Королева сыска - Галия Мавлютова

Мавлютова Галия

Королева сыска

Пролог

12.11.99, утро

Густой аромат экспресс-капуччино, сопровождаемый запашком первой утренней сигареты, расползался по квартире. Порожденный на кухне кофеваркой «Филипс», аромат этот проникал во все четыре комнаты — он проходил в открытые двери и просачивался под закрытые, он заполнил коридор, отделанный карельской березой, и обозначился в ванной комнате, где соперничал с благоуханием дорогой парфюмерии, облепляя рельефы на кафельной плитке туалета со сценками из древнегреческой мифологии. Аромат был настолько густым, что, казалось, даже отражался в огромном зеркале шкафа-купе. Зеркале, где вмещалась вся обстановка комнаты, да и весь — от пяток до макушки — Сергей Геннадьевич Марьев.

Осматривать себя перед выходом стало для него ритуалом. С тех пор как он начал вести публичную жизнь, на которую его в свое время с трудом уговорили и которая теперь нравилась ему все больше.

Чего он никак не мог сказать о своей внешности.

Одежда его, разумеется, безупречна. Костюм за «штуку» «зеленых», сшитый в ателье на Пиккадилли четыре месяца назад во время недельной деловой поездки в Лондон, сидел безукоризненно, делая его стройнее, надежно пряча малосимпатичное брюшко. Но он-то знал, что оно есть. Да, в последнее время он стал что-то быстро расплываться. Отрастает животик, намечается второй подбородок, грудь приобретает женские очертания.

Не в первый уж раз перед этим зеркалом он давал зарок заняться собой. Походить в тренажерный зал, поплавать в бассейне. Чаще бывать в сауне, той, где сгоняют вес, а не устраивают деловые встречи с последующим возлиянием и девочками.

Сергей Геннадьевич подошел к зеркалу вплотную. Наклонился, почти коснувшись носом собственного отражения. Приподнял верхнюю губу, придержал ее пальцами. Да, пожалуй, желтизна зубов слишком заметна. Тут — одно из двух: либо бросить курить, либо сходить к стоматологу и снять налет. Первое, он уже это понял, невозможно, второе реально, но раньше, чем через месяц, не получится. Трудно выкроить время. Наступила горячая пора, приходится работать на десять фронтов одновременно. Так что надо повременить и с тренажерами, и с бассейнами.

Он опустил губу, на которой, если пристально всмотреться, можно углядеть красное пятнышко.

След позавчерашней простуды, два дня замазываемой «Завираксом» и только благодаря этому не разросшейся в отвратительное образование, что при его нынешней работе, мягко говоря, было бы нежелательно. И где его только пробрало? Машина, дом, ресторанные залы, залы заседаний, кабинеты. Никаких сквозняков там быть не могло. Хотя, говорят, этот чертов герпес может выскакивать и из-за сильных стрессов. А этого добра хватает.

Сергей Геннадьевич отступил от зеркала на два шага. Вот из-за чего он давно уже не переживает, так это из-за своего роста. Хотя по молодости страдал, что было, то было. А как же — девочки смотрели в другую сторону, на высоких и широкоплечих. Он клял тогда свою злосчастную судьбу.

А сейчас все наоборот, он благодарен ей, судьбе, не подарившей ему тех самых сантиметров. Это сделало его злее и целеустремленнее, заставило добиваться успеха. Комплекс Наполеона, так, кажется, это называется. Что ж, одним из наполеонов этого города он, пожалуй, может себя считать.

Звонка в дверь он ждал. Он поднес к глазам запястье правой руки, взглянул на «Ролекс» — да, именно в это время. Минута в минуту. Вот что значит хорошо вышколенный слуга. Два коротких треньканья, одно длинное, опять два коротких.

Это информирует: пришел тот, кто должен прийти. Марьев быстрым шагом (он всегда и всюду, даже дома, ходил именно так) направился в коридор. Открыл внутреннюю дверь, взглянул в «глазок» наружной. Немецкая оптика показала всю их лестничную площадку, от стенки до стенки, с двумя расположенными напротив квартирами банкира Теремыхова и депутата прошлого созыва Лурье.

Центр явленной «глазком» картинки заполняла фигура охранника. Из-за разделявшего их листа толстого дверного железа прозвучало обычное, ежедневное:

— Это я, Сергей Геннадьевич. Петр.

Марьев оторвался от «глазка», отступил в коридор, чтобы взять кейс, брошенный вчера вечером на тумбочку поверх ключей, кошачьей расчески, «язычков» для обуви и прочей мелочовки.

Жена вышла из спальни. Это тоже их семейный ритуал. Как и совместный утренний кофе, когда они обсуждают учебные и прочие дела дочери, студентки-первокурсницы Алены, которую тоже, согласно семейному ритуалу, как раз во время родительского завтрака везут на его «Ауди» в университет. После кофе супруга, накормившая дочь и мужа, идет полежать, отдохнуть. Чтобы перед его выходом из квартиры появиться в дверях спальни, комнаты, где происходят их нечастые в последние годы обмены супружескими ласками; она появляется в одной из своих шелковых пижам, чтобы поцеловать мужа и сообщить, чем собирается заняться сегодня. Он выслушивает, не вникая особо, потом Ирина Марьева отправляется досыпать недоспанное, часиков эдак до двенадцати, а он уезжает на службу. Так происходит изо дня в день. Так было и сегодня.

— Во сколько тебя ждать? — слышит он последний дежурный вопрос их утреннего разговора в коридоре. И отвечает фразой, которая звучит из его уст чаще всего:

— Не раньше девяти.

На этом прощание заканчивается, и он выходит из квартиры. И натыкается тоже на ритуальное (по будним дням) сообщение охранника Петра: «Алену отвез, все в порядке». Ясно — отвез, и ясно, что все в порядке.

(Семнадцатилетняя Алена была падчерицей Сергея Геннадьевича, училась в университете на юридическом, и для Марьева была… была… Впрочем, сейчас об этом он думать себе не позволял.) Петр, как всегда, подождал кивка шефа и стал спускаться по лестнице. Босс — следом. Широкие марши парадной лестницы старого дома. Ковровая дорожка на ступенях. Ни окурков, ни плевков, ни прочего мусора — убирается ежедневно. Залитые светом площадки. Девственно чистые, неисписанные стены. Достойное приличных людей жилье.

Они миновали второй этаж. Здесь Марьев обычно сталкивался и здоровался с Игорем Абрамовичем, отпирающим дверь квартиры номер пятнадцать. Бывший директор гастронома на Малой Садовой, а ныне отец преуспевающего сына, был столь же пунктуальным человеком, как и сам Марьев. Он возвращался после выгула собаки всегда минуту в минуту, в одно и то же время. Но сегодня встречи не произошло — директор на площадке отсутствовал. Такое, конечно же, и раньше случалось, но почему-то именно сегодня Марьева это расстроило.

Приближаясь к первому этажу, Сергей Геннадьевич с лестницы увидел, что в правом крыле площадки не горит свет. Их площадки освещаются двумя, по одной с каждой стороны, очень мощными лампами. Зато уж если одна перегорает, то все довольно глубокое крыло погружается в полумрак, а наиболее удаленная от лестницы часть — и вовсе в кромешный мрак. Правда, ждать новой лампочки долго не придется — можно голову заложить, что до вечера поменяют.

Петр, как и положено охраннику в таких случаях, остановился на последней ступеньке марша, вгляделся в темноту. Ничего подозрительного не увидев, ступил на лестничную площадку, подождал, пока шеф пройдет мимо. Догнал на середине последнего спуска, перегнал и открыл дверь подъезда.

Темно-вишневая «Ауди» ждала у крыльца. Задняя дверца была приоткрыта, Петр распахнул ее до конца, пропуская шефа на диванное сиденье.

Шофер Венька повернулся, здороваясь, расплылся в щербатой улыбке.

— Трогай, Венечка, — Марьев бросил кейс рядом с собой и полез в карман за пачкой «Парламента».

Машина обогнула по периметру просторный двор с детской площадкой посередине и въехала под арку подворотни, оканчивающуюся глухими железными воротами. Они перекрывали выезд в город, на проезжую часть набережной Мойки. В широкую щель между воротами и сводом арки просматривался невзрачно-серый кусок ноябрьского неба.

Обычно в это время разъезда обитателей дома на рабочие места ворота держали открытыми, а дежурный милиционер стоял у распахнутых створок, кивая или отдавая честь. Иногда ворота отпирали только перед машиной. Случалось, приходилось даже дожидаться отлучившегося стража ворот перед затворенным выездом на набережную. В таких случаях он, заслышав нетерпеливые автомобильные гудки, выбегал, застегивая на ходу ширинку, из подъезда, где проживали дворники, сантехники и прочая хозобслуга и где был оборудован для постовых милиционеров туалет.

Сегодня милиционер был на боевом посту, но не в боевой готовности. Он, не торопясь, с нескрываемой ленцой выбрался из будки — сестры-близняшки тех, что можно наблюдать у любого посольства. В руке он держал крышку от термоса, над которой поднимался парок, и, прежде чем начать хоть чем-то заниматься, отхлебнул из нее, топя пышные рыжие усы в питье.

— Ну, ни хрена себе дела! — воскликнул шофер Венька и сдвинул кожаную кепку на затылок, что означало у него крайнюю степень возбуждения. Зажрались менты на халяве! Оборзели, в натуре.

Во какую харю наел!

Марьев разрешил своему шоферу высказаться — это его забавляло. Постовой тем временем должным образом отреагировал на появление автомобиля перед воротами дома, в котором не живут ничего не значащие в городе граждане, приставил руку к форменной кепке с длинным козырьком, отдавая честь. Затем сорвался с места, заторопившись к пульту управления воротами с двумя кнопками — красной и зеленой. Пульт висел на противоположной стене подворотни, строго напротив милицейской будки. Но излишняя, внезапно взбурлившая ретивость пошла постовому не на пользу.

Он выронил крышку от термоса, та отлетела к машине и, видимо, закатилась под нее. Страж ворот по-женски всплеснул руками и бросился поднимать.

— Идиот! — вскипел шофер Вен и врезал ладонью по рулю. — Где они таких готовят? Дебилье ж полное…

Черная кожаная спина горбилась у правого переднего колеса.

— А ну как ты тронешь и крышку его раздавишь. Из чего он пить будет? вступился за постового Марьев.

— Я б сказал, Сергей Геннадьич, из чего. Не, таких тупых я здесь еще не видел.

Охранник Петр, сидящий рядом с шофером, громко хмыкнул на это.

«А что, ты этого мента впервые здесь видишь?» — хотел спросить Марьев, у которого кольнуло под сердцем что-то вроде предчувствия. И он открыл было рот, но вопрос потерял всякий смысл.

Человек в милицейском обмундировании внезапно резко выпрямился у правого переднего колеса, одновременно вскидывая руки. В каждой было по пистолету. С длинными, утолщенными на концах стволами. «Глушители», отрешенно подумал Марьев, чувствуя, как горло спазматически сжимает страх, а спина холодеет. «Как глупо», — пронеслось в голове.

Дальше происходящее воспринималось стоп-кадрами. Точно некий режиссер решил воспроизвести ранее виденное в своем фильме.

В лобовом стекле появляется дырка в паутине трещин. И еще одна, такая же.

Конвульсивно дергается тело шофера, будто пронзенное электроразрядами. Слышится его матерный визг.

Разлетается лобовое стекло. Откидывается назад голова охранника Пети, словно от нокаутирующего удара в челюсть.

Стеклянное крошево на приборном щитке…

Вырвав себя из созерцательного транса, Марьев упал на пол, под защиту спинок кресел. Он столкнул за собой с сиденья кейс, ухватил, уже лежа на полу, двумя руками прижал к груди.

Глаза его, широко распахнутые страхом, уставились в окошко правой дверцы.

В эти мгновения, оцениваемые сознанием как последние, в голове Марьева не пронеслась с калейдоскопической быстротой цепь воспоминаний о прожитой жизни. Память бросила ему всего одно воспоминание, бросила, как спасательный круг.

В отрезок времени, равный секунде, в мозгу вспыхнул фрагмент одной давней телепередачи, в которой инкассатор рассказывал о нападении на их машину. Тогда в инкассатора выпустили обойму в упор, целя в голову, но ни одна пуля в него не попала. Инкассатор объяснял, как ему удалось избежать смерти. Он уходил с линии огня, просто отклоняя голову именно в тот момент, когда палец преступника давил на спуск, за мгновение до того, как пуля вырвется из ствола.

Странное воспоминание для последнего мига, отчаянный всплеск самосохранения, но он зажег искру надежды. Еще можно попытаться…

Дверца распахнулась. Марьев увидел нацеленные на него два темных отверстия в набалдашниках глушителей, вдавшихся в салон. Увидел расставленные ноги в серых брюках. Он перекатился на бок, прижимаясь к основаниям передних сидений. Вскинул кейс и прикрыл им голову. Грохота выстрелов не было. Были хлопки, частые и какие-то несерьезные.

Марьев почувствовал удары: в бедро, в бок, в плечо… «Что это?» недоумение было последним, что он испытал в этой жизни. Мир покрыл кровавый туман, всасываемый бешено вихрящимся водоворотом в бездонную воронку…

Человек в милицейской форме протиснулся в салон, поставил колено на заднее сиденье, наклонился. Стволом с навинченным на него глушителем, дотянувшись, сдвинул кейс. Теперь ничто не мешало произвести контрольный выстрел в голову. Он произвел. Все, объект ликвидирован. Теперь закончить таким же образом с шофером и охранником. Ситуация позволяет. Со стороны двора никакого движения. Со стороны улицы ничего и не может быть: ворота и калитка закрыты. Он распахнул переднюю дверцу. Два хлопка. Один пистолет летит в салон под холодеющие ноги шофера и охранника. Второй еще может пригодиться. Впереди отход, а он непредсказуем, оставить себя безоружным нельзя. Итак, здесь все. Теперь уход.

Засунув пистолет за брючный ремень, он направился к калитке в воротах, но заметил, что дверь будки дежурного милиционера приоткрыта. Приблизившись, увидел, что в образовавшийся проем съехала нога мертвого постового в серых брюках, заправленных в черные ботинки с высокой шнуровкой. Пинком по ботинку он загнал эту ногу в глубь будки и закрыл дверь.

Подходя к калитке, человек в милицейской форме услышал, как ее толкают с наружной стороны.

Что ж, просчитывая операцию, он допускал и такой поворот. Теперь все зависит от того, кто там, снаружи.

Снаружи толкался бодрого вида пенсионер в спортивной форме и с ротвейлером на поводке.

Своим наличием собака спасла хозяину жизнь. Остается просто уходить.

— Извини, дедуля, пересменок! Накладки и недоразумения! — кричал на бегу человек в милицейской форме, направляясь к припаркованной на набережной, прямо напротив ворот, «девятке». — Сменщик придумал закрыть! Я тут ни при чем! — продолжал он надрываться. Зная, что, пока он орет, пенсионер, которому некуда спешить, будет его слушать, а значит, во двор не войдет.

Когда прогретый мотор «девятки» взревел, готовый унести машину с места, он бросил взгляд на подворотню номенклатурного дома. Старик как раз пропускал в калитку своего пса. Человек за рулем усмехнулся. «Поздно, старче, не старайся, поздно». Через пятнадцать минут он въедет в один неприметный проходной дворик. А еще через десять минут у него будет уже новый облик и новая машина. Тогда ищи-свищи!

«Девятка» понеслась по набережной.

* * *

Из статьи «А вы куда смотрели?», опубликованной в газете «Невское время» от 14.11.99.

«…Убийство депутата Законодательного собрания Санкт-Петербурга Сергея Геннадьевича Марьева — еще одно в ряду громких „заказных убийств“, которых в этом году наш город увидел, увы, немало. Это еще один повод московским недоброжелателям губернатора говорить о Петербурге как о криминальной столице России.

Своими раздумьями по поводу произошедшей три дня назад трагедии согласился поделиться с петербуржцами на страницах нашей газеты Дмитрий Викторович Козин, депутат Законодательного собрания Санкт-Петербурга.

— Профессия депутата будет в России одной из самых опасных до тех пор, пока у власти остаются люди, не способные и не желающие покончить с преступностью, потому что сами заодно с теми, кто творит зло. Потому что сами потворствуют и способствуют развалу страны, обнищанию народа и, как следствие всего этого, — разгулу криминала.

Криминалитет не боится уже никого и ничего. Мы дожили до таких дней, когда убийства совершаются даже не ради устранения неугодных людей, а дабы запугать всех остальных. Дескать, смотрите, и с вами будет то же самое, если не подчинитесь, не станете плясать под нашу дудку. И их жертвами теперь становятся те, кто еще сохраняет собственное мнение, чистые руки, подлинную независимость, незапятанное имя. Такие люди бесят преступников уже тем, что не все еще продались, не все подчинились им. Убита Галина Старовойтова, убит Михаил Маневич, убит Сергей Марьев.

И мы с Сергеем Геннадьевичем не были друзьями. Просто коллеги, приятели. Сергей Геннадьевич, как и я, шел на выборы как независимый депутат. И победил в честной борьбе. Он так и не примкнул ни к одной из партий, ни к одному из блоков или фракций. Хотя в толпе и за спинами было бы удобней. Но независимость для него была больше, чем слово. Независимость была его жизненной позицией. И кое-кто не мог с этим примириться. Кое-кто посчитал, что одним ударом можно и вывести из политической игры непредсказуемого депутата, и запугать всех остальных. Так вот, не получится. Этим людям, привыкшим продавать, подкупать, запугивать, никогда не понять, что принципы могут быть дороже жизни.

Бесспорно: это политическое и только политическое убийство…»

М.Милларионов, специальный корреспондент газеты «Невское время».

Глава 1

21.11.99, утро

— А вас, лейтенант Беляков, я попрошу остаться.

Григориев и не скрывал своей симпатии к культовому, как говорят нынче, фильму «Семнадцать мгновений весны» — фильму его молодости, и частенько заимствовал фразочки оттуда. Кстати, одними из его любимых героев были проходные персонажи — два старых сыщика, которых Мюллер привлек к расследованию побега радистки Кэт и солдата. «Старая гвардия — она и есть старая гвардия, — любит порассуждать Григориев. — Опыт ничем не купишь. Мюллер это понимал. А у нас не ценят, такими кадрами разбрасываются.

Ежели прослужил жизнь в милиции, или, как там у них, криминальной полиции, то уже глядишь на место преступления и сразу чувствуешь преступника. Почти знаешь — новичок это сработал или опытный, какого полета птица, какой масти.

По следам можно и характер прикинуть: умный, наглый, осторожный, брезгливый или еще чего-то.

Глядишь и соображаешь, чей почерк прослеживается, кто это конкретно мог быть. И сразу откидываешь пустые версии, начинаешь работать, идти по правильной дороге. Нюх дорогого стоит».

После утренней летучки оперативники с шумом отодвинули стулья и потянулись к дверям. Кабинет начальника отдела уголовного розыска Дзержинского района опустел. Остался только лейтенант Беляков. Ну и сам шеф, разумеется.

Подполковник Григориев неторопливо снял очки и тщательно протер стекла носовым платком.

Посмотрел на свет. Протер еще раз, наводя окончательный лоск. Нацепил на нос.

Судя по всему, хороших новостей не будет, решил Беляков. А будут в основном плохие. Небось очередной «глухарек» на него повесят. Как на самого молодого опера. Остальные, дескать, делом должны заниматься…

Он сидел, молчал и ждал продолжения.

— По поводу твоей просьбы привлечь к расследованию марьевского дела майора Юмашеву, — пояснил подполковник. — Короче, я звонил в Главк. Там пообещали связаться с майором и поинтересоваться у нее самой, захочет ли она привлекаться.

Расследование убийства депутата Марьева Сергея Геннадьевича (разумеется, очередной и полный «глухарь») было, разумеется, поручено лейтенанту Белякову — смотри выше насчет самого молодого козла отпущения. Никого не волнует, что на уровне района такое дело никогда в жизни не поднять, что дело это параллельно ведется ФСБ и прокуратурой, — ты обязан завести «корки»[1] у себя и копать до посинения. Таковы правила, против которых не попрешь. А в результате все равно нераскрытое преступление и втык подполковнику от генерала.

— И что Юмашева? — поинтересовался Виктор.

Поинтересовался деланно равнодушно, хотя в душе у него все напряглось. Ну вот, что-то и сдвинулось с этим Марьевым — может, какие-то наводки теперь появятся, а то бьешься, как рыба об стену…

Если, конечно, Юмашева согласится помочь. Должна согласиться. Не может не согласиться…

— Мне вчера из Главка позвонили, — очень спокойно ответил Григориев. И передали ее ответ. Дословно. Она сказала: «Да в гробу я вас всех видела в белых тапках — вместе с вашими вонючими Марьевыми». Это я тебе тезисно говорю, на самом деле она высказала покруче…

Виктор обреченно прикрыл глаза. Нет, ну непруха с этим Марьевым…

С одной стороны, Виктор понимал, что в одиночку дело это ему, конечно, не поднять. Да если и все районные опера скопом навалятся — не потянуть, хоть ты тресни. Уж больно высоко уходили ниточки. Депутат как-никак, едрена вошь, вот если бы обыкновенным бомжом был, тогда другое дело. Но, с другой стороны, Виктор был опером молодым, то есть не то чтобы наивным пацаном, помешанным на «романтике» ментовской службы, однако стартовый задор еще не растерявшим. Копаясь в деле Марьева, он обнаружил, что тот три года назад проходил свидетелем в одном деле, которое вела некая капитан Г.А. Юмашева. И взбрело Вите в голову покалякать с ней о депутате — глядишь, и появятся кое-какие наводки. Пусть убийства он не раскроет, но хоть немного продвинется.

Уж несколько очков в свою пользу заработает…

И вот вам, пожалуйста: «В гробу я вас видела»…

— А с чего это она так взъерепенилась? Майорша эта, я имею в виду, осторожно, если не жалобно, спросил Виктор. — Вы же вроде говорили, что она тетка нормальная и помочь всегда готова.

— Да пес ее знает. Кому охота впутываться в депутатские разборки. Василий Данилович снял очки, постучал дужкой по нижним зубам. — Хотя я ее понимаю. Слухи одно время ходили, что она из-за этого Марьева из Главка вылетела. Перевели ее в полицию нравов, проституцию искоренять. А для того, кто на Литейном работал, это хуже ссылки.

Вот и окрысилась баба…

Виктор почувствовал, что Григориев запнулся.

Хотел продолжить, но вовремя нажал на тормоза.

Беляков, пожалуй, мог воссоздать невысказанное начальником отдела. Дескать, не рви и ты задницу, сынок, занимайся районной текучкой, отпишись, как положено, и плюнь с высокой колокольни на Марьева-Шмарьева. «Глухарем» больше, «глухарем» меньше. Пускай фээсбэшники копаются, если хотят…

Но должность не позволила Григорцеву говорить прямо. Тем более нехорошо гасить горение молодого опера — и без того сам рано или поздно затухнет. В конце концов, желание отличиться — похвальное желание. Поэтому Василий Данилович пошел обходной дорогой, тропой намеков.

— Как там у тебя, лейтенант, продвигается по Астахову?

— Жду экспертизу, потом сделаю очерк, ну и закрою, наверное, — уныло отчитался Беляков.

Какому-то Алику настучали по голове и сперли телевизор — конечно, это преступление века тоже надо раскрывать, нельзя портить показатели… А Марьев пущай подождет, так, что ли?

— А по расстрелу Дулатова?

— Работаю.

— Активизироваться бы надо.

— Слушаюсь. Ну, я пошел? — лейтенант встал.

— Погоди, — Григориев дужкой очков показал Белякову на стул.

Виктор снова сел.

— Вот что, Виктор, — Василий Данилович замолчал ненадолго, задумчиво прикусив дужку. — Вот что… Гюрза — баба умная, и если…

— Кто?

— Что «кто»?

— Вы сказали — «гюрза»…

— А-а, да ты не слыхал? Ну-ну, — Григориев откинул голову, застучал очками по ладони (жест снисходительного благодушия). — Тебе простительно. Ты же всего полтора года в органах, да?

И кличку Гюрза не слыхал? Ясненько. И значит, собирался Гюрзу, она же Юмашева Гюзель Аркадьевна, взять себе в помощницы по Марьеву. Ну-ну. То есть даже понятия не имея, с кем сотрудничать захотел. Можно сказать, повезло тебе, что она отказала.

— Почему?

— Был бы офицером — застрелился бы через два дня.

Это у Григорцева подначка такая: дескать, может, по званию ты и офицер, но по чести — тебе еще работать и работать, чтобы сие высокое звание заслужить…

— Я полагаю, с женщиной я бы сработался, позволил себе возразить Беляков.

— Полагает он, — на лице Григорцева заплясала улыбка, обозначающая превосходство в годах, опыте, звании. — Она тебя заглотила бы, как удав, не пережевывая.

— Да она что, монстр? Граф Дракула? Годзилла? — ненатурально удивился Виктор.

— Хренакула. Ну а любопытно, кстати, как ты ее себе представляешь? Женщину, которая отпахала в органах лет пятнадцать. Или около того. На оперативной, заметь, работе. Улавливаешь? Не в паспортном столе, не в кадрах, не за бумажками, не за этими… как их, заразы… компьютерами. Дослужилась до майора. Сначала топтала «землю» в районе, потом перешла оперативником на Литейный. В Америку ездила по обмену опытом. Какую-то там федерацию по защите прав сотрудников милиции женского пола организовала. Вроде бы даже — слышал я такое — нет больше баб-оперативников, кроме нее, в стране. Улавливаешь? Ну-ка, ты, оперативник, опиши мне эту женщину.

Начальника отдела тема эта, похоже, захватила.

Виктор в душе улыбался, внешне оставаясь непроницаемо серьезным. Однако ловко он, уцепившись за Гюрзу, направил разговор, куда ему нужно.

Выдавать своих намерений Беляков не собирался. Узнай старик, что лейтенант не желает успокоиться, а задумал лично встретиться в Юмашевой и уговорить ее на раскрутку марьевского «глухаря», он навесил бы на него еще пару-тройку дел и требовал бы по ним отчета ежедневно, чтоб на глупые затеи элементарно не хватало времени. Особо разозлило бы старика, что молодежь своевольничает, не внимает старшим: им намекают — мол, завязывай с «глухой заказухой», а они плевать на это хотели. Поэтому Виктор намеревался разузнать о Юмашевой как можно больше, не раскрывая себя.

Сведения о Гюрзе ему требовались, чтобы понять, с какого бока к ней можно подойти. А кличку Гюрза Беляков, разумеется, сегодня не впервые услышал.

— Я думаю, — принялся Беляков послушно отвечать на вопрос старшего по званию и должности, — этакая бой-баба, «мужик в юбке». Маленькая, восточного типа — судя по месту работы, пожалуй, даже мужеподобная. Со старшими по званию ласковая, с подчиненными строгая — судя по тому, что в Штаты пролезла. Со стволом спит. Нет личной жизни, реализует себя в работе. Злая, дотошная… что еще?., расчетливая… Честолюбивая, наверное… Ну-у… — Беляков иссяк.

— Кое-что попало, — заговорил Григориев. — Правда, насчет маленькой и некрасивой — это совсем уж в «молоко». Симпатичная тетка, между прочим. Хотя и не это… Никто не скажет ничего такого. — Подполковник сопроводил последние слова кручением пальцев. Этот жест, надо было понимать, означает, что дамочка не пользуется своими прелестями для продвижения по служебной лестнице. — Не скажу, что ее хорошо знаю.

Скорее — о ней, — подполковник лукаво прищурился, скрестил руки на груди, напомнив рекламного персонажа («Ну а где же розы?»). — Небось ты думал — молодой, здоровый, дохну на тетку обаянием, а то и пересплю разок-другой, и будет для меня по Марьеву рыть, помогать мне прославиться. Не надо отнекиваться, вижу, думал. Лучшее, что могло у тебя получиться, сынок, ты бы на нее шестерил за ласковый взгляд. Только не нужны ей такие подарки, вроде твоего Марьева.

«Давай-давай, — мысленно подстегивал начальника Беляков. — Ударяйся в воспоминания. Ты же любишь припоминать боевое прошлое, передавать опыт». Правда, Василий Данилович давал волю своей слабости главным образом тогда, когда бывал навеселе.

— Ладно, уж если разговор зашел, — подполковник Григориев взглянул на часы. — Чтоб ты понял, какого удовольствия ты лишился… Я с Гюрзой знаком, здороваемся при встрече, иногда поболтаем недолго. Рассказов о ней наслышан от людей немало. Но вот по делу работал с ней всего однажды. И надо сказать…

Зазвонил телефон.

— Да, — поднял трубку Григорцев. — Я, Петр Михайлович.

Беляков принялся обводить взглядом досконально изученный за полтора года кабинет: два стола, составленные буквой Т, портрет Петра Первого за спиной начальника (и чего это начальство так возлюбило Петра в последнее время?), сейф, который Виктор собственноручно красил два месяца назад (его отрядили на эту работу, опять же как самого молодого и в тот момент ненужного), кактусы на подоконнике…

— Да, да, хорошо. Буду через час. — Григорцев повесил трубку. Значит, рассказываю коротко, но в лицах. Дело было так, товарищ лейтенант. Проводилась году этак в девяносто каком-то очередная масштабная операция. Вроде нынешней «Вихрь-Антитеррор», только потише; и длилась та всего с неделю. Чистили притоны. Группы составляли по одному от каждого подразделения. Попал я с ней.

Она была назначена старшим группы. Отрядили нас за каким-то дьяволом в Сестрорецк. Приехали, как требовалось, в одно из местных отделений. Заходим. Разгар рабочего дня. Убаюкивающая тишина. Ни посетителей, ни задержанных, ни потерпевших. Местные блюстители перекладывают бумажки, анекдоты травят, дремлют. Гюрза с минуту наблюдает эту благодать, ментовский рай, так сказать.

А потом ка-ак жахнула. Как рванула! Песня просто. Я таких качественных разносов от генералов не видел. В два счета она разгоняет матюгами ту малину, строит всех по струнке — включая тамошнего начальника. Представляешь? Какая-то баба шерстит полковника! При подчиненных! Что, кричит, преступность в Сестрорецке уже побеждена, делать, что ли, не хрен? То есть сказала не «хрен», а покруче словечко ввернула. «Макаров» выхватила… Ты, знаешь, я уверен, что и шмальнуть могла бы, если бы не по ее пошло. Но местные напугались, забегали. Те, кто ее не знал, решили, что целевая проверка из Питера завалилась, а баба — точняк — шишка с Литейного. Ну, пошумела-пошумела Гюрза, а потом мы по делам своим поехали. Это я про то, что со старшими по званию она ласковая…

Виктор неопределенно хмыкнул.

— Но это еще не все. Дня через три посылают нас в том же составе в Зеленогорск. Заходим в зеленогорское отделение. А там все наоборот задержанных невпроворот, все выворачивают карманы и дают показания. Менты туда-сюда бегают, кого-то из «аквариума» в кабинет волокут, кого-то из кабинета в «аквариум»… Понимаешь? Узнав, что Гюрза к ним едет, зеленогорцы показательно натащили полное отделение народу, кто под руку подвернулся. Сгребли всю привокзальную шушеру, ларечников-кавказцев, алкашей от магазина.

То-то нам в первый момент, как вошли, показалось, что рожи у всех ошарашенные… А ведь она не генерал, не проверяющий. Никто. Просто опер. Григорцев сделал паузу, а потом вздохнул. — Вас бы так надо воспитывать. Повезло вам со мной.

Виктор почел за лучшее промолчать. Подполковник надел очки.

— А теперь иди, работать надо и тебе, и мне.

Рабочий-то день не кончился. Астахова быстрее закрывай. Все, свободен.

«Молодо-зелено, — подумал подполковник Григорцев, когда за лейтенантом закрылась дверь. — Что с ним будет дальше?»

От шефа Беляков прошел в свой кабинет. Свой, конечно, громко сказано, в кабинете сидело еще два опера — Ермолаев и Орлов. Каждый сидел за своим столом. Ермолаев курил, Орлов лениво листал какое-то дело.

— Старик пистон вставил? — злорадно поинтересовался Орлов, оторвавшись от своего занятия.

— Нет, представь себе. — Виктор опустился на свой стул. С тоской посмотрел на небольшой монблан из разноцветных папок с делами на столе. Наоборот, пообещал представить к очередному званию и ордену Пуаро.

— Ясно. По душам поговорили. — Ермолаев поправил наплечную кобуру. Он любил расхаживать в одной рубашке с надетой поверх кобурой и вообще подражал какому-то идеалу мужественности, заимствованному, похоже, из штатовских полицейских фильмов. И даже курил тонкие вонючие сигары. Шериф, бляха-муха. — Старик это любит. Не иначе передавал богатый опыт. Да, перевелись настоящие сыщики.

Виктор включил кипятильник, потянулся за сумкой, где в полиэтиленовом пакете, завернутые в бумагу, лежали бутерброды, приготовленные мамой.

— Не. Сказал, что Юмашева со мной по Марьеву работать не будет. Отказалась, стерва, — он невесело хмыкнул. — Впервые мне женщина отказала!

— Юмашева? Гюзель? Гюрза? — Ермолаев позавчера вышел с больничного и о посланном Беляковым запросе не знал.

— Она, — подтвердил Виктор.

— Ха, ну ты даешь, приятель! Меня сперва спросили бы.

— А ты-то при чем? — Беляков опустил в кружку пакетик чая.

— Ты что, забыл, что я-то в Главке чуток пошустрил. Как я могу ее не знать! — Ермолаев чуть больше года проработал на Литейном, потом его вернули на «землю», по слухам — за пьянку. Сам же старший лейтенант излагал версии исключительно героические. — Ее все управление знает — стерва еще та. Тебе повезло с отказом.

«Это я уже сегодня слышал», — отметил Беляков.

Орлов в это время захлопнул папку и снял с вешалки пальто.

— Ладно, если что, я по адресам поехал. Бывайте!

На одного опера в комнате стало меньше. Ермолаев придвинул к столу Виктора свой стул, оседлал его, положил руки на спинку.

— Она из худшей разновидности баб, из воинствующих феминисток. Из тех, что трахаются только в позе «наездницы», чтобы обязательно быть сверху мужика, потому что это для них цель жизни.

— Ты что, трахался с ней? — Виктор отхлебнул из кружки, он любил обжигающе горячий чай.

— Упаси бог! — Ермолаев вновь поправил кобуру. — Я к таким и не подхожу. Просто, взглянув на женщину, сразу могу сказать, какая она в постели.

А эта… Погоняла зря не дают. Змея. С ней никто без нужды не связывается. Если не будешь плясать (под ее дудку, изведет. Кинет на это все свои силы.

Будет обвиваться вокруг тебя кольцами и не угомонится, пока не зажалит насмерть.

— То есть помесь гадюки и удава?

— Правильно. Вот так она себе карьеру и сварганила. Добилась, что с ней боятся связываться.

Чуть что — за пистолет хватается.

Ермолаев достал из брючного кармана крутой (как он считал) мельхиоровый портсигар с какими-то лихими вензелями на крышке. Виктор посмотрел на форточку — открыта. Жаль, не лето, окно не распахнешь, чтобы выпустить дым от тонких ермолаевских вонючих сигар.

— М-м, кстати, ты завтра не мотанешься со мной по одному адресу, так, для подстраховки?

— Да, наверное, смогу.

— Ты сегодня вроде собирался за экспертизой?

Когда поедешь?

— А как доем, — Виктор покрутил в руке бутерброд, — так и поеду.

Разговор сворачивал не в ту сторону, и Беляков решил вернуть его на прежние рельсы:

— Тебе-то с Гюрзой пришлось работать?

— Пронесло. Но Большой дом только с виду большой. Там все про всех знают. Особенно про тех, кто на виду. А зайди к женщинам — их там полно сидит, — за двадцать минут поимеешь досье на любого, — и Ермолаев выпустил первую ядовитую струю.

— А женщины как к Гюрзе относились?

— Не трудно догадаться — как, они…

В дверь постучали и сразу же вслед за тем приоткрыли, В образовавшуюся щель протиснулась нечесаная мужская голова.

— Можно к вам, Евгений Витальевич?

Дверь раскрылась полностью, посетитель шагнул за порог.

— Я принес, что вы просили. — Из кулака мужичка, одетого в пальто, считавшееся модным в семидесятые годы, торчали свернутые трубочкой листы. В другой руке вошедший по-ленински сжимал кепку из кожзаменителя. Более всего визитер походил на потерпевшего.

— Заходи, Симаков, заходи. — Ермолаев с неохотой оторвался от стула, поводя плечами, направился к своему столу. — Принес, говоришь. Молодец.

Виктор не слишком расстроился из-за того, что их разговор прервали. Вряд ли Ермолаев сможет добавить что-то существенное. Виктор уже принял решение, окончательное и бесповоротное: искать встречи с Гюрзой, несмотря ни на что. Во-первых, его убеждала в том нехитрая и не новая мысль, что попытка — не пытка. Во-вторых, именно официальный характер запроса мог породить тот ответ, что получили. Как могла рассуждать Гюрза? Дескать, районщики суетятся, потому что на них давят сверху, а так им Марьев нужен как щуке зонтик.

Им бы поскорее развязаться с ним, запихнуть дело в сейф поглубже и вернуться к родной бытовухе.

Но им, районщикам, требуется как можно больше всяких бумажек, демонстрирующих их рвение.

Одной из таких бумажек и был запрос. И выбрали-то Гюрзу только потому, что рассчитывали и надеялись на ее категорический отказ.

Так, скорее всего, рассуждала Юмашева. Но когда она поймет, что он, лейтенант Беляков, решил закопаться в дело всерьез, то может посмотреть на все по-другому. Скажем, с точки зрения ментовской солидарности.

А что касается ее прибабахов… Ладно, вытерпим ради дела. Если что, на время и мужскую гордость загоним под лавку. Ради дела. Ради марьевского дела, с помощью которого можно толкнуть свою карьеру. Скажем, перебраться на тот же Литейный…

В конце концов, бабу бояться — в ментовке не служить.

23.11.99, день

На Загородном он попал в капитальную пробку. Во многом из-за них, проклятых, его отец заявил, что за руль больше не сядет, и отдал «шестерку» в полное владение Виктора. А еще потому, что, по мнению отца, народ разучился ездить — права понакупали, выучиться как следует не хотят, а гоняют почем зря. А еще из-за того, что боялся врезаться в бандюганский «мере» или «бээмвуху», он не верил, что сын в случае чего сможет защитить его от «наездов» (как и все в этой стране, его отец освоил словечки из криминального жаргона).

Виктор посмотрел на часы. Опаздывает. Даже несмотря на то, что выехал с запасом. Его «шестой» «жигуль» передвигался рывками вместе с чадящим железным стадом, обжимающим со всех сторон.

И ничего не сделаешь — ни ствол, ни «корочки» тебе тут не помогут. А палить хочется, потому что нервы на пределе. Узкий Загородный между Владимирской и Звенигородской — вообще хреновый маршрут, чтобы вовремя попасть куда-то на колесах, даже не в час пик, а тут еще впереди, как назло, три ободранных троллейбуса номер «три» тянутся лениво друг за другом, почти пустые. Не иначе, опять затор на Обводном, какая-нибудь фура в очередной раз под мостом застряла. Так что тут стрелять не в кого. Эх, сейчас бы, как в американских фильмах, выставить на крышу мигалку на магните, сирену врубить и рвануть напролом — только успевай уворачивайся. Хорошо хоть здесь одностороннее сделали, а то вообще бы труба была… Да и ствол он с собой не взял — не положено менту, в операции участия не принимающему, с собой оружие таскать. Закон есть закон, но без «Макарова» на боку он чувствовал себя неуютно.

Ведь не на свидание едет. На задержание.

На днях Беляков разузнал служебный телефон Юмашевой Г.А., вчера набрался решимости и позвонил. Не сразу, но дозвонился.

— Гюзель Аркадьевна?

— Я, — ответила трубка хрипловатым голосом.

Хрип созвучно ложился на тот образ Гюрзы, который рисовали Белякову его коллеги. Гусар-девица и должна хрипеть.

Только к середине разговора он понял, что женщина простужена — по кашлю и хлюпанью носом. «Впрочем, — подумал тогда осмотрительный сыщик, это еще не значит, что хрип — не постоянная особенность ее голоса». Вот разве что говорила она без малейшего восточного акцента. Виктор особо не удивился, если бы столь экзотичная Гюрза напористо бросила бы в трубку: «Э, ара, кто говорит, а?»

Но до середины разговора пока еще предстояло добраться. Чтобы понравиться гладкостью речи, умением быстро и четко изложить суть дела, чтобы не подыскивать слова, не бекать и не мекать, Виктор записал ключевые фразы на бумажке. Он никогда бы в этом не признался, чтобы не выглядеть смешным, что волновался перед первой беседой с этой женщиной и боялся, что выдаст волнение.

Звонил он, разумеется, со службы, но дождавшись, когда Ермолаев и Орлов отъедут по делам. Бумажка понадобилась тогда, когда получил ожидаемую реакцию, представившись лейтенантом Беляковым, ведущим дело Марьева.

— Я ведь сказала, что не собираюсь этим заниматься.

В этом заранее просчитанном Беляковым месте требовалось убедить майоршу хотя бы в нужности личной встречи, и Виктор выложил все свои аргументы, перечисленные на бумажке — по возрастанию степени убедительности.

Во-первых, раз она занималась марьевским делом, стало быть, у нее могут быть какие-нибудь не шибко секретные наработки по нему — контакты, соратники и враги, вероятные мотивы убийства, а в его, Белякова, положении сейчас любая ниточка нужна.

Во-вторых, ежели таковых наработок нет или они разглашению не подлежат, то, насколько он, Беляков, слышал, Гюзель Аркадьевна никогда не отказывалась помогать молодежи мудрым советом или напутствием. И к кому же, как не к прославленному майору, обратится за поддержкой начинающий оперуполномоченный?

В-третьих и в главных, мы, в конце концов, одно дело делаем, на страже порядка, так сказать, стоим. И как мне, Белякову, кажется, должны чувствовать локоть товарища. В конце концов, дело не столько в самом Марьеве — просто имеется факт убийства, и это убийство необходимо раскрыть, наплевав на симпатии-антипатии.

В-четвертых… г. На бумажке сей монолог выглядел еще туда-сюда, но, произносимый вслух, приобрел такую патетику, такую слащавую напыщенность, что Виктор запнулся и умолк.

Молчала и Гюрза. Хотелось верить, что раздумывает над его словами, а не ушла, положив бубнящую трубку рядом с аппаратом. Беляков раздумьям не мешал. Нет, не ушла: наконец в наушнике раздался сухой смешок, и Гюрза ответила:

— Ладно, уговорил, встретимся.

И она предложила ему на выбор: или послезавтра он может приехать к ней в отделение на Тверскую, или завтра — присоединиться к мероприятию, которое она проводит; дескать, лишний опер никогда не помешает, особенно при задержании.

Виктор выбрал присоединение. Есть возможность на что-то сгодиться и тем самым расположить к себе Гюрзу перед разговором по Марьеву.

Он упомянул, что будет на машине, подумав, что и лишняя машина в их работе может пригодиться.

О машине он ляпнул, выясняется, сдуру. Поехал бы на метро, никаких проблем бы не было.

А так они появились.

В отдел он явно не успевает. Даже не может вызваться из железного потока, чтобы позвонить.

Сотового у него в машине, да и не только в ней, не было.

Наконец ему удалось найти брешь в железном потоке и занять место в правом крайнем ряду. Завидев телефонную будку, Виктор выехал на тротуар, загородив наполовину узкую (улица старого города) пешеходную часть. Таксофонной картой, в отличие от сотового, он владел, покупая ее, естественно, на свои деньги, а пользуясь исключительно в интересах службы.

Ему было назначено подъехать к двум, он не успевал, но до двух еще оставалось время. Значит, он мог надеяться, что они еще не уехали. С третьего дозвона короткие гудки наконец сменились на длинные. Трубку сняли. Он попросил Юмашеву, ему сказали, что посмотрят. Смотрели долго, таксофонные единицы убывали на табло одна за другой, унося с собой в бесполезность их оплаченную стоимость.

Слава богу, Гюрза подошла к телефону раньше, чем закончилась карта. Виктор обрисовал ситуацию, в которой очутился. «Вот сейчас, — подумал он, она и пошлет меня окончательно и бесповоротно, решив, что имеет дело с балбесом или раздолбаем».

Но Гюрза отреагировала со спокойствием, будто Беляков на фиг ей сдался.

— Ладно, — сказала она, — подъезжай прямо к месту. Запоминай… — Она назвала адрес. — Окажешься раньше, жди нас. Увидишь, что мы уже на месте, поднимайся в квартиру.

На том их второе телефонное общение и закончилось.

До названной ему улицы Виктор мог запросто успеть раньше Гюрзы, но все-таки он приехал позже. Опять же из-за пробок в центре.

У подъезда стоял такой знакомый сине-желтый «уазик», за рулем скучал с папироской в зубах шофер. Объехав «уазик», Виктор поставил свою «шестерку» перед ним, между вековечной лужей и одиноким мусорным баком, забитым под завязку.

Определив по номерам на подъезде, что искомая квартира расположена на седьмом этаже, Виктор вошел в подъезд.

Лифт, как водится, представлял собой картинную галерею и полз так медленно, что и Беляков успел бы нарисовать что-нибудь, будь у него на то настроение и маркер. Хорошо хоть мочой не воняет. Прислонившись к надписям и рисункам, среди коих преобладали изображения грибочков, напоминающих бледные поганки, он думал о том, что надо будет быстро, не задавая глупых вопросов, разобраться, что к чему, и незатейливо войти в общую работу. Он знал, что сейчас на седьмом этаже Гюрза потрошит «агентство» по доставке шлюх всем желающим. Специфика ему незнакомая, но вряд ли уж так разительно отличающаяся от всего остального, с чем он успел столкнуться на службе.

С гудением и нервирующим дребезжанием створки лифта разъехались, предлагая пассажиру выметаться из кабины.

Дверь квартиры, номер на которой сходился с тем, что ему назвали по телефону, была приоткрыта. Да не просто приоткрыта — снаружи закамуфлированная под простую деревянную, обитую драным дерматином, а на деле металлическая, с замком типа «цербер», — была неинтеллигентно выломана. Причем вроде бы совсем недавно. Замочная скоба, скрутившись в агонии, болталась на косяке, удерживаемая одним шурупом. Рядом на стене зияла неаккуратная дыра, похожая на дупло от вырванного зуба, пол вокруг двери был усеян штукатуркой, четыре стержня изуродованного замка изогнулись, как ржавые арматурины. Как Мамай прошел, честное слово!

Из щели между дверью и косяком выбивался свет и раздавались неразборчивые голоса. Опасливо расширив ее до необходимого, Беляков проник в квартиру. Дверь за собой он не прикрыл плотно, вернул ее в прежнее, притворенное состояние.

Стальная плита, подвергшаяся варварскому штурму, жалобно заскрипела.

Виктор оказался в небольшой прихожей, которая вела в две комнаты, направо — туалет и ванная, поворот коридора, за ним кухня. Голоса, среди которых преобладал женский, доносились из ближайшей комнаты, но разобрать слова Виктор не успел. Со стороны кухни выдвинулся белобрысый крепыш в куртке из черного кожзаменителя и безмятежно-вопросительно, как водитель джипа, который почему-то тормознул «гибэдэдэшник», посмотрел на вошедшего.

— Ты кто?

— Лейтенант Беляков. — Виктор потоптался на половичке, стряхивая слякоть с ботинок. — Мы с майором Юмашевой…

— А, — потеряв к гостю всякий интерес, обладатель кожкуртки кивнул на комнату «с голосами». — Там они. Работают.

— У вас дверь входная открыта, — зачем-то съязвил Виктор.

— Знаю, — ухмыльнулся крепыш. — Замок поломался.

Беляков толкнул дверь в указанную комнату.

Участи входной двери она избежала, но в нее проникла уйма народу.

Комната была опрятной, метров десяти, квадратная, забабаханная под недорогой евростандарт: белые обои, мягкий ковролин, жалюзи на окнах, но без подвесных потолков и прочих модных штучек. Сразу чувствовалось, что тут обитает женщина.

Женщин в комнате обнаружилось три. Одна, в черном строгом плаще, с короткими черными волосами, стояла у окна, лица не видно, она курила в открытую форточку. Другая, лет тридцати, в спортивном костюме, судорожно зажав ладони между колен, сидела на низком пуфике возле трюмо, заставленного всякими спреями-дезодорантами-лаками; лицо ее было серым и злым. Третья…

— Извольте громко и четко сообщить обо всем, что изымаете, — смерив Виктора цепким взглядом и не найдя в нем ничего для себя интересного, наставительно и высокомерно произнесла третья представительница прекрасного пола, стоящая посреди комнаты. Она обращалась к мужчине в свитере с «оленями», который в этот момент доставал из стеклянного шкафа очередную пластиковую папку. Таких папок на столе скопилось уже штук пять. — Я должна знать, чтобы не произошло ошибки.

Долговязый тип, также присутствовавший в комнате, переглянулся с ним и театрально возвел глаза горе, изображая предельную форму утомления жизнью. Потом, устраняясь от происходящего, вернулся к прерванному занятию тыканью в клавиши стоящего в углу компьютера.

— Разумеется, — преувеличенно бодро ответил обладатель свитера с «оленями», не утративший способности говорить с «ментами» назидательно и даже высокомерно. — В данный момент я произвожу выемку папок, содержащих, как ясно из первичного осмотра, картотеку женщин легкого поведения, которые работают на это агентство, но по различным причинам в настоящее время на работу выйти не могут.

Долговязый, не поворачиваясь, издал хрюкающий звук, адресованный, судя по всему, экрану монитора.

Слева от входа, положив руки на висящий на шее автомат, лениво глазел по сторонам двойник крепыша из кухни, разве что волосами потемнее.

На Виктора он бросил мимолетный, не менее ленивый взгляд, с ходу распознав в нем своего, мента.

Третья представительница прекрасного пола возмущенно фыркнула, но от комментариев воздержалась и скрестила руки под пышной грудью.

Впрочем, все ее формы, как и рост, превосходили средние показатели. Да, чувствуется что-то восточное в облике — гуталинно-черные волосы, рассыпанные по плечам, смуглая кожа, черные глаза.

Чуть ли не золотые слитки в ушах, пальцы в перстнях, пронзительный взгляд, который мог бы принадлежать либо менту, либо директору овощебазы.

Так вот ты какая, Гюрза-Гюзель Аркадьевна…

За происходящим с интересом наблюдал благообразный старичок, примостившийся на диване.

Виктор переступил порог комнаты и, скрестив с Гюрзой взгляды (действительно змеиные глаза, полные высокомерия и злости), произнес, следя, чтобы голос не дрогнул:

— Здравствуйте, Гюзель Аркадьевна, я лейтенант Беляков, я вам звонил…

К нему обернулись все, даже чинный старичок.

Опер у шкафа чуть не выронил папку. Опер у компьютера посмотрел на Белякова, потом перевел взор на черноокую, снова на Виктора… и вдруг прыснул со смеху, едва успев прикрыть рот ладонью.

Заржал и опер с «оленями».

Через секунду хохотом заходились все, кроме старичка и черноокой женщины в центре комнаты. Женщина непонимающе таращилась на гостя, приоткрыв ярко накрашенный рот.

Милицейская смекалка подсказала Виктору, что смеются над ним. И почувствовал, как наливаются пунцовым его уши.

— Так, разрядились? — наконец вопросила та, что до беляковского антре курила, отвернувшись к. форточке. — Продолжаем работать.

— Гюзель Аркадьевна, тут все запаролено, отсмеявшись, доложил ей долговязый. — Мне дальше учетной схемы не пробиться.

«Ах ты ж, е-мое…» — промелькнуло в голове Виктора.

— Ломакина, какой пароль? — повернулась она к сидящей на пуфике. Знаешь?

— Только основной, — медленно покачала головой та. Казалось, еще немного, и она ударится в истерику. — А остальные — нет.

— Ты ж диспетчер этой богадельни!

— Ну и что… Все пароли только у Серафима…

— Ладно, доберемся и до твоего Серафима.

— Вынуть «винт» и забрать на Литейный, — не то спросил, не то предложил долговязый опер.

— Ну так вынимай, увози, — отмахнулась женщина в плаще и повернулась к Виктору. — Юмашева — это я. А ты кто?

Уши Виктора, наверное, можно было использовать вместо сигнала «стоп» в ночное время.

— Я Беляков… Мы с вами по телефону… — промямлил он.

— А, — вроде бы вспомнила настоящая Гюрза и погасила сигарету в пепельнице на подоконнике. — Было что-то по телефону…

Восточная кровь присутствовала и в ней, хотя и в меньшей степени, нежели в отягщенной золотыми побрякушками матроне. Скорее ее можно было принять за француженку — стройная, с большими темными глазами, хотя и очень усталыми, брови, что называется, полумесяцем, ярко-красный шарф поверх черного плаща, лет сорока с виду… Звезда сыска, ни с кем не спутаешь…

— Постойте, — опять встряла черноокая лже-Гюрза, — что значит забирайте с собой компьютер? Я должна знать, что на нем записано, — чтобы не было… ошибки. Я читала Уголовно-процессуальный кодекс, я знаю! Вместо слова «ошибка» ей явно хотелось сказать «подмена» или «подстава», но в последний момент она передумала.

Юмашева на нее даже не взглянула.

— Ну Лолита Леоновна, — примирительно сказал опер с «оленями», — ну вы, когда будете подписывать протокол изъятия, напишите, что на ваших глазах был изъят винчестер с этого компьютера, а что на нем — вы не в курсе. Вот посмотрите на товарища, — кивок на по-прежнему молчащего старичка, — смотрит внимательно, но нашим действиям не мешает. Образцовый понятой. Папки эти, кстати, тоже придется изъять.

Черноокая Лолита, гневно бряцая золотыми блямбами в ушах, фыркнула, но умолкла и села рядом со вторым понятым.

Виктор готов был сквозь землю провалиться.

— А что это за молодой человек? — снова подала она голос. — Его не было в той бумажке, что вы мне показывали!

Опер с «оленями» вопросительно посмотрел на Юмашеву.

— Я пригласила, — бросила та. — Долго вы еще?

— Да пожалуй, что и все, — «оленевод» с кряхтением разогнул спину. Тут с кондачка не разберешься, надо внимательно все изучить в Главке.

— Ну и ладно. Тогда вы тут заканчивайте, протоколируйте все, а мы с молодым человеком пойдем кофейку попьем. Эту, — Юмашева кивнула на обреченно раскачивающуюся из стороны в сторону Ломакину, — в отделение отвезете, пусть меня подождет. У нас с ней до-олгий разговор будет…

Как, говоришь, тебя зовут?

— Виктор. Беляков.

— Лейтенант, кажется?

— Лейтенант.

— Ну пошли, лейтенант… — мазнув прощальным и ничего хорошего не обещающим взглядом по Ломакиной, она двинулась к выходу.

Только на улице Виктору пришло в голову, что.

Гюрзе просто нестерпимо хотелось смыться от дотошной Лолиты.

23.11.99, день

Обычно под названием «Снегурочка» в прежние годы стыдливо скрывались банальные разливухи на два-три шатких столика перед унылым обшарпанным прилавком, а то и вовсе без сидячих мест. Эта же отличалась от них, как «Снегурочка» оперная отличается от новогодних, потрепанных жизнью снегурок из фирмы «Заря», на исходе неудавшейся артистической карьеры сопровождающих уже не очень трезвых дедов морозов по квартирам. Длинная стойка, отделанная под красное дерево, меню на красивой пластиковой подставочке, круглые столики, штук десять, со стеклянными столешницами и высокими деревянными стульями, интерьер зеленых тонов; никакого тебе дыма, светло, тепло, и мухи не кусают. Забываешь, что снаружи погода мерзопакостная, дождь, ветер и градусов пять тепла, не больше. Единственно вот телевизор на краю стойки подкачал: здоровенный ящик типа первых «Горизонтов», некогда цветного, а теперь преимущественно синего изображения, изредка подергиваемого зернистой рябью, что-то бубнил совершенно не в лад с изображением. Ну, да это ерунда.

Юмашева направилась прямиком к стойке.

— День добрый, — обратилась она к тетке в белой наколке, — кофе вы варите?

— А как же, — с фальшивым гостеприимством ответствовала тетка. Вкусный, между прочим.

— Ну, тогда два маленьких налейте, пожалуйста, — сказала Юмашева и посмотрела на Виктора.

Виктор посмотрел в меню.

Маленький кофе — двадцать пять рублей! Однако цены! И как она это заведение вычислила, по запаху дороговизны, что ли? Вокруг полно и подешевле… А теперь еще недвусмысленно ждет, что платить будет опер. С одной стороны-то, конечно, все правильно — женщина как-никак, да и она ему нужна, а не он ей, но с другой… Вот ведь жаба!

Он мысленно чертыхнулся и полез во внутренний карман бежевой замшевой куртки за кошельком.

Что, она его специально разорить решила? Или мстит за то, что перепутал Гюрзу с пошлой понятой?

— Может, по пирожному? Свежие! — льстиво предложила тетка Юмашевой, но глядя при этом на Виктора и ловко уцапывая полтинник с блюдечка для денег.

Кофеварка раздраженно зашипела и начала плеваться кипятком.

Они уселись за столик возле окна, за которым серел обычный питерский осенний день. Юмашева отхлебнула кофе и тут же прикурила от роскошного «Ронсона» тонкую дамскую сигарету, выуженную из белой пачки. Откинулась на спинку стула.

— Вы уж простите меня, — хмыкнул Виктор. — Сам не понимаю, как это меня угораздило перепутать.

— Да забудь, — махнула сигаретой Гюзель. — Все равно там делать уже нечего было. Ребята сами справятся. Ну давай выкладывай, с чем пожаловал, Виктор кашлянул. Кофе и впрямь был недурственный — соответствуя заведению. По Сеньке и шапка. Он осторожно поставил чашку на блюдце и вкратце пересказал собеседнице картину убийства Марьева. Гюрза молчала, ни разу не перебила, и вообще у Виктора создалось впечатление, что она его не слушает. Она смотрела телевизор. И изредка делала глоток кофе.

«И вовсе не змеиный у нее взгляд, — подумал Виктор. — Обыкновенный. Разве что очень внимательный. Глаза красивые…»

-..И главное, я не понимаю, зачем нужен был этот спектакль с переодеванием в мента, — признался он. — К чему такие сложности? Куда проще шмальнуть из «эсвэдэшки», чем из пистолета. Или бомбу самопальную подложить, как все порядочные люди делают. Марьев — ведь птица не шибко крупная, не Маневич там и не Новоселов. Охрана у него маленькая, тачка без антитеррористических наворотов…

— Ну ладно, — Юмашева отодвинула недопитый кофе и откинулась на спинку стула. Аккуратно затушила окурок в прозрачной пепельнице с гордой надписью «Балтика». — «Антитеррористических»… От меня-то ты что хочешь?

