющим завладеть вниманием публики. Он сразу вызвал одобрительные крики и вихрь взметнувшихся в воздух платков, заявив, что Джонсон безусловно виновен в том, что уволил Стэнтона в пику конгрессу, и именно тогда, когда шли заседания.

Сидя в беспокойной, шумной толпе, Вирджилия смотрела вниз, на Сэма Стаута; она не чувствовала сильной боли – только печаль и странную пустоту. Время и в самом деле изменило и смягчило ее. К ее собственному удивлению, несколько раз она вообще отвлекалась от всего происходящего вокруг и вместо сенаторов видела глаза Сципиона Брауна в тот момент, когда он спас ее от перевернувшейся телеги на рынке. Она вспомнила ощущение его рук на своей талии, таких сильных. Воспоминание было приятным.

К девятому апреля обвинение закончило приводить свои доводы. Кульминационным, пожалуй, стал тот момент, когда Батлер достал из свертка какую-то рубашку в красных пятнах и, помахав ею перед всеми, сообщил, что она принадлежит служащему Огайского отделения Бюро по делам освобожденных, которого в Миссисипи высекли куклуксклановцы. На следующее утро в политическом лексиконе Вашингтона появилось новое выражение: разжечь антиюжные настроения «взмахом окровавленной рубашки».

Адвокаты Джонсона представили аргументы в его защиту. Из-за вспышки кори в приюте Вирджилия пропустила много апрельских заседаний, но совсем не жалела об этом, когда читала газетные репортажи. Это был сплошной формализм, споры о толковании Конституции и прочая скука.

Вирджилия не понимала, кому нужны такие длинные речи. Дело казалось предельно ясным. Власти Джонсона был брошен вызов различными законопроектами, касающимися реконструкции Юга, а также провокационным Законом о занятии высших должностей, который запрещал президенту увольнять государственных должностных лиц, назначенных сенатом. Этому-то закону Джонсон и решил устроить проверку.

Вирджилия считала, что это был не только правильный шаг, но и необходимый. Тем более что Эдвин Стэнтон был назначен Линкольном, а не Джонсоном и именно при Линкольне, а не при Джонсоне сенат одобрил это назначение. Она считала сильным аргументом то, что Стэнтон фактически не подпадал под действие Закона о занятии высших должностей.

Начались длинные заключительные речи. Вирджилия слышала одну – адвоката из Цинциннати Уильяма С. Гросбека. Он рассуждал о характере Джонсона.

– Он патриот! Возможно, он совершает ошибки, но он любит свою страну. Я часто повторял, что те, кто жил на Севере, вдали от войны, мало что о ней знают. Мы, жившие на границе, знали больше… наш горизонт всегда был красен от пожарищ, и иногда огонь подбирался так близко, что мы могли почувствовать его жар, лишь протянув руки. Эндрю Джонсон из Теннесси, и он находился в самом центре пожарища… прямо в топке войны… но никакие испытания не могли заставить его изменить Союзу… он не способен на измену. Как же он вдруг мог так измениться, если верить словам джентльмена из Массачусетса, мистера Баутвелла, и превратиться в архидемона? Это просто смешно!

Джордж С. Баутвелл, сидевший за столом напротив, прожигал его взглядом.

Так все и продолжалось – обвинения, защита, разъяснения, отвлеченные рассуждения. На балконе время от времени вспыхивали потасовки, и суд приходилось прерывать, пока приставы не выводили бузотеров. Атмосфера в отделанном мрамором и позолотой зале все больше накалялась, страсти кипели, и в конце концов Вирджилии стало казаться, что она находится не в Соединенных Штатах, а на гладиаторской арене Древнего Рима. Разница была лишь в том, что жертва здесь ни разу не появилась. Джонсону просто сообщали о том, что происходит, то и дело отправляя курьеров в Белый дом.

Аналогия с Римом оказалась особенно уместной в тот день, когда выступил достопочтенный мистер Уильямс, конгрессмен от Пенсильвании.

– Если вы вынесете оправдательный приговор, вы тем самым подтвердите все его имперские амбиции и докажете, что никакой узурпации никогда не бывает достаточно, чтобы призвать главу государства к ответственности. Это будет победой над всем тем, ради чего вы здесь собрались. Победой, означающей торжественный въезд Эндрю Джонсона в Капитолий, куда его колесницу потащат на пленные короли, а пленные сенаторы!

Зрители на балконе вскочили с мест; одни восторженно аплодировали, другие громко возмущались. Верховному судье Чейзу понадобилось несколько минут, чтобы восстановить порядок. Вирджилия видела вокруг себя красные от гнева лица и вдруг подумала, что эти люди похожи на хищников, которые жаждут только обвинений, какими бы они ни были.

Неожиданно в дальнем конце балкона она с изумлением увидела еще два лица, которых не замечала прежде. Это были ее брат Стэнли и его жена Изабель.

Она давно не поддерживала с ними никаких отношений, они не звали ее на обед, не поздравляли с днем рождения, вообще никак не напоминали о себе. О Стэнли в городе говорили часто, и порой в весьма нелестных выражениях.

Изабель рассеянно посмотрела в сторону Вирджилии, но не узнала ее. Стэнли был полностью поглощен происходящим в зале. Как же он плохо выглядит, подумала Вирджилия. Намного старше своих сорока пяти. Располнел, лицо одутловатое, нездоровая желтушная кожа.

Взгляд Уильямса устремился к немного притихшему балкону.

– Если этот негодяй, – сказал он, повысив голос, – действительно вернется с триумфом римского завоевателя, я могу без труда предсказать, что за этим последует. Все главные государственные должности займут южане, которым он так благоволит, их штаты начнут сотрясать конвульсии, после чего все ваши планы по реконструкции Юга будут остановлены и прежний конфликт перельется в анархию, беззаконие и крах.

Толпа на балконе снова начала кричать и размахивать платками. Вирджилия сидела молча. Как ей казалось, обвинители не привели никаких убедительных доводов, они просто жаждали президентской крови еще до того, как начался суд, и хотели получить ее независимо от того, виновен он или нет.

Объявили перерыв. Пробираясь сквозь толчею на лестнице, Вирджилия наткнулась на Стэнли, который стоял у стены и вытирал лоб большим платком. Она остановилась на ступеньку выше, чтобы защитить его от напирающей толпы.

– Стэнли? – крикнула она сквозь шум, потянув его за рукав. – Я тебя видела. Что с тобой? Ты здоров?

– О, Вирджилия… Да, все хорошо… – По его рассеянному взгляду, которым он провожал спешащих мимо людей, казалось, что мыслями он где-то очень далеко. – А ты как?

– Нормально. Но я беспокоюсь за тебя, Стэнли. Ты плохо выглядишь. Мы так давно не разговаривали, а в городе ходит столько неприятных слухов…

– Слухов? – Он отшатнулся от нее, как преступник, увидевший наручники. – Каких еще слухов?

Вирджилия почувствовала запах чеснока, который он жевал – чтобы скрыть другой запах?

– О том, что ты сам себе вредишь. Устраиваешь затяжные пьяные кутежи…

– Ложь! – Тяжело дыша, он прислонился потным лбом к мраморной стене. – Наглая ложь!

Переживая за него и сожалея, что он неоткровенен с ней, Вирджилия тронула брата за рукав:

– Надеюсь. Ты известный, влиятельный человек, очень богатый и преуспевающий. У тебя теперь есть всё!

– А может, я не заслужил этого? Может, я вовсе не горжусь собой? Это тебе не приходило в голову?

Неожиданное признание поразило ее. Неужели Стэнли терзает чувство вины? Но почему?

Кто-то сзади грубо схватил ее за плечо. Вирджилия покачнулась, потеряв равновесие, но удержалась на ногах. Если бы она упала, поток людей, идущих с балкона, мог затоптать ее.

В каких-нибудь четырех дюймах от ее носа возникло длинное некрасивое лицо Изабель, пылающее яростью.

– Оставь его в покое, ты, шлюха ниггерская! Стэнли устал, вот и все. Нам не о чем с тобой разговаривать. С дороги!

Как офицер, муштрующий новобранца, Изабель схватила мужа за руку и потащила вниз по ступенькам. При этом она энергично работала локтями, расчищая себе путь. Стэнли пошатывался. Один раз он с виноватым видом оглянулся на сестру. Вскоре пара исчезла в толпе.

Вирджилия подумала, что никогда еще не видела брата таким измученным. Почему же все-таки успех достался ему такой дорогой ценой? – по-прежнему недоумевала она.

Подведение итогов завершилось на первой неделе мая. К этому времени уже все в Вашингтоне говорили только о сенатском суде. Одни уверяли, что он проделал отличную работу, другие называли заседания цирком и вакханалией. Полиция уже привыкла разнимать драки, вспыхивающие то тут, то там. С каждым поездом в город прибывали толпы любителей азартных игр, которые заполняли отели и делали ставки на исход процесса. Когда в понедельник, одиннадцатого мая, верховный судья объявил, что суд удаляется на закрытое заседание, наблюдался явный перевес в сторону оправдания.

В интервью «Стар» и другим газетам Сэм Стаут заявлял, что игроки ошибаются. Тридцать один голос за обвинение по крайней мере по одному пункту будет получен наверняка, говорил он.

В четверг Стивенс спрятался в сиротском приюте.

– Эти проклятые газетчики не оставляют меня в покое! Да и мои избиратели не лучше. – Он выглядел еще более уставшим, чем в прошлый визит.

– Как идет голосование? – спросила Вирджилия, наливая ему горячий травяной чай.

Он попытался поднять чашку дрожащими руками с набрякшими венами и старческими пятнами на кистях, но вскоре сдался.

– Тридцать пять точно. Все зависит от одного человека.

– От кого?

– От сенатора Росса…

– Эдмунд Росс из Канзаса? Он убежденный аболиционист.

– Был, – с пренебрежением уточнил Стивенс. – Росс утверждает, что будет голосовать по совести, и это несмотря на то, что его избиратели из Канзаса постоянно шлют ему телеграммы, грозя отозвать, если он проголосует за оправдание. Сенатор Померой пытается надавить на него, как и Союзная избирательная комиссия. – (Этот орган радикальных сенаторов и представителей был создан для того, чтобы рассылать письма местным партийным организациям, побуждая их оказывать давление на особо нерешительных сенаторов.) – Росс даже получал угрозы его жизни, – добавил Стивенс. – И не только он один. – Он посмотрел на Вирджилию измученными глазами. – Мы должны повлиять на Росса. Должны, иначе все это без толку и Бурбоны снова захватят Юг.

– Тад, нельзя так серьезно относиться к этому вердикту. Ваша жизнь от него не зависит.

– Именно зависит, Вирджилия. Если мы проиграем, я сдамся. У меня просто нет ни сил, ни желания снова начинать эту войну.

В субботу, шестнадцатого мая, за четыре дня до съезда республиканцев, Вирджилия проснулась задолго до рассвета и больше не смогла заснуть. Одевшись, она вышла из дома, который когда-то для нее оплачивал Стаут и откуда она уже давно подумывала переехать, чтобы избавиться от грустных воспоминаний. Хотя это был ее дом, он ей нравился и она вполне могла содержать его сама на жалованье, которое получала в приюте.

Она прошла через тихий квартал, где дома были уже меньше и беднее, и вскоре добралась до приюта. К ее удивлению, входная дверь оказалась незапертой. Она прошла на кухню, чувствуя запах кофе. Браун сидел за столом.

– Сципион? Почему вы здесь так рано?

– Не спалось. Я рад, что вы пришли. Нам нужно поговорить. Сегодня я должен отвезти Льюиса к его новым приемным родителям в Хейгерстаун.

– Я помню. – Она взяла у него кружку, которую он налил из эмалированного кофейника; когда его рука случайно коснулась ее ладони, он вдруг вздрогнул, словно обжегшись.

– Мне было бы спокойнее, если бы вы не ходили в Капитолий, – сказал он.

– Но я должна. Я хочу услышать вердикт.

– Это опасно. Там огромные толпы. Могут начаться беспорядки.

– Очень мило с вашей стороны так заботиться обо мне, но уверяю вас – со мной ничего не случится. Не волнуйтесь.

Он обошел стол и остановился рядом, глядя на нее сверху вниз. Казалось, ему трудно говорить.

– Но я волнуюсь. Намного сильнее, чем вы думаете.

Их взгляды встретились, и Вирджилия, потрясенная вдруг захлестнувшим ее потоком эмоций, в отчаянии поставила кружку на деревянный стол и выбежала из кухни. Она просто не знала, что делать с этими совершенно неожиданными чувствами, охватившими их обоих.

– Уже тридцать четыре, – тихо бормотал какой-то человек слева от Вирджилии. – Уэйтмана Уилли из Западной Виргинии я уже отметил… Теперь все зависит от Росса.

Кто-то зашикал на него, заставляя умолкнуть, а он все продолжал что-то сосредоточенно высчитывать на клочке бумаги. Перед началом поименного голосования Джордж Уильямс из Орегона предложил голосовать сначала по последнему пункту, содержащему несколько разделов, потому что если пройдет он, то пройдут и остальные. Изменение порядка одобрили.

– Сенатор Росс, – спросил верховный судья Чейз, – что скажете вы? Виновен или невиновен ответчик, президент Соединенных Штатов Эндрю Джонсон, в преступлениях, упомянутых в этом пункте?

Росс молчал. Это был невзрачного вида канзасец, ветеран союзной армии и влиятельный аболиционист, который выступал за насильственное переселение индейских племен. Вирджилия увидела, как Тад Стивенс наклонился вперед, побелев от напряжения. Росс откашлялся.

– Что вы скажете? – повторил Чейз.

– Невиновен.

Балкон взревел. Потом грянули бешеные аплодисменты, крики и свист; в воздухе замелькало белое море платков. Стивенс как-то сразу сгорбился и закрыл глаза; одна рука безвольно свисала с подлокотника кресла.

Вирджилия понимала, что это голосование стало переломным. Конгресс совершил попытку показать свое главенство над президентом, которая закончилась неудачей. И было уже не важно, что еще произойдет, – реконструкция радикалов на этом завершилась. Тад Стивенс предсказывал, что так и будет, если сенаторы проголосуют против импичмента. Теперь его безвольно обмякшая в кресле фигура это подтвердила.

Люди на ступенях Капитолия радостно кричали, танцевали и обнимались. Какой-то толстяк в котелке схватил Вирджилию за руку:

– Старина Энди накрутил им хвосты! Давай-ка, красотка, отметим это жарким поцелуем!

Он вытянул к ней губы, пока рука воровато скользнула к ее груди. Люди, прыгающие вокруг, не обращали на них никакого внимания.

– Ты разве не за Энди? – прорычал мужчина, привлекая Вирджилию к себе.

– Эй, ты, пропойца, ну-ка, отпусти ее! – Вирджилия узнала голос, даже не оглянувшись.

– Что? – закричал толстяк. – Какой-то чертов ниггер будет мне указывать…

Рука Сципиона внезапно схватила его за горло и сжимала, пока он не захрипел.

Люди на ступенях продолжали вопить, толкаться, размахивать бутылками и отплясывать джигу. Сципион отпустил толстяка, и тот исчез так быстро, насколько только позволила толпа.

– А как же Хейгерстаун? – сквозь шум спросила Вирджилия.

– Я отложил поездку. Не мог же я бросить вас здесь одну. Как подумаю об этом, ни есть, ни спать не могу…

Какой-то весельчак сзади споткнулся и толкнул Брауна. Он пошатнулся, Вирджилия вскинула руки, чтобы поддержать его, и вдруг поняла, что обнимает Сципиона. Белая женщина и мужчина-мулат. Но в такой суматохе никто на них не смотрел.

Он наклонился прямо к ее уху:

– Здесь мне легче сказать, как давно я вами восхищаюсь. Я долго наблюдал, как вы обращаетесь с детьми… Вы такая нежная, заботливая… умная, принципиальная…

Ей хотелось рассказать ему обо всем том зле, которое она совершила в прошлом, но что-то более сильное остановило ее. Люди меняются…

– А еще очень красивая, – добавил Браун, и она нервно засмеялась. – Неужели вы ничего не замечали? – удивился он.

– Кое о чем я догадывалась. Я видела, как вы смотрите на меня. Но слишком многое против этого, Сципион, и дело совсем не в цвете кожи. Дело в моем возрасте. – Она поднесла руку к своим седеющим волосам. – Я на целых десять лет старше вас.

– Почему это вас беспокоит? Меня же не беспокоит. Я люблю вас, Вирджилия. Там ждет коляска. Идемте со мной.

– И куда мы поедем?

На мгновение Браун из взрослого, уверенного мужчины словно превратился в застенчивого мальчишку, но все же выдавил из себя:

– Я подумал… если вы не против… мы могли бы поехать к вам.

Ее глаза повлажнели. Упоительное чувство, что кто-то еще может любить ее с такой страстью, было так неожиданно, что даже немного пугало. И все же она знала, что и сама в глубине души уже давно тянулась к этому человеку, хоть и боялась признаться в этом даже себе. До сегодняшнего дня.

– Вирджилия?..

– Да. С удовольствием… – мягко ответила она.

Из-за шума вокруг он не мог расслышать ее слова, но понял и так. Вирджилия взяла его за руку:

– А потом я приготовлю вам завтрак.

ПАРИКИ, НАКЛАДКИ И ФАЛЬШИВЫЕ ЛОКОНЫ

Лучшее качество. Краска для волос и услуги окрашивания.

Любые оттенки!

У БАЧЕЛОРА, на Бонд-стрит, 16

ПРОИЗВОДСТВЕННАЯ КОМПАНИЯ ЗИНГЕРА

Новая домашняя швейная машинка уже в продаже!

А также машинка для обметывания петель!

Бродвей, 458

ПУТЕШЕСТВИЕ В КАЮТЕ ПЕРВОГО КЛАССА —

ДВАДЦАТЬ ДОЛЛАРОВ!

В САВАННУ, ДЖОРДЖИЯ.

КАЖДУЮ СУББОТУ С ПИРСА НОМЕР ТРИНАДЦАТЬ

и далее по железной дороге через Джорджию и Флориду!

НОВАЯ ЛИНИЯ КОЛЕСНЫХ ПАРОХОДОВ

быстрый и удобный пароход

«МИССУРИ»,

капитан – У. ЛАВЛЕНД

Через три недели после вечера для родителей в школе миссис Алвик семестр закончился. В последний раз перед каникулами девушки в половине пятого выбежали из парадной двери в сияющий июньский день. На широкой прохладной веранде ждали несколько кавалеров, включая помощника гробовщика Сары-Джейн Обердорф.

За историю с живой картиной Мари-Луизу так и не простили. Проходя мимо, Сара-Джейн снисходительно сказала ей:

– Так никто и не ждет? Ну, возможно, через несколько лет, когда подрастешь. – Она подхватила под руку своего кавалера. – Как мило, что вы пришли, Лайл…

Оставшись в одиночестве, Мари-Луиза прижала к груди книги, спустилась по кованым ступеням и пошла вперед, низко опустив голову. Вдруг она увидела, как на подол юбки упала чья-то тень.

– Прошу прощения… – Девушка шагнула в сторону, посмотрела вверх и уронила книги.

– Мисс Мэйн… – Тео Джерман поклонился ей и снял соломенную шляпу с павлиньим пером – он снова был в штатском. – Вы позволите? – Он присел на корточки и быстро поднял книги.

– Я думала… – Держи себя в руках, дуреха! – Я думала, вы больше не захотите со мной говорить после того ужасного вечера. Вы должны были подумать, что я вас нарочно не заметила.

– Конечно нет! Я видел, как вас увел отец. – Тео выпрямился и предложил ей руку. – У вас найдется немного времени для прогулки по набережной?

Если я задержусь, мама устроит мне допрос. А еще если папа узнает?.. Но поведение Купера в тот вечер разожгло в его дочери пламя неповиновения и только еще больше усилило ее интерес к молодому офицеру.

– О, конечно! – воскликнула девушка.

Ее грудь на секунду коснулась его рукава, и она вспыхнула так, словно ее ударила молния. Тео улыбнулся, заметив, как порозовели ее щеки. Впрочем, он и сам покраснел.

Сияющие пятна отраженного солнечного света плясали на воде залива. За рыболовным судном, возвращавшимся из Атлантики, с громким криком летели чайки. Над руинами форта Самтер развевался на ветру флаг Союза.

– Вы часто выходите в город без мундира? – спросила Мари-Луиза, отчаянно пытаясь припомнить уроки светской беседы миссис Алвик, но в голове, как назло, все перепуталось.

– Часто, – ответил Джерман. – Генерал Канби не возражает, а мне так легче разговорить людей. Я получил много полезных знаний о местных настроениях. Конечно, есть и такие, кто просто отворачивается, как только услышат мой голос.

– Это из-за вашего акцента.

Тео рассмеялся:

– У меня нет акцента. Это у вас он есть, и я нахожу его очаровательным.

– О, мистер Джерман… капитан Джерман…

– А если просто Тео? – сказал он, невинно глядя на нее своими смешливыми голубыми глазами.

Мари-Луизу вдруг захлестнуло чувство такой огромной любви к нему, что она готова была умереть от восторга и провалиться сквозь землю до самого Китая.

– Хорошо, но тогда вы должны называть меня Мари-Луизой.

– С удовольствием.

Над бухтой с пронзительными криками кружили чайки. Молодая пара медленно шла по набережной, проходя под величественными старыми деревьями, растущими недалеко от воды. Тео рассказал, что ему двадцать четыре года – Мари-Луиза сразу поняла, что он уже умудренный жизнью человек, как только его увидела, – и что он служит при штабе генерала Канби.

– Тогда в поезде я ездил знакомиться с достопримечательностями. Но самую прекрасную достопримечательность нашел в том пассажирском вагоне.

– Папа ужасно разозлился, когда вы уступили место цветной женщине. – Девушка вздохнула. – Для него война так и не закончилась.

– Как и для половины Чарльстона. Зато другая половина просто чудесная. Я раньше никогда не встречался с южанами, только с пленными, а они, естественно, были не в лучшем настроении. Теперь я вижу, что южане – теплые и обаятельные люди. И в Каролине замечательный климат, если не считать летней жары.

– А почему вы упомянули о пленных?

Тео объяснил, что записался в армию в последний год войны и его сразу направили в Кэмп-Дуглас, огромный лагерь для военнопленных, расположенный южнее Чикаго.

– Там были тысячи людей, но я слышал выстрелы только однажды, когда с полдюжины заключенных попытались бежать. Один раз мы почувствовали настоящую опасность. Это было в ноябре шестьдесят четвертого, в воскресенье, тогда по Чикаго разнесся слух, что тайные агенты Конфедерации собираются поджечь город и освободить пленных. Но ничего такого не произошло. Когда через год лагерь закрыли, я решил остаться в армии и увидеть страну. До этого я никогда не уезжал из Иллинойса. – Он снова улыбнулся, слегка коснувшись затянутых в перчатку пальцев девушки, лежавших на его руке. – Мне повезло, что меня направили в Южную Каролину. Я бы хотел поселиться здесь и никогда больше не видеть снега и холода.

– Вы будете и дальше служить в армии?

– Наверное, нет. До того как поступить на военную службу, я работал помощником адвоката. Мне бы хотелось закончить учебу и заниматься юриспруденцией.

Мари-Луиза испугалась, что, если он еще раз посмотрит на нее своими удивительными голубыми глазами, она свалится в воду и утонет.

Под деревьями гуляли и другие парочки. Вдоль одной из усыпанных битыми ракушками дорожек шел старый негр; одной рукой он толкал скрипучую двухколесную тележку, а другой размахивал над ней мухобойкой.

– Купите дыню! – нараспев предлагал он свой товар. – А вот кому сладкие зимние дыни?

– Хотите кусочек мускатной дыни? – спросил Тео.

От волнения Мари-Луиза смогла только кивнуть и засмеяться, но Тео, похоже, ничего не имел против. Он купил у торговца ломтики дыни и принес их обратно к кованой скамейке, куда положил книги девушки. Мари-Луиза взяла дыню за листок бумаги, обернутый вокруг корки, но, как бы она ни была осторожна, сок все равно потек по подбородку. От стыда она не знала куда деваться.

Тео достал из кармана носовой платок:

– Позвольте… – Он осторожно промокнул капли, и при каждом его прикосновении ее пронзала сладкая дрожь. – Надеюсь, вы не сочтете меня слишком дерзким, мисс Мэйн.

– О нет. А вот вы наверняка считаете меня легкомысленной: я только и делаю, что болтаю и глупо хихикаю. Но это просто оттого… – Осмелится ли она? Да, лучше уж рискнуть и объясниться, чем потерять его, – что у меня нет опыта, у меня раньше никогда не было кавалеров.

Тео вдруг слегка наклонился к ней:

– Могу ли я в своей безумной надежде предположить, что других вам больше не понадобится?

От этих слов у Мари-Луизы едва не остановилось сердце, а он, снова ошеломив ее, быстро наклонился еще ниже и коснулся губами уголка ее рта.

На нее внезапно обрушилась странная тишина. Она больше не слышала ни криков чаек, ни монотонного завывания торговца дынями, ни пароходных гудков в море, а только гулкий стук собственного сердца. Все ее волнение и неуверенность вдруг куда-то подевались, и когда она стояла рядом с ним, глядя в его глаза, то поняла, что в ее жизни что-то бесповоротно изменилось. Просто закончилось ее детство.

С ломтиков дыни в их руках капал сок, но они этого не замечали.

Наконец Мари-Луиза заставила себя вернуться к реальности. На крыши больших домов Южной Бэттери легли косые лучи заходящего солнца. Было уже поздно.

– Мне пора домой, – сказала она.

– Можно мне проводить вас?

– Конечно.

На этот раз она без колебаний взяла его под руку, чувствуя себя легко и непринужденно, как настоящая женщина. Никто не обращал на них внимания, когда они быстро шагали по Чёрч-стрит, залитой мягким весенним светом.

– Мне бы очень хотелось познакомить вас со своими родными, – сказал Тео.

– Мне бы тоже этого хотелось.

– У меня одиннадцать братьев и сестер.

– Боже мой! – воскликнула она.

Тео усмехнулся:

– Я их люблю, только вот в доме у нас всегда было тесно, а порции на столе маловаты. Жалованья отца не хватало на то, чтобы прокормить столько ртов. Он лютеранский священник.

– О… Случайно, не аболиционист?

– Да.

– И республиканец?

– Боюсь, что так. Я предпоследний ребенок в нашей семье, поэтому мне всегда приходилось спать на полу. Кроватей на всех не хватало. Именно поэтому я и пошел в армию – чтобы иметь собственную кровать и регулярное питание. Солдаты постоянно жалуются на плохую еду и жесткие матрасы. Но по мне, так это просто королевская жизнь.

Когда до перекрестка с Традд-стрит остался один квартал, Мари-Луиза сказала:

– Я тоже рада, что армия привела вас сюда, Тео. – Собственная смелость поразила ее.

По дороге она рассказала ему о том, как погиб ее брат у побережья Северной Каролины, и о тех ужасных минутах в море, когда она боялась, что они все утонут.

– До смерти Джуды папа не был таким суровым. А потом с ним что-то произошло, и он так и не оправился.

– Да, это трагедия. Теперь понятно его отношение ко мне. Надеюсь, это не станет непреодолимым препятствием. – В тени высокой кирпичной стены он повернулся к ней и сжал ее руку. – Мне бы хотелось ухаживать за вами надлежащим образом… Вы хмуритесь.

– Ну, все было бы гораздо проще, не будь вы… тем, кто вы есть.

– Как в пьесе мистера Шекспира?

– Простите?

– «Ромео, о зачем же ты Ромео?»[41] Другими словами, почему я Монтекки, враг? Неужели это действительно будет иметь значение?

Мари-Луиза снова окунулась в голубые омуты его глаз, не зная, сможет ли она выдержать охватившие ее чувства.

– Нет, – решительно произнесла она, внезапно понимая, что это действительно так. – Не будет.

– Но ваш отец…

– Нет, – уверенно повторила она.

Он проводил ее до ворот дома на Традд-стрит, пообещав на следующий день прийти к ним с официальным визитом. Потом нежно сжал ее руку и ушел, а ей казалось, что она парит над землей от счастья.

– Нет! – Купер с грохотом стукнул ложкой по тарелке с бараньим рагу. – Я не позволю какому-то мародеру-янки приходить к моей дочери!

Мари-Луиза заплакала. Юдифь потянулась к дочери и сжала ее руку.

– Это вполне уместная просьба, – сказала она мужу.

– Если бы он был южанином. Одним из нас.

– Тетя Бретт вышла замуж за офицера-янки… – начала было Мари-Луиза.

– И цивилизация от этого не рухнула, насколько мы знаем, – заметила Юдифь, но ее ирония осталась незамеченной.

– Я не хочу, чтобы какой-то прохвост из штаба Канби крутился вокруг моей семьи.

– То, что ты говоришь, так жестоко и гадко, – всхлипнула Мари-Луиза.

– Прошу тебя, Купер, подумай еще раз… – сказала Юдифь.

Он резко отодвинул стул и встал:

– Позволить, чтобы за моей дочерью ухаживал какой-то солдафон, у которого вдобавок отец – помешанный на Библии республиканец? Да я скорее впущу в дом этого Ламотта с его танцами! Все, решение принято. Я иду в сад, поработаю, пока еще светло.

Он быстро вышел из столовой. Юдифь уже приготовилась к новому потоку слез, но ее неожиданно удивили глаза дочери. В них был молчаливый гнев, совершенно нетипичный для столь юной девушки.

Мари-Луиза вытерла щеки. И еще долго смотрела на дверь, за которой исчез ее отец.

Позже, когда стемнело, Юдифь прошла на террасу, выходящую в сад. На шатком столе стояла зажженная масляная лампа, вокруг которой кружили мошки. Купер спал, сидя за столом; жилет на нем был расстегнут, галстук развязан.

Перешагнув валявшиеся на полу листы бумаги, испещренные цифрами, Юдифь наклонилась к мужу, чтобы разбудить его поцелуем в лоб. Купер резко выпрямился, не сразу поняв, где находится.

– Уже почти десять, Купер. Мари-Луиза сразу после ужина убежала к себе, и с тех пор я не слышала из ее комнаты ни звука. Думаю, тебе следует с ней помириться, если это, конечно, возможно.

– Я не сделал ничего плохого. Почему я должен… – Взгляд жены заставил его замолчать. – Ладно, – сказал он, вставая и потирая глаза.

Она прислушалась к его медленным шагам по лестнице. Потом раздался негромкий стук в дверь.

– Мари-Луиза?..

Юдифь смотрела в темный сад, когда он с топотом сбежал вниз и ворвался на террасу.

– Ее нет!

– Что ты говоришь?

– Должно быть, она вышла по боковой лестнице. В комнате пусто, половина ее одежды исчезла. Она сбежала!

Юдифь впервые в жизни дала волю гневу:

– Это ты виноват! Ты ее вынудил!

– Невозможно! Она же еще совсем ребенок!

– Позволь напомнить, что в ее возрасте уже выходят замуж. Многие девушки в Южной Каролине становятся матерями в четырнадцать лет! Ты просто недооценил ее интереса к тому юноше! Это из-за него… и из-за тебя она сбежала!

Сквозь сон Мадлен различила какой-то приглушенный стук. Пытаясь понять, что это такое, она медленно подняла голову. Потом услышала, как в соседней комнате зашевелилась Пруденс. Шум стал громче.

– Пожалуйста… кто-нибудь!

Голос был женский. Он показался ей знакомым, но, еще не совсем проснувшись, она не могла сказать точно. Может, кто-то из жен вольноотпущенных?

В комнату вошла Пруденс с зажженной лампой в руке. Ее полное, некрасивое лицо было встревожено, глаза смотрели испуганно.

– Думаете, что-то случилось в школе? – сказала она.

– Не знаю. Ночь на дворе… – Мадлен босиком пошла к входной двери.

На самом деле уже наступило утро, что она и обнаружила, выйдя на крыльцо. Между кронами деревьев она увидела пятна оранжевого неба. И маленький силуэт на ступенях.

– Тетя Мадлен…

Если бы перед ней сейчас появился сам Эндрю Джексон, она не удивилась бы сильнее.

– Мари-Луиза! Что ты здесь делаешь?

– Пожалуйста, впустите меня, и я объясню. Я шла всю ночь…

– Ты шла пешком от Чарльстона? – воскликнула Пруденс. – Двадцать миль, одна, по темной дороге, и о чем ты только думала?

Оглушенная стуком собственного сердца, Мадлен решила, что случилось нечто ужасное. Кто-то умер? На их дом напали грабители? Потом она заметила раздутый саквояж. Люди не укладывают саквояж, собираясь сообщить о трагедии.

– Все дело в одном юноше. Папа не разрешил ему ухаживать за мной, а я его люблю, тетя Мадлен! Я его люблю, а папа ненавидит!

Вот оно что… Да, влюбленные юные девушки часто совершают опасные и безрассудные поступки, когда их разум поглощен только собственными проблемами. Она помнила, как это было у них с Орри, когда любовь заставляла их забыть обо всем на свете.

– Вы позволите мне остаться, тетя Мадлен? Я не хочу возвращаться на Традд-стрит!

Конечно, это грозило серьезной ссорой с Купером, но Мадлен не могла прогнать девушку.

– Входи, – сказала она, отступая назад, чтобы впустить в дом задыхавшуюся беглянку.

БЕЛЫЕ МУЖЧИНЫ, ВООРУЖАЙТЕСЬ!

Сегодня в Колумбии открылось «законодательное собрание» дворняжек. Самая безумная, самая беспринципная и позорная революция в нашей истории вырвала власть из рук народа, основавшего эту страну, и передала ее бывшим рабам, невежественной и порочной расе.

Это незаконное и презренное сборище намерено растоптать благороднейшие и прекраснейшие штаты нашего великого братства, бросив их под грязные нечестивые копыта африканских дикарей и бандитов в мундирах. Миллионы тех, кто рожден свободными, мужчин и женщин с возвышенными душами отданы во власть косноязычных, ленивых, поклоняющихся дьяволу варваров из джунглей Бенина и бродячих разбойников с Кейп-Кода и из самого ада.

Час настал; на кону сама жизнь, и оружие – наш единственный путь.

Специальный выпуск газеты округа Эшли «Белая молния», 6 июля 1868 года

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Июнь 1868-го. Купер появился меньше чем через сутки после того, как мы приютили его дочь. Ужасная сцена…

– Где она? Я требую, чтобы ты ее позвала!

Он стоял перед Мадлен на лужайке перед домом. Где-то у реки пыхтела паровая машина лесопилки, и лезвие с пронзительным воем вгрызалось в ствол дуба.

– Она на плантации, и ей ничто не грозит. Она хочет какое-то время пожить у нас. И разумеется, не желает больше никаких споров с тобой.

– Черт! Сначала ты затеваешь дела с саквояжниками[42], которые к тому же еще и черные республиканцы, а теперь настраиваешь против меня мою дочь!

– Мари-Луиза любит того юношу, Купер. Так что в поисках причины ее бунта я бы на твоем месте оглянулась на Традд-стрит.

– Да пропади ты пропадом! Я хочу видеть свою дочь!

– Нет. Она сама решила уйти.

– Пока она не достигла совершеннолетия, только я имею законное право…

– Законное – возможно, но не моральное. Ей почти шестнадцать. Многие девушки выходят замуж и становятся матерями даже раньше. – Она повернулась, чтобы уйти. – А теперь, если это все…

– Не все! Ты хоть отдаешь себе отчет, что в округе появилась «пещера» Ку-клукс-клана?

– До меня доходили слухи. Но ничего подобного я не замечала.

– Я знаю это из надежных источников. Так вот, у них есть некий список, который они называют Книгой Мертвых, в ней содержатся имена тех, кто оскорбил Клан. Знаешь, чье имя стоит там на первой странице? Твое!

– Меня это не удивляет. – Мадлен вдруг почувствовала сильную боль в груди, но продолжала хранить невозмутимость.

– Предупреждаю тебя: эти люди опасны! Если они явятся сюда, если из-за тебя они как-то навредят моей дочери, я не стану ждать, пока тебя накажет суд. Я сам это сделаю!

Мадлен еще раз попыталась воззвать к его разуму:

– Купер, мы не должны ссориться! С Мари-Луизой все уладится. Пройдет неделя, и она успокоится. А пока не забывай, что мы все одна семья. Мой муж был твоим братом…

– Не смей говорить о нем! Его больше нет, а ты осталась тем, кем была всегда, – чужачкой.

Мадлен отступила назад, поморщившись, как будто он ударил ее по лицу.

– Я проклинаю тот день, когда убедил себя в том, что тебе можно доверять! – кричал Купер, не помня себя. – Когда доверил тебе управление этой плантацией только из-за Орри. Потому что он хотел, чтобы ты была здесь. Как жаль, что я не могу вернуть назад тот день, чтобы разорвать наш договор и прогнать тебя прочь! Я бы сделал это, Мадлен! Клянусь, я бы это сделал. Ты недостойна находиться даже в тени моего брата. Орри был белым.

Водрузив цилиндр, Купер стремительно пошел к своей лошади. Когда он мчался к речной дороге, его исхудавшее серое лицо было искажено ненавистью.

Орри, я никак не могу забыть его слова. Это было так больно… Но я не хочу записывать здесь все в подробностях. Просто не должна. Нельзя все время жалеть себя. И все-таки… как жестоко он ранил меня.

…Добыча глины идет полным ходом. Наконец-то хоть немного денег!

…Мистер Джейкоб Ли из Саванны скакал всю ночь, чтобы сегодня утром встретиться со мной. Он молод, горяч, у него хорошие рекомендации как у архитектора. Вырос он в Атланте, где его родители потеряли все в пожаре, разожженном Шерманом. О наших краях знает мало, а обо мне и вовсе ничего. Именно поэтому я его и наняла…

Невысокий и энергичный, Ли что-то быстро нарисовал в своем блокноте угольным карандашом. До этого Мадлен, извинившись за свое невежество в архитектурных терминах, набросала ему колонны Монт-Роял так, как она их помнила. Этого оказалось достаточно.

– Тосканский ордер. Колонны почти не украшены по сравнению с ионическим или коринфским. Фриз и антаблемент гладкие. Это то, что вы помните?

– Да… – прошептала Мадлен, восторженно сложив ладони.

– А облицовка стен такая? Белая? – Он изобразил за колоннами горизонтальные линии.

Мадлен кивнула.

– И еще высокие окна, мистер Ли. В мой рост или даже немного выше.

– Вот так?

– О да…

Она не смогла сдержать слез. Благодаря нескольким штрихам опытного архитектора и ее подсказкам в блокноте появилось то, о чем она так долго мечтала. Новый Монт-Роял.

Дом, где я – чужачка, как сказал Купер.

Июль 1868-го. Мы снова стали частью Союза! Конгресс принял новую конституцию, легислатура штата ратифицировала ее. Казалось бы, большой повод для радости, но никто не радуется…

…Принята 14-я поправка. Энди очень горд. Говорит: «Я теперь гражданин и буду драться с каждым, кто попытается отобрать у меня это право».

…Вчера вечером приезжал Тео Джерман. Какой прекрасный и честный молодой человек! Он приехал в парадном мундире, один – храбрый поступок, учитывая характер наших соседей. Все утро он провел в школе, Мари-Луиза там помогает. Если я еще способна судить о таких вещах, эти двое действительно любят друг друга. Но как им остаться вместе, не превратив Купера в своего врага, не представляю…

…Странные времена. Та причудливая смесь людей, от которых теперь зависит наша жизнь, самым наглядным образом представлена нашими делегатами в конгрессе. Из сенаторов это мистер Робертсон, который одним из первых среди видных людей штата примкнул к республиканцам, и мистер Сойер из Массачусетса, который приехал сюда, чтобы возглавить педагогическое училище в Чарльстоне. Из четырех членов палаты представителей это: Корли и Госс от Каролины – критиков у них немного, но и поддерживают их тоже единицы; Уиттмор – пастор методистской епископальной церкви из Новой Англии, про которого говорят, что его роскошный бас помог ему завоевать голоса негров, после того как он исполнял церковные гимны; есть еще знаменитый Кристофер Коламбус Боуэн, заводила местных республиканцев и в недавнем прошлом заядлый картежник. В армии Конфедерации он попал под трибунал и капитуляцию встретил в чарльстонской тюрьме, где сидел по обвинению в убийстве командира.

Генерал Канби утверждает, что реорганизация штата в соответствии с принятыми законами о реконструкции завершена. Правление передано от военных избранной гражданской власти. Губернатором Колумбии стал генерал Скотт из Бюро по делам освобожденных, таким образом, осуществились его честолюбивые планы; мулат мистер Кардозо стал госсекретарем штата; а утонченный, холодный республиканец и ветеран союзной армии мистер Чемберлен получил должность главного прокурора. Для этого поста Чемберлен предъявил дипломы Гарварда и Йеля, а заодно – презрение ко всем демократам без исключения.

В общем, в новом правительстве есть на кого посмотреть…

Купер стоял рядом с Уэйдом Хэмптоном у перил балкона. Дела Демократической партии привели его в Колумбию на встречу с партийными лидерами. Хэмптон предложил ему прогуляться в центр города, чтобы лично посмотреть на тех, кто теперь заправляет в штате, и с той минуты, как они переступили порог все еще недостроенного здания законодательного собрания, Купер не мог избавиться от чувства ужаса.

Грязные коридоры были усыпаны мусором. Вход в здание охранял негр с лоснящимся лицом, который сидел на плетеном стуле, прислонясь головой к стене. Поднимаясь на балкон, Купер увидел на мраморной стене лестницы нечто похожее на огромное пятно засохшей крови.

И вот теперь он стоял, схватившись за перила балкона, и с изумлением смотрел вниз. Конечно, он знал, что семьдесят пять из ста двадцати четырех избранных представителей – чернокожие, но видеть их воочию в зале заседаний было для него настоящим потрясением. Спикер был черным. Секретарь палаты – тоже. На месте достойных белых молодых людей, прежних служащих законодательного собрания, Купер увидел…

– Поверить не могу… Это же дети?!

С бумагами между рядами бегали чернокожие мальчишки.

Часть делегатов была одета вполне прилично, но он увидел и множество поношенных сюртуков. Увидел короткие куртки и дырявые шляпы с обвисшими полями, какие раньше носили рабы на плантациях; увидел рваные штаны и грубые крестьянские ботинки; увидел шерстяные кашне и старые шали, наброшенные на плечи некоторых делегатов вместо пальто.

Многих из белых законодателей Купер узнал. Бывшие рабовладельцы и хозяева больших имений, они составляли тихое меньшинство среди чернокожих, которыми, возможно, прежде владели. Что до черных, то Купер подозревал, что их политическое образование ограничивалось речовками Юнионистской лиги. Нужны были годы для того, чтобы подобные люди обрели хотя бы азы знаний, необходимых для управления. Но до того времени штат уже погибнет.

– Ну как, достаточно увидели? – мрачно спросил Хэмптон.

– Да, генерал…

Они направились к выходу с балкона.

– Как в старой поговорке… – пробормотал Купер. – Из грязи в князи.

Хэмптон приостановился.

– То, что происходит здесь, – сказал он, – это фарс и трагедия одновременно. Я убежден, что мы должны избавить Южную Каролину от таких людей, или мы станем свидетелями, как будет уничтожено все, что нам дорого.

– Согласен, – кивнул Купер. – Я готов сделать для этого все, чего бы это ни стоило.

Август 1868-го. Умер Стивенс, ему было 76 лет. Самый ненавидимый в Каролине человек, но я не могу разделить это чувство. Его гроб был выставлен для прощания под охраной почетного караула из черных зуавов. А место в Пенсильвании, которое он сам выбрал для своих похорон, уже вызвало настоящую шумиху…

Вирджилия виделась со своим старым другом за три часа до его кончины. Она сидела, держа его за руку, под бдительными взглядами сестры Лоретты и сестры Женевьевы, двух сиделок одного из самых любимых благотворительных учреждений старика – протестантской больницы для цветных.

Вместе с Брауном они приехали в Ланкастер поездом, чтобы присутствовать на похоронах. По дороге им пришлось терпеть гневные взгляды и оскорбительные реплики от других пассажиров. Когда они добрались до места, Вирджилии с трудом удавалось сдерживать свое горе. Но она справлялась, пока они не оказались на кладбище, где должен был теперь лежать ее друг.

Стивенс сам выбрал для себя место последнего упокоения за несколько дней до смерти. Поскольку в Ланкастере не было больших кладбищ, где разрешали хоронить черных, он предпочел маленькое, бедное негритянское кладбище. И распорядился насчет надписи на надгробном камне:

Я ВЫБРАЛ ЭТО МЕСТО,

ЧТОБЫ ПОДТВЕРДИТЬ СВОЕЙ СМЕРТЬЮ ТОТ ПРИНЦИП,

КОТОРЫЙ ЗАЩИЩАЛ ВСЮ СВОЮ ЖИЗНЬ:

ВСЕ ЛЮДИ РАВНЫ ПЕРЕД СВОИМ ТВОРЦОМ.

Увидев это, Вирджилия заплакала; это были такие же горькие, неудержимые рыдания, которые вырывались из нее после гибели Грейди тогда, в Харпенс-Ферри. Сципион обнял ее. Это помогло ей немного успокоиться. Как и его тихие слова:

– Мало о ком можно сказать, что они умерли так же, как жили. Он был великим человеком.

Она прижалась к нему. Он положил руку ей на плечи, и они стояли рядом, не обращая внимания на изумленные взгляды вокруг. Она была рада, что он обнимает ее. И надеялась, что так будет всегда.

Как же наглы и бесцеремонны эти люди, которые именуют себя «Клан»! Геттисовская «Молния» напечатала объявление о том, что они устроят в Саммертоне некое шествие в ночь пятницы. Всех, кто против них, предупреждают держаться подальше, иначе они рискуют быть наказанными.

Энди заявил, что обязательно пойдет посмотреть на них.

Я запретила. Он ответил, что я больше не могу ему приказывать. Я сказала, что просто очень боюсь за него, и умоляла его пообещать мне остаться в М. Р. Его молчание я приняла за согласие.

Душная темнота каролинского лета иссушала силы и порождала раздражительность. Сидя за старым столом в их глинобитном домике, Джейн показала на газету, которую Энди перечитывал уже в который раз, нервно разглаживая страницу ладонью.

– Энди, тут же ясно написано: «Все белых отступников и членов лиги предупреждают держаться подальше». Зачем тебе это?

– Хочу посмотреть на них. Во время войны генералы с обеих сторон всегда высылали разведчиков к армии противника.

– Ты обещал Мадлен!

– Я просто промолчал – это не обещание. Я буду осторожен. И скоро вернусь.

Он поцеловал ее и выскользнул из дому. Джейн прижала ладонь к щеке. Какие холодные были у него губы! Она посмотрела на газету, лежавшую рядом со свечой; вокруг огонька кружили мелкие мошки. В обведенном черной рамкой объявлении несколько раз повторялся знак из трех звездочек:

Звездочки стояли там, где по тексту должно было находиться название организации. Похоже, Клан делал тайну только из этого. А вот их угрозы и ненависть открыто выплескивались на страницу геттисовской газетенки. «Всех белых отступников и членов лиги предупреждают держаться подальше».

Джейн закрыла глаза и крепко прижала ладони к губам:

– Энди… Энди…

В ее шепоте звучал откровенный ужас.

Он пошел к Саммертону по широкой дуге, идя через болота и по памяти находя знакомые тропы. Один раз он свернул не туда и провалился по колено в солоноватую воду.

Ночь была безветренная. Свет луны на безоблачном небе приглушало густое марево. Воздух был полон москитов и каких-то мелких мушек, которые с противным писком подлетали к самому его уху. Когда он подошел к Саммертону со стороны лавки Геттиса, до него донеслись голоса и смех.

Присев на корточки, он спрятался в густом подлеске, растущем за магазином. Оттуда ему был виден край крыльца, возле которого прохаживались несколько неряшливо одетых белых женщин. У одной платье было расстегнуто на груди, и тощий младенец, которого она держала на руках, держал во рту ее левый сосок. Женщины громко разговаривали и часто бранились.

На другой стороне дороги, прямо в пыли, сидели дети рядом с несколькими самыми бедными издольщиками округа. Вдруг все замолчали и стали смотреть на что-то скрытое от Энди зданием лавки.

Обмирая от страха, он все же решил подойти поближе и занять наблюдательный пункт за толстым стволом огромного дуба, росшего футах в десяти от крыльца. Но чтобы добраться до него, нужно было пересечь открытое пространство впереди, пройти сквозь невысокие заросли юкки с жесткими и острыми листьями. Открытое пространство было ярко освещено масляными фонарями на крыльце, да еще какой-то мальчишка неподалеку держал пылающий факел, но все смотрели в другую сторону, на дорогу. Энди досчитал до трех и вышел из своего укрытия.

Он пошел через кустики юкки, то и дело уворачиваясь, чтобы не наступить на колючки босыми ногами. Одна женщина на крыльце услышала шорох, но, прежде чем она повернулась, Энди уже скрылся за деревом, оцарапавшись о грубую кору. Он услышал, как женщина проворчала:

– Просто какой-то зверь, наверное.

Сначала было тихо, а потом Энди услышал далекий ритмичный звук. По пыльной дороге шли лошади или мулы.

– Ура! Едут! – закричал кто-то на поляне.

Энди начал осторожно высовываться из-за ствола, пока отчетливо не увидел одним глазом перекресток, теперь уже ярко освещенный дымными факелами, которые были в руках у половины вновь прибывших.

Он только и понял, что это мужчины. Но их вид поразил его до глубины души. Все они были в просторных балахонах и остроконечных колпаках с прорезями для глаз. Костюмы были сшиты из какой-то блестящей материи кроваво-красного цвета, которая сверкала в свете факелов. Вцепившись в ствол дерева и затаив дыхание, Энди смотрел на это необыкновенное зрелище левым глазом.

Группа всадников въехала на поляну. У того, что ехал впереди, балахон с одной стороны был подвернут и заткнут за пояс с патронташем. Из-за пояса торчала рукоять пистолета.

У других всадников Энди заметил мелкокалиберные винтовки старого образца, совсем древний эспонтон и даже пару сабель.

Из-под лошадиных копыт взметалась пыль. Всадники снова и снова объезжали поляну по кругу, и это казалось еще страшнее оттого, что ехали они в полном молчании. Даже белые неряхи на крыльце и бедняки-издольщики казались испуганными.

Главарь остановил лошадь перед магазином Геттиса. Теперь Энди заметил еще кое-что. К седлу второго всадника было приторочено что-то вроде деревянного ящика, полускрытого балахоном. Сколоченный из некрашеных сосновых досок, он был около двух футов длиной и имел, скорее всего, прямоугольную форму.

Подняв старую слуховую трубку, из тех, что используют глухие люди, главарь заговорил через нее, отчего его голос приобрел скрипучий металлический звук, делая его неузнаваемым.

– Рыцари Невидимой Империи собрались. Враги белого царства, трепещите! Ваши дни сочтены. Смерть ваша не за горами.

Энди понимал, что все это показное устрашение. Глупый маскарад. Но он также понимал, что чувствуют эти люди, хотя не видел их лиц. Они были полны настоящей ненависти и совсем не шутили.

– Пусть слух об этом разнесется по всей округе! – проревел главарь через помятую трубку. – Вот первый, кто ощутит нашу ярость!

Второй всадник бросил ящик на землю. Крышка отскочила, и Энди увидел в нем что-то похожее на куклу.

Вожак взмахнул рукой, и ряд всадников тронулся с места. Энди решил, что видел достаточно, и начал пробираться сквозь кусты юкки обратно к подлеску. Его ошибкой было то, что он обернулся через плечо, чтобы проверить, где куклуксклановцы, и не заметил, как шагнул слишком близко к колючим зарослям. Острый лист юкки прорвал штанину, и он вскрикнул от боли – совсем тихо, но его услышали.

Кто-то громко закричал, кто-то схватился за винтовку, кто-то за пистолет. Вожак повелительно взмахнул рукой, и несколько всадников бросились в погоню за чернокожим человеком, бежавшим к деревьям.

Когда двое ряженых в колпаках догнали его, зажав в зарослях юкки с двух сторон, он побежал, уже не разбирая дороги; жесткие листья как кинжалы вонзались в ноги. Задыхаясь, он побежал быстрее и наконец выскочил на свободное поле. Лес был уже близко, но тут приклад мушкета ударил его по голове, и он упал на колени.

Всадники спрыгнули на землю и поволокли его к магазину. Женщина, которая кормила младенца, наклонилась и плюнула ему на волосы. Потом его схватили за плечи и подтащили к лошади вожака.

– Таких, как ты, ведь предупреждали, чтобы вы держались подальше от нашего собрания! – прогудел тот через трубку. Громадная сверкающая фигура в красном нависала над Энди, как столб огня. – Ниггеры, которые открыто не повинуются Невидимой Империи, получат то, что заслужили.

Другой куклуксклановец достал огромный охотничий нож и повертел лезвием перед лицом Энди.

– Спустите с него штаны, – сказал он. – Ты попал, парень. Мы варим суп из ниггерских яиц.

– Нет! – Главарь взмахнул трубкой. – Пусть расскажет другим о том, что увидел здесь. Покажите ему гроб.

Мужчина силой развернул голову Энди так, чтобы он видел лежащий на земле открытый ящик. Внутри лежала грубо сделанная из кукурузного початка кукла в бархатной одежке с оплавленной дырой от пули. Главарь показал на черные буквы, выжженные на крышке гроба. Они были корявыми, но вполне читаемыми.

– Кто-нибудь, прочитайте ему!

– Я знаю этого ниггера, – сказал другой куклуксклановец. – Он из Монт-Роял. Сам может прочитать. – Хотя он старался изменить голос, Энди узнал Геттиса.

От страха у него все расплывалось перед глазами. Пришлось собрать все силы, чтобы не опозориться перед ними и не помочиться в штаны.

– Отлично! – рявкнул главарь. – Ты расскажешь той женщине о том, что здесь видел, и о том, что прочитал, ниггер!

Он снова махнул рукой, Энди отпустили, повернули в сторону леса и пнули в зад.

Шатаясь, он побежал вперед. Сзади грянули один за другим четыре выстрела, и каждый раз он вздрагивал всем телом, ожидая пули, но продолжал бежать. К счастью, он ни разу не упал и, только когда наконец достиг подлеска, оглянулся и увидел оружейный дым, поднимавшийся в воздух над красными колпаками. Все громко смеялись над ним. Он снова повернулся и забежал в темноту леса.

Не могла уснуть всю ночь. Энди видел Клан и этот страшный спектакль с сожженной куклой, который они нарочно устроили, чтобы показать: так будет с их будущими жертвами. Когда Энди писал для меня те слова с крышки гроба, его рука дрожала, а со лба градом лился пот на старую коричневую бумагу.

«Смерть проклятой ниггерше МЭЙН!»

В тот день Чарльз проснулся на час позже обычного – в пять вечера. Перед тем как встать с постели, он сунул руку под кровать, достал бутылку и сделал первый глоток. Теперь у него вошло в привычку начинать день именно так.

Август уже перевалил за половину. В сарае, где он спал, было жарко и душно. А еще шумно. Рядом, в главном здании, техасские скотоводы с топотом и криками отплясывали польку, которую наяривал Профессор на новеньком пианино от «Фенуэя», недавно приобретенном заведением.

После второго глотка Чарльз неохотно поднялся. Почти всегда он спал не раздеваясь, поэтому и одеваться не пришлось. Пора было собираться на суточную смену в «Солдатку Нелл», где он работал ночным вышибалой. Это был процветающий салун с комнатами наверху – для шлюх и их клиентов. Находился он на Техас-стрит, между Эпплджек и Перл, южнее железной дороги. С улицы доносились пьяные крики ковбоев, которые уже получили свое вознаграждение и теперь собирались потратить его в этой не самой респектабельной части Абилина.

«Солдатка Нелл» никогда не закрывалась. Абилин быстро рос, превращаясь в крупнейший в Канзасе центр по отправке скота в восточные штаты. Авантюрная затея Джозефа Маккоя, скромного фермера из Иллинойса, обладавшего хорошим деловым чутьем, неожиданно принесла успех. В прошлом году, когда он только начал, они с партнерами закупили, разместили в специально построенных для этого на двухстах пятидесяти акрах загонах, а потом перегрузили в вагоны Восточного отделения «Юнион Пасифик» тридцать пять тысяч голов техасского скота. На второй год они уже планировали удвоить это количество. Несмотря на стычки с индейцами, стада продолжали стекаться из Хамбаргерс-Форда, перегоночного пункта, расположенного недалеко от города. Почти каждую ночь Чарльзу приходилось усмирять толпы пьяных ковбоев. Шериф округа Дикинсон в этом никакого участия не принимал. Он был бакалейщиком и не умел обращаться с дебоширами.

Чарльз кое-как расчесал пальцами длинную спутанную бороду. Потом снял с колченогого стула холщовые ножны, которые сшил сам, внимательно изучив картинку с изображением японского воина в старом номере «Леслис». Самурай – так их называли – носил свой длинный меч в таких же ножнах за спиной, так чтобы рукоятка торчала над его левым плечом. Чарльз надел ножны и сунул в них свой верный «спенсер». Винтовка и кольт за поясом обычно охлаждали пыл не в меру разошедшихся ковбоев. Он взял пример с Дикого Билла, ставшего настоящей легендой приграничных районов Канзаса. Иногда Хикок носил целых пять пистолетов, да еще и нож. Этого было достаточно, чтобы просто напугать людей, не убивая их. Чарльз уже давно не видел Дикого Билла, но слышал, что тот сейчас доставляет армейскую почту.

Сам Чарльз, к сожалению, такой работы получить не мог. После того как его выгнали из Десятого, он не видел ни одного индейца, а с тех пор прошел уже почти год. Зима прошла вполне мирно. Но потом вашингтонские политики не смогли договориться о сумме выплат, которые полагались племенам по условиям договора, заключенного у Медисин-Лодж-Крик. Продовольствие, оружие и патроны также не были доставлены, и прошлой весной разгневанные команчи нарушили соглашение и вышли на тропу войны в Техасе. После них шайенны под командованием Высокого Быка, Шрама и других военных вождей ворвались в Канзас, видимо, чтобы напасть на своих старых врагов пауни. Но уже скоро они обратили свою враждебность на белых.

Переселенцы, жившие вдоль рек Салин, Соломон и Репабликан, быстро почувствовали их ярость на себе. Только за пару недель было убито пятнадцать белых мужчин и изнасиловано пять белых женщин. Пока август был самым паршивым месяцем: индейцы напали на обоз возле форта Додж, убили трех лесорубов, которые работали рядом с фортом Уоллас, а один денверский дилижанс попал в четырехчасовую перестрелку, из которой кучер и пассажиры спаслись только чудом.

Агент Уинкуп мог договариваться только с мирными вождями, но не с молодыми воинами. Шеридан оказался в большом затруднении. В его распоряжении было всего две с половиной тысячи пехоты и кавалерии, чтобы прекратить налеты. Он отправил двоих опытных разведчиков, Комстока и Гровера, чтобы те попытались наладить мир с шайеннами. Отряд Индюшачьей Ноги встретил разведчиков вполне приветливо, а потом напал на них без предупреждения. Комстока убили, а Гровера тяжело ранили до того, как он успел сбежать. Такое вероломство ничуть не удивило Чарльза.

Собственное бездействие бесило его, но он не знал ни одной воюющей с индейцами части, которая захотела бы его принять, а становиться мстителем-одиночкой было бы совсем глупо. Поэтому он работал в Абилине и пил, снедаемый яростью и разочарованием.

Сделав еще глоток, он вышел из сарая и ленивой походкой прошел через засыпанный мусором задний двор к большому двухэтажному зданию. Спал он крепко, но во сне его снова мучили кошмары. Обычно ему снился один и тот же страшный сон, в котором он пробирался через пылающий лес, вокруг падали раненые лошади, а потом он постепенно задыхался в дыму. Но в этот раз ему приснился новый кошмар: он видел, как Елкана Бент размахивал перед ним жемчужной сережкой, а потом пронзал его огромным ножом.

Об убийстве жены Джорджа Хазарда ему сообщил Джек Дункан, прислав телеграмму. Давняя вендетта Бента против двух семей только еще больше укрепила Чарльза в его мысли о том, что весь этот мир и почти всё в нем ничего не стоит. Он не думал, что Бент придет и по его душу, хотя и помнил, как напугал его тогда в Техасе, еще перед войной.

После января он ездил в Ливенворт всего дважды. Дункан разговаривал с ним с высокомерной учтивостью, без следа прежней теплоты. Он ясно дал ему понять, что не одобряет его чрезмерного пристрастия к спиртному. Попытки поиграть с сыном или поговорить с ним тоже не увенчались успехом – мальчик не хотел оставаться с ним наедине и каждый раз старался поскорее вернуться к Морин или к генералу.

Письма от Уиллы в Ливенворт не приходили. Сам он ей тоже не писал.

В своем обычном мрачном настроении он распахнул хлипкую заднюю дверь салуна и прошел по темному коридору в зал, чтобы начать работать.

Профессор колотил по клавишам «Фенуэя». На дощатом полу отплясывали два ковбоя с двумя шлюхами. Шумные, пыльные компании за тремя столами уже основательно набрались. Чарльз заметил, как несколько человек проводили его глазами, когда он подошел к концу длинной барной стойки, обитой медью.

– Налей мне, Лем.

Бармен услужливо налил двойную порцию бурбона из своего особого запаса. Чарльз осушил бокал и со стуком поставил его на стойку, не видя, как один из сидящих за столом ковбоев что-то прошептал своему соседу с кудрявыми светлыми волосами и тот окинул Чарльза презрительным взглядом. В зале пахло опилками, сигарами, дорожной пылью и коровьим навозом с чьих-то подошв. До половины шестого торговля шла бойко и не так громогласно, как обычно. По лестнице напротив бара спустилась хозяйка заведения Нелли Слингерленд. Слегка за сорок, миниатюрная – всего футов пять, – она всегда носила закрытые платья с высоким воротом и была обладательницей самой большой груди, какую только видел Чарльз у женщин ее роста. У нее были яркие, цепкие глаза и оспины на щеках, оставшиеся после детской болезни. Нелли стоила вдвое дороже других шлюх, но Чарльзу она отдавалась бесплатно. Они занимались этим один или два раза в неделю, как правило днем, и Чарльз всегда напивался сначала. «Давай перепихнемся, бугаёк», – обычно говорила она, и он широко расставлял ей ноги, входил в нее и делал свое дело, опираясь на вытянутые руки. Она всегда громко кричала, извиваясь всем телом. Из-за того что он был намного выше ее ростом, его голова находилась где-то над ней, и она никогда не видела ни его закрытых глаз, ни странного выражения на его лице. А он каждый раз пытался представить на ее месте Уиллу. Но это не помогало.

– Как дела, бугаёк?

Нелли подошла к нему, стуча подошвами дорогих ковбойских сапог с тисненым узором на коже. Она никогда не снимала их, когда ложилась с кем-нибудь в постель, и за это ее даже прозвали Солдатка Нелл.

В Абилине о ней говорили всякое – и что раньше она была учительницей, и что из-за денег отравила мужа на их ферме в Огайо, и что мужчинам предпочитает женщин.

– Были бы лучше, если бы не жара, – ответил Чарльз.

Он ненавидел, когда она называла его «бугаёк» – так раньше обращались к рабам с плантации, – но приходилось терпеть, ведь она платила ему жалованье. – У тебя такой недовольный вид, словно ты жабу съел.

– Плохо спал.

– Что-то новенькое, – язвительно сказала Нелл, протягивая руку к стакану с лимонадом, который бармен уже налил ей из ее личного кувшина; спиртного она не пила.

– Ты хороший вышибала, бугаёк, но сразу видно, что это занятие тебе не по нутру. Я уже начинаю подумывать, что тебе здесь не место.

Она отпила еще лимонада, незаметно оглядывая посетителей. Особое ее внимание привлек столик, за которым сидел тот белобрысый ковбой. Весь шум в зале исходил от него.

– Присматривай вон за той шайкой, – сказала она. – От молодых больше всего проблем.

Чарльз кивнул и оперся спиной о барную стойку; ствол «спенсера» торчал из-за его левого плеча. Вскоре белобрысый встал, пошатываясь, вышел на танцевальную площадку, а потом, грубо оттолкнув с дороги Джо Беличьи Зубки и ее кавалера, вдруг резко повернул и прошел к пианино. Когда он потребовал у Профессора что-то сыграть, тот явно засомневался. Ковбой хлопнул на блестящую черную крышку пианино золотые монеты. Профессор бросил быстрый взгляд на Нелли и заиграл «Землю Дикси».

Белобрысый восторженно завопил и стал размахивать шляпой. Потом вскочил на стол, за которым сидели его дружки. Нелли кивнула Чарльзу, что означало «прекрати это».

В первый раз после пробуждения у Чарльза появилось чувство приятного предвкушения. В эту минуту дверь распахнулась и в салун вошел небрежно одетый высокий мужчина. Поймав взгляд Чарльза, он усмехнулся. Его длинная борода, штаны с иглами дикобраза, кожаная куртка с бахромой показались Чарльзу смутно знакомыми, но он не смог вспомнить, где видел его. Да и не до того было.

Проглотив оставленный кем-то на барной стойке виски, Чарльз протянул руку к левому плечу и вытащил винтовку. Потом не спеша подошел к столу, на котором продолжал отплясывать ковбой. Дружки белобрысого притихли и отодвинули свои стулья подальше. Ковбой отбивал каблуками чечетку, и стол уже начал покачиваться.

– Если вы заплатили за выпивку, это еще не дает вам права ломать мебель, – сказал Чарльз – пока спокойным тоном.

– А может, я танцевать люблю! И музыка эта мне нравится. – Он был не из Техаса; судя по акценту, с хлопкового Юга, возможно из Алабамы.

– Музыку можно слушать и сидя. Сойдите со стола.

– Сойду, когда захочу, служивый!

Чарльз удивленно вскинул брови. Ковбой насмешливо улыбнулся, с вызовом глядя на него.

– Да-да, нашлись люди, рассказали о тебе всё. После кавалерии Хэмптона пойти в армию Штатов. Да мы бы тебя в Мобиле дегтем вымазали за такое!

Выйдя из себя, Чарльз схватил его за ногу:

– А ну, слезай!

Хлопковый ковбой размахнулся другой ногой и пнул Чарльза; удар пришелся ему в левое плечо и заставил потерять равновесие. Когда он пошатнулся, белобрысый спрыгнул со стола.

Другой табунщик выбил у него «спенсер», остальные двое схватили за руки. Чарльз двинул одного из них локтем и на какое-то время оттолкнул от себя. Белобрысый, ошалев от виски, дважды ударил Чарльза в живот.

От удара он отлетел от тех двоих, что держали его за плечи, поскользнулся и, не удержавшись на ногах, бухнулся на колени. «Спенсер» лежал на полу футах в шести от него.

– Остановите этого идиота! – закричала Нелли, когда ковбой достал из-за пояса револьвер.

Дружки белобрысого шарахнулись врассыпную, оставив его одного. Площадка для танцев тоже вмиг опустела. Ковбой выстрелил в тот момент, когда Чарльз перекатился вправо. Пуля вышибла фонтан щепок и пыли.

– Этот пол триста долларов стоит, ты, сукин сын! – закричала Нелли.

Белобрысый снова прицелился в Чарльза. Что-то скользнуло по полу к правой руке Чарльза. Он увидел только штанину, расшитую иглами дикобраза, и сапог, который подтолкнул к нему «спенсер». И прежде чем ковбой выстрелил во второй раз, Чарльз всадил ему пулю в живот.

Алабамец отлетел назад и упал на стол, сломав его. Чарльз встал, с трудом наступая на подвернутую ногу. Одна из шлюх истошно завопила, Джо Беличьи Зубки хлопнулась в обморок.

– Что ж, думаю… – вдруг прозвучал голос Нелли в наступившей тишине.

Не успела она договорить, как Чарльз снова выстрелил в упавшего ковбоя. Тело дернулось и обмякло. Чарльз выстрелил в третий раз.

– Хватит! – рявкнула Нелли, хватая его за руку.

– Самозащита, Нелли. – Чарльз дрожал, с трудом сдерживая ярость.

– В первый раз. Но зачем было стрелять еще? Ты ничем не лучше чертовых индейцев.

Чарльз уставился на нее, силясь подобрать ответ. И вдруг, не устояв на вывихнутой ноге, упал, неуклюже растянувшись на полу.

Его отнесли в сарай и положили на койку. Потом Нелли прогнала бармена и уборщика и подошла к Чарльзу.

– Тот парень мертв, бугаёк, – сказала она, пристально глядя на него.

Чарльз промолчал.

– Ты можешь остаться здесь, пока ноге не станет легче, но я говорю тебе сразу: ты уволен. Знаю, тебе пришлось защищаться, но зачем было его калечить до смерти? Теперь пойдут разговоры. Такой крутой нрав, как у тебя, вреден для коммерции. Мне жаль.

Словно застыв, он смотрел, как она повернулась и пошла к двери. Да и черт с ней, он просто защищался…

Нет. Это была ложь. Солдатка Нелл права. Хватило бы одной пули, чтобы остановить наглеца, и он это знал. Ну почему, почему он никак не может избавиться от ярости, которая заставила его сделать два других выстрела?

Кто-то постучал. Чарльз отвел ладонь от глаз.

Дверь сарайчика открылась, и на фоне угасающего света августовского дня обозначился силуэт того бородатого незнакомца, с иглами дикобраза на штанах.

– Гриффенштайн, – представился он.

– Я помню. Генри-немец.

– Ох и трудно же было вас найти! Как нога?

– Болит. Думаю, какое-то время буду не в форме.

– Жаль это слышать. Я проскакал сотню миль. От самого Хейса.

– Зачем?

– Чтобы нанять вас. – Гриффенштайн придвинул старый ящик и сел возле койки. – Шайенны совсем озверели, кавалерия сейчас только и делает, что за ними гоняется, поэтому Шеридан решил пойти в наступление. Он приказал одному из своих помощников, полковнику Сэнди Форсайту, нанять пятьдесят опытных жителей Равнин, вооружить их и убивать всех индейцев, каких они только встретят по пути. Я сказал ему, что лучше вас никого не найти. О вас до сих пор говорят в Десятом кавалерийском.

– О том, как меня вышибли? – мрачно откликнулся Чарльз.

– Нет, сэр. О том, что вы сделали из простых цветных парней с городских окраин лучших кавалеристов во всей армии. Даже ваш бывший взвод все называют не взводом Барнса, а взводом Мэйна, по вашему настоящему имени, а старик этому только рад.

– Ну и ладно. – Чарльз схватился за ноющую ногу. – Слушайте, дайте-ка руку. Я знаю, что могу встать.

Он действительно встал, но тут же пошатнулся и осел на койку.

– Черт! Приехали бы вы на день раньше, Гриффенштайн!

– Хотелось бы. Ну ничего, подождем. Учитывая то, как краснокожие распоясались, у вас еще есть время. Присоединитесь к нам, когда сможете.

– Не сомневайтесь, – кивнул Чарльз.

– Как мне вас найти?

– Дайте телеграмму бригадному генералу Джеку Дункану. Он служит казначеем в форте Ливенворт.

– Родственник ваш?

– Тесть, – слегка приврал Чарльз.

– Я и не знал, что вы женаты.

– Уже нет. Она умерла.

«А чувства другой единственной женщины, которую ты смог полюбить, ты убил сам, оставив только пепелище», – подумал он.

– Искренне сочувствую вам… – пробормотал бородач. – Поверьте.

Чарльз лишь коротко кивнул в ответ.

Они пожали друг другу руки. Генри Гриффенштайн коротко приложил пальцы к шляпе и ушел, оставив Чарльза наедине с его тоской и отчаянием. Вскоре, когда стемнело, он снова потянулся к полупустой бутылке, лежавшей под кроватью.

Заведение Нелли Слингерленд терпело убытки. И все из-за той стрельбы. Все семь дней, что Чарльз отлеживался в своем сарайчике, в салун почти никто не приходил. На седьмой день явился вновь превратившийся в шерифа бакалейщик и сообщил, что по заявлениям свидетелей Чарльз признан невиновным, так как был вынужден защищаться.

Все еще прихрамывая, Чарльз уложил свои скудные пожитки. Нелли прощаться с ним не захотела, зато прислала с барменом десять долларов, которыми Чарльз воспользовался, чтобы забрать Дьявола из платной конюшни в более приличной части города.

В сумерках он выехал из Абилина и поскакал на восток.

Когда Уилла в третий раз заплакала и забыла свою реплику, Сэм Трамп заявил:

– Леди и джентльмены, перерыв десять минут.

Он увел ее к заваленному подушками помосту, который на репетиции изображал кровать, и усадил на край, оставив чернильные пятна на рукаве ее желтого платья. Из-за безумной сентябрьской жары его черный грим на руках и лице потек и смазался.

– Дорогая, в чем дело?

Но он сам знал ответ. Она выглядела измученной; небрежно заколотые серебристые волосы потускнели, утратив свой блеск. Трамп сел рядом; его черное трико и туника были насквозь мокры от пота. Белая хризантема, как обычно приколотая над сердцем, увяла. Просперо сразу прыгнул ему на колени и замурлыкал.

– Это из-за погоды? – спросил Трамп, не дождавшись ответа. – Ничего, скоро жара спадет.

– Погода тут ни при чем. Я не могу сосредоточиться на роли. – Уилла коснулась его руки. – Ты можешь отменить репетиции на такое время, чтобы я снова съездила в Ливенворт?

– Ты была там месяц назад.

– Но этому несчастному ребенку нужен еще кто-то, кроме экономки! Генерал уезжает иногда на целую неделю. Гус растет как сирота.

Сэм погладил блестящую кошачью спинку. Нужно было срочно выводить Уиллу из ее нынешнего состояния. Ее уныние росло день ото дня, делая игру девушки вялой и безжизненной. Он собрался с духом и спросил:

– Милая моя девочка, а тебя действительно беспокоит этот малыш или все-таки его отец?

Уилла покосилась на него:

– Я не знаю, где сейчас его отец. Да и не хочу знать.

– О, ну конечно. «Пьет воздух, свет хамелеон, славу и любовь – поэт»[43]. Так говорил мистер Шелли, и то же можно сказать об актерах. Только вот для тебя сейчас, похоже, важна только одна половина.

– Не мучь меня, Сэм! Просто скажи, что разрешишь Грейс подменить меня на несколько вечеров. Я смогу лучше сыграть Дездемону, если буду знать, что с Гусом все в порядке.

– Сейчас не время отменять репетиции. У меня предчувствие, что наша новая постановка произведет настоящий фурор. Я уже разослал телеграммы нескольким нью-йоркским импресарио и пригласил их приехать…

– О, Бога ради, Сэм! – воскликнула Уилла, и по ее лицу скользнула несвойственная ей враждебность. – Ты прекрасно знаешь, что все эти триумфы существуют только в твоем воображении. Мы как были провинциальными актерами, так ими и умрем.

Трамп встал. Кот, падая, впился когтями в его хламиду, оставив на ней длинную прореху. С видом оскорбленного самолюбия Трамп уставился на свою партнершу. Ее голубые глаза наполнились слезами.

– Прости, Сэм… Нехорошо было так говорить. Прости меня, пожалуйста.

– Прощаю. Что до твоей просьбы, то, похоже, выбора у меня нет. Актриса из тебя в таком состоянии все равно никакая. Если поездка в Ливенворт хоть немного поможет, то поезжай, и поскорее! А раз уж у нас пошел такой откровенный разговор, то я тебе тоже кое-что скажу. Тот молодой человек мне сразу понравился, как только я его увидел. Но теперь он мне не нравится. Он причиняет тебе боль. Даже когда он не рядом, он причиняет тебе боль. И как ему только удается отравить все вокруг себя, и мой театр в придачу!

– Это называется любовью, Сэм, – грустно улыбнулась Уилла. – У тебя ведь тоже были романы.

– Но ни один из них меня не разрушил! И тебя не разрушит!

– Не волнуйся, Сэм. Со мной все будет хорошо. Дай мне только несколько дней.

– Ладно, – кивнул он, сильно в этом сомневаясь.

Пассажиры поезда, который вез Уиллу через весь штат, выскакивали на каждой остановке, чтобы купить свежие газеты. Заголовки всех первых полос кричали о том, что произошло в Восточном Колорадо. На реке Арикари отряд разведчиков, специально набранный полковником Форсайтом из местных жителей для поиска враждебных племен, был неожиданно окружен огромной толпой шайеннов. Разведчики форсировали реку и заняли оборону на небольшом острове, где росло очень мало деревьев.

Хотя индейцев было пятьсот или шестьсот человек, а разведчиков всего сорок восемь, они так и не смогли взять остров, если верить газетным сводкам, хотя предпринимали одну попытку за другой. Во время одной из таких атак был смертельно ранен прославленный военный вождь, которого на шайеннском языке звали Летучая Мышь, но некоторые называли его Римский Нос. Перед тем как возглавить своих воинов, он надел боевой головной убор, который, как амулет, должен был отводить от него пули, но это не помогло.

Пассажиры поезда радостно обсуждали сводки о героическом острове Бичера, названном так в честь молодого офицера Фредерика Бичера, который погиб в одном из сражений.

– Теперь они в безопасности, – сообщил Уилле ее сосед, показывая ей газету. – Несколько человек незаметно покинули остров и добрались до форта Уоллас за помощью. Когда разведчиков спасли, они все еще держали оборону и были вынуждены убивать своих лошадей, чтобы есть их мясо.

– И скольких они убили? – спросил другой пассажир, сидевший сзади.

– Пишут, что сотни.

– Бог мой, да чтобы отомстить за тех несчастных, с которых сняли скальп этим летом, нужно еще хотя бы пятьдесят таких сражений!

Закипая от гнева, Уилла резко повернулась к нему:

– А вы что, ожидали от шайеннов миролюбия, когда им было отказано даже в элементарной честности и справедливости? Почти год назад мирная делегация пообещала им продовольствие и оружие для охоты и так ничего и не дала. Почему они должны соблюдать договор, если мы сами его нарушили? – Ее голос заглушил стук вагонных колес.

Мужчины в вагоне уставились на нее как на чумную. Потом пассажир с газетой обратился к остальным:

– Вот не знал, что бывают скво, которые выглядят совсем как белые бабы!

Уилла хотела что-то сказать, но он вдруг наклонился вперед и смачно плюнул на пол желтой от табака слюной. Раньше такое поведение только еще больше раззадорило бы ее, но не теперь. Она вдруг смутилась и даже почувствовала себя глупо, оттого что ввязалась в спор, который не могла выиграть.

Отвернувшись к окну, она стала смотреть на белые изгороди загонов и пасшийся за ними скот. Язвительные шутки, которые сосед продолжал отпускать в ее адрес, она старалась не замечать, но чувствовала себя несчастной. Как ему удается отравить все вокруг себя?

Возможно, ее часто такой непрактичный партнер был намного мудрее, чем она думала? Возможно, хватит уже гоняться за бессмысленными фантазиями? И эта поездка в Ливенворт должна стать наконец последней.

– Нет, генерал уже много недель ничего о нем не слышал, – сказала Морин, когда Уилла приехала в их дом серым ветреным утром.

– Генерал здесь?

– Нет. Снова уехал развозить жалованье.

– А Гус где?

– Пропалывает грядки за домом. Конечно, время для этого не самое подходящее – всю картошку и тыкву мы уже собрали, но надо ведь чем-то занять малыша.

– Ему нужна нормальная жизнь. – Уилла поставила саквояж рядом с холодной плитой. – Нужно учиться, общаться с родителями, жить в собственном доме.

– И не поспоришь, – вздохнула Морин; теперь она выглядела заметно старше, солнце и постоянные ветры равнин высушили ее кожу, покрыв сеточкой морщин. – Только, боюсь, здесь он ничего этого не получит.

Снаружи завывал ветер, громко сотрясая дверь. Морин нервно смяла в руках край фартука:

– Святые Мария и Иосиф, как же я иногда ненавижу эти места! Жара. Адский ветер. Неделями дует без передышки.

Уилла прошла к задней двери и стала смотреть на Гуса. Наклонившись над грядкой, маленький крепыш без всякого интереса ковырял в земле тяпкой. В воздухе носились тучи пыли и мусора. Круглая шапочка на голове ребенка еще держалась каким-то чудом.

Наблюдая за ним из открытой двери, Уилла чувствовала, как разрывается ее сердце. Каким одиноким он ей казался! Сгорбленный, как маленький старичок. Копает там своей тяпкой – и все напрасно. Она вышла наружу:

– Привет, Гус!

– Тетя Уилла!

Мальчик бросил тяпку и помчался к ней. Она присела на корточки и обняла его. Сыну Чарльза было почти четыре года. Он уже утратил свою младенческую пухлость, а его кожа, хотя он много времени проводил на воздухе, по-прежнему оставалась бледной.

Несмотря на ветер, Уилла повела его погулять на утес над рекой. Она забрасывала его вопросами, на которые он отвечал односложно, а потом вдруг услышала сзади чей-то оклик.

– О Боже… – ахнула она, обернувшись.

По тропе, слегка прихрамывая, к ним шел Чарльз. Он был в своем лоскутном балахоне, с какой-то холщовой перевязью через плечо, из которой торчал ствол винтовки. Борода у него снова сильно отросла и торчала неряшливыми клочьями.

Увидев отца, Гус заулыбался и побежал к нему навстречу. Но когда он почти добежал до середины, Чарльз вдруг споткнулся о камень и упал, успев в последнюю секунду упереться в землю руками и не расквасить лицо.

Гус растерянно остановился. Уилла напряглась. По тому, как шатался Чарльз, вставая, она поняла, что он сильно пьян.

– Привет, Гус! Ну-ка, обними своего папулю.

Мальчик снова пошел вперед, но уже осторожно. Чарльз присел на корточки и обхватил сына руками. Когда малыш повернул голову, Уилла увидела, что глаза его зажмурены, а губы крепко сжаты, как будто он боялся обнимавшего его человека. Выражение радости на его лице исчезло без следа.

Снова подул сильный ветер, Уилла придержала шляпку и вдруг почувствовала крепкий запах виски. Пьян, так и есть. Гус быстро вывернулся из его рук, с явным облегчением.

Чарльз почти враждебно уставился на девушку.

– Вот уж не ожидал тебя встретить. Что ты тут делаешь? – Он говорил медленно, плохо выговаривая слова.

– Хотела повидать Гуса. Я тоже не предполагала, что ты здесь.

– Только что приехал. Гус, возвращайся к Морин. Мне нужно поговорить с Уиллой.

– Я хочу здесь поиграть, папа.

Чарльз схватил мальчика за плечо, развернул и подтолкнул в сторону офицерских домов:

– Не пререкайся! Марш отсюда! – И прикрикнул, видя, что малыш вот-вот расплачется: – Иди, черт тебя побери!

Гус убежал. Уилле хотелось выбранить Чарльза, даже отхлестать его по щекам. Сила собственных эмоций расстроила ее, и не только потому, что она оказалась права, но и потому, что они не были бы такими неистовыми, если бы она все еще не любила его.

В гарнизоне артиллерийские расчеты отрабатывали приемы стрельбы. Чарльз взял Уиллу под локоть и, развернув ее почти так же грубо, как сына, буквально потащил по тропе к реке.

– Где ты был все это время, Чарльз? – спросила она, пытаясь совладать с собой.

– Я что, должен отчитываться перед тобой?

– Бога ради, я просто спросила, вот и все. Ты разучился понимать обычные вежливые вопросы?

– В Абилине, – проворчал он. – Я был в Абилине. Работал, потом уволился.

– Что за работа?

– Ничего такого, о чем тебе хотелось бы услышать.

В ивовой рощице у края утеса Уилла остановилась и повернулась к нему лицом. Ветер срывал желтеющие листья с гибких ветвей и уносил их в серую пыль. Ей был отвратителен запах виски и нестираной одежды, но чувства снова захлестнули ее.

– Почему ты постоянно злишься?

Она положила руки ему на грудь, встала на цыпочки и поцеловала его, уколовшись о бороду. С таким же успехом можно было поцеловать мраморную статую.

– Послушай, Уилла… – начал он.

– Нет, это ты послушай, Чарльз Мэйн!.. – Что-то подсказывало ей не давать воли чувствам, но она уже не могла остановиться. – Думаешь, я приехала просто из милости? Я люблю тебя, и когда-то мне казалось, что и ты любишь меня. – (Его взгляд скользнул мимо нее и устремился к пыльной дымке над рекой.) – Я хочу, чтобы ты наконец бросил свою бродячую жизнь.

– Я приехал повидать Гуса, а не выслушивать нотации.

– Что ж, очень жаль. Одну тебе все-таки придется выслушать. Жизнь в прериях не для тебя. Найди работу в Ливенворте, воспитывай сына. Пока ты его пугаешь, и тебе придется снова завоевывать его доверие. Разве ты сам не видишь? Ты нужен ему, Чарльз. Нужен такой, каким ты был два года назад. И мне ты нужен такой. Прошу тебя…

Он поглубже натянул шляпу, чтобы ветер не сорвал ее.

– Пока я не готов вернуться. Я еще не закончил одно дело.

– Снова те проклятые шайенны… – Она уже чуть не плакала.

– Да, за которых у тебя прямо сердце кровью обливается. Так что продолжай и дальше защищать их в своем обществе дружбы и строчить свои дурацкие петиции.

Еще часа здесь не провела, а все уже так паршиво, подумала она.

– Почему ты на меня кричишь, Чарльз?

– Потому что не хочу, чтобы ты вмешивалась в жизнь моего сына.

– Я беспокоюсь о нем!

– Я тоже. Я его отец.

– Что-то не похоже.

Он ударил ее по щеке – не сильно, но боль, которую она испытала, нельзя было описать словами.

Прижав ладонь к лицу, она отступила назад. Маленькая шляпка с перьями слетела с ее головы. Чарльз машинально вытянул руку, но ветер уже подхватил ее и понес между ивами к Миссури.

– О… – только и смогла она беспомощно выдохнуть, а когда снова посмотрела на него, в ее глазах горел холодный огонь. – Ты стал законченной мразью, – сказала она. – Раньше я еще как-то пыталась понять, что с тобой происходит, волновалась о тебе. Теперь мне все равно. И твоему сыну тоже, но ты слишком туп и слишком пьян, чтобы увидеть это. Если ты не остановишься, он возненавидит тебя. Сейчас рядом с тобой он почти всегда напуган.

– Да ты у нас провидица! – воскликнул Чарльз с усмешкой. – Сначала ты все понимала про индейцев. Причем неправильно. Теперь учишь, как мне воспитывать моего сына. Без тебя обойдусь! Занимайся своими делами. Найди себе другого мужика и затащи его в постель!

– Пошел ты к черту, Чарльз Мэйн! Пропади ты пропадом! Хотя нет… – Она яростно тряхнула головой. – Ты уже пал так низко, что дальше тебе падать просто некуда!

Разозлившись, он попытался схватить ее, но она увернулась и побежала.

– Уилла!

Она на мгновение обернулась, и он увидел ее залитое слезами лицо.

– Ну и давай, беги! Беги!

БЕГИБЕГИБЕГИ – эхом прокатилось над рекой, и вскоре она исчезла в облаках из пыли и листьев.

– Мисс Уилла, вы же только что приехали.

– Это было ошибкой, Морин… огромной ошибкой. Позаботьтесь об этом бедном малыше. Его отцу не до того.

Когда она добралась до Ливенворт-Сити, пройдя всю дорогу пешком, ее лицо и руки были покрыты толстым слоем пыли. Сердобольный билетный кассир нашел для нее таз с водой и лоскут чистой ткани. На четырехчасовом поезде она уехала в Сент-Луис.

Когда она появилась в театре, вся в дорожной пыли, Трамп был поражен произошедшей с ней переменой.

– Созывай репетицию, Сэм! – прямо с порога заявила она. – Мне не терпится снова вернуться к работе. И если повезет, я больше никогда не увижу мистера Мэйна.

Давайте, друзья, поднимайте бокалыИ хором воскликнем мы все как один:«Мы Улисса Гранта хотим в президенты!Он храбрый герой наш, и он наш кумир!»А если кто спросит, откуда он родом,Довольно нам будем сказать лишь одно:«Аппоматтокс славный, где у яблони белой[44]Наш Улисс покончил с войной навсегда!»За Гранта вставайте! Мы сделали выбор,Пусть Бог нам поможет,Смелее! Ура!

Предвыборные стихи, опубликованные в «Нью-Йорк трибьюн» во время избирательной кампании 1868 года

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Сентябрь 1868-го. До выборов остается меньше двух месяцев, и активность Клана в штате заметно возрастает. Округ Йорк у границы с Северной Каролиной стал настоящим рассадником этой заразы, причем внимание публики они привлекают зачастую весьма экстравагантными способами. Когда Тео приезжал навестить Мари-Луизу, он показывал нам жестянку «Курительного табака Ку-Клукс». Еще он видел в Чарльстоне ноты какой-то песни, написанной в честь Клана. В Колумбии одна бейсбольная команда взяла себе название «Белые люди», таким образом открыто отдавая дань уважения этой организации.

О существовании саммертонской «пещеры» всем известно, но пока они никак себя не проявляют. Даже не знаешь порой, то ли смеяться над этими ряжеными с их больной фантазией, то ли действительно всерьез опасаться их.

Мускулистый молодой негр Ридли обнял за плечи жену. Тоненькая, хрупкая Мэй была на третьем месяце, и это уже становилось заметно.

Домой Ридли вернулся уставшим, промахав лопатой весь день на фосфатных полях бывшей плантации, но погода стояла прекрасная, и он уговорил жену подождать с ужином и немного прогуляться. Настроение в эти дни у него было приподнятое. Ему платили хорошее жалованье, и он уже начал строить собственный глинобитный домик из двух комнат с помощью своего друга Энди Шермана и кое-каких инструментов, которые им дал на время их белый бригадир мистер Хили. Ридли был очень горд тем, что добился всего этого сам и что он может пойти куда захочет, потому что теперь он свободный человек. Это относилось и к Саммертону, где он вскоре собирался голосовать за генерала Гранта, как предложил мистер Клоделл из лиги.

Розоватые лучи заката уже угасали за густым лесом, темнеющим вдоль речной дороги. Супруги шли, взявшись за руки, когда вдруг услышали какой-то низкий гул. Мэй испуганно прижалась к мужу.

