Калигула - Саймон Терни

Саймон Терни

Калигула

Simon Turney

Caligula

Издательство АЗБУКА®

* * *

Посвящается Трейси, которая поддерживает в моей жизни порядок, а также Маркусу и Кэлли, которые привносят в нее беспорядок

Damnatio Memoriae

В Древнем Риме после смерти императора сенат обычно прославлял имя усопшего и даровал ему божественный статус с соответствующими почестями, но если императора презирали или ненавидели, то сенат мог поступить с точностью до наоборот – проклясть его, а не обожествить. Это и есть damnatio memoriae, что означает «осуждение памяти» (современный термин). Без колебаний и церемоний имя императора удалялось из документов и публичных надписей (этот процесс известен как abolitio nominis), его лицо соскабливали с фресок, посвященные ему статуи разбивались. Порой даже переплавлялись монеты с его изображением. Осужденному императору не только отказывали в восхождении на небеса, но и вычеркивали из истории. Такова была участь порочных, непопулярных или неудачливых правителей.

Сестерций времен правления Калигулы с портретом его сестер на реверсе: слева Агриппина, Друзилла в центре и Ливилла справа

Сначала сверкание вспышек.

Ослепительные, выжигающие глаз сполохи красного и белого постепенно сливаются в багровый купол. Словно клинки, его пронзают сияющие лучи римского солнца. Мир под этим куполом отвратительно алый, и солнечный свет колет и рубит его своими острыми мечами.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

На меня нисходит странная апатия, чувствую себя утлой лодкой на бурных волнах моря отчаяния, которое всегда со мной, темное и бескрайнее, грозящее поглотить. Однако неожиданно все меняется. В бесстрастный покой моего ума врываются новые эмоции… неистовые, пугающие.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Моя рука взмывает, чтобы отвести невидимую угрозу. Нет! Вокруг только самые близкие. Это невозможно. Подобные угрозы исходят от врагов, не от друзей.

Блеск металла. В меня летит голубая норикская сталь, подсвеченная вездесущим ядовитым багрянцем. Я отшатываюсь, и лезвие, которое искало мое горло, утыкается в кость.

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Появляется кровь. Передо мной моя рука, нелепо черная посреди красноты смыкающегося мира. О, сколько крови! Я пытаюсь что-нибудь сделать, но мне не дают. Меня держат.

Помощи ждать неоткуда, меня хотят уничтожить самые близкие. Почему? В чем моя вина?

Я кричу, но мой крик не вылетает наружу, вязкий багряный купол ловит его и швыряет обратно. Где-то далеко все еще ликуют мириады голосов, никто не знает, что я в беде.

Теперь остается лишь паника. Я ничего не могу предпринять.

Лезвие, заалевшее еще ярче от моей крови, отодвигается. За ним – звериное лицо, клыки обнажены в оскале, как у волка, который защищает недоеденную добычу от собратьев по стае.

Я все еще стремлюсь действовать, сопротивляться, но мне не дают шевельнуться. Рана, в которой обагрилось лезвие, горит огнем в моей плоти, от нее по всему телу расползаются щупальца боли. Так вот каково это – видеть, как твоя жизнь обволакивает меч… На миг я ловлю в маслянистой красной пленке отражение своего лица. На нем нет паники, нет страдания. Только печаль.

Не этого лезвия следует бояться.

Тот клинок, который забирает у меня мой мир, невидим. Металл проходит сквозь мышцы, и я чувствую, как обрезаются нити, привязывающие жизнь к бренной плоти. Мое сердце замирает – его пронзает стальное острие.

Я широко раскрываю глаза. Ко мне приближается звериный лик. Я уже мертв, но еще стою – еще чувствую, как это чудовище снова втыкает в меня лезвие. Сзади второй удар. И сбоку третий. Каждый удар теперь – это оскорбление, ничего более, поскольку смерть уже наступила. Каждый новый удар – обвинение от тех, кого я люблю и кому доверяю.

Тридцать ударов в итоге. Тридцать ран, которые терзают не только плоть, они режут самую душу.

Теперь я падаю, багровый купол отдаляется, вспышки лучей-кинжалов не в силах меня согреть. Ничто меня больше не согреет.

Я вижу самое родное лицо на свете…

Я распахиваю глаза, подо мной мокрый от пота тюфяк. Что это было – всего лишь сон? Или нечто большее? Теперь я помню. Помню, кто я. И помню, как все начиналось.

Часть первая. Дети Германика

В лагере был он рожден, под отцовским оружием вырос:

Это ль не знак, что ему высшая власть суждена?

Плиний, цитируемый Светонием в «Жизни Калигулы» (перевод М. Л. Гаспарова)

Глава 1. Прах и пустое сердце

Меня зовут Юлия Ливилла, я дочь Германика и сестра императора Гая, известного как Калигула. И полагаю, будет логично начать рассказ с моего первого воспоминания о доблести брата.

Мой отец, великий военачальник, любимый Римом, если не его императором, провел год в Сирии, наводя там порядок. Он покинул сей мир из-за внезапной болезни. Или из-за императорского яда, как полагали некоторые – например, моя мать. У меня, разумеется, не сохранилось воспоминаний о том песчаном крае. Когда отца не стало, я была несмышленым младенцем. Мать, собрав детей, с прахом мужа и пустым сердцем вернулась в Рим.

Итак, я прибыла в Рим, сидя на руках у матери, в год правления консулов Силана и Бальба в сопровождении свиты смерти. Мы явились из дальних земель в скорбящий город с порочным императором. Мы высадились в Остии, перебрались оттуда в столицу и прошествовали по улицам торжественным шагом: безутешное семейство между воющими толпами, собравшимися, чтобы увидеть, как возлюбленный Германик в последний раз приехал домой. Мы хранили холодное безмолвие и строгий вид – Друзилла и Агриппина, Гай и я, мать и многочисленные рабы и слуги. Конечно, я была еще малюткой, потому все собственные воспоминания давно растворились, и от того дня у меня остался лишь один образ: мой брат берет на руки сестру Друзиллу, чтобы поберечь ее ноги, и несет ее через Форум под дивной радугой, возникшей в синем небе.

Единственный фрагмент первых лет жизни: радуга, шумные толпы, похороны и мой брат в наилучшей своей ипостаси.

Прошло четыре года. Мы жили в Риме большой, дружной, пусть и не всегда во всем согласной семьей. Помимо богатого городского дома на Палатине, в котором вырос мой отец, у нас была ухоженная вилла матери с бескрайними садами на дальнем берегу Тибра, откуда виднелся громадный овал театра Помпея. Это почти сельское жилище мать предпочитала городскому. Мне нравилось думать – вероятно, по наивности пятилетнего ребенка, – что в этом выражалось желание матери провести остаток жизни там, где хранились только радостные воспоминания о ее муже. Агриппина и Калигула, куда более проницательные и тонко чувствующие, чем я, полагали: настоящая причина в том, что мать упорствовала в убеждении, будто приказ убить ее мужа исходил от Тиберия, и ей непереносима сама мысль жить с ним бок о бок на Палатине.

Я же в свои пять лет просто радовалась садам и относительно чистому воздуху на нашем берегу реки, вдали от летней вони перенаселенных улиц Рима. Время шло. Я наслаждалась счастливым детством, проводя дни в играх с собаками, обитающими на вилле, и в бесконечных детских развлечениях, в которых частенько рвала и пачкала свою одежду. Мои братья и сестры тоже росли. В Риме Нерон и Друз облачились в тогу вирилис, что в глазах города делало их взрослыми, и оба меланхолично бродили по коридорам виллы в ожидании, когда их пошлют в легионы в качестве трибунов. Агриппина, достигшая восьми лет, уже пробовала себя в играх власти: она постоянно натравливала друг на друга рабов, слуг, бывших подчиненных нашего отца, – ради забавы, но и всегда с выгодой для себя. Друзилла, моложе ее на год, пока довольствовалась тем, что в кружке своих приятелей играла роль императрицы. К нам частенько заглядывал сын бывшего консула Марк Эмилий Лепид, он по уши влюбился в Друзиллу и благоговел перед ней так, будто под ее ногами расцветали розы. Несмотря на нежный возраст, во мне проклюнулись первые ростки зависти к моей безмятежной красавице-сестре: без малейших усилий с ее стороны все взоры обращались к ней, тогда как меня почти не замечали. Ах, надо было мне дружить с Друзиллой, а Агриппины, наоборот, опасаться!

Одно время мы пребывали в напряжении, потому что Калигула, на тот момент голенастый мальчишка одиннадцати лет, начал задирать Лепида, состязаясь с красивым гостем за внимание Друзиллы. Каждый визит Лепида приводил нас с Агриппиной в трепет: затаив дыхание, мы ждали, когда младший из наших братьев набросится на мальчика, отстаивая свое право на близость с Друзиллой. Дело в том, что с ранних лет Гай отличался вспыльчивостью – таким он уродился. Все его чувства были сильными и открытыми, он мгновенно выходил из себя, но при этом горячо любил, умел сопереживать и мог тут же колко, обидно подшутить. В конце концов все разрешилось самым мирным образом. Однажды утром Лепид вошел в наш дом с подарком для задиры – ножом, украшенным драгоценными камнями. Это был маленький сувенир, дорогой и почти бесполезный, несмотря на весь свой блеск. Но его преподнесли в знак дружбы, и наш брат принял подношение. С тех пор Калигулу редко видели без ножа, а Друзиллу он отныне делил с другом. Конфликт между мальчишками был исчерпан, однако мои приступы ревности не ослабели. Меня по-прежнему задевало, что все внимание неизменно достается моей прелестной хрупкой сестре.

То были счастливые дни. Но в год правления консулов Поллиона и Вета пришли перемены. Как-то раз, когда старшие мальчики и наша мать занимались делами на вилле, а младшие дети с друзьями играли во внутреннем дворе около фонтанов, в ворота, возвещая приход гостей, дважды стукнул тяжелый бронзовый молот. Кривоногий привратник выбрался из своей лачуги. Барабаня пальцами по осиновой дубинке на поясе, он доковылял до ворот и приоткрыл одну створку. После краткого, резкого диалога распахнул створки – и вошли солдаты.

Так я впервые увидела преторианцев – во всяком случае, впервые увидела их, понимая, кто это. А они, хотя и носили гражданские одеяния, явно были воинами. Каждый носил тогу словно броню, непробиваемую и мраморно-белую, и руку держал возле выступающего под тканью бугра, в котором легко угадывалась рукоять меча. Преторианцы все до одного хранили мрачное молчание, жесткие губы сомкнуты, челюсти стиснуты. Хрустел гравий на дорожке под солдатскими калигами с шипами на подошвах. Этот звук мне был хорошо известен. Солдаты не являются на виллу просто так, и уж тем более не приходят просто так преторианцы.

При виде них меня охватила паника, я задрожала. В присутствии императорской гвардии соображения матери о причинах смерти отца больше не казались надуманными. Наверное, я вскрикнула, потому что Калигула бросился ко мне и крепко обнял, приговаривая ласковые слова, в которых не было никакого смысла. Его речь всегда имела легкий гипнотический эффект, если только он не злился.

Забыв о своих играх, мы следили за тем, как солдаты заходят в дом. По мраморному полу цокали их грубые башмаки. Внутри преторианцы пробыли несколько мгновений – лишь пару раз стукнуло сердце. Вероятно, доставленное ими послание было столь же прямолинейным и лаконичным, как и их манеры. Едва они покинули виллу и явно в нетерпеливом ожидании застыли за воротами, из дому поспешно вышла мать в сопровождении нашего управляющего и стайки рабов. Следом появились Нерон и Друз, оба в тогах, под которыми виднелись мечи, чем неприятно напомнили преторианцев.

– Лепид, Каллавия и Туллий, боюсь, вам придется уйти. Гипсикл, наш управляющий, отведет вас по домам. – Мать с суровым видом повернулась к нам. – Дети, идите в дом и наденьте лучшую свою одежду. Нас призывает к себе император. – Она оглядела нас, и ее глаза задержались на мне. – Ливилла, и как ты успеваешь испачкаться с головы до ног за такое короткое время? Умойся и причешись. И поторопитесь! Это всех вас касается. Императоры ждать не любят.

Мы бегом бросились в дом приводить себя в порядок, управляющий собрал наших друзей, чтобы отвести их домой, а мать словно только сейчас заметила старших сыновей.

– Что это вы затеяли, во имя Венеры? – (На лицах юношей отразилось недоумение.) – Мечи… Почему вы их надели?

– Но ведь преторианцы с мечами, – нахмурился Нерон.

– Ни один гражданин не носит оружие в городе! – прошипела мать. – Таков старинный, непреложный закон. Для преторианцев сделано исключение по приказу самого императора, так как им мечи необходимы для выполнения прямых обязанностей. Но вы обычные горожане, частные лица. Снимите мечи немедленно, пока вас не арестовали.

В то время как старшие братья сражались со своими тогами, отстегивали от пояса мечи и с помощью рабов заново заворачивались в хитроумные складки ткани, мы торопливо готовились к встрече с императором. С удивительной быстротой вскоре мы снова собрались во дворе – нарядно одетые, чистые и причесанные. Мать прошла перед нашим строем взад и вперед, словно генерал, осматривающий войска, и мне подумалось, что она, должно быть, сейчас похожа на нашего отца. При виде серебряного ножичка, который Калигула заткнул за пояс, мать приподняла бровь, но ничего не сказала – все-таки это скорее игрушка, чем боевое оружие.

Мы погрузились в большую повозку, поспешно выведенную к воротам, и спустя несколько минут она уже катилась в сторону города в кольце из преторианцев императора. Когда мы въехали на мост Агриппы, из-за плотного движения солдатам пришлось разделиться и занять место впереди повозки и позади. Едва они отошли, мать настойчивым шепотом принялась объяснять правила поведения:

– Во дворце будьте настороже. Император – зловредный старик, а после смерти сына в прошлом месяце стал еще опаснее. Его приближенные – змеиное гнездо, один хуже другого, а заправляют всем, наравне с императором, коварные префекты претория. Сами ни к кому не обращайтесь, только отвечайте на вопросы, причем кратко. Будьте вежливы, но лебезить не надо. Говорите правду, однако чем меньше вы ее раскроете, тем лучше. Главное – будьте осторожны! Помните, император – тот, кто приказал отравить вашего отца.

Она явно хотела добавить еще что-то, но мост остался позади и преторианцы вновь сомкнулись вокруг повозки плотным кольцом. Мать умолкла и направила взгляд на Палатин, вздымающийся вдалеке. Между нами воцарилось тягостное молчание, и к тому времени, когда повозка подкатилась к великолепному дворцу Тиберия, нервы были взвинчены до предела. И вот перед нами предстала величественная стена с полуколоннами, а по центру – высокий портик на мощном цоколе, на фронтоне которого красовалось изображение императора в виде молодого полководца, разящего германцев.

Признаюсь: я дрожала как осиновый лист, когда мы всходили по ступеням в прохладу портика. В пять лет немудрено испугаться вооруженных мужчин, которые могут убить тебя прежде, чем ты успеешь вскрикнуть!

Рядом очутился Калигула, положил руку мне на плечо в стремлении утишить мой страх. И это сработало, я немного успокоилась. Как только я перестала дрожать, брат отошел к Друзилле и взял ее за руку. Во мне опять проснулась ревность. С Друзиллой он был гораздо ближе, чем со мной, и я остро завидовала сестре, ведь Калигулу в нашей семье обожали все.

Мы оказались во внутреннем дворе, вымощенном колотым золотистым мрамором из Африки. Повсюду протянулись дорожки из травертина, а по периметру аккуратными, стройными рядами высились ухоженные тополя. Когда нас ввели во дворец, глаза не сразу привыкли к полумраку. Главное здание обширного дворцового комплекса – прямоугольный домус в самом его сердце – поражало великолепием: просторное и высокое, обильно украшенное, но без дурновкусия восточных царьков. Ничего подобного я не видывала, и глаза метались по сторонам так, словно я не имела над ними никакого контроля.

Незаметно для меня преторианцев сменили германские телохранители императора. Четыре преторианца все еще были с нами, но остальные исчезли. Зато в разнообразных нишах и дверных проемах стояли бородатые северяне с ярко-рыжими шевелюрами и подозрительно взирали на нас, будто это мы были чужестранцами, а не они. Мне показалось забавным, что эти варвары охраняли того самого человека, который был запечатлен на цоколе портика разящим их соплеменников. По мере нашего продвижения вглубь дворца глаза Калигулы превращались в узкие щелки. Судя по его лицу, мы направлялись прямиком в смрадное чрево чудовища.

Пока я билась над вопросом, почему потребовалось набирать телохранителей из этих звероподобных дикарей, когда в полном распоряжении императора уже есть римский отряд наилучших воинов, нас сопроводили в огромный зал, увешанный полотнищами пурпурного, белого и золотого цвета. По углам горели жаровни, создавая в помещении уютную, пусть и слегка дымную, атмосферу. В центре фонтан в виде трех неправдоподобно пышных дев – вероятно, фурий – изливал вино в резервуар, откуда рабы периодически зачерпывали его кубками и, разбавив водой, подавали императору или кому-нибудь из его гостей. Эта роскошь лишала дара речи, хотя по малолетству я еще не могла осознать, насколько расточительно все увиденное.

Императора я отыскала не сразу. Среди гостей я никого не знала, но полагаю, это все были высокопоставленные особы, учитывая, сколь свободно говорил император в их присутствии.

Тиберий показался мне похожим на мертвеца. Я бы не удивилась, если бы он истлел и рассыпался прямо на моих глазах. И дело не только в возрасте, хотя молодость его давно миновала. Потом я встречала людей и постарше, чем он был тогда. Думаю, тут сложились и годы, и горести, и его тяжелый нрав, и, вероятно, хронические недуги, накопившиеся к тому времени. Он был высохшим и бесцветным, с истертой, будто старый пергамент, кожей. Но если его тело напоминало труп, то глаза горели острым умом и жестокостью. Я опять задрожала и постаралась спрятаться за высокими братьями.

– Госпожа Агриппина, – тусклым голосом произнес император, конечно имея в виду мою мать, а не сестру, носившую то же имя.

– Мой император, – ответила мать с сухой вежливостью, которая лишь на волосок отстояла от грубости, и опустила голову в поклоне, который прервался за миг до того, как стать почтительным. Тиберий заметил это, и взгляд его похолодел.

– Ты опоздала.

– Прости, мой император. Твои преторианцы забыли упомянуть о том, что визит назначен на конкретное время. Мы приехали сразу, как получили приказ.

Только в этот момент я обратила внимание на Сеяна. Император, проигравший в словесном поединке, метнул разъяренный взгляд на префекта претория, который в полном вооружении стоял неподалеку, но в тени. Когда Сеян помрачнел и нахмурился, у меня сердце ушло в пятки.

– Ты прощена. – Император махнул рукой и скупо улыбнулся. – Пусть твое семейство отдохнет. Лежанок и подушек тут довольно. И ты, дорогая Агриппина, присядь.

Дорогая? Мой взгляд почему-то скользнул к брату Калигуле – и я увидела, что его пальцы нащупали и сжимают рукоять ножа под тогой. Лишь бы германцы не заметили, взмолилась я, потому что этот жест запросто могли воспринять как угрозу.

Нас, детей, усадили вместе – Агриппину слева от меня, Калигулу справа, за ним Друзиллу. На соседней кушетке села мать с прямой спиной, а не откинувшись, как предполагалось. Рядом пристроились двое моих старших братьев.

– Тебя не было на церемонии погребения, – обронил император, но за небрежным тоном явственно проступала желчность.

Взгляд Калигулы бегал по залу, подмечая настроение и реакцию каждого из присутствующих. Пока старшие братья вежливо внимали императору, младшего больше интересовали те, кто нас окружает. Теперь я знаю, что именно с их лиц он считывал истинные мысли и мотивации недоверчивого, скрытного от природы старика.

– Мой император, опять я должна просить прощения, – ответила наша мать. – Мне нездоровилось, путешествие оказалось выше моих сил.

– Путешествие? До Форума? Это что же за болезнь тебя гложет, дорогая моя госпожа?

Ответом ему было молчание. Мать не собиралась пускаться в объяснения, как бы ни давил старик. Все понимали, почему она не приняла участия в церемонии, но открыто сказать об этом не смели.

– Агриппина, я тоскую по сыну. Тоскую сильно. Не сплю. Часто плачу.

Эта внезапная перемена в императоре удивила нас всех, даже мать, и ее броня молчания треснула.

– Мой император, родители не должны хоронить сыновей.

И опять наступила тишина, нарушаемая лишь журчанием винного фонтана.

– Согласен, – наконец сказал Тиберий. – К несчастью, мне не дозволена роскошь скорби. Рим зовет. Он всегда зовет. Всегда голоден и не оставляет меня в покое. Мои советники и наиболее настойчивые голоса в сенате постоянно напоминают о преемнике. Должно быть, они боятся, что я на пороге смерти – и причиной тому мой возраст. Наша империя целых полвека наслаждается внутренним миром, с тех самых пор как мой прославленный предшественник отобрал власть у того пса Марка Антония и основал династию.

Подбородок моего брата напрягся, а ладонь полностью охватила рукоять ножа. Великий друг Цезаря Антоний был одним из наших предков, и слова Тиберия прозвучали как оскорбление.

– Моя династическая линия погибла вместе с моим сыном, – уныло и монотонно продолжал император. – В результате преемственность оказалась под вопросом, и старые болтуны-сенаторы опасаются новой гражданской войны, если мы не сделаем все быстро и правильно.

– Мой император, сенаторы мудры, – негромко заметила мать. – Преемственность – вопрос величайшей важности.

– Да не собираюсь я завтра умереть! – взорвался Тиберий, и мне показалось, что его гнев обратился в дым и поплыл по залу, потом император испустил еще один тяжелый вздох и ссутулился в кресле. – Агриппина, я принял решение. Несмотря на наши с тобой разногласия, муж твой был моим племянником, а я любил брата – его отца – больше всех на свете. Германик умер, но я не допущу, чтобы ваш род угас в безвестности. В конце концов, вы принадлежите дому священного Цезаря. Я уже поведал сенату о своих намерениях. Твои старшие сыновья Нерон и Друз будут назначены моими преемниками вместо моего сына, и, прежде чем ты спросишь почему, я кое-что объясню тебе. Мне известно, что ты меня не любишь и не доверяешь. Я питаю к тебе примерно такие же чувства, пусть и в меньшей степени. Но ты никогда не скрывала своих взглядов и, несмотря на взаимную неприязнь, по-прежнему относишься ко мне как к своему императору и дальнему родственнику. За четыре года в столице ты ни разу не вступала в заговор против меня и не искала встреч с моими врагами. То же верно и в отношении твоих детей. Среди моих приближенных… – взмахом руки Тиберий обвел безымянное собрание в зале, – есть такие, которые притворяются моими лучшими друзьями и соратниками и в то же время интригуют против меня, полагая, что я ни о чем не догадываюсь.

Внезапно послышалось громкое бульканье, и все взгляды метнулись в направлении звука. Молодой мужчина в богатой тоге начал дергаться и задыхаться, а по белоснежным складкам его одеяния поползли алые пятна. Префект претория Сеян со спины перерезал мужчине шею мечом, затем аккуратно обтер клинок о ковер и сунул в ножны. Тем временем несчастный придворный повалился на пол, в алую лужу.

Мне стало дурно. Воздух наполнился запахом крови, и ее сладковатый привкус не могла заглушить даже вонь от испражнений несчастного. Но ужаснее запаха и всей сцены было понимание того, что на моих глазах у человека отняли жизнь. Отняли жестоко и хладнокровно. Не помню точно, но вроде бы меня вырвало.

В первый раз я видела, как гибнет человек, но далеко не в последний.

А вот Калигулу, сидящего рядом со мной, занимал, как ни странно, не окровавленный труп, а темный убийца позади него. По лицу брата я поняла, что он запоминал все нюансы мимики префекта до последней мелочи.

Потом заговорил как ни в чем не бывало император, и моя мать вновь обратила на него все свое внимание.

– Видишь ли, – смиренно пояснил Тиберий, – скорее я доверюсь надежному врагу, чем ненадежному другу. Нерон будет моим первым преемником, а Друз – вторым.

– На тот случай, если один из них погибнет, – без выражения произнесла наша мать.

Преемники умирают по множеству причин, и вряд ли матери понравилась идея императора, навлекающая на ее сыновей смертельную опасность.

– Агриппина, однажды меня уже застали врасплох. Сейчас ты даже не пытайся спорить. Думай только о том, какую честь я оказываю твоим детям. В любом случае дело сделано. Мне не нужно ни твое разрешение, ни одобрение. Я просто сообщаю тебе о том, что решил.

Нерон и Друз уставились на императора в немом изумлении. Только представьте, каково это – узнать, что ты выбран из огромного числа с равными или даже бо́льшими, чем у тебя, правами и назван наследником целого мира! Но я могла думать только о том, что чувствует сейчас младший из моих братьев.

Пока император беседовал с матерью, я повернулась к Калигуле и краем глаза заметила, как Сеян щелкнул пальцами и рабы утащили труп, оставляя на мраморном полу блестящую дорожку из крови.

– Почему их, а не тебя? – прошептала я.

Мой брат, уже позабывший о ноже у себя на поясе, обратил на меня непонимающий взгляд:

– Прости – что?

– Почему Нерона с Друзом выбрали, а тебя нет? Если император для надежности хочет иметь не одного преемника, а двоих, то трое было бы еще надежнее.

Калигула на секунду нахмурился, и потом его лицо озарилось улыбкой.

– Ливилла, Друз и Нерон – мужчины. Одному из них шестнадцать, а другому семнадцать. Скоро их назначат трибунами в армию. Они уже готовые преемники. А мне, не забывай, всего одиннадцать, и в глазах государства я еще не стал взрослым.

Он рассуждал об этом со спокойствием, которое не укладывалось у меня в голове, и я продолжала допытываться:

– Разве тебе не обидно?

– Наоборот, сестренка, – ответил он едва слышно, и мы, покинув кушетку, отошли в сторону, подальше от чужих ушей. – Не переживай! Я совсем не завидую неожиданной удаче Нерона и Друза: более того, я не хотел бы оказаться на их месте. Императорский двор невероятно опасен, как ты, должно быть, и сама уже заметила. Братьям придется быть очень бдительными. Каждое их слово, каждый жест будут изучаться и обсуждаться. Только самые осторожные и ловкие люди выживут среди штормов и подводных течений двора.

Я перевела взгляд сначала на Нерона с Друзом, поглощенных беседой с императором (способны ли они на бдительность?), а потом на кровавую дорожку на полу – единственный след, оставленный римским аристократом. Префект Сеян вернулся на свое место в глубокой тени ниши и, сложив руки на груди, наблюдал за собранием.

– А вот за этим типом надо следить с удвоенным вниманием, – прошептал мне на ухо Калигула. – Он не остановится на пути вверх, пока не превзойдет самого Юпитера.

Я еще некоторое время изучала Сеяна, а потом оглянулась на брата, однако тот уже увлеченно беседовал о чем-то с Друзиллой. Тогда я повернулась к Пине, но и она была занята: прислушивалась к разговору о государственных делах, будто надеялась почерпнуть что-то полезное для своих интриг на вилле. Я оказалась предоставлена самой себе, и делать мне было решительно нечего. Оставалось лишь смотреть на престарелого властителя, который мгновением ранее сделал моих братьев своими наследниками, да на Сеяна. Тот так слился с тенью, что казался сотканным из мрака.

И на меня внезапно вновь накатил ужас.

Последующие годы потекли на удивление быстро, несмотря на поселившийся в нас страх вмешательства в нашу жизнь императора или префекта претория. После того как старый Тиберий назначил моих братьев преемниками, мать сделала все, чтобы Нерон и Друз как можно скорее уехали в армию трибунами. Даже далеким от нашего семейства людям было понятно, что так она старалась уберечь сыновей от опасностей придворной жизни. Однако я не видела в этом большого толка: если нашего отца в самом деле отравили по приказу императора, то расстояние не играло роли, ведь он служил тогда в Сирии! Тиберий не был в восторге оттого, что двое его новых преемников уехали из города буквально через месяц после объявления о его решении, но не мог же император критиковать молодых римлян за то, что они следуют традиционной карьере cursus honorum – «путь чести»!

Итак, Нерон получил должность трибуна в Третьем Августовом легионе в Тевесте, а Друз – в Третьем Киренаикском легионе в Египте. В тот период вся Африка бурлила из-за восстания под предводительством вождя-варвара Такфарината, то есть война непременно заденет Нерона. Да и другого брата тоже, скорее всего. И все-таки нашу мать это не пугало так, как могло бы. Дело не только в том, что от трибунов не требовалось непосредственного участия в боях. По мнению матери, пустыня, населенная племенами берберов, менее опасна для жизни, чем один преторианец с ножом.

Я отметила, как менялось отношение братьев к решению императора. Невозможность поверить своему счастью быстро перетекла в горделивое самодовольство, которое братья зачастую, не отдавая себе в этом отчета, демонстрировали Калигуле и Лепиду. Потом, когда первые восторги поутихли, а Нерон и Друз осознали истинный смысл и опасности своего нового статуса, их охватила нервная, тревожная покорность. По-моему, они были рады покинуть Рим, получив свои трибунаты. Меня и Друзиллу прощание с братьями опечалило, Калигула провожал их с пониманием, а наша сестра Агриппина была разочарована. Наверное, она ожидала, что их внезапное возвышение каким-то образом повлияет и на ее положение. Этого не случилось, а с отъездом Друза и Нерона всякие надежды на перемены и вовсе растаяли.

На вилле с матерью нас оставалось еще четверо. Расставание с двумя старшими братьями проделало заметную дыру в нашем существовании, в доме воцарился неестественный покой. Мы старались жить как прежде, пусть и с меньшим энтузиазмом играли с друзьями и учились тому, что потребуется нам во взрослой жизни.

Подозреваю, мать махнула на меня рукой в том, что касалось учебы. Вот Агриппина была прилежной ученицей, она впитывала все, что только могла, и расчетливо припрятывала знания на потом, на тот случай, если они ей понадобятся. Никто из нас не сомневался, что в браке она добьется успеха, как добивалась его во всем благодаря своей целеустремленности и умению манипулировать людьми. Я даже слегка жалела ее будущего мужа, потому что Пина, разумеется, не удовлетворится скромной второй ролью ни при каких условиях. Человек, который возьмет ее в жены, забудет, что такое покой. Из Друзиллы же – будь она проклята! – получится идеальная римская матрона. Она, как и старшая сестра, прилежно всему училась, но только для того, чтобы хорошо справиться с ролью супруги, в отличие от Агриппины – та училась в надежде извлечь выгоду из этой роли.

Ну а я? У меня не было уверенности в том, что я вообще выйду замуж. Почему-то я рассудила, что у матери не останется на меня ни сил, ни терпения после того, как она устроит свадьбы Агриппины и Друзиллы. Я была упряма и ценила свободу. Знала, что женой стану не самой лучшей. Для меня важнее всего на свете была родная семья. Вот почему я вполуха слушала бесконечные наставления о том, что от меня потребуется в будущем и как жена должна поддерживать порядок в доме мужа. Честно говоря, меня куда больше интересовали занятия Калигулы: ораторское искусство, история, математика. Мне даже дали несколько уроков обращения с мечом, когда мать вдруг расщедрилась.

После ежедневных уроков к нам приходили друзья. Наши игры, конечно, менялись с течением времени. Калигуле было уже тринадцать лет, и вскоре ему предстояло надеть тогу взрослого мужчины. Нам, девочкам, было от семи до десяти, и я, как самая младшая, изо всех сил старалась поспеть за старшими в занятиях, которые все дальше уходили от бесхитростных детских забав. Каллавия и Туллий уже теряли интерес к делам, еще занимавшим меня: одна все больше поглядывала на мальчиков, а второй хотел лишь махать мечом да мериться силой. А Лепид, казалось, вовсе ни на что не способен, кроме как стоять и зачарованно таращиться на Друзиллу. Та, со своей стороны, никак не препятствовала этому, и я думаю, что уже тогда ее прилежание в учебе было просто подготовкой к окончательному порабощению нашего юного товарища по играм. Дружба Лепида и Калигулы оставалась нерушимой, и они часто вместе катались верхом или ходили смотреть гонки на колесницах с одним из надежных слуг с виллы.

Так пролетело еще два года, если за точку отсчета взять день, когда мы, потрясенные, вышли из дворца с братьями в статусе преемников императора. Неплохое то было время, хотя ему недоставало безоглядной радости раннего детства и присутствия старших братьев.

Пока я жила, погруженная в семейный быт, внешний мир в моих глазах почти не менялся. Я еще не понимала значения всего того, что происходило за стенами виллы. За зимой пришла весна, а после долгого жаркого лета без единой весточки от братьев война в Африке завершилась. Мать чуть не потеряла сознание от счастья, узнав, что ее сыновья больше не будут гоняться за повстанцами по всей Мавретании. Однако потом еще несколько месяцев, день за днем, ждала всадников cursus publicus с известием о том, что кто-то из ее сыновей пал в последние дни войны. А когда от них стали приходить письма, от облегчения мама каждый раз едва не плакала.

Из всего того, что происходило ближе к дому, все чаще упоминались события с участием Сеяна. Префект давно состоял в связи с племянницей императора Клавдией Ливией Юлией. Конечно, я не прислушивалась к разговорам об этом, находя их скучными. Но вот, по прошествии года с момента смерти супруга Ливии Юлии, Сеян счел возможным просить у императора разрешения на брак с ней. Значения этого шага я не понимала до тех пор, пока не заметила, как переживают из-за него мать и Калигула. За разъяснениями я, как обычно, отправилась к брату, и тот озабоченно поведал мне, что через такой брак Сеян войдет в дом Юлиев и опередит наших братьев в очереди преемников императора. Я сочла, что это было бы только к лучшему, ведь тогда братьям можно будет не опасаться за свою жизнь, но я ошибалась. Калигула предполагал, что Сеян постарается уничтожить всех прочих претендентов, чтобы остаться единственным преемником.

Наша паника оказалась напрасной, потому что Тиберий не разрешил Сеяну жениться на Ливии Юлии. Меня крайне занимал вопрос, как префект воспринял отказ. Я предполагала, что императора он выслушал в безмолвном почтении и с поклоном удалился домой, а вот там уже, как подсказывало воображение, принялся рвать со стен драпировку и крушить мебель в ярости оттого, что его лишили шанса стать наследником Тиберия.

Осознав всю важность предпринятой префектом попытки жениться, я начала с бо́льшим вниманием прислушиваться к новостям и постепенно уразумела, как видел мир мой брат. Каждая, даже самая незначительная, новость дополняла мозаику событий, а когда ты понимаешь, какое место отведено тебе в этой мозаике, а какое – твоим врагам, то можешь подготовиться к вероятным вызовам. Всю следующую зиму мы наблюдали за тем, как Сеян медленно, но неуклонно подрывал власть императора, как набирал союзников из числа полезных людей, как назначал подконтрольных ему плебеев – своих клиентов – на важные государственные посты. В то же время он нашептывал на ухо императору льстивые речи, не давал горю отца утихнуть и подбрасывал дров в огонь его растущей мании – все для того, чтобы убедить Тиберия отойти еще на шаг от непосредственного управления государством.

Месяц за месяцем Сеян сосредоточивал в своих руках все больше власти и отодвигал Тиберия все дальше от его империи. Я не питала любви к старому императору, но мысль о том, что его место займет префект претория, приводила в ужас. И я снова и снова спрашивала у Калигулы, почему никто ничего не делает.

– Что тут можно поделать? – грустно отвечал он. – Любой, кто скажет хоть слово против префекта, исчезнет или попадет в тюрьму по сфабрикованному обвинению. А император по-прежнему доверяет Сеяну настолько, что позволяет ему управлять за него страной. Нам остается лишь надеяться и молиться.

И я надеялась. И молилась. Но в ответ не получала ничего.

Глава 2. Всего лишь царапины

Наступившим летом – в год консулов Лентула и Агриппы – произошло самое яркое событие той поры, которое к тому же стало откровением и пророчеством. Домой вернулись старшие браться, и целый месяц наш дом переполняли жизнь и свет. Нам казалось, что за время армейской службы на юге Нерон и Друз невероятно повзрослели, превратились в настоящих мужчин.

Нерон со своим легионом участвовал в боях почти без перерыва. Из Тевесте Третий Августов легион совершал вылазки по всей Африке в стремлении положить конец восстанию берберского вождя Такфарината. Потом они целый месяц окружали и добивали очаги сопротивления и гасили пожары, заполыхавшие после поражения повстанцев. Нерон часами рассказывал увлекательные истории из военной жизни и демонстрировал два небольших шрама в доказательство того, что действительно воевал, а не только выполнял поручения командующего легионом, как рассчитывала мать. Под палящим африканским солнцем его кожа стала цвета бронзы, волосы выгорели почти добела. И еще у него появилось несколько наград за боевые заслуги. На лице нашей матери отражалась интересная смесь гордости и ужаса, когда она смотрела на своего сына – героя войны, покрытого славой и шрамами.

Друз, напротив, ничем отмечен не был, хотя внешне изменился так же, как и брат. Его служба в Никополе на побережье Египта проходила спокойно. Он поучаствовал в паре мелких стычек с неугомонными племенами Александрии – иудеями, берберами, финикийцами и прочими – и совершил несколько поездок по реке вглубь той неведомой страны, но ни одной битвы на его долю не выпало, а значит, не выпало ни опасностей, ни славы. Конечно, он старался не показывать, что завидовал Нерону, но мы все чувствовали, что Друз разочарован.

Для меня их рассказы звучали волшебными легендами, так как я не помнила себя и мир до того, как мы приехали в Рим.

– Старого легата Блеза призвали обратно в Рим, когда он еще не выполнил задачу, – рассказывал Нерон, поглощая в паузах парфянскую курятину, приправленную кумином. – Он не справился, хотя ему прислали подкрепление из Девятого Испанского легиона. А вот новый проконсул сразу, как только приехал, показал, что с ним дела пойдут по-другому. Долабелла – человек жесткий. Всего через несколько месяцев Такфаринат уже должен был спасать свою шкуру. Мятежники захватили Тубурсикум и засели там. Проконсул отреагировал молниеносно. Мы находились в ста милях к юго-западу, но части Девятого, посланные нам на помощь, были недалеко от города, всего в тридцати милях. Девятый завязал с врагом бой под Тубурсикумом и задержал его там до нашего прибытия. Друз, это было знатное сражение!

На миг лицо брата омрачилось завистью, но он быстро растянул губы в одобрительной улыбке.

– Шрам над глазом я получил как раз там, под Тубурсикумом. Нумидийская конница сломила оборону, однако пехота еще билась вовсю, выдавливая мятежников из города. Укрепления мы вернули довольно быстро, но гнать врага с улиц города на холме – тяжелая работа. Помню, как бежал вверх по улице с одним центурионом – безухим стариком по имени Панса, мы догоняли шайку туземцев-копейщиков. За нами по пятам двигалась почти целая центурия. Вдруг откуда ни возьмись из переулка выскочила вторая группа повстанцев и попыталась отрезать нас с Пансой от наших людей. И мы чуть было не пропали, когда первая группа развернулась и тоже пошла на нас. Хорошо, что воины Третьего быстрые и смелые. Я успел уложить двоих мятежников, одного ударом в горло, второго в подмышку, а потом глядь – вокруг опять мои люди. С ног до головы я был залит кровью, и пришлось тщательно осматривать себя, чтобы убедиться – кровь не моя. Но в том бою меня все же задели копьем, оттуда и этот шрам на лбу.

Мы, дети, зачарованно слушали. Пожалуй, только Калигула рассеянно играл с ножичком и барабанил пальцами по коленям. Он, конечно же, много поездил с отцом в Германии, когда носил свои маленькие калиги, и уже видел войну, пусть и на расстоянии. Не думаю, что ему нравилось военное дело. Мать же была сражена.

– Бесценная Юнона! Неужели тебе обязательно так рисковать, сын мой? Трибуны не должны воевать. Центурионы – да, поскольку ведут за собой воинов, но они профессиональные солдаты! Я не для того отсылала тебя подальше от императорского дворца, чтобы ты подверг себя еще большей опасности. Нерон, тебе суждено вершить великие дела!

Мой старший брат только улыбнулся на это:

– Человек, который собирается править миром, сначала должен пролить пот и кровь ради своего народа. Не забывай, мама, сам Цезарь сражался с белгами. Август был на корабле во время битвы при Акциуме. И даже старый Тиберий успешно воевал в Германии, когда был молодым военачальником. Все наши великие предшественники сначала прославились на поле брани и только потом воссели на трон. Ты ведь не думаешь, что я пойду более легким путем?

– Берегись, юный Нерон!

Удивленные, мы все обернулись на голос, но его сухое потрескивание уже поведало нам, кто говорит. В дверях стояла наша прабабка Ливия, первая императрица Рима и супруга несравненного Августа. Это была одна из самых знаменитых женщин в долгой истории Рима, и я, по возможности, старалась брать с нее пример. Во время того визита Ливии было уже за восемьдесят, тем не менее, когда раб бросился помочь ей, она велела ему не мешаться под ногами и оттолкнула своей тростью. Потом доковыляла до скамьи и, с кряхтением и суставным скрипом, уселась.

– Бабушка, – улыбнулся Нерон, – это всего лишь царапины. Не о чем и говорить.

– Берегись не мечей, мальчишка! – фыркнула великая римская матрона. – Берегись успехов!

Мать согласно закивала, однако Нерон только пожал плечами:

– Когда идет битва, я не могу торчать на холме, подавая командирам скамеечки для ног да кубки с вином. Бабушка, во мне течет кровь отца, ты знаешь это.

Ливия закашлялась, потом вытерла губы и обратила на моего старшего брата прозорливый взгляд:

– Я же не говорю тебе, что сражаться не нужно. Да, мой мальчик, это у тебя в крови. В твоем роду все мужчины были воинами. Но советую тебе воевать без лишнего шума. Постарайся обойтись без наград и славы. Воткни меч в живот бербера, коли так надо, но не залезай на взятое укрепление, размахивая штандартом. Твой главный враг – внимание людей. Успех в больших количествах может быть опасным, а Тиберий – неблагодарный змей в лучшем случае…

Мать резко оборвала старуху:

– Ливия, нельзя так говорить!

Та опять фыркнула:

– В моем возрасте можно говорить все, что вздумается. И Тиберий – мой сын, ко всему прочему. Если и есть у кого-то право называть его ядовитой змеей, то прежде всего у меня.