— Гюзель Аркадьевна… — Имя-отчество перекатывалось во рту, как камушки. Не хуже слова «антитеррористических». — Вы же были знакомы с Марьевым, да? Насколько я знаю, он проходил у вас три года назад по какому-то делу…

Юмашева выщелкнула из пачки очередную сигаретку. Виктор был опером некурящим, но воспитанным, и знал, что мужчина должен предлагать даме прикурить. Однако товарищ майор хваталась за сигареты столь неожиданно, что он просто не успевал. Товарищ майор выпустила струю дыма в потолок. Понаблюдала за тем, как дым закручивается спиралью вокруг матовой лампы на длинном шнуре. Потом негромко сообщила:

— Верно, проходил. Как свидетель. Де-юре. Но вживую я его так и не видела… — Она нехорошо улыбнулась каким-то своим мыслям. — А что осмотр места?

— Пустышка, — быстро ответил Беляков. — Стрелял из «бердышей» — один ствол найден в машине. Выбросил после акции, как водится. Выбросил, надо думать, и второй, только неизвестно где.

Пули от «макаровских» патронов… Ствол крутой, по картотеке данных на него нет. Один дедок вроде бы видел исполнителя — собачку у соседей Марьева выгуливал, возвращался, а тут какой-то тип в милицейской форме выбегает из ворот и в тачку прыгает. Вроде бы «жигуль». Мент был при усах — стало быть, усы наверняка фальшивые. Номер тачки, естественно, дедок не запомнил… В общем, киллер грамотно сработал. Профи. Две обоймы точно в цели, ни одна пуля за молоком не ушла.

Плюс контрольные. — Он помолчал. — К делу и Литейный подключился, разумеется, и прокуратура, но…

— Слушай, Беляков, а тебе зачем это надо? — лениво поинтересовалась Юмашева, не отрываясь от телевизора. — Сам же говоришь, что работал профессионал. Значит, следов не оставил и найти его будет практически невозможно… Даже если обер-прокурор по телевизору во всеуслышание заявит, что «берет это дело под свой личный контреть». Про заказчиков я и не говорю. Такое убийство — стопроцентный «глухарь», ты не находишь?

— Нахожу…

— Тебе сколько лет?

— Двадцать семь.

— Давно «землю» топчешь?

— Полтора года.

— Круто, — произнесено это было с ноткой издевки.

Виктор тоже посмотрел в телевизор. Теперь стало понятно, почему звук не совпадает с изображением: на экране старательно разевает рот пышнотелая оперная певица, а из динамика откровенничает Алла Борисовна: «Любовь, похожая на со-он!..

Счастливым сделала-а мой дом дом!..» Наверное, тетка убрала звук телика и включила радио. Он уже жалел, что связался с этой змеюкой Гюрзой. Правы были ребята. Да и сам он мог бы допереть, что помогать она не станет. Понятное дело — баба-то ссыльная, озлобленная на мир вообще и на ментовку в частности, ловит своих блядей и бесится.

С Литейного в полицию нравов скатиться — тут кто хочешь озлобится. Так на хрена ей прошлое ворошить и лезть в чужие дела?

— Видите ли…

— Вижу. — Теперь Юмашева смотрела на молодого опера. Ехидно смотрела. Чуть ли не презрительно. — Слепой не увидел бы. Первое крупное дело, отчего же не попытаться раскрыть. «Глухарь» «глухарем», а вдруг удастся «палку» за раскрытие поставить? А с помощью Гюрзы, может, и на заказчика выйти? Тут тебе и слава, и почет, и уважение коллег…

Иногда движения губ певицы попадали в унисон с текстом пугачевской «Любви». И получалось вроде бы забавно.

«Да уж точно: Гюрза — она гюрза и есть», — думал Виктор и чувствовал, как его уши, черт бы побрал, опять стремительно наливаются соком, презрев сквозняки. Кретинская реакция организма на неловкую ситуацию. И унизительная — поскольку от него не зависела. Он сжал зубы и уже собрался подчеркнуто вежливо откланяться, но тут Юмашева проговорила, обращаясь будто в пустоту:

— Ничего непонятного в фокусе с подсадным охранником нет. — Ехидные искорки пропали из ее глаз. Или, может, их и не было? — Наш друг-заказчик тем самым просто дает понять заинтересованным лицам, что при желании может мочкануть кого угодно без банальной снайперки и самопальной бомбы. И что Марьев завален не из-за простых криминальных «терок».

— А из-за чего? — позволил себе вопрос Беляков, размышляя: уйти или остаться.

— Кабы я знала… — равнодушно пожала плечами Юмашева.

Певица на экране наконец отпела свое. Начались трехчасовые новости, озвученные радиостанцией «Мелодия». Виктор отвернулся от телевизора.

Новость про убийство депутата ЗакСа уже отстала от тройки «горячих», теперь первым номером программы шла передислокация российских войск на чеченском поле брани. Хотя еще четыре дня назад акулы пера и телеобъектива, получив очередной кусок сырого мяса, взахлеб верещали о политической подоплеке сей «заказухи», намекали на ее связь с предстоящими парламентскими и — даже! — президентскими выборами и требовали от властей прекратить беспредел в культурной столице России. Но — быстро выдохлись. В конце концов, Марьев не первый и не последний…

— Вы поможете мне? — напрямую спросил Виктор.

— Да чем, Витя? — устало поморщилась Юмашева. — Я же говорила, что убиенный Марьев проходил у меня свидетелем, но по повесткам ни разу не являлся. Я его в глаза не видела. А потом… по том мне уже стало не до него. — Она сделала паузу, потянулась было к сигаретам, но передумала. Это «глухарь», Витюша. Типичнейший! Тут и ФБС в компании с УРом и всей прокуратурой вместе взятой ни фига не накопают. Не говоря уж о простых желторотых операх с «земли». Хотя ты, если глубоко лезть будешь, по морде можешь неслабо получить. Как я в свое время…

«Да к черту, — вяло подумал Виктор. — Действительно, чего я пристал к ней? Не желает баба вмешиваться в эти заморочки — ее дело. Тоже мне „Гюрза“, „Гюрза“… Укатали сивку в крутой ментовке…»

И он допил кофе. Будто точку в разговоре поставил.

— Сядь на место, — неожиданно жестко сказала Гюрза. Виктор опустился на белый пластиковый стул. — Я еще не закончила. Окружение Марьева смотрел?

— А как же… А толку? Примерный семьянин, если и есть любовница, то я на нее пока не вышел.

Не видел, не привлекался, в связях с криминальными структурами замечен не был… Да кто ж мне про депутата-то компру даст?

— Ну да, это как водится… — вздохнула Гюрза. — С падчерицей его беседовал?

— Нет. Ее отправили к Гомель к бабушке, пока похороны, то да се… А что — имело бы смысл?

— Смысл всегда можно найти, — туманно сообщила Гюзель и резко сменила тему:

— Кому известно о том, что ты хочешь меня привлечь к расследованию?

— Начальнику отдела. Подполковник Григорцев… Да весь отдел знает…

— Еще кто? — Глаза Гюрзы теперь были злые и колючие. Куда девалась укатанная жизнью и службой сивка?

— Ну… Григориев посылал официальный запрос в Главк.

— Это ерунда. Там есть и мой отказ, почти официальный. Больше никому не трепал?

— Нет…

— Вот и не трепли. — Гюрза не удержалась, вновь закурила. И сказала уже спокойно, наклонившись поближе к Виктору:

— Я, Витя, старая больная женщина, мне вредно волноваться. А ты тут скачешь, как… не скажу кто. Поспокойнее будь… — Некоторое время она молчала, подперев щеку ладонью и сосредоточенно разглядывая пунцовые Викторовы уши и о чем-то размышляя. — В общем, договоримся так. Я тебе дам кое-какие наводки на интересное окружение Марьева, но только с одним условием: разрабатывать его контакты будешь сам. И чтобы ни одна живая душа не знала, что я работаю с тобой. Договорились?

— Ну, если вы так хотите…

— Не просто хочу, Витя, — требую. Иначе ни хрена ты не нароешь. А со мной у тебя есть шанс выйти на исполнителя… Если он еще жив. Договорились? Ну и лады. Сейчас мы заедем в отделение, я разберусь с Ломакиной, а потом спокойно обмозгуем, как тебе лучше действовать.

И она раздавила недокуренную сигарету в пепельнице.

23.11.99, вечер

Порядок действий был отработан годами и годами же не менялся. Прихожая: куртка в шкаф, сапоги на полку, тапочки на ноги, взгляд в зеркало — как выгляжу? Обычно зеркало не обманывало: ниче смотришься, мать, боевито, хотя видок замудоханный. Может, работать поменьше надо?

Ну это-то Г.А. Юмашева и без зеркала понимала.

Потом — кухня: продукты из сумки в холодильник, гордо сияющая боками «турка» — на огонь, вода — в кастрюлю и тоже на огонь.

Был у Гюрзы пунктик на чистоту. И на сторонний взгляд наверняка граничил с идефикс. Дескать, единственная и последняя возможность для одинокой (!) женщины-мента (!!) сохранить лицо в условиях оперативной службы и российских будней.

Дескать, мужики — кто спился, кто озлобляется без меры, а у женщины свои реакции на стрессы.

Одежда — так с иголочки, квартира — так чтоб ни пылинки, ни соринки. Однажды даже один из очень близких друзей (читай — возлюбленный) как бы невзначай обронил: «Квартирка у тебя. Гуля, как образцовая казарма. Все сияет и блестит. Даже как-то неуютно тут себя чувствуешь. Как в музее.

Или в стерильной лаборатории». Ну, возлюбленный долго не продержался, а вот слова запомнились. «Ну и пусть похоже. Такова уж я. Всякие случаи бывают: с утра вырядишься, поскольку вечером приглашена на раут в мэрию, а через час тебе приказ: гнать вместе с группой захвата для задержания наркоторговца, держащего где-нибудь под Гореловым вонючий притон. Из князей — в грязь, иначе говоря. А что касается вылизанной до блеска квартиры… Так восточная кровь виновата и тяжелое детство. И юность. Да и зрелость тоже. Бывало — чего греха таить — кривая домой приползала после какого-нибудь праздника с приятелями-операми, а на утро, глядь, сапожки вычищены, пепельница вымыта, посуда аккуратно расставлена на сушке. Не иначе — домовой помогает… Помотайтесь с мое по общагам да коммуналкам…»

С помощью зажигалки включила газ. Отвернувшись, прикурила вечернюю сигаретку от той же зажигалки. Чувствуя азартное покалывание в кончиках пальцев, Что случилось? Сергей Геннадьевич Марьев убит. Ждала ли она этого? Только честно?!

Ну, коли честно, то ждала. Если не убийства, то хотя бы, так сказать, ветерка в неподвижном, застоявшемся вокруг нее воздухе… Видит бог, ничьей смерти она не желала. Просто теми письмами (рапортами, докладными записками, секретными сообщениями, кляузами — называй как хочешь) хотела кому-то что-то доказать. Дескать, стреляй, гад, всех не перестреляешь!

Что ж, ты отомстила. И вполне по-бабьи. Но выстрелили почему-то не в тебя, Гюрза. Выстрелили в Марьева. Добилась своего, да?

«Добилась. И горжусь тем. Собаке собачья смерть.

О Сергее Геннадьевиче теперь можно забыть».

Юмашева распахнула холодильник и достала с полки на дверце початую бутылку «Мартини». Посмотрела на свет — осталось больше половины со Дня милиции — и щедро плеснула в кристально чистый бокал. Сегодня можно. Сегодня праздник.

Наконец что-то сдвинулось в этом давнем деле — впервые со времен ее опалы.

С бокалом в руке вернулась в прихожую и встала напротив зеркала. Оглядела себя более придирчиво. Даже не подозревая, что повторяет действия Сергея Геннадьевича незадолго до роковых выстрелов.

Осмотр отражения ее удовлетворил. Конечно, круги под глазами, взгляд усталый, но по-прежнему цепкий, пронизывающий. Змеиный, одним словом. Как у гюрзы. Юмашева усмехнулась и чокнулась со своим двойником в зеркале. Сделала глоток. Потом вернулась на кухню и выключила газ под почти выкипевшей туркой. Если бы у нее сейчас спросили, какого черта она связалась с этим — как его? — Беляковым и делом об убийстве Марьева, она бы ответить не смогла. «Да, „глухарь“ стопроцентный. Да, оперок исполнителя, конечно, не найдет. Если будет без меня работать. А ведь нам исполнитель и не нужен. А кто нам нужен? Чтобы поставить точку во всей этой истории со ссылкой, надобен другой человек. И „скороход“ — опер — как там его, Беляков? — в нашей охоте выступит в роли загонщика».

Она усмехнулась и принялась сыпать любимые пельмени в закипающую воду. А любимые они потому, что она ненавидит готовить: часами вдыхать кухонный смрад и чад, простаивая у плиты, дабы побаловать свой желудок чем-то этаким, вкусненьким. Обойдется желудок и без вкусненького. Да и некогда ей готовить. Если и случается когда — лучше полежать на диване с книжкой, подарить телу и мозгу полную расслабуху. Язва, как же, язва желудка, бойся язвы при такой-то работе, скажет кто-нибудь. Но у нее есть средство, народное и работающее, как уйти не только от язвы, а даже от болячек посерьезней. Каждое утро ложку меда на голодный желудок и запить кипяченой водой. Спасибо одному рецидивисту, научил. И хоть она сама часто пропускает приемы меда, но язвы-то нет, как и не было. А при ее образе жизни и питания уже должна была бы показаться…

Ретроспектива 1

За открытой дверью

05.12.96, ночь

Из разбитого окна на лестничной клетке дует немилосердно. Мороз градусов около пятнадцати.

Конечно, погода не самая страшная из питерских, но для оперативников, часа по три ждущих невесть что на темной, провонявшей мочой лестничной площадке, невыносимая. Не потеплело даже после начавшегося днем снегопада. Теперь крупные, размером с мотыльков снежинки бесшумно ударяют в стекло и оседают сугробиком на карнизе; самые же верткие через дыру в окне пробираются внутрь и весело кружатся в мертвенном свете одинокого уличного фонаря. — Рукоять табельного «Макарова», даже спрятанного в теплый карман пятнистой куртки, холодит пальцы. Я ежусь (а также дикобразюсь) и переступаю с одной задубевшей ноги на другую. Под ногами шуршит какой-то мусор.

Опер Алексей Крышкин, притаившийся в закутке позади шахты доисторического лифта, неодобрительно на меня косится, но молчит. А чего ему — конечно, там, в закутке, лучше — отопительные трубы рядом и не дует. А я вот должна на самом сквозняке торчать, придатки отмораживать…

Почему всегда так получается? Почему буквально во время всех операций я оказываюсь на самом невыгодном месте? Если летом — то на солнцепеке или под проливным дождем, если зимой — то, пожалуйста, на таком сквозняке, что человека с железным здоровьем в гроб загонит, не то что меня, постоянно простуживающуюся…

Итак, мы в засаде. Засада. Самая паршивая штука во всей работе опера. Хуже, пожалуй, только поиск понятых — ноги истопчешь, пока уговоришь какого-нибудь испуганного прохожего помочь следствию. Нынче все ментов боятся почище рэкетиров.

Третий час ночи. Какого же черта ни хрена не происходит?

Сережа Румянцев, расположившийся несколькими ступеньками ниже, шепотом комментирует ситуацию:

— Они, наверное, спать легли. Завтра ж на работу…

Крышкин довольно хмыкает. Молодец Серега.

Шутка несмешная, но в нашем положении и такая сгодится. Пошутил — и вроде спало напряжение.

Потеплело на душе.

Мы пришли сюда, чтобы накрыть наркоманский притон. Пасли его ребята уже давно, но успешно. И теперь настала пора брать. Вот и берем: я, Крышкин. Румянцев и четверо оперов из ближайшего отделения — двое этажом выше, двое перед дверью проклятой квартиры; похоже, действительно все спят.

Нет, не должны. Незадолго до нашего появления, как нам сообщила разведка, туда зашли двое небедных клиентов, похоже, кавказцы. И до сих пор не вышли — черного хода тут нет, да и «Волга» одного из них торчит у подъезда. А из-под двери отчетливо тянет особым запашком, понятным только наркошам и ментам. Так что они там. Ширяются. Как бы не померли от передозировки…

Схема простая: ждем, пока кто-нибудь не подойдет к квартире или не выйдет оттуда. Тогда в открывшуюся дверь вламываются ребятки и скручивают всю шайку-лейку. Иначе никак — пока орлы будут дверь выламывать, хозяева всю дурь успеют в унитаз спустить. И доказывай потом, что тут собрались не на встречу одноклассников. И то, что экспертиза покажет содержание наркотика в крови, ничего не значит — ширнувшийся где-то на стороне уголовной ответственности не несет, а вот сбытчик сядет всерьез и надолго. Поэтому, кстати, наше ожидание преследует еще одну цель: входящего в квартиру (или убывающего из нее) немедля отделяют от сотоварищей и допрашивают, пока тепленький. Колется он (в смысле — сдает сотоварищей, а не иглой в вену тычет) очень быстро: зачем ему, честному, но оступившемуся покупателю зелья идти «паровозом» с гнусными торговцами?

Вот мы и ждем, пока либо туда кто-нибудь сунется, либо оттуда нос покажет. Уже четыре часа ждем.

В душе моей начинает расти вал раздражения.

Я, великий сыщик Гюрза Юмашева, капитан, без пяти минут майор, старший оперативный уполномоченный с Литейного, должна торчать ночью на какой-то вонючей лестнице… Я мысленно посылаю всех и вся на три буквы и поднимаюсь к злосчастной квартире. Крышкин квакает что-то предостерегающее мне в спину, но я посылаю и его. Бездумно берусь за ручку по всем законам должной быть запертой двери и тяну на себя.

Меня всегда интересовало, а что произошло бы, если б я поступила не так, а иначе? Как бы повернулась моя жизнь, не подойди я тогда к той дурацкой двери? Может, тьфу-тьфу, носила бы уже полковничьи погоны, а не ишачила в полиции нравов?

Скатиться туда с Литейного — хуже оскорбления для настоящего опера трудно придумать. Нет, что ни говорите, а судьба есть. Не дерни я сдуру за ту ручку — и как бы все сложилось? Не вышла бы на одну из самых мощных группировок тех лет, не распутала одну из самых хитрых махинаций… И в результате не превратилась бы в обыкновенного ловца сутенеров. Но я совершила самый нелогичный поступок, какой только можно представить себе в той ситуации. Я попыталась открыть заведомо запертую дверь.

Дверь оказалась незапертой, отворилась легко и бесшумно. Хозяева содержатели наркопритона — забыли ее запереть. Только и всего.

Замешательство среди бойцов длилось полсекунды. По истечении этого времени грохочущая ботинками, угрожающе лязгающая затворами волна смела меня, оттеснила, вжала в стену. Ребята слаженно ввалились в квартиру; послышались крики: «Стоять!», «Руки!», «Милиция!» и прочие вгоняющие в ступор вопли.

Сволочи они все-таки, эти мужики. Дверь-то я открыла, а первыми ворвались они. Невежливо.

Понятно, что меня они уберегают от возможных неожиданностей со стороны хозяев, но все же…

Я достала ствол и поспешила за своими бойцами. В комнате царило оживление — только среди наших, ясное дело. Клиенты уже дозрели и адекватно реальность воспринимать не могли. А радость ребят была понятна: на столе открыто красуется банка, как пить дать, с «опиухой», вокруг разложены пакетики с белым порошком — не успел-таки хозяин в унитаз бросить! Значит, сии клиенты сидят на героине. А с героина еще никто не слезал.

Сам хозяин здесь же — единственный трезвый из обитателей притончика, обыскиваемый Крышкиным и зло зыркающий по сторонам. Оперы, как конвой мавзолея, охраняют банку и пакетики — не дай бог кто-нибудь перевернет или рассыплет…

Хотя — некому: два клиента, как уже говорилось, вмазаны по полной программе. Более того: один из них как сидел со шприцем, занесенным над оголенным изгибом локтя, так и застыл в прострации.

Действительно, кавказцы. Прикинутые — богатые дубленки, «гайки» на пальцах — смотрят исподлобья, но, естественно, пока не врубаются. Картина маслом — «Не ждали».

— Йа-ха, Гюльчатай!

От переполняющих его чувств Сергей Румянцев уже не может изъясняться по-русски. И даже обзывает меня Гюльчатай, хотя прекрасно знает, что я не люблю этого. Но сейчас не до обидок. Говорю ему:

— Узнай, чья «Волга».

Рот в улыбке растянут до ушей.

— Уже. Вот этого, — он тычет пальцем в плотно сбитого кавказца лет тридцати пяти, приятеля того, что со шприцем, со щеками, синими от тщательно выбритой, но все равно заметной щетины, и берет со стола пачку изъятых документов. — Точнее, не совсем его. Он по доверенности ездит. Точнее, ездил. Пагава, Алан Муртазович его кличут.

А тачка принадлежит какому-то Марьеву С. Г.

— Кто таков?

Румянцев безмятежно пожимает плечами:

— А пес его знает. Разберемся.

Да уж, разобрались…

Я сваливаю на него самую трудную часть ментовской работы:

— Дуй за понятыми. А я пока протокол начну.

Сережа исчезает. Я же, сдвинув в сторону остатки закуси на столе, достаю чистые бланки. Душу переполняет ликование — как всегда после удачно завершенной операции.

Эх, знать бы тогда, чем эта история с «Волгой» некоего Марьева С. Г, обернется для меня спустя год…

24.11.99, утро

Самое античеловечное изобретение в истории — это будильник. Самое сволочное. Будильники надо истреблять, как воробьев в Китае.

Если бы Гюрза действительно спала с пистолетом под подушкой, как о том говорится в милицейских небылицах про нее, то вытащила б его и разнесла эту дребезжащую железку к ядрене фене.

Ровно в семь. А так приходилось вставать, покидать кровать, которая казалась лучшим другом, выполнять десять отжиманий, лезть под контрастный душ.

Она привыкла заставлять себя. Вся ее жизнь — преодоление. Благодаря этому она смогла стать тем, кем стала. У других бывает, конечно, и по-другому. Скажем, если тебе повезло с родителями, которые проведут тебя за ручку до мягкого кресла, через престижные вузы и нужные знакомства. А если ты детдомовская, то приходится кувыркаться самой. Тут уж, девочка, ты никому не нужна и не интересна, кроме себя, дорогой и единственной.

Сейчас еще ничего. А вот раньше, до опалы, был «полный песец». Гюрза не слышала будильника. Ну не слышала — и хоть ты тресни. И стук в дверь ее бы не разбудил. И если бы пальнули из пистолета над ухом — наплевать. Спала бы дальше.

Единственное, на что реагировал ее организм, был телефон. Вот телефонный звонок заставлял ее выныривать из объятий Морфея и таки проснуться.

Почему так происходило — одному богу известно.

Однако происходило. И в течение трех — трех! — лет она под разными предлогами просила коллег по службе звонить ей по утрам домой. Причем старалась не обращаться к дежурным по отделениям: с одной стороны, чего им, все равно дежурят, могут и брякнуть, а с другой-то — если кто забудет, или будет в запарке, или еще что? Зато теперь можно не заставлять себя, потому что…

Откровенно говоря, свою службу в полиции нравов Гюрза терпеть не могла. Не любила до такой степени, что изредка, очень изредка позволяла себе являться на Тверскую в простенькой курточке и плевеньких джинсиках (хотя во все остальные «присутствия» собиралась словно на прием в посольстве) часикам к двенадцати, выдерживала там минут тридцать и быстро сваливала, мотивируя отлучку необходимостью работы «по адресам». Но вообще-то богемное разгильдяйство осталось в развеселом студенческом прошлом, и теперь она не позволяла себе расслабляться надолго даже в мелочах. Она должна быть лучшей, где бы ни работала — хоть в Главке, хоть дворником. Хоть в полиции нравов. А это требует сил. Но иначе и жить не стоит, не правда ли?

Утренний распорядок исполнялся своим чередом. Завтрак. Конечно, кофе, изгоняющий последнего усыпительного беса. Поесть лучше плотнее, но не всегда можешь втолкнуть в себя все, что выложила из холодильника на стол. Можешь и сознательно обречь себя на голод, если предстоит серьезная работа, например задержание или обыск.

Тогда необходим пустой желудок. Да, так она по-дурацки устроена. Голод делает ее злее, собраннее, работоспособнее, на пустой желудок все выходит лихо и ладно. Мозг и организм не допускают сбоев и ошибок, выбирают оптимальные решения, и, кажется, фарт сам липнет к тебе.

О работе она начинала думать за первой сигаретой. Составив тарелки в мойку, наполнив чашку второй, «под табачок», порцией кофе. Будничные дела она перебирала, особо ни на чем не задерживаясь. Здесь все, по крайней мере, на сегодня ясно и осложнениями не грозит, думать, в сущности, не над чем. Знай исполняй себе предписание. Остается Марьев, по которому надо начинать работу.

С чего начинать, ясно — трясти агентов. Чего-чего, а информаторов у нее хватает. Зря она, что ли, двенадцать лет в органах протрубила, из них полтора года на Литейном в отделе «А», который и специализируется на сборе информации в криминальной среде и, разумеется, на вербовке информаторов.

Об этом в широкой среде непосвященных распространяться не принято, но вся работа оперов — от районных до старших — зиждется на агентуре.

Проще говоря — на «стукачах», хотя никто не называет так людей, которые — добровольно или же в силу различных обстоятельств — исправно приносят информацию, слухи, обрывки интересных разговоров. А уж как распорядится опер полученными данными, это его забота. У каждого опера свой круг информаторов, составляемый годами и лелеемый им любовно, как грядка садовода-фанатика. Информаторы имеются во всевозможных слоях общества — от бомжей до бомонда.

В нужный момент в мозгу Гюрзы словно включилась некая компьютерная программа, и завертелось — имена, клички, подходы, выходы, криминальные профессии и знакомства. От них выстраивались линии к ядру размышлений, к кружочку с фамилией Марьев внутри. Большинство из линий не дотягивалось до него, иные вообще уходили прочь, к другим полюсам. Наконец, пройдя сквозь аналитический фильтр, отобралось несколько, чуть более десятка индивидов, из которых можно выудить что-то дельное. Теперь их требовалось выстроить по ранжиру, выдать каждому порядковый номер, потому что свое время Гюрза ценила и тратить его попусту на разговоры без отдачи не хотела. Следовательно, надо выйти на результат как можно раньше, не на последнем опрошенном «стукаче». Что ж, значит, составим для себя хит-парад информаторов, «горячую десятку», исходя из вероятности обладания сведениями по Марьеву…

Она смела крошки со стола в грязную тарелку, из нее выкинула в мусорное ведро. Помойные ведра, даже свое собственное, она спокойно видеть не могла. Ее невольно передергивало. Уж слишком много их в начале милицейской карьеры было переворошено на обысках. Пропасть ведер, гибель ведер. И все голыми руками, забыв о врожденной брезгливости, отброс за отбросом, как последний бомж. Ловя насмешливые взгляды коллег — дескать, если хочешь быть оперативником, то хлебай полной ложкой повседневные ментовские радости.

Наверняка кто-то ждал, что она не выдержит и сорвется в истерику, ведь я женщина, как вы можете заставлять меня заниматься такими гадостями? Но этот «кто-то» плохо ее знал. Трудности распаляли ее злость, злость разжигала паровой котел ее энергии, и она выдерживала многое.

Ее вдруг мысленно повело вбок, на тропу досужих размышлений. А если бы действительно ей даровали высочайшей милостью дворянство за выдающиеся заслуги в искоренении криминала и пришлось бы сочинять герб и девиз, то… То сочинила бы. На гербе изобразила бы гюрзу, из пасти которой обязательно сочится яд. Гюрзу, которая… ну скажем, обвивает кактус как символ тягот и невзгод. Геральдические цвета — красный и черный.

Просто потому, что это ее любимые цвета. И над гербом прописан девиз, что-то вроде: «Нет мужика круче меня». Не-а, не годится. Может, лучше: «Расступись и разбегайся»? Бр-р-р — чушь какая!

Итак, тот, кому несомненно принадлежит номер первый и кто не может не знать чего-либо о Марьеве, в городе, собака такая, отсутствует. Где он, когда вернется, вернется ли — неизвестно. Но к намеченным на декабрь выборам, может быть, объявится, поэтому оставим за ним условное первенство и обратимся к номеру второму.

Она продолжала размышлять, переходя в комнату, усаживаясь перед зеркалом для наведения «товарного вида».

Не закончив эту церемонию, она не отходила от зеркала, даже если чувствовала, что опаздывает.

Ничего, на машине доедет, не впервой. Но приходить на работу кое-как она не могла. Если не будет выглядеть блестяще, пропадет уверенность в себе, а без этого нет работы. Ухоженность — для работы, для дела, которому совсем не по-женски посвятила всю себя. Смотри, народ: Гюрза идет! Лучшая в мире…

Кстати, о деле. С кого же все-таки начать серию встреч с информаторами?

Как обычно, в случаях сомнения она положилась на интуицию, и ее интуиция, этакая самостоятельная змея, гюрза в Гюрзе, ожила, зашевелилась, подняла шипящую голову. И высветила в ряду имен и кличек человека, с которого она и начнет. Позвонит сегодня с работы и забьет «стрелку».

Закончив с макияжем, критически оглядела результат. Лучше лицо не сделаешь. Разве что если можно было бы вернуться на десять лет назад. Или если перейти в домохозяйку при «новом русском» и не вылезать из косметических салонов. И то и другое невозможно. И никакого сожаления по этому поводу.

Она подошла к шкафу. Извечный женский вопрос «что надеть?» по рабочим дням Гюрзу не тревожил. Джинсы и свитер. Или деловой костюм.

Практично, годится и для засады, ей идет и то и другое. Сегодня она, пожалуй, предпочтет костюм.

Черные брюки и пиджак. Засад сегодня вроде бы, тьфу-тьфу, не предвидится, а приличное заведение посетить, она надеется, придется. Если вызовет агента и договорится о встрече. Звонить есть смысл часиков с двенадцати, раньше агент не просыпается.

Так, готова. Из сумочки ничего не выкладывала, денег в кошельке лежит достаточно. Достаточно на сегодняшний день, а бывает ли их достаточно вообще — вопрос вопросов. Что у нас со временем? Впритык. Следовательно, как обычно. Пять минут ждет на остановке муниципальный транспорт, если тот не прибывает, то за десятку на машине.

Итак, очередной рабочий день начался.

Глава 2

24.11.99, день

Конспиративная встреча агента и его куратора для многих окутана ореолом таинственности. Для немногих — ничем не окутана, просто кусок будней, часть работы, а работа, как известно, весомая составляющая короткой жизни… Гюрза пришла раньше не потому, что боялась опоздать или таков был ее стиль. Напротив, на деловые встречи она предпочитала являться минута в минуту. Другое дело, конечно, любовные свидания; в этом случае свое брала традиция — женщина всегда опаздывает и в том права. Но сегодняшнее, назначенное на четыре рандеву к любовным не относилось. Хотя природа и милицейские предания знают случаи, когда тот, кто «стучит», с тем, кому «стучит», состояли в интимно-лирических отношениях.

Гюрза припомнила, нет ли у нее еще каких-нибудь дел неподалеку от места встречи. Чтобы два раза не мотаться. Оказалось, есть. Таким образом, можно убить одной поездкой двух зайцев. С первым делом она управилась быстрее, чем ожидала, образовался временной вакуум, его потребовалось чем-то заполнить.

Юмашева прогулялась пешочком до нужного угла. Можно было и еще погулять, центр города располагает к этому, но вот погода… жуткая влажность, холодный ветер — бр-р-р… Поэтому полчаса, оставшиеся до условленного времени, Гюрза провела в кафе. В том самом, что и служило местом встречи. Заказала пиццу с грибами, кофе, бисквиты. Не потому, чтобы замотивировать получасовое сидение за столом, а потому, что действительно проголодалась.

Она помнила это заведение еще с советских времен. Тогда это была котлетная, построенная, видимо, как соцбытучреждение прядильно-ниточного комбината, расположенного в квартале отсюда, для перекусочных нужд его работников. Среди питерских «застойных» котлетных — вполне пристойное место. Не грязное, алкашей гоняли, на столах салфетки в пластиковых стаканчиках, котлеты, конечно, дрянь, но всегда имелся выбор других блюд; среди них встречались и ничего себе, вполне съедобные. И очереди обычно не выстраивались.

Кооперативно-перестроечные времена, едва затронув интерьер, переменили ценник, вывеску и ассортимент. Заведение впервые обзавелось именем собственным — «Жанетта», в нем стали варить кофе по-восточному и продавать горячие бутерброды. Появился повод сидеть подолгу за столиком и разговаривать. Заведение сделалось удобным для конспиративных встреч. До этого могло привлекать лишь его расположение: в центре города, но в стороне от людных улиц, случайный человек вряд ли забредет, вокруг только жилые дома и предприятия, гулять здесь незачем.

В начале девяностых заведение ушло в частные руки. Изменился интерьер, кафе погрузилось в интимный полумрак, наконец-то стали продавать алкоголь. И публика пошла другая, главным образом мальчики и девочки из офисов последних в округе расплодилось несчитано. Акции заведения на рынке тайных встреч заметно поднялись. А когда вокруг столиков соорудили нечто вроде ширм, кафе стало прямо-таки идеальным местом для кураторов и их агентов. Юмашева чуть ли не всерьез удивлялась, почему она не встречает здесь никого из своих коллег, беседующих со своими… Гюрза редко употребляла слово «стукач», говоря об агентах.

Оно казалось ей слишком поверхностным, однобоким и кагэбэшным. На худой конец, сойдут и «информатор» или тот же «агент». А чаще всего называла их «барабанами». Кулуарно, конечно. Хотя, по большому счету, любое из слов лишь приблизительно передавало суть отношений, складывающихся между опером и работающим на него человеком. Точнее, каждый отдельный случай требовал своих слов.

Гюрза отодвинула тарелку с корочкой от пиццы («Так себе плюшка, кабы не голод, в жизни не съела бы так много») и поднесла ко рту кофейную чашку. Слух выхватил знакомую фамилию — Марьев. Нет, она не вздрогнула, не опрокинула кофе на юбку. Она улыбнулась. Отыскал и здесь. Нет от вас покоя, Сергей Геннадьевич. На коммерческой радиостанции, выбранной девушкой за стойкой, наступило время городских новостей, и почему-то вдруг вспомнили Марьева. Послушав немного сообщение, Юмашева поняла почему. В связи с более свежим и более громким убийством Воропаева.

Опять журналисты выстраивают ряды из убиенных депутатов.

Ее агент, верно, думает, из-за Новоселова встреча. А вот и нет. Гюрза встала, подошла к стойке, попросила сварить еще кофе и принести. Не хватало только добавить: «Я у вас долго тут сидеть буду».

Люди думают, оперативная работа — это одна большая захватывающая погоня. На самом деле — одно большое ожидание. Ждешь часами в засадах преступников, ждешь результатов экспертиз, ответов на запросы, ждешь, когда гражданин перестает запираться и начнет давать показания. Ждешь зарплату и очередное звание, ждешь, когда сыск станет корпорацией идеалистов, для которых истина и справедливость превыше всего. Ждешь вот агента, который должен прийти в четыре, а сейчас уже пять минут пятого.

Ее человек появился на десять минут позже обговоренного времени. Девушка по имени Мила сделала два шага от входной двери остановилась, давая глазам освоиться после уличного света в полумраке кафе. Потом принялась озираться, близоруко щурясь. Гюзель помахала рукой. Мила заулыбалась и направилась к ее столику.

Вот она пересекает кафе. Гюрза, опершись щекой о ладонь с зажатой между пальцами дымящейся сигаретой, смотрит на нее. Идет женщина, на вид лет двадцати пяти (Юмашева знает точную цифру — двадцать семь). Что о Миле могут подумать те, кто провожает ее сейчас взглядом? Наверное, что девушка вышла из офиса, покинула компьютеры, шефа и секретарские обязанности. По выбранному стилю Мила как раз подходит под такой образ: одета неброско, практично, но любой женщине сразу ясно, что все куплено в дорогих магазинах; неяркий макияж, но чувствуется ухоженность, из украшений только серебро на руках.

За девушкой тянется аромат «Chanel Allure» (что говорит не только о деньгах, но и о вкусе).

Гюзель стряхнула пепел в глубокую стеклянную пепельницу, И кто, интересно, из глядящих на Милу догадается, что перед ним представительница древнейшей профессии, проститутка, шлюха, или — Гюрза усмехнулась, вспомнив недавно где-то вычитанное обозначение таких женщин, бытовавшее в девятнадцатом веке, — «мирская табакерка». Ну кто мог догадаться? Разве тот, кто, как и она, не один год профессионально имеет с ними дело. А она, майор милиции Юмашева, распознает теперь ЖЛП (ходила такая аббревиатура в перестроечные годы по милицейским документам и расшифровывалась как «женщина легкого поведения») под любой одеждой, в любой толпе. По множеству мелких примет, по взгляду, по… всего и не перечислишь. А непрофессионалы не поймут. Конечно, помогала ей и интуиция — как оперская, так и женская…

— Привет.

— Привет, как дела?

— Нормально. А у вас?

— Идут. — Вот так вот. Никаких тебе «славянских шкафов», никаких журналов «Огонек» под мышкой.

Просто и обыденно, встретились две женщины.

Кто скажет, что не две подруги? Кто заподозрит у этой встречи второй план?

Мила бросила сумочку на стул. Сняла пальто, повесила на вешалку рядом со столиком.

— Пойду возьму себе что-нибудь. Коньяку не хотите?

— Нет, я с кофе посижу. Денег хватит на коньяк? А то могу ссудить.

— Спасибо, тьфу-тьфу-тьфу, пока при деньгах.

Мила направилась к стойке.

Гюрза познакомилась с Милой так же, как знакомилась и с другими женщинами ее ремесла, — в результате задержания. Случилось это полтора года назад.

Рутинная работа, плановое мероприятие… Два опера, ее подчиненные, выступили в роли клиентов, вызвали двух девочек по одному из газетных телефонов, где «симпатичные девушки помогут расслабиться состоятельным джентльменам». Выбранное «агентство», судя по рекламной площади в газете и расценкам на девочек, сообщенным по контактному телефону, было не из бедных, не из только поднимающихся. Значит, большой штат девочек, хорошая «крыша», клиенты посолиднее.

И значит, никакого урона они «агентству» не на-. несут. Впрочем, никому, по большому счету, Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности урона не наносило. Ну, будет составлен протокол, взыскан штраф, и после беседы всех отпустят. Из тех сотен, а то и тысяч девочек, что попадали в милицейские силки, после задержания и задушевной беседы с опером, может быть, одна-две бросали ремесло. Остальные, понеся незначительный материальный ущерб и никакого морального, возвращались к «работе». Все заканчивалось протокольными процедурами, освобождением и еще одной галочкой в плане оперативных мероприятий текущего месяца. Как говорил незабвенный Зиновий Гердт в «Месте встречи…»: «Преступность у нас победят не карательные органы, а естественный ход самой жизни». Уж с проституцией точно карательным органам не совладать…

Так что «посадка» максимального количества девиц облегченного поведения целью оперов не являлась: как желающих влиться в трудовые ряды проституток, так и вакантных мест было предостаточно — древнейшая профессия, сами понимаете… (Другое дело, что многие из задержанных гетер становились осведомительницами сыщиков, «барабанами», и очень часто помогали органам раскрыть — а то и предотвратить — массу преступных, как принято выражаться, деяний.) Зато если девочек раскрутить на показания против их сутенеров (каковых они защищают со всем пылом и даже любят кормильцев), то это чистая победа: сутенер без разговоров отправляется на пятилетнюю отсидку с конфискацией по двести сорок первой УК, и ни один адвокат его не вытащит. Конечно, освободившееся место тут же займет другая фирма с каким-нибудь завлекательным именем типа «Мирабелла», но это уже второй вопрос. Придет время — прикроют и ее, и следующую. И так, в общем-то, до бесконечности.

Так вот, Милу задержали. Вместе с еще одной девицей, коллегой по ремеслу, вместе с сутенером, привезшим девочек и получившим за них деньги, вместе с шофером, которому уж вообще ничего не вменить. Задержанных доставили в отдел. Как всегда, со жрицами любви беседовала Юмашева.

Мила сидела нога на ногу, с отрешенностью во взгляде отвечала на протокольные вопросы. Попытки разговорить Милу не удавались, а Гюрзе хотелось разговорить. И чем дальше, тем больше крепло у нее убеждение, что это необходимо сделать, необходимо «достучаться» до девушки, вызвать на откровенность. Зачем?

Юмашева почувствовала в сидящей напротив женщине надлом. Словно душа той, как ветка дерева, сломана бесповоротно, без возможностей срастись, обрести утраченную цельность, держится на последнем лоскутке. Почувствовала, потому что и сама много повидала, и — главное — у нее не пропало желание заглянуть человеку в глаза, влезть в душу. Понять. Кстати, если пропадет желание копаться в чужих душах, умах и белье, то, считай, ты кончился как опер. Потребность все для себя выяснить, раскопать, разузнать (пускай это сегодня и не нужно, и неизвестно, пригодится в дальнейшем или нет) — вот что отличает настоящего опера, «мента по жизни», от человека случайного. У самой Юмашевой после двенадцати лет работы в органах эта потребность приняла уже гипертрофированную форму. Даже проводя отпуска в санаториях, даже на расслабляющих теплых морях она не могла успокоиться до тех пор, пока про всех не узнает: кто с кем романы крутит, кто с кем дружит, кто лидер в этой и той компании, у кого что на уме. Сыщик — это образ жизни. Образ мыслей.

Разговорить Милу не удавалось. Гюрза предположила, что мешает казенная обстановка, которая, кажется, так и шепчет: «А ну-ка, раскалывайся».

— Есть охота, — Гюзель захлопнула папку, убрала ее в стол. — Пойдем перекусим. — И пошутила:

— По дороге сможешь убежать.

В кафе (в том самом, где спустя полтора года она будет беседовать с молодым оперативником Виктором о деле Марьева) за чашкой кофе, рюмкой коньяка и бутербродами они с Милой говорили ни о чем, просто за жизнь, как женщина с женщиной. Беседовали, снова брали коньяк и кофе (причем тратилась исключительно Юмашева, и не из соображений расположить к себе девицу угощать себя она не позволяла никогда, полагая такие деньги грязными). Пепельница быстро наполнялась сигаретными окурками. Алкогольный дурман и сизый табачный дым растопили ледяную — схему «опер — задержанный», на ее место пришло что-то совсем другое… Больше двух часов проговорили они тогда.

Мила рассказала о себе.

Обыкновенная история. Вчерашняя школьница приехала в Петербург из Екатеринбурга учиться.

Поступила в ЛИАП. Жила пять лет в общаге. Зацепиться за город не удалось, хотя куда менее симпатичные, тоже иногородние подруги нашли себе городских мужей с пропиской, а она, дуреха, влюбилась в мальчика из Владимира, студента Педагогической академии, проживавшего в соседнем корпусе студгородка, и прожила эти пять лет с ним.

После учебы он вернулся во Владимир, а она осталась. Ей не хотелось уезжать из Питера, она решила, что как-нибудь устроится здесь. Торговала в каких-то ларьках, продавала овощи на рынке, снимала комнату в коммуналке, безденежье и одиночество. Разумеется, в конце концов она очутилась на панели. Обыкновенная история… Нет, не совсем.

Гюрза слушала, и ей вспомнилась фраза, кажется, Цветаевой: «Помочь можно только богатому, спасти можно только сильного». Сказано, конечно, сильно, но, увы, в корне неверно. Потому что в реальности дела обстоят с точностью до наоборот.

И все эти сопливые истории об очарованных красивой и легкой жизнью наивных дурочках, которые подаются в проститутки, а потом прозревают, но уже поздно, — все это беспардонная ложь.

Проститутка (в полном смысле этого слова, разумеется, а не пятирублевая привокзальная шмара) есть женщина необыкновенных ума, таланта и силы. И на фиг ей сдались любые спасение и помощь. Она с самого начала знала, на что и ради чего идет (ради чего? — только и исключительно из-за денег, других вариантов нет). Ум? Ум требуется, чтобы выжить в «теплой» компании «коллег», а попросту говоря, в банке с пауками и из низшей касты рублевых девочек перейти в валютные. Талант?

Талант необходим, чтобы развлечь «клиента», — ведь факт, что мужику зачастую нужно не столько перепихнуться, сколько поговорить, расслабиться и излить душу. И если Мила как профессиональный психолог не сумеет поддержать беседу, успокоить, то цена ей рубль и прямая дорога к вокзалу.

(Из настоящих проституток, кстати, действительно получаются идеальные жены, это не выдумка, это истинная правда.) А сила… Ведрами пить в ежевечерних компаниях, курить, нюхать и при этом не терять товарный вид, оставаться на плаву — нет, слабые в этом мире не задерживаются.

Их разговор закончился тем, что они решили встретиться еще раз. И стали встречаться регулярно. Юмашева сделалась для Милы чем-то вроде психоаналитика. Той нужно было кому-то выговориться, вывернуться перед кем-то наизнанку без остатка, ей оттого делалось легче, а больше ей не перед кем было так открыться. Информатор из Милы поначалу был никакой. Она мало что могла рассказать о делах криминальных. В то время милиционерша была больше нужна проститутке, а не наоборот. Но вскоре девушка поднялась на ступеньку в своем ремесле, стала работать в ночном заведении, где собирались и оттягивались бандиты, и потек ручеек информации, иногда весьма ценной. И еще. Роль Мата Хари дала Миле цель, придала смысл ее существованию. Тем более своих клиентов она ненавидела и сдавала их тайны охотно. Гюрзе приходилось пользоваться информацией очень аккуратно, каждый раз тщательно просчитывая свои шаги, чтобы тень подозрения не пала на ее человека. Вот так. Как ни странно, а оперуполномоченная, сделав преступницу своим агентом, тем самым не давала той потонуть в криминальной трясине. Хотя агент, опять та же тема, — неудачное слово. Их отношения все-таки иные.

Полуприятельские, что ли…

Мила вернулась от стойки с коньяком и конфетами.

— Дрянь погодка. — Она сняла сумочку с сиденья, повесила ее на спинку стула. — А у меня не топят. Второй день не могу зайти купить обогреватель. Мерзну, как дура. Только коньячок и спасает.

Виски еще, правда.

— У меня дома два года батареи простояли полухолодные, — рассказала в ответ Гюзель. — Кому я только не жаловалась, обошла всех начальников, шило им в толстые задницы. Через два года только затопили как надо… Сапожки новые купила? — полюбопытствовала Гюзель. — Смотрю, прихрамываешь.

— Заметно? — расстроилась Мила. — Да вчера тоска напала, дай, думаю, шмотку новую куплю, подниму настроение. Зашла, купила сапожки. Не разносила пока.

— Где брала? Сколько стоят?

Подслушать их, и, конечно, каждому пришло бы на ум — опер и его информатор на тайной встрече.

Обе закурили.

— Что это? — Гюзель дотронулась до руки Милы, чуть выше запястья, когда девушка подняла руку с сигаретой и обнажился синяк размером с пятак советских времен. — Били? — впрямую спросила Юмашева.

— Нет, — ответила Мила. — Мудак один попался. Захотел показать, какой он сильный. Сжал лапищей, ну и вот…

В этот раз не били. Но прежде доставалось, и никто ничего не может гарантировать на будущее.

Таково выбранное ею ремесло, его издержки. Все проститутки знают, что с ними может быть, что однажды могут и прибить насмерть. Подобных случаев сколько угодно. Вот та же Мила. Когда она только приобщилась к «профессии», с одной из ее подруг произошел случай, который, казалось бы, должен был заставить юную провинциалку бежать с панели сломя голову. Подругу звали Ира. Она «работала» на одном из «пятачков», где толклись девицы, мужчины с испитыми лицами и таксисты.

Схема «работы» была проста: девка заманивает, сутенер получает деньги, а «свой» таксист занимается развозкой. В один из вечеров Иру снял один кавказец, с бритой головой, в кожаном плаще, по виду старик, но на самом деле еще не старый.

Отдал положенную сумму Ириному сутенеру, посадил в «панельное» такси и отвез на Каменный остров. И там, не выходя из такси, он бил и истязал ее в течение пяти часов. Все это время таксист сидел не шелохнувшись и тронул машину, когда обессиленный кавказец уже стал выть, а Ира стала умирать. Ее выкинули там же, на Каменном, утром ее подобрали сердобольные граждане и вызвали «Скорую». В больнице она сказала, что ее избили неизвестные, а вернувшись домой, поняла, что жизнь кончена. В ней засел страх, который начал поедать ее не только изнутри, но и снаружи, съедал кожу, ногти, волосы. За считанные месяцы из полненькой румяной блондинки Ира превратилась в старуху, вдобавок покрылась струпьями с ног до головы. Ее навещали немногочисленные подруги, навещала и Мила, навещала даже Гюрза. Ей предлагали помощь, но Ира отвергала все. И вскоре умерла. Такая судьба… Везде и всегда побеждает сильнейший — сильный духом. Естественный отбор, япона мать, против него не попрешь. А вы говорите — «помочь богатому, спасти сильного»…

Детский лепет. Сопля в стакане…

Гюзель и Мила поговорили еще о том о сем.

Вдруг Гюзель «вспомнила»:

— Знаешь, мне вчера подарили пригласительный в Дом кино. Подожди… Она покопалась в сумочке. — Ага, вот посмотри. На послезавтра. Картина какого-то финского режиссера. У меня дежурство, все равно пропадет. Хочешь сходить?

— Послезавтра? Начало в восемь, на два лица.

Давайте, схожу, вроде свободна. А чего ж не отказались от билета, если дежурство?

— Тогда неизвестно кому его отдадут. А так я им могу распорядиться сама. Понимаешь? По своему выбору. Выбрать кого-то и облагодетельствовать.

— Ага. Спасибо. — Билет перекочевал в сумочку Милы.

— Про Марьева что у вас слышно? Ты же вроде знавала его прошлых приятелей-знакомых. Кто его так? — спросила Юмашева.

— Ну, вы вспомнили! Уж давно проехали эту тему. Закопали козла и проехали.

— Козла?

— Да все они козлы.

— Проехать-то проехали, — Юмашева откинулась на спинку стула, — но интерес остался.

— Раз остался… Да, обсуждали, конечно, в те дни. И при мне. Дайте вспомнить… — Мила замолчала, задумчиво катая по столу шарик из конфетной обертки.

Включили магнитофон. Гоняли Агутина. Народу в зале прибавилось. Только что ввалилась шумная группа офицеров, майоры и подполковники.

Наверняка слушатели академии. Набрали пива.

— Вы знаете, — вновь заговорила Мила, — никто ничего конкретного не говорил. После убийства. Но вот до… Брякнул как-то при мне один тип, дело было за месяц до твоей заказухи — как раз про Марьева. Сейчас, подождите, точно вспомню, как дело было… — Гюрза готова была ждать сколько угодно. Лишь бы на ладонь упала та крупица информации, из которой, как из семени, можно вырастить побег. — Двое их было. Обоим под сороковник. Помню толком одного, с которым я была. Когда они о своем трендели, всплыл у них этот Марьев. Вот мой-то и говорит, а, дескать, Марьев — битая карта, я тебе говорю. И все. Свернули пьяный базар на другую тему.

— Кто таков? — внешне спокойно поинтересовалась Юмашева, а внутри все напряглось. Опа!

Неужели ниточка появилась? Ай да Гюрза! Буквально первый агент на след навел… Вот что значит ментовское счастье.

— Значит, звали моего чувака Боря. Борис. Корешился он когда-то с пацанами из угонял, но потом, кажется, завязал с этим, стал крутым. Э-э…

Чего-то он и про работу говорил. Дескать, работает где-то… О, точно! — Мила аж хлопнула в ладоши. — В Автове, директором автомагазина… А больше я ничего не знаю, — она как-то по-детски развела руками и улыбнулась.

Юмашева отпила глоток кофе. Это уже не ниточка получается — веревка целая. Если, конечно, девочка говорит про того самого.

— Спасибо, Мила, — искренне сказала она. — Помогла, честное слово. Если что — звони.

— Обязательно.

28.11.99, день

Плюс один тепла переплавлял первый, неуверенный снег в слякотную грязь. Коричневые лужи заполняли неровности дорог. Снег то прекращался, то вновь сыпался мелкой крупой. Вот что не прекращалось с начала дня, так это ветер. Который «вновь играет рваными цепями». В общем, все путем, все по делу, конец ноября. В такую погоду должен, просто обязан вырасти спрос на крепкое спиртное. Особенно бурно радуются, надо полагать, держатели разливушек.

Не удалось отогнать мысли о водке и Вите Белякову, выбравшемуся из «Жигулей» под ветер и снежную крошку и тут же поднявшему воротник куртки. «Сто пятьдесят с прицепом не помешали бы», — вздохнул он про себя, обходя машину. Его спутница тоже, наверное, не откажется хлопнуть по коньячку. Может, предложить ей раскрутить этого бобра сначала на коньяк, а потом на признания? С такими мыслями он открыл дверцу и помог Юмашевой выйти из авто. Судя по тому, как майор милиции передернула плечами и зябко поежилась, с ходу пробрал ее ветрюга. Здесь, на холме, задувало — только держись. Хорошо, что им не пришлось и не придется совершать по склону холма пешие прогулки.

Юмашева позвонила ему два дня назад и безапелляционно приказала отыскать некоего Бориса Алексеевича Герасимова, который трудился в Автове директором магазина «Автозапчасти». Отыскать и мило, без протокола, но результативно побеседовать с ним на предмет вот чего: дескать, у него, Виктора, есть оперативные данные, будто означенный Герасимов за несколько дней до убийства Марьева знал о готовящейся акции. Так вот, необходимо выпытать, от кого он об этом узнал, — пара пустяков. Задача ясна?

Но пара пустяков не получилась. Виктор честно съездил в Автово, честно попытался вытрясти из Герасимова информацию, применив все, чему научился в Школе милиции и на недолгой практике на «земле»: пряник, кнут, уговоры и угрозы. Однако директор оказался калачом тертым, судя по всему, с милицией дело не раз имевшим, и ушел в полную отказку. Ничего не знаю, ничего не видел, ничего никому не скажу. Тем более про Марьева.

Наговаривают на меня злые языки, товарищ лейтенант, я в политику не лезу, мне и здесь своих забот хватает. Три часа ушло коту под хвост.

Скрепя сердце Беляков так и доложил Гюрзе: ничего не выходит, клиент не колется. Гюрза шепотом выматерилась, помолчала несколько секунд, потом сказала:

— Завтра, нет, послезавтра в десять подъезжай за мной на Тверскую. Прокатимся, посмотрим на твоего директора. За вымя пощупаем.

Внизу, под горкой, кипел автомобилями проспект. Иногда от потока откалывались машины и, как давеча их «жигуль», устремлялись вверх по широченной асфальтовой полосе. Автомобилистам было чем занять себя на горе. Устроенный когда-то здесь автобусный парк существовал и по сей день, но — с изменившимся лицом. Он оброс со всех сторон заведениями, имеющими отношение к автобизнесу. Заправка, мойка-люкс, шиномонтаж, небольшой рынок подержанных автомобилей, двухэтажный магазин. Дверь над этим магазином, на котором, несмотря на ясный день, уже горела неоном вывеска «Автозапчасти, масла, шины», распахнул Виктор, пропуская даму вперед, и сам перешагнул порог, перемещая себя из царства ветра и слякоти во владения резинового запаха.

— Веди, опер, ты теперь короткую дорогу знаешь.

Юмашева опустила воротник пальто, который успела поднять, пока он закрывал машину. Пальто было черное, строгое, до пят. Элегантное. Пожалуй, действительно катит на звезду сыска. Только не русского, а какого-нибудь заграничного. Нашенские не бывают такими элегантными — даже в кино… Виктор посмотрел на свои нечищеные ботинки и сконфузился.

Они прошли мимо капотов и шин, бросили взгляд на охранника, выходящего из соседнего зала и поигрывающего дубинкой, поднялись по лестнице на второй этаж. Жирная красная стрелка с надписью «Магазин» указывала направо, и, действительно, направо просматривались стеллажи с запчастями. Налево уходил безымянный коридор. Они свернули налево. Миновали дверь с табличкой «Бухгалтер», разминулись с девушкой, несшей электрочайник, над носиком которого поднимался парок, повернули за угол и уткнулись в дверь, обитую кожей строгого черного цвета.

— Вот здесь у него логово, — мрачно изрек опер и утопил подушечку указательного пальца в этой коже.

— Любопытно. — Юмашева щелкнула перламутровым ногтем по привинченной к двери табличке, на которой было выведено: «Prinzipal». — Обрати внимание. О чем-то это, наверное, говорит.

— О чем?

— Пока не знаю. Разберемся. Ну, пошли…

В кабинете было натоплено так, что на ум не могли не прийти всякие шайки, веники и полки.

Уж на что в коридоре было нехолодно, но в директорском кабинете вообще оказались тропики. Вошедших встретил гнусавый, пропитанный скукой голос: «Даже не думай об этом! Ты просто последнее дерьмо и больше ничего!..» Гнусавого прервали нажатием кнопки на пульте. Хозяин кабинета скинул ноги с тумбы, на которой стояла видеодвойка «Sony». Слетел сбитый ботинками лист какого-то документа, спланировал неспешно, подобно осеннему листу, и опустился обреченно на темно-зеленый ворс ковра. Хозяин кабинета повернулся вместе с креслом к вошедшим. Разглядев при свете пятирожковой люстры со стоваттной, не меньше, лампой в каждом рожке, кто к нему пожаловал, он не бросился из-за стола с объятиями, не расплакался от счастья, даже не привстал в знак приветствия, но улыбнулся. Ламповый свет заиграл на золотых коронках. Был он одет в строгий черный костюм, на белой рубашке — пестрый галстук. Стильно. Но совершенно не вязалось с его простецкой рожей и челкой мягких, соломенного цвета волос.

— Какая красивая мадам причалила к нашей гавани! Наше вам с кисточкой и двадцать с огурцом.

— Взаимно. — Гюрза подошла к директорскому столу, на котором, кроме телефона, пепельницы без следов пепла и вскрытой пачки чипсов, ничего не было, оперлась о него пальцами, наклонилась, чуть изогнув спину. Получилось изящно. Виктор остался позади, в центре комнаты, на ковре.

Хозяин кабинета, взявшись толстыми пальцами за край столешницы, легко придвинул себя и кресло вплотную к столу. Водрузил на него локти, показав при этом намокшую под мышками рубашку.

Сцепил пальцы (безымянный палец правой руки украшало обручальное кольцо) в замок и положил на него круглый мягкий подбородок. На кистях и запястьях, обнажившихся спавшими манжетами рубашки, блекло синели татуировки, которые явно когда-то пытались вывести.