– Солнце зашло, – сказала она. – Мы забрели слишком далеко.

– Здесь так спокойно, что я обо всем забыл, – ответил Ридли, внезапно осознав, что темнота сгущается.

Он крепче сжал ее руку и повернул назад, чуть ускорив шаг, но не решаясь слишком торопить жену из-за ее положения. Сзади вдруг послышался стук копыт.

Оглянувшись, Ридли и Мэй увидели яркие пятна света, плывущие над дорогой, и красное мерцание. Услышали звяканье уздечек. Всадники в балахонах с факелами в руках.

– Мэй, надо бежать. Это люди Клана.

Не говоря ни слова, Мэй бросилась в сторону Монт-Роял, сверкая босыми ногами в сгущавшейся темноте. Ридли догнал ее, и они побежали бок о бок, пытаясь оторваться от всадников, но те неумолимо приближались. Скоро Ридли начал выбиваться из сил и уже с трудом дышал. Мэй застонала, напряжение давало о себе знать.

Четверо всадников пустили лошадей в галоп и быстро настигли беглецов; Ридли и Мэй увидели, как на дороге заплясали длинные тени от факелов.

В следующую минуту двое куклуксклановцев оторвались от остальных и обогнали бегущих супругов; Ридли почувствовал запах взмыленных лошадей, когда они промчались мимо, взметая пыль. А потом всадники резко осадили коней, перегородив дорогу, и Ридли с женой оказались зажатыми с двух сторон.

– Эй, ниггер, ты забыл, что вам нельзя выходить после темноты? – крикнул один из всадников.

Все четверо были в ярко-красных балахонах и колпаках с прорезями для глаз. От движения блестящая ткань колыхалась, мерцая в свете факелов. Ридли сжал плечо Мэй; его так и подмывало ответить какую-нибудь резкость, но он боялся, что они могут навредить жене.

– Мы как раз идем домой, джентльмены, – сказал он.

– Джентльмены! – фыркнул другой всадник. – Мы не джентльмены, мы посланники ада, и мы здесь, чтобы охотиться на непокорных негритосов.

Он спрыгнул с лошади и, чуть сутулясь, шагнул вперед. Ридли увидел голубые глаза в прорезях колпака, но не узнал этого человека ни по фигуре, ни по голосу. В следующую секунду у него перед носом оказался ствол револьвера «лич-ридждон».

– Откуда ты, бой? Вежливо отвечай.

– Мы живем там, за дорогой. В Монт-Роял.

– А, так ты, значит, из Юнионистской лиги? Один из тех пройдох, которые надеются в ноябре на выборы пойти? Хочешь своего Гранта проклятого в Белый дом пропихнуть, так, ниггер?

В темных глазах Мэй вспыхнул гнев.

– Да, хочет! Он гражданин, такой же, как…

– Мэй, замолчи! – умоляюще воскликнул Ридли.

– Мы посланники дьявола и требуем уважения! – куклуксклановец замахнулся на нее револьвером, но Ридли в одну секунду прыгнул и встал между ними.

– Беги, Мэй! – закричал он.

Когда его руки сами рванулись к горлу человека в балахоне, тот спустил курок, и раздался оглушительный выстрел, похожий на удар грома.

– О Господи, Джек! – недовольно протянул другой всадник.

Ридли упал на колени, из раны прямо над ремнем на рубашку хлестала кровь. Мэй с проклятьями бросилась на мужчину с револьвером. Тот не стал в нее стрелять, а просто с силой ударил локтем в округлившийся живот. Она вскрикнула от боли и упала навзничь, обхватив себя руками.

Ее выгоревшее платье задралось до самых бедер, открыв белые хлопковые панталоны, на которых вдруг проступила кровь. Джек Джолли сдернул колпак и с отвращением посмотрел на негритянку.

– Она же просто девчонка, Джек! – сказал кто-то из троих.

Джолли направил револьвер ему в лоб:

– Черт, Геттис, тебе слова не давали!

Ридли медленно повернулся на бок, содрогнулся и замер. Джолли удовлетворенно хмыкнул, поднял револьвер, прицелился в голову Мэй и спустил курок.

Тело дернулось. Эхо выстрела прокатилось по лесу, вспугнув невидимых птиц, громко захлопавших крыльями. Джолли засмеялся и отер влажный подбородок краем колпака.

– Ну вот – об одном ниггерском голосе можно не беспокоиться. Или даже о двух, если она носила парня.

– Никакого насилия! – заявил Девин Хили, рыжебородый ирландец, нанятый в Чарльстоне для руководства работами. – «Бофортская фосфатная компания» категорически против насилия. Я как управляющий…

– Они убили двух невинных людей! – возмутилась Мадлен. – Как, по-вашему, мы должны вести себя с этими бешеными псами? Пригласить на чай и обсудить проблему?

Повисла тишина. Хили задумчиво посасывал мундштук трубки из кукурузного початка. Уже наступили сумерки; после двойного убийства на речной дороге прошли сутки. Вокруг беленого дома горели все фонари, какие только удалось найти, а на лужайке в полном молчании стояли все негры, работающие на фосфатных полях. С собой они привели жен и детей. Один малыш захныкал, и мать стала качать его на руках.

Пруденс Чаффи и Мари-Луиза, сидевшие рядом на крыльце, смотрели на Мадлен. Одна из женщин в толпе, сестра Мэй, громко заплакала. Хили наконец открыл рот, чтобы ответить Мадлен, но не успел.

– Она права.

Хили и все остальные повернулись на голос. В центр освещенной лужайки вышел Энди.

– Они не оставили нам выбора, – сказал он. – Теперь у нас только один путь, и он прописан в Конституции Соединенных Штатов.

– О чем ты говоришь, Шерман? – спросил Фут.

– Я говорю о том, что написано во Второй поправке: «Право народа хранить и носить оружие не должно нарушаться».

– Хочет показать, как он типа законы знает, мать его, – проворчал кто-то, но Энди не обратил на него никакого внимания.

– Я говорю о том, – продолжал он, – что надо организовать свою собственную милицию. Прямо здесь и сейчас.

– Глупость несусветная! – воскликнул Хили. – Если эти клансмены и могут возненавидеть что-то сильнее, чем лигу, то это будет негритянская милиция. Я против…

– Боюсь, это решать не вам, – перебила его Мадлен. – Я согласна с Энди. Мы должны защищаться. Если куклуксклановцы явятся в Монт-Роял, мы не успеем послать в Чарльстон за военными.

– А где мы возьмем оружие? – спросила Джейн.

– Купим в городе, – ответила Мадлен.

– Но это же, наверное, дорого? – спросила Пруденс.

Мадлен бросила на нее странный, грустный взгляд, которого ни сама Пруденс, ни Мари-Луиза не поняли.

– Дорого. Но я найду деньги.

Написала мистеру Дж. Ли, архитектору, и попросила его приостановить работу. Сейчас деньги нужнее для другого.

Это была настоящая прерия. Ни единого деревца до самого горизонта. Стоял последний день октября, и стремительно несшийся над землей ветер уже предвещал скорую зиму. В вышине простиралось бескрайнее серое небо, унылое и холодное.

Возле крутого берега извилистого ручья показалась крошечная точка, которая постепенно увеличивалась, пока не стал виден всадник. Это был Чарльз верхом на Дьяволе. Несмотря на три рубашки под лоскутным пончо, он все равно мерз. Длинный подол развевался и хлопал на ветру. Над его левым плечом торчал приклад «спенсера».

Раздраженно мусоля в зубах погасшую сигару, Чарльз оглядывал горизонт и не видел абсолютно ничего. Отвратительное время для начала войны, думал он. Но если ей все-таки суждено начаться, он должен принять в ней участие. Ради этого он бросил свою последнюю работу по погрузке вагонов на железной дороге недалеко от форта Ливенворт и проскакал больше двухсот миль, чтобы попасть сюда.

В следующие полчаса на горизонте показались каменные дома из необожженного кирпича. Форт Додж. Наконец-то. Если до этого Чарльз позволял Дьяволу идти не спеша, то теперь пустил его галопом.

Сначала он увидел множество составленных рядом повозок, а потом плац, где тренировались конные подразделения. Где-то за фортом слышался треск учебной стрельбы. Вся эта повышенная активность мало напоминала обычную жизнь гарнизона, и Чарльз остро почувствовал: что-то затевается.

Генри Гриффенштайн играл в карты за старым круглым столом в углу комнаты. Перед ним лежала огромная гора бумажных денег. Троих штатских, игравших с ним, Чарльз не знал. Один из них, человек непримечательной наружности со спутанными волосами и трубкой в зубах, все время ронял колоду, пытаясь перетасовать ее.

– Ты слишком пьян, Джо! – заявил игрок слева от него, отбирая карты.

Джо рыгнул и откинулся на спинку стула.

– Чарли! – воскликнул Гриффенштайн, вскакивая. – Ты получил телеграмму!

– И выехал на следующий день.

– Парни, – Генри-немец подвел его к столу, – это тот самый Чарли-шайенн Мэйн. Знакомься, Чарли, это Стад Маршалл, Уиллоу Робертс, а это… – Когда он представлял нечесаного типа, который был старше Чарльза лет на десять, в голосе его прозвучало особое почтение: – Командир наших скаутов Джо Милнер по прозвищу Калифорния.

Джо Калифорния, у которого разъезжались глаза, пожал руку Чарльза. Ладони у обоих были одинаково мозолистыми. На голове у Милнера было замызганное испанское сомбреро; рыжие бакенбарды давным-давно не подстригались, и вообще, таких неопрятных людей Чарльз, пожалуй, никогда и не встречал.

– Джо и есть тот самый человек, на которого я работаю, Чарли, – сообщил Генри-немец. – А теперь и ты тоже.

Джо Калифорния опять рыгнул и изрек:

– Если генерал согласится.

Он говорил с акцентом. Не с тем утонченным акцентом, с каким разговаривала южная аристократия, нет. Это была гнусавая речь жителя пограничных штатов. Возможно, Теннесси или Кентукки.

– Это он о Кастере, – пояснил Генри-немец. – У нас тут не один генерал. Вот еще Эл Салли – тоже как бы генерал. Малыш Фил поставил его командовать Седьмым, пока Кудряш был еще в изгнании – гонялся за индейцами на юге Арканзаса. Не очень удачно. Поэтому Фил попросил Шермана отменить наказание Кудряшу, чтобы у нас тут был настоящий полевой командир, который умеет сражаться. Кастер и Салли оба подполковники, но Салли временно повышен только до генерал-полковника, и Кастер считает себя выше по положению. На этой почве они постоянно цапаются.

– Не наше это дело, – сказал Чарльзу Джо Калифорния. – Я подчиняюсь Кастеру, и вы будете, если он вас наймет. Когда-нибудь вели разведку на Индейской Территории?

– Ездил там больше года с двумя партнерами-торговцами. Не могу поручиться, что хорошо ее помню.

– Без разницы. Все, что нужно в нашем деле, – это карманный компас и крепкие яйца.

– Ну, на этот счет можете не волноваться.

Джо Калифорния засмеялся:

– Генри, ты говорил, он то что надо. Так и есть: то что надо. Валяйте к Кастеру, Мэйн. Он в новом лагере на Блафф-Крик, муштрует новичков. Да, кстати, жалованье – пятьдесят долларов в месяц, если он вас возьмет.

– У меня своя лошадь.

Очередная отрыжка.

– Тогда семьдесят пять. Не пора ли мне пропустить еще стаканчик?

Пьяное фиглярство Милнера не произвело на Чарльза особого впечатления. Генри-немец понял это и потянул его за рукав:

– Я тоже не прочь выпить. Идем, Чарли, я угощаю. Не сдавайте на меня пока, парни.

Они отошли к бревенчатой барной стойке; Джо Калифорния пытался удержать в растопыренной пятерне свои карты, но три из них все равно упали на засаленные колени штанов.

– И это – знаменитый любимчик Кастера? – недоверчиво спросил Чарльз.

Гриффенштайн усмехнулся:

– Из двуногих – да. Кастер еще привез двух своих шотландских борзых, когда Шерман решил, что он может вернуться из Мичигана. Мы здесь готовы к действиям хоть сейчас. Фил и Дядюшка Билл наконец-то убедили Гранта, что с врагами надо воевать. Самим нападать, а не защищаться. План такой: оттеснить их обратно на Индейскую Территорию и убивать тех, кто не захочет мирно вернуться в резервации и сидеть там тихо.

Чарльз в три глотка выпил большую порцию дешевого самогона.

– Хочешь сказать, что это план на ближайшую зиму?

– Знаю, это противоречит здравому смыслу, но на самом деле Фил придумал очень умный план. Зимой индейцы осядут в своих деревнях, и ты не хуже меня знаешь, что их лошади ослабеют от недостатка фуража.

– Я слышал, как в Ливенворте говорили, что по ожиданиям Шермана Шеридан должен был выступить еще в конце августа.

– Должен был, но это проклятое министерство внутренних ресурсов, черт бы его побрал, опять спутало ему все карты. Миротворцы из конгресса заставили военных свернуть наступление, пока не будет организован безопасный лагерь для индейцев, которые никому не угрожают.

Чарльз чиркнул спичкой по ногтю большого пальца, прищурился, глядя на огонек, а потом выпустил струю дыма, затянувшись окурком сигары.

– Где этот лагерь?

– В форте Кобб. Сатанта со своими кайова уже там. Десять Медведей привел команчей. Из шайеннов тоже кто-то приходил, но генерал Хейзен отослал их обратно, потому что мы не заключали мира с шайеннами. Наоборот, за ними мы и охотимся. Первого октября у форта Лайон кто-то из шайеннов опять захватил в плен несчастную белую женщину, миссис Блинн, и ее маленького сына…

– А кто из шайеннских вождей приходил в форт Кобб?

– Только один – Черный Котел.

Чарльз вынул сигару изо рта и покрутил ее в пальцах.

– И его не пустили? Черный Котел как раз из тех, кто никому не хочет зла.

– Шайенны есть шайенны, сказал Хейзен. – Генри-немец не понял, почему Чарльз вдруг так забеспокоился, да это его и не интересовало. – Эх, Чарли, – он хлопнул своего нового приятеля по плечу, – жаль, пропустил ты знатную заварушку на острове Бичера. Вот там Соломоновы Мстители показали им, почем фунт лиха!

– Соломоновы Мстители – это так вы себя называете?

– Да, сэр! Мы перебили уйму индейцев, но еще больше ждут своего часа. Шайенны и арапахо…

– Черного Котла трогать нельзя.

– Эй, я думал, ты их всех ненавидишь!

– Но не его, – неуверенно ответил Чарльз, и перед ним вдруг словно наяву возникли голубые глаза Уиллы.

Генри-немец нахмурился:

– Чарли, поверь мне, никого не интересует, кто из шайеннов хороший, а кто плохой. Главная задача – убивать их всех без разбору. Если ты против, тебе лучше в это дело вообще не соваться.

Чарльз подумал о Джексоне, Малыше, их несчастной собаке, зарезанной просто так…

– Я не против.

Он заказал еще порцию выпивки. Сигарный дым плыл мимо его глаз, которые постепенно становились холодными, как осеннее небо.

Чарльз не мог понять, как выпивохе вроде Милнера удалось завоевать расположение Кастера, но факт оставался фактом, и перед уходом он все-таки пожал командиру скаутов руку. Едва он вышел на улицу, как его сразу же окружил вихрь из снежных хлопьев. Небо было черным и мрачным. Рядом вдруг возник солдат в плаще с пелериной и протянул ему какую-то бумажку:

– На память от президентского клуба Гранта, сэр.

Чарльз осмотрел листовку с напечатанным на ней изображением кандидата в парадном мундире.

– Спасибо, не надо. – Он протянул листок обратно.

– Сэр, голосование – это гражданский долг каждого…

– У меня другие дела, – ответил Чарльз; молоденький солдат в темно-синем плаще посмотрел ему в глаза и не стал спорить.

Чарльз как следует вычистил, напоил и накормил Дьявола, а потом так и остался на ночь в конюшне форта Додж. На следующее утро он пополнил запас продовольствия и выехал в лагерь Седьмого кавалерийского на северном берегу реки Арканзас, примерно в десяти милях к югу от форта. С серого неба продолжал сыпать снег, и скоро Чарльз снова замерз. Чтобы хоть немного взбодриться, он начал насвистывать мелодию, которая напоминала ему о доме.

Лагерь Сэнди Форсайта получил свое название в честь командира Соломоновых Мстителей. Еще издали Чарльз увидел огни фонарей, мерцавшие в ранних сумерках. Окликнувшие его постовые сказали, что ему повезло не схлопотать пулю от шайеннов, которые еще совсем недавно болтались возле лагеря. Чарльз пожал плечами и ответил, что не заметил никаких признаков индейцев, а про себя подумал, что заслужил хоть немного удачи после такого тотального невезения.

С разрешения постового он устроился на ночлег в одной из крытых повозок. Съев несколько галет, он опустил уши ондатровой шапки, завязал их с помощью ремешка под подбородком и завернулся в одеяла. Хотелось пить, но вода во фляжке замерзла. Он чувствовал себя уставшим, одиноким и подавленным.

То, что он увидел и услышал вскоре после побудки, немного развеяло унылое настроение и снова раззадорило его. Он пошел на мерные звуки учебной стрельбы в дальний конец лагеря и увидел, как с десяток солдат с грохотом всаживают пули в деревянные мишени. На его вопрос, что здесь происходит, какой-то пожилой сержант ответил:

– Кудряш хочет быть уверен, что когда мы встретим врага, то уж точно не промахнемся. Эти парни – из тех сорока, которых он отобрал в специальный «убойный» батальон. Снайперы. Командиром у них лейтенант Кук.

Чарльз пошел дальше. В лагере царила та особая суета, которая обычно говорит о скором выступлении. По дороге он насчитал двадцать фургонов с припасами и сорок волов. Увидев два кавалерийских взвода, которые отрабатывали круги и повороты на плацу, он сразу почувствовал опытную руку командира. Один взвод сидел только на гнедых лошадях, другой – только на вороных. Кастер перенял обычай конфедератов делить лошадей по масти. Так в сражении солдатам было легче определить своих, к тому же это помогало дисциплине и стимулировало гордость.

Проходя мимо кузни, где вовсю кипела работа, Чарльз понаблюдал за тем, как шестеро кузнецов меняли подковы лошадям. Полковые музыканты разучивали мелодию «Garry Owen». Их серые лошади напомнили Чарльзу Бедового.

Еще с полдюжины фургонов прибыли в течение дня. А вскоре после пяти часов Чарльз наконец смог встретиться с Кастером в его большой треугольной палатке.

– Спокойно, Майда!

Кастер похлопал по спине борзую, которая при появлении Чарльза встала и издала глухое рычание. Чарльз застал генерала возле таза с водой, где тот энергично мыл руки, причем вода после этого осталась совершенно чистой. Вытерев руки, Кастер порывисто шагнул вперед; на его рыжеусом лице сверкнула широкая улыбка. Голубые глаза в мелкой сеточке морщин лучились радушием. Когда они обменивались рукопожатием, Чарльз почувствовал исходящий от него запах коричного масла.

– Мистер Мэйн… я ждал вас! Прошу, садитесь сюда.

– Да, сэр. Спасибо.

Чарльз сел на парусиновый стул, заметив, что на походном столе генерала лежит груда восточных газет. В одном из заголовков, подчеркнутом черными чернилами и перевернутом вверх ногами, говорилось что-то о предвыборной кампании Гранта.

Положив руки на стол, Кастер внимательно рассматривал Чарльза. А Чарльз, глядя на него, вдруг с удивлением вспомнил, что этому прославленному человеку нет еще и тридцати лет.

– Мне кажется, мы встречались, – наконец сказал Кастер.

– Совершенно верно, генерал. У Бренди-Стейшн мы были на противоположных сторонах.

– Да, верно! – засмеялся Кастер. – Помнится, вы тогда заставили меня немного поволноваться. Где вы служили?

– В легионе Уэйда Хэмптона.

– Хэмптон – прекрасный кавалерийский офицер. Мне всегда нравились южане. – Кастер открыл какую-то папку. – Полагаю, вам уже известна главная цель нашего похода. Мы должны находить и атаковать противника, когда он меньше всего этого ожидает, и убивать как можно больше их воинов. Говоря словами сенатора Росса, мы должны «завоевать мир с помощью оружия».

Чарльз кивнул. Кастер просмотрел еще какой-то лист в папке.

– Вы явно привязаны к армии. Насколько я вижу, вы уже дважды пытались вернуться на службу, и каждый раз под другой фамилией.

– Это все, что я умею, генерал. Я поступил в Вест-Пойнт на несколько лет раньше вас. Выпуск пятьдесят седьмого года.

– Да, здесь написано. Я окончил Академию в шестьдесят первом милостью Божьей, в год падения форта Самтер. – Он закрыл папку. – Вы бывали на Индейской Территории?

– Ваш подчиненный, Милнер, уже спрашивал меня об этом. Я провел там больше года вместе с двумя своими торговыми партнерами, которых потом жестоко убили шайенны.

Кастер внимательно всмотрелся в его лицо:

– Значит, у вас нет сомнений в том, что врагов нужно уничтожать?

– Ни малейших.

Несмотря на уверенный ответ, он почувствовал какую-то смутную тревогу и решил, что вызвана она известием о Черном Котле, которого, как оказалось, не пустили в охраняемый лагерь форта Кобб. Но ведь Индейская Территория огромная, совершенно не обязательно, что они наткнутся на деревню мирного вождя.

– Вас рекомендовал Гриффенштайн. Вы вместе охотились.

– Да, сэр. Работали на Буффало Билла.

– Вы знаете язык шайеннов?

– Немного.

– У меня есть один мексиканец, который вырос среди шайеннов. Познакомьтесь с ним. – Он сделал для себя пометку. – Вернемся к вашему опыту. Насколько хорошо вы знаете Индейскую Территорию?

– Я сказал Милнеру чистую правду. Я проехал только через ее часть. Любой, кто станет утверждать, что знает больше, – лжец. Всю западную часть, например, вообще никто никогда толком не исследовал. На берегах Солт-Форт-Арканзаса или Канейдиан-Ривер белые бывали только в отдельных местах.

– Согласен. Я тоже считаю, что чистосердечие лучше лжи.

Кастер задал еще несколько вопросов, потом кивнул:

– Хорошо, вы приняты. Приказы будете получать от Милнера или от меня. В случае первого же нарушения приказа вас ждет дисциплинарное взыскание.

Чарльз крепко сжал челюсти, так что заходили желваки. Он уже слышал о нашумевших методах Кастера, когда нарушителей, в обход всех существующих законов, брили наголо, пороли или сажали в яму, а еще генерал заставлял своих подчиненных расстреливать дезертиров.

Его молчание явно не понравилось Кастеру.

– Что-то непонятно в моих словах, мистер Мэйн? – спросил он.

– Нет, сэр. Все ясно.

– Хорошо, – кивнул Кастер без следа прежней дружелюбности.

Чарльз воспринял это как окончание разговора. Вставая, он нечаянно смахнул стопку газет на промерзшую землю и, когда стал поднимать их, заметил, что несколько статей обведены чернилами.

– Вы, наверное, интересуетесь политикой, генерал, – сказал он.

Кастер встал из-за стола и холодно посмотрел на него, натягивая перчатки:

– Это не тайна. Я внимательно слежу за избирательной кампанией генерала Гранта, потому что некоторые влиятельные люди на востоке посчитали, что я тоже мог бы участвовать в выборах. От военных побед до президентства не такой уж длинный путь, если победы существенны.

Интересно, подумал Чарльз, как это повлияет на тактику предстоящего похода.

– Я вас больше не задерживаю, сэр, – сказал Кастер и откинул полог, пропуская Чарльза вперед.

Когда Чарльз вышел наружу, его внимание сразу привлек человек, шедший вдоль освещенных фонарями штабных палаток. Хотя издалека лицо его было видно плохо, да еще снова пошел легкий снег, но рыжеватую бороду и неестественно прямую спину он узнал сразу. Офицер зашел в одну из палаток.

– Вы знаете того человека? – спросил Кастер.

– К несчастью, да.

– Если у вас есть к нему претензии, держите их при себе. К нам хочет присоединиться генерал Шеридан, и часть его помощников из штаба округа уже здесь. Капитан Венейбл – один из них. Замечательный офицер, – с особым выражением подчеркнул он. – Опытный и преданный.

Преданный. Это слово подтвердило то, что Чарльз слышал о Кастере. Он делил людей на своих обожателей и врагов. Никого между ними просто не существовало.

– Да, сэр, – ответил Чарльз.

– А теперь прошу меня извинить. – По тому, с каким видом генерал повернулся к нему спиной, Чарльз понял, что оставил о себе не самое хорошее впечатление.

Кастер вскочил в седло и вскоре исчез в сумерках. Снег падал Чарльзу на плечи и скапливался на отворотах шляпы. Венейбл. Боже правый! Он вспомнил, как постовой говорил о его везении, когда он только прибыл в лагерь. Видно, теперь удача снова отвернулась от него.

Он ждал, сидя на высоком облучке повозки, стоявшей возле амбара. Выше на стене маячил плакат с огромной головой доблестного военного, обведенной красно-синей рамкой с белыми звездами. Над головой, тоже в фигурной рамке, красовалась надпись, сделанная огромными буквами: «ДА ПРЕБУДЕТ С НАМИ МИР!», а внизу такими же огромными буквами было написано: «ГРАНТ».

С ночного неба лил холодный дождь. Бент со злостью смотрел на портрет. Его то и дело пробирала дрожь, ноябрьский воздух был промозглым, как в январе. Все обитатели крошечной фермерской коммуны в Гринелле уже попрятались по домам.

Из амбара вышел Дроссель с пачкой банкнот в толстых руках. На ферме Дросселя Бент работал с тех пор, как забрел в эту деревушку в Айове в конце лета. Это был невысокий старик, еще довольно крепкий. Подойдя к повозке, он отсчитал часть денег и протянул их Бенту.

– Ваше жалованье, – сказал он с сильным акцентом.

– Спасибо, герр Дроссель. – Герр и фрау Дроссель обращались друг к другу с такой старомодной церемонностью, и Бент перенял эту привычку.

Супруги Дроссель эмигрировали в Америку вскоре после политических потрясений в Европе в 1848 году. Они нашли плодородную землю в округе Пауэшик в Айове, которая сулила прекрасное будущее. Республиканцы и лютеране, эти добрые и трудолюбивые люди без лишних вопросов приняли рассказ Бента о том, что он ветеран союзной армии и пробирается на запад в поисках родни, уехавшей куда-то в Колорадо во время войны. Такое желание, как и вызвавшее его одиночество, супруги понимали очень хорошо. Бог дал им все, кроме детей. Фрау Дроссель сказала об этом Бенту уже на третий день его работы на ферме и, отвернувшись, всплакнула.

– Ну вот, остатки урожая проданы, и весьма выгодно. Наши кладовые полны на зиму. Идемте к нам, герр Дейтон. У меня припасен отличный шнапс для такого праздничного вечера.

– Только вот погода совсем не праздничная, – сказал Бент, провожая взглядом пачку купюр, которую Дроссель спрятал под старое шерстяное пальто.

Тучный и осанистый, Дроссель носил очки без оправы и аккуратную седую бородку от уха до уха. Разбрызгивая грязь, он грузно прошел к своей повозке, стоявшей перед повозкой Бента. Мысли Бента лихорадочно метались, составляя план. Он махнул рукой на стену амбара, где из-под плаката с Грантом торчал другой плакат, на котором виднелись только три буквы: «МУР».

– Я так понимаю, кандидат от демократов в этой части Айовы не популярен?

– А с чего бы ему быть популярным? – фыркнул Дроссель, поглубже натянул круглую шерстяную шапку и полез на облучок первой повозки. – Что мы знаем об этом Сеймуре? Губернатор Нью-Йорка. С таким же успехом он мог явиться с Луны. Другое дело – Грант. Гранта мы знаем. Он национальный герой, поэтому его и выдвинули. И поэтому он победит.

– За счет своей репутации, – уточнил Бент, чувствуя, как в переносице начинает пульсировать боль.

В голове заплясали крошечные точки белого света. Он тоже мог бы оказаться в Белом доме на гребне военных побед, если бы его заклятые враги не отлучили его от армии.

«Спокойно, – приказал он себе. – Спокойно…» Стоило подумать о старых ранах, как они начинали бередить снова. Ничто не сможет залечить их. Все, что ему оставалось, – это получать за них кровавую плату. Он сделал это в Лихай-Стейшн и вскоре сделает снова, добравшись до следующей, тщательно выбранной жертвы.

– Герр Дейтон, вы заснули?

Дроссель поддразнивал его, но с неизменной тевтонской суровостью. Сколько раз за недели тяжкого труда на кукурузных полях старик изводил его своими приказами, и только главная цель – деньги, столь необходимые ему для продолжения задуманного, – заставляла Бента терпеть эти адовы муки и удерживала от жгучего желания придушить ненавистного фермера с его тупыми приказами.

– Дождь уж очень сильный. Мы зря тратим время. Фрау Дроссель ждет нас с праздничным ужином.

Белые искры в голове Бента приобрели розоватый оттенок, а часть из них уже полыхала красным. Это не все, что тебя ждет вечером, подумал Бент с кривой ухмылкой, которую Дроссель не заметил. Старик взмахнул поводьями, и мулы потащили повозку в темноту, прочь от ярких фонарей.

Дроссели жили в получасе езды от Гринелла. Ближайшие соседи находились в двух милях от них, а холмистая местность не позволяла сразу заметить издали их аккуратный белый домик и стоящий рядом амбар.

Оказавшись в доме, Бент первым делом поднялся в отведенную ему тесную мансарду над хозяйской спальней на втором этаже и сменил промокшие рубашку и носки. Фрау Дроссель была похожа на куклу с глазами-пуговками; подавая на застеленный кружевной скатертью стол тарелки со шницелями и красной капустой, она трещала без умолку. Герр Дроссель преподнес пыльную бутылку шнапса с таким видом, словно это было французское шампанское. Крепкий перечный привкус немного успокоил Бента, он согрелся и уже не обращал внимания на унылый стук дождя за окном. Вскоре дождь и вовсе прекратился, и это было только на руку его плану.

– Как жаль, что вы уезжаете, герр Дейтон, – сказала фрау Дроссель, когда с едой было покончено. – Здесь так одиноко. Совершенно нечем заняться длинными зимними вечерами.

«Больше тебе не придется об этом беспокоиться», – подумал Бент.

Он с трудом поддерживал разговор; сердце бешено колотилось. Когда Дроссель встал из-за стола, Бент заметил, как пачка денег оттопыривает карман его брюк. Фермер так и не расставался с ними, пока проверял задвижки на окнах и запирал двери. Бент сослался на усталость и пожелал супругам спокойной ночи.

– Спокойной ночи, герр Дейтон, – откликнулась фрау Дроссель и, поддавшись порыву, приподнялась на цыпочки и поцеловала его в небритую щеку.

Бент с трудом удержался, чтобы не отскочить в отвращении. От вида этих старых слезящихся глаз его мутило.

– Нам было так приятно в вашем обществе все это время! – кудахтала старушка.

– Мне и самому хотелось бы остаться, фрау Дроссель. Вы с мужем стали мне как родные. – Точки света в его голове разрослись уже в настоящий пожар; опущенное плечо ныло от сырости и холода. – Я буду по-настоящему скучать. Но что делать – жизнь ведет нас по разным дорогам.

– К сожалению! – воскликнула фермерша, а он уже представлял себе, как в конце ее дороги зажигается ослепительный свет преисподней.

Он чуть не хихикнул, но сумел сохранить благочестивое выражение лица, пока она похлопывала его по руке.

– Я понимаю, вы должны найти дорогих вам людей, – сказала фрау Дроссель.

– Да, и они уже близко. Скоро мы встретимся.

– Спокойной ночи, герр Дейтон! – крикнул ему вслед фермер, когда Бент поднимался к себе по узкой лестнице.

Закрывая за собой дверь, он еще успел услышать, как Дроссель сказал:

– Вы хороший человек.

Вместо того чтобы приготовиться ко сну, Бент снова надел куртку и обмотал вокруг шеи длинный шерстяной шарф, потом вытащил из-под кровати саквояж и исследовал его содержимое. Он поступал так каждый вечер, и это стало уже чем-то вроде суеверного ритуала, сулящего успех.

На дне саквояжа, под грязной одеждой, лежала свернутая в трубку картина. Он сунул руку в ворох тряпья, пошарил там, пока не нащупал жемчужную сережку в форме капли.

С довольной улыбкой он закрыл саквояж, щелкнув замочками, потом достал с треугольной полки засаленный цилиндр, украденный взамен потерянного в Лихай-Стейшн, надел его и наконец натянул перчатки, на которых не было почти ни одного пальца. Полностью одетый, он сел на край кровати, а нестерпимая боль все глубже вгрызалась в его мозг, ослепляя его воображаемыми всплесками света.

Внизу часы в спальне пожилой пары пробили половину первого. Пора.

Прокравшись по лестнице, он медленно повернул ручку их двери. Прислушался к ровному дыханию двух спящих людей. Потом вошел и с тихим щелчком закрыл за собой дверь. А в следующий миг дом наполнился приглушенными криками.

Дождь перестал, но в воздухе по-прежнему висела густая сырость. Выходя из палисадника, Бент слегка дрожал. Дорога на запад, куда он сразу свернул, превратилась в настоящее болото из стоячей воды и размокшей земли. Он пошел вперед, с громким хлюпаньем переставляя ноги.

Примерно через четверть мили он почувствовал себя в достаточной безопасности, чтобы остановиться и посмотреть назад. Левую руку он не вынимал из кармана, нежно поглаживая толстую пачку денег, отобранных у герра Дросселя. С внутренней стороны кармана на пачку давило его вздыбившееся мужское естество.

– А-а… – блаженно выдохнул Бент.

Ферма уже казалась лишь белесым пятном в темноте. За дымящимися занавесками второго этажа мерцал розовый свет. Пока он смотрел, занавески вспыхнули.

Бент присел на обочину, мысленно уже смакуя те звуки, которые должен был вот-вот услышать. Сначала он оглушил пожилых супругов дубинкой, потом привязал к кровати разорванной простыней. Теперь они очнулись. Почувствовали жар огня, который он развел внизу в гостиной. Почувствовали, как пламя пожирает пол под их кроватью – кроватью, откуда им не сбежать.

Они считали его хорошим человеком! Но пора было уже научиться понимать, что нельзя доверять внешности и нельзя верить незнакомцам на слово, живя в таком медвежьем углу.

Сначала лопнуло одно верхнее окно, потом второе. Огонь вырвался наружу. И сквозь его рев Бент наконец услышал крики.

Он повернулся спиной к великолепному зрелищу и нагнулся над своим саквояжем. Достав оттуда сережку из золотой филиграни, он несколько раз провел по жемчужине кончиками пальцев, каждый раз вздрагивая от сильнейшего сексуального возбуждения и представляя себе перерезанное горло Констанции.

На его губах пузырилась пена, когда он вкручивал сережку в мочку левого уха. Теперь напоминание о том, как он наказал Джорджа Хазарда, всегда будет греть его, сладострастно думал он.

Нахлобучив цилиндр, он потащился дальше на запад. При ходьбе серьга в ухе покачивалась, ловя отблески горящей фермы, и становилась похожа на сгусток свернувшейся крови.

Постепенно пожар отступил за горизонт, и дальше Бент шел уже в полной темноте, по-прежнему сжимая пачку денег в кармане и согревая себя мыслями о том, как он расправится со следующей жертвой. А это будет уже очень и очень скоро…

Урок XI

Мальчики за игрой

Ты умеешь запускать бумажных змеев? Посмотри, как этот мальчик запускает своего змея. Он крепко держит веревку, а ветер поднимает змея ввысь…

Мальчики любят бегать и играть.

Но они не должны быть невежливыми и грубыми. Хорошие мальчики не играют в грубые игры, они думают о том, чтобы никому не причинить боли.

Когда мальчики играют, они должны быть добрыми и не сердиться. Если ты сердишься, хорошие мальчики не захотят играть с тобой.

Если ты упал, ты не должен плакать, а просто встань и беги дальше. Если ты плачешь, мальчики назовут тебя малявкой…

Отрывки из книг для первого чтения Уильяма Макгаффи, 1836–1844 годы

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Октябрь 1868-го. Гражданские власти не нашли виновных в убийстве Мэй и Ридли. Почему это меня не удивило? Правосудие могло бы свершиться, если бы дело расследовали военные, но они не могут. Южная Каролина «реконструирована»…

Тео купил в Чарльстоне старый судовой колокол. Я отчистила его от патины и повесила над входной дверью, чтобы поднимать тревогу в случае необходимости. Теперь у нас есть своя милиция округа Эшли, она полностью состоит из негров, большей частью живущих в М.-Р. Мы создали ее, чтобы не допустить вмешательства в голосование. Клан теперь появляется здесь все чаще. Напряжение остается очень высоким, поэтому каждую ночь мы вынуждены выставлять возле дома караульного. В любой цивилизованной стране, где царит мир, это показалось бы невообразимым. И все же я и сейчас слышу шаги караульного, который шуршит босыми ногами по сухим сосновым иглам, и понимаю, что зло реально…

Мари-Луиза становится все более безразличной к своему заточению здесь. Очень плохо, что она пропускает школу. Надо что-то срочно предпринять.

Ноябрь 1868-го. Ездила в город, в предпоследний день избирательной кампании. Видела военный парад – маршировало какое-то подразделение, называющее себя «Синие мундиры за Гранта». Повсюду висят плакаты Томаса Наста, известного нью-йоркского карикатуриста, который изобразил генерала с холодной элегантностью статуи. В книжных магазинах сметают биографии Гранта, написанные Бадо и Ричардсоном.

Сеймур, соперник Гранта, не пользуется здесь популярностью, зато Блэр, кандидат на пост вице-президента, это, безусловно, любимец всех белых граждан. Блэр называет реконструкцию Юга «преступлением», раздает обещания вернуть южанам их «неотъемлемые права» и открыто заявляет, что «только белая раса доказала свою способность поддерживать свободное правительство». Неудивительно, что янки говорят: «Поскреби демократа – найдешь бунтовщика». Юдифь как-то обмолвилась, что «скрести» Купера она бы не решилась, потому что очень боится увидеть правду. За этими словами я вижу огромную тревогу. Купер яростно выступает за Блэра…

…Все закончилось без особых сюрпризов. Грант победил. Из южных штатов за Сеймура проголосовали только Луизиана и Джорджия. Обещания Блэра «разогнать из правительств южных штата саквояжников и заставить армию отказаться от своего самоуправства» тоже мало помогли. В Монт-Роял проголосовали все, кто имел на это право, чем я очень горжусь.

Тео остался на ужин и уехал как раз перед тем, как я села сделать эту запись. Они с М-Л впервые заговорили о женитьбе. Я не против, но она дочь Купера. Могу ли я помогать им, не рискуя навлечь на себя гнев… Должна прерваться. Какой-то шум снаружи.

Выстроившись в цепочку, всадники свернули с речной дороги на аллею. На стволах их винтовок вспыхивали блики лунного света.

Они неторопливо миновали обсаженную деревьями аллею и тихо подъехали к небольшому беленому домику, выстроившись в ряд прямо напротив двери. В лунном сиянии их мерцающие балахоны и колпаки отливали черным. Прорези для глаз совсем не отражали света и казались пустыми.

Всадник в центре ряда поднял вверх старую мелкокалиберную винтовку. Увидев сигнал, тот, что стоял справа от него, зажег спичку и поднес ее к пропитанному смолой факелу. Вспыхнувший свет выхватил из темноты с полдюжины всадников.

– Зовите ее! – сказал крайний справа.

Он остановил лошадь возле низко нависших ветвей огромного шишковатого дуба. Верхняя часть ствола почти полностью заросла испанским мхом. Там кто-то тихо шелестел – то ли птица, то ли белка, – но всадник, внимательно вглядевшись в темную крону, ничего не увидел.

Человек, стоявший в середине ряда, поднес к губам старый рупор. Неожиданно дверь в дом распахнулась, и на крыльцо вышла Мадлен, сразу протягивая руку к висящему там судовому колоколу.

– Стойте! – велел ей человек с рупором и винтовкой.

Сильно побледнев, Мадлен застыла перед ним, вдруг заметив, что его балахон протерся на локтях. Из-за ее спины испуганно выглядывали Пруденс и Мари-Луиза.

– Мы – рыцари Невидимой Империи, – провозгласил человек в центре, отчего его лошадь нервно попятилась.

К их удивлению, Мадлен неожиданно рассмеялась.

– Да вы просто кучка трусливых мальчишек, которые прячут свои лица из страха! – сказала она. – Я узнала ваши длинные ноги, мистер Ламотт. По крайней мере, имейте достоинство снять свой колпак и вести себя как мужчина!

Куклуксклановец с левого края достал из-под балахона два револьвера.

– Давайте просто пристрелим эту проклятую сучку! – крикнул он. – Я здесь не для того, чтобы пререкаться с черномазыми!

Мужчина в центре взмахнул винтовкой, заставляя того умолкнуть.

– У вас есть двадцать четыре часа на то, чтобы убраться из округа, – сказал он Мадлен.

Факел зашипел. Потом послышался характерный звук, с каким досылают патрон в патронник, и чей-то голос сзади и справа от них прогудел:

– Нет, сэр. Не теперь.

Все как один обернулись к мшистому дереву, проследив за взглядом Мадлен. На толстой ветке, прогибавшейся под его весом, сидел дюжий круглолицый негр. Плечами он опирался на ветку выше себя, освобождая обе руки для винтовки. Мадлен узнала мягкого, сдержанного Фута, – оказывается, именно он дежурил в эту ночь.

– Думаю, вам, джентльмены, лучше прямо сейчас развернуться и уехать отсюда подобру-поздорову, – сказал Фут.

– Да это же просто один ниггер! – воскликнул тот, что размахивал двумя револьверами.

– Ниггер-то один, да винтовка у него магазинная, – уточнил другой «рыцарь». – Я бы не был так опрометчив, Джек…

– Никаких имен! – рявкнул на него человек с рупором.

– Это же учитель танцев из школы миссис Алвик, – прошептала Мари-Луиза за спиной Мадлен. – Я узнала его голос.

Мадлен кивнула, сжав губы.

– Мадам… – снова заговорил всадник в середине ряда.

Она вдруг рванулась вперед, вскинула руку и попыталась сорвать с него колпак. Его лошадь вздрогнула и шарахнулась в сторону. Он ударил Мадлен винтовкой, но это ее не остановило. Она подпрыгнула и снова попробовала сдернуть колпак. На этот раз получилось. Лицо Деза Ламотта побагровело от ярости.

– Ну вот, – сказала Мадлен, – наконец-то. Пресловутый мистер Ламотт. Теперь у меня останется сувенир на память о вашем визите. – Она взмахнула зажатым в руке колпаком.

Все смотрели на нее – две женщины, куклуксклановцы и Фут на провисшей дубовой ветке. Никто не заметил, как в то время, пока шла борьба за колпак, один из «рыцарей белого братства» достал оба револьвера и изготовился к стрельбе, и теперь, когда все внимание было приковано к Мадлен, он согнул правую руку в локте, положил на нее ствол револьвера, зажатого в левой руке, прицелился и спустил курок.

Грянул выстрел. Лошади заржали и испуганно забили копытами. Пуля попала Футу в левое бедро, он отшатнулся и исчез в зарослях мха.

– Фут! – закричала Мадлен.

Она бросилась в его сторону, но, прежде чем успела добежать до дерева, один из всадников погнал свою лошадь прямо под ветки, и через секунду раздался второй выстрел. Мадлен резко остановилась:

– Фут!

– Эй, держите вон ту! – закричал стрелок с двумя револьверами.

Джек Джолли сорвал колпак и прицелился в Пруденс, которая выскочила из дому после второго выстрела. Уродливый белый шрам отчетливо проступал на его щеке.

На мгновение Джолли замялся, не решаясь стрелять в белую женщину, и, воспользовавшись его колебанием, Пруденс тут же ухватилась за веревку рынды и начала громко звонить. Крик Ламотта потонул в оглушительном шуме.

– Всё, надо уходить! – закричал кто-то.

Ламотт, с остекленевшими от злобы глазами, снова заорал на Мадлен:

– У вас двадцать четыре часа! Убирайтесь! Вместе со своей училкой и своими ниггерами!

И тогда что-то лопнуло внутри Мадлен. Она снова подбежала к лошади Ламотта, схватила ее за уздечку и закричала, как портовый грузчик:

– Черта с два я уйду! Это моя земля! Мой дом! А вы – просто свора слабаков, нарядившихся как для варьете! Хотите, чтобы я ушла отсюда, убейте меня! Только так вы от меня избавитесь!

Одна из лошадей встала на дыбы. Ламотт с тревогой посмотрел на своих людей. Джолли был в бешенстве.

– Если ты боишься убить ниггершу, то я не боюсь! – сказал он и с ухмылкой направил на Мадлен оба револьвера. – Вот тебе билет в один конец до станции Ад по дьявольской железной дороге!

За секунду до выстрелов всадник, стоявший рядом, схватил его за руки и рванул их кверху. Одна пуля врезалась в крышу дома, вторая улетела в темноту. Куклуксклановцы уже были в панике, но вряд ли испугались больше, чем Мадлен, которая стояла, прижавшись спиной к стене дома, в полной уверенности, что вот-вот умрет.

– Я этого не допущу, – заявил человек, помешавший Джолли.

Впервые услышав его голос, Мадлен с изумлением воскликнула:

– Отец Лавуэлл? Боже мой…

– Я не собираюсь опускаться до такого, – сказал священник.

Джолли повернул револьверы в его сторону, но Лавуэлл, ничуть не смутившись, снова схватил его за руки:

– Прекратите, Джолли! Я не стану мириться с убийством женщины, даже цветной…

– Ах ты, святоша гребаный! – вырывая одну руку, рявкнул Джолли и тут же прицелился в голову Лавуэлла, скрытую колпаком.

И еще раз священник с силой ударил его по руке за мгновение до того, как револьвер выстрелил. Теперь пуля просвистела под животом кобылы Лавуэлла, выбив из земли фонтан пыли. Из темноты уже слышались крики людей, сбегавшихся на звон колокола.

Отец Лавуэлл вырвал револьвер у Джолли. Тот прицелился в него из второго, но его испуганная лошадь вдруг попятилась, и он не выстрелил. Священник сжал револьвер двумя руками и спустил курок.

Джек Джолли приподнялся в седле, а потом упал вперед. Кровь проступила на груди его сатиновой рубахи и потекла на спину лошади. Остальные клансмены со страхом прислушивались к крикам и топоту ног, которые становились все ближе.

Дез Ламотт в ярости развернул лошадь, чтобы объехать дом, и погнал ее в галоп. Остальные поспешили за ним, налетая друг на друга. Лошадь Джолли скакала последней, ее мертвый седок вихлялся из стороны в сторону, непонятно как держась в седле.

Чувствуя, как подкашиваются ноги, Мадлен схватилась за стену, чтобы не упасть. Едкий пороховой дым мешал дышать. Свет факела угас, когда куклуксклановцы умчались по аллее.

– Вы целы? Кто стрелял? – По дорожке от бывшего поселка рабов бежал Энди.

Опомнившись, Мадлен внезапно вспомнила, что произошло, и побежала в темноту под деревом:

– Фут! О бедный Фут…

Когда она подошла ближе, зрелище настолько потрясло ее, что она в ужасе отвернулась и ее вырвало.

На краю темного болота, при свете факела, они привязали к телу Джека Джолли камни и опустили его в воду.

– Скажем всем так: его застрелили ниггеры и он упал прямо возле их дома, – хрипло произнес Ламотт. – Мы не могли увезти его оттуда, потому что за нами гнались. Волноваться не о чем – родня Джека точно не поедет туда за его телом.

– Мы тоже туда больше не вернемся, – сказал отец Лавуэлл.

– Нет, вернемся, – возразил Ламотт. – Это я виноват в том, что случилось. Мне и в голову не приходило, что она выставит охрану. Но я не потерплю, чтобы меня одолела какая-то бабенка. Тем более черномазая. Она опозорила моих кузенов. Погубила их…

– Да брось ты, Дез, отступись! Отец Лавуэлл прав, – первый раз подал голос Рэндалл Геттис.

– Какие же вы южане после этого? – в ярости бросил Ламотт.

Его лицо стало почти таким же красным, как его волосы. И было от чего беситься – месяцы ожидания и подготовки к их ночной вылазке закончились полным провалом. Но сдаваться он не собирался.

– Она не останется в Эшли и не будет выставлять себя напоказ! Она должна умереть! Я на какое-то время затихну, а потом вернусь туда – один, потому что все вы просто жалкие трусы.

Никто ничего не сказал. Они бросили зашипевшие факелы в вонючую болотную воду и разъехались в разные стороны, оставив Джека Джолли в темной жиже в компании рыб, лягушек и трехфутового детеныша аллигатора. Аллигатор подплыл к трупу, разинул пасть и начал поедать лицо длинными тонкими зубами.

Мы похоронили Фута. Кассандра безутешна. Она потеряла Немо, когда Фут вернулся, и вот теперь новая утрата. Я пыталась ее утешить, но ничего не помогло. Поздно вечером мы обнаружили, что она исчезла…

…Ездила в Чарльстон – без особого желания. Купер с ледяным видом выслушал мой рассказ и мои заверения в том, что Пруденс и его собственная дочь все подтвердят. Его явно разозлило то, что поместью грозит опасность, но вслух он ничего не сказал – пока. Что же касается Клана, то он лишь сухо посоветовал мне не возбуждать дело, потому что ни один судья в Каролине за него не возьмется. Более того, семья Дезмонда наверняка найдет свидетелей, которые будут клясться, что он в это время находился совсем в другом месте. В то, что среди налетчиков был отец Лавуэлл, вообще никто никогда не поверит. А от подозрительной родни капитана Джолли власти тоже ничего не добьются – те наверняка уже смылись, узнав, во что он впутался.

Купер уверенно заявил, что подобное не повторится. Откуда у него такая уверенность, я не знаю, но его тон не допускал возражений. Потом он вдруг начал обвинять меня в том, что Мари-Луиза до сих пор живет у нас. Я сказала, что она останется в Монт-Роял столько, сколько захочет. В ответ он перешел на оскорбления, и я ушла, чтобы не дожидаться повторения прошлого скандала.

Орри, я не знаю, что делать. Я очень боюсь, и этот страх угнетает меня…

– Да, я понимаю, – кивнула Джейн, когда Мадлен поделилась с ней своими чувствами. – Мой народ из поколения в поколение жил в таком же страхе. Думаю, мистер Купер ошибается и Клан обязательно придет сюда снова. Помните тот день, когда приезжал мистер Хазард, сразу после войны? Я тогда сказала, что до окончательной победы нас ждут еще долгие годы сражений. Я и теперь так думаю.

– Может, мне поехать к генералу Хэмптону? Он обещал помочь.

– Как он поможет? У него ведь нет солдат?

Мадлен покачала головой.

– Наверное, нам просто следует быть начеку, – продолжила Джейн. – Такой человек, как Ламотт, еще мог бы вынести поражение от мужчины своего класса, но от женщины? Да еще цветной? Могу поспорить, он скорее сойдет с ума, чем допустит такое.

– Полагаю, он уже сошел с ума.

Джейн пожала плечами, не собираясь с этим спорить.

– Это не последняя схватка. Он вернется.

Да пребудет с нами мир!

Генерал Улисс С. Грант, избирательная кампания 1868 года

Как храбрые люди и как солдаты правительства, которое исчерпало все мирные усилия, мы, выполняя самый неприятный долг, принимаем войну, начатую нашими врагами, и будем вести ее до конца.

Генерал Шерман – генералу Шеридану, 1868 год

Продвигаться на юг, в сторону Антилопьих холмов, а значит и к реке Уошито, к предполагаемому месту зимовки враждебных племен; уничтожать их деревни и лошадей; убивать и вешать всех воинов, брать в плен всех женщин и детей…

Генерал Шерман – генералу Кастеру, 1868 год

В лагерь разведчики въехали в сопровождении четырех пронзительно лающих псов. Первым скакал Гриффенштайн, за ним братья Корбины и молодой мексиканец-переводчик, выросший среди шайеннов и свободно говоривший на их языке. Звали его Ромеро, но он, естественно, сразу превратился в Ромео.

Джо Калифорния ехал на муле. Чарльз, который наблюдал за их прибытием, сразу заметил, что он качается в седле из стороны в сторону и блаженно улыбается неизвестно чему.

– Пьян как сапожник, – сказал он позже Генри-немцу. – Как только Кастер терпит этого клоуна?

Генри-немец почесал за ухом терьера, вилявшего коротким хвостом. Вокруг лагеря болталось не меньше десятка беспризорных собак.

– У меня, вообще-то, сложилось впечатление, что по-настоящему Кастеру нравится только один человек – сам Кастер. Так что какое это имеет значение? Ты говорил, что хочешь убивать шайеннов. Кудряш именно этим и собирается заниматься.

Наступил ноябрь с его темным, свинцовым небом и резкими ветрами. В лагере на северном берегу Арканзаса Кастер приказал удвоить тренировочные стрельбы. Теперь дважды в день солдаты Седьмого палили по мишеням, установленным в ста, двухстах, трехстах ярдах. Снайперы Кука часто ошивались поблизости, делая язвительные замечания и давая высокомерные советы.

Генералы Салли и Кастер собрали офицеров и разведчиков, чтобы обсудить стратегию, предложенную Шериданом и получившую одобрение в штабе округа. Чарльз шепотом спросил Гриффенштайна, почему на совете нет Гарри Венейбла, и тот ответил, что Венейбл слег с ужасной инфлюэнцей.

Генерал Салли, выпускник Военной академии сорок первого года, выглядел немного старше своих лет. Его знаменитый отец, Томас Салли из Филадельфии, был известным художником-портретистом, а также автором множества исторических полотен; даже Чарльз, будучи весьма далеким от искусства человеком, знал его прославленную картину, изображавшую героическую переправу генерала Вашингтона через реку Делавэр.

Сын художника имел горделивую осанку и всегда носил длинную аккуратную бородку клинышком. Несмотря на то что за последнее время ему не удалось найти и уничтожить хоть сколько-нибудь индейцев к югу от Арканзаса, у него все равно была прекрасная репутация, заработанная еще на Мексиканской войне. Он считался опытным борцом с индейцами, участвовал в подавлении восстания сиу в Миннесоте в шестьдесят третьем году, вынудив их отступить тогда к Черным Холмам. Чарльз внимательно посмотрел на Кастера – Мальчик-Генерал не мог полностью скрыть своего раздражения в разговоре с Салли. Едва ли в будущем походе будет место им обоим, подумал Чарльз.

Салли показал на карте, как три атакующие колонны одновременно ворвутся на Индейскую Территорию. С востока, от форта Баском на Территории Нью-Мексико, шли смешанные части пехоты и кавалерии. Пятый кавалерийский полк под командованием бригадного генерала Юджина Карра должен был ударить с юго-востока, со стороны форта Лайон в Колорадо, в направлении Антилопьих холмов, которые представляли собой приметный ориентир рядом с рекой Норт-Канейдиан.

Центральную колонну должен был повести Салли или Кастер, в зависимости от того, чья возьмет. Она считалась основной атакующей силой и состояла из одиннадцати кавалерийских взводов Седьмого полка и пяти пехотных рот Третьего, Пятого и Тридцать восьмого. Предполагалось, что колонна зайдет строго с юга, потом пехота встанет там гарнизоном, где будет организован базовый склад снабжения для всех частей, а кавалерия пойдет дальше и будет совершать набеги на всех шайеннов и арапахо, каких только сможет найти. Салли объяснил, что две другие колонны сейчас действуют как загонщики в джунглях, сгоняя индейцев к главной колонне. Чарльз был приятно удивлен, узнав, что его старые друзья тоже принимают в этом участие.

– Твои парни из Десятого сейчас на берегах Смоки-Хилл, – сказал ему Генри-немец после совещания. – Если бы не они, Кастер мог бы до сих пор патрулировать там, вместо того чтобы искать славы здесь. Эти негритосы завоевали чертовски хорошую репутацию. Честно говоря, солдаты из них оказались намного лучше всех этих белых пьянчуг и инвалидов. Никому не хочется это признавать, но так и есть.

Чарльз вспомнил Маджи-чародея, Уильямса Стеклянный Глаз, старика Барнса, полковника Грирсона, и по его заросшему лицу впервые за долгое время скользнула улыбка.

Как-то вечером, сидя за поздним ужином у костра, Чарльз поднял голову и увидел, что напротив стоит грязная желтая собака и смотрит прямо на него. Он не обратил на нее внимания и продолжал жевать кусок джерки.

Беспризорный пес, которого Чарльз уже замечал раньше, вильнул хвостом и умоляюще тявкнул.

– Какого черта тебе надо?

Сидевший по другую сторону костра Джо Корбин засмеялся:

– Да это же Старина Боб. Он вечно тут бродит, интенданта себе ищет.

– Это не я, – сказал Чарльз и снова принялся жевать.

Старина Боб начал прыгать вокруг него, безостановочно виляя хвостом и издавая звуки, больше похожие на кошачье мяуканье. Его грустные желтовато-коричневые глаза смотрели на Чарльза не отрываясь.

– О черт!.. – наконец вздохнул Чарльз и, вынув изо рта кусок мяса, бросил его псу.

С этого момента Старина Боб принадлежал ему душой и телом.

Чарльз не хотел принимать участие в продолжающемся расколе в Седьмом кавалерийском, но, к несчастью, избежать этого никому не удавалось. У Кастера было полно врагов, и почти все они так или иначе выражали свои чувства, спрашивали их об этом или нет. Чаще других в этом усердствовал талантливый бревет-полковник Фред Бентин, который командовал ротой «H» в звании капитана.

– Пусть тебя не обманывает его внешнее спокойствие, Чарли, – сказал он однажды. – Трибунал не прошел для него даром, и он до сих пор не забыл обиды. Конечно, наша Царица Савская, – (так недруги Кастера называли его жену Либби), – продолжает твердить, какой он герой и что он невинен как младенец. Впрочем, он и сам этому не верит. Понаблюдай за ним, и заметишь, что он бегает мыть руки по десять-пятнадцать раз на дню! Ни один мужчина в здравом уме не станет этого делать. Может, для Шеридана это и настоящая война, но для Кастера – всего лишь игра. Он все делает только для своей известности.

Сторонников у Кастера тоже хватало. Одним из самых преданных и яростных был Кук, командир роты снайперов. А еще капитан Льюис Гамильтон, внук Александра Гамильтона. Ну и само собой, громче всех поддерживал генерала его младший брат Том Кастер, первый лейтенант роты «D». Все похвалы от приверженцев Кастера Чарльз выслушивал с вполне закономерным недоверием.

И все же к одному из защитников Кастера, несмотря на его слепую преданность, Чарльз относился с большой симпатией. Звали этого человека Джоэл Эллиотт. Честный и открытый, он был настоящим героем, и его заслуженную славу никто не посмел бы оспорить. За время войны он без всяких связей поднялся от рядового до капитана. В шестьдесят четвертом, воюя в составе Седьмого Индианского добровольческого кавалерийского полка в Миссисипи, он получил ранение в грудь, но, несмотря на то что пуля пробила легкое, чудом поправился, а после капитуляции вернулся на службу, блестяще выдержав офицерский конкурсный экзамен и получив абсолютное большинство при голосовании. Теперь он был вторым офицером в полку после Кастера и командовал эскадроном, состоящим из трех взводов. Чарльзу он понравился сразу как прекрасный солдат и весьма приятный человек.

Однако предпочтения Эллиотта были вполне определенны.

– Генерал – человек с безупречной репутацией, – сказал он Чарльзу. – Много лет назад он бросил пить и курить. Иногда ругается, но сам переживает из-за этого.

– Он не стал бы командовать чернокожими солдатами, но при этом, как я слышал, не отказывается спать с черными шлюхами.

Эллиотт застыл от возмущения:

– Это ложь! Он предан Либби.

– Конечно, она же проталкивает его в президенты.

– Чарли, он не политик, а солдат. Я не знаю никого, кто побеждал бы так же часто, как он. И все благодаря его решительности и напору.

– Да уж, о его решительности я наслышан, – кивнул Чарльз. – Третий Мичиганский под его командованием вышел на первое место среди кавалерийских подразделений по числу потерь во всей союзной армии.

– Разве это не говорит о его храбрости?

– Скорее о безрассудстве. Не сегодня завтра он ее снова проявит. И подчиненных своих заставит.

– Лучше бы этого не случилось. Я очень надеюсь на внеочередное звание, а в гробу оно мне ни к чему.

Чарльз грустно улыбнулся. Эллиотт был так искренен. Они подружились, потому что всегда спорили без личной неприязни, и Чарльз старался не вспоминать о том, что Джоэл Эллиотт был в числе тех, кто преследовал и вернул в лагерь пятерых печально известных дезертиров, трое из которых были потом расстреляны по приказу Кастера.

Но, несмотря на это, Эллиотт нравился Чарльзу. Этот молодой офицер был скромен, горяч, и, самое главное, он всему научился сам. Можно было не сомневаться в том, что он всегда в точности выполнит любой приказ, даже неправильный, а в бою это качество ценилось очень высоко.

Погода становилась все хуже, каждый день мрачное небо готово было пролиться дождем из черных клубящихся туч, которые собирались на севере. Учебные стрельбы в лагере продолжались. Кузнецы работали без устали, и каждый кавалерист уже получил запасные подковы для лошадей и по нескольку гвоздей, чтобы хранить все это в седельной сумке.

Разведчиков раздражало то, что они находятся в стороне от остальных. Они жили своим обособленным лагерем, который делили с группой проводников из одиннадцати индейцев-осейджи во главе с вождями Крепкий Канат и Маленький Бобер. Чарльзу не нравились их глаза, за которыми скрывались бог весть какие предательские мысли и планы, не нравились их уродливые плосконосые лица, манера без конца нянчиться со своими длинными луками из тутового дерева и клянчить у белых разведчиков сахар и кофе. Осейджи просто обожали сладкий кофе. Они клали в кружки так много сахара, что у них получался не напиток, а густая коричневая жижа.

– Пусть держатся от меня подальше, – сказал Чарльз Джо Калифорнии Милнеру, чье настоящее имя было вовсе не Джо, а Мозес, как он недавно узнал.

К ним подошел Крепкий Канат.

– Моя сахар надо… – сказал он, видимо, единственные слова, которые знал на английском.

Чарльз послал его ко всем чертям.

– Мэйн, тебе же еще в походе с ними рядом ехать, – укорил его Джо Калифорния.

– И поеду. Но разговаривать с ними я не обязан.

Джо Калифорния, который, как обычно, был навеселе, спорить не стал.

– Ну раз так, тогда ладно, – сказал он.

Чарльз в который уже раз проверял снаряжение, скреб и чистил Дьявола, давал ему лишнюю порцию корма, выклянчивал кусочки для Старины Боба и ждал. В конце первой недели ноября небо наконец прояснилось, и все восприняли это как сигнал к выступлению.

Чарльз ждал этого с нетерпением. Он скучал по сыну, думал о Уилле больше, чем это было позволительно – воспоминания о ней всегда причиняли ему боль, – и всячески старался избегать встреч с Гарри Венейблом, не из трусости, а просто из соображений здравого смысла.

Впрочем, выполняя поручения Милнера, он неизбежно видел его в лагере, хоть и издали, и каждый раз старался уйти или уехать, если был верхом, поскорее. Но конечно, понимал, что рано или поздно они все равно столкнутся.

Одиннадцатого ноября в гарнизоне началось большое оживление. На следующее утро был получен приказ выступать.

Со времен войны Чарльз не видел такого грандиозного зрелища. Интендантский обоз, везущий зимнюю одежду, продовольствие и фураж, растянулся на разделенную в четыре колонны бесконечную кавалькаду из четырех с половиной сотен фургонов с белым полотняным верхом. Два взвода Седьмого ехали впереди, два сзади, остальная кавалерия защищала обоз с флангов. Пехота должна была шагать рядом с фургонами, но никто не сомневался в том, что ленивые пехотинцы скоро запрыгнут внутрь. Так и случилось.

Салли и несколько других офицеров уже были на южном берегу Арканзаса, когда первые фургоны еще только подошли к реке. Переправа сопровождалась оглушительным шумом множества повозок, плеском воды, руганью возничих, щелканьем кнутов, звоном упряжи и мычанием коров, которых гнали между обозом и окружавшей его кавалерией.

Кастер старался избегать Салли. Чарльз видел, как он, неизменно элегантный, гарцует на своей лошади на северном берегу; ветер развевал за его спиной полковое знамя с изображением свирепого орла, сжимающего в когтях острые золоченые стрелы. Музыканты Седьмого сопровождали переправу мелодией бравурного марша «The Girl I Left Behind Me».

Местность сразу за рекой была похожа на ту, по которой Чарльз ездил вместе с Джексоном Деревянная Нога – те же голые песчаные холмы, изрезанные высохшими ущельями. Фургоны здесь двигались медленно и с большим трудом. Оси трещали; оглобли раскалывались; возницы безжалостно хлестали мулов и волов, но все равно отставали. Уже скоро верховые вырвались вперед, оставляя за собой клубы пыли.

Чарльз, Генри-немец и двое осейджи оторвались от остальных и нашли место для стоянки на берегу Малберри-Крик, милях в пяти от их бывшего лагеря. Салли и Кастер сообща решили, что в первый день дальше они не продвинутся, потому что повозки создавали слишком много проблем.

Чарльз поужинал бобами и галетами, а потом удача снова отвернулась от него.

Уставший от долгого сидения в седле, Чарльз накормил Дьявола и накрыл его одеялом, чтобы защитить от ночного холода. Возвращаясь к палаткам разведчиков, он увидел, что по тропе от пригорка в его сторону идет знакомая фигура, и понял, что встречи не избежать. Капитан Гарри Венейбл даже после целого дня похода выглядел безупречно. Вечный ветер прерий трепал пелерину его плаща, когда он шагнул навстречу Чарльзу.

– Мэйн! – резко произнес он; его глаза были еще более голубыми и холодными, чем у Кастера. – Или я должен сказать: Мэй? А может, Август? Что на этот раз?

– Полагаю, вы знаете.

– Знаю. Я заметил вас неделю назад. И знаю, что вы тоже меня видели. Мне казалось, что после известных событий у вас хватит ума держаться подальше от этой операции.

– С какой стати? Мундира я не ношу. Меня нанял Джо Калифорния.

– Вы все равно находитесь в подчинении армии.

Старина Боб, который, как обычно, сопровождал Чарльза, подошел к Венейблу и обнюхал его. Венейбл пнул пса. Боб припал к земле и зарычал. Чарльз свистнул, подзывая собаку. Старина Боб повиновался, но продолжал рычать.

– Послушайте, Венейбл, генерал Кастер знает, что я сражался на стороне Конфедерации, и ничего не имеет против.

– Зато я против, ясно? – Он выпятил вперед рыжеватую бороду; лицо исказила злоба.

Боб зарычал громче. Венейбл сделал шаг вперед.

– Вы негодяй! – воскликнул он. – Проклятый бунтовщик, вот вы кто!

В ответ Чарльз с силой прижал ладонь к его темно-синему плащу:

– Подайте жалобу генералу.

К его удивлению, Венейбл внезапно расслабился и отступил назад. По его губам скользнула загадочная улыбка.

– О нет! Я ничего не говорил ему о наших прошлых стычках и теперь не стану. На этот раз я сам с вами расправлюсь. Видимо, урок в казармах Джефферсона, когда вам хорошенько настучали по вашей тупой башке, не пошел вам на пользу, как и позорное изгнание из Десятого за вашу ложь. Ну что же, я придумаю что-нибудь более эффективное. Чтобы уж наверняка.

– Да пошел ты! – рявкнул Чарльз. – Идем, Боб!

Венейбл попытался пойти за ним, но рычание собаки его остановило.

– Ваша работа – следить за дорогой впереди колонны! – крикнул он вслед Чарльзу. – Только помните: я постоянно смотрю вам в спину, каждую минуту!

Угроза встревожила Чарльза сильнее, чем он готов был признать. Ему захотелось кому-нибудь рассказать об этой встрече. Когда разведчики собрались возле костра, чтобы обсудить завтрашний день, он отвел Генри-немца в сторонку и коротко рассказал о стычке с Венейблом.

– Так что, если найдешь меня с пулей в спине, знай: это он.

– Да за что он на тебя так взъелся? – недоумевал Генри-немец.

– За то, что Джон Хант Морган сделал с его матерью и сестрами. Но я-то тут при чем?

Гриффенштайн бросил на него странный взгляд, в его глазах мелькали отблески костра.

– Ни при чем, а краснокожие, за которыми мы гоняемся, наверняка не резали твоих друзей. Но ты все равно хочешь их убить.

– Генри, но это же…

– Другое дело? Ну-у, как скажешь, как скажешь… Ладно, идем к костру, Чарли. Холодно тут болтать попусту.

Тяжело ступая, он пошел обратно к огню, а Чарльз остался на месте, глядя ему вслед со странным застывшим выражением на лице. Это было почти смущение.

Тринадцатого ноября они подошли к Блафф-Крик, где когда-то Кастер снова воссоединился со своим полком после окончания его ссылки в Мичиган, на следующий день одолели Медвежий ручей, а еще через день добрались до Симаррона и границы Индейской Территории. Здесь их встретил резкий северный ветер, напомнив обо всех прелестях грядущей зимы.

Продвигаясь на восток вдоль Бобрового ручья, притока Норт-Канейдиан, они по-прежнему не видели никаких признаков индейцев. Все изменилось через день. Чарльз и братья Корбин нашли брод со следами лошадей, но следов индейских волокуш там не было. Это означало, что в этом месте переправлялся какой-то военный отряд. Разведчики поспешили обратно, чтобы доложить о своей находке.

– Примерно от семидесяти пяти до ста пятидесяти воинов сейчас двигаются в северо-восточном направлении.

– Чтобы напасть на поселенцев, так, мистер Мэйн? – спросил генерал Салли.

Генерал сразу собрал в большой штабной палатке командиров и разведчиков. Фонари освещали усталые, покрытые дорожной пылью лица, которые уже начали зарастать бородами. Венейбл стоял позади всех. Скрестив руки на груди, он всем своим видом выражал недоверие к каждому слову Чарльза.

– Других причин уходить зимой с Индейской Территории я не вижу, генерал.

Кастер вышел вперед, он едва ли не дрожал от предвкушения схватки. Случайно или нет, но он встал прямо перед Салли, почти загородив его от остальных.

– Сколько дней этим следам? – спросил он.

– Не больше двух, – коротко ответил Джек Корбин.

– Значит, если мы пойдем в том направлении, откуда они пришли, мы сможем найти их деревню, где осталось мало мужчин. Мы сможем застать их врасплох.

– Генерал Кастер, – с продуманной иронией сказал Салли, – это вздор! Неужели вы хоть на миг можете предположить, что такие огромные военные силы, как наши, да еще в сопровождении гигантского обоза, могли остаться незамеченными, после того как зашли на землю индейцев так далеко? Они знают, что мы здесь.

Кастер спорить не стал, а вместо этого обратился к Чарльзу:

– Что вы думаете, Мэйн?

Чарльзу не понравилось, что на него так неожиданно и грубо переложили ответственность, но он не видел смысла в том, чтобы поддерживать ложь Салли, даже если это оскорбит генерала.

– Думаю, вполне возможно, что о нашем присутствии пока никто не знает, – сказал он. – В такую пору индейцы обычно не слишком много передвигаются. Этот отряд, скорее, исключение. Думаю, и о нас они думают, что мы никуда не пойдем.

– Вот видите? – воскликнул Кастер, обращаясь к Салли. – Дайте мне подразделение…

– Нет.

– Но послушайте…

– В просьбе отказано! – резко произнес Салли.

Кастер умолк, но все в палатке заметили, как вспыхнули его щеки и какая обида сверкнула в его глазах. Да он и не скрывал этого. Чарльз подумал, что Салли скоро пожалеет о своих словах.

– Мой партнер Джексон говорил, что белый человек на этой земле должен перевернуть все свои представления о жизни с ног на голову, – сказал Чарльз Гриффенштайну, когда совещание закончилось. – Салли на это не способен. Как и вся старая гвардия, – со вздохом добавил он.

Отряд разведчиков цепью двигался дальше на юг, ища подходящее место для базового лагеря. Такое место нашлось примерно в миле от слияния Бобрового и Волчьего ручьев, которые соединялись в одну большую реку Норт-Канейдиан. Здесь было много леса, чистой воды и дичи. В полдень восемнадцатого ноября первая колонна Седьмого полка подошла к этому месту.

Чарльз, Милнер и другие разведчики поехали в лес настрелять дичи, пока пехотинцы рубили деревья для частокола. Другие подразделения начали копать колодцы и канавы под отхожие места или косили уже подмерзшую траву для лошадей.

Спугнув стаю диких индеек, Чарльз подстрелил из своего «спенсера» сразу трех. Джо Калифорния, как ни странно трезвый, убил буйволицу, но упустил дюжину других, которые умчались после первого же выстрела. Большинство разведчиков тоже вернулись с какой-то добычей, так что вечером всех ждал хороший ужин.

Базовый лагерь быстро рос. Частокол протянулся на сто двадцать шесть футов с закруглениями на двух углах и блокгаузами на двух других. Бревенчатые заборы защищали лагерь с запада и юга, а похожие на казармы склады для хранения служили стенами с севера и востока. Палатки разбили снаружи, фургоны разгрузили внутри. Таким образом, базовый лагерь для снабжения всех остальных соединений, участвующих в операции, появился на расстоянии в сто миль от форта Додж.

Чарльз то и дело слышал, как ругались Кастер и Салли. Кастер по-прежнему злился на своего соперника.

С севера прибыл отряд белых разведчиков и проводников из племени кау, которых послали вперед, чтобы сообщить о приближении генерала Шеридана и трехсот кавалеристов из Девятнадцатого Канзасского добровольческого полка. Кастер тут же вскочил в седло и помчался навстречу командующему округом. С наступлением темноты Малыш Фил уже вышагивал по лагерю, пожимал руки офицерам и на чем свет стоит клял северный ветер и мокрый снег, которые преследовали его всю дорогу от форта Хейс. Генерал был невысокого роста, черноглазый, имел плотное телосложение и носил длинные заостренные усы. Чарльз никогда не видел содержателей бара в нью-йоркском районе Бауэри, но почему-то представлял себе их именно такими, как Малыш Фил.

Позже тем же вечером, полулежа у костра, рядом со свернувшимся клубочком Стариной Бобом, Чарльз вдруг услышал музыку. Это была известная песня «Когда мы шли по Джорджии».

– Какого черта там происходит, Генри?

– Я слышал, Кудряш отправил своих музыкантов, чтобы они подняли Шеридану настроение и сыграли ему серенаду. Узнал мелодию? – Он усмехнулся. – Название «Прощай, генерал Салли!» ей бы больше подошло.

Шел уже шестой день после того, как они покинули лагерь на Арканзасе. Шеридан принял на себя командование операцией, а вскоре Салли вместе со своим личным составом отбыл обратно в форт Харкер, из чего стало понятно, кого в результате предпочел Малыш Фил.

Интенданты начали выдавать кавалеристам шинели, подбитые бизоньими шкурами, длинные холщовые гамаши, которые надевались поверх штанов, меховые рукавицы и шапки. Шеридан приказал Кастеру и его одиннадцати взводам подготовиться выступить перед рассветом двадцать третьего ноября.

Выдача пайков и боеприпасов продолжалась весь вечер. Еще раз внимательно осмотрели всех лошадей, сомнительных заменили. Кастер выбрал для себя нового жеребца, которого звали Денди. Самые крепкие фургоны нагрузили провизией на тридцать дней и сменили упряжки на свежие.

С наступлением темноты лагерь окутала та особая тишина, которую Чарльз уже слышал тогда, перед Шарпсбергом, и еще несколько раз в Виргинии. В эти последние часы перед сражением каждый человек хотел побыть наедине с собой, почитать Библию или написать прощальное письмо – просто на всякий случай. Чарльз тоже написал короткую записку Дункану, чтобы тот прочитал ее малышу Гусу, и как раз запечатывал листок, когда в их общую палатку, тяжело топая, ввалился Генри-немец.

– Угадай, что там снаружи, – сказал он.

– То же, что и всегда. Ветер.

– Теперь кое-что похуже. – Он откинул полог палатки, и Чарльз увидел косые белые росчерки. – Скоро нас тут завалит. Не зря говорили, что это будет зимняя война, так и есть!

Старина Боб вовсю похрапывал, а Чарльз так и не смог заснуть. Он уже надел свое пончо и только ждал, когда в четыре часа заиграют побудку.

Еще раз проверив, надежно ли спрятан компас в кармане – ведь даже осейджи толком не знали земли к югу от базового лагеря, – он вышел наружу, когда Генри еще только просыпался. Ветер с громким завыванием швырял колючие снежинки ему в лицо. Снега перед палаткой намело уже на шесть дюймов. Да, начало было не слишком вдохновляющим.

Генерал Кастер проснулся очень рано, послал ординарца за лошадью и вскоре в сопровождении своих борзых Майды и Блюхера поскакал в расположение штаба. Его встретили темнота и тишина. Все еще спали.

Ничуть не смущаясь, он громко позвал генерала Шеридана. Вскоре Малыш Фил вышел из своей палатке в наброшенных на нижнее белье двух одеялах. Пока Кастер успокаивал свою разволновавшуюся лошадь, денщик зажег фонарь. Снег летел почти горизонтально. Шеридан, с прищуренными со сна глазами, был похож на китайца.

– Что думаете о ненастье, генерал? – спросил он Кастера.

– Сэр, я думаю, оно как нельзя лучше послужит нашей цели. Мы можем двигаться, индейцы – нет. Если снег будет идти еще неделю, я точно привезу вам скальпы.

– Буду ждать, – кивнул Малыш Фил, откозыряв в ответ на приветствие своего пылкого командира.

Горнисты сыграли «В поход». Первыми, как обычно, тронулись разведчики; лошади с трудом шли через наметенные за ночь сугробы. Сквозь визг ветра нельзя было разобрать ни слова, а Чарльз еще и опустил уши своей ондатровой шапки. Он с изумлением увидел журналиста, приехавшего вместе с Шериданом, некоего мистера де Бенневилля Кейма, который залез в один из едущих сзади фургонов, быстро потонувших в темноте. Возможно, Кастер убедил репортера, что в походе тот увидит много интересного.

Чарльзу показалось, что его позвали по имени.

– Что такое? – спросил он, приподняв ухо шапки.

– Я говорю, – прокричал Генри-немец, – с нами едет наблюдатель из штаба округа! Он там, с Кудряшом. Угадай, кто это?

В заснеженной темноте Чарльз представил себе глаза Венейбла и почувствовал, как, несмотря на холод, его словно обдало жаром.

На рассвете мир вокруг стал белым. Чарльз обмотал нижнюю часть лица шарфом, но колючие снежинки все равно больно жалили открытую кожу. Нескончаемый вой ветра выматывал нервы.

Вскоре на бровях Чарльза наросла снежная корка. Дьявол с фырканьем шел через все подраставшие сугробы. Снег на его спине осыпа́лся от тряски, но вскоре снова ложился толстым слоем. Оглядываясь, Чарльз не видел ничего, только слышал едущих сзади людей. Кто-то крикнул, что фургоны, уже отстававшие на милю, теперь и вовсе пропали из виду.

Гриффенштайн подъехал к нему, и дальше они скакали бок о бок. Сначала они еще пытались разговаривать, но быстро поняли, что надсаженное горло того не стоит. Оба окоченевшими пальцами держали у лица рукавицу, чтобы хоть как-то защитить маленькие стрелочки своих карманных компасов, их единственных поводырей в этой кромешной белой мгле. Стрелки показывали на юг.

В два часа пополудни Кастер объявил привал. Колонна растянулась вдоль долины Волчьего ручья, который, по прикидкам Чарльза, находился не дальше пятнадцати миль от базового лагеря. Однако и люди, и лошади были уже так измучены, как будто прошли вдвое больше. Повозок по-прежнему нигде не было видно.

Вокруг деревьев, которые росли на берегах замерзшего ручья, сугробы уже достигали пяти или шести футов. В просветах между голыми ветками Чарльз заметил чьи-то большие темные силуэты, они были совершенно неподвижны, словно какой-то сумасшедший скульптор возвел в этой глуши свои статуи. Статуи оказались бизонами, которые стояли, низко опустив головы, пока вокруг бесновалась метель. Только стук топоров заставил их сдвинуться с места и медленно пойти прочь. Снайперы сразу подстрелили трех.

Как муравьи на белом песке, разведчики разбрелись по заснеженной роще. Они выкапывали из сугробов упавшие ветки, срубали маленькие деревца; нужно было хотя бы разжечь костры, чтобы согреться, даже если повозки с едой так и не подойдут.

Чарльз и Генри-немец сложили в кучу весь собранный хворост и пошли кормить лошадей. Изголодавшийся Дьявол с такой жадностью глотал свою скудную порцию зерна, что Чарльз даже испугался, как бы пегий не откусил ему пальцы.

Потом они стали руками разгребать снег, расчищая место для стоянки. Когда снега осталось на два-три дюйма, они просто хорошенько утоптали его, чтобы получился ровный пол. Конечно же, когда они поставили палатку и разожгли снаружи костер, снежный пол тут же растаял и намочил одеяла.

К вечеру Чарльз услышал громкий скрип колес и щелканье кнутов – их наконец-то нагнали отставшие повозки. Кастер проскакал мимо них в пургу; Майда и Блюхер бежали рядом. Щеки генерала были ярко-красными, как от ожога.

– …чтобы эти чертовы погонщики все до единого через двадцать минут были у меня в!.. – прокричал он на скаку и исчез в облаке снега.

Чарльз никогда не видел Кастера в такой ярости и не слышал, чтобы он ругался.

Старина Боб, который стойко держался весь день, как будто понимал, что эта ночь добра не принесет. Он ни на шаг не отходил от Чарльза, то и дело терся носом о его ноги и скулил.

Они распаковали походные котелки, натопили снега и сварили солонину. Потом немного размягчили в сугробе несколько сухарей, обмакнули их в свиное сало и хорошо поджарили. Вместе с кофе все это стало вполне сносным ужином, хотя Чарльз по-прежнему никак не мог согреться, потому что одежда была насквозь сырая. Он постоянно напоминал себе, зачем он здесь, вызывая из памяти лица Джексона и его племянника – такими, какими он видел их в последний раз.

В палатку ввалился капитан Фред Бентин.

– Идиот проклятый! – проворчал он.

– Кто? – спросил Чарльз.

– Генерал. Знаете, что он только что сделал?

– Что? – спросил Гриффенштайн таким тоном, как будто его не удивила бы даже массовая казнь.

– Арестовал всех возничих за промедление! Завтра им запрещено ехать в фургонах. Пойдут пешком. Так у нас вообще ни одной повозки не останется.

Он снова вышел в метель. Старина Боб жалобно заскулил, и Чарльз дал ему кусочек вареной свинины. С этого момента Чарльза начала мучить смутная тревога за исход их операции. И присутствие Гарри Венейбла тут было совсем ни при чем.

Из-за своего конфедеративного прошлого Чарльз был чем-то вроде местной достопримечательности, поэтому с наступлением темноты командир взвода «А» капитан Льюис Гамильтон привел к ним в палатку журналиста, представив его как фоторепортера из «Нью-Йорк геральд».

Де Бенневиль Кейм горел желанием поговорить с Чарльзом. Чарльз взаимностью не отвечал, однако налил репортеру кофе в оловянную кружку, проявляя гостеприимство. Кейм немного выпил, потом достал из кармана небольшую потрепанную книжечку. На корешке было напечатано золотом: «После войны».

– Я как раз читал Уайтлоу Райда, мистер Мэйн. Вы были в Южной Каролине, когда пал Самтер. Мне хотелось бы знать ваше мнение об этом отрывке, где написано об острове Салливана.

Он протянул Чарльзу книгу. Райд был прославленным на всю страну корреспондентом Союза, который подписывал свои репортажи с мест сражений псевдонимом Агат. Он был одним из трех первых журналистов, попавших в Ричмонд. Чарльз моргнул несколько раз, смахивая с глаз капли, упавшие с оттаявших бровей, и прочитал:

Именно здесь четыре года назад были спешно возведены первые укрепления на этой войне. Именно отсюда молодые рыцари Юга, надменные аристократы, которые считали всех янки отбросами, с такой радостью отправились на войну, как на пикник. Именно сюда каждый день приходили пароходы из Чарльстона, привозя шампанское, фуагра, бочки кларета и тысячи гаванских сигар для молодых капитанов и лейтенантов. Именно отсюда, в вихре вечных пиров, танцев и флиртов, под музыку нескончаемых балов, с воодушевлением, подогретым хорошо выдержанной старой мадерой, эти свободные молодые люди с их непринужденными манерами, царившие в высшем свете Ньюпорта и Саратоги, с такой легкостью ринулись в революцию, как в очередной тур вальса…

Кейм положил на колено разлинованный красными строчками блокнот, страницы которого уже были густо заполнены стенографическими значками.

– Очень живописная картина. Так было на самом деле?

Чарльза вдруг охватила безграничная грусть. Он думал о несчастном Амбруазе Пелле.

– Да, только недолго. Все это давно миновало. И больше никогда не вернется.

Он захлопнул книгу и сунул ее обратно Кейму. Видимо, его мрачное лицо не располагало к дальнейшим вопросам, поэтому репортер повернулся к Генри. Чарльз снова погладил рычащего пса, чтобы успокоить его.

На следующий день поход возобновился; наказанные возничие теперь тащились пешком. Пурга утихла. Небо прояснилось, и это принесло с собой новые трудности: яркие солнечные лучи, отражаясь от снежных сугробов, безжалостно слепили глаза.

Они продвигались дальше на юго-запад, следуя по берегу Волчьего ручья, что позволило Чарльзу пока убрать компас. Вместе с осейджами он скакал далеко впереди всей колонны; индейцы то и дело бросали на него встревоженные взгляды, потому что он постоянно напевал себе под нос хриплым голосом одну и ту заунывную мелодию:

Старая овца знает дорогу,Старая овца знает дорогу,Старая овца знает дорогу,А юный ягненок только должен ее найти…

– Это где ж ты такому научился? – спросил Генри-немец.

– Слышал, как негры ее пели, на родине моей. Это церковная песня.

– В твоем исполнении она звучит так, будто мы на похороны едем.

– Кто знает, Генри? У меня странное предчувствие. Нехорошее.

– Ну, ты сам вызвался сюда поехать.

– Верно. – Чувствуя себя глупо, Чарльз пожал плечами, но тревога не отступала.

Предполагалось, что, следуя вверх по течению, они подойдут к тому месту, откуда смогут повернуть к Антилопьим холмам рядом с рекой Норт-Канейдиан. Вскоре русло Волчьего ручья повернуло на запад. И снова, измученные трудной дорогой через высокие сугробы и полуослепшие от солнца, недостаточно теплого, чтобы хоть сколько-нибудь заметно растопить снег, они встали лагерем на обрыве над ручьем. Здесь Чарльз узнал о недавнем происшествии в отряде. Один из обиженных возничих неожиданно направил на Кастера пистолет, после чего генерал ударил его по яйцам, выбил оружие одной рукой, а потом приказал высечь веревкой с узлами. Гриффенштайн рассказал, что Кастер вызвал к себе фоторепортера и приказал ни словом не упоминать о наказании, если он хочет остаться в отряде.

– Довольно глупо так оскорбительно вести себя с репортерами, тебе не кажется, Чарли?

– Не глупо, если ты прикрываешь свой зад. Или если хочешь когда-нибудь участвовать в президентской гонке.

Утром они наконец отклонились от западного курса и повернули на юг. На горизонте темнели редкие пятна далеких лесов, словно нарисованные углем на белой бумаге. Несмотря на обилие снега, рельеф здешней местности все же можно было частично различить. От Волчьего ручья прерия отлого поднималась вверх, к горному хребту, который как бы служил границей, откуда снова плавно опускалась вниз. К вечеру они были уже по другую сторону и разбили лагерь примерно в миле к северу от Канейдиан.

Чарльз и Джо Калифорния поскакали вдоль реки на разведку. Течение по-прежнему было очень быстрым, особенно на отмелях. Они нашли брод, который выглядел вполне проходимым. Милнер, которого Чарльз никогда не видел таким мрачным, повел вперед своего мула и вдруг провалился дюймов на шесть.

– Зыбучий песок, – сказал он. – Ну, другого места для переправы все равно нет. Так что придется идти здесь.

Он выбрался на берег, и они вернулись в лагерь, чтобы доложить о результатах разведки. Кастер казался довольным. Генри-немец сказал, что Эллиотт с двумя взводами и без повозок уже выступил, чтобы осмотреть долину Канейдиан в поисках индейцев. С Эллиоттом отправились братья Корбин и несколько осейджей. Напоследок Генри напомнил, что завтра, в четверг, День благодарения.

Для Чарльза это, в общем-то, не имело значения. Это был праздник северян, но никто из армейских поваров не стал бы готовить традиционный большой ужин в этой замерзшей пустыне.

Зыбучий песок, холодная вода, опасные льдины, которые ударяли по спицам колес и покалечили двух лошадей, затянули переправу через Канейдиан утром в День благодарения больше чем на три часа. Когда промокшие и мрачные они наконец перебрались на другой берег, их мытарства были вознаграждены видом Антилопьих холмов впереди. Это означало, что блуждали они не напрасно.

Пять кучно стоявших холмов достигали в высоту от полутораста до трехсот футов. Два имели коническую форму, два – вытянутую, а с вершины самого высокого холма открывался чудесный вид на извилистую нить Канейдиан вдалеке и бескрайние снежные равнины перед ней.

Сразу после полудня крики в лагере возвестили о приближении какого-то всадника с той стороны, куда ушел отряд Эллиотта. Горнисты созвали офицеров и разведчиков в шатер Кастера, где стоял оглушительный шум, потому что собаки не переставая лаяли и замолчали, только когда Кастер легонько хлопнул их кнутом.

– Повтори еще раз для тех, кто только что пришел, Джек, – велел Кастер.