Мать все равно волновалась. Ее взгляд лихорадочно забегал по комнате, словно за драпировками прятались императорские шпионы, выискивающие очаги инакомыслия. Теперь, оглядываясь на свое детство, я думаю, что она обладала большей проницательностью, чем мне казалось. Но по крайней мере, в тот день за нами не следили, и Ливия невозмутимо продолжала:

– Тиберий – опасный зверь, дети мои, хотя и прикидывается жалким немощным стариком. Даже будь он при смерти, все равно сумеет отдать приказ, чтобы вас бросили в Тибр, и такие приказы весьма в его духе. Ваша мать пребывает в уверенности, будто он причастен к гибели Германика, и я вполне допускаю, что она не сильно заблуждается. Помню, как Тиберия одолевала злобная зависть к успехам вашего отца, и теперь подмечаю все те же признаки. Сенат воспевает сыновей Германика, и каждая их похвала толкает Тиберия еще глубже во мрак ненависти. Каждое приветствие в их адрес – еще одно бревно в костре, который он заготавливает для нашей семьи. Со стороны вашей матери это не излишняя тревога, а несвойственная ей мудрость…

Мать кинула на старую родственницу кислый взгляд, но промолчала. За прошедшие десятилетия она привыкла к резкости и прямолинейности Ливии. Эти качества бабки передались Калигуле – как мне передалось мамино закатывание глаз, кстати, – только он до поры до времени умел их прятать.

– Бабушка, ты гоняешься за тенями, – снисходительно улыбнулся Нерон, но в следующий миг ему пришлось уклоняться от бабкиной трости, нацеленной ему прямо в лоб.

– Не глупи, мальчишка! Император уже начинает видеть в вас не наследников, а угрозу. И чем громче будут звучать ваши имена, тем хуже все для вас обернется. Держитесь в тени, пусть слава достанется другим. Сейчас преемники – вы, но есть и иные претенденты, а если мой сын увидит в вас серьезную угрозу, то ничто не помешает ему сместить вас. Ваши устремления должны быть направлены не на путь, а на цель: наследование трона. И спрячьте свою гордость подальше! Помните, это из-за нее Цезарь так плохо кончил. А я вовсе не желаю увидеть еще одного члена семьи на ступенях сената, исколотого стилусами.

У Нерона уже был готов ответ, но его опередил Друз:

– Да нам уже и не выпадет шанс прославиться! Война в Африке закончилась, и Нерона ждет такая же скучная гарнизонная жизнь, как у меня. О нас не будет ни слуху ни духу, хотим мы этого или нет.

– Смотрите же. А то не хватало только, чтобы мой сын убил моих внуков. Мы все-таки не персонажи какой-нибудь эллинской трагедии, наша семья принадлежит роду Юлиев, и наше предназначение – править миром!

Постепенно разговор перешел на более обыденные темы, но, как я заметила, Агриппина не участвовала в нем, а с нахмуренным лбом обдумывала какую-то проблему. В те годы меня ничуть не интересовал ее внутренний монолог, но было понятно, что она прикидывает, как стать следующей Ливией – хозяйкой собственной жизни, которую обожает и боится вся империя. Раздобыть супруга с благородными предками, родить ребенка, удалить всех претендентов, опережающих его в очереди на трон… В конце концов, лучше контролировать императора, чем стараться его пережить. Мой взгляд затем остановился на безмятежной, улыбчивой Друзилле, и в голову пришла одна мысль, заставившая меня обернуться к Калигуле. Он сидел в углу без движения, только пальцы выбивали какой-то ритм на коленях – похоже, он тоже о чем-то думал.

– А ты станешь трибуном? – тихо спросила я; брат посмотрел на меня недоуменно, и я пожала плечами. – Тебе же тринадцать лет. Скоро ты наденешь тогу вирилис, так ведь? И потом получишь пост в легионе, как Нерон и Друз.

Калигула поджал губы, и его пальцы замерли на секунду.

– Слушай, что говорит наша прабабка. Она умный человек. Умеет выживать. Я буду делать то, что от меня требуется, но не более того. Пусть Нерон и Друз стяжают всю славу. Если надо будет надеть тогу вирилис, я надену. И если отправят служить в легионе, поеду служить. Но делать все это я буду без излишнего рвения, чтобы никого не злить и не провоцировать. А если же тога вирилис найдет меня не сразу, то я буду только рад и не стану за ней охотиться. Мой статус ребенка – наилучшая защита от интриг на сегодняшний день, и я это ценю.

Поскольку пальцы Калигулы снова забарабанили по коленям, я, осмысливая услышанное, повернулась к остальным членам семьи. Теперь меня занимали старшие братья. Я знала их обоих достаточно хорошо и знала, чем они опасны для самих себя. Нерон не в силах отказаться от славы и всеобщего внимания – рыба же не в силах полететь! А Друз, при всей благоразумности его карьеры до сей поры, ждет не дождется, когда сможет занять место рядом с братом. Значит, прабабушка говорила верно? Успех навлечет на братьев беду? Похоже, Калигула считал именно так.

В тот вечер мать рано удалилась на покой. Она сослалась на головную боль, вызванную, по ее словам, слишком слабо разбавленным вином, в чем повинна Ливия. Мы, дети, собрались в саду. Нам выпал редкий час свободы – и мать ушла к себе, и Ливия задремала в триклинии, так что можно было поболтать без присмотра матрон. Ну, по правде говоря, мы с Друзиллой были пока слишком малы для подобного своеволия, а вот старшие братья стали уже совсем взрослыми и могли поступать как им заблагорассудится – в разумных пределах.

– Гай, как же ты вырос всего за два года, – сказал Друз и пригубил разбавленного вина. – И не только в размерах. Ты держишься очень уверенно, почти вызывающе. Не забыл, что говорили греки о гордыне?

Слова Друза звучали резко, но это было всего лишь подтрунивание старшего над младшим; его выдавала легкая усмешка. С давних пор между Друзом и Калигулой установился обычай добродушно поддевать друг друга. Порой это перерастало в ссору, и тогда либо Друз на правах старшего прекращал разговор, либо Калигула в пылу перепалки огрызался и уходил. Но не в тот вечер. Оба улыбались.

Агриппина потянулась к кувшину, но Нерон ногой отодвинул его от сестры.

– Нет-нет-нет! Если мать проснется и увидит, что ее дочери пьяны, шлепки достанутся мне и Друзу.

Агриппина только фыркнула:

– Если вы считаете, будто я способна напиться до потери контроля над собой, то вы оба глупцы.

Нерон и Друз, переглянувшись, расхохотались, но я не нашла ничего смешного в ее словах. Это чистая правда! Два года братья были в отъезде и не видели, как наша сестра натравливала друг на друга обслугу на вилле. По моему глубокому убеждению, Агриппина не могла утратить контроль. Для этого она была слишком умна.

– Я стал… осторожным, – с загадочной улыбкой ответил брату Калигула. – В Африке вы могли повстречаться со смертью в обличье вопящих туземцев, но в Риме опасность ничуть не меньше, и невинность не станет от нее защитой. Если бы завтра мне пришлось надеть тогу вирилис, я бы следил за каждой парой глаз около себя и ждал бы кинжала в темноте. Вероятно, кинжала со скорпионом.

Я метнула на него удивленный взгляд. Может, не такой уж он осторожный, как ему кажется, раз открыто заявляет подобное. Скорпион – это же символ преторианцев, и шутить таким образом довольно глупо в дни, когда Сеян на вершине власти. Калигула сразу спохватился, его глаза забегали по кустам в поисках торчащих оттуда ушей. Но ничто не двигалось в саду, только мягкий ветерок перебирал листочки, и вскоре мы все расслабились.

Нерон и Друз опять переглянулись.

– Стоило нам уехать на пару лет, как в нашей семье завелись политики и заговорщики, – хохотнул Нерон. – Теперь очередь за Друзиллой – не объявит ли она нам, что готовится стать гладиатриссой?

От смеха Друз поперхнулся вином.

– Друзилла готовится стать ослепительнейшим цветком в саду Рима, – раздалось из дома.

Мы повернулись на голос. В дверях стоял Лепид в серой тунике и шерстяной накидке для защиты от ночной прохлады. У него за спиной недовольно топтался наш привратник.

– Не поздновато ли для визита? – дружески поддел приятеля Калигула.

– Я старше тебя, Гай-башмачок, – засмеялся Лепид и махнул привратнику.

Тот, не скрывая раздражения, потопал в дом.

– Лепид? – удивленно воскликнул Нерон. – Странно, что ты в Риме. Разве ты не получил еще трибунат?

Удивление Нерона объяснялось тем, что Лепид больше не носил буллу. По-моему, Калигуле этот факт не давал покоя, хотя он всеми силами старался не подавать виду.

– Получил! – ухмыльнулся Лепид. – Ты же знаешь, какой могущественный человек мой отец. Я в списках трибунов городских когорт.

– Хорошо устроился! – фыркнул Друз, наконец справившись с кашлем после неудачного глотка вина.

Мы все ухмыльнулись. «В списках» – точнее не скажешь. Лепид уже два года состоял трибуном отряда, который следил за порядком на улицах Рима, но мы ни разу не видели его в форме и не слышали, чтобы он бывал в казармах. Со стороны казалось, будто его жизнь беззаботна и легка, а воинская должность связана с некими неуловимыми и, по-видимому, вымышленными обязанностями.

– Хорошо, что все собрались. Совсем как в старые времена, – улыбнулся Нерон, а Лепид сел рядом с Друзиллой.

Моя молчаливая сестра обратила на гостя большие сияющие глаза, и он забыл обо всем на свете, пока она не освободила его, отведя взгляд.

За ними наблюдала Агриппина, и я заметила, как по ее лицу промелькнула какая-то тень. Что это было – обида? Зависть? Пина не позволяла своим истинным эмоциям надолго задерживаться снаружи, чтобы никто не успел распознать их.

– Насладимся же встречей по полной, – странным тоном произнес Калигула.

– О чем это ты? – спросил Друз и снова отпил вина.

– Еще до календ вы отправитесь обратно в Африку. Когда вам опять отпуск выпадет в одно и то же время, я, скорее всего, уже уеду куда-нибудь далеко в свой легион, Агриппина выйдет замуж, и другие девочки будут готовиться к тому же. Ну а Лепид? Вот он, пожалуй, так и продолжит бездельничать, уклоняться от исполнения долга и делать вид, что служит трибуном в когортах римской стражи.

Лепид попытался изобразить оскорбленные чувства, но его старания свелись на нет широкой ухмылкой. Я посмотрела на Агриппину. Да, она почти достигла брачного возраста. Скоро мать станет получать предложения. Или теперь такими делами должен заниматься император, как наиболее подходящее лицо на роль pater familias – главы нашего семейства?

– У семьи Германика всегда будет повод собраться вместе, – уверенно заявил Нерон под одобрительные кивки Друза.

По моей спине побежали мурашки, но я сочла причиной прохладный ветер, а не все усиливающееся ощущение, будто за нами пристально наблюдают боги.

В последующие месяцы, однако, божественное присутствие не давало о себе знать. Два наших старших брата вновь уехали искать славы и триумфов в пыльных пустынях Африки. Лепид еще полгода наслаждался необременительной службой, но потом ему пришлось заняться настоящим делом. Один из трибунов покинул ряды городской стражи, и в когортах появился другой юный новичок. В результате Лепид перестал быть самым младшим и наименее важным членом отряда. Разумеется, поскольку нашему другу было не занимать обаяния и ума, очень быстро он научился выполнять свои обязанности так, чтобы у него оставалось достаточно свободного времени. И все-таки Лепид больше не мог приходить к нам на виллу так же часто, и мы видели, что Друзиллу это огорчает: когда его долго не было, она впадала в уныние, даже если Калигула был рядом.

А наш золотой мальчик становился все более скрытным и брал пример с Ливии. Он начал подражать ее едкому юмору, и не могу сказать, что мне это нравилось. В устах прабабки сарказм звучал изобретательно и умно. Калигула же часто поддавался вспыльчивому нраву, и от этого его колкости бывали чересчур жалящими. Но с другой стороны, он еще только учился.

Мне же прививали скучные навыки по ведению домашнего хозяйства и управлению делами мужа. Причем обучали этому не менее скучные наставники. Утром я предпочитала заниматься у восточного окна в таблинуме. Там, конечно, солнце било прямо в глаза, но зато Агриппина не списывала у меня задания. А она умела делать это очень ловко. Например, дожидалась, когда я уйду, потом стирала с работы мое имя и вписывала свое. Поскольку наши почерки было не отличить, уловка довольно долго сходила Пине с рук. Сначала я не понимала, зачем сестра это делает, будучи гораздо умнее меня, но потом стало ясно, что так она просто экономит время для того, чтобы полностью отдаваться плетению паутины контроля над слугами и нашими менее сообразительными друзьями.

Одна из интриг Агриппины удивила даже меня, хотя, в отличие от других членов семьи, ее коварство никогда не было тайной для меня. У одной из рабынь на вилле, вифинской девушки, дочери нашего старшего садовника, имелся гребень, который мечтала заполучить моя сестра. Само собой, все, что принадлежит рабу, принадлежит и его хозяину, но хозяйкой девушки была наша мать, а не Пина. В конце концов Агриппина просто отобрала гребень у рабыни, однако мать отвесила дочери оплеуху и вернула вещь девушке, напомнив Пине, что у нее своих гребней целая дюжина. Порой, добавила мать, лучше позволить рабам иметь что-то свое, тогда они будут благодарны и усердны, в противном же случае станут дуться и доставлять хлопоты.

Агриппина сначала злилась, а потом словно позабыла о гребне. Позднее я узнала, что́ придумала и осуществила моя сестра, и не могла не восхититься – и в то же время ужаснуться. По своим каналам она следила за рабами дома до тех пор, пока не прознала, что среди них есть двое, которые регулярно задерживаются в винном подвале. Агриппина принялась их шантажировать и заставила выкрасть у нашей матери ожерелье.

Ко всеобщему удивлению и возмущению, украшение обнаружилось в постели вифинянки. Ее отхлестали бичом на глазах у воющего связанного отца и потом продали на рынке по дешевке для работ на полях. Спустя два дня на столике Агриппины появился гребень рабыни. Заметила это одна я. Ведь прошло полгода и все уже забыли о желании сестры завладеть им. Пина обрекла девушку на тяжкий труд и разлуку с отцом – и ради чего? Ради гребня, которым она, похоже, и не пользовалась.

По-моему, весь дом вздохнул с облегчением, когда на Сатурналии мать объявила, что подыскивает для Агриппины жениха. Даже я немного повеселела, хотя и некрасиво вести себя так по отношению к родной сестре.

По мере того как бежали месяцы, жизнь вокруг менялась – почти незаметно для нашего замкнутого мирка, но для империи эти перемены имели обширные и далеко идущие последствия. Тиберий, старое чудовище, превратился в настоящего затворника, препоручив льстивому Сеяну все дела. А потом он и вовсе покинул Рим, чем шокировал все население города: погрузился на галеру со всем своим двором и охраной и поплыл по Тибру, вдоль побережья и дальше – на Капри. Это было одно из любимейших его мест для летнего отдыха, где у него имелось множество вилл.

– Рим теперь свободен? Тут стало безопасно? – спросила я Калигулу, когда узнала об отъезде Тиберия.

Какая наивность!

– Да нет же, – вздохнул брат. – До сих пор преторианцев связывал долг служения императору. Теперь же, когда его нет рядом, их единственным командиром стал Сеян. Не думаю, что он будет сдерживаться. Отныне этот человек опаснее, чем когда-либо. Я уже слышал о том, что богатые римляне и сенаторы спешно разъезжаются по загородным имениям в страхе перед грядущим.

– Но император по-прежнему контролирует преторианцев, разве нет? – подсказывала я то, что хотела слышать. – Сеян ведь должен перед ним отчитываться, как и раньше.

Агриппина, которая писала что-то в углу, подняла голову:

– С чего ты взяла, что император хоть когда-нибудь контролировал преторианскую гвардию и Сеяна? Ничего подобного.

Я наморщила лоб, но Калигула согласно закивал:

– Запомни мои слова: Сеян только что стал самым могущественным и опасным человеком в империи и, скорее всего, останется таковым, пока Тиберий не захочет вернуться. А поскольку ему не удалось занять место в очереди на императорский трон, он проберется туда другим путем, вот увидишь. Я боюсь за Нерона и Друза сильнее, чем раньше.

Мои мысли погрузились в трясину тоски. Мне-то новость об отъезде Тиберия показалась хорошей. Я уже размечталась о том, что без постоянного императорского внимания дни побегут легко и приятно, что жизни наших старших братьев больше ничего не будет угрожать, а весь Рим расцветет. Но если верить Калигуле, над Римом сгущались грозовые тучи, а наша семья стояла прямо на пути у префекта.

Мы пребывали в тревожном ожидании довольно долго. Лишь к весне настроение на вилле улучшилось – дошла весть о том, что старшие братья снова возвращаются.

Глава 3. Неприятности

В то утро, когда мы пошли встречать братьев, в порту оказалось необыкновенно людно. Как военная гавань и главная городская верфь, он и в обычные дни кипел жизнью, но в тот день там было настоящее столпотворение, на окрестных улицах скопились тележки и повозки с припасами, повсюду шныряли солдаты, пытаясь поддерживать порядок. Помню, что спросила у матери, в чем причина необычной активности.

– Фидены, – обронила она коротко, будто одно это слово все объясняло.

Ей было некогда отвечать на вопросы. Мать вела через толпу четырех детей. Помогали ей шестеро крепких слуг и четверо рабов.

Но мое любопытство пересилил здравый смысл, и я не унималась:

– И при чем тут Фидены? – Мне было известно, что это город на берегу Тибра чуть выше по течению от Рима, но и только.

Мать раздраженно обернулась ко мне, одновременно хватая за руку Друзиллу, чтобы та не свернула куда-нибудь в задумчивости.

– В Фиденах обрушился амфитеатр, – сказала она рассеянно.

Поскольку мать снова отвернулась, на этот раз чтобы подтянуть к себе поближе Агриппину, я поняла, что больше ничего от нее не добьюсь. Зато рядом со мной возник Калигула.

– Я слышал, это настоящая катастрофа. Погибли тысячи людей. Все строение развалилось на куски. Говорят, в Фидены посланы войска, чтобы хоть как-то помочь.

От одной мысли о таком количестве смертей мне стало тошно. Но как я уже говорила, мы пришли в порт для встречи братьев, завершивших службу в легионах. Трирема из Сиракуз, везущая солдат из Африки, уже причалила, трап был спущен. Воины, которые возвращались в город на отдых или отслужив свой срок, терпеливо ждали на палубе с вещевыми мешками за спиной. А на носу, у самого трапа, стояли Нерон и Друз – бронзовые от загара, с выбеленными солнцем волосами, более похожие на берберов, чем на римлян, в парадной форме и невыразимо красивые. Снаряжение и оружие братьев держали их личные рабы, остальное же имущество привезут позднее на вьючных животных. Большинство солдат сохраняли почтительную дистанцию между собой и молодыми трибунами, только один человек в шлеме с крестом центуриона стоял с ними и болтал совершенно как равный с равными. Я увидела, как Нерон засмеялся над какой-то репликой, а центурион развязно ухмыльнулся.

Сбоку от меня неодобрительно хмыкнула Агриппина, и я закатила глаза. Пина готовилась принять роль римской матроны и воспринимала все слишком уж серьезно, на мой вкус. Как только сестре исполнилось тринадцать лет, ее сосватали Домицию Агенобарбу, дальнему родственнику почти на двадцать лет ее старше и с пугающей репутацией. Несмотря ни на что, Агриппина была твердо настроена извлечь из брака максимум выгоды и предполагала использовать супруга для закрепления собственного положения в высших кругах римской аристократии. Я не сомневалась в том, что она преуспеет и справится с распутным и мерзким Домицием.

Друзилла улыбалась от уха до уха, любуясь братьями, которые шутили с центурионом и ждали команды высаживаться. Внимание же Калигулы было занято чем-то другим.

Когда я заметила, что младший из братьев стоит чуть позади нас и хмурится, по спине у меня пробежал холодок: эта складка между бровями означала, что случилось нечто плохое. Взгляд Калигулы был направлен не на корабль и не на старших братьев, а бегал по толпе вокруг нас, то и дело задерживаясь на лицах. Короткий обмен окриками и свистом на триреме, похоже, означал разрешение высадиться, и началось движение. От радостного возбуждения Друзилла не могла устоять на месте.

– Надеюсь, что этот седой старик не увяжется за братьями, – проворчала Агриппина.

Она не сводила глаз с центуриона, который готовился сойти на берег вслед за молодыми трибунами. Мать что-то ответила ей, но я перестала прислушиваться к ним – лишь смотрела на Калигулу и гадала, что его так встревожило.

Наша семья двинулась навстречу двум героям в кольце из рабов и наемных слуг. Калигула по-прежнему держался чуть позади и вглядывался куда-то вдаль.

– Что там? – испуганно спросила я.

– Неприятности.

Я ждала каких-то пояснений, но брат не был расположен к беседе, поэтому уставилась туда же, куда смотрел он. В крошечный просвет между спинами и головами виднелось с полдюжины мужчин, стоящих на ступенях большого здания с портиком. Порт находился вне померия – той невидимой линии, которая обозначает сакральные пределы Рима, и потому запрет на ношение оружия тут не действовал. Все шестеро были одеты в белые туники поверх кирас и держали в руках синие щиты со звездами и скорпионом преторианской гвардии. Один из них – воин с высоким плюмажем из перьев на шлеме – показывал на что-то в толпе. Взгляд Калигулы побежал дальше, и мой вслед за ним. Оказалось, что группки преторианцев стоят повсюду, в основном по периметру открытого пространства порта. Что они тут делают?

– Ты имеешь в виду преторианцев? – тихо спросила я.

Конечно, мне и так было понятно, что Калигула встревожился из-за них, но я не видела ничего необычного в присутствии императорской гвардии, тем более сейчас, когда сам император перебрался на шикарную виллу на острове Капри, далеко от города. Без Калигулы тут не разобраться.

– Ну конечно, я имею в виду преторианцев, – шепнул он в ответ.

– А что не так с ними?

Он посмотрел на меня, и я опешила, распознав в его глазах настоящий страх.

– Ливилла, как по-твоему, зачем они здесь?

Я пожала плечами и в свою очередь озабоченно нахмурилась. А ведь в последнее время – страшно подумать! – преторианцы стали вездесущими, хотя обычно держались на Палатине, или на Форуме, или около своей крепости, этого массивного символа мрачной силы, воздвигнутого по замыслу Сеяна и Тиберия. В других местах вооруженные преторианцы показывались только тогда, когда сопровождали императора.

– Разве император здесь?

– Нет. Ты же понимаешь, что он вряд ли когда-нибудь покинет остров.

– А-а, значит, они готовятся поехать на помощь в Фидены.

– Сестра, подумай хорошенько. Император и префект не отправят элитные части расчищать завалы и сжигать трупы. Эта работа достанется простым солдатам и морякам.

– Тогда что они тут делают? – Беспокойство брата начало передаваться и мне.

В толпе вновь на мгновение образовался просвет. Шесть преторианцев превратились в девять.

– Не знаю, но мне трудно поверить, что их появление здесь в момент прибытия Нерона и Друза – случайность. Готовься к неприятностям.

Я хотела ответить, однако наш разговор прервался – семья воссоединилась со старшими отпрысками, и пришло время сердечных объятий. Только Агриппина скорчила гримасу, когда Нерон обнял ее и потом ущипнул за нос.

– Брат, ты спал на корзине с тухлой рыбой, а?

Наш старший брат захохотал:

– Ух, Пина, да ты еще выросла! От меня пахнет морем. А чего ты ожидала? С тех пор как покинул Карфаген, я почти не сходил на сушу, всю дорогу от Африки до Рима.

Друз в это время подхватил меня на руки:

– Я скучал по тебе, сестренка. Ты теперь совсем взрослая. Сколько тебе лет, напомни-ка!

– Скоро будет десять, – ответила я.

– О Юпитер, ты уже не ребенок. Я и не знал, что так долго пробыл в Африке.

– Я велела убрать ваши комнаты и приготовить для вас чистую одежду, – сказала сыновьям мать. – Саллустия со своими когортами с самого рассвета трудится над праздничным пиром в честь вашего приезда, но прежде всего надо отправить вас в термы. Не понесете же вы в наш триклиний вонь корабельных доков.

– Прежде всего нам надо явиться к императору. Мы везем послания от проконсула в Аммедаре, и наш долг – доставить их по назначению. Только после этого мы будем свободны от обязанностей и станем простыми гражданами.

Я радостно закивала. Хорошо, что оба старших брата снова дома. Наверняка они постараются как можно скорее получить новые назначения, но хотя бы какое-то время мы будем радоваться их присутствию и рассказам.

– Ваш долг придется исполнить кому-то другому, – проговорила мать, чем вызвала недоуменные взгляды старших сыновей, и со вздохом пояснила: – Император удалился на свою виллу на Капри, это что-то вроде добровольного изгнания. Вы разве ничего не слышали?

– Новости долго добираются до пустынных гарнизонов Африки. Он утратил разум, мама? – спросил удивленный Друз.

– Замолчи, мальчишка! Тут повсюду уши. Никогда не говори о Тиберии плохо. Никогда! Он просто решил пожить на Капри. Но… – Она понизила голос до едва слышного шепота и привлекла обоих сыновей к себе вплотную. – Римом теперь правит Сеян. Преторианцы держат улицы под контролем, и для них слово префекта – закон. А он больше даже не делает вида, будто согласует свои решения с императором.

Вдруг я почувствовала, что в моем животе поселился холодный ком страха. Калигула был прав. Это не случайность – появление преторианцев в порту в день прибытия Нерона и Друза.

– Мама, – перебил мать Калигула.

– Гай, так нельзя… – Она повернулась к младшему сыну, намереваясь отчитать его за плохие манеры, но едва увидела его лицо, сразу умолкла на полуслове и огляделась.

Я тоже посмотрела по сторонам – и меня охватила паника.

Не менее дюжины солдат в белом и со скорпионом на щитах маршировали через площадь прямо к нам. Старшим явно был человек с плюмажем. При их приближении толпа таяла, как снег на пожаре, и в мгновение ока преторианцы окружили нас. Командир отряда крикнул нашим наемным охранникам и рабам, чтобы те отступили. К моему восхищению, они не исполнили его приказ, и преторианцам пришлось остановиться, однако в следующий миг я услышала, как мать сама приказывает нашим людям отойти в сторону. Рабы сразу повиновались, разумеется, но двое из наемников – оба бывшие легионеры – остались на месте и вытащили из-за пояса дубинки.

– Отойдите! – прикрикнула на них мать, но не успела спасти их.

Преторианцы уже извлекли оружие и, отразив щитами удары дубинок, ловко вонзили в наших охранников сверкающий металл клинков. Наемники упали на землю и, задыхаясь и булькая кровью, простились с жизнью. Ручейки крови потекли по канавкам между булыжниками, и вокруг убитых быстро расплылся алый лабиринт.

Меня охватил дикий ужас. От приторного запаха крови к горлу подкатила рвота. Я старалась не смотреть на содрогающиеся в конвульсиях тела. Однажды мне уже довелось видеть, как гибнет человек, – много лет назад, при дворе императора, от руки Сеяна, выступившего из тени. Но тогда это произошло по приказу самого Тиберия и в какой-то степени могло считаться казнью. В те же минуты на моих глазах свершилось беспричинное и неоправданное кровопролитие. Слуг благородного римского семейства закололи мечами прямо на улице. Я превратилась в лед.

Вперед шагнула мать, одновременно заталкивая нас, детей, себе за спину. Она старалась не ступить на красную паутину ручейков крови на мостовой. Навстречу ей выдвинулся командир преторианских гвардейцев, а его люди опустили окровавленные мечи и отошли назад. Мать расправила плечи, вскинула голову и встретилась взглядом с командиром гвардейцев, в глазах ее сверкнула стальная решимость.

– Что это значит?

Ответ прозвучал не сразу, и краткая пауза зазвенела тишиной. Только тогда я осознала, что весь порт замер. Люди бросили свои дела и наблюдали за тем, что происходит. Командир преторианцев откашлялся:

– По приказу Луция Элия Сеяна, префекта претория, правой руки императора, я прибыл сюда для ареста Випсании Агриппины и ее сына, трибуна Нерона Юлия Цезаря Германика.

Охватившая меня паника вознеслась на новую высоту. Нет, этого не может быть, это ошибка!

– Чепуха! – отрезала мать. – Я была женой родного племянника императора и не признаю ничью власть, кроме его. И уж точно не признаю власть Сеяна. Возвращайся к своему начальнику и скажи ему, что я подчинюсь только приказу с печатью Тиберия.

Около меня и сестер вдруг оказался Калигула, он раскинул над нами руки, словно желая защитить нас троих от этого человека. И по сей день я уверена, что в тот миг он готов был пойти на меч преторианцев, лишь бы спасти нас. Но не мы были нужны преторианцу.

– Госпожа, Сеян обладает властью императора во всех делах, – свинцовым тоном заявил преторианец. – Ты исполнишь приказ и пойдешь с нами по доброй воле, вместе со своим сыном Нероном, или нам придется применить силу. Это будет недостойно и очень неприятно для всех нас. Я призываю тебя подчиниться.

И вновь мать, исполненная благородного величия, открыла рот, чтобы возразить ему, но рядом с ней встал Нерон.

– Спокойно, мама. – Он обратился к преторианцу: – В чем нас обвиняют?

– Вам обоим предъявляются обвинения в многочисленных преступлениях и измене по закону об оскорблении величия.

– Ба! – фыркнул Нерон. – Это же смешно. Последние четыре года я провел на границах империи, сражаясь с врагами императора. Да у меня просто времени не было на измену, не говоря уже о желании ее совершать. А моя мать вообще всю себя посвятила воспитанию детей! Да наш защитник этими обвинениями подотрет пол в базилике.

Преторианец едва заметно прищурил глаза:

– Никакой защиты не будет. Вас обоих приказано доставить в ваш семейный дом на Палатине, где вам предстоит находиться под арестом до тех пор, пока префект не определит меру наказания.

Снова мать хотела ответить, и снова Нерон опередил – он стремился удержать ситуацию под контролем.

– Мама, проявим терпение. Если мы должны оставаться в доме на Палатине, то что ж, это допустимо. У нас будет время подготовиться к слушанию дела в базилике и отослать императору прошение. – Командиру преторианцев он сказал: – Уберите оружие. Мы пойдем с вами добровольно.

Нам, онемевшим от непостижимости происходящего, оставалось только смотреть, как мать и Нерона под конвоем ведут в сердце города. Старший преторианец задержался на мгновение. Его подозрительный взгляд скользнул по пятерым младшим детям: трем девочкам, Калигуле и Друзу.

Из всех несчастий, выпавших на мою долю, тот момент был одним из худших. Я глядела вслед уходящей матери, навсегда запечатлевая в памяти каждую деталь ее образа. Ее поступь, в которой даже при столь сокрушительных обстоятельствах чувствовалась царственная гордость. Ее высоко поднятую голову с аккуратно заколотыми на затылке волнистыми волосами. Простоту ее белой туники под охряной столой, подчеркнутую темно-синей паллой. Ее природное изящество… Набежавшие слезы затуманили мне глаза.

– А нам что теперь делать? – ядовито поинтересовался Друз у преторианца.

– Префект распорядился, чтобы вы были отделены от вашей матери. Вам не позволено посещать семейный дом на Палатине, а вилла за Тибром с этого момента изъята до тех пор, пока не будет принято решение о ее дальнейшей судьбе. Тебе и младшим детям предписано поселиться на вилле госпожи Ливии.

Друз медленно кивнул. По его лицу мы отчетливо видели, что он едва сдерживается, чтобы не ответить преторианцу, но брат понимал, куда приведут любые возражения. А преторианец развернулся и небрежно зашагал по широкому коридору, оставленному в толпе ушедшими солдатами.

– Мы напишем послание Тиберию, – твердо заявил Друз, – и привлечем именитых ораторов и виднейших адвокатов.

– Пользы не будет, – бесцветным тоном отозвался Калигула.

Мы все посмотрели на него, потом туда, куда был направлен его напряженный взор. Мне стало дурно.

Командир преторианцев пересек площадь, а там его поджидал тот самый центурион, который стоял на корабле вместе с нашими братьями. Деньги не переходили из рук в руки, воины обменялись только речами, однако сразу все стало понятно. Пожилой ветеран считается уважаемым гражданином, его показания станут весомым свидетельством в суде. В чем бы он ни обвинил моего старшего брата, каждое его слово станет гвоздем, вбитым в крест, на котором распнут Нерона.

– Подлый предатель! – сплюнул Друз. – Рабирий отирался возле Нерона целых два года.

– А как давно он, по-твоему, работает на Сеяна? – спросил Калигула. – И мать, и наша прабабка предупреждали Нерона, но, похоже, он и не думал об осторожности. Молюсь Минерве, что хотя бы ты, Друз, держал язык за зубами.

Наш средний брат молча смотрел на Калигулу, и глаза его выдавали тревогу, пока он пытался вспомнить все сказанное за два с лишним года в Никополе и всех, кто это мог слышать.

– А мать? – прошептала Агриппина. – Ее-то за что?

Калигула пожал плечами:

– Найти свидетелей из числа прислуги на нашей вилле не составит труда. Слово раба ничего не значит, но при матери ежедневно находились и вольноотпущенники, и горожане. Я предупрежу лишь раз: мы все должны учесть этот урок. Подумайте трижды, прежде чем произнесете хоть слово. Ведь ты, Друз, теперь первый в очереди на императорский трон.

Больше он ничего не сказал, следуя собственному совету. Мы и так знали, что брат имел в виду и почему об этом нельзя говорить вслух. Тем более что Калигула обо всем предупреждал еще год назад, когда император покинул Рим. Теперь Сеян считает преемником себя, и пока Тиберий отдыхает на Капри, империей правит префект. Наши братья преграждают ему путь к трону. Отныне остался один Друз.

– По крайней мере, на вилле прабабушки можно говорить без опаски, – пробормотал Друз. – Там мы и разработаем план. От виллы до города шесть миль. Если бы ее слуги и рабы были доносчиками, то Ливию, с ее-то языком, арестовали бы давным-давно.

– Все не так просто, – опять подал голос младший из братьев. – Арест – дело рук Сеяна, а император по-прежнему всецело доверяет ему. Никакие послания на Капри не помогут ни Нерону, ни матери, а насчет Ливии – ты прекрасно знаешь, какие у нее отношения с императором, повлиять на него она не сможет. Похоже, Сеян или же сам Тиберий складывают в одну корзину все яйца, которые им кажутся плохими.

– Неужели ничего нельзя сделать?! – в отчаянии воскликнул Друз.

– Ничего! – выпалил младший брат.

Внезапность и жар его вспышки напугали всех нас, ведь он так редко снимал маску спокойствия. Но гнев исчез так же быстро, как появился.

– Нет, Друз, – повторил Калигула на этот раз тише. – Сопротивление только ухудшит наше положение.

Я же пока могла думать лишь о том, что матери и Нерона с нами больше нет и не известно, увидим ли мы их еще когда-либо. Но хотя сердце мое едва билось в тисках ледяного страха, я верила в то, что боги, столь щедро одарявшие моего отца любовью, не позволят злодеям расправиться с его ни в чем не повинной семьей.

Но, как известно, боги капризны.

Глава 4. Конец старого Рима

Мы сделали так, как нам было приказано, и перебрались к нашей прабабке, на великолепную виллу к северу от Рима, в зеленой долине Тибра, вдали от его вони и интриг. Жили мы там в странном напряжении. Ливия, несмотря на преклонный возраст, была увлекающимся человеком, интересовалась всем новым, и, соответственно, в ее доме всегда кипела жизнь, а поток именитых и важных гостей не иссякал. О ней ходили пугающие слухи, поговаривали даже – правда, едва слышно, – что роль Ливии при императоре Августе не ограничивалась супружескими обязанностями и она убила людей больше, чем кровавый понос. Но для нас четверых прабабка была щедрой и гостеприимной хозяйкой.

Мы с Друзиллой оставались на вилле прабабушки, а Агриппина, вышедшая замуж за Домиция Агенобарба через месяц после ареста матери, переехала в собственный дом. Свадьба стала, мягко говоря, любопытным событием. Разумеется, жениха выбирал император, и церемония проводилась в его особняке на Палатине, но при этом с Капри поздравлений не пришло и сам Тиберий, конечно же, не счел нужным почтить столь дальнюю родственницу своим присутствием.

Раз императора не было, место хозяина особняка занял Сеян, и весть об этом привела нас всех в ужас. Мрачный, как тень Аида, он почти всю церемонию простоял в задних рядах, держа под прицелом подозрительных глаз гостей свадьбы, а те беспокойно, заискивающе на него оглядывались.

Меня нарядили в темно-синюю столу, а поверх нее накинули голубую паллу, придавшую коже мертвенную бледность. Рабыни попытались укротить мои волосы, чтобы я хоть немного отличалась от Медузы, но их старания пропали даром. Кудряшки так и падали на глаза, и приходилось то и дело заправлять их за уши.

По завершении самой церемонии – показательно, что всех десятерых свидетелей набрали из числа преторианцев, – начался пир, и я оказалась предоставлена самой себе. Агриппина хозяйничала, гоняя рабов, Калигула куда-то исчез, Друзилла сидела с Лепидом… Я была одна в море людей, по большей части мне незнакомых. И пока я глазела по сторонам, соображая, чем заняться, чтобы избежать внимания префекта претория, в дверях возник Калигула и поманил меня к себе:

– Можешь отыскать жениха? Тут один сенатор желает с ним поговорить.

Я нахмурилась. Римская аристократка не должна бегать с поручениями на пиру. С другой стороны, брат с кем-то беседовал, а я ничем не была занята. Моя природная практичность взяла верх. Я поспешила к Агриппине, которая только что отхлестала по щекам молодую рабыню за разлитое на скатерть вино.

– Какой-то сенатор ищет твоего мужа. Ты знаешь, где он сейчас?

– Переодевает тунику. – Пина на миг оторвалась от наставлений запуганной девушке и махнула в ту сторону, куда ушел Домиций.

Я кивнула и пересекла зал в указанном направлении. Перед тем как войти, я постучалась, не желая застать своего нового родственника без одежды. Грубый голос Агенобарба велел заходить, и я открыла дверь.

– Мой брат беседовал с одним сенатором, который…

Хотя Агенобарб оказался вполне одет, я забыла, с чем пришла. Две полуголые девушки-рабыни укладывали складки на его тоге, из-за них я и потеряла дар речи: у одной была разбита губа, у второй расплывался синяк под глазом, и тела обеих покрывали старые и свежие синяки. На полу лежала третья девушка и тихо всхлипывала. На ее волосах запеклась кровь.

Что за чудовище подобрал император в качестве мужа для моей сестры?

– Чего надо? – рявкнул мой новый родственник.

Он оттолкнул рабынь и сам расправил складки. На избитых девушек внимания не обращал, словно их не было в комнате.

– Я… Гай… Он говорил с сенатором. И… он хотел, чтобы я тебя позвала, – заикаясь, выдавила я. – Они в круглом таблинуме. – Увиденное потрясло меня до глубины души.

Агенобарб лишь кивнул и прошел мимо меня к гостям. На его лице блуждала похотливая ухмылка. Я задержалась на секунду, не в силах оторвать взгляд от несчастных рабынь, и выскочила следом. Когда я оказалась в зале, Агенобарб уже говорил с сенатором, а Калигула выходил из таблинума с явным облегчением на лице.

– Ты не представляешь, что я видела, – зашептала я брату и повела его в тихий уголок.

– Что случилось?

– Этот человек… Пока гости его тут ждали, он силой взял трех рабынь. И потом еще поколотил их. Надо рассказать обо всем Агриппине.

Реакция Калигулы стала для меня полной неожиданностью. Он как будто не был уверен, что делать, и взвешивал варианты.

– Гай!

– Ливилла, это не наше дело. Жениха выбирал сам император. А мы с тобой еще дети и в любом случае не имеем никакой власти или влияния. Свадьбу контролирует лично Сеян. Видишь, как он следит за каждым движением? Не поднимай шума.

– Она должна знать, – упрямо возразила я и тотчас направилась к сестре.

Пина в этот момент поправляла на столе гирлянду, отослав раба, который, на ее взгляд, с задачей не справился. Брат пошел за мной, и я едва сдерживала раздражение.

– Пина, – подступила я к сестре.

– Что?

– Твой муж… Я только что застала его… Он был с рабынями. Силой взял их, а потом еще и поколотил!

К моему изумлению, сестра равнодушно пожала плечами:

– И что? Это же рабы.

– Гм… да, – согласилась я; Агенобарб был в своем праве, верно, и я не относила себя к числу борцов за свободу рабов, но не в этом же дело… – Но раз он такой человек…

– Репутация моего мужа была известна и до свадьбы. Мы все догадывались, что он за человек. Ливилла, то, что ты увидела, ничуть меня не волнует. Пока Агенобарб бьет рабынь, он не бьет меня. Если потребуется, я сама буду посылать ему девушек.

Я заморгала. Боги, что за холодная расчетливость! Однако не могла не признать, что решение Агриппины вполне практично. Калигула поймал взгляд сестры:

– Пина, ты волевая и сильная девушка. Я очень надеюсь, что ты не дашь себя в обиду, но знай: если он причинит тебе боль, я заставлю его страдать. – С этими словами брат ушел прочь, а я, повернувшись, наткнулась на ледяной взгляд префекта.

Свадьба не доставила мне ни малейшего удовольствия.

После свадьбы с Агриппиной мы встречались часто: то сами ее навещали, то она приезжала на виллу с визитом, и каждый раз у нее были новые синяки, по поводу которых она давала нелепые объяснения. Когда мы с Друзиллой предположили, что ей следовало бы подумать о расторжении брака, Пина велела нам не совать нос не в свои дела. Разумеется, муж имеет полное право бить жену, когда сочтет нужным, тем не менее я была уверена: Ливия сумела бы что-то сделать, если бы Агриппина попросила. Но, по-видимому, наша сестра действовала по собственному плану – использовала брак как возможность повысить свой статус в обществе – и не желала, чтобы ей мешали.

Мы с Друзиллой и Калигулой продолжали жить на вилле Ливии. Причем брат так официально и оставался ребенком, без мужской тоги и без опасных обязанностей, прилагающихся к ней. Несмотря на его прагматический взгляд на вещи, который так разочаровал меня на свадьбе, брата пришлось чуть не силой удерживать во время одного из визитов Агриппины и ее мужа, потому что Пина была не только в синяках, но и со свежим шрамом на шее. Она объяснила травму неловким обращением с ножом для фруктов. Никто ей не поверил, а Агенобарб даже не скрывал самодовольной ухмылки. Калигула под каким-то предлогом покинул семейное собрание, бормоча под нос злобные ругательства.