— Удостоверение можете не показывать, — милостиво разрешил директор. Лицо его было холеным, гладко выбритым, однако несколько обрюзгшим, с небольшими мешочками под глазами — не иначе, хозяин этого лица и кабинета в свое время бухал не по-детски. — Верю вам, как родной. А с молодым человеком мы уже знакомы, корешки, считай, виделись тут как-то, за жизнь терли… Чему обязан таким счастьем?

Тон хозяина можно было назвать игриво-дружелюбным с примесью издевки.

— Разговору, — кратко бросила Гюрза и повернулась:

— Виктор, возьми два стула, вон там, у шкафа, принеси сюда. Мы вас ни от чего важного не отвлекаем, Борис Алексеевич?

— Да вы же ненадолго. Э-э… простите за информированность, знаю о вас немало, но из имен помню только кличку. Неудобно даму погонялом…

— Можете и по кличке. Мне она нравится. На «вы» и по кличке. Выйдет даже забавно. А можете и Гюзель Аркадьевной величать.

Директор пожевал губами, будто пробуя необычное имя на вкус. И, похоже, остался недоволен. Но промолчал.

Виктор притащил стулья, пронеся их мимо предусмотренных для гостей низкого кожаного дивана у одной стены и двух кресел, тоже низких, у другой, и поставил их у стола.

— Разговор наш как будет: неофициальный или протокол начнете рисовать? — поинтересовался Борис Алексеевич, когда незваные гости уселись.

— Ну что вы, какой протокол, господь с вами, — очаровательно улыбнулась Юмашева. — Если протокол, так мы людей в отделение вызываем, повесткой, все честь по чести… нет, просто у моего коллеги, — она кивнула на своего спутника, — имеется к вам несколько вопросов. Пустяковых.

— Опять двадцать пять, — горестно вздохнув, Борис Алексеевич оторвал подбородок от сцепленных рук и сел подчеркнуто прямо. — Гюзель Аркадьевна, я ведь уже объяснял вот этому товарищу, что подобные вопросы не ко мне. Скрывать не буду, кое-какие связи в так называемой преступной среде я имею — нынче ведь никакой бизнес без этого не обходится, бандиты там, пацаны всякие… Но то ведь простые бандиты, шушера, и до Марьева им дела нет. Мне, кстати, тоже. Мой бизнес, тьфу-тьфу-тьфу, с депутатскими делами рядом не лежит. Так что извиняйте. Не по адресу обратились.

Только сейчас Виктор понял, какую тактическую ошибку совершил в прошлый раз. Куда ни сядь — на диван или в кресло, — будешь ниже человека за столом. И маленькое психологическое преимущество сразу же оказывается на стороне хозяина. Когда смотришь снизу вверх, это отнимает уверенность — и наоборот. Сейчас они приступали к беседе на равных. В смысле, на одном уровне.

— Жаль, — протянула Юмашева. — Я-то надеялась, что вы поможете. Ну да бог с ним, с Марьевым. Поговорим о другом. Ведь не гоните нас, да?

— Что вы, что вы! — всплеснул руками Борис Алексеевич. — Вы мои гости. Раз уж заехали… Вот только не знаю, что вам предложить из напитков, Гюзель Аркадьевна? Впрочем, вон бар, молодой человек… м-м… Виктор, если не ошибаюсь, может посмотреть там, выбрать. Если насчет кофе или чая только скажите, распоряжусь.

Увидев, что гостья достала сигареты, Борис Алексеевич пододвинул пепельницу, услужливо чиркнул встроенной в нее зажигалкой. И снова возложил подбородок на сложенные в замок руки.

— С напитками подождем. Скажите мне лучше, Борис Алексеевич, как торговля? — успокаивающим, почти медовым голосом начала разговор Гюрза.

— Неважнецки, — пожаловался Борис Алексеевич. — Денег ни у кого нет. Кризис до сих пор расхлебываем.

— Нашу машину не уведут, Борис Алексеевич, пока мы тут с вами разговоры беседуем?

— Обижаете, Гюзель Аркадьевна, — когда он начинал говорить, ему приходилось отрывать подбородок от сцепленных рук. Сказав, что хотел, он вновь опускался на «замок».

— На вашей территории по машинам не работают? А, Борис Алексеевич? Ну а вдруг залетные, неуправляемые или малолетки начинающие…

Виктор, молча сидящий рядом, недоумевал, чего добивается майорша. Не искренне же беспокоится о его, Викторе, машине!

— Не волнуйтесь, Гюзель Аркадьевна. Сядете в то же авто, — заверил хозяин кабинета, который пока еще терпения не потерял.

— Честное слово?

— Честное. Как говорится в криминальной среде — гадом буду.

— А если все же уведут, Борис Алексеевич? — продолжала медословить Гюрза. — На милицию ведь надежды нет. На ваше слово можно положиться? Вот я, например, если дам слово, то держу его. В лепешку расшибусь, а сдержу. Вы это должны знать — в силу своей «информированности».

Все положу на то, чтоб выполнить обещанное…

— Что-то я вас, Гюзель Аркадьевна, не понимаю. К чему вы ведете?

Директор ощутил неуют. И, быть может, не только от странного разговора, но и от взгляда собеседницы, который поначалу праздно перебегал с предмета на предмет, а теперь буквально вонзился в директорские зрачки… Хотя нет, не в зрачки она смотрела. В мочку уха. И взгляд казался похожим на хирургический скальпель. Хорошо поставленный оперский взгляд. А директор давно не встречался с операми. Утратил сноровку, разучился «держать» такие взгляды. Да и как удержишь, если в глаза не смотрит?..

— Так вот. — Ее голос изменился, похолодел, зачерствел. — Я не один год зарабатывала себе репутацию, заработала и дорожу ею. Если я дам слово да еще в присутствии третьего лица, то, как думаете, Борис Алексеевич, могу я его не сдержать, могу испоганить многолетние усилия?

— Хоть убейте, не пойму, о чем это вы. Ну, допустим, можете. То есть, я хотел сказать, не можете… В смысле, если слово дадите — то сдержите.

Верю. Вы удовлетворены? А то мне ехать скоро.

Гюрза наклонилась вперед и тем же тоном, холодным, как ледяная глыба, продолжала, будто и не слышала ответа:

— Я тебе, Болек (директор вздрогнул, услыхав свою кличку), сейчас дам слово, что не слезу с тебя, пока не раздавлю, как этот окурок. — О стеклянное дно пепельницы расплющился белый фильтр «Салема». Голос Гюрзы, оставаясь тихим, звучал теперь как удары молота по наковальне, взгляд, словно бы консервным ножом — банку, вскрывал череп собеседника. — Я лишу тебя всех этих прелестей: кондиционеров, тачек, секретарш. Ты у меня сядешь, хоть на год, хоть за хулиганку по двести шестой, но сядешь. И уже не выйдешь.

Я сделаю так, что твои дружки очень скоро узнают, что ты стучишь мне. Лично мне. Давно и качественно. И может быть, ты даже не успеешь сесть.

Еще — я натравлю на тебя всех своих оперов.

У меня много друзей, которых стоит только попросить. Ты понял, Болек? Я дам тебе сейчас слово и уйду. И все! И потом, хоть в ногах у меня валяйся, назад я его не возьму. Так давать слово или нет?

— Что вы от меня хотите? Я не у дел! — уверенность, а точнее, припудренная наглость сошла туда же, куда и румянец на щеках. Руки, уже расцепленные, лежали на столе, ерзая по нему.

— Немного. Кто тебе сообщил, что Марьев больше не жилец?

— Ну, это… По телику же передавали…

— Не гони, да?! — впервые за все это время Юмашева повысила голос. — Я спрашиваю, кто тебе брякнул об этом до убийства?

— Я не… Откуда вы?..

— Болек, Болек, — Юмашева вдруг успокоилась и вальяжно откинулась на спинку. Произошла мгновенная смена эмоциональной окраски разговора, отчего Болек занервничал еще больше. — Ну что ты словно ребенок, право слово. Кое-кто оказался поумнее тебя. Шепнул мне на ушко, как ты хвастался своей «информированностью». Но кто тебе на ушко шепнул, а? И только дешевых номеров со мной прокручивать не надо — «не у дел, не знаю, я честный бизнесмен». Я уйду, а потом вернусь и выпотрошу тебя быстро и с удовольствием.

Ты мне все скажешь, но от отсидки не уйдешь, потому как я слово-то свое нерушимое дам… Ну?!

— Коньяку из бара… можно, я?.. — Директор покинул кресло. Вроде бы был он парнем рослым, но теперь почему-то казался маленьким, похожим на колобка.

— Мне некогда, — Гюрза тоже поднялась. — Как и тебе. И на работе я не пью. Так что всего хорошего, Борис Алексеевич.

Борис Алексеевич махнул рукой и снова опустился в кресло. Увы, он понимал, что Гюрза не блефует. Как бы ей ни нужен был человек, не по делу ляпнувший про Марьева, она действительно может взять и просто так уйти. Ни с чем. Мол, лажово провела допрос и не выведала нужную информацию — ну и пес с ней… Но понимал он и то, что она слово сдержит. И доставшееся с таким трудом директорское кресло уплывет навсегда. Вместе с его директорской задницей. А эта падла Гюрза через денек-другой найдет другого, кто тоже слышал от Тенгиза про заказуху депутата и кто молчать не будет…

Виктор Беляков мог бы поклясться, что слышит, как скрипят колесики в мозгу Герасимова.

Выход из положения ищут. Но тщетно: Гюрза приперла директора к стенке. Будь у Болека немного времени — день, час, минута, — он бы выкрутился.

Однако у него не было даже минуты.

— А… а мне вы сможете дать слово, что я нигде никак не засвечусь? За себя слово и за него, — наконец подал голос Борис Алексеевич и страдальчески кивнул на молчащего Виктора.

— Дам я тебе такое слово, Болек, дам. — Гюрза поморщилась и не садясь закурила новую сигарету от директорской зажигалки. — В следующий раз не будешь языком трепать прилюдно. Давай про дело. Откуда ты узнал, что Марьева собираются гасить? Кто из твоих знакомых ляпнул?

Директор до сих пор еще что-то прикидывал, и эти прикидки отражались на его лице: брови изогнулись дугами, оттопырилась губа, искривились уголки рта. Но все эмоции пропали с лица, когда Борис Алексеевич решительно потер ладонями по столу. Он, похоже, сделал выбор.

— Короче, так, — Борис Алексеевич кашлянул в кулак. — Еще в октябре это было. Один черный грузин, Тенгизом звать, пригнал тачку на продажу.

Тачка чистая, гадом буду, и мы…

* * *

— Что думаешь, Виктор? Какие мысли имеешь? — спросила Гюрза, когда они сели в машину.

Заурчал мотор, заработала печка.

— Прижали вы его грамотно, — начал Беляков. — Разделали под орех. М-да… — он запнулся, глядя, как на лобовом стекле тает снежная крупа.

И честно ответил на вопрос:

— Вот только, Гюзель Аркадьевна, вы его своим именем прижали. Известностью. Гюрзой придавили. Без этого… — Виктор развел руками, — без этого не стал бы он откровенничать.

Гюрза его словно бы и не слушала, думая о своем.

— Верно, я его на примитивный понт взяла, — наконец кивнула она. Такая погода вгоняла ее в тоску. А впереди еще декабрь — вообще застрелиться и не жить… — Но только потому, друг мой Виктор, что колоть его надо было быстро, нахрапом. Не давая опомниться. Иначе ушел бы в глухую и тогда уж точно слова нам про этого Тенгиза не сказал бы. Такие люди только тех, кто сильнее их, слушаются. А ты? Нельзя было, Витя, уходить от него ни с чем. Значит, ты проиграл. Теперь ты для него не сила, он тебе не скажет даже, который час.

Не правильно ты действовал.

— И как же надо было?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Тут, конечно, многое от ситуации зависит — ты к нему пришел или он к тебе. В форме ты или в гражданке. Утром или вечером…

— Ну да, — хмыкнул Виктор, — нас так и учили…

— Да забудь ты про учебники, — отмахнулась Юмашева. — Об этом сотни томов понаписано, а в реальности-то иначе получается. Чисто на интуиции. На подсознании. Ты должен почувствовать, кто перед тобой сидит. С ходу, и тут же выстроить линию допроса…

— Интуиция… Это ж сколько лет пахать нужно, чтоб она появилась…

— Бывает, и жизни не хватит. Опыт — это, конечно, хорошо, но без чутья никак. У правильного опера, думаю, оно с рождения есть. Это как врожденный музыкальный слух — либо он есть, либо его нет, и никакие занятия не помогут. У меня вот, например, чутье имеется. То есть, конечно, случалось, я не всегда раскалывала клиента — ну и что с того? Сегодня не заговорил, завтра изливать душу начнет. Рано или поздно все начинают. Усекаешь, о чем я?

— С трудом, — помолчав, признался Виктор. — То есть вы блефовали, когда собирались из его кабинета уйти с пустыми руками? Не расколов?

— Почему? Запросто бы ушла. Только вот он бы меня не отпустил. Это я тебе точно говорю.

— Но вы, как я понял, этого Болека знали раньше?

— Слыхала про его делишки. Он раньше иномарки на заказ угонял, а потом поднялся. Теперь ими торгует… Но долго не продержится — сядет через годик-полтора максимум.

— Вот и я говорю. А как бы вы его кололи, если б не знали, кто он такой, и не были бы знаменитой Гюрзой?

— Опять же, Витя, не знаю. Ну, сначала бы справки про него навела кто он да чем пахнет, чего ты, кстати, не сделал, потом пришла бы и действовала уже по обстоятельствам. Хотя… — она задумалась. — Если покумекать… Вот ты его уже видел, разговаривал с ним. Ну-ка, ты, оперативник, опиши мне этого человека. — Она почти в точности повторила слова, которые говорил ему подполковник Григориев, когда просил описать саму Юмашеву. Тогда Виктор попал впросак. Не промахнуться бы сейчас…

— Э… — Беляков побарабанил пальцами по «баранке», — ну, из бывших шестерок, судя по всему. Сидел разок — одна «гайка» вытатуирована на пальце. Самоуверен, нагл… Типа того.

— Браво, Ватсон. — Юмашева приоткрыла окно — проветрить. Влажный ветерок просунулся в салон. — Почти угадал. Табличку на его дверях помнишь?

— Это что-то вроде «директора». То ли по-английски, то ли еще по какому-то.

— Не суть. Главное, что «директор». И по-иностранному. Хочет считать себя крутым. Так?

— Ну, пожалуй, — А такие люди, Витя, никогда крутыми не станут. Хоть десять «Мерседесов» купи и «дельтами» обвешайся. Как был шестеркой, так шестеркой и подохнет. Крутой-то он только до тех пор, пока на настоящего крутого не нарвется. И тогда из него можно веревки вить. Вот и все. За место свое директорское он держится изо всех своих сучьих силенок — это раз, иначе опять в шестерки скатится.

На зону, коли хоть раз баланду нюхал, не хочется тем более — это два. Так что я бы пришла к нему с парой ребят поздоровее, чтоб в камуфляже да с «калашами», и раскатала бы его примерно по той же схеме. Как мог бы действовать и ты. Это я для примера. Вообще, по-разному можно таких типов ломать… Учись, студент, покая жива.

— Да, — покачал головой Виктор. — Действительно просто…

— А ничего эдакого в нашей работе нет. Залезаешь в душу к человеку, чтобы он не догадался, чтобы он тебе все как на духу выложил, — и все дела…

Грешно, конечно, но тут уж, извини, специфика службы… Ладно, что-то мы заболтались. Заводи свой «шестисотый», да поехали. Мне еще кучу рапортов писать.

— А что с этим Тенгизом? — спросил Виктор, когда его «жигуленок» вырулил на проспект. — Вы его, кстати, знаете?

— Не-а, — равнодушно ответила Гюрза. — Но узнать проблем нет. Среди этой шатии-братии угонщиков кто только не пасется. — Она зевнула. — С Тенгизом мы завтра разберемся. Чует мое сердце, тут надо иначе действовать. Опять чутье, заметил?

— А если Болек позвонит, предупредит его?

— Это вряд ли. Болек дурак, но не настолько, чтобы самого себя лохом выставлять перед братвой. Не-ет, он теперь тихо сидеть будет.

— И все же я не понимаю, — после долгой паузы сказал Виктор. — Мы же убийством Марьева вроде занимаемся. Какое отношения депутат имеет к этим угонщикам?..

— А такое, — буднично ответила Юмашева, — что ныне покойный Сергей Геннадьевич в течение лет восьми был одним из паханов «угонной» мафии.

Уж чего-чего, а такого Виктор не ожидал. Машина брезгливо месила жижу на асфальте.

— Э-э… — склонил он голову набок, покосился на спутницу и счел нужным уточнить:

— Мы говорим об одном и том же человеке? О депутате ЗакСа господине Марьеве?

— Ага. Год назад он решил податься в депутаты.

На повышение пошел, так сказать. А до того весьма успешно тачки лямзил.

Виктор присвистнул.

— Что называется, из грязи в князи… А это точная информация?

— Это дурацкий вопрос. — Юмашева поерзала на сиденье, подбирая полы пальто под себя. За то время, что они провели в гостях у Болека, машина успела порядком выстыть. — Я Марьева разрабатывала больше года, знаю про него такое, что он и сам про себя уже забыл.

Виктор шумно выдохнул воздух из легких и стиснул пальцами «баранку»., - Значит, его все-таки завалили из-за политики? Из-за того, что полез в дела, в которые порядочному вору соваться впадлу?

— Какая, к черту, политика… — поморщилась Гюрза. — У тебя, Витя, представления о воровском мире, как у десятиклассника, начитавшегося дешевых детективов. Времена нынче другие, Витя.

Он, как говорится, слишком много знал. Просто тесно стало милейшему Сергею свет Геннадьевичу, свою поляну всю обработал, денег навалом, а силенки еще остались. Вот и подался он во власть, Думаешь, он один такой? Это ж прописная истина: коли деньги есть, то можно и в политику поиграть.

А под ельники его только рады были — свой человек в мэрии еще никому не мешал. Но потом те же подельники решили, что будет лучше, если ни я, ни какой другой настырный опер до него не доберется. Вот и весь расклад. Ясно?

— Я-асно… — задумчиво протянул Беляков.

И помотал головой:

— Нет, ни фига не понятно.

Так почему его мочканули-то? Раз он им нужен был в мэрии? Я понимаю, если он в общак залез или там стал на нас работать. Или решил соскочить с бизнеса, кинув своих же. Или просто не поделил что с корешами… А так — он что, вдруг прозрел и решил к нам с повинной идти?

— Вот еще! — фыркнула Юмашева. — Он даже ни разу ко мне как свидетель не явился.

— Ну, тогда действительно дурацкий детектив получается. Какие-то задрипанные «угонялы» грохают своего же пахана потому, что он, видите ли, слишком много знал!.. Или вы что-то недоговариваете?

— Или ты недопонимаешь. «Задрипанные»…

Знаешь, на каком месте по прибыли торговля крадеными автомобилями стоит? На третьем. Сразу после наркоты и оружия. В Питере до пятидесяти тачек в день угоняют, и штук тридцать из них — под конкретный заказ. И знаешь, почему так? Потому что в нашей стране нет закона против «угонял». «Угонялу» можно взять за жабры только в момент продажи краденой машины. А каждая попытка угона, при должном подходе адвоката, будет квалифицирована всего лишь как не правомерное завладение автомобилем без цели хищения, статья сто шестьдесят шестая, если не ошибаюсь. Спросишь — почему так? Отвечу: не знаю. Но так всегда было. Что в советские времена, что сейчас.

— Ну, сейчас-то столько западных прибамбасов противоугонных развелось, — попытался снисходительно возразить Беляков и непроизвольно покосился на приметную наклейку в левом нижнем углу лобового стекла, предупреждающую о том, что его верный «жигуленок» оборудован сигнализацией «Silicon». Подумав при этом: «А чего она так разговорилась?»

— Ай, ерунда, — отмахнулась Юмашева. — Что один человек построил, другой завсегда разломать сможет. И секретки хитрые, и сигнализации чуть ли не на каждом велосипеде — а все равно вскрывают, только так… Во-во, перехватила она взгляд, брошенный Виктором украдкой на наклейку, — Твою машину с этой примочкой спецы за несколько секунд вскроют, она даже не пикнет… Я сама видела, как один сопляк ногтем — ногтем! — замок в дверце «семерки» открыл. Даже без всяких примитивных линеек в щель между стеклом и дверцей. А уж настоящие профессионалы с соответствующей техникой и президентский «Линкольн» уведут, если захотят. Если, конечно, взвод автоматчиков не будет его охранять. А ты — «задрипанные». Ты, к слову говоря, снял бы эту бумажку со стекла. От греха подальше. Вряд ли на твой «мерседес» позарятся, но зачем сообщать всем и каждому, какой именно системой он оборудован?

Открыв рот, чтобы вступиться за родной «Silicon», который, тьфу-тьфу, его пока не подводил, Виктор вдруг понял, что этой просветительской лекцией об угонщиках Гюрза просто-напросто, хотя, отдадим ей должное, и очень ловко, увела разговор в сторону от марьевской темы. И попытался вернуть беседу в интересующее его русло:

— А господин депутат, стало быть, заправлял всей кухней?

— Стало быть, — сказала Юмашева, глядя прямо перед собой на мокрый асфальт дорожного покрытия. — Не один, конечно. Там главным образом кавказцы верховодят, грузины на ключевых постах, так сказать, в этой группировке. А всего в ней несколько десятков человек. Те, кто помельче, машины пасут, распорядок дня «клиента» составляют, выясняют, какие «сюрпризы» в ней установлены.

Гюрза на наводящий вопрос не поддалась и продолжала гнуть свою линию ликбеза. Не менее интересную, признаться, однако Виктор теперь твердо уверился, что о Марьеве его напарница беседовать почему-то не желает. Да что они тут, в «„да“ и „нет“ не говорите» играют, что ли? Он уже собрался возмутиться и вновь вернуться к делу Марьева, но…

Но в этот момент что-то произошло. Сыграла ли тут свою роль пресловутая интуиция, о которой недавно рассуждала Гюрза, или что другое подтолкнуло его мысли в нужном направлении — только в мозгу Виктора Белякова вдруг будто включилась лампочка и высветила всю картину в целом.

Высветила нечетко, но главное Виктор разглядеть сумел. Почему Юмашева отказывалась помогать ему в марьевском деле. Почему согласилась. Откуда столько знает об угонщиках, хотя сама не из «угонного» отдела. Что означают эти недомолвки и недобрые искорки в ее глазах, если речь заходит о застреленном депутате…

Виктор включил правый поворотник и прижался к бордюру. Под знаком «стоянка запрещена».

— Гюзель Аркадьевна, — повернулся он к спутнице, — вас выперли с Литейного из-за него? Из-за Марьева?

Напрямую спросил. В лоб.

— Да, — вроде бы равнодушно ответила Гюрза, по-прежнему глядя в лобовое стекло, на котором оседали редкие снежинки. Только скулы ее немного побелели, будто от холода. — Я за год работы составила всю схему, по которой они перегоняли машины в Прибалтику и на Кавказ. А кое-кому это очень не понравилось. Ну и хватит об этом.

Чего встал, поехали. Мне еще на службу надо.

У Виктора на мгновение мелькнула шальная мысль: Гюзель сама наняла киллера, чтобы отомстить мафиозному депутату.

— Э… Извините, Гюзель Аркадьевна, можно последний вопрос? — тихо спросил Виктор, вновь выруливая на Московский и вливаясь в поток машин. — А сейчас-то зачем вам снова?..

— Ты ищешь киллера? — достаточно бесцеремонно перебила Юмашева. — Ну и будет тебе киллер. А мне нужна просто справедливость… Чтобы убийца получил по заслугам. Вор должен сидеть в тюрьме, как говорил один капитан уголовного розыска.

Виктор промолчал. Хотя, как ему показалось, под справедливостью в данном случае Гюрза понимает вовсе не наказание наемного убийцы депутата Марьева.

— Ну ладно, вот что тебе сделать надобно за завтра… — подумав, сказала Гюрза.

Ретроспектива 2

Двадцать разгневанных мужчин

13.02.98, день

…Мы идем по стылым улицам. Молча. Я — опустив глаза, чтобы Валя Бражников не видел моих слез. Медленно идем, еле тащимся. Холода я не чувствую. Я вообще ничего не чувствую, потому что моя жизнь закончилась. В ушах все еще звенит размеренный, спокойный, неумолимый — словно гвозди в стену заколачивают — голос председателя аттестационной комиссии, выносящей мне приговор:

-..Принимая во внимание рассмотренные факты, вынести перед руководством решение аттестационной комиссии о понижении в должности старшего оперуполномоченного майора Юмашевой Гэ А и переводе ее на должность оперуполномоченного в Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности.

И вот после этих казенных, жутко корявых слов я и произнесла свою коронную фразу насчет нравственности. Но она уже роли не сыграла, И все члены комиссии, все двадцать взрослых сильных мужиков согласились с вердиктом. Согласились утопить одну слабую женщину. Никто не высказался против. Ни один…

Таков был финал моей карьеры сотрудника МВД.

…Мы с Валей Бражниковым, который несет мою сумку с вещами, движемся в сторону улицы Тверской, где отныне будет проходить моя служба.

В Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности (тоже ничего названьице, а?), а проще говоря — в полицию нравов. Задерживать проституток, выявлять торговцев порнухой, шерстить притоны, ловить сутенеров и прочие веселости — вот теперь моя работа. Для старшего опера с Литейного превратиться в простого опера в «блядском отделе» — нет хуже наказания; Уж лучше бы уволили.

То, что весь этот балаган с аттестационной комиссией был затеян только ради того, чтобы слить майора Юмашеву Г.А., я поняла не сразу. Поскольку поначалу все складывалось как нельзя лучше. «Волга» эта, которую мы изъяли у двух любителей ширнуться героином, вдруг оказалась машинкой не простой. Во-первых, доверенность на нее была просрочена уже год. Ну да это полбеды, подумаешь, сколько таких разъезжает. Во-вторых, выяснилось, что и техпаспорт на нее липовый.

Более того, с конвейера Горьковского автозавода она никогда не сходила. Иными словами, этого авто в природе как бы не существует, хотя вот оно — на платной стоянке ржавеет больше года. И что самое смешное, всем нашим было глубоко наплевать на эту «Волгу». Наркоманский притон накрыли? Накрыли. И охота тебе, Гюльчатай, еще и с тачкой какой-то возиться? Других забот мало?..

А мне была охота. Еще какая. До зуда под ногтями. Не могла я потерпеть, чтобы дело до конца не было доведено. Такой уж я человек, в лепешку расшибусь, а своего добьюсь. И я принялась расшибаться в лепешку. Одновременно пытаясь эту чертову «Волгу» оформить. У нас ведь как; конфискат необходимо провести документально, чтобы его — в данном случае автомобиль — можно было куда-нибудь пристроить. Например, в автохозяйство Главка. Однако оформлять машину никто желанием не горел, отфутболивали меня из одного кабинета в другой, поскольку ее, «Волги», вроде как и не существует! «Ну возьмите хоть на запчасти!» — ныла я. «Не, — отмахивались, — документов нет, возиться надо…» Зато ее хозяин, некий господин Марьев, был очень даже реален. По несколько раз в неделю звонил мне и интересовался, когда можно будет его машину забрать. А я всякий раз вежливо отвечала, что, мол, в любую минуту, заходите ко мне и выписывайте бумаги. Но господин Марьев за своей собственностью не спешил, предпочитая общаться со мной по телефону. Много позже я поняла, что он элементарно боится.

А тогда…

А тогда я грызла историю несуществующей «Волги», что бобер дерево. И шаг за шагом раскручивала весьма любопытно закрученный и неожиданный клубок (как — процесс слишком кропотливый и утомительный, чтобы описывать его на страницах). Я узнала, что сия «Волга» была собрана не из деталей от разных машин в каких-то подпольных автомастерских, а прямиком на Горьковском автозаводе, как и многие ее «сестрички», что это хорошо налаженное производство и слепленные с бору по сосенке тачки перегоняются через своих людей на таможне в Прибалтику и на Кавказ, а оттуда идут наркота, золото, доллары… И что господин Марьев является одним из организаторов этого милого бизнеса и успешно руководит предприятием…

Я раскрыла мафиозную структуру! Еще немного, и Марьев со товарищи сядут всерьез и надолго.

Чувство, которое испытываешь, наконец-таки после долгих, утомительных поисков приближаясь к разгадке, нельзя сравнить ни с чем. Разве что с сексом. По коридорам Литейного я летала на крыльях. Мне все удавалось. Даже больше, чем все, Совершенно неожиданно для себя я получила приглашение в Торонто, на Международную конференцию женщин-полицейских мира, поскольку была единственной в нашей стране действующей опером-женщиной. И сумела не нее попасть! И даже огрести там титул «Лучшая женщина-полицейский года»! Это не хухры-мухры!.. Ну, моя поездка в Канаду — тема отдельной книги. А вот по возвращении меня ждал удар. В виде аттестационной комиссии. Некто за моей спиной, воспользовавшись моим отсутствием, развернул бурную деятельность по дискредитации майора Юмашевой Г.А.

… До Тверской улицы, где расположено Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности, остается всего ничего, и я машинально замедляю шаг. Будто магнитом тянет обратно, к Литейному. Слезы по-прежнему застят глаза.

— Да не убивайся ты так, — впервые за весь, наш переход от Литейного до Тверской подает голос Валя Бражников. — Ссыльный опер — очень крутой опер. И к тому же там настоящая работа, в условиях, максимально приближенных к боевым…

Он, конечно, прав. Если ты в опале — значит, ты герой. Так почему-то принято считать. Но мне-то от этого не легче… В мозгу бьется, как язык колокола, ублюдочный голос:

-..За время работы старшим оперативным уполномоченным Управления уголовного розыска ГУВД майор Юмашева зарекомендовала себя как настойчивый, но неуравновешенный работник.

Председатель — полковник Дерендеев, начальник одного из отделов Главка. Плечистый и непрошибаемый, как бюст Ленина. Седовласый, подтянутый. Правильный.

— С товарищами по работе и руководством отдела бывает несдержанна, вспыльчива, позволяет себе резкие и необоснованные замечания в адрес коллег…

Я стою, опустив голову, молчу, ломаю ногти.

Даже присесть не предложил женщине. Сами-то все развалились в креслах… Правильно, несдержанна. Единственной женщине находиться в толпе мужичков, да еще работая оперативником, — дело непростое. Женщина привыкла брать криком, а мужик — нет. Вот и приходится поддерживать репутацию. А насчет необоснованных замечаний — это ложь. Я никогда не говорила (и не орала) бездоказательно… Увы, публичные чтения моей характеристики были еще цветочками. После сего исторического документа Дерендеев тем же бесстрастным голосом зачитывает несколько рапортов от моих коллег по отделу, и вот тут-то я настораживаюсь. Во всех, во всех до единого рапортах я была смешана с грязью. (Гораздо позже я узнала, что ребят заставили написать эту ересь; тех, кто отказался, отправили в ссылку следом за мной.) Я поднимаю голову и оглядываю присутствующих в кабинете офицеров. Никто из двадцати не смотрит на меня. Все глазеют по сторонам, старательно отводя взгляд. Всем некомфортно, но все молчат. Гады. Кабаны здоровые. Против меня, тощей, маленькой…

А Дерендеев бубнит:

-..В настоящее время у старшего оперативного уполномоченного Юмашевой в разработке находится всего два дела. Согласитесь, это вопиющая халатность…

Такой наглой лжи я не выдерживаю и позволяю себе реплику с места:

— Как два? Восемь!

Все вздрагивают. Дерендеев на секунду спотыкается о следующее слово. Вперивает в меня взгляд рыбьих глаз и внушительно произносит:

— Гюзель Аркадьевна, а почему свидетель Марьев не явился до сих пор на допрос?

Поворот темы несколько сбивает меня с толку, и я отвечаю в моем стиле:

— Ну не буду же я бегать за бандитом! Пусть сам ко мне придет.

Я действительно так считала. Чего ради суетиться под клиентом, а? Нужна тачка, так приди и возьми. Только сначала ответь на несколько очень нехилых вопросов.

Дерендеев разводит руками:

— Вот видите, товарищи, еще не состоялся суд, а майор Юмашева уже записывает свидетеля в бандиты. Итак, в настоящий момент в разработке у нее находятся только два дела…

— Восемь!

— Товарищ Юмашева, вам дадут сказать слово позже.

Большое спасибо. Тут до меня наконец доходит, что финал работы комиссии известен заранее и вся эта болтология не имеет никакого значения.

Я неожиданно успокаиваюсь. И на дальнейшее смотрю как бы со стороны. Интересно только, за что ж это меня так?

И узнаю про себя массу очаровательных вещей.

Оказывается, я не только злостно саботирую правила внутреннего распорядка отдела (например, никогда не «показываю ствол» руководству отдела, кошмарное преступление!); веду развратный образ жизни (ну да, я дама незамужняя, мужики же табунами за мной бегают — вот и разврат налицо), и т. д., и т. п… Мне смешно. И только странно, что не поперли вообще в три шеи, а послали ловить блядей на Тверскую. На прощанье, когда все, пряча глаза, начинают расходиться, я радостно сообщаю во всеуслышание:

— Это весьма символично, не находите? В безнравственной стране работать в Отделении по нравственности! Хорошо хоть не опером в Подпорожье!

Никто не реагирует. Скоты…

Депрессия навалилась позже, когда я уже сдала ключи от кабинета и сейфа и в сопровождении одного лишь славного парня Вальки Бражникова потащилась на Тверскую. Жизнь казалась законченной. Да и прожитой зря. Ничего я в ней не добилась. Напрасно полезла в эти ментовские игрища. Мужики никогда не допустят, чтобы баба оказалась наравне с ними…

Вот мы и пришли. Улица Тверская, Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности. Добро пожаловать в тюрьму. Валя отдает мне сумку и, неловко потоптавшись, уходит, лишь похлопав по плечу на прощанье, как боевого товарища. А я стою, глотаю слезы, и в голове только одно: «За что?.. За что?..»

30.11.99, день

— Да, ровно в пять. Жди на стоянке возле магазина. Да, сразу за углом. Нет, непредвиденных задержек не будет. И вообще, кстати, мне сегодня задерживаться нельзя, вечером надо быть в одном месте. Так что разговаривать будем только в машине по дороге ко мне домой. Устраивает? Тогда пока.

Она опустила трубку на рычаг. Нарыл что-то оперок Витюша, вон какой голос, аж вибрирует от нетерпения. Хочет побыстрее в бой. Молодость, необстрелянность в прямом смысле этого слова.

Конечно, лейтенант Беляков мечтает раскрыть преступление века, попасть в историю криминалистики, в учебники для студентов юрфака. «Ничего плохого, — подумала Юмашева, — я и сама до сих пор уверена, что еще раскрою преступление. века. Не сейчас, так позже. Но обязательно раскрою. Это как вершина, к которой нужно стремиться, даже если никогда ее не достигнешь. Иначе жизнь становится бессмысленной…»

* * *

Через три часа после телефонного разговора, без четверти пять она спрятала в сейф служебные бумаги, попрощалась с коллегами и в три минуты шестого вышла на стоянку возле магазина за углом.

Знакомая «шестерка» с номерным знаком «123», с черным матерчатым котом на цепочке за лобовым стеклом ждала ее на подернутом ледком асфальте.

Галантный Виктор (интересно, он только с ней так или всегда?) выбрался из теплого салона, чтобы помочь ей сесть. Еще через три минуты машина, побуксовав при старте по гололеду, тронулась со стоянки.

— Куда прикажете, мадемуазель?

— Домой прикажу, — ответствовала мадемуазель, не став поправлять опера. На самом деле она уже побывала замужем, очень давно, когда еще считала, что семья есть обязательная составляющая жизни всякой нормальной женщины. Это уже потом выяснилось, что сей радости она лишена и, по-видимому, навсегда. Такова уж ее судьба. Ее рок. Почему? Не сейчас. Позже объясним.

— Домой прикажу, — и назвала адрес, которого Виктор еще не слышал.

— Выкладывай, что там у тебя. — Гюрза, вспомнив о правилах, застегнула ремень безопасности. — Только в темпе, без лирики, времени у нас до дому.

«Шестерка», дождавшись промежутка, влилась в уличный автопоток.

— Значится, так, — подражая Жеглову, кумиру российских оперов, начал Беляков. — Тенгиз наш вот уже четвертый год петербуржец, прописан по улице Бассейной, дом два, квартира сорок два, где и живет. Официальная жена его, Галина Пригоршнева, прописанная там же, обитает у мамы в Веселом поселке, не работает, но при этом в деньгах не нуждается. От супружеских обязанностей, похоже, отстранена.

Они встали у светофора. Пользуясь паузой, Виктор повернулся к Юмашевой:

— В местном отделении Тенгиза знают. Им тоже, как и всей стране, за кавказцами ведено присматривать. Но на него у них ничего нет. В криминале не засвечен, паспорт в порядке. Он даже трудоустроен, числится в каком-то охранном агентстве.

Так что капает ему трудовой стаж для пенсии. Жалоб от соседей на него не поступало, по пьянке не попадался, с коробком анаши в носке тоже не влетал.

Чист, короче. Если не считать давней судимости, еще советских времен, за угон автотранспорта.

Зажегся зеленый, машины поочередно стали радостно приходить в движение. Их черный кот с хитрой усатой мордой снова принялся раскачиваться, ударяясь о лобовое стекло. Гюрза боковым зрением заметила улыбку, растянувшую губы Виктора. Следует полагать, переходит к главному.

— Пошел я по соседям. Показываю удостоверение. Напоминаю про Дагестан и взорванные дома.

Потом говорю, что бдим и начеку, терактов не допустим, потому и собираем негласно информацию о кавказцах.

«Эх, Витя, — подумала Гюрза, — не удержался ты от лирики, хоть и предупредила тебя. А ведь если я сказала, что времени у меня только до дома, то так оно и есть, значит». Но ничего не произнесла вслух — не захотела сбивать его с мысли и настроения.

— Народу такая озабоченность органов нравилась. Выкладывали мне охотно все, что видели и знали за этим Тенгизом. Правда, потом грузили меня своими версиями и домыслами, приходилось честно выслушивать до конца.

Они свернули на Гороховую. Проехать эту улицу от начала до конца — и Гюрза, считай, дома. Но Виктор не форсировал свой отчет.

— Мешков с сахаром или гексагеном он в дом не перетаскивал. В общем, с этими взорванными домами нам повезло, после них народ стал глядеть в оба.

— Грех так говорить, лейтенант, — не смогла не перебить опера Гюзель. — На чужой крови везенья быть не может.

Беляков смутился.

— Да я ничего и не имел в виду… Просто… в смысле, что нет худа без добра, — и продолжал свой рассказ дальше, но уже потеряв бравурно-молодецкий тон. — Значит, соседи показали, что беспокойства больше от Генгиза им нет. Ведет себя в основном тихо. Земляков с Кавказа у себя не селит. Иногда, правда, наезжают гости, девок, конечно, натащат, погуляют ночку, пошумят, бывает. Но это случается раз-другой в месяц, соседи настроены так, что можно перетерпеть. А после начала нашего «Вихря-Антитеррора» ни разу земляков не собирал. Ну, баб водит, чуть ли не каждый день новых, но от этого тоже жителям беды нет.

Им везло со светофорами, повсюду их встречал зеленый. Они быстро проскочили Садовую, а дальше сложных перекрестков уже нет.

— У Генгиза джип «Чероки», держит он его у дома под окнами. Ставит на одно и то же место. На балконе у него установлен прожектор, направленный на машину, который он включает на ночь.

Ездит он исключительно на своем любимом джипе. Но иногда за ним заезжают на «девятке», причем одни и те же двое. Оба русских, из машины никогда не выходят. Причем и одевается в эти дни попроще, чем обычно. Полагаю, на криминальные дела его и возят.

— Вот теперь под арку — и налево. А я тебе могу сказать, на какие дела его возят. Но, извини…

У того подъезда, будь добр. Остальное, извини, после. Я действительно спешу, уже опаздываю.

Мне нужно срочно переодеться и бежать.

— А я вам самого главного еще не сказал.

— Плохо. Надо было построить рассказ так, чтобы успеть. Или ты рассчитывал, что мы застрянем в одной из твоих любимых пробок? — Гюрза открыла дверь автомобиля.

— А если я вас подожду, а потом отвезу куда надо, и мы договорим?

— Что ж, годится, — не раздумывая, ответила Юмашева, — мне так и так придется на машине.

Выйду минут через тридцать.

Она вышла из подъезда через сорок минут, Виктор засек время. Беляков давно уже вылез из машины и теперь прохаживался вдоль нее, дышал воздухом, разминал ноги и смотрел, как пацаны гоняют в футбол. Пацаны играли самозабвенно, бились, как за Кубок мира. Лейтенант засмотрелся, но не пропустил выхода Гюрзы. В очередной раз раскрывшаяся дверь парадного выпустила наконец ее, майора милиции Юмашеву, но менее всего похожую на майора милиции. Такой лейтенант ее еще не видел.

— Вы на свидание? — распахивая перед ней дверь «шестерки», поинтересовался Беляков.

Гюрза уловила (или ей это только показалось?) нотку ревности в вопросе молодого оперативника.

Что-то быстро начал «скороход» неровно к ней дышать.

Мужская часть народонаселения России и Канады, которая знавала Юмашеву лично, делилась на две категории: тех, кто проклинал день и час, когда встретился с этой «стервой, чумой и змеюкой», и тех, кто благодарил судьбу за знакомство с этим «великим сыщиком, очаровательной женщиной и неприступной богиней». Вот такие крайности, или — или. Случалось, конечно, что некоторые из второй группы перекочевывали в первую, но это только если предавали, совершали какой-нибудь, гнусный поступок, поскольку в подобных вопросах она была максималистом и ублюдка всегда называла в глаза ублюдком. Правда, такая миграция происходила редко. Она умела выбирать себе друзей, чего не скажешь о возлюбленных…

Взять хотя бы историю с давно и счастливо женатым генералом, который после их бурного романа и последующего разрыва бегал за ней, как восьмиклассник, и в результате свалился с инсультом…

Глупая история, и об этом сейчас вспоминать не хотелось. Но, кстати, если оказавшиеся в категории «два» переставали бегать за Гюрзой табуном, она понимала — значит, что-то не так и необходимо срочно принимать меры: уходить в отпуск и посещать солярий, массажисток и парикмахеров. По натуре провокатор, она и мысли не допускала, чтобы кто-либо из нормальных мужиков не был в нее влюблен (минимум — как отличного боевого товарища). За что и получила в свое время кличку «секс-символ питерской милиции».

Но Беляков? Конечно, внимание молодого и недурного собой лейтенанта вещь закономерная, и парнишка явно не из первой категории. Но что-то рановато…

— Отнюдь, — сев в машину сама и дождавшись, когда сядет Виктор, ответила она любимым словом Гайдара-внука:

— В Русский музей.

— В музей?! — не скрывая изумления, воскликнул Виктор.

— Что ты орешь, воробьев и женщин пугаешь.

В музей. Что ты в этом находишь странного?

— Нет, в музей, я понимаю. Но… это…

— Что? Да говори ты без обиняков. И запускай машину, кстати.

Виктор «запустил машину».

— Странно просто. И время для посещения, и спешка… И, по-моему, в музей в любой одежде пускают.

— И твой вывод?

— Ну, у вас в музее или свидание, или встреча с кем-то по делу.

— Ни то и ни другое, представь себе. Ладно, а — то будешь думать не о деле, а о загадках природы…

Богатая, и неслабо богатая, фирма в Русском музее отмечает день рождения. Причуда «новых русских», а музею нелишний навар. Меня пригласили. Но хватит об этом. Итак, что у тебя проходит как главное.

— Номер машины.

— Джипа?

— Нет, другой, на которой его иногда забирают двое. Одна старушка запомнила на всякий случай.

— Кстати, тоже проявила бдительность только благодаря терактам, — Виктор опасливо покосился на Гюрзу, не будет ли нравоучения. Не последовало. — Вдруг, говорит, мешки со взрывчаткой в ней перевозят. Правда, за последнюю цифру номера не ручаюсь. Да я обошелся и без нее. Смотался к гаишникам, узнал, чья тачка. Принадлежит она… минуту… — Виктор запустил два пальца в нагрудный карман куртки и вытащил клочок бумаги. Его лицо торжествующе сияло. — Вот посмотрите.

Некий Зимин Илья Петрович. Там еще адрес и прочее. Я его проверил по нашим архивам. И нашел. Сидел за грабеж в те же годы, что и Тенгиз.

Я уверен: оба топтали одну «зону», где и сошлись.

Ну, что скажете?

— Нормально поработал, — сказал Гюрза, глядя на себя в зеркало заднего вида. Она была напряжена, словно ехала на задержание, но виду не подавала. — Теперь послушай мой сказ. Тенгиз — грузин, он был знаком с самим Отаришвили. Тот даже хотел его «короновать», но не успел — пристрелили. Тенгиз нынче в блатной колоде если не король, то валет, это точно. Занимается угонами.

Угонщики работают бригадами. Одни присматривают машину, другие вскрывают и угоняют, третьи прикрывают подходы во время угона и сопровождают угнанную машину до места, где четвертые перебивают номера, перекрашивают или разбирают машину. Вот такой бригадой Тенгиз и руководит. Во время «дела» ездит в машине прикрытия.

К угнанным тачкам даже не приближается. Брать его на деле бессмысленно: едет пассажиром, дескать, попросил подвезти, оружия у него при себе не будет, хотя, вообще, оружие любит и если не всегда, то часто имеет при себе ствол. Но, думаю, запасся и бумагой на него. В употреблении наркоты не замечен. Вино, правда, глушит бочками, да то не криминал.

— Гюзель Аркадьевна, — вдруг спросил Беляков, — а вы ведь тоже оружие любите?

— Я? С чего ты взял?

Виктор смутился.

— Слышал. Рассказывали, как вы стволом размахивали перед каким-то начальником.

— Это было давно и не правда, — усмехнулась Юмашева. — Переболела. Теперь я на задержания даже без наручников езжу. Вот это крутость — а не пистолетиком махать. — Она призадумалась. — Но ты прав, оружие люблю. Умею стрелять без промаха из любой марки, даже незнакомой. Почему — не знаю. Само собой получается. В Канаде вот дали пострелять из «М-16» — так сорок очков из пятидесяти выбивала. Хотя раньше винтовку эту никогда живьем не видела.

— Ну как там, в Канаде? — поддержал Виктор смену скучного разговора про Тенгиза.

— А все как у нас. Я с тамошними ментами на операции была, какого-то мексиканца, что травкой торговал, брали. Сама-то языка не знаю, но все действовали слаженно, без указаний, кто и что делать должен. Мент, Витя, он и в Африке мент.

Они уже выехали на площадь Искусств, объезжали ее по кругу.

— На жареном Тенгиза, выходит, не взять? — спросил Виктор, возвращаясь к насущным проблемам.

— По крайней мере, непросто. Не наскоком.

Ведь он не Болек и вообще авторитет. — Машина остановилась напротив фасада Русского музея. — Чтоб такого расколоть на сдачу своих, требуется крепко подумать. Вот я пока подумаю, а ты съезди на Литейный. Покопайся в архивах, посмотри дело этого твоего Зимина. И потом собери на него все, что сможешь. Все, созвонимся, пошла.

— Счастливо развлечься! — крикнул Виктор.

И, не удержавшись, добавил:

— С картинами только не чокайтесь и не целуйтесь. Это сто шестьдесят восьмая, порча имущества.

Глава 3

30.11.99, вечер

Стоя у величественного здания Русского музея, настраиваешься на патетический лад. На вдохновенные разговоры о патриотизме и государственности, на воспоминания о трехсотлетнем правлении Романовых. Гюрза знала: в последнее время не то чтобы вошло в моду, но появилась такая практика — проводить в Русском музее светские сходняки типа презентаций. Не самый посещаемый музей города пытался хоть как-то заработать деньги на содержание здания и реставрацию картин.

Юмашева впервые шла к Михайловскому дворцу не как посетитель картинной галереи и даже не как оперуполномоченный, которому надо что-то разнюхать среди музейных стен, а как дама, приглашенная на вечеринку городских тузов, королей и валетов всех мастей. Ха, приглашенная! Она добивалась, чтобы ее пригласили, — добилась, потому что ей этого захотелось, и ментовские заморочки здесь и рядом не лежали…

Все началось из-за того, что Юмашева иногда смотрит телевизор. И не только фильмы и программу «Человек и закон». Время от времени она просматривает и другие программы, а неделю назад, вдавив кнопку на пульте, переключилась на питерское телевидение с единственной целью — посмотреть в правом нижнем углу экрана температуру воздуха. Температуру Юмашева узнала (ноль градусов), а потом перевела взгляд на основную картинку. Показывали крупным планом мужчину, и он что-то говорил — кажется, о выборах в Госдуму. «Лет пятьдесят, возможно, меньше, просто старит седина, — мысленно отмечала Гюрза. — Чуть удлиненное лицо, тонкие губы и заостренный нос…

Морщины на щеках, паутина морщинок в уголках глаз и немного раздвоенный подбородок. Кроме того, плавные жесты, длинные изящные пальцы пальцы пианиста — и перстень с камнем голубого отлива в золотой оправе». Она прислушивалась к мелодике его голоса. Интонация зачастую говорит о человеке больше, чем смысл сказанного. Голос мужчины на экране напомнил органную музыку.

Было совершенно очевидно — это уверенный, знающий себе цену человек. Гюрзе пришло в голову, что от него, от этого экранного незнакомца, наверняка пахнет дорогим одеколоном. И еще он, наверное, разбирался в живописи и знал толк в антиквариате, Как угодно это назовите — флюиды, токи, женское чутье, — но факт остается фактом: Гюрза ощутила, что приходит желание, почувствовала, что этот мужчина ей нужен.

Кто же он такой? И тут, словно по заказу, на экране появились субтитры — фамилия, имя и отчество, а также профессия героя передачи. Разумеется, Юмашева слышала эту фамилию. Да кто ж ее не слышал!? И тотчас же промелькнуло: «Невозможно, не получится. Кто я, а кто он?» Но если бы она боялась препятствий, то не стала бы Гюрзой.

И Юмашева начала действовать. Раскрыв записную книжку, она набрала телефонный номер. Услышав знакомый баритон, сказала:

— Здравствуй, Аркадий.

— А!.. — послышалось в трубке. — Мое почтение великолепной Гюрзе. Я на подозрении?

Аркадий был хорошим парнем, потому что мог себе это позволить. Одержав победу в борьбе за популярность, он прочно стоял на своих телевизионных ногах и знал, что сумеет делать программы на любом из каналов. Они познакомились года четыре назад, когда он снимал репортаж о ментах, а она была откомандирована начальством ему в помощь.

С тех пор они иногда виделись, много пили при этом и подолгу болтали. Аркадий знал всю местную светскую тусовку и почти всю московскую.

— Да, ты на подозрении. По вашему каналу до сих пор выступает… — Она назвала фамилию. — И я подозреваю, что ты с ним знаком. Есть что сказать в оправдание?

— Поймала, сдаюсь. Я даже делал о нем когда-то очерк. Он в чем-нибудь замешан? Ограбил ларек, кошель тиснул, огрел сковородой сожительницу после совместного распития? То-то я гляжу, он в депутаты рвется.

— Ты меня можешь с ним свести?

— Разумеется. Это что, как говорят таможенники, для личных надобностей?

— Для них, родимых.

— Тогда тем более. Жди моего звонка по медному проводу.

Аркадий позвонил через час.

— Взял его при выходе из студии в интеллектуальный захват, — доложил он. — И с ходу заехал в лобешник — прямо и бесхитростно. Говорю, с тобой, мон шер, хочет познакомиться т-а-к-а-я, — Аркадий причмокнул, — женщина, эх! Прилагаю. говорю, мои самые лестные рекомендации. Что скажешь? «Ради бога», — отвечает он. И знаешь, до чего мы договариваемся? До того, что на следующей неделе состоится гулянка по случаю юбилея одной крутой фирмы и он там будет. Так вот, приглашение тебе сделают. И я тоже там буду — куда же без меня?..

Сегодня тридцатое ноября, и Гюрза входит в Михайловский дворец, он же Русский музей, он же — место празднования юбилея одной оч-чень богатой фирмы, занимающейся недвижимостью.

И думает Гюрза при этом обо всем на свете. Думает о том, что увидит его и будет говорить с ним (но почувствует ли он то же самое, что и она?). И о, том, что на обратном пути надо не забыть купить хлеба. И о том, что Моцарт, пожалуй, не зазвучит в строгом интерьере Михайловского дворца. Если уж станут играть, то пусть лучше Шопена. Конечно, более всего подходит к этим стенам Глинка, но он слишком торжественный и не очень-то уместен для столь легкомысленного мероприятия. А еще лучше, если обойдутся без музыки. Что же касается работы… Разумеется, Юмашева ни на минуту о ней не забывала — милицейский блок мозгового процессора не отключался никогда, даже ночью.

Вот и сейчас Гюрза, настроившись на «автоматический режим», прокручивала все оперативные варианты по Тенгизу.

Она освободилась от шубы, купленной в девяносто седьмом году в Торонто — ездила на конгресс женщин-полицейских, и пошла туда, куда идут все женщины, освободившиеся от своих шуб.

То есть к зеркалу. Кстати о зеркалах… Где, спрашивается, монумент неизвестному создателю зеркала? Плевать, что неизвестен, — ведь какое чудо сотворил! Надо бы зафигачить ему, легендарному, монумент выше статуи Свободы. Всем бабам во всем мире скинуться по рублю, нанять Церетели и слепить грандиозный памятник. Ведь кабы не зеркало, не смогла бы Гюрза убедиться в том, что она неотразима. Только с чужих слов. Впрочем, сейчас она их и услышит. Вот появляется Аркадий, который и должен был встречать ее внизу. Вот он замер за ее спиной, кажется, ошеломленный. Большой, вальяжный, в смокинге, при бабочке — любимец телезрительниц. Она оборачивается и делает шаг ему навстречу.

— Смерть мужчинам, — выдавил он вместо приветствия. — Глаза портретов будут следить только за тобой. Диана, вышедшая на охоту за скальпами мужчин.

Она взяла его под руку.

— Я же не могла с таким импозантным мужчиной кое-какой войти в залы, битком набитые новой русской аристократией, не могла же явиться сюда занюханной милиционершей в сереньком заплатанном платьице.

Они направились наверх.

— Но ты перестаралась. Теперь тебя возненавидят все присутствующие здесь дамы. Ибо мужчины будут смотреть только на тебя.

— Он уже здесь? — спросила Гюзель.

— Да, — кивнул Аркадий. — Уже прибыли-с…

С законной супругой.

Гюрза переступила порог первого зала, и тотчас же все взгляды обратились в ее сторону; мужчины смотрели на нее с восхищением, а женщины с завистью. Однако Гюрза прекрасно понимала и тех и других, женщин в особенности. А если б они, эти завистницы, узнали, откуда у нее такое платье, то офонарели бы окончательно, Ох, как хотелось бы, чтобы им стало известно, кто ее сегодняшний визажист. Визажист не из модных салонов, где они пачками оставляют деньги, заработанные их мужьями, а из грязи. Из этой же человеческой грязи вышли и многие из них, хотя теперь они взирают на простых смертных свысока своего — как им представляется — Олимпа.

Гюрза усмехнулась. Нет, она не презирала супружниц «рюс нуво», — даже наоборот, понимала и принимала. Ибо каждый сам выбирает свой путь, и идущий по нему упорно, до конца, достоин лишь уважения. Юмашева выбрала одиночество и службу в органах, а они — богатство и бомонд. «Но каких усилий стоит несчастным новорусским женам поддерживать пламя в семейном очаге? — подумала Гюрза. — Каково быть верной подругой своего избранника, у которого что ни день рушатся банки, на которого наезжают налоговая и бандиты, которого обманывают хитрые поставщики? Каково терпеть их недельные загулы, которые — не от хорошей жизни, и проблемы в постели, которые оттуда же? Это знают только они. Поэтому мне их даже жалко… Но, черт возьми, очень уж хочется, чтобы они узнали про мой сегодняшний наряд!»

Дело в том, что платье для Гюрзы подобрала шикарная проститутка по кличке Лола. Питерская Кармен, красивая и сексуальная, умная и расчетливая, прирожденная шлюха, которой природой было предназначено соблазнять и покорять. Наделенная даром обольщения, она развила в себе этот дар до высот искусства. Черт знает как, но она могла довести до исступления любого мужика, заставить, любого импотента ощутить себя рядом с ней непревзойденным Казановой. Уже давно она за месяц зашибала столько, сколько обыкновенная, рядовая и за год упорного труда не заработает.

Но незаурядность, талант, высокий профессионализм ценятся в любой среде, разве только где-то это приносит деньги, а где-то — репутацию и уважение.

Лола уже давно не была проституткой в привычном смысле слова. Она быстро прошла путь от панельной девки до валютной проститутки, а затем перешла в разряд гетер, то есть работала только с элитными мужиками, и блестящая карьера!

Так вот, эта Лола являлась агентом Гюрзы — чуть ли не самым важным ее приобретением. И дело вовсе не в ценности информации. Дело в том, что Гюрза сделала невозможное — заставила своевольную Магдалину работать на себя. Причем безо всякой прессовки компроматом, просто заползла змеей в душу, нащупала там трещины и болевые точки — и умело распорядилась этим.

На днях Гюрза позвонила Лоле и попросила помочь. «Мне необходимо, сказала она, — выглядеть так, чтобы все остальные бабы на светском рауте, где соберется чуть ли не весь питерский бомонд, оказались вне игры. Что подскажешь?» — «Ну ты даешь! — отреагировала Лола. — Ладно. Раз так, сделаем. Позвони через день».

Юмашева позвонила и вечером того же дня приехала к Лоле домой. Ее ждал на диване целлофановый пакет с красным платьем. Гюрза надела его и подошла к зеркалу. Лола, усмехаясь, стояла у нее за спиной.

Какое дьявольское чутье подсказало этой девке, что именно нужно выбрать? И где она взяла такое роскошное платье? Впрочем, роскошных платьев много, но лишь это — одно-единственное — могло сотворить с Гюзель Юмашевой подобное чудо: тряпка скрыла все недостатки, одновременно заставив тело раскрыться в сладострастном призыве.

Бордовое снизу, лепестками перетекающее в кумачовое, в талии огненное, чуть выше алое и на груди, бесстыдно открытой, уже розовое. Платье — словно костер, облегающий тело.

— Да это же порнуха какая-то, — вполголоса пробормотала Гюзель.

— Конечно, — согласилась Лола. — К нему нужен черный жемчуг. Погоди, у меня где-то был.

Она взяла с туалетного столика шкатулку и высыпала ее содержимое на диван. По коричневой обивочной материи рассыпались, ударив в глаза блеском и разноцветьем, кольца, серьги, брошки, колье, бусы, заколки, кулоны. Проворные загорелые руки стали все это ворошить, раскидывать по дивану.