– Майор Эллиотт сейчас примерно в двенадцати милях отсюда на северном берегу, – сказал Джек Корбин. – Там на переправе полно следов. Человек сто пятьдесят проехало – на юго-восток. Не больше суток назад.

Чарльз почувствовал, как закололо в кончиках пальцев. Все вокруг взволнованно обсуждали новость, а обожженное на солнце лицо генерала буквально сияло от радости. Гарри Венейбл, чья враждебность больше не смущала Чарльза, с важным видом сказал то, что и так было всем понятно:

– Если мы будем держаться прежнего курса, и индейцы тоже, они уже скоро пересекут наш маршрут и пойдут дальше. Возможно, даже сегодня.

– Дай-то Бог, – кивнул Джо Калифорния, слегка пошатываясь после недавнего возлияния. – Все-таки День благодарения, вот знаменитая удача Кастера нам наконец и улыбнулась.

Кто-то из офицеров угоднически захлопал в ладоши, восклицая: «Точно, точно!», а кто-то из противников Кастера, и Бентин в их числе, бросал на генерала недобрые взгляды. Сам Кастер выглядел так, словно заново родился; он просто не мог стоять на месте спокойно.

– Я хочу, чтобы через двадцать минут все были готовы к ночному броску. Никаких палаток, никаких одеял. По сто зарядов на человека, немного кофе и сухарей, это все. Мы возьмем семь подвод и одну санитарную повозку. Остальной обоз останется здесь с одним взводом и дежурным офицером. Где он?

– Здесь, сэр. – Капитан Льюис Гамильтон шагнул вперед, вид у него был несчастный. – Я прошу разрешить мне пойти вместе со всеми, – сказал он. – Бьюсь об заклад, эти проклятые индейцы близко от своего логова, и мы его найдем.

– Похвальный энтузиазм, Гамильтон! Вполне его разделяю.

Кастер уже чуть ли не приплясывал. Как и почти все в палатке, он горел нетерпением поскорее выступить в поход. Чарльз же никак не мог понять, почему сам он совершенно не разделяет всеобщего ликования, после того как жаждал мести столько времени.

– Если найдете себе замену за двадцать минут, можете отправляться с нами, – сказал Кастер Гамильтону.

– Есть, сэр! – радостно воскликнул капитан, как мальчишка, получивший горсть леденцов, и выбежал из палатки, даже не отдав честь; все засмеялись.

– Ты можешь сейчас вернуться к майору Эллиотту? – спросил Кастер у Джека Корбина.

– Смогу, если сменю лошадь, генерал.

– Скажи ему, чтобы продолжал поиски! Мы пересечемся с ним с наступлением темноты. Пусть ждет нас.

Корбин быстро ушел. Кастер отпустил остальных, и на выходе из палатки образовался затор. Генри-немца просто распирало от счастья.

– Похоже, мы наконец нашли то, что искали, Чарли.

Ровно через двадцать минут одиннадцать взводов и снайперский отряд Кука снова устремились на юг, с трудом преодолевая высокие сугробы. Гамильтон все-таки поехал – один офицер, у которого началась снежная слепота, согласился остаться с обозом.

Немного потеплело, и снег начал таять. Через пару часов Крепкий Канат и еще один осейдж галопом промчались обратно мимо Чарльза, крича на ломаном английском:

– Моя найти! Моя найти!

Генри-немец всмотрелся в тропу и пришпорил коня. Чарльз последовал за ним. Рядом с громким лаем бежало несколько бродячих псов.

Это действительно была важная находка – отчетливые следы индейского отряда, именно такой численности, о которой говорил Корбин, и без повозок. Значит, воины. Или в последней перед зимой вылазке, или на охоте. Следы уходили дальше, к голой равнине, в направлении на юго-восток.

Настроение в полку резко поменялось, многие теперь весело напевали «Вступай в кавалерию!» и другие армейские песенки. Холод отступил; впереди их ждала реальная схватка, а не просто бесконечное блуждание в снегу. Старина Боб высоко подпрыгивал и лаял почти без передышки.

К концу дня местность снова начала меняться. Ровная прерия понемногу уходила вниз, к окутанному туманом лесу на горизонте, все еще остававшемуся за много миль от них. Кастер отправил Гриффенштайна вперед, с приказом отыскать Эллиотта и придержать его, пока не подойдет главная колонна. Эллиотт, скорее всего, ждал их в таком месте, где была проточная вода и древесина.

До опушки леса, по расчетам Чарльза, они добрались часам к пяти. В животе у него бурчало от голода. Дьявол наверняка был так же голоден, лошадей не кормили с четырех утра, а Чарльз сжевал только один сухарь, едва не сломав зуб, пока размочил его слюной. Было уже понятно, что этот марш-бросок стал одним из самых безжалостных походов Кастера.

Они ехали через хмурый нескончаемый лес до самой темноты. Снова похолодало. Размякшие сугробы покрылись тонкой коркой льда, которая с треском ломалась под копытами лошадей, отчего казалось, что воздух наполнился звуками мушкетных выстрелов. Под собачий лай, звон сабель, ругань мужчин они продолжали ехать и после семи часов.

И после восьми.

К девяти Чарльз увидел впереди оранжевый свет. Обогнув темный ствол дерева, он различил еще несколько таких же огней. Он пришпорил Дьявола и промчался мимо осейджей к прогалине. Навстречу ему ринулся караульный.

– Колонна генерала Кастера! – выкрикнул Чарльз. – Вы из расположения Эллиотта?

– Да.

– Мы нашли их! – заорал Чарльз, оглянувшись через плечо, и услышал восторженные крики.

Три взвода майора Эллиотта разбили лагерь по обе стороны небольшого ручья. Используя естественное прикрытие отвесных берегов, они разожгли небольшие костры на южной стороне. Колонна генерала Кастера могла наконец спешиться и отдохнуть. Радость, охватившая людей, напомнила Чарльзу о первых, полных ликования днях войны, которые описывал Уайтлоу Райд. Капитан Гарри Венейбл проскакал вдоль шеренг с хорошей вестью:

– Один час! Расседлать и накормить лошадей!

Время летело стремительно. Чарльз снял упряжь с пегого, хорошенько обтер его и накормил припасенным овсом. Жеребца Генри-немца он тоже накормил, пока тот грел им кофе. Кофе и сухари стали их праздничным пиршеством в День благодарения.

Ровно в десять поход возобновился без сигнала труб. Выстроившись по четверо в шеренгу, кавалеристы спустились к ручью, перешли его вброд и вышли на другой берег. Снежные равнины под яркими лучами луны сияли алмазным блеском.

Маленький Бобер и еще один осейдж шли впереди всех, показывая дорогу. Из-за сильного шума и оглушительного треска льда они держались примерно в четырехстах ярдах от первых всадников, среди которых были другие осейджи и белые разведчики, ехавшие в колонну по одному. Кастер ехал рядом в сопровождении лающих собак.

Чарльз направил Дьявола к чему-то похожему на крупный пень высотой около пяти футов. Подъехав ближе, Чарльз с изумлением увидел, как пень сдвинулся с места. Маленький Бобер ждал его.

– Деревня, – сказал он.

– Что такое? – воскликнул Кастер, услышав.

– Деревня близко.

– Насколько близко?

– Не знаю. Но там деревня.

Чарльз никогда не пытался понять, как индейцы-проводники читают по следам, потому что они полагались не столько на обычные органы чувств, сколько на непостижимое белому человеку чутье, всегда окутанное ореолом таинственности. Подобную интуицию когда-то демонстрировал и Серая Сова, но белые по глупости не обращали на это внимания. Только не Кастер.

– Очень хорошо, Маленький Бобер, – сказал он. – Возвращайся на свое место. И тихо там, тихо…

Они услышали, как в темноте какие-то двое кавалеристов перебрасывались шуточками и громко смеялись. Кастер резко развернул коня, чуть не затоптав своих собак. Чарльз видел его остроносый профиль на фоне лунного неба.

– Никаких разговоров! – рявкнул генерал. – С этого момента – всем молчать! Лично зарублю каждого, кто заговорит!

Чарльз не сомневался в том, что Кастер в его состоянии именно так и поступит. Он снова почувствовал прежнюю тревогу, только теперь она была еще сильней. Кавалеристы длинной черной змеей растянулись по освещенному луной снегу. Подводы и санитарную повозку генерал оставил позади с квартирмейстером лейтенантом Беллом.

Они добрались до горных хребтов, которые тянулись параллельно друг другу на восток и запад, разделенные узкими лощинами. Скрипели седла. Трещал снежный наст. Где-то вдалеке завыл волк, другой ему ответил. Когда Чарльз однажды оглянулся назад, ему вдруг померещилось, что верхом на лошадях сидят бизоны, – такую иллюзию создавали громоздкие накидки кавалеристов.

– Пахнет огнем, – сообщил Маленький Бобер, когда они снова нагнали двух осейджей, поджидавших колонну.

Кастер осадил Денди после того, как конь чуть не наступил на Блюхера.

– Я не чувствую, – сказал он.

– Огонь, – настаивал индеец.

– Посмотрим. Гриффенштайн, Мэйн, идите с ним. Оружие на изготовку.

Чарльз снял рукавицы, сдвинул с лица шарф, чтобы облизнуть одеревеневшие, растрескавшиеся губы. Потом протянул руку над плечом и вытянул из чехла «спенсер». Встав по обе стороны от Маленького Бобра и ведя лошадей в поводу, они с Генри пошли через очередное заснеженное поле к далеко стоящим друг от друга деревьям.

– Там что-то есть, – тихо произнес Чарльз.

Он показал на размытое оранжевое пятно, чуть меньше тех, что они видели, когда обнаружили Эллиотта. Генри взвел курки двух своих револьверов. Чарльз держал винтовку наготове.

Словно черные призраки, выдыхая облачка прозрачного тумана в лунную ночь, разведчики вели лошадей к деревьям. Запах дыма стал отчетливым. С подветренной стороны каких-то колючих кустов догорал костер.

Почуяв незнакомый запах, Дьявол занервничал. Чарльз ласково похлопал его, чтобы успокоить, а потом поворошил угли палкой. Оживший огонь осветил истоптанный снег и грязь рядом. Чарльз наступил на чуть схватившуюся морозом навозную лепешку. Запах навоза смешался с запахом дыма.

– Здесь почти целый день пасли табун лошадей, Генри, – сказал Чарльз. – Голову даю на отсечение, что костер развели те, кто за ним смотрел.

– Значит, мы не дальше чем в двух или трех милях от деревни.

– Точно. Но чья это деревня?

– Да какая, на хрен, разница?

Вопрос ошеломил Чарльза, и в очередной раз сердце тревожно заныло. Маленький Бобер топтался на месте, что-то бормоча и напевая себе под нос. Он предчувствовал скорую схватку.

– Сообщу генералу хорошую новость, – сказал Генри-немец, разворачивая лошадь.

Кастер снова выслал вперед двух пеших разведчиков. Во рту у Чарльза все пересохло; в горле бился пульс, отдаваясь почти физической болью. Когда деревья расступились, луна осветила полосу заснеженной земли с неровным краем.

– Осторожнее! Похоже на обрыв, – предостерег Генри-немец.

Они легли на живот и поползли вперед. Там действительно оказался обрыв, но лошади все же могли по нему спускаться, хотя и с трудом.

– А вот, похоже, и Уошито, – сказал Генри-немец, глядя на речную долину внизу.

Бегущая внизу река, серебристая в лунном свете, как будто смеялась над ними. Она тянулась с запада на восток, где примерно через две мили от них поворачивала на север и исчезала за холмами.

На дальнем берегу, после небольшого открытого пространства, темнело что-то похожее на лес. Несмотря на яркую луну и звездное небо, рассмотреть что-нибудь еще они не смогли. Чарльз потянул носом воздух. Из-за реки доносился запах дыма, который они с Генри оба почувствовали.

Где-то в лесу залаяла собака. Чарльз вздрогнул. А через несколько секунд услышал плач младенца.

– Отсюда жилища не рассмотреть, – сказал Генри. – Может, если я спущусь пониже, то смогу сосчитать их против неба.

Он пополз вниз по склону, оставив Чарльза вдыхать легкий запах дыма. Внезапный звон колокольчика подсказал ему, где находится табун лошадей, и тут же из-за деревьев выплыли темные бесформенные тени.

Вскоре Гриффенштайн снова вскарабкался наверх.

– Мы нашли их! – прошептал он. – Там, среди тополей, – типи. Примерно пятьдесят. Идем!

Пока они крадучись пробирались обратно, Чарльз думал: «Пятьдесят типи… Чья же это деревня?»

Кастер повернул циферблат карманных часов к луне:

– До рассвета примерно три с половиной часа. Тогда и двинемся. Мэйн, срочно соберите офицеров.

Все собрались за несколько минут. Кастер быстро сообщил, что они проследили отряд воинов до их лагеря и что с восходом солнца начнется атака. Чарльз слышал возбужденные голоса. Венейбл даже забыл о том, что должен бросать в его сторону устрашающие взгляды.

Кастер с нескрываемым энтузиазмом начал реализовывать свой план. Он разбил весь боевой состав из семисот бойцов на четыре отряда; предполагалось, что один возглавит атаку с обрыва, с которого Чарльз и Генри наблюдали за деревней, а три остальных будут прикрывать его с флангов. Одному отряду было приказано двигаться под музыку. Отряды Эллиотта и Томпсона должны были выступить немедленно, чтобы занять позиции.

– Те, кто пока остается здесь, могут не садиться в седла до момента выступления. Но разговаривать только шепотом! Никакого шума! Никому не бродить вокруг и не топать ногами, даже если замерзнут до смерти! Никаких спичек, трубок или сигар. Любой, кто ослушается приказа, ответит передо мной лично. Венейбл, сделайте одолжение, возьмите Майду и Блюхера и отведите их к сержант-майору Кеннеди, пусть присмотрит за ними до нашего возвращения.

Венейблу не понравилось это странное лакейское поручение, но спорить было опасно. Он тихонько свистнул, и хорошо обученные борзые последовали за ним. Кастер махнул перчаткой в сторону других собак, бегавших рядом с офицерами:

– Мэйн, вы с Гриффенштайном убьете этих дворняг.

У Чарльза было такое чувство, будто ему в голову вбили железный колышек для привязывания лошадей.

– Что, сэр?

– Вы слышали. Мы хотим застать врага врасплох, а эти псы нас выдадут. Избавьтесь от них, и поскорее.

Чарльз уставился на него в упор, Кастер ответил решительным взглядом; в темноте его глаза казались черными провалами в черепе. Генри положил Чарльзу руку на плечо – то ли чтобы успокоить, то ли чтобы удержать. Капитан Гамильтон уже взялся за дело и приказал двум лейтенантам:

– Принесите веревки. Сначала свяжем им морды, чтобы не шумели.

Чарльз бросился к Старине Бобу, чтобы схватить его и унести подальше отсюда.

– Нет! – рявкнул Кастер. – Я сказал: всех!

– Я не стану этого делать.

Кастер пристально посмотрел на него:

– Какими мы стали милосердными. Покончите с этим до атаки. – Он ушел, посверкивая золочеными шпорами.

– Уйди отсюда. Не смотри, – прошептал Генри-немец.

Прибежали лейтенанты с веревками. Десяток собак окружили и после недолгой борьбы и погони за парочкой беглецов всех связали. Пока все это происходило, Чарльз ушел в лес и встал возле дерева, прижавшись лбом к стволу и отвернувшись в сторону деревни. Потом раздался отчаянный визг, хотя и приглушенный веревками, и скрежет когтей по замерзшему снегу. Чарльз не знал, кто именно перерезал горло Старине Бобу, но позже видел обмякшее желтое тело в куче остальных трупов. Он прошел мимо так быстро, как только мог. От холода слезы замерзали прямо на глазах.

Отряды, которые должны были наступать с флангов, вышли заранее, чтобы занять позиции до рассвета. Те же, кто остался в главной колонне, получили возможность еще немного отдохнуть. Залитый лунным светом снежный берег напоминал парк каких-то причудливых военных скульптур. Неподвижные солдаты стояли, сидели или лежали возле своих лошадей, зажав в руке поводья. Несколько человек, надвинув капюшоны зимних плащей, пытались дремать, но в основном все чувствовали настолько сильное напряжение, что спать не могли.

Часть офицеров, казавшихся крупнее в своих тяжелых пальто, сбились в кучу и о чем-то взволнованно перешептывались. Лошадь Джека Корбина вдруг заржала и беспокойно забила копытами. Корбин никак не мог ее успокоить, и тогда Чарльз быстро подошел к ним, зажал ладонью ее ноздри и держал так, пока она не замолчала. Это был еще один прием шайеннов, которому его обучил Джексон. Корбин шепотом поблагодарил его.

Чарльз присел на корточки перед Дьяволом, перекладывая поводья из одной руки в другую. Мучившая его тревога теперь достигла наивысшего предела. Джо Калифорния подкреплял свою храбрость, то и дело прикладываясь к очередной оплетенной бутылке, которых у него, казалось, был неисчерпаемый запас. Он протянул бутылку Генри-немцу, тот бросил быстрый взгляд на офицеров и торопливо глотнул. Чарльзу Милнер тоже предлагал выпить, но тот отрицательно замотал головой.

– Ты как будто и не горишь желанием туда идти, – заметил Джо Калифорния. – А ведь знатная предстоит заварушка. Если повезет застать их врасплох, так вообще все гладко пройдет. Я думал, ты как раз этого и хотел. Думал, поэтому и завербовался. Чарли-шайенн ведь так хотел убить какого-нибудь…

– Заткнись, – буркнул Чарльз. – Оставь меня в покое, или я вобью эту бутыль тебе в глотку. – Он встал и отошел в сторону.

– Что это с ним? – спросил Джо Калифорния.

В ответ Генри-немец лишь пожал плечами.

Когда луна скрылась за лесом, над землей заклубился густой туман, придавая всей картине зловещий вид. Кастер без конца открывал свои часы и снова щелкал крышкой. Наконец время пришло. Он спрятал часы и поправил в кобурах отделанные слоновой костью рукоятки своих пистолетов английской марки «Бульдог» от компании «Уэбли». Потом отдал последние приказы: ранцы оставить в лагере, накидки и сабли тоже, и никакого огня до приказа.

Чувствуя себя вялым, грязным и измученным, Чарльз перекинул правую ногу через седло. Увидев, что колонна построилась, Кастер приказал горнисту держаться рядом и повел Денди между деревьями. Стелющийся над землей туман клубился вокруг ног животного.

Внезапно по рядам пронесся дружный вздох изумления. Чарльз повернулся на восток, куда показывал Генри-немец, и увидел над деревьями пятно золотистого света.

– Венера, – сказал кто-то.

Больше похожая на военный снаряд, сверкающая планета медленно и величественно поднималась по небосклону. На лице Кастера появилось что-то похожее на благоговение.

– Боже мой!.. – с трепетом произнес он. – Боже мой! Наш поход благословлен. Это знак.

Они приближались к неровному краю обрыва. Приглушенный топот множества копыт казался Чарльзу громче, чем раскаты грома. Его не могли не услышать в деревне – и услышали. Сначала залаяла собака, через несколько секунд к ней присоединились еще с полдюжины.

Кастер поднял правую руку и начал спускаться по склону. Денди скользил и оступался, но все же благополучно довез своего седока до реки. Остальные кавалеристы последовали за командиром. Разведчики ехали справа от трубача, который вел за собой музыкантов.

Чарльз подвернул пончо, чтобы в нужную минуту было легче достать кольт из-за пояса. Винтовку он положил на колени и придерживал одной рукой. Медленно, под скрип седел, звяканье упряжи и приглушенный мат, отряд спускался к Уошито. Внизу, у воды, где было заметно холоднее, Чарльз уже гораздо лучше видел тополя на другом берегу, за которыми виднелись силуэты индейских типи.

«И все-таки чья же это деревня?»

– Трубач… – начал Кастер.

В темном лесу кто-то дал предупредительный выстрел. Кастер что-то сердито проворчал. А потом вдруг все стало происходить очень быстро. На равнине за рекой громко заржали лошади, вероятно почуяв конницу белых.

Из леса выскочил человек с винтовкой и побежал к реке. Кастер увидел приближавшегося индейца и вскинул один из пистолетов.

– Трубач, труби атаку! – закричал он и выстрелил.

Индеец отлетел назад, выронив винтовку.

Прозвучал сигнал трубы. Вокруг Чарльза все громко завопили, и еще до того, как труба умолкла, музыканты грянули «Garry Owen», и Седьмой кавалерийский полк ринулся через Уошито, чтобы ударить по деревне.

Дьявол перелетел через реку одним большим прыжком и приземлился на отмель на другом берегу, окатив Чарльза фонтаном холодных брызг. Чарльз крепко сжал коленями бока пегого и пустил его галопом вверх по склону. Чуть в стороне скакал Гриффенштайн с широкой улыбкой на бородатом лице, держа в каждой руке по револьверу.

Начинало светать. Сквозь тополя уже отчетливо виднелись натянутые на шесты выбеленные бизоньи шкуры, рисунки на которых не оставляли сомнений в том, что это деревня шайеннов. Слева и справа от головного отряда с громкими криками надвигались силы поддержки. Чарльз даже с удивлением услышал, как кто-то издал знаменитый воинский клич конфедератов.

Главный атакующий отряд понесся по равнине, то и дело прерывавшейся невысокими бугорками. Земля сотрясалась под топотом копыт. Внезапно над горизонтом показалось солнце, оранжевые лучи осветили плавный изгиб реки в том месте, где она уходила на север от восточного края деревни.

Шайенны начали выбегать из типи, когда солдаты уже мчались по лесу к деревне. Мужчины спешно готовили луки и заряжали винтовки. Чарльз с ужасом увидел множество женщин и маленьких детей. Сонные малыши плакали. Женщины выли от испуга. Собаки заливались бешеным лаем. Внезапный огонь атакующих только усилил это безумие.

Выдыхая клубы белого пара, Чарльз скакал вперед. Ему оставалось ярдов пятьдесят до первых типи за деревьями, но несколько солдат уже были там. Один застрелил собаку, которая прыгала на лошадей. Второй пустил пулю в грудь седой бабушке. Женщины закричали еще громче, а растерянные мужчины пытались их защитить. Но у них не было ни единого шанса.

Вместе с другими Чарльз въехал на дорожку между типи, над которыми вился дымок. Гриффенштайн скакал впереди, стреляя из двух пистолетов. Какой-то тщедушный старик, прикрываясь выцветшим красным щитом из своей юности, с ужасом смотрел на них. Генри пустил пулю прямо в его открытый рот, и фонтан крови, хлынувшей из головы старика, забрызгал стену типи за его спиной.

Находясь в каком-то оцепенении, Чарльз надеялся только на то, что пегий не попадет под дубинку кого-нибудь из индейцев, которые метались между всадниками, и не наступит в один из костров. «Спенсер» по-прежнему лежал у него на коленях, так ни разу и не выстрелив.

Дьявол вынес его в дальний конец деревни. Там Чарльз развернулся, чуть не вылетев из седла, когда столкнулся с двумя солдатами, выполнявшими тот же маневр. В их безжалостных глазах он увидел пыл, не делающий различий между воином и женщиной, стариком и подростком.

Из-за тополей, построившись в колонну по два, вырвался взвод «К» под командованием лейтенанта Годфри и помчался в сторону деревни. Размахивая шляпами и веревками, солдаты разъехались вправо и влево, окружая табун лошадей, который уже понесся рысью на юго-восток, спасаясь от шума. Лошадей удалось окружить и повернуть обратно. Чарльз никак не мог понять, зачем это понадобилось генералу Кастеру, – индейские лошади для кавалерии совершенно не годились.

В воздухе висел густой пороховой дым. Чарльз повернул Дьявола обратно, направив его по другой дорожке. Деревня оказалась именно такой, как они предполагали с самого начала, и состояла из пятидесяти жилищ. Слева от Чарльза трое кавалеристов обрушили одно из типи, и из-под рухнувшей покрышки послышался плач испуганных детей. Солдаты спрыгнули на землю и изрешетили шкуры пулями.

Темп атаки замедлился, но теперь в деревню въехал еще и тот взвод, который загонял индейский табун. Прямо перед Чарльзом из-за типи вдруг выбежала растрепанная женщина в очень грязном платье; на руках она держала маленького белого мальчика, бережно прикрывая ладонью его затылок. Несмотря на ее вид, Чарльз сразу понял, что она тоже белая.

– Моя фамилия Блинн! – закричала она солдатам. – Миссис Блинн!

Пленница, вспомнил Чарльз.

– Прошу вас, не трогайте Уилли и…

Грянуло сразу несколько выстрелов, и от каждого ее тело дергалось, как марионетка. Мальчику снесло полголовы, и в следующую секунду он и его мать рухнули прямо на типи, срывая кожаные стены с шестов.

Чарльз почувствовал, что его вот-вот вырвет. Он погнал Дьявола дальше, прочь от ужасной картины. Убитый мальчик был не старше его собственного сына.

Тропинки наполнились солдатами, которые продолжали безостановочно стрелять, несмотря на то что их напуганные пальбой лошади упирались и не хотели идти дальше. Чарльз заметил одного капрала с окровавленным рукавом, но больше вроде бы никто из военных не пострадал. Он отъехал в сторону и всмотрелся сквозь деревья в открытое поле, которое они пересекли, когда направлялись к деревне от речного берега. Там, на самом высоком бугорке, стоял Кастер верхом на Денди и наблюдал за всем происходящим в бинокль.

На короткой дорожке между типи Чарльз увидел Генри-немца, тот стоял на коленях перед телом какого-то застреленного шайенна и, придерживая его голову одной рукой, другой быстро снимал с него скальп. Жертва была еще жива. Индеец пронзительно кричал. Это был морщинистый старик – зим шестьдесят, а то и больше. Чарльз отвернулся.

Не все шайенны были слабыми и беззащитными. Чарльз видел, как совсем еще мальчишки, лет двенадцати или тринадцати, с ножами и копьями бесстрашно вступали в безнадежную схватку с солдатами. Один из таких подростков выскочил из-за типи прямо перед Чарльзом. Он был бос и обнажен до пояса; на черной косе над левым ухом болтался трофей – чей-то медный крест с дыркой для шнурка. У мальчика были тонкие черты лица и раскрашенная красными полосками грудь. Либо он уже был одним из избранных в очень почетное воинское общество Красного Щита, либо просто подражал старшим, для чего и разрисовал себя сам. Все это Чарльз успел отметить за те секунды, которые понадобились мальчику, чтобы вытащить стрелу и натянуть тетиву лука.

Он вскинул правую руку – такой знак индейцы использовали, когда предлагали врагу бежать. Лицо мальчика исказилось от ярости, когда он отпустил тетиву. Чарльз успел поднырнуть за левый бок Дьявола, и стрела просвистела прямо над его головой.

Выдернув левую ногу из стремени, он упал на землю с винтовкой в руках. Пегий умчался по тропинке между типи. В задымленном лесу не переставая раздавались крики и вой женщин. Чарльз махнул винтовкой и крикнул шайенну:

– Беги отсюда! Беги, пока тебя не убили! – Он не знал, какая причина заставляла его вести себя так и подвергать опасности собственную жизнь, кроме той, что мстить старикам и детям он уж точно не собирался.

Но мальчик не ждал от него пощады. Он вытащил другую стрелу. Чарльз сделал обманное движение вправо, надеясь, что успеет забежать за типи. Мальчик поднял лук. Чарльз все еще был открыт и продолжал бежать, пригнувшись к земле. Когда он увидел натянутую тетиву, он понял, что выбора нет. И нажал на спусковой крючок.

С огромной силой близкого выстрела пуля попала в живот, разворотив его и подбросив тело над землей. Мальчик перевернулся и упал на спину прямо в угли тлеющего костра. Волосы его задымились. Чарльз бросился к нему и потащил из огня. Металлический крест уже раскалился и обжег ему пальцы. Во рту скопилась горечь, пот заливал глаза. В голове вдруг замелькали картины, которые этот мертвый парень уже никогда не увидит: еще одна весна в прерии, еще одна зима; огромные стада кочующих бизонов; восхищенный взгляд его первой женщины после ночи любви…

Не в силах унять дрожь, Чарльз оторвал крест от косы шайенна и сунул его в карман. Словно кто-то невидимый приказывал ему сохранить напоминание о том, что он сделал.

Он побрел по деревне в поисках пегого. Вокруг царил уже настоящий хаос. Седьмой полк расположился в центре. Маленькие разрозненные группки индейцев разбежались за деревья или спрятались в овраге, и военные спешно перестраивали свои позиции, чтобы открыть по ним прицельный огонь или выгнать из укрытий. Женщины пытались убежать прямо под выстрелами; у одних за спиной были младенцы в люльках, другие буквально пинали бегущих рядом детей постарше, чтобы поторопить их. Каждый раз, когда индианки наталкивались на строй солдат, они не пытались сопротивляться. Почти никогда. Только однажды Чарльз увидел, как толстая старая скво с маленьким ножом бросилась на трех солдат и была сбита с ног винтовочным огнем.

Он наконец нашел Дьявола. Странные запахи и звуки не нравились пегому, и он громко ржал. Чарльз сел в седло и поскакал к тому краю деревни, откуда началась атака. По пути ему показалось, что он узнал рисунки на одном из больших типи, а когда увидел лошадь, мчавшуюся с двумя индейцами в сторону сверкающей реки, то понял, что не ошибся. Даже несмотря на дым и расстояние, он узнал Черного Котла и его жену Ар-но-хо-вок – Целительницу Отныне.

Застыв на месте, он смотрел, как их настигла четверка кавалеристов, когда они уже добрались до реки. Черный Котел поднял вверх руки, прося пощады, но ружейный залп сбил его и его жену с лошади, и они оба упали в воду. Лошадь в испуге рванулась на другой берег, растоптав копытами тело женщины.

– Боже… – охнул Чарльз.

Его охватило глубокое отвращение. Все эти клятвы, данные себе, все его бахвальство этой бессмысленной местью в один миг показались ему никчемными и постыдными. Деревянная Нога уж точно не хотел бы, чтобы за его смерть пролилась кровь детей, матерей, мирного вождя, который всегда хорошо относился к Торговой компании Джексона и защищал ее от ненависти Шрама.

Он сунул винтовку в седельный чехол и, опустив голову, поехал к реке.

Его нагнали восемь или десять всадников и, поравнявшись с ним, устремились на восток, взметнув комья размокшей земли. Один повернул к нему усмехающееся лицо.

– Ну что, Мэйн! Звание или гроб! – Вопя, как мальчишки, майор Эллиотт и его люди умчались прочь, и вскоре с востока донеслась прерывистая стрельба.

Чарльз снова поскакал к реке. На поле лежали павшие шайенны, в основном мужчины, почти все мертвые. Он заметил одно тело в синем мундире. Рот убитого был открыт, глаза смотрели на истоптанный снег. Льюис Гамильтон – тот самый, что умолял не оставлять его в тылу с фургонами, когда впереди ждет слава.

Дьявол вдруг прыгнул, преодолевая какое-то не замеченное Чарльзом препятствие. Он резко обернулся и увидел на земле одну из собак Кастера со стрелой в горле.

Когда Чарльз подъехал к Уошито, он подумал, что с начала атаки прошло всего минут двадцать. Выстрелы теперь звучали реже. Солдаты бегали по разоренной деревне, больше не проявляя осторожности, – они чувствовали себя победителями.

Он спрыгнул на землю и по пояс вошел в быструю холодную воду. Примерно на середине, где была песчаная отмель, течение уносило тонкие красные ниточки. Черный Котел и Целительница Отныне упали вместе, и тело женщины наполовину лежало на теле ее мужа. Ее затылок выступал над водой. Лицо вождя, погруженное в воду, было повернуто к свету, и каждая морщинка на нем была отчетливо видна в прозрачных струях реки.

У Чарльза болезненно заныло сердце. Разве для этого он так стремился попасть в Десятый, а потом в Седьмой? Чтобы участвовать в жестоком убийстве человека, который всю жизнь только и делал, что добивался мира и никогда не пытался переходить дорогу белым? В это ясное зимнее утро на реке Уошито Чарльз как будто прозрел, и теперь его мучило чувство вины и жгучий стыд.

Он поднял тело Целительницы Отныне, тяжелое из-за намокшей одежды, вынес его на берег и положил на спину. Потом снова зашел в воду, чтобы отнести вождя. Теперь стали видны пять пулевых отверстий, которые раньше закрывало тело Ар-но-хо-вок. Глаза Чарльза наполнились слезами.

Почему-то Черный Котел оказался легче. Чарльз поднял его с отмели, не обращая внимания на льющиеся с тела потоки воды, и с трудом пошел к берегу – прямо к тени лошади и седока.

Он поднял голову и увидел Гарри Венейбла, который направлял на него армейский кольт модели 1860 года с костяными накладками на рукоятке.

– Оставьте трупы там, где они лежали, или снимите с них скальпы!

– Не стану делать ни того ни другого. Эти несчастные старики были когда-то моими друзьями.

– Так вы их знали?

– Вы поразительно догадливы. Это Черный Котел, мирный вождь. И это его деревня. Он пытался привести своих людей под защиту форта Кобб, но получил отказ от болвана Хейзена. И вот его награда. – Он вдруг почувствовал, что тело старого индейца стало очень тяжелым. – Черный Котел был моим другом, и я собираюсь похоронить его достойно, как он того заслуживает.

Венейбл холодно улыбнулся, радуясь, что поймал Чарльза на непослушании. Он взвел курок кольта, и стало очень тихо, было слышно только, как с седых волос и одежды старого вождя капает вода.

А потом утренний воздух вдруг огласился сигналом сбора. Венейбл обернулся и посмотрел на деревню: все кавалеристы – и пешие, и конные – спешили выполнить команду. Чарльз посмотрел на дуло кольта и понял, что это его последнее утро. Конечно, он мог опустить тело старого индейца на землю, выхватить пистолет и навсегда избавить мир от Венейбла. Но он не шелохнулся.

Звук трубы отвлек капитана секунд на пятнадцать, но этого хватило, чтобы появился еще один всадник. Это был Гриффенштайн.

Описав круг, он быстро поскакал к ним и встал между Чарльзом и капитаном.

– Ты что, пьян? – заорал он на Венейбла, вырывая кольт из его руки. – Мы здесь для того, чтобы убивать краснокожих, а не белых!

Какой-то офицер выехал из леса и крикнул Венейблу, чтобы тот шевелил задницей, потому что все уже собрались. Генри-немец не понимал, что произошло, но чувствовал, что дело серьезное. Не говоря ни слова, он просто смотрел, как коротышка-кентуккиец спрыгнул с седла, подошел к нему и забрал свой кольт с перекошенной от злости физиономией. Чарльз осторожно опустил вождя на истоптанный грязный снег рядом с его женой.

Венейбл сунул револьвер в кобуру, бросил на Чарльза красноречивый взгляд, не сулящий ничего хорошего в будущем, запрыгнул в седло и, хлеща коня кнутом, погнал его через поле к деревне.

– Да что за хрень тут у вас случилась-то? – спросил Гриффенштайн.

Теперь он снова стал похож на себя, и его лицо больше не пылало, как в тот момент, когда Чарльз увидел его за страшным занятием. Но скальп как почетный трофей был привязан к его поясу за окровавленные волосы.

– Капитану не дают покоя его старые обиды, – скупо ответил Чарльз.

– Ну, тогда ему лучше держать себя в узде. Это не то место, где можно сводить старые счеты.

Чарльз подумал о том, что смысл этих слов из всех разведчиков по-настоящему понятен только ему.

– Я перед тобой в долгу, Генри, – сказал он.

– Ерунда, – отмахнулся Гриффенштайн. – Не мог же я спокойно смотреть, как какой-то чванливый офицеришка размахивает кольтом перед носом моего друга?

К этому времени Чарльз уже сидел в седле, с большим сожалением оставив вождя и его жену там, куда он их положил. Они повернули коней к месту сбора; Гриффенштайн пребывал в отличном настроении.

– Ну что, славно ведь повеселились? – воскликнул он.

Чарльз с яростью уставился на него, вмиг позабыв, что должен испытывать благодарность:

– Повеселились? Да это резня была! Убийство ни в чем не повинных людей. Вот, смотри! – Он показал медный крест с оборванным ремешком. – Я забрал его у совсем еще мальчишки. Он только жить начал! А мне пришлось его убить, чтобы он не убил меня.

Все еще не понимая, что так гложет Чарльза, Генри протянул руку к кресту:

– Значит, у тебя остался прекрасный сувенир.

Чарльз сжал кулак:

– Думаешь, я поэтому его взял, ты, тупой осел? Это было не сражение, а бойня. Второй Сэнд-Крик.

Удивление разведчика сменилось раздражением.

– Не будь ребенком, Чарли. Так уж все устроено.

– В жопу такую философию!

Выражение лица Гриффенштайна опять изменилось. Теперь он смотрел на Чарльза с отвращением, с каким смотрят на больного холерой.

– Я тебе так скажу: тут мы с тобой никогда не сойдемся. Вообще-то, мне следовало бы свернуть тебе шею за «тупого осла», но я не стану этого делать, потому что ты, сдается мне, спятил. И с этой минуты держись от меня подальше.

Он повернул в сторону, но Чарльзу было все равно. Внутри у него словно что-то умерло. Было убито здесь, на берегу Уошито.

В деревне царило большое оживление. Солдаты – одни верхом, другие перебегая с место на место – торопливо хватали все, что попадалось под руку, пока никто этого не запретил. На их рубашках и брюках Чарльз видел кровь убитых индейцев, с которых сняли скальп. Один совсем молоденький рядовой с гордостью показывал товарищам целых два.

Табун лошадей, в несколько сот голов, люди Годфри согнали к опушке леса на дальнем краю деревни. Около пятидесяти женщин и детей было взято в плен. Трофеев тоже собрали немало: много хороших седел, в том числе армейских, кожаные и меховые куртки, оружие, боеприпасы; сотни фунтов табака и муки и большой запас заготовленного на зиму бизоньего мяса. Когда Чарльз подъехал, Кастер как раз приказывал Годфри и его взводу собрать и пересчитать трофеи.

Вокруг то и дело кто-нибудь радостно повторял, что в ходе операции убиты сотни индейцев. Чарльз сильно сомневался в правдивости таких заявлений. Если в одном типи обычно жило пять-шесть человек, значит всего в деревне их насчитывалось около трехсот. И хотя трупов было очень много и в самой деревне, и на поле за лесом, трех сотен явно не набиралось. Видимо, многие успели сбежать. У военных погибли только Льюис Гамильтон и капрал Кадди из взвода «B». Но был еще отряд Эллиотта, о котором никто ничего не знал.

Снова послышались крики и вой. Трое проводников-осейджей весело хлестали прутьями кого-то из пленных индианок.

– Они пытались сбежать, – пояснил один из осейджей, а потом ударил пленниц еще сильнее, загоняя их к остальным, которые уже были под конвоем.

Чарльзу показалось, что он узнал нескольких скво, ведь когда-то он так долго жил среди народа Черного Котла. Женщина с черными толстыми косами и кровью на щеке, по-видимому, тоже узнала его, но больше никто. Она ничего не сказала, но ее взгляд был для него как нож в сердце.

– Генерал!

Резкий голос принадлежал Ромеро, переводчику. Он толкнул вперед какую-то женщину в грязной одежде. Сцепив руки, она склонилась в поклоне перед Кастером, который был все так же свеж и бодр. Чарльз недоумевал, как генералу это удается, – сам он чувствовал себя совершенно измученным и едва держался в седле от усталости и голода.

– Эта женщина сказать, она сестра Черного Котла, Махвисса, – сказал Ромеро.

Вполне возможно, подумал Чарльз, хотя никогда прежде не видел эту женщину и не слышал ни о какой сестре в ту зиму, что провел с шайеннами вместе с Джексоном.

– Она сказать, есть другие деревни на Уошито.

– Где? – внезапно замерев, спросил Кастер.

Ромеро подобрал обломок копья и, встав рядом с генералом, начертил на земле перевернутую букву «U».

– Здесь деревня Черного Котла, – сказал он, ткнув чуть ниже того места, где кончалась левая линия. – Здесь – арапахо. – Теперь он ткнул там, где буква изгибалась. – Здесь – еще шайенны. – Новая точка, на этот раз в конце правой линии. – А здесь шайенны и кайова. – Две точки чуть ниже. – Зимние стоянки. Дальше по реке.

От лица Кастера отхлынула кровь. Он стал белым, как заснеженные деревья на отвесном берегу реки, где Чарльз, как ему показалось, заметил какое-то движение.

– Сколько всего людей на этих стоянках? – спросил Кастер.

Ромеро переговорил с женщиной на языке шайеннов. Из ее ответа Чарльз понял достаточно, чтобы его снова пробрало холодом.

– Примерно пять или шесть тысяч.

Воцарилась гробовая тишина. Где-то завыла собака. Слышавшие разговор солдаты, еще недавно такие шумные, нервно вертели в руках оружие.

Почему-то эти неприятные новости совсем не удивили Чарльза. Импульсивная натура Кастера притягивала к себе трудности как магнитом. Он бросился в эту погоню и в эту атаку, опираясь на ничем не подтвержденные предположения, что отряд, который они преследовали, приведет их к уединенной деревне в долине Уошито. Ночной марш-бросок оставил мало времени на то, чтобы задуматься над важными вопросами: есть ли рядом другие деревни или куда все-таки вернулись те воины. На второй вопрос они до сих пор так и не знали ответа. Чарльз понимал, что ему не стоит строго судить Кастера, ведь он и сам не задал себе этих вопросов, хотя теперь, после слов Ромеро, они казались настолько очевидными.

К чести Кастера, он не проявил ни малейшего страха.

– Мы одержали убедительную победу над врагом… – начал генерал; Чарльз поморщился и только теперь заметил Кейма – репортер что-то быстро строчил в своем блокноте. – А теперь мы приступаем к уничтожению их лагеря. Мы должны выполнить свой долг, ничем не показывая, что нам известно об этих других деревнях или что нас это заботит. Если рядом есть индейцы, пусть они увидят нашу мощь.

– А то они не знают, что нас не пять тысяч, – пробормотал кто-то.

– Пусть трус, который это сказал, выступит вперед.

Никто не шелохнулся. Лицо генерала снова вспыхнуло. Чарльз подумал, что на самом деле он взволнован намного сильнее, чем кажется на первый взгляд. Когда генерал снова открыл рот, чтобы потребовать признания, один из осейджей внезапно махнул рукой в сторону обрывистых берегов реки, где из-за деревьев показались трое всадников со щитами и с копьями. Они остановились на краю крутого склона и просто смотрели. Рядом с ними стали появляться другие индейцы, и вскоре весь берег был заполнен ими, и прибывали все новые.

Кастер говорил, что его поход благословлен, подумал Чарльз. На самом деле он проклят.

Легкая победа грозила обернуться чем-то совсем нелегким. К одиннадцати часам на холмах вокруг Уошито собрались уже сотни вооруженных арапахо и шайеннов. Пока продолжался сбор трофеев, Кастер не скрывал своего раздражения. Его временный штаб расположился на импровизированной лазаретной площадке в центре деревни. Оттуда он отдавал приказы по расстановке людей на оборонительном периметре, внутри лесного кольца, – на случай, если индейцы нападут.

И они напали. Отряд из двадцати шайеннов вырвался из-за поворота реки, в двух милях к северо-востоку, доскакал до открытого поля между рекой и деревней и, прячась за бугорками, открыл огонь. Чарльз, стоя рядом с Ромеро, стрелял в ответ. Кастер размашистыми шагами прошел вдоль линии обороны, подбодряя людей.

– Не высовывайтесь, – сказал он, – они пытаются выманить нас на поле. И берегите заряды, у нас их немного. Держитесь! В лес они не сунутся.

Когда он проходил дальше, звон его золоченых шпор еще продолжал висеть в воздухе. Ромеро с горечью посмотрел на Чарльза: насчет зарядов Кастер был прав. Если они застрянут здесь надолго, индейцы вполне смогут напасть без страха нарваться на ответный огонь.

Чарльз вставил в приклад «спенсера» предпоследний магазин и потер глаза, которые постоянно слезились от усталости и дыма. Неожиданно он почувствовал на себе чей-то взгляд и, обернувшись, увидел в нескольких шагах справа Генри-немца. С презрительной улыбкой Гриффенштайн сказал что-то стоявшему рядом солдату, тот пристально посмотрел на Чарльза, и Чарльз подумал, что извиниться за «тупого осла» все же надо.

Дав еще один залп, шайенны снова умчались прочь. Один из воинов встал на колени на спине лошади и похлопал себя по заду. В дымном лесу это никому не показалось забавным.

Два часа Чарльз не трогался с места. За это время с полдюжины небольших отрядов спускались с отвесных берегов и открывали огонь, но никто не приближался к лесу, за которым находились позиции белых. Кастер был прав: индейцы хотели выманить их на открытое место.

За линией обороны другие кавалеристы спешно разбирали еще целые типи и делали из шестов заграждения. Из дальней части леса вернулся Джо Калифорния, сообщив, что нашел там еще три или четыре сотни индейских лошадей.

– Значит, всего теперь их восемьсот или девятьсот, генерал, – услышал Чарльз его доклад Кастеру, который снова обходил оборонительный рубеж.

Один из братьев Корбин пришел сменить Чарльза, и он, пошатываясь, отошел за исцарапанное пулями дерево, чтобы опорожнить наконец полный мочевой пузырь. Но лучше ему не стало. Он с горечью думал о том, какой веселой и дружелюбной могла быть мирная шайеннская деревня, с ее музыкой, красивыми ритуалами ухаживания, сказками у костра после вкусного ужина. А деревня Черного Котла стала кладбищем, разграбленным и поруганным. Те солдаты, которые не стояли на рубеже обороны, продолжали собирать вещи из разрушенных типи; повсюду лежали груды одежды из бизоньих шкур и кучи раскрашенных стрел.

– Сними вон ту покрышку, – сказал Кастер своему ординарцу, показывая на одно из типи. – Если целая, уложи ее для меня. Все остальные собрать вместе и сжечь.

Чарльз слушал, все больше мрачнея. Приказ генерала был равносилен приказу сжигать дома мирного населения. Хозяева этих типи, если они сумели сбежать и не нашли укрытия где-нибудь еще, оставшись без жилья, просто замерзнут до смерти предстоящей зимой. Ему казалось, что временного изгнания шайеннов из своей деревни было бы вполне достаточно.

Кастер считал иначе, и вскоре на поляне возле тополей вверх взметнулось пламя, пожирая огромную гору разорванных типи. Горящие шкуры источали вонючий черный дым, который плыл по зимнему небу, как траурные ленты.

Джо Корбина и Гриффенштайна вместе с небольшим отрядом генерал отправил с каким-то поручением, назначив Генри-немца старшим. Когда разведчики скрылись за лесом на востоке, Чарльз спросил у Милнера:

– Куда это они?

Джо Калифорния бросил на него подозрительный взгляд, – возможно, Гриффенштайн уже многим успел рассказать о странном поведении Чарльза.

– Искать Эллиотта, – сухо ответил командир разведчиков, плохо выговаривая слова, – видно, его запасы спиртного еще не иссякли.

– Очень вовремя генерал забеспокоился о них, – проворчал Чарльз.

– Держите-ка вы свое мнение при себе, мистер, – нахмурился Милнер и ушел.

Что-то яростное нарастало внутри Чарльза, чего он не в силах был подавить. Этот гнев, слепой и неистовый, был направлен на каждого белого человека среди этих тополей, в том числе и на него самого. Грызя черствый сухарь – единственную пищу за целый день, – он боролся с желанием выхватить кольт и пристрелить Кастера. Этот нелепый порыв быстро прошел, но гнев остался. Ему было ненавистно все, что там происходило.

Словно муравьи, солдаты хлопотливо сновали по деревне, перетаскивая к огромному костру одежду, стрелы, пулелейки – все вещи, которые только смогли найти. Пламя снова взметнулось вверх, озаряя лес алым светом и наполняя его дрожащими тенями. Если бы индейцы все же вернулись сюда, они не нашли бы ни пищи, ни домашней утвари – ничего из того, что могло бы помочь им как-то пережить зиму. Именно таким, очевидно, и был план Шеридана.

– Белл едет! Смотрите, там Белл! – вдруг закричали люди с линии обороны.

Чарльз вместе с остальными побежал к краю леса. По направлению к ним от брода, который находился чуть ниже по течению, ехали семь их повозок, а слева и справа от них скакали шайенны и арапахо, осыпавшие солдат дождем из пуль и стрел.

Возничие пытались отстреливаться. Один из индейцев упал. На вершине обрыва показались новые отряды, которые, вероятно, тоже надеялись перехватить обоз, но двигались недостаточно быстро. Лейтенант Джим Белл яростно хлестал ведущую упряжку, и уже скоро его повозка и другие шесть с размаху въехали в лес. От перегретых ступиц летели искры. Белл попытался свернуть, чтобы не налететь на дерево, но мулы порвали постромки, повозка качнулась, опрокинулась набок, и все ящики с патронами вывалились на землю. Солдаты тут же бросились к ним, чтобы открыть.

Белл, весь в копоти, с дымящимся пистолетом в руке, шатаясь, подошел к Кастеру:

– Не мог ждать приказа, генерал. Эти сволочи напали на нас неожиданно, пришлось уносить ноги.

– Вы все правильно сделали, – ответил Кастер. – Теперь у нас есть необходимые заряды.

И действительно, кавалеристы как будто ожили при появлении обоза, который так благополучно добрался до них, к тому же совсем без потерь. Кавалеристы забирались в повозки и выгружали на землю все новые ящики с боеприпасами. Чарльз смотрел на огромный пылающий костер, слушал крики мулов, ругань возничих, плач и вой пленных женщин и детей, стрельбу разозленных индейцев, которые снова начали стрелять, и думал о том, что попал в какую-то адскую пещеру, специально припасенную для кавалерии Соединенных Штатов.

Потом началась еще большая суматоха. С востока вернулся поисковый отряд. Бледные и испуганные, разведчики спрыгнули с лошадей, что-то взволнованно обсуждая. Кастер подбежал к ним, приказав всем вокруг замолчать. Чарльз искал взглядом Гриффенштайна, но его не было.

– Как далеко вы добрались? – резко спросил Кастер.

– За две или три мили отсюда, – сказал Джо Корбин, – мы напоролись на сильный ружейный огонь и повернули обратно. Потеряли одного человека. Эллиотта не нашли.

– Хорошо. Уверен, вы сделали все, что могли, – кивнул Кастер.

– Генерал, – быстро шагнул к нему капитан Фред Бентин, – это нельзя так оставить. Эллиотт наверняка где-то просто застрял. Я пошлю других людей…

– Нет!

Кастер обвел взглядом обрывистые берега реки, где индейцы водили коней в поводу взад-вперед, все еще не отойдя от своей неудачи с попытками выманить военных из леса. Видя, что Бентин вот-вот начнет возражать, генерал резко прикрикнул на него:

– Нет, я запрещаю! Не сейчас! Мы находимся в трудном положении и должны найти из него выход.

Чарльз тоже был в трудном положении. Он хотел все исправить, но опоздал. Гриффенштайн не вернулся. Его потрясло еще и то, что, разговаривая с Генри десятки раз, он так ни разу и не спросил того о его семье. Сам Гриффенштайн никогда о ней не заговаривал. Он был скрытным человеком и никого не пускал в свой мир. Если у него и были родные, Чарльз не мог сообщить им о его смерти.

Тупой осел. При воспоминании об этих своих словах он чувствовал себя таким же, как в последний год войны: грубым, грязным, готовым причинить боль другим.

Незадолго до трех часов пополудни из леса выступили эскадроны под командованием Мейерса, Бентина и заместителя Гамильтона Уэйра. Чарльз не знал, что замышляет Кастер и для чего ему понадобился этот маневр. Возможно, так генерал хотел показать, что он не напуган. Но ведь и индейцы явно не боялись – едва кавалеристы выехали из леса, как большой отряд тут же помчался им навстречу и после небольшой перестрелки снова отступил на восток, когда они галопом поскакали обратно к деревне. Новых атак не последовало. Солдаты, конечно, могли надеяться, что индейцы решили отказаться от сражения, но Чарльз бы на это не рассчитывал.

Кастер снова созвал офицеров и разведчиков к полковому знамени; вид у него был усталый.

– Мы должны подготовиться к тому, чтобы уйти отсюда, но есть определенные трудности. Если мы просто отступим, эти дикари погонятся за нами, а перестрелка в темноте ничего хорошего не сулит. Люди устали. Поэтому мы попробуем совершить отвлекающий маневр. Примерно через час мы построимся, соберем пленных и выступим в том направлении. – Он махнул перчаткой на северо-восток. – В боевом порядке. Так, как будто решили захватить другие деревни одну за другой. Пусть они услышат наших бравых музыкантов и убедятся в нашей нерушимой уверенности. Они уже видели, что мы сделали с этим вражеским гнездом. Думаю, они поспешат защитить свои собственные жилища. Если я прав, то с наступлением темноты мы сможем снова вернуться сюда, а потом незаметно ускользнуть на север.

Никто не возразил против этого плана и даже не сделал ни одного замечания; люди были слишком измучены, чтобы задавать пустые вопросы, да и предложение Кастера звучало вполне разумно.

Волосы и усы генерала были присыпаны пеплом; на скуле виднелось пятно чьей-то крови. В блестящих глазах отражался все еще горевший костер.

– Прежде чем уйдем отсюда, – снова заговорил Кастер, – мы должны уничтожить эту деревню. Полностью. Венейбл…

– Сэр?

– Возьмите столько людей, сколько нужно, и отберите из табуна достаточно лошадей, чтобы хватило посадить пленных. Вы все, джентльмены, можете взять себе любого скакуна в этом табуне. А потом я хочу, чтобы Годфри… где Годфри? А, вот вы. Годфри, остальное я поручаю вам.

– Да, сэр?

Лейтенант Годфри отер грязь с уголка рта. Чарльз вдруг услышал какой-то странный звон в ушах, он как будто уже знал, что сейчас услышит.

– Остальных лошадей убить.

– Генерал… – пробормотал Годфри. – Сэр… но их больше восьми сотен!

– И что с того, Годфри? Мы не должны оставить краснокожим тварям ни одной лошади. Убейте всех.

Вот так этот серый день обернулся настоящим кошмаром. Прислонясь к стволу дерева, из которого торчала обломанная стрела, Чарльз крутил барабан своего кольта, вкладывая в него патроны. Мимо торопливо пробежал Ромеро.

– Сеньор Чарли, вы бы помогли с лошадками-то, а? Чем быстрее мы с этим покончим, тем скорее уберемся отсюда.

– Оставь его, Ромео! – крикнул Джо Калифорния, деловито стряхивая грязь с висящего на поясе скальпа. – Чарли сейчас не в себе!

Звон в ушах усилился. Нетвердой походкой Чарльз подошел к костру. От жара на его грязном лице выступил пот. Он закрыл глаза, вспоминая, как Бедовый, уже смертельно раненный, спас его в Виргинии; как снег за ними окропляло его кровью, когда серый нес своего седока под защиту укреплений.

Восемьсот лошадей. Восемьсот… Он просто не мог поверить, что кто-то способен сотворить такое, да еще после уже устроенного здесь погрома.

Пошатываясь, он обошел костер, обжегшись правой щекой, а потом просто стоял и смотрел, как Венейбл и его люди сначала выбрали пятьдесят пять лошадей, а потом согнали их в наспех сооруженный загон между деревьями. После этого Венейбл снова присоединился к лейтенанту Годфри и четырем собранным им отрядам, которые уже рассредоточивались вокруг табуна, окружая испуганных животных.

По приказу Годфри кавалеристы сделали из веревок лассо и постепенно приближались к лошадям, намереваясь ловить их по одной. Индейские пони чувствовали чужой запах – запах белого человека, – и он им не нравился. Они нервно округляли глаза и встряхивали гривами.

Лассо взлетели в воздух. Один из солдат набросил свое на красивую гнедую кобылу и крикнул кому-то, чтобы тот подошел с ножом и перерезал ей горло. Лошадь попятилась и встала на дыбы, ударив солдата в лоб копытом. Кровь хлынула ему в глаза, он упал на спину, и его бы точно затоптали, если бы товарищи не поспешили оттащить его.

Минут пятнадцать они безуспешно бросали веревки с петлями и сверкали ножами, но лошади, разъяренные ненавистным солдатским запахом, лягались, кусались и убегали в сторону.

– Позовите генерала! – крикнул Годфри.

Чарльз по-прежнему стоял у костра и наблюдал за тем, что происходит. Подъехал Кастер верхом на Денди.

– Мы не можем подойти к ним близко, генерал, – сказал ему лейтенант. – Что делать?

– У нас теперь достаточно зарядов, – раздраженно ответил Кастер, – воспользуйтесь ими! – Он выхватил один из своих пистолетов и выстрелил двум лошадям в головы; животные с душераздирающим ревом рухнули на землю. – Неужели я всегда должен сам показывать вам, как делать свою работу? – закричал Кастер, чуть не наехав на Годфри, когда галопом помчался обратно к деревьям.

– Винтовки! – приказал лейтенант.

Солдаты бросились за оружием. Генри Венейбл расстегнул грязное пальто для большей свободы движений и достал из кобуры револьвер.

– У кого револьверы, начинайте! – приказал Годфри. – Иначе мы тут на всю ночь застрянем.

Венейбл решительно подошел к крепкой темно-рыжей лошади, в глазах которой отражался костер, и сжал губы, как человек, совершающий в уме трудный подсчет. Потом направил дуло прямо на блестящий глаз и выстрелил. Из прекрасной головы фонтаном хлынула кровь.

Выстрелы звучали один за другим, отражаясь гулким эхом, которое было громче самой громкой грозы в прериях. И вдруг что-то вспыхнуло в голове Чарльза, как пороховой заряд, и откуда-то из груди, постепенно нарастая, вырвался дикий протяжный крик.

Он не помнил, как сдвинулся с места.

С каким-то странным изяществом, словно не испытывая мучений, первые лошади упали на землю. Они падали одна за другой под залповым огнем из винтовок в руках совсем молодых солдат, некоторые из которых еще и со смехом восклицали: «Попал!» после очередного выстрела. Вставая на колени, солдаты снова и снова нажимали на курок, целясь в плечи, ребра, грудь, живот. Кровь вытекала сильными струями, как из частого сита, когда лошади падали в сторону от своих палачей, создавая своими телами некий аккуратный красивый узор, похожий на рисунок разбегающихся волн морского прилива. Но когда было убито восемьдесят, а потом сто лошадей, узор потерял свою красоту и стройность; на земле больше не осталось свободного места, и они умирали, стоя на коленях. Спастись было негде. Тех, кто в панике пытался убежать к дальнему краю табуна, ждали другие солдаты с карабинами – одни были бледны от изнеможения, другие вяло перебрасывались шуточками, третьи явно ненавидели себя за то, что делали, – и там тоже начиналась бойня, и уже скоро кольцо из огня и дыма, как огромной круглой лентой, связало умирающих животных. Воздух наполнился нестерпимыми криками, которые становились все громче, сливаясь в один ровный хор боли. К запаху льющейся крови, возможно для кого-то привлекательному, добавилась вонь лошадиных кишок, опорожнившихся после страшных судорог; и в скором времени прежний строгий узор уже полностью сменился беспорядочным скоплением тел, где то тут, то там можно было увидеть, как над землей поднималась красивая голова, и из вывернутых губ раздавалась протяжная и такая безнадежная мольба о пощаде, которая обрывалась, когда кто-нибудь из стрелков метким выстрелом разрывал эту голову на куски. Поляна быстро превращалась в могильный курган блестящей воняющей лошадиной плоти; еще один ориентир, такой же заметный, как Антилопьи холмы, только создан он был не природой, а человеком – здесь, на берегу Уошито.

Чарльз подбежал к огневым позициям, где стояли на коленях молодые солдаты с револьверами и карабинами, и вцепился в чье-то плечо:

– Прекрати! Что ты делаешь?! Как ты можешь убивать беззащитных животных?

Он даже не понимал, что кричит во все горло, и не чувствовал той вдруг проснувшейся в нем силы, с которой он отшвырнул одного из стрелков на четыре фута, просто схватив того за плечи.

Солдат с такими же влажными блестящими глазами, как у умирающих лошадей, шарахнулся от него с криком:

– Эй, там! Осторожно! Чарли-шайенн спятил!

Чарльз не понял, почему солдат так сказал, ведь он только хотел остановить эту бессмысленную бойню, разве это желание лишено здравого смысла?

– Отойди. Я с ним разберусь.

Чарльз узнал этот голос еще до того, как увидел Гарри Венейбла, Симпатягу Гарри, все такого же франтоватого и ладного, несмотря на все тяготы похода.

– Велите им прекратить это, Венейбл! – воскликнул он.

– Мы выполняем приказ генерала, а вы просто низкий, презренный трус!

Чарльз сжал кулаки, потряс ими в воздухе и закричал, по-настоящему закричал, потому что это казалось ему единственным способом пробить самоуверенное спокойствие капитана.

– Просто отпустите их! Пусть бегут куда хотят! Прекратите убийство!

Венейбл поднял руку. В футе от груди Чарльза блеснул его чистенький, недавно смазанный кольт с костяными накладками на рукоятке. Лишь едва заметно дрожащий подбородок указывал на то, что Венейбла насторожила угроза, исходящая от этого грязного, нечесаного человека, который стоял перед ним и кричал, срывая голос. Карабины и пистолеты продолжали стрелять с грохотом камня, брошенного на жестяную крышу. Запах пороха и крови все сгущался. Уже не один солдат отворачивался и блевал на истоптанную землю.

Капля рвоты попала на правый сапог Венейбла, уже и без того испачканного грязью. И эта капля словно распалила его еще больше. Он махнул револьвером перед лицом Чарльза, едва не задев его щеку:

– Мэйн, я приказываю вам покинуть позиции!

Чарльз сверкнул на него глазами, и этого хватило, чтобы капитан совсем взбеленился.

– Держите его! – завопил он солдатам и ударил Чарльза коленом в пах; удар был неуклюжим, но чувствительным.

Качаясь от боли, Чарльз попытался дотянуться до него, но опоздал: двое рядовых схватили его под руки и оттащили от капитана.

Голубые глаза Венейбла нервно забегали.

– Отлично, господа, – сказал он своим вкрадчивым голосом с мягким кентуккийским акцентом. – А теперь держите его покрепче.

Он сунул револьвер в кобуру, шагнул вплотную к Чарльзу и ударил его кулаком в живот. Для такого коротышки он был очень силен. Чарльз согнулся пополам, но тут же медленно поднял голову и плюнул ему в лицо. Венейбл отер плевок и с размаха ударил его в пах. А потом еще раз – в лицо. Из носа Чарльза хлынула кровь, он начал падать и ничего не мог с этим сделать.

Его вдруг охватило острейшее чувство безысходности. Он понимал, что должен подняться, должен дать сдачи, но он не мог. Это были все те же казармы Джефферсона.

Венейбл встал возле его головы, опустив вниз руку с кольтом. Несмотря на грохот выстрелов и крики лошадей, Чарльз расслышал звук взведенного курка. Венейбл направил дуло на его ухо.

– Сэр… – сказал кто-то из солдат, – сэр, да он же просто не в себе. Гриффенштайн говорил, что у него какой-то пунктик насчет лошадей. Ну не выносит он, когда лошадей мучают. Разве за это можно убивать?

Чарльз не видел, кто это сказал, зато увидел бешеный взгляд капитана и услышал, как поначалу решительный тон смельчака быстро увял и парень смог лишь едва слышно выдохнуть: «Сэр».

Он понял, что сейчас умрет, и смотрел, как Венейбл обводил взглядом свидетелей, лиц которых Чарльз не мог видеть, а видел только их забрызганные кровью сапоги. Венейбл все медлил.

– Заберите этого сукина сына, – наконец сказал он, снова убирая кольт в кобуру. – Ты… и ты. Поднимите его на ноги, и пусть генерал сам разбирается с этим чертовым предателем.

Двое солдат дотащили его до тополей, где рядом с генеральским знаменем уже горел новый костер, разведенный просто для тепла и света. Начинало темнеть. Так же неожиданно, как появился, гнев Чарльза улетучился, и осталась лишь боль во всем теле и смутная мысль о том, что он все-таки попытался остановить это безумие. С печальной обреченностью он наконец понял, что хочет сделать. Нет, не так – что должен сделать, невзирая на риск.

Генерал Кастер, элегантный и даже щеголеватый, несмотря на грязный мундир, был явно раздражен тем, что Венейбл ему помешал. Он как раз разговаривал с Джо Калифорнией.

– Нет, сэр, – сказал Милнер, – я пока нигде не нашел тело сержант-майора Кеннеди.

Кастер отвернулся от костра; его правая нога была слегка согнута в колене, левая рука лежала на эфесе сабли. Генерал всегда тщательно следил за своей позой.

– В чем дело, капитан Венейбл? Быстрее! Я намерен выступить менее чем через час.

– Сэр, этот человек, этот проклятый южанин, пытался помешать вашим людям выполнить приказ. – Голос Венейбла звучал спокойно и уверенно, но все же Чарльз слышал клокотавшую в капитане ярость и понимал, что его ждут большие неприятности. – Он хотел помешать нашей работе с табуном.

– Вашей резне, – сказал Чарльз.

– Не слишком ли вы чувствительны в этом вопросе, мистер Мэйн? – Кастер быстро подошел к Чарльзу, обращаясь к нему так, словно не замечал ни его распухшего глаза, ни кровоподтека на щеке. – По-вашему, будет лучше, если мы оставим здоровых лошадей и весной дикари начнут совершать новые набеги? Генерал Шеридан поручил мне наказать шайеннов и арапахо…

– Черный Котел был мирным вождем.

– Это не имеет значения. Я обязан устранить любую угрозу белым людям…

Почему он так много говорит, недоумевал Чарльз, перед кем пытается оправдать свои поступки? Уж точно ему нет нужды делать это перед каким-то обтрепанным разведчиком с весьма сомнительным прошлым. Несмотря на боль, Чарльз вдруг со всей ясностью понял: а ведь Кастер знает, что этот день дискредитировал его и что он явно перестарался в своем рвении.

– …и сегодня я выполнял свой долг. Лишь тотальная война принесет мир на эти равнины.

– Возможно, но я больше не хочу в этом участвовать.

– Что? Что вы сказали? – Застигнутый врасплох, Кастер явно растерялся, но потом в его голубых глазах снова сверкнул гнев.

– Я сказал, что больше не хочу участвовать в такой войне, как ваша. Я совершил ошибку, когда согласился.

– Это мы совершили ошибку, что наняли вас, – возразил Кастер; у Милнера был такой вид, будто он готов провалиться сквозь землю.

Понимая, на что идет, Чарльз выложил свой последний козырь.

– Я ухожу, – сказал он. – Если вы захотите меня остановить, вам придется застрелить меня. Или приказать кому-нибудь это сделать.

– С удовольствием… – проворковал Венейбл.

– Помолчите! – крикнул Кастер; он тяжело дышал, лицо было красным, как никогда. – Боюсь, вы погорячились со своим предложением, мистер Мэйн. Я действительно могу отдать приказ расстрелять вас, и при необходимости свидетели вашего возмутительного поведения смогут…

– У вас и без меня руки запачканы. – Кровь со щеки стекла по бороде и упала на снег между его сапогами; он изо всех сил старался не слушать звуков выстрелов и криков умирающих лошадей. – Я видел, как убили миссис Блинн. И ее сына.

– Мне доподлинно известно, что эту женщину убили шайенны.

– Ее застрелили ваши люди. Я видел это собственными глазами. И не только я.

– У нас нет доказательств того, что та белая женщина была именно миссис Блинн, которую похитили из…

– Я слышал ее имя, и другие тоже слышали. – Не в силах больше сдерживаться, Чарльз в ярости толкнул Кастера; в ярко-голубых глазах Мальчика-Генерала промелькнула паника. – Никто не назовет это сражением, все будут называть то, что здесь случилось, резней. Младенцы с пулями в головах; женщины, оскальпированные солдатами Соединенных Штатов; белая пленница и мирный вождь, глубокий старик, – не слишком красивый эпизод для героической военной биографии, вам не кажется, генерал?

Джордж Кастер отступил на полшага назад, и это движение было красноречивее любых слов. Венейбл не мог скрыть разочарования.

– Генерал, – воскликнул он, – да никто не поверит ни единому слову человека, который дважды обманом пытался поступить в армию!

– Вы правы, – кивнул Чарльз, – и мне совсем не хочется разговаривать с газетчиками вроде мистера Кейма или кого-то еще. Мне вообще не хочется ни с кем разговаривать. Я так долго шел этой дорогой, и вот куда она меня привела в конце концов. – Что он имел в виду, никто, конечно, не понял.

Чарльз обвел воспаленными глазами разрушенную деревню, груду золы на месте огромного догоревшего костра и, наконец, чудовищный вздрагивающий курган из мертвых и умирающих лошадей.

– Утром мне пришлось убить мальчишку, – сказал он. – Не мужчину – ребенка. Да самой смерти я буду видеть его в кошмарных снах. И это проклятое место тоже. Мне осточертела ваша армия! Осточертели военные вроде вас, которые готовы строить карьеру на человеческих костях! Осточертел весь этот гребаный бардак! Так что или отпустите, или убейте меня, вы, чудовище в человеческом обличье.

Венейбл рванулся к нему, замахнувшись кулаком, но остановился, когда услышал резкий окрик генерала.

– Отставить! – сказал Кастер. – Пусть идет. Нам и так многое придется объяснять.

– Генерал, вы не можете позволить…

– Идите вы к черту, капитан Венейбл, заткнитесь наконец! Мистер Мэйн… – Кастер потряс пальцем перед носом Чарльза, стиснув зубы, как будто не верил, что сможет совладать с собой. – Я даю вам ровно пять минут на то, чтобы перейти Уошито. Если через пять минут вы не окажетесь на северном берегу, я прикажу догнать вас и убить. Вы позор армии и позор всего рода мужского. Свободны, сэр!

– Есть, сэр, – медленно, с расстановкой, произнес Чарльз. – Генерал… Кастер.

Долгое, опасное мгновение они пристально смотрели друг на друга. А потом, словно два медведя, измучившие друг друга кровавой схваткой, просто повернулись в разные стороны, отступаясь от борьбы.

А вот Гарри Венейбл отступаться не желал. Он потащился следом за Чарльзом через лес, отчего Чарльз даже испытал некое удовлетворение. Решение Кастера связывало кентуккийцу руки, и он чувствовал себя как мальчишка, который не смеет ударить, а может только дразниться.

– До форта Додж путь не близкий, – бубнил он Чарльзу в спину. – Надеюсь, индейцы тебя поймают. – (Скорее всего, подумал Чарльз.) – Надеюсь, они вырежут твое трусливое сердце.

Чарльз остановился. От неожиданности Венейбл громко охнул. Чарльз посмотрел на него с кривой ухмылкой.

– Ты просто маленький бесполезный кусок дерьма, вот ты кто, – сказал он. – Моя война окончена.

– Что?

Чарльз отвернулся и пошел дальше. Он знал, что Венейбл не станет стрелять.

Отыскав Дьявола, он отвязал его, ласково похлопал по холке и вскочил в седло. Было около четырех часов, однако облачный ноябрьский день выдался на редкость темным. Он пустил коня рысью, и от каждого движения пегого все тело пронзала острая боль. Левый глаз заплыл и раздулся, и Чарльз им почти ничего не видел. Рана на щеке все еще кровоточила, и он лишь надеялся, что кровь скоро сама остановится. Хорошо было бы сполоснуть лицо, если он, конечно, сумеет добраться до ручья, возле которого они тогда нашли Эллиотта.

Через поле к нему скакал какой-то индеец. Чарльз чуть осадил коня и протянул руку к винтовке за спиной. Когда всадник подъехал ближе, он узнал одного из проводников-осейджей. Его холщовые леггины были темны от воды, и он гордо размахивал чем-то зажатым в руке.

– Скальп Черного Котла! – прокричал осейдж. – А его я в реку спихнул. Скоро протухнет.

– Ах ты, выродок! – сказал Чарльз и поскакал дальше.

Они зашли в реку. Вода доставала ему до бедер. Дьявол изо всех сил вытягивал вверх голову. Когда они оказались на другом берегу Уошито, у Чарльза стучали зубы от холода. Труба вдалеке сыграла сигнал «По коням!». Даже не оглядываясь, он живо представил себе, как взводы Кастера строятся для марша.

Все индейцы ушли вниз по течению, а может быть, в наступающей темноте он просто не видел их на обрывистых берегах. Поднимаясь по склону к тому месту, откуда началось наступление, он услышал, как музыканты Кастера заиграли знакомую с войны мелодию песни «Ain’t I Glad to Get Out of the Wilderness».

Он не испытывал этой радости – совсем. И пока ехал через ледяную реку, с беспощадной ясностью понял одну печальную истину. Он больше не был своим ни в Южной Каролине, ни в Канзасе, где когда-то хотел остаться, чтобы выращивать овощи и доить коров, ни в армии Соединенных Штатов, как бы ни нравились ему некоторые люди, с которыми он познакомился в Десятом кавалерийском. То, что солдатам приходилось делать, было просто чудовищно. Может, каждый из них в отдельности и не был преступником, но все вместе они, безусловно, совершали преступление. Он понадеялся, что сможет стерпеть все это ради своей главной цели, ведь он так хотел отомстить за смерть Джексона и его племянника. Но ему пришлось одолеть весь этот долгий путь до Уошито, чтобы понять, как он ошибся. И вот теперь для него не осталось места во всем мире.

Конь и его всадник становились все меньше, растворяясь в темноте, которая стремительно накрывала снежную пустыню Индейской Территории.

В штаб Седьмого кавалерийского полка

армии Соединенных Штатов

из лагеря на реке Уошито,

28 ноября 1868 года

В пылу сражения, а также для самозащиты были случайно убиты и ранены несколько скво и индейских детей…

Одна белая женщина была убита ее похитителями в тот момент, когда мы начали атаку…

Ожесточенный характер боя, предположительно, был вызван тем фактом, что уже позже нами были обнаружены тела тридцати восьми мертвых воинов в небольшом ущелье рядом с деревней…

Кроме того, мой долг сообщить о потерях с нашей стороны.

С прискорбием вынужден назвать среди погибших майора Джоэла Эллиотта, капитана Льюиса Гамильтона, а также девятнадцать рядовых…

Отрывки из рапорта генералу Шеридану

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Декабрь 1868-го. Победа ген. Кастера над индейцами продолжает оставаться одной из главных новостей. Одни газеты поют ему хвалу, другие проклинают за «нападение на невинных людей». Мне он не нравится, хотя я с ним никогда не встречалась. Мне никогда не нравились мужчины, ведущие себя как павлины…

…Наконец закончились эти два утомительных дня. Приходилось вымучивать из себя любезные улыбки и без конца объяснять, как Монт-Роял возродился из пепла три года назад. К нам нагрянули восемь конгрессменов с «инспекционной поездкой» (которая, впрочем, больше напоминала отпуск – трое прихватили с собой жен, таких же заносчивых и нудных, как их мужья). Мистер Стаут из сената, с мнением которого все остальные очевидно считались, без конца пускался в пространные разглагольствования, даже если тема разговора того не стоила. Мне не понравились ни его холеный вид, ни категоричность его суждений, ни свойственная всем радикалам самоуверенность, с которой они определяли без тени сомнений, что хорошо, а что плохо.

Причиной визита, как мне кажется, послужило то обстоятельство, что М.-Р. в последнее время приобрел репутацию некой достопримечательности, поскольку вашингтонцы дотошно изучали все: фосфатные поля, лесопилку, учения нашей окружной милиции во главе с Энди. Сенатор Стаут целый час просидел, как ученик, на уроке Пруденс Чаффи, наблюдая, впрочем, скорее за тем, чтобы двое журналистов из его сопровождения слово в слово записывали все его замечания. Болезнь всех политиков.

Не слишком приятно владеть плантацией, отмеченной таким пристальным интересом радикалов. Мы стараемся избегать внимания и всех неприятностей, которые из него следуют…

…Очередное одинокое Рождество. В письме Бретт из Калифорнии чувствуются те же печальные нотки. Она сообщает, что дела строительной компании Билли идут хорошо. Малышка Кларисса здорова, ей уже четыре месяца. Только вот от Джорджа из Швейцарии нет никаких вестей с мая, и это их сильно тревожит…

Джордж обедал в свое обычное время, в половине второго. В «Паласе», одном из лучших лозаннских отелей, была отличная кухня. В теплую погоду он обычно сидел за своим собственным маленьким столиком у мраморных перил террасы, но теперь, когда зима вымела из Швейцарии всех туристов, перебрался внутрь, за стол для одного возле высокого окна, выходящего на ту же террасу. Через окно открывался вид на Женевское озеро, и Джордж смотрел, как один из маленьких пароходиков, причаленных у набережной Уши́, поплыл к южному берегу, поблескивая в бледных солнечных лучах.

Налетевший ветерок закружил несколько сухих листьев на террасе. Закончив обед, состоявший из превосходного лобстера и бутылочки изысканного «Монраше», Джордж встал из-за стола. Проходя через зал, он обменялся любезными фразами с тремя швейцарскими банкирами, которые тоже постоянно обедали здесь и признали его завсегдатаем.

Между собой они часто говорили об этом американце. Они знали, что он очень богат. Знали, что в его огромной и довольно зловещей вилле на нагорье Жора́, откуда открывался великолепный вид на город, с ним живет только несколько слуг. Они терялись в догадках, кто же он такой.

Перед собой они видели плотного, невысокого человека средних лет – Джорджу минуло уже сорок три, – с широкими седыми прядями в аккуратной темной бороде. Несмотря на его всегда безупречную осанку, исходила от него какая-то сломленность. Он постоянно курил крепкие сигары, нервно поднося их к губам и часто докуривая лишь до половины. Казалось, у него есть все и тем не менее он страдает. В отличие от своих соотечественников, приезжавших в Лозанну, он был необщителен. Туристы обычно болтали без умолку, но этот человек всегда ограничивался лишь парой слов приветствия.

Может быть, его бросила жена? Или произошел какой-то другой скандал? Ну да, скорее всего, так и есть. Он определенно имел какое-то сходство с портретами нового американского президента Гранта. Возможно, это его опальный родственник, сосланный в изгнание.

Так или иначе, но эту тайну он хранил при себе. Джентльмены не могли удовлетворить свое любопытство.

Уже возле выхода из ресторана Джордж сказал несколько слов на французском метрдотелю, потом забрал трость, шляпу и меховое пальто и пошел через вестибюль отеля. Какая-то очень дорого одетая эффектная женщина с оливковой кожей, заметив его, томно вздохнула. Это была богатая наследница из Афин, и она недавно овдовела. Пока портье возился с ее многочисленным багажом, дама все пыталась поймать взгляд загадочного незнакомца, и когда он посмотрел на нее, проходя мимо, ей показалось, что она заглянула в скованное льдом озеро в глубине зимнего леса. Темная, холодная вода – и ничего больше.

Джордж спустился по наклонной улочке к конторе агента по недвижимости, расположенной сразу за великолепным готическим собором Нотр-Дам. Там он забрал небольшую кожаную папку с недельной почтой и, сунув ее под мышку, пошел обратно вверх по холму. До виллы было больше часа ходьбы, но за неимением других физических нагрузок он заставлял себя проходить это расстояние.

В доме тоже была терраса, на которую выходили окна красиво обставленного кабинета. В мраморном камине уже горел огонь. Джордж придвинул кресло поближе к бюсту Вольтера – поэт, как известно, очень любил Лозанну – и стал изучать содержимое сумки с почтой, начав с двух последних номеров «Нейшн», еженедельной республиканской газеты, которую с шестьдесят пятого года выпускал Эдвин Лоуренс Годкин. Издание поддерживало такие партийные идеи, как честное правительство и бюрократические реформы. Джордж отметил одну статью, чтобы прочитать ее позже. В ней говорилось о возвращении к золотому стандарту взамен бумажных денег, имевших хождение во время войны. Оказывается, на его родине шли жаркие споры о существовании металлических денег наряду с банкнотами.

После этого он распечатал трехстраничное письмо от Кристофера Уотерспуна. Управляющий писал, что прибыли металлургического завода Хазардов снова выросли, и предлагал ему сделать солидные политические пожертвования тем конгрессменам и сенаторам, которые выступали за строгие протекционные тарифы для черной металлургии.

Следующим было довольно грустное, написанное еще в сентябре письмо от Патриции, в котором она спрашивала, что он хочет на Рождество. Но он ни о чем не мог думать. Когда летом дети приезжали на пароходе в Европу и весь июль гостили у него, месяц показался ему бесконечно длинным, как, вероятно, и им тоже, после того как он не проявил никакого интереса к осмотру достопримечательностей. Неделю они еще выдержали, а потом просто часами играли в теннис каждый день.

Юпитер Смит, который каждую неделю собирал для него почту, вложил в папку три номера «Нью-Йорк трибьюн» мистера Грили, отметив карандашом колонки финансовых новостей, а также написанное красивым почерком приглашение на торжественный прием республиканцев по случаю инаугурации Гранта в марте и еще одно – на саму инаугурацию. Оба приглашения Джордж бросил в камин.

Он обрезал кончик кубинской сигары, которые обходились почти в семь долларов за штуку, хотя такие вещи больше не имели для него большого значения. Вообще-то, он не был расточительным человеком, и, если бы когда-нибудь деньги на эти маленькие приятные излишества вдруг иссякли, он бы просто пожал плечами, а уж потом решил, что делать.

Раскурив сигару, он подошел к окну. Внизу, за очаровательной панорамой города на холмах, было видно, как еще один пароходик идет по ровной глади озера в лучах вечернего солнца. С высоты нагорья Жора он казался крошечным.

Он думал о вдове Орри, надеясь, что у этой красивой и умной женщины хватит сил выдержать нынешнюю политическую неразбериху на Юге. Но писать Мадлен и спрашивать ее об этом ему совсем не хотелось. Он думал о своем сыне и о решении Уильяма изучать право, на что он по-прежнему никак не отреагировал. О знакомом ему еще по кадетским временам Сэме Гранте и о том, сможет ли он стать хорошим президентом, не имея никакого политического опыта. Возможно, Грант попытается руководить правительством как военным штабом, но будет ли это эффективно? С легким уколом стыда он вдруг осознал, что, когда речь заходит о будущем его страны, он не чувствует ровным счетом ничего.

Пароход на озере исчез. Еще какое-то время Джордж стоял у окна и курил, глядя на блестящую воду. Он уже давно понял, что, если совсем не разговаривать, не делать ничего и ни на что не реагировать, можно найти большое утешение. Или, по крайней мере, обрести покой. Ведь только так, пусть ты и превратишься в скучное, примитивное существо, никто не сможет причинить тебе боль.

Мистер Ли привез из Саванны окончательные чертежи будущего дома. Денег теперь снова достаточно. Работы начнутся после Нового года. Орри, как бы я хотела, чтобы ты был здесь и увидел это.

…Снова приехал Тео, на этот раз не в форме. Мне показалось, что он чем-то расстроен. И Мари-Луиза тоже…

Спрятавшись от чужих глаз в густых зарослях, выросших на месте бывшего английского парка, влюбленные обнимались под порывами холодного ветра. Мари-Луиза едва не лишилась чувств, когда язык Тео вдруг скользнул в ее рот. Замирая от страха и восторга одновременно, она обняла его за шею и качнулась назад, а он наклонился к ней, крепко прижимаясь всем телом, и это было так греховно и так восхитительно. Губы Тео ласкали ее шею, руки гладили ее бедра, становясь все смелее.

– Мари-Луиза, я больше не могу ждать. Я люблю тебя!

– Я тоже тебя люблю, Тео. И горю таким же нетерпением.

– Я придумал, что нужно сделать. Давай ей все расскажем.

– Сегодня?

– А почему нет? Она нам поможет.

– Даже не знаю… Это такой важный шаг…

Тео порывисто сжал ее правую руку:

– Я уже точно знаю, что хочу остаться в Южной Каролине и жениться на тебе. Если ты так же уверена, какой смысл ждать?

– Уверена. Но я все равно боюсь.

– Я сам с ней поговорю. Ты просто крепко держи меня за руку.

Девушке показалось, что она летит через огромное темное пространство – только вот куда, она не знала. Впереди ее могло ждать блаженство или горе. Она пошатнулась, и Тео удержал ее одной рукой; ее детская романтичность немного забавляла его и в то же время притягивала.

– Хорошо, – шепнула она, – давай с ней поговорим.

Он вскрикнул от радости, схватил ее за талию и закружил, а через мгновение они уже бежали по темной лужайке к ярко освещенному дому.

– Подаете в отставку? – удивленно спросила Мадлен.

– Да. Вчера я доложил командованию о своих намерениях.

Пока Тео говорил, Мари-Луиза пряталась за его спиной и держалась за его левую руку, как за спасательный круг. Молодая пара ворвалась в дом, когда Мадлен рассматривала разложенные на полу чертежи, показывая Пруденс отдельные архитектурные детали нового поместья. В углу комнаты лежали сосновые ветки, недавно срезанные, чтобы украсить дом к Рождеству.

– Я принял такое решение, опираясь на два обстоятельства, – продолжил Тео с официальностью, которая заставила бы Мадлен улыбнуться, если бы план молодого человека не показался ей столь необдуманным. – Первое: вы говорили, что могли бы найти для меня временную работу здесь.

– Да. Думаю, из вас получился бы прекрасный управляющий и на лесопилке, и на рудниках. Но мне и в голову не приходило, что вы…

– Конечно не приходило, – перебил он ее. – Однако главным для меня стало второе обстоятельство. – Он шагнул вперед и решительно выпалил: – На прошлой неделе…

– Тео… – Мадлен показала вниз. – Простите, пожалуйста, но вы стоите на новом Монт-Роял.

– О нет! Извините, ради Бога! – Он отпрыгнул назад, отпустил руку Мари-Луизы и присел на корточки, чтобы разгладить морщинки, оставленные на чертеже пяткой его сапога.

Пруденс улыбнулась, а Мадлен мысленно выругала себя за занудство, которое было еще одним признаком возраста.

– Вот… – пробормотал Тео. – Теперь все в порядке?

– Да, не волнуйтесь. Вы как раз говорили о втором обстоятельстве.

Тео судорожно вздохнул:

– Я нашел одного армейского капеллана в Саванне, который готов нас обвенчать.

Мари-Луиза замерла, затаив дыхание, снова схватила Тео за руку и сжала ее изо всех сил. Четыре лампы по углам комнаты бросали безжалостный свет на по-прежнему красивое, но уже отмеченное морщинами лицо Мадлен.

– Несмотря на то, что Мари-Луиза еще не достигла совершеннолетия? – спросила она.

Тео кивнул, дергая себя то за галстук, то за усы:

– Да. Этот капеллан… ну, в общем, он не слишком любит южан. Я ему сказал, что мистер Мэйн служил в военно-морском министерстве Конфедерации, и этого оказалось достаточно.

– Вы ставите меня в очень трудное положение, – нахмурилась Мадлен. – Я не могу потакать такому открытому неповиновению как Куперу, так и Юдифи.

– Мы и не просим вас потакать… – начал Тео.

– Мы только просим дать нам день-другой! – взмолилась Мари-Луиза. – Просто не говори папе, пока мы не вернемся. Тео потом сам все скажет.

– Но ведь так я все равно буду участвовать в обмане.

– Скажете, что вы ничего не знали, – предложил Тео.

– Мари-Луиза пропала, а я не знаю куда? – (Тео покраснел, осознав всю нелепость такой ситуации.) – Нет. Я должна быть готова признать свою часть вины. – Она немного помолчала. – Но не уверена, что хочу этого.

Мари-Луиза бросилась к ней, едва не плача:

– Ты же знаешь: если Тео сначала поговорит с папой, он наверняка скажет «нет». И будет твердить это, пока ад не замерзнет!

– Мари-Луиза! – изумленно воскликнул Тео. – Благородные девушки никогда не говорят таких грубых слов.

– Но это же правда! Тетя Мадлен, если ты не разрешишь нам уехать, мы никогда не сможем пожениться. Никогда!

Пруденс подошла к ней, чтобы утешить; молодая учительница заметно располнела и ходила вперевалку. А Мадлен думала о том, ну почему именно сейчас, когда Клан, казалось, больше не напоминал о себе и вот-вот должно было начаться строительство дома, на нее свалилась еще и эта головная боль.

Первой ее мыслью было отказать им в просьбе, чтобы обезопасить себя от новых ссор с Купером. Но потом она вспомнила, как Орри рассказывал, через что пришлось пройти Бретт и Билли перед войной, пока он сомневался, стоит ли южнокаролинской девушке выходить замуж за офицера-северянина, и тянул с ответом, заставляя влюбленных мучиться, хотя едва ли что-нибудь другое заставило бы их отступиться.

Мадлен всмотрелась в стоящих перед ней молодых людей. Имеет ли она право отказывать им? Мари-Луиза сказала правду: Купер никогда не согласится на этот брак. Но кто она такая, чтобы судить, насколько подлинны и зрелы их чувства, достаточно ли они осмысленны, чтобы связывать себя священными узами брака на всю жизнь? Разве ее собственная первая влюбленность в Орри была зрелой? Вовсе нет.

– Что ж, возможно, я пожалею об этом, но я ничего не могу поделать со своей романтичной натурой. Даю вам сорок восемь часов. – (Пруденс захлопала в ладоши.) – Можете даже взять мою элегантную карету в качестве свадебного экипажа, – невесело улыбнулась она.

Ну вот, дело сделано. Как же они сияли от ожидания, когда уезжали! Надеюсь, их любовь поддержит Тео, когда он наконец встретится со своим тестем. Ну а мне придется как-то выдержать неизбежный шторм. И отношение ко мне Купера, и без того ужасное, ухудшится еще больше…

…Следующий день. В полдень двое наших чернокожих разгрузили первые подводы со строительными материалами. Когда я пишу это, то смотрю на аккуратные штабеля желтых сосновых досок, обработанных на нашей собственной лесопилке. Возможно, уже следующее Рождество мы будем встречать в новом доме.

Неужели все наконец налаживается?..

– Янки, да еще военный, никогда не станет моим зятем! – прокричал Купер жене, после того как молодой человек произнес свою отрепетированную речь, выслушал в ответ брань и оскорбления Купера и ушел, расстроенный и заметно побледневший. – Я заявлю на него властям! Наверняка есть законный способ признать брак недействительным!