Друз тоже жил с нами на вилле Ливии, но с разрешения императора он женился на Эмилии Лепиде, сестре нашего друга, который по-прежнему проводил у нас много времени и ходил вокруг Друзиллы, как щенок с высунутым языком. Молодая жена и необходимость изображать верноподданного не позволяли Друзу мстить за побои нашей сестры мерзкому Агенобарбу.

Жизнь в доме великой римской матроны могла бы принести нам много радости, но арест матери и Нерона бросал на все мрачную тень. Они по-прежнему находились в семейном доме на Палатине, оторванные от нас, и ждали какого-то вердикта от префекта претория. Наконец в начале следующего года, когда стаял снег, император одобрил решение Сеяна.

– Изгнание? – повторила я, отказываясь верить в то, что слышу.

Калигула кивнул. С непроницаемым лицом он дочитывал депешу из дворца.

– На разных островах. Пандатария и Понтия.

Внезапно он ощерил зубы в зверином оскале и отшвырнул письмо на стол. Опасливо поглядывая на брата, я дотянулась до письма и перечитала сообщение.

– Ну, изгнание – это еще не самое худшее, – пропищала я; оставалось только цепляться за любую, даже самую слабую надежду. – На протяжении веков множество великих людей возвращались из изгнания. Например, Цицерон. Или Марий.

– Дни Мария и Цицерона давно миновали, сестра, – обронил Калигула; его взгляд неустанно рыскал по маленькому зимнему таблинуму, хотя мы сидели там одни, да и на прабабушкиной вилле, как мне казалось, было относительно безопасно. – Сенат не отменит изгнание матери, как сделал это в случае с Цицероном. И Нерон не пойдет маршем на Рим, подобно Марию. Они одиноки и беззащитны, а пока император отсутствует, марионетками в Риме управляет Сеян. И не изгнанием он карает мать и брата. Это всего лишь первая, подготовительная стадия медленного и беззвучного смертного приговора.

Мой мозг просто-напросто отказывался воспринимать его слова.

– Но мы видели, как Сеян… как его преторианцы убивают людей. И довольно часто. Уж если бы он захотел убить их, то…

– Если бы он убил жену Германика и ее сына, наследника императорского трона, то поднялся бы шум. Сеян могущественный человек – самый могущественный в Риме, но даже для него подобный скандал не прошел бы бесследно. Нет, сначала он уберет своих врагов куда-нибудь подальше, так что о них позабудут, и вот тогда они тихо и без лишнего шума умрут.

Калигула встал и вышел из комнаты, а я вдруг осознала, что значит остаться в вынужденном одиночестве изгнания.

С тех пор я часто плакала.

Вплоть до последней весны нашего пребывания на вилле моя прабабка Ливия, все видящая и все понимающая, пыталась поднять мне настроение – знакомила с бесконечной чередой женихов и интересовалась, не приглянулся ли мне кто-нибудь из них. Мать никогда бы не стала об этом спрашивать, и мнения Агриппины о ее будущем муже никто не узнавал. Нет нужды говорить, что ни один жених меня не заинтересовал. Разумеется, Ливия отмела самых алчных, бесталанных, жестоких и распущенных, но даже те, что остались, – а это были лучшие юноши Рима – не привлекли моего внимания. Разве могла я допустить хотя бы мысль о том, чтобы уйти из своей семьи в чужую, когда наш род угасал на глазах и оказался на грани исчезновения?

С наступлением лета наша прабабка совсем одряхлела. Казалось, ее тело больше не хочет жить, хотя ум, острый язык и едкий сарказм никуда не делись. Скорее наоборот, в те дни она была особенно прямолинейна и беспощадна в суждениях, отчего заметно поредела толпа важных посетителей виллы, зато Калигула ловил каждое ее слово и перенимал язвительный склад ума, что в дальнейшем принесло ему немало проблем. Думаю, если бы нас не заставили поселиться в доме прабабушки, судьба Калигулы сложилась бы по-другому.

К Ливии приглашали лучших врачей Рима. Она отказывалась прислушиваться к врачам-иудеям, поскольку считала их нечестивцами, не признающими истинных римских богов, греки, на ее взгляд, были безнравственными, а от египтян несло Марком Антонием и иже с ним. То есть принимала она советы только лекарей – уроженцев Рима, но всем известно, что они заметно уступают грекам, иудеям и египтянам в искусстве излечения. Итак, наша прабабушка медленно угасала.

Когда лето набрало силу и окутало город душной, липкой вонью, Ливия оказалась слишком слаба, чтобы, по своему обычаю, перебраться на приморскую виллу. А когда в саду стали опадать листья и мир поменял зеленый наряд на золотой, она сначала не смогла покидать дом, потом – свои покои, потом – свое ложе.

В первые дни осени Ливия призвала нас к себе. Кажется, это случилось через пару дней после сентябрьских ид. Деревья по краям имения горели как начищенная медь и почти сливались с золотистым закатом. Ливия не вставала целый день и едва притронулась к еде. Ее рабы впервые всерьез забеспокоились. Прабабушка захотела видеть семью, а это всегда признак худшего. Агриппину вызвали из дома Агенобарба, и все наследники Германика, кроме тех двоих, что томились на острове-тюрьме, собрались вокруг постели Ливии. В неярком свете лампад мы были наедине с прабабкой.

– Ливилла, – сказала она, и я вздрогнула; как самая младшая в семье, я привыкла, что ко мне обращаются в последнюю очередь и уж точно никогда не обращались к первой. – Ливилла, – повторила она, – я знаю, ты все еще плачешь по матери и брату. Несмотря на все, что ты знаешь и что тебе говорили, ты хранишь надежду на их возвращение. Скажу здесь и сейчас: этому не бывать. Их судьба решена, и ты должна скрепить сердце и принять этот факт. Вы все должны это сделать. Если даже Нерон и ваша мать еще живы, у них остались считаные дни до переправы через последнюю реку. Это очень похвально – уважать членов своей семьи и желать им добра, однако настала пора забыть о них. Теперь вы должны думать о собственной безопасности. – С этими словами она откинулась на подушку и дальше обращалась ко всем нам: – Я умираю. Следующих Сатурналий уже не увижу. Когда выпадет снег, я уютно устроюсь в урне в том огромном барабане – мавзолее Августа. Я прожила долгую интересную жизнь и вполне готова завершить ее, так что за меня не бойтесь. Скоро я воссоединюсь с вашим прадедом. Наверняка он уже нашел способ стать правителем Элизия. Но когда я уйду, вас некому будет защитить. Знаю, здесь вы чувствовали себя в безопасности, но это благодаря моим постоянным усилиям, да и мое имя оберегает вас от змеев вроде Сеяна и Тиберия. Без меня и тот и другой будут угрожать вам. Если не хотите повторить судьбу матери, проявляйте осмотрительность во всем, что делаете.

– Неужели император позволит Сеяну убрать обоих преемников? – нахмурился Друз.

– Даже если этого не сделает Сеян, вполне возможно, мой сын сам это совершит. Ты его преемник только потому, что пока он не нашел кандидата получше. Не доверяй Тиберию! Тот факт, что ты приходишься ему родней, не спасет тебя. Я несколько раз извещала его о моей скорой кончине, а он так и не соизволил навестить меня. Он не устроит для меня похорон и не произнесет прощальные речи – вот как сильна его ненависть ко мне. И я, величайшая женщина в истории нашей великой империи, покину этот мир невоспетой.

Помню, как я заметила странный огонь в глазах Калигулы и нервно сглотнула, когда он шагнул к ложу Ливии.

– Я устрою твои похороны, – громко заявил он со свойственным ему жаром.

– Нет, не устроишь, – спокойно возразила прабабка.

– Устрою, – стоял на своем Калигула, и я видела в его лице железную решимость; хотя такое решение было крайне рискованным и запросто могло стоить ему жизни, брат, выросший и сформировавшийся под влиянием Ливии, чувствовал, что обязан оказать ей эту честь; он всегда возвращал свои долги – и в юности, и после, на протяжении всей жизни. – И я произнесу на церемонии прощальную речь, раз император слишком слаб, чтобы приехать, – добавил Калигула. – Рим будет скорбеть и восхищаться великолепным погребением.

Ливия прищурилась:

– Это неслыханно – чтобы погребение проводил ребенок. Не твое это дело, а коли все же пойдешь на это, то навлечешь гнев Тиберия. Ты подвергнешь себя опасности, несмотря на все мои предостережения и советы. Оставь это, юный Гай. Найдутся дальние родственники, которые тихо все организуют и запечатают меня в урну без лишнего шума.

Затем Ливия зашлась в приступе кашля, после чего осталась без сил, и на этом визит был закончен. Мы ушли, притихшие и подавленные. Калигула кипел в бессильной ярости. В последующие дни нас еще не раз приводили в покои старой матроны, где мы выслушивали очередную лекцию о том, как вести себя после ее кончины, чтобы остаться целыми и невредимыми, о том, кому можно доверять – практически никому; кому доверять нельзя – практически каждому римскому гражданину и его собаке. Прабабка учила нас тому, чему научила ее жизнь.

Потом одним сентябрьским днем, когда мы сидели за столом в триклинии, к Ливии позвали только Калигулу. Мы переглянулись удивленно и встревоженно, а моя тихая как мышка сестра наморщила лоб, глядя на захлопнувшуюся за ним дверь.

– Гай любит прабабушку, – вдруг сделала Друзилла странное заявление.

Вероятно, вызвано оно было тем, что все мысли брата занимала сейчас Ливия, а не она сама, как обычно. Калигула видел, что я и Пина лучше приспособлены к жизни, чего нельзя было сказать о Друзилле, а потому он заботился о младшей сестренке как мог. Хотя прабабку Ливию он действительно любил.

Наш брат отсутствовал больше часа, еда на его тарелке остыла, а живущий в нас страх усилился. Наконец Калигула вернулся с бледным, осунувшимся лицом.

– Ливия отправилась к богам, – коротко объявил он, и эти несколько слов, несущие в себе вес целой империи, могли бы раздавить сильнейшего из людей.

Мы не удивились, поскольку приближение кончины Ливии наблюдали уже несколько месяцев, но все равно не могли поверить, что наша неукротимая, волевая, властная прабабка уступила смерти. И еще странным было то, что обязанность Друза как старшего из отпрысков – на самом деле обязанность Тиберия, но он явно не собирался ее исполнять – совершить обряд конкламации, то есть несколько раз позвать умершую матрону по имени, Ливия передала самому младшему юноше в семье. По-моему, наша прабабка уже тогда видела в Калигуле зачатки будущего величия.

– Ливия скончалась, – продолжал Калигула, – и вместе с ней скончался старый Рим. Тот Рим, который все мы знаем и любим. Рим достойных людей. Рим ценностей, доверия и морали. С вами или без вас, но я буду оплакивать Ливию и Рим, прилюдно и так, как они этого заслуживают: с похоронной церемонией на Форуме, публичной и пышной, со всеми положенными почестями и плачем. А если Сеян или Тиберий попробуют меня остановить, то самому Марсу придется взяться за щит, чтобы их спасти.

Помню, что у меня побежали мурашки – такая мощь звучала в его словах. Он бросал вызов не кому-нибудь, а императору Рима. Наконец заговорил Друз:

– Ты обречешь и себя, и всех нас, если пойдешь против Тиберия и будешь восхвалять его мать. Ты сошел с ума!

– Ничуть! – отрезал Калигула. – Кончина знаменитейшей матроны Рима не должна остаться незамеченной только потому, что вся империя трясется от страха перед Тиберием. Если моя шея окажется из-за этого под преторианским клинком, значит так тому и быть. До сегодняшнего дня я проявлял осмотрительность и держался в тени. Я и впредь не стану рисковать жизнью ради пустой славы, но некоторые вещи слишком важны, чтобы их игнорировать. Иногда необходимо провести линию и не переступать ее ни на полшага. Никто не отговорит меня, у Ливии будут похороны.

В изумлении я замотала головой. Какая глупость! Неужели близость с прабабкой породила у него столь безумные представления о жизни?

Примечательно, что первым рядом с моим братом встал Лепид:

– Гай, я помогу. Поддержу тебя. Она заслужила, чтобы ее похоронили со всеми почестями.

И Друзилла последовала за ним. Не могла же она отвернуться от Калигулы и Лепида, двух колонн, на которых покоились ее небеса. А потом и я, поеживаясь от страха при одной мысли о затеянном, встала на защиту чести нашей семьи и чтобы помочь брату, ибо в тот момент Калигула, воинственный и благородный, был великолепен – само воплощение римлянина.

Друз буркнул, что не хочет подвергать риску семью его молодой жены, и остался в стороне. Пина же сообщила, что решение об участии в погребальной церемонии будет принимать Агенобарб, а не она. Калигула был тогда настолько возбужден и зол, что не стал ехидничать о готовности старшей сестры слушаться человека, который ее бьет.

Мы знали: Агриппина и Друз все равно придут на похороны, даже если сейчас отрицают это, ведь Ливия была великой женщиной и предоставила нам кров и защиту в самые тяжелые для нас времена.

Следующие десять дней те, кто оставался на вилле, провели в нарастающем напряжении. Гай взял на себя роль главы рода, как минимум в том, что касалось похорон Ливии. Слуг и рабов это повергло в шок, ведь он все еще был ребенком – правда, ребенком семнадцати лет, которому давно бы уже пора надеть мужскую тогу.

Все эти дни Калигула провел, стремительно расхаживая по вилле, раздавая приказы, словно военачальник на поле битвы, принимая трудные решения и расходуя деньги из наследства Ливии как свои собственные. В результате все подготовил для пышной погребальной церемонии. Только вот с датой вопрос остался нерешенным.

В конце концов Друз нашел младшего брата в саду, где мы с Друзиллой обсуждали щекотливую тему замужества и женихов. Братья разговаривали при нас, но мне больше запомнилось не сказанное, хотя оно было достойно внимания само по себе, а отчетливая перемена в их отношениях.

– Почему ты тянешь? – раздраженно спросил Друз.

– С чем?

– Тело прабабушки лежит в атриуме неоплаканное, из-за него трудно входить в дом, и, честно говоря, оно уже начинает попахивать. Осенняя погода все-таки не настолько прохладна, чтобы держать в доме труп. Это неразумно. Ты же все организовал, почему ничего не происходит?

Калигула пронзил брата взглядом, подобным холодной норикской стали:

– Потому что я даю императору последний шанс проявить себя римлянином, сыном и просто человеком. Он приедет. Должен приехать. Иначе весь Рим увидит, что Тиберий – это всего лишь злобный, жалкий трус.

Друз испуганно оглядел сад, как будто каждый куст и каждый цветок доносили наши слова Сеяну.

– Не говори так. Такие речи убивают целые семьи!

Взгляд Калигулы не потерял ни капли силы, когда он фыркнул:

– Да не переживай ты так! Твоя бесценная репутация не пострадает, твоей новой семье ничего не грозит. Если на меня падет гнев Сеяна или Тиберия, я сумею оградить от него тебя или твою прелестную жену.

– Он не приедет, – пробормотал Друз, смущенный тем, что младший брат сомневается в его мужественности.

– Если до ближайших ид не появится, тогда я сделаю дополнительную нишу в мавзолее – придется похоронить Ливию, Рим и запятнанное имя императора.

Друз шагнул вперед и схватил Калигулу за плечи:

– Брат, он не приедет. Человек, который прячется от мира на острове, куда изгнал сам себя, и который оставляет Рим рыдать под кровавым мечом префекта претория, не заботится о чистоте своего имени. Если уж мы собираемся пойти против обычая и похоронить Ливию самостоятельно, то давай сделаем это немедленно.

Долгая холодная пауза завершилась тем, что Калигула качнул головой:

– Друз, я должен дать ему шанс! Мне хочется верить, что в нем еще осталось достаточно силы духа, чтобы приехать. Иначе император – ничтожество и нами правит Сеян. Как ты не понимаешь?

– Он не приедет, а Ливия достойна лучшего, чем лежать здесь и гнить у всех на виду.

И опять протянулась пауза. Друз наконец-то попал в цель, и Калигула кивнул:

– Еще один день. Я дам ему еще один день, и потом мы похороним ее.

Для Калигулы это стало поворотной точкой. Думаю, смерть Ливии и принятое им решение поступить правильно, несмотря на самую что ни на есть реальную угрозу смерти, были первым случаем, когда наш младший брат проявил волю и способность командовать. Я часто пыталась представить, каким трибуном он стал бы, если бы пошел по следам братьев. Полагаю, Калигула быстро бы обрел славу на этом поприще.

Как показали дальнейшие события, Друз был прав. Император не только остался на Капри, но и даже не послал представителя или хотя бы письмо с соболезнованиями. Я бы сказала, что кончину матери он воспринял как освобождение от оков, которые докучали ему долгие годы.

Солнце еще не вскарабкалось на голубой свод, а сыновья и дочери Германика выехали из виллы на удобных повозках. Центральная везла тело Ливии, обернутое в смоченные ароматическими маслами пелены, чтобы замаскировать запах, и наряженное в богатое верхнее одеяние.

По прибытии в город мы вышли из повозок. На Марсовом поле все уже собрались. Тело перенесли на погребальные носилки, и восемь рабов из Нумидии подняли их на плечи. Этих людей захватили в одном из сражений той самой военной кампании в Африке, в которой принимал участие Нерон. Каждый раб был одет в леопардовую шкуру с бронзовыми доспехами, носилки обвешаны гирляндами цветов – для красоты, но также и для борьбы с вонью разлагающейся плоти. Картина производила неизгладимое впечатление.

В одном конце узкой площади, протянувшейся вдоль Пантеона и терм Агриппы, терпеливо ждали музыканты – целых двадцать человек – с инструментами наготове. За ними выстроился хор из восьми певцов, нанятых за невероятную сумму в самом прославленном театре Рима. У каждого певца была песня длиной в час, восхваляющая деяния и личные качества великой императрицы. Калигула решил обойтись без традиционных сатиров и мимов в расчете на то, что Рим проникнется серьезностью события.

За певцами застыли две дюжины актеров из той же театральной труппы, что и певцы, наряженные знаменитыми представителями нашего рода; в руках у каждого была посмертная маска предка Ливии или ее мужа. Ирония в том, что актер, изображавший отца Ливии, одного из тех патрициев, которые боролись за сохранение республики любой ценой, стоял бок о бок с тем самым Цезарем, который стремился сменить ее на автократию.

Вслед за рядами музыкантов, певцов и предков возлежала сама матрона, а за ней выстроились для шествия члены семьи. Кому и за кем идти, обычно определял распорядитель похорон, но в церемонии не принимали участие близкие или прямые родственники усопшей, попрощаться с Ливией пришли только мы, ее правнуки. Ни жены Друза, ни мужа Агриппины с нами не было. Не известно, что помешало им прийти – страх или чей-то приказ. Возглавлять колонну по праву старшинства должен бы был Друз, но раз все организовал Калигула, он и пошел впереди. Друз же, в своем стремлении быть как можно более незаметным, замыкал нашу колонну. Сразу за ним следовали вольноотпущенники и рабы Ливии.

И вот зажгли факелы и раздали их факельщикам, которые стояли по краям всей процессии. Когда мой брат убедился, что все сделано правильно, он подал сигнал, и мы начали медленное, величественное продвижение через город.

На нашем пути собрались толпы народа, так как весть о предстоящих похоронах уже несколько дней будоражила Рим, а когда накануне подтвердили дату и время, все население города пришло в радостное возбуждение. Почти наверняка большинство зрителей явились на похороны в уверенности, что тут будет и сам император. И хотя он так и не явился, никто не отказывался подхватить плач и крики, когда мы проходили мимо.

Лишь веком ранее Марсово поле представляло собой пустырь, но затем не кто иной, как супруг усопшей матроны, заполнил зеленый простор впечатляющими монументами и постройками. В некотором роде погребальная процессия проходила через наследие нашей прабабки и ее мужа. И когда мы миновали цитадель и капитолийские храмы на Форуме, деяния великого супруга Ливии продолжали являть себя в том или ином виде. Затем наш путь пролег мимо курии, где заседал сенат, мимо статуй на западном краю Форума, и наконец мы прибыли на широкую площадь. Собравшуюся толпу сдерживали наемные стражники. Именно здесь состоится погребальная церемония. Здесь, между храмом Божественного Цезаря за нашими спинами, триумфальной аркой в честь победы Августа при Акциуме сбоку и перед грандиозной трибуной, украшенной рострами, возведенной мужем Ливии, с которой он произнес в свое время множество речей. На эту платформу и поместили ее тело под стоны и рыдания толпы.

От моего внимания не укрылся – точнее, пронзил иглой паники – тот факт, что на всех ключевых местах, проходах, возвышениях стояли преторианцы. Они словно запечатали нас на площади. Сеяна я не видела, но думаю, все понимали, что он тоже тут. А на самой вершине Палатина высился дворец Тиберия и будто готовился обрушиться нам на головы за дерзость и неповиновение.

Поминальные песнопения закончились ровно в тот миг, когда актеры в масках предков заняли свои места вокруг трибуны. И публика тоже примолкла, едва стихла музыка. После длительной паузы тишину нарушил голос Калигулы:

– Когда великие и могущественные не могут похоронить своих близких, это бремя ложится на праведных и преданных.

После этих слов воцарилась гробовая тишина. Я в ужасе уставилась на брата, но потом, когда первый шок от вступительной фразы прошел, его позиция мне стала понятна. Калигула не боялся разозлить Тиберия: он уже и без того бросил императору вызов тем, что организовал торжественное погребение Ливии и решил сам выступить с прощальной речью. Раз он рискует жизнью ради чести семьи, то почему бы не сделать это с размахом и красиво.

И народ Рима оценил его жест. В почтительном молчании все внимали юному оратору, а тот встал по центру Форума и принялся перечислять события, к которым имела отношение наша прабабка, и ее достижения. Начал он медленно и тихо, так что задним рядам приходилось напрягать слух. Каждая строчка его речи обладала мощью и прекрасно передавала значимость момента.

Меня, как и всех остальных, полностью захватило выступление Калигулы. Я понимала, что Ливия была выдающейся личностью, но не до конца осознавала, насколько она повлияла на самые разные сферы жизни империи и ее знатнейших родов. Лишь теперь до меня дошло, что Калигула был призван в покои Ливии не только в день ее смерти, но и много раз до того. Вероятно, прабабка и правнук на протяжении месяцев плотно общались, раз мой брат выучил историю нашего рода с самого его основания.

А история была потрясающая. Толпа ловила каждое слово.

Калигуле потребовался целый час для того, чтобы дойти до смерти Августа, а в последующие полчаса он рассказывал о том, как, даже будучи вдовой без прямых полномочий и власти, Ливия помогала создавать тот Рим, который стоял сейчас вокруг нас. По мере того как Калигула продвигался через время, его голос набирал силу и звучность и в конце концов загремел на весь Форум, эхом разлетаясь от каждой стены и колонны. Чем дольше длился перечень свершений этой величайшей из женщин, тем яснее мне становилось: вместе с Ливией умер старый Рим.

– Таковы дела, – зазвенели между фасадами и колоннадами Форума заключительные слова речи, – таковы дела Ливии, называемой Юлия Августа, императрицы, матери отечества, великой матроны Рима. Под ее заботливым взором поднялись на ноги четыре поколения. Хотя корабль государства заносило в мутные воды и кружило в водоворотах, он благополучно пережил все шторма, пока рулевое весло было в руках Ливии.

Делать выпады в адрес императора смертельно опасно. Мать отечества – это титул, который хотели присвоить Ливии, но Тиберий наложил вето на решение сената. Называть так Ливию значило бросать императору вызов. А чего стоит намек Калигулы на то, что Тиберий чуть не погубил империю неумелым правлением?

Без малого два часа слушатели хранили почтительное молчание. Тишина царила даже в последнюю четверть часа, когда Калигула ходил по лезвию ножа: порицал тех, кто не чтит своих предков, и называл Тиберия трусом, плохим сыном, тираном и чудовищем – правда, в расплывчатых выражениях, чтобы хороший адвокат смог защитить его от обвинений в нарушении закона об оскорблении величия. Ни от кого из присутствующих, однако, истинный смысл сказанного не укрылся. С бьющимся сердцем, трепеща от страха, я наблюдала за тем, как брат совершал государственную измену. Мой взгляд перебегал с одного недовольного преторианца на другого. Скоро случится что-то страшное, стучало в моем мозгу. Тем не менее ни один из стражников не сдвинулся с места.

Затем тело снова подняли, музыканты взялись за инструменты, и мы в том же порядке, в каком шли на Форум, двинулись обратно на Марсово поле, к огромному мавзолею в виде цилиндра, где уже целую декаду покоились останки моего отца. Менее чем через час рабы-нумидийцы возложили свою скорбную ношу на погребальный костер рядом с мавзолеем. Те граждане Рима, которые не побоялись выказать неповиновение императору, выстроились в очередь, бдительно оберегаемые слугами и рабами, чтобы добавить в костер дары, специи и всякого рода ценные вещи. Таких желающих оказалось меньше, чем было бы при иных обстоятельствах, но больше, чем я ожидала увидеть, учитывая высокую вероятность мести Тиберия и грозное присутствие преторианцев. Они проследовали с похоронной процессией на Форум, вернулись с нами на Марсово поле и тоже стояли вокруг костра.

Костер поджег Калигула. Теперь уже никто не посмел бы оспорить его право это сделать. Мы наблюдали, как высокий конус из дров вспыхнул и заполыхал – очень быстро и очень жарко. Впрочем, мне не с чем было сравнить. То были первые похороны в моей жизни. Когда от костра осталась лишь горсть тлеющих углей с торчащими тут и там жуткими костями, его полили вином и водой. Столб дыма взмыл высоко в небо, запачкав прозрачную осеннюю голубизну. В последний раз горожане восславили Ливию и разошлись по домам.

Несколько рабов собрали пепел в ткань и осторожно пересыпали в изящную урну. Жрец при помощи Калигулы захоронил одну кость, и одна свинья была принесена в жертву, чтобы освятить землю. Слуги с виллы накрыли угощение. Мы сели на заготовленные заранее стулья и в молчании приступили к еде. Тем временем служители мавзолея прямо при нас принялись убирать остатки костра.

Покончив с едой, я оглянулась и обмерла. Народ разошелся. Преторианцы остались.

Более того, в тени мавзолея угадывался мрачный призрак – фигура префекта. Когда со столов стали уносить остатки погребального пира, Сеян вышел на свет. Калигула поднялся и шагнул к нему, но внезапно его опередил Друз. Должно быть, старший брат пожелал вернуть себе место главы семьи, неудовлетворенный второстепенной ролью в церемонии. А может, он хотел защитить Калигулу. Друз встал прямо перед Сеяном, и как же я была довольна, что не я, а брат смотрит в холодные глаза префекта. Я бы ни за что не встретилась с ним взглядом, даже если бы была достаточно высокого роста.

– Твое присутствие здесь отдает дурным вкусом, – негромко произнес Друз.

Сеян изогнул бровь:

– Твое присутствие здесь противоречит обычаю, а также является оскорблением императора.

– Сеян, у нас тут семейное событие, похороны закончились. Нам осталось вернуться на виллу и совершить подношение ларам.

– Вы не сможете это сделать, – ответил префект преторианцев с улыбкой палача, оценивающего свою жертву.

Я содрогнулась.

– Объясни, – угрожающим тоном потребовал Друз.

– Вы не вернетесь на виллу госпожи Ливии. После ее смерти имение переходит ее сыну, а император желает, чтобы дом был освобожден от проживающих там людей.

Калигула сердито прищурился и встал рядом с Друзом:

– Если мы не вернемся и не очистим дом, погребение не будет считаться свершенным. Префект, твое требование недостойно.

Сеян теперь в открытую ухмылялся:

– Да пожалуйста! Император принял решение. Вилла больше не является вашим жильем. Ваш дядя Тиберий желает, чтобы вы переехали в дом вашей бабки Антонии. Все вы.

Друз открыл рот, переполняемый горечью и гневом, но теперь Калигула вышел вперед и не дал брату сказать ни слова.

– Хорошо, префект, – процедил он. – Полагаю, ты проследишь за тем, чтобы наши вещи перевезли куда надо?

– Конечно. Все вещи, которые не относятся к имуществу виллы и не являются собственностью императора.

Друз готов был взорваться, и я с удивлением заметила, что Калигула наступил брату на ногу, чтобы заставить того молчать.

Сеян захохотал и взмахом руки велел своим людям уходить. Мы молча смотрели, как преторианцы маршируют по улице в центр города. Когда мы остались одни, если не считать наших рабов и слуг, Друз накинулся на Калигулу:

– Зачем ты это сделал?

– Потому что иначе тебя бы уже не было в живых. Я видел это по глазам Сеяна. Он искал лишь предлог, и я сделал все, чтобы он его не получил.

– Неужели Тиберий и правда выгнал нас с виллы? – вырвалось у меня.

Калигула пожал плечами:

– Может быть, это Сеян отдал такой приказ от имени императора, нам без разницы. Результат один. Но что примечательно – нам даже не позволили собрать свои вещи. Погребение не закончено, поскольку мы не сможем свершить на вилле наши винные приношения. Сеян отказывается дать нам такую возможность. Наверняка он делает это специально. Иначе почему бы не разрешить нам зайти на виллу за нашим имуществом? Нет, он испортил нам прощание с Ливией, чтобы мы разозлились и, потеряв осторожность, спровоцировали его на применение оружия. Не попадитесь на этот крючок.

– О какой Антонии он говорил? – спросила я едва слышно.

В нашей семье было много Антоний, если считать с дней расцвета республики.

Калигула посмотрел на меня с печальной улыбкой:

– Это наша бабушка. Дочь Марка Антония и племянница Августа. Она моложе Ливии на целых двадцать лет, но если в Риме есть женщина, способная сравняться с нашей прабабкой по могуществу и силе характера, то только Антония. Ливия, по-моему, высоко ее ценила, но это не значит, что они похожи.

– А с ней мы будем в такой же безопасности, как с Ливией?

Полуулыбка Калигулы растаяла.

– Отныне мы нигде не будем в безопасности. Нигде и никогда. Антония живет на Палатине, менее чем в броске копья от императорского дворца, где теперь поселился Сеян, словно член императорской семьи. Каждую минуту мы будем под надзором преторианцев и придворных Тиберия. В Риме грядет что-то страшное, и чтобы выжить, мы должны быть проницательными и бдительными, как прабабушка Ливия. Будьте готовы ко всему. Нам предстоит войти в волчье логово.

Глава 5. Дом Антонии

Дом Антонии разительно отличался от виллы Ливии. Если прабабка, постоянно принимая у себя важных посетителей, сама держалась в отдалении от всего и вся, как и подобает вдове императора, то Антония вела открытую, бурную жизнь. В ее жилище было шумно и тесно от самых разных людей.

Родилась Антония в Афинах и, помимо римского дома, имела виллы и там, и в Египте, а потому хорошо была знакома с восточными нравами и обычаями. Она совсем не боялась сомнительной репутации вдовы, у которой часто бывают гости мужского пола. Как ни странно, но никакие слухи о ней не ходили, что для меня осталось загадкой. Должно быть, слишком сильной и свободной была эта женщина, чтобы держаться в тесных рамках римской благочинности.

Мы никогда не были одни в доме. Кроме нас, у Антонии гостило много других людей. Кое-кто из них жил у нее на протяжении месяцев и даже лет. Трудно представить, во что ей обходилось это гостеприимство. Впрочем, благодаря происхождению у нашей бабушки было столько денег, что при желании она могла бы купить себе целую империю.

Среди тех, кто относился к постоянным обитателям дома Антонии, мы, дети Германика, завели несколько друзей, с которыми затем не расставались уже всю жизнь – нашу или, по крайней мере, их. Пожалуй, самым значимым из всех был Юлий Агриппа, внук Ирода, царя Иудеи. Восточный монарх отдал внука на воспитание Антонии. Агриппа казался необыкновенным и загадочным, но при этом был дружелюбен и бесконечно интересен. Кроме Юлия, жил там еще молодой принц Антиох Коммагенский, который казался старше своих лет из-за странного угловатого лица и оливковой кожи. А еще Птолемей – тот самый царь Мавретании, ставший на сторону Рима в войне против Такфарината в Африке, где наш брат Нерон получил свои боевые шрамы.

Новые друзья были как нельзя кстати. После кончины Ливии и особенно после ее похорон мы все жили в непреходящей тревоге. Напряжение с каждым днем только нарастало. Прежде чем открыть рот, мы вглядывались в темные углы, ожидая обнаружить там Сеяна. Хуже всех, конечно же, приходилось Калигуле. Хотя в свои восемнадцать лет он все еще носил детскую буллу, а Нерон и Друз опережали его на лестнице власти, именно Калигуле грозила наибольшая опасность после его дерзкой речи на погребальной церемонии и стычки с префектом, и именно ему следовало быть самым осторожным. Окружающие видели того Гая Калигулу, каким он хотел казаться, – невозмутимого и уверенного. Я одна видела его ночами, когда паника брала верх и сон бежал от него, как летучие мыши от внезапной вспышки света. Но постепенно, под влиянием Антонии и разномастных чужеземцев, которых она привечала, мир начал меняться.

В доме постоянно бывали посетители из Александрии и более отдаленных регионов Египта. Они завораживали, хотя особым дружелюбием не отличались, и порой их речь и обычаи были трудны для понимания, но только не для матроны Антонии, которая при разговоре с ними легко переходила на их язык.

Не все друзья нашей бабушки происходили из загадочных восточных земель. Антонию посещали многие высокопоставленные граждане Рима, оставаясь порой на несколько дней, а то и недель. Тут надо отметить, что они не всегда принадлежали к числу самых могущественных или богатых, но к числу наиболее интересных – безусловно. Ни во влиянии, ни в деньгах Антония не нуждалась – она хотела, чтобы ее развлекали.

Этот период мог бы стать счастливым для нас, и действительно случались радостные моменты, даже несмотря на постоянный страх и бессрочную разлуку с родными. Однако целый год после незавершенных похорон Калигула оставался в напряжении, убежденный, что Сеян не спускает с нас глаз и что в доме Антонии доверять никому, кроме бабушки, нельзя. Было нелегко месяц за месяцем жить рядом с натянутым как струна братом. Не могу представить, что испытывал тогда сам Калигула! Время доказало его правоту, и тот год безмерного стресса стал для него хорошей подготовкой к грядущим событиям. Я очень переживала, наблюдая, как он изменился: мне не хватало его спокойствия. Даже с новыми друзьями, восточными и африканскими монархами, брат проявлял сдержанность, никогда не выдавал своих мыслей и не высказывал мнения ни о чем более важном, чем вкус оливок.

Время от времени невыносимое напряжение нужно было сбрасывать. Калигула мог провести целый день в общении, бдительно держа язык за зубами, раскрывая рот только для обмена любезностями и легкой дружеской болтовни. Вечером же, когда он оставался один, невысказанное вырывалось из него едва слышным потоком брани. Происходило это исключительно в домашних термах. Именно там он изливал пустоте все то, что не мог сказать на людях, и опасные мысли улетали с паром в небытие. Однако перед тем как выговориться, он никогда не забывал убедиться в том, что в термах нет ни единой живой души, даже рабов, следящих за огнем в топке. И как же Калигула мог быть уверен, что вокруг никого нет? И откуда я знаю, что он так поступал? Дело в том, что я была единственной, кому брат доверял стоять на страже, пока он мылся и в тишине отводил душу.

Как ни странно, эта необычная уловка Калигулы помогала ему. Ни разу за время нашего пребывания у Антонии я не слышала, чтобы он сорвался на людях. Зато он стал понемногу, очень осторожно открываться Юлию Агриппе, никогда не доходя до опасных высказываний. Растущая близость между ними была очевидна всем. Полным доверием нашего брата пользовался только один человек – помимо нас с Друзиллой, разумеется, – Лепид. Он, как и раньше, навещал нас и оставался неизменным элементом нашей жизни – и по-прежнему был без ума от Друзиллы.

Дружба Калигулы с Юлием, Антиохом и Птолемеем, невзирая на разницу в возрасте, также крепла. Во время их длительных визитов они находили пустые комнаты и устраивали там состязания в стратегии. Победителем обычно оказывался Калигула, что могло бы стать предметом гордости рода Германика. Но гордость может погубить любой род.

Я с интересом наблюдала за тем, как меняется поведение брата в доме бабушки. Он оставался прежним: сдержанным и внимательным, убежденным в том, что Сеяну хватит одного неосторожного слова из наших уст, чтобы нас уничтожить. Но в то же время Калигула начал проводить все больше времени с гостями Антонии из восточных стран. В их компании его напряжение спадало, он вел себя свободнее, хотя и в этом окружении взвешивал каждое свое слово. Постепенно брат опять стал спать по ночам.

– Пожалуй, с ними я чувствую себя безопасно уже хотя бы потому, что они иностранцы, – как-то раз признался он мне. – В своих государствах они цари, их трону не угрожают могущественные враги, их подданные не бунтуют. Эти люди не обязаны доказывать Сеяну свою лояльность. Статус иностранных посланцев служит им защитой перед всеми, кроме, конечно, императора.

Итак, все вроде шло у нас неплохо, но парки не спускали с нас глаз, и Морта держала ножницы наготове.

Помню день, когда все вновь изменилось – и, разумеется, к худшему. Стояло лето – та его пора, когда по традиции все обеспеченные римляне бежали с пыльных, душных, зловонных улиц города на виллы у моря или в сельской местности. Антония же оставалась на Палатине, рассудив, что ни в одном уголке империи нет места комфортнее и приятнее, чем холм, застроенный богатыми домами, и ни на море, ни среди полей не найдет она всего того, что имеет под рукой в Риме. Обитателей в доме было меньше, чем обычно. Многие гости разъехались на лето, но те, кто остался, не сговариваясь собрались за столом в честь прибытия нескольких знатных лиц из Кесарии.

Я была занята беседой с Друзиллой. Мы обсуждали природу любви с философской точки зрения.

– Любовь – это все затмевающий цветок, который заставляет сердце биться быстрее, согревает душу, затуманивает мозг и набрасывает на глаза пелену, – мечтательно проговорила Друзилла, пока ее взгляд сам собой отыскал среди пирующих Лепида. – Любовь – это движущая сила и конечная цель. Любовь одна имеет значение.

– Любовь – это помеха, – фыркнула я. – В лучшем случае – средство достижения цели. Иногда это цепь, которая привязывает нас к другому человеку. Любовь переменчива и непредсказуема, она превращает нас в глупцов и заставляет совершать идиотские поступки. Как сказал Овидий, «любовь полна тревожных страхов».

Моя мрачная позиция в какой-то степени объяснялась непреходящей ревностью к очаровательной Друзилле, и я отдавала себе в этом отчет. Но эти слова передавали и искренние мои убеждения. Любовь к семье – вот единственная форма любви, за которой я шла и уже понимала, на какие страдания еще пойду ради нее. В любви я не находила ничего, кроме неприятностей, однако по сей день сожалею, что часто стремилась переспорить Друзиллу и развеять ее милые иллюзии. Она этого не заслужила.

Вокруг нас велись не столь возвышенные разговоры. Пакониан, которого всегда можно было найти там, где вино лилось рекой, а взамен ничего не требовалось, жарко спорил с Юлием Агриппой о законности иудейской монархии. Не знаю, почему их спор так ярко отпечатался в моей памяти.

Помню, Пакониан разгорячился настолько, что ткнул принца в грудь. Агриппа пришел в ярость – и в этот момент в парадную дверь дома постучали. По какой-то причине стук обычного дверного молотка прозвучал как погребальный звон огромного колокола. Пакониан сбился с мысли и, запнувшись, вовсе умолк. Антония прервала рассказ о каком-то забавном событии из жизни египетских царей, и едва она перестала говорить, во всем зале наступила тишина. Выглядело это так, будто бабушка знала: что-то случится. Впрочем, подозреваю, ей просто было любопытно, кто пожаловал, ведь новых гостей не ожидалось.

Потом в атриуме зазвучали шаги. По полу ступали не только мягкие кожаные башмаки привратника, но и клацающие гвоздями солдатские сапоги. Меня охватил ледяной ужас. У одного из столов Калигула и Друз выпрямились и обменялись взглядами. Мы с Друзиллой и Лепидом повернулись на звук шагов.

Ночной кошмар стал явью. В большой зал ступил отряд из девяти преторианцев. За их спинами маячил бледный перепуганный привратник. Офицер вышел вперед и поклонился хозяйке дома – коротким движением одной только головы. Затем, вынув из объемный сумы у пояса два футляра со свитками, снял шлем, зажал его под мышкой и приблизился к Антонии. Что-то в ее взгляде заставило преторианца остановиться в нескольких шагах от ее стула.

– Приветствую, госпожа.

– Приветствую.

Наступившая затем тишина, казалось, вот-вот взорвется от беззвучного напряжения. Наконец, громко сглотнув, преторианец протянул один из футляров Антонии. Второй он с некоторым трудом держал вместе со шлемом в другой руке. И опять последовало молчание. Преторианец нахмурился. Очевидно, он ожидал, что основоположница императорского рода поднимется с кресла и подойдет к нему. Антония вздохнула и обратилась к мужчине с крупным носом и в изящной тоге:

– Вителлий, ты не будешь так любезен?..

Тот, хотя и явно из числа знатнейших римлян, кивнул, словно жаждущий угодить прислужник, и, приняв от преторианца футляр, отнес его матроне. Антония посмотрела на коробочку со свитком и перевела вопросительный взгляд на солдата, который не шевелился и не произносил ни звука. С озадаченным видом она сломала печать и вытащила оттуда тонкий дорогой пергамент.

– От самого императора! Удивительное дело. Я-то думала, что он уже разучился писать. – Это были опасные слова, но Антония только хмыкнула при виде грозно сведенных бровей преторианца, затем снова посерьезнела, пробегая взглядом по строчкам, и наконец, ничем не выдав своих чувств, свернула пергамент и вложила обратно в футляр. – Друз, Гай! Вам следует прочитать это. – Пока мои братья шли через зал, наша бабушка сделала глубокий вздох и добавила: – В этом очень кратком и бестактном послании император сообщает, что мой внук Нерон ушел от нас.

Пол подо мной разверзся, злобный Плутон потянул меня к себе в бездну. В ушах зашумела кровь, так что из последующих событий я уловила лишь обрывки. Потом у меня подломились ноги, и я упала, стукнувшись затылком о лепнину на стене. Лепид и Юлий Агриппа поспешили мне на помощь, а Друз стал читать свиток. Нерон скончался на острове в Тирренском море, куда его увезли годом ранее. В самых бесчувственных выражениях император писал, что тюремщик по небрежности перестал кормить заключенного, и тот умер от голода в своей камере. За этим следовала невнятная приписка о том, что виновные понесли наказание, но было понятно: это пустые слова. Не могло быть сомнений в том, что Нерона намеренно уморили по приказу самого императора или Сеяна. Затуманенный паникой, мой взгляд задержался на столах, ломящихся от яств, и меня затошнило: мы пировали, пока наш старший брат мучился от голода.