— Здесь нет, — сказала Лола.

И извлекла из-под того же столика еще одну шкатулку. Драгоценностей на диване прибавилось — Лола никогда не жалела денег на украшения.

— Тебя еще не грабили? — поинтересовалась Юмашева.

— А у меня сигнализация. И Сенечка опять же…

Монструозного вида ротвейлер Сенечка, услышав, что о нем вспомнили, завозился на своей подстилке.

— К тому же меня знают, серьезные не полезут, — продолжала Лола. Если только залетные дурики, но их свои же моментом вычислят и все мне вернут. Или ты их поймаешь.

— Я-то поймаю, но ты мне скажи: это не слишком? Все-таки не в ночной клуб иду.

— Женщина должна… О, нашла. — Лола крутанула на пальце ожерелье черного жемчуга. — Женщина должна кричать о том, что она — женщина.

Чтобы они не забывали, ради чего стараются, ради чего зарабатывают свои бабки или лезут наверх.

А все только для того, чтобы иметь роскошных баб. И пусть не строят из себя. Вот и пускай бросают тебе под ноги свои миллионы. Да и смотрится вовсе не вульгарно. Откровенно, вызывающе, но не вульгарно. А это главное… Надевай. Давай помогу. А то ты поди, уже лет десять украшения не носила.

— Мое украшение — ствол, — усмехнулась Гюрза. И тут же добавила:

— Крутость не в том, чтобы носить дорогие цацки и разъезжать на джипах. А в том, чтобы не носить и не разъезжать — при наличии такой возможности. Поэтому меня бандиты и уважают — за независимость… Учись, подруга.

А платье в самом деле — отпад.

Они с Аркадием оказались в толпе нарядных гостей. По залам Русского музея плавали возбуждающие аппетит ароматы. М-да, как-то непривычно, но придется примириться…

— Сколько же всего ожидается гостей? — спросила Гюрза у своего спутника.

— Приглашено сто восемьдесят. Не сомневаюсь, что столько же и припрется. Вон твой…

— Вижу.

Да, она увидела его. Он стоял на фоне «Последнего дня Помпеи». Стоял, держа в руке бокал, похоже, с красным вином. На нем был черный костюм, напоминающий френч и подчеркивающий стройность фигуры. Он беседовал с невысоким плотным… ба, да она его знает, артист, фамилию не помнит, зато помнит клип с его участием — в клипе рекламировалась «Алка-зельтцер», и этот артист очень убедительно изображал «мужика после вчерашнего». Судя по постоянным смешкам, переходящим в хохот, они, стоя под картиной Брюллова, беседовали на темы, весьма далекие от фундаментальных проблем бытия. Рядом с ними стояла женщина, которая, очевидно, и являлась упомянутой Аркадием законной супругой. Женщине можно было дать лет тридцать, плюс-минус пять (скорее, плюс). Почему-то Гюрза подумала, что это его первая жена. Первая, но поздняя, — мысленно добавила она. Во всяком случае, ей показалось, что он не из тех мужчин, которые пробивают себе дорогу рука об руку с женщиной. Нет, он казался представителем другой мужской породы, то есть был из тех, кто входит в чужую жизнь победителем, с лентой через плечо, из тех, кто считает возможным задумываться о женитьбе только тогда, когда утвердится в жизни, из тех, кто вводит жену в дом, который уже — «полная чаша».

— Пойдем представляться? — спросил Аркадий.

Где-то в соседних залах пробовали усилители — раздался режущий уши звук.

— Пойдем, — ответила Гюзель, заметив, что создателя близкого русской душе образа «после вчерашнего» увлекла в другой зал удалая, хохочущая компания.

Они подошли. Ее сердце дрогнуло — и вовсе не оттого, что перед ней была знаменитость. Со знаменитостями ее знакомили не впервые. Да и девичьи восторги («Ох, кто передо мной! Вот подружки обзавидуются!») остались далеко позади, уже в бинокль не увидишь. Хотя многие подружки позавидовали бы такому знакомству.

Известный, можно сказать, знаменитый модельер Волков стоял сейчас перед ней и улыбался.

Улыбались и они с Аркадием. Отчего же не улыбаться? Не на похоронах ведь…

Аркадий и Волков поздоровались («Привет, рад видеть». — «Добрый вечер, ты по-прежнему в отличной форме»), пожали друг другу руки, и Аркадий куртуазно приложился к ручке супруги модельера.

«Как же его зовут? — почему-то вдруг обеспокоилась Гюрза. — Все Волков да Волков, а по имени, выходит, и не знаю. Или забыла? Ну как же не знаю, что за ступор? Надо вспомнить хотя бы титры на экране…» Она вспомнила его имя, а в следующее мгновение Аркадий сказал:

— Иван. Модельер Иван Волков. А жену его зовут Марина.

Волков отвесил легкий поклон и произнес что-то галантно-обязательное (кажется, «рад познакомиться»). Супруга модельера окинула новую знакомую пытливым взглядом и, похоже, осталась в недоумении. Недоумение естественным образом вылилось в вопрос:

— Вы действительно из милиции? Вы совсем не похожи на милиционера. Или Аркадий нас разыгрывает?

— Нет, не разыгрывает, — ответила Гюрза. — А не похожа — потому что не в форме милицейской. Я совершенно другая.

Марина была женщина ухоженная. Причем во всех отношениях. То есть ухоженная не только косметическими стараниями и неслабыми затратами, но и жизнью без встрясок. Не угадывалось то, что тоже оставляет на лице следы: стрессы, бессонные ночи и терзания, водка и разговоры до утра, пепельницы, полные окурков, слезы… За ухоженным фасадом угадывалась ухоженность души. Чувствовалось, что и времяпрепровождение избирательное: театры и, уж конечно, все театральные премьеры, презентации, рауты-парады и, разумеется, загранпоездки. Очевидно, загранпаспорт весь в визах, новую ставить негде, пропаханы вся Европа и Азия с Америками. Разумеется, Марина, чтоб не расстраиваться, не смотрит и не слушает местные новости и пешком не ходит.

— Это что… — поддержал разговор Аркадий. — Во мне наутро после таких собирух никто не признает телезвезду. Наоборот. Вхожу в магазин — кассирши прячут выручку, охранники просыпаются и тянутся к дубинкам, а старушки пододвигают к себе поближе авоськи с картошкой.

— И меня мало кто принимает за модельера, — улыбнулся Волков. — Потому что не хожу в экстравагантных нарядах, не маленького роста, не делаю идиотских причесок и не «голубой».

— Значит, мы все не те, кем кажемся, — подытожила Юмашева.

— А вы, наверное, здесь по делу? — Марина внимательно посмотрела на Гюрзу. — Выслеживание авантюриста из высших сфер? Как это романтично…

— Увы, — пожала плечами Гюрза. — Стрелять, дырявя картины, и бегать по музею с криком «Держи его, лови!» я сегодня не буду. Хочется отдохнуть в кои-то веки. И потом, как вы, наверное, уже заметили, пистолета у меня при себе нет.

Гюзель усмехнулась и, как бы в доказательство своих слов, провела ладонями по платью, плотно облегавшему ее стан.

— А женщин в милиции заставляют носить форму? — полюбопытствовала Марина.

Юмашева, конечно, понимала, что ее профессия — в сочетании с обликом должна вызывать живейший интерес, но, черт возьми, и в любопытстве меру надо знать. Аркадий, подлец, мог бы и удержаться, не называть ее профессию. Возникло озорное желание съязвить, чтобы отбить у Марины желание дальше расспрашивать о милицейской жизни. Но — не пришлось…

— Прошу занимать свои места! Пожалуйте к столу! — объявил молодой человек во фраке и в белых перчатках; он сопровождал свои слова жестами уличного регулировщика.

Все оживились и направились к двери, на которую указывали руки в белых перчатках.

«Да уж, пока не скажешь, что вечер складывается наилучшим образом. Ладно, вечер еще не окончен…»

По дороге Аркадий здоровался со всеми подряд — во всяком случае, так показалось Юмашевой. Вскоре она почувствовала, что ужасно устала, угнетала необходимость выслушивать дежурные комплименты черт знает от кого; к тому же приходилось реагировать улыбкой на глупейшие шуточки. «Да, к раутам надо тоже иметь привычку», — со вздохом подумала Гюрза.

Неожиданно она перехватила чей-то пристальный взгляд. А в следующее мгновение узнала одну из старых «знакомых» — Лизу по кличке Засос.

Когда-то, в начале девяностых, Лизка «работала» в районе Сенной площади и специализировалась на оральном сексе в автомобилях. Потом, говорили, перешла в квартирный развоз, а затем куда-то исчезла. И вот вдруг объявилась через столько лет, всплыла в интерьерах Русского музея под ручку с каким-то хряком в классическом костюме. Она была в вечернем платье и при побрякушках; прическа же — не чета прежней — копнет намытых волос. Лизка, тотчас же узнавшая Гюрзу, заметно побледнела. В испуге отвернувшись, она потащила своего борова за спины гостей. Гюзель же с облегчением вздохнула, наконец-то опустившись на свое место за одним из столов.

Стол был накрыт на четыре персоны, но в зале имелись столы и на шесть человек. Кроме того, у одной из стен устроители веселья соорудили невысокую эстраду.

Волков и его супруга расположились довольно далеко от Юмашевой. К тому же ей пришлось бы каждый раз оборачиваться, чтобы посмотреть на них. «Ладно, вечер еще не окончен», — снова подумала Гюрза. Устроители не придумали ничего лучше, как выбрать для застолья зал, где выставлены эскизы художника Иванова к «Явлению Христа народу». Осматриваясь, Гюрза увидела несколько знакомых лиц. Вон артист, известный всей стране и всей питерской милиции Центрального района.

Последней он был известен своими чуть ли не еженедельными залетами в «истории». Эта знаменитость обладала удивительным талантом вляпываться в правонарушения. Пьяные скандалы с его участием стали бесконечным сериалом, главные зрители которого — патрульно-постовая служба.

Кроме того, его постоянно задерживали за отправление естественных надобностей в неположенных местах, брали вместе с продавцами «травки», когда он заходил к ним купить коробок, и вытаскивали из постелей жриц любви. Ну а отделывается он легко — благодаря всенародной любви. Артист этот — личность скорее комическая, хотя он и в сорок лет по-прежнему оставался героем-любовником. А вон того гостя никак не назовешь комическим. Этот невысокий, широкоплечий господин с азиатскими глазами являлся одним из самых опасных людей в городе. Если б раскрыли все питерские громкие заказухи последних лет, то оказалось бы, что к половине из них он так или иначе причастен. Гюрза задумалась: «Как же называется его должность в городском правительстве? Кажется, что-то такое по недвижимости…»

— Раз уж я сегодня без жены, — услышала она шепот наклонившегося к ее уху Аркадия, — то этим надо пользоваться, как думаешь? Пока я тебя ждал, мне удалось рассмотреть одну артисточку, пробежавшую мимо. Она, вероятно, спешила к месту репетиции или, прости, господи, за грешные мысли, переодевания. Так что ты не обидишься, если я вдруг исчезну ненадолго?

— Даже обрадуюсь. У меня на тебя появился еще один компромат. Будет, чем прижать тебя на допросе.

— Ох уж этот ваш милицейский юмор. Так и инфаркт заработать можно.

До этого момента они были одни за столиком, но теперь к ним присоединилась парочка, с которой они уже раскланивались где-то по пути. Какой-то чиновник из мэрии с супружницей. Оставалось только надеяться, что супруги не из болтливых…

* * *

Пока Гюрза веселилась в Русском музее, в городе происходило множество разных событий; одно из них — на улице Разъезжей. Там, в «Жигулях», припаркованных у тротуара, сидел, читая газету, мужчина лет сорока. Его очки с тонкой, едва заметной на лице оправой, были «на даль», и при чтении их лучше было бы снять, тем более что мужчина не изображал, а действительно читал газету. Но ему приходилось то и дело отрываться от строчек, чтобы бросить взгляд на входные двери четырехэтажного здания на противоположной стороне улицы. Входные двери почти не знали состояния покоя, постоянно кто-то входил, кто-то выходил — здание представляло собой муравейник офисов.

Любого другого подобное времяпрепровождение раздражало бы, но человек в «Жигулях» чувствовал себя комфортно — ситуация привычная, рабочая.

За час, проведенный в машине, он уже прочел одну газету и теперь взялся за другую, за «Комсомольскую правду». Ждать придется еще где-нибудь с полчаса. Контора, в которой трудится его «клиент», заканчивает работу через двадцать минут.

Машина «клиента» — «Форд» девяносто девятого года выпуска, цвета «металлик», с тонированными стеклами — поджидала владельца метрах в двадцати от входа в здание и метрах в пятнадцати от «Жигулей». Владелец, как убедили вчерашние наблюдения, — барыга, весь на дешевых понтах.

На кнопку коробочки-брелока жмет уже с крыльца. Или красуется перед девочками, или в детстве не доиграл в игрушки. Хороший «клиент», и лайбла его хороша, новье. Даже если сегодня на него что-то найдет и он приставит брелок вплотную к охранному блоку, сигнал все равно записать удастся, расстояние позволяет. Если он, конечно, не додумается обернуть брелок фольгой. Вот удивил бы!

Действительно удивил бы, так как, судя по его лицу, он не может знать, что радиосигнал распространяется во все стороны. Судя по его лицу, он должен верить, что сигнал, подобно лазерному лучу, протягивается от брелока, зажатого в его клешне, к…

Человек в «Жигулях» отложил газету, поправил на носу очки, открыл бардачок и включил прибор под названием «кодграббер». Владелец «Форда» показался в дверях раньше, чем ожидалось. Как и вчера, за его локоть цеплялась хохочущая девица.

Спустившись с высокого крыльца, «клиент» запустил руку в брючный карман и тотчас же извлек оттуда небольшую черную коробочку. Затем надавил пальцем на кнопку — и его друг ответил преданным писком и подмигиванием.

Ну вот и все, сигнал записан. Человек в «Жигулях» снова поправил очки и закурил. Надо дать «клиенту» отъехать без помех. На сегодня с ним закончено. Хотя, может, и не закончено. Если применен динамический код, придется сегодня расшифровывать запись, возиться с компьютером.

Впрочем, вряд ли… Человек в очках невольно улыбнулся при мысли о том, что научился почти безошибочно определять по машине, облику и физиономии владельца его «потолок». То есть тот класс сигнального устройства, на который может дать себя уговорить «клиент». «Потолок» этого бобра — класса «эм-эс триста». Так что можно считать сигнализацию «Форда» отключенной…

Осталось лишь пропеть вслед уехавшему «клиенту»: «Так, значит, завтра. На том же месте в тот же час». Правда, час будет не тот же, надо с утреца приехать. Дел завтра — самое большее на минуту.

Да нет, что там делать минуту? Леха ставится ко входу на случай «если вдруг». Отсчет времени можно начинать с момента подхода к лайбе «клиента», то есть с отключения сигнализации, код которой уже известен. А потом сесть за руль, сунуть болванку в замок зажигания, спрятать полученный слепок ключа в карман, осмотреться, где какие наставлены противоугонки, вылезти, закрыть дверцу — от силы полминуты.

И уводить лайбу отсюда будет удобно. Здесь просто шикарное место, всегда полно машин, где чья, кто к какой подходит — не уследить, да и не следит никто. Хорошее место, а время потом можно выбрать…

Человек в очках щелчком отправил окурок в уличную грязь и завел свой застоявшийся «жигуль».

* * *

А в Русском музее все завертелось… Выпущенные из какого-то запасника, в зал ворвались шустрые мальчики и девочки — и те и другие в униформе, напоминавшей обмундирование «суворовцев».

Они забегали, что-то принося, унося, предлагая, открывая… Захлопали пробки от шампанского, зазвенели тарелки, и люди за столами оживились.

Гюрза, взглянув на Аркадия, прошептала ему на ухо:

— Видишь за соседним столиком лысого мужика в бабочке, а с ним рядом толстая корова?

Аркадий молча кивнул. Мужик этот, худой и невзрачный, был, если уж уточнять, не лысый, а с внушительными залысинами.

— Не знаю, кто он теперь, — продолжала Юмашева, — но три года назад ходил в депутатах, работал под правозащитника. Его раз повязали на Московском вокзале, где он «снимал» мальчиков себе на вечер. Выяснилось, что он лидер со стажем и на Московском завсегдатай. Конечно, он стал размахивать депутатскими «корочками», и его, конечно же, отпустили.

— Он нынче уже не депутат, не прошел, — сообщил всезнающий Аркадий. Теперь он коммерсант, довольно крупный, а толстуха — жена его. Они, надеюсь, счастливы в браке.

На подиуме появился представительный господин с микрофоном в руке, с лицом заправского весельчака. Тоже, кстати, довольно известный и вполне узнаваемый артист развлекательного жанра. Он-то и напомнил с шутками и прибаутками, зачем они все здесь собрались. Потом рассказал анекдот. После чего, указав на стены, продекламировал:

Мольбертом и кистью владеет будь здоров Крутой живописец Андрюха Рублев! Легко нарисует хоть тонну селедки Нормальный художник Кузьма Петров-Водкин!

Снова над ухом зазвучал шепот Аркадия:

— Это, конечно, не Якубович, но из местных развлекал — один из самых высокооплачиваемых.

Хотя стишки — явный плагиат…

Между тем конферансье, посчитав, что начало веселью положено и публика заведена, провозгласил тост за дальнейшее процветание фирмы. И тотчас же все поднялись с бокалами в руках.

Затем конферансье сменили артисты — клоуны из нашумевшей в перестроечные годы шоу-группы «Лицедеи». В желудки опустились первые куски еды (понятно, отборной, первосортной), и по пищеводам вновь заструилось полусладкое шампанское. Клоуны же тем временем завывали, улюлюкали и подпрыгивали.

После клоунов чередой пошли: тот же конферансье со своими анекдотами и балагурством, люди, отрывающиеся от столов и выходящие на сцену, чтобы поздравить преуспевающую фирму, все новые и новые артисты, выбегающие из соседнего зала; в основном это была неунывающая попса питерского разлива, то есть коллективы вроде группы «Сто пудов». Созданное ими настроение поддерживали мастера разговорного жанра, зачитывавшие юморески (главным образом почему-то высмеивались «новые русские»), В какой-то момент Юмашева спросила:

— Аркадий, ты тоже должен поздравить юбиляров?

— Нет. Не хочу и не буду.

— А тебе нравится все это?

— Еда нравится. Должен признаться, что моя жена совсем не умеет готовить. — В подтверждение своих слов Аркадий снова склонился над тарелкой.

А Гюрза уже насытилась — во всяком случае, есть больше не хотелось. К тому же у нее испортилось настроение. Ей тошно было смотреть на стены, на которых обессмысленными сейчас окнами в иную жизнь висели картины Иванова и других представителей русского реалистического искусства. Столетие назад художники не предполагали, что пишут картины, под которыми будет веселиться новое русское купечество.

«А ведь среди присутствующих наверняка есть люди верующие, — подумала Гюрза, — интересно, они-то что сейчас чувствуют? Все-таки картины Иванова картины религиозного содержания.

Даже меня все это коробит, хотя я и считаю себя атеисткой…»

В конце концов Гюрза решила, что ей следует уйти. Да, не стоит насиловать себя ради приличной или какой-то неясной перспективы. Ей захотелось уйти отсюда — и она уйдет. Действительно, что ее здесь держит? Ведь она уже добилась — они представлены и официально знакомы. Получится ли у них сегодня разговор наедине? Наличие супруги не позволяло со всей определенностью ответить «да». Вполне возможно, жена что-то заподозрила (женская интуиция) и теперь не отпустит благоверного от себя. Впрочем, главное сделано: он ее видел, слышал, почувствовал. И если флюиды — или то, что вместо них, — «работают» не только в одном направлении, то…

— Посмотри, это она, — неожиданно прошептал Аркадий.

— Кто? — Гюрза, переключившись со своих мыслей на вопрос Аркадия, не сразу поняла, о чем речь.

— Девочка, о которой я говорил. Сегодняшняя альтернатива жене. Третья слева.

Под трехаккордный шлягер о неразделенной любви в исполнении неизвестного Гюрзе певца на эстраде задирал ноги кордебалет из шести девиц.

Юмашева отыскала третью слева. Наряд, состоявший из одних трусиков снизу и перьев сверху, позволял оценить танцовщицу в полной мере.

— Так дерзай! — усмехнулась Гюрза. — Я отпускаю тебя на свободу. Видишь ли, я сама сейчас исчезну и, может быть, уже не вернусь.

— Понимаю, — кивнул Аркадий.

— Значит, ты не обидишься?

— Да что ты! Я надеюсь, и девочка не обидится на мое нескромное предложение подвезти ее до дома.

Они провели за столом уже достаточно времени, так что вполне можно было подняться и выйти из зала, — во всяком случае, это не выглядело бы верхом неприличия. И многие из гостей действительно вставали и отправлялись на перекуры, чтобы обсудить свои дела в тишине других залов.

Гюрза поднялась со стула, вышла в соседний зал, но и здесь было шумновато, поэтому она сразу же перешла в следующий. Там было тихо и безлюдно, присутствовала лишь женщина пенсионного возраста, сидевшая на служебном стуле с книгой в руках. «Конечно, одна из служительниц, ее обязали охранять в этот вечер картины и музейное имущество от разгулявшихся гостей», — догадалась Гюрза. Оторвавшись от книги, служительница окинула Юмашеву внимательным взглядом и вновь вернулась к страницам. В глазах пожилой дамы Гюрза без труда прочитала все, что та о ней думала.

Конечно же, музейной надзирательнице очень хотелось произнести что-нибудь вроде: «Никогда не думала, что доживу до такого». Однако она сдержалась — на работе ведь.

Гюзель подошла к одной из картин. Улыбающаяся, очень красивая женщина восточного (как и она сама) типа за арфой. «Арф сегодня мы так и не дождались, и никто их сегодня не дождется», — промелькнуло у Юмашевой. Она наклонилась к табличке. Д.Г.Левицкий «Портрет Алымовой». Ну да, и фамилия с восточным оттенком.

«Наверное, она боготворит свой музей, — думала Гюрза, — приравнивает его к храму, и сегодняшний вечер вызывает у нее душевные муки. Вряд ли ее успокоит напоминание о том, что и сто лет назад купчины гуляли так же, а новые от старых мало чем отличаются. Так же сорят деньгами, так же чудят, так же любят дешевые эффекты и понты.

И наверняка найдутся среди них знаменитые меценаты, новые Саввы Морозовы и Третьяковы.

Кто-то поможет нынешним художникам, кто-то захочет основать галерею своего имени…»

— Вы знаете, я с вами абсолютно согласен.

Гюрза оглянулась. Это был он, один. Что ж, интуиция и на этот раз ее не подвела.

— В чем согласны? — задала она вполне уместный вопрос.

— В том, что во всем должен быть выдержан стиль. К вечернему платью не подходят кроссовки.

Под смокинг не надевают свитер. В здании эпохи классицизма не следует распевать популярные песенки, сопровождая их подскоками и ужимками.

Нарушена гармония, единозвучие… Вот в этом я с вами совершенно согласен.

— Вы, наверное, решили, что умеете читать мысли?

Не сговариваясь, они направились ко входу в следующий зал — он находился еще дальше от эпицентра веселья.

— К счастью, я этим даром не владею, иначе давно утратил бы остатки оптимизма. Рискуя свернуть шею, я несколько раз взглянул на вас. Оказалось достаточно, чтобы понять, как вы оцениваете происходящее. Потом последовал ваш стремительный уход из зала.

— Я собираюсь и вовсе уйти. Потому что уверена: продолжение этого вечера будет еще более обременительным. Для меня, разумеется.

— Да, понимаю вас. Мне, к сожалению, придется высидеть до конца. За моим столом, помимо супруги, находится еще один человек, и он тоже с женой. Мне с ним еще договариваться о моем показе в «Октябрьском». Вам можно будет прислать приглашение?

— С удовольствием приму. Вы хотите направить его по служебному адресу или домой?

— Я могу оставить приглашение на ваше имя у администратора, а вам об этом сообщу по телефону — по домашнему или служебному. Как вы скажете, так и сделаю.

— Тогда запишите домашний телефон.

Он записал, а потом она… Любая другая ни за что не поступила бы так, как поступила Гюрза.

Другая побоялась бы, что может вспугнуть мужчину, но она, Гюрза, порой сама себе удивлялась.

— Вы же, Иван, — она впервые назвала его по имени и почувствовала, что ей приятно выговаривать его, — человек обеспеченный, не так ли?

— Не скрываю этого.

— А я не скрываю того, что возглавляю ассоциацию женщин-милиционеров России, входящую в международную ассоциацию женщин-полицейских. Вас не утомили длинные названия?

— Ничуть.

— Тогда продолжу и скажу следующее: скоро мы проведем конференцию в Петербурге, и я отвечаю за ее организацию. К сожалению, как обычно, не хватает средств. Так что если у вас возникнет желание посодействовать сотрудницам органов, то позвоните мне, и я сообщу номер счета.

— Да, конечно, буду рад, — пробормотал Иван, явно обескураженный.

Ох, любила Гюрза озадачивать, поражать, шокировать… Волков, конечно же, ожидал, что их беседа, если продолжится, потечет по канонам романтического жанра: туманные намеки, недосказанности, всякие милые забавности, создающие атмосферу непринужденности… А она вдруг заговорила о сугубо прагматическом — о деньгах.

И сейчас он, конечно, думает: «А не для того ли она искала встречи, чтобы изыскать средства на нужды своей организации?»

«Тогда еще один неожиданный поворот, господин кутюрье», — мысленно усмехнулась Гюрза.

— Скажите, Иван, а вы никогда не думали о том, что милицейская форма придает женской сексуальности особый, интригующий оттенок, подогревает мужские фантазии? Вы могли бы создать на эту тему оригинальную композицию. Скажем, составить ансамбль: короткая синяя юбка и пиджак, стилизованный под форменный ментовский.

А на голову — кокетливую пилоточку.

На сей раз Гюрзе не удалось обескуражить собеседника. Волков улыбнулся:

— Увы, идея не нова. Многим мужчинам нравятся женщины в форме, и модельеры это используют на всю катушку. Есть в этом элемент садомазохизма, не находите?

* * *

Дверь в их зал распахнулась, и вошли трое смеющихся мужчин. Кроме того, стало видно, что и в соседнем зале — там, где сидела музейная тетка, — появилось немало смеющихся и улыбающихся гостей. Судя по всему, в «пиршественном» зале объявили нечто вроде антракта.

— Наше уединение нарушено, — констатировала Гюзель. И тут же подумала: «Впрочем, мы и не собирались искать его».

Волков с усмешкой проговорил:

— Более того, сейчас меня отыщут мои одностольники и заставят продолжать разговор о делах.

«Отыщет и супруга», — мысленно добавила Юдашева.

— Пожалуй, я пойду. Давайте прощаться, Иван.

Прощаясь, он прикоснулся теплыми губами к ее пальцам…

Домой Гюрзу вез угрюмый водитель, вяло давивший желтыми зубами жевательную резинку.

Окинув ее взглядом при посадке, он уже больше не интересовался пассажиркой. Она смотрела на убегающий из-под машины асфальт.

«Встретились-поговорили. Долгие сборы — короткая встреча, автомобильными колесами прокручивались в голове мысли. — Платье сыграло свою партию — платье может отправиться на вешалку. Гюрза совершила свое танцевальное па, и теперь партнер должен покрепче обнять ее за талию. Захочет ли господин факир продолжить танец со змеей!»

Водитель вполголоса выругался в адрес подрезавшей его на углу иномарки. Ругался он, как и жевал резинку, вяло, с неохотой, будто его к этому принудили жестокими истязаниями.

Гюрза по-прежнему смотрела на асфальт… Что ж, она сыграла свою короткую партию — длинная была бы в этой пьесе ни к чему. Не сфальшивила ли? Нет, пожалуй. Она показала себя такой, какая есть… Если он, конечно, успел это понять. Ладно, жизнь покажет.

Наконец подъехали к дому. Взяв купюру двумя пальцами, водитель стал пристально смотреть на нее; его одутловатое лицо исказилось гримасой отвращения. «Наверное, непростое это дело — быть женой угрюмого водителя», — подумала Гюрза, выбираясь из машины.

Переступив порог своей квартиры, она вдруг почувствовала, что ей хочется пельменей и соленого огурца. Все это в доме имелось. Освободившись от шикарного, но слишком тесного платья и переодевшись в теплое трико и черный пуловер, Гюрза поставила на плиту воду и подсела к телефону.

Опять не топили, а попытка включить обогреватель приводила лишь к тому, что выбивало пробки на лестничной площадке — в результате без света оставалась не только ее квартира, но и две соседские.

Виктора звонок не разбудил (как-никак еще только одиннадцать, а он мальчик взрослый), но удивил.

— Что у тебя завтра? Насколько свободен? Значит, можешь. Хорошо, пора нам браться за бычьи рога обеими руками. Нечего тебе ехать на Литейный. Слушай, что мы сделаем…

Проинструктировав Виктора, Гюрза бросила в давно закипевшую воду пельмени. Через несколько минут уселась за стол и потянулась к вилке…

Телефон зазвенел на последней пельменине.

Она так и осталась в тарелке. Когда поднесла трубку к уху и услышала голос, который тотчас же узнала — еще до того, как звонивший представился.

— Я все-таки чуть позже, но сбежал. Наплел что-то про дела и экстренные обстоятельства. Знаете, мне вдруг подумалось часто откладываем что-нибудь «на завтра», а оно, это «завтра», нередко оказывается совсем не таким, как нам хочется.

Мыс вами взрослые люди и знаем цену времени.

Давайте встретимся сегодня. Если вам, конечно, не кажется, что уже слишком поздно. Уверяю вас, в этом городе существует множество мест, достойных того, чтобы мы их посетили этим вечером. Мы сможем выбрать что-нибудь подходящее. Так как же?..

— Что говорят женщины в подобных ситуациях? Они восклицают: «Ах, как это неожиданно!»

Знаете, Иван, ваше предложение звучит слишком заманчиво, чтобы от него отказываться. Так что придется принять его.

— Великолепно! Я звоню из машины, она уже в нетерпении бьет колесами. Только скажите ваш адрес.

Она сказала.

— Отлично! Я буду у вашего подъезда через четверть часа. Можно вас попросить о небольшом одолжении?

— Да, слушаю.

— Вы не могли бы надеть то самое платье, в котором я вас видел сегодня? Не успел на него наглядеться. А вы, надеюсь, не успели его замочить?

Я имею в виду — в воде, в ванной…

Ретроспектива 3

Наедине с пистолетом

20.02.98, ночь

В тот вечер я вылизала до блеска свою квартирку, час просидела в ванне, потом надела выходной костюм, тщательнейшим образом накрасилась и уселась в кресло, развернув его к окну. Затем выкурила последнюю сигаретку и приставила к виску дуло пистолета.

Я твердо решила застрелиться.

Решила потому, что поняла — я достигла своей самой верхней планки. Для женщины в розыске получить майора — это все равно, что мужчине дослужиться до генерала. Умудряются единицы, а дальше — все, стена. И было очевидно: я дошла до своего предела. Дошла — и сорвалась. Точнее, меня сорвали. Как погоны. Слили с Литейного, перевели в задрипанную полицию нравов. Почему?

Кто подставил? Ведь всем известно — и Дерендееву этому — что я кристально честный человек. Это не позерство, не самомнение, не похвальба это мой стиль! И так размазать!.. Предатели…

Нет. Стрелять в висок — неэтично. Лучше в сердце. Так благороднее. Я перемещаю ствол под левую грудь — два пальца ниже соска. Металлический кружок дула холодит кожу сквозь блузку.

Ждет, когда я согну палец на курке, поманив пулю.

Я смотрю в окно, смотрю в ночь. А она, ночь, смотрит на меня…

Итак, быть первой во всем не получилось. Могла бы раньше догадаться. Чисто мужской коллектив (клуши из канцелярии не в счет) этого никогда не допустит. Женщины в милиции не видны, их мужчины заслоняют, затирают, задвигают на задний план — профессия, как ни крути, все-таки не бабья. А мужчины эгоистичны до мозга костей, бабе вперед никогда не дадут пролезть. Спихнут при первой же возможности. И вот возможность представилась. Примите мои поздравления. И старик Марьев здесь ни при чем. Он лишь подтолкнул этот маховик, называемый Система, а маховик скинул меня. Не удержалась. Я никогда не являлась объектом насилия, поэтому не ожидала удара в спину. Я никогда никому не мстила, не было повода. Ни потерпевшие, ни подозреваемые никогда не строчили на меня жалобы. Чем же я хуже остальных ментов? Почему меня решили выбросить?

В сердце стрелять — тоже плохо. И неудобно ствол держать — рука затекает. Вот если нажать курок большим пальцем… А еще круче — выстрелить в рот. Трах, бах, череп разлетается, мозги по всей комнате, прическа испорчена навсегда! Красотища…

Я чувствую, как во мне зарождается цунами гнева. Но бессильного. Значит, получается, что в этом мужики правы? Они оказались сильнее? Да.

Если толпой навалиться. Я не феминистка и готова отдать всю себя без остатка мужчине, готова варить ему обеды, выплакивать глаза перед окошком, ожидая, когда он придет со службы, и исполнять любые его желания. Но дайте мне такого мужчину!

Почему попадаются все время какие-то недоделанные? А подчинить могут, только набросившись всем скопом…

Секундочку, секундочку. Что значит — подчинить? Кого? Меня? Эти ублюдки — меня?! Да в гробу я вас видела, в белых тапках!

Выходит, могут. Раз довели до самоубийства.

И это тебя скоро увидят в белых тапках. И попируют на тризне…

Куда же стрелять-то?

А ведь я когда-то думала, что смогу стать лучшей из лучших и первой из первых в любом деле.

Хоть среди посудомоек… Ну, положим, среди посудомоек — дело нехитрое, а вот среди ментов-мужчин… А хотя что, собственно, произошло? Ну, убрали тебя с глаз долой, ну, задвинули в долгий ящик, чтоб под ногами не путалась. И что с того?

Чего ради свое красивое тело дырявить? Чтоб все сказали: да, Гюзель Юмашева — и впрямь слабая женщина? Кончают самоубийством только слабые…

Нет уж, дудки. Сильные борются. Гюрза я или нет? Умею я кусаться или нет? Даже купаясь в дерьме, можно остаться на плаву. И не замарать блузку. А полиция нравов — не самое плохое место в городе. Даже наоборот: есть где развернуться таланту опера, есть свобода творчества…

Она отложила пистолет.

За окном ночь уже бледнела, готовясь перелиться в утро. Юмашева по-прежнему сидела в кресле, но теперь не думала снова о суициде — она вспомнила о Марьеве и решила, что непременно будет драться.

«Да-да, господин Марьев, мафиози местечковый… Если „ушли“ Юмашеву, это не значит, что на вас не найти управу. Мне все о вас известно, вы у меня как на ладони. Хотите драться? Будете на ладони у всех. Несколько писем куда надо — и вам крышка, какой-нибудь опер обязательно до вас доберется».

1.12.99, день

— Значит, ты еще не понял, что допрос — самая трудная составляющая нашей работы. Плюс самое тонкое дело, можно сказать, ювелирное.

Они остановились у стены с текущей информацией, памятками, схемами пожарной эвакуации и фотографиями отличников боевой и политической.

— Именно поэтому я не нужен?

— Не думала, что ты такой обидчивый. Прям Явлинский. Иногда полезней поработать с задержанным вдвоем, но чаще — один на один. В нашем случае нутром чую — один на один.

— А если понадобится?.. — Виктор ударил кулаком в ладонь.

— Ты все три часа собираешься сидеть рядом на стульчике и вот так постукивать?

— Почему три часа?

— Посчитала как-то, что в среднем у меня на допросную раскрутку уходит три часа. В очень среднем, конечно. Ты занимайся, чем тебе надо. — Гюрза зашагала по коридору, и Виктор последовал за ней. — Поезжай по своим делам. Потребуется физическая сила — неужели не найду в отделении?

— А вдруг потребуется срочно ехать брать кого-то? Например, Тенгиза?..

— Срочно — вряд ли.

— Ну, тогда я сгоняю по одному адресу. Тут неподалеку. За полтора часа обернусь, потом буду в дежурке.

— Как хочешь. — Она толкнула дверь с номерной табличкой «16». Это был кабинет какого-то местного занюханного дознавателя, и Гюрза в два счета выперла лентяя «на несколько минут». Ничего, подождет и три часа, не развалится. Тем более что работа у дознавателя — не бей лежачего.

Когда нет собеседника, его воображают, если это зачем-то нужно. На сей раз Гюрза именно так и поступила. Оставив Виктора «за бортом», она обращалась к нему мысленно…

Каким образом войти в комнату к задержанному — имеет значение. Это как в любви: первое впечатление — самое важное для дальнейших отношений. Так что мы демонстрируем в нашем случае?

Верно, спокойствие, уверенность в собственных силах. Никаких глупых шуток, бессмысленной бравады, угрожающих намеков прямо с порога. Все просто, без затей. Вошли, закрыли за собой дверь и на ходу суховато так бросаем:

— Здравствуйте, — Гюрза взглянула на мужчину, сидевшего у стола.

— Здравствуйте, — ответил мужчина.

При этом он сделал попытку подняться со стула. Не вышло, как должно, но привстал все-таки, задницу от сиденья оторвал. Этот фактик отметим, возьмем на заметку.

Гюрза подошла к столу и заняла место дознавателя. Затем опустила на исцарапанное оргстекло, покрывающее столешницу, картонную папку с черными усами завязок. Папка в любом случае нужна — даже пустая. Нужна для лишения допрашиваемого уверенности. Пусть думает, что там, в этой папке, у гражданина начальника кое-что заготовлено. А вдруг гражданин начальник извлечет из нее документец, гибельный для него, задержанного, — например, какое-нибудь заключение экспертизы? Вот и пускай задержанный понервничает.

Но эта папка — майор Юмашева раскрыла ее — была не пуста. Правда, ничего особенного в ней не оказалось — так, куцые анкетные данные сидящего напротив гражданина.

Теперь берем тайм-аут, делая вид, что внимательно изучаем содержимое папки. Так кто же это сегодня перед нами сидит? Видим мы его впервые, знаем о нем немногое. Быстренько прокручиваем в мозгу, что знаем. Тридцать четыре года, отсидел три года за угон — с девяностого по девяносто третий, — потом во многих местах трудился, последнее же место работы — автомастерская на проспекте Славы. Полтора года ходит в безработных.

Значит, полтора года назад его нашли и «уговорили». С тех пор, надо полагать, и шестерит на Тенгиза. Причем с этого же времени прекращаются жалобы от соседей на пьяные дебоши в его квартире. Не женат и не был, официальных детей не имеет. Что ж, не густо, но бывает и того меньше.

Мы уже начали рассматривать гражданина. Начали, едва переступив порог. Теперь продолжаем изучать задержанного. Роста небольшого, худощавый, но ощущается рабоче-крестьянская жилистость. Рукава фланелевой рубахи закатаны, руки — в синих переплетениях вен.

На стуле (даже на ментовском) можно сидеть по-разному: на краешке, откинувшись на спинку, развалившись, как Фоке перед Шараповым, ссутулившись, широко расставив ноги, закинув ногу на ногу — в общем, как угодно, но — любая поза непременно что-то означает.

Наш гражданин сидит, закинув ногу на ногу и покачивая носком ботинка. Свитер снял (в комнате тепло) и повесил на спинку стула. А вот руки его выдают… Он то упирается ладонями в края сиденья, то сцепляет пальцы «замком» — значит, немного нервничает.

Конечно же, не мешает повнимательнее присмотреться к рукам подозреваемого, например, в нашем случае сразу бросается в глаза вульгарная золотая «гайка» на пальце. Ну, никто и не предполагал, что у сегодняшнего собеседника хороший вкус. Татуировок нет, а ведь сидел. Так-так, ногти обгрызены. Поскольку же обгрыз не сейчас, не в кабинете, можно предположить, что у гражданина не все в порядке с нервишками — не так уж плохо для допросного дела.

И еще — лицо… Конечно же, следы былых запоев отчетливо проступают под глазами нашего гражданина (кстати, он выглядит лет на пять старше своих лет). Но именно «былых запоев», так как сейчас он или в полной завязке, или употребляет «по праздникам».

Волосы же стрижены самодеятельным мастером. И вообще, приглядевшись к одежде, можно сказать, что этот господин не слишком заботится о своей внешности. А ведь не женат… Что ж, можно предположить, что свой жизненный успех он связывает с деньгами, на сегодня, выходит, с криминальными деньгами.

Допрос — он сродни портретной живописи. Сначала создают общий фон (блатной, житейский, чиновничий, торгашеский и т. д.), намечают контуры и наносят первые мазки ответов. Затем делают наброски и зарисовки и прописывают фигуры второго плана, располагая их в соответствующих позах за спиной главного героя. Вершина же портретно-допросного искусства проникновение во внутренний мир героя, то есть допрашиваемого гражданина.

Ну, и что дальше? — возникает хороший такой вопрос. Что со всем этим делать, как распорядиться? Свели вместе наблюдения, добавили паспортно-анкетные данные, полистали оперативный матерьяльчик, если имеется, и… И что? И сразу можно понять, как и на чем колоть? Не всегда. Обычно — хрена там. В лучшем случае можешь понять, как начать разговор. Всего лишь определишься с началом разговора, с первым ходом.

— Я майор милиции Юмашева Гюзель Аркадьевна, — представилась Гюрза.

Сидевший напротив мужчина невольно улыбнулся.

— Что, имя так понравилось?

— Ну да… Не слышал такого. На «Газель» смахивает. Машины такие шлепают на ГАЗе.

— И про меня, значит, ничего не слышали?

— Не приходилось.

Вижу, не врешь, не слышал. А жаль. Что ж, закатываем пробный шар. Задаем обыкновенный ментовский вопрос, который наш бывалый гражданин и ждет. Зачем его разочаровывать?

— Вы знаете, Илья Петрович, почему вас пригласили?

— Хорошее приглашение, — ухмыльнулся Илья Петрович. — Если б в натуре пригласили б, пришел бы, не сомневайтесь. За мной ничего нет — чего бояться?

— Значит, никаких предположений не имеете?

Зимин пожимает плечами.

— Я ж сидел. Теперь до гроба таскать будут, когда чего случится.

— И когда в последний раз притаскивали?

— Да не помню. Давно уже…

— И вдруг сегодня вас приводят, и допрашивает вас, заметьте, не рядовой опер из отделения, а майор с Литейного. («Ведь была же я когда-то майором с Литейного», — рассмеялась про себя Юмашева).

Не удивляет?

Он снова пожал плечами.

— Значит, так надо. Вам виднее.

Гюрза достала пачку «Салем» и закурила первую за этот допрос сигарету. Сколько их будет?

Обычно до фига. Даже страшно подсчитывать.

— Можно и мне закурить? — поинтересовался Зимин, извлекая из кармана твердую пачку «Союз-Аполлон».

Юмашева кивнула. Интересно, доходы ему не позволяют курить подороже и покачественней или вкус такой?

Похлопав по брючным карманам, Зимин вытащил спички. Чиркнул, закурил…

Гюрза невольно усмехнулась. Ладно, перекуром отмечаем конец первого раунда. Ничья. Собственно, она ни на что и не надеялась. Идет обыкновенное прощупывание противника. До решающего момента еще далеко. Впрочем, второй раунд, может, и принесет ей кое-какие очки.

— Вы знаете Тенгиза Бужанидзе?

— Да, конечно, — не задумываясь, ответил Зимин. Ответил как ни в чем не бывало. — Хороший мужик, хоть и черный. Я на него иногда халтурю.

— И как же вы на него халтурите?

— Да шабашу по маленькой. То его тачку подправляю, то он дружкам своим меня сосватает.

Я неслабо секу в автоделе, вот и зовут. Я и не устраиваюсь на работу, потому что с халтур нормально перебиваюсь.

Молодец Зимин, предвосхитил вопрос о том, на какие шиши он живет. М-да, вот так-то. Значит, этот вариант — то есть возможный допрос в «ментовке» — вы там у себя прокручивали. Выходит, гражданина Зимина подготовили и к расспросам о Тенгизе. Или сам приготовился? Heт, по-другому бы ответил. Была бы пауза, случилась бы крохотная, но задержка. Именно Тенгиз (вряд ли кто другой) проработал с ним вариант допроса. Зимин, конечно, сейчас нервничает, но только из-за самого факта задержания. Наверное, опасается, что Тенгиз теперь перестанет доверять, возможно, отстранит от дел.

— А почему я вдруг у вас про Тенгиза спросила — не удивляет?

«Сейчас вспомнит о Чечне», — промелькнуло у Юмашевой.

— Так черных нынче со всех сторон просвечивают. Террористы… все такое. Не, я за Тенгизом ничего не замечал.

— А чем Тенгиз занимается?

— По машинам что-то, точно не знаю. Торгует чем-то, наверное.

— Дома у него не бывали?

— Нет. Не кореша.

— Он никогда не просил вас разбирать машины?

— И перебивать номера на двигателях тоже не просил. Я что, не понимаю, что к чему? Вы ж знаете, Гюзель Аркадьевна, я свое отсидел и больше туда не хочу. Мне на воле нравится. Поэтому в темное не полезу. Я автослесарем всегда свою копейку заработаю.

— И где вы чинили ему машину?

— Иногда, очень редко, перед его домом, а так в гараже. У него гараж на Гагарина. Там же и друзьям его тачки ремонтирую. Они их туда пригоняют, и я туда подъезжаю.

«Торопишься, Зимин, с предвосхищением моих вопросов, ох, торопишься. Про друзей Тенгиза я ведь могла и не спросить. Спешишь отработать отрепетированную программу».

— А кого-нибудь из его друзей вы не запомнили по имени? Может быть, сможете описать внешность кого-нибудь из них? Не запомнили номера их машин, хотя бы одной?

Вроде бы наивные вопросы… Но ничего — пускай расслабится, успокоится. Он и так уже заметно успокоился. Даже поза его изменилась. Больше ногой не покачивает, и руки обрели покой. Да, похоже, Зимин уже совсем ничего не боится.

— Да мне как-то ни к чему ни рожи ихние, ни номера, — проговорил он с усмешкой. — Копался себе в моторах и думал о бабках, что получу за это.

Очень жаль, что не могу ничем помочь.

Кажется, допрос зашел в тупик? Что бы ты, Виктор, интересно, предложил? Навалиться с угрозами? Прессануть? Или попробовать «взять на понт»?

Дескать, видели тебя люди, когда ты крутился у машины, которую потом угнали. Можно сразу сказать, чем закончится каждый из этих вариантов.

В любом случае — не тем, что нам нужно. И вот каменной стеной встает вопрос: а что дальше? Неужто задний ход? Неужто Гюрза извинится за причиненное беспокойство и отпустит гражданина, так ничего от него и не добившись? А вот так думать не надо… И на «дальше» есть свои премудрости, приемчики, методы…

— Я же, Гюзель Аркадьевна, как откинулся, в дела больше не лезу, хватило по самую крышку, — разговорился гражданин Зимин. И тотчас же, очевидно, для убедительности — провел ребром ладони по горлу. — Все, в окончательной завязке.

— Возможно. Похоже на то. Вы ведь где только не работали после освобождения. — Гюзель постучала ногтем по папке. — «Красный треугольник», цементный завод, грузчиком там да сям. Обычный трудовой путь бывшего заключенного. Могли сорваться, вернуться к старому, как это частенько случается. Однако же — нет. Или просто повезло и не попались? Впрочем, не столь важно, дело давнее. Вы ведь поняли: после того как удалось устроиться автослесарем в мастерскую, лезть в криминал нет смысла. Работаете по специальности, деньги зарабатываете хорошие… Еще лучше зажилось, когда перешли в вольные автослесари. Теперь уже все деньги от клиента оставляли себе, не делясь даже с налоговой инспекцией. Ну, это к слову, не пугайтесь. Налоги меня не интересуют, у меня своих забот полон рот. Значит, у вас есть клиентура, не переводятся заказы и не переведутся — машин в городе все больше и больше становится…

Гюрза отодвинула от себя папку и, закурив очередную сигарету, откинулась на спинку стула. Она явно давала понять, что и сама не прочь поскорее покончить с формальностями.

— Однако знакомства ваши… — Гюрза пристально посмотрела на Зимина, надо бы поосторожнее с такими знакомствами.

Зимин раскрыл рот, очевидно, собираясь то ли возразить, то ли согласиться, но Юмашева продолжила:

— Знаете, что меня еще убеждает? — она перешла на доверительный тон. Жалобы от соседей.

Местные опера тут подвинули про вас кое-что.

Пьянки, дебоши, дружки, бытовые разборки…

И вдруг — как отрезало. Как раз в то время, когда вы подались в частники. Правильно, пьяный слесарь вряд ли может набрать клиентуру. Чувствуется, что был сделан выбор в пользу трудового заработка. Шальные деньги пропивались бы и дальше, а трудовые все-таки жаль.

В очередной раз взглянув в глаза Зимина, Гюрза поняла, что он поверил в искренность. Значит, теперь можно было ставить точку.

— Пили-то небось здорово, а, Зимин?

— Было дело, — охотно признался собеседник.

— А теперь совсем нет?

— Завязал, конкретно. Подшился. — Он указал большим пальцем себе за спину. — Год уж как.

Потом по новой подошьюсь. Хватит мне вальтов.

— Были и вальты?

— Ну да, — Зимин махнул рукой. — Когда пьешь — дело обычное.

— И сумели взять себя в руки? Достойно уважения, не каждый так может. Но вот скажите, мне интересно как женщине… Не то чтобы я не верила в мужскую силу воли, в способность мужчин самостоятельно справиться со слабостями, но обычно, если рядом нет женщины, которая помогает, заставляет, выгаскивает… — Гюрза с усмешкой развела руками. — Обычно мужики сами ничего не могут. Или я не права?

— Да вроде сам как-то…

— Неужто сам? Не верится. Неужели и сейчас нет женщины рядом?..

* * *

Виктор еще раз сверился с бумажкой на ладони, потом вдавил кнопку звонка. Минуту спустя послышались шаги, и дверь открылась. Хмурая бабка в малиновом переднике подозрительно оглядела Виктора из-за цепочки.

— Смурнов Николай Ива…

Не успел он договорить, дверь уже распахнулась. Виктор переступил порог. Молчаливая бабка уже уходила по длинному захламленному коридору. Лейтенант осмотрелся — скорее всего, бабкина помощь и не понадобится. Дверь справа, перед ней вешалка, на вешалке — зеленая куртка и старая кроличья шапка. В такой куртке и шапке Смурнов приходил к нему в отделение две недели назад.

Виктор подошел к двери и постучал. Никто не ответил, но дверь приоткрылась. «В фильмах в подобных случаях в комнате обнаруживают труп», подумал лейтенант, переступая порог.

«Труп» лежал на диване в расстегнутых штанах и мычал во сне. Накануне опер звонил Смурнову на работу, но ему сказали, что Николай Иванович отсутствует, вероятно, по причине болезни. Увидев валявшиеся вокруг пустые бутылки, Виктор тотчас же поставил диагноз. Было совершенно очевидно, что у Смурнова — очередной многодневный запой.

«М-да, и что же теперь с этим чучелом делать? — размышлял лейтенант. Может, вернуться в отделение и просто поболтать с операми, пока Гюрза будет допрашивать задержанного? К тому же ей, возможно, понадобится помощь и…»

Виктор взглянул на часы и в задумчивости уставился на спящего.

* * *

— Разменялись? — переспросила Гюрза.

— Да, разменяли трехкомнатную на две однокомнатные.

— Отец не был против?

— Батя помер, когда я «парился». А так бы уперся.

— Где сейчас мать живет?

— На гражданке. Тоже в «хрущобе».

— И сколько тебе было лет, когда ты первый раз удрал из дому? — Гюрза перешла на «ты» — это придавало беседе оттенок интимности.

— Десять. Тогда-то я чисто из-за того, что хотел в пионерлагерь, а меня отсылали к бабке в деревню на все лето. Потом уже сбегал из-за бати.

Казалось бы — простые вопросы и ответы самые обычные слова и фразы. Но сейчас эти слова и фразы решали все…

— Давай вернемся к нашему разговору о женщинах. Ты говоришь, тебе нравится, когда женщина сама тебя соблазняет. То есть ты любишь, когда первый шаг делает женщина, да? Тебе нравится, когда от нее исходит инициатива?

— Можно и так сказать.

— Просто подойти к женщине на улице и познакомиться не решаешься?

И снова самые обычные вопросы, превращающиеся в тайное оружие Гюрзы, в данном случае придающие допрашиваемому определенный душевный настрой.

— Какая нормальная женщина будет знакомиться на улице? — усмехнулся Зимин. — Шалава разве…

— Да брось ты! Скажи честно — боишься, что может отшить.

Зимин молча пожал плечами.

— Вы, мужики, не умеете держать удар по вашему мужскому самолюбию, продолжала Юмашева. — Отошьет — сразу расстройство вселенского масштаба, сразу к водке и пьете до отключки.

Вы ж еще больше, чем женщины, любите терзать себя: ах, я стар, ах, у меня денег мало, я не красив, как Делон. Хорошо, а каким же образом ты тогда знакомишься с женщинами?..

Заговорить о сексе — это и составляло суть ее метода. Ведь допрашиваемые, как правило, поддерживают подобные темы, потому что наивно полагают, будто уходят на безопасное поле. А вот дудки, поле самое что ни на есть минное. Ничто другое так не открывает Гюрзе человека — будто «золотым ключиком» открывает, — как его ответы на вопросы сексуальной тематики. Поговорит человек немного на любовные темы — и вот он перед ней как на ладони, со всеми своими слабостями и комплексами. А уж она найдет, как распорядиться слабостью допрашиваемого. Совьет из него веревку, на которой его же и подвесит.

* * *

Если бы Виктор сейчас развернулся и ушел, он так бы ничего и не услышал, ничего бы не узнал.

Но он постоял в раздумье с минуту, легонько пнул пустую бутылку, и та, покатившись по паркету, ударилась о тарелку с окурками, стоявшую рядом с диваном. Смурнов проснулся, завозился и что-то пробормотал. Затем чуть приподнялся, нашарил под диваном черную сумку и извлек из нее початую поллитровку. Сделав несколько глотков, Смурнов заговорил с Виктором причем так, будто Виктор и должен был находиться в его комнате, будто он уже давно стоял рядом.

Смурнов болтал без умолку — то есть умолкал лишь для того, чтобы в очередной раз приложиться к бутылке. Сначала он думал, что совсем недавно пришел с работы, потом сказал, что уже утро, и начал собираться на работу; затем вдруг заявил, что он — матрос срочной службы, в общем всякое говорил… Разумеется, это был пьяный бред, но Виктору удавалось вылавливать в этом мутном потоке поистине бесценные крупицы информации.

Удавалось лишь благодаря тому, что он постоянно задавал наводящие вопросы, иногда просто произносил «кодовое» слово — «Астахов». Смурнов то и дело сбивался, но лейтенант проявлял упорство, в результате узнал много интересного.

«С этим его запоем мне крупно повезло, — поздравлял себя Виктор. Оказывается, не зря я подозревал, что трезвый Смурнов недоговаривает о нанесении тяжких телесных Астахову. А может, у меня уже вырабатывается интуиция, о которой любит говорить Гюрза? Интересно, раскрутила она того типуса?..»

* * *

Хотя форточка была открыта, по кабинету плавали клубы табачного дыма. Прикурив очередную сигарету, Гюрза сказала:

— Тридцать пять — да это даже больше, чем полжизни. Женщины в таком возрасте уже считают себя старухами. Шутка ли — тридцать пять!

К этому моменту Гюрза уже прекрасно знала, с кем имеет дело; Зимин был явно не из тех, кто мог бы запереться от нее наглухо и не пустить в темные закоулки своей души, — не так умен, не так изворотлив и силен волей, чтобы уйти от нее. Так что она без труда нащупала его слабину, его болевую точку. Было совершенно очевидно: гражданин переживает то, что называют «кризисом среднего возраста». Причем переживает очень тяжело. Оглядываясь на прожитые годы, он видит, что как был никем, так никем и остался, — швалью прожил, ничего не нажил, кроме дерьма. Пьянки, шалавы, гастроном, кухня с тараканами, друзья-алкаши…

И невыносимо хочется наверстать, резко взлететь, стать человеком, сделаться крутым. Выход же ему видится в тугом кошельке — большие бабки, дескать, его поднимут. Потому и связался с Тенгизом.

Не придумал ничего лучше. Решил разом выправить свою жизнь, а ведь прежде от такого действительно опасного криминала воздерживался — Гюрза сразу это поняла. Возраст — вот его ноющая язва. И теперь следовало давить и давить на эту точку, хорошенько расковырять эту рану.

— Не собираешься юбилей справлять в ресторане, как многие делают? Многие тридцать пять именно так отмечают.

— Да какой там ресторан? Не по доходам…

— Такая дата раз в жизни бывает. Может, и будущую жену среди старых приятельниц найдешь.

Я полно таких случаев знаю. Ведь сколько можно бобылем? Даже если сейчас родишь, посчитай, сколько тебе будет, когда твоему ребенку стукнет, скажем, шестнадцать. Пятьдесят один, почти пенсионер. Не находишь, что пора уже обзаводиться детьми?

— Некоторые и позже обзаводятся! Вон в мастерской один в сорок два первого завел.

— А ты знаешь, какой ты будешь в сорок два, что сможешь? Бывает, сперматозоиды со временем теряют способность оплодотворять. Не слышал про такое?

Зимин вздрогнул. Гюрза же мысленно улыбнулась — со сперматозоидами, видать, в самую точку попала.

Главное сейчас — не останавливаться, не делать пауз, гнать вопрос за вопросом, чтобы у сидящего напротив не оставалось времени подумать. Да-да, гнать, давить — и «клиент» дозреет.

— Ну, чего молчишь? Мужик, а не знаешь таких простых вещей. С возрастом бабы теряют красоту, а мужики кое-что другое, не менее важное.

Вот скажи, раз у нас пошел откровенный разговор, ты разве в постели сейчас такой же, как и в двадцать пять?

«А это тебе дополнительный хук с левой. В двадцать пять ты сел, и эта цифирь — „двадцать пять“ — сейчас в тебе отзовется очень неприятным эхом», — думала Гюрза, дожидаясь ответа…

* * *

Виктор летел от запойного пьяницы Смурнова как на крыльях. Дело Астахова он теперь закроет в два счета. Товарищ подполковник Григориев обрадуется и обронит скупую мужскую похвалу. Осталось только оформить картина по Астахову теперь прояснилась совершенно.