– Только смысла в этом нет, – сказала Юдифь. – Твоя дочь уже провела с ним две ночи в Саванне.

– Во всем виновата Мадлен.

– Некого винить. Молодые люди влюбляются, так бывает.

– Я не отдам свое единственное дитя этому мерзкому саквояжнику! – И со словами, что он заночует в конторе, Купер выскочил из дому.

Около часа ночи Юдифь разбудил стук. Открыв дверь, она увидела на крыльце Купера. Двое знакомых привезли его домой из бара отеля «Миллс-Хаус», где он весь вечер накачивался бурбоном, а потом начал оскорблять какого-то майора и, наверное, получил бы сполна, если бы бурбон внезапно не свалил его с ног.

Без конца извиняясь, мужчины потащили пьяного Купера, от которого разило, как из бочки, наверх, в спальню. Юдифь с лампой в руке шла за ними. Когда джентльмены ушли, она раздела и умыла мужа, а потом сидела рядом с ним, пока он не проснулся в половине третьего. Первые его слова, произнесенные после тяжких стонов, поразили ее:

– Ну и пусть лежит в той грязной постели со своим янки! Двери моего дома теперь закрыты для нее навсегда!

Юдифь, не выдержав, разрыдалась.

– Купер, это уже слишком! – в ярости воскликнула она. – Твои глупые политические пристрастия становятся уже просто смешными. Я отказываюсь разлучаться со своим единственным ребенком и буду видеться с ней, когда захочу.

– Только не здесь! – заорал он. – Я прикажу слугам не пускать ее на порог, и тебе лучше подчиниться. У меня больше нет дочери!

Он отшвырнул одеяло и, поскальзываясь на натертом полу, быстро прошел в ванную, где его вырвало. Юдифь в отчаянии наклонила голову.

Он сидел в дальнем кресле третьей ложи, справа от сцены, специально выбрав такое место, куда не падал свет рампы. Ему не хотелось, чтобы она увидела его раньше времени.

Кровать, где она лежала, была установлена в глубине сцены. Подушка, которой ее должны были душить, упала на пол. Он подметил, как у нее дрогнули веки, что было, конечно, непрофессионально. Белокурые волосы, рассыпанные по плечам, сияли тем чудесным серебристым отливом, который он так хорошо запомнил. Но не потому, что испытывал к ней какие-то нежные чувства. Положив ладонь на левое бедро, он начал растирать поврежденную мышцу, как будто это могло восстановить ее и вернуть навсегда утраченную способность с легкостью прыгать в дуэльных сценах или убедительно играть роли героев-любовников.

– «…сказать о человеке, любившем неразумно, но безмерно…»[45]

От жары на сцене черный грим Трампа растекался отчетливыми полосками, и его лицо уже напоминало шкуру зебры. Хотя он произносил свои реплики чересчур напыщенно, зрителю в третьей ложе его игра показалась довольно похвальной. Более того, для провинциального театра и сама постановка была бы вполне сносной. Если бы не главная героиня. Для Дездемоны этот вечер был, безусловно, провалом.

Мужчина в ложе вдруг поймал себя на мысли, что трамповский «Отелло» вполне можно было бы вставить в трехнедельное окно в расписании «Нового Никербокера», которое пока оставалось свободным. Только вот ведущую актрису придется заменить, потому что миссис Паркер больше не сможет выступать – никогда. Он сунул руку в левый карман и нащупал то, что нью-йоркские бандиты называли «колечками портовых бродяг», – скрепленные между собой и согнутые под размер пальцев гвозди для лошадиных подков.

– «Я этого обрезанного пса, схватив за горло, заколол – вот так».

Трамп заколол себя бутафорским кинжалом, пошатнулся, потом еще раз, взмахнул рукой, изображая смертельную боль. Мистер Трублад, игравший Лодовико, поспешно крикнул, чтобы спасти сцену:

– «Кровавая развязка!»

Пьеса подходила к концу, осталось всего четыре реплики. А потом начнется главная драма этого вечера.

– «Я убивал с лобзаньем, и мой пут…» – прокричал Трамп и упал на Уиллу с неожиданным напором, больно придавив ей ребра, пережав дыхание и почти заставив ее открыть глаза. Она пошевелилась под его потным телом и прошипела, не разжимая губ:

– Сэм, твое колено…

– «…убив себя, к устам твоим прильнуть!» – Он приподнялся и снова рухнул на кровать; Сэм всегда любил умирать на сцене как можно дольше.

Уилла слышала, как Лодовико обращался к Спартанскому Псу Яго и грозил ему смертными муками за его подлый заговор. Наконец прозвучали заключительные слова пьесы:

– «Так с тяжким сердцем я плыву назад, о тяжком деле известить сенат».

Казалось, занавес никогда не опустится. С трудом поднимаясь на ноги, Сэм нечаянно вдавил колено Уилле в живот; черный грим стекал с его подбородка.

– Ты что, заболела, моя дорогая? – спросил он. – Почему так плохо играла? – Не дожидаясь ее ответа, он отпрыгнул в сторону и громко зашептал: – Все на поклон! На поклон!

Уилла кланялась вместе со всеми, снова оглядывая зал, заполненный едва ли на треть. Очень плохо, даже для января. Занавес опустился. Сэм с надеждой смотрел на рабочего сцены, ожидая второго выхода, но аплодисменты уже затихли. Актеры пошли за кулисы, почти не разговаривая друг с другом. Все понимали, что это провал. Уилла лишь кивнула Сэму, признавая свою вину, и присоединилась к остальным.

Она чувствовала раздражение с первой минуты, как вошла в театр. У нее всегда портилось настроение в те редкие дни, когда ее беспокоило какое-нибудь недомогание. На этот раз она уже три дня мучилась от боли в животе. Весь вечер ее бил озноб, а глухая боль внутри все не унималась, отчего она никак не могла сосредоточиться на роли и играла из рук вон плохо.

Вытирая лицо рукавом расшитой туники, ее догнал Сэм:

– Уилла, дорогая моя девочка, мы просто обязаны вдохнуть больше жизни в…

– Завтра! – перебила она его, морщась от боли. – Обещаю, Сэм. Я знаю, что играла паршиво. Прости. Я хочу прямо сейчас вернуться в отель. Все еще плохо себя чувствую. Спокойной ночи.

Высокий плотный человек с крупным пористым носом вышел из ложи, поднимая котиковый воротник пальто, чтобы скрыть лицо. Хотя никого из этих шумных, грубых провинциалов в зале он все равно не знал. Как не знал и никого в труппе, кроме той особы, ради которой сюда и приехал.

Он неторопливо спустился по лестнице и немного задержался в освещенном газовыми лампами фойе. На стенах висели фотографии артистов. Он всмотрелся в ту, которая указывалась как миссис Паркер. Это имя он сначала услышал в Нью-Йорке, а потом увидел лицо на помятой афише театра Трампа, которую по его просьбе привез один знакомый, большой любитель путешествовать. Ему пришлось проделать долгий путь на поезде, чтобы убедиться, но теперь его усилия были вознаграждены.

Он выскользнул из театра, повернул за угол и перешел улицу, сильно хромая на искалеченную ногу.

В тени напротив служебного входа он остановился и стал ждать. От реки поднимался туман, рассеивая свет уличных фонарей. Где-то ревел туманный горн. Чувствуя холод, он натянул замшевые перчатки, потом достал из внутреннего кармана пальто плоскую фляжку и хлебнул немного бренди. Свет фонаря отразился от плоской металлической поверхности, выхватив крупные выгравированные буквы «К. В.». Клавдий Вуд.

На ходу набрасывая капюшон накидки, Уилла торопливо вышла на Олив-стрит. Она чувствовала себя грязной и разбитой, хотелось поскорее принять ванну и лечь в постель. Спрятав ладони в меховую муфту, она повернула направо, и ее каблучки громко застучали по дощатому тротуару. Обычно она ждала, чтобы ее проводил кто-нибудь из актеров, но в этот вечер ждать не было желания. Мало того что спектакль и в самом деле прошел ужасно, так еще и рождественская погода не радовала. Конечно, она присоединилась к общему празднику, устроенному труппой прямо на сцене по случаю Йоля[46], с пением рождественских кэролов и раздачей подарков, но, улыбаясь и поддерживая милую беседу, она все время играла, играла каждую минуту.

Президент Эндрю Джексон тоже сделал подарок на Рождество, подписав указ о безоговорочной амнистии для всех конфедератов, до сих пор не получивших помилования. Это было очень важное событие, возможно второе по значимости после капитуляции, но для Уиллы оно не имело значения. В ее окружении не осталось людей, которых могла коснуться будущая амнистия. И более того – эта новость вызывала у нее только горькую печаль, потому что напоминала о Чарльзе.

У первого угла она остановилась, внезапно почувствовав, что кто-то… кто-то идет следом. Она повернулась и внимательно осмотрела темную улицу. Никого.

За квартал от нее послышались мужские и женские голоса актеров, выходивших из театра. Если она замешкается, Сэм догонит ее и снова начнет изводить нотациями. Поэтому она ускорила шаг; след от дыхания летел следом холодным туманным шлейфом. Ей было так скверно, что не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать.

Вуд шел за ней бесшумно, держась на безопасном расстоянии. На углу отеля Уилла остановилась и снова посмотрела назад. Вуд замер в тени витрины какой-то пекарни.

Когда она пошла дальше, Вуд двинулся следом. При каждом шаге он неуклюже приволакивал ногу – несчастный калека, у которого украли ловкость и щегольство, необходимые любому ведущему актеру. Ну ничего – скоро воровка, виновная в этом преступлении, будет поймана и получит по заслугам. Сквозь тонкую кожу перчатки он осторожно прикоснулся подушечками пальцев к согнутым в кольца подпиленным гвоздям, которые лежали в кармане.

Тепло, свет, знакомые запахи пыльного бархата и пепельниц. Едва не шатаясь от усталости, Уилла прошла через холл к мраморной лестнице. Сонный портье с набриолиненным завитком на лбу, похожим на вопросительный знак, нехотя встал со своего места.

– Миссис Паркер, – сказал он, подняв палец, – там какой-то джентльмен…

Но ее юбка уже исчезла за первой лестничной площадкой; каблуки звонко цокали по мраморным ступеням.

– …вас ждет, – договорил портье в тишине.

Вуд с уверенным видом прошел через холл, держа в руке ключ от своего номера в другом отеле – так, чтобы портье, наклонившийся над стойкой, его видел. Портье всмотрелся в него, пытаясь вспомнить, но не узнал. Может быть, этот гость поселился еще до начала его дежурства? Скорее всего. Он бы никогда не забыл мужчину с такой заметной хромотой.

Портье перевернул книгу регистрации, чтобы как следует изучить страницу с витиеватыми подписями. За это время Вуд прошел к пустой лестнице и, когда его уже нельзя было видеть из холла, начал перешагивать через две ступеньки, цепляясь за перила и подтягивая корпус вперед. Хромота не мешала ему, а, наоборот, стала мотором, который толкал его вперед.

Уилла повернула налево в освещенный коридор, нащупывая ключ. Подойдя к двери, она вставила ключ и с изумлением обнаружила, что он не поворачивается.

Она толкнула дверь, и ее голубые глаза расширились от удивления. Дверь была не заперта.

Он надел кастет на указательный, средний и безымянный пальцы правой руки в перчатке и повернул кольца так, чтобы подпиленные кончики гвоздей торчали наружу. Он помнил, что надо не бить, а с силой хлестнуть кастетом, чтобы гвозди исполосовали ее лицо.

Отойдя от лестничной площадки, он увидел ее у двери и быстро пошел по коридору.

– Уилла! – окликнул он ее.

Уилла повернулась и увидела хромого мужчину, который шел к ней по лужицам света, падавшего от настенных газовых ламп с матовым стеклом, далеко расставленных друг от друга. Она узнала его, хотя он изменился – располнел, а крупный пористый нос стал еще краснее. Он шел, неуклюже переваливаясь из стороны в сторону, как детская игрушка; что-то явно было не так с одной его ногой.

А потом она поняла. «Новый Никербокер». Кинжал из «Макбета». Она сама тогда четко не установила дистанцию между ними, и вот теперь он охотится на нее, ведь эта хромота погубила его как ведущего актера. Но что больше всего потрясло ее и заставило сжаться в комок ее ноющий желудок, так это его глаза, когда он бросился к ней с пугающей быстротой. Они были безжалостны.

– Ну надо же, – усмехнулся Вуд, останавливаясь. – Моя дорогая миссис Паркер. Моя дорогая Дездемона.

– Вы были в зале?

Он кивнул, облизывая губы.

– Ты играла отвратительно, сама знаешь. Только вот, боюсь, это была твоя последняя главная роль. Когда я с тобой поквитаюсь, ты сможешь играть разве что нарумяненных характерных старух. Ведьм.

От него пахло виски. Первым ее порывом было тут же убежать. Она всегда так поступала в сложных ситуациях. Но внушительная комплекция Вуда пугала ее, и она знала, что, если двинется с места, он тут же набросится на нее. Она в отчаянии оглядела пустой коридор.

– Ну же, давай! – развеселился Вуд; он поднял руку в желтой замшевой перчатке, и Уилла заметила на его пальцах странные кольца, как будто сделанные из гнутых гвоздей, повернутых остриями наружу. – Беги, кричи! Только пока кто-нибудь проснется и подоспеет на помощь, я превращу твое милое личико в лохмотья. Вот именно это я и собираюсь сейчас сделать. – Его левая рука потянулась к ее горлу. – Очаровательная миссис Паркер. Правда, уже ненадолго.

Уилла прижалась спиной к двери номера, та открылась, и девушка упала навзничь на пол темной комнаты, где висел стойкий запах запыленной мебели. Жалкая маленькая елочка, уже полностью побуревшая, осыпалась в углу иголками и мишурой, поблескивающей в длинной полоске света из коридора.

Вуд взмахнул сжатой в кулак правой рукой с кастетом и занес ее над лицом Уиллы. Но тут неожиданно из темной ниши возле окна выскочил какой-то человек и бросился мимо нее к Вуду. Она только заметила краем глаза, как рядом промелькнул его пестрый плащ. Разве такое возможно? – спросила она себя. И крепкий запах давно погасшей сигары ответил ей: да, возможно.

– Я слышал, как вы угрожали там, снаружи, – сказал он. – Чего вы хотите от этой молодой леди?

Там какой-то джентльмен вас ждет… А ведь портье пытался ее предупредить. Наверное, уболтал или даже подкупил, сказал что-то типа: «Мы старые друзья, она не станет возражать…»

– Не суйтесь не в свое дело! – рявкнул Вуд, хотя человек в лоскутном пончо, с длинной нечесаной бородой, сквозь которую просвечивала покрытая коростой рана на щеке, уже оттеснил его в коридор и прижал спиной к стене.

– Чарльз, – крикнула из номера Уилла, – это Клавдий Вуд!

Он изумленно оглянулся на нее:

– Тот самый, из Нью-Йорка?

Вуд вытаращил на него испуганные глаза. В один миг все изменилось. Ему отчаянно захотелось убежать.

– Да, он, – с трудом поднимаясь на ноги, сказала Уилла. – Вот, как-то нашел меня и… Осторожно!

Сжатый кулак Вуда уже летел к лицу чужака, но бородач, хоть и выглядел измученным, оказался силен и проворен. Он уклонился от удара, схватил вытянутую руку Вуда и с силой дернул ее вперед. Кулак ударился о косяк двери номера Уиллы. Острые края колец легко прорезали кожу перчатки и взрезали пальцы, как сосиски. Хлынула кровь. Чарльз схватил Вуда за лацканы пальто, чуть отодвинул от себя, а потом хорошенько врезал ему разок. Вуд отскочил от стены, как мяч, и осел на пол.

Ночной портье позвал двоих постовых из пешей полиции Сент-Луиса. Полицейские кричали на постояльцев, заполнивших коридор отеля, требовали тишины и не отвечали на вопросы. Один из полицейских, более молодой, надел на Вуда наручники и остался с ним, а со вторым Уилла разговаривала в своем номере.

Бородатый мужчина назвался Чарльзом Мэйном. Местного адреса у него пока не было, он только вечером прискакал с запада.

– Вы ведь миссис Паркер? – спросил полицейский. – Нам с женой очень понравилось, как вы играли Дездемону. Хорошо, что в Сент-Луисе теперь есть культура. – Он был явно горд, что оказался в обществе знаменитости.

После того как Уилла рассказала о нападении и его причинах, а Чарльз выступил в роли свидетеля, полицейские больше не сомневались в виновности Вуда. А тот в коридоре то мямлил проклятья, то впадал в ярость, как капризный ребенок, чем еще больше убеждал полисменов в том, что молодая женщина и ее бородатый друг говорили правду.

– Вам придется подписать свои показания под присягой, миссис Паркер, – сообщил старший полисмен. – И вам тоже, сэр. Вы ведь сегодня уже никуда не пойдете? – спросил он Уиллу.

– И завтра тоже дальше театра никуда, – ответила девушка.

– Пожалуйста, зайдите в полицейский участок, когда вам будет удобно. А пока мы возьмем вашего обидчика под стражу и запрем в камере.

Вот так угроза Вуда закончилась ничем. Полицейские потащили его к лестнице, а Чарльз и Уилла остались в пыльной гостиной, среди осыпавшихся бурых иголок и мишуры с рождественской елки.

Уилла была так потрясена и так рада видеть Чарльза, что едва не разрыдалась.

– О Чарльз… – только и смогла она сказать, бросаясь в его объятия.

У нее остался виски после праздника, и она налила стаканчик Чарльзу, чтобы он согрелся. Себе тоже плеснула капельку – виски слегка приглушил боль в желудке. Устроившись на кушетке, она попыталась разговорить Чарльза, с тревогой глядя на его измученное и какое-то странное лицо.

– Где ты был все это время? Чем занимался?

– Тем, что доказало мне: ты была права, а я ошибался.

– Не понимаю. Что-то с сыном?

– С Гусом все в порядке. Правда, едва узнал меня. Я с ним пробыл в Ливенворте три дня, а потом поехал искать тебя. – Он взял Уиллу за руку. – Я был в Индейской Территории, вел разведку для Кастера. Мне обязательно нужно рассказать тебе все.

Он говорил больше часа. За окном пошел дождь; косые струи разгоняли туман. Она подумала, что от Чарльза веет странным холодом. Холодом далеких равнин, долгой зимы, подчеркнутым каким-то отвратительным запахом, которого не мог замаскировать даже запах его вонючих сигар. Он нуждался в ванне и, безусловно, нуждался в ножницах, чтобы привести в порядок свою длинную косматую бороду.

Виски немного согрел их. Чарльз прервал свой рассказ на том, когда Кастер и его солдаты увидели на холме индейцев, после того как захватили деревню. И вдруг сказал, что хочет заняться с ней любовью.

Краснея, она ответила согласием, но он заметил легкую заминку и нахмурился. Ей пришлось объяснить, что в последние дни она плохо себя чувствовала и недомогание еще не прошло. Он успокоил ее, сказав, что подождет, пока ей не станет лучше, просто он очень замерз. Она повела его в спальню. Он разделся, пока она надевала фланелевую ночную рубашку. Уже в постели они обнялись, и он продолжил свой рассказ.

– Я был не прав, когда гонялся за шайеннами, пытаясь отменить одну смерть другой. Смотри, что я получил за это. – Он приподнял с груди шнурок с тусклым металлическим крестиком. – Плата за убийство мальчишки лет четырнадцати или пятнадцати. Разве это не прекрасное завершение?

Она провела ладонью по его изборожденному морщинами лбу:

– Значит, ты ушел…

– Навсегда.

– И куда?

– Я же говорил: чтобы вернуть сына. Вернуть тебя.

– А потом?

– Уилла, я не знаю. Когда я перешел через Уошито в тот последний раз, я сказал себе, что для меня больше нигде нет места. И как его найти, я просто не представляю.

– Я найду его для тебя. – Она наклонилась к нему и нежно погладила его колючие щеки. – Для нас обоих, если ты позволишь. Можно?

– Я люблю тебя, Уилла. Я хочу быть с тобой и моим мальчиком. Это все, чего я действительно хочу. Просто я не уверен… – в его усталых глазах отразилось отчаянное сомнение, – не уверен, что даже ты сможешь найти такое место. Не знаю, есть ли вообще где-нибудь на земле место, которое я смогу назвать своим.

Два дня спустя в форте Ливенворт Морин вырезала печенье оловянной формочкой в кухонном уголочке квартиры бригадного генерала. Сменившийся за ночь ветер разогнал тучи и овеял гарнизон потоком теплого южного воздуха. В лужах тающего снега в садике под окном отражалось солнце. Морин приоткрыла дверь и подперла ее чугунным утюгом, чтобы свежий ветерок хоть немного очистил спертый воздух дома.

Январские оттепели обычно поднимали ей настроение. Но этим утром она продолжала хандрить. Это началось с того дня, когда около недели назад из ниоткуда вдруг появился Чарльз и объявил, что навсегда ушел из армии. А еще сказал, что собирается жениться на той актрисе из Сент-Луиса, если она согласится, и зажить семейной жизнью, чтобы растить Гуса. Морин слышала, как в комнате мальчик играет со строительными кубиками, которые генерал Дункан сам напилил из березовых полешек, как следует зачистив их, чтобы ребенок не поранился.

Морин не могла запретить Чарльзу воспитывать его собственного сына, пусть даже ей и не нравилось в этом человеке абсолютно все – от его вульгарной одежды и отвратительных сигар до его вздорного характера и ненадежности. Сегодня он здесь, а завтра уже мчится неизвестно куда. Так и сейчас: провел у них три дня, а потом поскакал к своей актрисе.

Нет, она не могла прогнать Чарльза, ведь он был отцом мальчика. Но с другой стороны, с тех пор как бригадный генерал привез ее сюда с востока, Морин почему-то надеялась, что воспитание и образование маленького Гуса лягут на нее, потому что Чарльз слишком дик и неустроен, чтобы заниматься этим самому. А теперь он вернулся и заявил, что намерен все изменить.

Если он заберет мальчика, ее мечта о том, что генерал узаконит их отношения и предложит ей стать его женой, уже никогда не осуществится. Хотя она и так уже почти смирилась с тем, что выйдет замуж за гарнизонного сержанта-квартирмейстера Джека Форда, давно овдовевшего пожилого ирландца, который обожал кавалерийскую жизнь, но уверял, что ее любит почти так же сильно. Сама она его не любила, но замужество могло внести в ее жизнь хоть какую-то уравновешенность.

В квартире было тихо, слышалось только бормотание игравшего Гуса и обычный шум с плаца: сигналы трубы, дребезжание зарядных ящиков и топот ног солдат, отрабатывающих строевой шаг. Бригадный генерал снова поехал по канзасским фортам, что делал каждые два месяца в сопровождении вооруженной охраны. В любом гарнизоне все проходило одинаково. Прибыв на место, Дункан садился в какой-нибудь небольшой каморке, а солдаты выстраивались в очередь снаружи. Все они были в белых хлопковых перчатках; зайдя к казначею, правую человек всегда снимал. Потом солдат расписывался в ведомости, Дункан с помощью своего ординарца отсчитывал и вручал ему нужную сумму, солдат отдавал честь левой рукой, разворачивался кругом, выходил, и на его место тут же вставал следующий. Морин много раз видела эту процедуру в Ливенворте.

Она надеялась, что генерал вернется к вечеру, и ждала его с нетерпением. Она любила его, хотя он сам никогда не говорил ей о любви и, возможно, даже мысленно не произносил этих слов по отношению к ней. Закончив вырезать бисквитные печенья, она уложила их рядами на железный лист, чтобы испечь после захода солнца, когда тепло от плиты прогонит стужу из убогих комнат.

Ей показалось, что рядом с домом проехала повозка, но, выглянув в окно, она ничего не увидела. На подоконнике, блестя на солнце, лежал старый шестизарядный пеппербокс Аллена, который Дункан купил для нее вскоре после того, как они приехали в Канзас. Сделанный еще в сороковых годах, пистолет еще вполне мог послужить для своей основной цели. В случае нападения индейцев и неизбежной угрозы изнасилования женщина должна была застрелиться. Вероятность того, что шайенны или сиу решатся напасть на такой гарнизон, как Ливенворт, был ничтожной, однако эта привычка укоренилась, и большинство женщин в армии всегда держали под рукой заряженное оружие.

Она услышала за спиной какой-то звук и, обернувшись, увидела перед собой Гуса. При взгляде на мальчика, с которым ей скоро придется расстаться, она почувствовала огромную печаль.

Сыну Чарльза уже исполнилось четыре года. Это был крепкий малыш, совсем не похожий на отца, если не считать теплых карих глаз. Они были в точности такими же, как у Чарльза Мэйна, а вот более широкое лицо ребенок, безусловно, унаследовал уже от своей матери, племянницы генерала, как и тугие завитки густых темно-русых волос. Этим утром на мальчике была простая серая рубашка, джинсы с лямкой через плечо и расшитые иглами дикобраза мокасины, купленные у кого-то из индейцев, которые вечно болтались у гарнизона.

Гус был ласковым ребенком, но боялся своего отца, отчего возвращение Чарльза вызывало у Морин еще большую досаду. А еще он был очень смышленым; Морин каждый вечер читала ему вслух, и он уже знал почти все буквы.

– Рини… – это имя он придумал ей после своих первых неудачных попыток выговорить настоящее, – я хочу поиграть на улице.

– Ты тепло оделся? – (Он кивнул.) – Ладно, только никуда не уходи из сада, чтобы я могла тебя видеть. И не забывай, что надо остерегаться индейцев.

– Тут же нет никаких индейцев, только те старые толстяки, что сидят у ворот.

– Никогда нельзя знать заранее, Гус. Просто будь внимателен, вот и все.

Гус тяжело вздохнул, чувствуя груз лишних обязательств, и достал из-за приоткрытой двери деревянную лошадку из метлы, которую Дункан сделал для него на прошлое Рождество. Лошадка была ярко-золотого цвета, с пышной белой гривой. Раскрашивая глаза на резной голове, Дункан проявил настоящий талант художника-реалиста.

Мальчик взял лошадку за веревочные поводья и вскоре уже скакал на ней взад-вперед по небольшому садику; он то стегал метлу воображаемым кнутом, то поднимал ту же руку вверх и, сгибая указательный палец, делал вид, что стреляет из пистолета. Наблюдая из окна, как малыш резвится на солнышке, Морин еще больше загрустила. Он доставлял ей столько радости. Ну почему она должна расстаться с ним?

Она ушла в свою комнату, чтобы прилечь минут на пять. Наверное, в ее дурном настроении были виноваты обычные женские недуги. Все-таки она уже не молодая женщина. Вот и в волосах начала появляться седина. Она чувствовала сильную усталость. И пять минут превратились в пятнадцать.

Гус уже перебил три дюжины индейских дикарей, когда из-за крайнего в ряду одинаковых домов выкатил скрипучий фургон, запряженный мулом. Торговец намотал поводья на рычаг тормоза, огляделся по сторонам, словно кого-то высматривал, и слез на землю.

Малыш Гус застыл на месте, наблюдая за ним. Его немного встревожило внезапное появление фургона. Хотя на круглой полотняной крыше повозки не было никаких надписей, мальчик догадался, что она принадлежит именно торговцу, потому что на крюках над местом возницы висело несколько оловянных горшков. Вскоре тревога сменилась любопытством, когда он заметил в руках ухмылявшегося торговца в черном цилиндре очень красивую трость с большим золотым набалдашником, сверкающим на солнце. А еще что-то поблескивало прямо под его левым ухом. Такие же украшения, золотые с белым, он видел в ушах офицерских жен в гарнизоне. Но никогда не видел, чтобы их носил мужчина.

Опираясь на трость, торговец пошел вдоль домов в сторону мальчика. Возле каждого дома он всматривался в окна, как будто искал покупательниц для своей посуды. Его левое плечо было слегка ниже правого; рот как-то странно кривился, отчего Гус решил, что ему больно ходить.

– Доброе утро, малыш. Я мистер Дейтон, продавец посуды и домашней утвари. А тебя как зовут?

– Гус Мэйн.

– Твоя мама дома?

– У меня нет мамы. Обо мне заботится Рини. – Взбежав по ступеням, он заглянул в дверь, но Морин нигде не было видно. – Пропала куда-то. Она печенье делала.

Он стоял на нижней ступеньке. От торговца очень неприятно пахло, и что-то в его глазах напугало мальчика, хотя он и не понимал почему. Потирая золоченый набалдашник трости, торговец продолжал пристально смотреть на него. Гус нервно сглотнул, не зная, что еще сказать. А потом вдруг вытянул палец:

– Что это у вас?

Торговец нежно погладил висюльку в ухе:

– О, всего лишь маленький подарочек от человека, который мне кое-что задолжал. Хочешь погладить моего мула? Он старый и очень добрый. Любит, когда его чешут за ухом.

Гус замотал головой: этот навязчивый и отчего-то пугающий его человек нравился ему все меньше и меньше.

– Что-то не хочется.

– Да идем же, погладь его! Ему будет приятно! – Торговец вдруг схватил его за руку, да с такой силой, что мальчик испугался уже всерьез.

– Гус, кто это там с тобой? – донесся из дома голос Морин.

Она услышала незнакомый голос и поспешила из своей комнаты. Уже на крыльце она вдруг замерла от испуга, хотя толком даже не поняла, что ее так напугало. Наверное, все дело было в глазах незнакомца. Такие же глаза она однажды видела у бешеной собаки. На незнакомце был старый засаленный фрак, и он сжимал руку Гуса так, что побелели костяшки пальцев.

– Эй, сейчас же отпустите мальчика, слышите? – закричала Морин.

Не успела она спуститься по ступеням, как он вдруг размахнулся и изо всех сил ударил ее тростью по голове. Она упала навзничь, не издав ни звука. Торговец подхватил Гуса и, держа его под мышкой, зажал ему рот левой рукой. Пока ребенок брыкался и пытался закричать, мужчина, с трудом удерживая его, нацарапал что-то на земле металлическим наконечником трости.

А потом, прихрамывая, пошел обратно к своему фургону. Он вдруг засомневался в успехе своего замысла, в основе которого лежали два принципа: внезапность и страх.

Отыскав Чарльза, а потом и его ребенка, через штаб военного округа, где он с изумлением обнаружил на должности, которую когда-то занимал сам, совсем мальчишку, он приготовился к более тщательным наблюдениям. Последние два дня с интервалами от пяти минут до получаса он следил за жизнью в гарнизоне.

Сделать это оказалось легко. Штатские могли передвигаться по гарнизону Ливенворт достаточно свободно. Приехав в гарнизон в первый раз, он без труда убедил караульных у ворот, что он разъездной торговец и что именно занимаясь этим получил свои увечья, а потом просто ездил по гарнизону и наблюдал. Он и выглядел как коммивояжер, для чего специально купил и оборудовал фургон на те деньги, что украл у убитой им семейной пары из Айовы. Дважды, когда он останавливал фургон возле офицерских домов, с ним заговаривали люди, спрашивая, не нужна ли помощь. Он тут же делал вид, что внимательно проверяет подковы мула, благодарил и отвечал, что справится сам.

Он долго обдумывал, когда лучше это сделать – днем или вечером. По вечерам слишком многие офицеры уже были дома, тогда как в этот утренний час ему пришлось бы иметь дело только с женщинами. Конечно, при дневном свете возникала дополнительная опасность быть узнанным. Но ведь очень часто потрясение и неожиданность замедляют реакции людей. Поэтому он дерзко выбрал день, рассудив, что именно так и следует поступить «американскому Бонапарту».

Теперь он уже не был так уверен. Мальчишка продолжал брыкаться и даже попытался укусить его за руку. Он сжал ребенка сильнее, пока тот не застонал от боли.

– Если не замолчишь, я тебе шею сверну, будет еще больнее, – прошептал торговец.

В кухонном окне предпоследнего в ряду дома появилось круглое красное лицо пожилой женщины. В следующую секунду на нем отразилось удивление, и женщина бросилась к двери.

– Эй, что это вы делаете с мальчиком генерала? – спросила она.

К тому времени торговец уже был возле фургона. Он бросил мальчика внутрь и завернул его голову какой-то длинной тряпкой – достаточно плотно, чтобы он молчал, пока они не покинут гарнизон.

Труднее всего было удержаться, чтобы не пустить мула в галоп, когда они отъезжали от офицерских домов. Он слышал, как та женщина что-то кричит за его спиной, как она побежала к дому Дункана.

Мимо проскакал отряд молодых новобранцев; сержант-инструктор громко покрикивал на них, ругая за нерадивость. Торговец услышал, как сзади брыкается и стонет его пленник. Он схватил трость, потянулся назад и дважды ударил мальчика тяжелым набалдашником. После второго удара ребенок затих.

Торговец убедился, что мальчик дышит, вытер каплю крови с набалдашника и погнал мула немного быстрее к караульной будке у ворот.

Еще через тридцать секунд он выехал из гарнизона и даже любезно попрощался с постовым, приложив кончики пальцев к своей старой касторовой шляпе. В следующую минуту фургон свернул налево, лихо обошел три запряженные волами телеги, везущие в Ливенворт-Сити дрова, и вскоре исчез впереди.

Чарльз смотрел на тикающие часы. Половина одиннадцатого. Уилла обещала вернуться из театра в двенадцатом часу, так что у него еще было немного времени, чтобы внимательно изучить номер «Сент-Луис демократ».

В газете было опубликовано сенсационное письмо капитана Фреда Бентина из взвода «H», в котором он прямо обвинял Кастера в том, что генерал бессердечно бросил майора Эллиотта и его людей в тот ноябрьский день. После того как один поисковый отряд повернул назад под вражеским огнем, Кастер больше никого не посылал и беспокоился только о том, как избежать нападения индейцев из-за холмов. Он осуществил свой план именно так, как задумывал. Когда кавалерия под звуки полкового оркестра выступила вниз по течению реки, индейцы решили, что белые собираются напасть на другие деревни, и ускакали прочь, чтобы защитить своих. Тогда Кастер развернул колонну обратно к деревне Черного Котла, а потом они незаметно отступили под покровом темноты. Бросив и тело Эллиотта, и тела еще шестнадцати погибших.

Официально указанное число убитых индейцев на Уошито также вызывало сомнения. Кастер утверждал, что их было сто сорок человек, все взрослые мужчины. Но Чарльз, находясь там, ничего подобного не видел. Позже донесения, ссылаясь на «разведчиков», понизили общее количество до двадцати – сорока мужчин, включая Черного Котла, и примерно такого же числа женщин и детей. Чарльз не сомневался, что эти цифры тоже завышены. Генерал Салли недавно признал, что командиры на Равнинах часто увеличивают число убитых врагов, чтобы поднять свою значимость и удовлетворить жаждущую крови публику.

В начале декабря Шеридан и Кастер снова повели свои армии к Уошито, где нашли тела Эллиотта и его людей. Майор лежал лицом вниз, с двумя пулями в голове. Остальные, все раздетые, были изуродованы, у одних было перерезано горло, у других – отсечена голова.

И вот теперь появилось это горькое письмо, где Бентин, не скрывая презрения, писал о бегстве Кастера, того самого, напоминал он, которого проводники-осейджи за его хитрость прозвали Крадущимся Леопардом, того самого, которого миротворцы из конгресса окрестили «вторым Чивингтоном» – и вполне справедливо, на взгляд Чарльза. Он дотронулся до медного крестика на груди, который никогда не снимал, чтобы помнить, на что способен человек, лишенный жалости, сострадания и здравого смысла.

Впрочем, он не верил, что полковник написал это письмо для публикации. Фред Бентин ненавидел Кастера, но он был опытным офицером и знал правила, поэтому Чарльз не сомневался, что газетчики добыли письмо каким-то другим способом. Так или иначе, но оно было напечатано, и его смутила собственная радость, которую он испытал, читая газету.

В коридоре послышались торопливые шаги, он вскинул голову. Десять сорок. Слишком рано для…

Она ворвалась в номер, все еще в гриме. Чарльз отложил газету:

– Что случилось, Уилла?

– Это принесли в театр, для тебя. Кто-то сунул ее Сэму прямо на сцене, и он остановил спектакль. Опустил занавес.

– Но почему? – Чарльз не понимал, почему телеграмма могла вызвать такой переполох.

– Прочти, – тихо сказала Уилла. – Просто прочти.

ТВОЕГО СЫНА ВЧЕРА ПОХИТИЛИ. МОРИН ВИДЕЛА ПОХИТИТЕЛЯ, НО НЕ СМОГЛА ОСТАНОВИТЬ. ОН НАПИСАЛ НА ЗЕМЛЕ ОДНО СЛОВО: Б-Е-Н-Т. НАВЕРНОЕ ЭТО ТОТ ЧЕЛОВЕК О КОТОРОМ ТЫ ГОВОРИЛ. ВЛАСТИ ЛИВЕНВОРТ-СИТИ ПОКА НЕ СМОГЛИ ЕГО ОБНАРУЖИТЬ. НЕМЕДЛЕННО ПРИЕЗЖАЙ. ДУНКАН

Он прочел телеграмму трижды, все еще не веря своим глазам. Уилла с тревогой смотрела, как растерянность на его лице сменилась чем-то очень страшным.

Повернув от берега Уошито на север, Чарльз думал о том, что отсюда начнется долгий и трудный путь наверх, который выведет его из бездны ада. Теперь он понял, что ошибся с точкой отсчета. Уошито была не адом, а лишь его порогом, Шарпсберг – одной из ступенек крыльца, а Северная Виргиния – дорогой к воротам.

В голове все путалось, одна лихорадочная мысль сменяла другую; он думал о ненависти Бента, о смерти Августы Барклай и о том, что так и не сумел стать хорошим отцом.

Если бы только я был рядом с ним…

Если бы я был там…

Он посмотрел на зажатую в руке телеграмму. Теперь он точно знал, что такое настоящий ад.

Сегодня мы с тобой оба вернемся домой по дороге, о которой ничего не знаем.

Скаут из племени кроу – генералу Кастеру, перед Литтл-Бигхорном, 1876 год

Чарльз натянул поводья. Пегий пританцовывал на месте и встряхивал головой. Он хорошо отдохнул и рвался вперед.

– До свидания, Уилла.

Зябко кутаясь в шаль – январская оттепель уже закончилась, – она проводила его по ночным улицам до конюшни. По дороге им встретились только шлюха и ее клиент, настолько пьяный, что едва держался на ногах. На земле перед входом в конюшню стоял зажженный фонарь. От реки, поднимаясь уже на фут, полз тяжелый холодный туман.

– Ты надолго? – спросила она.

– Пока не найду сына.

– Ты говорил, что след человека, который его похитил, уже потерян. На поиски может уйти много времени.

– Мне все равно. Я найду его, пусть понадобится хоть и пять лет. Или десять.

Уилла чуть не плакала, видя, как он страдает. Она приподнялась на цыпочки, обняла его за шею и крепко поцеловала в губы, словно так хотела поделиться с ним силой. А сил ему понадобится очень много. Они так и не произнесли вслух то, о чем думали оба, – Уилла просто не осмелилась, а Чарльз боялся потерять рассудок, но была и другая вероятность: Бент уже мог сделать с мальчиком то, что он сделал с женой Джорджа Хазарда.

– Возвращайся ко мне, Чарльз. Я найду место для нас обоих.

Не ответив, он вскочил в седло и посмотрел на нее странным печальным взглядом. Потом протянул руку и коснулся ее щеки. В следующее мгновение он ударил Дьявола пятками по бокам, пегий рванулся из конюшни, и вскоре конь и всадник исчезли в мглистой темноте.

Уилла задула фонарь, закрыла двери конюшни и повернула обратно к отелю, не думая о том, что придется пройти восемь кварталов пешком одной, ночью. В голове ее металась одна-единственная мысль, словно строка роли, о которой актер думает постоянно, потому что ее трудно произносить или сложно понять.

Почему же он не сказал, что вернется?

От нервного потрясения и ужасного чувства вины Морин слегла. Опиумная настойка заставляла ее постоянно дремать. Чарльз видел экономку через открытую дверь кухни, где ел яичницу с печеньем. Дункан, в форменных брюках с подтяжками поверх длинной нижней рубахи, так долго взбивал и готовил яйца, что зажарил их до коричневой корочки. Но Чарльз этого не заметил.

Они уже долго говорили о том, что случилось, но Дункан, казалось, готов был повторять это снова и снова, как будто все еще искал каких-то объяснений.

– Только сумасшедший мог додуматься украсть ребенка средь бела дня из гарнизона, где полно людей!

– Он и есть сумасшедший, я тебе уже говорил. Еще тогда, в Кэмп-Купере, офицеры Второго кавалерийского издевались над ним из-за того, что он мнит себя вторым Наполеоном. А разве враги Наполеона не называли его сумасшедшим? Или дьяволом? Нормальный человек не стал бы, да и не смог сделать то, что сделал он. Его нельзя недооценивать.

Дункан нервно теребил подтяжки. Морин вдруг вскрикнула во сне, он обернулся к спальне, и его взлохмаченные седые волосы упали на лоб. До полуночи оставалось несколько минут.

– Ты говоришь обо всем этом так невозмутимо. – От усталости голос Дункана звучал довольно резко. – Ты ведь сына потерял, а не какой-то там редут на горе.

Чарльз чиркнул спичкой по днищу стола и сунул в зубы окурок сигары.

– Чего ты от меня ждешь, Джек? Чтобы я причитал и слезы лил? Это не поможет найти Гуса.

– Ты действительно хочешь сам выследить Бента?

– А по-твоему, я буду сидеть и ждать, пока он не напишет мне, как покалечил Гуса? Думаю, он твердо намерен причинить Хазардам и Мэйнам столько боли, сколько сможет. Я должен его найти.

– Как? Он может спрятаться где угодно – страна большая.

– Не знаю как, но я это сделаю. Просто сделаю, и все.

– Думаю, надо просто посмотреть правде в глаза… и не отрицать возможности, что он мог уже…

– Заткнись, Джек! – Чарльз побелел. – Я отказываюсь признавать такую возможность. Отказываюсь! Гус жив.

Дункан с несчастным видом отвел взгляд, полный сомнения.

– Да, он продал мне этот фургон и мула, – кивнул Стайнфелд, бодрый маленький человек в ермолке, владевший одной из платных конюшен в Ливенворт-Сити. – Точнее, мы обменялись после небольшого торга. Две вполне сносные лошади из кавалерийского запаса в обмен на фургон и старого мула. Он и посуду свою оловянную бросил, которой торговал. Я ее жене отдал. Правда, там и было-то немного – только то, что снаружи висело, над облучком.

– Думаю, ему и этого хватило, – сказал Чарльз. – А мальчик был с ним? – (Стайнфелд кивнул.) – Что вы еще заметили?

– Ну, он вежливый такой. Образованный. Ходит как-то боком, что ли. – Он слегка опустил левое плечо. – Вот так. Вроде как калека. Может, на войне ранили? Еще я заметил, что у него хороший словарный запас, а в ухе жемчужная сережка. Весьма странное украшение для мужчины, вы не находите?

– Нет, если он хотел обратить ваше внимание именно на серьгу, а не на что-то другое. Спасибо, мистер Стайнфелд.

Стайнфелд невольно отшатнулся – ледяной гнев этого человека, казалось, обжигал.

Чарльз купил у Стайнфелда запасную лошадь, гнедую кобылу-трехлетку. Хозяин конюшни сообщил, что раньше на ней ездил проповедник методистской церкви, который умер от сердечного приступа, так что к долгим странствиям ей не привыкать.

Уложив запас провизии и патронов, Чарльз выехал из Ливенворта, когда началась сильная метель. Он выбрал наиболее вероятное западное направление вдоль популярного отрезка железной дороги, который вскоре должны были переименовать в «Канзас Пасифик». Он останавливался в Секондлайне, Тиблоу, Фолл-Лифе, Лоренсе и везде задавал вопросы. Бента видели, но никто не запомнил серьгу. По какой-то причине он снял ее. Два человека вспомнили мальчика с кудрявыми темно-русыми волосами. Владелец кафе в Лоренсе, который подавал Бенту буйволиный бифштекс, сказал Чарльзу, что мальчик выглядел измученным, все время молчал и ничего не ел. Вернее, Бент для него ничего не заказал.

Время от времени меняя лошадей, он продвигался все дальше на запад через снежные заносы, оставленные бураном. Проехал мимо плугового снегоочистителя, который медленно тащился по рельсам, отбрасывая огромные белые веера по обе стороны от локомотива. Позади остались Бак-Крик, Грантвилл, Топика, Силвер-Лейк, Сент-Мэри.

Ничего.

Дальше были Вамего, Сент-Джордж, Манхэттен, Джанкшен-Сити.

Ничего.

Правда, в Джанкшен-Сити он узнал, что полковник Грирсон остановился на зимние квартиры в форте Райли. Подразделения Десятого рассредоточились по маленьким городкам и деревням вдоль железной дороги, которая уже протянулась более чем на четыреста миль до Шеридана, крошечного местечка на границе с Колорадо. В конце лета строительство остановилось, все рабочие получили расчет и были уволены до получения денежных вливаний от нового правительства. Главной обсуждаемой новостью теперь стала встреча «Юнион Пасифик» и «Сентрал Пасифик», которая должна была вот-вот состояться где-то к западу от Денвера, после того как улучшится погода.

Дни сменяли друг друга. Буран перешел в мокрый снег, а потом в дождь. Чарльз ночевал то под открытым небом, то в углу какой-нибудь конюшни, если хозяин не возражал. За спиной остались Канзас-Фоллс, Чапман-Крик, Детройт. Абилин. Этот «коровий город» был в основном закрыт зимой, но здесь Чарльз снова напал на след. Некий человек, подходящий под описание Бента, покупал муку, бекон и сухари в универсальном магазине Ашера.

Оказалось, что Ашер еще и шериф по совместительству. Телеграммы о похищении ребенка были разосланы по всему штату. Сам Ашер мальчика не видел, когда обслуживал Бента, но описание внешности преступника и особенно его скособоченной походки сразу пришло ему на ум. Он выхватил из-под прилавка пистолет и сказал Бенту, что тот арестован. Бент поднял руки, но, как только Ашер вышел из-за прилавка, схватил лопату и ударил его по голове. Кроме них, в магазине находилось еще только двое стариков, игравших в уголке в шашки, но они не успели даже опомниться. Бент сбежал, и больше его в Абилине не видели.

– Мы его почти поймали, – сказал Чарльзу Ашер.

– «Почти» не считается. Значит, моего мальчика никто не видел?

Ашер молча покачал головой.

Соломон, Донмейер, Салина, Бавария, Бруквилл, Роквилл, Элм-Крик. Когда иссякало терпение, приходилось останавливаться, обдумывать следующий шаг и только потом двигаться дальше. Чтобы поймать Бента, правильнее всего было действовать медленно и методично, потому что в спешке он наверняка мог что-то пропустить и потерять след.

Но даже без спешки ему редко удавалось поспать больше двух часов за ночь: то не давали заснуть тревожные мысли, то будили кошмары, то мучила лихорадка, которую он заработал, слишком долго оставаясь на холоде. Очень скоро он уже не мог пройти ни шага, чтобы не споткнуться; все его тело сотрясала сильная дрожь; спутанная борода, в которую набились крошки сухарей и обрывки табачных листьев от сигар, доросла уже до середины груди, глаза провалились, превратившись в две темные дыры; от него ужасно пахло, и все шарахались от него как от чумного, когда он начинал задавать свои вопросы.

На которые получал одни и те же доводящие до безумия ответы:

– Нет, никого похожего здесь не было.

– Нет, никогда его не видел.

– Простите, нет.

Было уже начало марта, когда он добрался до Эллсуорта. И там напал на такой горячий след, что понял: его точно привели к нему намеренно.

– Да, он провел здесь ночь вместе с племянником. Красивый малыш, но такой измученный – больной, наверное, бедняжка. – Это была сердечная женщина необъятных размеров, с огромными, как розовые окорока, руками и добрыми глазами; говорила она с акцентом английской глубинки. – Я отвела им свою самую маленькую комнату, и на следующее утро он еще позавтракал с моими жильцами. А запомнила я его потому, что этот грубиян свой цилиндр положил прямо на стол. И все повторял без конца, что едет к Индейской Территории. Мальчик к завтраку не спустился. Мужчина сказал, что он слишком болен, чтобы есть, но мне так не показалось. И вообще он какой-то странный был. Я даже подумала, что он нарочно себя так вел, чтобы его запомнили. Когда они уехали, я через несколько часов все-таки пошла в городскую полицию, и там мне сказали, что его разыскивают за похищение ребенка. Проклятый злодей! Я так жалею, что не сообщила раньше!

Другой очевидец, мальчик, которого Чарльз встретил у реки, подтвердил ее рассказ. Проскакав еще двадцать миль на юг, он остановил гнедую посреди маленького ручья, переполненного водой из-за таявшего снега. Лошади сразу начали жадно пить. В четырех или пяти милях к западу с неба падали широкие снопы света, заливая землю золотым сиянием. Между облаками там проступило голубое небо. На юге же шел настоящий ливень, полностью закрывая горизонт.

Чарльз стал рассуждать. За переправой на Симарроне, у границы с Индейской Территорией, начинались огромные пустынные земли, простиравшиеся на тысячи квадратных миль. Каждый, кто отправлялся туда в одиночку, всерьез рисковал жизнью. И то, что Бент решился на это, да еще с ребенком, только лишний раз подтверждало его безумие. Понять и объяснить поведение этого человека с точки зрения разума Чарльз не мог. Да особо и не пытался. Любые объяснения в конце концов привели бы к одному выводу, который он отказывался признавать.

Все, что Бент говорил в пансионе о своих планах, могло быть ложью от начала до конца. Он мог повернуть назад, уже перейдя Смоки-Хилл. Но Чарльз почему-то так не думал. Если бы Бент хотел скрыться, он бы сделал это сразу после того, как выехал из Ливенворта. Но вместо этого он оставлял достаточно следов, чтобы вести Чарльза за собой. Как на веревочке, которой дразнят котенка.

А может, он нарочно выставлял себя напоказ в Эллсуорте, самоуверенно полагая, что Чарльз в конце концов сочтет дальнейшие поиски на Индейской Территории бессмысленными и опасными и сдастся? Может, Бент дергал за веревочку только для того, чтобы направить Чарльза в эту сторону, а сам уехал в другую, смеясь над его наивностью? Если так, то он ошибся. Чарльз собирался продолжать погоню.

Но не в одиночку.

– Месть с помощью ребенка? – воскликнул Бенджамин Грирсон. – Немыслимо!

– А я бы сказал, что это очень даже в духе Бента.

Чарльз сидел на жестком стуле в штаб-квартире Десятого полка в форте Райли. У него болела каждая клеточка, и эта боль и чудовищная усталость мешали ему по-настоящему почувствовать радость от возвращения.

Полковник Грирсон выглядел исхудавшим и поседевшим; сказывалось напряжение службы на Равнинах. Но почти сразу, как только Чарльз вошел, он заявил, что полк оправдал все его ожидания и даже превзошел их.

– Чем я могу помочь? – спросил он, выслушав Чарльза. – Любой человек из взвода Барнса с радостью согласится хоть как-то возместить то, что вам пришлось тогда здесь пережить. И я тоже. У нас не слишком много хороших офицеров. Вы были одним из лучших.

– Спасибо, полковник.

– Вы слышали о рождественской амнистии президента Джонсона? Он помиловал всех без исключения. Вы больше не бунтовщик, Чарли, и могли бы вернуться…

– Никогда!

Его ответ прозвучал с такой яростной решимостью, что Грирсон не стал больше об этом говорить, а только спросил:

– Ладно, так что за помощь?

– Мне нужны два человека, которые согласились бы искать его вместе со мной. Честно говоря, полковник, искать придется на юге.

– Как далеко? Южнее Арканзаса?

– Если Бент направляется туда.

– На переговорах у Медисин-Лодж правительство обещало приложить все усилия к тому, чтобы не пускать никого из белых на Индейскую Территорию без специального разрешения. Ни разных искателей приключений, ни продавцов виски. Армия претворяет это обещание в жизнь.

– Знаю. Но как раз этот запрет и может быть причиной того, что Бент хочет там спрятаться.

– Если вас там поймают, придется выкручиваться самому.

– Конечно.

– И кого бы вы ни взяли с собой, вы должны им честно сказать, куда направляетесь.

– Согласен.

– Вы уверены, что Бент там?

– Настолько, насколько можно быть уверенным в поступках сумасшедшего. Сначала мне рассказала о нем одна англичанка, хозяйка пансиона в Эллсуорте, где он останавливался. Потом мальчишка, который пытался удить рыбу под дождем с берега Смоки-Хилл, сказал, что видел его и моего сына верхом на серой в яблоках лошади и ехали они именно в том направлении, о котором он ей говорил. Тот парнишка с удочкой решил, что это отец и сын. Думаю, Бент хочет остаться у шайеннов и арапахо или у незаконных торговцев, потому что никто из них не станет ему мешать, разве что просто убьет.

– Это они могут. Ваш проклятый поход на Уошито разжег настоящую войну. Шеридан всю зиму держал племена в страхе, угрозами пытаясь заставить их сдаться на милость правительства. А теперь добился того, что половина индейцев умирает с голоду и готова пойти на все условия, а вторая жаждет крови. Карр и Эванс все еще в прериях. Кастер тоже. Встал лагерем на Вичите.

Чарльз подумал об этом. Лагерь находился к востоку от гор с таким же названием, в глубине Индейской Территории.

– И как следствие, никто точно не знает, где затаились люди из клана Собак. Они постоянно передвигаются, чтобы избежать столкновения с военными. На запад за горы, вверх по течению Суитуотер, дальше на север, где она сливается с Красной рекой… возможно, они даже просочились в Техас, как мы слышали. В общем, ни вы, ни армейские никогда не узнаете, откуда они могут совершенно неожиданно появиться.

– Спасибо, я это запомню.

Чарльз повертел в пальцах крест, висевший поверх его пончо. Медь почти почернела от непогоды, и Чарльз не мог объяснить Грирсону смысл этого странного украшения, а тот посматривал с явным любопытством. Чарльз никогда не проявлял религиозного пыла, но почему-то весь разговор продолжал вертеть крест.

– Вот еще что, полковник. Поход на Уошито не был моим.

– Хотите сказать, что не хотели туда идти?

– Я очень жалею, что согласился. Я видел газеты. Читал, что генерал Шеридан сказал о Черном Котле. Он назвал его старым, вышедшим в тираж ничтожеством. Вождем убийц и насильников. Это грязная ложь.

Грирсон не стал спорить.

– Кого бы вы хотели взять?

– Сержанта Маджи, если он согласится. И Серую Сову, если вы его отпустите.

– Добро, – кивнул Грирсон.

Форт Хейс оставался одним из самых бедных и плохо оснащенных гарнизонов в Канзасе. Взвод Айка Барнса зимовал здесь в совершенно неприспособленных казармах, больше похожих на лачуги с каменными дымоходами, с которых сыпалась известка. В домике на шестерых, где жил Маджи, земляная крыша была настолько тонкой, что ему с товарищами пришлось закрепить под ней все запасы парусины, чтобы грязь, тающий снег, а также случайно заползшие туда в поисках тепла гремучие змеи не сыпались им на головы.

Поздним вечером, уже после отбоя, Маджи сидел на своей узкой кровати и под храп и бурчание пустых животов, зажав между ног зажженную лампу, стоявшую на земляном полу, отчищал какой-то тряпкой крапинки ржавчины со ствола своего старого кремневого пистолета калибра ноль тридцать пять, сделанного в Германии. В ложе пистолета было просверлено специальное отверстие для шомпола, а с помощью крючка в торце рукоятки оружие можно было прикрепить к поясу или к перевязи.

Он купил этот пистолет за три доллара после долгих поисков именно такой модели. Мешочек для пороха, который он сшил сам из обрезков кожи, лежал рядом на одеяле вместе с пятью свинцовыми пулями, точно подходившими под размер дула.

Увлеченный своим занятием, Маджи не обратил особого внимания на то, как открылась дверь и в хижину, впустив сильный порыв ветра с дождем, вошел первый сержант Уильямс в непромокаемой накидке, с которой стекала вода.

– А ну, закрой эту гребаную дверь! – проснулся кто-то. – О, сержант, извините… – И снова лег.

В слабом свете лампы сверкнули очки Уильямса.

– Свет пора гасить, Маджи, – сказал он. – Что ты делаешь с этим старьем?

– Не… Оружие новое. Фокус старый. – Других объяснений не последовало.

– Ладно, давай выйдем, – сказал Уильямс. – Ты сейчас из черного в белого превратишься, когда увидишь, кто вернулся.

Дрожа от холода в одном нижнем белье, Маджи увидел капитана Барнса, который стоял в предусмотрительно накинутом на плечи плаще, держа в руке фонарь, чтобы осветить гостя.

– Выскочил из темноты, словно призрак! Ты только полюбуйся на него, Чародей!

Старый солдат хотел обрадовать его, и лицо Маджи-чародея действительно расплылось в его неповторимой улыбке, которая быстро погасла, когда он увидел лихорадочно блестевшие глаза Чарльза, обведенные черными кругами, и его грязные руки.

– Привет, Чародей, – хрипло произнес Чарльз.

– Чарли-шайенн! С ума сойти!

– Пойди оденься, Чародей, – сказал Барнс. – Я разбудил Ловетту, она уже варит кофе. Чарльз приехал за помощью. Он сам тебе все расскажет.

– Конечно, – кивнул Маджи. – Вы пришли куда надо. Я ведь ваш должник.

После того как мужчины поговорили, Ловетта Барнс сытно накормила Чарльза и расстелила ему тюфяк возле печки. Он проспал шестнадцать часов, и никакие звуки вокруг ему не мешали. Маджи-чародей сразу согласился поехать на Индейскую Территорию, не сомневаясь ни секунды. Как и Серая Сова. Они оба мало изменились, хотя глубоких морщин на лице прибавилось и у того и у другого. Но ведь и у Чарльза их стало больше…

У маркитанта они запаслись провизией. Чарльз купил еще двух запасных лошадей, всего их теперь было шесть. И вот в середине марта, когда вернулся яркий солнечный свет, а из Техаса и с Залива подул теплый ветер, три всадника выехали на юг через Смоки-Хилл. В первую ночь пути Чарльз спал крепко, но ему приснился страшный сон, в котором все они скакали по усыпанному бледными звездами небосводу. Их лица были испачканы кровью. Они были мертвецами на Висячей Дороге.

ИНАУГУРАЦИЯ

Начало новой эры мира и процветания.

Улисс С. Грант официально вступает в должность президента.

Он произнес короткую выразительную речь.

Высказаны претензии к экономике и честному сбору налогов.

Церемония встречена беспрецедентным проявлением энтузиазма.

Специальные донесения в «Нью-Йорк таймс»,

Вашингтон, 4 марта, четверг

Церемония инаугурации восемнадцатого президента Соединенных Штатов генерала Улисса С. Гранта завершилась с блеском, и теперь мы видим самые благоприятные предзнаменования для успешной деятельности правительства, которое передано в надежные и патриотичные руки…

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Март 1869-го. Грант теперь президент. Враждебность к нему здесь вполне понятна, но в целом люди в стране настроены оптимистично. Ведь его военные кампании всегда были успешны, а сейчас он постоянно говорит о необходимости мира после четырех горьких лет; ожидания от его президентства очень высоки…

Перед рассветом четвертого марта хвост северо-восточного снегопада зацепил и столицу. Возле эркерного окна своей спальни в особняке на Ай-стрит Стэнли Хазард почесывал солидный живот и смотрел на противный мелкий дождь, грязные лужи на дороге и ползущий по земле туман. День начинался не очень приятно, каких же еще сюрпризов ему ждать от сегодняшних событий?

Эндрю Джонсон на вступлении в должность присутствовать не будет. Грант с презрением отверг его дипломатические попытки примирения после скандала со Стэнтоном и заявил, что не сядет в одну карету с мистером Джонсоном и разговаривать с ним не станет. Министры пришли в смятение. Значит, должно быть два экипажа? Две отдельные процессии? Вопрос разрешился, когда мистер Джонсон заявил, что останется во время церемонии в своем кабинете, чтобы подписать последние законопроекты и проститься с бывшими подчиненными.

Однако плохое настроение Стэнли имело причину более личного характера. Благодаря интригам своей жены, которая еще мирно посапывала в постели, он был назначен в престижный комитет распорядителей инаугурационного бала. Это было грандиозное общественное событие, поэтому пару дней он еще изображал утомленное благодушие. А потом обнаружил, что организация этого бала может оказаться сложнее, чем строительство одной из египетских пирамид.

Комитет никак не мог прийти к единому мнению или даже просто найти достаточно вместительный зал для ожидаемой толпы. Уже впадая в отчаяние, члены комитета обратились к конгрессу с просьбой разрешить воспользоваться ротондой Капитолия. Палата представителей проголосовала «за», но сенат, после затяжных пустых разговоров о том, что нужно поддержать идею, все же отклонил ее. Избранный президент прислал записку, в которой говорилось, что он не будет возражать, если бала вообще не будет. Изабель отреагировала обычным для нее образом:

– Вот плебей! Этот простолюдин не имеет никакого понятия о приличиях в обществе. Да кем он себя возомнил, чтобы лишать нас главного вечера года?

В своем стремлении спасти «главный вечер года» Стэнли и его товарищи по несчастью проводили долгие часы в ожесточенных спорах. Должен ли это быть бал или прием? Остановились на приеме. Следует ли брать за билет десять долларов (на одного джентльмена и двух сопровождающих его дам для приглашения на праздничный обед и танцы) или ограничиться более скромными восемью долларами? Выбрали первое. Следует ли приглашать мистера Джонсона, учитывая его вражду с Грантом после истории со Стэнтоном? Решили не приглашать.

Нужно ли включать в состав приглашенных «больше влиятельных цветных», несмотря на множество возражений? Этот неприятный вопрос разрешился сам собой, когда один из представителей этой группы прислал записку с сообщением, что они отказываются присутствовать, если их пригласят.

– Наконец-то эти люди проявляют хоть какие-то признаки ума, – сказала на это Изабель. – Знают, как их встретят, если они покажут на приеме свои грязные физиономии!

Наконец нашлось достаточно просторное помещение в северном крыле здания министерства финансов, но оно было далеко не идеальным, потому что в нем еще не закончился ремонт. Бо́льшую часть прошедших сорока восьми часов Стэнли провел там, испачкав свой дорогой костюм краской и известкой, пока помогал руководить работами, которые выполняли несколько десятков рабочих.

И теперь, шатаясь от усталости после всего двух часов сна, он смотрел на эту чудовищную погоду за окном, чувствуя, что близок к отчаянию.

Он подошел к письменному столу и взял лежавшие там приглашения. Они были огромными, размером со страницу какого-нибудь торгового справочника, с броским литографическим изображением некоего героического бюста, в котором по замыслу должны были соединиться черты вновь избранных президента Гранта и вице-президента Колфакса. Однако никого из них сей портрет не напоминал даже отдаленно. «Мерзость», – только и сказала Изабель, увидев их, и Стэнли битых двадцать минут убеждал ее, что не имеет к этому никакого отношения. И вот теперь, понуро глядя на приглашения, он думал о том, стоит ли терпеть все эти муки только ради того, чтобы Изабель смогла получить еще одну возможность укрепить свои связи в обществе и удовлетворить свою ненасытную жажду лести. Как обычно, ответа он не нашел.

С трудом, как старый вол в ярме, он повернул голову к окну, прислушался к стуку дождя и вдруг нестерпимо захотел, чтобы дождь превратился в потоп и смыл к чертям все сегодняшние события – и его сопящую жену заодно.

Кортеж направился к Капитолию за десять минут до одиннадцати. Генерал Грант, маленький, крепко сбитый отставник, которому шел сорок седьмой год, одетый, как и все сопровождающие его джентльмены, в строгий черный костюм, ехал в открытой карете. Несколько человек выступили из толпы зрителей, прорвались сквозь полицейский кордон и бросились через грязную улицу, чтобы добежать до кареты и дотронуться до президента. Он, похоже, ничего не имел против.

Президентский эскорт состоял из восьми марширующих подразделений. Первыми шли сорок восемь мушкетов Добровольческого корпуса легкой артиллерии из Филадельфии. Следом шагали филадельфийские Огненные зуавы в сопровождении своих двадцати двух барабанщиков, за ними – зуавы из Буффало, зуавы Линкольна из Вашингтона, зуавы Батлера из Джорджтауна и зуавы Линкольна (цветные) из Балтимора. Последние были просто ослепительны в своих белых гамашах и ярко-голубых бумазейных мундирах с желтыми кантами.

Дальше вышагивали Ирландская пожарная команда номер один из Филадельфии, оркестр Военно-морской академии, служащие государственной пожарной охраны и пожарная дружина номер пять из Ридинга, Пенсильвания. За ними шли члены Верховного суда, исполнительный комитет Республиканской партии Филадельфии, ланкастерские «защитники»[47] и городской оркестр Эрментраута из семнадцати музыкантов. Грантовские «Непобедимые» из Калифорнии шли рядом с делегацией из Территории Монтана и членами Республиканского клуба Шестого округа, ехавшими на запряженной лошадьми повозке, которая была декорирована под знаменитый парусный корабль «Конституция», украшена цепями и якорями, а лошадьми правили веселые молодые люди в матросских костюмах. Повозка стала гвоздем программы и вызвала бурные аплодисменты толпы, собравшейся вдоль Пенсильвания-авеню.

Избранный президент Грант казался довольным всем этим представлением. Реакция президента Джонсона осталась неизвестной: он в это время сидел в Белом доме и подписывал законы.

Плотные облака кое-где расступились, и между рваными краями показались куски голубого неба. Стэнли усадил жену на оставленные для них места, прямо напротив платформы, сооруженной над ступенями восточного крыла Капитолия. Платформа, украшенная флагами и ветками вечнозеленых деревьев, была плотно заставлена стульями.

– Куда ты? – резко спросила Изабель.

Она была в юбке и жакете бледно-персикового цвета. В этом году в моду вошли более яркие краски.

– Внутрь, засвидетельствовать свое почтение. Возможно, пожать руку генералу.

– Возьми меня с собой.

– Изабель, это опасно. Посмотри на эту толпу, она же неуправляема. Кроме того… – это была одна из немногих тем, на которые он мог высказываться относительно безнаказанно, – публичные церемонии предназначены исключительно для мужчин.

Ее некрасивое лицо исказила гримаса.

– Да, и эта процессия тоже, как я заметила.

– Ты говоришь как суфражистка.

– Боже упаси! Только ты, видно, забыл, мой милый, кому ты обязан успехами «Меркантайл энтерпрайзес». – (Стэнли поморщился и вскинул руки.) – Кто проверял счета, подсчитывал все расходы, следил, чтобы этот жулик Диллс не ограбил нас до…

– Прошу тебя, Изабель! – зашептал Стэнли, побелев как бумага. – Не говори об этом даже среди чужих! Не упоминай о той компании! Мы не имеем к ней никакого отношения, помни об этом.

Изабель хотела что-то возразить, но сообразила, что муж говорит разумные вещи.

– Ладно, – сказала она. – Только не задерживайся там.

Придерживая одной рукой цилиндр, а в другой сжимая свое именное приглашение, Стэнли начал пробираться сквозь огромную ликующую толпу зрителей на стоячих местах. Обогнул конную жандармерию и прошел через кордон полиции Капитолия, вооруженной тяжелыми дубинками. Наконец, взлохмаченный, со сбившимся набок жемчужно-серым, в тон приталенного сюртука, шейным платком, он добрался до шумного коридора перед залом заседаний сената.

Ворвавшись в зал, он не увидел там своего покровителя Бена Уэйда. Балкон уже был весь забит сотнями зрителей. Стэнли показалось, что среди них мелькнуло лицо Вирджилии, и он быстро отвел глаза – встречаться с сестрой ему совсем не хотелось.

Он бродил мимо важных людей, пожимая им руки как влиятельный представитель Республиканской партии, каким его считали. Немного обескураживало обилие золотых позументов – в зале уже присутствовали Сиклс, Плезантон, Дальгрен, Фаррагут, Томас и Шерман, – и он даже не попытался поприветствовать этих знаменитостей. Зато поздравил авторитетного мистера Самнера с его уже четвертым сроком в сенате. Поздоровался с сенатором Кэмероном, вернувшим теперь себе и власть, и кабинет, но босс повел себя так, словно едва знал Стэнли.

Потом Стэнли поговорил с Карлом Шурцем из Миссури, первым урожденным немцем, который добился такого высокого положения. Шурц без предисловий начал рассуждать о долге, одной из главных забот Гранта. В студенческие годы Шурц участвовал в революции 1848 года и до сих пор оставался политическим фанатиком. Он все говорил и говорил о бумажных и металлических деньгах, о честной налоговой политике, пока Стэнли не извинился и не ушел. Люди, подобные Шурцу, пугали его, возможно, потому, что его собственные убеждения были такими незначительными и такими заурядными. Он был убежден в том, что богатство никогда не принесет ему счастья. В том, что его жена отвратительна, а оба его сына – обыкновенные ничтожества. Леви, чье обучение в колледже закончилось ровно через неделю после того, как он набросился с ножом на другого студента во время игры в кости, теперь стал совладельцем какого-то салуна в нью-йоркском Тендерлойне, а еще, как он сам хвастался, весьма успешным сутенером. Его брат-близнец Лейбан как-то умудрился окончить Йель, несмотря на такой же взрывной характер и сифилис, подхваченный на втором курсе, и сейчас утверждал себя в роли «высокостатусного вора», как Стэнли называл всех адвокатов.

Стэнли протиснулся к кабинету Уэйда и дернул закрытую дверь.

– Прошу прощения, сэр, – сказал какой-то служащий, – но сенатор Уэйд заперся с генералом Грантом до начала церемонии.

– Но я Стэнли Хазард!

– Я знаю, сэр, – кивнул служащий. – Но вы не сможете туда войти.

Стэнли пришлось проглотить эту горькую пилюлю унижения. Прежде чем снова вернуться на улицу, он украдкой вытащил из внутреннего кармана сюртука плоскую серебряную фляжку и приложился к ней уже в пятый раз за утро. Снова присоединившись к Изабель, он сказал ей, что поговорил с президентом, хотя это было практически невозможно, потому что Грант сейчас очень занят разными протокольными делами и лично почти ни с кем не встречается. Стэнли заверил жену, что обязательно представит ее во время бала.

– Да уж не забудь, – язвительно сказала она.

Толпа растянулась по обе стороны улицы. Обычные в таких случаях швыряние шапок в воздух и нескончаемые «гип-гип-ура» время от времени перемежались громкими вскриками, когда какая-нибудь ветка обламывалась под тяжестью тех, кто на нее забирался. В двенадцать пятнадцать, примерно тогда, когда Эндрю Джонсон должен был уже пожать руки министрам и отъехать в своей карете от крыльца Белого дома, из Капитолия вышли те, для кого предназначалась официальная трибуна перед входом.

Грант, в черном костюме и бледно-желтых перчатках, выглядел весьма достойно. Судья Чейз нервно объявил процедуру принесения присяги. Грант произнес слова клятвы, поцеловал Библию, а потом обратился к народу с короткой инаугурационной речью. Все это Изабель прокомментировала одним словом:

– Скучища!

МИР

Этот огромный девиз горел в темноте высоко над головами. Стэнли с восхищением смотрел на итог работы их комитета. На фасаде здания министерства финансов с помощью газовых горелок была сделана специальная иллюминация. Проект и его воплощение обошлись недешево, но эффект того стоил. Так республиканцы словно заявляли Вашингтону и всему миру о своем присутствии и о своем обещании.

Пока Стэнли восторженно пялил глаза, Изабель жаловалась на задержку. Они присоединились к другим торжественно одетым парам, которые торопливо устремились к входу.

На балконе просторного Кассового зала играл струнный оркестр. Между величественными колоннами сиенского и каррарского мрамора стояла специально заказанная аллегорическая картина «Мир». Вокруг мольберта толпилось множество народа. Неожиданно Стэнли и Изабель наткнулись на мистера Стаута, который только что вернулся в сенат на полный срок. Под руку сенатора держала женщина гораздо моложе его, с суровым лицом и сапфировой тиарой в волосах.

– Полагаю, вы знакомы с моей супругой Джинни? – холодно осведомился Стаут.

Изабель взбеленилась. Перед ними стояла та самая молодая особа, которая была любовницей Стэнли, пока она не узнала об их связи и не прекратила ее. Та самая Джинни Кэнери, певичка из варьете!

– Да, конечно… – Стэнли нервно поправил галстук. – Я имел возможность оценить ее способности, и не один раз.

Стаут не сразу уловил невольную двусмысленность такого ответа, а когда уловил, побагровел так, словно хотел тут же вызвать Стэнли на старомодную дуэль. Джинни тоже казалась возмущенной. Изабель потащила мужа в сторону, и он с удивлением заметил, что ее глаза повлажнели. Это было поразительно: его жена никогда не плакала.

– Думай что говоришь, животное! – прошипела она, глядя прямо перед собой полными слез глазами.

Стэнли был так изумлен, что даже не почувствовал удовольствия.

После этого Изабель перестала с ним разговаривать. Мотала головой в ответ на предложение напитков или закусок, отказалась от его неуклюжего приглашения на вальс. Но все-таки пошла следом, когда в зале появились мистер и миссис Грант и Стэнли торопливо потрусил к ним вместе с десятками других гостей, чтобы лично поздороваться. К несчастью, рядом с президентской четой стояли Стаут с женой.

Спустя какое-то время Стэнли и Изабель дождались своей очереди. Стэнли пробормотал их фамилию, которую Стаут громко повторил. Изабель буравила мужа сердитым взглядом, пока президент пожимал ему руку.

– Мистер Хазард, как же, как же! Известная семья из Пенсильвании. Я знаком с вашим братом Джорджем. А вы ведь, кажется, работали в Бюро по делам освобожденных, я не ошибаюсь?

– Да, мистер президент, до конца шестьдесят седьмого. Сейчас я в отставке, занимаюсь собственным бизнесом. Позвольте сказать, сэр, ваша экономическая программа очень правильная.

– Спасибо, сэр, – кивнул Грант и повернулся, чтобы приветствовать следующую пару.

Изабель просто кипела от злости:

– Ты лживый урод! Вы с ним не виделись утром, ты обманул меня!

– Меня не пустили в кабинет Уэйда.

– С меня достаточно унижений для одного вечера, Стэнли. – Изабель увидела самых важных особ и показала им себя; делать ей здесь больше было нечего. – Отвези меня домой!

Стэнли был первым из организационного комитета, кто покинул прием. Грант это заметил.

– Приятный человек этот Хазард, – сказал он жене, – показался мне умным и содержательным.

Услышав его слова, сенатор Стаут подумал: «Если мистер Грант действительно так считает, мы получили на самый высокий пост наивного олуха. Да поможет Бог республике».

Мари-Луиза и Тео наконец-то поселились в крошечном домике на острове Салливана. Дом для них нашел тот же человек, что взял Тео на работу, более привлекательную, чем мог ему предложить Монт-Роял. Человек этот тоже из числа «саквояжников».

Чарльстон постепенно отстраивается, но еще многое предстоит сделать. Легковерных путешественников, сходящих на пристань, до сих пор спрашивают: «Не хотите ли взглянуть на памятник мистеру Кэлхуну?» И если те отвечают «да», им цинично показывают на город.

Наниматель Тео тоже участвует в восстановлении. Он приехал сюда осенью шестьдесят пятого, быстро оценил ситуацию и создал компанию по строительству новых тротуаров с надежными бордюрами, чтобы защитить их от колес экипажей. Также его рабочие занимаются ремонтом дорог, заделывая многочисленные воронки от снарядов, оставшиеся после войны.

Дела у этого янки явно идут в гору. Он уже получил выгодные контракты в Чарльстоне, а также в Джорджтауне и Флоренсе. Тео получил должность старшего прораба, которую раньше занимал другой янки, сбежавший в Бразилию с девушкой-мулаткой. Работает он по 12–14 часов в сутки шесть дней в неделю, руководит чернокожими рабочими и говорит, что они с Мари-Луизой теперь совершенно счастливы. Но было и по-другому. Когда они вернулись из Саванны, а потом Купер проклял их, несколько недель молодожены ютились в жалкой хижине в зарослях карликовых пальм здесь, на плантации. И выжили только благодаря той работе, которую я смогла ему предложить. Тео был прекрасным управляющим, мне не хотелось его отпускать, но разве могла я ему отказать?

А вот отношения с К. у молодой пары лучше не стали. К. отказывается приглашать их в дом и вообще делает вид, что их нет в городе. Юдифи приходится навещать дочь тайком, как и меня. Я согласна с тем, что война искалечила многие жизни, но бывают случаи, когда мне больше не жаль таких людей, а их поступки не вызывают ничего, кроме досады. Нынешнее поведение Купера и его отношение к своей семье не оставляет места для жалости. Во всяком случае, у меня…

…Сына Сима, Гранта, уже юношу, прошлой ночью у развилки схватили куклуксклановцы. Его и двух его друзей продержали где-то с час, устроив то, что они называют «танцевальным состязанием». Под прицелом ружей всех троих заставили приплясывать, держа на головах ведерки с водой. Звучит, возможно, по-детски. Однако Грант вернулся домой с безумными глазами, перепуганный до смерти. В этот раз хотя бы никто не пострадал. А вот на прошлой неделе Джозефа Степто несколько таких же мужчин в балахонах высекли, а потом, окровавленного, завернули в простыню, намоченную в соленой воде, и бросили у дороги. На следующий день он и его жена исчезли из своей хижины возле епископальной церкви, и больше их никто не видел. Джозеф С. был капралом окружной цветной милиции. Грант тоже в ней состоит.

Я не понимаю, как одна группа мужчин может выглядеть одновременно и нелепо, и угрожающе, но именно такова загадочная природа этого «клана».

Ездила в Чарльстон повидать Тео и Мари-Луизу и еще раз обратиться с просьбой к Докинзу…

– Нет, – ответил тучный мужчина.

Среди писем и бумаг на его столе Мадлен заметила дешевую книжку в бумажном переплете «Твоя сестра Салли». Она уже видела такую же раньше. Ее привезли с Миссисипи, и в ней описывались разруха и грабежи, которые ждали белых под властью чернокожих законодателей. У Геттиса в магазине всегда было в продаже несколько экземпляров.

– Леверетт, – Мадлен едва сдерживала раздражение, – Монт-Роял приносит солидную прибыль. Мы даже начали отстраивать дом, и я вполне в состоянии вносить по закладной больше, чем сейчас, каждый год. Мне совершенно не хочется переплачивать такие огромные проценты.

Темная мебель кабинета гармонировала с темно-зеленым плюшем кресел. Докинз тоже сидел на таком кресле.

– Я повторяю еще раз: такова политика банка, – сказал он. – Никаких досрочных платежей. – Он облизнул губы. – Если вы отказываетесь проявлять гибкость, то и мы тоже.

– Гибкость… – с горечью повторила она. – Вы снова о том, чтобы закрыть школу? А ведь когда-то вы были человеком либеральных убеждений. Почему же вы так категоричны?

– Потому что эти школы для ниггеров никакие не школы. Это политические кружки. Все консерваторы решительно против них. – Консерваторами недавно стали называть новую антиреспубликанскую коалицию демократов и бывших вигов.

– Уэйд Хэмптон тоже организовал школу в своем имении. А он – общепризнанный консерватор.

– Да, только запятнавший себя неуместными взглядами определенного толка. Нет смысла говорить о генерале Хэмптоне. Он – особый случай.

То есть неприкосновенный. А я – нет.

– Леверетт, мне бы очень хотелось понять, почему вы с таким неприятием отказываете людям в малейшей возможности получить хоть какое-то образование?

– Не людям. Ниггерам. Сама идея их обучения губительна для Южной Каролины. Сначала эти женщины с Севера начали их учить на острове Святой Елены. Потом ваша школа. Теперь эти бесплатные. В результате мы не только получим мстительных ничтожеств, которые будут нами править, но еще и взвалим на наши плечи финансовое бремя этих оскорбительных школьных налогов.

– Значит, все сводится к деньгам. К жадности.

– Я говорю о справедливости! О соблюдении законов! То, что конституция штата предусматривает финансирование бесплатных школ, – не моя идея. И не мистера Купера Мэйна, должен заметить. На далее чем на прошлой неделе он обедал у меня, и я знаю, что он думает по этому поводу. Тем более после определенных обстоятельств, – добавил банкир, бросая на Мадлен пристальный взгляд, и она предположила, что он имеет в виду замужество Мари-Луизы. – Мы с вашим деверем пришли к полному согласию в этом вопросе, – продолжил Докинз. – Раз уж федеральное правительство навязало нам эти школы, пусть само за них и платит.

– Я не получаю денег от правительства, Леверетт.

– Зато, насколько я знаю, к вам часто наведываются чиновники и клирики с Севера, которые считают вашу школу образцом радикальных мер. Странно, что Ку-клукс-клан пока не возвращается. Я не сторонник насилия, но, когда они придут, вам придется винить только себя.

…Вот такой прогноз на будущее. Иногда я молю Бога о том, чтобы Он избавил меня от всего, что связано с «реконструкцией»!

– Красивая? – спросил Бент. – Тебе нравится, Гус? – Он поднял руку к левому уху и покачал серьгу.

Маленький костер мигал и потрескивал на мартовском ветру. Они остановились на голом склоне в горах Вичита, гранитные вершины которых неожиданно поднимались над прерией. Два дня назад, к северу от гор, Бент заметил кавалерийский отряд, который двигался впереди них с востока на запад. Это были именно кавалеристы, а не индейцы, потому что они ехали правильным конным строем, и над головами у них развевались флаги и вымпелы. Он стащил маленького Гуса на землю, заставил коня лечь и не отпускал, пока колонна не скрылась из виду. А потом даже боялся разводить костер вплоть до сегодняшнего вечера.

Он чуть повернул голову, показывая мальчику левую сторону своего лица и снова позвякивая серьгой:

– Правда, красивая?

Глаза малыша блестели, как два полированных коричневых камешка, на его давно не мытом лице. Бентовская муштровка оставила в них свой след. А еще оставила порезы на лбу и подбородке и огромный синяк под правым глазом, похожий на брызги грязи. Бент держал мальчика в состоянии постоянного страха и зависимости; четырехлетний малыш был благодарен за каждый кусок несвежего мяса и за каждый глоток воды, которыми его одаривал похититель. Боясь разгневать Бента, он почти не разговаривал, потому что быстро понял, что этот человек может взбеситься без всякой видимой причины.

Бент продолжал позвякивать серьгой. Гус не понимал, чего от него ждут. Потом Бент улыбнулся, и мальчик решил, что должен потрогать серьгу. Он согнул пальцы, поднял руку, осторожно протянул ее к…

От сильного удара он упал на землю. Бент дернул его за волосы и дважды хлестнул рукой по лицу:

– Плохой мальчик! Нельзя трогать. Будешь плохим, мой друг снова проснется.

Он достал из кармана замызганного фрака складную бритву. Со щелчком открыл ее. Гус отодвинулся назад, приоткрыв рот. Он не издал ни звука, потому что Бент бил его за шум. Но бритву он уже видел. И чувствовал ее на своей коже.

На лезвии заплясали серебряные блики от костра. Гус отодвинулся еще примерно на фут, елозя на попке. Бент опять улыбнулся:

– Ты ведь знаешь, что мой друг делает с плохими мальчиками, да? Он делает им больно!

Бент вдруг стремительно опустился на колени и вытянул руки над огнем. Край бритвы устремился к горлу ребенка. Гус закричал и упал на бок, закрывая лицо. Бент в последний момент придержал руку, и лезвие остановилось дюймах в шести от шеи мальчика.

Крик Гуса был таким пронзительным, что каким-то образом испортил Бенту всю забаву, отозвавшись в его голове какими-то странными отголосками, которые перемежались зловещим звоном. Он уронил бритву, обежал вокруг костра и встряхнул мальчика за плечи:

– Ты действительно плохой мальчик! Я же велел тебе никогда не шуметь. Если ты снова закричишь, я разрешу своему другу укусить тебя! А ты знаешь, как он больно кусается.

Гус тихонько всхлипывал. Бент снял цилиндр и вытер блестящий лоб рукавом, оставив на коже грязные полосы.

– Так лучше. Накройся попоной и спи, пока я не попросил своего друга наказать тебя за плохое поведение.

Очень осторожно, стараясь ступать как можно тише, Гус прошел к грязной лошадиной попоне. Жившие в ней вши уже давно переселились на его тело и волосы. Глаза мальчика блеснули над краем попоны, когда он натянул ее на себя.

Бент начал оттирать грязь с бритвы кончиком большого пальца. Под определенными углами лезвие ловило красные отсветы костра, которые отражались в глазах мальчика. Когда это повторилось в третий раз, Гус натянул попону на голову.

Причинять мальчику боль было приятно. Каждый раз, когда он делал это, ему казалось, что он причиняет боль и Чарльзу Мэйну тоже. К тому же такие уроки имели и практическую пользу. Гус был окончательно запуган; он не болтал, не проявлял энергии, свойственной любому четырехлетнему ребенку. Когда он не спал, то был тих и молчалив, как больной старик. Бент обуздал его, как лошадь. Он посмотрел на маленький бугорок под попоной.

– Хорошо, – пробормотал он себе под нос. – Хорошо.

Серый в яблоках конь лег на землю почти полчаса назад и с тех пор не вставал. Он смотрел на Бента глазами, напомнившими ему глаза мальчика. Конь был совершенно измучен. Под кожей проступали ребра, десны воспалились. Его следовало пристрелить еще пару дней назад, но тогда им пришлось бы идти пешком. Ладно, теперь будет хотя бы мясо.

Бент надел цилиндр, закрыл бритву и сел, прислонившись спиной к неудобному гранитному выступу. Вытащил револьвер и положил рядом, потом натянул попону на ноги. Какое-то время он прислушивался к унылому вою ветра на голых склонах, который яростно раскачивал редкие низкорослые кусты. Пора было подумать о будущем и найти убежище на летние месяцы. Еда подходила к концу, и он постоянно боялся столкновения с армейскими патрулями, которые могли заметить его на Индейской Территории, где находиться было запрещено без специального разрешения.

Сначала, когда он гнал коня через Канзас, он нарочно оставлял для отца Гуса зацепки, чтобы помучить его, не заботясь при этом о собственной безопасности. Потом пришлось дать по голове тому торговцу в Абилине, да еще эта толстая шлюха из эллсуортского пансиона оказалась слишком подозрительной. После этого Бент решил, что такая игра в поддавки не стоит риска. Чарльз Мэйн знал, что мальчик у него, и этого пока было вполне достаточно. Он оборвал свой след, повернув на юг, к Индейской Территории, где, как ему казалось, можно надежно прятаться неопределенное время. В том, что Чарльз не станет преследовать его там из-за очевидной опасности, он не сомневался.

Болезненно ощущая плечами твердый гранит, он смотрел вниз, на темное пространство прерий, и вспоминал, каким был Чарльз тогда, перед войной, когда они вместе служили во Втором кавалерийском. Высоченный красавец с изысканными южными манерами, настолько привлекательный, что Бент даже захотел с ним сблизиться, однако был с презрением отвергнут. И за это Бент ненавидел этого человека еще сильнее. Его взгляд скользнул к неподвижному бугорку под попоной. Нет, его месть еще впереди.

На следующий день он пристрелил серого и освежевал труп. Когда он попытался заставить Гуса съесть кусок полусырой конины, тот заупрямился. Он запихнул мясо силой ребенку в рот, и Гуса вырвало прямо на его ботинки. В ярости Бент прижал бритвенное лезвие к горлу мальчика, но здравый смысл в конце концов возобладал. Все-таки мальчишка был ему нужен, чтобы позднее завершить свои планы.

Дрожа от возбуждения, намного более сильного, чем сексуальное, он убрал бритву и заставил ребенка наломать веток с чахлых кустов и вытереть ими рвоту.

Старое краденое седло он бросил вместе с трупом лошади, забрав только седельные сумки. И когда он пошел дальше на запад, в сторону от каменных гор, маленький Гус следовал за ним на один шаг позади и на один шаг слева, как хорошо обученный щенок.

Вермиллион-Крик впадал в Элм-Форк, которую иногда называли Миддл-Форк. Ручей вливался в реку с севера, чуть западнее того места, где она соединялась с Норт-Форк, притоком Красной реки. Это были пустынные земли к северо-западу от форта Кобб и, по прикидкам Бента, недалеко от техасской границы.

Голые горы Вичита остались позади на востоке. В этой части прерий было много сланцевой глины вдоль ручьев и густые заросли чахлых низкорослых дубов до самого горизонта. Здесь водилось много дичи – пухлых зайцев, степных тетеревов, даже оленей, одного из которых Бент пытался подстрелить, но промахнулся. В общем, они не голодали – обычно Бент стрелял метко.

Они продолжали медленно продвигаться по берегу Вермиллион-Крик. Весеннее пробуждение природы чувствовалось во всем. Почти непрерывный ветер колыхал синие и фиолетовые цветы под ногами, срывал розовый дождь лепестков с цветущих багряников. Высоко в небе летели гусиные клины, устремленные на север.

Неожиданно скрип детских сандалий по сланцу затих. Бент обернулся, чтобы отругать мальчика, но, увидев его лицо, передумал. Гус смотрел куда-то за ручей, и в его глазах совсем не было страха – только любопытство.

Бент снова развернулся, и у него перехватило дыхание. Прямо над горизонтом в чистое небо поднимался столбик дыма от невидимого огня.

Индейцы? Вполне возможно. А еще это мог быть лагерь охотников на бизонов. Бент толкнул Гуса в мелкую, доходящую до лодыжек воду.

– Вымой лицо и руки! – скомандовал он. – Мы должны выглядеть прилично, если вдруг встретим белых людей.

Он сунул руки в воду, тут же потемневшую от грязи. Мальчик старательно подражал ему, чтобы ненароком снова не вызвать недовольства. Вода постепенно смыла грязь с его лица, но следы наказания остались.

Это был не просто лагерь, а вполне цивилизованная застава на берегу ручья. Совершенно неожиданная в таком месте и на удивление основательная. Дым, который они видели, поднимался от большого прямоугольного строения из глинобитного кирпича с земляной крышей, сделанной немного под наклоном для стока воды. За растущими рядом с домом звездчатыми дубами Бент с удивлением увидел двух индейских лошадок, привязанных перед входной дверью, обращенной в сторону ручья. Боковая дверь выходила на небольшой загон, где стояли крупная гнедая лошадь и два мула. За главным домом виднелось строение поменьше, которое представляло собой примитивную конюшню.