Едва мой мозг оправился от одного шока, как его пронзила новая страшная мысль.

– А что с мамой? – выговорила я непослушными губами.

– О матери тут нет ни слова, – ответил Калигула, дочитав свиток до конца.

– Что ж, – заявила Антония командиру преторианцев, – ты передал послание. Может, теперь ты и твои солдаты освободите мой дом от своего присутствия?

– Сожалею, госпожа, но у меня есть еще одно дело. – С этими словами он вытянул руку со вторым свитком.

Вителлия уже не пришлось просить – он сам подошел к преторианцу и взял у него футляр, чтобы передать хозяйке дома. Антония опять взломала печать и вытряхнула из футляра пергамент. Это послание было длиннее первого, тем не менее прочитала она его очень быстро. Закончив, выпрямилась в своем кресле.

– Это послание скрепляла печать твоего префекта, – обратилась она к стражнику. – Значит, оно написано Сеяном, а не императором?

– Да, госпожа.

– Ты понимаешь, что в таких делах я не признаю власть твоего префекта? Свиток, подобный этому, должен прийти от Тиберия, а не от жалкого мелкого слуги вроде Сеяна.

Надо отдать преторианцу должное – он сумел сохранить внешнее спокойствие.

– Госпожа Антония, прошу понять: меня не касается, чью власть признаешь ты. Мне достаточно того, что полномочия Сеяна признаются сенатом и императорским двором. Полученный мной приказ действителен и не может быть оспорен. Мне известно, что на твоей службе состоит почти дюжина наемных охранников – все бывшие солдаты или гладиаторы. Однако они не помогут тебе, если ты окажешь сейчас сопротивление, потому что у ворот дома ждет второй такой же отряд, как этот. А два контуберния преторианцев пойдут на все, чтобы выполнить приказ. Не стоит подвергать риску всю семью, дабы спасти одного.

Подо мной открылась черная бездна. Еще один из нас? Опять бешено заколотилось сердце и холодный ужас сковал тело. Лепид и Агриппа крепко держали меня с обеих сторон, чувствуя, что я могу снова упасть. Когда Антония повернулась к своим гостям и пересохшим голосом назвала имя, оно не стало неожиданностью.

– Друз, это приказ префекта претория на твой арест. Ты обвиняешься в нарушении закона об оскорблении величия. Тебе придется пойти с этими людьми. – (Друз, не в силах поверить в происходящее, яростно замотал головой.) – Я могу помешать им, – сказала наша бабушка достаточно громко для того, чтобы ее услышали и преторианцы, – потому что они недооценивают моих людей. Но их командир прав в одном: если сейчас мы тебя отстоим, завтра Сеян пришлет сюда не два контуберния, а целую когорту с дюжиной приказов на арест. Если хочешь спасти Гая и девочек, ты должен послушаться. Я извещу твою жену и ее отца о том, что случилось.

Взгляд Друза беспомощно метался между мной, Друзиллой и Калигулой, возвращался к нашей бабке и потом снова к нам, но плечи его уже поникли – он знал, что Антония права. И вот брат двинулся к преторианцам, а я в панике, не в силах принять происходящее, оглянулась на Гая и Друзиллу. Калигула стоял неподвижно словно статуя, его лицо будто вырезали из мрамора. Но под скулами бугрились желваки, сжатые в кулаки пальцы побелели, а в глазах застыло выражение, уже однажды виденное мною: бешенство. Не просто злость, а контролируемый, холодный гнев, рожденный отчаянием и скорбью. Смерть одного брата и – спустя дюжину ударов сердца – арест второго. Калигуле пришлось собрать всю свою волю до последней капли, чтобы сдержать все в себе, не сорваться.

У меня такого самообладания не было. Во мне что-то сломалось. Не могу сказать, откуда взялись силы, ведь в полуобморочном состоянии и после ушиба головы я с трудом держалась на ногах, но мне удалось вырваться из рук юношей, и я бросилась к командиру преторианцев. На бегу я схватила с банкетного стола серебряный ножик для фруктов. Преторианец вытащил меч, и при тех обстоятельствах этот жест значил многое.

От чудовищной смерти меня спас брат.

Калигула перехватил меня на полпути, сбил с ног, а потом стиснул запястья и держал до тех пор, пока я не выпустила из ослабевших пальцев нож. К своему ужасу, я заметила, что он до крови пронзил себе ногтями ладони – только такой ценой ему удалось сохранить самоконтроль. С насмешливой ухмылкой преторианец вложил меч в ножны, и Друз замотал головой, веля мне оставаться на месте. Но я не могла допустить потери еще одного брата. Нет, во что бы то ни стало я вырву у преторианца его черное сердце, если без ножа – то ногтями, зубами, как угодно!

Калигула крепко обхватил меня. Я много раз видела, как брат упражнялся с мечом, как боролся с Лепидом и Юлием, и ростом он был довольно высок, но все же не ожидала, что он настолько силен. Без видимых усилий он удерживал меня, пока я пиналась, царапалась и кусала его руки, стремясь разорвать объятия. Они не разомкнулись.

– Ливилла, – зашептал он мне на ухо, когда я бессильно смотрела вслед Друзу, уходящему прочь в плотном кольце преторианцев. – Ливилла, ничего не поделаешь… Помнишь, чему когда-то учила нас Ливия? Мы должны думать о собственной безопасности. Если пойдешь против преторианцев, они и тебя заберут.

На мгновение я перестала бороться и, всхлипывая, развернулась к нему лицом.

– Что теперь будет с тобой, мой любимый братик? – спросила я едва слышно. – Ведь они забрали Друза, чтобы и его безжалостно уморить голодом. И тогда ты останешься единственным сыном Германика и последним препятствием на пути Сеяна. Значит, за тобой тоже придут?

Сначала Калигула не отвечал мне, просто держал в объятиях, а потом начал шептать, что Друз во многом сам виноват, ибо, игнорируя все призывы к осмотрительности, то и дело высказывался откровеннее, чем следовало. А в доме бабки небезопасно, под каждой дверью прячутся уши Сеяна. Только осторожность нас спасет, внушал мне Калигула, сам он уверен в том, что ведет себя правильно.

Тогда мне трудно было примириться с тем, что он способен так хладнокровно рассуждать о потере второго нашего брата, но с годами я пришла к пониманию его правоты. Он вообще почти всегда оказывался прав.

Целый час Калигула не выпускал меня из объятий, пока наконец я, обессилев, не провалилась в забытье.

Итак, семья Германика потеряла мать и двоих старших сыновей. Черная дыра в моем сердце стала глубже и шире, заставив осознать, что я никогда их больше не увижу. И от этого я еще сильнее привязалась к оставшемуся брату.

Последующие дни я вспоминаю с отвращением. Причиной тому был, конечно же, не дом Антонии. Он оставался столь же восхитительным, как и в предыдущий год, благодаря восточным обычаям бабушки и множеству самых невероятных гостей. Даже утрата родных – хотя гибель Нерона, изгнание матери и арест Друза поселились в наших сердцах тупой тяжелой болью – не повлияла на нашу жизнь у Антонии.

Проблема была в другом. Те дни я ненавижу за переменившуюся атмосферу за стенами этого дома, в Риме.

К тому времени мне уже двенадцать, и во многих отношениях я стала почти женщиной. Через год, будь у меня обычная семья, я была бы сосватана и выдана замуж. Имей мы отца и мать, Друзилла уже уехала бы в дом мужа. Но мы очутились в странном полумире, без главы семьи, а нашим опекуном была женщина, которая упорно отказывалась соответствовать общепринятому образу римской матроны.

Калигула в восемнадцать лет по-прежнему оставался ребенком по закону Рима – мужскую тогу он так и не получил. Я наконец поняла, за что он ценил свой статус. Это был его щит. Нерона и Друза не стало – и вместе с ними не стало наследников императорского трона, что открывало путь Сеяну, префекту претория. Как только Калигула надел бы тогу вирилис, ему бы грозила судьба старших братьев, потому что он становился первым претендентом на трон, даже если Тиберий не объявил его своим наследником. Конечно, у Тиберия был родной внук, но говорили, что император терпеть не мог одиннадцатилетнего Гемелла, поэтому мальчик почти все шесть лет после смерти своего отца провел в относительной безвестности в Пренесте. Его никак нельзя было считать соперником Калигулы.

Мой брат был неуязвим. Он ни разу за много лет не потерял бдительности и во всех смыслах оставался верным подданным императора, выше любых подозрений. Формально Калигула был ребенком, находящимся под опекой нашей бабки. Прямым наследником Тиберия он не являлся. В Риме его любили, о нем никто не мог сказать дурного слова.

Сеяна это не устраивало. Началась кампания по уничтожению авторитета Калигулы.

По городу поползли сплетни. Источник мы не смогли определить, несмотря на широкие связи Антонии, но не сомневались, что первые скандальные слова вышли из лагеря преторианцев. Доброе отношение римлян к детям Германика не устояло. Нас, потомков великого военачальника, всегда считали добропорядочным семейством, пострадавшим от руки тех, кому следовало бы проявить бо́льшую мудрость. Но когда по улицам поползли слухи, порочащие нашего последнего брата, даже те знатные роды, которые неизменно поддерживали нас в трудные времена, дрогнули.

Впрочем, гадости говорили не простые люди, поспешу добавить я. Они по-прежнему видели в нас образец добродетели. Однако у народа нет власти. А те, кто был в силах что-то сделать для нас, повернулись к нам спиной.

Если собрать все сплетни, ходившие в тот год в Риме, то сразу станет очевидна их противоречивость. Говорили, что Калигула сторонился римлянок, поскольку любил юных мальчиков, которых выкрадывал из семей, ложился с ними и порченными возвращал домой. В это же время на соседней улице судачили о том, что из-за неутолимой любви к женщинам он силой брал жен сенаторов, пока их мужья были в отъезде, и оплодотворял их. А третьи утверждали, и это возмущало меня больше всего, что Калигула желал лишь своих сестер и мы с готовностью отдавались ему, словно принадлежали к какой-то египетской династии. Еще болтали, что он вор и обокрал римскую казну; наконец, сплетничали, будто он развращенный гедонист и растрачивал семейные средства на небывалую роскошь. Интересно, как они себе это представляли, учитывая нашу изоляцию и отсутствие доступа хоть к каким-то деньгам?

К двенадцати годам я имела достаточно свободы и могла ходить на Форум или на театральные представления, порой со слугами из дома Антонии, а порой с братом, сестрами или даже с друзьями – Лепидом и Юлией Агриппой. Так вот, эти путешествия по городским улицам с каждым днем становились все тягостнее и неприятнее. Странно было натыкаться на недоверчивые, презрительные взгляды тех самых людей в патрицианских тогах, которые печально и почтительно стояли рядом с нами, когда мы хоронили отца или матрону Ливию.

В Риме стало трудно находиться.

На исходе весны беда вновь лично постучалась в нашу дверь. Привратник угрюмо приподнял дубинку, но все же пропустил Пакониана. Мы его не привечали, однако он много раз бывал гостем хозяйки дома. Вопреки обыкновению, в этот раз он явился не ради вина Антонии, а для разговора с Калигулой.

Когда Пакониан вошел, мы были в перистильном саду. Я, Калигула, Друзилла и рядом с ней, как всегда, Лепид. Мы изучали копию нового исторического труда Патеркула и пытались понять природу лестных слов в адрес Сеяна, которыми изобиловал текст: это искреннее восхищение, страх прогневать могущественного человека или, возможно, старое доброе подхалимство? И тогда же я впервые обратила внимание на имя Марка Виниция, одного из консулов того года, которому была посвящена книга.

Мы сидели на мраморных скамьях вокруг невысокого столика; развернутый манускрипт лежал между нами. Я готова поклясться и по сей день, что при появлении Пакониана температура воздуха в саду упала. Он явился, облаченный в простую тогу, демонстрируя дружескую озабоченность. Тем не менее с первого же мгновения мне стало неприятно задерживать на нем взгляд. Завидев его, Калигула поднялся, а спустя секунду за ним последовал Лепид. Мы с Друзиллой остались сидеть.

– Гай, – сказал Пакониан без какого-либо вступления, как будто мы были родственниками или ближайшими друзьями; по глазам брата я поняла, что фамильярность пришлась ему не по вкусу, однако он хранил молчание. – Я пришел с неприятным известием.

Жизнь была настолько безрадостна, что подобные заявления нас больше не приводили в волнение. Казалось, что все известия, приходящие в нашу семью, оказывались неприятными.

Лепид сделал шаг вперед, однако Калигула положил руку ему на плечо и жестом попросил его вернуться на скамью. Играм, подобным этой, я научусь гораздо позже, когда вырасту, стану сильнее и решительнее, а вот Калигула уже тогда был с ними знаком. Он тоже сел. В результате дети Германика и их друг удобно устроились на скамьях, пока незваный гость переминался с ноги на ногу, словно проситель. Вот так, незаметно и без усилий, Калигула обеспечил себе психологический перевес. Очень скоро он станет настоящим мастером в таких вещах.

– Говори, – велел он.

Взгляд Пакониана метнулся к колоннам по краю сада.

– Как ты думаешь, за нами не следят?

Калигула изогнул бровь:

– Полагаю, уши преторианцев всегда торчат где-нибудь неподалеку, но я готов признать, что сейчас их количество возросло примерно на две штуки.

Нельзя сказать, что намек был слишком тонким, но Пакониан его не уловил, только растерянно тряхнул головой и продолжил:

– Ты видел письма?

– Письма?

Пакониан бросил на стол два листа тончайшего пергамента, покрытых убористым текстом и заверенных подписями профессиональных копиистов.

– Только не заставляй меня читать все это, – утомленно вздохнул Калигула. – Перескажи суть.

– Ты знаешь сенатора Секста Вистилия?

– Думаю, да, – пожал плечами Калигула. – Это старик с одним непослушным глазом? С волосами как пух перезревшего одуванчика?

Пакониан нахмурился, так как не одобрял шутки над влиятельными пожилыми патрициями, но все-таки, поджав губы, кивнул:

– Да, скорее всего, это тот самый Вистилий.

– И что с ним?

– Он обвиняет тебя в дурном поведении. Обвиняет публично, в этих письмах, с которых сняли копии и распространили по всему городу.

– Это не письма, а гнусные памфлеты. Что за проступок на этот раз я якобы совершил? Продал Вистилию хромую лошадь? Или сбежал с его женой? Такие сплетни обо мне ходят – во всяком случае, те, которые добрались до меня.

Даже Пакониану было неловко от того, что́ ему пришлось сказать:

– Нет… Гай, сенатор обвиняет тебя в том, что ты силой принудил его к сексуальной связи!

Сначала мой брат молчал, только на его лице отразились одна за другой дюжина разнообразных эмоций, и наконец он разразился долгим смехом.

– К сексуальной связи? – повторял он, откинувшись на скамье. – Кого – его?

– Гай, это серьезное обвинение.

– Это смехотворное обвинение! Я не раз слышал, что меня подозревают в склонности к мужчинам. На самом деле нет ничего более далекого от правды, хотя среди известных мне достойных людей есть мужчины, предпочитающие интимное общество других мужчин. Но даже если бы я действительно охотился за представителями своего пола, то – уж будь уверен – ни за что не проявил бы интереса к этому слабоумному старику с ленивым глазом и пухом на голове! – Он снова хохотнул. – Ба! Только полный идиот поверит в эту чушь, согласен?

Долговязый посетитель, по-прежнему стоящий перед нами, направил на Калигулу строгий взгляд:

– Не отмахивайся от этих историй так легко! Они могут причинить тебе непоправимый вред.

Калигулу охватил новый приступ смеха.

– Тебе-то вообще какое дело? – спросил он, немного успокоившись.

– Как друг семьи… – Пакониан сделал паузу, совершенно не замечая презрения, с которым Калигула воспринял его заверения в дружбе. – Как друг семьи, я считаю своим долгом предупредить тебя об опасности. И предложить свои услуги.

– Услуги?

– Вистилий утверждает, что акт насилия ты совершил в этом доме, во время одного из пиршеств на следующий день после матроналий, когда госпожа Антония праздновала приезд какого-то знатного египтянина по имени Горбач, по-моему. А я хорошо помню тот день и знаю, что тебя тут не было.

– Хорбаф, – поправил его Калигула. – И ты прав. В тот день я ушел из дому вместе с другом, так как этот друг и Хорбаф испытывают взаимную сильную неприязнь, и я решил избавить их от встречи.

– Гай, я готов выступить в суде и подтвердить твою невиновность как человек, который присутствовал в указанный день в указанном месте и был свидетелем всему происходящему.

Мой брат, кивнув, медленно поднялся. Он шел вперед, пока до Пакониана не остался всего лишь шаг, потом вытянул руки, положил их гостю на плечи, словно для дружеской поддержки, и склонил к нему голову. Заговорил он так тихо, что я с трудом разбирала слова:

– Пакониан, я лучше останусь вообще без защитников, чем положусь на твои свидетельства. Почему моя бабушка позволяет тебе переступать порог ее дома, до сих остается выше моего понимания, но прими к сведению, что сегодня ты сделал это в последний раз. Ни в этом доме, ни в других местах, где я буду находиться, тебя не ждут. Забери свое предложение о помощи и свою приторную улыбку и отнеси их обратно к Сеяну, чтобы сообщить о провале. Уверен, префект все поймет и простит тебя. Все знают, какой он любезный человек.

Растерянность на лице Пакониана сменилась злобой.

– Как ты смеешь…

Ничего больше он не успел сказать, так как Калигула, не снимая ладоней с плеч собеседника, поднял колено и резко ударил тому между ног. Так резко, что послышался хруст. Я не знала, что мужские гениталии могут издавать такой звук, но у этого скользкого типа они захрустели. Со стоном он сложился пополам.

– Убирайся! – громко приказал Калигула. – У моей бабки есть наемник, который обучался на гладиатора-секутора, и он утверждает, что сможет разрубить человека пополам быстрее, чем тот успеет моргнуть. Если я отсчитаю сто ударов сердца, а ты все еще будешь здесь, тогда я попрошу наемника доказать слова делом.

Пакониан, сжимая руками покалеченные тестикулы, с ручьями слез на лице, попробовал сделать шаг и чуть не упал. С огромным трудом и превозмогая невероятную боль, он сумел пересечь сад. Каждый его шаг на пути к атриуму сопровождался тихим повизгиванием.

Ошеломленные, мы молча смотрели вслед ковыляющему посетителю. Мой брат тем временем сел и потер руки.

– Ты справишься без его показаний на суде? – тихо спросил Лепид.

– Я ведь уже говорил, – отозвался Калигула, – лучше вообще не иметь свидетелей, чем иметь такого. Пакониан присутствовал на всех важных собраниях в этом доме, но был один период, когда он не появлялся – после того, как забрали Друза. Мне это сразу бросилось в глаза. Думаю, он не приходил, чтобы избежать подозрений. В нашем доме этот человек давно уже служил ушами и глазами Сеяна. Возможно, Пакониан не единственный шпион преторианцев, которые пользовались гостеприимством Антонии, но он точно был одним из них. Я наводил справки о его прошлом: всего три года назад Пакониан служил в преторианской гвардии трибуном.

– Тогда почему же он предложил тебе свою помощь? – наморщила лоб Друзилла.

– Милая моя доверчивая и невинная сестра… – Брат улыбнулся; его слова выразили и мои мысли, хотя я еще не во всем тогда разобралась. – Пакониан не собирался выступить с показаниями в мою пользу. Он думал завлечь меня в суд без подготовки. Его расчет строился на том, что я доверюсь его обещанию и не стану готовить защиту, а на суде он переметнулся бы на сторону старика, и тогда меня осудили бы в два счета. Пакониан хотел не помочь мне, а заманить в ловушку. Я совершенно не собираюсь пасть жертвой такой глупой клеветы. Никто не поверит письмам сенатора, и у меня полно достойных свидетелей. Да вы все присутствовали на пиру в честь прибытия Хорбафа. Значит, вы все сможете подтвердить, что меня там не было, а если и этого недостаточно, то моим свидетелем выступит Юлий Агриппа. Ведь это с ним я уехал в тот день кататься на лошадях. Император высоко ценит Юлия, поэтому его показания никто не станет оспаривать, даже Сеян. В этом глупом деле мне ничего не грозит.

Однако меня такой поворот событий сильно напугал.

– Гай, ты теперь самый старший из нас. И ты первый кандидат. Детская булла тебя больше не спасет. Сеян пошел в наступление. Я не перенесу еще одной потери.

Кажется, к тому моменту я уже расплакалась. Сама мысль о том, что нашего последнего брата могут отнять у нас так же, как двоих старших, была невыносима.

– Сеян – опасный противник, – ответил Калигула, – но даже он не выйдет за рамки своих прямых полномочий, потому что император все еще заинтересован в нашей семье. Префекту приходится искать обходные пути. Нерон и Друз стали легкой добычей, поскольку оба много болтали, стремились к славе и власти, их можно было заподозрить в интригах. Ну а я все еще ребенок, политики сторонюсь, прямых отношений с Тиберием не имею. Если Сеян просто арестует меня, то даже слепой увидит, что он расчищает себе путь к трону. Поэтому нужно, чтобы я сам скомпрометировал себя, так почему бы ему мне не помочь. – Он с улыбкой потянулся ко мне и обхватил мои руки ладонями – холодными, как мрамор, на котором мы сидели. – Но я умнее Сеяна и хитрее наших несчастных братьев. Этот шторм я переживу, как пережил все предыдущие.

Для меня это прозвучало не слишком убедительно, но все же я позволила себе немного успокоиться. Калигула всегда благотворно влиял на мое душевное состояние.

После произошедшего мы все потеряли интерес к изначальному предмету нашей встречи, ничего обсуждать нам уже не хотелось, так что разошлись по своим делам. А привратник долго еще жаловался хозяйке дома на наше бесцеремонное обхождение с важным гостем.

Следующие двенадцать дней пролетели как один в вихре дел и событий. Обвинения против моего брата были выдвинуты, подвергнуты критике и вдребезги разбиты. На долю нашей семьи выпал еще один небольшой триумф в глазах общества, тогда как от Пакониана и глупого старого Секста Вистилия после суда не осталось и мокрого места. Остаток своей короткой, жалкой и очень несчастливой жизни Пакониан провел евнухом благодаря колену моего брата. А что же неугомонный префект претория? Как нам представлялось, он метался по своей крепости, в ярости оттого, что его переиграли, да еще с такой легкостью.

Мы знали, что он предпримет новую попытку.

Вот почему я восприняла как спасение полученную на двенадцатый день весть. Калигулу с оставшейся семьей призвал к себе император.

Часть вторая. Орлиное гнездо Тиберия

Наконец он дал полную волю всем возможным жестокостям.

В поводах недостатка не было.

Светоний. Жизнь Тиберия (перевод М. Л. Гаспарова)

Глава 6. Скорпион

Остров Капри выступает из воды в форме гигантского седла с уходящими далеко в море передней и задней лукой. Мы отплыли из Суррента при хорошей погоде, хотя мрачный черно-оранжевый горизонт на западе и бьющий в лицо ветер предвещали скорый шторм. Всего несколько коротких миль отделяют остров императора от очаровательного приморского городка, но наше продвижение становилось все труднее с каждой минутой пути.

Пока мы прыгали с волны на волну в сторону острова, Калигула рассказывал мне о виллах Тиберия. Откуда у него были все эти знания, я понятия не имею, но брат всегда славился необыкновенной осведомленностью.

– Агриппина как-то говорила, что император любит бывать на вилле где-то на латинском побережье, – вспомнила я, недоумевая, зачем старику понадобилось глухое уединение Капри.

– В Сперлонге, – тут же уточнил Калигула. – У Тиберия была там большая вилла, но однажды обрушилась пещера, где он в тот момент ел.

– Пещера? Где он ел? – повторила я в надежде на разъяснения.

– Эта вилла была пристроена к гроту таким образом, что сам грот стал просторным залом для трапезы. Несколько лет назад Тиберий ужинал там, а своды вдруг обрушились прямо на него.

– Ему повезло, что он остался в живых!

– Повезло? Нет, везение тут ни при чем. – Калигула быстро оглянулся, чтобы убедиться, что рядом с нами на палубе никого нет и никто не прислушивается к беседе. – С ним был Сеян – в числе других гостей. Он успел оттолкнуть императора от опасного места и спас ему жизнь. Так он заслужил должность префекта претория.

– Интересно, не сожалеет ли он теперь о своем подвиге? – пробормотала я в задумчивости и заработала грозный взгляд от брата.

– Придержи язык, сестра!

Я испуганно вжалась спиной в борт судна.

– После того случая Тиберий охладел к Сперлонге, но у его семьи там остались земли и поместье. Август в свое время построил на Капри пять вилл для летнего отдыха. Тиберий продолжал строительство, пока вилл не стало двенадцать, причем каждая размером и пышностью не уступает императорскому дворцу и все названы в честь олимпийских богов.

– Какое излишество! – вырвалось у меня.

Разумеется, я и раньше сталкивалась с примерами расточительности, да и мы сами, как представители одного из знатнейших родов Рима, не являлись образцом воздержанности. Но целый остров, застроенный дворцами всего лишь для того, чтобы было куда скрыться от летней духоты города, выглядел чрезмерной роскошью даже по моим меркам.

– Многие считают, что это один из признаков старческого угасания, – ответил Калигула едва слышным голосом и снова осмотрелся, проверяя, не наблюдает ли кто за нами, – хотя открыто этого не скажут. А еще поговаривают, будто Тиберий наряжается в того бога, у которого гостит на той неделе, но это как раз неправда. Как мне известно, он живет только в трех из всех вилл, а остальные отдает своим гостям.

– Откуда ты все это знаешь? – заинтригованная, спросила я.

– Держу рот на замке, а уши на макушке.

Я умолкла, услышав в его словах намек, и не ошиблась: в следующий миг неподалеку от нас остановились два преторианца.

На вытянутой в сторону материка оконечности седла, на самом краю обрыва в тысячу футов пристроилась, словно орлиное гнездо, вилла Юпитера. Мерные взмахи весел в такт мелодии, наигрываемой флейтистом, направили наше судно прямо под обрыв, и от одного вида этой виллы высоко над водой у меня по спине пробежал холодок. Пробираясь среди огромных белых скал под дворцом, наперегонки с мрачными штормовыми тучами, мы держали курс на пристань.

Приблизиться к восточной оконечности острова нет никакой возможности, поскольку скалы встают из воды почти вертикально и делают берег неприступным. Поэтому мы причалили в порту небольшого поселка на северном побережье. Когда-то это была всего лишь разросшаяся рыбацкая деревня, но в ней выстроили лучшие в империи молы и пирсы, готовые встретить важных гостей Тиберия.

Морские путешествия я никогда не любила. В отличие от сестры Агриппины, меня не тошнит и не мутит, но на воде мне неуютно. Не ощущая под ногами земли, я нервничаю. Потому испытала несказанное облегчение, когда весла подняли, а рулевой с помощью только пары кормовых весел и инерции подвел судно к причалу. С глухим ударом, от которого екнуло сердце, мы воссоединились с сушей. И вот канаты выбросили на берег и привязали, с судна спустили трап. Нам помогли сойти по шаткому настилу на деревянный пирс, а затем проводили на каменную пристань. Я встала на краю, сглатывая слюну и дожидаясь, когда пройдет позыв извергнуть содержимое желудка.

Тем временем команда выгружала на берег наш багаж. Снаружи порта скопились повозки, телеги, вьючные животные и целое море рабов, чтобы доставить нас и наше имущество на императорскую виллу. Мы взяли с собой лишь самое необходимое, поскольку уже привыкли к тому, что нас часто перевозят из дома в дом. Как долго нам придется прожить на одной из пустующих вилл на острове, мы не знали, но это мог быть как день, так и год или больше.

Калигула с заметным волнением поглядывал на вершину острова, а мы с Друзиллой зачарованно рассматривали пышную природу. Говорили, будто императора привела сюда безумная тоска, но здешние красоты опровергали это предположение: не нужно быть сумасшедшим, чтобы захотеть остаться здесь навсегда. Капри прекрасен. Прекрасен настолько, что моя тревога немного утихла.

Но потом мой взгляд опять упал на преторианцев, которые сопровождали нас из самого Рима, и все тревожные мысли вмиг вернулись. Боги создали этот остров благодатным, а люди превратили его в мрачное, гиблое место.

Странно это говорить, но я как-то научилась жить без матери, Нерона и Друза, хотя дыра в сердце так и не затянулась. А вот Агриппины мне не хватало острее, чем я ожидала. Даже после замужества сестра бывала у нас при каждой возможности, чтобы повидаться с нами и передохнуть вдали от карающей длани супруга. Но поскольку Пина теперь относилась к семейству Домиция Агенобарба, повеление императора явиться к нему на остров ее не касалось. Семья, которая двадцатью одним годом ранее прибыла в Сирию в количестве восьми человек, высадилась на Капри горсткой из трех.

– Похоже, наш новый дом хорошо охраняется. – Калигула кивнул на двухэтажное каменное приземистое строение неподалеку, вокруг которого ходили фигуры в белом. – Это казарма преторианцев, которые следят за всеми, кто прибывает в порт и кто отплывает.

Я нахмурилась:

– Но преторианцы тут полностью под контролем императора, разве не так? Сеян далеко, а Тиберий здесь, и это его остров. И вообще: император спас нас от Сеяна, поэтому я не поверю, что он позволит префекту здесь своевольничать.

Мой брат посмотрел на меня с печальной улыбкой:

– Спас от Сеяна? Милая Ливилла, наш приезд сюда – вовсе не спасение. Теперь нам надо быть особенно осторожными. Сеян – крыса, рыскающая по углам и исподтишка кусающая прохожих. А Тиберий – скорпион, злобный и стремительный. И жало его источает смертельный яд.

Столь откровенные слова заставили меня в панике оглянуться, но мы каким-то чудом оказались одни в шумном порту. Всех служащих и солдат захватил вихрь дел в связи с нашим прибытием. Я не нашлась что ответить на мрачную реплику брата, но про себя засомневалась: неужели жизнь рядом с императором может быть хуже, чем жизнь в Риме, где Сеян безнаказанно губил членов нашей семьи одного за другим? Как показало время, брат абсолютно точно оценивал мою наивность.

Примерно через четверть часа все было готово для дальнейшего пути. Нас усадили в повозки, старший из преторианцев отдал приказ, и длинный кортеж потянулся из порта к великолепной вилле императора на гребне восточных утесов. Это было долгое, изнурительное путешествие. Порой мне приходилось даже вылезать из повозки и идти пешком, потому что дорога, обвивающая гору небрежно свернутой лентой, была разбита и размыта. На крутых подъемах гравий почти весь осыпался с проезжей части на обочины, обнажив камни, на которых повозку чудовищно трясло. Я вслух недоумевала, почему император не повелит привести дорогу в нормальное состояние, и солдат, шагающий рядом с повозкой, объяснил, что сам император передвигается по острову верхом, а что до толстых изнеженных сенаторов, посещающих его на вилле, то Тиберию нравится причинять им неудобства. Не думаю, что солдат хотел нас обидеть этими словами, однако Друзилла, и без того в расстроенных чувствах из-за разлуки с Лепидом, все равно оскорбилась и задернула занавеску на окне повозки. В итоге я потеряла возможность любоваться садами и виноградниками, карабкающимися вместе с нами вверх по склону, и осталась наедине со своими страхами и немилосердной тряской.

Целый час мы взбирались на вершину горы, но наконец приблизились к вилле. Я впервые смогла рассмотреть жилище Тиберия. Дворец, ибо назвать его просто виллой не поворачивался язык, представлял собой массивное квадратное здание с внутренним двором посередине. Построили его, как я узнала позднее, поверх огромных цистерн. Из-за неровностей почвы некоторые части дворца – те, что располагались ближе к утесам на востоке, – имели два уровня, тогда как другие, над западным склоном, вырастали на четыре или даже пять этажей. А вокруг, конечно же, разрослись вспомогательные и хозяйственные строения.

Когда мы почти достигли цели, где-то позади нас загрохотал гром. Я обернулась: огромное черно-оранжевое марево уже наползло на остров с другой стороны. У нас едва хватало времени спрятаться под крышей.

Дорога, проложенная по горному хребту, вела нас вверх, пока мы не оказались на вершине, где по легкому мосту перебрались через ров и остановились перед широкими воротами. Я была настолько поглощена разглядыванием необъятного – и в то же время изящного – здания, примостившегося на самой высокой точке острова, что Друзилла даже подтолкнула меня, чтобы я не загораживала дорогу. Нам всем пришлось высадиться и дальше идти пешком, потому что повозки здесь проехать не могли – их развернули и повели на конюшенный двор ниже по склону. Скоро я хорошо изучу, где что находится.

Итак, мы вошли и, обогнув по крытым галереям большой внутренний двор, оказались в просторной экседре, которая выдавалась из здания и нависала над тем самым обрывом в тысячу футов. Я еще не пришла в себя от великолепия дворца, а в этом просторном полукруглом зале с высокими застекленными окнами, что было редкостью даже для богатых домов, и светло-желтыми стенами у меня и вовсе перехватило дыхание. Солнце уже тонуло в черном вале штормовых туч, но огромные окна впускали достаточно света, чтобы воспламенить желтые поверхности и наполнить помещение теплом и уютом, несмотря на громовые раскаты.

Все это было так прекрасно, что я не заметила, как мы остановились, и не сразу осознала, что перед нами император, а мой нос уткнулся в спину брата.

В экседре собралось не менее двух дюжин людей, по большей части это были рабы. Тиберий, еще более похожий на труп, чем раньше, возлежал на украшенной золотом и покрытой пурпурной тканью длинной кушетке. Он грыз какие-то сладости – на низком столике перед ним стояла целая тарелка таких сладостей. За ложем высилась огромная фигура в серой тунике, под которой бугрились мышцы. Лицо гиганта сплошной сеткой покрывали шрамы, но, пожалуй, и без шрамов симпатичным оно никогда не было. У его пояса висел дорогой гладиус с рукояткой из слоновой кости в виде орла.

– Геликон, – шепнул через плечо Калигула, – личный телохранитель Тиберия.

На мой взгляд, это было очень показательно: император не доверял преторианской гвардии и считал необходимым окружить себя германцами в качестве охраны, а при этом нуждался еще и в личном телохранителе внутри двойного кольца защитников… Так вот как все устроено на Капри: преторианцы охраняют остров, германцы – виллу, Геликон – Тиберия. Я оглядела помещение, мысленно вычитая преторианцев, которые пришли с нами, четырех охранников-германцев – по одному в каждом углу, прислуживающих господам рабов…

Помимо Тиберия и Геликона, в результате осталось всего двое заслуживающих внимания. Высокий человек в изысканной тоге сидел на ложе с прямой как доска спиной; из-под жидких седых волос виднелись большие, прижатые к черепу уши; узкие губы под острым носом сливались в плотную жесткую линию; кожа под светло-серыми глазами сложилась глубокими складками. От одного его вида меня прошиб холодный пот. Казалось, что даже воздух вокруг него пропитан злобой и коварством. Вряд ли он способен на добрые поступки.

С другой стороны от императора на мягком пышном ложе вольготно раскинулся мальчик примерно моих лет. На нем была пурпурная туника с золотой каймой по низу и серебряный венец на буйной шевелюре. Мне показалось, что на его лице играет презрительная усмешка, но потом, когда он в самом деле усмехнулся, я поняла: это его обычное выражение.

– Это он самый? – хмыкнул мальчик и отпил вина.

Тиберий неодобрительно оглянулся на него, причем одна бровь императора изогнулась так грозно, что мне стало не по себе – в отличие от юнца, которому, очевидно, все было нипочем.

– Он одет как простой селянин!

– Гемелл, – прошипел император, и его шипящий голос довел меня до полуобморочного состояния, – это твой кузен Гай и его сестры. Помни, кем тебе предстоит стать, и веди себя соответственно. Если же ты хочешь и дальше вести себя как варвар, то отправишься к варварам.

Гемелл… Внук императора, которого Тиберий якобы терпеть не мог и который тем не менее сидел по правую руку от него.

Я заметила, что Калигула распрямился и в один миг словно стал старше, выше и куда внушительнее, чем я привыкла его видеть. Разумеется, по сравнению с тем двенадцатилетнем мальчиком он в любом случае выглядел значительно более зрелым.

– Но, дедушка, не могу же я делить статус наследника с этим животным!

В тот момент я поняла, почему юного Гемелла ненавидит родной дед. Мне самой хватило одного взгляда и двадцати слов, чтобы проникнуться к нему отвращением. С другой стороны, к императору я тоже не питала большой любви.

Но все мысли об этих двоих и их личных качествах выскочили из головы, как только до меня дошел смысл сказанного. Делить статус наследника?

Калигула и Гемелл? Один слишком юн для тоги мужчины, а другой года на четыре перерос детскую буллу. Один – внук, другой – внучатый племянник. Допустим, Гемелл ближе по родству, зато Калигула взрослее и знатнее. Меня охватила радость надежды. Если император собирается сделать Калигулу своим официальным наследником, значит и проследит за безопасностью нашей семьи. Сеян нас здесь не достанет! А может, еще удастся спасти мать и Друза? Что бы ни думал мой брат, император в самом деле нас спас.

Тиберий тем временем изучающе осматривал Калигулу.

– Ты вырос, юный Гай. Судя по твоим глазам, вырос в умного человека. Это хорошо, что ты умен, но обладаешь ли ты здравым смыслом? Для того, кто правит империей, здравый смысл не менее важен, чем ум, сила и удача. Как ни жаль, Гемелл не выказывает ни малейшей склонности вкусить плод от древа здравомыслия. – Император нахмурился. – Но насчет твоего одеяния он совершенно прав. Для императорского двора ты одет неподобающе. Где твоя тога?

Калигула негромко откашлялся и поклонился:

– Мой император, с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать лет, нашу семью возглавляли только бабушки. Никто не счел уместным устраивать для меня церемонию принятия тоги вирилис. Вот почему я по-прежнему ношу детскую тогу.

Сказано это было почтительным тоном, тем не менее в интонации сквозили обвинительные нотки, ведь при нынешнем состоянии дел главой нашей семьи формально считался сам император, и надеть на Калигулу тогу вирилис, кроме него, в любом случае было некому. Но если Тиберий и различил эти ноты в словах Калигулы, вида не подал.

– Значит, юный Гай, настало время снять ее. Мы не будем затягивать с этим, подыщем тебе тогу вирилис прямо к завтрашнему дню. Что-нибудь более подходящее для члена императорской семьи, а?

Он хохотнул, но смех перешел в приступ кашля. Спазмы сотрясали дряхлое тело с такой силой, что старик сбил с ног стоящего рядом раба. Паренек повалился навзничь, и кувшин с вином вылетел из его рук. Ярко-красная жидкость на мгновение застыла в воздухе и плюхнулась на императора, замочив его ногу и край изысканной тоги.

Тиберий рассвирепел, выпучил глаза и, еще не до конца подавив кашель, с размаха ударил несчастного по лицу. Тот взвизгнул от боли.

– Идиот! – прохрипел старик, поднялся и потряс мокрым концом тоги, и по полу разлетелись алые капли. – Геликон! – злобно ощерился император.

Я вся сжалась в ожидании беды. Огромный телохранитель вышел из-за ложа императора и схватил невезучего молодого раба, оторвав его от земли. Тиберий, вне себя от ярости, двинулся через зал к окну. Рабы и слуги на его пути словно растворялись. Он схватился за одну из стеклянных створок и распахнул ее. Шторм к тому времени уже добрался до виллы Юпитера, и как только окно открылось, в комнату брызнули капли дождя. Тогда я поняла, чему нам предстоит стать свидетелями, и отвернулась, чтобы не видеть, как Геликон несет голосящего раба к проему. Юноша вертелся как угорь, вырывался из лап телохранителя, царапал его тонкими пальцами:

– Нет! Нет, нет, нет, нет…

Внезапно в моем ухе раздался шепот Калигулы:

– Выпрямись и смотри. За тобой наблюдают Гемелл и Флакк. Не выказывай перед ними слабости.

Я не хотела выпрямляться и смотреть. Смерть я уже видела, в том числе смерть невинных, но сейчас происходило нечто иное. Это было убийство. Беспричинная жестокость. Даже знать об этом было невыносимо, не то что смотреть, однако брат был прав. Выражения лиц и юного Гемелла, и того высокого мужчины были достаточно красноречивы. Сама по себе я не представляла для них интереса, но они с готовностью используют мои слабости против Калигулы, а этого я не могла допустить. У меня остался всего один брат, и по мере уничтожения нашего рода моя привязанность к нему росла.

Я подняла голову. Громила Геликон нес раба к открытому окну, время от времени перехватывая свою жертву, а юноша молил и плакал, извивался и рвался на свободу. На лице Геликона не читалось никаких эмоций. Можно было подумать, что он просто несет бочку в подвал. Тиберий же источал злобу и мстительность и, не отрывая от раба демонического взгляда, все тряс залитую вином тогу.

– Нет, нет, нет, нет…

Руки Геликона покрывались царапинами от ногтей юноши. Вероятно, в ответ на это телохранитель крепче сжал худое тело, и все мы услышали, как треснули ребра. Крики сменились стонами.

Телохранитель дошел до окна и небрежно, словно остатки невкусной пищи, вышвырнул свою ношу под проливной дождь и низкие тучи. До нас донесся вопль падающего в бездну раба. Потом мы услышали, как он в первый раз ударился о скалы. Этот хруст я не смогла забыть, как бы ни старалась. Потом вопль перешел в безнадежный вой, и прозвучало еще несколько ударов тела о камни, приглушенных расстоянием. До моря было так далеко, что мы не услышали плеска, когда юноша упал в воду. Я молила всемогущего Юпитера о том, чтобы несчастный раб достиг моря уже мертвым, ведь после падения с такой высоты у него не осталось бы ни одной целой кости. И если бы он каким-то чудом пребывал в сознании, то все равно утонул бы.

– Не спутай эту тюрьму с дворцом, – прошептал Калигула, встав вплотную ко мне. – Блеск золота и роскошь ничего не меняют.

С небес на нас обрушился оглушительный раскат грома, мертвенным белым светом вспыхнула молния. Так началась наша жизнь на острове императора.