Гражданин Смурнов встретил на улице своего школьного приятеля проживающего с ним в одном дворе Колыванского. Тот тащил телевизор, и Смурнов помог донести до комиссионного, где работник «комиссионки» гражданин Михайлов, хороший знакомый гражданина Колыванского, приобрел телевизор, не требуя документов. Затем Колыванский поставил Смурнову бутылку водки, и в тот же день гражданин Смурнов, как и весь их двор, узнал следующее: гражданину Астахову были нанесены в темной подворотне тяжкие телесные повреждения, и потерпевшего отправили в больницу. А из квартиры Астахова неизвестный преступник, завладевший его ключами, похитил всякую всячину, в том числе цветной телевизор марки «Панасоник». Гражданин Смурнов все сопоставил и сделал правильный вывод, но школьного приятеля решил не выдавать. Когда же Виктор вызвал его в отделение и опросил как человека, хорошо знавшего потерпевшего, Смурнов не признался, гад, ни в чем, а теперь выложил все в состоянии сильного алкогольного опьянения.

«Наверное, я везучий, — подумал Беляков и посмотрел на часы. — Гюрза, должно быть, уже закончила. И ждать меня, разумеется, не будет…»

* * *

А Гюрза как раз заканчивала. Она поняла, что настало время еще раз надавить — и добивать. Ради этого последнего удара, последнего штриха, если угодно, она и мучилась так долго (сколько ж прошло — два, три часа?). За это время она, нащупывая болевые точки собеседника и давя на них, прожила с ним всю его жизнь — напрасно, что ли?!

Да, пора дожать «клиента».

Пристально глядя на Зимина, Гюрза проговорила:

— И вот к чему мы пришли. К тому, что я знаю: ты по уши замазан. Я знаю про Тенгиза, про его дела, про твои дела с ним. Что тебе остается после того, как ты сегодня придешь домой? Пуститься в бега? Тогда придется бросить все, бояться всех — наших, ваших… Ваши тогда точно решат, что это ты их сделал и, испугавшись, смылся. И куда тебе бежать? Кому ты нужен? Останешься здесь — из дела не выйти. Значит, попадешься вместе со всеми. Попадешься очень скоро и получишь на полную катушку. Статью знаешь? Догадываешься, что ты, именно ты получишь по верхней планке? Сколько тебе будет, когда ты вернешься, если не подохнешь? И прикинь, какой развалиной ты тогда будешь? Все, тогда хана! Какие тогда женщины?

Какая работа? Бомжевать останется, шастать по помойкам, жрать собак. Что тебе нравится, что ты выбираешь? Я могу предложить третий путь, единственное твое спасение. Только потому предлагаю, что мне тебя стало жаль. Ты нормальный мужик, тебе это все не нужно. Надо лишь выпутаться и зажить по-человечески, прожить остаток жизни нормально, с хорошей бабой, детей завести. Я могу тебя тихо вывести из игры, так, что ни одна собака не поймет, что это ты сдал мне весь расклад. Тебе, конечно, дадут срок, но условный. Или, на крайняк, год химии. — Гюрза выложила на стол лист бумаги и ручку. — Так будешь давать расклад? Да или нет? Быстрее, мне уже некогда. Только не говори, что должен подумать и все такое. У тебя вся жизнь была, чтобы думать. Если откажешься, я больше не стану уговаривать и ничего не буду тебе предлагать. Или мы работаем вместе — или каждый сам по себе. Ну, выбрал, даешь мне расклад?

Полный расклад по Тенгизу — где, что, когда. На чем и когда его лучше взять, чтоб тебя отвести подальше. Ну, что скажешь?

— Условно или химия на год?

— Я уже тебе все объяснила. Выбирай.

— Ладно, согласен, — пробормотал Зимин.

Минут через двадцать перед Юмашевой лежал листок бумаги, на котором синими чернилами было выведено два десятка слов. Кроме того, Зимин начертил простенький планчик. Ради него, ради этого листочка Гюрза и билась несколько часов.

Впрочем, не только из-за листочка, еще и ради того ощущения, что пронизывает ее сейчас. Это ощущение — оно словно оргазм. Да-да, восхитительная опустошенность, легкое и приятное головокружение!

И ведь нечто похожее испытывают те, кто раскалывается, кто сдает, предает или берет все на себя, — Гюрза знала это, чувствовала… Такое впечатление, словно из них выпускают дурную кровь, и им сразу же становится легче. Странно, но это так. Вот и Зимин… Сидит понурившись, но чувствуя, что у него полегчало на душе. Наверное, так происходит от того, что людям приятно избавляться от своих тайн, от постоянного беспокойства и страха.

И все же, все же… Было в этом ощущении и нечто неприятное, отталкивающее, постыдное. Ведь как ни крути, как ни прикрывайся рассуждениями о необходимости и благородной цели — а все же приходится признать: сыщик влезает допрашиваемому в душу, вынуждает раскрыться, заставляет делиться самым сокровенным. Такое без согласия собеседника не позволяет себе даже священник.

«Значит, оно, мое занятие, — от лукавого? — спрашивала себя Гюрза. Да, скорей всего, да. Вот оборотная сторона нашей профессии. Темная сторона Луны. А мое одиночество, то, что у меня нет семьи, — наверное, это кара. Расплата за то, что я вскрываю душу человека, точно консервную банку… Но куда же деться? Без этого в нашем деле никак нельзя — разве что выбивать показания дубинкой и сапогами… Хотя — тоже не выход. — Гюрза поморщилась. — Ну и характер у меня!

Только что чуть ли не оргазм испытывала — и вдруг в депрессию впадаю. Правильно кто-то сказал: после коитуса всяка тварь печальна. Только, по-моему, это речь про тварь мужского пола… Вот и все, наша беседа окончена. Шахматисты, говорят, теряют за партию до двух килограммов веса. Интересно, сколько — и чего — теряю я за такой вот допрос? Ну, где там Виктор?»

Глава 4

3.12.99, утро

«Клиент» посиживал на третьем этаже офиса — окна выходили на улицу Разъезжую — и не ведал о том, что его «Форд», стоявший внизу, угоняют. Он беззаботно разговаривал по телефону, одновременно перекидывая на экране компьютера электронный мячик через электронную же сетку и не знал, что уповать сейчас может только на счастливый случай, на «вдруг», которое, возможно, спугнет угонщиков. Скажем, если Тенгизу, дежурившему неподалеку в машине прикрытия, что-то покажется подозрительным и он даст отбой. Или Заза, расположивший вторую машину прикрытия у поворота с Правды на Разъезжую, что-то заметит, известит Тенгиза, а тот даст отбой. Или, скажем, если девушка, которую владелец «Форда» подвозит домой, раньше запланированного вернется из налоговой, увидит незнакомца в машине приятеля и успеет поднять кипиш до того, как Леха, прогуливающийся перед зданием с букетом роз, подбежит к ней и приставит заточку к ее дрожащему телу.

Но пока все шло хорошо. Для угонщиков, разумеется.

Мужчина в очках с тонкой оправой уже сидел на водительском сиденье «Форда», уже вставил выточенный им вчера ключ зажигания в замок и теперь доставал из кейса кусачки. Достав, нагнулся к педалям и улыбнулся, радуясь своей догадливости: именно этого он и ожидал от владельца «Форда», похожего, по его мнению, на «халдея», внезапно выбившегося в метрдотели, педали тормоза и сцепления были опутаны цепями с наручниками.

Подобравшись под новехонькие блестящие цепи кусачками, мужчина в очках последовательно разобрался с обеими педалями. Потом швырнул под соседнее сиденье ампутированное железо — неразомкнутые наручники и площадки под подошвы.

На обрубках педалей он доедет не то что до базы, а и до Москвы. Долго, конечно, слишком долго пришлось возиться с этими кандалами… Не любил он, когда угон занимает больше трех-четырех минут, начинал прогрессирующе нервничать. Но теперь все, можно ехать.

Вот сейчас бы «клиенту» в офисе прогуляться до окна, раздвинуть жалюзи, поискать теплым взглядом ненаглядного «фордушку». И увидеть, как он, ненаглядный, катит с места парковки под управлением чужого мужика. Тогда, наверное, «клиент» бросился бы к двери и рванул вниз, перескакивая через три ступеньки. «02», милиция, крик о помощи — все это потом, сперва самому прибежать на место преступления. Так обычно люди поступают. Хозяин «Форда», может, еще и успел бы увидеть, как его любимец поворачивает за угол в конце улицы. Но вот вовремя позвонить по «02» ему бы не дали. Леха (для того его и держат) при таком повороте дела должен был отключить «клиента». И чем «на дольше» — тем лучше.

Разумеется, маршрут доставки был отработан заранее. Разумеется, механизм определения — ведут ли угнанную машину «мусора» или нет? — тоже был отработан. Тенгиз и Заза на своих машинах держались вблизи «Форда» отставали, догоняли, обгоняли, пропускали мимо, чуть притормаживая у обочины. Если б их что-то насторожило, сразу вышли бы в эфир — у мужчины, сидевшего за рулем «Форда», лежала в кармане рация, настроенная на прием. Но пока все проходило, как обычно проходило, гладко и без помех. «Легковуха», еще не заявленная в угон, самым примерным образом катила в общем потоке, и претензий к ней у гибэдэдэшников не возникало…

* * *

И снова запах бензина; от него, от этого зловония, у Гюрзы заныл лицевой нерв — не выносила она столь резких ароматов. Ей захотелось прислониться к холодному лобовому стеклу, за которым, окропляемая с небес клочковатой мокро-белой дрянью, проносилась параллельным и встречным курсами дорожная жизнь — сигналы, гудки, грохот и визг тормозов, а также зеленые, красные и желтые вспышки светофоров. А на заднем сиденье коротали время за трепом Виктор и сержанты.

— Мы решили его брать. Звоним в дверь, не открывают…

Перед глазами Гюрзы елозили по стеклу неутомимые «дворники», раскачивались в монотонно-усыпляющем однообразии, точно руки гипнотизера перед лицом пациента. Мозги с недосыпания были словно ватные, веки же становились все тяжелей и, наконец, упали, как театральный занавес, однако в ушах еще звучало:

-..А он один с тремя бабами барахтается в койке, ну, думаем, по…

На смену пришли другой голос и другая машина. Серебристый «Мерседес», остановившийся перед ее парадным. В салоне тепло и пахнет дорогим одеколоном. Рука в черной перчатке покоится на рулевом колесе.

— Я хочу увезти вас в «Асторию». А вы куда хотите, чтобы вас увезли?..

«Уазик» встряхивает, и ее бросает вперед.

— Теперь постоим, — раздается чье-то ворчание.

Гюрза раскрывает глаза и видит заляпанные грязью гигантские цифры номера на заднем бампере автофургона. То, что обещала дрема, было куда интересней… И Гюрза снова закрывает глаза. А за спиной пробормотали:

— Одной пятнадцать, другой четвертной, третьей сороковник. Он, оказывается, всю жизнь фантазировал о такой вечеринке, готовил ее, наконец подготовил, а тут мы его мечту-то и обломали на самом взлете…

…«Астория». Очень много света и блестящих предметов. «Сорокам бы здесь понравилось». Это говорит она. Ей, впрочем, здесь тоже нравится.

Может, потому, что он за ней ухаживает, он ее соблазняет этим вечером, этим рестораном, этим уставленным кулинарными изысками столом-(не съесть и впятером за пять вечеров), соблазняет вином невероятной выдержки и астрономической стоимости, забавными историями и, разумеется, комплиментами. Конечно же, он прекрасный рассказчик. Главное — не торопится, не захлебывается словами, не спешит добираться до финала, то есть рассказывает с удовольствием… Но он умеет и слушать. Слушает внимательно и время от времени легонько кивает.

Она понимает, что идеализирует его. И понимает, что делает это для себя. В этот вечер ей нужен мужской идеал. Он играет, и она играет. А разве любовь не игра взрослых? Они вдвоем среди ресторанной роскоши, среди людей, тоже предпочитающих не спать. Некоторые из них танцуют, и они тоже идут танцевать. Его прикосновение отдается…

…Оно почему-то отдается толчком.

— Да поехали же, твою мать, — прохрипел кто-то слева. Кто это? Ах да, шофер Егорыч.

Автофургон за лобовым стеклом тронулся с места и стал отдаляться.

-..А экстрасенс дал ей пилюль, подсыпай, говорит, незаметно мужу в стакан, он пить и бросит…

Как хорошо, что можно снова задремать…

Они ехали к ней, кружа по городу. Его «Мерседес» казался этой ночью вполне самодостаточным, казался маленьким мирком, параллельным большому. Большой мир проплывал за окнами гигантскими декорациями к сегодняшней ночной истории. Декорациями, выполненными для того, чтобы подчеркнуть непохожесть этой ночи на другие…

-..А муж раз увидел, как сыплет, взял за грудки, та и раскололась так, мол, и так, экстрасенс попутал. Но муж, недолго думая, хвать утюг — и по черепушке. Когда протрезвел, поплелся к нам сознаваться в бытовухе…

Откуда доносится не тот голос?

…Гаснут фары «Мерседеса» у ее подъезда. Ступенек на лестничных маршах, кажется, прибавилось.

На вешалке рядом с ее шубой его пальто. Почему-то они идут на кухню. Красное вино льется в фужеры. Он что-то рассказывает, она смеется. Они переходят в комнату. Включается музыка — магнитофон. Он берет из ее руки фужер с вином, ставит на журнальный столик и обнимает ее за плечи.

Он что-то говорит, и она тоже что-то говорит.

А потом он целует ее, и она чувствует теплую волну, захлестывающую ее с головой…

— Подъезжаем! — громко объявляет Егорыч.

Гюрза вздрогнула и открыла глаза. Откуда здесь Егорыч? Ах да подъезжаем. Перед ними вырос унылый строй гаражей. Но еще есть немного времени, чтобы досмотреть, насладиться пленительными видениями.

…Они так и не заснули этой ночью. Любовь, вино, разговоры, курение в постели, поцелуи, ласки — и снова вино и любовь… А потом рассвет за окнами, поглядывание на часы. Наконец они встают, она вливает в себя две чашки крепчайшего кофе, он допивает остатки вина и смеется — мол, поведет машину пьяный, пьяный от любви… Она опоздала на работу на пять минут, хоть ее и везли на «Мерседесе».

«Уазик» подкидывает, как безрессорную телегу, и вот за боковым стеклом возникает шлагбаум, преграждающий въезд в гаражный массив.

Все, пора просыпаться.

* * *

Зимин повторял про себя наказ майора Юмашевой: «Делай все как всегда, в том же темпе, с теми же шутками, на часы не смотреть, на дверь не оглядываться». Но тянуло смотреть и оглядываться, и оттого напряжение возрастало. Ведь не каждый день своих сдаешь.

Пригнанный «Форд» заводит внутрь уже Зимин. Сначала, как обычно, приехал Тенгиз. Он вошел в мастерскую, громко шарахнул железной дверью. То, что он искрил раздражением, ничего не значило — грузина в последнее время чаще всего видели именно таким.

Зимин и его напарник Степан, по кличке Стопка, курили, сидя на металлическом ящике с инструментом. Тенгиз, проходя мимо, бросил Зимину ключи от его машины. Зимин поймал, потому что приготовился ловить. Бросание ключей — часть ритуала. Ритуалом стало и то, что Тенгиз брал на прикрытие машину Зимина — более того, в день, когда проворачивали дело, своей тачкой не пользовался. Ругаясь по-грузински (высшая степень раздраженности начальника), он ставил ногу, как в стремя, в нагромождение предметов на первой полке стеллажа. Выдернув с третьей полки коробку из-под «Нашей водки», уронив при этом на пол майонезный пузырек, из которого потекла черная пахучая жидкость, Тенгиз поставил ее на пол и сел рядом на корточки. Порывшись в содержимом коробки, он отыскал надорванную пачку «Беломорa». Задымив своим косяком, Тенгиз отправился докуривать его на улицу. Оставил в мастерской травяной запашок анаши.

— Я предпочитаю водочку, — сказал Стопка, когда за Тенгизом закрылась дверь. Зимин слышал это от него в миллионный раз. И не сомневался, что это чистая правда.

Вскоре за стеной послышался нарастающий гул подъезжающего автомобиля, затем хлопанье двери, голоса. Потом в мастерскую опять вошел Тенгиз, свистнул и махнул рукой. Зимин поспешно («Не слишком ли поспешно? Не заметят ли чего?» — посыпались, как гвозди из кармана, сомнения) соскочил с ящика и бросился к выходу. Ему по роли отводилось загонять машины в мастерскую. Угонщик к этому времени, сделав дело, исчезал. Нежелание светиться перед лишними людьми, инстинкт самосохранения — Зимин был в этом уверен — именно угонялы. Тенгиз чрезмерной тягой к конспирации не страдал, скорее наоборот.

«Не обманет ли эта Газель? — выскочил, как чертик из табакерки, не вполне осознанный страх, охвативший Зимина, когда он садился за руль угнанного „Форда“. Однако он успел отметить, что тачка новая, почти без пробега и еще не вполне „обжитая“. — Обманет — не обманет, какая разница? Не хрен было ломаться, как малолетке. Ввязался, увяз, чего теперь…»

И тем не менее что-то сладостно-щемящее бродило в нем, похожее на ощущение перед спуском с высокой горы. И страшно, и тянет, и знаешь, что съезжать придется, а внизу, может, лучше будет…

От угонялы в салоне всегда оставался один и тот же запах. Зимин ждал, когда же тот поменяет туалетную воду, но теперь ему придется вовсе без нее обходиться. «Или его не возьмут? Да нет, возьмут, тачка наверняка подставная, ее как пить дать, вели от места угона. „Мусорам“ охота ведь побольше народу загрести. Конечно, подставная тачка, — уцепился он мыслью за догадку. — Слишком уж аппетитная. Такую лучше бы целиком продать, а не по частям. Но Тенгиз по-другому не работает, только через разбор. У него такая специализация».

Так, думая-толкуя, думами заговаривая разрастающийся страх, Зимин завел машину в мастерскую, поставил перед «ямой», на «яму» тачку они затолкают позже, когда это понадобится. Его собственное авто, на котором приехал Тенгиз, оставалось на улице рядом с ангаром мастерской.

Стопка закрыл створки ворот и присоединился к Зимину. Тот открыл заготовленной отмычкой багажник и выбрасывал оттуда его содержимое на бетонный пол ангара.

И завертелась привычная работа, которая лучше всего прочего отгоняла мрачные мысли Зимина, хотя прогнать окончательно и она не могла.

Нарастал с каждой минутой, с каждой отвинченной гайкой, с каждым открученным болтом вольтаж вопроса «когда?». Когда же наконец это все закончится?! Чего ждут?! Пора, мать их ментовскую!

Да тут еще добавилось раздражение Тенгиза, повисшее в воздухе мастерской вместе с дымком анаши. Грузин привычно помалкивал, вполглаза наблюдая за разборкой машины, но смолил второй подряд косяк. И только иногда ругался на причудливой смеси грузинско-русского мата, когда ронял брелок, что вертел в руках, или просто так, без явного повода. Стопка еще месяц назад подметил, что Тенгиз «дури» стал курить «до дури», а сегодня вообще разошелся. Два косяка подряд — даже для него чересчур.

Металлические створки ворот их ангара вздрогнули, по мастерской пронесся грохот и лязг. Зимин вздрогнул и чуть не выронил из рук аккумулятор.

— Ветер, — оторвался от колеса Стопка, заметивший, что резкий звук напугал напарника.

«Вот это плохо, — расстроился Зимин, — он заметил, что я нервничаю, а с чего нервничать, все же как обычно. Конечно, Стопка не Тенгиз…»

Поставив аккумулятор на полку, Зимин вернулся к машине, склонился над мотором. Главное, не вызвать подозрений у Тенгиза. А тот, до того восседавший на газете, постеленной на перевернутое ведро, затушил о пол долбан и, что-то насвистывая, направился в дальний угол ангара. Дойдя, откинул крышку большого железного ящика с песком, выкрашенного в пожарно-красный цвет.

— Песок давно менять пора, — эту фразу Зимин слышал и от Стопки тысячу раз. Стопка взял в руки пульт тельфера. Пришло время вытаскивать мотор.

Закончив мочиться в противопожарный ящик, Тенгиз захлопнул красную крышку и с тяжелым вздохом опустился на нее. Стопка подводил крюк тельфера к открытому капоту. Зимин ждал, когда подведет, проверял, все ли болты вкручены. Тенгиз надумал закинуть ногу на ногу и перешнуровать ботинок.

Закончился гаражный массив, скопище преимущественно синих и бурых домиков, плечом к плечу держащих тесный строй. Военные люди должны умиляться, оглядывая радостную для их глаза картину торжествующего однообразия. Но менты, люди полувоенной организации жизни и мышления, обрадовались, когда закончился бетонный забор, опоясывающий гаражный кооператив, и начался пустырь. Огромная пустошь с островками травы, мусора и проступающей из снега черной земли, на которой неподалеку от дороги стояли два ангара и несколько сарайчиков. На эти постройки указывала стрелка на дорожном щите, а надпись под стрелкой поясняла: «Шиномонтаж. Ремонт автомобилей. 50 м».

Милицейский «уазик» и «шестерка» Виктора свернули по стрелке и, не снижая скорости, помчались по асфальтовому ответвлению к постройкам на пустыре. Гюрза приоткрыла боковое стекло и, подставившись под встречный ветер, выгоняла остатки сонливости, чтобы выйти из машины в состоянии полной боевой готовности.

Они ехали уверенно, зная, что и тот, кто нужен, и то, что нужно, — все на месте. Зимин был не прав, думая, будто менты следили за каждым шагом угонщиков. Никто этим не занимался, мощностей не хватило бы. Но был наблюдатель, он «держал».

«Шиномонтаж и т. д.», и о прибывших друг за другом с небольшим интервалом Тенгизе, на машине Зимина, и угонщике, на «Форде», операм во главе с Гюрзой стало известно незамедлительно. Опера ждали этого сообщения в теплых стенах отделения и без большой охоты поплелись к выходу, но надо надо бороться с преступностью. От отделения до «Шиномонтажа» было пятнадцать минут ходу.

За это время машину разобрать полностью не могли никак. Реальной езды получилось все двадцать две минуты — треклятые пробки виноваты.

Зимин был не прав и еще в одном: угонщика отпустили с миром. Некому было его задерживать.

Лишь наблюдатель привстал с ящика и проводил взглядом коренастую фигуру, запечатлевая ее в памяти. Угонщик поймал на обочине «частника» и уехал в неизвестном направлении. Оперативник опустился на ящик и подкинул в костерок последнюю охапку веток. Он мог бы повязать угонщика, но тогда пришлось бы нарушить план. А по плану до его выхода еще добрых пять минут. Он уже порядком замерз в этих кустах и устал гонять бомжей, которые тянулись на костер и, кстати, на излюбленное место своих пьянок, на свое законное место.

Через десять минут после того, как он услышал, что группа выезжает, наблюдатель, бросив в костер недокуренную «Приму», пошагал по протоптанной в мокром снегу тропинке к ангарам и сараям. Пройдя мимо ангара, в который загнали краденый автомобиль, оперативник прошел к такому же в точности ангару, но расположенному ближе к проезжей дороге. Там, он знал это, действительно чего-то честно ремонтируют. Перед ангаром на лавке сидел парень в синем комбинезоне.

— Спички есть? — подсел к нему оперативник.

Спички нашлись. Прикурив, опер пристал к парню с разговорами о машинах. Парень молчал, оперу приходилось болтать за двоих, давясь при этом «Примой». Наконец показался желто-синий «уазик» и свернул с дороги в их сторону.

— Сидеть! — оперативник припечатал к лавке рванувшегося было парня. Приехали. Тихо…

Набравшему полную грудь воздуху и явно собирающемуся что-то сигнально закричать парню оперативник сдавил запястье так, что тот заскулил и сполз с лавки в грязь.

— Отпусти… слышь… козел…

— Отпущу когда-нибудь… А за «козла» ответишь.

«Уазик» и «шестерка» подъехали и остановились напротив парочки на лавке.

— Опять руки ломаешь? — спросила, выпрыгивая из «уазика», Гюрза. Порядок?

— Порядок, — отозвался оперативник, бывший наблюдатель. — Этого в машину?

— Куда ж его еще…

К ангару, где сейчас должны были «раздевать» угнанный автомобиль, приехавшие отправились пешочком — Гюрза, Виктор и трое оперативников из местного отделения.

Если бы Зимин и не знал ничего о готовящемся захвате, он все равно успел бы только выпрямиться, обернуться на шум, то есть к двери в воротах ангара, поискать глазами Тенгиза, чтобы понять, как следует на все это реагировать. Правда, если бы не тот же Зимин, ментярам вряд ли удалось бы так легко проникнуть в мастерскую. Ведь это Зимин рассказал майору Юмашевой, что дверь закрывают изнутри на крюк, который можно приподнять, просунув проволочку (зря, конечно, рассказал, он много чего, пожалуй, сделал зря). Поэтому менты обнаружили свое появление, уже оказавшись внутри. Обнаружили скрипом дверных петель, хлынувшим в проем уличным светом, полыхнувшим по ногам сквозняком, топотом и шарканьем ботинок и, наконец, прозвучавшим, как пароль: «Всем на пол, суки!»

Зимин увидел, как на него налетает темный силуэт, почувствовал удар под коленками, падая, выплюнул дурацкое «что!»… В волосах оказалась чужая пятерня, ее направляющей силой Зимина припечатало щекой о крыло и тут же кинуло на пол.

Зимин услышал жалобный писк Стопки, когда началась стрельба…

Сидящего на ящике с песком Тенгиза от входа не было видно, заслонял верстак с наковальней и сверлильным станком на нем. Соответственно, и Тенгизу вход был не виден. Да он и не смотрел в ту сторону, занятый шнурками. К тому же маслянисто-желтый электрический свет резал глаза, погружая все вокруг в некую маслянистую вязкость. Из нее прорвался шум, заставивший Тенгиза замереть. Он продолжал держать пальцами шнурок. За верстаком замелькали фигуры, послышался окрик, прервалось жужжание тельфера.

«Мусора!» — пронзило Тенгиза. Этих он узнает и через стенку гроба. Он сполз с ящика на пол. Запустил пальцы под расстегнутую «кожанку», вытащил «вальтер». «Мусора!» — продолжало биться в мозгу тревожным колоколом. «Спрятаться!» Слева — стеллаж с узкими полками. Впереди верстак.

Тенгиз на корточках перебрался, скорее закатился, под верстак. «Мусора, суки, падлы!» Тенгиз вспомнил, что «вальтер» на предохранителе, поспешно сдвинул рычажок. «Ствол у меня законный», — он испытал буйную радость от этого напоминания самому себе. И пришло ощущение легкости, перешедшее в завод, в кураж. «Ну, мусора, давайте, давайте…»

Оперативники аккуратно, но настойчиво отстраняя Гюрзу, просачивались один за другим в открытую дверь. Она вошла последней, страшно злясь на коллег, кавалеры, мать их. Перешагнув высокий порог, прикрыла за собой дверь, остановилась, оглядываясь. «Форд», Зимина и его приятеля-разборщика уже свинтили. Тенгиза не видно. И первая ее мысль по этому поводу — его нет в мастерской, умотал-таки раньше, а Зимин ведь говорил, что грузин раньше, чем закончат разборку машины, не уходит.

Виктор шарил взглядом по стенам, по полкам, по потолочному перекрытию: а вдруг есть потайная дверь? Он наткнулся бедром на широкий стол, обитый железом. Верстак с наковальней, тисками, сверлильным станком, ящичками какими-то.

— Милиция! Кто здесь есть, все выходим с поднятыми руками! отраженные от стен ангара слова лейтенанта Белякова заметались по помещению.

Виктор поставил ногу на шину, постучал по ней носком ботинка, оглядывая мастерскую. Ангар был рассчитан на одновременный ремонт двух машин. Две «ямы». Одна пустует. Возле другой — «Форд» с распахнутыми дверцами, открытым капотом и багажником. По двум стенам идут стеллажи. Где этот грузин? Ушел? Упустили?! Все зря?!

В пустую «яму» с «Макаровым» наготове очень осторожно спускался оперативник, останавливаясь, вглядываясь и прислушиваясь после каждого шага. В «ямах» часто имеются боковые ниши, куда можно забиться при желании.

Гюрза подходила к «Форду». Зимину, прижатому коленом к полу, застегивали за спиной наручники. Если это незаконно, снимем перед приходом понятых. Юмашева сказала, якобы обращаясь к оперу, возившемуся с наручниками:

— Где ж их начальник, а, Дима? — Она присела на корточки рядом с задержанным, взяла того за подбородок, повернула к себе. — Ну-ка, кто это у нас? Что-то знакомая физия!

О том, что Зимин ее информатор, знал, кроме нее, только Виктор, и это положение не должно измениться. Она заглянула в глаза Зимину. Тот понял, чего от него хотят и что ему надо сделать. Ну, хотя бы просто моргнуть обоими глазами, но так, чтобы это не выглядело случайным.

Гюрза поняла. Молодец, Зимин, зачтем тебе.

Юмашева выпрямилась. Значит, Тенгиз здесь.

Успел, выходит, спрятаться. В прятки поиграть решил. Другого выхода ангар не имел, Гюрза об этом специально расспрашивала Зимина. Тенгиз куда-то забился внутри мастерской. Ствол! Он всегда ходит с оружием! Конечно, он не дурак, чтобы палить, но кто знает этих джигитов…

Виктор не торопился, стоял, осматривался, вслушивался. Потом продолжил движение вдоль верстака.

Не в дальней «яме» — наш поднимается из нее ни с чем. В эту, ближнюю «яму» спускается Дима, но и там вряд ли… Гюрза продолжала осматриваться. Так, так, ребята ворвались и не увидели Тенгиза… Что это значит? Взгляд наткнулся на огромный стол, обитый металлом, обращенная к двери сторона закрыта щитком. Скорее всего, с другой стороны полость, так обычно…

— Витя!

Ее окрик застал Виктора уже в торце стола. Он обернулся. Она показала ему на стол. Тот кивнул.

— Саша! — окликнула Гюрза опера, который с другой стороны уже подходил к столу. Ребята, конечно, помнят о том, что грузин всегда ходит с оружием, напоминать им об этом даже неудобно, но все-таки она старшая на этой операции.

— Витя, Саша, — когда головы повернулись в ее сторону, Гюрза изобразила рукой пистолет.

Оперы улыбнулись в ответ, Виктор еще раз кивнул.

Саша показал открытой ладонью, мол, не боись, начальник, все путем.

О том, что применение табельного оружия недопустимо, говорить не было нужды. Оперативники знали об этом прекрасно, усвоили давно, всерьез и навсегда. А тех, кто не знал, Гюрза на операции не брала. Это только в кино страж порядка обязан то и дело красиво стрелять из ствола — для увеличения кассового сбора. В реальности же крутость сыщика как раз в том и состоит, чтобы задержать преступника без единого выстрела. В крайнем случае возможно выстрелить в ногу или иной жизненно не важный орган — в самом крайнем, если задерживаемый уже нажимает курок наведенного на тебя оружия или опускает тебе на голову топор. Но убивать его нельзя ни при каких обстоятельствах…

Гюрза направлялась к операм, раздумывая, как выкурить Тенгиза из-под стола, когда лейтенант Беляков взял со стола железную коробку с гвоздями.

Потом забрался, стараясь не нашуметь, на верстак.

Саша, сообразив, что собирается делать его коллега, подобрался к торцу стола и занял выжидательную позицию. Гюрза, согласившись с обозначенным планом действий, достав свой «Макаров», обходила стол с другой стороны.

…На двести процентов она была уверена, знала четко, что в человеке, который оборвал жизнь другого человека, происходит перестройка личности.

И, увы, не в лучшую сторону. Пусть убитый был трижды подонком и висельником. К сожалению, Гюрза неоднократно становилась свидетелем такой перемены. Знала одного опера, действительно в безвыходной ситуации застрелившего маньяка, на совести которого быть пять ни в чем не повинных жертв. Опера оправдали по всем статьям, однако…

— Милиция! Эй, кто еще остался! — это уже постарался опер Саша.

…Однако с тех пор характер опера начал изменяться — медленно, но неуклонно. Спустя некоторое время он вновь применил оружие — на этот раз при условии, когда это не было столь необходимо. Еще через несколько месяцев он вдруг стал брать взятки. Одновременно начал пить, сначала по чуть-чуть, после работы, потом больше и больше, а в итоге был слит из органов и посажен…

…Знала она и одного «афганца», который каждую — каждую! — ночь, надрываясь, вызывал вертолеты огневой поддержки, или как они там называются. И это не «афганский синдром», не потому, что он до тошноты насмотрелся на трупы и отшагал сотни кэмэ плечом к плечу со смертью, — а лишь потому, как однажды сам признался Гюрзе, что убивал…

Опершись одной рукой о железную столешницу, подобравшись к краю верстака, Виктор высунул голову, чтобы взглянуть, есть ли и где именно та ниша, в которой предположительно мог укрыться преступник. Потом размахнулся и запустил ящик с гвоздями под верстак — если там кто-то есть, то мимо ящик не должен пролететь.

Два выстрела подряд оглушили ангар, обе пули из-под стола ушли в стеллажи, разметая барахло с полок. И тут же с безумным воплем из своего укрытия выскочил человек. Беляков, ждавший его, уже положил свой «Макаров» на верстак, вцепился правой рукой в черные короткие волосы, рванул голову вверх, левой подхватил под подбородок и вдавил шею в край стола. Мелькнула рука с блеснувшим в ладони у черного рукава «кожанки» пистолетом. Палец снова нажал на курок. Пуля ушла в потолок. Отпустив волосы, Виктор захватил рукав черной куртки, и «вальтер» Тенгиза уставился стволом вверх. Саша, успевший на ходу подхватить длинный гаечный ключ, от души въехал железкой грузину по запястью. Тенгиз взвыл от боли. Выпавший «вальтер» звякнул о бетонный пол.

— Стреляешь, мудак чертов, — прошипел Саша и с размаху вогнал тупой носок тяжелого ботинка задержанному под дых.

— Отставить, — скомандовала Гюрза, отстраняя Сашу и присаживаясь на корточки рядом с Тенгизом, которого удерживал в захвате, крепко прижимая его шею к краю стола, Беляков.

Живой? Живой. Молодцы, ребята. Убийство — это та грань, за которой человек перестает быть нормальным. Что-то надламывается в нем. Что неизвестно. Но он непременно либо сопьется, съедет с катушек, либо превратится в полицейского из отдела по наркотикам — из весьма недурного фильма «Леон». Иного не дано.

Она наклонилась пониже к обездвиженному Тенгизу и присвистнула:

— Э, да он обдолбан по самую завязку! — За свою ментовскую жизнь она достаточно насмотрелась на такие зрачки и отсутствующие выражения лиц, чтобы еще сомневаться.

Тенгиз молча сопел и выглядел совершенно обессиленным.

— Сопротивление работникам милиции он уже схлопотал. А также покушение на убийство, — присел рядом на корточки Саша. — Куда его сейчас?

— Давай в «уазик»?

Гюрза поднялась. К ангару с недоразобранным «Фордом» подогнали обе машины, на которых приехали оперативники. В «уазик» загрузили Тенгиза, который казался совершенно бескостным.

— Наручники надел? — поинтересовалась Гюрза, когда Саша вернулся в ангар.

— Да можно было и дверцу не закрывать, — усмехнулся Саша. — Черный сдох совсем. У него последняя сила ушла в курок. Он теперь пару часов, не меньше, только и будет, что досматривать свои глюки.

— Ну, смотри, это тебе не бытовик, мужик серьезный.

— Был серьезный. Ну ладно, раз так, одного его оставлять не будем.

— Значит, вот что, — Гюрза закурила первую сигарету с тех пор, как они выехали на операцию. — Вези его, Саша, в отделение. В камеру, пускай отсыпается. Хотела покрутить его сразу, да какое там. К вечеру займусь. Приедешь, у ГИБДД выясни, кто хозяин «Форда», запиши номера. Не забудь, сразу свяжись с ним. Может, он уже поднял бучу: «Машину увели!» — но вряд ли. Небось и не заметил пока. Свяжешься с ним, и пусть летит сюда на всех парах, припугни, дескать, не поторопится, потом устанет возвращать свою красавицу.

Эту парочку мы привезем сами. Они нам тут будут показывать, где у них чего припрятано. Ты, Виктор, садись в «жигуль», дуй за понятыми. В гаражах найдешь кого-нибудь. Леша, где твой приятель из первого ангара? В «уазике», вместе с грузином? Доставай его оттуда, зачем он нам, что ему пришьешь. Веди его в первый сарай, покрути, попугай, может, и расколешь. Там еще кто-нибудь есть, перепиши данные, поговори. Может, выкатится чего-нибудь. Ну, а мы пока тут начнем оформлять все это дело. Ладно, разбежались…

3.12.99, ночь

-..Что случилось? — Он налил в бокал апельсиновый сок, передал ей. Они сидели в постели, проложив между собой и высокой кроватной спинкой пуховые подушки.

— Да так, по службе.

— Не хочешь рассказать?

Она покачала головой. Она не хотела даже, чтобы он почувствовал — у нее неприятности.

Лишнее это, ни к чему приносить с собой в дом служебные заботы, их бы отряхивать, как грязь с ботинок, у порога, да вот не получается. Не смогла скрыть своего беспокойства. Или у него такое поразительное чутье? Или он настолько хорошо изучил ее — за две встречи?

— Может быть, имеет смысл куда-нибудь съездить? Развеяться?

— О нет, — рассмеялась она. — Не надо забывать о возрасте. Не по двадцать лет, чтобы две ночи подряд не спать, куролесить.

Гюзель поставила бокал с недопитым соком на прикроватную тумбочку.

— Когда мне было двадцать, мне не на что было куролесить, — сказал Волков. — В двадцать лет я приехал в этот город без денег, с одной сменой белья. Жить было негде и не на что, но я был уверен, что в два счета покорю Северную столицу.

О, как я завидовал тогда почти всем без исключения, мне казалось, что я самый неустроенный в этом мире. И во мне кипела злость, если бы не она, мне бы ничего не добиться. Я поставил себе цель — завидовать должны мне мужики, а женщины — вздыхать по мне…

Он говорил, а она под звуки его голоса начала засыпать, и весь сегодняшний, длинный день проносился перед ее глазами ускоренными кадрами.

Кадры пошли медленнее, когда началась полоса неприятностей, словно внутренний враг задумал помучить засыпающий мозг. Снова появилась мастерская, по которой носится взбешенный хозяин «Форда».

Он только что примчался на автомобиле своего сослуживца и, увидев, как обошлись с его четырехколесным другом, очень расстроился, буквально впал в состояние аффекта. С трудом удалось заставить его опознавать снятые детали. Рядом с «Фордом» топтались понятые, доставленные Виктором из гаражей. Вид у всех встревоженный — ведь с их «железными друзьями» может случиться то же самое.

Распахнулась дверь ангара. Вбежал Саша. Сквозь незакрывшуюся дверь она видит сине-желтый «уазик».

По лицу опера Саши она понимает: произошло что-то поганое. Самое худшее!

По сбивчивому рассказу опера Саши легко восстановила картину. Остановились на перекрестке.

Зажегся «зеленый», поехали. Водитель Егорыч услышал, будто сзади хлопнула дверь. Оглянулись — пусто. Задержанного нет, сбежал, задняя дверца открыта. Они к обочине, выскочили, опер к прохожим по эту сторону. Не видели? Не видели. И вы не видели? Никто ничего не видел или не признается. Они в машину — и к ближайшим домам, по ближайшим дворам. Спрашивали всех без разбора: грузина не видели? Полчаса катались. Как сквозь землю провалился! Как от открыл дверь изнутри?!

Ее невозможно открыть, там ни ручек, ни замочных скважин, ничего. Как?! Как он очухался? Он же полудохлый был!

— Как?! — зловеще переспросила Гюрза. И объяснила — «как». Не стесняясь понятых и того, что женщине вроде бы не пристало употреблять непарламентских выражений… Но этот Саша и виновато понурившийся на пороге мастерской водитель Егорыч должны врезать себе в память навсегда этот случай, чтобы каждый раз, на каждой операции загорался в мозгу сигнальным фонарем, упреждая новые оплошности. И все остальные должны запомнить этот случай. Никогда нельзя считать себя умнее, хитрее и сильнее преступника. Особенно если имеешь дело с матерым волком.

Бедные понятые не знали, куда спрятаться. Хотя их-то разнос не касался, но это был такой качественный, генеральский разнос, при котором посторонние чувствуют себя ненамного уютнее провинившихся.

А гаже всего было даже не то, что теперь придется за этот промах отписываться, объясняться, а ощущение собственной вины. Она как старшая обязана была все предвидеть. И не успокаивать себя тем, что этих людей тебе дали, а не ты сама их подбирала. Могла и отказаться кое от кого, ведь интуиция нашептывала, что опер Саша — звено ненадежное. Все! — остановила себя Гюрза, хватит сопли на кулак наматывать. Дело сделано. Дальше-то что?..

«Что же дальше?» — этот вопрос и сейчас, на пороге сна, встал печальным итогом прожитого дня. Вроде бы она что-то даже произнесла вслух, потому что услышала, как Волков спросил: «Что?»

Спасибо ему, она попросила, и он тут же приехал.

Если бы не он, сколько этой ночью было бы выкурено сигарет, сколько злых слов адресовано самой себе в ночном одиночестве. А может, это и неплохо, когда в доме всегда под рукой есть мужик? Скажем, если нужна срочная психологическая разгрузка или выключатель в коридоре починить… Но сколько возни с ним! Кормить его, стирать его носки, танцевать для него на ночь…

Глава 5

4.12.99, утро

— То, что закрыл Астахова, молодец, хвалю, слава тебе и ордена на грудь. Есть чем вашему начальнику порадовать своего начальника. Чтобы тот тоже — и так далее. Если бы не Астахов, то… Ох, повезло тебе, лейтенант Беляков, что Астахова вовремя закрыл… Ох, повезло… А теперь давай рассказывай о своих художествах на Северном проспекте. Ишь, куда тебя занесло! Почему без моего ведома, в рабочее время, не по своему делу?! Давай по порядку, обстоятельно, и смотри, если что сокроешь… — Очки Григорцева летали над столом, следуя за держащей их рукой, дужки болтались, почему-то не отваливаясь.

Начальник отдела был грозен, Белякову казалось: того и гляди, начнется гроза. Утром прекрасного зимнего дня получить разряд молний в живот не очень-то хотелось. Он очень надеялся, что промывка мозгов после планерки многозначительного «А вас, Беляков, я попрошу остаться» — скоро закончится. Не важно как, лишь бы поскорее.

— Да вы и так все знаете, — голосом тяжело больного человека, отвернув голову в сторону от пристальных начальнических глаз, как делают в подобных случаях подчиненные всех стран, произнес лейтенант Беляков.

— Ты мне малолетку по первой ходке не корчи.

Докладывай.

Виктор вздохнул и начал свою повесть. «Которая, собственно, подошла к концу», — печально констатировал он про себя.

— С Гюрзой, значит, начал работать? — перебил Григориев, едва прозвучало имя Гюрза. Голос его вибрировал, словно подключенный к току высокого напряжения, измеряемого, правда, не в вольтах, а в ударах кулака по столу. — Конспиративно. Как Штирлиц с радисткой Кэт. Мне можно не говорить. Действительно, кто он такой, этот начальник отдела? Зачем он нужен? Ну-ну, продолжайте, лейтенант…

Переход на «вы» и то, что подполковник так и не выплеснул гнев сейчас, означало только одно — вот сейчас этот ничтожный тип Беляков закончит рассказ и тогда уж получит не просто по первое число, его размажут по стенкам, потолку и окнам.

«Может, затянуть мою повесть не на один час, — с грустной иронией подумал Виктор. — А там успокоится, отойдет…» Но его рассказ неумолимо двигался к концу под частую дробь, выбиваемую Григорцевым дужкой очков по нижним зубам, где-то впереди замаячило бегство Тенгиза и печальное многоточие в финале. Как нарочно, телефон не звонил, никто в кабинет с неотложными делами не врывался. Хотя…

Подполковник оторвал испепеляющий взгляд от лица Виктора, задержав его где-то за спиной подчиненного, причем выражение его лица менялось. Оно сделалось удивленным, потом напряженным с оттенком выжидательности. Виктор, движимый любопытством, обернулся.

— Можно? — В дверях стояла Гюрза. Знакомое Виктору черное пальто было переброшено через руку, на ней был строгий черный пиджак, а под ним белоснежная блузка.

— Очень даже можно, — подполковник поднялся. — Заходи, присаживайся, и начальственно-грозно Виктору:

— Чего стоишь столбом? Возьми одежду, повесь на вешалку, всему учить надо.

Проходи, Гуля, мы тут как раз по поводу… И тебя, как понимаешь, вспоминали. Сто лет проживешь.

— Я так и думала. — Юмашева заняла стул поближе к подполковнику. — Не то, что сто лет проживу, а что вспоминать будете. Потому и пришла.

А то, думаю, не переживает этот парень это утро.

— Не переживет, — подтвердил начальник отдела, но уже не таким грозным тоном. И вообще что-то переменилось в начальнике. Не только то, что он явно оттаял, это еще можно было списать на показную любезность. Григориев сознательно или несознательно — расправил плечи, откинувшись на спинку стула, глаза заиграли огнем, словно он принял бодрящие сто граммов и кровь понеслась быстрее по расширившимся сосудам.

Да, подумал Беляков, таким подполковника он видел разве на собирухах по случаю торжественных дат, скажем, Дня милиции, когда старик снимал галстук и начинал вспоминать боевую молодость. Лейтенанту почему-то вспомнилось, что подполковнику через два года будет пятьдесят, что у него жена и двое взрослых детей.

— На чем вы остановились? — поинтересовалась Гюрза.

— На ваших совместных подвигах, — Григориев оставил очки в покое, отложил их в сторону, что с ним случалось крайне редко. — На самом интересном месте. Как вы Бежанидзе брать поехали.

— Я тогда, с вашего позволения, закончу за него. Можно? — вопрос относился то ли к разрешению закурить сигарету, которую Гюрза пальчиком достала из пачки, то ли к недосказанной истории.

Подполковник разрешил и то и другое. Гюрза, сделав упор на том, что они по горячим следам раскрыли угон, вернули машину владельцу, задержали двух разборщиков краденых машин, довела до конца повествование. И если эту историю правильно истолковать, то получается — его, Григорцева, обученный всем оперативным премудростям подчиненный решил проявить инициативу, потому что любое промедление было равносильно отказу от задержания. А Гюрза просто случилась рядом. Стечение обстоятельств. Как и то, что Тенгиза упустил не его подчиненный. Некогда кадры было подбирать, машину могли разобрать до винтика.

— Ты меня начальству мозги пудрить не учи.

Ученый сам. Почему от меня вашу связь скрыли?

Не доверяешь мне? Думаешь, от меня на сторону уйти могло? — Дрогнувший голос свидетельствовал о том, что обида Григорцева не наигранная.

— Связь? — кокетливо переспросила Гюзель. — Василий Данилович, докладываю: связи нет, есть сотрудничество.

Григорцева ее ответ почему-то шокировал:

— Ты меня на словах не лови…

— Тогда подумай, Василий Данилович, — не дала ему договорить Юмашева, — приходишь ты в вышестоящий кабинет, — Гюрза подняла палец вверх, — а тебя, между прочим, спрашивают там, дескать, к нам в кабинеты поступают данные, что часто видят одного оперка твоего с мадам Юмашевой в разное время в разных местах. Что, у них любовь или ты их в напарники определил? И ты сразу оказываешься перед выбором: врать начальству в глаза или плодить еще одного посвященного, А не хочется ни того, ни другого. Потому что ты соврешь, начальство твое поймет это — и отношения с ним подпорчены. Тебе это надо? Нам это надо?

— А чего это ты меня по отчеству кличешь? — остановил поток слов Григориев. — Старишь меня? Или дистанцию подчеркиваешь между майором и подполковником? А как начну тебя по отчеству величать, приятно будет? Ладно, — он махнул рукой, — поигрались в конспирацию и будя. Тем более ничего путевого у вас не вышло и Марьева так и так надобно производить в почетные «глухари» и укладывать в сейф. Причем делать это незамедлительно, слышь, Виктор?

Виктор стоял до какого-то момента, как и положено провинившемуся, потом под шумок сел, и это прошло незамеченным. Сейчас, отметив, что он снова из «Белякова» стал «Виктором», согласно и грустно кивнул.

— Не думаю, — сказала Гюрза, — не думаю. Да, выход через Тенгиза на следующее звено цепочки, которая подвела бы нас к исполнителю или заказчику, накрылся медным тазом. Но мы не зря пахали. Очерчен круг, впереди замаячили тени. И потому обидно бросать все. Дожать хочется.

— А как ты спрашивала давеча — тебе это надо?

— Надо, — ответила Гюрза. — Считай, что я соскучилась среди шлюх по настоящей оперативной работе.

«Такое объяснение должно вполне устроить Григорцева», — подумал Виктор.

— Допустим, надо, — сказал подполковник, — но ведь Тенгиза вам не выловить, а ты сама сказала, что с ним оборвалась цепочка. Тыркаешься дальше до бесконечности? А ты знаешь, сколько у меня дел, и вот на нем, палец начальника отдела вытянулся в сторону Виктора, — сколько еще незакрытого, и новые «терпилы» идут один за другим, не берут отпусков, заразы, до конца следствия по депутату. Позавчера вон опять труп отрыли.

В прямом смысле отрыли. На собачьей площадке.

Пес чей-то, сволочь, вынюхал и разрыл ру… лапами. И кому поручать? Ему вот и поручили. Потому что нет у меня больше людей, нет.

— Труп на собачьей площадке, — встрял в разговор осмелевший Виктор, очень походит на несчастный случай. Может, и не будет у нас нового «глухаря».

— Ну-ка, ну-ка, это что-то новенькое по части несчастий. — Григориев потянулся за очками, нащупал их на кипе служебных бланков. Закусив дужку, с любопытством воззрился на подчиненного.

— Покойный, он — бомж, документов при нем не обнаружено, а значит, его и нет, в принципе.

Ошивался возле Витебского вокзала, пил всякую дрянь типа очистителя биохимического. Накушавшись в очередной раз, поскользнулся и грохнулся затылком о твердую поверхность, от полученной черепно-мозговой скончался. Закопали его дружки-бомжи, предали тело земле, в пьяном обалдении испугавшись, что милиция может выйти на них и пришить заранее обдуманное. Можно получить чистосердечные объяснения двух могильщиков и пятерых свидетелей. Все будут, конечно, бомжи, но ведь и покойный не депутат.

— Так, так, — подполковник надел очки, посмотрел сквозь них на Виктора, будто видел впервые, потом снял. — Чувствую сильное ермолаевское влияние. Ну, колись, Ермолаев насоветовал?

Он тебя учит, как дела раскрывать надо? Переквалифицируя в несчастные случаи.

— Это не тот Ермолаев, который на Литейном поработал? — напомнила о себе Гюрза.

— Он самый, — подтвердил подполковник. — Ладно, мы еще поговорим о несчастных случаях, товарищ лейтенант.

По тому, каким тоном было дано обещание, даже по неуловимым оттенкам голоса Григорцева, недоступным постороннему уху, Беляков понял, что нового «глухаря», скорее всего, не будет. Кому он нужен? В отличие от несчастных случаев.

— Так вот, вернемся к вашему Марьеву… — начальник отделения призадумался. — А кстати, Тенгиза в розыск дали?

— Обижаешь, — покачала головой Гюзель. — А как же!

— Ну ладно, хоть что-то… — проворчал Григорцев, потом тяжко вздохнул. — Сама посуди, Гуля, если всерьез разрабатывать эту «мокруху», то на нее надо кидать роту сыщиков, не занятых больше ничем. И только в этом случае можно на что-то надеяться. Ну что я тебе буду говорить? А вас двое.

Значит, затея пустая. Трата времени, за которое можно понараскрывать бытовух и существенно поднять раскрываемость в районе. Могу я согласиться на ваши забавы? Тем паче вы уже попробовали, и результат известен — тупик. Хватит, ладно?

Не до игр в пинкертонов.

— Василий, все понятно. Ты прав во всем, кроме одного пустяка. Тупик не такой уж непроходимый, — Гюрза говорила почти ласково. — Есть одна идея, мы должны попробовать ее отработать.

Давай сойдемся знаешь на чем? На неделе. Если через неделю ничего не нарисуется — мы отступим. Виктор заполнит последнюю страничку в «корках», и забудем о Марьеве навсегда.

Григорцев сыграл неведомый марш дужкой на зубах, достал фланельку, тщательно протер ею стекла, потом сказал:

— Неделю я вам дать могу… Коли уж спутались, впутались и запутались. Но… Но теперь, голуби, придется вам ставить меня в известность о ваших планах. Тем более конспирация ваша закончена, вся городская милиция знает о вашей парочке. Отсюда вопрос первый: чего намерены делать сейчас, когда Тенгиз от вас уплыл?

Подполковник смотрел на Гюрзу, и Виктор повернул голову в ее сторону. Виктор вообще чувствовал себя странно, будто он ребенок, а родители в его присутствии решают его судьбу.

— Говорить с падчерицей Марьева.

— Это и есть след? — усмехнулся Василий Данилович.

— Да. Каюсь, сообразила только вчера. Вернее, сегодня ночью. Пришло на ум одно воспоминание.

Два года назад, как раз когда я занималась Марьевым, убили ухажера его падчерицы. Стасом вроде бы его звали. Ей было тогда пятнадцать, кавалеру столько же, учились они в одной школе. Парня зарезали в Некрасовском садике, когда тот возвращался вечером с тренировки. Мочканули грамотно: вынырнул из темноты мужик в прикиде бомжа, всадил в сердце заточку точняком в сердце, поставленным ударом, профессионально — и убежал.

Никто из тех, кто вечером шастал по садику, ни понять ничего не успели, ни запомнить. Опера, что вели это дело, склонялись к тому, что парня порешили из-за его папаши. А тот работал в таможне, а где таможня, там разборки. Но опера так ничего и не нарыли. Разумеется, вышел стопроцентный «глухарь».

— А ты связала убийство с Марьевым? — высказал догадку Григориев.

— Да, связала, хотя ничего и не доказывалось.

Связала только в уме. Я ж собирала на Марьева матерьяльчик, самый разный, отовсюду. Болтала и с проститутками из агентств, которыми пользовался будущий депутат. Так вот он предпочитал очень молоденьких, часто покупал малолеток. Даже закрадывалась в голову крамольная идея подсунуть ему несовершеннолетнюю и, повязав на этом, произвести в «барабаны». Не люблю такие финты, но, наверное, надо было… Да, так вот падчерица как раз была в марьевском вкусе. Отсюда вылупилась у меня версия, которая объясняла странное убийство. Марьев проникся к приемной дочери любовью, настоящей любовью, не страстишкой, и из ревности «заказал» ухажера-соперника. Но версия, повторяю, не доказывалась, и ввиду бесперспективности я ее забросила.

— Ну и что? Марьев, по моему личному мнению, мертв, мертвее не бывает, и… — и тут Григорцев догадался, куда клонит Юмашева. — Ты думаешь, его замочил тот самый…

— Да, думаю, — подхватила Гюрза. — Хочешь спросить, какие имеются к тому основания?

— Хочу.

— А я отвечу. Их немного. Во-первых, профессионализм киллера в обоих случаях. Во-вторых, одна и та же самоуверенность, граничащая с наглостью. Василий, ты знаешь, что это не пустой звук. У каждого киллера свой почерк, и одна из его составляющих — именно уверенность в себе. У разных убийц она разная, а в наших случаях — совпадает. В-третьих, маскарад. И там, и там можно было, в принципе, обойтись без переодеваний и перевоплощений, ан не обошелся. И, в-четвертых, близость убийств к одному субъекту. Они, заметь, лежат слишком близко от одного человека, человека мафии, чтобы не задуматься, а случайно ли это?

Ты не будешь спорить, Василий, что такое уж бывало на нашем с тобой веку, когда сначала гражданин «заказывал» киллеру кого-то, а потом его самого «заказывали» тому же наемному убийце? — Подполковник спорить не стал. — Это все, Василий, а дальше — нюх. Милицейское чутье. Будешь оспаривать, что оно у меня есть?

— Не буду. И все равно не вижу, какую выгоду из этого можно извлечь. Ну, один и тот же киллер, ну и что?

«Действительно, ну И что?» — согласился с вопросом начальника внимательно слушавший Виктор.

— Мафия-то одна и та же, — удовлетворила любопытство коллеги Юмашева. — Киллер, значит, у нее свой, домашний. Его услугами пользовались, пользуются и избавляться от него после убийства Марьева не стали. Наемник наш ходит вокруг да около этой мафии. Значит, его можно вычислить и достать.

— И доказать причастность? — уточнил Григорцев, скептически хмыкнув и покачав головой. — Работы на год. Для ударной бригады сыщиков. Свободных ото всего остального.

— Год не прошу, — серьезно сказала Гюрза. — Неделю.

— Неделю, — повторил вслед за ней начальник отделения. — Даю неделю. Эх, даже десять дней могу. Если увязнете — значит, увязли. Но учти, Гуля, даю только из любви к тебе.

Виктору показалось, что Василий Данилович произнес «из любви» не совсем уж нейтральным голосом. Похоже, что начальник и сам что-то такое почувствовал, потому что поспешил добавить:

— Из любви к нашей боевой молодости. Ладно уж… Тогда по молодости за считанные дни, бывало, и не такие чудеса творили…

5.12.99, день

«Это называется — пока жареный петух куда-то не клюнет», неодобрительно покачал головой Виктор, однако улыбку сдержал и подчинился требованию охранника: раскрыл краснокожее удостоверение, дабы тот смог сопоставить фотографию с оригиналом и убедиться в их идентичности. Охранник сопоставил и убедился, после чего раскрыл дверцу в металлических воротах и отступил на шаг.

Его напарник стоял возле будки по правую руку.

Курил. Оба стража были в серых полушубках с надетыми поверх бронежилетами и при автоматах: оба скучали неимоверно, до зевоты, однако виду не подавали. Хотя, конечно, поговорка насчет жареного петуха и им приходила в голову — по десять раз на дню.

Виктор спрятал удостоверение во внутренний карман куртки и мимо стоянки, где сиротливо мерзли два «вольвешника» — остальные обитатели дома уже разъехались по своим воскресным делам, — по ухоженной дорожке двинулся к парадному серого здания. И ведь не скажешь, что тут меньше месяца назад застрелили четверых человек.

Здесь он уже был дважды — первый раз в составе группы, занимающейся осмотром места происшествия, и второй — когда вместе со следаком снимал показания с жены Марьева. Пардон, с вдовы. И не было тогда ни бдительных автоматчиков в количестве двух стволов, ни телекамер слежения над воротами, ни наверняка еще каких-нибудь новомодных штучек, которых Виктор пока не заметил, а был лишь бедолага сержантик вот в той будке, напоровшийся на пулю киллера…

Виктор взялся за манерную изогнутую ручку и потянул на себя: массивная дверь с витражным матовым стеклом величественно скрипнула и отворилась. Оказалось, что спрятать удостоверение он поспешил, поскольку в стеклянной кабинке перед лестницей обнаружился еще один страж — мосластый, упитанный сержант лет сорока в форме с иголочки, обстоятельно расположившийся перед экранами трех мониторов, двух телефонов и одной толстой разлинованной тетради, напоминающей гроссбух. Ни будки, ни охранника раньше тоже не наблюдалось. Да уж, насильственная смерть высокопоставленного жильца навела шухер на соседей и домоправителей, считавших свою крепость неприступной. Только вот поздновато спохватились, когда петух уже клюнул.