– Смотри! – вдруг закричал Гус и махнул куда-то рукой.

Бент зажал рот мальчика ладонью и повернул его голову так, что малыш замычал от боли. Только после этого Бент убрал руку.

Зверек, на которого показывал Гус, его тоже удивил. Это был енот, чрезвычайно раскормленный. Он бежал вдоль главного дома, подметая землю толстым пушистым хвостом. Неужели ручной?

Бент сбросил с плеча седельные сумки и расстегнул свой старый фрак. Потом коснулся рукоятки револьвера за поясом, проверяя, удобно ли он расположен, и щелкнул пальцами. Гус как по команде схватил его за руку.

Они осторожно пошли к дому на каменистом берегу ручья. Енот заметил их и побежал к конюшне. Перед входом Бент остановился, услышав внутри голоса. Получить пулю, как какой-нибудь бродяга, ему совсем не хотелось, поэтому он крикнул:

– Эй, есть кто-нибудь?

– Ну есть. А ты кто такой?

Дверь со скрипом открылась. Сначала из нее высунулся ствол дробовика, потом появился тот, кто держал его. Это был бедно одетый пузатый человек с румяным лицом Санта-Клауса. Его волосы, не столько седые, сколько серые, были расчесаны на прямой пробор и заплетены в длинные косы. В каждую были вплетены расшитые бисером ленты, а на правой косе еще и позвякивали крошечные бубенчики.

– Я капитан Дейтон, – сказал Бент. – Мы с племянником заблудились. Идем на запад.

– Только не через Индейскую Территорию, если вы знаете закон, – ответил мужчина, явно недоверчиво.

– Разве мы не в Техасе?

– До него еще несколько миль.

Седой посмотрел за спину Бента, словно ожидая увидеть там солдат, пришедших по его душу. Потом снова внимательно вгляделся в Бента и наконец решил, что этот человек в грязном цилиндре, скорее всего, точно так же не в ладах с законом, как и он сам. Его пальцы, до сих пор сжимавшие дробовик, слегка расслабились.

– Меня зовут Септимус Глин, – сказал он. – А это мое ранчо.

Не очень-то похоже на ранчо, подумал Бент.

– И что же вы выращиваете, Глин?

– Ничего. Я продаю то, чего не продает Индейское бюро.

Несмотря на свою самоуверенность, этот человек не показался Бенту опасным, и чувство собственного превосходства снова захлестнуло его. Знал бы этот невежественный торгаш, что разговаривает с американским Бонапартом, думал он. Вот бы удивился.

– У меня есть немного денег, Глин. Продадите нам еду?

Глин снова задумался над тем, как попал сюда этот подозрительный человек, но потом рассудил, что прибыль все-таки стоит небольшого риска.

– Да, продам. И виски тоже, если вас жажда мучит. Найдется и еще кое-что, вам понравится. – Он отступил в сторону. – Входите.

Бент шагнул вперед, таща за собой Гуса.

– Красивый малыш, – заметил Глин, – только ушибся где-то.

– С лошади упал.

Глин воздержался от расспросов.

Зайдя в дом, Бент застыл в изумлении. Комната напоминала зал какого-нибудь захудалого салуна: два больших круглых стола из сосновой доски, изрядно испачканные, такие же сосновые стулья, широкая доска, поставленная на бочонки из-под гвоздей, а за ней на полке – длинный ряд бутылок без этикеток. Красное одеяло занавешивало дверь, видимо ведущую в жилые помещения.

За одним из столов, на котором стояла коричневая бутылка, сидели двое индейцев. Оба были уже немолоды, один – очень толстый.

– Это кэддо, – сказал Глин, кладя дробовик на «стойку бара». – Безобидные. С команчами, которым захочется виски, я стараюсь не связываться. Никогда не знаешь, чего от них ждать.

Значит, это было одно из нелегальных висковых ранчо. Бент слышал, что их здесь уже открылось немало. Они продавали оружие, разные скобяные товары, но в основном виски, как ни старалось правительство оградить индейцев от спиртного.

Красное одеяло поднялось, и Бент снова замер от неожиданности. В проеме стояла хмурая молодая индианка со светло-коричневой кожей; ее платье из тонкой замши было заляпано пятнами от еды и напитков. Сначала он подумал, что ей около тридцати. У нее были опухшие после сна глаза, черные волосы висели спутанными прядями. Она шагнула к Глину, отвела волосы за правое ухо и дерзко посмотрела на Бента. А он уже отметил полноту ее груди под тонкой кожей платья. И почувствовал внезапное возбуждение. Уже больше года у него не было женщины.

Глин налил в стакан какую-то прозрачную жидкость из бутылки.

– Это моя жена, Женщина Зеленой Травы. Шайеннка. Я взял ее из их деревни год назад. Она хотела посмотреть мир, вот я ей и показал, как он выглядит из положения лежа на спине. Ей всего восемнадцать зим. Но уже пристрастилась к джину. Это я научил ее любить спиртное, ну и кое-что еще… – Глин откашлялся. – В общем, я хотел сказать, что она тоже продается.

Бент дернул головой. Он уже решил, что хочет эту женщину. Только вот платить за нее вовсе не собирался.

Септимус Глин дал им несколько кусков холодной оленины и виски, на вкус словно приправленный жгучим перцем.

– Откуда вы берете эту дрянь? – спросил Бент, чувствуя, как горят губы.

– Из Техаса. Из Дуннс-Стейшн. Конечно, по пути можно наткнуться на рейнджеров, но я обхожу их стороной. Раз в месяц таскаюсь по индейским деревням. Их тут не много осталось после того, как военные пришли. Остальное время зарабатываю на жизнь здесь. Из бюро меня выгнали, но мне нравятся эти места, вот я и остался. А больше всего нравится спать с индианками. Они такие жаркие и мускусом пахнут. Можешь сам попробовать – всего за два доллара.

– Может быть, позже. Гус, съешь что-нибудь!

Мальчик оторвал несколько полосок оленины, с усилием запихнул их в рот и стал жевать с несчастным видом.

Бент решил, что попал в рай.

– Вообще-то, мы хотели добраться до Калифорнии до зимы. Но одну ночь вполне могли бы провести здесь, если вы не против.

Глин кивнул:

– Можете спать в конюшне или в моем фургоне, он стоит за домом. За один доллар.

– Отлично, – сказал Бент.

Он достал из кармана долларовую бумажку, тщательно разгладил ее, а когда передавал Глину, не слишком беспокоился, потому что знал: скоро она к нему снова вернется.

Старые кэддо продолжали пить почти до захода солнца и наконец ушли, шатаясь из стороны в сторону. Бент и маленький Гус расстелили свои одеяла в ветхой крытой повозке, которая была все же уютнее, чем служивший конюшней сарай. Бент то и дело трогал себя, до сих пор испытывая сильное сексуальное возбуждение.

Кое-как он выждал несколько часов, пока наконец терпение его не иссякло, и он осторожно выбрался из повозки, не разбудив Гуса. Дверь в дом предательски заскрипела, когда он открыл ее, но это не имело значения, потому что все звуки заглушали громкие крики и хрип, доносившиеся из-за красного одеяла. Бент достал револьвер.

Он пересек главную комнату, двигаясь на полоску света под красным одеялом. Шайеннка громко, протяжно стонала низким голосом. Он заглянул за одеяло и в свете тусклого фонаря увидел ее спину. Девушка сидела верхом на продавце виски и энергично двигалась, закрыв глаза и откинув назад голову. Глин гладил ее грудь. Обе его руки были на виду, дробовик стоял у стены, достаточно далеко. Отлично. Теперь главное – действовать быстро.

Бент сорвал одеяло и в три прыжка оказался возле кровати. Женщина Зеленой Травы пронзительно завизжала. Глин вытаращил глаза, потянулся за дробовиком, но не достал его.

– Какого черта ты тут делаешь, Дейтон?

– Хочу заполучить это местечко, – с ухмылкой ответил Бент.

– Да ты, видать, совсем дурак. Оно не продается.

Бент протянул руку мимо девушки и выстрелил ему прямо между глаз. Потом перетащил тело в другую комнату, вернулся, расстегнул штаны, опрокинул индианку на спину и овладел ею. Она была так напугана, что и не подумала сопротивляться.

Так Бент приобрел висковое ранчо. Через два дня пришли трое других кэддо. На ломаном английском они спросили про Глина, которого Бент закопал в полумиле от дома.

– Уехал. А место это мне продал.

Кэддо не стали задавать лишних вопросов. И потратили четыре доллара на виски, прежде чем ушли.

Женщину Зеленой Травы, казалось, не слишком волновало, кто ее мужчина, лишь бы он регулярно давал ей джин. Самый дешевый и дрянной, как обнаружил Бент, один раз попробовав его и сразу выплюнув. Должно быть, Септимус Глин был растлителем высшей пробы, думал он, если смог до такой степени развратить совсем юную девушку.

Как-то утром Бент не дал ей джина, чтобы посмотреть, что будет. Она умоляла. Он снова отказал. Она зарыдала. Он опять сказал «нет». Она упала на колени и вцепилась в пуговицы на его брюках. Изумленный, Бент позволил ей подтвердить его убеждение в том, что все женщины – грязные шлюхи. И пока она еще цеплялась за его ноги, он запрокинул ей голову и влил немного джина ей в рот. Он не заметил, что Гус стоял у двери и одной рукой придерживал красное одеяло. Мальчик был без сандалий, в своей серой рубашке, задубевшей от грязи, и смотрел на них огромными испуганными глазами.

На закате седьмого дня Бент уже чувствовал себя там как дома. Он даже повесил на стену обтрепанный, потрескавшийся портрет матери Мадлен Мэйн и прибрался в комнатах. Перед наступлением темноты он вышел наружу, обнимая Женщину Зеленой Травы за плечи. Она прижималась к нему, и он чувствовал прикосновение ее пышной мягкой груди, ее манящие губы тянулись к его рту.

Маленький Гус, в основном предоставленный самому себе, подружился с ручным енотом. Он бегал за зверьком по берегу ручья в красноватом свете заката. Вода в ручье сверкала, как текущая кровь, и в прохладном вечернем воздухе Бент вдруг услышал звук, которого не слышал уже очень давно. Ребенок весело смеялся.

Ну что ж, пусть посмеется пока. Недолго ему осталось. Теперь Бент уже окончательно выстроил свой план. Он выждет еще несколько месяцев – может быть, до осени или до начала зимы. Все это время Чарльз Мэйн будет пытаться свыкнуться с мыслью, что потерял сына навсегда. И когда он решит, что научился жить с этим горем, Бент напомнит о себе. Пришлет ему весточку о том, что Гус оставался жив почти весь год и убит совсем недавно. Известие о смерти сына вызовет у отца не только боль, но и огромное чувство вины. Всю оставшуюся жизнь Чарльза Мэйна будет мучить мысль о том, что его сын мог бы жить, если бы он не бросил поиски, а в том, что это именно так, Бент уже не сомневался. Конечно, придется послать отцу какие-то подтверждения смерти ребенка. И в этом ему пригодится его бритва.

Малыш Гус смеялся на закате. Женщина Зеленой Травы положила голову на правое плечо Бента. Он чувствовал себя счастливым. Мир был прекрасен.

Чарльз повернул за угол и прижался к стене дернового дома, держа взведенный револьвер у груди. Вдали заржала одна из лошадей. Серая Сова привязал их примерно в полумиле отсюда, в маленькой тополиной рощице.

Он почувствовал запах горячих углей. Запах тянулся из земляной трубы, но дыма не было. Вероятно, огонь загасили небрежно или просто торопились. Конскому навозу в загоне было не меньше суток; землю испещряли следы от копыт. Фермерством здесь никто не занимался, решил Чарльз. Скорее всего, они наткнулись на логово каких-то незаконных торговцев.

Из-за дальнего угла дома показался носок грязного сапога. Потом появился и сам Маджи-чародей и осторожно двинулся вперед, прижимаясь спиной к стене. Дневной свет быстро угасал, меняя свой цвет на призрачный золотисто-зеленый. Темные грозовые облака неслись с запада в их сторону, словно на небе стремительно разворачивался темно-серый ковер. Маджи ждал сигнала Чарльза. Негр был в своем котелке с пером дикой индейки за лентой, и ничто в его облике не выдавало солдата.

Чарльз остановился у дощатой двери и прислушался. Гроза приглушила бы любые звуки, кроме самого громкого голоса. Но он не услышал ничего. Внезапно налетевший ветер поднял клубы пыли. За спиной Маджи затрещали ветки тополей. А потом раздался оглушительный раскат грома.

Ветер высушил пот, стекавший на бороду Чарльза. Маджи подкрался ближе с другой стороны двери. Чарльз поднял вверх три пальца, потом беззвучно, одними губами, сосчитал до трех. На счете «три» он подскочил к двери и пинком распахнул ее. Из темноты вылетело что-то большое и тяжелое прямо ему в лицо. Он выстрелил два раза.

Эхо выстрелов потонуло в шуме грозы. Маджи проводил взглядом птицу, промчавшуюся над головой Чарльза и чуть не сбившую с него шляпу.

– Помощница Серой Совы, – сказал он.

Сова исчезла в темном бурлящем небе. Держа кольт в согнутой руке, Чарльз прыгнул внутрь дома и сразу почувствовал застоявшийся запах табака за еще более сильным запахом золы и пепла. Кто-то действительно плеснул воду на очаг; Чарльз увидел рядом ведро. Все указывало на спешное бегство. Но почему они убежали?

Он убрал револьвер.

– Скажи Серой Сове, чтобы привел лошадей. Мы вполне можем здесь укрыться, пока не пройдет гроза.

Маджи молча кивнул и вышел. Говорить что-либо не имело смысла. Разочарование Чарльза было слишком очевидным.

Дождь хлынул сплошным потоком. Они разломали старый стул и разожгли огонь. Он дал немного света, но не смог разогнать всепроникающую сырость. Лошади то и дело громко ржали. Небо озаряли вспышки молний, от оглушительного грохота закладывало уши.

Серая Сова сидел на корточках в углу, закутавшись в одеяло. Он выглядел постаревшим. Или, возможно, Чарльзу так казалось, потому что он сам чувствовал себя таким? Чарльз жевал кусок джерки и наблюдал за Маджи, который оттачивал фокусы с потрепанной карточной колодой.

Поиски продолжались уже две с половиной недели. Они повернули на юго-запад, чтобы обойти форт Сэпплай, и на Волчьем ручье обнаружили этот дом. Чарльз надеялся расспросить его обитателей, но кем бы они ни были, они внезапно сбежали отсюда, и это настораживало.

Затяжной ливень еще больше расстроил Чарльза. Он лил час за часом и мог смыть все следы, способные им помочь. Впрочем, пока они только и нашли что следы армейских патрулей. Если здесь и были другие человеческие существа, возможно нелегальные белые торговцы, то этот дом стал первым тому свидетельством.

Чарльз долго лежал без сна уже после того, как догорел огонь. Перед глазами всплывало лицо сына, а еще страшные воображаемые картины, в которых Бент, каким он его помнил, убивал жену Джорджа Хазарда и снимал с нее сережку. Эта подробность ужасала Чарльза больше всего. Тогда в Техасе, много лет назад, Бент был хотя бы безумен лишь отчасти. Теперь же он окончательно сошел с ума.

Утром они обнаружили, что две лошади порвали путы и сбежали.

Дождь продолжался до полудня, наполняя водой низинки и прокладывая новые овраги. Когда они уже собрались уезжать, Чарльз обратил внимание на лицо Маджи. Забираясь в седло, негр был непривычно мрачен.

– Сколько еще искать будем? – спросил у Чарльза Серая Сова.

– Пока я не скажу, что хватит.

– Никаких следов нет, куда ехать, непонятно. Они могли пойти в любую сторону. Или повернуть назад.

– Я все это понимаю, но просто не могу сдаться. Ты можешь вернуться, если хочешь. – В его голосе не было ни капли обиды.

– Нет. А вот Маджи… тяжело ему в разлуке. – (Чарльз посмотрел на него с недоумением.) – У него теперь есть скво. Хорошая женщина из племени делаваров; ее муж умер.

– Пока он сам не скажет, что хочет вернуться, будем продолжать. Все вместе.

Серая Сова чувствовал боль за своего друга. Поиски были напрасными. Даже самому лучшему охотнику не найти мужчину и мальчика, когда их следам уже столько времени, а страна так велика и полна мест, где можно спрятаться.

Туманным утром девятого апреля – Чарльз тщательно считал дни – трем путникам пришлось неожиданно остановиться и зажать морды лошадям ладонями, когда, проезжая через сосновую рощицу, они вдруг увидели, что всего в сотне футов от них, вдоль берега какой-то мелкой речушки, движутся три взвода кавалеристов. Это были канзасские части, возможно из Девятнадцатого добровольческого кавалерийского полка, созданного губернатором Кроуфордом и брошенного на подмогу Шерману.

Лошадь Серой Совы все-таки вырвалась и тихо заржала. Чарльз выругался сквозь зубы. Светловолосый лейтенант, розовощекий деревенский парень, бросил быстрый взгляд на скрытые туманом сосны. Потом остановил лошадь и, покинув строй, стал всматриваться в деревья. Чарльз мысленно вознес к небу неуклюжую молитву. Розовощекий лейтенант озадаченно прикусил губу, словно уже сомневаясь в том, что действительно что-то слышал, потом дернул поводья и поскакал дальше. Через пять минут плеск копыт по воде затих, и кавалеристы скрылись из вида.

Апрель принес в эти края веселое птичье щебетание. После каждого дождя откуда-то вылезали жабы в огромном количестве. Весеннее буйство жизни почему-то навевало на Чарльза еще большую тоску. По ночам его мучили тяжелые сны. Еще никогда он не чувствовал себя таким уставшим и подавленным. Все его разговоры с товарищами уже давно свелись лишь к короткому обсуждению дневных планов.

Однажды утром, на рассвете, вдали показалось стадо южных бизонов, возвращавшихся на север вместе с теплой погодой. Друзья пришпорили коней и через пару часов нагнали стадо. Застрелив одну корову, они нажарили свежего мяса, наелись до отвала и еще взяли с собой столько, сколько могли увезти. Все это время над ними кружили грифы, выжидая, пока люди уйдут.

Погоня за бизонами снова напомнила Чарльзу о том, насколько огромна Индейская Территория. Даже если бы где-нибудь здесь сейчас проходил целый армейский корпус, они могли не заметить его. А ведь в самом начале он убедил себя, что сможет обыскать резервацию точно так же, как обыскивают комнату. Просто он был в отчаянии и не мог думать иначе. Теперь же он понимал всю глупость этой затеи и мыслил более реалистично. Разумеется, так и надлежало думать бывшему партнеру Торговой компании Джексона, но это лишало его всякой надежды.

Настроение его спутников тоже не прибавляло оптимизма. Маджи тосковал по своей делаварке, а Серая Сова расстраивался из-за того, что не может привести их к цели. Он терпел неудачу в главном деле своей жизни.

Погруженные каждый в свои мысли, они скакали часами, не произнося ни слова. На юге выросли горы Вичита, словно памятники на голой равнине. Перейдя через откосы с западной стороны, путники обнаружили за перевалом явные признаки присутствия людей. Примерно неделю назад здесь стояли типи, очень много. Такое огромное количество индейцев, а их, по расчетам Чарльза, здесь жило несколько сот, внушало надежду на то, что обязательно остались следы. Да и погода тому способствовала.

После ночного привала, с первыми лучами солнца, Чарльз отправился на поиски хоть чего-нибудь. Ему попался старый походный котелок. Он поднял его с земли, надавил большим пальцем, и в тонкой проржавевшей стенке сразу образовалась дыра. Похоже, это была очень бедная деревня. Подошел Серая Сова, с трудом взобравшись наверх.

– Идем, посмотришь, – сказал он.

Чарльз спустился вслед за ним к подножию скалы, где сохранились следы от индейских волокуш. Он присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть их. Между следами полозьев виднелись отпечатки широких ступней в мокасинах. Чарльз легонько провел рукой по одному отпечатку, наполовину стерев его. Отпечаток принадлежал женщине, очень грузной. Ни один мужчина не стал бы тянуть волокушу.

Чарльз сдвинул назад свою черную шляпу и сказал то, что Серая Сова уже и так знал:

– Следов собак нет. Их съели. Значит, голодают. И ушли они не потому, что хотели, а потому, что бежали. Отсюда они, скорее всего, направились на юг. Или на запад, в Техас. Возможно, к льянос.

Серая Сова знал, что льянос – это безлесные равнины. Дикие, негостеприимные края.

– На запад, – кивнул он.

Они немного воспрянули духом. Наконец-то нашлись следы множества людей, хотя бы один из которых мог видеть белого мужчину с мальчиком. Чарльз понимал, что шансы невелики, но какая-то крохотная надежда все-таки появилась.

По следам такого большого количества кочевников идти было легко. Следы привели их к деревне у северного рукава Красной реки, оттуда друзья повернули на северо-запад и двигались в этом направлении полтора дня. После этого их ждала новая неожиданная находка – остатки еще одного большого лагеря, а на другом берегу реки – истоптанная копытами земля. Это означало, что здесь к первой большой группе индейцев присоединилась еще одна.

Серая Сова уехал на целый день на разведку, чтобы осмотреть северное и восточное направления. Вернулся он галопом.

– Отсюда все поехали на восток, – сообщил он.

Несмотря на жаркий день и одеяло на плечах, индеец ничуть не вспотел.

Маджи снял котелок и стал соскребать с него птичий помет.

– Не вижу смысла, – сказал он. – На востоке форты.

– И все равно они скачут туда.

Чарльз пожал плечами:

– Поедем пока вдоль реки. Посмотрим, может, дальше они разделились.

На следующее утро они нашли следы лагеря, где раньше стояло примерно тридцать типи. А еще через день нашли какого-то старика.

Он лежал в маленькой тополиной рощице, разложив вокруг талисманы из своей священной связки – птичьи перья, чей-то коготь, трубку. От его покрытой язвами ноги исходил отвратительный запах гниющей плоти. Он был очень стар, его морщинистая кожа напоминала мятую коричневую бумагу. Старик знал, что его смерть близка, поэтому совсем не испугался этой странной троицы. Серая Сова начал расспрашивать индейца.

Звали его Сильная Птица. Он объяснил им причину большого перехода на восток. Около шестисот шайеннов во главе с вождями Красный Медведь, Серые Глаза и Маленькая Накидка решили сдаться солдатам в Кэмп-Вичита, вместо того чтобы умирать от голода или оказаться под пулями Крадущегося Леопарда, который вместе со своими людьми рыщет по всей Территории, истребляя непокорных воинов. Старик был из той группы, которая пошла за Красным Медведем, после того как тот передумал сдаваться.

– Тридцать вигвамов, – произнес он тонким голосом, и веки его задрожали. – Они уже едят своих лошадей.

– А где они, дед? – спросил Серая Сова.

– Хотели двинуться к Сладкой Воде. А пошли или нет, не знаю. Мне знакомо твое лицо. Ты ведь из Настоящих Людей?

Серая Сова ссутулился:

– Был когда-то…

– Старость разрушила мое тело. Мне за ними не успеть. Я попросил их бросить меня, даже если найдут солдаты, все равно. Ты поможешь мне умереть?

Они нарубили веток и соорудили высокий погребальный помост на одном из самых крепких тополей. Потом Чарльз отнес туда старика и аккуратно положил на помост вместе со всем его имуществом; Маджи помогал, стоя внизу. Теплые лучи солнца освещали спокойное лицо индейца, и Чарльз с удивлением увидел, что он даже слегка улыбается.

Когда они отправились дальше, Серая Сова сказал:

– Было очень великодушно помочь ему добраться до Висячей Дороги. Такой поступок уж точно не совершил бы тот, кого звали Чарли-шайенн. Человек, который хотел только убивать.

– Теперь я хочу убить лишь одного, – ответил Чарльз. – И мне кажется, удача к нам возвращается. Мы найдем его.

Конечно, в нем опять говорила слепая вера. Однако солнце и весна взбодрили его, к тому же люди Красного Медведя действительно могли видеть какого-нибудь белого; такую возможность нельзя было исключать. Это теперь Красный Медведь – вождь деревни, а когда-то, как сказал им Серая Сова, он был одним из вождей общины яростных Красных Щитов, что, без сомнения, и объясняет его отказ сдаваться вместе с другими.

Деревню они увидели еще издали на правом берегу реки Суитуотер. Шайенны и не пытались как-то спрятаться. Средь бела дня горели кухонные костры; и с пригорка Чарльз увидел в подзорную трубу, как несколько мужчин с лохматыми звериными шкурами на головах танцевали, встав в большой круг на краю селения. Ветер доносил негромкий стук барабанов.

Маджи тоже посмотрел в трубу.

– Какого черта они там пляшут? – с необычной для него резкостью спросил он. – Разве они не умирают с голоду?

– Массаум, – сообщил Серая Сова.

– Говори по-английски.

– Это название церемонии, – пояснил Чарльз. – Они кладут в яму раскрашенную шкуру бизона, чтобы так отметить день, когда бизоны пришли на землю. А танцоры изображают оленей, лосей, волков и лисиц. Этот ритуал – мольба о пище. Старик ведь сказал, что они голодают.

Маджи облизнул губы:

– Безумие какое-то.

– Ты не обязан идти со мной.

– Ну конечно! Я забрел в такую даль, чтобы превратиться в подлого труса? Так, по-твоему? Помнится, кто-то учил меня совсем другому. – Он посмотрел на ввалившиеся глаза Чарльза, на его отросшую почти до пояса бороду и вдруг поморщился, как от боли. – Знаю, это звучит жестоко. Но я просто думаю, что все это напрасно. Твоего мальчика больше нет, Чарльз.

– Он жив, – спокойно ответил Чарльз. – Серая Сова! Ты идешь или остаешься?

– Иду.

Индеец внимательно посмотрел на деревню:

– Только сначала надо зарядить все оружие.

Стоял прекрасный солнечный день. Совсем неподходящий для трагедий вроде пропажи сына или подведенного от голода живота. Легкий ветер нес по небу пухлые облачка, которые отбрасывали на землю причудливые, медленно плывущие тени. Трое всадников ехали по одному, выстроившись зигзагом, как учил Чарльза Джексон.

Первым их заметил один из танцоров. Он замахал рукой и что-то прокричал своим. Барабаны умолкли. Мужчины, женщины и дети бросились к тому краю деревни, что был ближе к чужакам. Все мужчины были пожилыми или совсем дряхлыми, молодые воины наверняка отправились куда-нибудь на поиски еды. Еще издали Чарльз увидел, как сверкает солнце на лезвиях ножей и металлических наконечниках копий. Ни одной собаки в деревне не бегало; типи индейцев были ветхими и рваными. И все это селение на берегу Суитуотер представляло собой довольно жалкое зрелище.

Ветер продолжал дуть в их сторону. Чарльз чувствовал запах падали, дыма и немытых тел. Ему не понравились изможденные злые лица за спинами танцоров, как не понравилось и свирепое выражение на лице невысокого старого воина, который вышел им навстречу с восьмифутовым красным копьем и таким же красным кожаным щитом. Рога на его головном уборе тоже были красными, но выгоревшими от времени; видно, с былой славы этого воина прошло уже очень много зим.

Чарльз поднял руки ладонями наружу и заговорил на их языке:

– Мы пришли с миром.

– Вы охотники?

– Нет. Мы ищем маленького мальчика, моего сына.

После этих слов несколько старых женщин начали о чем-то перешептываться. Маджи тоже это заметил и удивленно поднял бровь. Эти исхудавшие старухи со слезящимися глазами вели себя так, словно знали, о ком говорил Чарльз.

– Можно нам ненадолго остановиться в вашей деревне? – спросил Чарльз.

Вождь Красный Медведь выставил вперед щит:

– Нет. Я знаю того человека за твоей спиной. Он отвернулся от Настоящих Людей и ушел помогать белым дьяволам из фортов. Я тебя знаю, Серая Сова! – воскликнул он, потрясая щитом и копьем.

Один из танцоров с обрывком шкуры на голове пригнулся к земле и угрожающе поднял нож.

– Вы солдаты! – заявил вождь.

– Нет, мы не солдаты, Красный Медведь… – заговорил Серая Сова.

Вождь ткнул в их сторону копьем и крикнул:

– Солдаты! Позовите Свистящую Змею!

Маджи достал из седельного чехла «спенсер».

– Не смей, – сказал ему Чарльз по-английски. – Один выстрел – и нас разорвут в клочья.

– Сдается мне, они и так это сделают… – Голос Маджи слегка дрожал.

Это было похоже на правду, с учетом того, что прямо перед ними стояло больше ста человек. Конечно, физически шайенны были не очень сильны – сказывались и возраст, и длительный голод. Однако за счет очевидного численного превосходства они бы выиграли схватку еще до ее начала.

– Ты знаешь, кто такой Свистящая Змея? – тихо спросил Чарльз у Серой Совы.

– Шаман, – ответил Серая Сова почти неслышно. – Страшный очень. Сам себе обжег лицо еще в юности, чтобы доказать свою колдовскую силу. Его даже вожди вроде Красного Медведя боятся. Очень плохо.

К ним подбежали совсем маленькие мальчишки, чтобы погладить лошадей. Молодые индианки в толпе хихикали и подталкивали друг друга, оглядывая путников так, словно они были говядиной. Чарльз не знал, что делать. Он сделал ставку на туза, но перевернутая карта оказалась тройкой.

– Вождь Красный Медведь, – сделал он последнюю попытку, – я еще раз говорю: мы просто хотим узнать, не видел ли кто-нибудь из вашей деревни белого мужчину вместе с маленьким мальчиком…

Толпа вдруг расступилась, словно ее раскололи, и по рядам пронесся общий вздох благоговейного страха. В глазах старого вождя появилась странное насмешливое выражение. По освободившейся грязной дорожке, воняющей человеческими нечистотами, шел шаман племени Свистящая Змея.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Апрель 1869-го. В школе теперь есть новый глобус, карта мира на стене, восемь настоящих ученических парт вместо самодельных. В следующем месяце к нам собирается приехать группа именитых преподавателей из Коннектикута. Пруденс настаивает, что к тому времени мы должны как следует отмыть и подремонтировать школу.

Визг пилы на лесопилке и грохот телег, увозящих фосфатную глину, которые я слышу сквозь ласкающий уши шум на строительстве нового дома, напоминают мне, что мы можем позволить настоящие окна в школе вместо ставен. Энди вставит стекла сам. А мы с Пруденс с помощью одного-двух учеников по вечерам будем делать все остальное. Подходящее занятие для одиноких женщин – достаточно утомительное, чтобы отвлечься от грустных мыслей. Пруденс сильная, как извозчик, но с каждым месяцем становится все толще. И хотя она по-прежнему цитирует свои любимые отрывки из Послания к римлянам, я замечаю грусть в ее глазах. Думаю, она понимает, что ей суждено остаться старой девой. Как и мне суждено остаться вдовой. Поэтому для нас работа до изнеможения – лучшее средство от одиночества, которое, похоже, и есть одно из величайших Божьих наказаний.

И еще одна печаль объединяет меня и Джейн. Она делилась со мной, что никак не может зачать ребенка, как бы они с мужем ни старались. Пруденс, Шерманы, бессмысленная смерть Орри – все это каким-то непостижимым образом связано между собой. Может, для того, чтобы доказать, что нам никогда и не была обещана счастливая жизнь, а только жизнь сама по себе?..

…Встретила какого-то молодого, бедно одетого человека, который ехал на белой лошади по речной дороге. Он не поздоровался, хотя и посмотрел так, словно знает меня. Несмотря на юность, было в его лице что-то жестокое. Думаю, это совсем не благодушный северянин, приехавший посмотреть на нашу школу…

…Энди тоже видел его этим утром…

…И снова я с ним встретилась. Окликнула. Он погнал лошадь прямо на меня, так, словно хотел меня затоптать, пришлось даже отпрыгнуть в траву. На какое-то мгновение надо мной мелькнуло его искаженное ненавистью лицо…

…Два дня его никто не видел. Надеюсь, он убрался куда-то еще, запугивать других…

Маленькое негритянское кладбище находилось в небольшой роще над рекой на окраине Чарльстона. Земля вокруг могильных холмиков была усыпана бурыми сухими листьями. На могилах лежали букетики увядших подсолнухов и даже несколько засохших одуванчиков; кладбище было бедным, следили за ним плохо.

Дез Ламотт опустился на колени и начал молиться перед деревянным надгробием. Еще раньше он выдолбил в нем небольшое круглое углубление, куда вставил самую обычную щербатую тарелку с длинной трещиной наискосок, после чего на доске надгробия, над тарелкой бывшего раба, вырезал надпись:

ДЖУБА

…В малом ты был верен, над многим тебя поставлю;

войди в радость господина своего.

Евангелие от Матфея, 25: 21

В просвете, где деревья расступались перед водой, проглядывало серое небо, поблескивающее странным пугающим свечением. Северо-восточный ветер с Атлантики усилился. Было слишком холодно для весны. А может быть, Дез просто чувствовал действие времени, своей бедности и какой-то необъяснимой апатии. После всех тягот войны и последующих лет он уже не так страстно желал мести. Честь стала не такой важной, как хлеб, или маленькая комната в городе, или одежда, которую он не мог позволить себе обновить. Слова «честь Ламоттов» теперь звучали как непонятная фраза на иностранном языке, которую невозможно перевести.

Его старые связи с прошлым оборвались. Феррис Бриксхем мертв. Салли Сью мертва. Миссис Айша Ламотт умерла – полтора года назад ее сожрал рак. И вот теперь Джуба. Он был уже так слаб, что даже не мог сползти со своего тюфяка. Дез кормил его, мыл, ухаживал за ним с такой заботой, как будто он был какой-то драгоценностью, последней драгоценностью из их разрушенного дома. Джуба умер во сне, и Дез почти час просто сидел рядом и смотрел на его тело при свете свечи. Кончина слуги напомнила Дезу о том, что человеческое тело и без того достаточно хрупкое, чтобы намеренно подвергать его опасности. Тот отчаянный сорвиголова, который столкнулся тогда с Купером Мэйном на дощатом мосту, казался ему теперь каким-то глупым дальним родственником с его нелепыми идеями, не имеющими никакого отношения к реальной жизни. Дез постарел; он был болен и больше не хотел сражаться.

Наконец он собрался встать. Это требовало сначала мысленной подготовки, потому что он знал, как опять нестерпимо сейчас заноют колени. Странно, что та же подагра, которая мучила Джубу, теперь свалилась на него, и в гораздо более молодом возрасте. Он больше не мог грациозно выполнять танцевальные па. Эта часть его жизни тоже ушла в прошлое. Скорбные складки на его осунувшемся лице отражали всю горечь этих лет, а белые пряди в огненно-рыжих волосах стали еще шире.

Он начал вставать и вдруг услышал, как кто-то въехал на кладбище. Раздался треск сухой ветки под лошадиным копытом. Застонав от боли, Дез с трудом встал и обернулся. Он ожидал увидеть какого-нибудь чернокожего издольщика, который едет на захудалой лошаденке навестить могилы родных. Но с изумлением увидел белого человека.

Незнакомцу было чуть больше двадцати. На нем были грубые ботинки и старое черное пальто с поднятым воротником. На тщательно выбритых щеках уже пробивалась черная щетина; нос, скулы и руки были сильно обожжены на солнце. Когда молодой человек спрыгивал на землю со своей молочно-белой лошади, Дез увидел его шею сзади. Она была красной, как от полевых работ.

Пока незнакомец подходил к нему, Дез отметил и другие подробности. Что-то было не так с левым глазом парня, он был совершенно неподвижен, как у слепого. И еще эта белая лошадь… Сразу вспомнились строки из Откровения Иоанна Богослова: «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя „смерть“…»

– Вы Дезмонд Ламотт? – спросил молодой человек.

– Да, сэр.

– Мне сказали, что я найду вас здесь.

Дез ждал. В незнакомце чувствовалась подавленная ярость. Почему-то она странным образом сочеталась с его красным лицом, красными руками, красной шеей и неподвижным глазом. Дез не на шутку испугался.

Он не заметил никакого оружия, но его длинные ноги задрожали, когда парень стал рыться в карманах своего поношенного пальто со словами:

– Меня зовут Бенджамин Райан Тиллман, из округа Йорк, сэр. Я приехал сюда с поручением поговорить с вами.

– Из округа Йорк? – Путь был неблизким; Йорк находился у самой границы Северной Каролины и Колумбии. – Но я никого не знаю в округе Йорк.

– О да… – кивнул Тиллман и наконец протянул Дезу то, что искал в кармане.

Это была газетная вырезка с уже пожелтевшими буквами. Заголовок испугал его.

КУКЛУКС

ОБНАРУЖЕНЫ ОСТАНКИ

ДЕТЕКТИВА БАРМОРА

Страх Дезмонда усилился. Ветер трепал уголок ветхого листочка, вырезанный из какой-то нэшвиллской газеты.

– Я не понимаю, сэр… – пробормотал он.

– А я здесь как раз для того, чтобы объяснить. В заметке говорится о трупе человека, найденном где-то в лесах вместе с пустым бумажником и частью куклуксклановского наряда.

– И какое это имеет отношение ко мне?

– Это я и должен объяснить. Тот белый, Бармор, не выполнил приказ Великого Дракона Теннесси. – Тиллман забрал вырезку из бледной руки Деза. – Великий Дракон Каролины хотел показать вам, что значит не подчиняться Невидимой Империи.

Дез почувствовал, как оборвалось сердце. В здоровом глазу незнакомца горел яростный фанатичный огонь. Ветер, ставший уже предгрозовым, взметал с земли сухие листья и кружил ими в воздухе. Ветки старых деревьев громко трещали, одна сломалась и улетела прочь.

– Я не отказывался выполнять приказ, – возразил Дез.

– Значит, вы не откажетесь выполнить тот, что я вам сейчас передам. Ваша местная клаверна не управляет этим округом так, как должно быть. Все в штате знают о той женщине из Монт-Роял, которая гребет деньги лопатой на своей лесопилке и фосфатных полях, де еще содержит школу для ниггеров.

Желудок Деза сжался в болезненный комок.

– Мы пытались сжечь эту школу… – промямлил он.

– Пытались! – с издевкой повторил Тиллман. – Пытаться недостаточно. Вы сработали небрежно. А теперь эти чертовы янки из правительства и разные лицемерные святоши ездят к вам, чтобы посмотреть на нее, везде расхваливают это отвратительное заведение, а вы просто сидите сложа руки! Имя этой женщины должно вызывать отвращение у богобоязненных белых людей! Избавьтесь от нее, Ламотт! А если вы этого не сделаете, с вами случится то же, что с Бармором из Теннесси.

– Да вы хоть знаете, с кем говорите? – вдруг не выдержал Дез. – Я прошел всю войну! Служил в «Стрелках Пальметто»! А вы что делали? Отсиживались дома, с такими же краснорожими фермерами?

– Ах ты, говенный чарльстонский сноб! – Тиллман снова начал брызгать слюной; во всем его облике было что-то первобытное и оттого еще более пугающее. – Да я два года лежал больным, изо всех сил стараясь подняться, чтобы только пойти воевать. Я ослеп на один глаз, двое моих братьев умерли от ран, а еще один – от лихорадки в лагере! Я честно защищаю Юг и белую расу, и я убивал, чтобы доказать это. Я верно служу Клану в округе Йорк и прискакал сюда передать вам последнее предупреждение. Великий Дракон Каролины хочет, чтобы здесь пролилась кровь. Черная кровь. Кровь той женщины, Мэйн. Соберите вашу «пещеру», уничтожьте ее школу, а потом убейте ее саму! – Видя, как напуган Дез, молодой человек презрительно взмахнул газетным листком. – Вы меня поняли?

– Я… да…

– Это относится ко всей вашей «пещере».

– Поверьте, Тиллман, я хочу того же, чего и вы. Того же, чего хочет Клан. Но бороться с ними становится все труднее. В округе сильны и другие настроения. Еще эта черномазая милиция в Монт-Роял…

– Никому не будет дела до крысиной мочи, когда все архангелы в сияющих нимбах возвестят о Страшном суде, – важно провозгласил Тиллман. – Даю вам тридцать дней. За это время она должна умереть. Или умрете вы. Я с удовольствием вернусь сюда, чтобы совершить казнь.

Он смотрел на Деза в упор, пока тот не отвел взгляд. Тиллман ухмыльнулся и сунул газетную вырезку в боковой карман его пальто. Потом, борясь с ветром, прошел к своей белой лошади и ловко вскочил в седло.

– Всего хорошего, сэр! – крикнул он и ускакал; его черное пальто почти сливалось с мрачным грозовым небом.

Чувствуя огромную слабость, Дез прислонился к стволу дерева. Он прочитал заметку о Барморе один раз, потом стал читать снова. Ни полномочия неожиданного гостя, ни серьезность его угроз сомнений не вызывали. Этот человек, Бенджамин Райан Тиллман из округа Йорк, был одним из самых пугающих людей, каких ему только доводилось встречать. Он заставил Деза вспомнить о римлянах, истреблявших христиан, и о испанских инквизиторах.

Каролина еще содрогнется от этого мужлана, если только негры не соберутся раньше и не убьют его, не дожидаясь, пока убьют их.

Под завывающим ветром Дезмонд сел на мула Джубы и поехал обратно в Чарльстон.

Уже в сумерках он подъехал к магазину на разъезде Саммертона и, зайдя внутрь, сразу заявил Геттису, что надо купить взрывчатку. Геттис неуверенно пробормотал, что это слишком опасно. Тогда Дез сказал, что придется поехать в Саванну или даже в Огасту, если нужно. И объяснил, что это приказ Клана. А еще сказал, что́ с ними будет, если они не выполнят приказ. После этого Геттис уже не спорил.

Хотя Свистящей Змее было не меньше семидесяти зим, двигался он с живостью юноши. Крепкую шею и мускулистые руки тоже никак нельзя было назвать старческими. Его совершенно белые волосы были разделены на прямой пробор и просто заплетены в косы, без всяких украшений. От долгой носки его просторная кожаная рубаха вытерлась и приобрела цвет тусклого золота. Талию стягивал простой ремень из сыромятной кожи. В правой руке, на уровне груди, шаман держал веер из одинаковых золотистых перьев шириной в два фута от края до края.

Чарльз не мог вспомнить, чтобы ему доводилось видеть другого человека такого же возраста, от которого исходила бы столь же мощная сила. Или у которого были такие же надменные злые глаза. Из-за изуродованного верхнего века правая радужка была видна лишь частично. По сравнению с лицом Свистящей Змеи лицо Шрама можно было назвать даже гладким. Шаман выглядел так, словно его плоть под кожей сначала расплавилась от виска до подбородка, потом ее смяли, закрутили, да так она и застыла. Все лицо было изрезано длинными глубокими складками, похожими на засохшие порезы от ногтей. Он был настолько безобразен, что от этого казался как будто еще сильнее.

– Они говорят, что ищут его сына, – сообщил шаману Красный Медведь, кивнув в сторону Чарльза.

Свистящая Змея внимательно уставился на них, обмахивая себя веером медленными круговыми движениями. Какая-то пухленькая голая малышка побежала было к нему, протягивая ручки, но мать тут же схватила девочку и оттащила с выражением ужаса в глазах.

Шаман махнул веером на Маджи:

– Солдат-буффало. Убейте их.

– Да провались ты пропадом! – воскликнул Чарльз. – На Равнинах полно черных и кроме солдат-буффало. Это мой друг. Он мирный человек. И я тоже. Мы просто ищем моего сына. Его украл другой белый. Высокий мужчина, возможно с женской серьгой в ухе.

Он показал на мочку своего уха. Один из старых шайеннов вдруг прикрыл рот ладонью и вытаращил глаза. Чарльз увидел, как всполошились женщины, но суровый взгляд Красного Медведя тут же заставил их умолкнуть. Он почувствовал холодок внутри. Они видели Бента.

Старый шаман снова обмахнулся веером:

– Убейте их. – Карий глаз шевельнулся в своей щели, стиснутой уродливым шрамом. – Сначала этого, кто предал Настоящих Людей.

Лошадь Серой Совы загарцевала на месте, как будто от шамана исходила какая-то невидимая сила, которая заставляла нервничать его врагов. Лошадь громко заржала. Серая Сова сжал ее коленями, чтобы успокоить. На его лице вдруг проступило совершенно несвойственное ему чувство. Страх.

– Что сказал этот старый придурок? – спросил Маджи по-английски, одним уголком рта.

– Велел им убить нас.

Маджи нервно сглотнул, не на шутку испуганный.

– Пусть только попробуют. Я хочу уйти отсюда как пришел, со всеми волосами на голове. Хочу снова увидеть Милые Глазки. – (Чарльз догадался, что это его скво.) – Я тут вовсе не собираюсь помирать, еще чего. Знаешь, как меня в салуне били, всякая пьяная шваль, которая негров ненавидит…

Шаман ткнул в его сторону веером и воскликнул на шайеннском:

– Пусть замолчит!

– Знаешь, как белые офицеры надо мной измывались, говорили, что я недостоин им даже сапоги чистить. И я не позволю, чтобы какой-то старый дурак с веером смахнул меня с земли вот так просто, за здорово живешь! – В Маджи вдруг пробудился какой-то странный, наводящий страх гнев. Он махнул своим котелком так же, как Свистящая Змея размахивал веером. – Скажи ему, что он не может тронуть колдуна!

– Кол?.. – Изумленный Чарльз не сразу сообразил, что к чему.

– Величайшего, самого могущественного и самого знаменитого из всех черных колдунов в подлунном мире. Меня.

Маджи всплеснул руками в воздухе, как проповедник; он снова, как тогда, в Чикаго, был окружен кольцом врагов, где только смекалка спасла его от тумаков.

Красный Медведь опасливо попятился. Какой-то толстый старик из толпы в испуге заслонил жену рукой, словно хотел ее защитить. Маджи, сидевший в седле раскинув руки, выглядел зловеще.

– Я навлеку на эту деревню ветер, – кричал он, – нашлю на нее град и огонь, если кто-нибудь коснется нас или не скажет нам то, что мы желаем знать! – Последовала секундная пауза, а потом он закричал на Чарльза, как старший сержант на рядового: – Скажи им, Чарли!

Чарльз перевел. Когда он не знал какого-то слова, например «град», ему помогал Серая Сова. Свистящая Змея замахал веером очень быстро. Красный Медведь наблюдал за шаманом, а тот явно на время потерял контроль за ситуацией.

– Он действительно великий колдун? – спросил Свистящая Змея.

– Величайший из всех, кого я знаю, – кивнул Чарльз, спрашивая себя, не сошел ли он с ума.

Впрочем, выбора у него все равно не было. Разве только немедленная гибель.

– Это я – величайший колдун! – заявил шаман.

Чарльз перевел. Маджи, уже слегка успокоившийся, фыркнул:

– Хвастливый старый болван!

– Нет, – сказал Чарльз и показал на Маджи. – Он – величайший.

И тут Свистящая Змея впервые улыбнулся. Во рту у него оказалось всего четыре зуба, стоявшие далеко друг от друга в верхней челюсти. Они напоминали клыки, как будто их специально заточили.

– Ведите их в деревню, – велел шаман Красному Медведю. – Накормите. Когда солнце сядет, мы проверим, кто из нас сильнее. А потом убьем их.

Он всмотрелся в Маджи поверх перьев веера и засмеялся сухим, сдавленным смехом. Потом повернулся и величественно пошел обратно к деревне.

Маджи будто окаменел:

– Вот это да, я и не думал, что он согласится.

– Ты сможешь ему что-нибудь показать? – тихо спросил Чарльз.

– Есть у меня несколько вещиц, они всегда со мной. Но этого мало. Старик действительно мощный. Ему словно дьявол в ухо шепчет.

– Он всего лишь человек, – возразил Чарльз.

Серая Сова покачал головой:

– Он больше чем человек. Он связан с могучими духами.

– Боже, – пробормотал Маджи, – а у меня только салунные фокусы.

Солнце прерий теперь имело особую ценность – этот день мог оказаться последним, когда они его видели.

Шайенны поместили всех троих в вонючее типи, несколько стариков сразу встали у входа на караул. Какая-то женщина принесла им миски с холодным рагу, слишком прокисшим, чтобы его есть. Еще до наступления темноты индейцы разожгли огромный костер и начали играть на дудках и барабанах.

Прошел час, а они все пели и танцевали свои ритуальные танцы. Чарльз мусолил во рту последнюю оставшуюся у него сигару, не в силах избавиться от суеверного убеждения в том, что, если он ее закурит, им не уйти отсюда живыми. Серая Сова сидел на одеяле и как будто дремал. Маджи открыл свои седельные сумки, порылся в них, проверяя содержимое, снова закрыл, а через десять минут повторил все сначала. На стене типи мелькали тени танцующих, словно отражения «волшебного фонаря». Барабаны стучали очень громко. Когда, по расчетам Чарльза, прошло уже часа два, Маджи вдруг вскочил и пнул свои сумки:

– И как долго они собираются нас тут держать?

Серая Сова поднял голову и открыл глаза.

– Шаман нарочно хочет, чтобы ты разозлился, – сказал он. – Тогда он сможет всем показать, как он спокоен.

Маджи надул щеки и дважды с силой выдохнул воздух.

– Мне жаль, что я втянул вас в… – начал Чарльз.

– Это я виноват, – почти сердито перебил его Маджи. – Из-за меня мы все здесь сидим. Я и вытащу нас отсюда. Пусть я даже всего лишь черномазый фокусник из салуна.

Через несколько минут караульные вывели пленников наружу. По кругу людей, собравшихся у костра, пробежал шепоток. Мужчины сидели. Женщины и дети стояли за их спинами.

Ветер к вечеру стих. Пламя костра поднималось в небо ровным столбиком, стреляя искрами по звездам. Свистящая Змея сидел рядом с вождем Красным Медведем. Вождь рассеянно улыбался, словно пьяный. Шаман был собран и невозмутим, как и предсказывал Серая Сова. Веер лежал у него на коленях.

Для Чарльза тоже было приготовлено место. Красный Медведь знаком велел ему сесть. Серую Сову бесцеремонно оттеснили назад, к женщинам, это было еще одно наказание за его предательство. Старик слева от Чарльза вытащил из-за пояса большой нож и демонстративно проверил остроту лезвия, глядя Чарльзу прямо в глаза. Чарльз продолжал жевать незажженную сигару.

– Начинай, – изрек Красный Медведь.

Маджи положил седельные сумки на землю. Чарльз вдруг представил, что круг вокруг костра – это циферблат. Маджи стоял на отметке двенадцать часов, Свистящая Змея обмахивался веером на девяти, сам он сидел на трех часах, а Серая Сова за его спиной – на четырех или пяти.

Откашлявшись, Маджи подул на ладони, потом снял котелок, повернул его боком и ловко прокатил от плеча до кончиков пальцев. Какой-то старик засмеялся и захлопал в ладоши. Свистящая Змея устремил на него прищуренный глаз. Старик затих.

С блестящим от пота лицом Маджи достал из одной сумки кусок голубого шелка и начал запихивать его в сжатый кулак, приговаривая как заклинание:

– Карту налево, карту направо, делаем ставки, и – фокус-покус!

Красный Медведь смотрел на него с хмурым любопытством. Свистящая Змея равнодушно обмахивался веером, устремив взгляд к далеким созвездиям. Чарльзу показалось, что его живот потяжелел фунтов на двадцать. Они были обречены.

Маджи вытянул из кулака черный шелк и разжал пальцы, демонстрируя, что в них больше ничего нет. Потом взмахнул куском шелка, как тореадор плащом, показал его с обеих сторон и сел. Свистящая Змея удостоил Чарльза насмешливым взглядом; в довольной ухмылке сверкнули все четыре зуба.

Шаман церемонно взмахнул веером в сторону Красного Медведя. Встал. Извлек из-за пазухи мешок из красной фланели. Помял его, вывернул наизнанку, показывая со всех сторон. Потом вдруг начал что-то монотонно напевать и подпрыгивать, продвигаясь вдоль круга. При этом держал мешок за верхние углы двумя пальцами каждой руки.

Неожиданно из мешка высунулись две змеиные головы с мерцающими глазами и потянулись вверх, словно змеи собрались доползти до самых звезд. Зрители охнули. Чарльз тоже на мгновение поверил. Но потом, когда змеи упали обратно в мешок, он заметил, что они не сгибаются. Маджи, сидевший рядом с седельными сумками скрестив ноги, презрительно скривился. Он тоже понял, что змеи – это на самом деле деревянные прутики, обтянутые змеиной кожей.

А вот шайеннов фокус весьма впечатлил. Все так же завывая и приплясывая, Свистящая Змея обошел костер по кругу, показывая вылезающих из мешка змей в каждой четверти. Наконец он вернулся к своему месту, последний раз скомкал мешок и сел, обмахиваясь веером с явно довольным видом.

Лица шайеннов блестели в свете костра. Атмосфера непринужденного состязания растаяла. Шаман наблюдал за чернокожим солдатом так, словно собирался зажарить его и съесть.

Маджи взял суму, расшитую иглами дикобраза, и достал из нее три белых куриных пера. Два он засунул за кожаный ремень, а третье превратил в белый камешек. Держа камешек во рту, он проделал те же превращения с двумя остальными перьями и тоже засунул камешки в рот. Потом стал доставать их по одному и взмахом руки превращать обратно в перья. Когда все три были спрятаны за пояс, он зажал их в кулак и помахал над ними другой рукой. После этого открыл рот и достал оттуда три перышка. Затем показал зрителям пустые руки, потянулся над головой какого-то сидящего старика и извлек у него из-за шиворота три белых камешка.

Он посмотрел на толпу, ожидая увидеть хоть какие-то признаки удивления или одобрения. Но наткнулся только на холодные неприязненные взгляды. Чарльз догадался о причине неудачи – просто Маджи показывал свои фокусы молча, в то время как шаман завывал, не умолкая ни на минуту.

Свистящая Змея держался крайне высокомерно. Он снова передал веер вождю деревни и показал толпе свои ладони. Чарльз заметил, какие крепкие у него мышцы рук. Шаман откинул голову назад, что-то забормотал, а потом подошел ближе к огню и вдруг сунул прямо в костер правую ладонь.

Он держал ее там, медленно опуская левую руку, пока не вытянул обе параллельно одну другой. На его лице не отразилось и следа боли. Ни разу не сбившись, он продолжал свою заунывную песню. Маджи сидел очень прямо, глаза его были полны удивления и восторга. Он даже забыл на какое-то время, что этот шайенн хочет его убить и снять с него скальп, чтобы повесить в своем жилище. Его завораживала магия.

Восторженные вздохи пробежали по толпе зрителей; индейцы улыбались, что-то радостно шептали и бросали презрительные взгляды на трех чужаков. Свистящая Змея медленно поднял из огня левую руку. Потом правую. От скрученных белых волосков на запястьях шли тоненькие струйки дыма. Никаких ожогов на ладонях не было, они даже не изменили цвет.

Чарльз посмотрел на Серую Сову, лицо которого выражало столько же чувств, сколько гранит Вичиты. Наверняка пытается скрыть то, что все они и так знают. Маджи бросил на Чарльза почти виноватый взгляд. Чарльз улыбнулся, словно хотел подбодрить друга. Маджи встал, вид у него был невеселый. Чарльз вдруг выхватил из костра тлеющий сук и раскурил последнюю сигару.

Маджи достал из переметной сумы какой-то кожаный мешочек и бережно положил его на землю. Потом извлек на свет резную деревянную шкатулочку, открыл ее и показал всем содержимое. В шкатулке лежали четыре пули свинцового цвета, каких Чарльз не видел уже много лет. Маджи взял одну и осторожно зажал между зубами. Потом закрыл шкатулку и отставил в сторону. После чего неожиданным размашистым движением выдернул из сумы пистолет.

Несколько шайеннов вскочили, выставив вперед ножи и копья. Маджи тут же жестом успокоил их. Потом положил пистолет на ладонь и стал медленно поворачиваться по кругу, чтобы показать оружие всем. И где только он нашел эту кремневую рухлядь, удивился Чарльз. На стволе не было ни пятнышка ржавчины. Маджи отлично все отчистил.

Медленными, церемонными движениями он открыл кожаный мешочек, наклонил его над стволом пистолета, и в дуло посыпалась тонкая струйка пороха. Потом он вдруг дважды топнул правой ногой, как будто его укусило какое-то насекомое.

Чарльз вместе со всеми посмотрел вниз, но ничего не увидел.

А Маджи уже насыпал порох и отбросил мешочек в сторону. Достал из кармана клочок тряпки, вынул изо рта пулю и тщательно обернул ее. Потом опустил пулю с пыжом в ствол, откуда-то из-под рубахи выудил шомпол и осторожными круговыми движениями затолкал пулю поглубже. И наконец спрятал шомпол и открыл крышку полки.

По щекам его текли крупные капли пота. Он отер руки о штаны и знаком попросил Чарльза встать.

Ничего не понимая, Чарльз подошел к нему. Маджи смотрел на Красного Медведя, а вождь внимательно следил за ним. Заметив это, Свистящая Змея нахмурился; веер в его руках снова заходил быстрее, шевеля кончики белоснежных кос.

– То, что я делал до сих пор, было просто игрой, – сказал Маджи. – А теперь я собираюсь убить Короля Смерть прямо у них на глазах. Скажи им.

– Маджи, что ты задумал?

– Скажи им, Чарли.

Чарльз перевел его слова. Руки шайеннов взлетели к губам. Костер дымил и стрелял искрами. Если бы тишина имела вес, она бы раздавила всех в этот миг.

Маджи четко, по-военному, повернулся кругом и сделал руками движение, как бы раздвигая людей в стороны. Те, что оказались прямо перед ним, подпрыгнули и начали толкать друг друга, пока не образовался свободный проход в ярд шириной. Маджи пальцем поманил к себе Чарльза и протянул ему старый кремневый пистолет.

– Когда я скажу, – строго и серьезно глядя ему в глаза, сказал он, – ты должен в меня выстрелить.

– Что?!

Маджи привстал на цыпочки и наклонился к самому его уху:

– Ты хочешь отсюда выбраться? Так сделай это! – Он чмокнул губами, как будто целуя белого человека; несколько шайеннов захихикали над странным поведением чужаков.

Маджи взялся за поля котелка обеими руками и поплотнее натянул его на голову. Черные глаза, скрытые тенью, лихорадочно блестели. С безупречной солдатской выправкой он сделал десять размашистых шагов вперед, по проходу. Потом остановился, браво щелкнув каблуками. Повернулся кругом. Теперь он стоял в одном футе от типи с большой рваной дырой в стене.

– Целься, Чарли.

Боже, да как же…

– Чарли! Целься в грудь. В самую середину.

Чарльз чувствовал, как пот стекает в бороду. Свистящая Змея вскочил, нервно размахивая веером. Красный Медведь тоже встал. Чарльз взвел курок. Рубашка Маджи натянулась на его груди и животе. Рука Чарльза дрожала, когда он поднял пистолет. Он не мог… не мог…

– Давай! – закричал Маджи.

Это прозвучало как команда. Чарльз отреагировал именно на тон, а не на слово и нажал на спусковой крючок. Вспыхнула искра, порох на полке загорелся, пистолет дернулся и задрался вверх.

Чарльз увидел облачко пыли, как будто что-то ударило Маджи в грудь на три дюйма ниже ключицы. Чародей сделал большой шаг назад, покачнулся, раскинув руки; глаза его были закрыты, пальцы сильно дрожали, как будто в них попала молния. Потом руки безвольно упали вдоль тела. Он открыл глаза. Свистящая Змея даже забыл, что надо махать веером.

– Где пуля? – закричал он. – Куда она попала?

– Король Смерть мертв, – замогильным голосом произнес Маджи. – Вы ответите на наши вопросы и отпустите нас с миром, или я верну Короля Смерть, и тогда он прискачет на потоках града и огня, не оставив от этой деревни и следа. Переведи им! – крикнул он Чарльзу.

Чарльз поспешно начал переводить. Индейцы, охранявшие Серую Сову, в ужасе попятились от него, как и все остальные. Все то время, пока Чарльз говорил, стараясь придавать голосу побольше угрозы, он внимательно разглядывал рубаху Маджи. Но она была совершенно целая. А Маджи беспрестанно отряхивался, как будто его что-то щекотало.

Красный Медведь выслушал угрозы и тут же сказал:

– Быть по сему.

Свистящая Змея протестующе завизжал. И этот звук вдруг разрушил висевшее в воздухе напряжение. Шайенны бросились к Маджи, ощупывали его, хлопали, дергали за черные курчавые волосы. А Чарльз в изумлении смотрел на древний кремневый пистолет, чувствуя тепло ствола. Король Смерть умер, и ликующая, смеющаяся толпа вокруг стала знаменем его победителя. На лице Маджи расцвела его знакомая плутовская улыбка.

Пока Серая Сова занимался лошадьми, Красный Медведь приготовил трубку. Чарльз не хотел задерживаться здесь, боясь, как бы благодушное настроение индейцев не изменилось и им бы снова не пришлось опасаться за свою жизнь. Но обычай требовал, чтобы он сел у костра рядом с Красным Медведем.

Маджи устроился справа от Чарльза. Вождь деревни и несколько старейшин племени стали передавать друг другу трубку.

Красный Медведь потребовал, чтобы Свистящая Змея присоединился к ним. Но когда настала очередь шамана, он передал трубку дальше, не сделав затяжки. Потом схватил горсть золы с края костра и бросил ее на скрещенные ноги Чарльза. Зола покрыла штаны и носки сапог Чарльза серым слоем. Красный Медведь вскрикнул и обругал шамана. Вождь выглядел смущенным, а Серая Сова – расстроенным.

Поскольку от золы никакого реального вреда не было, Чарльз тут же забыл об этом. Он уже докурил свою сигару, так что был рад глубоко вдохнуть дым трубки, хотя, как обычно, неведомая смесь трав, которую курили шайенны, привела его в состояние легкой эйфории, не слишком подходящее к моменту.

Красный Медведь держался не просто вежливо, но уважительно. Попросив Чарльза описать белого человека, которого он разыскивал, вождь сказал:

– Да, мы видели того мужчину с мальчиком. На висковом ранчо торговца Глина, на Вермиллион-Крик. Глин уехал, а они остались там. Я тебе покажу, куда ехать.

Он показал на юг. Чарльз так обрадовался, что у него даже выступили слезы на глазах.

Настоящие Люди выстроились в длинный безмолвный коридор, через который торжественно проехали трое друзей. Чарльз оглянулся, все еще боясь, что удача может отвернуться от них в любую минуту, и вдруг услышал, как Серая Сова тихо смеется. У костра оставалась лишь одинокая фигура, стоящая в стороне от остальных. Потом Чарльз увидел, как Свистящая Змея поднял свой веер из золотистых перьев и ушел с надменным видом.

Они ехали весь остаток ночи, пока на рассвете Чарльз не объявил привал. Уставшие люди и животные могли наконец отдохнуть. Чарльз присел на корточки рядом со своим чернокожим другом:

– Слушай, я знаю, ты не раскрываешь своих секретов, но на этот раз ты просто обязан. Как ты это сделал?

Маджи хихикнул и достал ту самую резную шкатулку. Взял из нее одну круглую серую пулю и с довольным видом показал ее так, чтобы Чарльз не мог до нее дотянуться.

– Меня научил этому трюку один старый бродячий фокусник еще в Чикаго. Я всегда хотел проделать его перед публикой, но до этой зимы все никак не мог найти подходящий пистолет. Специально из жалованья откладывал. Ну, в общем, для начала я насыпал меньше пороха. Этого никто не заметил, все как раз смотрели, кто же меня укусил, когда я притворился. Тоже такой небольшой трюк. Но порох только половина дела. Фокус не получился бы вот без этой штуки.

– Это литая свинцовая пуля.

Маджи поскреб ногтем по круглому шарику. На поверхности остался след.

– Нет, это расплавленный свинец, смешанный еще кое с чем.

Он зажал пулю между ладонями, с силой потер ими и показал Чарльзу оставшиеся на руках темные крошки.

– Кроме свинца, здесь еще старая добрая канзасская земля. Достаточно прочная, чтобы построить дом, но недостаточно твердая, чтобы убить человека. – Он подул на ладони, и крошки посыпались на землю. – Ну, что скажешь, – засмеялся Маджи, – не пора нам найти твоего сына?

Прошел час, и Чарльз вспомнил, что хотел спросить о золе на сапогах. Серая Сова, который ехал рядом, тут же помрачнел и угрюмо молчал несколько минут.

– Это проклятие, – наконец ответил он. – Если тебя коснулась зола, значит впереди неудача и смерть.

На этот раз они неслись с речной дороги галопом. Важна была внезапность, поэтому шуметь не боялись. В Монт-Роял жили десять негров из окружной милиции, но их деревянные хижины или маленькие глинобитные домики были разбросаны далеко друг от друга. Чем меньше времени у них будет, чтобы проснуться и прибежать со своими старыми мушкетами и винтовками, тем лучше. Так обычно действовали клановцы на дорогах, и они следовали той же стратегии.

Под звон уздечек, скрип седел и громкий топот копыт по песчаной дороге они приближались к деревянному, крашенному белой краской домику, рядом с которым уже высились балки и стропила будущего двухэтажного особняка, гораздо большего по размеру. На фоне звездного неба чернели кровельные балки крыши. Вырвавшись из-под густых деревьев, куклуксклановцы поскакали по дороге к бывшему поселку рабов. Их красные балахоны и колпаки сверкали в серебристом свете луны. Впереди уже виднелись освещенные окна школы и силуэты двигавшихся внутри людей. Что ж, тем лучше.

Дез Ламотт скакал рядом с Геттисом во главе колонны. С каждой секундой он все больше чувствовал, как на него снисходит какое-то благословенное спокойствие. Это было похоже на возвращение домой; так корабль встает на якорь после долгого и опасного морского плавания. Этой ночью все будет кончено.

Другие клансмены чувствовали себя так же уверенно. Один что-то весело сказал другому, тот засмеялся.

Из-под балахонов появились пистолеты. Один за другим раздавались звуки взводимых курков. Блеснул ствол чьей-то винтовки. Дез высвободил руки из-под балахона. Он был командиром, и ему выпало право поджечь запальный шнур динамитной шашки.

– Ну что, дамы, долго еще? – спросил Энди, не в силах сдержать зевоту. – Уже, наверное, почти одиннадцать.

Он сидел на небольшой парте с железными ножками, которая была задвинута в угол вместе с другими такими же. Спиной Энди опирался на новую классную доску, держа на коленях один из томов кентовских «Комментариев», где некоторые, самые интересные мысли были легонько подчеркнуты карандашом.

Пятнадцать минут назад он пришел из своего дома, чтобы забрать Джейн. Они вместе с Пруденс, Мадлен и худеньким одиннадцатилетним парнишкой по имени Исав весь вечер наводили чистоту в школе – до блеска натирали стекла новых окон, которые накануне вставил Энди, скоблили пол. Мадлен и Джейн пользовались намыленными тряпками, а вот Пруденс, словно чтобы нарочно помучить себя задачей потруднее, скребла пол так, как это издавна делали в низинных землях Южной Каролины, – кусками мокрого мха.

– Думаю, даже больше. – Мадлен выпрямилась, с трудом разгибая спину и зябко поеживаясь.

Подол ее юбки винного цвета намок от воды. Она бросила тряпку в деревянную лохань. В сверкающих окнах отражался свет двух ламп, зажженных в классе.

– Мы закончили. А мебель можем расставить завтра.

– Исав, как хорошо, что ты нам помог! – воскликнула Джейн, похлопывая мальчика по плечу. – Но ребенку твоего возраста в это время уже давно пора спать. Мы с Энди проводим тебя домой.

– Я сам хотел помочь, – сказал мальчик. – Это же моя школа.

Мадлен улыбнулась, собирая упавшие на лоб волосы и закалывая их покрепче. Она очень устала, но это была приятная усталость. Друг с другом им работалось легко и весело, и вот теперь их замечательная школа с недавно побеленными стенами, отмытая от вечной плесени южнокаролинских низин, была готова встретить гостей из Коннектикута.

Она наклонилась, чтобы поднять лохань с водой, и взгляд ее упал на окно, выходившее на дорогу. За отражением ламп мелькнуло что-то красное. Мадлен мгновенно поняла, кто там, и успела только крикнуть:

– Они идут!

Выстрел разбил окно. Одна дробинка задела рукав Мадлен, когда она бросилась к стене у входной двери. Осколки стекла порезали щеку Исава, который стоял, замерев в растерянности. Пруденс с трудом поднялась на ноги, уронив намокший мох на так тщательно вымытый и вытертый насухо пол.

Мадлен услышала конское ржание и мужские голоса, выкрикивающие слово «ниггеры», и поняла, что ощущение мира и покоя обмануло ее.

– Поджигай динамит! – прокричал кто-то.

– О Боже… – выдохнула Джейн.

Энди отшвырнул книгу:

– Кто-то должен поднять ополченцев. Мисс Мадлен, уводите всех с другой стороны, а я побегу за подмогой.

– Нет, – внезапно охрипшим голосом сказала Джейн, – тебе нельзя выходить. Они прямо перед домом!

– Я проберусь за деревьями вдоль дороги. Хватит разговоров. Поспешите.

Он подтолкнул их, сначала Мадлен, потом Пруденс, слишком располневшую, чтобы бегать, поближе к окну, выходившему во двор. Мадлен прижимала к себе Исава, чувствуя, как мальчик дрожит.

– Черномазые, выходите! Останетесь там – умрете!

Она узнала голос Геттиса. Энди схватил глобус и с силой швырнул его в боковое окно. В ответ на звон посыпавшихся стекол со стороны дороги послышались выстрелы. Воспользовавшись шумом, Энди выбил заднее окно своей любимой книгой.

– Скорее! – снова подтолкнул он Мадлен.

Джейн все медлила, по щекам ее текли слезы. Она знала, что может случиться, если Энди побежит за помощью. Ее темные глаза молча умоляли его остаться, но он старался не смотреть на нее.

– Помни, – сказал он и торопливо поцеловал жену в щеку, – я люблю тебя. А теперь – вперед!

Мадлен вылезла в окно. Потом Пруденс осторожно подала ей Исава; стараясь не задеть острых краев, Мадлен взяла мальчика на руки и поставила на землю. Энди выпрыгнул через боковое окно и помчался в темноту.

– Эй, глядите! – закричал кто-то из клансменов. – Один удирает!

Громко заржали лошади. Как минимум двое сразу бросились в погоню. В ночи прогремели выстрелы. Джейн как раз спрыгнула на землю следом за Пруденс. Она сразу поняла, что Энди больше нет, и не смогла сдержать короткого душераздирающего крика боли и отчаяния.

– Динамит! – раздался чей-то голос перед входом в школу.

– Зажег! – донесся ответ.

Что-то влетело в окно и покатилось по полу. Над острыми осколками стекла в низко расположенной раме появилась извилистая струйка дыма. Мадлен подтолкнула Пруденс и потащила за руку Исава:

– Бежим отсюда! Скорее!

– Куда? – выдохнула Пруденс.

– Вперед!

Прямо перед ними высился ряд огромных дубов, между которыми темнели густые заросли юкки. Если бы они смогли пробраться через колючие кустарники, то вышли бы к болоту, где скрывалась твердая, хотя и очень узкая тропа. Даже при дневном свете ее было нелегко отыскать, и пройти по ней тоже мог не каждый, но другого пути к спасению у них не оставалось. Теперь им могли помочь только удача и яркий лунный свет.

– Держитесь за руки, – велела Мадлен, нащупывая пухлую ладонь Пруденс, холодную и влажную от страха.

Другой рукой Мадлен держала руку Исава. Они бросились в темноту, которая вставала за школой, как стена.

Низко растущие стебли юкки больно кололи ноги. «Бороды» испанского мха, свисающие с деревьев, касались лиц, словно враждебные руки. Впереди лежала непроглядная чернота, не видно было даже блеска болотной воды. Мадлен уже и забыла, какой густой и непроходимый этот лес.

Исав заплакал. Сзади них черноту ночи прорезал ярко-красный свет. Они почувствовали, как дрогнула земля, когда от взрыва обвалились стены школы и взметнулась в воздух крыша. Мадлен увидела, как в вышине проплыл горящий обломок парты, как будто это был легкий воздушный шар. Они бежали, слыша за спиной торжествующие крики и топот копыт.

Мадлен побежала быстрее. Становилось все труднее дышать, в груди щемила боль. Школы больше не было. Энди погиб.

– Я не могу бежать быстрее, не могу! – рыдала Пруденс.

– Если не сможешь, мы все умрем.

Собрав все силы, Мадлен мчалась через колючки, не обращая внимания на треск рвавшейся юбки и изрезанные лодыжки. Наконец деревья расступились, и в лунном свете блеснула вода солончаков.

Мадлен остановилась, прижала к груди кулак, пытаясь успокоить боль. Внимательно оглядела болото в поисках тропы, ведущей к Саммертону. Раньше она часто ходила по ней, но всегда днем, и теперь, плохо соображая от страха и усталости, с трудом вспоминала, куда нужно идти. Лунные блики на воде и заросли камышей еще больше сбивали с толку.

– Они гонятся за нами, – прошептала Джейн.

Мадлен и сама уже слышала.

– Сюда… – Она шагнула через тинистую воду, молясь о том, чтобы память ее не подвела.

Двое куклуксклановцев вытащили тело Энди из темноты на свет пожара. Его затылок превратился в месиво, а рубашка пропиталась кровью от ворота до пояса. Дез взглянул на труп, потом сорвал с головы колпак и обежал взглядом горящие развалины школы.

– Я видел, они побежали к деревьям. – Он махнул старым кольтом в сторону зарослей.

– Я пойду с тобой, – глухо проговорил из-под капюшона Геттис; блестящее помповое ружье в его белых холеных руках выглядело неуместно.

– Ты останешься здесь, за главного. Может подойти кто-нибудь из ниггерской милиции. Если вам придется отступать, уходите в разные стороны.

– Дез… – жалобно, как ребенок, которому не дали игрушку, заныл Геттис. – Я ведь, как и ты, столько ждал, когда можно будет расправиться с этой полукровкой! У меня столько же прав…

Ламотт ткнул ему в подбородок ствол старого шестизарядного «уокера»:

– Никаких прав у тебя нет. Я здесь командир.

Нужно было спешить – где-то на границах сознания уже мелькали белые искры. Он не хотел, чтобы очередной приступ свалил его с ног и лишил триумфа. К тому же оставалось еще предупреждение Тиллмана.

Геттис был упрям и не хотел отступаться. Когда он снова начал причитать, Дез размахнулся и ударил его сбоку по голове рукой с пистолетом – так, что торговец едва не упал. Геттис увидел безумный блеск в его глазах. Во всем облике Деза Ламотта, в этом белом треугольнике в его ярко-рыжих волосах было что-то дьявольское.

– Хорошо, Дез, – сказал Геттис. – Они твои.

Мадлен чувствовала, что все идут неуверенно, как и она сама. Они шли в воде глубиной около шести дюймов, то и дело увязая в илистом дне, поэтому не могли двигаться достаточно быстро. Обманчивые блики лунного света на поверхности болота мешали разглядеть дорогу впереди, камыши шуршали и качались под ветром, еще больше запутывая беглецов. Несколько раз Мадлен, шедшая впереди, сбивалась с узкой зыбкой тропы. Пруденс совсем выбилась из сил. Она тащилась последней, все время всхлипывая и что-то невнятно бормоча.

– Боже милостивый! – вдруг вскрикнула Джейн, оглянувшись на внезапный шум за спиной.

Мадлен остановилась, крепко держа руку Исава.

Сначала она услышала только плеск воды под ногами их преследователя. Он шел не таясь и не старался ступать как можно тише. Потом она увидела огромную нескладную фигуру с какими-то невероятно длинными руками. В одной был зажат пистолет.

– Сейчас я доберусь до вас, твари черномазые! – прокатился над болотом гулкий звук его голоса; из камышей выпорхнула испуганная цапля, громко хлопая крыльями. – Сегодня вы все наконец-то сдохнете!

Пруденс застонала. Потом упала на колени, сложила перед собой руки и начала бормотать молитву, низко опустив голову.

– Вставай, слышишь? – Мадлен в бешенстве наклонилась над плечом учительницы, и это спасло ее от двух пуль, выпущенных Ламоттом.

Исав снова громко заплакал.

Мадлен встряхнула Пруденс:

– Если ты не встанешь, он нас убьет! Надо бежать!

Он снова приближался, неуклюже вскидывая руки и ноги, похожий на нелепое и ужасное огородное пугало, прыгающее по болоту, размахивая пистолетом. Три женщины и мальчик бросились бежать. Страдания Мадлен были невыносимы. Вот так внезапно, в одну ночь, все закончится, думала она. Школа, Энди, теперь их собственные жизни. Нельзя было недооценивать этих смехотворных ряженых в их дурацких балахонах.

Она наконец нашла тропу. Прошла по ней десять ярдов, потом споткнулась, сильно подвернув лодыжку. Пруденс снова отстала; она задыхалась от бега и уже не хотела бороться. Джейн дернула ее за руку, словно это был недоуздок упрямого мула. Ночь стояла тихая, слышно было только громкое дыхание беглецов и размеренные шаги Ламотта по воде. Он подходил все ближе. Расстояние между ними неумолимо сокращалось.

Он выстрелил в третий раз. Пруденс вскинула руки над головой, как в молитве, упала и скрылась под водой.

Джейн присела на корточки, шаря руками в камышах по локоть в воде.

– Я не могу ее найти, – проговорила она. – Не могу… погоди… вот она… – Застонав от усилия, Джейн потянула учительницу на себя, и из воды показались ее голова и плечи; из глаз, носа и рта хлынули потоки воды – Пруденс была мертва.

Мадлен укусила себя за сжатый кулак. Вера Пруденс все-таки не спасла ее.

Исав зашмыгал носом, стараясь не расплакаться. Мадлен взяла его за руку и пошла вперед. Она отказывалась сдаваться их палачу, хотя знала, что им не спастись. Освещенное луной лицо Джейн говорило о том, что она тоже это знает. Но они упрямо шли вперед, закрывая с двух сторон мальчика, и это был их последний, хоть и обреченный вызов.

Между Ламоттом и тем местом, где упала Пруденс, под водой неслышно плыл самец аллигатора – шестнадцать футов от носа до кончика хвоста и фунтов шестьсот весом. Его темные выпуклые глаза показались над поверхностью. Аллигатору явно не понравился шум в его владениях и какая-то угроза совсем рядом с ним. Он выпустил из ноздрей воду и открыл пасть.

Дез знал, что догонит их. Они больше не бежали, а просто шли обычным шагом, который позволит ему настичь их уже через пару минут. Он промок, был весь покрыт грязью, но чувствовал странную бодрость. Он как будто танцевал по воде, с той же легкостью, с которой много лет танцевал на сверкающих паркетах бальных залов в прекрасных домах, которые янки безжалостно разрушили, как и все остальное, что было хорошего на его родном Юге. Белый свет пронзал его голову изнутри; искры выстреливали с двух сторон, чтобы встретиться на уровне его глаз. Вдруг появилась какая-то смутная тревога. Он начал беззвучно молиться, чтобы унять ее. «Боже, пусть этот свет подождет, пока я не поймаю их. Боже, если Ты благосклонен ко мне как к человеку избранной Тобой расы, дай мне еще несколько мгновений…»

Белизна шипела и плавилась, пожирая темноту его рассудка. Он почувствовал пушечный дым. Услышал свист снарядов. И вдруг с криком побежал по воде, уже не понимая, что женщины всего в каких-то пятидесяти футах впереди него. Он кричал снова и снова, с дикой радостью и восторгом:

– Вперед, «Стрелки Пальметто»! Заряжай! Слава Конфедерации!

Что-то вроде дубинки ударило его по ноге – это был огромный хвост аллигатора, взметнувшийся над водой. Уже падая, Дез выстрелил в небо. А потом, когда зубы хищника сомкнулись на его торсе, ему показалось, что десятки огромных гвоздей впились в его плоть. Аллигатор убил его, как любую другую свою жертву, – держа в зубах под водой, пока он не захлебнулся.

Тело Деза Ламотта всплыло на поверхность. И в пятнах крови, кружащих по болотной воде, аллигатор стал пожирать его, для начала откусив левую ногу возле паха.

Крики и выстрелы удивили и встревожили куклуксклановцев, которые ждали Деза рядом с углями пожарища, дающими мало света, но очень много жара. Вдруг Геттис услышал, как кто-то приказал им бросить оружие.

– К дороге! – крикнул он, пришпоривая лошадь.

Пока остальные неуклюже разворачивались на тесном пятачке, толкая друг друга, он поскакал первым и стал хорошей мишенью. Когда он уже сворачивал на подъездную аллею, пуля одного из ополченцев ударила его в плечо, и он свесился с седла набок. Он выдернул ногу из стремени, испугавшись, что лошадь потащит его по земле, и упал прямо в колючие заросли юкки, когда другие клансмены в развевающихся балахонах проносились мимо.

– Не бросайте меня… – жалобно простонал Геттис.

Но последняя лошадь уже ускакала прочь.

К нему бежали босоногие люди. Чьи-то черные руки сорвали с его головы красный колпак. Сквозь запотевшие очки Рэндалл Геттис посмотрел на шесть черных лиц и шесть стволов, направленных на него, и потерял сознание.

– Все хорошо, Исав, – сказала Мадлен, пытаясь успокоить плачущего мальчика.

Это было нелегко, потому что она и сама едва сдерживала слезы. Энди и Пруденс мертвы. Боже, какая ужасная потеря.

Вдруг в ярком пятне лунного света прямо за ними она увидела, как забурлила вода и из болота показалась чешуйчатая шкура. Потом к небу на мгновение поднялась человеческая рука, как легендарный Экскалибур[48], и снова ушла под воду.

Джейн обняла Мадлен за шею и зарыдала.

На поверхности внезапно появилась оторванная кисть Деза Ламотта и поплыла, ослепительно-белая, как макрель. Потом что-то быстро схватило ее из-под воды, и болото снова успокоилось.

Роща искореженных ветром пеканов скрывала изгиб ручья Вермиллион-Крик. Сидя в сторонке от всех и поставив перевернутую шляпу перед расставленными ногами, Маджи ловкими движениями запястья метал в нее карты одну за другой. И ни разу не промахнулся.

Дьявол и две другие лошади были привязаны к низкой ветке дерева; свою небольшую индейскую лошадку Серая Сова оставил здесь, а сам поехал на разведку на поджаром гнедом жеребце. Чарльз сидел под деревьями на берегу бурлящего ручья. Весенний день был ясным и теплым, в рубашке и лоскутном пончо уже становилось жарко.

Прямо над его головой к ручью тянулась большая голая ветка. Чарльз посмотрел на нее, оценивая, насколько она крепкая. Апрельский ветерок нежно обдувал лицо. День был слишком хорош для страха или смерти…

– Эй, Чарли, очнись! – Маджи быстро встал, вытряхнул карты из котелка и надел его на голову.

Они услышали плеск копыт в мелкой воде. Чарльз вытащил кольт. Из-за купы распускающихся ив выехал Серая Сова, закутанный в одеяло. Его гнедой, не привыкший к такому крупному седоку, тяжело дышал и блестел от пота.

Чарльз убрал револьвер в кобуру и быстро пошел по берегу навстречу индейцу.

– Нашел? – (Серая Сова кивнул.) – Далеко отсюда?

– Одна миля, не больше. – Шайенн, как обычно, был мрачен. – Я видел мальчика.

Полуденное солнце как будто взорвалось в глазах Чарльза. Сильно закружилась голова.

– Он здоров?

Серая Сова явно не хотел отвечать, угрюмо покусывая нижнюю губу.

– Я видел, – наконец заговорил он, – как он сидел перед домом и кормил енота. А вот его лицо… – Серая Сова показал на свою левую щеку. – На нем следы… Кто-то его бил.

Чарльз стиснул зубы.

– Кого-нибудь еще видел там? – спросил Маджи, водя ногой по пыли.

– Видел, как старый кайова с бутылкой виски сел на лошадь и ускакал. Еще шайеннку одну видел, вышла из большого дома и пошла к маленькому, где куры кудахтали. Потом вернулась с двумя яйцами.

– У него есть скво? – уточнил Чарльз.

– Да. – Глаза индейца были полны муки. – Молодая совсем. Очень грязная и печальная.

– А самого Бента ты видел?

Серая Сова помотал головой.

– Тебя никто не заметил? Мальчик? Или скво?

Следопыт снова мотнул головой.

– Ты уверен?

– Да. Там рядом дубы растут. Хорошее укрытие.

Маджи деловито потер ладони, пытаясь отнестись к этому как к чему-то обычному, например как к полевым учениям.

– Можно зайти с трех разных сторон… – бодро сказал он.

– Я пойду один, – оборвал его Чарльз.

– Что еще за глупость!

– Один! – повторил Чарльз таким тоном, что никто возражать не посмел.

Он вернулся к деревьям, снял свой цыганский балахон, аккуратно свернул и положил на землю. Потом взял в руки «спенсер», проверил магазин, надвинул на глаза черную шляпу и вернулся к друзьям.

– Не беспокойтесь, я буду осторожен. Если услышите стрельбу, скачите туда. Если нет – оставайтесь здесь.

Это прозвучало как приказ командира, который нельзя обсуждать. Маджи возмущенно засопел. Серая Сова молча смотрел на блестящую воду, полный мрачных предчувствий.

Он меня не узнает, думал Чарльз, осторожно пробираясь по берегу ручья. С этой бородой до пояса…

Он думал о сыне, но те же слова можно было отнести и к Елкане Бенту. О том, как сейчас, спустя десять лет, выглядит Бент, Чарльз сам представить не мог. Это не имело никакого значения. Он просто хотел увезти оттуда сына живым и невредимым. Важнее этого не было ничего.

Весенний воздух был таким же нежным, как женская рука. Он вдруг вспомнил о таких же погожих деньках в Северной Виргинии, когда сотни несчастных мальчишек умирали на залитых солнцем цветущих лугах и полянах. Эти горькие воспоминания, как и рассказ Серой Совы о следах побоев на лице мальчика, только усилили его тревогу.

Впереди показались дубы, за которыми стояло какое-то глинобитное строение. Из трубы поднимался дым, похожий на крученую хлопковую пряжу, приколотую к небу. Чарльзу показалось, что он услышал детский голос. Пальцы, сжимавшие приклад «спенсера», побелели.

Он старался подавить страх. Но не мог. Бешеный стук сердца отдавался в ушах, как грохот индейского барабана. Он уже знал, что, скорее всего, у него будет только один шанс.

Подобравшись ближе, он всмотрелся в дом из-за ствола дуба. И чуть не закричал, когда увидел сына, который сидел на земле и по одному давал еноту зернышки кукурузы. Енот брал зернышко передними лапками и поднимался на задние, как крошечный толстый человечек в маске. Съев зернышко, он снова тянулся к ребенку, прося еще. Мальчик кормил зверька, но на его бледном, грустном лице не отражалось никакого удовольствия.

Даже с такого расстояния Чарльз увидел царапины на его лице и большой синяк вокруг глаза. Ноги мальчика были настолько грязными, что Чарльз сначала решил, что на нем серые чулки. Гус сидел прямо на земле перед входом в висковое ранчо. Дверь была закрыта.

В загоне за домом стояли красивая гнедая лошадь и два мула. Еще он увидел маленький сарайчик, из которого скво приносила яйца, и услышал, как куры хлопают крыльями и громко кудахчут. Но самым громким звуком было журчание Вермиллион-Крик.

Чарльз не мог заставить себя сдвинуться с места, боясь совершить ошибку. Нужно было забыть, насколько высоки ставки, и постараться отнестись к ситуации так, словно она не касалась его лично. Это немного помогло. Он сосчитал до пяти, а потом вышел из-за дубов на открытое пространство, чтобы сын его увидел.

Гус заметил его и открыл рот от изумления. Испугавшись, что мальчик закричит, Чарльз сразу прижал палец к губам, прося сына молчать.

Ему показалось, что Гус не узнал его. Да и кем он был в его глазах – странным, выпрыгнувшим невесть откуда лохматым человеком с длинной спутанной бородой и провалившимися глазами. Он стоял очень тихо и просто смотрел на мальчика.

Гус просыпал оставшиеся у него зерна на землю, но не издал ни звука.

Енот сразу прыгнул вперед и начал пировать. Чувствуя огромное напряжение, Чарльз отчаянно пытался уловить любой звук – голос, скрип двери. Но слышал только шум воды. Он сделал три больших шага к сыну, поднял руку и жестом поманил его к себе. Иди сюда…

Теперь Гус смотрел на него с явной тревогой. Чарльзу захотелось крикнуть: «Я твой отец!», но он не посмел и снова тем же жестом молча позвал его.

Гус встал.

Чарльз обрадовался. Но мальчик вдруг начал пятиться к дому, не сводя глаз с чужака.

О Боже, он боится меня. Все-таки не узнал.

Гус боком подошел к закрытой двери, готовый в любую секунду юркнуть внутрь. В отчаянии Чарльз присел на корточки, положил винтовку на землю и протянул руки к сыну. От напряжения они дрожали от плеч до кончиков пальцев.

Почему-то эти протянутые руки успокоили мальчика. Он вдруг робко улыбнулся и чуть наклонил голову набок.

– Гус, я твой папа, – произнес Чарльз громким шепотом.

На лице мальчика отразилось удивление. Он шагнул в сторону Чарльза.

И тут дверь дома с шумом распахнулась.

Выходя наружу, Бент широко зевал. На нем был старый замызганный цилиндр, в левом ухе болталась серьга Констанции Хазард. Черный фрак блестел так, будто грязь на нем размазали ножом, как масло. Он постарел, еще больше растолстел, лицо с всклокоченными бровями было изрезано морщинами, волосы неряшливо падали на шею. Левое плечо казалось заметно ниже правого.

Бент посмотрел на Чарльза и не узнал его. Чарльз схватил винтовку и направил ствол на его грязный жилет, застегнутый на одну пуговицу.

– Руки подними! – громко произнес он и встал.