Глава 7. Опасные строчки

Первый год нашего заточения в роскошной тюрьме был далеко не худшим, но, вероятно, самым изматывающим. Мы находились в предельном напряжении, пока привыкали к императорскому двору и своему статусу. Гемелл полностью оправдал первое впечатление о нем. Ни особым умом, ни здравым смыслом, как справедливо заметил Тиберий, он не мог похвастаться, но зато приходился императору ближайшим родственником, и потому все обитатели Капри, за исключением самого императора, разумеется, вынуждены были во всем его слушаться. Гемелл прекрасно осознавал это и портил моему брату жизнь всеми доступными способами. Думаю, мальчишку злило то, что Калигула неизменно сохранял превосходство. Сколько бы императорский внук ни дразнил его, как бы ни пытался навлечь на него неприятности, мой брат всегда выходил победителем из маленьких противостояний и ни разу – ни разу! – не сказал лишнего. Калигула с детства был осторожен, если не считать погребальной речи на похоронах прабабки, а уроки Нерона и Друза лишь закрепили и усилили в нем это свойство.

Друзилла с месяц или дольше не замечала проделок Гемелла. Разлученная с Лепидом, она была так поглощена своим горем, что остальные проблемы для нее перестали существовать. Днями напролет она потерянной овечкой бродила по коридорам и залам дворца. А меня не отпускала тревога. Я боялась, что сестра в своем полузабытьи подойдет к краю обрыва и упадет, а поэтому приглядывала за ней с утра до ночи. В то же время надо было следить за Гемеллом, не прекращающим свои попытки подгадить Калигуле; мне все казалось, что брат вот-вот оступится и попадет в беду. С тех пор как мы попали в общество императора и его приспешников, я лишилась тех полезных советов, которые брат шептал мне на ухо. Он перестал это делать, чтобы не вызвать подозрений в заговоре. Осторожность прежде всего!

Все готовились к празднованию Сатурналий, когда Гемелл предпринял еще один, последний, ход против Калигулы, после чего отказался от планов погубить моего брата. Дело в том, что Калигула переигрывал его на каждом шагу, и уловки раздосадованного императорского внука раз от раза становились все бестолковее. В то утро, когда слуги развешивали по стенам украшения, мы втроем – я, брат и Друзилла – стояли, облокотившись на подоконник, и смотрели вниз на далекую воду. К нам с подобострастными поклонами подскочил раб и замер перед Калигулой.

– Господин, прошу извинить меня, – залепетал он тонким испуганным голосом, – но император приказывает вам явиться к нему в термы.

– О, вот как? – беззаботно отозвался Калигула. – А во что он одет?

– Господин, я не понял…

– Он передал через тебя послание. Полагаю, глаза ты держал открытыми во время разговора с ним. Так как: был он одет? Обнажен? Или завернут в полотенце?

Друзилла вынырнула из своего тихого, непритязательного уныния и наморщила лоб: что за странный вопрос?

– Э-э… – беспомощно промямлил раб.

– Или, как ни маловероятно такое предположение, это Гемелл пожелал, чтобы я вломился в термы во время утреннего омовения императора и выставил себя круглым дураком? Честное слово, мальчишка совершенно разучился интриговать и теперь досаждает мне идиотскими розыгрышами. Давай-ка иди обратно к Гемеллу и скажи ему, чтобы он уже вынул палец из задницы и занялся чем-нибудь полезным для разнообразия. – Раб ушел, понурив голову, ведь за неудачу ему грозила трепка, а Калигула закатил глаза: – Это как играть в калкули[1] с белкой. До чего же скучно.

– Как ты догадался, что он пришел не от императора? – полюбопытствовала я.

– Во-первых, я знаю, что Тиберий не любит, когда его омовения прерывают. Во-вторых, туника на рабе была свежей и сухой, но любой человек, только что вышедший из терм, был бы мокрым от пота, и на тунике мы бы заметили темные пятна. Но главное – я узнал этого раба, он из числа тех, кто прислуживает Гемеллу. Наш двоюродный брат – тупица.

Я рассмеялась. Но догадайся я, что означает конец этих игр с Гаем, мне было бы не до смеха. Внук императора не образумился, а всего лишь переключился с Калигулы, который оказался ему не по зубам, на нас, двух сестер. Надо сказать, что я, столько выстрадав из-за систематического уничтожения моих родных, не велась на его издевки и насмешки. Друзилла же быстро научилась держаться поближе к брату, ибо знала, что только он убережет ее, более ранимую и беззащитную, чем я. И все равно Гемелл не отставал от нас, пытаясь уязвить побольнее, чтобы мы не выдержали и сказали что-нибудь, подпадающее под закон об оскорблении величия, и таким образом бросили бы тень на Калигулу.

– Чем больше законов, тем меньше правосудия, так говорил Цицерон, – выпалил он как-то раз, обращаясь ко мне. – А ты что об этом думаешь?

Думаю, тебе нельзя цитировать высказывания, которые могут вызвать гнев императора.

– Цицерон занудный, – зевнула я в ответ.

– Ливилла, сегодня утром я видел, как крысы прыгают в море, сбегая с острова, – подступил он ко мне в другой раз. – Как ты думаешь, что это значит?

Это значит, что даже крысы тебя на дух не переносят.

Я пожала плечами:

– Думаю, что теперь буду хуже спать из страха, что они меня покусают.

На самом деле спала я в те дни хорошо. Снов вообще никогда не видела, засыпала мгновенно и пробуждалась утром. Агриппина говорила, что для сновидений мне не хватает воображения, Калигула – что я практичный человек, который не позволяет мозгу строить бесконтрольные фантазии, а мать – что сны я вижу, но мне просто не хватает внутренней дисциплины, чтобы их вспомнить. Не знаю, кто из них был прав, но лишь во сне я могла без помех отдохнуть.

– Мой дед не любил твою мать. Интересно почему?

Только идиот клюнет на эту удочку…

– Вот повзрослеешь, тогда и поймешь поступки тех, кто старше и умнее. Может быть.

Это маленькое уточнение задело Гемелла за живое, и он сердито потопал прочь.

Так и шел день за днем – мелкие уколы чередовались с неумелыми ловушками. Наверное, Гемелл перешел бы вскоре к более опасным играм, но о его ухищрениях стало известно императору, и тот поколотил внука за дурное обращение с женщинами двора. Это положило конец кампании Гемелла против младших детей Германика – ему оставалось только бросать на нас враждебные взгляды, что он и делал при каждой нашей встрече.

С Флакком все обстояло иначе. Этот придворный откровенно ненавидел нас, при этом был куда более умным, чем Гемелл. У меня такое чувство, что в прошлом у него произошел какой-то конфликт с нашим отцом (эту теорию я построила на обрывках услышанного случайно разговора) и свою враждебность к давно почившему Германику он перенес на нас. В отличие от Гемелла, Флакк не растрачивал силы на ребяческую, неоправданную жестокость, зато неустанно вливал в уши императора сплетни и кривотолки против нас каждый раз, когда подворачивался случай.

Развязка наступила одним солнечным летним утром, под жужжание пчел и птичьи трели, когда я пришла в покои брата, но там его не застала. День только начинался, и я знала, что найти его в это время можно если не у себя, то в саду – он часто гулял там. Я уже собиралась уйти, но мой взгляд зацепился за нечто странное. На письменном столе Калигулы под окном лежал лист тонкого пергамента, исписанный мелким, замысловатым почерком моего брата (он всегда писал аккуратно и красиво, а вот я – как курица лапой). При желании он вполне мог бы писать публичные надписи[2]. Я обошла стол, чтобы не загораживать свет из окна, и начала читать. И с первой же строки у меня перехватило дыхание.

О, Эней, ты поднял на своих плечах мир мертвых,

Но теперь склонись в стыде за то, чему невольно положил начало.

В мире людей вновь завелась Лернейская гидра,

И врата в загробный мир на острове средь

винноцветного моря ждут нового Геркулеса.

Как он мог оставить такой текст на видном месте?

Я еще размышляла над страшным смыслом строк, а мои руки уже скручивали пергамент в тугой свиток. Ясно, что это сатира, причем сатира на тему самую опасную из возможных. Лернейская гидра, которая охраняла врата Аида и была убита Геркулесом, может означать только Тиберия, ведь его слово отправило в загробный мир несчетное количество людей и теперь он правит с острова. Новый Геракл? Откровенное уподобление императора чудовищу и призыв к его убийству? Неужели мой брат стал настолько неосторожен? И это после долгих лет неусыпной бдительности?

Я засунула пергамент за двойную перевязь своей туники, под грудь, куда не посмеет влезть ни один мужчина, и бросилась на поиски Калигулы.

Мне не пришлось долго метаться. Брата я обнаружила в террасном саду с стороны виллы, обращенной внутрь острова. Сады были местом отдохновения для нас – не потому, разумеется, что мы могли расслабиться там без охраны: нигде на Капри это было невозможно. Просто во дворце было нечем дышать от переполнявших его интриг и порока, а в садах по крайней мере можно было вдохнуть полной грудью и упиваться воздухом, сладким от цветущей жимолости.

Калигула и Друзилла стояли на огражденной перилами обзорной площадке и пытались отыскать остальные одиннадцать вилл императора на острове. Я подбежала к ним запыхавшаяся и с безумным видом.

– Видишь вон ту гору? – спрашивал Калигула сестру; Друзилла щурилась, вглядываясь в далекий ландшафт.

Я замерла рядом с братом и попыталась обратить на себя внимание, но от волнения не могла произнести ни слова.

– Это противоположный край острова, отсюда далеко, – продолжал Калигула. – Прямо за горой находится вилла Дианы, стоит над обрывом, как эта вилла, только пониже. Слуги рассказывали, что там есть коридор, ведущий вглубь скалы; он заканчивается огромной пещерой с озером самого синего в мире цвета. Надо его увидеть, чтобы поверить, что такое бывает. А примерно на полпути к той вилле, в нижней точке острова, около порта, стоит вилла Нептуна с термами, выходящими прямо в море. Чуть выше… – Тут он нахмурился и сбился, увидев, что Друзилла показывает на меня; с одного взгляда на мое лицо он понял, что я пришла с чем-то очень срочным. – Чуть выше, на скале, расположена вилла Марса, – поспешно договорил Калигула. – Сестра, ты чем-то взволнована?

Я кивнула и огляделась, проверяя, нет ли кого рядом с нами. Друзилла была не в счет. Ей я могла доверять. При Агриппине я, может, и смолчала бы, но Друзилла, несмотря на всю мою ревность, всегда относилась ко мне с любовью и искренностью. Пожалуй, в ее сердце не было места для иных чувств. Убедившись, что за нами никто не наблюдает, я вытащила на свет пергамент и сердито протянула брату:

– Для человека, который проповедует осмотрительность, ты весьма беззаботно обращаешься с такими словами.

Калигула непонимающе на меня уставился и осторожно взял свиток. Взмахом призвав меня к спокойствию и молчанию, он развернул пергамент и быстро пробежался по тексту взглядом.

– Опасные строчки, – отметил он.

– Вот именно! – отрезала я, пока Друзилла тянула шею, желая рассмотреть содержание пергамента. – Тебе нужно быть осторожнее.

– Мне? – Мой брат с удивлением воззрился на меня и потом улыбнулся: – Ты думаешь, это написал я?

Теперь настал мой черед морщить лоб.

– Конечно. Я…

– Дорогая моя Ливилла, неужели ты могла предположить, что я способен на такую глупость. Кроме того, хотя почерк на этом пергаменте похож на мой, у моей буквы «е» не такая широкая петля, а «в» здесь слишком длинное по сравнению с моим. И, честно говоря, если бы мне вдруг взбрело в голову написать сатиру на императора, я постарался бы придумать что-нибудь поинтереснее, чем переписывание Вергилия, и уж точно не стал бы сравнивать императора с чудовищем, охраняющим загробный мир. Кстати, Ливилла, напрасно ты расхаживаешь по вилле с этой штукой.

Я почувствовала, как кровь прилила к моему лицу – ведь он прав! Но кто же мог подложить брату смертоносную улику? Обсудить это мы не успели, потому что послышался хруст гравия под чьими-то шагами. Меня сразу охватила паника. Мы погибли! Нельзя попадаться никому на глаза с этими подстрекательскими словами! В отчаянии я уставилась на брата. Он, как всегда, сохранял хладнокровие и контроль. К моему ужасу, он ткнул пергамент обратно мне в руки, и я, обомлев, стала отталкивать свиток. Не хочу! Он же не мой! Даже если не Калигула написал сатиру, все равно она принадлежит ему, потому что я нашла ее в его комнате. И только мой брат с его изобретательным умом сможет придумать, как нам выпутаться. И почему он дает свиток мне, а не Друзилле?.. Ответ на этот вопрос я, конечно же, знала.

То был один из нескольких редких случаев в моей жизни, когда страх за собственную шкуру перевесил стремление беречь семью и брата, и до сих пор мне стыдно вспоминать о нем. Возможно – возможно! – если бы в тот день я не была столь эгоистичной и не заронила бы в душу брата зерно сомнения, все сложилось бы совсем иначе.

В конце концов Калигуле пришлось силой вложить свиток мне в руки.

– Возьми это и спрячься, немедленно! – прошипел он.

Со смертельным приговором в онемевших пальцах я не в силах была сдвинуться с места, и тогда брат мягко, но решительно затолкал меня в кустарник, росший по краю обзорной площадки. Пробираясь через жесткую колючую поросль, которая царапала мне кожу и рвала дорогую тунику, я пыталась сообразить, где нахожусь. Террасный сад с трех сторон окаймляла живая изгородь, разделенная лестницами. Внезапно я поняла, что открыла тайный мир.

Позади живой изгороди, не видимая обитателям виллы, тянулась потайная тропа. По некоторым признакам я догадалась, что ею пользовались садовники, а также, вероятно, рабы и слуги, когда им нужно было ненадолго уединиться, но в тот момент, к счастью, там никого не оказалось. В отдалении я увидела ступени, которые вели к главному входу во дворец, и найденная мной тропа бежала под этой лестницей. Если со всеми лестницами, ведущими в здание, дело обстояло так же, значит по тропе можно обойти весь сад и остаться незамеченным. Более того, по другую сторону от места, где я стояла, тропу ограждала стена высотой примерно с меня, увенчанная различными растениями в горшках или растущих прямо из парапета. Я встала на цыпочки и заглянула через стену. Передо мной открылась императорская галерея для прогулок – длинная дорожка, которая сбегала к уступу под виллой и заканчивалась над обрывом.

Я нашла убежище.

На исследования у меня тогда не было времени, так как человек, идущий по гравию, вступил на каменные плиты обзорной площади, и его шаги стихли. Утренний воздух прорезали голоса. Я не смела пошевелиться из боязни, что меня услышат. Лишнее внимание мне в тот момент было ни к чему. Сделав один крошечный шажок влево, присев и вытянув шею, сквозь шипы и прекрасные соцветия роз я смогла разглядеть брата, который стоял рядом с Друзиллой, сцепив руки за спиной. Мое сердце учащенно забилось при виде трех других людей в полукруге обзорной площадки.

Флакк остановился перед Калигулой, кулаками уперся в бока, его запавшие глаза на сморщенном лице горели ненавистью. За его спиной высились двое преторианцев. Помню, что их присутствие меня удивило – в пределах виллы преторианцев практически не бывало, тут хозяйничали германские телохранители.

– А, Гай Юлий, это ты и… госпожа Друзилла?

Мой брат небрежно усмехнулся, а это нелегко сделать, когда некто более низкого, чем ты, положения обращается с тобой фамильярно и приводит с собой солдат.

– Ты ожидал увидеть кого-то другого? – тихо спросил Калигула.

Наблюдая за Флакком, я поняла, что произошло. На его лице промелькнули поочередно удивление, подозрение и потом раздражение. Старый сморчок проследил за мной до самого сада! Он был уверен, что найдет меня тут с братом и с…

Сердце в моей груди затрепетало еще быстрее.

И со стихом. Флакк полагал, что поймает меня и Калигулу с самым изменническим документом и это подтвердят два независимых свидетеля – преторианцы. Не затолкай меня брат в кусты, стояли бы мы сейчас перед Флакком, признавая вину одним только своим присутствием. Благодаря Калигуле мы были спасены и заодно узнали ответ на вопрос, кто написал проклятую сатиру и подбросил ее в комнату Гая. На императорской вилле опасность всегда витала вокруг нас, но никогда я не ощущала ее острее, чем в то утро, прячась в кустах, пока наш враг беззвучно поливал нас проклятиями за то, что мы ускользнули из его лап.

– Чему мы обязаны удовольствием лицезреть тебя? – улыбнулся мой брат.

С непередаваемой легкостью он сумел поставить Флакка в затруднительное положение. При виде того, как растерялся вельможа, меня едва не охватил истерический хохот. Он был абсолютно уверен в том, что застанет нас с доказательством измены в руках, потому и не смог сразу придумать правдоподобный предлог своему появлению, а ведь он помешал утреннему променаду императорского наследника. В конце концов Флакк уцепился за какую-то мысль, и его черты сложились в мину притворного сочувствия.

– Понимаю, что для семьи, перенесшей столько горя, мои слова вряд ли послужат достойным утешением, но, может, вам станет хоть немного легче, когда вы узнаете, что источник бед, выпавших на вашу долю, встретил свой конец.

Мне было интересно, и я заметила, что мой брат тоже внимательно слушает Флакка. В отличие от Друзиллы. Она просто стояла рядом с ним, тихая и милая.

– Ваша бабка, Антония, нашла доказательство того, что Сеян вынашивал предательские планы, и послала это доказательство императору. С префектом быстро разобрались. Если верить сообщениям из Рима, после ареста он прожил считаные часы. Ему отрубили голову, а потом тело и голова были сброшены с Лестницы Гемоний на растерзание толпе. Мой информатор в Риме утверждает, что видел старуху, которая убегала с рукой Сеяна.

Жуткий образ заставил Друзиллу поморщиться.

– Парки приносят ужасный конец тем, кто этого заслуживает, – кивнул Калигула вроде бы в знак согласия, при этом его слова повисли над Флакком дамокловым мечом.

Отвратительный человек уловил намек, я уверена, потому что видела, как его лицо омрачили одна за другой тени горькой ненависти и страха. Более того, я считаю, это были не просто слова, а обещание – Калигула поклялся себе, что уготовит Флакку такую же судьбу. А мой брат никогда не давал клятв, если не намеревался их исполнить.

Мысли в моей голове крутились вихрем. Сеян убит! Человека, который последовательно уничтожал нашу семью, чтобы расчистить себе путь к трону, больше нет. Почему-то даже страшный старик Тиберий стал казаться менее опасным, когда за ним перестал маячить вездесущий префект с мечом наголо и зловещей ухмылкой. Оглядываясь, я понимаю, что смерть Сеяна была поворотным моментом для Рима, но для нас, накрытых тенью другого чудовища, она не возымела почти никаких последствий.

Затем Флакк выпрямился:

– Дети Германика, думаю, что ваше время при дворе подходит к концу. Император давно подбирает жену для тебя, Гай Юлий, и мужей для твоих сестер. Полагаю, он намерен поселить вас с новыми семьями тут же, на острове, на своих виллах. В конце концов, Гемелл – прямой его потомок, и даже если запасные наследники могут быть полезны, все же нет никаких сомнений в том, что внук Тиберия – первый претендент на трон.

Я опять запаниковала. Муж? Откуда мне взять на него время и зачем мне вообще какой-то муж, ведь я так занята выживанием в опасных водах императорского двора?

– Впрочем, для меня все это не имеет никакого значения, – самодовольно хмыкнул Флакк. – Император пообещал мне префектуру Египта, и вскоре я уеду далеко от зловонной крови Германика, чтобы занять одну из самых престижных должностей в империи. Счастливо оставаться, Гай Калигула. Желаю тебе поскорее привыкнуть к жизни в роскошной безвестности. Госпожа Друзилла, мое почтение, – добавил он, как будто спохватившись в последний момент.

Злорадно ухмыльнувшись напоследок, Флакк развернулся и пошел из сада обратно во дворец. Преторианцы отправились за ним. На всякий случай я досчитала до пятидесяти и только потом рискнула выйти из укрытия. Я пошла менее тернистым путем, чем во время моего вынужденного бегства, и когда добралась до обзорной площадки, то застала там только брата, задумчиво смотрящего на море. Друзилла, потрясенная услышанным, убежала, пока я плутала по зарослям.

– Дай-ка мне свиток, – велел, не оборачиваясь, Калигула.

Я шагнула к нему и отдала опасный памфлет. Он развернул пергамент, положил его на широкую балюстраду, а потом вынул из-за пояса красивый, усыпанный драгоценными камнями серебряный ножик, который подарил ему когда-то Лепид, и стал скрести лезвием по листу, медленно и тщательно удаляя чернила с поверхности. Я сначала удивилась, почему бы просто не выбросить футляр со свитком в море, но потом поняла: Калигула всегда действовал наверняка. Если слова останутся на листе, их могут найти, зато чистый пергамент ничего не выдаст. Через сто ударов сердца изменническая сатира исчезла с листа, а вместе с ней растаяла и нависшая над нами опасность.

Но только одна.

Другая опасность осталась, и у меня защипало в уголках глаз от набежавших слез. Мой брат тем временем закончил свою работу и отбросил чистый пергамент на клумбу роз. Спрятав ножик, он подставил лицо лучам утреннего солнца.

– Что мы будем делать? – выговорила я задрожавшими губами.

– С чем?

– Гай, ты же слышал, нас всех сосватают по разным семействам. Тебе подберут какую-нибудь старую чопорную корову из знатного рода, а меня с Друзиллой отдадут престарелым сенаторам, которые будут использовать нас как шлюх и бить, как Агенобарб бьет Агриппину.

– Дорогая сестра, не надо считать императора полным идиотом. Вы обе для него – ценный товар. Ваши браки обойдутся казне недешево. Их цель – привлечь на сторону Тиберия нужных ему людей. Супругов для вас он будет искать очень тщательно, не сомневайся. И моя участь, как мне кажется, будет столь же беспечальной. Что меня беспокоит, так это неопределенная роль Гемелла. Император не готовит его свадьбу, и этот малолетний недоумок может подумать, будто Тиберий ставит меня выше его. В таком случае он ни перед чем не остановится, чтобы меня погубить.

Однако в тот день мой эгоизм был на подъеме, и больше всего я переживала за себя…

– Но если меня выдадут за какого-то старика, мне придется уехать к нему! А я не могу расстаться с тобой и Друзиллой, я просто не вынесу этого. Мы уже стольких потеряли…

Мой брат тогда повернулся ко мне и заключил в объятия – теплые и заботливые.

– Никуда тебе не придется уезжать. И нам тоже. Мы слишком важны для императора, и он захочет оставить нас здесь. Замуж тебя, может, и выдадут, но не отошлют отсюда. – Он оторвал от меня взгляд, чтобы отыскать в садах нашу сестру, севшую отдохнуть у фонтана далеко внизу; ее тело сотрясали рыдания. – Кому я сочувствую, так это Друзилле, – произнес Калигула.

Тринадцать лет подспудной ревности наконец вынырнули на поверхность, и я возмущенно уставилась на брата:

– Ну да, разумеется. Друзилла. Всегда Друзилла. Гай, она самой природой предназначена быть женой. Сестра – воплощение Весты, богини домашнего очага. Все то время, что мы прожили на вилле Ливии, с ней никто не мог сравниться в искусстве создавать уют. Из нее получится идеальная супруга, и ни к чему другому она и не стремится!

– Ливилла… – начал он спокойным тоном, но меня уже было не остановить.

– А как же я? Я, для которой нет ничего важнее семьи и для которой не будет на свете людей ближе, чем ты и сестры? Неужели я заслуживаю меньше сочувствия, чем бедняжка Друзилла?

Калигула разомкнул объятия, сделал шаг назад и так посмотрел на меня, что я вмиг умолкла. Такой взгляд означал: собеседник зашел слишком далеко. Я в страхе прикусила язык, полагая, что сейчас Калигула обрушит на меня одновременно и мощь своего ума, и мощь своего гнева.

Однако брат вместо этого заставил себя успокоиться и положил красивые руки мне на плечи. Я всегда была на целую голову ниже его, даже став взрослой.

– Ливилла, не будь такой злюкой, тебе это не идет. Да, Друзилла создана быть женой, и в этой роли ей не найдется равных. А ты – я всегда это понимал, – ты бы никогда не вышла замуж, будь твоя воля. Но лишь одно слово изменит твое мнение об участи сестры. – Он сделал паузу, и я напряглась в ожидании. – Лепид.

И тогда до меня дошло. Всю свою юность Друзилла ждала, когда ее сосватают нашему другу детства, точно так же, как ждал того же самого и он, мечтая лишь о том, чтобы стать ее мужем. Но шансов на то, что император позволит этой паре соединиться, почти не было. В конце концов, сестру Лепида выдали за Друза, где бы он сейчас ни был, и брак еще одного ребенка Германика с родом Лепида привлек бы нежелательное внимание к тому ужасному времени, когда наша семья подвергалась планомерному уничтожению. Нет, Друзиллу отдадут кому-то другому, и они с Лепидом потеряют друг друга навсегда.

От стыда за свой эгоизм я покраснела до самых ушей. О чем я вообще думала?! Я переживала только о том, что меня могут разлучить с семьей, когда Друзилле грозило то же самое, но сверх того она теряла человека, которого любила почти всю свою жизнь.

Калигула был прав: всего одно слово меня образумило. Оставалось только надеяться, что период нашего сватовства окажется достаточно долгим и что-нибудь за это время изменится. Забегая вперед, скажу: продлился он полтора года, однако никаких перемен не случилось, если не считать благословенного отсутствия Флакка, который той же осенью отплыл в Египет.

А над орлиным гнездом Тиберия снова собирались штормовые тучи.

Глава 8. Гирлянды и букеты

Прошло почти два года – сначала под угрозой брака, а потом в его неумолимых тисках. Мы быстро узнали об уготованной нам судьбе – каждому император подобрал пару на свой вкус. С сужеными мы встретились только в день свадьбы, поскольку посетителей на Капри не жаловали.

Зато на остров привезли изображения и даже раскрашенные бюсты наших будущих супругов. Калигуле досталась Юния Клавдилла, дочь одного из самых выдающихся и влиятельных сенаторов Рима. Ее бюст и портреты предполагали, что это изящная девушка, симпатичная, с маленьким вздернутым носиком, при виде которого мы все не удержались от улыбки. Друзиллу обещали Луцию Кассию Лонгину, бывшему консулу из знатного патрицианского рода, с широкими скулами и впалыми щеками. Мне его бюст показался весьма привлекательным, но сестра, зная, что этот человек навсегда оттеснит нашего друга Лепида, не видела в нем ни единой симпатичной черты. Что же касается меня, то из нас троих я оказалась наиболее удачливой. По крайней мере, так я думала в то время.

Бюст Марка Виниция, того самого консула, чье имя упоминалось в книге, которую когда-то нам помешал читать визит Пакониана, обещал одни плюсы. Жених оказался достаточно красивым, но не настолько, чтобы заподозрить его в самолюбовании. Он был зрелым мужчиной – где-то около сорока, однако стариком не выглядел. И даже на крашеном бюсте его глаза искрились умом.

Месяц за месяцем проходили в напряженном ожидании, и оно только возросло, когда на вилле Юпитера приступили к свадебным приготовлениям. Впервые за три года нам предстояло покинуть остров и доплыть до самого Анциума, где у императора имелась еще одна вилла – точнее, еще один дворец. Там должна была произойти встреча будущих супругов и церемония бракосочетания. До назначенной даты оставалось несколько недель, когда рабы на вилле Тиберия взялись за наш внешний вид, стремясь довести его до совершенства. Гай переносил их докучливое внимание со стоическим хладнокровием, не говоря ни слова. Друзилла погрузилась в слезливое оцепенение и вела себя как покорный глухонемой: исполняла все, что от нее требовалось, но без малейшего желания или интереса. Зато я сопротивлялась каждой процедуре. Рабыни старались превратить меня в разрисованную придворную матрону, которой я никогда не была – ни в детстве, ни став старше. В конце концов мы достигли некоторого компромисса: я согласилась на небольшие изменения в своем облике, а они смирились с тем фактом, что, в чем-то выиграв, в другом проиграют. Например, я позволила им подчеркнуть мои брови и покрасить губы красной охрой, однако наотрез отказалась мазать лицо свинцовыми белилами. На шелковую столу я согласилась при условии, что ткань будет в том виде, в каком ее привозят из Серики, а не разобранная на нити и сотканная вновь в более тонкий материал, но на любые оборки и декоративную кайму наложила запрет – у меня от них начиналась головная боль. И никогда в жизни я не надену ничего темно-синего, такой урок я вынесла со свадьбы Агриппины.

Предсвадебная суета достигла апогея, когда на виллу явились две довольно упрямые каламистры – мастерицы делать прически. Женщины глянули на мои вьющиеся от природы волосы длиной ниже плеч, которые я по примеру матери обычно носила заколотыми на затылке, и неодобрительно закачали головами. Охая и причитая, они стали поднимать мои кудри, свивать в жгуты, скреплять заколками и шпильками, экспериментировать с золотой сеткой. Я молча сидела и слушала их бормотание о моей внешности и чувствовала, как во мне медленно закипает гнев. Когда я была уже почти на пределе, явилась третья женщина с большим париком, который напомнил мне изощренные прически Агриппины. Едва она попыталась водрузить мне на голову эту штуку, как я не вытерпела, вырвала из волос одну из дюжины шпилек и воткнула ее в руку несносной каламистры. Она завопила и выронила парик. Я вскочила взбешенная.

– Госпожа, но это же самый популярный нынче стиль, а твои волосы… – Она не договорила и вместо слов сочувственными жестами дала понять, что с моими волосами вряд ли возможно что-то сделать.

Я глубоко вдохнула, вытащила остальные заколки, оставив только одну – на затылке, и бросила их на пол:

– Меня вполне устраивает простая прическа. Все, идите все отсюда.

Она посмотрели на меня как на котенка, который вдруг набрался наглости и зашипел на них.

– Госпожа, мужчины Рима любят, чтобы их женщины хорошо выглядели.

Я не могла смолчать в ответ на это почти неприкрытое оскорбление:

– Моя мать всегда ходила с такой прической, и ей удалось заполучить одного из величайших римлян. Я уже не та девочка, которая приехала сюда. Мне четырнадцать лет, и я вполне способна сама решить, как причесаться. А теперь – долой с глаз моих!

В тот день я впервые поверила в себя и отстояла свои права – и до чего же сладок был вкус победы! Я больше не буду кротким ребенком. Пусть эту роль играет Друзилла. И да помогут боги Марку Виницию, если он чем-то мне не угодит…

В начале лета наступил день, когда все наконец упаковали и на пристани выстроилась небольшая флотилия легких изящных либурн в ожидании пассажиров. То был прекрасный и одновременно горький момент. Пока я стояла в порту и смотрела на суда, которые увезут нас с проклятого острова, и на тюки с нашим скарбом, загружаемые на палубы, чувствовала себя свободнее, чем когда-либо за много лет, даже невзирая на предстоящую свадьбу. А потом от моего беспечного настроения не осталось и следа – его уничтожил брат, вернув меня в реальный мир.

– Не радуйся свободе, ибо это всего лишь иллюзия, – негромко сказал он, а когда я недоуменно посмотрела на него, пояснил: – Глянь, как мало тут повозок с вещами по сравнению с днем нашего прибытия на остров.

Я опять оглядела багаж. Да, на этот раз мы брали с собой гораздо меньше вещей, чем когда переезжали сюда из Рима.

– Часть нашего имущества остается здесь. Мы же вернемся, – продолжил Калигула. – Нам предстоит короткая прогулка, а не побег.

Значит, в тот день, когда мы узнали о скорых свадьбах, мой брат правильно все оценил. Даже в браке мы останемся под надзором Тиберия. На борт либурны я взошла упавшая духом, и мы пустились в путь по волнам – на север, в древний город Анциум, заложенный сыном Одиссея. Двадцатью одним годом ранее там родился Калигула. Я прикинула, что если свадебные празднования затянутся, то он отметит свой двадцать второй день рождения там же, где отметил первый.

Императора с нами не было, поскольку он не счел нужным покидать остров ради присутствия на бракосочетаниях. Но он, по-видимому, заранее оповестил всех о планах, и великолепная прибрежная вилла в Анциуме к нашему приезду уже была украшена для предстоящих торжеств. Между колоннами натянули гирлянды, стены покрыли свежей краской, повсюду расставили пышные букеты, а в большом саду над морем приготовили все для церемонии.

Не буду задерживаться на подробностях прибытия и последних часах накануне свадьбы. Скажу только, что вилла имела собственную пристань и там шагу нельзя было ступить, не натолкнувшись либо на чрезмерно услужливых рабов, которые продолжали кампанию предсвадебной суеты, либо на преторианцев, неусыпно несших стражу, чтобы никто не вторгся и не сбежал.

Утро прошло в хлопотах и неприятностях. Я, как всегда, спорила и сопротивлялась. Калигула сохранял недоступное моему пониманию спокойствие. Друзилла же была сама не своя от пролегшей между ней и Лепидом пропасти. Она упрямилась и сердилась и в конце концов даже побила одного из слуг – не шлепнула по щеке, как подобает девице, а ударила в глаз кулаком, словно драчун из простонародья.

Спустя полтора часа изматывающей борьбы нас обрядили в свадебные одежды и вывели из отведенных покоев. Мы, трое детей Германика, встретились в атриуме впервые в то утро. Белая туника под красным покрывалом смотрелась на Друзилле саваном. Я постоянно дергала и тянула свои одежды, чтобы стало хоть чуточку удобнее. Меня страшно раздражало это похожее на пламя сетчатое покрывало, сквозь которое приходилось смотреть на окружающий мир. Безумно хотелось стащить его с головы, хотя без него рассыпалась бы замысловатая ритуальная конструкция из волос и свалился бы венок из майорана, на который, как потом оказалось, у меня была аллергия. Калигулу облачили в дорогую тогу, и за ним следовал ликтор в парадном одеянии и с церемониальными фасциями – связкой прутьев и топориков, потому что одновременно с бракосочетанием Гай заступал на должность квестора. На самом деле титул был пустым звуком. Он потребовался только для того, чтобы у брата появилось соответствующее звание для вступления в брак с назначенной ему невестой. Император вовсе не собирался выпускать нас из своих лап. Конечно же, он не позволит Калигуле уехать в Рим и исполнять обязанности квестора.

Старший раб виллы, отвечающий за организацию церемонии, вывел нас под яркое утреннее солнце и проводил в маленький сад, обнесенный живой изгородью. Там журчал и булькал фонтан в виде трех нимф, льющих воду из кувшинов в круглый бассейн. В этом укромном уголке и ждали наши будущие супруги.

На миг меня охватила растерянность. Неужели нас обвенчают почти тайком, без помпы и зрителей? Потом пришло осознание, что это еще не свадьба, а официальное обручение. Хотя сосватали нас много месяцев назад, наши нареченные не получили разрешения высадиться на Капри, а значит, традиции не были соблюдены.

Только теперь, перед самой свадьбой, для нас организовали положенный обряд.

Юния Клавдилла в жизни ничуть не уступала своим изображениям. Она была невысокой, изящной, и даже через красное покрывало я видела, что ее фарфоровая кожа безупречна. Лонгин производил впечатление жесткого человека. Он оказался более широким в плечах и менее склонным к юмору, чем предполагал его бюст, однако Друзилле было все равно. Потеряв Лепида, она любого кандидата в мужья воспринимала как обузу. Виниций меня удивил. Ему было тридцать восемь лет – почти на двадцать лет больше, чем мне, но благодаря теплой, живой энергии, которая из него лучилась, он казался моложе на десяток-другой. Я сразу прониклась к нему симпатией, и не из-за его моложавости, а из-за наполовину извиняющейся, наполовину лукавой улыбки, которой он меня встретил.

Старший раб передал Калигуле железное кольцо, и тот послушно надел его своей невесте на палец с ритуальным поцелуем через покрывало. Полагаю, Лонгин примерно в той же манере одарил Друзиллу кольцом и поцелуем – я была слишком занята собой в этот момент, чтобы наблюдать за другими. Виниций в свой черед получил кольцо и попытался надеть его мне на палец. Оно не налезало! Я запаниковала и вспомнила все те сладости, которые съела за истекший месяц. За талией я следила очень внимательно, но, может, весь жир пошел в пальцы? Конечно же, дело в том, что кто-то ошибся с размером кольца, однако в подобные моменты девушка часто думает, что это она слишком велика.

Виниций сделал еще одну попытку, улыбкой попросил прощения и, сжав мою кисть, надавил на кольцо сильнее. Раздосадованная, я отступила на полшага и вырвала из его ладоней свою руку с кольцом на кончике пальца, чтобы попробовать самой. С большим усилием и содрав кожу на средней фаланге, мне удалось втиснуть палец в колечко. По-видимому, Виниций расценил мой поступок как признак страстного желания выйти замуж, потому что шагнул ко мне и, в отличие от торопливых и неловких действий двух других женихов, приподнял мое покрывало и очень крепко поцеловал прямо в губы.

Хвала богам, он быстро опустил покрывало и не видел, как жарко я зарделась.

Раб в ужасе смотрел на то, что происходит, зато Калигула едва подавил смешок, а его миловидная невеста беззвучно хихикала под покрывалом.

Вот тогда я решила, что наши браки будут не такими уж плохими. Виниций, невзирая на прямолинейность и дерзость, показался достойным моей привязанности, а юная невеста брата понравилась с первого взгляда. Лонгин не доставит радости Друзилле, но это не под силу и самому Адонису, пока она тоскует по Лепиду.

Из уединенного садика нас вывели на широкий газон, раскинувшийся во всем своем цветочном великолепии и украшенный гирляндами, букетами и полотнищами белой ткани. Над головами горело блистательное италийское солнце, под невысоким обрывистым берегом перекатывалось мягкими волнами ярко-голубое Тирренское море.

Я почти не следила за происходящим, поглощенная изучением своего будущего мужа. Тем временем закололи жертвенную свинью, разломили и поделили между участниками церемонии хлеб, Юпитеру поднесли фрукты, назвали имена свидетелей – всех до единого лучших мужей Рима, которых я позабыла, за исключением Марка Юния Силана, отца новой жены Калигулы. Затем авгур – хромоногий тощий старик – вручил троим женихам брачные контракты и заранее оговоренные списки приданого. Три пары соединили руки, прозвучали цветистые слова.

Наконец, насколько я могла понять, бракосочетание свершилось, и в мгновение ока мы с Друзиллой словно исчезли для окружающих, внимание сосредоточилось на Калигуле и других мужчинах. Поздравительная речь авгура стала сигналом к окончанию церемонии. Свидетели и гости разбились на группки на почтительном удалении от центра газона и принялись болтать обо всем на свете. Между ними сновали рабы, которые убирали все лишнее – меня, как ни странно, не тронули – и расставляли длинные столы, жаровни, лежанки и тому подобное. Незаметно торжественный обряд уступил место пышному пиру.

Я отошла в сторону в растерянности, совершенно позабыв, что теперь не одинока, и даже слегка подпрыгнула от неожиданности, когда супруг взял меня за руку:

– Ты не рада, что нас соединили?

Я как язык проглотила. Что ответить? Если без замужества никак, то Виниций далеко не худший вариант, но я не создана быть женой и матерью. Я – дочь Германика, и это главное. Полагаю, мое растерянное молчание затянулось, потому что Виниций снисходительно улыбнулся и, развернув меня к себе, взял за обе руки:

– Будь уверена, я не такой, как муж твоей сестры. – (Мой взгляд устремился туда, где Друзилла безвольной драпировкой висела на руке Лонгина.) – Нет, я говорю не о нем, а о супруге Агриппины.

Я опять не знала, как реагировать.

– Агенобарб – благородный…

– Агенобарб – животное, – перебил меня муж, – и это подтвердят все, кто хоть раз видел его. Твоя сестра – умная и сильная женщина, раз до сих пор жива. А о второй сестре не тревожься. Возможно, она расстроена, но Лонгин, при всей суровости, хороший человек. Он позаботится о своей жене – так же, как я позабочусь о тебе.

Не знаю, что на меня нашло. Я прекрасно понимала, как глупо выгляжу и буду впоследствии горько корить себя за неумение держать рот на замке, но в ответ на его слова мне захотелось быть честной.

– Я не создана для брака, – сорвалось с моих губ.

– Не соглашусь, – рассмеялся Виниций и потом заглянул в мои глаза так пристально, что я заморгала; хотела бы я знать, что он там увидел. – Но тебе требуется правильный мужчина. Ты, как мне кажется, дерзкая, своевольная, непокорная, самоуверенная и напористая. У тебя взгляд не податливой девушки, а волевой женщины. Такой был у твоей бабки – мы с ней встречались не один раз. – Пока я приходила в себя от очередного сюрприза, он помахал в воздухе нашим брачным контрактом. – А я, – добавил мой муж, – не променяю тебя на кроткого агнца, поскольку не желаю скучной, сонной жизни. Ливилла, ты пока плохо меня знаешь, но я человек действия и люблю решать проблемы. Ты же, как подсказывает интуиция, будешь бросать мне вызовы каждый день.

Он поцеловал мою руку, откинул в сторону покрывало и венок, повозился немного с моими волосами и потом, широко улыбнувшись, прижался к моим губам в новом поцелуе. Я все еще ошеломленно таращила глаза, когда супруг отправился пообщаться со знакомыми. И тут мне на плечо вновь опустилась чья-то ладонь.

– Виниций, кажется, неплохой человек. – Мой брат с улыбкой обнял меня.

Лонгин произносил речь, и Калигула улучил момент, чтобы сбежать от жадной толпы.

– Да, мне тоже так показалось, – согласилась я.

– Друзилле повезло меньше…

Я оглянулась на страдальческую фигуру нашей сестры. Она по-прежнему висела на локте мужа, словно труп оленя, принесенный с охоты. Чуть дальше я, к своему ужасу, разглядела среди гостей серое, несчастное лицо Лепида. День, только ставший приятным, вновь омрачился.

– Подойди к ней, – негромко посоветовал Калигула. – Оторви ее от супруга хоть на полчаса и постарайся поднять ей настроение.

В наш диалог вклинился новый голос, и на этот раз от неожиданности вздрогнули мы оба – и я, и брат.

– Вряд ли он долго пробудет с нами.

Мы обернулись и увидели Силана, тестя Калигулы. Он стоял, сцепив руки за спиной, и покачивался с пятки на носок.

– Прости – кто? – переспросила я нового собеседника.

– Супруг вашей сестры. Лонгин – человек с амбициями, но без воображения. Вскоре он начнет уговаривать императора дать ему какую-нибудь должность. Вероятнее всего, ему предложат незначительный административный пост, но не знаю, согласится ли Лонгин, ведь он метит в консулы. В таком случае его отправят командовать легионерами, а если вы знаете его историю, то вам не нужно говорить, что как военный трибун он показал себя не лучшим образом. И я не удивлюсь, если через пару лет Лонгин утонет в одном из гнилых германских болот с туземным клинком в кишках.