Пришлось показывать ксиву и этому привратнику. Но этим проверка не закончилась.

— Вы к кому? — сдвинул брови сержант. Корочка уголовного розыска на него впечатления не произвела.

— К Марьевым, — по возможности спокойно доложился Беляев.

Служака поднял трубку одного из телефонов, отстукал трехзначный номер и сообщил, глядя на Виктора:

— Ирина Владимировна, к вам посетитель. Из уголовного розыска. Лейтенант Беляков. Слушаюсь, — он положил трубку и сказал:

— Третий этаж, квартира шесть. Покажите еще раз удостоверение, пожалуйста.

В душе закипая, как чайник, Виктор опять достал ксиву. Сержант аккуратно переписал номер в тетрадь, оказавшуюся журналом регистрации посетителей, и только после этого великодушно разрешил:

— Проходите.

Виктор прикусил язык, чтобы не брякнуть: «Мой дом — моя крепость». «В конце концов, у него своя служба, у меня своя». Не торопясь, поднялся по широкой, до блеска вылизанной лестнице и ткнул в кнопку звонка справа от двери с медной табличкой «6». За дверью почти сразу же заклацал замок, и перед Беляковым предстала безутешная вдова…

Да, кроме шуток, похоже, действительно безутешная — до сих пор. Никакой косметики, под глазами круги, брови изогнуты в обреченной безысходности. В безысходной обреченности. Платиново-белые волосы были темными у корней, а над ухом вдовы Виктор приметил седую незакрашенную прядку. Выглядела Марьева лет на десять старше своих тридцати пяти. Неизвестно, как насчет любимого мужа и отца, но уж кормильца-поильца семейство Марьевых лишилось — это точно.

— Здравствуйте, я из уголовного розыска, — представился Виктор, решив в четвертый раз удостоверение не доставать. — Оперуполномоченный Беляков. Мне необходимо задать несколько вопросов…

— Проходите, — Ирина Владимировна отступила в глубь прихожей, пропуская гостя. Голос у нее был низкий, грудной, с легкой хрипотцой. Равнодушный.

Хоромы семьи Марьевых нельзя было назвать роскошными, однако квартирка впечатление производила ухоженной и небедной. Пять комнат, не банальный евростандарт, но — драпировки на стенах, ковры на полу, на изящных подставочках антикварные штуковины — что отнюдь не диссонировало с неохватным телевизором на автоматически поворачивающейся подставке, с черным лоснящимся музыкальным центром чуть ли не в половину человеческого роста и прочими обязательными атрибутами преуспевающей семьи. Виктору были выданы домашние тапочки с изогнутыми по-восточному носами, и они прошли на кухню.

— Чай? Кофе? — Кофе, если можно.

«Опухну я от этого кофе когда-нибудь», — подумал Виктор.

Марьева включила кофеварку и села напротив.

Нервно стянула воротник бордового халата на шее.

Халат был под цвет обоев.

— Есть новости? — поинтересовалась она бесцветным голосом.

— Следствие ведется, — туманно ответил Виктор.

— Ведется… — невесело усмехнулась вдова. — Значит, нет новостей. Вы их не найдете, да?

— Ну почему же, отрабатываются версии…

— Вы о чем-то хотели спросить? — перебила Марьева.

— Скорее просто побеседовать. Неофициально, без протокола, если позволите… Вы сейчас одна — Алена у себя в комнате. Больше никого.

— У вас же, кажется, еще домработница была.

— Уже нет. Пришлось расстаться, сами понимаете… Теперь все на мне, ее веки набухли слезами, но тут очень кстати мелодичным треньком кофеварка сообщила, что кофе готов.

Ирина Владимировна наполнила белые толстостенные чашечки Виктору и себе, пододвинула сахар.

— Друзья помогают? — подпустив в голос побольше участия, поинтересовался опер и подул на кофе.

— Какие друзья, — поморщилась Марьева. — Были партнеры, коллеги, сослуживцы. А теперь мы никому не нужны.

— Что ж, у Сергея Геннадьевича не было настоящих друзей?

Марьева зябко поежилась и принялась мешать ложкой кофе.

— При его загруженности времени на дружбу не оставалось. Нет, ну звонят иногда, интересуются, спрашивают, чем помочь…

«Кто конкретно звонит?» — едва не спросил Виктор, но вовремя сдержался. Рано.

Нет, не была Марьева в курсе мужниных делишек. То есть женским чутьем она, разумеется, понимала, что такие деньги и такие должности исключительно честным путем не зарабатываются, но мудро в этот огород не совалась, а жаль. Может, и помогла бы в чем-нибудь. Остается дочка.

— Ирина Владимировна, если позволите, я бы хотел поговорить заодно и с вашей дочерью.

— С Аленой? — подняла глаза Марьева. — Зачем?

— Ну, вам же известно, что дети гораздо наблюдательнее, чем нам кажется. Возможно, она слышала, как Сергей Геннадьевич разговаривал с кем-то по телефону или еще что-нибудь. — Тут Виктор ступил на тонкий лед: догадывалась ли Ирина о чувствах мужа к ее дочери? И осторожно добавил:

— Вы, кажется, говорили следователю, что они были в теплых отношениях?

— Да. Сережа был очень привязан к Алене, буквально с первого дня, как к родной дочери. Да и девочка, кажется, полюбила его… Без скандалов, конечно, не обходилось — знаете, в таком возрасте все дети считают себя центром земли и во всем правыми…

Виктор перевел дух — не догадывалась! — и продолжал наступление:

— Вот видите. Может быть, он обмолвился случайно Алене о чем-то таком, чего не знали вы. Какой-нибудь пустяк, который, однако, сможет добавить нелишний штришок.

— Ну, не знаю… Допрашивать девушку, когда она едва оправилась от потери…

— Помилуйте, никаких допросов! — Виктор был само обаяние. — Мы же просто беседуем!

— Знаю я эти беседы… — вздохнула Ирина Владимировна и поднялась, выглянула в коридор. — Алена! Выйди на минутку!

— Ну че, мам? — донеслось откуда-то из глубины квартиры. — Я же собираюсь!

— Выйди, пожалуйста! — немного повысила голос Ирина Владимировна.

— Щас… — бросила недовольно.

— Я с самого начала была против, чтобы Сережа совался в политику, вернулась на свое место Марьева. — Как чувствовала…

— Да, жизнь наша паршивая, — поддакнул, вздохнув, Виктор. Беспредел… — И отхлебнул кофе. Как в присутствии матери говорить с Марьевой-младшей, он пока представлял себе смутно.

А как бы действовала на его месте Гюрза? Дала бы поиграться пистолетом? Начала бы с обсуждения шмоток?..

По коридору прошаркали быстрые шажки, и на пороге кухни нарисовалась Алена Марьева.

— Вах, у нас гости! — она уставилась на Виктора, распахнув темные, как у матери, глаза. И взгляд этот был по-взрослому оценивающим. — А я не слышала…

— Это из милиции, — пояснила Ирина Владимировна, и взгляд дочери погас, потерял что-то эдакое. Чисто женское. Стал равнодушным. Следователь хочет задать тебе несколько вопросов.

— Оперуполномоченный отдела уголовного розыска Дзержинского района, поправил Беляков. — Виктор Иванович меня зовут. Здравствуйте, Алена.

— Не-а, ничего не выйдет, — тряхнула черной челкой Алена. — Опаздываю, сил нет. Здравствуйте. И, извините, до новых встреч.

— Ты куда? — нахмурилась Ирина Владимировна.

— Куда, куда, на тренировку! Сегодня же пятое, зачеты ставить будут, и в подтверждение своих слов она повернулась боком, демонстрируя увесистую спортивную сумку с надписью «Reebok» на плече. — Забыла?

— Забыла. Может быть, стоит отменить на сегодня, раз у следствия есть вопросы?

— А пусть следствие меня повесткой вызовет, правильно? — Алена глянула на Виктора. — Тогда я всегда готова.

— Как же ты поедешь? — покачала головой Ирина Владимировна.

— Тачку поймаю. — Алена была одета в свободный серый пушистый свитер, белые джинсы в обтяжку и белые высокие кроссовки.

— Алена, ты же знаешь, как я…

— Мама!

— Нет, послушай…

— Мам, да прекрати ты каждого куста бояться, честное слово! Что ж мне теперь, под домашним арестом сидеть всю жизнь, так, что ли? Ничего со мной не случится. Не трясись.

— Я вообще-то на колесах, — вставил свое слово Виктор. — Если хотите, могу подбросить.

Алена вновь посмотрела на опера с интересом.

— Правда, что ль? А какая у вас машина?

— «Шестисотый», как полагается.

— Ага, щас! — Она опять тряхнула челкой, убирая с глаз непослушные локоны. Симпатичная.

Стройная. Аккуратненькая. С чистой кожей. Но, скорее всего, не от природы, а от правильного питания и образа жизни. — Так я вам и поверила. Ну так поехали, что ль? Опаздываю ведь.

— Нет, я против, — твердо сказала Марьева-старшая, глядя прямо в глаза Виктору. — Если вы хотите поговорить с моей дочерью, то извольте только в моем присутствии.

— Мама! — зазвенел возмущенно голосок.

— Дело ваше, — пожал плечами Виктор, внутренне ликуя: удача сегодня на его стороне. Он не сомневался, что дочка уговорит мать, чтобы поехать с ментом. — Просто предложил помочь.

Могу и в другой раз зайти.

— Мама! — теперь укоризненно.

…В общем, доводы дочери были убедительнее: чем опасаться потенциального насильника за рулем и возможных ДТП, куда безопаснее проехать с милицией; чем тратить полтинник на мотор, дешевле доехать даром, чем заставлять молодого человека приходить еще раз, удобнее на все его вопросы ответить по дороге. Да просто побеседовать.

Вас, кстати, как зовут, напомните, пожалуйста.

Виктор Иванович? А меня Алена. Ну поехали, время же!

Марьева проводила их недовольным взглядом.

— Да уж, «шестисотый», — протянула Алена, плюхаясь на переднее пассажирское сиденье Викторова «жигуленка» и зашвыривая сумку на заднее.

— Ну, извини, — Виктор повернул ключ в замке зажигания.

— А, ерунда. И не на таких каталась. Не переживай.

— Куда едем?

— На Лиговку, напротив БКЗ. Там шейпинг-клуб, знаете?

— Не знаю, но найдем.

Немного прогрев мотор, он тронулся с места и выехал с набережной.

— Ты куришь?

— Не-а, на фиг? — Алена по-простецки закинула ногу за ногу, чувствуя себя как дома. — Здоровый образ жизни. Новое поколение выбирает. Тренировки, шейпинг, бегаю, если не очень холодно. — Она прищурилась и хитро посмотрела на Виктора. — А также не пью и не ширяюсь. Вы об этом?

— Да не-а, — в тон ей ответил Беляков. Ему опять повезло: девица оказалась разговорчивой и незамкнутой. — Просто если хочешь — кури.

— Не хочу и не буду… Так о чем у нас спич будет? — В общем-то ни о чем конкретном, — сказал Виктор. И выдал напрямик:

— Ты, я смотрю, не очень-то убиваешься из-за смерти Сергея Геннадьевича?

— Почему не убиваюсь, убиваюсь… — Она немного посмурнела. — Мужик ниче, нормальный.

При деньгах и все такое… Хотя и с тараканами…

А что?

— Ничего, просто спросил… Как жить-то теперь думаете?

Алена промолчала, глядя в окно.

— Друзья Сергея Геннадьевича помогают?

— Ну, звонят какие-то. Дядя Толя приезжает, дядя Ося… Егор Денисович… Всякие, короче. Типа не забывают.

— Что-то ты не больно ласково о них.

— А мне они на фиг? У меня свои проблемы.

Логично. У родичей своя жизнь, у нее своя. Дело известное. Ростом Алена была почти с Белякова, а уж фигура у девчонки… «Эх, понимаю я вас, Сергей Геннадьевич, очень хорошо понимаю».

— Я-асно… А в универе как отреагировали на это… Ну, что твой отчим погиб?

Алена передернула плечиками под кремового цвета дубленкой.

— А че там… Посочувствовали, конечно. Венок такой прислали от ректора. Отчима там уважали.

А у Кольки Петрова, мы в одной группе учимся, тоже брата загасили год назад, он в Приморском районе магазины держал, так там круче было: из гранатомета.

Виктор фыркнул.

— Ну, вы, ребята, даете.

— А че?

— Да ниче. Типа, весело живете.

— Дык жизнь веселая… — философски заметила Алена и вдруг нахмурилась.

Виктор уловил перемену в ее настроении и после тщательно выдержанной паузы негромко, но внушительно произнес:

— Веселее некуда, тут ты права. Того мужика, который Стаса зарезал, нашли?

— Не-а. — Алена отвернулась и принялась тереть запотевшее стекло. — И вряд ли вообще искали — бомжа-то.

Играя сомнение и смущение, Виктор несмело произнес:

— А вот что… Я, конечно, не в свое дело лезу… но… ты ведь не маленькая, многое про жизнь должна понимать. Ты же знаешь: где большие деньги вертятся, там и бандитов много. Вот Сергей Геннадьевич, отчим твой, наверняка был знаком с каким-нибудь авторитетом. Что ж он, через эти каналы не смог тебе помочь? Отыскать того, кто убил Стаса?

— Это вы под дядю Сережу копаете? — насторожилась Алена.

— Упаси бог. Просто интересуюсь. Он же не чужой человек тебе был, да и связи у него — будьте нате.

Алена вздохнула.

— Не знаю. Может, и нажимал на какие-нибудь кнопки. Я ведь тогда, после Стасовой смерти, сама не своя была, думала, что отчим его и мочканул, отравиться даже хотела… — она хохотнула.

— Отчим? — поднял брови Виктор. — С чего это вдруг?

— А вы у него сами спросите, — ехидно посоветовала Алена. — Мало ли у кого какие тараканы в голове шуршат.

— Да ладно, не злись, — примирительно сказал Беляков, делая заметку на память: знала, ох знала Алена про сексуальные склонности дяди Сережи.

Да, наверное, трудно было не заподозрить… Спросить об этом в лоб? Глядишь, и расскажет что-нибудь интересное на тему «Педофилы среди нас»…

Нет, нельзя, замкнется, уйдет в себя, и больше он из нее ничего не выжмет. — Я ж ничего такого не имел в виду. Не хочешь — не будем об этом.

— Да давно это уже было, — поморщилась Алена. — Два года назад… Я ж тогда совсем еще соплюшкой была. Да, дядя Сережа, кажется, звонил в милицию, кричал, что всех тамошних мудил построит, что он баллотируется в народные депутаты и найдет управу на ленивых ментов, которые не могут арестовать одного странного бомжа… Виктор Иванович, — вдруг повернулась она к оперу, — а если честно: вы зачем про это спрашиваете?

— Извини, Алена, не могу пока ответить, — честно ответил Виктор. Следствие еще не закончено. Одно скажу: напрасно ты думаешь, что убийцу Стаса не ищут. Ищут до сих пор.

И снова это была правда. Точнее, полуправда.

Ну и что с того? Алена задумалась на несколько мгновений и вздохнула:

— Не знаю… Я, когда Стаса убили, действительно психовала по-черному, в «Скворешник» даже хотели положить на обследование, да мама не дала. Так что плохо помню, чем там отчим занимался. Ну, приходили люди всякие, причитали: «Такое горе, такое горе!.. Сережа, чем помочь надо, ты только скажи!.. Вах, вах, бэдный девочка!»

Виктор засмеялся: ничего, смешно она передразнила, на разные голоса. А потом, смеясь, спросил невзначай:

— Почему с грузинским акцентом? — Сам не зная, почему спросил.

— Да есть один такой, — ответила Алена. — Дядя Ося-грузин. Какие-то делишки они с отчимом крутили, я не встревала.

В голове Виктора прозвенел колокольчик — вроде того, что он слышал, когда разговаривал в машине с Юмашевой после визита к Болеку.

— Ося? Что-то не грузинское имя, — проговорил он, пытаясь понять, о чем звонит колокольчик.

— Да нет, это мы его так называем, — махнула рукой Алена. — На самом деле его дядя Осман зовут. Как по отчеству, не помню.

— А Стае к вам домой приходил? — Ладно, потом проанализируем разговор, может, что и всплывет.

— Да никогда. Отчим его с первого раза невзлюбил. Мы не дома встречались…

«А ведь интересная схемка вырисовывается, — неожиданно подумал Беляков, он видел, что Гюрза ошиблась. — Поскольку любой нормальный киллер — даже работающий не на конкретного заказчика, а на целую группировку замкнут только на одного человека. И только этот человек знает его в лицо и знает, как выйти с ним на связь. Так безопаснее для всех. Предположим, этот человек — Марьев, и Марьев приказал исполнителю мочкануть подростка. Но! Тогда кто приказал мочкануть самого Марьева? Значит, и Стаса, и самого Марьева киллеру заказал кто-то другой. Кто?»

— Эй, тут нет левого поворота! — воскликнула Алена, тыча пальчиком в окно. — Нас же менты оштрафуют.

Виктор вынырнул из раздумий и мысленно выругался. Так и в ДТП залететь недолго…

— Ничего, — бодро ответил он. — Я сам мент, мне гаишники не указ. А так мы быстрее доедем, не опоздаешь.

— Гибэдэдэшники, — поправила Алена. И пожала плечами, смиряясь с манерой езды водителя.

«А заказал наверняка тот, кто был достаточно близок с Марьевым, думал Беляков, — иначе ни депутат не стал бы просить устранить подростка, ни тот, второй, не согласился бы».

— Вон там, где остановка, тормозните, пожалуйста.

Виктор послушно остановил «жигуленок» напротив «Октябрьского». «Дядя Ося… А, вот почему я зацепился за грузинский акцент, который пародировала Алена! Сбежавший Тенгиз — грузин, дядя Ося — тоже грузин… И Гюрза говорила, что в угонной мафии грузины заправляют…»

— Сколько с меня?.. Эй, ку-ку, заснули?

— А?.. Чего?..

Алена посмотрела на Виктора с сочувствием.

— Да ничего. Нельзя столько работать, товарищ оперуполномоченный. Спите за рулем.

— Виноват, — потянулся Беляков. — Больше не повторится. Приехали?

— Ага. И даже раньше поспели. Спасибо.

— Да не за что. Успехов на зачете.

— К чертям! — И падчерица убитого Сергея Геннадьевича Марьева, народного избранника — он же мафиози, — выпорхнула из машины. А Виктор еще несколько минут сидел неподвижно, положив подбородок на сцепленные поверх руля пальцы и думал: «След или не след? Тенгиз — Осман. Убийство приятеля Марьевой-младшей — убийство Марьева-старшего. „Угонялы“ — „угоняла“. Короче, тут без Гюрзы не обойтись. Надо посоветоваться». И он вырулил на Лиговку, направляясь в сторону Невского.

6.12.99, день

— Установил! — слышимость была такая, будто Виктор пересек океан и звонит ей из Папуа — Новая Гвинея. Впрочем, оттуда слышно, должно быть, лучше. — Османа установил! — Фоном проходили автомобильные гудки, трамвайный звяк и чей-то удаляющийся смех — Беляков звонил из таксофона. Вдова вспомнила имя-отчество, потом достала мужнину записную книжку, в ней мы нашли телефон с подходящими инициалами. Я отзвонился нашим, попросил посмотреть, чей телефончик.

Беляков выполнял полученное вчера от Гюрзы задание. За фамилией Османа Юмашева послала его вновь в дом депутата, к вдове. И ей тоже подозрительной показалась эта фигура: грузин, как и Тенгиз, как и многие другие в угонном деле, марьевский дружок. Дружок не по депутатской линии и вряд ли друг школьного детства или студенческой юности. Что могло связывать Марьева и грузина дядю Осю? Только угонный бизнес. Плюс к тому, он был вхож в дом Марьевых. Тут, пожалуй, Виктор прав — не сам Сергей Геннадьевич заказал пацана, через кого-то. Кого-то близкого, кому мог доверить личные проблемы… Короче, личность Османа просилась под лупу.

— Записывайте, — прокричал в трубку Виктор. — Осман Вагранович Сачинава. Хотите узнать, где он в Питере прописан? Или номер его паспорта?

— Успеется. Свободное время есть? — Гюрзе не приходилось напрягать голосовые связки, чтобы ее слышали, — наушник в таксофоне работает гораздо лучше, чем микрофон.

— Найдем.

— Съезди на Литейный, номер дома шесть.

В информационный центр. Бывал в нем? Ну, Григорцев тебе объяснит, где, чего и как. Ты у него все равно прежде должен взять предписание. На Литейном выяснишь, есть ли у них в картотеке этот Осман. Если есть, ознакомься с материалом. Потом ознакомишь меня, Василию Даниловичу передавай привет и уверения, что мы всех скоро переловим.

Собственно, больше сегодня ничто ее на Тверской не держало. Она ждала только звонка Виктора. Дождалась. Теперь можно и выметаться. Да и холод собачий в этой вашей полиции нравов.

Юмашева надела пальто, покрутилась перед зеркалом, которое сама же и притащила в это напоминающее задрипанный ОПОП, Отделение по борьбе с преступлениями в сфере нравственности, оборудованное в подвале, и, оставшись удовлетворенной осмотром, вышла на улицу.

Холодно было не только в здании, но и на улице. Несколько дней назад резко похолодало — стрелка термометра, как подстреленный боец, упала на отметку минус шестнадцать. Для Питера не самая кошмарная температура зимой, но для Гюрзы и такая была непереносимой. А еще эта влажность… Видать, сказывается татарская кровь, любящая климат посуше. Подняв воротник, Юмашева быстро направилась в сторону Таврической.

Нет, до метро сегодня она не дойдет. Замерзнет по дороге, как ямщик в степи. Значит, опять придется машину ловить, деньги тратить.

— Гюзель Аркадьевна! — окликнули ее со стороны проезжей части.

Гюрза оглянулась.

Возле тротуара застыл лоснящийся черными бортами джип «Паджеро», из выхлопной трубы вился сизый дымок и тут же растворялся в морозном воздухе.

А возле его приоткрытой дверцы со стороны водителя стоял импозантный блондин в двубортном костюме и, улыбаясь, призывно махал Юмашевой.

Дескать, это я, я вас зову. Мужик был Гюрзе не знаком. А он, судя по оклику, ее знал.

— Вы не уделите мне минуту вашего времени? — продолжал водитель иноземного автомобиля. Он обошел спереди своего боевого коня и приоткрыл дверцу со стороны пассажира. — Я бы хотел, если позволите, обговорить с вами одно дельце…

Вежливый. Интересный. Состоятельный. И на мороз вылез в одном пиджачке — хотя мог бы просто опустить стекло. Юмашева пожала плечами и сделала шаг к авто.

Страха она не испытывала, хотя заметила, что на заднем сиденье примостились двое — наверное, охранники обладателя двубортного костюма. А чего ей бояться? Раз зовет — значит, есть что сказать.

Интересно, что ему надо… И очень уж холодно на улице.

— Много времени я у вас не отниму. И, если пожелаете, потом отвезу куда прикажете.

Она всегда испытывала любопытство к людям, которые добились финансовых высот в этой жизни. Не только же бандиты и отморозки на джипах разъезжают? «А если этот из бандитов и отморозков, — легкомысленно подумала она, — то что-нибудь придумаю и смотаюсь. Выкручусь, одним словом. Но вряд ли он из этих. Кажется, я догадываюсь — из каких. Что ж, противник делает ход. Посмотрим, результативный ли…»

Юмашева молча подобрала полы пальто и поставила ногу на высокий порог «Паджеро». Блондин ненавязчиво поддержал ее за локоток, помогая забраться в салон джипа. Потом занял свое место за рулем, закрыл дверцу и через плечо бросил парочке охранников:

— Погуляйте-ка пока.

* * *

Без лишних слов оба телохранителя покинули теплый салон и мягко прикрыли за собой дверцы.

Первый закрыл дверь со стороны Юмашевой, и оба отошли немного назад. Все звуки внешнего мира исчезли, отрезанные почти герметично закрытым салоном джипа. Юмашева осталась наедине с водителем.

— Ну и погодка, а? — зябко потер руки водитель.

По-кошачьи урчал мотор, из колонок у заднего стекла доносилась едва различимая музыка. Убаюкивающее тепло из печки стекало вниз, окутывало ноги, как пледом, и волнами поднималось вверх, превращая салон джипа в кусочек то ли Багам, то ли, на худой конец, Сочи. Насквозь промороженный город, оставшийся снаружи, теперь казался далеким и к тебе не имеющим отношения. Как Северный полюс в какой-нибудь научно-популярной передаче, которую смотришь по телевизору, попивая горячий кофе на диване.

— Говорят, до марта такие холода продержатся, — по-светски нейтрально поддержала начало разговора Юмашева.

— Быть того не может. Первые декабрьские морозы зиму не делают, покачал головой собеседник и без перехода сообщил:

— Гюзель Аркадьевна, я, собственно, по делу. Хотелось бы обсудить с вами один деликатный вопрос. Меня зовут Роман.

Роман Павлович, если точнее, но можно просто Роман.

Юмашева молча кивнула. «Очень приятно» тут не скажешь.

— А вопрос вот какого рода. — Роман Павлович потер гладко выбритый подбородок. Не смущенно, а скорее задумчиво, точно вспоминая слово в кроссворде. — Нам бы очень хотелось узнать, Гюзель Аркадьевна, что происходит?

— А что, извините, происходит? — переспросила она, невинно распахивая глаза. Вопрос идиотский, но пусть собеседник выскажется, откроет, с чем пожаловал, с угрозами или посулами, тогда посмотрим, в каком ключе дальше вести разговор.

— А происходят малопонятные вещи, — картинно развел руками Роман Павлович, подхватывая игру. — К одному владельцу одного автомагазина является знаменитая на весь мир сыщица и начинает выпытывать у него информацию, которой тот владеть не может по определению. Потом происходит незапланированный налет на авторемонтную мастерскую. Опять же — с вашим, Гюзель Аркадьевна, участием, хотя вы являетесь работником совершенно другого ведомства, более пикантного, так сказать, рода деятельности… А зачем вы допрашивали скорбящую падчерицу Сергея Григорьевича, которая и вовсе к его делам не имеет никакого касательства? Непонятно! Будьте любезны, откройте, пожалуйста, чем вызван этот ваш неожиданный и столь пристальный интерес к определенному кругу людей?

Речь его, вопреки нескрываемому сарказму, текла гладко и стилистически безукоризненно. Не иначе филфак заканчивал любезнейший Роман Павлович. И словечко «незапланированный» случайным вовсе не являлось. Специально ввернул душка Роман Павлович, чтобы показать: нам известно все, что планируют ваши начальники. И Гюрза окончательно уверилась в том, что она на верном пути.

Ладно же…

— Вы извините, — сказала Гюрза и расстегнула пальто. Становилось жарко, — но мне с вами разговаривать не о чем. — Она посмотрела в окно, на топчущихся у кормы джипа охранников. В тонких джинсиках, кроссовках и коротких кожаных куртках. Даже без шапок. Наверняка им и в голову не приходило, что придется торчать на двадцатиградусном морозе, пока хозяин занят светской беседой с каким-то ментом в юбке. — Получается игра в «испорченный телефон». Вы передаете мне вопросы своих боссов, я через вас передаю им свои ответы, — ерунда выходит. Коли они хотят знать, чего я добиваюсь, — пусть сами придут и спросят.

Так им и передайте.

Юмашева ожидала этого. Или чего-то подобного. После того как вместе с юным Беляковым она начала ворошить дело Марьева, дурак бы не понял, что в один прекрасный день к ней явится вот такой «засланец» и поинтересуется: «Какого хрена вы копаете под уважаемых людей?!»

— Гюзель Аркадьевна, — обворожительно улыбнулся блондин и выключил печку. — Любые проблемы можно решить полюбовно. Если у вас есть какие-нибудь претензии к нам, ну давайте обсудим все спокойно и придем к мирному соглашению.

Если мы вас чем-то обидели, как-то помешали вашим делам — только скажите! Зачем воевать!

Охранники у заднего бампера «Паджеро» на обыкновенных качков, которыми окружают себя подобные Романы Палычи, похожи не были. Худощавые, но жилистые, подтянутые… Взгляды спокойные, но цепкие… Привыкли парни к трудностям и лишениям… Ах ты, черт побери, это ж наши, родные… Ни для кого не секрет, сколько толковых оперов, гонимые из органов символической зарплатой и зачастую сизифовым трудом, перекинулись в охранные структуры; самой не раз хотелось плюнуть на все и уйти в начальники службы безопасности какой-нибудь навороченной фирмы. И ведь звали неоднократно. И порой чуть было не соглашалась… Ну, Роман, ну, мерзавец…

— Скажу, — повернулась она к блондину. — Да, вы обидели меня. И помешали мне. Так и передайте своим «командирам»: я не остановлюсь, пока своего не добьюсь. И разговор наш окончен. — Гюрза взялась за ручку дверцы, однако Роман Павлович вежливо, но твердо удержал ее.

— Извините, еще два слова.

Его галантная улыбка погасла, и теперь Гюрза уже не сомневалась, что правильно поняла его тонкий ход с охранниками. Он, Роман Павлович, не собирался ни угрожать, ни сулить награды Юмашевой за то, чтобы она отстала от «угонял». Выгнав телохранителей на мороз, он, Роман Павлович, дал понять, что плевать они хотели и на нее, и на всех ментов оптом. Надо будет — перемерзнете, захотим — потом изойдете.

— Отбросим эвфемизмы и назовем вещи своими именами, — продолжал блондин. — Вы хотите найти того, кто заказал Марьева. Не стану спрашивать, зачем он вам понадобился, — понадобился, и все. Ну, допустим, вы его найдете… А как докажете, что это именно он — заказчик? А может, исполнитель? Не смешно. Исполнитель будет молчать.

Свидетелей, разумеется, нет. Вы с ветряными мельницами сражаетесь, Гюзель Аркадьевна…

Гюрза резко вырвала руку из пальцев Романа Павловича. И, вперив свой знаменитый взгляд в переносицу собеседника, медленно и внятно процедила сквозь зубы:

— Да мне на… не нужен твой заказчик, ясно?!

Мне нужно имя того, кто стучит вам с Литейного.

Благодаря кому меня ушли из Главка. И кто два года назад доложил вам, что Гюрза знает достаточно о Марьеве, чтобы прижать и его, и всю эту шайку. Так и передай. И еще скажи: я буду ворошить вашу помойку до тех пор, пока твои боссы сами не принесут мне стукача на блюдечке с каемочкой. Или пока я сама до него не доберусь.

В последнем случае все будет гораздо хуже. Для Османа Ваграновича.

Она хотела хлопнуть дверью джипа так, чтобы стекла посыпались, но не вышло: импортная тачка не позволила издеваться над собой и закрылась с тихим звуком, похожим на зевок. Ну и плевать.

Хорошо это она ввернула про Османа. Блондинчик так и застыл с открытым ртом — небось не ожидал, что она знает имя его босса. Ничего, дружок, Гюрза всегда была бабой неожиданной и непредсказуемой. Запахнув полы пальто, она быстро пошла обратно. На задубевших охранников, бывших ментов, старающихся делать вид, будто возвращаются в машину с достоинством, а не лезут в притягательно теплый салон, как в шлюпку тонущего корабля, она не смотрела. То ли стыдилась чего-то, то ли не хотела смущать ребят.

6.12.99, вечер

«Автомобили, автомобили, весь белый свет заполонили». Был такой шлягер в конце восьмидесятых, исполнялся группой «Веселые ребята». Гюрза даже помнила клип. Очень годится этот шлягер как гимн к делу Марьева. И для сегодняшнего дня подходит как нельзя лучше. Час назад она грела озябшие ноги в джипе «Паджеро», а сейчас вдыхает бензиновые пары печки «Жигулей» шестой модели. Какая машина лучше? А та, мои дорогие, в которой вас больше любят.

— Сюрприз на сюрпризе… — отвесил челюсть Виктор, когда Юмашева рассказала ему о рандеву. — Елки-палки, значит, кто-то в УВД… Значит, эти типы знали все, что творится на Линейном?

— Ну почему — «знали»? — равнодушно пожала плечами Юмашева. Чувствовала она себя так, будто, ополовинив тарелку супа, увидела на дне дохлую муху. — Знают и теперь. Стукачок-то никуда не делся.

— Вот черт, как же я сам-то не допер — вас слили из-за того, что стукач испугался, будто Марьев и его сдаст!..

— Ага. В свое время, как только меня ушли, я написала несколько писем, «секретных сообщений», и рассказала в них все, что узнала о группе Марьева: «В работе по такому-то делу мне стало известно то-то и то-то». Ну, ты знаешь, как это делается. Вот. Сообщения направила в отделы Главка.

— И кто он, стукач этот? — жадно спросил Виктор. — Вы узнали?

Гюрза опять пожала плечами и на этот раз промолчала.

— Понимаю… — Виктор яростно взъерошил волосы на макушке. — Вам вся эта заваруха с поиском заказчика нужна только для того, чтобы выудить у «угонял» имя стукача. Так?.. Нет, постойте.

Что-то сложно очень получается. А почему вы не хотите подключить друзей из Главка? У вас же остались там друзья. Пусть пошерстят, кто из своих ссучился.

— Нет, — усмехнулась Юмашева. — На Литейный я не пойду, Витюша. На Литейный я теперь ни ногой. Я обиделась. Пусть сами ко мне придут да еще прощения попросят — вот тогда посмотрим.

А то самыми умными себя считают. Но я-то умнее, да? А друзья… Тоже отпадает. Ну что я им скажу?

Орлы, мне, мол, доподлинно известно, что среди ваших доблестных командиров есть предатель, который на врага работает, но доказать это я не могу.

А вы найдите его и расстреляйте. Так, что ли?

Фигня.

Они помолчали. Ни колонок сзади, ни колонок спереди, впрочем, как и автомагнитолы, в «Жигулях» Виктора не было, потому молчали в полной тишине.

— Что-то вы рисково играете, Гюзель Аркадьевна, — вздохнул Виктор. Не опасаетесь, что «угонялы» за вашу настырность вас же и того, как Сергея Геннадьевича?

Юмашева беспечно махнула рукой.

— Не боись. Они меня и пальцем не тронут.

Знают ведь прекрасно, собаки, что все те же мои орлы кого угодно откуда угодно достанут, если с моей головы хоть волосок упадет. Орлы — это, знаешь ли, сила. Так что еще повоюем.

Она немного кривила душой. Прекрасно знала, что далеко не весь состав МВД бросится на поиски обидчика столь известной особы, как Гюрза. Есть и у нее враги, есть инертность системы, есть, как это ни печально, более важные дела. И возможные обидчики это хорошо знают. Так что вариант с потенциальным покушением не совсем уж бредовый.

«Но все равно никаких мер защиты себя, любимой, принимать не стану, решила она. — А буду жить как жила. В конце концов, с какой стати защищаться должна я — страж закона? Я все делаю в его, закона, рамках… И потом, как защищаться?

Попросить, чтобы выделили охрану? Вот уж дудки.

У меня своя личная жизнь, и соваться в нее я не позволю никому. Какие-то незнакомые парни будут ходить за мной по пятам, торчать сутки напролет в моей любимой квартирке, а я их угощай кофе, укладывай спать на мою раскладушку, развлекай во время их бдений? Ни за что!

Пусть идет, как идет. Грохнут — значит, сама виновата. Значит, не фиг было лезть в мужские игры и становиться сыщиком… В общем, будет проблема — будем решать.

Я — игрок? Пожалуй. Но не в рулетку и не в покер — это скучно. Я игрок в жизнь… Кроме того, была уже попытка поохранять меня. И чем все закончилось?»

Лет эдак пяток назад, когда Гюрза еще служила в Главке, один не в меру ретивый коллега через своих «барабанов» получил информашку, что, дескать, преступный мир решил покончить с опасным явлением по имени Юмашева и планирует покушение на нее. И мало того, что он сам поверил в такую бредятину, так еще и убедил в этом руководство.

Руководство переполошилось. Руководство вознамерилось немедля встать на защиту столь ценной сотрудницы. Как ни противилась Гюрза, как ни убеждала, что если уж мента захотят мочкануть, то никто об этом болтать не будет, а раз болтают, значит, точно пальцем не тронут, — все впустую.

Юмашевой вменили обязательное ношение оружия, каковое она уже год как не брала в дежурке, и попытались приставить охрану. Ну, от охраны она отказалась наотрез, а вот ствол пришлось взять.

Один из оперов (как его там звали?), загоревшись идеей защищать и оберегать, заорал, что, мол, опасно майору идти домой в одиночестве, и навязался в провожатые. Провожание вышло еще то: решив отметить начало охоты на Гюрзу, они купили в ларьке две полуторалитровки грейпфрутового ликера и почти уговорили их в ближайшем садике.

На виду у всех снайперов, наемников и киллеров.

«Почти» — потому что остатки ликера опер (Андрюшка Ярцев его звали, вот как!) сунул ей в оперскую сумку. Где благовонный напиток успешно и пролился.

На следующий день весь Главк ходил за Юмашевой по пятам и тревожно принюхивался: уж не запила ли знаменитая Гюрза со страху перед опасностью покушения? Да нет, вроде не пахнет изо рта. А что за шлейф тогда тянется за нашей аккуратисточкой Гюрзой?.. Не один день прошел в поисках источника запаха; на фоне этих поисков мнимая угроза покушения как-то поблекла, а потом и вовсе пропала, об этом уже и не вспоминали.

Вот так и поохраняли Гюрзу…

7.12.99, день

До дна было не более полутора метров, и под волнами колыхались и причудливо изгибались стены и дно, выложенные крупным черно-белым кафелем. Волны порождал невысокий, коротко стриженный человек лет пятидесяти. Он неторопливо добрел до противоположной стороны небольшого бассейна, разгребая перед собой чистейшую голубоватую воду широкими ладонями. Ухватился за никелированный поручень и присел, окунувшись с головой. Вынырнул, отфыркиваясь, стер капли с лица, пригладил кучерявые волосы. Развернулся и столь же неспешно двинулся обратно. По лесенке вынес свое грузное нагое тело, поросшее густой седой порослью, завернулся в простыню и сел в шаткое пластиковое креслице. Взял со стола початую бутылку «Аквавиты», приник к горлышку толстыми губами. Сделал несколько жадных глотков.

На душе у него было неспокойно. Что-то непонятное происходило вокруг. А неясностей человек не любил. Он сумрачно посмотрел на колышущуюся у самых ног воду, облизывающую кафельный бережок, словно там, в ее глубине, мог найти ответы на свои вопросы.

Ответов, однако, в глубине бассейна не было.

Над головой неприятно гудели неоновые лампы.

Человеку не нравилось здесь, среди искусственного света и ненастоящей морской воды. Как и большинство людей, выросших вблизи моря, плавать он не умел, а сюда, в закрытый оздоровительный комплекс «Гефест» на Малой Подъяческой, точнее в бассейн-«лягушатник», — ходил только для того, чтобы прохладной, насыщенной солями и витаминными добавками водой смыть с тела усталость, подумать на «бережку» в одиночестве… ну, и иногда переговорить кое с кем с глазу на глаз.

Предстоящий разговор тяготил его. Практически впервые в жизни он не знал, правильное ли решение принял, верно ли поступает. Обычно подобные проблемы его долго не волновали. Все проблемы разрешались быстро и без особых раздумий. Без оглядок на последствия. Но сегодня…

Дверь за его спиной бесшумно распахнулась, и в помещение «лягушатника» шагнул светловолосый мужчина лет тридцати, в джинсах и сером, грубой вязки свитере на голое тело. Грузный человек в простыне живо оставил бутылку и порывисто поднялся навстречу.

— Валера! Жду тебя. Проходи.

По восточному обычаю он по-братски обнял гостя. Потом приобнял за талию и повел к столику. Горестное выражение моментально исчезло с его лица, как и вялость движений. Теперь это был бойкий, открытый кавказец.

— Молодец, что зашел. Садись. Как дела?

— Идут, — односложно ответил гость.

Он знал манеру своего работодателя поговорить о пустяках, прежде чем переходить к делу, и не торопился. Когда понадобится, дедуля сам все скажет. И останется лишь обсудить цену.

— Извини, кушать не предлагаю — здесь кушают такое, что стыдно. Гамбургеры-шамбургеры, фри… Что за фри такое?

— Нет, кушать не хочу, — улыбнулся тот, кого назвали Валерой, усаживаясь напротив и сцепив руки на животе. — Покушать можно и в другом месте.

— Правильно! — взмахнул руками грузный. — Всему свое время. Здесь купаются и отдыхают. Ты купаться не хочешь? Сходи, я подожду, а?

Валера отрицательно помотал светлой гривой волос.

Нельзя сказать, что кавказец не любил Валерия.

Он просто был к нему равнодушен. Относился к парню как к человеку, который изредка выполняет его личные просьбы деликатного характера. Один из винтиков общества, которым с недавних пор управляет именно он, Осман Вагранович.

— Ну, как знаешь. Хоть водички попей — это нехорошо, ты гость, а я тебя и порадовать ничем не могу.

— Водички — это можно, — согласился Валерий и набулькал в чистый бокал «Аквавиты». Пригубил. Отставил. — Вы как поживаете, Осман Вагранович?

Говорили они негромко, но чуткое эхо бассейна подхватывало слова и гулко разбивало о влажные стены. Даже собственные голоса казались беседующим нереальными.

— Да разве это жизнь?! — поморщился Осман Вагранович. — Проблемы, проблемы… Носишься туда-сюда, устраиваешь, чтобы всем хорошо было, а все равно неладно получается. А тут милиция еще… — Он печально махнул рукой.

Валерий едва заметно поднял брови. Отблески волн ползали по его худощавому лицу. Что-то быстро на этот раз Осман переходит к деловой части беседы. Без предварительной болтовни. И очень не понравилось Валере упоминание милиции — особенно в свете разговора. И куда клонит?

Заметив реакцию собеседника, пожилой грузин успокаивающе усмехнулся.

— Ты не беспокойся. Я милиции ничего плохого не сделал. Они меня не трогают, я им не мешаю… Но в любом стаде есть баран, который все стадо портит, правильно? Только не баран, а коза.

Женщина, понимаешь? Что ей надо — не знаю, клянусь… Но ведь крутится вокруг, выискивает чего-то, а чего — самой небось неизвестно.

В конце ноября Осман почувствовал некое слабое движение вокруг себя, что-то вроде легкого сквознячка. Двадцать восьмого числа какие-то менты пришли к его шестерке Болеку и из этого трусливого барана вытрясли кое-что по убийству народного избранника Марьева. Тогда Осман внимания на это не обратил. Все равно никто ничего доказать не сможет. Но потом эти же менты заявились в контору к Тенгизу — и контора приказала долго жить. Это был уже ощутимый удар, и Осман впервые ощутил тревогу. Он навел справки о женщине-сыщике и встревожился еще больше. Ведь из-за двухлетней давности писем именно этой бабы своему руководству пришлось грохнуть Марьева-депутата: она подошла слишком близко к его группировке, а Марьев-арестант начал бы петь, что твой Меладзе, и сдал бы всех. Необходимо было заткнуть ему глотку. И разве Осман виноват, что марьевское место в результате занял именно он?.. Хотя паниковать было еще рано — Тенгиз лег на дно, а больше ни одна душа не знала, кто заказал депутата, — Осман впал в мрачную задумчивость. Он не понимал, что нужно этой бабе, а непонятки его раздражали. Однако потом баба с помощью дружка-мента зачем-то принялась выпытывать у марьевского прикормыша подробности о гибели депутата. И это обеспокоило старого грузина не на шутку. Если так пойдет и дальше, то…

На столике запиликал сотовый, но быстро замолчал, потому как был переключен на режим автоответчика. Осман Вагранович брезгливо посмотрел на «трубку». Потом поднял глаза на гостя и вздохнул.

— Звонят, чего звонят? Даже здесь беспокоят.

Отдохнуть не дают… О чем я говорил, Валера?

— О женщине из милиции, — бесстрастно ответил Валерий. Пока он никаких выводов не делал.

Ждал продолжения. Хотя упоминание конкретного стража порядка не понравилось ему еще больше.

Обычно в разговорах с кавказским работодателем никогда напрямую не обговаривалось, что именно должен был совершить Валерий, — все строилось на намеках и полутонах, однако они прекрасно понимали, о чем идет речь. И если Осман собирается убрать эту женщину-мента… Знать, совсем из ума выжил.

— Какая женщина?! — возмутился Осман Вагранович. — Не женщина — мент в юбке. Женщина дома сидит, обед делает и детей растит, да? А эта с пистолетом по городу бегает. Что ей надо от меня, не пойму. Деньги вообще не берет. Гордая. Хотел по-людски поговорить с ней, своего человека послал, так она, представляешь, его обратно отправила, честное слово! Не правильно это, плохо… — Он вдруг стих, устало потер левую сторону широкой волосатой груди.

Осман соврал насчет того, что намерения противника ему неизвестны. Чертова Гюрза высказала требования предельно ясно: ей нужен был человек на Литейном, который за определенную плату сдает кавказцу информацию о планах и работе некоторых ментовских отделов — в частности угонного. Но тут уж Осман уступать не собирался. У ментов свои стукачи, у них свои. По-честному, да?

— Устал я, Валера. Старею, наверное. Женщину вот на место уже поставить не могу. Ты пей водичку, Валера, пей, не «бордо», но вкусно.

Валеру Осман Вагранович подобрал в девяносто шестом, аккурат после первой чеченской войны, когда молодой боец разведроты, чудом живой и не раненый, вернулся в родной город, где оказался без работы, без денег в восьмиметровой комнатке на Петроградской. Познакомил их охранник в офисе; Осман сразу обратил внимание на молодого парнишку, готового на все ради приличного существования. Старик не ошибся в своем выборе: щекотливые поручения Валерий исполнял четко, грамотно, без лишних вопросов и сомнений — лишь бы деньги платили. А Осман платил ему исправно, ежемесячно, несмотря на то, есть для него «работа» или нет, а что там происходит в голове белобрысого паренька, кавказца волновало мало.

— Осман Вагранович, — нерешительно заметил гость, — надеюсь, вы понимаете, что пересекаться с милицией…

— Это не милиция, слушай! — вскинулся грузин. — Это женщина! И она работает сама, без приказа… — Он запнулся, точно раздумывая, стоит ли продолжать, но продолжил:

— Валера, ты мне как родной сын, я о тебе очень беспокоюсь. Сережу Марьева помнишь, упокой бог его душу? Кто его убрал — не найдут никогда, это я тебе обещаю, потому что никому не нужно. Небольшой человек он был, хоть и депутат. Никому не интересно копать глубоко. А эта женщина копает. Зачем — не знаю. Но она была в семье Сережи. Почему-то спрашивала у дочери про ее знакомого. Того самого, который погиб два года назад…

Блестящие водянистые глаза Османа Ваграновича вдруг потемнели. Он прочистил горло и сказал:

— Мне это не нравится.

Это, наверное, было ошибкой грузина. Он знал, что Марьев испытывает к падчерице тайные и далеко не отцовские чувства. Знал и то, что Сергей Геннадьевич ревнует падчерицу ко всем ее приятелям — а особенно к последнему увлечению Алены.

За бутылкой настоящей домашней чачи будущий депутат, разбрызгивая пьяные слюни, рычал, что самолично придушит сопляка, и Осман, тоже захмелевший, ответил: не надо, дорогой, руки марать, найдутся люди для такой работы. Марьев ухватил соратника по «бизнесу» за рукав пиджака: что, правда сумеют помочь? И дорого стоит? А Осман сказал: «Для тебя, дорогой, ничего не стоит!

Потому что твои слезы — это мои слезы, а я не люблю плакать».

Так сказал Осман, потому что уже тогда строил далеко идущие планы в отношении «пахана». Хотел повязать его кровью. И на следующий день связался со своим личным исполнителем.

Пятнадцатилетний приятель марьевской дочки погиб от его, Валеры, руки, по просьбе Османа Ваграновича. «Валера, — сказал ему грузин, — я тебя как брата прошу. Это не работа, это просто дружеская услуга… за деньги. Моему другу очень мешает один биджо.[2] Он его дочку хочет трахнуть.

Надо бы проучить засранца, а? Помоги, Валера, Я добро не забываю…» Валера помог — как умел.

Так, чтобы смерть юнца осталась нераскрытой. Но теперь вдруг какая-то баба из ментовки вновь копает это дело… Нет, видно, зря тогда Осман Вагранович впутался в дело с дружком падчерицы. И уж тем более зря поручил его Валере…

— Не бойся, — ласково похлопал он Валеру по руке. — Твоей вины тут нет, я тебя тогда попросил — ты сделал. Спасибо. Это будет только между нами, да?

— Она расследует убийство Марьева? — напрямую спросил Валерий.

Осман Вагранович нахмурился. Очень быстро соображает Валера. Надо быть осторожнее…

— Да нет же, богом клянусь, нет! — искренне воскликнул грузин. — Эта сука просто помогает одному неумному оперу из районного отдела. Без нее опер — так, тьфу, пустое место. А вот она когда-то Сережу чуть не посадила… да не волнуйся ты, говорю! Ее потом уволили с Литейного, послали блядей ловить. Она никакой власти не имеет.

Только это… консультировать, да? — может. И правильно, скажу, нечего таким бабам в милиции делать.

— Но на хахаля дочки она вышла…

— Да, — нехотя признался Осман Вагранович. — Вот поэтому я и беспокоюсь, Валера, дорогой. За тебя. Не за себя. Тут уж я тебе приказывать не могу. Даже просить не могу. Я тебя просто предостерегаю как сына. Сам думай, как быть.

Нет, напрасно Осман послал его поработать с юнцом. Засветил хорошего исполнителя… Ну ничего, еще одно дело — и с ним можно будет расстаться. Жалко, а надо.

— Осман Вагранович, одно дело — какой-то депутат, а другое — мент. Ее дружки ведь землю носом рыть начнут, если с ней что-то случится. Солидарность у них…

— Кто говорит — что-то случится? — удивился грузин. — А если и случится, кто рыть будет? В третий раз повторяю: она уволена в шестерки, ее там, — указательный палец в потолок, — никто не любит, точно. Ненавидят ее за сучий характер…

И потом, она же никому не докладывается. Никто не знает, что она интересуется этим маленьким биджо. Мальчишка, оперок этот, не в счет, без нее он ничего не добьется. Все чисты. Она даже не русская, татарка, что ли, какая-то мусульманка. Знаешь, как русские к мусульманам относятся? Хуже, чем к кавказцам.

— Десять, — негромко произнес белокурый киллер.

— Побойся бога, Валера! — вскинулся Осман Вагранович. — Мне эта женщина нужна? Нет. Тебе она нужна. Она не меня ищет, она тебя ищет.

Семь.

Валера нехорошо улыбнулся и посмотрел прямо в глаза работодателю. Осман взгляд выдержал.

Разумом он понимал, что ничего этот молокосос с ним не сделает. Парень нуждается в нем, да к тому же охрана грузина видела, как он входил в бассейн.

Сама же его и пропустила — по распоряжению Османа Ваграновича, так что выйти отсюда он не сможет, — но сердечко все равно екнуло. Ай-ай-ай, нехорошо. Нельзя такими глазами смотреть на хозяина. Придется скоро Валеру уволить… После того, конечно, как он решит проблему с Гюрзой…

— Правильно, — спокойно согласился киллер. — Марьев вам помешал — я с ним разобрался.

Сопляк какой-то помешал — с ним разобрался тоже. Но мент — это хуже всех Марьевых вместе взятых. Да еще и, судя по всему, мент непростой.

Последствия непредсказуемые. Так, что — восемь с половиной.

Осман покряхтел для порядка (в душе он готовился согласиться пообещать и пятнадцать тысяч баксов) и махнул рукой.

— Ай, пусть по-твоему будет. Согласен. Восемь тысяч — только потому, что хочу, чтоб тебе хорошо было. Я виноват, не надо было дружка Сережиной дочки трогать, я на тебя беду накликал. Договорились, да?

Валера нехотя кивнул.

— Завтра подъезжай ко мне в офис, я тебе все про эту женщину расскажу, что знаю. А теперь извини, я поплавать хочу.

Осман Вагранович встал. Скинул простыню и, не стесняясь наготы, осторожно спустился в бассейн и несколько раз присел, привыкая к прохладе воды.

Встал и Валерий. Несколько секунд задумчиво смотрел на широкую спину работодателя, потом бесшумно вышел за дверь. Он был спокоен и собран. Слово было произнесено, цена названа. В сущности, какая разница — депутат или мент? Если работать профессионально, никто концов не найдет. Обычно так и бывает. Так будет и сейчас. Потому что он всегда работает профессионально.

Глава 6

7.12.99, вечер

— Гюзель, что ты тут делаешь?

На такой вопрос нельзя ответить серьезно. Но выдумывать шутку смешнее, чем «грибы собираю», сил не было. Устала она чего-то сегодня. Авитаминоз, наверное. Фруктов больше кушать надо.

— В паспортный стол зашла, — скучно и честно ответила она.

Она умотала с рабочего места раньше положенного, отложив на утро завтрашнего дня написание отчета об успешно проведенной сегодня операции под кодовым названием «Банщик». Она еще хотела по дороге домой заскочить в одно районное отделение, в паспортный стол. Посещение стола напрямую увязывалось не с чем-нибудь, а с выданной сегодня получкой. Зная свойство получки мгновенно испаряться, Юмашева решила, не откладывая, вернуть долг срок отдачи уже просрочила на месяц. Правда, она знала, что Юле не так уж жизненно необходимы ее деньги — неплохо муж зарабатывал, но бремя долга тяготило Гюрзу. Не надо бы и вовсе делать долгов, но если настроение поганое, а покупка приглянувшегося пальто сможет его поднять… короче, женщины ее поймут…

— Во здорово, что ты зашла! — радовался знакомый опер, с которым она столкнулась в коридоре по пути к паспортному столу, так искренне и бурно ликовал, будто свершилось чудо из чудес.

Опера звали Володей, он был из старательных, но большим сыщицким талантом не награжденных.

Причины его радости выяснились незамедлительно.

— Слушай, Гюзель, не получается у меня женщин разговорить. Мужика любого расколю, а с женщинами туго. Почему так? Но не в этом дело.

А в том, что сидит у меня в комнате одна деваха.

Отпускать ее обидно, потому что знаю — она это, она. Но не пробить. Два часа бьюсь, и без толку.

Помоги мне, а? Ты с ба… женщинами умеешь. О!

Она же работала под проститутку. А проститутки — эти совсем по твоей части.

— А в чем там дело? — сам собой вылетел вопрос, хотя на языке вертелся отказ. Слово «проститутка» подействовало или что-то другое. Или милицейский бес попутал.

Володя охотно принялся рассказывать:

— Девка молодая и, в принципе, симпатичная.

Знакомилась с мужиками, желающими оторваться, обещала три короба удовольствий за умеренную плату, заманивала в заранее выбранный подъезд заранее выбранного дома. А там заводила в лифт, куда следом заскакивал ее сообщник. Ее дружбан огревал похотливца по башке тяжелым неустановленным предметом, но не насмерть. После чего парочка вдвоем устраивала интенсивный шмон в карманах терпилы, снимала с него ценную верхнюю одежду, перстни и смывалась. Пятнадцать таких случаев по району, представляешь? Поможешь, а, Гюзель?

Почему она согласилась, почему сказала: «Хрен с тобой, пошли посмотрим, что за краля у тебя?»

Куда вдруг, словно вода в сливную воронку, ушла усталость? Правда, она выдвинула Володе два условия: первое — он за нее сходит в паспортный и отдаст Юле долг, второе — у нее всего час свободного времени, если за час не выйдет, не обессудь, есть еще дома дела…

Когда она ввалилась домой, все плыло перед глазами от усталости. Допрос Володиной девахи продолжался четыре часа. Ну, не смогла она встать, все бросить и уйти, когда минул час, девка не раскололась к тому времени, но Гюрза уже почувствовала, что дожмет ее. Что никуда та от нее не денется, сознается во всем, как миленькая. И дожала-таки!

На пятом часу обработки выбила чистосердечное признание в двадцати шести преступных эпизодах, имевших место в лифтах нашего города. А также выяснила фамилию и адрес сообщника молодой дурехи, в которого та была влюблена, отчего и согласилась участвовать в его криминальных затеях.

Ох уж эта любовь! Опер Володя помчался брать кавалера-преступника, а Гюрза потащилась домой.

Но поймет ли ее Волков, с которым у нее было назначено на шесть часов свидание? Поймет ли, что она даже не могла ему позвонить, сказать «все отменяется», потому что нельзя было давать допрашиваемой ни минуты передышки, чтобы прийти в себя? Ну не дура ли она! Фанатичка, как еще это назвать?

Хотелось есть, но не осталось сил на готовку, а ничего такого, что достал бы из холодильника и тут же слопал, она знала, у нее нет. «Дьявол с ней, с едой. Спать, спать, спать… Все — на завтра».

Коснувшись головой подушки, она сразу унеслась в счастливое темное забытье…

Телефонный звонок — то из немногих средств, что в состоянии вырвать ее из самой крепкой отключки. Она нащупала аппарат на тумбочке, сняла трубку. С трудом разлепив глаза, посмотрела на циферблат будильника. Сколько сейчас? Сколько ей дали поспать? Стрелки показывали, десять пятьдесят, темнота за окнами указывала на вечер. Час с небольшим проспала. А кто звонит? Она приставила трубку к уху, пробормотала «але».

— Это Беляков говорит. Я все сделал. Есть в картотеке наш Осман. Передо мной сейчас матерьяльчик на него. Вам прочитать? Хотите послушать? Я прочитаю.

— Читай, — сказала она с усилием, разве не добавила: «что с тобой поделаешь».

Она слушала, закладывала в мозг информацию, сообщаемую ей бодрым лейтенантским голосом, знала, что ничего не забудет, но обдумывать сейчас что-либо было выше ее сил. Завтра, завтра, завтра…

9.12.99, вечер

Гюрза вышла из вагона одной из первых. Все-таки ей не надо было волочить по проходу пухлые сумки и чемоданы. Она приехала налегке. Дамская сумочка на плече и в руке целлофановый пакет.

Вот содержимое пакета изменилось. Хоть и отлучилась она из города меньше чем на сутки, однако, вступив на перрон Варшавского вокзала, почувствовала себя блудной дочерью, наконец вернувшейся домой. Будто из кругосветного странствия, честное слово. Наверное, в поездах дальнего следования живет особая аура, которая просачивается в тебя заразой, даже если ты и проехала-то всего ничего.

Скажем, из Пскова до Питера. Согласитесь, не перегон.