Бент развел руки в стороны и, моргая, всмотрелся в этого дикаря с винтовкой. Чарльз медленно пошел вперед. Лохматые брови Бента вдруг резко взлетели вверх.

– Чарльз Мэйн?

– Так точно, выродок.

– Чарльз Мэйн. Вот не думал, что ты потащишься за мной на Индейскую Территорию.

– Значит, просчитался. – Чарльз прошел половину расстояния между дубами и домом и остановился. – Я знаю, что ты сделал с женой Джорджа Хазарда. – (Бент испуганно попятился.) – И я вижу, как ты обращался с Гусом. Мне не нужны еще какие-то причины, чтобы размозжить тебе башку. Так что не дергайся. Гус, беги к папе! Скорей!

Он смотрел на Бента, а не на сына. Мальчик никак не мог осознать своей неожиданной свободы. Он неуверенно оглянулся на Бента и сделал шаг в сторону отца. Потом второй. Третий.

Из двери дома вышла индианка в свободном кожаном платье; в руках она держала лохань с ночными испражнениями. Вид у нее был сонный и мрачный. Чарльз подумал, что она похожа на кого-то из тех, с кем он встречался, когда ездил с Джексоном. И вдруг с изумлением понял, что это Женщина Зеленой Травы.

Она увидела его, узнала, уронила лохань и завизжала. Гус в испуге обернулся. Бент прыгнул вперед – и в одно мгновение схватил мальчика.

Разум Чарльза отказывался признавать то, что он видел. Бент улыбался – все той же своей старой лукавой улыбкой, которую Чарльз вспоминал с такой ненавистью. Покрытая копотью рука Бента сжала горло мальчика. Другой рукой он достал из кармана бритву, открыл ее и прижал блестящее лезвие тупой стороной к горлу ребенка.

– Бросай все свое оружие, Мэйн! – закричал он.

Чарльз молча смотрел на него, чувствуя, как в висках стучит боль. Бент повернул бритву и провел ею по щеке мальчика. Гус закричал. Бент крепко держал его.

– Бросай, или я порежу его.

Чарльз положил винтовку на глинистую землю прямо перед собой и рядом с ней – кольт.

– Теперь нож! – крикнул Бент.

«Боуи» отправился туда же. Вид безоружного Чарльза понравился Бенту. Его вкрадчивая улыбка стала шире и казалась почти искренней. Неудача обрушилась на Чарльза, как невидимая гранитная глыба.

– Эй, сучка, забери все это. Мэйн, отойди в сторону. Дальше… дальше…

Женщина Зеленой Травы подбежала к оружию боком, как краб. Наклонившись, она умоляюще посмотрела на Чарльза и быстро проговорила по-английски:

– Он сказал, что это мальчик торговца, плохого торговца…

Чарльз вяло пожал плечами.

– Что ты здесь делаешь? – спросил он.

– Она раньше принадлежала владельцу этой дыры, – ответил за индианку Бент. – Я продаю ее. Ей все равно, с кем трахаться – с человеком или со скотиной, лишь бы джин давали. Удовольствия от нее все равно уже никакого. Да и не до того мне теперь. – Он скривился, и Чарльз вспомнил о его безумии. – Эй, потаскуха, шевелись! – Эхо от его крика разнес ветер; Бент посмотрел на Чарльза и хихикнул. – Ну что, Мэйн! Пора нам насладиться нашим неожиданным воссоединением. Я буду отдавать приказы. А тебе лучше выполнять их в точности, если не хочешь, чтобы этот ребенок истек кровью у тебя на глазах. Когда я скажу «вперед марш», ты подойдешь сюда и сделаешь два шага через дверь. Не один и не три, а два, и руки будешь держать поднятыми. Любая ошибка, любое неповиновение – и я его порежу.

Бент с трудом сдерживал бурлящую в нем радость.

– Хорошо. Вперед… марш!

Держа руки над головой, Чарльз пошел к дому.

Держа винтовку на согнутой руке, Маджи вышагивал от пекановых деревьев и обратно. Ветер трепал индюшиное перо на его котелке.

– Он велел ждать! – крикнул ему Серая Сова.

– Его нет слишком долго. – Маджи продолжал ходить взад-вперед.

– Жди. Он приказал.

Маджи остановился и стал смотреть на порхающих над сверкающей водой двух красных кардиналов. Потом бросил тревожный взгляд на тропу вдоль ручья, повернулся и медленно пошел обратно к индейцу, закутанному в одеяло.

Комната напомнила Чарльзу палатку маркитанта. На грязном полу виднелись следы сапог, мокасин, босых ног. На столешницах двух столов темнели бугорки засохшей еды. Стул, на который Бент велел ему сесть, скрипнул и зашатался под его весом.

Потом Чарльз заметил криво висящий на стене портрет и секунд десять смотрел на изображенную на нем женщину, прежде чем сообразил, кто это.

– Эта картина…

Он с трудом выговаривал слова. Страх за Гуса притупил его мозг и замедлил реакции. А появление здесь этого портрета словно перенесло его в какой-то ненастоящий мир, где все возможно и разумные объяснения ничего не стоят.

– …где ты ее взял? – договорил он наконец.

– Значит, узнал, кто это? – Бент положил нож, винтовку и кольт Чарльза на дощатую стойку бара, потом бережно добавил к ним открытую бритву, так чтобы ее можно было легко достать.

– Похожа на жену моего кузена Орри.

– Потому что это ее мать. Шлюха из Нового Орлеана. Квартеронка. – Бент достал из ящика под полками с бутылками толстую веревку. – Похоже, ты не очень удивлен, что она черномазая.

– Я знаю, что у Мадлен есть негритянская кровь. Просто не ожидал увидеть такой портрет.

– Для меня это тоже было неожиданностью, осмелюсь признаться, – с притворной любезностью сказал Бент. – Сложи руки вместе и вытяни перед собой.

Чарльз не шевелился. Бент ударил его кулаком. Из правой ноздри потекла кровь. Он протянул руки, и Бент начал обматывать веревкой его запястья.

Чарльз все еще плохо соображал, опьяненный ненавистью к этому хромому безумцу. И ненавистью к себе самому. Он не смог сделать все как надо еще там, возле дома. И теперь его ошибка будет стоить ему жизни. Это читалось в возбужденно блестевших глазах Бента, когда тот обматывал его руки веревкой в третий и в четвертый раз.

Ладно, его собственная жизнь ничего не стоит. Но как же Гус?

На лице Бента выступил лихорадочный румянец. Серьга Констанции раскачивалась в ухе, как обезумевший маятник. Бент специально проколол мочку, чтобы носить этот знак. Женщина Зеленой Травы смотрела на Чарльза с нескрываемой жалостью, и от этого взгляда его пробрало холодом. Она знала, что произойдет. И прижала к себе Гуса, чтобы защитить его, пока это было возможно.

Мальчик смотрел на него такими пустыми глазами, что Чарльзу хотелось зарыдать. Он видел такой же безжизненный взгляд у смертельно раненных молодых парней в ночь после Шарпсберга. Он видел такие же затравленные глаза у стареющих негров, которые боялись свободы не меньше, чем своего хозяина.

Но ведь Гусу не было еще и пяти лет.

Бент натянул веревку и завязал узел. Еще раньше Чарльз попытался напрячь мышцы, как делал в таких случаях Маджи, но это совсем не помогло ослабить веревку. Снова неудача.

– Тебе известно, кем я себя считаю? – весело осведомился Бент.

– Да, – с ненавистью ответил Чарльз, – Орри говорил мне. Новым Наполеоном. – При этих словах он сплюнул на земляной пол.

Бент снова ударил его кулаком в лицо. Гус спрятался за Женщину Зеленой Травы.

– А он тебе не рассказал заодно, – тяжело дыша и больше не улыбаясь, спросил Бент, – как они с Хазардом погубили меня в Академии, а потом в Мексике? Как своей ложью уничтожили мою репутацию? Настроили против меня моих командиров? Я родился для того, чтобы вести за собой огромные армии. Как Александр Великий. Ганнибал. Бонапарт. А твоя родня и Хазарды помешали мне!

Бент отер струйку слюны, повисшую на губах. Чарльз слышал, как за закрытой дверью щебечут птицы. Холодная зола в очаге издавала знакомый запах дерева. Это был безумный мир.

Бент взял бритву и осторожно провел по лезвию подушечкой большого пальца. На его лице снова появилась улыбка.

– Да, я считаю себя американским Бонапартом, – убежденно заявил он, – и это справедливо. Но я вынужден быть осторожным, потому что каждый великий генерал окружен мелкими людишками. Злобными завистниками, которые хотят стащить его с пьедестала. Запятнать его величие. Мэйны как раз из таких. Как и Хазарды. Поэтому я не только полководец, но еще и палач. Я должен извести заговорщиков на корню. Уничтожить предателей. Покарать врагов. Хазардов. Мэйнов. Всех до единого.

– Отпусти моего сына, Бент. Он слишком мал, чтобы навредить тебе.

– О нет, дорогой мой Чарльз! Он тоже Мэйн. И я с самого начала не собирался оставлять его в живых. – (Женщина Зеленой Травы что-то пробормотала и отвернулась.) – Я просто хотел выждать несколько месяцев, пока ты не сдашься и не прекратишь поиски. А потом, убив его…

– Не говори такого при нем, мразь!

Бент схватил его за бороду и с силой дернул ее вверх, отчего голова Чарльза запрокинулась назад.

– Я буду говорить все, что мне нравится, – сказал Бент, приставив бритву к его горлу. – Потому что я главный.

Он прижал бритву сильнее. Чарльз почувствовал боль. Потекла кровь. Он закрыл глаза.

Бент хихикнул и убрал бритву. Вытер лезвие о рукав фрака, после чего продолжил с прежней любезностью:

– Так вот, убив его, я собирался отправлять тебе доказательства его смерти. Пальчики рук, к примеру. Или ног. Возможно, и что-то более интимное.

– Да ты просто гребаный психопат! – прошипел Чарльз сквозь зубы, потеряв самообладание.

Он попытался встать со стула, но Бент тут же схватил Гуса за волосы. Мальчик взвизгнул и замолотил кулачками по ноге Бента. Бент ударил его по лицу, сбив с ног, и пнул в ребра. Гус покатился вбок, с плачем схватившись за живот.

– Встать, щенок! – взревел Бент, как впавший в экстаз проповедник.

Сколько же людей обитало в этом искалеченном теле? Сколько голосов вещало из этого больного мозга?

– Встать! Это приказ!

– Не надо! – крикнула шайеннка. – Прошу тебя, не надо! Он же такой маленький…

Бент изо всех сил ударил ее кулаком в живот. Она отлетела к стене.

– Еще слово – и будешь следующей! – Бент взмахнул смертоносным лезвием над ее головой. – Встать, гаденыш!

Гус, тихо всхлипывая, с трудом поднялся на ноги. Бент схватил его и прижал спиной к своим ногам. А потом свободной рукой задрал голову мальчика так, чтобы Чарльз и его сын смотрели друг на друга.

– После того как я покончу с вами обоими, – продолжил Бент, – я примусь за семейку младшего Хазарда, ту, что в Калифорнии. Я не успокоюсь, пока не истреблю весь ваш род до последнего колена. Вот так-то, дорогой Чарльз.

Он ласково провел бритвой по щеке Гуса. Ребенок закричал. На его бледной коже выступила тонкая нитка крови.

– Подумай об этом, пока палач выполняет приказ генерала.

– Твою ж мать! – пробормотал Маджи, чем вызвал изумленный взгляд Серой Совы, потому что для человека его ремесла всегда говорил на удивительно чистом языке и не позволял себе ругаться. – Плевать на его приказы! – Он выскочил из-за пеканового дерева, одна ветка которого нависала над ручьем. – Что-то точно случилось!

Индеец попытался было снова его остановить, но Маджи уже садился в седло. Серая Сова колебался всего мгновение, а потом торопливо последовал за ним.

Слезы текли из глаз Гуса, размывая кровь на щеке. Ярость душила Чарльза, доводя его до исступления. Он отчаянно дергал руками, пытаясь ослабить веревку. Грубое волокно обжигало запястья. Вдруг он почувствовал влагу на левой руке – кожа содралась до крови. Он попытался вытащить руку, но бо́льшая ее часть, возле самых костяшек пальцев, все еще была крепко стянута веревкой. Бесполезно. Все бесполезно.

Маджи положил руку на ограду загона для лошадей. Почуяв его запах, гнедая и мулы вскинули головы.

– Тише, тише, – пробормотал он, – не волнуйтесь. Я друг. – Он проскользнул между кольями ограды; гнедая заржала. – Да помолчи ты, Бога ради! – умолял ее Маджи, испытывая огромное желание пристрелить чертову скотину.

Он отчаянно закивал Серой Сове, который, сжимая винтовку, тут же скрылся из вида, подбираясь к переднему крыльцу. Маджи велел ему ждать, пока он не подаст сигнал. Чарльз наверняка находился в доме, потому что его не было ни в курятнике, служившем заодно и конюшней, ни в старой повозке, стоявшей во дворе.

Маджи осторожно подошел к задней двери. Что за ней, он не знал, но от души надеялся, что она не ведет сразу в главное помещение. Он вспотел так, как будто уже наступил август. Едва он протянул руку к задвижке, как из-за угла выбежал жирный енот и уселся у двери.

– Проваливай! – пошептал Маджи и пнул ногой в сторону зверька.

Ручной енот не сдвинулся с места. Он тоже хотел войти, наверное за едой. И мог все испортить.

Маджи замер, не зная, как поступить. Секунд через пятнадцать из дома отчетливо донесся детский плач. И тогда негр с мрачным видом вытащил нож.

– Прости, мистер. – Он быстро наклонился и одним движением прирезал енота.

Из раны на щеке Гуса сочилась кровь. Чарльзу очень хотелось, чтобы сын потерял сознание и ничего не почувствовал, но малыш держался.

Голова Бента вдруг как по волшебству избавилась от боли и этих ужасных губительных огней. Приказы генерала были четкими и точными, а обязанности палача сулили огромную радость. Но он больше не мог сдерживаться. Когда он порезал сына на глазах связанного, обезумевшего от горя отца, он испытал сильнейшее, даже болезненное сексуальное возбуждение и теперь жаждал продолжения.

Блестящее лезвие легло на горло мальчика.

Чарльз увидел, как между дверным проемом и красным одеялом просунулось дуло из вороненой стали.

– Эй, мистер Бент! – громко крикнул Маджи. – Советую вам обернуться и посмотреть на это ружье.

Мгновение, в которое Чарльз ясно осознавал, что Бент еще может перерезать горло ребенку, показалось ему мучительно долгим. Однако Бент, как настоящий военный, подчинился незнакомому властному голосу. И повернулся. Маджи вышел из-за одеяла.

В ту же секунду Чарльз вскочил со стула, бросился вперед и оттолкнул Гуса корпусом. Бент взревел, осознав свою ошибку, и пошел к ним. Чарльз метнулся в сторону, но запнулся о сына и упал. Женщина Зеленой Травы прыгнула на Бента, начала бить его кулаками и царапаться. Маджи прицелился, но боялся попасть в нее. Бент оттолкнул индианку и резко взмахнул бритвой, разрезав ей юбку и полоснув по бедру. Женщина Зеленой Травы закричала. Второй толчок опрокинул ее на спину. Бент занес бритву над головой и побежал к Чарльзу.

Грянул выстрел. Пуля попала Бенту в левую ногу. Он начал медленно оседать на пол, неуклюже взмахивая рукой. Чарльз подполз к нему, связанными руками вытянул бритву из его пальцев и отшвырнул как можно дальше. Маджи что-то закричал. На Чарльза и его сына упала полоска света. В дверях стоял Серая Сова с винтовкой в руках.

– Прикончить его? – спросил Маджи у Чарльза.

Бент вытаращил глаза, наконец осознав, что он безоружен и окружен.

– Не при мальчике. Разрежь веревку.

Маджи достал нож и освободил Чарльза; на лезвии осталась кровь. Чарльз встал на колени, дрожа всем телом.

– Гус, я твой папа! Я знаю, что выгляжу ужасно, но я твой папа. Папа! – снова повторил он, цепляясь за это слово как за последнюю надежду.

Мальчик отпрянул от него и пополз назад, опираясь о грязный пол бледными ладошками. Глаза у него были как у перепуганного зверька. Чарльз протянул к нему руки, так же как он сделал это в первый раз, на улице.

– Папа…

И вдруг из глаз ребенка хлынули слезы, он затрясся в судорожных рыданиях, а потом встал и с криком побежал к Чарльзу. Чарльз крепко обнял сына, прижал к себе и не отпускал, пока маленькое тельце не перестало вздрагивать.

Глубокая рана на ноге Женщины Зеленой Травы сильно кровоточила. От потери крови она упала и потеряла сознание. Маджи поднял ей юбку, осмотрел рану и бесстрастно, как врач, вытер кровь с густых волос на ее лобке.

– Приходилось мне лечить пьяных в салуне, когда они тыкали друг в друга ножами. Думаю, с ней все будет в порядке. Просто какое-то время будет больно ходить.

Серая Сова достал из своей сумы какие-то корешки, раскрошил их и смешал с несколькими каплями воды из ручья, потом растер на принесенном снаружи плоском камне, превратив в кашицу. После этого обыскал маленькую комнату за красным одеялом и нашел кусок чистой тряпицы. Маджи за это время связал руки Бента обрезком той же веревки, которой был связан Чарльз, предусмотрительно заведя их ему за спину и как следует проверив узел. При этом он не слишком церемонился.

– Что с его ногой? – спросил Чарльз.

– Ерунда, царапина. Не стоит внимания. Ну а если начнется гангрена, так ему и надо.

Серая Сова присел рядом с измученным мальчиком и начал осторожно смазывать травяной кашицей рану на его щеке.

– Может остаться шрам, как у мальчиков-шайеннов после Пляски Солнца.

– Во время Пляски Солнца надрезы делают на груди, а не на лице.

– Да, – грустно сказал индеец. – Тут уж ничего не поделаешь. Он поправится.

– Даже если поправится, шрамы все равно останутся, – ответил Чарльз.

Он убрал кольт в кобуру, перевязал свое содранное веревкой запястье и прошел за стойку бара. Так нашелся еще один моток веревки. Чарльз просунул в него руку и набросил веревку на плечо. Бент стоял у двери, его левая штанина пропиталась кровью. Он часто моргал, глядя на солнечный свет, и выглядел покорным.

Чарльз сделал пару глотков отвратительного виски в надежде хоть немного прийти в себя от пережитого потрясения. Потом подошел к Бенту, с трудом сдерживая острое желание тут же приставить кольт к его голове и нажать на спусковой крючок.

– Маджи, можешь пойти со мной? Серая Сова, ты останься с мальчиком.

Бент скорчился в дверном проеме. Желтая бабочка порхнула над его головой и улетела прочь.

– Куда мне идти? – спросил он.

Солнце сверкнуло на золотой сережке в его ухе. Чарльза словно что-то толкнуло, и он не смог – или не захотел – противиться этому. Он вскинул руку, обхватил серьгу Констанции пальцами и с силой дернул ее вниз, вырвав вместе с мочкой. Бент заорал и упал на дверь. Чарльз пнул его в зад, вытолкав на крыльцо.

Теплый воздух не помог Чарльзу избавиться от вкуса грязи и дурного виски во рту. Еще никогда в жизни он не испытывал такой выжигающей ярости. Она терзала его, как соль и уксус, попавшие в открытую рану.

– Пожалуйста… куда вы меня… – заскулил Бент.

– А ты, белая шваль, сейчас отправишься прямиком в ад, – сказал Маджи, величественный в своем гневе.

– Куда?

Чарльз наклонился, чтобы Бент его точно услышал:

– К своему Ватерлоо.

РАЗГУЛ КУ-КЛУКС-КЛАНА

Ночь насилия в долине Эшли

Школа в Монт-Роял уничтожена во второй раз

Двое погибших

Президент Грант в ярости

Раненый ночной налетчик раскрыт

От нашего специального корреспондента в Чарльстоне

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Май 1869-го. Сегодня похоронили Пруденс Чаффи и Энди Шермана. Они лежат рядом – так захотели мы с Джейн. Я прочитала четырнадцатую главу Евангелияе от Иоанна…

Лавуэлл сбежал из округа. Тела Деза Л. так и не нашли. Я больше не испытываю к нему ненависти и чувствую только глубокую печаль. Мне рассказали, что все четыре года войны он служил в полку «Стрелки Пальметто», но и после поражения конфедератов продолжал бороться за свои весьма сомнительные идеалы. Выступал за сохранение рабства в разных формах, твердил о превосходстве белой расы, о чести своей жестокой и надменной семьи. Неужели люди постоянно должны становиться жертвами дурных убеждений, которые скрываются под маской притягательной добродетельности?..

Снова думаю о Д. Л. Почему-то своей смертью он пробудил во мне мысли, которых не вызывал, когда угрожал нам. Как и миллионы других людей с обеих сторон, этого человека во многом изменила и искалечила война. Ее горький опыт будет влиять на жизнь целого поколения, а возможно, и следующего тоже. В Чарльстоне до сих пор говорят о том, как война отравила Купера. Я знаю, какой след оставила в твоей душе Мексика, мой дорогой супруг. И почему тот неизвестный янки, имени которого мы никогда не узнаем, отнял у тебя драгоценную жизнь там, под Питерсбергом. Если бы не Самтер, сецессия, генерал Ли и все эти грандиозные события и личности, ныне уже покрытые флером ложного романтизма, возможно, Ламотт и не был бы вовлечен в свое последнее обреченное сражение за Монт-Роял.

Но, как я уже говорила, жалость имеет свои пределы. И я добьюсь, чтобы Клан получил справедливое наказание. Р. Геттис все еще в чарльстонском госпитале в плохом состоянии, а расследование идет очень медленно. Один добрый друг сказал, что я могу обратиться к нему за помощью в любое время. Завтра еду в Колумбию, возьму с собой пистолет.

От Миллвуда и Сэнд-Хиллс ничего не осталось. Из-за вынужденного банкротства Уэйд Хэмптон в прошлом декабре потерял все свои земли. Повышение налогов, сокращение доходов от урожая, инфляция – все эти несчастья росли как снежный ком, пока миллионный долг не привел его к краху.

Теперь Хэмптон и его жена Мэри жили в крайне стесненных условиях – у них был только скромный дом на небольшом клочке земли, который ему удалось сохранить. Но они тепло приняли Мадлен и настояли, чтобы она осталась у них ночевать, на импровизированной постели в комнате, которую генерал использовал как кабинет.

Возраст уже давал о себе знать, но генерал был все так же энергичен и свеж. Пока Мэри накрывала стол к чаю, он ушел куда-то с багром и корзиной для рыбы и спустя час принес четырех лещей на ужин. Мэри начала чистить рыбу, а Хэмптон позвал Мадлен в кабинет. Там он расчистил место для чашки на заваленном бумагами столе и заодно показал Мадлен какую-то красивую книгу с золотым тиснением.

– Протоколы общенационального съезда демократов в Нью-Йорке в прошлом июле, – сказал он.

– Я читала, что вы были одним из делегатов.

– Республиканцы назвали его съездом бунтовщиков, – без тени горечи ответил Хэмптон. – Бедфорд Форрест тоже был делегатом. И Питер Суини, заправила Таммани-холла[49]. Весьма странная парочка, надо сказать, но такова уж Демократическая партия.

– Как раз о генерале Форресте и о его Клане я и приехала поговорить. Я хочу, чтобы преступников наказали.

– А что сделали власти?

– Пока ничего. Уже прошло две недели, скоро появятся какие-нибудь новые дела, и все вообще об этом забудут. Только я не забуду. Убиты двое моих друзей, и они как минимум заслуживают, чтобы их убийцы были наказаны.

– Согласен. Что касается Форреста, то мне доподлинно известно, что он готов отрицать свою связь с Кланом и приказал его распустить. Все это зашло слишком далеко даже для него.

– Вряд ли это утешит жену Энди или братьев и сестер Пруденс Чаффи.

– Я понимаю вашу горечь. Грант презирает Клан. Позвольте мне написать ему. И еще я попрошу о том же генерала Ли. Мы в добрых отношениях. Я давеча организовал в Атланте небольшую страховую компанию и от имени всех ее участников просил его занять место председателя. Он отказался, сказав, что место руководителя лексингтонского колледжа его вполне устраивает. Но мы друзья, а его слово имеет вес. – Он задумчиво погладил бакенбарды и тихо сказал с заметной грустью: – Все-таки бывает иногда какая-никакая выгода в том, чтобы быть старым воякой, который прошел через все это живым.

Мадлен отметила, что слова «целым и невредимым», которые обычно добавляют в таких случаях, он не произнес.

Когда Рэндалл Геттис начал понимать, где он находится, к нему пришел полковник Орфа К. Манро. Старшая медсестра предупредила его, что долго задерживаться нельзя. Манро с едкой улыбкой заверил ее, что его миссия не потребует много времени.

– Я здесь от имени и по поручению президента Гранта.

Для большей уединенности медсестра развернула ширму, и Манро сел рядом с кроватью. Геттис напоминал испуганного ребенка; он натянул простыню до самого подбородка и нервно теребил ее короткими толстыми пальцами. Правое стекло его очков разбилось еще во время стычки в Монт-Роял, а вставить новое пока возможности не было, поэтому он с трудом всматривался в лицо посетителя сквозь паутину трещин, разбегавшихся от центра линзы.

– На меня возложена обязанность сообщить вам, – начал Манро с обманчивым дружелюбием, – что небольшой ручной станок, на котором вы печатали газету в своем магазине, конфискован. Вы больше не будете заниматься распространением ненависти, мистер Геттис.

Геттис молчал, понимая, что худшее впереди.

– Я бы высек вас хлыстом, если бы это было позволено. Даже ваша рана не помешала бы мне это сделать, потому что вы и вам подобные, по моему глубокому убеждению, как никто, заслуживаете порки. Вы как злосчастная династия Бурбонов во Франции; эти короли настолько полны высокомерия, что не помнят прошлого, и настолько глупы, что не хотят извлекать из этого прошлого урок. – Манро глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. – Однако мне отказано в средстве наказания, о котором я упомянул, и это к лучшему. Взяться за хлыст означало бы опуститься до вашего уровня. Так что вместо этого я задам вам вопрос. – В его глазах мелькнуло что-то жесткое, даже отчасти садистское. – Вы знаете о Драй-Тортугас?

– Маленькие острова, да? У побережья Флориды.

– Совершенно верно. Теперь правительство отправляет туда каролинских заключенных. Забытое Богом место, особенно летом. Палящая жара. Насекомые, крысы, вши. Надзиратели почти так же порочны, как заключенные. – Манро разгладил перчатки, лежавшие на коленях, и улыбнулся. – Вновь прибывшие проходят некое… посвящение, пока надзиратели смотрят в сторону. Если человек не обладает стойкими нервами и крепким телосложением, он часто не может пройти это испытание – насколько я понимаю, совершенно дикое. В конце концов, когда мужчины заперты вместе и рядом нет женщин…

– Боже мой, но какое все это имеет отношение ко мне? Я джентльмен!

– И тем не менее вы отправитесь на Драй-Тортугас за убийство бывшего раба Шермана и учительницы Пруденс Чаффи.

– Я их не убивал! – закричал Геттис очень высоким голосом. – Вы не можете поместить меня… к этим… животным!

– Можем и сделаем это. Даже если вы сами не совершали этих преступлений, вы виновны в том, что состояли в незаконной организации.

Рука Геттиса вцепилась в его украшенный позументом рукав.

– Я назову все имена нашей клаверны! Все до единого!

– Что ж… – Манро откашлялся, – возможно, дело может принять и другой оборот, если вы окажетесь полезным свидетелем.

Он явно забавлялся и не скрывал этого. Такая стремительная капитуляция была вполне предсказуема, судя по характеру Рэндалла Геттиса, о котором он заранее навел справки.

Розовое лицо Геттиса заблестело от пота.

– Если вы спасете меня от тюрьмы, – быстро проговорил он, – я расскажу еще кое-что.

Полковник слегка растерялся.

– Вот как? – с опаской спросил он.

– Я расскажу о «Магазинах Дикси»! Все думают, что это южная компания. Что за этой вывеской скрываются какие-то бывшие бунтовщики и дерут проценты втридорога. Но это… – Геттис приподнялся на подушке, буквально захлебываясь словами в своем стремлении во что бы то ни стало спасти себя, – совсем не так. Хозяин, выжимающий все соки из этого штата, может быть одним из тех янки, которые выдают себя за благородных реформаторов Юга. Мой магазин, как и все другие с таким же названием, принадлежит фирме «Меркантайл энтерпрайзес», а все свои отчеты и выручку я посылаю вовсе не в Мемфис и не в Атланту, а одному адвокату в Вашингтон, тоже янки. Я дам вам его имя и адрес. Покажу все бухгалтерские книги. Этого будет достаточно, чтобы не отправлять меня на Драй-Тортугас?

С другого конца палаты донесся горячечный голос какого-то молодого человека, который звал свою Нэнси и просил пить. Полковник Манро уже обрел прежнее спокойствие.

– Думаю, это возможно, мистер Геттис. Я действительно так думаю.

Ненадолго приезжал Манро. Все остававшиеся на свободе члены местной ячейки Клана арестованы. Манро намекнул, что ему также стало известно о скандальном участии в недавних событиях неких персон с Севера. Подробностей он не сообщил. Даже представить не могу, что он имел в виду.

– Вы не понимаете, что вы делаете! – закричал Бент.

Чарльз и Маджи будто не слышали его. Чарльз держал уздечку, надетую на одного из мулов из загона. Маджи, сидя на резвой гнедой, потянул за конец веревки, проверяя ее прочность. Веревка была привязана к ветке пекана, нависающей над Вермиллион-Крик. На северо-западе по голубому небу плыли легкие белые облачка. Казалось, что уже наступило лето.

– Наклони голову, – велел Маджи.

Бент отказался. По его заросшим щекам текли слезы.

– То, что вы хотите совершить, – это преступление!

Чарльз уже устал от причитаний этого человека. Он посмотрел на Маджи и сбил с головы Бента цилиндр. Цилиндр упал в ручей вниз донышком, и бурное течение тут же подхватило его. Маджи схватил Бента за волосы, пригнул его голову и накинул петлю. А потом одним резким движением затянул ее.

Из разорванной мочки уха все ее сочилась кровь. Рана на левой ноге пропитала штанину. Теперь Бент визгливо кричал, проклиная врагов и упиваясь жалостью к самому себе.

– Ты просто жалкое, невежественное быдло! – повернулся он к Чарльзу. – Ты лишаешь нацию величайшего военного гения, ты и этот вульгарный негр.

– Ну и ну, – пробормотал Маджи, слишком изумленный, чтобы разозлиться.

Бент отчаянно затряс головой, как будто мог таким образом избавиться от петли:

– Вы не можете этого сделать! Не можете лишить мир нового Бонапарта! – Он кричал так громко, что перепугал красных кардиналов, летающих вдоль ручья.

Чарльз достал из кобуры кольт, взвел курок и поднес револьвер к губам Бента:

– Заткнись!

Он посмотрел в сторону вискового ранчо, опасаясь, что крики долетят туда, а этого ему совсем не хотелось. И Гус, и эта несчастная индианка уже и без того достаточно настрадались. Бент увидел его решительный взгляд и попытался совладать с собой. Он прикусил губу, но слезы продолжали катиться из глаз.

Ветка дерева отбрасывала темную тень на лицо Чарльза. Он совсем не хотел этого делать. С него было уже довольно убийств. Но он напомнил себе, что Бент – это не только его личный долг. Он должен был сделать это ради Орри и Джорджа, особенно ради Джорджа и его жены. Он должен был сделать это ради Женщины Зеленой Травы и Бог знает скольких еще, кого Бент погубил за эти двадцать пять лет.

Чарльз отошел от мула.

– Вы не можете! Военный гений – это редкий дар…

Чарльз сунул кольт обратно в кобуру, согнул пальцы правой руки и потер ими о ладонь. Над ручьем суматошно летали два красных кардинала – самец и самка, – напуганные криками.

– Вы убиваете Бонапарта!

Чарльз поднял руку, последний раз взглянул на Бента, чтобы убедиться, что он реален, и хлопнул мула по крупу. Звук получился очень громким. Гнедая вскинула голову, и Маджи пришлось изо всех сил натянуть поводья, когда мул рванулся с места. Веревка натянулась, и ветка пекана затрещала от веса Бента.

Казалось, что Бент смотрит сверху на Чарльза. Но он был уже мертв. Тень от его тела медленно скользила по лицу Чарльза взад и вперед, пока тот не отвернулся, не в силах больше выносить это зрелище.

– Я поймаю мула.

– Лучше я, – мягко откликнулся Маджи. – А ты возвращайся к своему малышу.

Чарльз сидел на бочонке из-под гвоздей и в догорающем свете оранжевого заката смотрел на ручей. Он допил остатки кофе, сваренного Маджи. Еще Маджи зарезал и пожарил курицу, но Чарльзу совсем не хотелось есть. Вместо темной воды ручья, испещренной цветными огоньками, он все еще видел глаза Бента за секунду до того, как затянутая петля сыграла свою последнюю ноту. Эти глаза словно стали зеркалом его собственной жизни. Бент, с его слепой жаждой мщения, был похож на него самого, как ни унизительно это звучало. Он сам был ничуть не лучше этого безумца.

Чарльз выплеснул на землю кофейную гущу и ушел в дом.

Он прошел через главную комнату, откинул одеяло, заменявшее дверь, и увидел своего мальчика: тот спал на кровати, на старом матрасе, набитом соломой. Чарльз подошел к нему. Даже во сне у Гуса был измученный, встревоженный вид. Он осторожно коснулся все еще кровоточащего пореза на левой щеке мальчика. Ребенок застонал и перевернулся на другой бок. Чарльз поспешно отдернул руку, а потом вышел из спальни, снова опустив красное одеяло.

Серая Сова сидел за столом, как всегда завернувшись в свое одеяло и устремив взгляд куда-то вдаль. Маджи устроился на стуле, опустив ноги на другой, стоявший рядом. Он грыз черствый сухарь, разложив перед собой свою тренировочную колоду карт. Женщина Зеленой Травы сидела на бочонке из-под гвоздей; глаза ее были опущены, руки безвольно лежали на коленях. Она казалась постаревшей, измученной и полной отчаяния. Когда Чарльз вернулся в дом, она держала в руках бутылку. Он забрал у нее виски, снова вышел на крыльцо и вылил содержимое на землю. Потом проделал то же самое со всеми бутылками из бара.

Выйдя от сына, он подошел к индианке. Она подняла голову, и Чарльз увидел тень той юной цветущей девушки, которая слушала, как Шрам играл для нее на флейте, с дерзкой уверенностью в том, что весь мир и все мужчины в нем принадлежат ей и она может выбрать любого, кого захочет. Он вспомнил, какие влюбленные взгляды бросала она на него в ту зиму, что он провел в деревне Черного Котла. И от этих воспоминаний ему почему-то стало больно.

– Как ты сюда попала? – спросил он на ее языке; она покачала головой и заплакала. – Расскажи мне, Женщина Зеленой Травы.

– Я послушала обещания. Обещания и ложь белого человека. Я попробовала крепкое питье, которое он мне дал, и захотела еще.

– Это был Бент?

– Мистер Глин. Бент убил его.

Чарльз смутно припомнил убогого торговца с таким же именем, которого они с Джексоном встретили на дороге. Без сомнения, это был тот самый человек.

– Дай мне взглянуть на повязку.

В том, как она приподняла подол кожаного платья, мелькнуло отражение ее прежней девичьей стыдливости. На повязке проступило немного крови, но ее можно было не менять до утра. Женщина Зеленой Травы могла наступать на раненую ногу, хотя, наверное, ей было очень больно. Это снова заставило его подумать о той обязанности, которая теперь стала неизбежной.

– Я должен отвезти тебя обратно к Настоящим Людям.

Серая Сова настороженно выпрямился на стуле и с тревогой посмотрел на него. В глазах девушки мелькнул страх.

– Нет! Они будут презирать меня. То, что я делала, слишком постыдно.

Чарльз покачал головой:

– Нет в Божьем мире мужчины или женщины, которые не нуждались бы в прощении за что-то. Ближайшая отсюда – деревня Красного Медведя. Я отвезу тебя туда и поговорю с вождем.

Она хотела возразить, но промолчала. Серая Сова тоже ничего не сказал. Очевидно, идея показалась ему разумной.

Маджи собрал карты вместе и выровнял колоду.

– Как я рад, что мы наконец уберемся отсюда! Дурное место.

– Мы с Серой Совой повезем девушку, – сказал ему Чарльз, – а тебя я попрошу посадить Гуса на одного из мулов и скакать прямо в форт Ливенворт, к бригадному генералу Дункану. Сделаешь?

– Не знаю, Чарли, – нахмурился Маджи. – Не хочу я отпускать тебя обратно к этим индейцам без своего собственного колдуна. Тот шаман, Свистящая Змея, наверняка до сих пор не успокоился.

– Ничего с нами не случится. – Чарльз совсем не был в этом уверен, напротив, новая встреча с шайеннами тревожила его, но долг оставался долгом. – Мы обернемся туда и обратно за час. А теперь послушай меня. Из Ливенворта ты должен отправить телеграмму от моего имени. В соседней комнате я видел бумагу. Я напишу текст.

– Ладно, – согласился Маджи.

Чарльз чувствовал себя словно выжженным изнутри. Он подошел к двери, распахнул ее и посмотрел на тысячи звезд, сиявших ярче обычного на безоблачном небе. И подумал о Висячей Дороге. В этом году он чуть было не отправился по ней. Он так устал.

– Господи, как же хочется курить! – пробормотал он.

Утром он написал текст телеграммы и проследил за тем, чтобы Маджи аккуратно спрятал листок в переметную суму вместе с кремневым пистолетом, мешочком пороха и коробкой фальшивых пуль. Потом он вынул висящий на стене портрет из рамы и свернул полотно в рулон. Холст был сухим и хрупким; один угол оторвался. Он осторожно связал картину кожаным ремешком.

Из одеяла, выстиранного и высушенного на ограде загона, он вырезал большой квадрат с разрезом посередине, смастерив таким образом маленькое пончо для Гуса, на манер своего собственного. Потом посадил мальчика на мула, накрытого привязанной к поводьям попоной – лишней сбруи в конюшне не оказалось.

Гус был похож на маленького старичка, бледного и испуганного.

– Обними папу, – попросил Чарльз.

Мальчик глубоко и протяжно вздохнул. Он все еще был насторожен. В его глазах мелькнула боль. Чарльз сам обнял его:

– Все будет хорошо, малыш. Скоро я приеду к дяде Джеку, и все будет хорошо.

Но он не был в этом уверен. Могли понадобиться месяцы, а то и годы заботы и любви, чтобы исцелить мальчика. А скрытые шрамы могли так никогда и не зажить. Он еще раз порывисто обнял сына, прижав к себе его хрупкое тельце.

Гус осторожно положил руку на его голову, но через мгновение отдернул ее. На его спокойном лице не отразилось никаких чувств. Что ж, даже это короткое прикосновение уже было началом.

– Береги его, – строго сказал Чарльз Маджи-чародею.

– Не беспокойся, – ответил тот.

Чарльз и Серая Сова смотрели им вслед, пока мальчик и солдат не исчезли за туманным горизонтом на северо-востоке.

Индеец помог Чарльзу выдернуть две жерди из ограды загона и обтесал их ржавым топором. Потом они вдвоем соорудили волокуши для Женщины Зеленой Травы. День снова был солнечный; дул легкий свежий ветерок. Когда мужчины несли ее к волокушам, Женщина Зеленой Травы не произнесла ни слова.

Чарльз уже оседлал Дьявола; накануне поздно вечером они привели к ранчо своих лошадей. Для этого пришлось пройти мимо трупа Бента. Стервятники уже принялись за американского Бонапарта и превратили его одежду в окровавленные лохмотья.

– Дурное место, – сказал Серая Сова, садясь на свою лошадь. – Я рад уехать.

– Ты пока тащи волокушу вдоль ручья, вон к тем дубам. Я догоню вас через несколько минут.

Серая Сова тронулся с места, ведя рядом мула. Женщина Зеленой Травы тихо вскрикнула, когда волокуши наехали на острый камень. Серая Сова оглянулся на нее с виноватым видом. Его лошадь побрела дальше. Девушка придерживала раненую ногу и смотрела в небо.

Чарльз занес в дом ржавый топор. Одним ударом разбил в щепки бочонок из-под гвоздей. Потом разрубил стол и два стула. Размашистые удары отдавались в руках острой болью.

Он сложил все деревянные обломки вместе и чиркнул одной из немногих оставшихся у него спичек. Когда он уезжал, за его спиной уже вовсю пылало висковое ранчо.

Они подъехали к деревне Красного Медведя на берегу Суитуотер под проливным дождем. На этот раз никто не пытался угрожать Чарльзу, а те немногие индейцы, что выглядывали из типи, чтобы посмотреть, кто приехал, тут же прятались внутрь, потому что не забыли белого бородача, который командовал черным колдуном. Правда, в этот раз колдуна с ним не было, но колдовство наверняка еще действовало.

Свистящей Змеи нигде не было видно. Они передали Женщину Зеленой Травы под опеку жены Красного Медведя, толстой, беззубой шайеннки. Женщина Зеленой Травы была не из их деревни, но вождь о ней слышал.

– Она пойдет с нами до форта белых, – сказал Красный Медведь в своем типи.

Чарльз сидел у огня и костяной ложкой ел какое-то тушеное мясо. Из чего оно было приготовлено, его больше не интересовало.

– Ты собираешься сдаться военным? – спросил он.

– Да. Решил после долгих размышлений и совета с остальными. Если мы не сдадимся, или мы умрем от голода, или нас убьют. Все в деревне согласны с этим, кроме восьми воинов из клана Собак, они сдаваться не хотят. Я сказал, что не поведу на смерть стариков и младенцев только ради того, чтобы сохранить честь их клана. Да, мою гордость это тоже ранит. Когда-то и я был храбрым воином. Но я давно понял, что храбрость и мудрость не всегда шагают рядом. Жизнь дороже гордости.

Чарльз вытер жир с губ. И ничего не ответил.

Он не спал уже двадцать четыре часа, но нужно было ехать. Красный Медведь тоже так думал.

– Воины-Собаки знают, что ты здесь. Они гневаются.

Значит, разумнее всего было поскорее убраться из деревни. Чарльз церемонно поблагодарил добрую жену Красного Медведя и самого вождя за гостеприимство. Сказал, что хотел бы попрощаться и с Женщиной Зеленой Травы. Жена вождя отвела его в соседнее типи, где устроила девушку. Индианка лежала рядом с маленьким костром, закутавшись в бизонью шкуру и опираясь спиной на шерстяную подушку. Чарльз взял ее за руку:

– С тобой все будет хорошо.

Опухшие глаза снова наполнились слезами.

– Ни один мужчина больше никогда не возьмет меня. Я так тебя люблю. Мне бы очень хотелось, чтобы ты хоть раз лег со мной.

– Мне бы тоже этого хотелось.

Чарльз наклонился, придерживая бороду, и легко поцеловал ее в губы. Девушка тихо заплакала, и он почувствовал, как она дрожит. Он погладил ее лицо, потом выпрямился и вышел под косой дождь.

Сквозь прозрачные облака начали просвечивать звезды. Красный Медведь проводил Чарльза и Серую Сову до края деревни, потом повернул назад. Крепчавший ветер трепал бороду Чарльза. Он похлопал Дьявола по холке, взглянул на небо и начал напевать ту мелодию, что всегда напоминала ему о доме. Серая Сова с тревогой посмотрел на друга, и по лицу индейца скользнула мимолетная улыбка.

Выезжая из деревни, они увидели на небольшом пригорке впереди одинокого всадника, но не придали этому значения. Наверное, какой-то парень следит за лошадьми, подумал Чарльз и повернул пегого в сторону ручья, чтобы не проезжать слишком близко от караульного. Индеец внезапно помчался вниз по склону наперерез им.

– Это еще что такое? – пробормотал Чарльз.

Во рту у него внезапно пересохло. Шайенн несся галопом прямо к ним, нещадно колотя пятками лошадь. В одной руке он держал копье, в другой – карабин с привязанными к стволу длинными перьями. Что-то в очертаниях головы и фигуры всадника напомнило Чарльзу…

Серая Сова натянул поводья, в глазах его было отчаяние.

– Мужчина, Готовый Воевать, – сказал он.

Это действительно был Шрам. Повзрослевший и все такой же красивый, хотя и очень худой. В богато украшенной одежде воина и в полной боевой раскраске. На шее у него висел костяной свисток и украденный где-то серебряный крест. От плеча до бедер тянулся широкий кожаный шлейф, раскрашенный желтым и красным и густо расшитый иглами дикобраза и перьями. Увидев шлейф, Чарльз вспомнил, что Шрама должны были выбрать Носителем Собачьей Веревки.

Небо полностью очистилось, и в ярком свете звезд был отчетливо виден огромный шрам на его лице. Дьявол недовольно зафыркал, почуяв приближение индейской лошади.

– Мне сказали, что ты здесь, – сказал Шрам.

– Нам больше незачем враждовать, Шрам.

– Нет. Есть зачем.

– Черт тебя побери, я не хочу с тобой драться!

Ветер шевелил золотые орлиные перья, привязанные к стволу карабина. Шрам решительно воткнул копье в землю.

– Я ждал тебя много зим, – сказал он. – Я помню, как тот старик сорвал с меня мое мужество.

– А я помню, как ты ему отплатил. Давай оставим все это в прошлом, Шрам.

– Нет. Здесь я прибью свою веревку к земле[50]. Ты уйдешь отсюда только по Висячей Дороге.

Чарльз подумал секунду, а потом быстро сказал Серой Сове по-английски:

– Если рвануть прямо сейчас, он нас не догонит.

Мрачные глаза Серой Совы снова наполнились отчаянием. Он кивнул на пригорок, где они заметили Шрама. В звездном свете были видны четыре воина, которые появились там именно для того, чтобы они не смогли уйти.

С огромной тяжестью на душе Чарльз снял шляпу, потом стянул через голову цыганское пончо и перекинул его через седло. После этого спрыгнул на землю, достал из-за пояса боуи и замер в ожидании.

Шрам продел копье через прорезь на конце шлейфа и воткнул его в землю. Древко вздрогнуло, когда он отпустил его. Чарльз хорошо знал, что это значит. Битва до конца.

Что-то ритмично бормоча нараспев, воин клана Людей-Собак развязал шнурок на поясе и снял томагавк с деревянной ручкой, потом поднял топор и карабин над головой в какой-то ритуальной мольбе, непонятной Чарльзу. Со скрежетом провел лезвием томагавка по стволу карабина взад и вперед. Посыпались искры.

С меня довольно, подумал Чарльз. Техас, Виргиния, Шарпсберг, Уошито. Августа, Констанция, бритва Бента… Неужели всему этому не будет конца?

Шрам с рычанием отшвырнул карабин. Винтовка упала где-то в темноте. Запев громче, индеец снял мокасины и начал двигаться боком вправо, выставив вперед плечо и руку. Показав Чарльзу томагавк, он начал вращать им по часовой стрелке маленькими дразнящими кругами. А потом неожиданно бросился прямо к Чарльзу, держа лезвие горизонтально.

После зимних морозов земля, покрытая редкой бурой травой, была мокрой. Нога Чарльза скользнула, когда он схватил нож обеими руками и блокировал удар томагавка лезвие к лезвию. Шрам надавил рукой, топорище соскользнуло с ножа и просвистело возле самого уха Чарльза. Чарльз попытался ударить противника ножом, но промахнулся.

Кожаный шлейф ограничивал движения индейца, и это было единственным преимуществом Чарльза. Даже если бы он попытался отойти на достаточное расстояние, чтобы Шрам не мог его достать, четверо всадников догнали бы его. Поэтому нужно было принимать бой здесь и драться до конца с Божьей помощью.

Шрам снова пошел на него боком, вращая томагавком по часовой стрелке. От нового внезапного удара Чарльз увернулся. Шайенн ударил еще раз. Чарльз успел наклониться, но почувствовал, как сталь задела его волосы. Он размахнулся и ударил ножом сверху вниз. Лезвие успело проколоть левый рукав Шрама, и он сразу же проворно отпрыгнул назад, разворачиваясь, словно в танце, чтобы размотать шлейф, обернувшийся вокруг ног.

Чарльз пригнулся и поднял обе руки в традиционной стойке борцов на ножах. Боуи блеснул в свете звезд. Земля на маленьком пятачке схватки под ногами двух мужчин уже превратилась в жидкую слякоть и хлюпала в сапогах Чарльза, когда он отскочил вбок, ожидая следующего ложного выпада или удара.

Шрам с монотонным пением перебросил томагавк в левую руку. Чарльз повернулся, чтобы не подставлять левый бок под удар. Но Шрам вдруг перебросил топор назад, засмеялся каким-то утробным смехом и замахнулся правой рукой.

Чарльз парировал удар левой, полоснув Шрама по внутренней стороне предплечья. Индеец резко дернул топор кверху. Чарльз потянулся, чтобы схватить древко левой рукой, и тогда Шрам пнул его ногой в пах. От сильного удара Чарльз потерял равновесие и упал в грязь.

Шрам завизжал, как мальчишка, победивший в какой-то игре, прыгнул на Чарльза двумя коленями и перевернул его на спину. Потом схватил руку Чарльза, державшую нож, и резким движением завел ему за голову. Чарльз увидел, как на фоне звездного неба черной молнией взлетел томагавк.

Когда топор устремился вниз, Чарльз успел дернуть головой, и лезвие только чиркнуло по его волосам, прежде чем вонзиться в грязь. Несмотря на то что индеец держал его руку, Чарльз как-то умудрился ткнуть ему ножом в пальцы. Шрам вскрикнул скорее от удивления, чем от боли.

Чарльз попытался вырвать руку с ножом, но шайенн держал крепко. От него пахло прогорклым жиром, нанесенным на кожу под боевой раскраской. Шрам снова занес измазанный грязью топор, и Чарльз снова увернулся. Резкие движения как-то помогли ему наконец высвободить руку с ножом, и он вонзил боуи Шраму чуть выше левого локтя.

Воин выронил топор, и тот обухом ударил Чарльза в висок. От боли Шрам тяжело дышал. Чарльз схватил его левой ладонью за подбородок, а другой рукой резко выдернул нож из раны. Хлынула кровь. Чарльз почувствовал, как подбородок Шрама все сильнее давит на ладонь. Индеец очень быстро терял кровь.

– Прикончи его! – откуда-то из темноты закричал Серая Сова.

Нож вдруг дрогнул в руке Чарльза. Индеец нависал над ним, как мешок, который кто-то наполняет мукой, отчего он становится все тяжелее и тяжелее.

Нужно лишь протянуть руку…

Но он не смог. Вместо этого он оттолкнул от себя Шрама и откатился в сторону. Индеец и так уже наказан, сказал он себе. Этого достаточно.

Он почувствовал, как чья-то рука цапнула его за правое бедро, прежде чем понял, что это значит. Серая Сова рванулся вперед, когда Шрам приподнялся, вскинув кольт, который он успел выхватить из кобуры Чарльза. Револьвер был весь в грязи, но механика работала исправно. Серая Сова заслонил собой Чарльза, и два шайенна обменялись выстрелами. Следопыт получил пулю, которая предназначалась Чарльзу.

Голова Шрама откинулась назад, разбрызгав жидкую грязь. Он был ранен, хотя Чарльз не знал куда. Лошади четырех всадников на пригорке с тихим ржанием перебирали копытами и встряхивали головами. Серая Сова упал на колени и выпустил в их сторону три пули. А потом крикнул на шайеннском, что их вождь убит.

Индейцы тут же выстроились в ряд и умчались, исчезнув за холмом.

Серая Сова устало вздохнул. Чарльз быстро смахнул грязь с глаз и подполз к другу, когда тот, уже обессиленный, распластался на земле. В деревне за холмом кто-то поднял тревогу.

Чарльз взял Серую Сову на руки. Рубашка индейца была мокрой от грязи и крови. В отблеске звезд его лицо было белым и удивительно спокойным.

– Я все-таки отыскал для нас дорогу, мой дорогой друг. А теперь я ухожу.

– Серая Сова… – пробормотал Чарльз надломившимся голосом.

– Я ухожу, как и предсказало мое видение. Ухожу…

– Серая Сова!

– Туда…

Шайенн приподнял дрожащую руку, показывая на туманную полосу в небе. Висячая Дорога. Рука снова упала на грудь, и Чарльз почувствовал, как дернулось тело.

Серая Сова был мертв.

Чарльз продолжал держать его, глядя на Шрама, лежавшего неподвижно с кольтом в руке. Он понимал, что должен что-то делать, но от чудовищной усталости и горя несколько секунд не мог вспомнить, что именно. Наконец он вспомнил. Высокий помост на дереве, поближе к небу. Он обязан отдать своему другу этот прощальный долг. Серая Сова был хорошим человеком. Он верил, что его боги выбрали для него единственное предназначение – вести других, даже если этот путь приведет его сначала к изгнанию, потом на тропу белого человека и наконец к смерти. Он до конца верил видению, явившемуся ему в юности. Чарльзу тоже бы хотелось верить во что-нибудь так же сильно.

И у него была такая вера. Он вспомнил Гуса. Уиллу.

Очень бережно он опустил тело на грязную траву. Потом встал на ноги, дважды поскользнувшись. За спиной раздались громкие голоса. Это бежали Красный Медведь и его люди. Они должны были помочь ему построить последнее пристанище для Серой Совы. Чарльз повернулся, чтобы дождаться их.

Смертельно раненный, но еще живой, Шрам с трудом приподнялся на несколько дюймов и выстрелил ему в спину.

ДЖОРДЖУ ХАЗАРДУ

ЛИХАЙ-СТЕЙШН

ПЕНСИЛЬВАНИЯ

УБИЙЦА БЕНТ ЗАДЕРЖАН И КАЗНЕН НА ИНДЕЙСКОЙ ТЕРРИТОРИИ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОГО ЧИСЛА СЕГО МЕСЯЦА СЕРЬГА У МЕНЯ

ЧАРЛЬЗ МЭЙН

ФОРТ ЛИВЕНВОРТ

КАНЗАС

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Май 1869-го. У прессы появилась новая жертва для травли. Все газеты Чарльстона полны разоблачительных материалов о вашингтонских связях «Магазинов Дикси». Поверить не могу, что это имя оказалось втянуто в такой скандал.

– Печально, – сказал босс. – Очень печально, Стэнли. Я надеялся, что вы станете превосходным конгрессменом от вашего округа, когда Малдун уйдет в отставку в конце следующего срока. Вас хорошо знают, вы способны выиграть выборы, у вас глубоко принципиальные позиции.

Стэнли знал, что́ босс подразумевает под последним упомянутым качеством. Его беспрекословное подчинение приказам от госаппарата, находящегося под абсолютным контролем его гостя.

Они сидели в «Конкорсе», любимом клубе Стэнли, рядом с бюстом Сократа. Стэнли в эти дни выглядел бледным и вялым. Газеты, и главным образом «Стар», ежедневно печатали новые разоблачения, но он держался стойко. Хотя Стэнли было сорок семь, а его гостю Саймону Кэмерону семьдесят, Стэнли чувствовал, что босс намного более энергичен и полон жизни, чем он сам. Кэмерон по-прежнему был строен и подтянут, его волосы даже еще не начали седеть, а в серых глазах не появилось даже намека на неизбежное старческое скудоумие, которое Стэнли замечал в некоторых его ровесниках. Босс вернулся в сенат в шестьдесят седьмом году и никогда еще не был столь влиятелен. Политические интриги были его стихией.

Кэмерон задумчиво отпил глоток кентуккийского виски. Теплые весенние сумерки золотили окна рядом с ним.

– Однако с учетом нынешних обстоятельств, – продолжил Кэмерон, – я должен быть с вами откровенен. В ростовщичестве, возможно, и нет ничего незаконного, но оно, без сомнения, непопулярно. Северяне уже порядком устали от вечного бичевания Юга, и теперь эта история с «Магазинами Дикси» породила огромную волну симпатии к жертвам барыг-саквояжников. – Он вскинул руку, как бы успокаивая собеседника. – Это термин газетчиков, мой мальчик, не я его придумал. Но мистеру Диллсу не повезло, что именно в этот момент тому куклуксклановцу вздумалось исповедоваться.

Стэнли щелкнул пальцами, подзывая одного из услужливых официантов, и заказал новые порции выпивки с таким беспечным видом, что Кэмерон поразился. Все это время Стэнли находился под огромным давлением прессы, связывающей его имя с компанией «Меркантайл энтерпрайзес», которой принадлежали сорок три «Магазина Дикси» по всей Южной Каролине. Почти ежедневно Стэнли публично отрицал свою вину, ничего не объяснял – просто твердил о своей невиновности с упрямством Джексона Каменная Стена, который сдерживал врагов в первом Булл-Ране, где и получил свое знаменитое прозвище. Помня, каким Стэнли был раньше, Кэмерон ожидал, что все эти неприятности должны не только вымотать его, как и случилось, но и полностью деморализовать, чего совсем не следовало из его поведения. Интересно…

– Полагаю, – сказал Стэнли, – Диллс стал этим заниматься в надежде сохранить то, что осталось от его практики. В прошлом году или около того его материальное положение значительно ухудшилось. Причин никто не знает. Например, ему пришлось выйти из этого клуба. Он больше не мог себе позволить такой роскоши.

– А вы, смею предположить, как и наш друг Диллс, тоже решили кое-что сохранить? Может, свое доброе имя? – На худощавом лице старого шотландца появилось знакомое суровое выражение. – Без него у вас нет политического будущего.

– Саймон, я не имею никакого отношения к этим магазинам. – Это было еще одним признаком произошедших в Стэнли перемен – до недавних пор он почти не позволял себе называть босса просто по имени. – Я уже не раз и не два говорил это газетчикам и буду повторять снова и снова, потому что это правда.

Кэмерон выпятил губы и стал двигать за ними языком, как будто хотел вытащить застрявшее в зубах семечко.

– Так-то оно так, мой мальчик, но, по правде говоря, никто из республиканцев вам не верит.

Стэнли вздохнул. Пожилой негр в старомодной ливрее клуба принес им виски на серебряном подносе. Стэнли взял свой бокал, в котором было налито вдвое больше, чем в бокале Кэмерона.

– Что ж, возможно, мне стоит высказаться более откровенно. Я действительно всерьез претендую на то место в палате представителей. Разумеется, полностью оправдаться будет нелегко. Эмоционально нелегко.

Кэмерон, который, как правило, хорошо разбирался в людях, был совершенно ошарашен:

– О чем вы говорите?

Стэнли быстро огляделся вокруг и убедился, что другие члены клуба сидят достаточно далеко, чтобы услышать их разговор. Роскошные напольные часы пробили шесть раз низким мелодичным звоном.

– Я говорю о «Магазинах Дикси». Да, я признаю, что в их создание были вложены семейные деньги. Однако я в то время ничего об этом не знал. Я был слишком занят работой в бюро, следил за выполнением программы генерала Ховарда. – Его глаза, похожие на глаза печальной собаки, теперь оживились. – Мистер Диллс устроил так, что все магазины «Меркантайл Энтерпрайзес» были зарегистрированы на имя моей жены Изабель.

Сенатор едва не подавился виски.

– Вы хотите сказать, это она управляла магазинами?

– Да, и открыла их по собственной инициативе, после поездки в Южную Каролину. Конечно, со временем я об этом узнал, но никогда не вдавался в подробности.

Кэмерон бесцеремонно захохотал. Стэнли как будто обиделся, но сдержал досаду. Сенатор покачал длинным пальцем:

– И вы утверждаете, что никак не связаны с этим скандалом?

– Именно так.

– По-вашему, партия и общество в это поверят?

– Думаю, поверят, – Стэнли уже успокоился, – если я буду стоять на своем. Я ничего не знал. Изабель умная и предприимчивая женщина. Все акции принадлежат ей. Я действительно ничего не знал.

Саймон Кэмерон попытался увидеть в этом вежливом, невозмутимом человеке того робкого наивного парня, которому он посоветовал в начале войны приглядеться к одному выгодному военному контракту. Стэнли сказочно разбогател, продавая дрянную обувь. И еще он очень изменился за то время, пока Кэмерон занимался другими делами. Этот новый, незнакомый ему Стэнли ничем не напоминал себя прежнего.

Кэмерон откинулся на спинку кожаного кресла и скупо усмехнулся:

– Что ж, мой мальчик, возможно, это место в конгрессе не так уж недостижимо. Вы весьма убедительны.

– Спасибо, Саймон. У меня был отличный учитель.

Сенатор предположил, что Стэнли говорил о нем. Он взглянул на часы:

– Поужинаете со мной?

Но Стэнли в очередной раз изумил Кэмерона, ответив:

– Спасибо, но не могу. Я пригласил сюда на ужин своего сына.

Двадцатитрехлетний Лейбан Хазард, эсквайр, только два года назад окончил Йель и уже имел практику в Вашингтоне. Она была не престижной, зато прибыльной. Основную клиентуру Лейбана составляли убийцы, биржевые мошенники или неверные мужья, уличенные в измене. Лейбан был худощавым нервным молодым человеком, чья былая привлекательность быстро таяла из-за недостатка солнечного света и большого количества испанского шерри.

Когда они сидели в клубном ресторане за отменно приготовленными бараньими отбивными, Стэнли рассказал сыну о своем затруднительном положении и о том, что он решил открыть больше подробностей в доказательство своей невиновности. Лейбан слушал отца с непроницаемым лицом. В свете газовых ламп его тщательно причесанные волосы напоминали шкуру выдры, только что вынырнувшей из ручья.

В конце длинного монолога Стэнли он улыбнулся:

– Ты хорошо подготовился, отец. Я даже не думаю, что тебе нужен советник, если доли на владение зарегистрированы именно так, как ты говоришь. Но я буду рад представлять тебя при любых непредвиденных обстоятельствах.

– Спасибо, Лейбан, – с приторной сентиментальностью сказал Стэнли. – Твой непутевый братец совершенно неисправим, а вот ты согреваешь мое сердце. Я очень рад, что попросил об этой встрече.

– Я тоже, – кивнул Лейбан и рыгнул. – Виноват… – После нескольких порций шерри голос его звучал уже не слишком твердо.

– Можешь связаться со «Стар»? Я бы хотел, чтобы ты организовал мне частную встречу с их лучшим репортером, и как можно скорее. – Стэнли нарочно понизил голос, хотя и так было понятно, чего он хочет от сына.

– Завтра займусь этим с самого утра. – Лейбан повертел в пальцах бокал с вином, а потом, избегая взгляда отца, добавил: – Ты ведь знаешь, мне всегда было трудно испытывать чувство привязанности к матери.

Он произнес это без всякого выражения, как настоящий юрист. И в его устах личное признание прозвучало как нечто совершенно обыденное.

– Знаю, мой мальчик, – пробормотал Стэнли, ощущая себя победителем и уже не сомневаясь, что удержится на плаву и, мало того, достигнет новых высот. – Но мы не должны копить в душе обиду. Она будет нуждаться в нашем сострадании, когда грянет гром.

Через три дня, в субботу, Стэнли, уже подкрепившийся с утра двумя бокалами виски, пришел в конюшню, которая находилась во дворе особняка на Ай-стрит, чтобы еще раз полюбоваться на пару гнедых упряжных лошадей. Они доставляли ему огромную радость, символизируя собой все выгоды богатства.

– Стэнли!

Сварливый голос жены заставил его повернуться к широким дверям. Сквозь ночной туман с Потомака уже пробивался бледный свет. В конюшне приятно пахло землей, соломой и конским навозом. Стэнли увидел в руках Изабель номер «Стар».

– Пожалуйста, оставь нас, Питер, – сказала она; молодой конюх потер лоб костяшками пальцев и вышел.

Бледная как мел, Изабель помахала газетой перед лицом мужа:

– Ты жирный гнусный выродок! Когда ты это устроил?

– Переписал акции на тебя? Уже довольно давно.

– Тебе это с рук не сойдет.

– Отчего же? Уже сошло. Вчера я получил записку с поздравлениями от Бена Уэйда. Он похвалил меня за честность и храбрость перед лицом такого жестокого выбора. И приветствовал мое республиканское будущее. Из всего этого я сделал вывод, что Белый дом меня оправдал.

Изабель услышала неприязнь за его елейным тоном. Она хотела накричать на него, но передумала. В свои пятьдесят она уже не чувствовала прежних сил и вдруг испугалась этого маленького толстого человека в мятом белье, которого она так долго держала в подчинении.

– Что ты собираешься делать, Стэнли?

Он отступил назад от ее умоляющей руки:

– Начать процедуру развода. Лейбан согласен этим заняться. Я не намерен мириться с махинациями в твоих каролинских магазинах.

– Моих?!

– Я должен подумать о своем будущем, – продолжил он, словно не слыша ее и не замечая, с каким мрачным недоверием она смотрит на него. – Однако я поручил Лейбану перевести на твой личный счет пятьсот тысяч долларов. Считай это моим прощальным подарком, хотя ты и была мне плохой женой.

– Как ты смеешь такое говорить? Как ты смеешь?!

Стэнли вдруг затрясся:

– Да потому, что это правда! Ты постоянно унижала меня, обзывала прямо при сыновьях, пока они росли. Ты отняла у меня единственную женщину, которой я был небезразличен.

– Ту шлюху из мюзик-холла? Глупец! Ей нужен был твой бумажник, а не твои жалкие причиндалы.

– Изабель… это отвратительно. – Где-то глубоко внутри него хохотал злобный карлик – его жена всегда кичилась своей утонченностью, и вот наконец он ее сломал. – Это непристойное замечание только лишний раз доказывает мою правоту, – снова заговорил он. – Но я все равно дам тебе денег, чтобы ты смогла пережить этот скандал. Все, чего я прошу взамен, – это держаться от меня подальше.

Чистокровные гнедые обнюхивали друг друга из соседних стойл. Лучи утреннего солнца, падающие на сеновал, становились все ярче. Снаружи Питер насвистывал какую-то незамысловатую мелодию. Изумление Изабель перешло в ярость.

– Я слишком хорошо тебя учила. Слишком многому.

– Это правда. В юности я был невысокого мнения о себе и своих способностях. Так же обо мне думала моя мать. И Джордж. Ты убедила меня в том, что я смогу добиться успеха, если не буду слишком щепетилен в выборе способа его достижения. – Боже, как же он ее ненавидел, но так открыто показывал свою неприязнь впервые. – В твоем пожилом возрасте такому исходу дела стоит только радоваться.

– Я столько для тебя сделала! – закричала Изабель и бросилась на него с кулаками.

Стэнли был гораздо крупнее жены, поэтому, когда он оттолкнул ее, то не рассчитывал, что толкнет так сильно. Изабель ударилась плечом о загородку пустого стойла, вскрикнув, осела на землю и в растерянности уставилась на свою скрученную юбку, измазанную конским навозом.

В дверях тут же появился молодой чернокожий конюх и с опаской всмотрелся внутрь; его силуэт вырисовывался на фоне туманного света. Стэнли даже сам удивился силе собственного голоса:

– Ничего не случилось, Питер. Занимайся своей работой.

– Я так старалась ради тебя… – пробормотала Изабель, прислонясь головой к стойлу и всхлипывая. – Так старалась…

– Да, – ответил Стэнли, – с этим я вынужден согласиться, хотя едва ли ты думала обо мне. В любом случае, «стараясь» ради меня, ты совершила серьезную ошибку, Изабель… – Он улыбнулся. – Так что прошу тебя покинуть этот дом в двадцать четыре часа, или мне придется применить силу. А теперь извини, мне надо выпить.

Он решительно вышел из конюшни, оставив ее сидящей на земляном полу.

Автором проекта дома был Ричард Моррис Хант. Особняк занимал целый квартал между Девятнадцатой и Двадцатой улицами на Южной Стейт-стрит. Заманить такого модного архитектора в Чикаго было нелегко, но, повысив на треть сумму гонорара, Уилл Фенуэй, как обычно, получил то, чего хотел.

Подобная расточительность не смущала Фенуэя. Тратить деньги с той же скоростью, с какой он их зарабатывал, было просто невозможно. Фабрика Фенуэя уже расширилась втрое, была обеспечена заказами на десять месяцев вперед, а его коммерческий директор Легран Виллер открыл еще три представительства – в Лондоне, Париже и Берлине. Уилл уже начал думать, что публичных домов в мире намного больше, чем домов честных христиан.

Уиллу Фенуэю было шестьдесят восемь, когда он нанял Ханта. Он понимал, что едва ли проживет еще больше десяти лет, и хотел провести остаток жизни с удовольствием. Он попросил Ханта построить ему самый большой и самый шикарный дом, какой только возможен. Мистер Хант учился в Национальной школе изящных искусств в Париже и был большим поклонником архитектурного стиля Второй французской империи, который людьми со вкусом всегда считался прекрасным сочетанием более ранних европейских стилей, прежде всего барокко, и ультрасовременных направлений.

Хант спроектировал гранитный замок, в котором было сорок семь комнат, мансардные окна, вершающие все три крыла здания, роскошные мраморные колонны, мраморные полы и мраморные камины по всему дому. В бильярдной Уилла мог бы с легкостью уместиться небольшой домик, а в бальном зале Эштон – целых три. Строительство было омрачено одним маленьким инцидентом. На каждом скате мансарды были установлены кованые коньки. В один прекрасный день Эштон узнала, что Хант заказал их на заводе Хазардов в Питтсбурге. Она пришла в ярость и послала Ханту письмо с извещением, что он уволен. В ответ ее муж получил гневную телеграмму от архитектора. Уиллу пришлось оставить дела на фабрике, где он обычно проводил не меньше двенадцати часов с понедельника по субботу, и спешно сесть в поезд, идущий на восток. Несколько часов Уилл умолял Ханта не обращать внимания на оскорбительное письмо.

История была успешно замята, и в начале лета чета Фенуэев переехала в особняк. Они провели немало приятных часов, выбирая имя для своего нового дома. Ведь любой значительной резиденции обязательно полагалось иметь свое имя. Уилл хотел назвать замок «Шато Уиллард»; убогое имя Уиллард ему никогда не нравилось, но в таком сочетании оно приобретало довольно внушительное звучание. Он понимал, что такое название не будет свидетельствовать об утонченном вкусе владельца дома, но полагал, что его деньги легко компенсируют этот недостаток, поэтому он может поступать так, как ему нравится. «Шато Уиллард!» – объявил он решительно.

Эштон взбунтовалась. И в ту ночь, вместо того чтобы, как обычно, невинно спать в его объятиях, удалилась в свои собственные трехкомнатные покои. Она оставалась там четверо суток, пока наконец Уилл не пришел и не начал стучать в ее дверь, умоляя о прощении. Она впустила его с условием, что название будет изменено на «Шато Виллар», с ударением на втором слоге. Фенуэй согласился с явным облегчением.

1869 год принес владельцам Шато Виллар какой-то баснословный рост доходов. Уилл просто не мог поверить цифрам, оседающим на счетах, и количеству отгружаемых пианино. На подходе была новая модель пианино Фенуэя, и они уже имели заказы на еще не сделанный инструмент. После такого невероятного успеха Эштон поняла, что наконец пришло время, когда она может подумать, как отомстить своей семье. Для начала она попросила Уилла открыть ей персональный банковский счет. После консультации с бухгалтерами компании «Пианино Фенуэя» он открыл счет с начальным балансом в двести тысяч долларов. В феврале Эштон решила, что отправится в Южную Каролину, как только позволят погода и ее расписание. Она пока не знала, что именно предпримет против своего брата и вдовы Орри, и просто хотела изучить возможности.

За первые три месяца резкого роста доходов в 1869 году штат прислуги в Шато Виллар вырос с трех человек до двенадцати, включая двух конюхов. Эштон покупала картины, скульптуры и книги ящиками. Собрание сочинений Диккенса в красных сафьяновых переплетах, которое стоило две тысячи долларов, привело Уилла в неописуемый восторг. Когда книги привезли, он с благоговением трогал их, вдыхал их запах, хотя его собственные читательские вкусы оставались весьма непритязательными. Больше всего он любил книги вроде повестей Элджера о хватких и предприимчивых молодых людях, добившихся успеха, грубоватый юмор Петролеума В. Нэсби[51] или пятицентовые романы вроде «Злючки Сола, короля конокрадов». Хотя Уилл прекрасно знал, что такое настоящий Дикий Запад, он просто обожал выдумки о нем.

Эштон сделала несколько попыток завести знакомства с жителями соседних особняков. К северу от них жил Хайрам Баттуорти, шорник-миллионер, баптист, у которого в каждом углу каждой комнаты стояло по плевательнице, а жена его была так уродлива, что казалось, ее тоже делали в шорной мастерской. Миссис Баттуорти, влиятельная дама из общества, с неодобрением отнеслась к южной красотке, которая вышла за своего мужа явно не из-за его юности, внешней привлекательности или расчетов на долгую жизнь.

Южнее Шато Виллар жила явно незамужняя суфражистка по фамилии Седжвик, чьи откровенные высказывания и острый язычок сразу напомнили Эштон сестру, и одного этого было уже достаточно, чтобы их первая и единственная встреча прошла с взаимной неприязнью. Эштон ничуть не расстроило то, что она не смогла поладить с соседями. Это было их упущение. Сама она для себя уже давно решила, что изоляция от завистливой черни – это одна из наград за ее несравненную красоту.

Уилл купил также и летний дом в Лонг-Бранч, штат Нью-Джерси. Причем купил, даже не посмотрев на него. Если этот приморский курорт хорош для президента и миссис Грант, рассудил он, то сгодится и для него. Еще он купил небольшую, но роскошную шестифутовую парусную яхту, которая была дополнительно оснащена паровым двигателем и красовалась теперь на дорогом причале в устье реки Чикаго. Имя для яхты он попросил придумать Эштон. Она выбрала имя «Эвтерпа», после того как наткнулась на изображение этой музы в одной из книг их огромной библиотеки, в которые она редко заглядывала. Читать она не любила; стоило ей провести за этим занятием хотя бы час, как ее начинали одолевать раздражение и сильная головная боль. Ей было тридцать три года, но ее интересы мало изменились со времен девичества. Всерьез она относилась только к собственной внешности, мужчинам, власти и деньгам, считая все остальное ненужным и ужасно скучным.

Деньги Уилла открыли перед ними какие-то двери, но другие по-прежнему оставались закрытыми. Самый лучший столик в ресторане отеля «Палмер-Хаус» всегда был свободен для них, сколько бы посетителей ни пришло раньше. А вот почтенные дамы благородного происхождения, хотя и охотно принимали от Эштон пожертвования на разные благотворительные цели, например на содержание Чикагского приюта для беспризорных детей, все же вежливо проигнорировали ее желание вступить в комитет распорядителей ежегодного обеда.

Ее заявление о приеме в местное общество женщин-колонисток было отклонено.

Притязания ее мужа оказались скромнее. Он нашел себе отличных друзей среди членов окружной ложи «Независимого ордена Чудаков»[52]. Организации вроде «Ордена рыцарей труда»[53] или «Национальной ложи покровителей сельского хозяйства»[54] Фенуэй терпеть не мог, поскольку они угрожали капиталистам, а значит, и ему лично.

Задуманный Эштон визит в Южную Каролину пришлось отложить из-за инспекционной поездки в уже обставленный летний дом в Джерси. Там она с ужасом обнаружила, что стены гостиной выполнены в аляповатых безвкусных тонах калифорнийского побережья. Уилл, напротив, пришел в полный восторг от такой дешевки и заявил, что это место просто рай.

Однако они приехали слишком рано для летнего сезона, и уже вскоре Эштон стала надувать губки и обхаживать мужа, пока он не согласился отвезти ее в Нью-Йорк, где они посмотрели лучшие постановки, в том числе «Ромео и Джульетту». Билеты на эту пьесу пользовались таким спросом, что Уиллу пришлось заплатить спекулянту по сто двадцать пять долларов за каждый, а потом он заснул во втором акте и даже храпел.

Эштон накупила три сундука новой одежды. Городские улицы находились в столь плачевном состоянии, что за пару недель дамские юбки покрывались пятнами от грязи и воды. Свои испорченные таким образом платья Эштон никогда не отдавала в чистку – она их просто выбрасывала, а потом время от времени видела на своих служанках, которые доставали их из корзины с ненужным тряпьем.

Уилл ничего не имел против. Он восхищался роскошной фигурой жены и ее безупречным вкусом. Сама Эштон была бы только рада, если бы он тоже потратил больше денег на свой собственный гардероб. Но Уиллу вполне хватало нескольких белых крахмальных воротничков, двух пар ярких клетчатых брюк, его любимого жилета в цветочек, толстой золотой цепочки для часов и сделанных из цельного самородка огромных золотых запонок, чтобы чувствовать себя настоящим модником. На то, что о нем думают другие, ему было совершенно наплевать.

– Я буду скучать по тебе, – сказал Виллер, медленно лаская ее между ногами.

– Я ненадолго, милый. Всего на неделю или две…

– Даже сорок восемь часов без этого – уже пытка для меня.

Она засмеялась, взяла его руку и прижала к своей левой груди, застонав от удовольствия.

Легран Виллер был молодым сильным мужчиной с копной курчавых русых волос. Будучи северянином, он когда-то ради заработка играл в карты на миссисипских пароходах и, хотя не блистал особой красотой, в своей неотразимой мужественности всегда был чрезвычайно убедителен. За два года, после того как он в поисках любой временной работы для уплаты карточных долгов набрел на контору Фенуэя, он от обычного складского служащего поднялся до управляющего сбытом, а заодно соблазнил Эштон. Любовником он оказался первоклассным, и в знак признания его заслуг Эштон на этот раз положила в заветную шкатулку целых две пуговицы.

Свет, льющийся через иллюминатор над койкой, заливал бедра и живот Эштон. «Эвтерпа» мягко покачивалась на речных волнах у причала. В это июньское утро в каюте было тепло и уютно. Капитан с помощником после обильных возлияний накануне всегда приходили далеко за полдень, а до этого яхта была идеальным место для свиданий.

– Что ж, должна признать, что ты тоже сводишь меня с ума, Легран. – Пауэлл был красивее, но в постели уступал Виллеру.

– А ты действительно думаешь, что после стольких месяцев Уилл о нас не знает?

– Он знает, что у меня есть любовники, но мы об этом не говорим. Он ведь понимает, что я молодая женщина со своими… э-э… потребностями.

– И поездка в Каролину, похоже, одна из них. Зачем ты едешь туда? Я бывал в Джорджии однажды. Помню только толпы черномазых, ветреных девиц и косноязычных щенков, которые вечно бормотали «Да, сэр», а сами только и думали, как тебя обобрать.

– Легран, за такие слова мне бы следовало выгнать тебя из своей постели. Не забывай, я ведь южанка!

Она нарочно произнесла это с сильным южным акцентом, от которого постепенно избавилась за годы пребывания на Севере. И вообще она уже привыкла к здешней жизни, вот только никак не могла привыкнуть к ужасным снежным метелям чикагской зимы, считая их Божьим наказанием для янки.

– Я хочу повидаться с родными, – добавила она; ее глаза были похожи на иссиня-черные агаты. – Обычный дружеский визит.

– Дружеский? – Виллер снова начал ее ласкать. – Я никогда не слышал от тебя ни одного доброго слова об этих людях.

Эштон поправила разбросанные по плечам волосы и взглянула на тикающие рядом часы. Только четверть одиннадцатого. Прекрасно.

– Что ж, я изменилась, Легран. Люди меняются.

Он фыркнул:

– Хочешь сказать, научилась скрывать, как сильно их ненавидишь?

Эштон погладила его крепкий подбородок:

– Я так и знала, что ты нравишься мне не только из-за того, что у тебя в штанах. Только никому не выдавай мою тайну. Лучше иди ко мне и займись делом.

Грузчик, проходивший по причалу пять минут спустя, с удивлением заметил, что «Эвтерпа» слегка раскачивается на воде, что казалось странным в такой тихий день.

– Экипаж уже здесь, готов отвезти вас на вокзал, мадам.

– Грузи багаж, Рамси.

Дворецкий поклонился и вышел. Несмотря на его четкий британский акцент, благодаря которому Уилл и выбрал его из других претендентов, Эштон смотрела на него только как на нового раба. Просто его удерживало жалованье, а не кандалы, но от этого он не заслуживал лучшего обращения. А какая еще радость от слуг и от утраченного ныне рабовладения, если ты не можешь заставить других людей бояться каждого твоего слова?

Из бильярдной вышел Уилл. Под тяжестью огромных золотых запонок провисали манжеты. Несмотря на приличный возраст, Уилл теперь выглядел намного более бодрым и здоровым, чем тогда, когда Эштон впервые встретилась с ним в Санта-Фе. Богатство явно шло ему на пользу.

Его живые голубые глаза на мгновение с восхищением остановились на жене, а потом он вдруг похлопал ее по щеке, как будто она была его любимой кошкой:

– Веди себя хорошо!

Эштон вздрогнула. Хотя в его взгляде было только тепло, она почему-то вспомнила, что он сказал ей, после того как она застрелила деверя сеньоры без особой причины. Никто, кроме Уилла, не мог пробудить в ней такой же страх, какой она с наслаждением пробуждала в других.

– Да, милый. Непременно, – ответила она.

В Миллс-Хаусе она записалась как миссис У. П. Фенуэй из Чикаго. Служащие отеля, конечно же, запомнили привлекательную женщину, которая путешествовала одна и имела одиннадцать мест багажа. Под густой вуалью никто не смог рассмотреть ее лица, и никому даже в голову не пришло, что она из семьи Мэйн.

Эштон с сожалением отметила состояние любимого Чарльстона, до сих пор не залечившего раны войны. Повсюду свободно бродили негры с таким наглым видом, что их хотелось нещадно отхлестать кнутом. Янки в синих мундирах тоже по-прежнему встречались на улицах.

Она специально наняла закрытый экипаж. Набережная Бэттери навевала воспоминания о тех неделях, когда форт Самтер находился в осаде. Пока кучер ждал ее в стороне, она постояла возле бухты, глядя на море, женщина с точеной фигурой и затянутой до шестнадцати дюймов талией. На ней было бархатное платье цвета прекрасного бургундского вина, с пышным турнюром, на который ушли десятки ярдов ткани. Ей было чертовски жарко, но эффект того стоил. Прохожие, что неспешно прогуливались по набережной в этот летний погожий лень, с любопытством поглядывали на очень дорого одетую даму, которая с грустью смотрела на воды Атлантики. Что так печалило ее? Возможно, воспоминания о потерянной любви?

Ненавижу тебя, Билли Хазард! Все могло быть иначе, если бы ты полюбил меня, а не мою лицемерную сестричку.

Эштон проклинала не только Билли, но и Орри, Купера и Мадлен – за ее изгнание, за отвратительные месяцы распутства, пусть даже Ламар Пауэлл и соблазнил ее идеей новой Конфедерации и возможностью стать первой леди. Когда Эштон думала о том, что́ она потеряла из-за ханжеского поведения ее собственной семьи, она чувствовала, как в ней оживает прежняя ненависть. Она промокнула глаза перчаткой и вернулась к экипажу, приказав кучеру медленно проехаться вдоль Ист-Бей.

Там она посмотрела на дом, где жила с беднягой Хантуном. Но не почувствовала ничего, кроме презрения.

Когда экипаж проезжал по узкой Традд-стрит мимо дома Купера, Эштон отпрянула на спинку плюшевого сиденья, увидев, что из дверей выходит какая-то женщина. Это была жена Купера, постаревшая, но все такая же плоскогрудая и остроносая, как была.

Эштон отвернулась, хотя ее лицо было скрыто вуалью, и крикнула кучеру, чтобы ехал побыстрей. Да, сомнений больше не оставалось – она ненавидела их всех.

В течение нескольких следующих дней она узнала кое-что интересное. Например, то, что Орри не вернулся с войны. После того как он выгнал ее и Хантуна из Ричмонда за их участие в заговоре Пауэлла, он служил на подступах к Питерсбергу и был застрелен каким-то янки.

Услышав об этом, Эштон попыталась понять, что она чувствует. Но не ощутила ни грусти, ни угрызений совести, а только лишь новый приступ злости на своего однорукого тощего братца. Его смерть лишила ее возможности насладиться мщением, а это ей совсем не нравилось.

Мадлен теперь жила одна; дела ее процветали, однако местное общество презирало ее за то, что она якшается с северянами. Эштон узнала о нападении куклуксклановцев на Монт-Роял и о том, что там строится новый дом, а один подвыпивший репортер, с которым она флиртовала, рассказал ей нечто по-настоящему интересное. Как выяснилось, об этом знали все в городе. Монт-Роял был заложен под очень большую сумму.

– Счастлив познакомиться с вами, миссис Фенуэй, – сказал Леверетт Докинз, восседая в своем любимом рабочем кресле, как на троне. – Чем «Пальметто банк» может быть вам полезен?

Эштон присела на краешек стула для посетителей, приняв безупречную позу. Банкир не мог не заметить, как выигрышно обрисовалась линия ее пышной груди, когда она осторожно расправила плечи. Она наблюдала за тем, как его взгляд сразу скользнул вверх, когда он догадался, что его внимание не осталось незамеченным, и поняла, что получила преимущество. Имя Докинза было ей известно, но они никогда не встречались, поэтому он не мог связать ее с семьей Мэйн.

– Я хотела бы навести справки о здешних имениях, – внутренне напрягаясь, но сохраняя внешнее спокойствие, сказала она. – У меня старые семейные связи с Южной Каролиной. Мне очень нравятся окрестности Чарльстона, и я бы хотела приобрести здесь дом.

– Понимаю. Продолжайте, пожалуйста.

– Когда два дня назад я ехала по речной дороге вдоль Эшли, я увидела очаровательную плантацию, она буквально пленила меня. После этого я еще дважды возвращалась туда, но мои впечатления не изменились. Я надеялась, что вы расскажете мне что-нибудь об этом имении.

– О какой плантации вы говорите, сударыня?

– Мне сказали, что она называется Монт-Роял.

– А, плантация Мэйнов. – Банкир откинулся на спинку кресла. – Ее владелец – мистер Купер Мэйн, он живет в Чарльстоне.

Услышав имя брата, она смутилась, но густая вуаль скрыла ее мимолетную растерянность. Впрочем, она тут же взяла себя в руки и как ни в чем не бывало сказала:

– Я думала, ею управляет какая-то женщина…

– Вы имеете в виду невестку владельца, миссис Орри Мэйн. – Эштон заметила, что банкир произнес это имя с некоторой неприязнью. – Да. Она живет там по договоренности с мистером Мэйном. Ведет все дела, что-то вроде управляющего. Но владелец – мистер Мэйн.

– А нельзя ли купить эту плантацию? – осторожно спросила Эштон.

Докинз подумал. Взвесил все, что он знал об отношении Купера к негритянской школе и его ненависти к Мадлен Мэйн, после того как она помогла его дочери выйти замуж за янки против воли отца. Предложение сидящей перед ним дамы открывало для него новую интересную возможность, в которой Докинз увидел двойную выгоду. Прибыль и избавление банка от отношений, которые становились все более утомительными.

– Монт-Роял заложен под солидный заем, – сказал он.

Эштон уже знала это, но никак не выдала себя.

– О, какая удача! Как вы думаете, владелец, этот мистер… э-э…

– Мэйн, – подсказал банкир.

– Он согласится на продажу, если долг пойдет в счет сделки?

– Естественно, я не могу говорить за него, но такая возможность всегда есть. Если вы будете заинтересованы в такой покупке, наш банк с удовольствием выступит в роли посредника. Разумеется, за небольшой гонорар.

– Разумеется. Я даже настаиваю на этом. А также на некоторых других условиях. Мой муж, мистер Фенуэй, состоятельный человек. Собственно, он даже богаче царя Мидаса. Вы знаете компанию «Пианино Фенуэя»?

– Кто же ее не знает? Так это ваш супруг? Ну надо же!

– Если мистер Мэйн узнает, кто пытается купить его плантацию, он может без достаточных на то оснований поднять цену.

– Мы сделаем так, что этого не случится. Если мы будем действовать от вашего имени, вы можете сохранить полную анонимность до завершения сделки. – Банкир видел, что клиентке это понравилось. – Но вы сказали о каких-то других условиях…

Сердце Эштон бешено колотилось, она едва сдерживала дрожь. Вот он – шанс идеальной расплаты, о котором она мечтала долгие годы.

– Мне бы хотелось, – стараясь казаться беспечной, сказала она, – чтобы сделка была проведена как можно быстрее. За несколько дней. Мне хочется получить все документы на собственность до того, как я вернусь в Чикаго.

Банкир нахмурился в первый раз за время разговора:

– То, о чем вы просите, миссис Фенуэй, незаконно. И трудно для выполнения.

Она откинулась на спинку стула, сразу утратив все свое дружелюбие:

– Что ж, очень жаль…

– Трудно, – повторил Докинз, быстро вскидывая руку. – Но не невозможно. Мы приложим все усилия.

– Прекрасно, – кивнула Эштон, расслабляясь. – Просто замечательно. Может быть, перейдем к деталям? Например, к предлагаемой для владельца цене. Пожалуйста, назовите цифру. Но имейте в виду, она должна быть разумной и при этом достаточно высокой, чтобы соблазнить этого мистера Купера Мэйна. Это главное слово, мистер Докинз.

Она медленно приподняла черную вуаль, чтобы банкир увидел ее сладкую ядовитую улыбку. Докинз зачарованно смотрел на ее влажные губы и даже на ее ослепительно-белые зубы, когда она прошептала:

– Соблазнить…

Я никогда не думал, что белые в этом штате получат правительство, состоящее из таких невежественных, продажных и нечистоплотных людей. Полагаю, они будут терпеть столько, сколько смогут, но наступит момент, когда это терпение иссякнет.

Генерал Уэйд Хэмптон, 1871 год

– От Сэма. Он в Нью-Йорке. Мое письмо переслали туда из Сент-Луиса.

– И что он пишет?

Она пробежала глазами страницу:

– Удивлен, что я в Южной Каролине. Желает тебе скорее поправиться. Был бы рад стать посаженым отцом невесты, если это не нарушит расписания спектаклей. Что за спектакли? – Она перевернула листок. – О Боже! Поверить не могу!

– Что такое?