Нарисованная картина заставила меня поморщиться, но в самой глубине души я пожелала Лонгину именно такой судьбы – ради блага сестры.

– Ты открыто высказываешь свои соображения, – с интересом отметил Калигула. – Редкое качество в наше дни и весьма опасное. Именно оно погубило моих родных.

Силан рассмеялся:

– Льщу себя надеждой, что хорошо разбираюсь в людях, и ты мне кажешься человеком, на которого можно смело положиться. Сестра твоя производит такое же впечатление, а поблизости больше никого нет. Гай, надеюсь, твой брак с моей дочерью будет долгим и счастливым. Своих сыновей у меня нет, и хотя сын моего брата продолжит род, я всегда чувствовал себя обделенным. Если ты согласишься на более дружеские отношения со мной, чем подразумевают наши новые роли, то я окружу тебя заботой, как родного сына. Само собой, – поспешил он уточнить, – я не претендую на то, чтобы заменить тебе отца, чье имя живет в истории и служит примером того, что значит быть настоящим римлянином.

Мой брат обычно выносил суждение о человеке в первые мгновения встречи с ним. Это была одна из характерных его черт, которую лично я склонна считать недостатком. И когда Калигула оценивал кого-то, то походил при этом на покупателя на невольничьем рынке, разнимающего челюсти раба, чтобы осмотреть зубы несчастного. Именно с таким видом он уставился на Силана, и я не раз наблюдала, как смущенно переминаются люди под изучающим взглядом брата. Однако новоиспеченный тесть Калигулы понимающе улыбнулся, и Гай расслабился, чего давно уже себе не позволял.

– Не знаю, успею ли я стать тебе хорошим сыном, – сообщил он Силану с неожиданной откровенностью.

– Почему же?

– Есть при дворе люди, поставившие себе целью уничтожить меня и остальных детей Германика даже после того, как Сеяна постигла заслуженная участь.

Силан медленно кивнул и снова улыбнулся:

– Юный Гай, не все так плохо. При дворе Тиберия достаточно змей и скорпионов, да и… – Силан перешел на шепот, – да и сам император порой бывает опасен. Но я уже два десятилетия лавирую между предательскими течениями двора и буду рад помочь тебе найти безопасный путь через его водовороты. Сомневаюсь, что существует хоть одна тактика выживания при императорском дворе, о которой я не знал бы; впрочем, до меня доходили слухи, что и ты не новичок в этой игре. Весьма вероятно, я смогу тебе помочь. Пойдем, Гай. Давай поговорим.

Силан отвел моего брата в сторону. Однако через несколько мгновений они вынуждены были сменить тему разговора на что-то более безобидное и банальное, поскольку их тут же окружили честолюбивые гости, жаждущие пообщаться с ними. Я осталась стоять в одиночестве и погрузилась в размышления.

Мы все поженились. Друзиллу обрекли на отношения, которых она не хотела. Наш брат получил миловидную жену и тестя, готового стать ему отцом. А я? Я вышла замуж за обаятельного, дружелюбного и чуткого Виниция.

Глава 9. Время воронов

Следующую зиму и весну я вспоминаю как время смерти и боли. Время воронов. Через неделю после бракосочетания мы вернулись на Капри, перед самым днем рождения Калигулы. Он привез с собой красавицу-жену, и с ними прибыл ее отец, Силан, как человек, хорошо знающий императора, и один из ведущих сенаторов Рима. Друзилле с ее мужем отдали виллу Дианы на дальнем конце острова, и они поселились там, по-прежнему под бдительным надзором преторианцев. Так к страданиям Друзиллы прибавилась разлука с нами, ее родными. Лонгин неоднократно обращался к императору с просьбой назначить его на какую-нибудь важную должность. В конце концов Тиберий устал от него и перестал допускать на виллу Юпитера.

Думаю, мне в какой-то степени повезло. Неделю я провела в Анциуме с новым супругом и укрепилась в мнении о нем как о добром, дружелюбном и деятельном человеке. Он не настаивал на том, чтобы вступить в супружеские отношения в первую же брачную ночь, хотя имел на это полное право. Вместо этого решил дождаться, пока я не буду готова. А я пришла к нему на следующую ночь, чтобы быть как муж и жена, и то, что случилось между нами, сопровождалось неловкостью и дискомфортом, о чем меня предупреждали, и – совершенно неожиданно – нежностью и необыкновенным чувством удовлетворения. Мое превращение в женщину свершилось, и я горячо благодарила судьбу за то, что сделал это Марк, а не кто-то другой. Мы соединялись каждую ночь, пока длилась та неделя в Анциуме, потом он уехал в Рим с поручением от самого Тиберия – привести дворцы на Палатинском холме в порядок: очистить их от нездорового влияния падшего Сеяна, чтобы они вновь могли служить достойным местом пребывания императора. Я вернулась на остров, чтобы жить с братом при дворе точно так же, как жили мы там до нашей общей свадьбы. Странный это был поворот событий и болезненный. Я очень быстро привыкла полагаться на своего супруга и открываться ему, но мне тут же пришлось учиться существовать без него.

Мы фактически потеряли Друзиллу, которая томилась в изгнании на противоположном краю Капри. Калигуле остро не хватало сестры, и будь я добрее, чем есть, то посочувствовала бы ему и постаралась бы утешить, но так уж вышло – я наслаждалась неизбежно возросшей близостью между нами. Братья наши или погибли, или мучились в заточении, сестры выданы замуж и отправлены жить с супругами. Остались лишь я и Калигула.

Когда новый год только начинался и жизнь стала приходить в некое подобие нормы, у молодой жены Калигулы обозначился растущий животик. Я ждала и боялась, что это же случится со мной. Тогда же к нам пришла первая из плохих вестей года.

На острове Пандатария скончалась наша мать. Она умерла в неволе от истощения. Узнав о ее ужасной участи, я с рыданием убежала в свои покои и там выла, и билась, и расталкивала толпы невидимых неприкаянных мертвецов в поисках той, которая меня вскормила. Брату пришлось пустить в ход все свое умение убеждать, чтобы вырвать меня из тисков безумного отчаяния, после чего я упала ему на грудь и долго и безутешно плакала. Калигула не проронил ни слезинки, но я видела, как стиснул он челюсти, как дрожит мышца над скулой. Краткость послания, в котором сообщалось о смерти матери, ничуть не смягчила удар. На этот раз никто не утруждал себя возложением вины на некоего забывчивого тюремщика, да и вообще никаких объяснений не дали: была это казнь или самоубийство. Лишь короткая, бессердечная фраза о том, что нашей матери больше нет. И долго после того дня мои обеды отправлялись на кухню нетронутыми. Я смотрела на блюдо и чувствовала, что если съем хотя бы крошку, то предам своих родных, которых уморили голодной смертью.

Новость нас подкосила, но с течением времени мало-помалу горе притупилось – настолько, по крайней мере, чтобы мы смогли думать о том, как жить дальше. По правде говоря, мы давно ждали чего-то подобного и уже почти пять лет не надеялись увидеть мать живой, но все равно испытали от известия горький шок.

Семья Германика сокращалась. Весной мы узнали о том, что и Друз закончил свой земной путь, заморенный голодом в одной из тюрем Рима. Где его держали – в Туллиане, страшной подземной тюрьме, или в отдельной камере на Палатине – я не знала. Если же второе, то я леденела при мысли о том, что мой муж, вероятно, много раз проходил мимо тюрьмы брата. Получив эту новость, я несколько недель просидела в своей комнате в немом ступоре, бесконечно проклиная себя за обильные пиршества на императорской вилле, за сладости, поедаемые в то время, когда наша мать и брат корчились в муках голода. В моей памяти словно навечно застыл единственный момент – тот, когда мать уходит прочь между двумя преторианцами, желто-синей вспышкой цвета на фоне их белых туник, с туго стянутыми на затылке волнистыми волосами. Величавая римская матрона.

Когда я родилась и мы прибыли в Азию, наша семья состояла из восьми человек. Теперь нас осталось четверо.

К смерти я уже настолько привыкла, что по Друзу слез почти не лила. Помнится, подумала тогда: надо готовиться к следующему известию – о том, что Агриппину до смерти забил супруг. Потом еще мучилась от чувства вины за то, что эта мысль не привела меня в ужас.

Во время одного из редких визитов Друзиллы на виллу Юпитера я с болью призналась ей, что даже кончина Друза не пробилась сквозь твердый панцирь, которым словно обросла моя душа. Мы же достославные дети Германика. Я должна бы чувствовать тоньше, реагировать острее. Редкий случай – в тот раз Друзилла сумела стать для меня огромным утешением. Оказалось, что и она, наш нежный цветок, встретила новость о смерти брата с немым, печальным смирением, а не скорбным плачем. По ее мнению, у нас не осталось больше слез, потому что мы выплакали за год столько, сколько хватило бы на целое поколение. И по крайней мере мать и брат умерли не публично. Жизнь при императоре научила нас тому, что все могло быть гораздо хуже.

Смерть была постоянной обитательницей Капри.

Весна шла своим чередом, готовясь уступить свое место лету, а я все чаще оставалась в одиночестве. Гай теперь почти все время проводил с женой, которая со дня на день должна была разрешиться от бремени. Калигула гулял со мной по саду только тогда, когда акушерка со свитой рабов-помощников желала уединения с Юнией Клавдиллой и изгоняла из ее покоев всех мужчин.

И вот пришел день, в самом конце весны, когда случилась последняя из трех страшных утрат того года. И тогда же я поняла, что император не только порочен, но и безумен.

Удушающая атмосфера, царившая на вилле, погнала меня в сады, где я могла побыть в покое и немного подумать. У меня давно уже сложилась привычка уходить к обзорной площадке и нырять в свой секретный и пустынный мир за изгородью, куда наведывались только садовники. Там можно было свободно бродить вне поля зрения остальных обитателей виллы, месяц за месяцем изучая хитросплетения тропинок. Я выяснила, что могу проникнуть незамеченной почти в любую точку садов. Более того, я нашла несколько проходов на территорию виллы, до которых можно добраться по дорожкам тайно от всех. Никаких поводов воспользоваться теми тропками у меня не было, но я припрятала информацию на тот день, когда она может оказаться полезной.

В то утро я скользнула в проход за живой изгородью, протянувшейся вдоль длинной узкой террасы, где только перила отделяли гуляющего от смертельно опасного падения в воду. Небольшой уклон означал, что я оказалась выше ограждения и ничто не заслоняло мне вид на променад и окрестности. Хотя меня саму в укрытии было не видно и я могла без помех наслаждаться расстилающимся передо мной пейзажем. Сидя на теплом камне, наблюдая за тем, как взмывают над водой и резко ныряют вниз морские птицы, смакуя первые вишни, которые собрала по пути в маленьком саду, я расслабилась так, как никогда еще не позволяла себе в этом ужасном месте.

Вдруг на террасу из невидимой мне двери вышел Калигула. Он был явно в расстроенных чувствах. Сразу вслед за ним появился его тесть. Силан пытался ободрить Калигулу, похлопывал его по плечу и приговаривал:

– Гай, акушерка знает, что делает. Нам, мужчинам, женские проблемы в лучшем случае непонятны, а порой и вовсе представляются каким-то мифическим таинством. Раз она не хочет, чтобы ты оставался рядом с женой, значит на то есть серьезная причина.

Брат кивнул в знак согласия, но его тревога никуда не делась. Он подошел к балюстраде и облокотился на перила – лицом к морю и спиной ко мне, сидящей в кустах выше по склону. Силан встал рядом с ним в такой же позе.

– Нет, ты меня не переубедишь. – Калигула, очевидно, вернулся к какой-то ранее поднятой и прерванной теме. – Префекту претория верить нельзя. Эта должность уже по природе своей толкает человека к измене и пороку. Когда-то и Сеян был героем и верным подданным, в Сперлонге ради спасения императора он рисковал жизнью. И ты видел, в кого он превратился.

– Макрон другой, – тихо возразил Силан.

– Почему это?

– Он хороший человек. Не герой, не амбициозный политик, а просто старый вояка и хороший человек. Я много лет с ним знаком. И потом, имея перед собой пример катастрофического падения Сеяна, кто теперь посмеет выйти за рамки, предписанные должностью?

В наступившем молчании было слышно, как вздохнул Калигула.

– Ну, в любом случае при дворе от него будет меньше вреда, чем от Флакка.

Силан горячо закивал, и я в своем укрытии тоже от всей души согласилась с этим предположением брата. Флакк, сделавший наши первые годы пребывания на Капри особенно неприятными, обосновался в Александрии в качестве префекта Египта. Теперь он наверняка запускает руки в тамошнюю казну глубже, чем принято, чтобы обеспечить себе безбедную праздную старость. Его отъезд сделал бы жизнь на Капри более счастливой, не прерывайся она столь частыми встречами со смертью.

Брат с тестем возобновили беседу, но их голоса заглушил чей-то истошный крик с дальнего конца террасы. Оттуда, где на променад выходила дверь из главных императорских покоев, показались четверо германских телохранителей Тиберия, которые за руки и за ноги тащили какого-то человека.

Калигула и Силан напряглись и повернулись на шум, и я, позабыв о вишнях, тоже передвинулась так, чтобы лучше видеть происходящее. Бедняга в лапах германцев не был ни рабом, ни слугой, которых то и дело вышвыривали с террасы в море. Это был гонец посыльной службы империи.

У меня сжалось сердце.

– Помилуйте! – кричал гонец, беспомощно вертясь в лапах могучих германцев. – Я ничего не сделал. Я просто принес свиток в футляре, – выл он. – Свиток!

Кусая от дурного предчувствия губы, я смотрела, как четверо воинов приблизились к перилам, доходящим им до пояса. Мне хотелось отвести взгляд, однако еще в самый первый день на острове я выучила этот урок – если отведешь глаза, то вызовешь подозрения, – и с тех пор всегда помнила об этом. И, кроме того, я чувствовала, что должна засвидетельствовать последние мгновения в жизни несчастного человека.

Германцы подошли к балюстраде и приподняли своего пленника. Тот завопил и задергался еще отчаяннее, и по его тунике расползлось темное пятно мочи. Струйка жидкости потекла под террасу, на стоящих внизу и ничего не подозревающих стражников.

Его так и держали над перилами, плачущего, дергающегося, объятого диким ужасом. У меня не укладывалось в голове – какая жестокость! Ожидание смерти, должно быть, хуже самой смерти! Потом я поняла, чем вызвана эта бесчеловечная пауза.

Из той же двери вышел Тиберий, сопровождаемый юным Гемеллом. Старик опирался на палку и посмеивался над какой-то шуткой внука. Вместе они пошли к германцам-телохранителям. Никто из шестерых не заметил, что на другом конце террасы стоят Калигула и Силан, а меня в моем тайном укрытии и подавно не видели.

Тиберий остановился перед несчастным гонцом:

– Что за вонь! Да он обмочился. Вот болван!

Гемелла позабавила грубость императора.

– Надо поскорее сбросить его в море, пока вся вилла не провоняла.

– Нет, – процедил Тиберий. – Сначала пусть отрежут ему пенис, раз он так оскорбил нас.

Даже тогда я не отвела взгляд. С некоторым трудом и после короткой борьбы трое из германцев крепче ухватили лягающегося и вопящего гонца, а четвертый тем временем вытащил из ножен блестящий клинок. Без каких-либо церемоний охранник поднял тунику гонца и приставил лезвие к основанию его пениса. Одно короткое ловкое движение кисти – и вызвавший неудовольствие императора член отсечен. Мужчина испустил истошный крик на октаву выше прежнего. Кровь фонтаном била из его паха прямо на телохранителей. Мое отвращение и ужас от происходящего достигли предела и стремительно пошли на спад – нервы не выдерживали перенапряжения, мозг отказывался реагировать.

Император молча кивнул, и по этой команде германцы сделали шаг вперед и швырнули гонца в пустоту. Его затихающий крик еще некоторое время доносился до террасы. Где-то посреди тысячефутового падения слабый звук несколько раз прервался, а затем окончательно стих – должно быть, скалы растерзали тело задолго до того, как его поглотило море.

Тиберий равнодушно распорядился, чтобы охранники убрали террасу, выкинули отсеченный член и смыли с одежды кровь. Я сглотнула подступившую тошноту. Но времени опомниться и прийти в себя после увиденного не было – события сменялись слишком стремительно. Из другой двери на террасу выбежал раб и направился к моему брату и Силану. Остановившись перед ними, он упал на колени и опустил голову, однако я успела заметить его подавленный вид.

Калигула не сразу осознал, что его внимания дожидаются, но наконец обратился к рабу:

– Встань. В чем дело?

Раб не двинулся с места, только поднял к Калигуле лицо. В его глазах блестели слезы. Сначала я приняла их за слезы паники, которая на вилле императора отнюдь не была чем-то из ряда вон выходящим. Но нет – раб плакал от огорчения, а когда я узнала в нем одного из помощников акушерки, сердце в моей груди затрепетало.

Только не это…

Калигула пришел к тому же заключению. С каменным лицом он присел перед помощником акушерки на корточки:

– Говори!

– Хозяйка сделала все, что могла, господин, – едва слышно произнес раб.

– Ребенок? – Мой брат не сводил с него тяжелого взгляда.

Наступила жуткая пауза, и потом раб решился:

– Он так и не смог родиться.

Ужас сдавил мою грудь ледяными когтями. Раз не младенец…

– Юния Клавдилла? – страшным усилием воли прохрипел Калигула.

– Возникли сложности. Из-за неродившегося ребенка. У нее началось кровотечение. Мы пытались спасти ее. Акушерка… – Раб облизал пересохшие губы. – Ей нужно было выбирать. Мы умоляли ее сделать выбор между младенцем и матерью, но она отказалась. Хотела спасти обоих. И сделала все, чтобы уберечь мать и помочь ребенку появиться на свет, но чудеса ей неподвластны. Они оба умерли и теперь обрели покой.

До меня дошло, что слышит это не только мой брат – муж Юнии, – но и Силан. Ее отец.

Силан стоял за спиной Калигулы с пепельным лицом. Я видела, что у него подогнулись колени, и, чтобы не упасть, ему пришлось обеими руками вцепиться в перила. Он не произнес ни слова, только издал глухой стон.

– Оба? – выдохнул мой брат, впиваясь взглядом в глаза раба, и тот молча и горестно кивнул.

– Все ли я верно расслышал? – раздался еще один голос, и я глянула в сторону императорских покоев. Оттуда по террасе шагали Тиберий и Гемелл.

Мой брат выпрямился и посмотрел на императора.

– Насколько я понял, акушерка не сумела спасти моих жену и ребенка, – негромко, без эмоций произнес Калигула.

Мой взгляд переметнулся, привлеченный внезапным движением, – это Геликон, неизменный спутник Тиберия, отошел от стены, где он незаметно стоял до сих пор. Император щелкнул пальцами и потом указал на коленопреклоненного раба. Все произошло стремительно, никто не успел и слова молвить: великан-телохранитель пересек террасу, поднял раба, будто тот был легче граната, и бросил его через перила.

В отличие от гонца, которого швырнули далеко в воздух, заставив пролететь какое-то время, прежде чем встретиться со скалами, этого бедолагу просто сбросили вниз, и он умудрился зацепиться за основание балюстрады. Тяжело дыша, раб пытался подтянуться и забраться на террасу. Но не тут-то было. Император сделал шаг к перилам и стал колотить по пальцам раба своей тростью для ходьбы с такой силой, что захрустели раздробленные суставы. Несчастный закричал сначала от боли, а потом от понимания, что ему придется отпустить перила. Всего несколько футов падения, и в его тело вонзились острые камни. Дальше он покатился по обрыву, и эхо по всей вилле разнесло удаляющиеся крики его агонии. Смерть этого раба оказалась гораздо страшнее смертей других его собратьев по несчастью, так же сброшенных с террасы. Садовники рассказывали потом, что он как на копье наткнулся на особенно острый уступ и провисел на нем полдня в страшных мучениях, пока наконец сильный порыв ветра со стороны Суррента не скинул его в море.

Сквозь пелену слез я смотрела, как мой брат, крепко прижимая к себе Силана, уходит на виллу. Император остался на террасе с внуком и телохранителем. Они, по-видимому, уже позабыли причину своей жестокости и шутили над незадачливым рабом. Однако вскоре веселость испарилась, и старик взмахом руки велел юноше покинуть его. Гемелл, словно крыса, юркнул в ближайшую дверь, а Тиберий, опираясь на трость, направил тусклый взгляд в морскую даль.

Я медленно двинулась обратно через лабиринт садовых тропинок и вышла на террасу в дальнем ее конце, намереваясь вернуться к себе и отыскать брата. По моим расчетам, с террасы все должны были разойтись, но когда я обогнула пышный куст, душа ушла в пятки – император так и стоял у перил. Почему он задержался здесь? Я замедлила шаг и попыталась неслышно проскользнуть к двери, но Тиберий, даже не обернувшись, ткнул в мою сторону пальцем:

– Дочь Агриппины, ты порицаешь меня?

Я застыла. Одна, наедине с императором, перед лицом той самой опасности, которой боялась со времени приезда на остров, и нет рядом Калигулы, чтобы направить меня. Вся дрожа, я откашлялась:

– Дедушка, во мне нет и не может быть таких чувств.

Я пошла на риск – не выказала максимум почтительности и послушания, а подчеркнула нашу родственную связь. В роду Юлиев она могла как сближать, так и усиливать раскол, но я почему-то была уверена, что император благосклонно воспримет мое напоминание. Возможно, я кое-чему научилась от брата. Старик сипло хохотнул, и прозвучало это так зловеще, что меня окатило волной страха.

– Нет, ты меня порицаешь, но я не виню тебя за это. В тебе течет кровь и Ливии, и Антонии, а они обе относились ко мне неодобрительно. Моя родная мать. Я слышал, твой брат всячески восхвалял ее на похоронах. Говорил о ней как о богине. А она была шлюхой и ведьмой, и твоя прабабка Антония тоже. И все это передалось тебе по наследству. Ты не можешь испытывать ко мне ничего, кроме ненависти, ибо ты произведена двумя этими гарпиями. И однажды ты станешь такой же мерзкой, какими были они обе, если только не потеряешь голову раньше. – Сердце в моей груди заколотилось еще быстрей, а по коже побежали колючие мурашки страха; император фыркнул: – Надо бы убить тебя и покончить с этим. Надо убить всех. Каждый человек должен оставить после себя след. Почему бы мне не нарисовать свой след кровью империи? – Затем он словно погрузился в какие-то страшные фантазии, и я подумала, не попробовать ли улизнуть, однако в меня опять прицелился скрюченный палец. – Беги к брату, девчонка! Ты нужна ему, да и мне противно быть рядом с той, которая так похожа на мою мать. Прочь!

Мне не требовалось повторять дважды. Я поклонилась спине императора и побежала на подгибающихся ногах, все еще трясясь от ужаса.

Сезон воронов отнял у меня мать и брата. С нами не стало прекрасной жены Калигулы и ее нерожденного ребенка. И я утратила последнюю надежду на то, что в старом монстре, правящем этим островом и всем миром вокруг нас, осталась хоть капля разума. Тиберий – сумасшедший, а мы все – пленники в его логове.

Глава 10. Далекий крик

Летом того же года император назначил нового префекта претория. Невий Суторий Макрон и его очаровательная супруга Энния прибыли на остров на быстроходной биреме Мизенского флота в сопровождении половины легиона лучших воинов столицы. Людям префекта запретили высаживаться, и мне кажется, это многое говорит о душевном состоянии императора в те мрачные дни. Итак, второй по значимости человек Рима был вынужден сойти на Капри с одной только женой в качестве охраны и эскорта. Ну конечно, преторианцы на острове год за годом служили непосредственно императору, а эти, вновь прибывшие? Параноик вполне мог усомниться в их преданности.

При первом знакомстве Макрон произвел самое приятное впечатление – невысокий, коренастый, с выразительными чертами лица и мягким голосом. Выглядел он удивительно молодо для своих лет, на коже ни морщинки, волосы темные и густые. Шрам на щеке свидетельствовал о славном боевом прошлом. Энния, его жена, была изящной дамой на голову выше мужа. Она обладала талантом одеваться красиво, со вкусом и без излишней вычурности. Ее утонченный стиль и выверенная, неброская роскошь открыли мне глаза на ту пропасть, которая по-прежнему отделяла высокородных римских матрон от меня с моим безыскусным, почти детским стилем в одежде. Я была уже взрослой женщиной, однако упрямо отрицала роскошь, столь любимую знатными римлянками. В отличие от Эннии. Еще ей был присущ игривый смех и подкупающие искренностью манеры. В общем, она воплощала собой идеал женщины. И тем не менее под привлекательной внешностью мне виделся голодный лев, вышедший на охоту. Слишком она хороша, слишком безупречна и мила, чтобы быть настоящей. В общем, Энния мне не понравилась.

Будучи римской патрицианкой без власти и влияния, я оставалась практически невидимой для большинства населения Рима. Не находись я под опекой, а точнее, под надзором императора, то жила бы сейчас в римском домусе Виниция и заправляла бы хозяйством, как положено добропорядочной супруге. Хорошо это или плохо – я все никак не могла решить. Несмотря на краткость нашего знакомства, я скучала по обществу мужа, но по природе своей не была хозяйкой, и эта сторона супружеской жизни сводила бы меня с ума. Так или иначе, я пребывала на Капри одна, без мужа, и по причине моей сравнительной незначительности Макрон и его супруга попросту не видели меня в ряду встречающих на пристани.

Император, конечно же, не приехал. Позабудем рассказы о том, что Тиберий никогда не покидал Капри. Все гораздо хуже: за все время нашего пребывания на острове он ни разу не покинул пределов виллы Юпитера. А раз уж император сидел на вилле безвылазно, то там же вынуждены были сидеть и противный юнец Гемелл, и убийца Геликон. Вот почему встречать нового префекта преторианской стражи поехал Силан, тесть Калигулы, во главе небольшой группы обитателей острова.

Итак, на пристани находился сам Силан, все еще осунувшийся от горя, но постепенно приходящий в себя. Нерастраченную отцовскую любовь он теперь направил на Калигулу, и за три месяца мой брат сблизился с ним почти так же, как с Лепидом в Риме или как с Юлием Агриппой в доме нашей прабабки. Попутно он учился у опытного сенатора маленьким секретам государственного управления. Кроме Силана, Макрона встречали Калигула и мы с Друзиллой. Сестре удалось оттеснить меня и приклеиться к локтю брата, упивающегося ее присутствием. Само собой, с нами был и Лонгин, ее муж. Не мог же он пропустить прибытие второго по влиятельности человека в империи, раз все его попытки заслужить благосклонность императора ни к чему не привели! С большим облегчением я увидела, что Друзилла, несмотря на свой глубоко несчастный вид, выглядела совершенно здоровой и ухоженной. Значит, Силан не ошибся в своей оценке Лонгина. Он, конечно, не Лепид, но все же не распускает руки, как Агенобарб.

Мне стало интересно, что думают окружающие о моем муже. Пока мы пробыли вместе всего одну неделю, но теперь, будучи в расстроенных чувствах, я понимала, что мне не хватает крепкого мужского объятия. Та короткая неделя изменила мой взгляд на мир, ибо я больше не была девочкой и, узнав, что такое возлечь с Марком, хотела повторения. Я гадала, чем он занят, чем живет и не является ли данное ему поручение обустроить Палатин сигналом о том, что император подумывает о возвращении в Рим. Это было бы разумно, ведь Сеяна больше нет.

Помимо нас пятерых, на берегу выстроился отряд местных преторианцев, возглавляемый суровым командиром. Макрон при виде Силана просиял и поспешил стиснуть руку старинного приятеля в сердечном рукопожатии. Вслед за супругом к нам подплыла, словно на облаке, обворожительная Энния с теплой улыбкой и плотоядным взглядом. Силан, по-видимому, обрадовался встрече не меньше префекта, а когда они наконец разомкнули объятия, Макрона представили Калигуле.

– Юный Гай, приятно познакомиться! – воскликнул префект. – Я высоко чтил Германика. Еще до твоего рождения мы с ним вместе служили в Паннонии. Он был хорошим человеком и сильно повлиял на меня. Нет слов, чтобы в полной мере выразить свою скорбь в связи с тем, что произошло с твоей семьей из-за моего предшественника. Да сгниет он в Тартаре!

Я подметила, что мой брат сначала оценивающе оглядел нового префекта, а потом открыто улыбнулся: он решил, что Макрону можно доверять. Ну, хотя бы жена префекта не вызывала в нем подобных чувств. Похоже, он, как и я, уловил ее хищную ауру. Но что же свело вместе Макрона и эту пантеру в человеческом обличье?

Брат представил гостям меня и Друзиллу. С нами обеими вежливо поздоровались и тут же стерли из памяти как не имеющих никакого значения. Лонгин весь извелся от нетерпения, он переминался с ноги на ногу и чуть не подпрыгивал в предвкушении важного знакомства. Я уже начала бояться, не взорвется ли он, если его так и не представят. К счастью, Силан произнес необходимые слова. Осчастливленный супруг моей сестры изливал подобострастные восторги до тех пор, пока Макрон не отступил. Силану даже пришлось отвести навязчивого Лонгина в сторону.

Потом мы подошли к повозкам и расселись. Силан и префект с женой в одной, трое детей Германика и возбужденный Лонгин в другой. Почти час нас трясло и швыряло на подъеме к вилле Юпитера. Макрон, как все, кто впервые попадал сюда, поражался дурному состоянию дороги. В дверях виллы нас ждал управляющий с небольшой армией рабов, которые тут же принялись заносить багаж гостей, уводить от ворот повозки и тягловых животных, принимать дорожные накидки и так далее. Управляющий же сообщил нам, что император в настоящее время занят и не может приветствовать Макрона, но обещает встретиться с ним за вечерней трапезой и тогда окажет гостю достойный прием.

Макрон приподнял бровь, когда переходил из зоны, подвластной преторианцам, во дворец, где безраздельно господствовали германские охранники. Он вполне успешно поборол невольные страхи и без заминки переступил порог виллы. По обеим сторонам от двери высились два стража, но они, скорее всего, стояли на своем обычном посту, а не исполняли чей-то приказ присматривать за гостями. Рабы, словно зерна граната, бросились врассыпную, занимаясь своими делами, и, когда за нами закрылась дверь, мы снова остались одни, если не считать двух германцев и суетившегося управляющего.

Макрон опять обнял Силана и излил на друга поток душевных соболезнований его тяжелой утрате. Вскоре тесть моего брата извинился перед нами, и два старых приятеля направились в покои Силана, чтобы там без помех поговорить. Как это часто бывало в годы моей ранней юности, я возблагодарила судьбу за то, что, будучи младшей дочерью, не вызываю у большинства людей никакого интереса и поэтому обычно предоставлена самой себе. Вот и сейчас никто не мешал мне наблюдать за Эннией. Постукивая пальцами-когтями по бедру, она лениво осматривалась. Как я и предвидела, по мне лишь скользнула взглядом, словно я была не человеком, а вазой. Друзилла с мужем удостоились того же, а вот на Калигуле ее взгляд замер. Когда Энния улыбнулась, я почти была готова к тому, что между ее зубами мелькнет раздвоенный змеиный язык.

– Тут так душно, – произнесла она самым милым тоном. – Не лучше ли будет выйти на свежий воздух? Гай, может, ты покажешь мне здешние сады?

Калигула любезно кивнул, и они вышли. Мне страшно хотелось помчаться следом и подслушать их разговор. Дождавшись, когда за ними закроется дверь, я наскоро попрощалась с Друзиллой и ее мужем и побежала в подсобную часть виллы. Рабы и слуги поглядывали на меня почтительно и немного удивленно. Хотя я из ближнего круга императора, но не какая-то коронованная особа! Меня они воспринимали как странную диковатую девушку, которая всегда ходит там, где не следует. Правда, в их владения я захаживала так часто, что они к этому привыкли. Едва переводя дыхание, я выскочила из виллы через одну из дверей для рабов и нырнула в сады, где спустя два резких поворота и лестницу в шесть ступеней опять оказалась в лабиринте дорожек, проложенных садовниками. Поиски Эннии и Калигулы не заняли много времени – они только начали прогулку, я же спешила изо всех сил. Парочка двигалась в сторону любимого места брата – к обзорной площадке, где перед наблюдателем представал весь остров. Там Калигула показывал жене префекта основные достопримечательности Капри, а я быстро и беззвучно обошла площадку, чтобы занять позицию поближе к собеседникам. Одинокая дождевая туча повисла над далеким Суррентом на материке, однако над островом небо было ясным, и все просматривалось до мельчайших деталей.

– Мы можем поговорить открыто? Здесь безопасно? – спросила Энния, когда я подкралась к розовому кусту, сквозь который могла разглядеть и Калигулу, и гостью.

Дама поплотнее запахнула на себе дорогую синюю паллу – с моря веяло свежестью.

Осень уже чувствовалась в воздухе, она постепенно оттесняла теплое лето, а здесь, в орлином гнезде императора, ветры порой задували такие, что казалось, они пронзают тебя насквозь. Гай приложил палец к губам в ответ, а другую ладонь приставил к уху и прислушался. Мы с Эннией послушно ждали, и наше терпение было вознаграждено: откуда-то издалека донесся крик и растаял над морскими просторами.

– Император не сидит без дела, – с заметным отвращением проговорил Калигула. – Мы здесь одни, насколько это вообще возможно на острове, но советовал бы воздержаться от неосторожных высказываний.

Энния улыбнулась, и опять мне почудилось мелькание раздвоенного языка.

– Гай Калигула, ты очень умен. Умен и… привлекателен с самых разных сторон.

Мой брат отступил на шаг и, встав лицом к жене префекта, взял ее за плечи. Так он держал ее несколько секунд, и у меня возникло ужасное предположение, что он собирается поцеловать Эннию. От этой мысли меня чуть не стошнило, но Гай с серьезным выражением лица произнес:

– Энния Невия, ты мажешь маслом не тот кусок хлеба. Лишь один человек в империи могущественнее твоего мужа, и это император. И уж точно не я. Мне уготована скромная судьба, так что твое честолюбие ошиблось целью.

Энния издала смешок, от которого у меня мороз пошел по коже.

– Дорогой Гай, я вовсе не ищу твоего внимания в этом смысле. Я вполне счастлива со своим супругом и не хочу унижать его, меняя постели власть имущих в поисках самоутверждения.

Несмотря на эти заверения, она потянулась вперед и самым неподобающим образом поцеловала Калигулу! Он отпрянул, словно его укусили. А может, так оно и было. Увы, я слишком хорошо знаю своего брата и под изумлением и неодобрением разглядела в его глазах искры желания. Три месяца назад злой рок вырвал из его объятий прекрасную юную жену, в его сердце зияла пустота. Как же я была благодарна брату за то, что он сдержал свои желания и отстранил от себя Эннию!

– А что касается твоей судьбы, – тихо проговорила она, – то, по-моему, ты недооцениваешь себя. Я вижу в тебе величие, Гай, оно зреет и вот-вот войдет в полный расцвет.

– У меня и Тиберия Гемелла равные права на трон, – покачал головой брат.

Он огляделся, потому что знал: на вилле Юпитера никогда нельзя считать себя в полной безопасности. Его взгляд задержался на розовом кусте, за которым пряталась я. Думаю, он догадался об этом, хотя и не мог меня видеть. Голос он понизил так, что мне пришлось изо всех напрягать слух.

– Возможно, Гемелл сделан не из того теста, из которого лепят великих, но он прямой наследник императора. И хотя формально мы с ним находимся в одинаковом положении, у него нет никаких сомнений в том, что трон Тиберия унаследует именно он.

– Приятно слышать столь смелые и умные предсказания. Шансы на наследование ты, скорее всего, оцениваешь верно. И твое мнение о Гемелле разделяют многие. Мой муж считает, что Гемелл – неотесанный неуч, столь же непригодный править Римом, как какой-нибудь варвар с окраины мира.

И опять Калигула обвел окрестности тревожным взглядом. Хотя пока не прозвучало ни одного оскорбления в адрес императора, их высказывания о Гемелле тоже могут быть признаны изменническими, а мой брат вовсе не хотел изучить падение с любимой террасы Тиберия на собственном опыте.

– Будь осмотрительна.

Энния улыбнулась, и теперь это была уже не змея, а целый крокодил. Меня передернуло от отвращения.

– Но это же правда! Ничего предательского в моих словах нет. Сейчас Гемелл как будто в фаворе, но ведь неспроста император долгие годы прятал внука. Наверняка и он разглядел в нем что-то нездоровое и неприятное. Мой муж помнит Гемелла маленьким мальчиком, когда тот еще жил в Риме, и прекрасно знает все его недостатки. В конце концов император тоже их призна́ет, и наследником станешь ты. – Мой брат открыл было рот и поднял указательный палец, собираясь возразить, однако Энния прижала палец к его губам и продолжила: – Но парки капризны, сын Германика, а значит, каждый сознательный римлянин просто обязан прилагать все усилия к тому, чтобы события развивались к общей пользе. Вот и мой муж прибыл сюда с намерением помочь тебе. Во время нашего визита он будет осторожно внушать Тиберию, что Гемелл непригоден для трона. Макрон далеко не единственный, кто хочет видеть тебя следующим императором. Второй такой человек – твой тесть, и ты будешь удивлен, узнав, сколько сенаторов и патрициев Рима разделяют их чаяния. В самых разных местах сейчас множество людей борются за тебя. Так не сдавайся же и не уступай власть юнцу, который не сумеет употребить ее во благо империи.

Калигула потрясенно молчал. Я тоже. Спустя долгие годы гонений со стороны злокозненного префекта и мстительного императора, оплакав утрату родных, заключенных в темницу, изгнанных или погибших голодной смертью, бесправные и разделенные, как мы могли теперь поверить, будто римляне поддерживают Калигулу и считают его единственно возможным преемником престарелого императора? А Тиберий в свои семьдесят пять был самым старым из всех людей, кого я знала, за исключением его матери – моей прабабушки Ливии. Сколько еще он будет править?

– Молодой принцепс, не отталкивай нас, – проникновенно убеждала Энния, – ибо мы печемся о твоем будущем, и вместе с нами – весь Рим.

Их беседу прервал пронзительный клекот, и я в своем укрытии тоже обернулась на звук. Саму атаку я пропустила и увидела лишь, как в небе могучий орел направил свой полет к дальней оконечности острова. Его когти крепко сжимали белую чайку. Над морем парило несколько белоснежных перьев. Я сразу решила, что это знамение. Да и как было не связать весь этот разговор с грозной птицей? Я не слишком хорошо разбиралась в политике, и все-таки меня не покидало ощущение, будто и на Капри, и в Риме неспокойно. Я поежилась. Как жаль, что Виниций далеко! В такие моменты очень хочется, чтобы тебя обнял и утешил кто-то сильный.

Я перевела взгляд дальше, мимо пляшущих над водой перьев и победоносного орла с добычей. Солнечный луч поймал тот одинокий дождик над Суррентом, и прямо на моих глазах над полуостровом взошла многоцветная арка радуги. Еще одно знамение.

С той поры Макрон стал регулярно бывать на Капри – каждые два-три месяца. Ему даже как будто бы удалось завоевать доверие императора. Иногда он приезжал с супругой, но чаще без нее. Вот и через год, поздней осенью, он прибыл на остров с дарами для Тиберия от наиболее влиятельных родов Рима.

Я стояла рядом с братом на полюбившейся ему обзорной площадке и от нечего делать прикидывала, сумею ли разглядеть Друзиллу на другом конце острова, если прищурюсь получше. Неожиданно я почувствовала, что брат напрягся. Это означало, что мы не одни, хотя я пока ничего не видела и не слышала. Потом Калигула, так и не оторвав взгляда от далекой виллы Дианы, произнес:

– Макрон, приветствую тебя!

Префект претория остановился в нескольких шагах от нас:

– Доброго дня и тебе, Гай, и тебе, Ливилла.

– Неужели ты любитель садов?

Макрон негромко рассмеялся:

– Растения наводят на меня скуку. Люди – вот что мне интересно. А сюда я пришел, исполняя непривычную для себя роль посланца.

– Да? – Брат обернулся к префекту, и я последовала его примеру. На лице префекта играла легкая улыбка, а обувь покрывала кровь. На руках следов крови я не увидела, и оружия у Макрона при себе не имелось. Что ж, на вилле нередко можно было ступить в лужу крови.

– Тебя призывает к себе император. Он на террасе.

Я обмерла. В эти дни встреча с Тиберием не сулила ничего хорошего, и даже неопределенность с наследованием не защитила бы Калигулу от жуткой смерти, будь на то воля императора. А Калигула только кивнул:

– Тогда мне нужно поспешить. Спасибо, Макрон.

Мой брат поправил на себе складки тоги, которую теперь носил почти каждый день, невзирая на погоду. Убедившись, что внешний вид его безупречен, Калигула пошел в сторону длинной террасы, так много значившей в жизни и смерти обитателей виллы.

Я смотрела ему вслед, всей душой желая пойти с ним, но не могла же я нырнуть в кусты прямо на глазах у префекта претория! А он и вправду пристально наблюдал за мной.

– Юлия Ливилла, я тебе не нравлюсь?

Этот вопрос стал для меня полной неожиданностью, и я растерялась, не в силах сообразить, что сказать, да и язык вдруг стал каким-то неповоротливым. Макрон мне не нравится? Разве? Только после его вопроса я осознала, что смотрю на префекта чрезвычайно хмуро. Разве только без звериного оскала. В чем же дело? Неужели я так возненавидела Эннию, что перенесла это отношение на тех, кто с ней близок? В конце концов я сумела промямлить отрицательный ответ.

Его улыбка стала более лукавой.

– К чему эта вежливость? Давай будем честны и откровенны. Я тебе не нравлюсь. Как мне кажется, причина этому – недоверие. На твоем месте я вел бы себя точно так же. Ты и вся твоя семья перенесли ужасные страдания по воле страшных людей. Твое доверие нужно заслужить, и это справедливо. Надеюсь, со временем сумею заслужить и твое доверие, и дружбу. Ты поймешь, что я настоящий друг твоего брата и всей семьи Германика. Мое единственное желание – увидеть, как Калигула займет свое законное место на троне, и, по-моему, оно скоро сбудется. – Он вздохнул. – Я-то думал, что ты невзлюбила мою жену за ее прямолинейность и напористость, и потому пытался по возможности избавить тебя от присутствия Эннии. Но оказывается, я и сам тебе столь же неприятен, и меня это весьма огорчает.

Мои губы растянулись в улыбке. Это было неправдой. Попытка Макрона убедить меня в искренности его мотивов привела к обратному эффекту – теперь я доверяла ему еще меньше.