В вокзальную сутолоку она не попала — встречающих мало, как и приехавших, как и носильщиков, как и прочего вокзального люда. Кстати о птичках. Вот одна из них. Молодой человек с хилым букетиком из трех гвоздик, косящий под встречающего. Блуждает по сторонам профессионально цепким взглядом. Высадка из поезда — удобный момент. Какая-то толчея да возникает, все одновременно выносят свои вещи из вагонов.

Один чемодан вытащен из поезда, оставить с ним некого, но надо идти за следующим, подумаешь — какие-то полминуты, что можно успеть, пока ходишь за следующим… Можно, очень даже можно успеть. Но на то имеются вокзальные оперы, чтобы такие вот, с букетиками, не слишком-то вольничали.

Гюрза дошла до конца перрона, ступила на собственно вокзальную территорию. Здесь стояли сейчас, впрочем, как и всегда, провожая и встречая своих клиентов, тележки с мороженым и пирожками. Сколько помнит — всегда эти места занимали тележки. Менялась их конструкция, появились на бортиках рекламные наклейки, средний возраст продавщиц стал меньше, тележечный ассортимент увеличился, но место оставалось неизменным. А ведь именно из-за этих тележек на этом самом вокзале она чуть было не лишилась профессии. Гюрза прошла мимо мороженщиц-пирожковщиц и спускалась по ступеням на выход в город, а за ней шлейфом тянулось воспоминание о той истории многолетней давности.

Ей было тогда… ох, как немного же ей было тогда, когда она носила еще звание лейтенанта милиции, короткую юбку по моде тех лет и длинные волосы. И отправили ее с коллегой-опером в служебную командировку в псковский город Остров.

С единственным заданием — привезти в Ленинград девочку-воровку. На Варшавском вокзале коллега-опер отошел на время, а девчонка (она была без наручников) захотела пирожков и попросила разрешения сходить за ними. И она не смогла отказать девочке. Те двадцать минут, что девочка ходила за пирожками, показались двадцатью часами.

Если бы напарник узнал, что она отпустила малолетнюю воровку, он просто не понял бы этого психологического изыска. Ее бы уволили — и на карьере можно было бы ставить крест. Девочка вернулась на несколько секунд раньше напарника. Но больше милиционер Юмашева таких ошибок не делала.

А если бы тогда все закончилось по-другому, тогда и не пришлось, глядишь, через двадцать лет в Псков ехать, тюрьму навещать. Не пришлось бы вернуться из Пскова усталой и довольной.

Еще утром она ни в какой Псков не собиралась.

Не смогла бы и отдаленно предположить, зачем ей может понадобиться по собственной воле садиться на поезд до Пскова, отходящий в ночь. Уж точно не для того, чтобы полюбоваться церквями и рекой Великой. Рабочий день выдался до зубовного нытья заурядным. Взрыва безнравственности в городе не произошло, и обстановка позволяла ей поразмыслить о прочитанном накануне. А накануне она ознакомилась с информацией по Осману. Информация переходила в мозг, утомленный после тяжелого дня вместе со всем организмом (к сожалению, не семижильным), и просто, без серьезного анализа откладывалась в памяти. Чтобы быть прокачанной на свежую голову. То есть утром. А с утра она занималась текущими делами, самыми нелюбимыми, писаниной. Писала о том, как «вышла» на банщика, который подрабатывал сводником, о том, как плодотворно этого банщика отработала.

Банщика привезли, кстати, вот в этот же кабинет, в котором она корпела сейчас над отчетом и который явно не тянул на гордое наименование «кабинет». Но тем не менее Банщика раскололи, он признался в том, что, откликаясь на просьбы моющихся, вызывал для них девочек из агентства «Мадонна плюс». И Гюрза написала, как вчера она с подчиненными прекратила преступную деятельность конторы по предоставлению сексуальных услуг «Мадонна плюс», о том, что дал обыск в конторе, о задержании хозяина конторы, на которого на основании прилагающихся показаний уже завели дело по сводничеству. Писала она эту скучищу и при этом прокручивала в голове героическую биографию Османа.

Осман Сачинава родился в сорок восьмом в городе Гудауте. То есть на территории тогда еще Абхазской АССР. В шестьдесят третьем даже поступил в Абхазский университет в Сухуми, правда, неизвестно на какой факультет. Но последнее большого значения не имеет, так как Осман не проходил в студентах и года, потому что сел надолго.

После отсидки вернулся в Сухуми. Сел Осман и еще раз, в семьдесят пятом, на три года. Теперь уже за угон автотранспорта. С тех пор, наверное, Осман воспылал к автомобилям любовью, не знающей срока.

В девяносто втором Абхазия превратилась в «горячую точку», начиналась маленькая сепаратистская война. Грузин Осман вынужден был покинуть Сухуми и поменять место проживания. На какое-то время его след затерялся. Через год Осман «всплыл» в Краснодаре, но что-то не задержался там. Может быть, не спелся с местными «автограбителями». В девяносто пятом он появляется в Новгороде.

А в девяносто шестом Осман приехал в Псков, очевидно поставив себе цель со временем добраться до Питера. В Санкт-Петербурге в то время начал разворачиваться его земляк Тимури Шенгелая, Осман надеялся присоединиться к нему (и присоединился). Знакомы они были давно. Но Тимури определил дружку Псковский регион, свел его с тамошними «законниками», дал рекомендацию, но в Питер к себе почему-то брать не спешил. Вероятнее всего — не хотел получить удар в спину.

Официально Осман владел в Пскове мастерской по ремонту автомобилей. Зная его преступные наклонности, не приходится сомневаться, для чего использовалась эта мастерская. А в мае девяносто седьмого он вроде бы продает мастерскую и перебирается в Санкт-Петербург.

Девяносто седьмого… Вот что зацепило ее еще вчера при первом знакомстве с биографией Сачинавы. Что-то уж очень та дата имеет какую-то связь с Псковом. Почему-то крепко сидит уверенность, что, пробежав мысленно отложенное в ее мозговом сайте (вот что значит — на служебных столах появились компьютеры) под названием «Псков»…

Она даже хлопнула себя ладонью по лбу, когда отыскала ответ. Почему же сразу не сообразила?

Конечно! Весной девяносто седьмого, то ли в марте, то ли в апреле, в Пскове грохнули известного всем авторитета по кличке Зверек. Известнейшую в криминальных и оперативных кругах личность.

Одного из самых крупных псковских «держателей», разводящего на всех сходняках областного масштаба. Его часто приглашали на сходняки в Питер и даже в Москву судить по «понятиям». Ей лично сталкиваться со Зверьком не приходилось, но легенд о нем наслушалась, главным образом от своих «подопечных». Органы никого не нашли, да и не особо искали. Бандиты уложили бандита, туда им всем и дорога.

Зверек… Грохнули… Ну и что?

И вдруг поняла — что!

В девяносто восьмом году, когда она уже пахала в полиции нравов, случилось ей участвовать в допросе одного потомственного рецидивиста, взятого с поличным то ли на шестой, то ли на седьмой его квартирной краже. Старик с синими от наколок руками ничего не скрывал, о своих похождениях рассказывал весьма охотно, и даже непосвященному было ясно, что очередную светящую ему отсидку он воспринимает как поездку в дом отдыха. Поговорили о том, о сем; искушенный уголовник между делом пожаловался на трудности своей «работы», следак в ответ погоревал, что работать стало не с кем, молодежь в тонкостях сыска ничего не сечет и норовит взять нахрапом, да и не идут нормальные мужики в ментовку служить… Уголовник посмотрел искоса на присутствующую при разговоре Юмашеву, понимающе покивал и в свою очередь признался, что и в блатном мире как покоя не стало с начала перестройки, так до сих пор его и нет. Сявки понятия забыли напрочь, авторитетов не слушаются; привыкнуть к этому невозможно. Что далеко ходить: вон буквально недавно в Пскове завалили Зверька — слыхали о таком?

Уважаемый человек, никогда «закон» не нарушал, все его слушались — так беспредел же вышел полный! Зверька какая-то падла взяла и пришила, из двух волын одновременно шмалила, две горсти «маслят» извела — три трупа, один раненый. Повезло Фрезе, выжил. Но не нашли того отморозка и ведь не найдут: Ну разве в былые времена кто-нибудь позволял себе поднять руку на авторитета без решения сходки?!

Гюрза даже встала из-за стола, порываясь куда-то идти. Возбуждение охотничьей собаки, взявшей след, охватило ее.

Конечно, нет никакой гарантии, что Осман как-то связан с этим убийством… Но уж больно все складно выходит. В девяносто седьмом убивают Зверька — и в девяносто седьмом же Осман Сачинава уезжает из Пскова. Зверька убивают, стреляя из двух стволов одновременно, — и народного избранника Марьева кладут аналогичным образом.

А Осман — друг дома Марьевых. И оба — из угонного бизнеса. Не может быть такого совпадения.

Не бывает. Если еще жив уцелевший после расстрела Зверька Фреза, если он опознает убийцу…

Гюрза почувствовала, что наконец-то ухватила фортуну за кончик туники.

Через коллег-оперов в Пскове она выяснила, что Владимир Андреевич Хромов по кличке Фреза отбывает срок в местной же псковской тюряге. Отлично!

Теперь имело смысл вспомнить, к кому она может обратиться во Пскове. Или же здесь, в Питере, чтобы связались со своими знакомыми во Пскове.

При ее популярности в правоохранительных кругах кто-нибудь да должен найтись. Она мысленно перебрала всех приятелей, знакомых, друзей и людей, чем-то ей обязанных, словно просмотрела сваленные в ящичек визитки, и подобрала то, что требовалось. Да и не одного.

Ей помогли и подготовили неофициальный визит в Псков. Выписывать командировку не стала: ни к чему лишний раз светиться перед своими же.

Скатаемся за свои денежки — не беда, зато развеемся, от города опостылевшего отдохнем заодно.

Она везла с собой и документ, в котором допрос гражданина Хромова обусловливался оперативной необходимостью. С подписью и печатью, как и положено. Так что ничто не предвещало неприятных сюрпризов вроде того, что она может застрять в Пскове дольше запланированного и не поспеть на вечерний поезд или еще чего-нибудь. Хотя, если б застряла, тоже ничего страшного: начальник полиции нравов, выслушав байку про оперативную необходимость поездки в Псков, отпустил ее хоть на год.

Сюрпризов и не было. До тюрьмы и заключенного она добралась без задержек, проволочек и неожиданностей. По-прежнему везет.

С ощущением легкого возбуждения от собственной удачливости она вошла в комнату свиданий, куда спустя минут пять ввели заключенного по кличке Фреза. От рождения и по паспорту он проходил как Хромов Владимир Андреевич. Знала она о нем немного. Разве то, сколько раз и за что Хромов отбывал наказание. А Фреза был ныне посажен в пятый раз за то же, за что и в предыдущие четыре, — за квартирный грабеж. И еще Хромов был единственным выжившим из четверых, кто подъехал поздним осенним вечером девяносто восьмого на «Жигулях» девятой модели к дому Зверька.

А сейчас, зимой девяносто девятого, Хромов-Фреза сидит в бетонном мешке под названием «комната свиданий» с убогой обстановкой — два стула и стол — и протягивает руку к пачке «Беломора». Пачку и коробок спичек еще до прихода Фрезы выложила из пакета на стол Гюрза. Пододвинула к занявшему свободный стол Хромову.

— Урицкого? — с видом знатока осведомился он, разглядывая пачку.

— Бывшего Урицкого, — уточнила Гюрза. И поежилась под шубой, потому что надзиратели не обманули, рассыпаясь в извинениях за неудобства, — в комнате для свиданий в самый раз было, как говорится, тараканов морозить.

Но Хромова-Фрезу, одетого намного легче, температура, похоже, вполне устраивала.

Гюрза была уверена, что Хромов будет отвечать на ее вопросы. Но не могла себе представить, с какой охотой будет, словно он все время жил ожиданием этой встречи с ней.

Через три минуты после начала их разговора Фреза, узнав, зачем к нему пожаловала «гражданин начальник», что от него хотят, пришел в неописуемый восторг.

— Вышли на падлу? Возьмете? От всей кодлы большой рахмат будет, от меня лично пряники и водка.

Он энергично жестикулировал, размахивая рукой с потухшей «беломориной» и вообще пребывал в состоянии перманентной подвижности: ерзал на стуле, не мог найти постоянного положения ног, непрерывно поводил плечами так, словно тюремная одежда ему тесна. В последнем приходилось сомневаться, настолько худ был Хромов. Худоба, дополнявшаяся зловещим блеском металлических зубов (остался ли у него хоть один свой, гадала Гюрза), пожизненно гарантировала бы Фрезе роль Кощея в детских утренниках, но вот беда, гражданин упорно выбирал занятия иные, нехорошие.

Хромову можно было дать от тридцати до пятидесяти, посещение зон и тюрем у многих часто стирает с лица возраст. А на самом деле Фрезе сорок четыре. Гюрза сразу просекла тип, к которому принадлежал сидящий перед ней человек. Он тот, кого формула «украл, выпил, сел» устраивает, короче, поклонник зоновской экзотики и романтики, не ставивший никогда под сомнение правильность выбранного им образа жизни. Неудивительно, что он был приятелем, то бишь корешом «законника» Зверька. И разумеется, не только руки его покрыты татуировками, можно быть уверенным, что и тело разукрашено синей зэковской символикой.

— Не, я думал все, закопали Зверька и абзац.

Милиция для понта покрутилась, паханам в папахах отрапортовала, дескать, следов нету, между собой разобрались и хрен с ними, пускай дальше мочат друг друга. И дело на пыльную полку. А Зверек был правильным вором, мочилово не любил, и корефаны его правильные, каких с ними положили. Я вот что скажу…

— Ладно, ладно, давайте поговорим по существу, — пресекла Гюрза этот словесный поток. — Мне нужно кое-что уточнить…

— Понимаю, понимаю, думаете, наши скобари в протоколах лажи понаписали, не так в натуре было. Правильно, — не мог сдержать охватившее его возбуждение Хромов. — Клево, что питерские дело себе забрали. Вы нашим губошлепам устройте показательный сеанс.

Изо рта вырывался парок. Гюрза начинала зябнуть под шубой, а Хромову, казалось, хоть бы хны.

— Владимир Андреевич, — с укоризной произнесла Юмашева, — так у нас с вами разговора не получится. Давайте вы будете только отвечать на мои вопросы — и ничего лишнего.

— Молчу, молчу, гражданин начальник, — заверил ее Фреза и не в первый раз прикурил одну и ту же «беломорину». А Гюрза уже не в первый раз пошевелила пальцами ног под кожей сапожек в попытке согреть застывающие ступни. И еще раз подивилась морозоустойчивости Фрезы. Надо же так закалиться.

— Расскажите мне об обстоятельствах покушения, начиная с того момента, когда вы, — Гюрза заглянула в листок, лежащий перед ней на столе, — вечером двадцать шестого октября подъехали к дому Клименко Игната Васильевича по кличке Зверек. Значит, это произошло в девять пятнадцать вечера. Кстати, часто Зверек ночевал вне дома?

— А чего ему где-то на стороне ночевать?! Что надо, привезут на хазу.

— А можно было предугадать примерное время возвращения домой в этот вечер?

— Ну, — замялся Хромов, — не знаю.

— Откуда вы ехали? Не надо только мне повторять ваши показания следователю, я их знаю. Что вы с вашими товарищами, следуя на машине чуть ли не из филармонии, увидели едва ли не голосующего на обочине Зверька и решили по доброте душевной подвезти его до дому… Давайте, Владимир Андреевич, сразу договоримся, что всю подобную туфту вы мне впаривать не будете. Мы уже определились, что наши интересы на сегодня совпадают: вы хотите, чтобы убийца Зверька получил по заслугам, и я хочу изобличить и посадить именно этого человека или людей. Другие ваши дела меня не трогают нисколько, и если я о чем-нибудь спрашиваю, значит, это нужно для того, дальше Гюрза произнесла чуть ли не по слогам, — чтобы посадить убийцу Зверька.

— Да я чего… Я ж говорю, — почесал, отчего-то морщась, щетину на голове Фреза.

— Откуда вы ехали?

— С разбора одного, — подумав, признался Хромов.

— Со стрелки?

— Ну да.

— Кто там был, кроме вас, кто забивал стрелку?

— Не могу, что хотите, не могу, гражданин начальник, — заныл Фреза, так ерзая на стуле, что, казалось, скоро протрет дыру.

Гюрза поняла, что не добьется ответа на этот вопрос, и задала следующий:

— Зверька пригласили рассудить стороны, да?

Фреза задумался, вероятно прогоняя возможность обсуждения темы сквозь строй «понятий».

Наконец кивнул. Что-то уменьшилась его словоохотливость, как дело дошло до конкретных имен.

— О готовящейся стрелке многие знали?

Фреза пожал плечами.

— Кому не положено, не знали.

— Но много людей было в курсе?

— Не то чтоб много… Но все свои. Я скажу, большой тайны из той стрелки не делали.

— Ясно. Вы и те, кто оказался рядом с Клименко в тот вечер в машине, были чем-то вроде его телохранителей?

Фреза улыбнулся во весь свой железный рот.

— Это у бобров жирных, у барыг толстожопых телохранители. Мы по дружбе были рядом с уважаемым человеком.

Фреза заметно оживился, хотел, видимо, порассуждать об авторитете, законах, о молодых беспредельщиках, чувствовалось, что эти темы ему интересны, но Гюрза не дала отвлечься:

— Перейдем к покушению. Вы подъехали к дому, и что произошло?

— Так вот, значит, — Хромов приободрился, понятно — разговор ушел от щекотливой блатной конкретики к описаниям, которые никому не могли навредить. — Подкатываем к дому. Зверек, вы, наверное, знаете, жил на окраине, в частном секторе. Улица по одной стороне, по другую, напротив хаты Зверька, школьный стадион. — Фреза не забывал показывать руками налево и направо, видимо, чтобы Юмашева все правильно поняла. — Девять вечера, по улице мало кто шлюндает. Освещено все — все фонари горят, целые, непобитые.

Места тихие, шпана обходила их стороной. При Зверьке, короче, народу в районе хорошо жилось, порядок был, приглядывали. — Гюрза выразительно кашлянула, показывая, что Фреза отвлекся от темы. Фреза понял свою ошибку. — Припозднившиеся мужики да ребятня мимо проходят. Тормознись кто около хаты или торчи столбом, мы бы уши навострили, приготовили бы волыны. Ну, у меня лично волыны не было, у ребят оказались, а я про то не знал.

Последнее Фреза сообщил игривым тоном, оскалившись и придав лицу хитрое выражение, мол, вы-то понимаете, как на самом деле обстояло, «пушка» без отпечатков, что нашли возле Зверька, моя, но разве ж это кто когда докажет. А что там у ребят по карманам рассовано было, с них и спрос.

Правда, спрашивать теперь не с кого…

Хромов продолжал рассказ:

— А этот козел стоял возле дома, торчал недалеко от ворот, и мы купились, как последние лохи.

Понимаете, он с собакой стоял, тянул ее за поводок, мол, давай, Жучка, уходим, а та ни в какую.

Присосалась к чему-то у забора Зверькова дома, хавает что-то. Мужик обычный, каких полно на улице. Ватник, кепка кожаная, кирзачи, папироса в зубах. Никто из нас туфту не почуял. Подъехали к воротам, Узел выскочил, пошел открывать. Только потом уже я докумекал, — Фреза постучал себя ладонью по лбу, — что до хрена совпадений, не бывает так. Около дома нарисовался мужик с собакой, и тут как тут мы, и жрачка у забора валялась, и псина ее нашла, когда надо. Никто не сообразил тогда. Про мокрушников с собакой я до того не слыхал.

Фреза замолчал, потянулся к пачке, достал папиросу, продул и стал прикуривать.

Гюрза наблюдала за его манипуляциями, дожидаясь окончания паузы. «Они были уверены в том, что на вора в законе никто не посмеет замахнуться, подумала она. — И еще им казалось, что незачем и некому грохать Зверька. Короче, всерьез и не охраняли. Зверьку, раз жизнь свою берег, надо было подобрать команду поответственней».

— Ну вот, — зэк разобрался с «беломориной». — Узел поперся к воротам, открывать. А я сидел рядом со Зверьком на заднем. Он справа, я слева.

Вот, отвлекся я на секунду, мотнул башкой в сторону, а тут лобовуха как раз вдребезги. — Хромов привстал во время рассказа, не забывая жестикулировать. — Вижу, глаз падает на козла в ватнике, а тот развернулся, поводок псячий, ясно, кинул на хер и из волыны садит в Узла. А из другой волыны, понимаешь, в другой руке, шмаляет по нам.

Фреза не удержал «беломорины», от резкого движения руки та вылетела из пальцев и упала около дверей.

— Шмаляет с двух рук, сука. Корень, передо мной сидел, заорал по матери, выхватил ствол. Леха, водила, с первой же пули носом в баранку ткнулся. Зверек стал дверь дергать. Я тут малость подрастерялся, тормознул чуток, и этот гад попал мне в плечо выше локтя. Узла-то он быстро завалил и стал из двух стволов по ним садить. Пули решетят тачку, как из «калаша» лупят. Хорошо, Корень выстрелил. Даже три раза, но промазал, он уже схватил к тому времени пару пуль. Но молоток Корень, шухер поднял.

Хромов утер пот со, лба, было заметно, что он не прочь смочить горло хотя бы водой. «Придется немного потерпеть», — подумала Гюрза.

— Короче, на хате еще трое наших было. Они Кореня выстрелы услышали и тут же кинулись на улицу. Да, я же не сказал, что у мудилы этого с собакой были глушители на волынах.

Фреза задумался, большим пальцем почесал лоб.

— О чем сказал, о чем не сказал? — спросил сам себя и тут же вспомнил:

— Ах да! Когда мне плечо пробило, правая рука отключилась сразу, обвисла, не поднять. — Хромов подмигнул, намекая на недосказанное — он не говорит, что у него под мышкой или в кармане томился ствол, но все это понимают, вот его-то, ствол, он и не мог вытащить пробитой правой рукой. Ну, думаю, Зверька надо на пол валить, а то пришьют. Только подумал, Хромов хохотнул, — пришили. На моих глазах. Пуля вот сюда вот (он показал куда) повыше виска вошла. Он валится на меня. Я рушусь на пол, левой пытаясь выковырять волыну, дергаюсь под Зверьком, но рухаю — хана, звиздец. Не успеваю.

Затихнуть и молиться или что? Пушку-то не вытащить. Лежу и затихаю и натурально молюсь.

Хромов от возбуждения вскочил:

— Молюсь! Локаторы ловят каждый шорох.

Хлопает два раза, как в ладоши. Совсем рядом.

Понимаю, достреливает, падла. Лицо разворачиваю, гляжу на дверцу. Тумкаю, что не надо этого делать, а ничего с собой поделать не могу. И вижу его, гниду. Харя его просовывается в тачку. Наставляется волына, но вижу не в меня. Палит в Зверька, переводит ствол на меня. Я дергаю башкой, и как обжигает. Бьет по голове и обжигает.

Вот посмотрите, — он повернул голову, показывая то, что Гюрза и так видела, — жутковатый шрам на ладонь выше виска. — Не в курсе, въехал он или нет, что пуля его срикошетила от моего котелка.

Задела только чуть, кровищи много вылилось, а так — фигня. Даже в сознанке остался. Или просто некогда было ему меня кончать, потому что ребята была на подходе. Те, что в хате сидели и от выстрелов Корнея помчали на выручку. Еще б секунд десять, они говорили, и завалили бы лося. Но удрал он, паскудина.

Хромов сел, переводя дух и прикуривая новую «беломорину». И тогда Гюрза задала вопрос, ради которого и приехала в Псков, остальные можно было узнать, не покидая Питера, или вовсе не узнавать ввиду не слишком большой важности. Но ответ на этот вопрос она должна была получить лично.

— Владимир Андреевич, а вы сможете опознать этого человека? Убийцу?

Хромов вскочил со стула, ударил себя в грудь., - Да я его в темноте одним глазом узнаю. Его морда, вот она у меня стоит… здесь, — он почти накрыл ладонью лицо. — Я его навсегда сфотографировал. Узнаю козла в любой личине…

— Точно, Владимир Андреевич, да? — Гюрза подалась вперед. — Если вам предстоит опознание, сможете его узнать?

— В натуре вышли?! — аж выкрикнул Хромов. — Матерью клянусь, помню его харю, не спутаю.

Нет, вы понимаете, кого он завалил? Да еще!.. Я ж из-за него, гада, суки подлой, сейчас на нары угодил! — Фреза, не жалеючи, с размаху ударил себя кулаком в грудь. — Личная предъява к нему! Из-за него!

— То есть как из-за него? — искренне удивилась Гюрза и насторожилась, готовясь вцепиться в новую, полезную информацию. — Вы его и после того встречали?

— Он бы не жил, кабы встретились! Руку, руку он мне прострелил. Вот! Покажу… — Хромов начал сдирать с себя робу.

— Отставить! — пришлось Гюрзе рявкнуть, чтоб пресечь это безобразие. В карцер хочешь?

— У меня ж рука с тех пор болит. — Хромов послушно сел на место, не прекращая говорить. — Зажила-то зажила, но стала затекать ни с того ни с сего и отниматься. Вдруг — раз! — и не могу поднять, пальцами пошевелить, не чувствую. И вот, когда от ваших уходил со шмотками из чужой квартиры, ушел бы — ей-ей! Да на одной руке разве по лестнице быстро ускачешь? Зато ваши как обрадовались, увидевши меня на стене дома и притом с поличным.

Фреза, вытерши рукавом забрызганные слюной губы, внезапно перешел на вкрадчивый тон:

— Можно просьбочку? — И, не дожидаясь позволения, высказал ее:

— Если посадите гада, нельзя ли устроить, чтоб его сюда прописали? На лице Хромова расплылось блаженное выражение — надо полагать, он представил, как мокрушника приводят в камеру, где его встречают Фреза с дружками.

— Что ж, тогда, может быть, еще предстоит свидеться. — Гюрза поднялась, показывая, что разговор окончен. Больше незачем было мерзнуть. А ноги уже совершенно окоченели, да и за отвороты шубы, сквозь свитер давно уже проникли щупальца холода, хозяйничали вовсю, по телу то и дело пробегала судорога озноба.

— Неохота — не морочьтесь. Выйдут там сложности с посадкой, засылайте сюда наводку, где этого козла искать. У нас прокуроров нет.

— Хромов, не забывайтесь…

И вдруг Гюрза взвизгнула. Ничего не смогла с собой поделать. Женская природа оказалась сильнее.

Хромов оглянулся и успел заметить серое быстрое существо до того, как оно непонятно куда исчезло, не добежав до угла комнаты и мелькнув на прощание длинным хвостом. Он улыбнулся, открыв весь металл своей пасти, и даже с какой-то теплотой в голосе проговорил:

— Хозяйка. В щель ушла. Знаете, щели узкие, и палец не просунешь, а у них здесь везде дом.

«Не только у крыс», — подумала Гюрза.

Глава 7

11.12.99, утро

Он оставил машину за квартал от адреса, заплатил малиновому мальчику с буквой «Р» на спине и, не забыв захватить с переднего сиденья целлофановый пакет (зачем забывать, там же заготовлена клевая отмазка), оставшийся отрезок пути одолел пешком, получая от прогулки удовольствие. «Совершать променад, вот как это называется, когда топаешь по такому району, где раньше ниже графа не селились», — он помахивал пакетом, и вообще настроение у него было подходящее, можно сказать, хорошее. Приятно работать, когда тебе помогают, да еще такие информированные люди из одного с жертвой ведомства, когда тебе остается творческая часть, а рутину взваливают на себя другие.

И вообще денек славный: слабый морозец, пасмурно, безветренно.

Он любил приходить на место два раза: осмотреться — раз, исполнить два. Сегодня он осмотрится, завтра исполнит. Все остальное известно: как выглядит баба, во что обычно одевается, когда начинается у нее работа, во сколько выходит из дома. Известно вдобавок, что живет одна, что накануне никаких дежурств, то есть завтра она отчалит на работу как обычно. Остальное — дело техники, эффективности и красоты постановки.

А в хороших декорациях будет проходить наше кино, отметил он. Центр города, Нева проглядывает из-за домов, симпатичный бульвар, с которого он сейчас сворачивает в узкий переулок и, покосившись на табличку с номером, убеждается, что прибыл по адресу. И дом нашей жертвы хорош: лепные узоры по фасаду, каменные вазы в нишах, кариатиды поддерживают балконы, башенка надо всем этим.

Он ступает, можно сказать, на свою съемочную площадку. Где сварганит замечательную постановку, новый шедевр. Он же режиссер, он же исполнитель главной роли. Он отдает себе в этом отчет — его прикалывает (как говорит нынешняя молодежь) роль режиссера, могу так, могу эдак, захочу взорву, положив «пластик» под коврик, захочу пристрелю из двух стволов или из одного, захочу засажу под сердце ритуальный кинжал, чтобы газетчики репу чесали — а что бы это значило, а не секта ли сатанистов пошалила? — все в его руках.

Если это разновидность сумасшествия — не Страшно. Называй как хочешь, лишь бы гонорары не уменьшались. Можешь назвать это — «кино одного для одного». Или для всех. Ведь потом его постановка обсуждается критиками в серых шинелях, общественностью, узнавшей о спектакле по отчетам газет, репортажам на радио и телевидении.

Обсуждают дольше, и с большим азартом, чем новый фильм какого-нибудь Сокурова.

Он достал из кармана и надел очки с простыми стеклами в дешевой оправе, этот аксессуар добавился к поношенной куртке, из которой заметно лез пух, синим брюкам, похожим на школьные советской поры, и нелепой вязаной шапочке. Идучи по переулку, ссутулился и не то чтобы сознательно изменил походку, а сама она подстроилась под образ — образ бедного интеллигента, берущегося за любую идиотскую работу, чтобы как-то прокормиться. Войдя под арку, он вытащил из пакета кипу цветных бумажек, в которых сразу угадывались рекламные проспекты.

В арке железные ворота. Да что ж такое, да сколько можно? Хоть охранника здесь нет и ворота, сейчас распахнутые, вряд ли здесь когда-нибудь запирают. Если только на ночь. Ну да ночь нам ни к чему. Переулок малолюдный. Можно подгадать и двигаться навстречу, можно ждать у выхода из арки. Но труп в переулке быстро, очень быстро обнаружат. Не говоря про случайных свидетелей.

А учитывая, что прождать можно до пятнадцати-двадцати минут, свидетелей поднаберется — девать некуда. Ладно, не надо о плохом. Он не знал, в каком именно подъезде живет ментярша. Следуя за образом распространителя агитационных фитюлек, упрашивающих отдать голоса за очередного спасителя России на приближающихся парламентских выборах, он направился в первый попавшийся подъезд. Потолкался у почтовых ящиков, сунул в щели для писем и газет парочку синих бумажек с портретами и хвалебными речами кандидата. Эту белиберду он понавытаскивал из таких же ящиков прогулялся вчера по Лиговке, заглянул в несколько домов недалеко от Московского вокзала, там ряды почтовых ящиков выглядели как рот бомжа сплошные темные провалы на месте крышек, ну бери чего хочешь.

Он снова вышел во двор. Двор не проходной, довольно просторный, в центре — что-то вроде детской площадки со старушечьими лавками вокруг. Двор просматривается с любой точки, из любой квартиры; даже такой помехи, как дерево, нет, — плохо. Двор отпадает.

Теперь, посмотрев номера другого подъезда и просчитав количество квартир, он сообразил, в каком живет его клиентка. Но ему придется обойти все подъезды. Роли играть надо честно, что не так уж и плохо. Между прочим, в этих старых домах полно сюрпризов, например легко может обнаружиться сквозной подъезд, из которого имеется выход в соседний двор. Если кто подсматривает из-за занавесок (могут вполне — старый фонд, полно старух), ничто не должно вызвать у них недоумения. А завтра, божьи одуванчики, будет вам о чем посудачить, уж потерпите. Не исключено, что кто-то припомнит потом: да, бродил тут накануне по подъездам тип с бумажками в руках, но описать такую невзрачную личность, какую он сейчас собой представлял, будет ой как трудно.

Наконец он добрался до того самого подъезда.

Располагался он справа, если смотреть от входной арки, ближе к ней, чем к дальней оконечности двора, имел крыльцо в шесть ступенек с перилами из арматуры и кодовый замок на двери. Кодовый замок — как страшно! Над делом нависла угроза!

Придется возвращать аванс. Он нагнулся к панели с цифрами, поправляя спадающие очки. Из десяти кнопок без труда выделил пять, которыми пользуются чаще прочих. Пятая — лишняя, ее просто часто вгоняют по ошибке, путая с настоящей цифрой. Скорее всего, четверку путают с пятеркой.

Так и есть. Раздался ласкающий слух щелчок. Кодовый замок — это хорошо, он отсекает ненужных, посторонних типа бомжей и всяких там зашедших помочиться.

Он вошел, закрывая за собой дверь. Принялся старательно вытирать ноги о половичок. А в душе поднимается что-то сродни тому чувству, какое испытывает актер, выйдя на сцену за день до спектакля перед пустым еще залом, — легкое волнение и легкое нетерпение.

Впереди — два шага и стена. Слева — любимые почтовые ящики, два ряда по четыре. Восемь квартир, по две на этаже. Наша квартира, легко догадаться, на предпоследнем, третьем. Справа — пошла вверх лестница. Пятачок от двери до лестницы — не развернешься.

Сейчас десять часов утра, светло и без лампочек. В семь утра будет еще темно. А вообще, работает ли освещение? Где у них выключатель? Выключатель нашелся, возле почтовых ящиков. Лампочка высветила прелести закутка перед лестницей: окурки, русско-английские надписи на стенах, батарею с дыркой, будто от минного попадания (можно не трогать, понятно и так — холодная). Ясно, самому справедливому советскому суду все ясно. Можно ждать и здесь. Во время спуска мишени по лестнице сосредоточенно рассовывать эти бумажки (а еще лучше газеты, газеты внушают большее доверие) по ящикам. Опять же под пачкой газет хорошо укрывается оружие. Клиент проходит мимо, легкий поворот туловища — и бей точно в затылок. Те, кто будет спускаться до прибытия клиента, увидят лишь спину доставщика газет, погруженного в свою работу.

Он начал подниматься по лестнице. Правая квартира на первой площадке неприкрыто коммунальная — табличка с фамилиями и количеством звонков. Плохо, что здесь есть коммуналки. Значит, имеем больше жильцов, больше любителей не вовремя высовываться из своих норок. На втором этаже, судя по добротности, крепости дверей, отдельные квартиры. Взбираясь по лестничному маршу, ведущему на третий, он услышал внизу щелчок, шарканье подошв, бидонное звяканье. Разминулись, а могли бы столкнуться, не страшно, конечно, но ни к чему. Кажется, нам в этом деле сопутствует удача. Тьфу-тьфу, постучал по дереву перил. Вот квартира нашей клиентки. Металлическая дверь, аккуратный половичок перед ней, «глазок» толковый, из него видна вся площадка, лестничный подъем на последний этаж. Так, здесь все уяснено.

Он поднялся выше, дошел до последних в этом подъезде квартир, кинул взгляд на уходивший к чердаку лестничный марш. «Оставить им, что ли, в дверях свои рекламы? Отпечатков на них нет, брал только в перчатках. Ладно, обойдусь. — Он начал спускаться. — Площадка между третьим и четвертым плоха, тебя видно отовсюду. Дожидаться на четвертом, потом сбежать вниз? Можно закосить под бомжа, зашедшего погреться, под алкоголика, решившего утреннюю похмельную бутылку пивка выдуть в тепле и комфорте со спокойными перекурами. Даже, предположим, ментярша разгуливает с оружием, предположим, увидев меня, что-то заподозрит, и что она успеет? Да ничего не успеет».

А образ он завтра поменяет. Если кто-то и запомнил сегодня интеллигентного очкарика, то не признает его в новом амплуа. И не будет он усердствовать с париками, бородой и поднятым воротником. Так, кое-что. Главное, что он сделает, — изменит социальный статус, а тот рисуется одеждой и манерой держаться. И в чужих глазах сразу появится новый человек, покажется и выше ростом, и шире в плечах, моложе.

«Ну что ж, если ментярша внезапно не заболеет и отправится, как положено, на работу, то спасти ее сможет только бог. Которого, как известно, нету. Извините за дешевую патетику».

12.12.99, утро

Она проснулась так же внезапно, как просыпалась от телефонного звонка. Повернула голову. На часах двадцать минут седьмого. Может, встали?

Она прислушалась — нет, тикают. А сна ни в одном глазу, как отрезало. Верно, виновато нервное напряжение последних дней. Хватит заниматься двойной работой: урочной и сверхурочной. Сверхурочные тебе. Гюрза, все равно не заплатят, в санаторий для нервнобольных путевку не дадут.

И хватит врать самой себе. Какое там нервное напряжение… Страх, обыкновенный страх.

Она выскользнула из-под одеяла. Кажется, не разбудила. В дверях комнаты еще раз оглянулась: Волков спал на спине, чуть приоткрыв рот. На кухне она закурила порицаемую не только врачами «сигарету на пустой желудок».

Она знает, что с ней сейчас происходит? Да, кажется, знает. То, что может быть несколько напыщенно названо моментом оперативного просветления. Как у того полковника. Которого она всегда вспоминает в такие минуты. Не свои собственные случаи, а именно тот. Вспоминает, как пять лет назад ее послали со служебной проверкой в район (она тогда еще работала в Главке). И когда она разговаривала с полковником, начальником районного управления, позвонил дежурный и сообщил, что нашли ногу, женскую. На место выехала опергруппа. Через какое-то время оттуда передали, что обнаружили вторую ногу, неподалеку, в кустах. Она с начальником сидит в кабинете, и вдруг он говорит: «Ты знаешь, а я чувствую, что мы раскроем эту мокруху». Она поперхнулась тогда от такой уверенности, граничащей с наглостью. Ведь ничего на тот момент, кроме двух ног, больше не было. Ни личности потерпевшей, ни какого-нибудь дохленького следа. А полковник, много лет отбарабанивший в утро, тем временем делает прикидку по территории микрорайона, где нашли «расчлененку».

И вдруг утверждает — все произошло в такой-то многоэтажке.

Не дождавшись, пока найдут остальное, полковник направляет сотрудников прочесать весь этот огромный дом, каждое парадное, и просит, чтобы нашли хоть одну, хоть крохотную каплю крови. Полковник курит, ждет и решает с ней проверочные дела. Проходит час. И вот сообщение — перед одной из квартир обнаружены три едва заметные капельки крови.

Полковник на свой страх и риск отправляет оперов вышибать дверь в той самой квартире. Те снесли дверь и ворвались внутрь. На кровати дрых вусмерть пьяный мужик, квартира в крови, на кухне окровавленный топор. Конечно, оказалась обыкновенная российская бытовуха: после совместного распития не поладил с сожительницей и топором по голове. А позже выяснилось — те пятнышки у квартиры были кровью соседа, у которого пошла носом кровь у той двери.

Почему полковник не сомневался в своей мало чем подкрепленной правоте? Пожалуй, она может утверждать, что знает — почему.

Гюрза всегда вспоминала этот случай в минуты, предшествующие озарению, тому необычному состоянию, когда прояснялось абсолютно неясное.

Воспоминание о полковнике служило ей своего рода аутотренингом перед мозговым штурмом. Ее заводило заочное соперничество — а чем она хуже?

Отпахала в органах будь здоров, опыта — хоть торговать выходи, интуицией бог не обидел, умишко какой-никакой имеется. Держись, полковник!

Итак — что имеем? Она проснулась с ощущением холодка в спине. Еще со вчерашнего дня ее что-то тревожит, нервирует, беспокоит. Сегодня ночью стало уже страшно. Свой страх она всегда считала нормальным. Ненормально, когда страх возникает часто из ничего, на пустом месте. За собой она подобного не замечала. Выходит, основания бояться есть. Чего?

Зная себя, она может говорить о том, что интуиция и подсознательная работа мысли обобщили то, что сознание еще не собрало воедино, не склеило друг с другом в логической последовательности. Вот теперь и надо собрать и склеить.

Учинить допрос самой себе. Итак, из-за чего тревога. Из-за работы? Естественно. Дела по проституткам? Отпадает, там сплошные глупости и текучка. Некие прошлые дела? Если ответ «да», то почему именно сейчас? Были ли какие-нибудь основания к этому? Нет. Ни одно из дел прошлого не напоминало о себе в последнее время. И это вариант отпадает. Остается «марьевщина»? Остается.

Можно сказать, что это дело вошло в стадию критического напряжения? Можно. И она назовет переломный момент — когда она обнаружила свой интерес к прошлому Османа. Она идет к другому человеку, но ее главный враг сейчас Осман, тот, которого она загоняет и обкладывает. Вынуждая отступать и сдаться. И… и если он уже почувствовал себя загнанным? А понять он мог, если ему стало известно о ее поездке в Псков.

Что ему оставалось после того, как он раскусил ее? Она хочет поставить его перед выбором: или он сдает ей стукача, или она сдает его, Османа, на суд других авторитетов. Каков его выбор? Ждать, сдаваться или рисковать. Осман (а она его вроде бы почувствовала) не лезет на рожон понапрасну, но когда чувствует угрозу своему благополучию, жизни или свободе, то идет на самые решительные и отчаянные меры. Так было и со Зверьком, и с тем же Марьевым. У Османа напрочь отсутствует чувство жалости, ее место занимает целесообразность.

Если целесообразно кого-то убрать, надо убирать.

Он никогда не будет терзаться — ах женщина, ах ребенок — грохнет кого угодно, если надо для дела.

Стоп, стоп, стоп! Вот оно, ключевое звено: Осману, конечно, сразу стало известно, что она интересуется его прошлым. Он явно не глуп, раз забрался так высоко. И узнал о ней достаточно, чтобы понять: она не остановится, пойдет до конца и дотошно раскопает все, до чего можно добраться!

А до псковских дел Османа докопаться не так уж трудно. И он сделал правильное предположение: Гюрза выйдет на его участие в устранении авторитета Зверька.

Вот откуда причина тревог. Значит, незачем ему было дожидаться ее следующих шагов, если он принял для себя решение ликвидировать ее. Значит, он мог уже «заказать» ее киллеру, еще не зная, что она побывала в Пскове, и выстрела можно ждать хоть сегодня, в любой момент. А она считала, что он еще будет какое-то время выжидать. Она считала так, что Осману потребуется подтверждение серьезности ее намерений. Выходит, она ошиблась.

За окном прослышался скрежет железа по асфальту. Проснулись дворники и приступили к работе. Ну да, ведь ночью шел снег, надо расчищать двор. Уже зажегся свет во многих окнах, дом просыпался. Скоро внизу послышатся голоса, люди начнут расходиться по рабочим местам, здороваясь с дворником, друг с другом. Если Волков проснется и выйдет на кухню, то его ожидает занятное зрелище: любовница в прозрачном пеньюаре в задымленной (не открыта форточка) кухне, босые ноги в шлепанцах задвинуты под стол, и взгляд устремлен в стену и сквозь нее, еще дальше. А еще бы его ждали проклятия, начни он приставать с вопросами и сбивать с хода мысли.

Итак, предполагаем худшее — Осман решил ее устранить и снять проблему. Заказал он ее наверняка своему карманному убийце, то есть тому, кто убрал Марьева и хахаля его падчерицы. Зачем искать другого? Другого можно подыскать потом, когда этот отработает свое, а последним для него убийством должно стать убийство Гюрзы, а потом Осман уберет и его, чтобы навсегда и окончательно похоронить все концы этой истории. Итак, ее уже «заказали», идем от худшего.

Когда случился «заказ»? Итак, убийца получил информацию о ней и просьбу Османа (или приказ) закончить все как можно быстрее. Почему быстрее? Потому что любое промедление грозит тем, что она заручится поддержкой кого-нибудь наверху или, что вероятней, предпримет следующий шаг.

Итак, надо быстрее, и большого смысла в слежке за жертвой, то есть за ней, нет. Почему нет? А потому, что у нее, у жертвы, нет охраны, живет в обыкновенном, ничем, кроме кодовой двери, не защищенном доме, если даже и будет с собой ствол, то он, профессионал, все равно выстрелит быстрее. Тем более — известно время выхода на работу — приходи и клади, тщательно прицелившись.

Есть киллеру смысл мудрить? Нет. Он (на девяносто процентов) изберет подъезд, любимое киллерское место, или подходы к дому. Тем более «наш» убийца «работает» с близкого расстояния.

То ли боится издали промахнуться, то ли прибабах у него такой — видеть лицо жертвы, то ли не любит винтовку и возню с ней, то ли еще что-то, но во всех мне известных его делах — выстрелил в упор.

Итак, представим себе, она — убийца. Когда?

На этот вопрос она уже, считай, дала ответ. Киллеру нет смысла мудрить. Можно точно предсказать только время ее выхода на работу, где и когда она может объявиться во всех остальных случаях — поди угадай. Значит, утром, при выходе на работу.

Где? Около дома или в подъезде? Около дома в переулке: люди ходят, поутру их даже больше, чем днем, они видят его, кто-то что-то запомнит, а главное, в момент преступления может рядом неожиданно нарисоваться посторонний (или посторонние), который тут же поднимет шум или вообще сорвет все дело непредсказуемой выходкой.

Под аркой или перед подъездом во двор? Те же люди плюс дворник, который по простоте душевной может и подойти, поинтересоваться: кого ждешь, мужик? Подъезд? Да, подъезд — это лучше.

Звонок будильника заставил вздрогнуть от неожиданности. Значит, уже семь. Ей необходимо было уединение, чтобы замкнуть мысленный круг, чтобы никто не отвлек. Она поспешно проскочила в ванную, услышав, как зашевелился на кровати проснувшийся Волков.

Теплые струи обволакивали тело, мерно гудела газовая колонка. Когда? В какой день? Завтра у нее дежурство, потом день отдыха, когда она может проваляться в постели, сколько ей вздумается. Значит, или сегодня, или завтра, или через два дня.

Через два дня — поздно, рисковать Осман не захочет. Остается или сегодня, или завтра.

Гюрза торопливо закрутила душ. Сколько сейчас? Минут пять восьмого? Это ничего, еще есть время. Она выскочила из ванной комнаты в незастегнутом халате, пронеслась мимо пораженного Волкова, на ходу крикнув ему «привет!» и упала на кресло возле телефона. Рука ее замерла над диском. Звонить Виктору или в ближайшее отделение? Если она права в своих выводах, то у Виктора появляется шанс, равного которому может и не представиться. По-другому ох как тяжело будет раскрыть дело Марьева. Решено. Она набрала номер, который уже успела выучить.

— Да, — прервался третий длинный гудок. Беляков что-то жевал. Должно быть, завтракал.

— Юмашева. Слушай и соображай со всей быстротой…

Она описала ситуацию, укладывая суть в короткие фразы.

— Возможно, дую на водку, — закончила она. — Едешь?

— Да. А…

— Успеешь собрать ребят?

— Укладываюсь. Могу опоздать минут на пять-десять. Возьму двух из дежурной смены, позвоню и подхвачу по пути Орлова и Ермолаева.

— Годится. Но учти, если с ребятами не выйдет, звони мне и сиди на месте. Сунешься один — в порошок тебя сотру. Ты меня понял?

— Понял.

— Действуй.

Повесив трубку, она взглянула на будильник.

Семь двенадцать. Если все пойдет гладко, Виктор должен прибыть вовремя. Если сегодня они вытянут пустышку, мероприятие придется повторять завтра. А чего она сама хочет? Да чтобы никакого киллера вовсе не было, ни сегодня, ни завтра, ни вообще. А впрочем, пес его знает, чего она хочет…

Следующие полчаса прошли в состоянии отрешенности. Все делала на автопилоте, к чему привыкла по утрам. Да, отвечала на вопросы Волкова, даже отшучивалась, когда он пытался выяснить, что случилось, что происходит, во что она погружена. Но все это происходило словно за завесой, будто бы даже и не с ней. А она, Гюрза, эти полчаса жила в мире своих мыслей и событий, развязка которых может наступить менее чем через час. Она еще и еще проходила путем недавних размышлений, проверяла и перепроверяла себя, взвешивала обоснованность своих опасений, разматывала заново клубок расследования. И приходила к тем же выводам, что и изначально. По прошествии получаса она каждую минуту стала подходить к окну.

Подходила несколько раз и к двери, выглядывала в «глазок», чем немало изумляла Волкова. И наконец встала у окна и больше от него не отходила.

Теперь можно было ждать приезда Виктора в любой момент. Из окна комнаты, равно как и кухни, видна была лишь часть выхода из арки во двор.

Виктор и те, кто приедет с ним, могли пройти невидимой частью и двинуться дальше вдоль стены.

— Ты готова? — на пороге появился Волков, на ходу обстукивая карманы в поисках ключей.

— Твоя машина во дворе?

— Конечно, где же еще. Ты куришь уже третью за утро.

— Мысли, мысли не дают покоя. Помнишь, как Жеглов говорит Шарапову: «У меняет тебя и ребят секретов нет, но это многолетняя привычка, понимаешь».

— Что-то такое припоминаю, — он растерянно развел руками.

Раздалась, заставив вздрогнуть из обоих, короткая трель телефонного звонка.

— Будь добр, — попросила она, — принеси мне его.

Он пошел к аппарату. От догорающей она прикурила следующую сигарету.

Телефонный шнур позволял таскать телефон по всей квартире, до окна его хватило с избытком, без натяжек в струну.

— Да, — ответила Гюрза телефонной неизвестности и автоматом взглянула на часы. Без восемнадцати восемь.

— Беляков, — раздалось в трубке. — С ермолаевского сотового. Едем по Гороховой, перед Семеновским мостом. С народом порядок.

— «Броники» есть?

— Взяли. Там нормально? — Вслед за вопросом до уха Гюрзы долетело отдаленное, но отчетливо слышное бурчание хозяина телефона, опера Ермолаева: «Наболтаешься еще, знаешь, сколько минута стоит?»

— Нормально, давай до встречи. — Гюрза повесила трубку.

Едут. Им осталось около десяти минут. Она знает, как будут тянуться эти десять минут. «А не смотается ли киллер, если он киллер, потому что я отклоняюсь от графика, который ему известен? Не должен, до восьми выждет. Ведь бывало и такое, что я выходила из дому в восемь, элементарно просыпая. А до восьми ребята должны поспеть. Тут же совсем рядом, помчат под мигалками. При подъезде к дому, конечно, сообразят вырубить…»

— Эй, ты уснула? Я спрашиваю, при чем тут броники, сиречь бронежилеты?

Гюрза метнула взгляд на будильник. Прошла всего лишь минута, вытянувшаяся, как рекламные колготки «Голден леди», от Парижа до Находки.

Она закурила еще одну сигарету, несмотря на то что от никотиновой передозировки начала побаливать голова. И только тогда ответила:

— Иван, милый, потерпи проклятые девять минут, а? Мне как-то не до объяснений.

Он пожал плечами и замолчал, кажется, обиженно.

Надо чем-то отвлечь, занять мысли, укорачивая минуты. Но разговаривать более она не могла. Она смотрела на арку в ожидании перемен, отвлекаясь только на часовой циферблат. Никто не вошел за все это время во двор, только выходили.

— Так вот, ты иди в машину, подожди меня там. Мне надо позвонить. Секретному агенту. Сотовый у тебя с собой?

Он кивнул.

— Свяжись со мной из машины. Возможно, я не смогу с тобой поехать. Я тебе скажу, смогу или нет, все зависит от звонка. Договорились?

— Ладно. — Было заметно, что его подмывает спросить, что происходит, что за странности поутру. Но он сдержался. И просто вышел.

«Иван — посторонний человек, даже если определить, что он вышел из моей квартиры… Он не нужен, нужна я и только я. Вот если бы он вышел со мной… Он уже должен дойти до площадки первого этажа, спускается к двери, выходит на улицу».

Она кинулась к окну. Иван сбегает с крыльца. Уф, у нее отлегло от сердца. И хотя не должно было ничего случиться, тем не менее, тем не менее…

А что было делать? Он садится в машину. Она вернулась к телефону. Ну, давай, давай, набирай номер. Или ты его еще не выучил, необходимо заглянуть в записную книжку?

Трель звонка. Она схватила трубку.

— Иван?

— Иван.

— Не удивляйся моим вопросам. Просто отвечай: кого ты видел на лестнице? Кого ты видел в моем подъезде? Был кто-то?

— Да. А что?

— Кто? Где? — перебила она.

— Мужик внизу. Почтальон.

— Что делал?

— Как что? Газеты раскладывал.

— Больше никого? Ни когда выходил из квартиры, ни когда спускался?

— Нет вроде бы…

— Почтальон оглянулся, ты видел его лицо?

— Нет, как стоял спиной, так и продолжал…

— Ясно, спасибо, вечером позвоню, объясню.

Езжай без меня. У меня изменились планы. До свидания, поезжай, вечером позвоню. — И она повесила трубку, пресекая вопросы Ивана, которые последовали бы непременно.

…На одиннадцатой минуте после звонка Виктора она увидела из окна первую фигуру в «бронике», надетом поверх куртки, выскользнувшую из арки подворотни. Сзади показались еще двое… еще один…

В первом она узнала Виктора. Он сейчас поднимался на крыльцо. Остальные, их было четверо, оставались внизу, возле крыльца. Нельзя насторожить опытного убийцу топотом множества ног, правильно работают. Нет, конечно, топота никакого не было бы, но то, что на улице к двери подходит не один человек, убийца расслышал бы, если бы он находился сразу за дверью парадного. А ведь он может находиться и там. Тогда, услыхав, как кто-то открывает кодовый замок с той стороны, он вряд ли выхватит оружие — почему он должен решить, что это милиция по его душу, скорее, подумает, что вернулся кто-то с ночной смены, или с выгула собаки, или…

Все. Виктор рвет на себя дверь. В этот момент стартуют все остальные. Сергей вбрасывает себя внутрь подъезда…

Она приникла к «глазку». Идет посекундный внутренний отсчет. Никто не появляется на ее этаже, и не слышно, чтобы кто-то поднимался. Значит, внизу? Еще контрольные десять секунд. Не могли они просто так застрять. Значит, кто-то был внизу. Ждать она уже больше не в силах. Она распахнула дверь и бросилась вниз через три ступени.

Что там? Треск, грохот и крики. Первый лестничный марш проскочила. Гюрза всегда думала, что ее лестница кажется непомерно длинной, только когда взбираешься по ней, возвращаясь с работы, а она может быть длинна и при спуске. Второй этаж.

Ей чудится от нервов, или действительно слышны возня и мат? Попадание? Или мимо?

— Лежать, падла. Здоровый, сучара. — Она узнает голос Виктора. Гюрза уже между первым и вторым. — Почтарем прикинулся.

На площадке первого этажа увидела спины ребят в «брониках», непригодившиеся «калаши» на плечах у двоих, знакомые и незнакомые лица.

И увидела ботинки лежащего на полу у почтовых ящиков человека. Его рожа пока ее мало занимает, разглядит потом во всех деталях. Руки лежащего уже заведены за спину и забраны в наручники, а сам он впечатан лицом в пол. У него белесые волосы. Слетевшая шапка типа «пидерка» валяется под почтовыми ящиками, кругом разбросаны газеты.

Гюрза замечает, что газеты самые разные. На глаза ей попадаются названия «Асток», «Метро». А деревянная панель, на которой укреплены почтовые ящики, покосилась, вылетел из стены правый верхний шуруп. Видно, хорошо приложили белесого гражданина о ящики. Ну так почтальону почтальоново. Гюрза про себя рассмеялась: если бы это был настоящий разносчик газет, именно ей пришлось бы перед ним извиняться. Но ребята действовали правильно: не раздумывая, завалили первого, кого увидели. Если бы промедлили… стали бы просить предъявить документы и вывернуть карманы… Ладно, все хорошо, что хорошо.

— Ну? — она смотрит в глаза Виктору.

— Твой, — правильно понимает он вопрос. — Киллер долбаный. — И показывает ей, держа за глушитель, «беретту». — За газетами прятал, угробище. Ермолаев его малость того… Может, и перестарался чуточку…

— Недостарался, я думаю, надо бы с ним еще минут пять поработать, говорит Ермолаев, втыкая в рот тонкую сигару.

— Фу, — выдыхает Гюрза облегченно. И ловит себя на том, что облегчение приходит от того, что убийца оказался убийцей, что ребята проехались не зря, а нормальный человек должен был бы радеваться совсем другому — что никто никого не хотел убивать, все невиновные и замечательные.

Ну, да она и не считала себя никогда нормальной…

— Тащите этого в машину. Витя, на пару слов.

Кстати, вы на какой машине?

— На своей, — отвечает Беляков, и она видит, как он доволен. Просто так и сияет. — Я ее решил перекрасить в желтый, а посередине — синюю полосу. И выклянчить мигалку. Один хрен, по личным делам я на ней не езжу, зато по служебным с утра до вечера. Вожу задержанных, улики, скоро мертвяков…

Виктор все продолжал говорить и говорить, пока они выходили на крыльцо. Гюрза хорошо знала эти вспышки словоохотливости, когда нервное напряжение отпускает и операция заканчивается удачно.

— Значит, так, Витя. Где ближайшее отделение, знаешь?

— Что за вопрос! Пять минут отсюда. Кстати, спасибо, что меня вызвонила, а не из ближайшего, я все сразу понял…

— Погоди, Витя, журчать и досрочно радоваться. У тебя будет немного времени. Понимаешь? Ты привозишь этого козла в отделение, докладываешь, за что его задержали. А задержали его за ношение оружия. Никакой бумажки по поводу того, что он, дескать, только что нашел ствол и несет сдавать в ближайшее отделение, при нем нет, уверена, потому что такие люди считают себя умнее и хитрее других, считают, что никогда не попадутся. Информация сразу уйдет на Литейный в убойный отдел. И минут через сорок прилетают оттуда орлы.

Я подсчитала от нечего делать, что быстрее, чем за сорок минут, у них никак не получится. Прилетают, забирают у тебя нашего друга, и хрен ты его когда увидишь.

— А если он мне потребуется по делу Марьева?

— Дело Марьева ты просто в таком случае передашь тем же «убойщикам» с Литейного, и они уже будут работать по нему, потому что киллер наш останется у них и в их ведении. А ты можешь помогать им новой информацией, за что, может быть, тебя даже похвалят. У тебя есть всего один шанс раскрыть «мокруху» Марьева самому, единолично, и всего сорок минут для этого. За сорок минут тебе необходимо добиться, чтобы этот ублюдок накатал чистосердечное. Тогда ты, и только ты, раскрыл дело депутата. И прижать киллерка, на мой взгляд, можно только одним…

* * *

— Это часть твоей работы? — Он дождался ее, было бы нужно, он прождал бы и больше. И она знала — почему.

— Да. Это — моя работа.

Они сидели в ее дворе, уже в его «Мерседесе».

— А мне нельзя было рассказать раньше, в чем дело?