– Клавдию Вуду понравился «Отелло» Сэма! Он пригласил Сэма заполнить брешь в репертуаре, и постановка имела большой успех! Пишет, что пока не знает, когда вернется в «Новый Никербокер». Эдди Бут видел спектакль дважды. Надо же, какая ирония судьбы! Сэм работает на человека, который едва не убил меня.

Она отбросила в сторону письмо Трампа, которое ей тоже переслали из Сент-Луиса.

– Ты как будто сердишься, – сказал Чарльз.

– Ну да, сержусь. Надо быть более терпимой. Сэм ведь актер, а актеры, они же как дети. Детские желания часто сильнее, чем их преданность. Сэм всегда хотел именно такого успеха, а в театре это дурная примета, вот удача от него и ускользала. А когда он перестал ее так страстно искать, она пришла сама. Глупо было бы ожидать, что Сэм повернется к ней спиной. Он актер!

– Ты это уже говорила.

– Говорила, но это все объясняет! В общем, мы можем пожениться в любой день, ведь «Никербокер» все равно закрыт. Если, конечно, ты еще не…

– Иди ко мне.

Желтый летний свет выкрасил потолок и побеленную стену за изголовьем его кровати. Дневная работа в новом доме заканчивалась. Кто-то вколачивал последний гвоздь в балку перекрытия, и шляпка гвоздя при каждом ударе позвякивала, как колокольчик.

Вдали слышалось завывание пилы на лесопильне, щелканье хлыстов и крики погонщиков мулов, вывозивших глину с фосфатных полей. Из главной комнаты деревянного беленого домика, где он лежал, доносились голоса Мадлен и Уиллы, обсуждавших ужин. Они прекрасно поладили с первой минуты, после того как Чарльз и Уилла приехали сюда и привезли в багаже портрет матери Мадлен. Увидев картину, Мадлен разрыдалась.

Он лежал, глядя в потолок, чувствуя приятное тепло от новой ночной рубахи из голубой фланели, которую Уилла сама скроила и сшила для него. Сквозь щели в ставнях сочился свет, ложась на стену ровными красивыми узорами. Вся левая половина его спины еще болела, но уже не так сильно. Понемногу он шел на поправку.

Красный Медведь и еще четверо шайеннов привезли его в базовый лагерь, когда он еще был без сознания. Полевой врач осмотрел его, но пули не нашел. Потом его на санитарной повозке отвезли к Дункану, в Ливенворт. Гус был уже там, в безопасности, но пока Чарльз находился в горячке, он не мог этого узнать. Генерал телеграфировал Уилле в театр, она сразу же села в поезд и приехала в Канзас. За те три недели, пока она ухаживала за Чарльзом и делила постель с Морин, Сэм Трамп закрыл свой театр в Сент-Луисе и вся труппа перебралась в Нью-Йорк.

В Ливенворте вольнонаемный врач тоже пытался найти пулю, и тоже неудачно. И только позавчера какой-то долговязый негр по имени Леандер, надеясь облегчить его боль, предпринял третью попытку. Бывший раб сказал, что почти всю взрослую жизнь занимался врачеванием и всегда помогал своим товарищам-рабам с одной хлопковой плантации на реке Саванна. Чарльз разрешил ему делать все, что он сочтет нужным, хотя и понимал, что операция может убить его.

Леандер дал Чарльзу палку, обмотанную пропитанной виски тряпкой, и велел сжать ее в зубах. Пока Чарльз кусал ее, сходя с ума от боли, Леандер расширил рану прокаленным в огне ножом. Видимо, большая свинцовая пуля, которую в него выпустил Шрам, не так давно переместилась, поэтому Леандер быстро нашел ее и извлек проволочной петлей.

За приоткрытой дверью послышался третий голос – тоненький и слабый, он вклинился между голосами женщин. Чарльз вдохнул влажный, терпкий запах солончаков, чувствуя, как в горле защекотало от сосновой пыльцы. Ежегодно, как гнев Божий, она засыпала все вокруг желто-зеленым слоем. Он был дома.

И все же он не ощутил того полного счастья, какого ожидал, когда убедил Уиллу поехать с ним в Монт-Роял на время его выздоровления. Мадлен заново отстраивала большой дом в память о муже, но сама плантация изменилась до неузнаваемости, и эти изменения неприятно поразили его как нечто чужое и безвкусное. В ней не осталось былой красоты и изящества. Паровые двигатели лесопилки и перекопанные рисовые поля убили все очарование Монт-Роял.

Мадлен совсем отдалилась от Купера и стала изгоем для белых семей округа. Некая организация, называющая себя Ку-клукс-кланом, о которой Чарльз почти ничего не знал, какое-то время держала в страхе весь район. Члены клана убили Энди Шермана – Чарльз помнил его еще как раба без фамилии. Еще они убили белую школьную учительницу. После таких событий нежная грустная мелодия, которую он всегда напевал, вспоминая о доме, больше не казалась подходящей к этому месту.

И была еще одна беда – мальчик, который больше не умел улыбаться.

Гус остался вежливым ребенком. Вот и сейчас он тихо вошел в спальню в маленькой круглой панамке с мягкими полями, которую Уилла купила ему в Ливенворте. Его ноги, обутые в веревочные сандалики на кожаной подошве, оставляли на полу мокрые следы. Должно быть, Уилла настояла на том, чтобы он вымыл ноги после игр на улице. Но между пальцами все равно осталась грязь. Гус остановился у постели отца:

– Ты хорошо себя чувствуешь, папа?

– Сегодня намного лучше. Ты не нальешь мне воды?

Малыш положил панамку на кровать и осторожно взял большой фарфоровый кувшин. Вода полилась в чашку, и он внимательно смотрел, как она течет. Шрам от бентовской бритвы на правой щеке потемнел и уплотнился, напоминая гребень горы на залитом солнцем пейзаже.

Гус часто прикасался к шраму, но никогда не говорил ни о нем, ни о тех страшных днях на висковом ранчо. Уилла, хоть и не была специалистом в такого рода проблемах, исходя просто из здравого смысла, решила, что какое-то время на эту тему лучше с мальчиком не заговаривать.

Гус протянул чашку отцу. Вода была тепловатой.

– Угадай, что я видел сегодня на лесопилке, па?

– И что же?

– Большую белую птицу с ногами как палки. Вот такими длинными! Она стояла в воде, а потом улетела.

– Наверное, белая цапля.

– А знаешь, что я еще видел? Как какие-то птицы летели в ряд! Я насчитал пять. Первая делала вот так… – он взмахнул руками, – а остальные за ней повторяли. Когда первая переставала махать, другие тоже переставали. У них были смешные рты, большие такие. – Он выпятил губы. – Они полетели туда. – Мальчик показал в сторону моря.

– Наверное, коричневые пеликаны. Живут в верховьях реки. Тебе понравилось смотреть на них?

– Да, понравилось. – В голосе мальчика не слышалось и намека на удовольствие, как не было и тени улыбки на его красиво очерченных губах, всегда напоминавших Чарльзу об Августе Барклай.

Сколько же еще пройдет времени, прежде чем он оправится? – думал Чарльз. И оправится ли вообще?

– Я проголодался, – сообщил Гус и ушел.

Чарльз отвернулся от двери. Знакомое чувство вины охватило его, уже привычное, как боль в животе. Перед глазами снова появился шрам на лице сына. Это я допустил.

Он должен был во что бы то ни стало искупить свою вину. Мне придется дать ему что-нибудь получше, чем шрамы, когда он вырастет. Он не знал ничего более ценного, чем деньги. Самое простое возмещение отцовской любви и внимания, хотя их Гус тоже обязательно получит. Но конечно, одних денег недостаточно. Потому что никакие деньги не смогут залечить шрамы – как видимые, так и невидимые.

С наступлением темноты, когда лягушки и каролинские козодои начали свой вечерний концерт, в комнату зашла Уилла и села рядом с ним. Чарльз подкрутил фитиль лампы, чтобы лучше видеть ее лицо. Ее волосы сверкали, как белое золото.

– Я все еще ищу то место для нас обоих, – сказала она. – Мне все равно, где оно. Я поеду за тобой куда угодно.

– А как же театр? Ты ведь не хочешь его бросать?

Уилла вытерла муку с большого пальца.

– Не хочу, но брошу. – Она всмотрелась в Чарльза. – Постой… У тебя что-то на уме, выкладывай.

Чарльз осторожно сел в постели, положив подушку под плечи. В его курчавых волосах теперь блестело еще больше седины, но после того, как он сбрил бороду и усы, Уилла и Мадлен хором заявили, что он помолодел лет на десять.

– Я думал об этом как раз перед тем, когда Леандер разрезал меня и я вырубился. О Техасе. Мне нравится Техас. Воевать я научился, думаю, ковбоем тоже смогу стать.

– Ты хочешь сказать – разводить скот?

– Точно. Я мог бы построить для нас дом, завести стадо. Говядина всегда в цене. На восток отправляют все больше и больше коров.

– Я никогда не была в Техасе, – пробормотала Уилла.

– В каких-то местах это Богом забытый край, но в других он прекрасен.

– А где мы возьмем деньги? У меня сбережений не много.

– Я могу поработать на кого-нибудь, пока не научусь всему и не скоплю нужную сумму.

Уилла прижалась теплыми губами к его губам и поцеловала его.

– Тебе придется много накопить. Я хочу большой старый дом. Хочу, чтобы Гус рос вместе с братьями и сестрами.

– Так и будет, Уилла. – В его голосе наконец-то появилась живость. – Знаешь, я правда хочу разбогатеть. – (Чтобы заплатить за те шрамы.) – Мы бы могли поселиться рядом с каким-нибудь городом побольше, а потом, когда появятся деньги, я бы построил там театр. Твой собственный театр.

Уилла обняла его:

– Чарльз, какая прекрасная мечта! Я уверена, у тебя все получится!

Он смотрел на тени женщины и мальчика за приоткрытой дверью и слышал, как Гус о чем-то спрашивает Мадлен.

– Обещаю тебе, – сказал он.

Начало июня в прибрежных низинах. Даже еще более приятное и сияющее, чем помнила Эштон. Теплый воздух еще не наполнился удушающей влажностью середины лета. Чистое голубое небо навевало чувство покоя и блаженной неги.

Ландо со сверкающими лаком боковыми панелями было запряжено парой лошадей молочного цвета с белыми плюмажами, привязанными к оголовкам. Перед отъездом из Чарльстона Эштон потребовала, чтобы двое негров в поношенных ливреях сложили верх коляски.

Она сидела лицом к дороге. Пятна света и тени размеренно падали сквозь ветки деревьев на ее лицо. Ее темные глаза казались прозрачными. Окруженная картинами и запахами детства, она неожиданно для себя с трудом справлялась с приступами сентиментальности.

Напротив нее, совершенно равнодушный к чарующим пейзажам вокруг, сидел адвокат из Чарльстона Фейвор Херрингтон, которого ей рекомендовали, когда она сказала, что ей нужен человек, ставящий успех выше профессиональной этики.

Мистер Херрингтон имел ничем не примечательную внешность. Бледный, худой, лет тридцати пяти или около того, он носил маленькие усики, настолько тонкие, что они больше напоминали случайный росчерк пера. Под его обвислой нижней губой вместо подбородка находилось нечто больше похожее на кусок теста. Сильный креольский акцент, по ее мнению, безусловно, ставил его на более низкую ступень, особенно в сравнении с ее утонченной чарльстонской речью. И тем не менее на первой же встрече он заискивал перед ней и повторял свои бесконечные «Да, мэм» с такой двусмысленной расточительностью, что она сразу поняла: они с ним одного поля ягоды. За его внешним гонором скрывалась абсолютная беспринципность.

Эштон помнила эту часть дороги. В горле вдруг пересохло.

– Езжай помедленнее, кучер! Там впереди поворот.

Херрингтон застегнул медную пряжку на старой кожаной папке, в которой лежали все документы. Поправил галстук, когда ландо повернуло на длинную аллею. Через черную пелену вуали на глазах Эштон увидела желтый остов нового Монт-Роял.

Ну и ну – дом был просто огромным!

Что ж, тем лучше.

– Имею честь познакомить вас с данными бумагами, – проговорил Фейвор Херрингтон. – Чек на проданное имущество, итоговый отчет, документ о праве собственности… и еще один, на который хочу обратить ваше особое внимание.

Юрист Эштон ожидал увидеть пышную мулатку, к которой он и обращал свою речь, но был совершенно не готов к присутствию какого-то мужчины с мощными руками и обветренным лицом, который, сильно хромая, вышел в голубой ночной рубахе на тенистую лужайку, где Мадлен встретила неожиданного гостя. Не знал он также, кем является дерзкая на вид молодая особа с очень светлыми волосами. Видимо, это была подруга мужчины.

Ландо стояло неподалеку. Двое негров в ливреях похлопывали и успокаивали белых лошадей. Чарльз настороженно наблюдал за женщиной, которая неподвижно сидела на заднем сиденье коляски. На ней было бархатное платье винного цвета и густая черная вуаль. Что-то в ее облике казалось пугающим. А еще очень знакомым. Он никак не мог понять, кого она ему напоминает.

Все еще ничего не понимая, Мадлен взяла документ в синей обложке, который Херрингтон показал последним.

– Это ордер на выселение, – любезным тоном сообщил адвокат. – Вчера в «Пальметто банке» залог за плантацию Монт-Роял был погашен и право собственности перешло к моей клиентке. – Он показал на женщину под вуалью.

Мадлен бросила на Чарльза растерянный взгляд и начала переворачивать одну за другой страницы, исписанные ровными строчками, пока не увидела имя.

– Миссис Фенуэй? Я не знаю никакой миссис Фенуэй.

– Ну что ты, дорогая! Разумеется, знаешь! – воскликнула сидевшая в коляске женщина.

Слегка отставив мизинцы, она грациозно подняла руки в перчатках цвета мальвы и откинула вуаль.

– Вот уж кого не ожидала здесь увидеть. Кузен Чарльз! – Эштон стояла на жесткой траве перед беленым домиком; в ее темных глазах кипела злоба. – Где же ты пропадал столько лет? А постарел-то как!

То же самое он мог сказать о ней. Однако с возрастом ее красота ничуть не поблекла и была почти совершенной. Да и стоило ли удивляться – Чарльз прекрасно помнил, как еще много лет назад она избегала солнечных лучей, как перед каждым балом часами готовилась к нему в полном уединении, чтобы потом блистать в новом платье. Внешность всегда значила для нее очень много и, очевидно, продолжала значить. Вот только глаза выдавали перемены, оставленные временем. Жесткие, надменные глаза. А где она сама была все эти годы? Что повидала и чем занималась?

– Что тебе здесь нужно? – спросила Мадлен, все еще не опомнившись от того момента, когда она увидела лицо гостьи под вуалью.

– Всего лишь Монт-Роял, – с ненавистью глядя на нее, ответила Эштон. – Это земля моих предков. Земля Мэйнов. Не твоя. Твой муж, мой брат, выгнал меня отсюда. И я поклялась, что однажды вернусь и сделаю то же самое. Или еще хуже.

– Эштон, Бога ради… Орри нет в живых уже больше четырех лет!

– Мне сообщили. Жаль. – Она шагнула на сосновую ступеньку крыльца, заглянула в дом. – Какое убожество! Первое, что я должна сделать, – это поставить в новом доме пианино Фенуэя. Их можно найти во всех лучших гостиных.

– Вот что я пыталась вспомнить! – воскликнула Уилла. – Пианино Фенуэя! Сэм купил одно для театра на прошлое Рождество.

– Да, это компания моего мужа. И она быстро развивается. Успех порождает успех, вы согласны?

Мадлен выглядела потрясенной.

– Господи, да что тут происходит? – с трудом выговорила она, когда Чарльз взял у нее документ в синей обложке.

– Ну, милая, куда уж проще! – пропела Эштон. – Я купила эту плантацию.

– У Купера? – с недоверием спросила Мадлен.

– Разумеется, и не надо изображать удивление. Правда, покупку я совершила анонимно. То есть не появлялась лично при заключении сделки, так что мой дорогой братец не знал, что миссис Уиллард Фенуэй – это его не слишком любимая сестра. Полагаю, он будет слегка расстроен, когда ложь обнаружится, но едва ли пожалеет о самой продаже. Он получил очень хорошие деньги, а кроме того, насколько я знаю, твое присутствие здесь и все твои нововведения его нисколько не радовали. Ты отказалась вести себя как приличная белая женщина, а вместо этого устроила здесь школу для черномазых. Поэтому единственным способом избавиться от тебя для него стала продажа поместья. К тому же, как я узнала, у него была еще одна веская причина для этого. Ты помогла его дочери сбежать и выйти замуж за какого-то саквояжника! Но вы с Орри всегда были безумной парочкой. Мистер Докинз говорит, в Чарльстоне дождаться не могут, когда ты наконец сгинешь. И я тоже.

В наступившей тишине было почти слышно, как в ней клокочет ненависть. Эштон перевела взгляд на каркас нового дома:

– Мы с Уиллардом как раз хотели приобрести зимний дом где-нибудь в таком месте, где зимы не такие суровые, как в Чикаго. Полагаю, это место подойдет идеально.

Уилла бессознательно впилась ногтями в руку Чарльза. Она не знала всех обстоятельств этой вражды, но чувствовала ее губительную силу. От подножия склона, ведущего к берегу Эшли, послышался какой-то шум. Это малыш Гус бегал за стайкой гусей, принадлежавших жене кого-то из негров.

Мадлен протяжно вздохнула:

– Эштон, у меня нет другого дома, кроме этого. Я прошу тебя…

– Просишь? Как мило! И как необычно. Должно быть, для тебя это совершенно новый жизненный опыт.

Лицо Мадлен внезапно вспыхнуло от гнева.

– Ты не знаешь, во что ввязываешься, покупая эту плантацию. Монт-Роял давно не похож на то сонное, безопасное имение, где ты когда-то жила. Это сложный бизнес. Часть жесткого и такого же сложного мира. Мы выращиваем риса не больше, чем нужно нам самим. Мы полностью зависим от лесопилки и от разработки фосфатных полей. Здесь живут почти сорок человек. Бывшие рабы, с семьями. Они работают, чтобы содержать дом и обучать детей. Ты не захочешь взять на себя ответственность за них…

– Мадлен, дорогуша! Я уже купила Монт-Роял. Так что все эти разговоры совершенно ни к чему.

– Нет. Ты приняла на себя ответственность за этих людей.

– За кучку ниггеров? Да мне плевать на них! – Эштон передернула плечами. – Просто черные республиканцы вскружили им голову, вот они и захотели иметь то, что им иметь совсем не положено. Мой бедный первый муж Джеймс был недалекого ума, но о черномазых всегда судил правильно – никчемный народ. Никакого особого отношения от меня они не дождутся. Будут работать весь день за чашку воды и кусок хлеба или пусть убираются отсюда вместе со своим барахлом и своими выкормышами.

– Эштон… прошу тебя! Прояви хоть каплю человечности!

– Человечности? – взвизгнула Эштон, больше не улыбаясь. – Боюсь, не получится. Вся моя человечность улетучилась в тот день, когда твой проклятый муж выгнал меня из моего родного дома! Я поклялась, что вернусь обратно, и я вернулась! А теперь вы все отсюда уберетесь… и скатертью дорога!

Снова наступило молчание. Мадлен смотрела на Чарльза, который держал в руках ордер на выселение, изучая подписи и печати. Все было в порядке.

– Здесь нет даты, – сказал он. – Сколько у нас времени?

Эштон прищурила глаза и нежно промурлыкала:

– Что ж, давайте подумаем. Я хочу вступить во владение до того, как вернусь в Чикаго, а собираюсь я туда уже скоро. Мой муж Уиллард – человек уже немолодой, видите ли, и рассчитывает на мою помощь. Но мне не хочется быть немилосердной. Я всегда считала себя очень чувствительной христианкой. Сегодня у нас… – Она вздохнула. – Мистер Херрингтон?

– Пятница, миссис Фенуэй. С самого утра. Да, мэм.

– Тогда как насчет следующей пятницы, в этот же час? Я рассчитываю, что ты и все твои… э-э… жильцы уложитесь и будете готовы к отъезду к тому времени. Если, конечно, ты не предпочтешь остаться и работать на меня, как все другие ниггеры.

Мадлен резко вскинула голову. Чарльз шагнул вперед, чтобы удержать ее. Безупречная улыбка Эштон снова поразила его. Он спрашивал себя, почему дьявол не ставит отметок на некоторых своих лучших учениках.

– До пятницы! – окончательно решила Эштон.

Возвращаясь к коляске, она заметила Гуса, который прибежал на лужайку, заинтересовавшись гостями. Мальчик стоял рядом с большим дубом, и в густой тени дерева его шрам казался еще темнее.

– Надо же, какой уродливый ребенок! Твой, кузен Чарльз?

Ответа она ждать не стала.

Мадлен смотрела на недостроенный дом. В ее глазах блестели слезы отчаяния.

– Орри, мне так жаль… Мне так жаль, что я все погубила!

Она стояла так довольно долго, погрузившись в свою боль и самобичевание. Чарльз окликнул ее. Она как будто не слышала. Он позвал еще раз. И снова не получил ответа. Тогда он повысил голос, чтобы наконец вывести ее из состояния отрешенности.

Его предложение она встретила настороженно.

– Мы ведь даже не знаем, где он. Да и как он может помочь? Документы выглядят вполне законными. Продажу не отменить.

– Мадлен, – резко произнес Чарльз, – мне кажется, ты не понимаешь! Тебя выгонят отсюда через неделю. Сколько денег на твоем банковском счету?

– Всего несколько долларов. Мне пришлось заплатить строителям и архитектору за весь месяц. На это ушла почти вся моя прибыль…

– И другой не будет, когда Эштон завладеет плантацией, – перебил ее Чарльз. – Я собираюсь послать телеграмму. Попросить для тебя убежища на то время, пока ты не оправишься от этого потрясения. Мне самому нечего тебе предложить. Дом Купера для тебя закрыт…

– Боже, ты думаешь, я стала бы просить его хоть о чем-то после того, что он с нами сделал?

– Конечно, конечно. Я просто хотел сказать, что сейчас именно такой момент, когда тебе больше не к кому обратиться, кроме как к друзьям.

– Чарльз, я не стану просить подаяния.

– Именно это мы и должны сделать. И у меня такое чувство, что, если бы ты сделала это еще давным-давно, все могло сложиться иначе. Теперь другого выхода просто нет.

Мадлен считала предложение Чарльза слишком унизительным, но была настолько раздавлена горем, что больше спорить не стала. Спустя час Чарльз уже ускакал на муле, оставив за собой шлейф пыли. В карманах его старых штанов лежали деньги и листок с текстом телеграммы, адресованной Джорджу Хазарду в Лихай-Стейшн, Пенсильвания.

А потом настал день, когда все вдруг изменилось. Он понял это в ту же секунду, как проснулся.

Нет, огромная спальня не изменилась. Нимфы и херувимы все так же парили на потолке. Вилла тоже была прежней, как и утренние ароматы горячего кофе, бриошей, испеченных перед рассветом, и свежесрезанных цветов в вазах. Изменился сам Джордж. Хотя он не почувствовал себя лучше. Физически все было как обычно – та же утренняя тошнота от красного вина, которое он так любил и позволял себе, несмотря на проблемы со здоровьем. Нет, изменения были более тонкими, почти неуловимыми и все же вполне реальными. Он чувствовал себя исцелившимся.

Лежа в постели, он вдруг вспомнил те тревожные предвоенные месяцы, когда обстановка все больше и больше нагнеталась и казалось, что время течет невыносимо медленно. Он тогда сломал зуб в нижней челюсти, который позже удалил, но до этого обломок постоянно царапал язык. Не касаться зуба он не мог, поэтому язык все время болел и иногда кровоточил. Констанция снова и снова требовала, чтобы он пошел к дантисту и выдернул этот обломок, но он был занят или просто упрям и все не шел. Язык продолжал болеть и на Четвертое июля, и на Рождество. И вот тогда отвращение в нем взяло верх над привычкой. Он всячески старался не касаться языком обломанного зуба, а на первой неделе нового года пошел к врачу. А потом в одно зимнее утро, примерно в то время, когда Линкольн пытался наладить снабжение осажденного форта Самтер, где тогда находился Билли вместе с маленьким инженерным гарнизоном Боба Андерсона, он проснулся и понял, что все изменилось. Зажившая опухоль на месте удаленного зуба осталась, но боли больше не было.

Он дернул за шнурок звонка и оставался в постели, пока не вошел слуга с серебряным подносом, на котором были кофе и бриошь. На душе было удивительно спокойно, он думал о своих детях, которых не видел с прошлого лета. Потом воображение нарисовало ему картину величественных гор вокруг Лихай-Стейшн. Ему захотелось снова пройти по знакомым склонам, вдохнуть аромат цветущего лавра; увидеть сверху город, Бельведер и завод Хазардов – гордость всей его жизни.

Его вдруг кольнуло чувство вины. Он не хотел становиться слишком беспечным, предавая тем самым память о Констанции и той ужасной гибели, которая настигла ее по его вине. Телеграмма о смерти Бента, пришедшая вместе с почтой Уотерспуна, не избавила его от обязательства оплакивать жену. И все же это утро стало некой… точкой нового отсчета. Он уже не хотел вечно жить отшельником в Швейцарии. И такая мысль пришла ему в голову впервые за все время, что он здесь находился.

– Мистер Хазард, – произнес слуга на безупречном французском, – позвольте напомнить, что джентльмен, приславший на прошлой неделе свою карточку, приезжает сегодня утром. В десять.

– Спасибо, – откликнулся Джордж.

Черный кофе в чашке из костяного фарфора был великолепен; повар сделал его крепким. Джордж терялся в догадках, что за человек прислал ему карточку. Это был какой-то журналист из Парижа, с которым он никогда не встречался. Что ему нужно? Джордж вдруг обнаружил, что хочет скорее это выяснить.

Он встал с кровати, босиком прошел к небольшому бюро и откинул крышку, под которой в одном из ящичков лежал смятый желтый листок с телеграммой от Чарльза, отправленной из Ливенворта. Текст Джордж уже знал наизусть. Известие обрадовало его, когда он прочитал телеграмму в первый раз; он даже испытал некое жестокое упоение, представив себе последние минуты Бента. Но теперь все это прошло. Он подошел к камину из зеленого мрамора, в котором слуга всегда разжигал огонь, когда утро было таким же прохладным, как сейчас. И бросил в него смятый желтый листок.

Все изменилось.

Его гость, лет шестидесяти на вид, производил не самое хорошее впечатление при первом знакомстве из-за своей неопрятности. Он был в мундире с сорванными знаками различия и кавалерийских сапогах, заляпанных засохшей грязью; пальцы на перчатках были срезаны. Давно не стриженные волосы закрывали уши, запутываясь в длинной, доходящей до груди бороде. С собой он привез саквояж, набитый книгами и листками бумаги, на которых не было свободного места от записей. В визитной карточке, присланной заранее, он был представлен как мсье Марсель Леви, политический обозреватель газеты «Ля Либерти» из Парижа.

Джордж быстро понял, что его гость не безумен и не безразличен к тому, как он выглядит. Его внешность была чем-то вроде позы, возможно стремлением придать своему облику флер этакой раскрепощенности и интеллекта. Когда Джордж предложил что-нибудь выпить, он сразу согласился и, несмотря на то что было лишь начало одиннадцатого, отдал предпочтение коньяку.

Они устроились за столиком на солнечной террасе над озером. Джордж допивал вторую и последнюю на сегодня чашку кофе.

– Внимание наших издателей в Париже, – сказал Леви, – привлек тот факт, что богатый американский промышленник Джордж Хазард приехал отдыхать в Швейцарию.

– Не совсем отдыхать, – ответил Джордж, но не дал объяснений.

– Меня отправили к вам, чтобы по возможности узнать, не заинтересует ли вас один весьма любопытный проект.

– Мсье Леви, я сейчас не занимаюсь вплотную делами своей компании, а следовательно, не вправе делать каких-либо капиталовложений. Мне очень жаль, что вы напрасно совершили свое путешествие.

– О нет, не напрасно. Это не имеет отношения к бизнесу, разве что в самом широком смысле. Я приехал сюда по просьбе нашего председателя, профессора Эдуара Рене Лефевра де Лабулэ. – (Джордж озадаченно нахмурился, и журналист повторил имя еще раз; оно показалось Джорджу очень знакомым, но он не мог вспомнить, где слышал его раньше.) – Среди многих других его достоинств хочу отметить то, что профессор много лет возглавляет Французское общество борьбы с рабством. Он горячий сторонник американской свободы. Несколько лет назад, когда он только замыслил эту идею у себя дома, в Глатиньи, я стал свидетелем того, с каким пылом он говорил о ней, потому что в тот день мы узнали о поражении генерала Ли.

– Понятно, – кивнул Джордж. – Продолжайте, прошу вас.

– Как и я, мой друг-профессор верит, что свобода связала Америку и Францию кровными узами. Генерал Лафайет помог вам завоевать независимость. А теперь Америка превратилась в важный маяк свободы и прав человека, в то время как Франция… – Леви оглянулся вокруг с видом заговорщика, – находится в плачевном положении.

Джордж наконец-то уловил политическую направленность слов своего гостя. Мсье Леви был либералом и, очевидно, не принадлежал к числу сторонников императора Наполеона III.

– То, что предлагает мой друг, – продолжал журналист, – и поддерживает наша группа, – это некий символический дар вашей стране. Монумент или своего рода статуя, представляющая взаимную дружбу и веру в свободу.

– И кто же будет финансировать этот дар? – спросил Джордж.

– Французский народ. Возможно, через открытую подписку. Подробности пока не обрисовались. Но наша цель ясна. Мы хотим завершить и представить этот монумент к столетию вашей страны. Впереди еще несколько лет, но проект такого масштаба невозможно закончить быстро.

– Вы говорите о какой-то парковой скульптуре, мсье Леви?

– Ну что вы! Больше, гораздо больше. В тот вечер, когда родилась сама идея создания памятника, там присутствовал один молодой скульптор, совсем с другой целью. Эльзасец. Бартольди. Талантливый парень. Ему и было поручено воплощение замысла.

– Так чего же вы хотите от меня?

– Того же, что мы просим у других влиятельных американцев, с которыми встречаемся на континенте. Одобрить идею. Заручиться поддержкой в будущем.

После того, с каких неожиданных и приятных изменений началось это утро, Джордж был в прекрасном настроении, поэтому сразу ответил:

– Думаю, я смогу вас поддержать без всяких оговорок.

– Великолепно! Для нас это выдающаяся удача. Но вот что мы еще пытаемся предугадать, и уже не так удачно, так это примут ли наш дар американское правительство и американский народ.

Джордж закурил сигару и отошел к балюстраде.

– Ваш вопрос свидетельствует о вашей прозорливости, мсье Леви. Казалось бы, вполне резонно было бы ожидать, что примут с радостью, но американцы могут иметь совершенно иное мнение. Я регулярно получаю газеты из дому. И вот что я в них вижу. Все иностранное кажется подозрительным. – Он задумчиво покрутил сигару между пальцами. – Особенно это может проявиться в отношении подарка от страны, раздираемой соперничеством между левыми и правыми и уже готовой начать войну с Пруссией. – Он выпустил клуб дыма. – Впрочем, это только мои предположения.

– Вы лишь подтверждаете то, что Эдуару говорил один из членов филадельфийской Юнионистской лиги, – огорченно сказал журналист.

Джордж взмахнул сигарой:

– Так вот где я слышал его имя! Он в составе участников.

– Да, хотя ни разу не имел счастья посетить вашу страну.

Еще какое-то время они говорили о политическом климате в Европе. Леви ругал премьер-министра Пруссии Отто фон Бисмарка и начальника Генерального штаба графа Мольтке.

– Они нарочно усиливают напряжение, чтобы развязать войну. Бисмарк давно мечтает об объединении германских государств, о создании новой империи, если хотите. К несчастью, бдительность нашего собственного так называемого императора убаюкана его тщеславием. Ему кажется, он создал некую невидимую армию. Но это не так. Более того, у Мольтке есть мощные полевые орудия, превосходная шпионская сеть и Бисмарк, который его подстрекает. Для Франции все это может обернуться бедой. Надеюсь, это не обернется бедой и для нашей идеи тоже.

– Я заочно знаком с генералом фон Мольтке, – сказал Джордж. – Двое из его штабных офицеров приезжали сюда в прошлом месяце. Хотели договориться с моей компанией насчет некоторых заказов для артиллерии. Сейчас в Пенсильвании мой управляющий делает расчеты. Но я пока не принял окончательного решения.

Леви сразу стал менее дружелюбен:

– Вы хотите сказать, что можете работать на Францию и одновременно против нее?

– К несчастью, таков металлургический рынок, мсье Леви. Люди моей профессии неизбежно представляют в сражениях обе стороны.

Враждебность Леви поутихла. Он с прищуром посмотрел на Джорджа:

– А вы прямолинейны.

– И добавлю с такой же прямолинейностью, что сделаю все, что в моих силах, для продвижения вашей идеи. Можете считать меня членом вашей команды, если хотите. – Он сказал это, еще не совсем понимая, что будет делать.

Над террасой пронеслась чайка и спустилась вниз, к озеру. Где-то вдали прогудел пароход. Джорджу казалось, что он все видит и чувствует совершенно иначе. Да, перемены были очевидны.

– Вне всякого сомнения, – ответил журналист после короткого молчания. – С вашей помощью мы сможем узнавать о настроениях американцев из первых рук. Профессор будет в восторге.

О том, что он тоже будет в восторге, гость не добавил, но тем не менее на прощание они пожали друг другу руки. В тот же вечер, за легким ужином из телятины и бобов – ничего мучного и никакого вина на ночь, поскольку лишний вес уже становился настоящей проблемой, особенно на талии, – Джордж понял, что обрел новую цель. Нечто никак не связанное с прошлым, а, напротив, устремленное в будущее, к великой дате 1876 года.

Он быстро закончил ужин, собрал всю прислугу и сообщил, что возвращается домой.

Джордж послал телеграмму Юпитеру Смиту по трансатлантическому телеграфному кабелю и отплыл из Ливерпуля на пароходе «Персия» британской компании «Кунард лайн». Этот пароход был больше и шикарнее более ранних судов мистера Кунарда, которые своими спартанскими каютами заслужили насмешки Чарльза Диккенса. «Персию» рекламировали как образец восточной роскоши, способный пересечь океан всего за десять дней благодаря огромным сорокафутовым гребным колесам, которым при необходимости помогали еще и паруса.

В первый вечер Джордж выпил слишком много шампанского, вальсировал с какой-то молодой польской графиней и, к своему удивлению, даже провел с ней ночь. Она оказалась очаровательной, пылкой партнершей и не претендовала ни на какие длительные отношения. Джордж с удовольствием обнаружил, что еще вполне силен как мужчина. И все же та бесстрастность, с которой молодая женщина пригласила его в свою каюту и разделила с ним постель, только еще острее напомнила ему о его любви к Констанции и той невосполнимой потере, что настигла его с ее уходом.

На третий день путешествия его настроение подверглось еще большему испытанию. Начался шторм, и огромный пароход начало бросать на волнах, как игрушку. Хотя второй помощник капитана попросил пассажиров оставаться в своих каютах, Джордж все же вышел на палубу. Вцепившись в канат ограждения, он как зачарованный смотрел, как из непроницаемой серой мглы океана вздымались громадные бурлящие волны, разбиваясь о корму и заливая водой спасательные шлюпки. Даже в полдень было почти так же темно, как вечером. В его голове мелькали лица Констанции, Орри, Бента. Все последние десять лет проносились перед глазами, словно лента из траурного крепа. Прекрасное чувство обновления, возникшее у него в Лозанне, совершенно исчезло, и он снова погрузился в прошлое.

Но что-то в нем противилось этому возвращению, и он отчаянно попытался избежать уныния, найдя ответы на вопросы, которые так мучили его. Почему в жизни так много боли? Откуда она приходит? Раньше ответы всегда ускользали от него.

Во мраке шторма он снова увидел лицо Констанции. Потом лицо своего лучшего друга Орри. И вдруг откуда-то из закоулков сознания сами собой стали появляться долгожданные ответы.

Боль возникает не просто из каких-то обстоятельств или поступков других людей. Она приходит изнутри. Когда мы понимаем, что потеряли.

Она возникает из осознания того, как глупы мы были – тщеславные, самонадеянные дети, – когда считали себя счастливыми.

От понимания того, насколько хрупким и обреченным был весь старый уклад именно тогда, когда мы считали его незыблемым и чувствовали себя в безопасности.

Боль приходит, когда мы начинаем понимать, что никогда не были в безопасности, а значит, никогда не обретем ее в будущем. Она приходит из осознания того, что мы никогда не вернемся в детство.

Утратить иллюзии. Вспоминать рай.

Вот что такое ад.

Низко прогудел гудок. Палубные матросы разбежались во все стороны. Джордж почувствовал, как моторы дали задний ход. Стюард в белом кителе сказал ему, что двух детей какого-то итальянского оливкового миллионера смыло в море с кормы. Поиски продолжались до темноты, с большим трудом; две спасательные шлюпки перевернулись. Но детей так и не нашли. Уже ночью, с удивлением проснувшись рядом со спящей графиней, Джордж услышал, как двигатели заработали в другом ритме. «Персия» легла на прежний курс, потому что сделать уже ничего было нельзя.

В воскресенье, у себя дома в Лихай-Стейшн, Юпитер Смит получил телеграмму от Чарльза. Попросив жену поставить ужин подогреваться, он быстро спустился с холма к станции. Телеграфист как раз закрывал свое окошко, когда он дошел туда.

– Хайрам, отправь это, пока не ушел.

Он взял бланк телеграммы и карандаш и быстро написал текст печатными буквами.

МИСТЕР ХАЗАРД ВОЗВРАЩАЕТСЯ ДОМОЙ НА ПАРОХОДЕ КУНАРД ЛАЙН.

СВЯЗАТЬСЯ С НИМ НЕВОЗМОЖНО НО Я УВЕРЕН ЧТО ОН С РАДОСТЬЮ ПРИМЕТ МИССИС МЭЙН НА ТО ВРЕМЯ СКОЛЬКО ПОНАДОБИТСЯ.

СОЖАЛЕЮ О ВАШИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.

Ю. СМИТ, ЭСКВАЙР

В телеграмме Чарльза была вкратце изложена ситуация в Монт-Роял. Как невестка Мадлен Мэйн могла так жестоко поступить с близкими людьми, Смит понять не мог. Он никогда не встречался с Эштон Мэйн, хотя Констанция несколько раз упоминала о ней, и всегда не слишком лестно.

Хайрам начал передавать телеграмму, бойко стуча ключом. Смит молча стоял в пыльном зале ожидания, чувствуя, как его снова охватывает уже привычное острое разочарование в поведении большинства человеческих существ. Объяснений такому поведению он не находил.

Уже открыв дверь, чтобы выйти из здания вокзала, он вдруг подумал, что о просьбе Чарльза хорошо бы сообщить еще кому-нибудь из семьи на тот случай, если понадобится помощь и поддержка более личного свойства. Эгоистичный Стэнли едва ли был способен проявить сострадание к близким, но ведь был еще один человек. Она помирилась с братом и вообще по сравнению с прошлым стала гораздо мягче.

– Хайрам, будь любезен, отправь еще одну, хорошо? В Вашингтон.

Тихим воскресным утром Сэм Стаут отпер свой кабинет в сенате. Начинался чудесный летний денек; в кабинете уже было тепло.

Сев за письменный стол, Стаут придвинул к себе небольшую стопку писчей бумаги тринадцать на шестнадцать дюймов и начал отвечать на письма избирателей; большинство из них было тупоголовыми фермерами, которых он глубоко презирал. Одна такая супружеская пара из его старого избирательного округа в Манси прислала целых восемь страниц, исписанных каллиграфическим почерком, с подробнейшим описанием того, почему их сын заслуживает направления в Военную академию. Стаут не знал, как обстоят дела с отбором кандидатов в его родном штате, но на всякий случай написал на письме: «Не годен» и бросил его в проволочную корзину – для служащего, который писал ответы уже более развернуто и отправлял их по адресам.

Он начал читать следующее письмо, но почти сразу отложил его и, бросив перо на лист промокательной бумаги, снова погрузился в те мучительные мысли, которые всю ночь не давали ему спать. Когда он развелся с Эмили, чтобы жениться на Джинни, они с молодой женой сразу договорились, что Сэм уже слишком стар и слишком занят на службе, чтобы заводить новую полноценную семью. Отлично. Он надеялся, что эта маленькая сучка будет соблюдать условия соглашения. Однако накануне вечером, после ужина с шампанским, она заявила, что уже два месяца носит под сердцем дитя. Он ушел ночевать в другую комнату.

Ему казалось, что рушится не только его личная жизнь, но и вообще всё. Еще во время последней поездки по Индиане, выступая с публичными речами, он остро почувствовал, что и он сам, и все остальные республиканцы, с их вечными призывами к мести, всем до смерти надоели. Хотя после Аппоматтокса прошло всего четыре года, людям надоели политические распри и все устали от радикальных социальных программ. Наблюдались даже некоторые признаки недовольства администрацией Гранта, хотя она пришла к власти совсем недавно. Сам Грант был популярен, но чудовищно наивен. Наиболее циничные избиратели Стаута говорили, что скоро дружки президента начнут воровать и грабить прямо у него под носом.

Все это тревожило Стаута. Он поддерживал Гранта – не из идейных соображений, а только лишь в силу целесообразности. Но теперь у него возникло подозрение, что он поставил не на ту лошадь.

Собственные поверхностные убеждения напомнили ему о более твердых и честных убеждениях Вирджилии Хазард. А это, в свою очередь, заставило вспомнить о физической стороне их отношений. Теперь, когда его жена продемонстрировала свою лживость, Вирджилия казалась ему более привлекательной. Возможно, он ошибся, так поспешно расставшись с ней.

Он схватил лист бумаги и начал лихорадочно писать. У него вдруг появилась уверенность, что если он сможет вернуть расположение Вирджилии, то и все остальное как-то наладится. Он изливал в словах свою страсть и свое одиночество, даже признал, пусть и с трудом, свои ошибки, совершенные в то время, когда они были вместе. Когда позже днем он отправлял это письмо, он чувствовал себя беспечным двадцатилетним холостяком.

В понедельник Вирджилия натянула вторую серую перчатку на левую руку, скрыв кольцо с бриллиантом на безымянном пальце, и взяла дорожную сумку. У крыльца дома на Тринадцатой улице уже ждал наемный экипаж, чтобы отвезти ее на вокзал. Она еще раз оглядела комнату, убеждаясь, что все в порядке. На письменном столе лежало оскорбительное письмо от Сэма Стаута. Она совсем забыла о нем, когда получила тревожную телеграмму от Смита и готовилась ответить на нее.

Губы Вирджилии сжались. Она поставила сумку на стул и взяла спички и сургуч, чтобы снова запечатать письмо Стаута. Потом зачеркнула строчки со своим адресом и написала сверху адрес Стаута, перевернула конверт чистой стороной и крупно вывела слово «НЕТ».

Письмо она бросила в почтовый ящик, перед тем как сесть на ночной экспресс, шедший в Ричмонд и Чарльстон.

Во вторник Уилла снова предложила помочь в сборах. Мадлен все еще медлила, словно ожидая какого-то чуда. Но никаких чудес не случалось.

– Хорошо, будем собираться, – сказала она, сдаваясь. – Ценного у нас немного, но, если мы это не увезем, она все уничтожит.

Она стала оборачивать страницами «Курьера» портрет своей матери; пересохший холст теперь был защищен стеклом и рамой. Услышав звук подъехавшей кареты, она прошла к двери. Приехали Тео с женой. Молодой северянин сжал ее руку и сказал, что ему очень жаль. Мари-Луиза, которая просто расцвела на третьем месяце беременности, выразила свои чувства более открыто. Она заплакала в объятиях Мадлен и сквозь рыдания проклинала своего отца. Мадлен ласково гладила ее по спине. Похоже, ей всегда суждено было о ком-то заботиться. Вот если бы кто-нибудь также позаботился и о ней самой.

Пришел Чарльз. Он принес деревянный ящик, который сам сколотил, чтобы защитить портрет при перевозке. С Мари-Луизой они не виделись много лет, поэтому им пришлось знакомиться заново. После этого он не стал ходить вокруг да около и довольно бесцеремонно спросил у нее:

– А твой отец знает, кто на самом деле купил плантацию?

Мари-Луиза кивнула.

– К полудню субботы новости уже разлетелись по всему Чарльстону. Мама сказала, что папа говорил об этом в тот вечер за ужином.

– И что же он сказал?

– Что… – с явной неохотой ответила Мари-Луиза, – что не питает к сестре никаких чувств, так же как и к остальным членам семьи, которых… – Мари-Луиза покраснела и в отчаянии выпалила: – которых осталось уже не так много!

Чарльз сжал в зубах сигару с такой силой, что едва не перекусил ее пополам:

– Что ж, отлично. Прекрасно!

– Мама была настолько взбешена, когда мне рассказывала, что даже произнесла бранное слово. Раньше я никогда не слышала, чтобы она ругала папу. Сказала, что он теперь делает такие деньги в пароходной компании, что Монт-Роял ему не нужен, а каких-то чувств к этому месту он не испытывает. Поэтому и продал… – Мадлен и Чарльз обменялись взглядом, которого Мари-Луиза не заметила. – Мама просто в отчаянии из-за всей этой истории. Я тоже. Мадлен, что же ты теперь будешь делать?

– Уложу вещи. Подожду до пятницы. Уеду, когда явится Эштон. Что нам еще остается?

Уилла сжала руку Чарльза. Ответить на такой вопрос никто не мог.

В среду, уже в сумерки, Уилла вбежала в дом с лужайки, где учила Гуса играть в карты:

– Там, на аллее, карета! Какая-то женщина, я никогда не видела ее.

– Проклятье!.. – Мадлен бросила старое блюдце от английской компании «Споуд» в бочку, и фарфоровый краешек откололся. – Вот уж кто мне сейчас совсем не нужен, так это разные кумушки, которые будут пялиться на нас и говорить, как они нас жалеют.

Она услышала, как коляска, скрипнув, остановилась, а еще через несколько мгновений в дверях появилась женщина в сером дорожном костюме, такой же шляпке и перчатках. Измученное лицо Мадлен побледнело.

– Бог мой… Вирджилия!

– Здравствуйте, Мадлен.

Женщины пристально смотрели друг на друга. Вирджилия не знала, как ее примут. Тяжело ступая больной ногой, из спальни вышел Чарльз и, увидев гостью, чуть не выронил из рук литографию с изображением вест-пойнтовского плаца, которую он снял со стены. Конечно, он помнил ее – в основном по ее визиту в Монт-Роял, когда она приезжала вместе со всеми Хазардами.

В то время она была ярой противницей рабства, кичилась своим нравственным превосходством и открыто высказывала ненависть ко всему южному. Чарльз помнил, как Вирджилия довела до бешенства хозяина дома Тиллета Мэйна в тот день, когда приехавший в Монт-Роял Джеймс Хантун обвинил ее в том, что она помогла бежать его рабу Грейди. Позже она жила с этим беглецом где-то на Севере.

Он не забыл, как горделиво и в каких оскорбительных выражениях она тогда признала свою вину. Ему было трудно увязать прежнюю Вирджилию с той, что стояла сейчас перед ними. Он помнил ее ядовитый язычок, теперь же она говорила тихо и учтиво. Он помнил стройную девушку, но видел взрослую полноватую женщину. Он помнил ее небрежный гардероб, ныне она была одета по последней моде, строго и элегантно, и выглядела безупречно, несмотря на долгое путешествие. Он помнил ее с одним подбородком, а не с двумя, и это было, пожалуй, самым ярким свидетельством быстротечности времени. Правда, с ней оно обошлось благосклонно.

– Как поживаете, Чарльз? – сказала она. – Когда мы виделись в прошлый раз, вы были очень молоды.

Мадлен, по-прежнему растерянная, все-таки вспомнила о хороших манерах:

– Не хотите присесть, Вирджилия?

– Да, спасибо. Я действительно устала. Совсем не спала в поезде от самого Вашингтона. – Она сняла перчатки; на безымянном пальце ее левой руки сверкнуло кольцо из белого золота с бриллиантом.

Мадлен убрала со стула стопку книг и жестом предложила гостье сесть. Чарльз зажег лампу, попутно представив Вирджилии Уиллу. Мадлен сильно нервничала и готова была вот-вот расплакаться. Чарльз предположил, что приезд Вирджилии стал для нее чем-то вроде последней капли в череде неожиданных событий. Обстановка в доме и так уже была напряжена до предела, и за эти дни между ними уже несколько раз вспыхивали бессмысленные ссоры.

– Мне бы хотелось остаться у вас на день-другой, если позволите, – сказала Вирджилия. – Я приехала, потому что юрист Джорджа телеграфировал мне насчет Эштон. Мы должны найти какой-то способ исправить ситуацию.

Мадлен стиснула фартук покрасневшими пальцами:

– Здесь очень мало места, Вирджилия. Боюсь, лучшее, что мы можем предложить, – это тюфяк в домике одного из бывших рабов.

– Прекрасно подойдет, – кивнула Вирджилия.

От нее исходила искренняя приветливость и изысканность жительницы большого города. Чарльз не мог прийти в себя от таких перемен.

– Пожалуйста, не сочтите за грубость… – Мадлен откашлялась, – но я просто не понимаю…

Вирджилия спасла ее, нарушив неловкое молчание:

– Почему я здесь после того, что случилось много лет назад? Все очень просто. Когда-то мне не было дела ни до моей семьи, ни до чувств брата. Теперь меня это волнует очень и очень сильно. Я знаю, с какой нежностью Джордж всегда относился к вам с Орри и к этому месту, где он так любил бывать. Мои убеждения не позволили мне насладиться вашим имением. Я не прошу за них прощения и считаю их правильными, но все это осталось в прошлом. Уверена, Джордж наверняка помог бы вам материально, если бы это разрешило дело в вашу пользу. Но поскольку это невозможно, а он до сих пор где-то в Атлантике, я хотела бы помочь сама, правда как-нибудь иначе, если сумею. С годами многие мои взгляды изменились, но мнение об Эштон осталось прежним. Она всегда казалась мне пустым и завистливым созданием. И главное, она всегда очень жестоко обращалась с чернокожими мужчинами и женщинами, принадлежавшими ее отцу.

– Она не сильно изменилась, – сказал Чарльз, потом чиркнул спичкой о подошву сапога и раскурил сигару. – Но боюсь, то, что мы о ней думаем, ни черта не значит. Теперь она здесь хозяйка. И уже в пятницу нам придется убраться отсюда, или она привлечет нас к суду.

В Вирджилии заговорила ее прежняя воинственность.

– Нельзя поддаваться таким пораженческим настроениям.

– Что ж, если у вас есть основание для другого настроения, расскажите нам! – огрызнулся Чарльз.

– Чарльз! – прошептала Мадлен, но Вирджилия мягким жестом дала ей понять, что ничуть не обиделась.

– Там осталось немного кларета, – сказала Уилла. – Возможно, наша гостья захочет выпить глоточек, пока я готовлю ужин?

Казалось, никто из них не знал, что можно еще сказать. Неловкое молчание тянулось и тянулось, пока Чарльз не вышел за дверь. Вскоре они услышали, как он зовет сына.

В четверг Вирджилия предложила Чарльзу прогуляться с ней вдоль реки. Туманный пасмурный день прекрасно отражал их настроение. Чарльзу не хотелось идти, но Уилла заявила, что он должен. Зачем – он не знал.

Лесопилка прекратила работу во вторник. Рабочие ждали решения новой владелицы. На причале у безмятежной глади Эшли Вирджилия прошла к воде между штабелями грубо отесанных бревен.

– Чарльз, я знаю, что Мэйны много лет меня не любят, и вполне заслуженно. Но надеюсь, вы поверите в то, что я изменилась.

Сложив руки на груди, он молча смотрел на реку. Ему очень хотелось ответить, что такая возможность есть, но это всего лишь возможность.

– Ладно, не важно, – сказала она. – Думаете, мы с вами могли бы составить нечто вроде союза?

Он пристально посмотрел на нее:

– Думаю, пара из нас весьма сомнительная.

– Допустим.

– Что за союз?

– Для победы над этой злой женщиной.

– Ее нельзя победить.

– Я отказываюсь в это верить, Чарльз.

Он внезапно расхохотался и сразу как-то расслабился:

– Да, я слышал много историй о вас в прошлом, мисс Хазард.

Она коснулась широкого рукава его свободной хлопковой рубахи. Чарльз заметил, что ее рука с коротко остриженными ногтями загрубела от работы.

– Вирджилия, – мягко сказала она.

– Хорошо… Вирджилия. Думаю, даже если с годами ожесточенности в вас поубавилось, характер ваш не изменился. Вы такая же сильная и упрямая, как один из моих сержантов в кавалерии. – Он поспешил уточнить: – Я хотел сделать комплимент.

– Разумеется, – с насмешливой улыбкой кивнула она.

Какое-то время они шли молча, потом Вирджилия снова заговорила:

– У нас двадцать четыре часа.

– Пожалуй, я мог бы пристрелить ее, но в тюрьму что-то не хочется, к тому же это ничего не изменит. Монт-Роял просто отойдет к продавцу пианино, которого она где-то подцепила. – Чарльз вздохнул. – Вот бы отмотать время хотя бы на недельку назад. Может, я смог бы еще до сделки припугнуть ее как следует. Когда я торговал на Индейской Территории, мой партнер научил меня, что страх – самое могучее оружие.

Вирджилия явно заинтересовалась:

– Постойте-ка. Мне кажется, в этом что-то есть. Расскажите подробнее о своем партнере.

Чарльз описал ей Джексона по прозвищу Деревянная Нога и кое-что из их приключений. Потом вспомнил ту историю с фальшивыми следами от индейских волокуш.

– Джексон сказал, что сильный страх может заставить тебя видеть то, чего ты ожидаешь, а не то, что есть на самом деле. Я тогда это доказал очень наглядно. Увидел в тех следах целую индейскую деревню.

Он снова пожал плечами, не видя в этой истории никакой практической пользы. Однако Вирджилия вдруг сильно разволновалась:

– То, что ожидаешь, вместо того, что есть на самом деле… А знаете, Чарльз, это очень любопытно. А теперь расскажите мне, пожалуйста, подробнее об Эштон. Вы ведь видели ее недавно.

Чарльз кивнул:

– Да, она стала старше, как и все мы. Одевается по-прежнему как райская птичка. Не знаю, какую жизнь она ведет в Чикаго, но сразу видно, что очень заботится о себе. Так же красива. Тут ничего не изменилось.

Он вдруг заметил, что Вирджилия пристально смотрит на него, и слегка растерялся. Она неожиданно схватила его за руку:

– Вы можете днем съездить со мной в Чарльстон? Мне нужно в аптеку.

Вопрос удивил Чарльза, но из вежливости он не стал допытываться, чем вызвана такая странная просьба.

– Бог мой, неужели она морочит мне голову? – сказал он Уилле через час. – Уверяла, что приехала помочь нам, а вместо этого мы должны зачем-то срочно нестись в аптеку. У нее, наверное, какие-то женские недомогания. Думаю, она такая же ненормальная, как и была.

По дороге в Чарльстон Вирджилия все же объяснила ему, что́ хочет купить в аптеке и для чего. Сначала Чарльз просто утратил дар речи. А потом, очень медленно, чувство безысходности сменилось в нем сначала сомнением, а после – почти восторженной надеждой. Другой возможности у нас просто не будет, подумал он.

– А ведь это может сработать, – сказал он, когда она вышла из аптечной лавки.

– Неудача тоже не исключена, – ответила Вирджилия. – Поэтому мы не должны никому говорить раньше времени, чтобы не пробуждать пустых надежд. Почему вы улыбаетесь?

– Подумал о своем партнере, Деревянной Ноге. Ему бы понравилась ваша смелость.

– Спасибо. Будем надеяться, что все это не напрасно.

Она расправила юбку на коленях и крепко сжала в руках сумочку, где лежала ее покупка. Чарльз дернул поводья, и мулы потащили повозку обратно к дому. И хотя у Чарльза вроде бы не было причин насвистывать его любимую мелодию, он все равно насвистывал.

Ландо мчалось по аллее чересчур быстро. Верх коляски был поднят, чтобы защитить Эштон и Фейвора Херрингтона от пыли во время стремительной поездки из города. Двое негров в ливреях хищно ухмылялись, как охотники, выслеживающие лисицу. Они не очень хорошо понимали, что происходит в Монт-Роял, но быстро смекнули, что нанявшая их белая женщина высокомерна, как королева, и жестока, как генерал. Им нравилось работать на нее.

Следом за ландо грохотала еще одна карета, уже не такая роскошная. В ней ехали два клерка, нанятые Херрингтоном, и мордастый судебный пристав, которому дали взятку за то, чтобы он поехал с ними.

Когда ландо, покачнувшись, остановилось, Эштон почувствовала, как ее сердце забилось быстрее. Ночью она почти не спала и еще до рассвета соскочила с постели, чтобы заняться своими волосами. Она нервничала, как девственница перед первой брачной ночью; по крайней мере, она предполагала, что девственница должна себя чувствовать именно так. Сама она потеряла девственность так много лет назад, что и вспомнить не могла.

На этот раз Херрингтон вез с собой большой саквояж, в котором начал судорожно рыться, когда кучер спрыгнул на землю и открыл дверцу коляски со стороны Эштон. Широкие снопы света падали на аллею сквозь кроны огромных дубов; остатки утреннего тумана с реки уже растаяли. Было половина десятого, и июньский день обещал стать жарким и душным.

Над верхней губой Эштон поблескивали капельки пота. Глаза ее лихорадочно блестели, и, несмотря на нервозность, она с трудом сдерживала улыбку. Потратив полчаса на выбор наряда, она наконец остановилась на элегантном нежно-розовом платье от парижского модного дома «Уорт», которое стоило три тысячи долларов, маленькой черной шляпке и черных перчатках. Контраст розового и черного сразу привлекал внимание к ее напудренному лицу.

Услышав звук подъехавших карет, из-за угла дома своей ленивой кошачьей походочкой вышел кузен Чарльз. На нем были старые кавалерийские сапоги, белые льняные брюки, пожелтевшие от времени, и рубашка с закатанными до локтя рукавами. Его длинные непокорные волосы доходили до плеч, как у какого-нибудь цыгана; зубы, как обычно, сжимали сигару. Конечно, кузен Чарльз был уже не так молод, но от западных ветров лицо его огрубело и покрылось морщинами, поэтому выглядел он еще старше своих лет. Эштон всегда считала его красивым и сказала бы так и сегодня, если бы ей не мешала ее лютая ненависть.

– С добрым утром, милый Чарльз! – пропела она.

Чарльз прислонился к недостроенной стене нового дома и молча уставился на нее. Если бы взгляды стреляли гвоздями, Эштон бы уже пришпилило к карете.

Наглый мерзавец! – подумала она.

Херрингтон позвал клерков из второй кареты. Пристав рыгнул и почесал живот. Потом направился к двери деревянного крашеного домика.

Чарльз выдернул изо рта сигару:

– Эй, вы! Минуточку!

Фейвор Херрингтон шагнул к нему:

– Этот джентльмен может ходить там, где ему вздумается, мистер Мэйн. Он судебный чиновник, и у него есть разрешение от владелицы. Мы пригласили его с собой, чтобы избежать неприятностей, поскольку хорошо понимаем, что для вас это не слишком радостный день.

Адвокат буквально излучал сочувствие. Чарльзу хотелось врезать ему по физиономии, но нужно было ловить рыбу покрупнее.

– Он вам не понадобится, – сказал он с несчастным видом.

– Очень хорошо и весьма разумно, – откликнулся Херрингтон, кивая приставу.

Толстяк побрел куда-то в сторону, почесывая в паху.

Эштон одарила своего адвоката сияющей улыбкой:

– Что ж, Фейвор, вы знаете, что надо делать. Эти два джентльмена должны посетить каждый дом на плантации и объяснить черномазым, что все прежние договоренности, касающиеся их земель, аннулируются и теряют силу, если они не смогут предъявить письменных доказательств таких договоренностей или прочесть вслух их условия.

Херрингтон бодро кивнул, а парочке сопровождающих его бледных ничтожеств добавил:

– Отныне каждый издольщик этого поместья будет обязан платить ежемесячную ренту в двадцать пять долларов с оплатой за два месяца вперед. Деньги должны быть внесены сегодня до пяти часов. Тем, кто не может заплатить, предложите подписать один из трудовых контрактов, которые я привез с собой. В случае отказа пусть убираются. Я скоро к вам присоединюсь. Приступайте к делу.

Клерки достали из экипажа свои баулы. Эштон показала на дорогу, ведущую к старому поселку рабов:

– Вы найдете их где-то там.

Чарльз стоял, сложив руки на груди; на его смуглых скулах выступили красные пятна.

– А теперь, – сказала Эштон, когда клерки торопливо ушли, – самое главное. Где я могу найти Мадлен?

– Вон там, – ответил Чарльз, дернув головой.

– Благодарю, вы так любезны, – произнесла она с издевкой.

Ей бы счесть его мрачный вид еще одним очком в свою пользу, но, к сожалению, он ее только разозлил. А когда Эштон была взбешена, она совершенно не могла думать. Кое-как взяв себя в руки, она решительно двинулась вокруг дома к лужайке, выходящей на реку, и замерла от неожиданности, увидев трех сидящих там женщин, застывших неподвижно, как перед объективом фотографа. Одной из этих женщин была Вирджилия Хазард.

– Вирджилия… я поражена. Это так неожиданно…

– Здравствуйте, Эштон. – Вирджилия встала.

Она была старой и располневшей в своем унылом костюме мышиного цвета. Эштон сразу вспомнила, как Вирджилия вела себя прежде. Вспомнила ее оскорбительные заявления в адрес южан, ее похотливую страсть к черномазым. Эта женщина была отвратительна; Эштон хотелось плюнуть ей прямо в лицо. Но рядом стоял мистер Херрингтон. Он вряд ли бы это одобрил.

– Какой очаровательный сюрприз! – промурлыкала Эштон. – Ваш брат был слишком занят, чтобы приехать? Поэтому прислал вас заламывать руки в его защиту? – Она заметила, как белобрысая потаскушка кузена Чарльза бросила на нее яростный взгляд, а вот Мадлен казалась совершенно раздавленной.

– К сожалению, Джордж сейчас в Европе, – сказала Вирджилия.

Эштон поджала губки:

– Да, какая жалость!

– Бога ради! – не выдержала Мадлен. – Давайте наконец погрузим все в повозку и уедем отсюда!

– Сейчас поедем, – повернулась к ней Вирджилия, – только сначала мы с Чарльзом хотели бы немного поговорить с Эштон наедине.

Эти слова явно удивили гостей. Вдали, у разрушенного причала, Эштон заметила уродливого сынишку Чарльза, который снова гонялся за гусями. Она внимательно всмотрелась в непроницаемое лицо Вирджилии, пытаясь найти в нем хоть какой-то намек на тайные намерения. Но ничего не увидела.

– Представить не могу, что тут еще обсуждать? – недовольно сказала она. – Монт-Роял мой, и на этом все.

– Да, верно. Но нам все равно надо с вами поговорить.

Эштон чуть наклонила голову и изящно заморгала ресницами:

– Что вы думаете, Фейвор?

– Не вижу никакого смысла, но и ничего плохого в этом нет.

– Ладно, тогда я согласна.

– А пока вы заняты, я присоединюсь к клеркам, если вы не возражаете.

– Да, вам лучше приступить к делу, – прощебетала Эштон.

Чарльз бросил быстрый взгляд на Уиллу, как будто подавал какой-то тайный знак. Но ни Эштон, ни ее юрист не обратили на это внимания.

– Давайте пройдем в дом, – сказала Вирджилия, подобрав левой рукой юбку своего безвкусного серого платья, которое Эштон с презрением отметила еще с самого начала. – Всего на минутку.

Эштон почувствовала, как ее снова переполняет восторг победы. Можно было даже позволить себе великодушие к этим униженным дворняжкам. Сияя ослепительной улыбкой, она бесцеремонно прошла вперед Вирджилии в убогую маленькую комнату, служившую Мадлен гостиной.

Все вещи были уже упакованы и сложены рядом с дверью, кроме одной самодельной полочки, на которой стоял маленький аптечный пузырек из темно-коричневого стекла. Сквозь занавешенное окно сочился тусклый свет. Чарльз следом за женщинами вошел внутрь, закрыл дверь и прислонился к ней спиной, скрестив руки на груди. Его сигара погасла, но продолжала вонять.

Улыбка Эштон вдруг увяла. Хотя эти люди больше ничем не могли угрожать ей, она занервничала. Неловко кашлянув, она обратилась к Вирджилии:

– Это у вас обручальное кольцо, моя дорогая?

– Да, верно.

– Очень красивое. Поздравляю. Я бы с удовольствием познакомилась с этим джентльменом. – Однако тон ее говорил совсем о другом: «Хотелось бы взглянуть на смельчака, который вздумал жениться на такой корове».

Вирджилия почувствовала ее неискренность:

– Не думаю, что он бы вам понравился. Мой муж цветной.

У Эштон как будто земля разверзлась под ногами. Даже Чарльз казался потрясенным. Эштон начала ощущать раздражение и пожалела, что согласилась на этот странный разговор в пустой темной комнате.

– Что ж, – сказала она, – это действительно неожиданность. А теперь могу я наконец узнать, что́ вы собирались мне сообщить?

– Разумеется, – кивнула Вирджилия. – Мы с Чарльзом хотели бы, чтобы вы кое-что подписали, только и всего.

Эштон хихикнула:

– Подписала? Да о чем вообще речь?

Вирджилия взяла сумочку, лежавшую на одном из ящиков, и достала из нее сложенный пополам плотный лист бумаги. Развернула и показала его Эштон:

– Вот об этом. Там на ящике – перо. Займет всего одно мгновение.

– Что это за бумага? Какого черта здесь происходит?! – Эштон уже была в ярости от этого балагана.

– Это очень простой юридический документ, – пояснила Вирджилия, – по которому владение Монт-Роял передается заводу Хазардов из Пенсильвании за один доллар и без всяких дополнительных оговорок.

Известие было даже еще более шокирующим, чем новость о нареченном Вирджилии. Рот Эштон открылся сам собой, глаза расширились. Онемев от изумления, она несколько мгновений смотрела на них как на сумасшедших, а потом истошно закричала, забыв обо всех своих претензиях на благовоспитанность:

– Ах ты, сучка! Жирная шлюха! Что ты о себе возомнила? Или, может, напилась так, что ничего не соображаешь?

– Тебе бы лучше успокоиться, кузина, – сказал Чарльз.

– Заткнись, ничтожество! Вам обоим место в лечебнице для умалишенных! Ничто в целом свете не сможет заставить меня подписать эту бумажонку, а вы просто идиоты, если на такое рассчитывали.

– Возможно, это на вас повлияет, – спокойно проговорила Вирджилия и взяла с полки коричневую склянку, показав ее Эштон.

– Какая же ты дура! – закричала та еще громче. – Совсем безмозглая! Я всегда считала тебя чокнутой, а теперь только лишний раз убедилась. Убери это с моих глаз, что бы это ни было. Чарльз, открой дверь!

Она бросилась к нему, но резко остановилась, увидев, что Чарльз не двигается с места и по-прежнему стоит со скрещенными на груди руками. Ей стало страшно.

– Вы что думаете… – голос Эштон едва заметно дрогнул, – думаете, ваш поганый подарок может хоть как-то повлиять на меня? Монт-Роял мой, и я его забираю!

– Подарок? – со странной улыбкой повторила Вирджилия, и улыбка внезапно исчезла, как будто на ее лицо упал занавес.

Эштон вдруг пробрало холодом. Да что они задумали?

– Стойте на месте, Чарльз, – сказала Вирджилия. – Не выпускайте ее.

Лиф платья Эштон ходил ходуном, выдавая ее волнение. Она даже как будто стала чуть ниже ростом.

– Что здесь происходит? – спросила она, сжав руки в черных перчатках. – Что в этом пузырьке?

Вирджилия вытащила пробку:

– Кое-что для вашего милого личика, но не духи. – Она подняла склянку повыше. – Купоросное масло.

– Серная кислота, – пояснил Чарльз.

Эштон завизжала, но Вирджилия осталась невозмутимой.

– Кричите, сколько вам вздумается. Ваш хилый адвокат ушел искать своих помощников. А если вдруг вернется, Уилла готова отвлечь его. У вас не будет ни одного свидетеля, который подтвердил бы наш разговор.

Эштон замерла на месте, дрожа всем телом. Краем глаза она оценила расстояние до Чарльза. Над головой Вирджилии кружила муха. Эштон сжала кулаки и закричала:

– Фейвор!

В комнате стало очень тихо. Вирджилия мечтательно улыбнулась:

– Милая, нет смысла кричать. Даже если бы он стоял сейчас под дверью и попытался вломиться сюда, у меня было бы предостаточно времени, чтобы плеснуть это вам в лицо. – Улыбка стала шире. – Вы прекрасно знаете, что колебаться я не стану. Я ведь янки, и я ненавижу вам подобных, к тому же, как вы заметили, я сумасшедшая. Так что вам лучше подписать. Там рядом с вами старое перо и чернильница.

– Этот документ ничего не стоит… – пробормотала Эштон. – Я пойду с ним в суд. Я вас всех засужу! Мне стоит лишь сказать, что вы меня заставили…

– Тебя никто не принуждает силой, – мягко произнес Чарльз. – Я свидетель. Мы оба покажем под присягой, что ты подписала документ добровольно. А где свидетели с твоей стороны, чтобы утверждать обратное?

– Будь ты проклят! Будьте вы прокляты!

– Эштон, вы напрасно тратите силы, – сказала Вирджилия. – Документ составлен абсолютно правильно и будет иметь законную силу после того, как вы его подпишете. Мы можем нанять лучших адвокатов страны, чтобы это подтвердить. Столько, сколько потребуется. Мой брат Джордж может себе такое позволить, и даже намного больше, поверьте. Так что будьте благоразумны. Подпишите.

Эштон снова закричала.

– Чарльз, – вздохнула Вирджилия, – боюсь, мы просчитались. Внешность больше не важна для нее.

– Вы имеете в виду ее лицо?

– Да. Ее лицо.

Вирджилия подняла повыше откупоренный пузырек и шагнула к Эштон. Та закрыла лицо ладонями и визжала добрых пять секунд, а потом упала на колени рядом с ящиками:

– Я подпишу! Только не уродуйте меня! Я все подпишу! Вот, смотрите, я подписываю…

Она опрокинула чернильницу, обмакивая в нее перо. Огромные черные кляксы расплылись по розовому лифу и юбке. Другие упали на лист с текстом, который Эштон даже не прочитала. Она положила документ на стопку книг и начертала свое имя:

– Вот, будьте вы прокляты! Вот!

По ее лицу текли слезы. Рука заметно дрожала, когда она швырнула бумагу Вирджилии.

Вирджилия подняла листок и внимательно рассмотрела подпись. Задыхаясь, Эштон с трудом встала на ноги, бледная, мокрая от пота. Перо выпало из ее руки, оставив на юбке еще одно пятно. Перевернутая чернильница лежала на полу, рядом растекалась черная лужица.

Вирджилия кивнула и сложила документ:

– Спасибо, Эштон. – И выплеснула содержимое пузырька ей в лицо.

Пошатнувшись, Эштон впилась ногтями в щеки и завизжала, как гарпия.

– Ах ты, тварь! – Под ее ногтями показалась кровь. – Ты меня изуродовала!

– Чем, колодезной водой? Вряд ли. Выпусти ее, Чарльз.

Чарльз отступил в сторону и открыл дверь. В комнату ворвался солнечный свет, блеснув в чернильной лужице. У крыльца стояли Мадлен и Уилла, с тревогой глядя на дверь. Дальше, на лужайке, маленький Гус показывал что-то на реке толстому приставу.

– Прощай, Эштон, – сказал Чарльз.

Она снова закричала и бросилась мимо него.

Ландо умчалось по аллее даже быстрее, чем приехало, увозя Эштон прочь. Клерки и Фейвор Херрингтон появились через час. Но судебный пристав уже забрал второй экипаж, так что растерянному адвокату и его помощникам пришлось возвращаться в Чарльстон пешком.

1869 год

Ветки «Юнион Пасифик» и «Сентрал Пасифик» встретились в Юте, дав рождение трансконтинентальной железной дороге.

Сэмюэль Клеменс опубликовал бестселлер «Простаки за границей».

Джей Гулд и Джим Фиск в «черную пятницу» обрушили рынок золота; тысячи мелких инвесторов разорены.

1870 год

Джон Д. Рокфеллер создал в штате Огайо компанию «Стандард ойл».

Конгресс принял первый Закон о применении силы для гарантирования гражданскому населению всех прав и прекращения антинегритянского террора.

В Вашингтоне появился первый чернокожий сенатор, Хайрам Ревелс из штата Миссисипи, и первый чернокожий представитель, Джозеф Рейни из Южной Каролины.

1871 год

Профессиональные игроки в бейсбол организовали Национальную лигу.

В пожаре в Чикаго погибли 300 человек, уничтожено 17 000 зданий.

Главе Таммани-холла Уильяму Твиду «Боссу» предъявлены обвинения за кражу у налогоплательщиков миллионов долларов.

1872 год

Республиканцы Шайлер Колфакс, потерпевший поражение на выборах из-за решения Гранта пойти на второй срок, и усиленно продвигавший его кандидатуру журналист Хорас Грили обвинены в получении взятки от финансовой компании «Креди мобилье», созданной для поддержки строительства железной дороги «Юнион Пасифик».

Конгресс отказался утвердить расходы на содержание Бюро по делам освобожденных; бюро закрыто.

Власти арестовали Сьюзен Б. Энтони за попытку проголосовать; Грант избран на второй срок; Грили умер от нервного напряжения во время избирательной кампании.

1873 год

Президентским указом объявлено о подготовке праздничной выставки, посвященной столетию государства, в 1876 году.

Слухи о коррупции в администрации Гранта не утихают.

Крах банка Джея Кука вызвал панику.

1874 год

В Сент-Луисе через Миссисипи построен Ист-Бридж, самый длинный мост в мире.

Генерал Кастер подтвердил открытие месторождений золота в Территории Дакота.

Карикатурист Томас Наст ввел изображение слона в качестве символа республиканцев.

1875 год

Золотоискатели незаконно вторглись на земли сиу в Блэк-Хиллс.

Личный секретарь Гранта Бэбкок уличен в связах со скандальным заговором «шайки виски», созданной для того, чтобы обманом уклониться от налогов на алкоголь.

Военный министр Уильям У. Белнап за взятки выдавал армии лицензии на открытие факторий.

МЕЖДУНАРОДНАЯ ВЫСТАВКА В ФИЛАДЕЛЬФИИ В ЧЕСТЬ СТОЛЕТИЯ НЕЗАВИСИМОСТИ

ТОЛЬКО В ФЭРМАУНТ-ПАРКЕ, В КРЫТЫХ ПАВИЛЬОНАХ НА ТЕРРИТОРИИ 284 АКРОВ, ВЫ СМОЖЕТЕ УВИДЕТЬ ВСЕ ДОСТИЖЕНИЯ МИРОВОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ, ПРИЕХАВШИЕ НА АМЕРИКАНСКУЮ ЗЕМЛЮ. ЭТОГО НЕЛЬЗЯ ПРОПУСТИТЬ!

Сегодня в Филадельфии состоится самое грандиозное представление из тех, которые когда-либо видели на этом континенте и которое едва ли повторится здесь в ближайшем будущем. На выставке в честь столетия государства будет представлена самая лучшая продукция всех отраслей нашей промышленности, а также предметы прикладного и декоративного искусства…

«Чарльстон ньюс» и «Курьер», 10 мая 1876 года

– Леди и джентльмены! Президент Соединенных Штатов!

Начавшийся на рассвете дождь уступил место солнцу, прорвавшемуся сквозь тучи. Специальные пассажирские поезда везли все новые и новые толпы людей.

– Соотечественники! Мы решили, что празднование нашего столетнего юбилея лучше всего будет провести в Филадельфии, чтобы как можно больше людей смогли увидеть наши достижения в промышленности и искусстве…

Потоки зрителей с зонтиками с девяти утра втекали в главные ворота. Их взглядам сразу представало внушительное зрелище стоявших бок о бок Технического павильона и Главного павильона, за которыми начинались бульвары и дорожки, прекрасные фонтаны и исполинские статуи. Далее можно было пройти в сельскохозяйственный павильон, павильон, посвященный садоводству, правительству США и даже отдельно – женскому рукоделию и домашнему хозяйству. Для гостей выставки была устроена настоящая деревня бедуинов и военный палаточный лагерь. Шикарные цветочные клумбы и зеркальные пруды радовали глаз. Посетители увидели статую Колумба, памятник свободе вероисповедания, статую Моисея, добывающего воду из камня. И конечно же по замыслу устроителей в парке было открыто огромное множество разных кафе, ресторанов, закусочных, представлявших наряду с прочими французскую, немецкую, японскую и тунисскую кухни.

– Здесь мы можем в полной мере оценить наши достижения и наши недоработки, а также выразить наше горячее стремление развивать дружбу между всеми членами этой великой семьи народов…

Четыре тысячи человек быстро заполнили специальные трибуны перед выстроенным из гранита Мемориальным павильоном с огромным стеклянным куполом, увенчанным статуей Колумбии с вытянутыми вперед руками. Внутри павильона вниманию публики было представлено более трехсот картин, свыше шестисот скульптур и, в отдельном здании, нечто совершенно новое – выставка из более чем двадцати восьми сотен фотографий.

– …самые лучшие представители сельского хозяйства, торговли и промышленности со всего мира были приглашены сюда, чтобы поделиться с нами своими знаниями…

Симфонический оркестр заиграл гимны шестнадцати представленных на выставке наций. Поскольку принимающая их страна пока не имела официального гимна, музыканты исполнили марш «Да здравствует Колумбия!».

– …и они радостно откликнулись на это предложение.

В 10:30 барабаны и трубы возвестили появление президента и миссис Грант вместе с бразильским императором Доном Педро II и императрицей Терезой. До сих пор никто из царствующих монархов не посещал Соединенные Штаты. Их проводил к специальному возвышению огромный военный эскорт.

– Всю красоты и пользу представленных на ваше обозрение достижений вам любезно помогут оценить служащие этой выставки.

Оркестр заиграл торжественный марш, специально написанный в честь столетней годовщины господином Вагнером. После молитвы, гимна, кантаты и презентации павильонов выставки президент начал свою речь.

– Гордясь тем, что мы сделали, мы сожалеем о том, что не сделали больше…

Грант говорил до двенадцати часов. Потом под звуки органа восемьсот хористов исполнили «Аллилуйю» Генделя. Зазвонили колокола. С холма над Фэрмаунт-парком артиллеристы дали залп из сотни пушек.

– В заключение, дорогие соотечественники, хочу выразить надежду, что внимательный осмотр выставки не только вызовет в вас глубокое уважение к мастерству и вкусу наших друзей из других стран…

Распорядители выстроили первых лиц США и других стран в длинную процессию, и, ряд за рядом, гости направились по дороге к Техническому павильону.

– …но также порадует вас достижениями нашей собственной страны за эти сто лет.

В павильоне президент Грант и император Дон Педро поднялись по железным ступеням двухцилиндрового чуда и главного экспоната этой выставки – Юбилейного двигателя. Пятидесятишеститонный маховик и двадцатисемифутовые шатуны мощнейшего мотора в четырнадцать сотен лошадиных сил приводились в движение двадцатью паровыми котлами, размещенными в отдельном здании. Это была одна из двух знаменитых паровых машин Джорджа Корлисса из Провиденса. Стоявший внизу вместе с другими членами комиссии Джордж Хазард безучастно смотрел на гигантское сооружение. Он так и не смог до конца поверить в то, что долгие месяцы борьбы и сомнений закончились, и чувствовал себя уставшим и одиноким в этой огромной толпе. Император Дон Педро II повернул свой рычаг, президент Грант – свой. Гигантские шатуны пришли в движение, и по рядам зрителей, словно порыв ветра, прокатился общий вздох изумления, когда все экспонаты Технического павильона вдруг ожили, приведенные в действие чудом американской промышленности, паровой машиной Корлисса.

– А теперь я объявляю международную выставку открытой!

Из телеграммы Джорджа:

Для воссоединения семей Мэйн и Хазард прошу вас быть моими гостями на выставке в честь столетия независимости, открытой в Филадельфии. Я почту за честь оплатить дорогу, питание, размещение в гостинице, а также любые другие расходы. – 1 июля, суббота.

– Когда я впервые увидел Лос-Анджелес три года назад, – сказал Билли, – там были в основном немощеные улицы да старые глинобитные дома. Теперь все изменилось. В городе настоящий строительный бум; постоянно появляются все новые отели, большие магазины, церкви. У нас уже шестьдесят тысяч народу вместо прежних шести тысяч. Будущее своей семьи я вижу только там.

Его собеседник, унитарианский пастор из Бостона, держал шляпу двумя руками, чтобы морской ветер не сорвал ее с головы. Маленький прогулочный пароход только что отошел от причала в Санта-Монике, направляясь к берегу Санта-Барбары. Стояло прекрасное утро.

– Вы говорили, что вы инженер-строитель…

– Да, по образованию.

Билли исполнился сорок один год, он располнел и становился все больше похож на своего брата Джорджа. В бакенбардах уже блестела седина.

– Сейчас я в основном занимаюсь поиском и продажей участков под застройку.

– Много уже покупателей?

– Пока нет, но я рассчитываю на будущее. – Билли облокотился о поручни, глядя перед собой горящим взглядом. – Благодаря трансконтинентальной дороге в прошлом году прибыло семьдесят тысяч гостей и новых жителей. И это лишь начало. Понимаете, у нас же есть все: места для новых городов, изумительные пейзажи, здоровый воздух, прекрасный климат. Я вырос в Пенсильвании. Иногда мне снится снег, но я по нему не скучаю.

На палубу вышла Бретт, держа за руку их младшего сына, двухлетнего Альфреда. Билли познакомил ее с пастором.

– Этот чудесный малыш – ваш единственный ребенок? – спросил тот.

Бретт засмеялась:

– Нет, что вы! У нас четыре девочки и еще два мальчика. Старшему одиннадцать. Он сейчас в каюте, присматривает за остальными.

– И вы все собираетесь ехать в Филадельфию на поезде? – явно изумился пастор.

– Да, – кивнул Билли, – после того, как проедемся по побережью и покажем детям все красоты. Полагаю, мы возьмем для себя целиком один из вагонов «Конкорда».

– Вы, должно быть, очень счастливы, что едете домой, – заметил пастор.

Билли улыбнулся:

– Мне будет приятно повидать родных после долгих лет разлуки, но наш дом – Калифорния.

Бретт взяла мужа под руку, и они оба оглянулись на причал, оставшийся за кормой, и на синеватые горы вдали. Гудок крошечного пароходика на мгновение распугал чаек, круживших над сверкающей водой.

Джордж немного почитал «Сайнтифик Американ». Он сидел в плюшевом кресле в фойе представительства Пенсильвании, выходившего на Фонтейн-авеню, одной из главных прогулочных аллей на территории выставки. Автором этого уродливого здания в готическом стиле был молодой Шварцманн, баварский инженер, который также делал проекты нескольких основных павильонов и общий план застройки территории. Так как Пенсильвания была официальной хозяйкой выставки, ее представительство, разумеется, стало самым большим из двадцати четырех зданий, построенных на бюджетные средства. Объективно говоря, Джордж понимал, что здание ужасно. Жители Филадельфии боялись, что оно останется в Фэрмаунт-парке навсегда. И все же, будучи частью общего плана выставки, оно давало гражданам Лихай-Стейшн повод для гордости, и он тоже испытывал гордость.

Это был трудный год для Джорджа, как и предыдущие три или четыре года, прошедшие с тех пор, как было задумано проведение этой грандиозной выставки. Он стал одним из семи вице-президентов частной юбилейной комиссии и членом ее финансового комитета. Помог собрать по подписке миллион долларов в поддержу государственного финансирования на создание гигантской экспозиции. А когда с деньгами вышла заминка, провел несколько недель в Вашингтоне, добиваясь помощи конгресса. Кроме того, он усердно работал на благо укрепления Франко-американского союза, помогая доставить часть задуманного монумента Бартольди на территорию выставки. Грандиозную статую, если она когда-нибудь будет закончена, планировали установить на острове Бедлоу в нью-йоркской гавани. Правда, как и заметил Джордж в разговоре с журналистом Леви, в стране царили консервативные настроения, и даже искренний дар Франции вызывал подозрения.

Недавно Джордж вернулся из Цинциннати. Там он со своим другом Карлом Шурцем и несколькими единомышленниками-республиканцами успешно противодействовал выдвижению в кандидаты на будущих президентских выборах спикера палаты представителей Джеймса Г. Блейна, очевидно замешанного в махинациях по тайной торговле акциями, так или иначе имевшими отношение к «Юнион Пасифик». Республиканцам совсем не нужны были скандалы в администрации Гранта и кандидат с запятнанной репутацией. Джордж и его сторонники выдвинули кандидатом от партии губернатора Огайо Ратерфорда Б. Хейса.

Он гордился выдвижением Хейса так же, как гордился этой выставкой, где на двухстах восьмидесяти четырех акрах парковой земли вдоль берега Скулкилл было построено двести сорок девять больших и малых строений. Он гордился и тем, что так много иностранных государств решили принять в ней участие. Таким образом они выражали признание заявки его собственной страны на роль нового индустриального гиганта. Ему нравилось ходить по Техническому павильону, где завод Хазардов демонстрировал свои паровые котлы для локомотивов, железнодорожные рельсы и декоративные изделия из чугуна. На артиллерийском стенде напротив правительственного павильона завод Хазардов был представлен двумя гладкоствольными береговыми орудиями, отлитыми по методу Родмана во время войны. Хотя они были не такими внушительными, как гигантские тринадцатидюймовки Фридриха Круппа, прозванные машинами для убийства, тем не менее пушки Хазарда внесли свой вклад в победу Союза, чем Джордж тоже гордился.

Текст статьи в «Сайнтифик Американ» вдруг расплылся у него перед глазами. Совершенно не желая того, Джордж понял, насколько фальшива вся его кипучая деятельность. Нет, сама работа была очень важна, в этом он ни минуты не сомневался. Но это была просто замена дома и семьи, которых ему так не хватало. С тех пор как умерла Констанция, он чувствовал невыносимое одиночество. Он ненавидел тишину Бельведера, ненавидел свою постель в холодные январские ночи. Дети становились все старше, и от этого одиночество тоже росло. Он с головой ушел в политику и общественные дела, чтобы не иметь возможности остановиться и подумать, во что превратилась его жизнь. Но оказалось, что он об этом и не забывал.

В фойе раздался какой-то шум. Доставили очередной Колокол свободы, на этот раз из Гаррисберга, в ярд высотой, сделанный целиком из сахара. Из-за колокола вышел Стэнли.

Осенью Стэнли собирался снова переизбраться в палату представителей от Лихай-Стейшн. Это был бы уже его третий срок. Стэнли сильно располнел, обрюзг, но по-прежнему держался с той же властностью, которую быстро приобретали чиновники, перебравшиеся в Вашингтон. Рядом с ним был его похожий на хорька сын Лейбан, чавкающий попкорном из пакета, купленного в одной из палаток на Фонтейн-авеню.

Джордж отложил журнал и подошел к брату, чтобы поздороваться. Шла вторая половина пятницы, последнего дня июня.

– Поезд опоздал, – сказал Стэнли, даже не подумав извиниться.

– Ничего, места для нас забронированы, – ответил Джордж. – Давно тебя не видел, Лейбан. Как дела?

– Процветают, – с усмешкой ответил молодой юрист.

Стэнли пригладил бакенбарды:

– Где мы обедаем?

– У Лаубера.

Они вышли на оживленную улицу. Вдалеке слева, в конце Фонтейн-авеню, прозвучал свисток, и по узкоколейной туристической железной дороге тронулся поезд, который регулярно совершал объезд территории выставки за пять центов с пассажира.

Когда они проходили мимо двух здоровенных охранников, которые толкали к воротам какого-то пьяного, Джордж с довольным видом окинул взглядом толпу посетителей.

– Вчера мы продали билетов больше чем на тридцать пять тысяч, – сказал он.

Какое-то время после столпотворения в день открытия ежедневный сбор с трудом дотягивал до двенадцати тысяч.

– Все равно вы теряете деньги, – заметил Стэнли.

Это было правдой. Устроители проиграли схватку с филадельфийскими пасторами, которые настаивали на том, что работа выставки в воскресенье оскверняет священный день отдыха. Но большинство американцев работали шесть дней в неделю и в другие дни просто не могли посетить экспозицию.

– Ну, нас бы и вовсе здесь не было, если бы палата представителей не одобрила те полтора миллиона на специальные расходы, – ответил Джордж. – Я всегда буду тебе благодарен за поддержку.

– Не бери в голову, – сказал конгрессмен Хазард, который только недавно наконец начал вести себя так, как и положено старшему брату.

Джордж улыбнулся, но Стэнли этого не заметил.

– Когда подтянутся остальные? – спросил Лейбан, бросая на землю опустевший пакет.

– Уильям и Патриция со своими семьями уже здесь. Мы встретимся с ними в немецком ресторане. Другая группа приезжает вечером. Кузен Орри Чарльз еще едет из Техаса.

В это время нью-йоркский поезд вез в Филадельфию полковника Чарльза Мэйна, его жену Уиллу и их двенадцатилетнего сына Августа. Почетное звание полковника дали Чарльзу его соседи, когда поняли, что его дела быстро идут в гору, а значит, он становится важной персоной.

Чарльз по-прежнему носил длинные волосы и одевался, как и положено преуспевающему хозяину ранчо: кожаные сапоги с тисненым узором, кремовая широкополая шляпа и цветастая косынка на шее вместо галстука. Ему принадлежали пятьдесят пять тысяч акров земли в полудне пути верхом к западу от форта Уорт, и он вскоре собирался купить еще столько же. Его ковбои каждое лето перегоняли в Канзас огромное стадо скота. Ранчо называлось «Удача Мэйна», где его верный конь Дьявол наслаждался своей заслуженной отставкой. Кроме того, он владел несколькими домами в форте Уорт, а также процветающим театром «Паркер-Хаус», открытым меньше года назад.