– Макрон, мне жаль, если тебе так показалось. Прими мои извинения. И ты прав в том, что из-за выпавших на нашу долю невзгод мне трудно открываться новым людям. Я постараюсь оставить прошлое в прошлом и принять настоящее. И я очень благодарна тебе за поддержку, которую ты оказываешь моему брату.

Префект подошел ближе и сочувственно сжал мое плечо. Я до сих пор горда тем, что сдержалась и не вырвалась из его пальцев. Краем глаза я уловила какое-то движение – из арки в живой изгороди появился Силан. Макрон заметил, куда метнулся мой взгляд, и обернулся. При виде старого друга он расплылся в улыбке:

– Марк Юний Силан, рад тебя видеть! А я тут приятнейшим образом провожу время, поближе знакомясь с госпожой Ливиллой.

Силан чинно склонил передо мной голову, а затем вновь обратил все внимание на префекта:

– У тебя найдется минутка? Нужно поговорить.

Префект повернулся ко мне:

– Госпожа, прошу простить меня. Желаю хорошего дня.

И с этими словами он раскланялся и вместе с Силаном пошел прочь. Между двумя друзьями сразу завязался оживленный разговор.

Их уход я наблюдала со смешанными чувствами. Допустим, Макрону я не доверяю, но Силан стал для Калигулы почти вторым отцом. И возможно, они будут полезны друг другу: Макрон утешит отца, потерявшего дочь, а Силан смягчит то, что так раздражает меня в префекте. Сначала я хотела проследить за ними и подслушать, о чем они так увлеченно беседуют, но увидела, что пара направляется к ближайшему входу, а там у меня не будет шансов подобраться к ним достаточно близко и остаться при этом незамеченной. Раздосадованная, я дождалась, когда префект с сенатором скроются из виду, и затем нырнула в свой тайный сад.

Я пробиралась по тропинкам до тех пор, пока не вышла к длинной широкой террасе, огибающей виллу со стороны моря.

На первый взгляд терраса показалась мне безлюдной, но потом я заметила в самом ее конце двоих возле низкой балюстрады. Они стояли довольно близко к стене, и мне приходилось сильно изгибать шею, чтобы разглядеть, что происходит. Это была странная сцена, от которой мне стало очень неуютно.

Калигула неподвижно стоял рядом с императором, а Тиберий обнимал его костлявой рукой за плечи, несмотря на то что был на полголовы ниже моего брата. Они о чем-то разговаривали – самым дружеским образом, как мне показалось издалека, как будто и не существовало между ними многолетней неприязни. Словно старик не обезумел от своего всевластия.

Кроме них двоих, на террасе никого не оказалось, и даже телохранителя Геликона я, как ни старалась, не отыскала поблизости, что само по себе было неслыханно.

Изо всех сил напрягала я слух, но они говорили тихо и стояли слишком далеко от меня. Слышны были только вечные пререкания чаек и приглушенный звук живущей своей жизнью виллы. Какое разочарование! Там обсуждают что-то важное двое влиятельных придворных, тут мой брат беседует с императором, а мне не удается подслушать ни тех ни других.

На мгновение в моем мозгу возникла заманчивая картина: Калигула наклоняется, хватает императора за голень и дергает ее на себя, отчего старик спиной перевалился через перила в пропасть. Тиберий сам не раз проделывал такое с подданными, ничем не заслужившими столь страшной участи. Образ был таким ярким, что я почти поверила, будто Калигула сделал это, и мне пришлось тряхнуть головой и зажмуриться на пару секунд. Когда я открыла глаза, то увидела, что оба родственника, старый и молодой, стоят там же, где и раньше, занятые беседой.

Ну почему он этого не сделал?

Ведь неплохое решение, с какой стороны ни взгляни. Самые влиятельные люди на острове считают Калигулу более достойным наследником, чем придурковатый Гемелл. И от Северной Галлии до самой южной крепости в Египте не найдется человека, который не желал бы Тиберию скорейшей смерти. Можно сказать, это было бы благодеянием…

Чем руководствовался Калигула, не знаю, но никаких действий он не предпринимал, а просто стоял и беседовал с императором.

Потом случилось нечто, вмиг погрузившее меня в пучину паники. Рука императора, лежащая на плечах моего брата, вдруг с силой надавила вперед, и Калигула стал заваливаться в сторону балюстрады и страшного, долгого, фатального падения в пропасть. Я чуть не вскрикнула, хотя обнаружить себя во время подглядывания за императором смертельно опасно. Каким-то чудом я проглотила рвущийся из груди крик. К моему неописуемому счастью, второй рукой Тиберий остановил падение Калигулы. Оказывается, под худобой императора скрывалась недюжинная сила. Брат выпрямился, и оба они захохотали над нездоровой шуткой. Когда Гай повернулся лицом в мою сторону, я увидела, что смех это вынужденный и его ничуть не веселит жестокий юмор императора.

От пережитого ужаса меня мутило. Как я жалела, что брат не скинул старика в море!

Глава 11. Крылья фурий

В последующие месяцы брат все чаще и чаще навещал императора. Поначалу я недоумевала, в чем причина: каждая лишняя минута в обществе старого безумца грозит смертельной опасностью, а визиты эти инициировал не Тиберий, а Калигула. Со временем я поняла, что происходит. Кто-либо другой на его месте предоставил бы Макрону и его друзьям воздействовать на императора, но Гай хотел собственноручно строить свое будущее.

По моему глубокому убеждению, любые планы Калигулы на трон возникли в тот период под влиянием тех, кто нас окружал. Он счастливо прожил бы всю оставшуюся жизнь как сын благородного Германика и не более того, но теперь осознал, что подобное будущее ему не суждено. Назвав Калигулу наследником, император лишил его всяких надежд на нормальную жизнь, если она вообще была возможна, учитывая историю нашей семьи. Брат не мог больше делать вид, будто наследование его не касается. И если не убедить императора в необходимости отдать предпочтение одному или другому преемнику, то Рим обречен на раскол в процессе борьбы Гемелла и Калигулы за трон.

Брат повел осторожную, тонкую игру по сближению с Тиберием. Гемелл, кажется, ничего не замечал. Полагаясь на крепость родственность уз, он считал свое положение неуязвимым и при виде Калигулы лишь презрительно ухмылялся. Тем временем мой брат при неизменной поддержке своего тестя Силана все увереннее ориентировался в опасных водах императорского двора. Он начал играть с Тиберием в стратегии и позволял императору выигрывать как можно чаще – с целью подтвердить свою слабость, но порой оставлял победу за собой, чтобы старик не догадался, что ему поддаются. Также у них появилась привычка обсуждать философию и политику. Иногда в такие моменты я оказывалась рядом с ними и слышала их диспуты. К моему удивлению, Тиберий, при всей его испорченности и паранойе, в вопросах логики, риторики и полемики сохранял завидную остроту ума.

– И ум, и душа являются неотъемлемой частью тела человека, – заявил как-то император после того, как они с Калигулой проводили взглядом очередного несчастного, сброшенного с террасы в море. – Будь иначе, то можно было бы ожидать, что ум или душа зацепятся за что-то и останутся здесь, когда тело покинет эту юдоль. Все части тела, физические и иные, составляют по природе единое целое. Их можно разделить только силой, что мы и наблюдали неоднократно.

Мой брат улыбнулся:

– Но ведь еще Лукреций отмечал: бывает, что рука болит, а нога у того же человека цела и здорова – это ли не доказательство того, что части тела раздельны?

Император довольно хохотнул:

– Ты умен, Гай, и хорошо начитан, но забыл о том, что боль в руке осознается не рукой. Тело переносит боль из одной части в другую. Как говорил Аристотель, «нет ничего в разуме, чего первоначально не было бы в чувствах». Если тело, душа и ум не единое целое, то почему мы плачем, когда нам отдавят палец на ноге?

Я не сомневалась, что у брата в запасе нашлось бы немало контраргументов, но он предпочел отдать победу Тиберию. Император, чрезвычайно довольный, похлопал Калигулу по плечу и приказал, чтобы принесли еще вина – смочить горло перед новой дискуссией.

С течением времени я полюбила слушать, как они спорят. Особенно мне нравилось, когда Гемелл, намереваясь уязвить моего брата, вмешивался в диалог, но своими непродуманными и наивными выпадами только подтверждал собственную глупость.

– Эпикур говорил, что никакое наслаждение само по себе не есть зло, – заметил как-то раз мой брат, попивая вино, – но средства достижения иных наслаждений доставляют куда больше хлопот, чем удовольствия.

– Однако, – с увлечением подхватил Тиберий и затряс указательным пальцем, – у Платона сказано, что только добродетельный человек может испытывать истинное счастье.

Калигула кивнул в знак того, что принимает возражение, и я с улыбкой подняла голову от свитка со скучными трудами. И тут, на свою беду, открыл рот Гемелл:

– Диоген из Тарса говорил, что наслаждение – это конец человеческой жизни.

Мой брат и император переглянулись, и старик состроил гримасу:

– Ты хотел сказать – Диоген из Эноанды, мой мальчик. И при этом совсем не понял его слов. Он считал, что наслаждение лежит в конце жизни того человека, который был достаточно добродетелен. И я бы сказал, что это еще один довод в мою пользу.

Калигула повторно склонил голову, принимая свое поражение, но при этом на губах его играла легкая улыбка. Император взревел в приступе триумфального хохота, а Гемелл, весь красный от злости, плюхнулся обратно на свое ложе и с удвоенным рвением продолжил возлияния. Я обожала подобные сцены.

Как-то в самом начале лета мы все расположились в просторном, сияющем желтым цветом стен зале с фигурными окнами и наблюдали за страшной бурей, разыгравшейся над склонами Везувия и превратившей жизнь помпейцев в кошмар. По какой-то причуде Юпитера сезонные штормы, которые бушевали на материке, обычно не затрагивали Капри, и пока прибрежные поселения заливало водой, над островом светило солнце.

Как всегда, Тиберий возлежал на позолоченном ложе и, подкрепляясь малосъедобными деликатесами, развивал мысль Гераклита о том, что изменения – это костяк, на котором крепится плоть вселенной. Из предыдущих диспутов я знала, что Тиберию эта идея не нравилась. Однако через полчаса дебатов мой брат благоразумно повернул аргументацию так, что теперь император отстаивал необходимость перемен, а Калигуле оставалось защищать куда более безопасную позицию, состоявшую в том, что стабильность первична, а перемены происходят по воле богов и людей. Действительно, наследнику никогда, никогда не стоит высказываться в пользу перемен в присутствии живого правителя.

Геликон, телохранитель императора, стоял позади ложа со скрещенными на груди руками и бесстрастным выражением лица. Помимо трех перечисленных персон, в помещении находились: Силан, с любопытством следящий за тем, как спорщики обмениваются репликами, и лениво попивающий вино стоимостью в два городских дома; Гемелл, который со скучающим видом ковырял зайца под соусом из перца и ферментированной рыбы; и, разумеется, я. В этот период я увлеклась теориями древних философов и горько сожалела, что в детстве меня заставляли изучать стили одежды и методы управления хозяйством, а не куда более интересные философию и историю. Таков печальный удел женщин, хотя себя в старости я рисовала не смиренной супругой, а кем-то вроде прабабки Антонии – полноправной хозяйкой дома, где кипит жизнь, где не иссякает поток интересных гостей и где нет места жестким правилам римского этикета.

Брат в очередной раз мастерски уступил победу императору, и мне пришлось сдерживаться, чтобы не зааплодировать ему. Правда, Тиберий все равно принял бы аплодисменты на свой счет. Тут открылась дверь, и все головы повернулись на шум. В зал вошли два стражника, встали по обе стороны от входа и вытянулись в струнку, а за ними появился управляющий. С низким поклоном он доложил о прибытии гостя.

Я не сомневалась, что это опять явился с визитом Макрон, но, к моему безграничному удивлению – я чуть не вскочила с места, – перед нами предстал Юлий Агриппа. За те полдюжины лет, что мы не виделись, он сильно изменился: стал взрослым мужчиной с широким, волевым лицом, непокорными волосами и глубоко сидящими зоркими глазами. Со времени нашей последней встречи ему сломали нос – и возможно, не раз, судя по его новой форме, широкой и плоской. Еще у него заметно потемнела кожа за время, проведенное на Востоке. Последние шесть лет Агриппа жил попеременно в Иудее, Египте и даже Идумее и, по долетавшим до нас слухам, успел обзавестись женой и детьми. Мы также слышали о его огромных долгах и бесконечных стычках с законом. Тем не менее принц, который вошел сейчас в императорский дворец, держался гордо, радовал глаз великолепным одеянием и был достоин каждой капли царской крови, которая текла в его жилах. Что еще лучше, он, несмотря на высокое происхождение и формальную независимость от Рима, отвесил низкий поклон императору в знак признания превосходства последнего. Тиберий на это расплылся в улыбке.

Моим первым порывом было броситься навстречу старому другу и тепло поздороваться, но, уже вставая, я заметила, что брат даже не пошевелился. Значит, нужно проявить осторожность. Калигула выжидал до тех пор, пока не убедился, что император улыбается искренне, и лишь тогда дружески подмигнул Агриппе.

Агриппа сделал несколько шагов и опустился на одно колено футах в десяти от Тиберия. Геликон на всякий случай придвинулся к императору, причем взгляд его был направлен не на гостя, а на двоих солдат-иудеев, вошедших вслед за Агриппой. Они были без оружия, но в форме, и волокли вдвоем какой-то объемный сверток.

– О божественный Тиберий, властитель Рима, я приветствую тебя от лица моего дяди Антипы, тетрарха Галилеи. – Он поднялся и, щелкнув пальцами, отступил.

Два иудея, стоявшие за его спиной, опустили свою ношу на пол и встали рядом. Не спуская глаз со странного бугра под фиолетовым покрывалом, Геликон загородил императора своим телом и слегка выдвинул из ножен замечательный гладиус с рукоятью в виде орла. Чтобы не случилось непоправимого, Агриппа поспешил сорвать покрывало, и перед нами предстал карлик в алой льняной тунике с украшениями из золота и в позолоченном венце на голове. Оказавшись вдруг у всех на виду, карлик вскинул обе руки, дважды обернулся вокруг себя и рухнул на пол в очень неловкой позе, с широко раскинутыми ногами. Геликон рассудил, что опасности нет, и опустил меч обратно в ножны, а император поднялся с ложа и в полном восторге захлопал в ладоши.

– Подарок от моего дяди, – пояснил Агриппа и улыбнулся. – Карлика зовут Барат, и при дворе Антипы не бывало еще столь изощренного танцора и актера. К тому же он обучен грамоте и хорошо знаком с трудами римских и афинских авторов.

Тиберий продолжал аплодировать:

– Браво, браво, господин Барат! И, Агриппа, добро пожаловать! Твое появление здесь меня удивило, учитывая, какие суммы ты задолжал казне. – Старик хитро подмигнул гостю. – Ну, будем считать, что все оплачено и твои прегрешения прощены. Да будет так! С возвращением ко двору, молодой Юлий Агриппа. Полагаю, ты заехал сюда по пути в Рим, так?

Агриппа ухмыльнулся:

– Мои планы написаны на песке, император, они изменятся от малейшего дуновения ветра.

Тиберий вышел на середину зала, снисходительно, словно собаку, потрепал карлика по голове и по-отцовски обнял за плечи Агриппу:

– Тогда ты должен ненадолго остаться с нами, молодой Юлий. На моем острове. На моей вилле. Новое лицо будет мне в радость. А может, ты возьмешь на себя тяжкую задачу по вдалбливанию ума и знаний в моего внука. Боги свидетели, ему не помешало бы перенять от тебя хоть немного умения вести себя.

Я глянула на Гемелла, который при этих словах деда кисло скривился.

Император потянулся:

– Как я устал. Гай совершенно измотал меня своими умными рассуждениями. Боюсь, придется мне покинуть вас и прилечь, чтобы хорошенько отдохнуть перед вечерней трапезой. Агриппа, еще раз добро пожаловать на Капри! Пусть твои рабы приготовят для тебя покои, а тем временем Гемелл покажет тебе остров.

Вновь Агриппа склонился перед императором и не двигался, пока тот, еще раз осмотрев карлика, не ушел из зала. Вслед за Тиберием тенью выскользнул могучий Геликон.

Наконец Калигула встал и подошел к старому приятелю:

– Юлий, как здорово снова свидеться с тобой! Я уже стал опасаться, что ты плохо кончишь. До нас с Востока доходят самые невероятные истории. Ты приехал сюда в поисках укрытия?

– Нет! – захохотал Агриппа. – Мне помог дядя. Хотя я с ним много ссорился, сейчас мы опять друзья. А моя жена Кипрос заручилась покровительством Александра Египетского. Так что я вполне благополучен, никто не охотится за моей головой. Ну или почти никто! Старый Флакк не прочь до меня добраться, но кому есть дело до этого хрыча, а? – И он опять засмеялся.

Я поежилась, вспоминая злокозненного Флакка, который находился при императоре в наши первые годы на острове. Не хотела бы я вызвать его гнев, но Агриппа всегда легко относился к опасностям.

Гемелл, недовольно хмурившийся на протяжении всего разговора, встал со своего ложа и откашлялся:

– Дедушка пожелал, чтобы я показал тебе остров. А раз тебе предстоит взять на себя роль наставника в тех сферах, в которых я уже вполне обучен, то нам стоит поближе познакомиться. Пойдем, Юлий Агриппа.

Не дожидаясь ответа, Гемелл зашагал к выходу. С тщательно уложенных складок его тоги посыпались крошки. Хотя на тот момент ему исполнилось уже полных семнадцать лет, он так и остался противным, капризным подростком. Агриппа бросил на моего брата недоуменный взгляд, Калигула пожал плечами, и вместе они пошли вслед за Гемеллом. Охрана виллы повела куда-то двух солдат-иудеев и карлика, и я, не желая оставаться в одиночестве – вдруг в зал вернется император! – поспешила за братом. К тому же мне очень хотелось поболтать с нашим давнишним другом, и меня не остановит то, что император навязал ему компанию Гемелла, а сам Агриппа наверняка хотел поговорить с моим братом.

Мы все вышли на верхнюю террасу, недалеко от моей любимой части садов и в то же время довольно близко к суете хозяйственных построек. Глава нашего маленького отряда – Гемелл – остановился и обернулся к Агриппе:

– Ты ведь не бывал еще на Капри?

Тот мотнул головой:

– На мой вкус, тут слишком тихо и глухо. Меня привлекают песни, вино и бурление города. Как же я скучаю по Риму! Особенно теперь, когда Сеяна не стало.

С понимающей ухмылкой он уставился на молодого наследника, и Гемелл тут же насупился. Я не сразу поняла, что именно в словах Агриппы так понизило температуру, но потом до меня дошло. Ходили слухи, объяснявшие странное отношение Тиберия к внуку: якобы его мать возлежала с Сеяном и, следовательно, юноша на самом деле является отпрыском ненавистного префекта, а вовсе не прямым потомком императора.

– Я не имею никакого отношения к Сеяну! – выпалил Гемелл с неистовством человека, которому уже не раз приходилось делать это заявление. – Пусть он гниет в Тартаре за все свои злодеяния.

– Да-да, – хитро прищурился Агриппа. – В том числе за свою дурную привычку спать с чужими женами.

Возможно, наш друг не заметил предостерегающий взгляд, который послал ему Калигула, но я все видела. Гемелл вздрогнул, как будто от пощечины, и в первый и последний раз мне стало его жаль: с самого детства ему приходится жить с клеймом позора. Может, в некоторой степени это объясняет, почему он вырос таким озлобленным.

– Надеюсь, мой кузен Гай займет тебя на минуту, – холодно произнес Гемелл и махнул в сторону конюшен. – Я раздобуду повозку для нашей прогулки.

Он скрылся среди построек, где находились две дюжины лошадей и многочисленные повозки и тележки. Мы остались втроем, если не считать легкого бриза, играющего в кронах деревьев, и Агриппа обратился к моему брату:

– Говорят, в Риме перестают любить императора. Слышал?

Калигула подскочил к другу и с тревогой в глазах прошипел:

– Замолчи, идиот!

– Что?

Брат притянул Агриппу к себе и зашептал, так что могли слышать только мы:

– Есть вещи, которые нельзя произносить вслух, где бы ты ни находился. Юлий, не глупи.

Агриппа беззаботно расхохотался:

– Мы же тут одни! Ну, кроме твоей сестры, но прелестная Ливилла не станет мне вредить, правда?

Трудно было не улыбнуться при виде его игривой озабоченности, но моего брата она не рассмешила.

– Агриппа, ты не знаешь, что это за место. Держи свое мнение при себе до тех пор, пока не покинешь остров.

– Ба! – взмахнул руками Агриппа. – Старый козел скоро подохнет, Гай, и чем раньше, тем лучше для всех. Можно лишь восхищаться твоей выдержкой, у тебя наверняка была масса шансов придушить его во сне.

Тут и я встревожилась: нельзя произносить открыто столь опасные слова! Даже бедный Друз вел себя осмотрительнее. Должно быть, дело в том, что наш друг слишком много времени провел на Востоке. Он так изменился! И потерял всякое представление о том, насколько опасен Рим.

Калигула отодвинулся от приятеля, ожесточенно мотая головой, но Агриппа лишь усмехался.

– А когда императора не станет, – как ни в чем не бывало распространялся он, – тебе нужно будет только избавиться от паршивого крысеныша, и все наладится. Из тебя получится хороший император. И даже больше, чем император. По-моему, ты будешь настоящим правителем. Царем! Да, нам нужен новый Александр или Ксеркс, а не очередной самодур на троне, который правит через шайку стариков, именующую себя сенатом.

Калигула схватил меня за руку и потащил прочь, так что Агриппа вдруг оказался один на тропе. Брат по-прежнему тряс головой и одними губами внушал другу: «Нет… Нет!»

Агриппа вскинул плечи:

– Гай, как ты собираешься править, если боишься взять власть в свои руки? Гай…

Я встала как вкопанная, сердце чуть не выпрыгивало из моей груди, пальцы Калигулы впились мне в плечо – за спиной Агриппы показался Гемелл. Позади него трое рослых рабов с трудом выкатывали из конюшни повозку. По лицу молодого наследника было ясно, что как минимум часть сказанного достигла его ушей. Какая часть – я не могла угадать, но определенно ее оказалось более чем достаточно.

Теперь и Агриппа сообразил, что что-то не так, и медленно обернулся:

– Гемелл…

– Заткнись, еврей! – свирепо рявкнул тот, и Агриппа опять повернулся к нам и широко развел руками; в его взгляде смешались удивление и паника.

– Гай, я же пошутил. Скажи ему. Ты-то знаешь, что это была только шутка. Неудачная, пожалуй, но все равно… просто безобидная болтовня.

Брат стоял не двигаясь. У Гемелла задергалась верхняя губа.

– Предатель! Гедонист… растлитель… изменник! Ты лишишься за это головы, обещаю! – выпалил Гемелл и взмахом руки направил рабов на Агриппу.

Трое мужчин послушно бросили повозку и, подбежав к Агриппе, схватили его.

– Гай! – взмолился наш друг. – Скажи ему, что я просто шутил. Скажи!

По лицу брата я видела, как тяжело ему дается бездействие. Он всей душой хотел бы помочь Агриппе.

– А ты смотри не забывайся! – Гемелл ткнул пальцем в сторону Калигулы. – Я слежу за тобой. В тебе столько же предательства, сколько и в нем. – Он двинулся к вилле. – Охрана!

Преторианцы и так уже бежали к нам. Агриппа выпучил глаза:

– Гай! Что это?

Я дернулась к нему, но брат впился пальцами в мое плечо словно клещами, и я даже застонала от боли, когда он развернул меня и повел прочь. До нас доносились крики, звон обнажаемых мечей. Я хотела повернуть обратно, у меня сердце разрывалось от отчаянных воплей Агриппы, он звал Калигулу, молил о помощи… Но рука Калигулы была словно из железа, и он не выпускал меня из своей хватки, пока мы не оказались на нижней террасе.

– Почему мы не помогли ему? Слово Гемелла против нашего – больше никаких доказательств. Это же было в наших силах…

Брат повернулся ко мне. В его глазах стояли слезы, при виде которых у меня перехватило горло, и я забыла, что хотела еще сказать.

– Сестра, неужели ты так ничему и не научилась?

Я передернула плечами. Ответ мы оба знали. Конечно, Калигула прав.

– Ливилла, он обрек себя, едва открыв рот. Я пытался остановить его, как в свое время пытался остановить Друза, однако ни тот ни другой меня не услышали. Не думай, будто мы были одни. Нас окружало множество людей. Пусть это всего лишь рабы, но их свидетельства признаются судом, даже если они получены под пытками. И попытайся я помочь Агриппе, сейчас нас двоих волокли бы к императору.

– Что же делать?! – воскликнула я.

Только мы обрели старого друга после долгой разлуки, как – не прошло и часа – тут же опять его потеряли.

– Ничего, Ливилла. Держаться подальше от опасности. Молиться о том, чтобы Юлию достало ума покаяться. Если он будет правильно чередовать лесть и извинения, то еще есть шанс, что император помилует его. Тиберий, кажется, расположен к нему, и царская кровь кое-что значит. Может, Агриппе не доведется посетить любимую террасу Тиберия…

Проведя на острове всего один день, Агриппа отплыл в Рим, но не для того, чтобы наслаждаться столичной жизнью, а чтобы сидеть где-то взаперти. Наверное, мне следовало огорчиться подобной участью друга, тем более что для членов нашей семьи тюремное заключение всегда оказывалось лишь первой ступенью к казни через голодную смерть. Но в моем сердце поселилась надежда на то, что для него все не так безнадежно, ведь те, кто прогневил императора, обычно покидали остров куда быстрее. И не по воде, а в воду. Все-таки Агриппу увезли на корабле под стражей – как заложника иностранного государства, а не заключенного.

Случай с Агриппой обострил враждебность Гемелла к Калигуле и, соответственно, ко мне, но нас это не тревожило. Во-первых, он слишком глуп, чтобы доставить нам серьезные неприятности, пока мы на Капри, а во-вторых, император по-прежнему считал его вздорным мальчишкой и в то же время, как казалось, все выше ценил Калигулу. Формально в вопросе преемника ничего, конечно, не изменилось, но складывалось впечатление, что брата он теперь предпочитал Гемеллу.

Год шел на убыль, и началась зима. Она принесла с собой обычные ледяные ветры и покрыла снегом горные пики Капри. Сатурналии мы отметили так же негромко, как и в прошлые годы, запертые в узком кругу приближенных и в уединении острова.

Но той осенью и зимой кое-что произошло. Предсказание Агриппы о скорой смерти Тиберия как будто стало толчком: император заболел и уже в полной мере так и не поправился – одна хвороба почти сразу сменяла другую, не давая возможности отдышаться и окрепнуть. К февралю император больше времени проводил в своих покоях, чем выходил на люди и занимался делами, а его перерывы на дневной сон все учащались и удлинялись. Скопление мокроты в горле, бесконечные кровотечения из носа и жестокие головные боли стали постоянными спутниками дряхлеющего императора, и, как бы ни старались лекари, медленное и неуклонное увядание продолжалось.

Как и следовало ожидать, Гемелл воспринял нездоровье деда как сигнал к действию и старался привлечь на свою сторону каждого, кто появлялся на острове, подлизывался ко всем подряд и раздавал обещания, которые не мог исполнить. У моего брата были все основания ненавидеть старика, но он, напротив, удвоил внимание к Тиберию и как мог заботился о нем, потому что знал, как играть в эту игру. Пока император жив, нельзя строить планы на будущее.

Среди гостей, стражников, вольноотпущенников и рабов забурлили слухи о наследовании трона. Гемелл усиленно обрабатывал военных, прокладывая себе путь намеками на денежные прибавки и важные посты в случае, если он станет императором.

К концу зимы никто, даже сам Тиберий, не рассчитывал на то, что его правление продлится хотя бы до следующих Сатурналий. Он умирал. А решение так и не было принято. Право на трон сохранялось и за внучатым племянником Тиберия, и за его внуком. Ожидалось, что со дня на день, пока не стало слишком поздно, император составит новое завещание. Многие считали, что он уже сделал это втайне ото всех и отослал документ в Рим в надежное место – для обнародования после его смерти. Разумеется, в Рим император ничего не отправлял, но было бы вполне в духе Тиберия спрятать завещание где-нибудь у себя в покоях.

Визиты Макрона участились. Иногда он приезжал по два раза в месяц, и это означало, что в Риме он почти не бывал. Доверия этот человек по-прежнему не вызывал, тем не менее я радовалась его появлению – он, по крайней мере, не испытывал симпатии к Гемеллу, а значит, в его присутствии у молодого наследника нет контроля над преторианцами острова. Все попытки Гемелла привлечь военных на свою сторону не имели значения, пока он не заручился поддержкой главы германских охранников и тем более префекта претория.

В те месяцы у меня начались проблемы со сном, и, несмотря на свое неприятие свинцовых белил, я все-таки стала ими пользоваться по чуть-чуть, чтобы скрыть темные круги под глазами. Хорошим аппетитом я никогда не могла похвастаться, но теперь с трудом заставляла себя проглотить хоть что-то. Само пребывание на Капри изматывало настолько, что здоровье ухудшалось на глазах. Чем отчаяннее я старалась противостоять стрессу, тем хуже чувствовала себя.

В конце января, во время последнего своего визита на остров, Макрон отправился поговорить с императором в его покоях и не возвращался более двух часов. Стремясь избежать общества Гемелла, мы с Калигулой оделись потеплее, собрались с духом и вышли на каменные плиты большой террасы. Погода установилась ненастная, серое небо грозило снегопадом, однако морозов не было. И это хорошо, ведь я бы ни за что не вышла на эту террасу, если бы ее покрывал лед. Честно говоря, и безо льда я согласилась туда пойти только по настоянию брата. У меня не было никакого желания посещать это место смерти.

Мы плотно закутались в шерстяные накидки, облокотились о перила и направили взгляды в морскую даль. Нам виден был весь Неаполитанский залив. Гай называл мне по очереди все поселения и достопримечательности справа налево:

– Вон там полуостров Суррент. Оттуда мы приплыли в это проклятое место. Потом ты видишь прекрасные Стабии. Однажды, когда мы станем свободными, обязательно посетим тамошние знаменитые термы. Дальше – процветающие Помпеи, где я куплю тебе жареной рыбы. Говорят, что в целой Кампании не найдешь рыбы вкуснее. Тот высокий пик, скрытый серыми облаками, – Везувий, а под ним примостился у самого моря маленький Геркуланум. Совсем недавно там построили новый театр. Вот древний порт Неаполь, основанный греческими поселенцами, потом в заливе поменьше – город Байи, и вокруг них много других городов. Например, Кумы, где обитает в своей пещере Кумская сивилла – мы навестим ее и узнаем свое будущее… когда оно у нас появится. Или Мизен, где базируется самый большой флот Рима. А слева отступил в море остров Энария, там мы с тобой понежимся в теплых сульфидных источниках.

– Все это так близко, – пробормотала я. – Кажется, что можно перепрыгнуть с одного мыса на другой: с Мизена на Павсилипон, а оттуда на Суррент.

Калигула усмехнулся:

– Может, отсюда так оно и выглядит, но даже тот короткий прыжок с Мизена на Павсилипон будет длиной в пять миль.

– Тогда вплавь? – улыбнулась я.

Мы так увлеклись разглядыванием залива, что не замечали ничего вокруг. В какой-то момент раздались негромкие шаги, невнятный шум, что вовсе не удивительно, учитывая, сколько садовников ухаживало за садами императорской виллы.

Нашу беседу прервал меч.

В то утро боги были на стороне Калигулы, потому что клинок первого нападающего вонзился в складки шерстяной накидки и, попав в подмышку, только порвал нижнюю тунику. Второй удар, нанесенный долей секунды позже, срезал большую серебряную брошь с груди Калигулы, который в этот момент резко повернулся.

Меня охватила паника. Что происходит? Раздался грубый голос – это выругался солдат. Я тоже обернулась. Перед нами стояло двое в неприметных коричневых туниках. Один жилистый и смуглый, второй тяжеловесный и высокий. От гибели нас спасла только благословенная Фортуна, потому что попади два эти удара в цель, они непременно убили бы Калигулу.

В юности брат немало обучался ратному мастерству и знал, как отразить возникшую угрозу. Не успела я моргнуть, а он уже стоял лицом к незнакомцам, зажав в левой руке сорванную накидку наподобие щита, а в правой – серебряный ножик, подаренный Лепидом четырнадцать лет назад. Я даже не видела, как брат достал оружие из ножен.

Двое злодеев не дали нам времени подготовиться к новой атаке. Калигула еще наматывал накидку на руку для защиты, а они уже вновь набросились на него. Молниеносная реакция позволила брату уклониться от третьего удара – Калигула увернулся, и клинок просвистел мимо. От следующего удара Гая спасла я, бросившись на второго солдата самым неженственным образом, словно борец в панкратионе. Никаких навыков борьбы у меня, конечно, не было, зато решимости – с избытком, а еще весьма острые ногти. Судя по многочисленным шрамам на коже моего противника, он участвовал в гладиаторских боях, только мне было плевать. Когда он попытался оттолкнуть меня, я превратилась в разъяренную кошку: с шипением прыгнула на него и вонзила ногти ему в лицо.

Отступив на шаг и крякая от боли, он оторвал меня от себя.

– Сучка! – проревел убийца с сильным акцентом, который выдавал в нем фракийца, и, чтобы я не вцепилась в него снова, со всего размаху ударил меня в скулу.

Я услышала, как хрустнула челюсть, и перепугалась, не сломана ли она. Потом оказалось, что всего лишь вывихнута. От удара я повалилась на землю почти без чувств от нестерпимой боли и заплакала. Как мне хотелось ответить обидчику! Однако мой мозг словно плавал в голове, ноги не слушались, руки будто превратились в желе, и я даже приподняться не могла.

Сквозь слезы я смотрела на отважное сопротивление брата, но было понятно, что надолго его не хватит. Пока лучше всякой брони его защищала удача, однако маленький нож и скомканная накидка не ровня двум мечам. К счастью, более опасным из двух громил был тот, которого я отвлекла на время, а потом он еще замешкался, чтобы стереть кровь с расцарапанного лица. Второй бандит был не так стремителен, но силен – и кого-то смутно напоминал мне… Попытки напрячь память ни к чему не привели, только еще сильнее закружилась голова. Брата уже ранили, и не раз – кровь текла по его руке, стекала из-под волос по лбу. На землю падали обрывки искромсанной мечами накидки.

Новый удар вспорол ткань, и Калигула попятился, к тем самым перилам, за которыми нашли свою погибель множество невинных людей. Когда я это поняла, у меня чуть сердце не выскочило из груди. Просвистел еще один удар, еще один кусок накидки упал… Мой брат, уклоняясь от меча то в одну, то в другую сторону, отступал к перилам.

Потом он улучил момент и атаковал своего противника ножом. У него вышло, несмотря на крошечное лезвие, и кровь алым веером брызнула из распоротой плоти. Но этот успех дорого обошелся Калигуле. Он получил еще одну рану, поперек костяшек правой руки, а саму кисть спасли только остатки накидки, теперь более похожей на рваную сеть.

– Кто вас послал? – выпалил Калигула, тяжело дыша.

Ответом ему была серия яростных выпадов.

Я отчаянно хотела помочь. Ноги у меня по-прежнему не работали, в голове плавал туман, но в руки, кажется, понемногу возвращались силы. И тогда, подтягиваясь, я поползла к месту схватки. Где-то надо мной вскрикнул от очередной раны Калигула. В своем полуобморочном состоянии я ошиблась с расстоянием – и почувствовала, как хрустнул мой палец под ногой более проворного из двух бандитов. Я завопила, а он наклонился, чтобы посмотреть, на что это он наступил, и в следующий миг мой вопль стих – я впилась зубами в его сухожилие и намертво сжала челюсти.

Теперь настал его черед орать от боли, но, уже падая, он успел сильно пнуть меня другой ногой. Внутри будто что-то взорвалось, я была уверена, что несколько ребер точно сломано. Выплевывая кровь и давясь чем-то мягким, я перекатилась к стене и там скорчилась без движения.

Зато я успела сделать, что хотела. Более сноровистый бандит лежал на земле, сжимал укушенную щиколотку и выл от боли, и только его тяжеловесный товарищ еще сражался с моим братом.

Внезапно все в один миг изменилось. Словно из ниоткуда возник префект Макрон с мечом в руке. Он с размаху ударил громилу в спину, и тот с воплем упал через перила и полетел в пучину моря, темнеющую в тысяче футов под ним. Надо сказать, удар был неудачный и едва не задел Калигулу. Хорошо, что брат обладал молниеносной реакцией.

Затем и укушенный мной громила сумел справиться с болью и попытался подняться и вновь кинуться на моего брата. Макрон уловил его движение, обернулся с презрительной усмешкой и сначала наступил на правое запястье солдата, а потом вонзил свой гладиус ему в спину – сбоку от позвоночника, между четвертым и пятым ребром, прямо в его подлое черное сердце.

Все было кончено.

Как ни странно, Макрон, несмотря на преданность Калигуле и мое прохладное отношение к нему, перво-наперво наклонился надо мной, чтобы помочь мне подняться. Стоять я не могла – не держали ноги. Поэтому Макрону пришлось дожидаться Калигулы, который приходил в себя после неожиданной схватки.

– Гладиатор, – определил префект, глянув на жилистого налетчика, чем подтвердил мои догадки. – Должно быть, второй тоже. Нанять их мог кто угодно, да только мне кажется, что первый и главный подозреваемый находится неподалеку отсюда. Им ведь нужно было разрешение высадиться на острове, значит явились они в чьей-то свите.

Брат согласно кивал в такт словам Макрона:

– У меня такие же предположения. – Остатки накидки еще послужили ему, чтобы промокнуть кровь на лице и предплечье. – Зачем ты убил его? Надо было допросить сначала.

Макрон пожал плечами:

– Меня в тот момент больше волновала твоя жизнь. Тебя ранили или только задели?

– И то и другое, – устало улыбнулся Калигула. – Но ничего серьезного в любом случае. Ливилла, ты как?

Я хотела заверить его, что и со мной все в порядке, но стоило мне открыть рот, как челюсти пронзила вспышка боли, от которой я чуть не потеряла сознание.

– Кажется, у нее вывихнута челюсть… – Брат быстро ощупал меня. – И сломана пара ребер.

– Это не смертельно, – заметил Макрон, – но все равно и тебя, и ее нужно показать лекарям как можно скорее.

Брат вытер лезвие ножа обрывком накидки и убрал его в ножны. Потом подошел ко мне с другой стороны от Макрона, и вдвоем они наполовину повели, наполовину понесли меня к вилле. Мои челюсти как будто онемели и в то же время ужасно болели, и я помню, что сердилась на это – почему онемение не утишило боль? Зато в голове постепенно прояснялось, меня сильно беспокоили картины из прошлого, настойчиво всплывавшие в моей памяти. Приезд Агриппы, сцена у конюшен…

Я остановилась, вынудив замереть обоих мужчин, – так вот чем вызваны эти странные воспоминания. Говорить было больно и тяжело, так что мои слушатели с трудом меня понимали, но я медленно, превозмогая себя, объяснила им, почему один из нападавших показался мне знакомым. Он был из тех рослых рабов, что выкатывали повозку для Гемелла и Агриппы.

И всякие сомнения по данному вопросу окончательно отпали.

– Ясно, – пробормотал Макрон. – Император на краю могилы, люди вокруг него начинают бороться за власть и положение. Хочу знать только одно: согласен ли ты пустить все на самотек и дожидаться, пока Гемелл не станет императором и не убьет тебя, чтобы укрепить свои позиции? Или же ты хочешь сам определить свою судьбу? Преторианская стража сама удар не нанесет, поскольку германцы теперь ни на миг не оставляют императора. Но поддержать такой удар мы можем.

Удар по Тиберию? Посмеет ли брат? Но если не посмеет, то это сделает Гемелл. И на какое будущее тогда смогут рассчитывать дети Германика?

После того дня события будто закрутились в стремительном вихре. Здоровье императора ухудшалось, и с февраля он уже не покидал своих покоев, а всех лекарей яростно гнал прочь как надоедливых мух. Рабы падали с террасы в море часто, как никогда, хотя теперь Геликон вершил казнь в одиночестве – старик не мог выйти и посмотреть, как прощаются с жизнью те, кто посмел вызвать его недовольство. В среднем ежедневно гибло два раба – просто за то, что оказались рядом с императором в тот момент, когда с ним случился очередной приступ недомогания.

Неожиданно на Капри вернулся мой муж с вестью о том, что Рим готов вновь принять императора.

– Коридоры власти очищены от нездорового влияния Сеяна, – сказал Марк Виниций немощному старику и сделал паузу в ожидании, что Тиберий отреагирует на его слова, но тот был слишком слаб, и потому продолжил: – Палатин теперь принадлежит одному только императору, и рабы с нетерпением ждут, когда смогут снова прислуживать своему истинному господину. – (Последнее его утверждение показалось мне сомнительным; наверняка в Риме наслышаны о том, как старый самодур обращается с рабами на Капри.) – Более того, – провозгласил Виниций, – при содействии Макрона из рядов преторианцев были выкорчеваны последние крамольные элементы, и караульная служба тоже очищена от предателей. Отныне Рим целиком и полностью верен своему императору, а имя Сеяна презирает. Мой император, Палатин ожидает вас.

Вот оно. Значит, возвращение в Рим теперь лишь вопрос времени. Разумеется, Тиберий захочет умереть в великом городе, где его кончина будет должным образом оплакана.

Бо́льшую часть дня Виниций посвятил тому, что расписывал Тиберию плоды своих трудов. Время от времени ему помогал Макрон, а старый властитель иногда перебивал их приступами кашля и озноба. Я слушала их около часа, но подробности меня утомили, к тому же надо было подготовиться. Мы с мужем не виделись три года. Три года! Можете себе такое представить? За это время острая боль от разлуки притупилась, но потребность в супруге и желание незаметно для меня выросли. При одном только взгляде на него по моему телу пробегала волна возбуждения, поэтому я покинула двор и убежала в свои покои. Наконец после вечерней трапезы, в которой я не приняла участия – аппетит совершенно пропал, – Виниций пришел ко мне. Когда он захлопнул за собой дверь и отложил в сторону дощечки для письма, я улыбнулась ему.

– О боги, как же я скучал по тебе! – с придыханием выговорил он, и опять меня охватила волшебная дрожь.

Муж сел, снял сандалии, а потом скинул тунику и прошлепал босиком ко мне.

– Мне тебя не хватало. Очень, очень часто. И я знаю: ты бы приехал, если бы мог, у тебя есть обязанности, но… Ты был нужен мне. И сейчас нужен.