— Я до поры не была уверена ни в чем. Извини, если что не так.

— Наверное, ты права, наверное… Я в этом ничего не понимаю… Поехали?

— Поехали.

— Тебя собирались убить? — вдруг прямо спросил он ее.

Они проезжали под аркой, под которой недавно провели задержанного с заведенными за спину руками и в наручниках.

— Да, — просто ответила она. Больше он ни о чем ее не расспрашивал. Дальше они ехали молча.

Он вез ее по еще не остывшим следам от протекторов «шестерки», на которой Виктор с хлопиами увез покушенца. Что-то треснуло в воздухе сегодняшним утром. Уж не по их ли отношениям прошла трещина, как по бокалу тончайшего стекла, сжатого сильной, безжалостной рукой? А кому нужны треснутые и склеенные бокалы? Гюрза вдруг подумала о том, что этот случай расставил их по тем местам, которые они и занимали в жизни.

Мент и известный модельер. А то, что они встретились и были какое-то время вместе, — не еще ли одна причуда неистощимого на выдумки Случая?

Слишком разные у них жизни.

Что у них общего, что их связало? Только то, что он мужчина, а она женщина. Вот смотрите, она уже говорит об их отношениях в прошедшем времени. Не рано ли? Может быть, она просто устала от этого долгого утра?

Ей показалось, что ощущение пробежавшей трещины висело в воздухе, в теплом, пропитанном ее духами, его одеколоном и табачным дымом воздухе салона «Мерседеса». То есть и он думает о том же. Или она преувеличивает свою способность угадывать мысли?

Она вдруг подумала о том, что если бы он, такой, как он есть сейчас, встретился ей лет десять назад, то другого мужчины она и не пожелала бы.

В то время она искала человека, которому могла бы с радостью подчиниться, посвятить всю себя.

Но — не встретила. Теперь поздно, теперь она Гюрза и уже ни с кем не сможет ужиться надолго.

Пожалуй, она действительно уже здорово устала сегодня, чего только в голову не лезет…

Оставалось пятнадцать минут. Виктор брал по низшей планке. Значит, как минимум через четверть часа можно ждать, что решетчатая дверь распахнется и войдут матерые «убойщики» из Главка.

Знал об этом и киллер. Знал, потому что ему сообщил о том Беляков. «Вот как у нас с тобой, Валера, мало времени», — добавил после Виктор. В самом начале разговора на вопрос о фамилии-имени-отчестве задержанный ответил: Вайгалов Валерий Константинович.

«Пусть будет кем хочет, — подумал тогда Беляков. — А может, и на самом деле Вайгалов, взаправду Валера». Но так или иначе, он должен успеть расколоть этого типа первым.

Он выпросил у дежурного ручку и бумагу и быстро написал: «Протокол. По поручению следователя прокуратуры Мамонтовой Ю.К. мною, оперативным уполномоченным Дзержинского отдела уголовного розыска лейтенантом Беляковым В. И., 12.12.99 г, был произведен допрос гражданина, назвавшегося Вайгаловым Валерием Константиновичем, задержанного по статье 122 УК РФ. В ходе допроса задержанный показал, что…»

Тут он остановился и прочитал написанное.

Это было небольшим нарушением правил, поскольку оперативники не имеют права вести протоколированный допрос — только с согласия следака. Но Мамонтова Ю.К. вряд ли станет поднимать крик по поводу того, что никому ничего не поручала, — если меньше чем за сорок минут Виктору удастся расколоть киллера. Победителей не судят.

Беляков глубоко вздохнул, успокаиваясь, и вошел в «аквариум». Киллер должен был сознаться в убийстве Марьева. То, что это его работа, — Виктор не сомневался. Он сомневался, что за отведенное ему время сумеет добиться своего.

Беляков вспомнил, как Гюрза говорила, что есть тип преступников, с которыми можно только торговаться, с которыми вести другие разговоры бессмысленно. Очень похоже, что человек в наручниках, сидящий напротив, принадлежал именно к этой категории. «Всегда крайне важно захватить инициативу, — любила повторять Гюрза, — но когда имеешь дело с теми, кто настроился на полный отказ или глухую молчанку, это важно вдвойне».

Сообщив сидящему напротив в наручниках белокурому киллеру Валере, сколько у них времени, Беляков заговорил об убийстве Зверька. И как будто захватил инициативу. Потому что киллер внутренне настроился отмазаться от сегодняшнего покушения, на котором его взяли, или, в крайнем случае, от предъяв по убийству Марьева, а тут такой поворот. Как снег на голову ему вываливают дело, которое он давно похоронил в своей памяти.

На его бесстрастном до того лице отразилось едва заметное замешательство. А Виктор рассказывал о Зверьке и о зэке по кличке Фреза, который остался жив и запомнил мокрушника в лицо. И достаточно будет устроить им очную ставку, чтобы потом заботу о тебе, Валера, взяли на себя другие люди, освободив органы от лишней работы. И хорошо будет для тебя, Валера, если ты умрешь легко. За Зверька тебя в любой камере достанут незамедлительно.

Ну а очную мы тебе устроим в два счета, сам понимаешь. Что-что, а это нетрудно.

Потом Виктор поведал задержанному о том, что ему известна роль Валеры в гибели бойфренда падчерицы Марьева и самого Марьева.

— Но о бедном парне я готов забыть, — сказал Виктор. — И понимаю, что за сегодняшнее тебе можно повесить только ношение. Мне это все неинтересно, мне нужно закрыть Марьева. Короче, или ты полностью сознаешься в убийстве Марьева, показываешь, куда ты кинул второй ствол, и вообще помогаешь мне изо всех сил посадить тебя по этой мокрухе, или я организую очную с Фрезой.

Виктор посмотрел на часы. И увидел, что осталось пятнадцать минут до того, как может открыться дверь и войдут «убойщики» с Литейного.

О чем и сказал киллеру Валере.

— И не оставят мне выбора, гражданин Байкалов… Вайгалин… тьфу, как тебя там? Мне придется выводить на тебя Фрезу — дело чести. Я должен тебя наказать, понимаешь? Короче, пять минут тебе на думки. Чтобы осталось десять на сочинение признания. Османа никто тебя сдавать не просит. Тебя одного мне хватит. Думай, короче.

Произнесение имени Османа не произвело на Валеру никакого впечатления. На призыв думать он откликнулся погружением в раздумье. Беляков ему не мешал. «Жаль, что я не курю, — подумал он. — В самый раз было бы занятие на пять минут». Но он не курил, сидеть как-то не мог и принялся выхаживать по «аквариуму». «Все ли я сделал правильно? — мучился Беляков. — Не вставит ли мне Гюрза потом по самые купаты? Если этот сейчас уйдет от меня?» И ему представлялось, то что Юмашева на его месте уже читала бы чистосердечное, то — что он был безупречен и Гюрза не смогла бы к нему придраться.

— Ладно, — произнес назвавшийся Валерой еще до того, как истекли отведенные пять минут.

Это было второе, что он сказал в этой комнате после своего имени-фамилии-отчества. — Сдаюсь. За брак приходится отвечать. Жаль, недострелили того козла, как ты говоришь, Фрезу, но чего уж. Давай листок. — Валера сделал свой выбор между смертью в камере и жизнью в заключении.

Виктор, внутренне дрожа то ли от предвкушения победы, то ли от страха, что киллер может передумать, бросил на колено упертую со стола дежурного пустую папку, положил на нее листок с надписью «ПРОТОКОЛ» и принялся быстро записывать. Неловко ухватив ручку скованными ладонями, Вайгалов В.К. размашисто подписался. «А держится он хорошо», — отметил Беляков.

Все. Остальное докопают «убойщики».

— Ты понимаешь, что очную с Фрезой я смогу устроить в любой момент, опер наклонился к сознавшемуся киллеру, с трудом сдерживая рвущееся наружу ликование. — Это на тот случай, если ты передумаешь мне помогать. Угроза остается в силе до приговора.

— Я вот что тебе скажу, — поднял голову задержанный. — Ты ничего обо мне не знаешь и мало что узнаешь. Иначе ты был бы в курсе, что я договоров не нарушаю. Сегодня тебе повезло, тебе перепало, чем меня можно прижать. Можешь себя поздравить, мент. И не мешай мне, а то наделаю еще ошибок.

Ну? Где же эти «зубры»? Вечно ждать приходится…

14.12.99, день

Это участок набережной Фонтанки от Пантелеймоновского моста, что переходит в улицу Пестеля, до Невы знавал многолюдье разве только в дни демонстраций трудящихся по случаю пролетарских праздников в далекие уже застойные годы.

Тогда трудящиеся с шариками и раскидаями разбредались от Дворцовой площади в разные стороны и долго еще толпами гуляли по центру города.

А так — редкий прохожий, особенно по будням, тем более по утрам.

Сейчас было далеко не утро, сорок минут назад перевалило за полдень, но всех собравшихся здесь сегодня, четырнадцатого декабря, волновало то, что происходило на этом месте именно утром, в начале десятого, двенадцатого ноября. Издали машины, выстроившиеся друг за другом вдоль набережной, и людей, кучкующихся вдоль парапета, легко можно было принять за участников разбора ДТП. Но вблизи становилось очевидным, что сине-желтый «уазик» не гибэдэдэшный, а люди ведут себя чересчур спокойно для аварии. Зато, когда замечался катер на темных, свободных ото льда водах Фонтанки, для умного человека картина прояснялась: это менты что-то вылавливают из речки, может быть, труп. Людей сторонних, то есть зевак, присутствовало немного, человек пять, на всякий случай они держались в отдалении.

Лейтенант Виктор Беляков свободным ото льда водам Фонтанки радовался. Нынешняя питерская зима, то есть, считай, одна большая оттепель, бесившая его вечной слякотью, наконец-то сыграла и на него. Хотя, судя по той небывалой оперативности, с которой решился вопрос с катером и водолазами, их бы и крепкий лед не остановил. Скажем, при гнали бы солдат, и те бы продолбили прорубь. Ведь не студентишку какого-нибудь пришили, не слесарюгу, а господина депутата. И по вопросам технического обеспечивания следственного эксперимента оказывали телефонное содействие не однокурсники или собригадники, а депутаты второго города России. Да и милицейское начальство все сделало со своей стороны, чтобы поскорее раскрыть громкое заказное и оперативно отрапортовать о том, предаваясь мечтам о новых погонах и креслах помягче прежних. Но, кстати, и он, лейтенант Беляков, чувствовал, как надувается в нем пузырь гордости. И ничего не мог с собой поделать. А ведь гордиться было еще рановато. Мало ли что он оказался в центре внимания и о нем расспрашивал Григорцева сам генерал. Если этот следственный эксперимент провалится, то быстро обнаружится недостаточность улик, и дело в суде может развалиться. Сейчас имеется чистосердечное признание киллера и опознание, на котором старичок, бывший директор гастронома на Малой Садовой, признал в нем человека, вышедшего из ворот дома, где жил Марьев, в форме милиционера во время, совпадающее со временем убийства. Если вдруг (всякое бывает) на суде киллер откажется от своих прежних показаний, то останется один старичок. Может и не хватить.

— Когда выкатываешься? — попыхивая неизменной тонкой вонючей сигарой, подошел и по примеру Белякова облокотился на перила набережной опер Ермолаев.

— Ты вот каркай больше! — разозлился Виктор. — Докаркаешься, и никакой проставь! вам не будет, ни грамма. Потому что если они, — Виктор показал вниз, на катер, где возле мотора сидел человек в полушубке, — ни хрена не найдут, то я огребу не ордена, а схлопочу по шее за обман начальства.

— Брось, — Ермолаев послал в воды Фонтанки желтый плевок. — Уже нарыл достаточно для старшего. Поверь мне, уж не первый день в органах, внеочередного старлея тебе дадут по любому. Слушай, хоть намекни, а чем ты этого карася прижал, что он с ходу пошел в сознанку? Чувак вроде на шиза не похож. — Ермолаев мотнул головой в сторону «уазика», возле которого, прикованный наручниками к одному сержанту и под наблюдением еще двух, стоял абсолютно с виду спокойный и равнодушный к происходящему предполагаемый убийца Марьева.

— Влез в душу, пробудил в нем совесть, — без тени улыбки ответил Беляков.

— Ну-ну, — проговорил на то опер Ермолаев.

И вдруг распрямился, вытянул руку. — Гляди-ка, вылезают.

Действительно, метрах в пяти от катера поверхность воды стала бугриться поднимающимися из глубины пузырями, расходиться кругами, и в центре этих кругов недалеко друг от друга показались две головы в масках, обтянутые черными гидрокостюмами. Водолазы неторопливо, словно пребывание в холодной воде доставляло им огромное удовольствие, направились к катеру.

«Как они медленно плывут, — думал Беляков, на него внезапно напал приступ нетерпения. — И не видно, что у них в руках. Нашли или нет?»

Киллер показал место сброса оружия уверенно, сразу. Он заявил, что запомнил дом, напротив которого остановился, и гранитную тумбу, которую опознал по отколу на левой грани и черной, как углем проведенной, полосе на лицевой стороне.

Сказал, что у него великолепная память на мелочи. Киллер даже указал место (добавив — «плюс-минус метр»), где упало под воду выброшенное орудие убийства.

Почему он выбрал именно это место, чтобы избавиться от улики, и так было ясно. Прохожих мало, а в то утро, рассказал убийца, так и вовсе никого в радиусе двухсот метров. Ну а по другую сторону Фонтанки мрачнел Летний сад в зимнем своем уборе, по утрам безлюдный совершенно, поэтому никто не мог увидеть, что такое выбрасывает вышедший из автомобиля человек и выбрасывает ли он вообще что-нибудь или просто стоит, созерцая воду. Лишь люди из проезжающих мимо машин могли обратить внимание на спину человека в милицейской форме. Кто-то, наверное, принял его за гаишника, на минуту оторвавшегося от наблюдения за дорогой, другие — за милиционера, а эти появляются где угодно по одним им ведомым причинам, третьи не составили себе труда вообще о чем-нибудь подумать или на что-нибудь обратить внимание. Человек в полушубке неторопливо, под стать подплывающим аквалангистам, встал с банки, достал со дна небольшой трап, закрепил его на борту. Потом стал помогать коллегам выбираться из воды. Наверху, на набережной, вновь оживился человек с видеокамерой. До того он отснял, как убийца показывает место и объясняет свои действия, теперь Пришла пора снимать вторую серию.

У первого водолаза с собой был фонарь в водонепроницаемом боксе, нечто вроде грабель с редкими зубцами, и более ничего. Второй выдернул себя из воды, уцепившись одной рукой за трап, и взметнул над головой другую руку. И помахал пистолетом, который держал за глушитель.

Ермолаев влепил ладонь в спину Виктора — настолько от души, что лейтенант чуть было не перелетел через перила, чтобы занять место свежепойманной улики, но Беляков на это не обратил внимания. За одну секунду он погрузился в какой-то наркотический восторг. А еще ему захотелось запомнить то, что происходит сейчас на Фонтанке, в мельчайших деталях, не упустив ничего. Потому что этот день мог повлиять на всю его дальнейшую служебную жизнь самым замечательным образом.

Оживились не только человек с видеокамерой и Беляков, оживление охватило всех. Подошли к перилам, о чем-то горячо заспорив, три опера из убойного отдела с Литейного, даже сержанты с задержанным подались ближе к перилам, чтобы видеть все самим. Из «Волги», стоящей за «уазиком», наружу выбрались подполковник Григориев и полковник из Главка, начальник убойного отдела.

Тут, правда, выяснилось, что никто не подумал заранее о том, как поднимать улику наверх, если ее найдут. Бежать к ближайшему спуску к воде и ждать там катера? Долго и неудобно. Но выручили моряки (или кем они там сами себя считали?). Отпуская шуточки на грани фола насчет сообразительности следственных экспериментаторов (понимали, заразы, что им сегодня все прощается), они кинули стоящим наверху веревку, привязали к оставшемуся в катере концу полиэтиленовый пакет с вложенным в него пистолетом и закричали «вира».

В том, что они выудили брата-близнеца того «бердыша», который нашли в «Ауди» застреленного Марьева, Виктор не сомневался, хотя издали что он мог видеть? Контур оружия и глушитель.

Сомнения отпали, когда пистолет извлекли из пакета и положили на гранитную плиту набережной.

Над ним склонились опера, касаясь друг друга головами. Потом уступили место начальству, чтоб и оно полюбовалось на пролежавший в воде два месяца «бердыш», с которого стекала и расплывалась под ним лужицей бурая жижа.

— Ермолаев! — налюбовавшись на улику, грозным тоном позвал подполковник Григорцев.

— Я! — по-уставному отозвался опер.

— Бери ствол, живо вези на экспертизу, там уже предупреждены и ждут.

— Есть, — браво выпрямился Ермолаев и, прежде чем приступить к выполнению, приник к Виктору и прошептал ему на ухо:

— К вечеру экспертизу сделают, понял? Закупайся, старлей! Встретимся в отделении.

— Ладно, ладно, — пробормотал Виктор и не сдержал счастливой улыбки, которая растягивала его губы. И как-то так получилось, что с этой, чего уж там, глуповатой улыбкой на лице Виктор пересекся взглядом с киллером. Тот заговорщически подмигнул оперу, мол, видишь, мент, не было бы меня, убийцы, — не было бы твоего триумфа, так что скажи спасибо.

— Виктор.

Беляков оглянулся. Сзади стоял их начальник отделения Григорцев.

— Пойдем прогуляемся, пока они собираются.

Они отошли по набережной от общей группы.

— Я тебя поздравлять не буду, рано. Поглядим, что экспертиза покажет. Но начальник убойного уверен, что баллистики подтвердят стрельбу по Марьеву из этой «пушки». У него нюх, и носом своим он чует, что ты согласишься.

— На что? — не понял Виктор.

Василий Данилович замолчал, подошел к перилам, положил на чугунную ограду набережной короткую и широкую ладонь в перчатке. Кожа перчатки вся была в мелких трещинках.

— На что? — переспросил Григориев. — На перевод на Литейный, к нему в убойный. Тут думать нечего, Виктор. Когда еще у нас какого-нибудь бугра завалят, а ты раскроешь. Расти надо. Да и нам свой человек в Управе не помешает.

— Да я… — начал было Виктор что-то вроде оправдания, но начальник перебил его:

— Тут все ясно, ты мне вот что скажи. Вы с Гюрзой заказчика вычислили? — И старший, дожидаясь ответа, заглянул младшему в глаза.

— Нет, — с запинкой откликнулся Беляков.

— Понятно, знаешь. А трогать его нельзя?

Беляков отрицательно покачал головой.

— А мне, что это за фрукт, не скажешь?

Виктор вновь мотнул головой.

— Так я и думал, что признанки твоего «мокрушника» про заказы по телефону и деньги в камере хранения, — чистая липа. Чем ты его так напугал, интересно? Ну, знаю, знаю, секрет мастерства.

Ты мне лучше ответь, ты-то уйдешь от нас, а нам на нашей «земле» эти твои заказчики «глухарей» не наделают, а?

— Уверен, что нет. Они — нет.

— Добро бы так, — подполковник поджал губы, задумавшись о чем-то своем.

Из зевак по окончании бесплатного представления (они, наверное, рассчитывали-то на большее, на труп как минимум) остался один, напоминающий замученного сессией студента. Он вдруг подошел к Григорцеву и Белякову.

— Извините, вы не помните меня? — Он смотрел на подполковника. — Я с вами однажды, полгода назад примерно, делал интервью.

— Э-э, журналист, — узнал Василий Данилович. — Не помню только, какой газеты.

— «Невского времени», — не без гордости напомнил подошедший. Милларионов. Это псевдоним. Я вам звонил сегодня утром, вы сказали, что мы сможем поговорить здесь. По делу депутата Марьева.

— Ах да. Ну что ж, можете написать, что следствие располагает подозреваемым, что вы лично присутствовали при следственном эксперименте, который подтвердил версию следствия. Если вы позвоните мне завтра утром, то, может быть, я смогу сообщить еще кое-что. Например, является ли обнаруженное оружие орудием преступления. Если да, то, сами понимаете, скоро дело будет передано в суд. Что еще?

— Только исполнитель?

— Да.

— А на заказчика выйти не удастся?

— Будет трудно.

— Может быть, вы хотите, чтобы, кроме успешной работы вашего отделения, кто-то был отмечен в статье особо, названы чьи-то фамилии?

— Хотим мы? — Григориев, хитро прищурившись под очками, смотрел на подчиненного.

— Без комментариев, — сказал Виктор.

14.12.99, вечер

Василий Данилович выпил больше обычного и, соответственно, задержался дольше за общим столом, чем было у них принято на общих с начальством застольях. «Распития в законе», называли их оперативники.

Сегодняшний повод можно было приравнять к большим праздникам. Тем более поводов было несколько. Первый: баллистическая экспертиза установила, что выловленный в Фонтанке ствол — один из тех двух, что использовались в покушении на Марьева. А это означало — человек по фамилии Вайгалов, который показал, где находится пистолет, и есть убийца. Дело раскрыто, и какое! Отделение разом оказывалось на хорошем счету. Григорцеву, под личным руководством которого проходила операция, намекнули, что он может уже заказывать себе полковничьи погоны.

А Виктор Беляков уходил на Литейный, уже дал согласие, его забрал себе убойный отдел. Это второй повод для капитального возлияния — отвальная (хотя Ермолаев настаивал, что сегодня лишь репетиция отвальной, что не надо смешивать поводы в одном стакане, но под суровым взглядом начальника осекся). Да, недолго оставалось Виктору топтать районную «землю», как и ходить в лейтенантах. От начальника отделения не требовалось больше, чем присутствие, но Григориев еще и «выкатил» четыре двухлитровые «бомбы» кока-колы.

«Данилыч по ларькам прогулялся, дань собрал», — сострил Ермолаев и едва успел увернуться от подзатыльника Григорцева. Все остальные поучаствовали в складчине на закусон. Засели в комнате Ермолаева-Орлова-Белякова. Кроме законных обитателей кабинета и Григорцева, присутствовали еще два опера уголовного розыска. Сдвинули столы, убрали с них лишнее, постелили ведомственную многотиражку «Щит и меч». Сидели хорошо, душевно. Вот Василий Данилович и не только задержался, выпив больше обычного, но его еще и потянуло на воспоминания об историях менее героического характера, чем обычно.

— Помню, раньше гуляли так гуляли. — Подполковник замолчал, явно обдумывая, правильно ли будет в воспитательном отношении продолжать о былых временах. Но алкоголь разрушает воспитательные запреты. — Такие, помню, салюты устраивали. Вываливали из отделения — давай палить из табельного. Вокруг в домах все уже знали — менты гуляют, никто «02» не набирал, милицию на милицию не вызывал. Стресс снимало капитально. Ермолаев! — Григориев сдвинул брови, устремил взгляд на молчащего Ермолаева. — Смотри у меня!

— Да я что? Я ничего. Разливаю вот. — И чтобы снять с себя подозрения, опер Ермолаев потянулся к литрухе «Спецназа».

Выпили по новой.

— Или твоя Гюрза, — прожевав колбасу, снова заговорил начальник отделения, когда они выпили еще по одной, — тоже умела погулять. Ха! Ребята рассказывали… с Ленинского района ребята… Шепелева знаете? Вот! Вот они с Гюрзой приехали к ней домой после удачного задержания. Взяли они, кажется, группу сбытчиков и изъяли полно наркоты, ну и «заквасили» на радостях. Куролесили, колесили по городу и очутились у Гюрзы дома. Она жила тогда в коммуналке. Продолжили там. Говорят, Гюрза в этот вечер под этим делом особенно озлобилась на коммунальный быт и предложила устроить в комнате тир. Сначала позвонили в отделение, мол, не приезжайте, если что, по такому-то адресу. Потом постреляли по бутылкам. Потом бутылки кончились. И тогда Гюрза поставила себе на голову кофейную чашку да давай подзуживать оперов, не попадете, мол, слабо. Ну, два оперативника расстреляли чашку… Не промахнулись… Во дает баба, да? Эх, это все от нервов на нашей работе… — Григориев замолчал, погрузившись в задумчивость. Потом сказал:

— Давно это было… — И сам себя этими словами вверг в состояние грусти, которая не развеялась даже очередной стопочкой «Спецназа».

Может, по этой причине начальник отделения вскоре покинул своих подчиненных, предупредив их с порога:

— Если кто завтра поутру похмеляться будет…

Или это… Разить от кого, как из бочки… Глядите!

Ермолаев! Смотри у меня!

И ушел. А «Спецназ» остался в достаточных количествах. После ухода начальника паузы между приемами внутрь стали значительно короче.

— Витя, — Ермолаев положил Белякову руку на плечо и заговорщически склонился к нему, — ну как, ты с ней перепихнулся?

— Что? — не понял Беляков.

— Трахнул ее, спрашиваю? Или она тебя?

— Да пошел ты… — и Виктор объяснил Ермолаеву, куда тот должен пойти, во всех подробностях…

15.12.99, утро

Она ждала этого телефонного звонка, знала, что он рано или поздно раздастся. Да нет, была уверена, что долго ждать не придется, от силы день.

И ожидала, что в трубке зазвучит голос с грузинским акцентом.

— Гюзель Аркадьевна?

— Да.

— Это была его личная инициатива. Поверьте, я не имел понятия. Я бы не допустил.

Она усмехнулась. Он знает, что она все равно не поверит, а ей придется сделать вид, что принимает его версию. Дипломатия, едренть!..

— Хорошо, — сказала она. — Считаем, дело прошлое. — И замолчала.

— Я помню ваши условия, — мужской голос был густой, тягучий, говоривший, видимо, привык обдумывать каждую фразу. — Мы можем поговорить об этом лично?

— Можем, — ответила она и подумала: «Сейчас я тебя удивлю, дядя Ося». — С точностью до наоборот.

— Не понимаю.

— Мы встретимся на том же месте, где в первый раз с вашим, этим… Но вы будете стоять на тротуаре, а я подъеду на машине, и вы сядете в нее.

В трубке зависла пауза. Видимо, со всех сторон прокатывает, что кроется за таким вариантом. А ничего, дядя Ося, женский каприз, не более.

— Я согласен, — наконец прозвучал ответ.

Глава 8

15.12.99, день

Грузная фигура, запакованная в желтую куртку тонкой кожи. Одна из тех вещей, по одному взгляду на которую видно, что стоит она немерено. Как и толстая золотая цепь на запястье руки, лежащей на спинке переднего сиденья. Южные люди, наверное, не могут избавиться от привычки к показушным атрибутам достатка, даже забравшись высоко и не нуждаясь ни в какой показухе. Осман дышит тяжело, похоже, у него начинает развиваться одышка. Сколько ему? Пятьдесят два. Конечно, уже не мальчик.

Гюрза на заднем сиденье молчит. Осман тоже.

Его явно тяготило присутствие Виктора, хотя он и согласился, чтобы молодой опер участвовал в их разговоре. Верно, отвык Османчик и от таких машин. Все «мерсы», «Чероки» да «Форды», уж он и забыл, как выглядит изнутри «Жигули» шестой модели. А что чувствовала Гюрза, находясь рядом с человеком, который хотел ее смерти и заказал ее убийство? Не то, что вроде бы должна. Ненависти не было. Да и почему она должна ненавидеть его больше, чем какого-нибудь там Креста, Болека, Цыгана, Черта и прочих? Почти все они в душе желают ей смерти, а этот решился. Только за это?

Так ведь преступник, что с него возьмешь. В его природе ненавидеть «ментов поганых», и разве в том дело, в какую степень возведена эта ненависть?

Все гораздо хуже: она испытывала к нему нечто вроде уважения как к противнику, равному себе.

Вот кого она по-настоящему не переносит, так это тех, кто предает своих — подставляет, сдает, унижает, продает, бросает, да просто подводит. Таких гнид хватает и в мире Османа, но там с ними решают быстро, без снисхождения, отстреливают, как пакостных крыс. Уж кому, как не Осману, знать об этом.

Грузин медленно обвел взглядом салон «Жигулей», словно этот осмотр мог ему что-то дать. Можно себе представить, как он себя чувствует в такой ситуации. Он, восточный мужчина, вынужден признать свое поражение от мента и вдобавок от женщины.

Гюрза не торопилась говорить. Она знала, что начинать придется ему. Нет, не начинать, а заканчивать. Заканчивать их разговор, который уже состоялся. Им не хватало точки, ее и предстояло сегодня поставить. А так они наговорились под завязку.

Их «диалог» начался тогда, когда они определились, кто на какой стороне. С тех пор для того, чтобы их противостояние нашло выход, им необходимо было пересечься. Пересеклись. Схлестнулись на Марьеве. И рано или поздно должна была начаться схватка. Гюрза плела сеть вокруг Османа Болек, Тенгиз, падчерица Марьева Алена…

Играла в открытую и не скрывала, что больше интересуется заказчиком Марьева, нежели исполнителем.

Заключительная часть их «игры» шла на нервах.

Горячий мужчина Осман выразил свое несогласие с поставленными Гюрзой условиями и заслал наемного убийцу. А она выразила свой протест с его взглядами на жизнь и смерть, переиграла его и задержала киллера.

Сегодня им предстояло ставить точку.

Гюрза посмотрела на грузина. Мясистый нос, лишенный пресловутой горбинки, скорее напоминающий славянскую «картошку», но оказавшуюся почему-то на смуглом лице. Тяжелый взгляд или только кажется таким из-за нависающих густых бровей.

— Повторю еще раз, что уже говорила вашему «засланцу», Роману свет Павловичу, — растягивая слова, произнесла Гюрза. — Меня ваш бизнес не касается. Меня интересует только стукач на Литейном. Который сливал вам информацию про подвижки в деле Марьева. Из-за которого меня ушли из Главка, тот самый, который настучал, что Гюрза даже в ссылке не оставит депутатика в покое. За что его, собственно, и убрали.

— Вы мстительны? — с трудом повернулся к ней Осман. Ему было тесно в салоне «жигуленка».

— Ни в малейшей степени, — без заминки ответила Юмашева. — Я не мелочна. Если кто-то мне нагадит — то бог ему судья. Я судить не имею права. Просто мне не нравится, что этот ублюдок до сих пор сидит в Главке и продолжает копать под моих друзей. Впрочем, это не ваше дело.

Осман молчал и смотрел в глаза Гюрзе. Гюрза тоже смотрела на Османа но не зрачок в зрачок, а по старой сыскарской привычке на мочку уха.

Это сбивало старого кавказца с панталыку.

— А если я не скажу…

— Тогда я расскажу кое-кому, по чьему приказу был убит авторитет Зверек. Тем, для кого Уголовный кодекс не указ. У меня свидетель, который видел вашего киллера, а уж установить связь между киллером и вами — дело плевое. Если смогла я — то они смогут и подавно.

— Зверек был очень плохим человеком, — быстро проговорил Осман. Он…

— Меня это не касается, — ледяным тоном перебила его Гюрза. — Мне совершенно не интересно, почему вы его замочили. Главное, что не по воровскому закону.

Виктор заерзал. Он вдруг понял, что Гюрза идет на сделку с Османом по той же самой схеме, что и он, когда колол киллера. Ай да Беляков, ай да сукин сын — работаете в стиле самой Гюрзы — это ж кому рассказать…

— Но это еще не все, — тем же ровным голосом внезапно продолжала Гюрза, и Виктор чуть было не обернулся к ней удивленно — как это не все?

Но сдержался, сохраняя на лице выражение многозначительной угрюмости.

Похоже, и Осман не ожидал никаких продолжений и вопросительно уставился на Юмашеву.

— В определенном месте и в определенный день вы назначите встречу этому ублюдку. На встречу делегируете своего человека. Найдите кого-нибудь помельче рангом. Место и время я вам сообщу завтра-послезавтра.

Лицо Османа налилось краской.

— Это перебор, — покачал он головой. — Мы говорили только об имени стукача.

— Осман Вагранович, — с мягкой укоризной проговорила Гюрза, но Виктор почувствовал в ее словах легкий оттенок презрения, — если бы вы вовремя связались со мной — сразу после моего разговора с «засланцем», то и речь шла бы исключительно об имени. Но вы не пожелали. Решили, что я в игрушки играю. А я тратила свое драгоценное время, копаясь в вашем псковском прошлом, подвергла опасности свою жизнь, являющуюся национальным достоянием, а вы посылали ко мне мальчика со стволом…

Непонятно было, с иронией произнесла она слова «национальное достояние» или на полном серьезе.

— Это не я!.. — вскинулся было Осман, но Гюрза его будто не слышала, продолжала, загоняя грузина в темный пыльный угол:

— Стоимость нашей сделки возросла. Я не шучу. Вот, к примеру, уважаемый господин Марьев: если б он пришел тогда ко мне на Литейный за своей «Волгой», как я его просила, то остался бы жив. Ну, годика три отсидел бы в Крестах, зато теперь жил бы — не тужил. — В ее словах не было ни намека на угрозу — лишь констатация факта. Факта, увы, непреложного. И от этого становилось не по себе. — Поэтому сделайте, как я прошу. — Она не просила: она просто указывала кавказцу единственно возможный для него выход из темного угла. — Пока еще что-нибудь не случилось. И разойдемся, взаимно довольные. Даю слово.

— Гюз… — хрипло начал Осман, но в горле запершило, и он откашлялся. — Гюзель Аркадьевна, вы хотите узнать имя стукача или меня подставить? Я разве вам плохо делал? Это я уволил вас с Литейного? Это разве я на той «Волге» ездил? Нет, не буду я собственными руками себя топить. И не буду звонить стукачу. Я дам вам его имя, но никому звонить не стану. Не согласны — значит, мы не договорились.

Гюрза помолчала несколько секунд, обдумывая что-то, потом неожиданно легко согласилась:

— Ладно. Поступим иначе. Сейчас вы называете мне имя стукача и кратенько обрисовываете, как с ним общаетесь. И все. Разбегаемся. Остальное — мое дело.

Теперь настал черед Османа задуматься. Все это время сохранявший безмолвие Виктор представил себе весь рой мыслей, вертящихся в голове предводителя угонщиков: «Нет ли здесь ловушки?.. Не засыплюсь ли я на пару со стукачом?.. А если отказаться?» Он еще немного помялся и наконец сделал выбор — отведя взгляд, расстегнул «молнию» куртки, запустил ладонь за пазуху и извлек записную книжку. Вполне возможно, что девственно чистую, купленную сегодня для одной-единственной записи. Раскрыл. Ручка торчала в специальном кармашке; переместившись в его короткие толстые пальцы, стала смотреться нелепо — хрупкой игрушечной случайностью. Осман повернул книжку корешком от себя, принялся писать. Запись была короткая, много времени не отняла.

Гюрза знала, что там. Фамилия. Не знала лишь чья.

Хотя догадывалась.

Осман повернул к ней книжку, показывая запись, подождал, пока она прочтет. Гюрза кивнула.

Осман спрятал книжку в карман. И спросил тусклым голосом:

— Ты довольна?

На «тыканье» обижаться не стоит, надо же в чем-то уступить сдающемуся авторитету.

— Я так и думала, — усмехнулась Гюрза.

«Требовать гарантий „дай честное ментовское, что никому из воров не скажешь“ или „мамой поклянись, что не выдашь“ он не станет, гордость не позволит, и умный человек, и знает обо мне достаточно, чтобы понимать, по каким правилам я играю», — подумала она.

Осман застегнул «молнию» на куртке…

— Теперь о том, как вы с ним связываетесь… — сказала Гюрза.

Они проговорили еще минуты две.

— Меня не волнуют машины, — подчеркнул в конце Осман, чтобы убедиться, что его правильно поняли. — Я плачу за Псков.

— Я понимаю, — сказала она, показывая, что все поняла правильно. Подтвердила, что тайна заказного убийства Зверька так и останется закрытой для всех, в первую очередь для воров в законе.

— Тогда пока.

— Пока.

Осман пропихнул себя в дверцу «Жигулей», выбрался наружу и потопал через дорогу к более привычному для него «БМВ». То, что он ее честит сейчас последними словами, понятно, любопытно, какие слова он употребляет русские или грузинские.

— И что? — спросил Беляков, когда они остались вдвоем. Оказывается, все время противостояния Гюрзы и Османа он просидел, вцепившись в баранку, как в спасательный круг. Виктор подул на пальцы. В пальцах бегали мурашки.

— И все, — донеслось с заднего сиденья, и он не смог понять, радуется ли Гюрза победе или ей все равно.

— Едем? — спросил Виктор.

— Едем.

— А куда?

— В «Европейскую». Знаешь, где такая?

— Найдем. Так, и что дальше-то?

— А дальше я позвоню своим друзьям из одного милого отдела. Ведь остались же у меня еще друзья? Я свое сделала, теперь их ход.

* * *

В ресторане при гостинице «Европейской» иностранцев было заметно меньше, чем соотечественников, но разговаривали они громче. Поэтому до мужчины и женщины, ужинавших за одним из столиков, долетали лишь обрывки фраз и слов на чужих языках. Впрочем, что Юмашева, что Волков не обращали на них не больше внимания, чем на музыку или пробегающих мимо официантов. То есть никакого.

Вчера вечером в квартиру Юмашевой позвонил посыльный. Нет, не из американских фильмов — в униформе и с листочком, по которому он сверяет адрес, а простой русский парень, смазливый и хорошо одетый.

— Я от Волкова! — прокричал он, уловив движение за дверью. — У меня пакет.

Пакет оказался бумажным и довольно объемистым. Расписываться в его получении от Гюрзы не потребовали. Парень, как выяснилось, не посыльный, а «модель» из агентства Волкова, просто выполнивший просьбу патрона закинуть пакет по пути.

Прежде чем она развернула сверток, из бумажных складок вывалился сложенный пополам листок бумаги. Мелкие и изящные буквы складывались в слова: «Я задумал его как продолжение твоей чувственности и дополнение к тому платью, что было на тебе в день нашего знакомства. Дополнение смысловое. Если то платье проецировало заложенную в тебя природой сексуальную силу, давало выход прячущейся под милицейским кителем женщине-вамп, то эта модель отражает (я смею надеяться, что это так) другую Гюзель, может быть, малознакомую и самой хозяйке. Ту Гюзель, что открывается не всем, которую можно разглядеть только вблизи. Получилось ли у меня?..»

Она добралась до последнего бумажного слоя, откинула его, и в глаза плеснула смесь голубого и серо-голубого цветов. Гюзель развернула подарок, ощущая подушечками пальцев воздушность материи. Какая женщина устоит, чтобы тут же не примерить платье, тем более сшитое для нее и сшитое самим Волковым? А многим ли Волков шил в подарок, шил, сообразуясь не с пожеланиями клиентов, а только с собственным отношением к человеку и со своей фантазией?

Сброшенная одежда легла на кровать рядом со скомканной бумагой. «Под это платье требуется, конечно, другое белье, тонкое, кружевное, в цвет, ну да не пойду же я никуда сейчас, потерплю с демонстрацией. Даже „каблуки“ доставать не буду», — она уже стояла перед зеркалом. Оставалось только скользнуть в платье. Что она и сделала.

«… ту Гюзель, что открывается не всем, ту, которую можно разглядеть только вблизи…» Платье было длинное, доставало до щиколоток, с разрезом слева от бедра, не слишком узкое, с прямоугольным неглубоким декольте, с широкими рукавами.

Серо-голубое и голубое перетекали друг в друга, образуя изящное переплетение…

«…ту Гюзель, что открывается не всем…»

Ему, как и ей в зеркале, открылась женщина в желании покоя. Женщина, которая хочет продлить очарование объятий после страсти. Женщина, которая устала от черного и красного цветов и тех проявлений жизни, что подходят под эти цвета.

Домашняя женщина, уставшая соблазнять, очаровывать и побеждать. «Значит, вы уверены, господин Волков, что во мне живет такая… Гюрза? Ну-ну…»

* * *

— По дороге сюда, — Волков говорил и вытирал салфеткой руки, — заехал в ювелирный салон Антонова. Я там часто появляюсь, просто смотрю.

А сегодня не смог удержаться. Мне показалось, что без этой вещицы твое платье будет казаться незавершенным.

Его тонкие пальцы скользнули в карман пиджака, потом его рука появилась над столом, протянулась над салатами, солонками, бокалами, дымящимися блюдами и вернулась назад, оставив перед женщиной на розовой скатерти черный бархатный футляр.

— Открой, — попросил он.

Она открыла. В углублении фиолетового шелка покоился — она вытащила его — кулон на золотой цепочке. Овал камня, в котором чередовались белые и серые слои, оплетала, словно случайная паутинка, принесенная ветром, проволока крепежа.

Она надела кулон, он лег в вырез платья, кожа почувствовала его прикосновение.

— Спасибо…

— Камень называется халцедон-оникс.

— Ну как? — спросила она. А что, еще может спрашивать женщина в такой момент.

— Как и думал, прекрасно. То, чего не хватало.

Последняя точка.

Слово «точка» показалось Гюрзе символичным.

Когда он позвонил сегодня утром и пригласил в «Европейскую», то попросил ее надеть вчерашний подарок. Для этого ей пришлось, удрав со службы раньше положенного, заехать домой, только чтобы поменять джинсы и свитер на это платье. В нем она и отправилась на встречу с Османом, которому, впрочем, было наплевать на ее туалеты. Разве что, явись она голой, тогда бы привлекла внимание к своей внешности, заставив его думать о ней не только как о «менте поганом».

— Завтра, как говорил, уезжаю в Прагу, на свой показ, — сказал Волков, и его голос внезапно потускнел.

Гюзель подняла на него глаза: он думает, что она могла забыть?

— Оттуда в Париж, на чужой показ, — продолжал Волков. — А вчера выяснилось, что на обратном пути надо будет заглянуть в Амстердам. Меня пригласили оформить уголок Волкова в тамошнем Музее моды. В общей сложности пространствую месяца два…

«Странно, что у нас вообще получился роман, — подумала Гюрза и поднесла к губам бокал с холодящим ладонь через стекло шампанским, отпила. — Непродолжительный, но получился. Странно, потому что у тебя жена и работа и мало свободного времени, у меня работа, а времени, свободного от нее, считай, что и нет. И тем не менее…

Роман был обречен на недолговечность».

«Ты будто подводишь итог и будто уверена, что и я так думаю», — сказал Волков. Не сказал, просто подумал — но она понимала его и без слов…

«Твое платье и кулон — разве это не подведение итогов?» — спросила она у него, не размыкая губ.

Он усмехнулся. Странно со стороны выглядела эта пара — сидят, молчат, смотрят друг другу в глаза… Но для них слова уже были не важны. И не нужны.

«Если и подведение, то промежуточных итогов».

«Промежуточный финиш, как говорят велосипедисты?»

«А они так говорят?.. — он поиграл вилкой. — Через два месяца я буду другой и ты будешь другая.

И жизнь твоя и моя немножко да изменится.

Может быть, мы по-прежнему будем нужны друг другу. А мы это выясним. Встретимся и выясним.

Договорились?»

«Договорились», — беззвучно согласилась она.

26.12.99, день

Что за зима в этом году! Только в начале месяца подморозило, а так все слякоть и слякоть. Стрелка термометра колеблется возле нулевой отметки, боясь отойти от нее на два-три деления вверх или вниз. Ни то ни се. Скорей бы весна… Городской асфальт превратился в первозданное болото. Подняв воротник тяжелого серого пальто, хотя за шиворот все равно попадали мелкие капли, полковник Дерендеев, начальник одного из отделов на Литейном, брезгливо перешагивал небольшие лужи, а особо нагло разросшиеся обходил по кромке, но под ботинками тем не менее противно хлюпало, и их недавно чищенная матовая поверхность уже покрылась несимпатичной корочкой грязи.

Настроение было под стать погоде. Серое и паскудное. К тому же давала о себе знать застарелая язва — не язва, так, язвочка, однако временами болела, зараза, как большая, будто ржавый шуруп ввинчивали в правую сторону живота.

Полковник Дерендеев дошел до скамеечек в глубине сквера, которые упоминались в недавнем телефонном разговоре, и с сомнением оглядел деревянные сиденья с облупившейся краской. Скамейки были мокрые. «Конспираторы хреновы, в Штирлица в детстве не наигрались. Хотя какие у них там, к черту, Штирлицы — Даты Туташхии сплошные, и все…» — подумал он.

Николай Петрович положил на скамейку предусмотрительно прихваченную с собой газетку и примостился на самом краешке, стараясь не запачкать полы пальто. Морось с неба затуманила стекла, и пришлось снять окуляры в толстой роговой оправе. Было не холодно, но промозгло, Дерендеев поежился: «Сволочи, не могли места поприличнее выбрать. Да еще и жди их тут, как мальчик. Ни в грош русского офицера не ставят…»

Приземистого человека в светлой кожаной куртке и кепке — как же без нее! — он заметил издалека: по причине скотской погоды все скамейки пустовали, и, кроме них двоих, в огороженном решеткой скверике на углу Моисеенко и Суворовского никого не было. Сунув руки в карманы пальто, Николай Петрович наблюдал за приближающимся человеком. Тот шлепал прямо по лужам, впрочем, получалось у него все достаточно аккуратно. Даже лакированных туфель не замарал. Невысокий крепыш, чернявый, с крючкообразным длинным носом, лет тридцати, в широченных черных штанах, хлопающих по ногам при каждом шаге, с небольшой сумкой через плечо. Прихлюпав по грязи, он остановился напротив полковника Дерендеева и поинтересовался, одновременно продолжая перекатывать во рту жвачку:

— Николай Петрович?

— Я вас не знаю, — хмуро сказал полковник, глядя на подошедшего снизу вверх и даже не делая попытки встать.

Смуглый широко улыбнулся.

— Э, меня знать не надо. Я пришел и ушел. От одного хорошего человека привет передал — и ушел. — Он без приглашения уселся рядом, прямиком на мокрую скамейку, широко раздвинув ноги. Поставил сумку на колени. Хозяин жизни, твою маму…

От «хорошего человека», а проще говоря — от Османа Ваграновича Сачинавы, позвонили вчера.

Звонивший был вежлив необычайно и очень просил, даже настаивал завтра встретиться с «одним мальчиком». Договорились встретиться здесь, в скверике у Суворовского, где меньше посторонних.

— Имя-то у вас есть? — по-прежнему хмуро спросил Дерендеев.

— Как не быть? — ненатурально удивился носатый. — Каждого человека как-то зовут. Обязательно есть у меня имя. Вот, вам передать просили…

Повозившись, он вытащил из сумки пухлый конверт и протянул. Дерендеев конверт принял, мельком заглянул в него — доллары. Три, четыре, шесть шесть пятидесятибаксовых зеленых бумажек. Полковник поморщился и хотел было сказать, что ни о чем они с Османом не договаривались и что раньше всегда были рубли, а не эти бледно-зеленые заокеанские президенты, но спорить передумал, пес с ними, и положил конверт во внутренний карман.

— И еще просили кое о чем, — лениво продолжил гонец. — Слухи ходят, что в вашем угонном отделе опять собираются автосервис шерстить.

Выяснять собираются, где краденые тачки стоят.

Опять двери ломать будут, лица бить… Месячник ударного труда, да? Он сыто хохотнул. — Так вот, разузнайте, пожалуйста, какие станции техобслуживания и когда громить начнут. За завтра сделаете? Очень надо.

— Это приказ, что ли? — раздраженно спросил Николай Петрович. Собеседник не понравился ему сразу, и антипатия усиливалась с каждым словом гонца.

— Э, зачем так говорите? — обиделся нерусский человек. — Это просьба! У вас своя работа, у нас своя. Вы нам помогаете, мы вам деньги платим. Бизнес!

Среди кучек грязного снега сосредоточенно копошились воробьи в поисках чего-нибудь съестного. Один, наиболее храбрый, подпрыгал почти к самому носку полковничьего ботинка, покосился на его обладателя одним глазом, и вдруг, словно по неслышной команде, вся стайка испуганно поднялась в воздух, взметнулась среди мокрых тополиных стволов и исчезла из виду.

— Завтра не обещаю, — уже спокойнее сказал Николай Петрович. — Это секретная информация, тут надо помозговать…

— Так несекретную мы и сами знаем! — как мальчишке объяснил горец. — И к вам за помощью не стали бы, да?.. Нам нужна самая секретная.

Из первых рук, правильно? Чтобы машины убрать от греха, документы подправить, то-се… Чтобы все чисто было, не подкопаться.

Нет, резко не нравится Николаю Петровичу этот чернявый тип. Раньше полковник имел дело с самим Османом или, на худой конец, с его ближайшими «заместителями». А жующий резинку щенок явно принадлежал к низшему сословию.

— Учить меня не надо, — холодно бросил Дерендеев. — Сам знаю, что мне делать. И повторяю: завтра не получится. На следующей неделе разве что. Звоните.

— Нужно бы завтра… — начал было давить кучерявый, но Дерендеев твердо отрезал:

— Нет. И так рискую из-за вас шкурой. Если меня за яйца возьмут, вы тоже потонете.

За деревьями прогрохотал со звоном трамвай, унося редких пассажиров по их важным и не очень важным делам.

— Ну ладно, ладно! — пошел на попятную кавказец. — Не завтра, так потом. Только очень надо.

Значит, узнаете, когда менты начнут автосервис трясти?

— Попробую. Ничего обещать не могу.

— Мы заплатим…

— Это уж точно, — съязвил полковник. — Работа требует стимула.

— А я вам плохой стимул дал? — оскалился любитель жевательной резинки и ткнул пальцем в грудь полковника — в то место, куда тот спрятал конверт, — но до пальто осмотрительно даже не дотронулся. — Это аванс, да? Мы свое слово держим!

Где-то неподалеку, за лысыми тополями, дважды просигналил автомобиль. Носатый сын гор вздохнул.

— Это меня зовут. — Он выплюнул измочаленную жвачку в талый снег и опять полез в свою сумку, на Николая Петровича уже не обращая ровным счетом никакого внимания.

Зато внимание самого Николая Петровича привлекли трое мужчин, вошедших в сквер. Высокие, коротко стриженные, спортивные, двигались они не спеша, но целеустремленно. Ненавязчиво беря скамейку, где сидели полковник и смуглый посланец Османа, в клещи. Николай Петрович порывисто подхватился со скамейки. Сунул руку за пазуху, нащупывая конверт.

— Не стоит, Николай Петрович… — тихо, но твердо попросил посланец. Нет, не попросил — приказал. Он тоже встал со скамейки. Придерживая сумку одной рукой — так, чтобы ее торец по-прежнему смотрел на Дерендеева. Доллары помечены, ведется видеосъемка.

Николаю Петровичу вдруг стало нестерпимо душно. Мигом пересохшее горло сдавило, воздух застрял в гортани раскаленным прутом. Он не понимал, что происходит. Не мог поверить в происходящее. Ржавый шуруп яростно ввинтился под ребра с правой стороны.

— Николай Петрович, вам придется проехать с нами, — все так же тихо сказал «кавказец».

— Никуда я не поеду! — попытался выкрикнуть полковник, но получился лишь хриплый шепот. — Кто вы такой?

Оказывается, в руке лжегрузин уже держал раскрытую корочку удостоверения. После полковничьего вопроса он придвинул ее к лицу Николая Петровича, и тот, забыв про очки в кармане, щурясь, с трудом прочитал: «МВД России…» Буквы страшно корчились, изгибались, плыли перед его глазами.

— Капитан Беркович, Управление собственной безопасности.

Беркович… Значит, не грузин… А какой-то еврей… Почему еврей?.. Почему УСБ? Ведь ему звонил человек Сачинавы! Значит, проклятый грузин сдал? Не может этого быть, это просто шутка, сейчас все рассмеются.

Но никто не смеялся. Люди смотрели на него серьезно, выжидательно.

— Вы не имеете права… — выдавил из себя полковник. Язык не слушался. Язык ворочался во рту, как ядовитая ящерица. — Я действующий сотрудник милиции… — И непослушной рукой, выдрав ее из внутреннего кармана пальто, полез во внутренний карман пиджака, где лежало удостоверение. Ладонь в карман почему-то не попадала.

— Выясним все в Главке, — ответил один из подошедшей троицы. И взял его за локоть.

Дерендеев испуганно вырвал руку. Покачнулся.

Мир кружился вокруг него, и полковник никак не мог соскочить с этой карусели.

— Вам плохо? — участливо поинтересовался лейтенант Беркович. — Вы сможете идти?

— Куда идти? — Дерендеев затравленно озирался по сторонам, но взгляд натыкался только на окружавших его людей с военной выправкой в штатском. Люди стояли плотной стеной, и не было никакой возможности вырваться, убежать, спастись от этого кошмара. Много людей, очень много — толпа. Стоят и смотрят на него. Ждут.

— Машина неподалеку, — донесся откуда-то издалека знакомый сдержанный голос, в котором уже не было никакого акцента. — Вам помочь?

Слепо, точно во сне, бережно поддерживаемый под руки и направляемый четверкой людей в гражданской одежде, Дерендеев двинулся к выходу из скверика. В голове, пустой, как ржавый бак, гулко бились бессмысленные слова, среди которых четко проступала частица «не»: «Незаконно… не имеют права… ничего не докажут… магнитофонная запись не доказательство… деньги не настоящие…»

Возле ворот стояли двое: красивая темноволосая женщина в черном строгом пальто и ярко-красном шарфе и худощавый парень, уши его горели как бы изнутри пунцовым светом. Дерендеев мазнул по этой парочке взглядом и уже отвернулся было, но что-то в бездонных темных глазах женщины заставило его сбиться с шага и остановиться.

Он узнал ее и сразу понял, что все происходящее не сон и не дурацкий розыгрыш. Он неожиданно успокоился, только сердце по-прежнему тревожно колотилось о ребра да чертов шуруп с почти слышным скрипом вновь принялся вкручиваться в подреберье.

Чуть наклонив голову набок, она курила длинную дамскую сигарету и разглядывала полковника.

Без злобы и торжества, без особого интереса: разглядывала спокойно и очень внимательно, как биолог — очередную приготовленную к препарированию лягушку.

Несколько бесконечно долгих секунд они смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом Николая Петровича вежливо потянули за рукав; он отвернулся и, сгорбившись, прошел мимо женщины к стоящей у бордюра серой «Волге». До самого Литейного он не сказал ни слова. Лишь поминутно надевал очки и тут же снова снимал их, чтобы протереть стекла.

Проводив полковника взглядом, Гюрза выбросила окурок в урну и поежилась. Сказала буднично:

— Ну вот и все. Поехали, а то окоченела тут совсем.

— И что теперь? — спросил Виктор, когда его верная «шестерка» влилась в поток машин на Суворовском.

Гюрза пожала плечами.

— А ничего теперь. Все сестры получили кто по ушам, кто по серьгам: киллер сидит, стукач взят с поличным, ты идешь на повышение… Или ты чем-то недоволен?

Виктор замялся.

— Нет, но… Как-то уж слишком обыкновенно все закончилось. Спокойненько, что ли…

Гюрза усмехнулась:

— Ну да, в детективах положен ударный финал.

Противостояние главного героя и главного злодея, стрельба, напряг, апофеоз, хеппи-энд. А реальная жизнь, Витя, немного другая. Да и не люблю я стрельбы, ты же знаешь… Давай-ка на Тверскую, у меня еще работа. Или мы больше не партнеры и я должна пешком добираться?

Виктор хмыкнул, прикидывая, как помедленнее добраться до цитадели защитников нравственности в этом городе (отсюда-то было рукой подать), и спросил о своем:

— А как же Осман? Пусть гуляет на свободе?

— Тут я мимо кассы, — не задумываясь, ответила Гюрза. — На это есть угонный отдел, убойный отдел, УБЭП, РУОП, наконец. Они пусть и занимаются. Я свою работу сделала. И потом, ну посажу я его, а завтра другой Осман на его месте окажется. Это система, а против системы — сам знаешь. Да ты не расстраивайся. Такие люди долго не живут и прекрасно знают о том, что их ждет. Скажем, ублюдок этот, Дерендеев, заложит, или киллера раскрутят на заказчика Марьева, или по тюремной почте до паханов дойдет, кто Зверька завалил. А может, ты Османа дожмешь, кто знает? Так что на сей счет не переживай.

— А как же вы?

— А что я?

— Ну, вы ведь всю эту схему придумали, а я был так, на подхвате…

Действительно, что оставалось ей? Оборвавшийся роман с Волковым, дальнейшая рутина в полиции нравов — и одиночество… Да, конечно, правосудие свершилось, и ублюдок, из-за которого она попала в опалу, разоблачен, но вот законного чувства свершившейся мести она не испытывала, потому как мстительности была лишена напрочь…

И все же Гюрза вышла победительницей, хотя бы в своих собственных глазах, а это немало. Каждый получил свое. В самом деле, все сестры при серьгах. А она серьги никогда не носила. Есть и другие украшения, более ценные, нежели ордена и почетные грамоты… Пистолет, к примеру.

— Не прибедняйся, — бросила она. — Ты учился работать. И надеюсь, кое-чему я тебя научила.

Может, что и запомнил. Вот и вся моя награда. Если будешь работать, как я, — значит, не зря учила.

Сам знаешь: старики уходят, а смену готовить некому.

— Разве вы теперь на Литейный не вернетесь?

Ведь ясно же, что вас ушли незаконно…

— Да на хрен мне этот Литейный сдался, — отмахнулась Гюрза. — Ты так и не понял, Витя: меня слил не этот мудак Дерендеев, меня вся система попыталась свалить, и я не хочу в нее возвращаться. Нет, на «земле» спокойнее. И интереснее.

— Давайте я машину где-нибудь оставлю, — неожиданно для самого себя предложил Виктор и почувствовал, как сволочные уши вновь наливаются багрянцем. — И мы отметим завершение работы по-людски, а?

— Выпить предлагаешь? — задумчиво протянула Гюрза.

— А хотя бы и выпить. Коньячку. Угощаю. Должен же я отблагодарить вас за помощь.

— Естественно, угощаешь! Стану я еще коньяк за свой счет покупать… Но отметить — это требует обдумывания…

— Я знаю один милый кабачок неподалеку, — продолжал развивать наступление Беляков. — «Снегурочка» называется. Помните?

— Н-нет. И что там?

Беляков ответил весело:

— А там месяц назад познакомились один зеленый опер и одна женщина со змеиным прозвищем.

— А! — рассмеялась Гюрза. — Где зеленый опер на коленях умолял старую даму помочь ему в расследовании?

— И таки умолил! — засмеялся Виктор вместе с ней. — Ведь правильно сделал, а? И теперь готов снова встать на колени — в знак благодарности!

— А что? Мужчина на коленях — это мне нравится.

— Значит, едем?

— Валяй!

Слякотный город не слышал, как за поднятыми стеклами старенькой «шестерки» смеются два человека. Не влюбленные, не брат и сестра, не двое лучших друзей. Просто те, кто сегодня вместе хорошо сделали свое дело.

Примечания

1

Корки — здесь: так называемое наблюдательное дело, в котором оперуполномоченный отражает каждое свое действие по раскрытию того или иного преступления. Сленговое слово, использующееся со времен оных повсеместно, начиная от простых дознавателей и кончая городскими судьями.

2

Молодой человек (груз.).