Пока поезд с пыхтением шел мимо фермерских земель Нью-Джерси, Чарльз читал книгу, надев очки. Его сын, на правой щеке которого так и остался длинный тонкий шрам, был серьезным темноглазым мальчиком, уже высоким и таким же мускулистым, как его отец. Уилла любила Гуса как родного сына, отчасти и потому, что ей самой так и не удалось зачать ребенка, как они ни старались.

Чарльз невесело засмеялся. Книга, изданная год назад, называлась «Моя жизнь на Равнинах». До сих пор у него не нашлось времени ее прочитать.

– Я и не знала, что это юмористическая книга, – сказала Уилла.

Гус смотрел в закопченное окно на рыжих коров, пасущихся рядом с какой-то маслобойней.

– Она не юмористическая, – ответил Чарльз, – но чертовски ловко написана. Я хочу сказать, что костяк в ней есть, только вот мяса не хватает. Кровавого мяса. Вот, например. Кастер называет убитых нами в Уошито шайеннских детей смуглыми маленькими вождями или смельчаками. – Чарльз вложил в книгу кожаную закладку и закрыл ее. – Льет текучие фразочки, как дезинфицирующее средство. А ведь на самом деле это была просто резня.

– Похоже, это не мешает ее популярности.

– И генеральской репутации тоже, – с отвращением добавил Чарльз.

Сын Джорджа, Уильям Третий, и его жена Полли поднялись по ступеням ресторана Лаубера за минуту до Джорджа и Стэнли. Уильям был в черном, как и положено методистскому пастору. В свои двадцать семь он уже три года как получил приход в маленькой церкви в городе Ксениа, штат Огайо. Констанция воспитывала его в традициях Римско-католической церкви, но в двадцать один год он встретил дочь епископа Методистской церкви Полли Уортон, которая быстро обратила его в свою веру и стала его женой. Пока он учился в семинарии, она преподавала в школе, чтобы заработать им на жизнь.

Детей у них не было, но от трех малышей Патриции и ее мужа, которым не исполнилось еще и шести, шума за большим круглым столом ресторана хватало с лихвой. Патриция с семьей жила в Тайтусвилле. Ее муж Фримонт Невин издавал газету «Тайтусвилл индепендент». Джорджу нравился этот высокий, задумчивый эмигрант из Техаса, несмотря на то что он был убежденным демократом. Их детей звали Констанция-Энн, она была самой младшей, Фримонт-младший и Джордж Хазард-Невин. Маленький Джордж Хазард, растущий рядом с буровыми скважинами Тайтусвилла, уже заявлял, что хочет стать нефтяником.

– Не забывайте считать, сколько раз вы заплатили пятьдесят центов за вход, чтобы я мог возместить ваши расходы, – сказал Джордж взрослым, когда они уселись за стол.

– А как там дедушка Флинн, папа? – спросила его Патриция.

– Я получил от него очень милое письмо, после того как Филли переслала приглашение. Он написал, что уже слишком стар для такого долгого путешествия из Лос-Анджелеса, но мысленно будет с нами. Думаю, он до сих пор берется за некоторые дела, которые ему интересны. Удивительный человек… как и его дочь. – Он сдавленно кашлянул.

Невин закурил сигарету и обратился к Стэнли:

– А знаете, мы ведь собираемся обойти Хейса в ноябре. Губернатор Тилден очень сильный кандидат.

– Если вы не возражаете, я пришел сюда поесть, а не рассуждать о политике, – с важным видом ответил Стэнли.

Джордж подал знак официанту. Лейбан уже в третий раз переложил по-новому салфетку на коленях. В разговор он не вступал. Никто из родственников ему не нравился.

– Для вас заказан люкс с одной спальней, – сообщил портье роскошного отеля «Континенталь» на углу Честнат-стрит и Девятой улицы.

В холле царил настоящий бедлам, да еще двое каких-то джентльменов не переставая кричали о своей несуществующей брони.

Портье тоже повысил голос:

– Желаете, чтобы мы поставили раскладную койку в гостиной для вашей служанки?

На лице Джейн, которая стояла рядом с Мадлен, отразилась обида, но она слишком устала, чтобы спорить. Путь от Монт-Роял получился очень долгим. А вот Мадлен сдерживаться не собиралась, чувствуя раздражение и от своей пыльной одежды, и от этого неприятного разговора.

– Она мне не служанка. Это моя подруга и спутница, и ей нужна такая же кровать, как у меня.

– У нас нет других номеров, – ответил портье.

Другой служащий, слева от него, отпрыгнул назад, когда один из шумных джентльменов замахнулся на него кулаком. Служащий закричал, зовя на помощь.

– Тогда будем спать вместе! – почти прокричала Мадлен, чтобы ее услышали. – Велите отнести наверх наш багаж.

– Носильщик! – позвал портье, щелкая пальцами; вид у него был возмущенный.

– Фримонт, прекрати баловаться с едой, – сказала Патриция.

Фримонт-младший наколол жареную колбаску на вилку и сбросил ее на пол. Патриция хлопнула его по рукам.

– Кто из Мэйнов приедет из Южной Каролины? – спросил ее муж у Джорджа.

Джордж поставил бокал с пивом и покачал головой:

– К сожалению, только вдова Орри. Племянница Орри Мари-Луиза в августе ждет второго ребенка, и доктор посоветовал ей остаться дома. Что до ее отца, брата Орри… – Джордж глубоко вздохнул, мрачнея. – После долгого размышления и несмотря на теплые чувства к его очаровательной жене, я решил не посылать Куперу приглашения. Он давно уже дал понять, что Мэйн только по фамилии. Как и Эштон. Ее я даже не пытался найти.

Судья Корк Бледсо, три года назад ушедший в отставку с государственной службы, владел маленькой фермой неподалеку от побережья, в десяти милях южнее Чарльстона. Жалким июльским утром семь всадников, выстроившись в ряд, повернули на его аллею. Это были не куклуксклановцы, никто из них не скрывал своих лиц. Единственное, что было общего в их одежде, так это толстые рубахи из красной фланели.

Никто точно не знал, почему именно красный цвет верные демократы выбрали для своих стрелковых клубов; традиция появилась всего несколько месяцев назад в Эйкене, Эджфилде и Гамбурге на берегах Саванны, где сопротивление республиканцам и чернокожим было, пожалуй, самым яростным в штате.

Купер скакал третьим в цепочке. Большой белый платок, который он повязал на шею, чтобы впитывался пот, не слишком помогал. Из седельного чехла торчал сверкающий ствол крупнокалиберного винчестера, новейшей модели «Столетие» 1876 года. Патронами, которыми заряжалась эта винтовка, можно было сбить с ног бегущего бизона. В последнее время Купер приобрел вкус к стрелковому оружию, чего раньше не было.

Юдифь не хотела, чтобы он держал винтовки на Традд-стрит. И еще ей не нравились новые друзья мужа и то, чем они занимались. Но для него это не имело никакого значения, его больше не интересовало мнение жены. Хоть они и жили в одном доме, ни любви, ни привязанности к жене Купер уже не испытывал, и все их общение сводилось только к самым необходимым фразам.

Сам он считал деятельность своей группы и подобных им по всему штату чрезвычайно важной. Только правительство из надежных белых граждан могло спасти Южную Каролину и навести в ней порядок.

Неряшливо одетая седая женщина с сутулыми плечами смотрела, как всадники въехали во двор и выстроились перед домом в полукруг. Она как раз подрезала свои розы; их было очень много – белые, розовые, оранжевые, они наполняли воздух нежным ароматом.

От всех визитеров заговорил адвокат Фейвор Херрингтон.

– Добрый день, Леота! – сказал он, коснувшись полей пробкового шлема.

– Добрый день, Фейвор. – Она знала еще троих по имени, Купера тоже, и, конечно же, заметила, что все гости вооружены.

Херрингтон отлепил от груди промокшую рубашку:

– Жаркий денек, да? Я бы хотел перекинуться словечком с судьей. Скажите ему, что приехали его друзья из Кавалеристского клуба Кэлхуна.

Леота Бледсо быстро ушла в дом. Через несколько мгновений появился судья – в рубашке с закатанными рукавами, расстегнутом черном жилете и домашних туфлях. Это был худощавый человек с мягкими карими глазами. Ему принадлежали доли в нескольких крупных заводах по переработке фосфатной руды рядом с городом.

– Чем обязан удовольствию видеть столь выдающуюся компанию из политической оппозиции? – спросил он с явным сарказмом.

Херрингтон усмехнулся:

– Судья, вам известно, что мы демократы, но, надеюсь, вам также известно, что мы бескомпромиссны в своих убеждениях и не готовы лечь в койку с проклятыми республиканцами, как презренные соглашатели из нашей же партии.

– Ваши красные рубашки едва ли могли меня обмануть, – мрачно откликнулся судья.

Всю весну шла яростная борьба между теми, кто хотел сохранить чистоту Демократической партии, и теми, кто хотел укрепить ее при помощи коалиции с некоторыми наименее противными республиканцами, вроде губернатора Д. Г. Чемберлена. Купер и такие же консервативные демократы, как он, ради усиления партии прибегали к несколько необычным методам. Созданию стрелкового клуба краснорубашечников. Визитам, подобным этому. Встречам с общественностью, некоторые из которых оказывались даже полезными, если там проливалась кровь. Судья уже слышал, что за последние пару дней белые и негры с обоих берегов Саванны сталкивались в Гамбурге.

– Мы хотели поговорить о съезде по выдвижению кандидатов, который пройдет в Колумбии в следующем месяце, – сказал Херрингтон.

Судья разозлился:

– Довольно, парни, не отнимайте у меня время. Все знают, что я шесть лет подряд голосовал за республиканцев.

– Да, судья, нам это известно, – заговорил Купер. – Возможно, это отвечает интересам вашего бизнеса, – он небрежно положил руку на ствол винчестера, – но едва ли это отвечает интересам штата.

– Послушайте, я не собираюсь обсуждать свои политические убеждения с кучкой хулиганов, которые ездят по округе и навязывают свои взгляды с помощью оружия.

– Оружие у нас только для самозащиты, – сказал кто-то из краснорубашечников.

– Для самозащиты! – громко фыркнул судья. – Вы своими винтовками пугаете честных чернокожих, которые просто хотят участвовать в выборах, а это их законное право по Конституции. Я знаю, чего вы добиваетесь. В Миссисипи действовали по той же схеме. За прошлый год они силой очистили от республиканцев и негров весь госаппарат. Теперь вы пытаетесь провернуть то же самое здесь. Я в эти игры не играю.

Он повернулся и пошел обратно к двери.

– Еще минутку, судья! – Фейвор Херрингтон уже не старался говорить сердечным тоном.

Судья остановился в тени и посмотрел на вооруженных всадников.

– Я не стану отрицать того, что вы сказали, – продолжил Херрингтон. – Да, мы заставляем ниггеров или голосовать по-другому, или вообще не приходить на выборы в ноябре. Мы хотим сменить республиканское большинство в этом штате на демократическое. Мы собираемся выдвинуть список из непримиримых демократов на первое место, начиная с генерала Хэмптона, и мы намерены избавить Южную Каролину от саквояжников и безграмотных законотворцев, которые ведут штат к позору и гибели. А чтобы наш план удался, – он промокнул мокрое от пота лицо шейным платком, – мы должны снова обратить заблудших республиканцев в нашу веру.

– Запугивая их оружием, – огрызнулся судья.

– Нет, сэр, ничего подобного. Мы лишь просим, чтобы вы сделали то, что полезно для штата. Просим вежливо и с уважением.

– Бред сивой кобылы! – ответил старик.

Херрингтон повысил голос:

– Вся ваша республиканская братия уже это делает, судья. Нет ничего проще. Как перейти Иордан.

– Перейти Иордан – так вы это называете? Да я скорее перейду Стикс и отправлюсь в ад!

Двое из членов клуба Кэлхуна потянулись к винтовкам. Жена судьи что-то негромко крикнула из дома, предостерегая его. Потом во дворе стало очень тихо. И в этой тишине одна из лошадей уронила вонючую кучу навоза. Херрингтон покосился на Купера.

– Мы говорим с вами серьезно, судья Бледсо, – сказал тот, стараясь, чтобы его слова звучали весомо. – Вам не стоит нас недооценивать. Подумайте о вашей семье, о ваших многочисленных внуках. Неужели вы предпочтете остракизм уважению? Если не для себя, так хотя бы для них?

– В Чарльстоне на улицах так много хулиганов, – добавил Херрингтон. – Иногда достойные граждане не чувствуют себя в безопасности. Особенно юные девушки. У вас ведь две внучки живут в Чарльстоне, верно, сэр?

– Вы что, мне угрожаете? – воскликнул судья.

– Нет, сэр! – строго возразил Купер. – Мы просто хотим, чтобы вы пообещали перейти Иордан. Поддержали губернатора Хэмптона, когда мы выдвинем его в Колумбии. И сказали другим о своем решении.

– Вот что, парни, проваливайте-ка вы отсюда вместе со своими винтовками! – ответил судья Бледсо. – Здесь вам не Миссисипи.

– Мне очень жаль, что вы решили именно так, – процедил Херрингтон с холодной яростью. – Поехали, друзья.

Один за другим они выехали из благоухающего розами двора. Судья Бледсо стоял на крыльце и смотрел им вслед, пока последний всадник не скрылся на дороге к Чарльстону.

Херрингтон подъехал к Куперу.

– Вам известно следующее имя в списке? – спросил он.

– Известно. Я не собираюсь иметь с ним ничего общего. Это мой зять.

– Мы и не ожидали, что вы примете участие, Купер. Вас можно понять. Ну а мы непременно навестим мистера Джермана.

Купер отер мокрое лицо длинными пальцами и тихо произнес:

– Делайте, что должны.

Две ночи спустя неизвестные пустили три пули в окно судьи Бледсо. А в следующее воскресенье старые друзья из прихожан не захотели разговаривать ни с ним, ни с его женой.

Во вторник, когда их пятнадцатилетняя внучка вместе с гувернанткой в сумерки возвращалась домой по Кинг-стрит, из переулка выскочили два каких-то белых молодчика, вырвали у девушки сумочку и стали угрожать ей ножами. Один разрезал рукав ее платья, прежде чем оба убежали. В конце недели судья Бледсо сообщил о намерении перейти Иордан.

1776 год

ТРИ МИЛЛИОНА КОЛОНИСТОВ ПЕРЕСЕКАЮТ МОРЕ

1876 год

СОРОК МИЛЛИОНОВ ВОЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ ПРАВЯТ ОТ ОКЕАНА ДО ОКЕАНА

город Филадельфия, плакат к столетию Дня независимости

– Нам не нужен люкс, – сказала Вирджилия. – У нас забронирован номер в другом месте.

Портье в «Континентале», тот же, что регистрировал Мадлен и Джейн, посмотрел на нее с сомнением:

– Как скажете, миссис Браун. Надеюсь, вы уверены в том, что говорите. Просто мне точно известно, что ни в одном хорошем отеле свободных номеров нет, занято все, даже коридоры.

– Спасибо, мы уверены, – ответила Вирджилия.

Она вышла из шумного вестибюля и вернулась в наемный экипаж, ждавший на обочине. Сципион, очень элегантный в пальто с бархатными отворотами и жемчужно-серых перчатках, с легкой досадой посмотрел на жену:

– Зачем ты это сделала?

Она поцеловала его в щеку:

– Потому что за это не стоит бороться, милый. Я хочу остановиться там, где нам не будут грубить и не будут пялиться на нас постоянно. Это мы еще получим в избытке, когда встретимся с семьей. – Она заметила, что Сципион хмурится, и сжала его руку. – Прошу тебя… Ты же знаешь, я всегда лезу на баррикады, если дело важное. Но это не важное. Давай не будем отравлять себе жизнь.

– Куда ехать? – крикнул сверху кучер; он не скрывал своего недовольства тем, что ему приходится везти чернокожего мужчину и белую женщину, сколько бы ему за это ни заплатили.

– В негритянский район, – ответила Вирджилия.

Кучер скривился и тронул лошадей с места.

– Бизон?

– Бог мой, Билли!

Чарльз бросился к другу, только что спустившемуся по мраморным ступеням. Люди в вестибюле с удивлением смотрели, как долговязый человек, одетый как житель пограничных штатов, неловко обнял невысокого джентльмена в деловом костюме. Вопросы и ответы посыпались один за другим.

– Бретт и дети с тобой?

– Да, они наверху. А где твоя жена? Ужасно хочется с ней познакомиться!

– Она узнаёт у старшего портье расписание поездов. Хочет съездить в Нью-Йорк, повидать одного старого друга.

Они направились в бар. Каждый всматривался в другого, отмечая множество перемен. И хотя разговаривали они тепло и радостно, оба немного смущались – слишком много времени прошло с их последней встречи в Монт-Роял после окончания войны.

Дети помогли перебросить некий мостик через годы.

– Надеюсь получить место в Академии для моего старшего, – сказал Билли, – если Стэнли продержится в конгрессе еще три срока. А ведь твой парень примерно того же возраста? Они могли бы поступить вместе, как мы с тобой когда-то.

– Я не уверен, что хочу для Гуса военной карьеры, – очень серьезно ответил Чарльз.

– Ему ведь не обязательно оставаться в армии навсегда. А образование в Вест-Пойнте по-прежнему самое лучшее в Америке.

Взгляд Чарльза как будто уплыл куда-то вдаль, мимо сигарного дыма и света газовых ламп, мимо шумных гостей отеля, сидевших вдоль дубовой стойки бара, в то далекое время и далекое место у реки на Индейской Территории.

– И все же я не уверен, – повторил он.

Уилла нашла «лучшего актера Америки» в каком-то грязном пансионе на Малберри-стрит. Она дважды постучала и, не услышав ответа, толкнула дверь. Сэм Трамп сидел в кресле-качалке и смотрел в окно, которое мыли только дожди. Выходило оно на стену соседнего дома. Когда Уилла закрыла за собой дверь, он не повернул головы. Похоже, он стал плохо слышать.

Вид этой убогой комнаты, захламленной старыми сундуками, горами костюмов и пачками листов с текстами пьес, едва не вызвал у нее слезы. Над дверью Сэм повесил лошадиную подкову. Черный кот на его коленях выгнул спину и зашипел. Это заставило Сэма обернуться.

– Уилла, детка! Я и не знал, что ты сегодня приедешь. – (В телеграмме она точно указала день и даже час своего приезда.) – Входи, пожалуйста!

Когда он встал, она заметила, что суставы его пальцев сильно распухли и искривлены. Контраст между его морщинистым лицом и неестественными крашеными волосами выглядел очень печально.

Она нежно обняла старого друга:

– Как дела, Сэм?

– Лучше не бывает. Лучше не бывает! Для шестидесятилетнего мужчины я крепок, как молодой холостяк. – (Уилла прекрасно знала, что Сэму уже семьдесят пять.) – Давай-ка сядем, и я расскажу тебе мои потрясающие новости. Как мне стало известно из надежного источника, очень скоро не кто иной, как мистер Джо Джефферсон, собирается предложить мне выйти на замену в роли Рипа ван Винкля, пока он будет наслаждаться двухнедельным отпуском у моря. Пьеса где-то здесь… Я ее изучаю.

Под креслом, рядом со стаканом воды и тарелкой холодной овсянки, он нашел старый текст и сдул с него пыль. Уилла нервно сглотнула, поздравила его и просидела у Сэма два часа. Он задремал в кресле, когда она потихоньку ушла. Одна из изуродованных рук Трампа неподвижно лежала на голове мурлыкавшего кота.

Прежде чем выйти из пансиона, она разыскала хозяйку и заплатила ей пятьдесят долларов – вдвое больше той суммы, которую она тайком пересылала ей каждый месяц за комнату и питание Сэма.

В понедельник они все собрались, чтобы вместе посетить выставку. Джордж обеспечил каждую группу экипажем, причем для семьи Билли и Бретт понадобилось две коляски.

Они увидели слесарные инструменты от компании «Пратт энд Уитни», сигнальные приборы для железной дороги от «Вестерн электрик», выкройки платьев Эбенизера Баттерика, серебро Горхэма, знаменитый лиможский фарфор, французские пожарные машины, часы Сета Томаса, препараты из кореньев и коры от «Маккессон энд Роббинс», лекарства от «Пфайфер», рояли и пианино от Стейнвея, Чикеринга, Кнаба и Фенуэя. Увидели локомотивы, оборудование для прокладки кабелей под водой, высокие стеклянные цилиндры с образцами земли из разных округов Айовы, гигантские бутыли с рейнским вином, выставленные на пьедесталах, передвижные паровые котлы, печатные прессы для производства бумажных обоев, изделия стеклодувов, картечницы Гатлинга, забавное устройство для переговоров под названием «телефон» мистера Грэхема Белла, которое Джордж посчитал глупым и непрактичным, огромные зеркальные отражатели от Главного управления по маякам, пятнадцатидюймовые початки кукурузы и семифутовые стебли пшеницы, мебель из гнутого дерева, скульптуры из масла, шведскую художественную ковку, похожую на кружево, русские меха, японские лаковые ширмы, военные мундиры армии и флота, а также форму торговых моряков за последние семьдесят пять лет, стенд, посвященный новой европейской школе для совсем маленьких детей, названной «киндергартен», оранжерею с пальмами и цветущими апельсиновыми и лимонными деревьями, колье с двадцатью семью бриллиантами от Тиффани стоимостью более восьмидесяти тысяч долларов золотом, витрины с крекерами, чучелами птиц, образцами минералов, колесами для карет, конторскими книгами, болтами и гайками, корсетами и искусственными зубами, хрустальным фонтаном, увешанным стеклянными призмами и подсвеченным газовой лампой для большего эффекта, гипсовой статуей Джорджа Вашингтона без ног, сидящего на орле, сделанном в натуральную величину (при виде ее Мадлен закрыла рот ладонью и закатила глаза), и еще пять тысяч изобретений, представленных патентным бюро.

Они пили содовую в киосках на Фонтейн-авеню и кофе в Бразильском кофейном доме. Стэнли понравилась французская еда в ресторане «Aux Trois Frères Provençaux»[55], потому что она была очень дорогой. Бретт понравилось, как на выставке была показана мебель, расставленная в реалистичных интерьерах, названных «жилыми пространствами». Вирджилии понравился Дамский павильон, особенно размещенная в его центре редакция, где одни женщины, сидя за столами, писали статьи, другие набирали текст на машинках, а третьи печатали настоящую газету, названную «Новый век Женщин»; она купила два экземпляра. Мальчикам понравился Старина Эйб – лысый ручной орел из одного Висконсинского полка, который был ветераном более чем тридцати сражений Гражданской войны; на выставке орел сначала долго сидел на жердочке, больше похожий на чучело, а потом вдруг расправил свои огромные крылья и уставился на детей злобным глазом, отчего они пришли в полный восторг. Джорджу понравилась круглая четырехдюймовая бронзовая медаль с изображением женщины, держащей лавровый венок. Эту медаль завод Хазардов получил за свои декоративные изделия из чугуна; такими же медалями были награждены еще двенадцать тысяч самых выдающихся экспонатов выставки. Мадлен понравился павильон штата Миссисипи, потому что он был украшен испанским мхом. Билли понравился локомотив «Юпитер» типа 4–4-0 от компании Болдуина, возивший поезд на железной дороге Санта-Круз, и выстроенные на всем пути от Калифорнии высокие шпалеры, обвитые гигантской виноградной лозой, под которыми с удовольствием прогуливались посетители. Чарльзу не понравился стенд с индейскими типи, трубками, горшками, костюмами и прочей атрибутикой, собранной Смитсоновским институтом, но он ничего не сказал о своих чувствах, а просто прошел мимо экспонатов с мрачным лицом. Джордж то и дело восклицал что-нибудь типа «Это начало новой эры!» или «А скептики говорили, что нам нечего показать миру», но все были заняты собственными разговорами и чаще всего его просто не слышали.

Дочерей Бретт Мод и Люси с трудом можно было оторвать от крошечной малышки Невинов Констанции-Энн. Все то и дело путали Д. У. Хазарда и Джорджа Хазарда-Невина, которого родители прозвали «Д. Х. Уилла», потому что он очень полюбил Гуса, покупал ему слишком много попкорна, и у мальчика даже разболелся живот. Фримонту-младшему так понравился паровой лифт братьев Отис в Техническом павильоне, что он никак не мог оттуда уйти, и его даже потеряли. Младшая дочь Бретт Мелоди, которой было всего три с половиной годика, надергала тюльпанов из клумбы рядом с Садоводческим павильоном, раньше чем ее мать успела остановить девочку и выбранить. Пара каких-то белых придурков прицепилась к Вирджилии и Сципиону, и тот сразу начал махать кулаками. К счастью, быстро подбежали охранники и усмирили драчунов, однако было видно, что симпатии к смешанной паре они не испытывают. Стэнли и Лейбана нигде не было видно, хотя из Филадельфии они еще не уехали. Почти любой экспонат, мимо которого проходил Билли, вызывал у него комментарии, так или иначе связанные с Калифорнией. Там все было лучше, современнее, полезнее. Вирджилия заметила, что ее брат как-то чересчур поклоняется богатству, но Сципион вполголоса посоветовал ей быть осторожнее в своих высказываниях ради сохранения семейной гармонии. Джордж предложил Мадлен взять его под руку и с огромным интересом слушал ее рассказ о новом доме и Монт-Роял. А потом напомнил всем, что на следующий вечер, в четвертый день работы выставки, состоится грандиозный фейерверк.

В тот же вечер Чарльз и Уилла оставили Гуса с семьей Билли Хазарда. Вирджилия и Сципион подъехали к отелю в половине шестого – никто точно не знал, где они остановились, но никто и не допытывался, – и обе пары взяли кеб до «Мезон де Пари», где Чарльз заказал столик. Он объяснил жене, что с 1869 года чувствовал себя обязанным Вирджилии, поэтому и организовал этот ужин.

В ресторане метрдотель отвел Чарльза в сторону, чтобы кое-что уточнить. Чарльз ответил, что Сципион Браун – муж Вирджилии.

– По мне, пусть он будет хоть император Эфиопии, – прошептал метрдотель на плохом английском. – Мы не обслуживаем персон с его цветом кожи.

Чарльз улыбнулся и пристально посмотрел на него:

– Не желаете ли объяснить мне свою позицию более подробно на улице?

– На улице…

– Вы меня слышали.

– Чарльз, это ни к чему… – проговорила Вирджилия.

– Очень даже к чему. Ну?

Покраснев от злости, метрдотель махнул рукой:

– Туда.

Он дал им самый плохой столик и грубого официанта. Сорок минут они ждали, когда им принесут бутылку вина, а потом еще полтора часа – пока подадут ужин; всю еду принесли на холодных тарелках. Уже вскоре их смех стал напряженным, Вирджилия казалась грустной и несчастной под враждебными взглядами других посетителей ресторана.

1776–1876

МЕЖДУ СТОЛЕТИЯМИ

ПРОЩАЕМСЯ СО СТАРЫМ.

Приветствуем новое.

Грандиозный праздник в Филадельфии.

Волнующие церемонии на площади Независимости.

Чтение первой декларации.

Выразительная речь мистера У. М. Эвартса.

Пиротехническое представление в парке было…

«Филадельфия инкуайер»

Белые и алые звезды взрывались над территорией выставки, и каждый взрыв сопровождался радостными криками, один громче другого. Яркие краски вспыхивали над огромной бронзовой рукой, державшей факел. Словно поднимаясь из земли, эта часть статуи Свободы, как ее уже назвали, казалось, принадлежала какой-то великанше, которая вот-вот выйдет на поверхность, прорвав земную кору. Нескольким счастливчикам повезло наблюдать за салютом со специальной обзорной площадки на основании поднятого факела.

Стоя рядом со статуей вместе с Джейн, уставшей от второго дня хождения по бесконечным павильонам выставки, Мадлен почувствовала на себе чей-то взгляд. Она оглянулась и увидела Джорджа.

Маленький Альфред Хазард из Калифорнии уснул на руках Джорджа, и тот с обезоруживающим дружелюбием смотрел на Мадлен поверх головы племянника. Ничего недостойного в этом взгляде не было, к тому же уже через мгновение Джордж перевел взгляд на небо, где расцвел гигантский серебряный цветок.

Но у Мадлен почему-то вдруг пересохло в горле. Что-то было в его взгляде такого, отчего она почувствовала себя виноватой, польщенной и немного испуганной.

Клуб «Каролина» занимал большой участок необработанной земли за северной границей города. Сюда не добрался ни чикагский пожар, ни предместья, и все же к этому большому четырехэтажному дому постоянно подъезжали всадники и экипажи. Клуб «Каролина» был самым большим и модным борделем в городе.

Его владелица называла себя миссис Бретт. Четвертого июля она проснулась в свое обычное время, в четыре часа пополудни. Чернокожая служанка уже вылила последний кувшин слегка подогретого козьего молока в цинковую ванну в соседней комнате. Миссис Бретт потянулась, пять минут посидела в молоке, потом долго растиралась полотенцем, пока кожа не стала розовой. Никаких доказательств того, что молочные ванны продлевают молодость, у нее не было. Но доктор Космопулус, ее весьма процветающий клиент, который был френологом, профессором электромагнетизма и продавцом бодрящих напитков, утверждал, что это именно так, так что молочные ванны вошли у нее в привычку.

Накинув китайский шелковый халат, она позавтракала свежими устрицами и кофе. Потом закурила маленькую чирутку, достав ее из лаковой шкатулки с восточным рисунком. Ее коллекция пуговиц там больше не помещалась, и теперь они лежали на виду, в большом аптечном сосуде из прозрачного стекла, с тяжелой пробкой. Всего их набралось уже больше трех сотен.

Слегка надушив грудь, шею и подмышки дорогими алжирскими духами, она начала одеваться. Сначала служанка помогла ей надеть шелковое платье цвета красного яблока, с пышным турнюром. Потом на пальцы скользнули кольца с красными, зелеными и белыми камнями, за ними последовали тяжелое ожерелье, браслеты с бриллиантами и такая же тиара. В половине седьмого она спустилась из своей квартиры на третьем этаже, чтобы отпустить энергичного молодого скандинава, который заступил на дежурство в десять утра, чтобы регулировать дневной поток посетителей.

В четырех гостиных уже собралась толпа джентльменов, наслаждавшихся обществом изысканно одетых девушек. Кроме белых красоток, нанятых для работы в борделе, здесь была одна китаянка, три чернокожие девки и чистокровная чироки, которая играла на пианино. В главной гостиной Принцесса Лу – так ее звали – сейчас как раз исполняла «Желтую розу Техаса». Пианино было «Фенуэй» – она до сих пор испытывала к ним совершенно нелогичную преданность.

Она отпустила Кнудсона, дневного дежурного, и занялась подсчетом и проверкой расписок в своем кабинете, когда в полуоткрытую дверь неуверенным шагом вошел какой-то посетитель. Увидев ее, он отшатнулся и вытаращил глаза:

– Эштон?!

– Добрый вечер, Легран, – откликнулась она, скрыв удивление. – Может, все-таки войдешь? И дверь закрой.

Он так и сделал; шум стал заметно тише. Виллер окинул изумленным взглядом картины и мрамор в роскошной комнате, потом подошел к личному бару Эштон и, все так же недоуменно качая головой, стал неаккуратно наливать себе выпить.

– Только не пролей на ковер, слышишь? Его привезли из Бельгии, – сказала Эштон. – И к твоему сведению, меня зовут миссис Бретт.

– Поверить не могу! – пробормотал Виллер, падая в кресло рядом с большим столом тикового дерева. – Я здесь никогда раньше не бывал. В городе два продавца «Фенуэев», вот я и решил, что можно предложить здесь. И давно ты заправляешь в этом местечке?

Гладкое, тщательно напудренное лицо Эштон, несмотря на все ее усилия, все же начало слегка оплывать. В сорок лет бороться с лишним весом стало все труднее.

– С открытия. То есть вскоре после того, как я ушла от Уилла. Я ведь не слишком была готова заботиться о себе сама. Для девушки из добропорядочной южной семьи настоящее образование состоит из постижения искусства улыбок и кокетства. По крайней мере, так было в мое время. Как следствие, когда ты взрослеешь, все, кем ты можешь стать, – это жена или шлюха. С моим первым мужем, бесхребетным ничтожеством, я хоть и была женой, но чувствовала себя шлюхой. Знаешь, Легран, чарльстонские дамы, возможно, линчевали бы меня за эти слова, но в последнее время я начинаю думать, что суфражистки не такие уж сумасшедшие. Я уже два года жертвую немалые деньги их местной организации. – Она изобразила притворную застенчивость. – Анонимно, разумеется. Не хочется губить свою репутацию.

Легран рассмеялся:

– Но как ты начала это дело?

– С помощью одного покровителя.

– Да, ты без труда найдешь хоть целый взвод покровителей. Так же хороша, как всегда.

– Спасибо, Легран. Как там Уилл?

– Ворочает миллионами, старый сукин сын. На выставке в Филадельфии нашей модели «Эштон» присудили одну из медалей, представляешь? Но ты все-таки расскажи, что случилось? Почему ты уехала? Вернулась из Каролины и на следующий день – фьюить! Исчезла.

– У нас с Уиллом возникли серьезные разногласия.

Рассказывать ему больше не имело смысла. Да и какой смысл говорить, что ей не повезло оказаться вдали от Шато Виллар именно в тот день, когда с почтой принесли последний счет от Фейвора Херрингтона. Зато Уилл был дома, поправлялся после летней инфлюэнцы. Он вскрыл письмо от незнакомой адвокатской фирмы, а потом захотел узнать, зачем она наняла юриста, если, по ее словам, ездила в Южную Каролину просто в гости. Эштон лгала и изворачивалась как могла, но Уилл был старым упрямцем, а успех только прибавил ему сил. Когда Эштон, не выдержав, закричала, что скорее сгорит в аду, чем расскажет ему хоть что-нибудь, он просто пожал плечами и сказал, что телеграфирует Фейвору Херрингтону и потребует объяснений. Он упирал на свои супружеские права и заявил, что Херрингтон не сможет сохранить конфиденциальность, так как Эштон тратила деньги мужа, а не свои. Испуганная Эштон призналась, что внесла огромный залог за Монт-Роял, воспользовавшись аккредитивом их банка.

Она пыталась принять независимый вид, но поняла, что проиграла, когда увидела, как сузились глаза Уилла и как сжались его губы. Когда разговор закончился и она созналась, что почти сумела отнять Монт-Роял у собственной семьи, Уилл напомнил ей о своем предупреждении, после того как она убила деверя хозяйки борделя в Санта-Фе.

– Я ведь говорил тебе, что не потерплю подобной подлости снова. Я люблю тебя, Эштон, такой уж я старый дурак. Но будь я проклят, если стану жить рядом с такой низкой особой. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и убралась отсюда завтра к полудню.

– Разногласия, говоришь? – сказал Виллер. – Значит, ты с ним развелась?

Эштон покачала головой, испытывая отвращение от чувства сентиментальной тоски, вызванной этим разговором. Уж слишком знакомым было это чувство.

– Но возможно, он сам со мной развелся. Я не знаю.

– Насколько мне известно, он этого не делал, – сказал Виллер. – А ему известно, где ты?

– Нет, но едва ли его это интересует. У меня все прекрасно, – солгала она. – Я счастлива. Если у женщины есть здоровье, красота и регулярный доход, что ей еще нужно?

Ну почему Уилл был таким же прямолинейным, как его пианино? Проснувшись среди ночи, она часто вспоминала, как он уютно лежал рядом с ней под толстым одеялом.

Ее темные глаза, казавшиеся еще темнее на белом от пудры лице, вдруг расширились. Ей не понравился изучающий взгляд Виллера.

– В чем дело, Легран?

– Просто думаю. Я так понимаю, у вас с Уиллом должны были появиться серьезные причины для расставания. Но он был твоим мужем, а возможно, и остался. Ему будет неприятно узнать о том, что с тобой стало.

Ее сердце забилось быстрее.

– Ты не сделаешь такой подлости и не расскажешь ему.

– Тебя волнуют чувства этого старого хрыча?

– Нет, но я… я просто хочу сохранить свою частную жизнь.

– Я сохраню, – Виллер окинул ее жадным взглядом, – в обмен на небольшое воспоминание о старых временах.

Ее пышная грудь поднималась и опускалась, как нос корабля при небольшой качке.

– Я владелица клуба «Каролина», а не одна из его работниц! – воскликнула она – само возмущенное благородство.

Легран встал с кресла:

– Ладно, но тогда и я не могу обещать, что буду помалкивать.

Эштон схватила его за руку и погладила по ладони:

– Я ведь могу сделать исключение на один вечерок.

Виллер облизнул губы:

– Бесплатно?

Ей хотелось ударить его. Хотелось зарыдать от отчаяния. Но она улыбнулась, откинув голову назад; ее темные, тщательно ухоженные волосы переливались в свете лампы.

– Ну разумеется. Какие могут быть расчеты между друзьями?

Позже, когда Принцесса Лу заиграла «Hail Columbia», кроме патриотично вывешенного при входе флага, здесь это было единственное напоминание о Дне независимости, Легран кончил в третий раз, снова не доставив ей никакого удовольствия.

Когда он откатился в сторону, то случайно коснулся мягкого бугорка жира, который все больше нарастал на ее талии, как бы мало она ни ела. Торговец пианино был не настолько груб, чтобы сказать ей об этом, но Эштон почувствовала, как его пальцы задержались на секунду, прежде чем соскользнуть с ее живота.

Почему-то именно это прикосновение сломило ее. Да, она считала себя сильной, преуспевающей женщиной, но впереди ее не ждало ничего, кроме старости, медленного увядания ее красоты и смерти. И отчаянных усилий, чтобы противостоять всему этому то время, что ей еще отпущено.

Вскоре Виллер уже храпел. Эштон лежала на боку, спиной к нему, подложив ладонь под щеку и прижав колени к груди. Она смотрела куда-то перед собой, мечтая снова стать ребенком и играть с Бретт на лужайке Монт-Роял.

Вечером четверга двадцать девять членов семей Мэйн и Хазард собрались в закрытом обеденном зале, предоставленном им отелем. Возле открытого конца стола, сделанного в форме подковы, стоял мольберт с изображением белоколонного фасада нового дома в Монт-Роял. Мадлен описала, каким он стал, и пригласила всех приезжать в гости в любое удобное для них время. Когда она закончила, за столом раздались теплые аплодисменты.

Потом встал Джордж, уверенный и сдержанный. В зале стало тихо, лишь тихонько шуршала юбка Уиллы, которая держала на коленях маленького Альфреда, покачивая его, чтобы малыш не вертелся. Вскоре ребенок начал дремать, сунув в рот большой палец.

Джордж откашлялся. Чарльз зажег очередную сигару, и по душной комнате плыл сизый дым.

– Я рад, что мы собрались именно в такую знаменательную годовщину. Мы во многом согласны друг с другом, хотя, к сожалению, политику республиканцев я в этот список включить не могу.

Все засмеялись, и Фримонт Невин смеялся так же искренне, как остальные. Через два места от него Стэнли демонстративно закашлялся в салфетку и бросал на мужа Патриции уничтожающие взгляды. Ранее Стэнли и этот молодой газетчик крепко поссорились из-за грантовского соглашения об аннексии Санто-Доминго, о которой представители президента договорились в обход конгресса и кабинета министров. Сенат отменил соглашение, и вся эта история привела к началу отдаления таких влиятельных республиканцев, как Джордж, от официального крыла и переходу их на сторону тех, кто хотел реформировать партию. Стэнли едва не хватил удар, когда Фримонт Невин назвал поведение Гранта преступным.

– Когда я думал, что сказать вам, – продолжал Джордж, – я вспомнил о том плакате, который сделали к празднованию Дня независимости в Филадельфии. Вы видели его? – (Многие согласно закивали.) – Позвольте мне процитировать слова из него. – Он взял листок и прочитал то, что было написано на плакате между 1776 и 1876 годом; потом положил листок рядом с бокалом воды. – Это очень точно подводит итог как для страны, так и для наших собственных жизней. С тех пор как Мэйнов и Хазардов впервые связала дружбой Военная академия, мы все изменились, как изменилась и страна. Мы никогда не станем прежними, и только одно осталось неизменным. Привязанность наших семей друг к другу неизменна.

Никогда не станем прежними, подумала Мадлен. Как это верно! Констанция умерла. Купера не пригласили, хотя все искренне сожалели о том, что нет Юдифи. Эштон, наверное, в Чикаго со своим мужем-миллионером – невелика потеря. Чарльз и Билли, чьи жизни пошли такими разными путями, скрывали то, что им неловко друг с другом, несмотря на крепкую дружбу в прошлом.

Стэнли, скучающий и равнодушный, сидел рядом со своим неприветливым сыном, явно недоумевая, зачем они согласились прийти на это затеянное Джорджем воссоединение.

Но самое главное – здесь не было ее дорогого Орри.

– Эта привязанность помогла нам пройти через трудности испытаний, выпавших на долю нашей страны, – говорил Джордж, – через мрачные годы войны и время политических распрей, и пусть эти узы стали тоньше, но они никогда не рвались. И к этому дню вновь окрепли. Моя мать верила, что горный лавр обладает особой силой, что он способен противостоять разрушительному действию смены времен года. Она говорила, что только любовь и семья могут порождать такую же силу в человеке, и я уверен, что это так и есть. Мы сами – тому доказательство. Мы из двух семей превратились в одну, и мы выжили. Такая сила и близость, рожденные дружбой и любовью, – это один из великих даров, оставленных нам Орри Мэйном, и причина того, что он по-прежнему с нами сегодня. Я любил моего друга Орри, и я люблю всех вас. Спасибо, что приехали в Филадельфию, чтобы подтвердить… чтобы… – Он снова закашлялся и наклонил голову, а потом быстро вытер правый глаз пальцем. – Спасибо, – произнес он в тишине. – Хорошего всем вечера.

Чарльз с Уиллой первыми покинули обеденный зал. Чарльз тут же заметил в вестибюле необычный шум. Кто-то из гостей отеля нервно перешептывался, кто-то читал газеты. Чарльз быстро пошел к стойке портье.

– Что случилось? – спросил он.

Бледный портье отложил «Инкуайер» и ответил:

– Генерал Кастер убит. И все его люди тоже.

ВЕЛИКАЯ БИТВА ИНДЕЙЦЕВ

Кровопролитная схватка на Западе.

Земля завалена трупами.

Убито более трех сотен человек.

ИНДЕЙСКАЯ РАСПРАВА

Печальные новости подтвердились.

Начало новой войны неизбежно.

Список убитых и пропавших без вести

Первым числится ген. Кастер.

Его брат Слэйн вместе с ним.

ИНДЕЙСКАЯ ВОЙНА

Как можно было потерпеть такое поражение.

Первые слухи слишком правдоподобны.

Сорок восемь часов непрерывной схватки.

Наконец прибыло подкрепление.

Причины катастрофы.

Безответственная опрометчивость Кастера.

«Филадельфия инкуайер», 6, 7, 8 июля 1876 года

Луна освещала крыши Филадельфии и лицо человека, стоявшего у окна в отеле. Он был в одних брюках. Часы показывали уже половину второго ночи. Но он не мог спать. А из-за него не могла заснуть и Уилла. Он слышал, как она ворочается в постели за его спиной.

– Я рад, что Маджи приедет на ранчо, – тихо сказал он, – как только получит отпуск. Хотелось бы знать, что он думает об этой бойне.

– Ты очень расстроился, да? – (Чарльз кивнул.) – А ты сам что об этом думаешь? – спросила она.

– Трудно что-то оценивать, не зная фактов. Сообщения в газетах путаные, одно противоречит другому. Мне жаль тех, кто служил под началом Кастера, и мне жаль его жену, но, видит Бог, о нем самом я совсем не печалюсь. Не знаю… понимаешь, это как колесо, которое совершило полный оборот. Сколько людей говорило о том, что Кастер привел нас к Уошито только для того, чтобы поправить свою пошатнувшуюся репутацию. Ему нужна была победа. Любой ценой. И он добился ее, только она была грязной. Уошито так и не отпустила его, и на этот раз, думаю, он гнался за победой, чтобы стереть тот позор из памяти. Похоже, он просто не послушал приказов и полез куда не следовало. – Чарльз тяжело вздохнул, по-прежнему глядя в окно. – Я не могу избавиться от мысли, что его больше интересовала будущая президентская гонка, чем сиу. И должен признать, я рад, что этот сукин сын мертв.

Уилла услышала смятение в его голосе, как отзвук тяжелых воспоминаний. В полутьме он увидел, как она протянула к нему руки:

– Я люблю тебя, Чарльз Мэйн. Иди ко мне, позволь тебя обнять.

Чарльз пошел к кровати, но тут из своей комнаты громко закричал Гус.

Он стремительно бросился к задней двери спальни, пробежал через гостиную, в маленькую комнатку сына. Смяв простыни, Гус метался в постели и кричал:

– Не надо, не надо!..

– Гус, это папа. С тобой все хорошо. Не бойся. – Он взял мальчика на руки и крепко прижал к себе, гладя по мокрым от пота волосам.

Через какое-то время он положил ребенка обратно на кровать, Гус смотрел перед собой бессмысленным взглядом. В лунном свете шрам казался черным. Чарльз мысленно выматерил всех Бентов и Кастеров на этом свете.

Огромные испуганные глаза мальчика наконец остановились на нем.

– Па…

Чарльз немного расслабился. Напряжение спало.

– Да, сынок.

Вирджилия была единственной белой в этом маленьком, скромном ресторане, куда они вместе с Джейн и Сципионом пришли на прощальный завтрак. Яйца, жареная рыба, кукурузный хлеб – все было очень горячим. За соседними столиками сидели люди, явно живущие по соседству с рестораном, а обслуживал всех один-единственный официант, сын повара.

– Я очень рада, что мы познакомились, – сказала Вирджилия.

– Я тоже, – ответила Джейн. – Жаль только, что мой муж не смог увидеть эту выставку. – В ее голосе не было жалости к себе – лишь печальное утверждение.

– А я даже не знаю, понравилось мне или нет, – сказал Сципион.

– Почему? – удивилась Вирджилия.

– Не уверен, что у нас есть повод для праздника. – Он сложил свои красивые руки на старенькой скатерти и задумчиво уставился на них. – Война закончилась одиннадцать лет назад. Не такое уж долгое время, но мне иногда кажется, что все ее достижения исчезли. Вчера я видел вывески на одном доме в центре города. Две вывески на разных дверях: «Только для белых» и «Только для цветных».

Джейн вздохнула:

– У нас в Южной Каролине таких вывесок пока нет, но они вполне могут появиться. Куклуксклановцы продолжают кричать «ниггер, ниггер», белые протестуют против налога на бесплатные школы, мы снова не можем ездить на общественном транспорте, краснорубашечники Хэмптона лютуют, осенью точно победят демократы, уйдут последние федеральные военные, которые могли бы нас защитить. Нет, война не выиграна, ты права. Как мы радовались еще несколько лет назад, и что теперь? Мы опять скатываемся назад, к тысяча восемьсот шестидесятому году.

– Согласен, – кивнул Сципион.

Джейн на мгновение прикрыла глаза и покачала головой:

– Иногда я чувствую себя такой уставшей от этой борьбы.

– Но мы не должны сдаваться, – возразила Вирджилия. – Если мы не победим в этой жизни, то все равно победим через сотню лет. Если бы я в это не верила, я бы и дня не прожила.

Когда они вышли из ресторана, Джейн и Вирджилия обнялись, и Джейн отправилась в отель в центре, из которого они с Мадлен должны были сегодня выехать. Вирджилия взяла мужа под руку, и они в спокойном, задумчивом молчании пошли к меблированным комнатам в трех кварталах от ресторана. В одном из бедных домишек заплакал ребенок. Шелудивая рыжая собака яростно чесалась возле грязной лужи. Заморосил дождь.

Несколько белых мальчишек, лет десяти-одиннадцати, возможно из соседнего ирландского квартала, проводили супругов взглядом и вдруг начали швырять в них камнями и кричать:

– Подстилка негритянская!

Сципион побежал за ними и прогнал прочь, а когда вернулся к жене, то с изумлением увидел, что она плачет.

Он спросил, что с ней, но Вирджилия лишь с улыбкой покачала головой и снова взяла его под руку. Они пошли дальше по узкой улочке, между покосившимися лачугами, а Вирджилия думала о том, как много лет назад они жили здесь с Грейди. Как и у Джейн, сердце ее было разбито от потери любимого.

Она сжала руку Сципиона, и это придало ей сил. Они пошли дальше. Дождь лил все сильнее.

Несколько дней Джордж репетировал свою маленькую речь, но в суматохе отъезда на вокзале почувствовал себя растерянным, как мальчишка. В тот момент, когда он отвел Мадлен в сторону, он забыл все те слова, что повторял не раз.

– Я надеюсь, вы не сочтете это дерзостью, – сказал он, слегка покраснев.

– Да, Джордж? – Она смотрела на него с кротким спокойствием, ожидая продолжения.

Джордж уже почти заикался.

– Я бы сам себя презирал, если бы хоть чем-то оскорбил память Орри…

– Уверена, вы никогда этого не сделаете, Джордж.

– Я только хотел спросить… не согласились бы вы… просто осенью в Лихай-Стейшн так красиво… Не согласились бы вы навестить меня в Бельведере и позволить показать вам… э-э… – он искал слова, как влюбленный деревенский олух, – осеннюю красоту?

Мадлен была тронута и удивлена:

– Да, конечно, я обязательно об этом подумаю. Полагаю, мне там понравится.

Джордж побледнел от облегчения:

– Прекрасно! Если вам нужна компаньонка, возьмите с собой Джейн. Этой осенью вам будет удобно?

Ее взгляд потеплел.

– Да, Джордж. Я с удовольствием приеду в Бельведер этой осенью.

Осенний ветер носился по долине. Закат заливал оранжевым светом крыши домов в Лихай-Стейшн, трубы завода Хазардов, извилистую ленту реки, поросшие лавром склоны. Темные волосы Мадлен, так тщательно уложенные перед прогулкой, растрепались.

Джордж засунул руки в карманы серых брюк. Ради Мадлен он вдел в петлицу на лацкане черного сюртука маленькую белую розу. Она приехала поездом этим утром вместе с Джейн.

– Я так рад, что вы приняли мое приглашение, – с явным трудом произнес Джордж. – Мне было очень нелегко жить одному все это время.

– Я хорошо понимаю ваши чувства и тоже очень рада быть здесь.

Это были не просто слова. Близость Джорджа, его мужское обаяние неожиданно взволновали Мадлен. Он нравился ей, и от этого она чувствовала себя виноватой.

Они поднимались наверх по старой тропе. Ветки лавровых деревьев раскачивались на ветру.

– Я помню, как мы шли здесь с Констанцией в тот вечер, когда я должен был ехать в Вашингтон, в самом начале войны. – Джордж криво усмехнулся. – Боже, какими мы были тогда наивными! Я даже представить себе не мог, к чему все это приведет на самом деле.

– Никто не представлял.

– Это были самые сильные переживания в нашей жизни.

– Поэтому нынешнее время кажется слишком обыденным, да?

Джордж избегал ее взгляда.

– Да. И еще чужим. Потому что Констанции больше нет. И Орри тоже.

Мадлен кивнула:

– Я очень по нему тоскую.

Они поднялись еще выше. Покраснев, как школьник, Джордж вдруг выпалил:

– Я действительно очень рад, что наша встреча в июле все-таки состоялась!

– Да, и я. Вы сказали очень правильные слова за тем замечательным ужином. Наши семьи должны держаться друг друга.

После долгой паузы Джордж снова заговорил:

– Я бы с удовольствием взглянул на ваш новый дом, Мадлен.

– Вы можете приехать в Монт-Роял в любое время.

Над вершинами холмов шумел ветер. Внизу, в городе, загорелись уличные фонари и лампы в домах.

Джордж вдруг споткнулся.

– Осторожно! – воскликнула Мадлен, хватая его за плечо, когда он восстанавливал равновесие.

Она вдруг поняла, что прикосновение взволновало его. Несмотря на то что Джордж был на целую голову ниже ее, он обладал крепким мужским телом, хотя и выглядел сейчас как застенчивый подросток.

Да и сама она тоже неожиданно сбросила груз прожитых лет и трепетала, как девчонка. Она знала, что этот момент наступит, знала с той самой минуты, когда еще там, в Филадельфии, заметила на себе его взгляд.

– Мадлен, я человек прямой. Я… отношусь к вам с особым расположением… и не только потому, что вы вдова моего лучшего друга. Я… не хочу как-то… давить на вас. Но мне бы очень хотелось знать, не будет ли это дерзостью с моей стороны, если бы… я предложил, чтобы мы с вами… разумеется, когда вы будете готовы, могли бы… – Он так и не смог договорить.

Она убрала локон волос, упавший на лоб.

– Я бы с радостью приняла то, что вы, как мне показалось, хотели сказать, Джордж. Если вас не смущает мое прошлое. Мое происхождение.

– Ни капли, – ответил он внезапно окрепшим голосом. – Это совершенно не важно.

– Хорошо…

Он снова откашлялся, приподнялся на цыпочки и осторожно поцеловал ее в щеку.

Она сжала его локоть и сразу отняла руку. Джордж принял ее согласие с благодарной, счастливой улыбкой.

Уже почти стемнело, когда они поднялись еще выше. Джордж сказал, что хотел бы показать ей кратер, оставленный метеоритом весной шестьдесят первого года как некое предвестие Божьего гнева.

– Я не видел его уже год или даже больше. Там ничего не растет. Земля отравлена.

Они зашли за поворот и увидели на склоне горы глубокую изумрудную чашу.

– Но это же не… – начала Мадлен.

– Нет, это он, – сдавленным голосом откликнулся Джордж.

– Как чудесно!

На пологих склонах кратера и его вогнутом дне раскинулся ковер летней травы, которая мягко колыхалась на ветру.

ТЕТРАДЬ МАДЛЕН

Ноябрь 1876-го. Предстоящие выборы вызывают сильные волнения и в Ю. К., и во всей стране. Я не знаю, кто победит, и вообще плохо в этом разбираюсь. Но нетерпимость в нашем штате вызывает у меня отвращение, особенно если она касается любого, кто носит фамилию Мэйн. Купер хвастался перед Юдифью, что не только входит в стрелковый клуб Хэмптона, но также является одним из тех демократов с крайними взглядами, которые хотят полностью отстранить всех негров от политического процесса. Как же он отличается от того Купера, с которым я когда-то познакомилась…

Политика – это далеко не главное, что занимает мое внимание. Джордж продолжает свои ухаживания. Сегодня пришло еще одно письмо…

…Почти всю ночь не спала. Я выйду за него замуж. Надеюсь, что не пожалею о своем решении…

…Д. собирается приехать на Рождество. В самом последнем письме он написал, что уже объявил о помолвке. Я не люблю его, но он мне нравится и вызывает у меня восхищение. Я сказала ему об этом честно, но он не отступился. Возможно, со временем я смогу полюбить его, хотя и не с такой неистовой страстью, с какой я любила тебя, мой дорогой…

Поскольку я начну новую жизнь с Д., а эта тетрадь предназначалась только для тебя, я запишу только еще несколько мыслей.

Мы с Д. будем делить год между плантацией и Пенсильванией. Это неизбежно создаст много проблем. Но мы оба твердо намерены их разрешить…

Джордж вышел из дому и остановился на дорожке, которая вела к тому месту, где лужайка переходила в заросший травой склон вдоль Эшли. Оглянувшись, он медленно окинул взглядом белоснежные колонны фасада по обе стороны от двухстворчатой двери, которые возвышались на два с половиной этажа, сверкая на фоне утреннего неба.

Из дома доносились смех и болтовня слуг, готовивших праздничный обед. У Мадлен работали чернокожие мужчины и женщины, и всем она регулярно платила жалованье. Но не это, и не испанский мох – как же без него, – и не белая цапля, лениво кружившая над деревьями, напомнили Джорджу о том, что он находится, если можно так сказать, совсем в другой стране. Скорее об этом напомнили окна – ставни были распахнуты настежь, рамы подняты, чтобы впустить свежий воздух. Дома, в Бельведере, все было бы плотно закрыто от холода.

Стоя в высоких дверях, Мадлен с улыбкой наблюдала за ним. Джордж вздохнул и снова подошел к ней.

– Восхитительно, – сказал он, взяв ее за руку. – Орри бы гордился. Но все-таки это его дом. Я не могу в нем жить, даже часть года. Я бы просто не чувствовал себя здесь на своем месте.

– Понимаю, Джордж. Надо сказать, я не удивлена. Что ж, не страшно… я ведь строила его в память об Орри, и у нас достаточно денег, чтобы сохранить его для семьи. Может быть, когда Тео устроится получше, они с Мари-Луизой и детьми переберутся сюда. В любом случае я так и предполагала, что ты почувствуешь нечто подобное, поэтому в прошлый вторник посмотрела один очень милый дом в Чарльстоне и даже внесла залог, чтобы его придержали до начала года. Если тебе он понравится, то и мне подойдет.

– О, я уверен, что понравится. – Он потянулся к Мадлен, чтобы поцеловать ее в щеку. – Счастливого Рождества, дорогая!

…Я чувствую себя слишком виноватой, чтобы продолжать записи; пора заканчивать. Знай, что ты не забыт, мой дорогой. Я всегда буду тебя любить.

Мадлен

Мадлен закрыла тетрадь, нашла белую атласную ленту и перевязала дневник, как подарок, сделав на конце маленький аккуратный бантик.

Потом она поднялась по правой стороне двойной лестницы, похожей на раскрытые для объятия руки, и прошла к лестнице поменьше, которая вела на просторный чердак. Там она взяла со складного столика в углу лампу, зажгла ее и прошла вперед, туда, где возле одного из широких кирпичных дымоходов стоял маленький, обитый кожей сундучок с бронзовыми петлями и бронзовым ключом в таком же замке. Она подняла крышку. Внутри лежало одиннадцать тетрадей, перевязанных лентами так же, как та, которую она принесла с собой. Она положила новую тетрадь к остальным, какое-то время задумчиво смотрела на них, потом опустила крышку и повернула ключ в замке. Выйдя с чердака, она задула лампу и спустилась вниз, к письменному столу. Там она вырезала из бумаги ярлычок, надписала его и с помощью куска крепкой бечевки привязала к ключу. После этого она положила ключ в один из ящиков стола – для будущих поколений. Начиналось первое утро нового, 1877 года.

«Провести выборы мирно, если получится, и силой, если придется». Таков был призыв известного «Плана дробовика», разработанного в Миссисипи еще в 1874 году. Речь шла о том, чтобы заставить всех белых избирателей проголосовать за Демократическую партию с помощью общественного давления или под угрозой насилия, а также запугать чернокожих, чтобы они вообще побоялись голосовать. В Миссисипи этот план сработал.

В 1876 году Южная Каролина была готова прибегнуть к тем же методам.

В тот год по всей стране республиканцам пришлось выдержать тяжелую предвыборную борьбу. Многие в партии хотели отмежеваться от правительства саквояжников, до сих пор державшего власть во Флориде, в Луизиане и Южной Каролине. Власть штыка на Юге большинством американцев рассматривалась как неудача, и это было огромным препятствием к победе республиканцев.

Губернатор Южной Каролины, саквояжник Дэниел Генри Чемберлен из Новой Англии, раньше занимал должность главного прокурора штата. Холодный и элегантный, в чем-то он был честнее прежнего губернатора, но все равно оставался республиканцем, поэтому стрелковые клубы Хэмптона усилили свои рейды против него и против его сторонников.

Обстановка в штате была накалена до предела. В июле, во время расовых беспорядков в Гамбурге, белые казнили пятерых чернокожих пленных. В августе Кэлбрайт Батлер, бывший командир Чарльза Мэйна в легионе Хэмптона и воинствующий демократ, привел целую армию вооруженных людей на собрание республиканцев в пользу Чемберлена в Эджфилде. Они захватили трибуну, потребовали время для выступления, осыпали оскорблениями Чемберлена и его партию и в общей неразберихе покинули собрание.

Насилие продолжалось. Члены негритянского крыла Демократической партии, покинувшие собрание в Чарльстоне, подверглись нападению чернокожих республиканцев, и на Кинг-стрит произошла грандиозная драка. Еще одна вспышка расовых беспорядков парализовала Эллентон в округе Айкен. Бродячие банды негров, недовольные низкой оплатой труда на рисовых полях у реки Комбаи, подожгли мельницу и хлопковую фабрику возле Бофорта и разобрали рельсы железнодорожной ветки, что привело к крушению поезда, шедшего в Порт-Роял.

Из-за всех этих происшествий в Южную Каролину были введены дополнительные войска. Тысячи военных полицейских приехали для того, чтобы наблюдать за избирательными пунктами и следить за честностью голосования. Семнадцатого октября, надеясь на помощь, президент Грант через генерала Томаса Г. Ружера послал в Южную Каролину обращение, приказывая всем стрелковым клубам сложить оружие. В ответ большинство просто поменяло название.

Седьмое ноября. День выборов. Несмотря на присутствие солдат и военной полиции, на близких к границе штата избирательных пунктах Южной Каролины были замечены люди из Джорджии и Северной Каролины. Целые группы всадников носились от одной деревни к другой, голосуя в каждой. В печально известном округе Эджфилд, где белые голосовали в здании суда, черных, у которых хватало храбрости все-таки прийти на выборы, отправили в крошечную школу, которая просто не могла вместить всех до окончания времени голосования. Несколько самых отважных негров пришли к зданию суда, чтобы выразить протест и заявить о своих правах, но вооруженные люди под командованием М. У. Гэри, главного сторонника миссисипского плана, прогнали их.

Тень фальсификации упала на весь штат и всю страну.

Спорное число проголосовавших во Флориде, в Луизиане и Южной Каролине поставило под сомнение общий результат президентских выборов. Демократу Сэмюэлю Тилдену не хватило одного голоса для победы. Ратерфорду Б. Хейсу нужно было девятнадцать. В трех этих штатах требовался пересчет голосов.

Поначалу казалось, что в Южной Каролине победили обе партии. Хейс выиграл гонку с минимальным перевесом, и так же обстояло дело у лидера демократического списка губернатора Хэмптона.

Потом начался пересчет. Комиссия по подсчету голосов в Южной Каролине состояла из республиканцев, которые признали недействительными достаточно голосов, отданных за демократов, чтобы утвердить выборы Хейса и опровергнуть победу Хэмптона и его списка. Губернатор Чемберлен был избран на новый срок, и республиканцы получили большинство в генеральной ассамблее. Демократы кричали о мошенничестве.

Позиции Чемберлена были слабыми, и в конце ноября Грант приказал военным постоянно находиться в легислатуре штата, чтобы усилить его власть.

Прибывшие на генеральную ассамблею представители демократов были изгнаны Э. У. М. Маккеем. Тогда демократы собрались в Каролина-холле и избрали своим спикером Уильяма Уоллеса.

Седьмого декабря губернатор Дэниел Чемберлен торжественно вступил в должность.

Четырнадцатого декабря на другой церемонии торжественно вступил в должность губернатор Уэйд Хэмптон.

Наблюдатели не понимали, как ко всему этому относиться – как к комедии или как к трагедии. На протяжении четырех дней республиканцы и демократы встречались в генеральной ассамблее. Оба спикера вносили на повестку дня свои вопросы и вели дебаты. Голосования той и другой стороны проводились одновременно. Ни одна группа не признавала присутствия другой. Но так же как солдаты Союза и Конфедерации, стоявшие друг против друга на подступах к Питерсбергу, были и те, кто испытывал к своим противникам вполне дружеские чувства. Когда республиканцы отказались оплачивать счет за газ и компания прекратила подачу в здание ассамблеи, демократы заплатили нужную сумму.

Напряжение от работы двух законодательных органов в одном помещении, не говоря уже о путанице, стало слишком сильным. Ассамблея Уоллеса вернулась в Каролина-холл. Потом суд решил, что легислатуры Хэмптона и Уоллеса имеют равные законные права, но Чемберлен отказался отдавать здание. Его власть продолжали поддерживать военные.

Конгресс собрал специальную избирательную комиссию из пяти сенаторов, пяти членов палаты представителей и пяти членов Верховного суда, чтобы разобраться в спорном вопросе. Девятого февраля 1877 года комиссия подписала протокол об официальном подсчете во Флориде в пользу Хейса. Шестнадцатого февраля то же самое произошло в Луизиане. Двадцать восьмого февраля в Южной Каролине решение также было вынесено в пользу Хейса.

Тилден отказался оспаривать эти решения. Южные демократы тут же стали договариваться, чтобы республиканская администрация была благосклонна к мнению южан. Взамен они поддержали Хейса, и пятого марта новый президент Соединенных Штатов мирно вступил в должность.

Двадцать третьего марта президент Хейс пригласил претендентов на губернаторство Хэмптона и Чемберлена в Вашингтон и с каждым поговорил наедине. Хэмптон был убедителен в своем обещании соблюдать права чернокожих, если армия будет отозвана из штата. Недолгое правление губернатора Чемберлена завершилось.

Десятого апреля по решению кабинета министров Хейса военные, охранявшие здание правительства штата в Колумбии, сложили оружие и покинули город. Последний из оккупированных штатов Юга больше не был оккупирован.

Одиннадцатого апреля, в полдень, Уэйд Хэмптон вошел в губернаторский кабинет.

Южная Каролина была свободна.

Реконструкция Юга закончилась.

– Джордж Хазард. Из Пенсильвании. Там есть один небольшой городок, про который вы, наверное, и не слышали. Лихай-Стейшн.

– Орри Мэйн. Из прихода Джеймса Санти, Южная Каролина.

Разговор в Нью-Йорке, 1842 год

В первый раз они встретились перед каменным зданием казармы. Юноша пониже ростом, с резковатыми чертами лица, прибыл на утреннем пароходе, второй – на дневном. Высокому юноше было восемнадцать, на год больше. На его правой щеке виднелся небольшой косой шрам. Этот шрам, а также длинные темные волосы и худощавое лицо с выступающими скулами делали его похожим на индейца. Вероятно, из-за его внешности, несмотря на кроткий нрав, ни один задира не решался к нему приставать.

Он заговорил первым:

– Гус Мэйн. Из Техаса.

Юноша с волевым подбородком и нежными щеками застенчиво протянул руку:

– Дж. У. Хазард. Из Лос-Анджелеса.

– Я вас помню по Филадельфии.

– И я вас помню, – кивнул Дж. У. – Мы тогда еще объелись попкорна. И долго наблюдали за орлом.

– Да. Как же его звали?

– Дайте вспомнить… Эйб. Старина Эйб.

– Точно, – усмехнулся Гус. – А что, у всех янки такая феноменальная память?

– Я не янки. Я из Калифорнии.

Какой-то старшекурсник вышел из казармы и начал на них кричать.

Сидя в креслах-качалках на веранде гарнизонной гостиницы, расположенной сразу за плацем, двое старых друзей прислушивались к голосам в июньских сумерках.

– Снять головной убор, когда обращаетесь к старшим, сэр! Пока вы не прошли вступительные экзамены, вы просто пустое место, сэр! Мусор, сэр!

Полковник Чарльз Мэйн, владелец ранчо «Удача Мэйна» в полтора миллиона акров, курил сигару. Уильям Хазард, президент компании «Сандаун си риэлти» и владелец огромного поместья, сидел, сцепив руки на солидном животе.

– Мне понравился вчерашний спектакль Уиллы, – сказал он.

– Она рада вернуться в него на несколько месяцев.

– Мистер Бут – красивый парень. И талантливый. Поужинать с ним было большим удовольствием. Хотя, признаться, я бы точно не смог выставлять свои ноги в черных рейтузах перед шестью сотнями незнакомых людей.

Чарльз пожал плечами:

– Он же актер. Зато он бы точно не смог наводить понтонные мосты через бурную реку под снайперским огнем.

В дальнем конце плаца новые курсанты Военной академии Соединенных Штатов неуклюже пытались изобразить построение, а старшекурсники продолжали кричать на них, надрывая глотки:

– Вы даже ниже плебея, сэр! Вы ничто, сэр!

В круглых очках Билли отразился закат.

– Мне так неловко, что я поехал сюда вместе с Дж. У. Мы с тобой как две безумные мамаши. Мой парень очень недоволен.

– Мой тоже. Ну и пусть, мы же старые выпускники и имеем полное право приехать сюда. Мне действительно хотелось посмотреть, какая Академия сейчас.

– Ну и что ты чувствуешь?

– Даже не знаю, – ответил Чарльз.

Он повернул свое кресло так, чтобы видеть огромный флаг, развевавшийся на вечернем ветру. Откуда-то с Гудзона донесся пароходный гудок.

– Думаю, это место сделало со мной нечто совершенно неожиданное. Оно вылепило из меня солдата, хотя я, возможно, не был рожден для этого.

– Тем не менее ты был хорошим солдатом.

На это Чарльз ничего не ответил.

– Что я чувствую?.. – пробормотал он. – Знаешь, теперь я, пожалуй, испытываю к нему нежность, когда больше не являюсь его частью.

– Разве что через сына.

– Ну… да. У меня были некоторые сомнения насчет его учебы здесь. Но Академия дает прекрасное образование, и это меня убедило. А он после обязательной службы может уйти.

– Конечно. Войн больше не предвидится.

– Да, так все говорят.

– Тебе интересно, что будет потом с нашими мальчиками, Бизон?

– Само собой. Но мне кажется, я знаю. С ними будет то же, что произошло с Орри и Джорджем. То же, что произошло с нами. То, чего мы никак не ожидали. То, что невозможно вообразить, старайся мы хоть неделю. Это всегда происходит с людьми. Наряду с самыми обыденными событиями.

– Как, например, старость. – Зевая, Билли встал с кресла. – Устал я чего-то. Может, поужинаем?

– Как скажешь.

Билли еще немного посмотрел на неровный строй, маршировавший в сторону столовой.

– Я горжусь тем, что учился здесь, – сказал он, засовывая большие пальцы в карманы золотого парчового жилета. – Я очень рад, что мой брат и твой кузен здесь познакомились. Иначе у меня бы не было Бретт и моей замечательной семьи. У Джорджа бы не было Мадлен. А у меня не было бы лучшего друга.

Так много рождений, думал Чарльз. Так много смертей. Столько очень важного. И несущественного.

– Да, я рад, что они познакомились, – сказал он. – Хотелось бы мне увидеть их в тот день тысяча восемьсот сорок второго года. Могу поспорить, они бы подружились. Сын металлурга и сын рисового плантатора. Да, как бы мне хотелось это увидеть.

Над Вест-Пойнтом прогремел вечерний пушечный выстрел. Двое друзей отправились ужинать.

Выведи меня из сети, которую тайно поставили мне, ибо Ты – крепость моя.

Псалом 30

Я образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия; я, Господь, делаю все это.

Книга Исаии, глава 45

Он слышал, как говорили: Нед так и не оправился после войны… Как и многие люди.

Ларри Макмертри. Одинокий голубь

Этими последними несколькими абзацами я завершаю трилогию «Север и Юг», работа над которой заняла у меня чуть больше пяти лет.

В первом томе «Севера и Юга», посвященном довоенному периоду, я старался пролить свет на медленное, но неумолимое зарождение конфликта, а также на сложные причины, его побудившие. «Любовь и война» описывает долгие четыре года войны, которые навсегда оставили свой след, если не сказать шрамы на нашем национальном самосознании и привлекли внимание всего мира. И до сегодняшнего дня эта война каким-то непостижимым образом влияет на миллионы людей. Это было редкое, даже уникальное сочетание старого и нового, безжалостных страданий и восторженного идеализма. «Война – это ад» – так коротко и емко сказал о страданиях Билли Шерман. Идеалистическую же составляющую хорошо описал в 1884 году бывший капитан Двадцатого Массачусетского полка Оливер Уэнделл Холмс. Вспоминая свой военный опыт, он сказал: «Нам невероятно посчастливилось, что наших юных сердец коснулся огонь войны. Благодаря ему мы в самом начале своего пути узнали, как сложна и прекрасна жизнь».

За четыре года войны наша страна бесповоротно изменилась. Упомяну вскользь, что, как ни странно, никто так и не понял моей метафоры для этих изменений во второй части трилогии. Это лошади. Образы лошадей постоянно появляются в романе. Самый первый возникает сразу после пролога – это табун прекрасных черных скакунов, который мчится по залитому солнцем лугу. А последний – это стервятники, пирующие на останках черной лошади, лежащей рядом с железной дорогой. Наверное, авторы все-таки зря тратят время, придумывая различные литературные приемы.

В книге «Рай и ад» я перенес внимание в сторону Запада, потому что того требовал ход исторических событий. В то же время я хотел более подробно остановиться на уже окрепшем в то время движении за гражданские права, называемом обычно радикальной реконструкцией Юга, которая сначала победила, а потом завершилась в годы, последовавшие сразу за Гражданской войной. Бо́льшая часть историков называют 1876 год концом реконструкции, совпавшим с «освобождением», то есть приходом к власти демократического белого правительства Южной Каролины, последнего из южных штатов, которые должны были быть «освобождены» в ходе «Плана дробовика», ранее примененного в Миссисипи. В штате, где когда-то все началось с доктрины Джона Кэлхуна о нуллификации, все и закончилось.

Я не оспариваю определение 1876 года как конечной точки. Но когда я читал исторические исследования, то начал понимать, что огромная волна радикального идеализма и оппортунизма вздымалась уже за восемь лет до этого и вновь отступила после неудачного импичмента президента Джонсона и общего непринятия северянами радикальной программы республиканцев. Это стало очевидным на выборах 1868 года, когда, как указано в книге, республиканское большинство резко сократилось и несколько якобы свободных от предрассудков штатов Севера отказались проводить референдумы по вопросу предоставления избирательных прав черным – то, что Тад Стивенс и его сторонники в Вашингтоне силой навязывали на Юге.

В 1860-х мы как нация были просто не готовы к демократии без ограничений. Когда Эндрю Джонсон во время своего знаменитого вояжа по кругу говорил слушателям в Кливленде о том, что сначала нужно очистить правительство Огайо, а уж потом нападать на Юг, его освистали. Даже многие признанные республиканцы Севера – литературно образованные люди вроде бывшего чиновника Бюро по делам освобожденных Джона Уильяма де Фореста или журналиста Уайтлоу Райда – не смогли удержаться от снисходительности по отношению к «черненьким» в своих произведениях, полных расовых стереотипов. Вот лишь пара примеров из творений Райда: «Кто бы не восхитился глубокими воловьими глазами негра-южанина?» или «Их белоснежные зубы привели бы в отчаяние любого дантиста». Несмотря на Линкольна и радикалов, несмотря на поправки к Конституции, белая Америка и после войны осталась расистской. Общество отторгло новый порядок, на короткое время внедренный кучкой мечтателей.

История реконструкции продолжается и в современной Америке. В январе этого года, когда я вносил на компьютере последние правки в текст книги, в Джорджии, в округе Форсайт, вспыхнули расовые беспорядки. Мирному шествию стала угрожать белая толпа – просто потому, что в нем участвовали чернокожие. Иногда уроки истории весьма печальны, но мы не учимся на прошлом, а снова и снова повторяем все те же ошибки.

Когда я писал о реконструкции, то не собирался игнорировать и другую группу, игравшую в романе важнейшую роль. Я имею в виду коренных жителей этой страны – американских индейцев. За время описанного здесь периода их окончательно изгнали с собственных земель и лишили любой возможности участвовать в политических процессах с помощью того, что мы сейчас называем геноцидом. Хотя индейцы не главная этническая тема романа «Рай и ад», я все же не хочу, чтобы создалось впечатление, будто я считаю это событие несущественным. Это была настоящая трагедия, и мне бы хотелось осветить ее более подробно в какой-нибудь другой книге.

Конечно, как и две предыдущие, эта книга в первую очередь роман и только потом – история, хотя, как всегда, я ни разу сознательно не исказил и не фальсифицировал факты ради сюжета. Некоторые исторические аспекты романа действительно нуждаются в кратком комментарии.

В этом смысле, я счел весьма трудной для описания тему Ку-клукс-клана. Его южные жертвы вполне справедливо считали скрытых под капюшонами людей пугающими. И все же довольно трудно без улыбки рассматривать фотографии столетней давности, на которых клансмены изображены в сшитых из простыней балахонах, или читать их цветистые и претенциозные листовки и сообщения в газетах. Такая двойственность неудобна для изложения, поэтому я не уверен, что точно передал деятельность Клана. Я очень хочу заверить читателей, что описания ритуалов и фрагменты напечатанных объявлений, приведенные в книге, не выдуманы мной; все это достоверные факты. Генерал Натан Бедфорд Форрест не был основателем клана, однако общеизвестно, что на протяжении двух лет он носил титул Великого Мага, пока насилие не вышло из-под контроля, после чего он публично объявил о роспуске организации.

Если в речи некоторых персонажей Юга слышится резкость и даже почти истеричность, спешу заметить, что все это взято из исследований, а не из моего воображения. Расистские заявления выдуманных персонажей, таких как Ламотт и Геттис, основаны на подобных высказываниях в прессе того времени. В оценке такой острой реакции я согласен с историком кино и биографом Ричардом Шикелем и историком-ревизионистом Кеннетом М. Стампом. Комментируя Стампу свою прекрасную биографию Д. У. Гриффита, который был сыном офицера-конфедерата, что придало явный расистский оттенок его знаменитой киноэпопее «Рождение нации», я сказал: «Мнимую жестокость, от которой страдали белые южане, трудно найти в каких-либо документах; по сравнению с почти всеми побежденными нациями в истории их наказание было необычайно мягким». Верно; вот только эмоционально поражение всегда остается поражением. Горькая чаша, а в данном случае еще и отравленная неразумными и неистребимыми страхами перед теми, кого южане держали в рабстве. Здесь весьма уместно слово «истерия».

До сегодняшнего дня целую бурю противоречивых суждений вызывает имя генерала Джорджа А. Кастера. Случай сделал из него прекрасного солдата или, по крайней мере, удачливого. На его счету внушительный список побед в армии Союза. Он пользовался невероятной преданностью некоторых своих подчиненных, но в других вызывал фанатичную ненависть, и это стало проблемой Седьмого кавалерийского с того момента, когда он принял командование, и до рокового дня в Литтл-Бигхорн.

Признаю, что образ Кастера в книге продиктован моим личным отношением к этому человеку. Я нашел в нем слишком много отрицательных черт. Его тщеславие было необъятным, как и тщеславие его жены, которая его подпитывала. Его нельзя простить за то, что он отказался командовать чернокожими Девятого кавалерийского. Его наказание провинившихся было жестоким и часто выходило за рамки закона; многие из его авантюр на полях сражений были безрассудными или эгоистичными; уже один только пример, когда он покинул свой пост и помчался искать жену, за что попал под трибунал, говорит о многом. Но самым большим его позором стало сражение – или, в некоторых источниках, бойня – на реке Уошито. Для меня в некоторых своих проявлениях события на Уошито имеют зловещее сходство с Вьетнамом. Армия, не способная противостоять партизанским методам индейской войны, уничтожила целую деревню – мужчин, женщин, детей, – исходя из тех соображений, что даже маленькие мальчики могут пойти с оружием против своих врагов (некоторые и вправду могли).

Наверное, меня можно заподозрить в романтизации солдат Десятого кавалерийского полка Грирсона. Но я не чувствую себя виноватым. Армия дала этим черным солдатам первую реальную возможность подняться и порвать со своей прошлой жизнью в крупных городах северо-востока, и они отлично ею воспользовались. Большинство военных историков соглашаются с Джорджем Уолтоном, который писал о Десятом: «У этих солдат был такой невероятный дух единения, равный которому редко встречался в армии Соединенных Штатов… Уровень дезертирства, всегда служивший индексом морального состояния, стал самым низким в военной истории». Белые офицеры, поначалу весьма неохотно соглашавшиеся на службу в Десятом, постепенно стали гордиться своим полком. Джон Першинг именно на этой службе получил свое прозвище Черный Джек.

Добавлю также, что, хотя в Десятом и была рота «С», офицеры и рядовые в роте «С», описанной в романе, вымышленные. А вот случаи нападок на новый полк со стороны генерала Уильяма Гоффмана и прочих – реальны.

Несмотря на то что трубы и горны – совершенно разные инструменты, в армии примерно в 1865–1870 годах на это не обращали внимания. В приказах генералов того периода повседневные сигналы упоминаются как «сборы по трубе». Но кто обращал на это внимание? Другими словами, в то время сигналы играли на горнах, но называли их трубами.

Наконец, требует упоминания Генри Оссиан Флиппер. Флиппер, окончивший Вест-Пойнт в 1877 году, был первым чернокожим выпускником Академии, первым чернокожим офицером Десятого кавалерийского и вообще первым черным офицером в регулярной армии. Родился он в рабстве, в 1856 году, в Джорджии, но окончил Вест-Пойнт, несмотря на постоянное презрение и преследование. «Для меня не было хорошей компании, – писал он позже. – Не было друзей – ни мужчин, ни женщин, моя изоляция была абсолютной». И все равно Флиппер сумел справиться со всеми трудностями, как и многие чернокожие солдаты после него, к их великой чести.

А теперь перейду к обязательным благодарностям.

Если только не указано иное, все газетные заголовки, тексты сводок и объявлений взяты из «Нью-Йорк таймс».

Прекрасный образ «багряная мечта Конфедерации», который я вставил в текст, принадлежит Самюэлю Элиоту Морисону.

Исторический анекдот Роберта Уэста Говарда привел к созданию компании «Пианино Фенуэя».

Упомянутый выше полковник Джон У. де Форест написал одни из самых значимых мемуаров о своем пребывании в Южной Каролине. Я щедро использовал материал из его книги «Офицер Союза на службе реконструкции», подбирая детали для тетради Мадлен.

За возможность работать с трудами де Фореста, а также с другими книгами и газетами я прежде всего обязан выразить огромную благодарность сотрудникам Гринвичской публичной библиотеки. Я всегда был усердным читателем, но за многие годы ни разу не видел столь великолепного собрания книг в небольших городах, подобных Гринвичу.

В Хилтон-Хед-Айленде местная библиотека кропотливо, как всегда, подбирала для меня межбиблиотечные материалы, за что я особенно благодарен Руфи Гаул и Шэрон Лоури. Библиотекари в Южной Каролине всегда так же увлечены работой, как те, что живут в Коннектикуте, вот только в Южной Каролине они получают слишком мало финансовой поддержки. Большинство законодателей округов и штата, похоже, куда больше заботятся о туризме и содержании футбольных команд, чем об обучении, и доказательство этому – скромность многих местных книжных собраний. Но даже в такой ситуации библиотекари не теряют бодрости духа.

В подборе специальных материалов большую помощь вновь оказал Роберт Е. Шнарре из архивного отдела Военной академии Соединенных Штатов, Вест-Пойнт, штат Нью-Йорк. Другие важные подробности нашлись в библиотеке штата Теннесси.

Помощь в ряде исследований оказали мой добрый друг Ральф Деннлер, мой сын Майкл Джейкс, мой зять Майкл Монтгомери и моя жена.

Также я многим обязан Биллу Конти и миссис Ариэль Сандерсон, вице-президенту компании Дэвида Л. Волпера.

Как всегда, люди и учреждения, принявшие участие в подготовке этой книги, никоим образом не несут ответственности ни за нее, ни за чье-то мнение. Вся ответственность полностью лежит на мне.

Поскольку «Рай и ад» завершает трилогию, с моей стороны было бы непростительной небрежностью не упомянуть в этом кратком описании Билла и Питера Йовановичей и всех тех добрых людей, с которыми мне посчастливилось познакомиться за время работы. Особую благодарность хочу выразить Рубину Пфефферу, Уилле Перлман, моему замечательному редактору Джулиану Мюллеру и его правой руке – невероятно компетентной и жизнерадостной Джоан Джадж.

Через HBJ я впервые познакомился с Полем Бейконом, чьи потрясающие обложки украсили все книги трилогии, как и тысячи других книг, которые он иллюстрировал. Поль – выдающийся профессионал своего дела, и благодаря его работе над «Севером и Югом» и остальными двумя романами мы стали добрыми друзьями и соавторами. Такая большая удача – одна из приятных сторон публикации.

Фрэнк Р. Кёртис, эсквайр, мой замечательный адвокат и друг, по-прежнему остается для меня источником силы и мудрых советов. В Англии мой агент Джун Холл, а также Йен и Маргарет Чапмен из «Collins Publishers» также были тверды в своем внимании ко мне и поддержке.

Одни книги пишутся легко, другие – нет. Этот роман относится к последней категории из-за ряда обстоятельств, повлиять на которые я был не в силах. В середине работы над книгой я потерял свою тещу, умершую от тяжелой болезни. Нина была чудесной, отважной женщиной и при своем небольшом росте обладала великой мудростью и удивительной силой духа. Она родилась и долгие годы жила в консервативной среде маленького фермерского городка в Иллинойсе, где не только создала прекрасную крепкую семью, но и публично защищала права чернокожих и права женщин задолго до того, как это вошло в моду. Она всегда поддерживала меня в любых ситуациях, особенно в тот трудный период несколько лет назад, когда многие другие этого не сделали. Я любил ее всем сердцем, и ее смерть в октябре 1986 года стала мучительной потерей для всех нас. И все же, несмотря на это печальное событие, я продолжил писать.

Другой удар последовал, когда уже я вносил последние правки. В прошлую пятницу умерла моя мать. Это была смерть другого рода, потому что она уже три года находилась в больнице и больше трети из этого срока не понимала, где находится. Ей шел девяносто первый год, но потеря от этого не стала легче.

И в заключение хочу сказать, что без моей жены Рейчел вообще не было бы ничего, и этой книги в том числе. Моя любовь к ней безмерна, но мне до конца дней не расплатиться за все то, что она для меня сделала.

Джон Джейкс

Гринвич, Коннектикут,

и

Хилтон-Хед-Айленд, Южная Каролина

7 августа 1986 – 30 марта 1987

Евангелие от Иоанна, 1: 51. – Здесь и далее примеч.

Колумбия – столица штата Южная Каролина.

Поттс (от англ. pot) – в переводе означает «горшок».

У. Шекспир. Макбет. Здесь и далее перевод Б. Пастернака.

У. Шекспир. Король Лир. Перевод Б. Пастернака.

Спасибо, дорогуша (исп.).

Южные штаты США.

Иллюстрированные антологии детского чтения Уильяма Макгаффи получили огромную популярность с 1830 г., а в некоторых школах Огайо используются и в настоящее время.

«…за это прокляты вы! Без конца вы будете рабами, будете рубить дрова и черпать воду для дома Бога моего!» – Иисус Навин, 9: 23.

Вяленое мясо.

«Итак, преобразило солнце Йорка в благое лето зиму наших смут» – первые строки трагедии У. Шекспира «Ричард III». Перевод М. Донского.

Имеется в виду не герой древнегреческой мифологии, а политик и полководец северян Улисс Грант.

Местечко в окрестностях Ричмонда.

Календарь индейцев.

Особый ритуал воинской доблести, совершаемый индейцами Равнин; заключался в прикосновении к врагу.

Убирайся, сукин сын! Гонсальво, где нож? Я сейчас тебе твои чертовы яйца отрежу! (исп.)

Не позорься! (исп.)

– Вставай, Луис! Ну же, вставай, черт тебя подери! Хватай их!

– Я не могу, мать твою, у меня нога сломана! (исп.)

Длинные, грубо скроенные штаны, привязываемые к поясу; часто украшались бахромой.

Трубка мира, символ гостеприимства.

Имеется в виду президент Эндрю Джонсон. Мистером Случайность за глаза называли политиков, в том числе президентов, законно занявших свою должность в результате внезапной смерти предшественника.

Сэмюэл Клеменс – настоящая фамилия писателя, известного под псевдонимом Марк Твен. Рассказ, о котором идет речь, назывался «Знаменитая скачущая лягушка из Калавераса».

Имеется в виду рабство в южных штатах. Словосочетание введено в обиход политиком Джоном К. Кэлхуном.

Крупная транспортная компания, осуществляющая перевозки по американскому Западу в 1850-х – начале 1860-х годов.

Конная почтовая служба США, доставлявшая почту от Атлантического до Тихого океана.

Прозвище канзасских партизан.

У. Шекспир. Гамлет. Перевод Б. Пастернака.

У. Конгрив. Так поступают в свете. Перевод Ю. Корнеева.

Первая часть имени Потифар переводится с английского как «горшок».

Послание к римлянам апостола Павла, глава 4.

Песня Стивена Фостера (1826–1864).

Песня Генри Клея Уорка (1832–1884), написанная в конце Гражданской войны.

Зал собраний в Чарльстоне, построен в 1840 году.

Одно из названий шайеннов внутри племени.

У. Шекспир. Буря. Перевод М. Кузмина.

У. Шекспир. Буря. Перевод М. Донского.

Выбранная фамилия имеет прямое отношение к юбилейным годам, почитаемым в христианстве и других религиях.

Купер намекает на очень популярные в те годы театральные представления, в которых белые актеры намеренно чернили лица жженой пробкой или гуталином.

Организация, состоявшая из ветеранов армии Союза, принимавших участие в Гражданской войне.

Десятая часть цента.

У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Перевод Т. Щепкиной-Куперник.

Так в США называли предпринимателей-янки, которые приезжали в южные штаты после победы Севера с целью наживы.

Перси Биши Шелли. Увещание. Перевод В. Меркурьевой.

По легенде, Роберт Ли признал свое поражение под одним из яблоневых деревьев близ Аппоматтокса.

У. Шекспир. Отелло. Здесь и далее перевод М. Лозинского.

Праздник середины зимы.

Рота, сформированная из первых добровольцев, откликнувшихся на знаменитый призыв Линкольна в начале войны.

Меч короля Артура; по легенде, был найден волшебником Мерлином в озере.

Политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке.

Носитель Собачьей Веревки у индейцев Великих Равнин во время сражения обязан был пригвоздить свой шлейф к земле копьем и даже в случае победы не имел права уйти, пока кто-нибудь из соплеменников не освобождал его.

Псевдоним американского писателя Дэвида Росса Лока (1833–1888).

Родственная масонам благотворительная организация, впервые появившаяся в Англии в начале XIX в.

Общественный союз, созданный для улучшения положения рабочего класса.

Старейшая фермерская организация США.

«Три брата из Прованса» (фр.).