Он печально усмехнулся, забираясь на ложе:

– Император снова велит мне ехать. Утром я отправляюсь в Рим, но вскоре и ты туда поедешь. Мы воссоединимся, и все у нас будет хорошо. Наш дом я готовил для нас с той же заботой и тщанием, что и дворец императора. Ладно, оставим разговоры о завтрашнем дне. У нас всего одна ночь, и я не желаю растратить ее попусту.

Ветры терзали Капри, мигали свечи и лампады, плевались искрами жаровни, но те несколько часов, что мы провели вместе, стали счастливейшими в моей жизни. Утро наступило слишком скоро. Заснуть едва ли удалось, но мы встали бодрыми и довольными, словно проспали целый месяц. Та единственная ночь подняла наши отношения на ступеньку выше. Она изменила нас и сблизила сильнее, чем казалось возможным. Да будут прокляты парки!

Как и предупреждал Виниций, утром он отправился обратно в Рим, готовить славное возвращение императора. Несколько дней я пребывала в тоске, но, как и ожидалось, вскоре Тиберий объявил, что хочет вернуться в город и умереть там, поскольку знает: лодочник на последней переправе жаждет получить от него монету и поля Элизия уже заждались его. Рожденный в Риме, там он и умрет, как и подобает императору.

Тиберий намеревался достичь столицы как можно скорее, однако понимал, что из-за его слабости путешествие будет неспешным. Дожить до апреля он не надеялся.

Началась невероятная суматоха. Мне еще не доводилось видеть, как переезжает императорский двор, и я была поражена тем, насколько сложна эта операция. За исключением небольшого числа рабов и вольноотпущенников, виллу Юпитера покидали все ее обитатели. Вывозили также всю обстановку и имущество. За три дня до мартовских ид повозки начали переправлять скарб из виллы вниз, в порт, где его грузили на суда. Оттуда вещи доставляли через залив в Мизен, а там собирали в огромный караван. Потом этот караван медленно поползет через Италию в Рим, поскольку состояние императора исключало морское путешествие вдоль побережья. Да к тому же это время весенних штормов!

Преторианцев тоже отправили в Мизен. Несколько германцев-телохранителей остались при императоре, а основной отряд выстроили на берегу в полной боевой готовности. Из лесистых уголков острова выползли неисчислимые писцы, управители, помощники и безымянные прихлебатели, чтобы тоже влиться в необъятный передвижной двор императора. Обитатели других одиннадцати поселений Капри, по большей части приспешники Тиберия, уже были на материке.

И как только все было готово, утром в мартовские иды, а это не самая благоприятная дата для рода Юлиев, три последние повозки прогрохотали по разбитой дороге к порту. Хотя, если быть точной, повозок было две. В первой ехали Калигула, Друзилла и я, во второй – Гемелл, Силан и Лонгин. Самого же императора тащили на носилках четверо здоровенных нумидийцев, потому что зубодробительный спуск по ямам и ухабам прикончил бы Тиберия. Сопровождали нашу короткую колонну остававшиеся с императором германцы.

В порту нас ожидал Макрон с маленьким отрядом преторианцев, которых как-то сумел оставить на острове. И пусть сам Тиберий предпочитает своих германцев в качестве охраны, но безопасность императора – обязанность преторианской гвардии, и никакое количество наемных северян ее не отменит. Итак, на последней биреме, отчалившей с Капри, находились император, две группы охранников, настороженно следящих друг за другом, Геликон, горстка потомков Германика, Силан, Лонгин и Гемелл, а также несколько личных рабов Тиберия.

Возле кормовых весел натянули кожаный навес, и под ним расположился Тиберий с телохранителями и прислугой, а все остальные разошлись по палубе. Соленый морской воздух пах свободой. Наконец-то мы покидали остров.

Сам по себе наш отъезд, разумеется, еще не повод для радости. Возможно, мы просто меняем наше заключение среди восхитительных пейзажей Капри на тесные объятия Палатина в Риме, да еще в преддверии жаркого, пыльного городского лета. А если император скончается, так и не решив вопрос с преемником, вообще наступит очень опасный период, когда Калигула будет вынужден искать смерти Гемелла, пока скользкий крысеныш будет стараться стереть с лица земли всю нашу семью.

Но, несмотря на туманное будущее, мы все с радостью покидали Капри. Казалось, что в наших судьбах начинается новая глава, и порой неопределенность куда лучше однозначности.

Морское путешествие до Мизена длиной в каких-то двадцать миль заняло почти пять часов – в это время года нет устойчивых ветров. Кроме того, Неаполитанский залив славится трудными течениями, возникающими из-за многочисленных мысов и островов на входе в него. Зато вода здесь невероятного лазоревого оттенка, ничего подобного я не встречала ни возле Рима, ни севернее. Только об одном я грустила, прощаясь с Капри, – о море.

Во время пути я пыталась завести разговор с братом, но он был необычайно уклончив и не поддержал даже самую невинную беседу о погоде. Казалось, он чем-то озабочен и в мыслях очень далеко от нашего судна. Всю дорогу он не сходил с места – стоял, облокотившись о борт биремы, в передней ее части, тогда как остальные путешественники жались поближе к императорскому навесу на тот случай, если их призовут или можно будет как-то иначе засвидетельствовать свое почтение.

Потерпев неудачу с Калигулой, я попробовала поговорить с Друзиллой, однако вскоре меня прогнали неодобрительные взгляды Лонгина. Похоже, он считал меня неблагонадежной компанией из-за моей относительной свободы и постоянного отсутствия супруга. Я огорчилась, потому что на Капри мы редко виделись с сестрой, несмотря на близкое соседство, а ее печаль погасила мою давнюю ревность. Увы, пообщаться с ней без Лонгина не было никакой возможности. К общению с Гемеллом я не стремилась, Силан же погрузился в беседу с Макроном, вот почему мне пришлось довольствоваться созерцанием проплывающих мимо ландшафтов и белых барашков на выходе из залива. Я надеялась увидеть дельфинов, которые в этой акватории часто провожают суда, но даже с ними мне не повезло.

В конце концов я встала у борта сбоку от брата и молча смотрела на приближающийся берег.

Сначала перед нами вырос мыс Мизен – внушительных размеров коричневая скала посреди синевы моря. Поверху стояли наблюдательные вышки и различные военные сооружения, а за ними виднелись огромные цистерны. Они снабжали питьевой водой крупнейшую флотилию Рима. Мыс проплыл слева от нас большой спящей черепахой. Это только говорилось, будто мы плывем на Мизен, на самом же деле целью нашего путешествия был порт Юлий, где базировался Мизенский флот. Отличное место для стоянки судов, в глубине бухты и под прикрытием вытянутого в море мыса.

Порт был огромным. Его построили полвека назад специально для этого флота, и тут легко умещались дюжины могучих трирем. Они покачивались в спокойных водах бухты вдоль длинных пирсов. Ближайший пирс, однако, был полностью свободен, чтобы принять самое важное судно империи, несущее бесценный груз.

Наше судно «Агатоп» легко проскользнуло между башнями на концах двух волноломов-близнецов, отгораживающих бухту от бурь и врагов, замедлилось и развернулось в сторону пустого пирса справа по курсу. Этот пирс вытянулся недалеко от выхода из наземной части порта и значит – недалеко от дороги, которая ведет в Кумы, Формию и в конце концов в Рим. Когда бирема начала осторожные маневры внутри порта, я увидела, что на пирсе выстроилась центурия преторианцев. Вытянувшись в струнку, они ожидали прибытия своего императора.

Я стояла рядом с братом на носу биремы. Друзилла, как и положено послушной жене, держалась мужа, чуть дальше за нами. Все остальные скопились в кормовой части судна, вокруг натянутого для императора навеса. Оттуда же осуществлялось командование биремой.

Но вот от этой группы отделился Макрон. Зажав под мышкой блестящий, со следами морской соли шлем, он направился к нам по проходу между гребцами. Когда судно повернуло, готовясь причалить к пирсу, префект подошел к борту и облокотился на него рядом с моим братом. Заговорил он так тихо, что я едва расслышала.

– Император призвал к себе Гемелла. Не тебя. Ты понимаешь, что это значит?

Мы оглянулись и увидели, что Гемелла действительно нет среди тех, кто стоял вокруг навеса. Он был внутри временных покоев, сооруженных из ткани, где пребывал Тиберий с несколькими рабами и самыми верными телохранителями. Меня охватило волнение. Ничего хорошего нам это не сулило.

– Это не значит ровным счетом ничего, – спокойно ответил Калигула.

На лице Макрона было написано обратное.

– Это значит, что слухи подтвердились. Он или уже составил новое завещание в пользу Гемелла, или вот-вот составит. А если этот документ будет обнародован, то заодно станет твоим смертным приговором.

Калигула неторопливо кивнул, но никакого беспокойства по-прежнему не проявил.

– Завещания пока никто не видел, и в ближайшее время ничего не изменится. Я слышу биение крыльев фурий. Мой двоюродный дед делает свои последние вдохи.

Префект смотрел на него с недоверием:

– Ты все путешествие простоял у борта. Ты не можешь этого знать.

– Могу, – обронил брат со свинцовой уверенностью в голосе, от которой меня пробрала неприятная дрожь.

Префект озадаченно свел брови. Я открыла рот, чтобы выяснить причину такого спокойствия брата – предмет-то крайне важный! – но мои слова потонули в крике в задней части биремы. Он быстро разросся в какофонию сердитых, испуганных голосов и завываний, слегка приглушенных императорским кожаным навесом. Из невнятного хора я смогла различить слово «император», оно слышалось то в одном месте, то в другом.

Лицо Макрона являло собой презабавную картину, и я бы рассмеялась, если бы в этот момент, на этом судне, медленно причаливающем к пирсу, не решалась судьба всего мира. Мы обернулись в сторону навеса. Охранников-германцев, моряков, рабов, даже Силана, а также триерарха нашего судна и его помощника – всех подхватил вихрь неразберихи. Наконец и Лонгин не выдержал, побежал к навесу, таща за собой жену.

И только брат стоял у борта с невозмутимым видом, словно прикидывал, что съесть на обед. Мне такое спокойствие казалось непостижимым, но еще сильнее был потрясен Макрон, когда вновь перевел взгляд на Калигулу. К тому же префект разрывался между двумя противоположными стремлениями: остаться с Калигулой или бежать к императору. Разумеется, скорее всего, германцы Тиберия не пропустили бы его под навес. В конце концов префект решил не суетиться.

– Что там случилось? – хрипло спросил он у моего брата.

Калигула медленно оторвал от борта правую руку. Только тогда я заметила, что он не держался ею за ограждение, а что-то сжимал в кулаке. Подняв сомкнутые пальцы на уровень глаз, прямо к наморщенному лбу Макрона, Гай раскрыл ладонь. На ней лежало три маленьких округлых предмета, то ли семена, то ли ягодки. Они были густо-красного цвета, с черным и блестящим, как око Аида, пятном на узком конце. Макрон молча таращился на них. Подозрение по-прежнему читалось на его лице, но удивление было полностью вытеснено ужасом.

– Клинок мимо германских охранников не пройдет, – негромко произнес мой брат, так что мы едва слышали его на фоне переполоха ввиду императорской кончины. – Но клинок и не назовешь неприметным оружием. А это – ягоды растения абрус из краев, что лежат за Аравией, – объяснил он, кивком указав на красные шарики у себя на ладони. – Слишком редкие, чтобы кто-то, даже неисправимый параноик, смог выработать устойчивость к их яду. Иногда нам приходится подталкивать фурий в нужном направлении.

Я будто язык проглотила и не могла вымолвить ни слова, хотя в моей голове было тесно от вопросов.

Сколько времени он подбрасывал старику яд?

Как вообще это делал, если Тиберия всегда окружают телохранители?

Где, во имя двенадцати богов Олимпа, он умудрился раздобыть такой редкий яд на нашем малюсеньком острове?

Как ему удалось столь тонко рассчитать момент кончины?

Целеустремленность и сила брата безмерно восхитили меня, но еще – впервые в жизни – я испытала по отношению к Калигуле нечто похожее на страх. Я всегда знала его как упорного и осторожного человека, изредка страдающего от излишней вспыльчивости, но никогда раньше не считала его способным на расчетливое убийство.

Разумеется, все эти соображения пронеслись в моей голове за доли секунды и оставили после себя лишь признание правильности его поступка. Он сделал то, что необходимо было для безопасности – своей собственной и нашей, его сестер. Он сделал это ради Рима и на благо всего мира. А сам акт убийства и решение пойти на это, должно быть, стали мучительным испытанием для него, тем более что он ни с кем не поделился.

С другой стороны, к чему привело содеянное им? Да, Гемелла не утвердили в качестве первого преемника. То есть теперь мы вернулись к тому положению, которого страшились долгие месяцы и даже годы. Император мертв, а преемственность не определена.

– Императору не суждено было добраться до Рима, – выдохнул Макрон.

– Ему не суждено было добраться до Мизена, – поправил его Калигула.

Гвалт за нашими спинами не стихал. Германцы-телохранители бестолково метались туда-сюда. Они защитили бы Тиберия от мечей и кулаков, но противостоять тому, что выглядело следствием его продолжительного недомогания, были не в силах. Германцы смогли бы охранять его безжизненное тело, но не знали, чьей власти должны отныне подчиняться. Преторианцы стояли подальше от германцев, дабы не вспыхнула случайная ссора, и тоже ждали приказов. Рабы рвали на себе волосы и выли, хотя я видела, что они лишь изображают горе. Никто не любил старика, а меньше всего рабы, которые жили в ежедневном страхе, что малейшая их оплошность закончится визитом на злосчастную террасу.

Из-под навеса с пепельным лицом вынырнул Гемелл. Я пыталась понять, успел ли он услышать, кто будет следующим императором, или, войдя под навес в ожидании хороших вестей, стал свидетелем смерти своего деда. За Гемеллом показался Геликон, личный телохранитель императора, насупленный и мрачный. Уберечь хозяина от болезни было не в его силах, и ему достало ума сообразить, что теплых чувств к нему самому никто не испытывает, ведь за несколько лет он хладнокровно отнял жизнь у множества невинных людей.

На корме коротко звякнула сталь мечей. Там растерянный германец обменялся с таким же растерянным преторианцем оскорблениями. Командиры успели растащить их прежде, чем воцарился всеобщий хаос.

По чистой случайности именно в этот момент судно, причаливая, стукнулось о пирс и резко остановилось, отчего несколько человек с испуганными вскриками повалились на доски палубы. Моряки, не знающие толком, как им теперь себя вести, пытались выполнять свою обычную работу. Они привязали бирему к пирсу и установили трап для высадки.

Калигула привлек мое и Макрона внимание, тихо, но с большим нажимом произнеся:

– Макрон, время решать. Гемеллу ехать до Рима еще сто с лишним миль, однако от трона его отделяет всего один короткий шаг. То же самое верно и для меня. Возможно, будет война. Будут убийства, предательства и смерть. Рим может низвергнуться в хаос, как было после гибели Цезаря…

Едва он упомянул имя Цезаря, как я вспомнила: сегодня мартовские иды! Любят же парки играть судьбами смертных! Или… парки тут ни при чем. В полном изумлении я уставилась на брата. Неужели он смог спланировать все, даже выбрал особенную дату?

Потерявший дар речи префект только растерянно наблюдал за происходящим.

Гай откашлялся, чтобы привлечь его внимание:

– Макрон, поддержка преторианцев сейчас будет иметь решающее значение. Пришло время действовать.

Я нервно сглотнула. В префекте всегда чувствовалось что-то такое, отчего я так и не стала доверять ему. Тем не менее до сих пор он неуклонно поддерживал Калигулу, а не придурка Гемелла.

Мир затаил дыхание.

Великий Юпитер на Олимпе приготовился метнуть молнию.

Макрон взглядом нашел на пирсе центуриона преторианцев. Тот стоял во главе колонны с видом озабоченным и растерянным. Он явно догадывался, что именно происходит на борту биремы, но пока не получил никакого подтверждения. Потом заметил, что на него смотрит префект, и расправил плечи.

– Центурион, строй людей. Божественного Тиберия более нет с нами. Да здравствует новый император Рима. Да здравствует Гай Юлий Цезарь!

Совпадение имени и даты заметила не только я – по-видимому, и Гемелл, который ошеломленно разинул рот да так и застыл. Затем наступил краткий миг неопределенности. Командир германцев заколебался, но кинул один взгляд на бестолкового юношу с отвисшей челюстью и отдал своим людям приказ строиться, после чего повел их по проходу от кормы к носу, остановил на почтительном расстоянии перед моим братом и там опустился на колено. Калигула, улыбаясь, незаметно для всех выбросил три красные ягоды за борт, в темные морские воды. Наверное, он приберегал их для самоубийства на тот случай, если преторианцы его не поддержат. Как я уже упоминала, брат редко оставлял что-либо на произвол судьбы.

Итак, свершилось. Что бы ни предпринял теперь Гемелл, изменить он уже ничего не мог.

Восемнадцать лет назад семья Германика прибыла в Рим, благородная и высокочтимая, но ей грозила смертельная опасность. Наших близких отрывали от нас, бросали в тюрьмы, ссылали и казнили. Нас преследовал вероломный префект Сеян. Шесть лет мы были вынуждены находиться при дворе Тиберия, где любой наш день мог стать последним.

Кошмар закончился.

Императором Рима стал Калигула.

Мартовские иды наконец избавились от зловещей тени прошлого, ибо над империей всходил новый золотой век.

Часть третья. Правление золотого принца

Так он достиг власти во исполнение лучших надежд римского народа или, лучше сказать, всего рода человеческого…

Светоний. Жизнь Калигулы (перевод М. Л. Гаспарова)

Глава 12. Золотой век

Удивительно, но, когда я во второй раз вернулась в Рим, над городом снова стояла радуга. На этот раз ее арка оказалась гораздо выше, ярче и красивее, а может, мне только виделось так, учитывая пышный прием.

Теперь мы не были семьей, претерпевающей гонения, скорбящей над прахом родных, боящейся заглянуть в будущее. Да и я не была ребенком, сидящим на руках няньки. Калигула стал самым могущественным человеком в мире, и нас чествовали как императорскую семью. Пока мы добирались из Мизена в Рим, везя с собой разлагающееся тело Тиберия, рабы императорского двора изо всех сил старались угодить новому хозяину и тщательно украшали и наряжали Калигулу, чтобы он выглядел, как подобает властителю Рима. Должна сказать, преображение произвело сильное впечатление. Калигула, ничуть не утративший трезвости рассудка, не допускал излишеств и роскоши, которые пытались ему навязать усердные рабы, и стремился сохранить в своем внешнем облике скромность. Результат оказался превосходным. Брат выглядел красиво, величаво и внушительно, но в то же время мало чем отличался от одетого в простую тогу патриция в должности сенатора.

Нет никаких сомнений в том, что население Рима с энтузиазмом восприняло наше триумфальное возвращение. Об отношении к покойному императору можно было судить по отсутствию хотя бы намека на скорбь среди собравшейся толпы, на лицах читался лишь восторг при виде нового правителя. Ведь это сын Германика, великого полководца и любимца Рима! И после губительной порочности Тиберия все ожидали наступления золотого века.

Я смутно помню наше прибытие в Рим, столь суматошным и пестрым оно было. В памяти сохранились только обрывки: радуга, которую я приметила в небе и которая заставила меня взгрустнуть о прошлом и о потерянных родных, церемония на Капитолии, жертвоприношения, речи – все это цветными сполохами мелькает среди бесконечных приветственных криков, незнакомых лиц и света.

Зато я отчетливо помню Гемелла. Весь путь до Рима он томился в одной из повозок под бдительным надзором отряда преторианцев. Когда мы упивались ликованием народа на Форуме, краем глаза я увидела, как полдюжины стражников ведут Гемелла к Туллиану, зловонной подземной тюрьме. В ней содержали злейших политических врагов Рима, пока они ждали исполнения приговора – от нумидийского царя Югурты до предводителя мятежных галлов Верцингеторига. Теперь и Гемелл, внук Тиберия, вошел в их число. Я была несколько разочарована таким решением брата. И Силан, и Макрон призывали его казнить Гемелла, чтобы избавить от потенциальной проблемы. Я же сама не знала, какой судьбы желала противному юнцу, но точно не хотела обречь его на заточение в каменном мешке. Новоиспеченный император сказал только, что внук Тиберия еще может ему пригодиться. И если на то пошло, Гемелл действительно был политическим врагом Калигулы.

Еще я помню встречу с Агриппиной. Мы постоянно тревожились о ее благополучии, поэтому я была искренне рада увидеть среди встречающих старшую сестру, причем в добром здравии. Более того, от нее исходило какое-то сияние, непонятное мне, поскольку благословение – или проклятие – материнства я еще не познала. Первым делом я попыталась убедить сестру обратиться к Калигуле с просьбой о разводе, ведь теперь наш брат запросто мог избавить ее от Агенобарба, но она даже слушать не хотела. Агриппина держалась за свой брак по одной ей известным причинам и не имела ни малейшего желания расторгать его. Возможно, супругов объединяло то, что они вместе создали.

– Ты ничем ему не обязана, – убеждала я, пока мы все шествовали по Священной дороге. – Ты сестра императора!

– Дело не в том, кто кому и чем обязан, – прошипела Агриппина и небрежно помахала толпе рукой. – Здесь речь о птенцах, что еще не вылупились. Всему свое время.

Очевидно, у нее имелся некий далеко идущий план – во всем, что она делала, всегда был расчет. Я полагала, что никакие планы не могут оправдать ее жертв, но все мои доводы Агриппина пропускала мимо ушей.

– У тебя теперь столько власти, сколько захочешь! – выпалила я, довольно откровенно намекая на ее пристрастие к манипулированию людьми, и этими словами я заслужила косой взгляд сестры, но извиняться не собиралась. – Ты принадлежишь к императорской семье. Мы императорская семья. У тебя будет почет, и покой, и даже слава! Твои сыновья станут римскими принцами! – Это я сказала, все еще не догадываясь о той жизни внутри сестры, которая и придавала ей непонятное мне сияние, окутывающее ее словно плащ.

– Ливилла, ты ничего не знаешь, – отрезала Агриппина таким колючим тоном, что я опешила. – Ты живешь в своей маленькой обустроенной раковине и веришь в значимость отцовской крови в наших жилах. Дело не в том, что ты видишь, или кого ты знаешь, или кем можешь манипулировать сейчас. Сестра, тебе этого не понять. Что бы ни потребовало от тебя настоящее, ты должен все вынести, пока готовишь по кусочку свое будущее. Добиваться тактического перевеса – пустая трата времени и сил, когда цель – победить в игре. И хватит уже об этом.

Похоже, Агриппина твердо намерена была терпеть побои мужа ради того, к чему стремилась. Да и ее неприязненный тон отбил у меня всякое желание помогать ей. Старшая сестра всегда была холодным и расчетливым человеком, но, боюсь, брак с этим животным Агенобарбом еще и ожесточил ее.

Тогда я вновь переключила внимание на наше славное возвращение.

Спустя какое-то время пыл встречающих угас, и мы добрались наконец до Палатина, где нас ждал огромный дворец Тиберия, который теперь, полагаю, называют дворцом Гая, а во дворце – мой муж. Калигула поздоровался с ним, как с близким другом и родственником, и вдвоем они смеялись и шутили. Виниций водил нас по залам и показывал, что было изменено, чтобы удалить не только следы Сеяна, но и самые нездоровые из примет предыдущего владельца Тиберия. Старый император, по-видимому, имел странные, чтобы не сказать извращенные, вкусы и привычки.

Мне было трудно представить, каким будет воссоединение с супругом, с которым я сочеталась браком четыре года назад, а видела всего два раза. Вместе мы провели в общей сложности меньше двух недель. К моему удивлению, он был весел, нежен и страстен, и те первые дни в Риме слились для меня в прекрасном вихре. Виниций владел домом на Эсквилине, но жил в особняке на Палатине, который когда-то принадлежал императору Августу. Когда Гай узнал об этом, то настоял на передаче особняка нам. В нашем небольшом чудесном доме мы вновь стали мужем и женой. Тогда я вспомнила наши первые дни и поняла, почему так тосковала без него. К любви я всегда относилась с некоторым цинизмом, но, несмотря на это, в наших отношениях, кроме дружбы и уважения, все громче звучала некая первобытная страсть.

Несколько недель мы провели в пылком забытье воссоединенных любовников прямо под боком у Калигулы. Он же тем временем уже предпринимал первые шаги: обеспечил верность преторианцев и военных щедрыми денежными подарками, назначил на прибыльные и важные должности людей, заслуживших его доверие, а ненадежных перевел на позиции малозначимые.

Гай дал карлику Барату свободу и позволил вернуться на Капри в качестве владельца одной из императорских вилл. Подобная щедрость была свойственна Калигуле, когда он пребывал в хорошем расположении духа. Вот и покрытый шрамами Геликон, усердно исполнявший кровожадные приказы Тиберия, получил роль управляющего в императорском доме, несмотря на горячие протесты Макрона. Мало кто мог сравниться с Калигулой в великодушии, но его ярость была столь же безгранична. Я-то думала, что его юношеская вспыльчивость с возрастом исчезла, ведь на Капри она себя никак не проявляла. Однако теперь понимаю, что брату просто хватило ума и воли сдерживаться в опасном месте.

Первым событием, которое по-настоящему завладело моим вниманием, стало особое заседание сената. Состоялось оно недели через три после нашего прибытия, когда Калигула наконец достаточно освоился для того, чтобы уверенно предстать перед сенатом Рима. Именно в это время престарелые сенаторы, которые на холодные месяцы покинули город, стали стекаться в Рим и готовиться к заседанию. На ум сразу приходит нелестное предположение, что эти люди, впав в немилость вздорного Тиберия, старались держаться подальше от двора или преторианцев, а теперь решили, что при новом императоре их былые проступки забудутся и появится новый шанс на карьерный рост. В принципе, так оно и было. Почти.

Из-за торжественного характера первого заседания, на котором собирались присутствовать все сенаторы, а не половина, как обычно, и также ввиду большого общественного интереса к его правлению Калигула решил провести мероприятие в просторной базилике Эмилия. В отличие от курии, там было достаточно места не только для самих сенаторов, но и для публики, которая захочет понаблюдать за ходом заседания. В результате в сенат получили доступ женщины, о чем раньше и речи быть не могло. Друзиллу, Агриппину и меня усадили на места с хорошим обзором, тогда как наши мужья и Силан влились в ряды облаченных в тоги сенаторов. Разумеется, по приказу Калигулы его сестер плотным кольцом обступили солдаты из числа его личных телохранителей, чтобы уберечь от возможных угроз и от напора многочисленных зрителей.

Пожалуй, за долгие годы это было впервые: мы, три женщины, оказались вместе, но без старого Тиберия, грубияна Агенобарба или нервного Лонгина. Вокруг нас толпились люди, неумолчно гудел рокот голосов, а мы беседовали, как в былые времена.

– Виниций вчера привез домой необычного раба, – рассказывала я. – Этот мальчик откуда-то с северо-востока, его продали работорговцы из Византия. Кожа его темная, лицо круглое как луна, а глаза узкие-узкие, и говорит он со странным акцентом. Никогда не видела ничего подобного.

– У Лонгина есть две близняшки-нумидийки, в танце они похожи на извивающихся змей. Когда я смотрю на них, у меня мурашки по коже бегут, – без капли юмора вставила Друзилла.

Агриппина фыркнула:

– Мой муж завел привычку покупать любую девушку, которая ему приглянется, а потом, когда она ему надоест, выбрасывает.

Я вздохнула и приготовилась к очередному словесному бою с сестрой.

– Гай все устроит, ты только скажи.

– Повторяю в последний раз, – отчеканила Агриппина, – у меня все хорошо. Когда я захочу что-то изменить, я так и сделаю, а ты, пожалуйста, не суй нос в мои дела и позволь мне самой строить свою жизнь. – Я даже отпрянула, с таким нажимом прозвучали ее слова, но сестра придвинулась ко мне еще ближе. – Друзилла – хрупкая бабочка, она летает по свету, мечтая о более ярких красках для своих крыльев. Что касается меня, то я знаю, чего хочу и как этого достичь. А ты, Ливилла? Тебя несет сквозь великие события, словно ты пиявка на спине брата. Может, ты сначала научишься сама что-то делать, а потом уже будешь учить нас, как надо жить? Что у тебя есть? Муж, которого ты не видишь, слабая надежда завести детей, самая неженственная внешность в Риме, ни единой цели и лишь странная потребность бегать за братом, будто ты его собака, а не сестра. Это в самом деле то, чего ты хочешь от жизни, Юлия Ливилла?

Столько яда было в голосе старшей сестры, что я опешила, а краем глаза заметила, что и Друзиллу не обрадовал ее портрет, нарисованный Агриппиной. Однако самое неприятное заключалось в том, что у меня не было ответа на вопрос сестры. Чего я хочу? Этот вопрос не вставал передо мной, пока мы обитали на различных римских виллах и потом на острове Капри. Тогда все мои устремления сводились к одному – выжить. Но теперь это желание можно считать сбывшимся, мы все в Риме и в безопасности. Так чего же я хочу? У меня потом ушло немало времени на обдумывание, и ответ пришел спустя несколько дней, бессонной ночью: я просто хотела, чтобы мой род не прервался. Мы были детьми прославленного Германика, но в живых остался только один наследник мужского пола, который мог бы продолжить род. Итак, я хотела, чтобы мой брат благоденствовал, чтобы он заложил династию, которая сотрет из памяти людей тиранию Тиберия и построит новый золотой Рим. Грандиозные мечты, понимаю, но мы были не так уж далеки от их достижения.

На том заседании сената я так переживала, что даже не услышала первые выступления. Но приветственную речь брата я все же оценила. Он тщательно выстроил ее и, по-видимому, серьезно поработал над ораторским мастерством. Публика приняла его слова с восторгом, у сенаторов же явно родилась надежда на лучшее, хотя бурной радости они и не выказали.

Я слушала, как Калигула расписывает достоинства сената как института и особые отношения, существующие между императором и сенатом благодаря мудрости великого Октавиана Августа. Это было воспринято вполне благожелательно, как и ряд концессий и льгот, объявленных новым правителем: они сделали богатых людей богаче, а влиятельных – еще влиятельнее. Такая щедрость поражала воображение, и я догадывалась, как морщатся служащие эрария от решений императора, судорожно прикидывая, хватит ли денег в казне на все, им обещанное.

Калигула заявил, что станет следующим консулом – этого, конечно, следовало ожидать, – а потом указал на одного из сенаторов и велел встать. Сначала я наморщила лоб в недоумении, но когда этот человек повернулся, чтобы поклониться собравшимся, я узнала некрасивое бугристое лицо нашего дяди Клавдия. Колченогий заика, вот уже два поколения императоров он был объектом шуток, его сторонились и не любили. Сорок лет дурного обращения сначала со стороны его приемного деда Августа, а потом со стороны дяди Тиберия не прошли бесследно – вся его фигура выражала обиду на судьбу и людей. По лицу было видно, что и от племянника он ничего хорошего не ждет.

– Клавдий, – объявил Гай, – станет вторым консулом на этот год.

Что ж, это тонкий политический расчет. Клавдий наверняка уязвлен тем, что при выборе преемника о нем даже не вспомнили. А ведь он, в отличие от Калигулы, родной племянник Тиберия. Консульство задобрит старого брюзгу хотя бы ненадолго, и с этим титулом он будет выглядеть важным человеком, но ни полномочий, ни влияния ему не придаст. Правда, Клавдий был не настолько глуп, чтобы не понимать этого.

Следующий вопрос, поднятый Калигулой, для меня, как и для всех остальных, оказался полной неожиданностью. Но еще и позабавил по причинам, которые никому другому было не понять. Сенаторы сидели с таким видом, будто надеялись услышать от Калигулы нечто доселе неслыханное, и, несмотря на различные щедрые обещания, пока не определились с отношением к нему.

– Сенаторы Рима! – провозгласил он и вытянул вперед одну руку, пока вторая рука сжимала край тоги. – В годы тягот и невзгод вы заботились обо мне, как родители о ребенке, и я благодарю вас за преданность и поддержку.

Преданность и поддержку еще надо заслужить, читалось на лицах некоторых из слушателей. Непредсказуемое и опасное правление Тиберия подточило доверие сената к императору.

– Отцы-сенаторы, среди вас я вижу многих из тех, кого давно не было при дворе. Они или стали жертвой тяжелого нрава Тиберия, или были осуждены по закону об оскорблении величия в страшное время префекта Сеяна. – (При этих словах напряжение ощутимо усилилось; те, кто умудрялся до сих пор избежать обвинений, старались не радоваться раньше времени.) – Сенаторы, я прошу вас посмотреть вправо от меня. – (Толпа в замешательстве уставилась в указанном направлении; на что смотреть – никто не понимал.) – Выгляните за пределы базилики, – подсказал Калигула, – и пусть ваш взгляд пересечет площадь, минует базилику Юлия и устремится в сторону невольничьих рынков.

Растерянность росла, и вместе с ней росло недовольство. Калигула играл с ними, но шутки в тот момент были неуместны. Увы, подобные ошибки будут повторяться в поведении брата снова и снова. В годы нашего заточения на Капри его чувство юмора было загнано в самые дальние уголки души и, возможно, огрубело там.

– Что вы видите? – спросил он с заметным раздражением в голосе.

После продолжительного молчания кто-то вдруг выкрикнул:

– Дым!

И тут же посыпались предположения одно страшнее другого: за Форумом пожар; город в огне; Рим горит! Пожар опаснее тысячи варваров. Одна искра в деревянных инсулах Рима может запросто привести к уничтожению целых районов…

Брат нахмурился, но, быстро сообразив, что происходит, со смехом замахал руками:

– Друзья мои, с городом все в порядке. Этот дым поднимается от костра в Велабре, на котором небольшая армия рабов из Палатина при помощи отряда преторианцев сжигает записи о судах, обвинениях и всевозможных прегрешениях. Эти записи велись по приказу покойного императора. Свою деятельность в качестве принцепса я хочу начать с чистого листа, изгнав страх, насаждавшийся Тиберием. Преследованиям по закону об оскорблении величия отныне будет положен конец. Все текущие дела аннулируются, а записи уничтожаются. Вы все – снова гордые сенаторы Рима.

Он умолк в ожидании реакции. Возникла пауза – более долгая, чем Гай рассчитывал, и я видела, что брата возмущает неспособность сенаторов оценить его великое благодеяние.

Постепенно слушатели дали волю чувствам, возбужденно загомонили, принялись выкрикивать его имя, и Калигула наконец-то смог насладиться признанием. Я же не могла сдержать смех, сначала тихий, а потом все более громкий, так что Друзилла удивленно на меня посмотрела и спросила, что забавного я нахожу в происходящем. Я замотала головой и постаралась успокоиться, хотя про себя продолжала веселиться. Только я знала, что в этой огромной базилике писцы брата целую неделю тщательно переписывали те самые документы, которые сейчас горели в Велабре. Теперь в императорском дворце на холме втайне от всех хранятся их копии. При всем своем великодушии глупцом Калигула не был.

Вот так он выиграл важнейшую политическую битву с сенатом. Напряжение заметно спало, хотя на некоторых лицах еще проступали следы недоверия.

– Огонь, пожирающий эти свитки, будет пылать день и ночь, пока не уничтожит все записи. Приглашаю вас всех посетить погребальный костер деспотизма моего предшественника!

Это было хорошо сыграно. Очень хорошо. Мой брат произнес приветственную речь и сделал свои заявления. Оставалось самое главное – вопросы новому императору от наиболее видных граждан Рима. И первое заседание сената увенчалось бы бесспорной победой Калигулы, если бы не еще одна проблема, волновавшая всех.

Триумф Калигулы подпортил седовласый сенатор с ястребиным профилем по имени Гай Кальвизий Сабин. Его хорошо знали в городе, поскольку десятью годами ранее он был консулом, а также проходил обвиняемым по одному из самых громких дел об оскорблении величия при Тиберии. Все обвинения, предъявлявшиеся ему, превращались сейчас в пепел, но никто из присутствующих не забудет нашумевшего процесса, который едва не стоил жизни Сабину и его семье.

Бывший консул встал, и тут же от него побежала волна тишины, гасящая ликование собравшихся.

– Сабин, – поздоровался с ним Калигула; в базилике стояли только они двое.

– Император, – кивнул в ответ седовласый старик. – Насколько мне известно, ни на этом заседании, ни ранее ничего не было сказано о судьбе Тиберия.

Одно лишь имя, никакого упоминания титула или ранга бывшего императора! Разумеется, его ненавидел весь Рим, но надо было выказать хотя бы формальное уважение к почившему римскому деятелю.

– Император скончался в Мизене после продолжительной болезни, – напомнил Сабину Калигула, пряча за ровным тоном свое недоумение.

– А какое будущее его ожидает? – настаивал Сабин, явно на что-то намекая.

Мой брат теперь не скрывал, что не понимает, к чему ведет сенатор.

– Урна с его прахом дожидается положенных церемоний. Но сначала нужно было заняться более срочными и важными делами, касающимися управления империей.

Среди первоочередных дел Калигула не стал упоминать организацию игр и гонок на колесницах, погребальных шествий и так далее, а все это – мероприятия грандиозные! Целая армия писцов и чиновников уже приступила к подготовке. Когда первое заседание сената закончится и все обещания молодого императора будут исполнены, брат сможет уделить этому больше внимания.

Сабин скрестил руки на груди:

– Среди самых влиятельных и уважаемых сенаторов преобладает мнение, что Тиберий был худшим из римских правителей. Что он был отвратительным и жестоким человеком. Науськивал брата на брата, казнил тех, кого не любил, и присваивал их имущество. Он бросил Рим для того, чтобы изображать бога на крошечном острове, пока его народ страдал под гнетом жестокого Сеяна. Ничем хорошим правление Тиберия не увенчалось, и мы считаем, что он недостоин оставаться в памяти людей как император. Поэтому предлагаю предать его имя забвению, удалить отовсюду его имена и изображения, память о нем – осудить.

От его слов у меня перехватило дыхание.

Осудить память. Проклясть само имя…

Это значит – Тиберия объявят врагом Рима, человеком без чести, который своими поступками опозорил и себя, и империю. Он будет полностью стерт из истории, его имя вычеркнут из всех документов, его бюсты и статуи разобьют, построенные в его честь здания переименуют, монеты с его изображением переплавят. Это значит – его останки бросят в ямы на вершине Эсквилина, где разлагаются тела нищих и бездомных. Жутко даже подумать о таком.

Брат не проронил ни звука. Похоже, его эта перспектива потрясла не меньше меня. В предложении Сабина была логика, и при иных обстоятельствах Гай с готовностью поддержал бы его. Но преемственность императоров – тонкая штука. Когда после Августа Тиберий стал императором, не все шло гладко, и теперь достаточно будет малейшего толчка со стороны власть имущих, чтобы в праве Калигулы на престол засомневались. И никакая поддержка преторианцев не поможет. Невозможно проклясть Тиберия и при этом не бросить тень на всех, в ком течет его кровь, в том числе – на моего брата. Такой шаг серьезно пошатнет его положение. И значит, Калигула не может проклясть Тиберия без риска для себя самого.

Сабин нетерпеливо ждал ответа. Сидящие рядом с ним сенаторы согласно закивали головами, и этот настрой быстро распространялся по всей базилике. Мысленно я призывала брата срочно исправить ситуацию.

Наконец Калигула распрямил плечи и выбросил вперед руку:

– Станете ли вы обвинять великого Юпитера в смерти своих близких только потому, что его брат Плутон – хозяин подземного мира? Разумеется, нет. И точно так же вы не станете судить моего предшественника за преступления Сеяна. Не будем забывать, что кровожадного префекта казнили – и таким образом удалили из ваших жизней – по приказу того самого Тиберия, чью память вы хотите проклясть.

Этот аргумент моментально переломил настроение публики, и я улыбнулась: до чего же брат умен! Он не стал оправдывать злодеяния Тиберия, но очень ловко использовал имя одиозного префекта, для того чтобы перенаправить ненависть публики. Сеян уже получил по заслугам, и никто не стал бы его защищать.

– Я не могу согласиться на осуждение памяти Тиберия, – провозгласил Калигула и, едва рассерженный Сабин открыл рот, чтобы возразить, остановил его властным жестом. – Не дави на меня, ибо мое решение окончательно. Однако я готов сделать одну уступку тем, кто по-прежнему испытывает обиду на моего предшественника: похоронят его как обычного гражданина и члена семьи в мавзолее с его предками, но в память о тех, кто по его вине был убит или обездолен, ни погребальных игр, ни указа о прославлении и обожествлении не будет. Никто не скажет, что Тиберий восседает среди других богов или что он подобен богу так же, как Август. Храмов в его честь не воздвигнут. Так я повелел.

Опять наступила долгая пауза. Сенаторы вокруг Сабина закивали в знак если не согласия, то понимания. Сам же смутьян имел вид недовольный, но, осознавая, что поддержка тает под натиском контраргументов, тоже – через силу – кивнул. Он и Калигула еще некоторое время мерили друг друга взглядами, пока наконец какой-то смельчак не поинтересовался, как обстоят дела с завещанием Тиберия.

Десять раз стукнуло мое сердце, прежде чем Калигула оторвал взгляд от каменной фигуры Сабина, которая так и высилась посреди моря сидящих сенаторов.

– Последнее завещание старого императора довольно краткое, – объявил мой брат. – Однако в предыдущих его версиях упоминались дары, и я в знак своей благосклонности намерен их дать. Вернусь я и к завещанию великой матроны Ливии, которое было ревниво припрятано после ее кончины. Все эти завещания будут обнародованы в табуларии, чтобы любой римлянин мог ознакомиться с ними. Ливия завещала три сотни сестерциев главе каждого домовладения в империи, а Тиберий в пору процветания Рима обещал своим подданным в общей сложности сорок пять миллионов сестерциев.

Слушатели хором ахнули. Суммы поражали воображение, ну а служители эрария, полагаю, были близки к обмороку. Завещанные Ливией суммы будут хотя бы частично оплачены из ее немалого состояния, а вот обещания Тиберия придется исполнять за счет государственных денег или каких-то иных источников.

– Казна не сможет обеспечить такие выплаты! – выпалил Сабин.

Взгляд Калигулы вновь остановился на сенаторе. Даже издалека было заметно, как подергивается верхняя губа брата, а край тоги он сжимал с такой силой, что костяшки пальцев стали белее ткани. Таким он бывал в юности, перед тем как сойтись в очередной братской ссоре с Друзом.

– Казна, как любезно подсказывает нам сенатор Кальвизий Сабин, не в состоянии предоставить нужные средства, по крайней мере, до тех пор, пока не поступили свежие налоговые сборы. И потому недостающие суммы будут покрыты из моих личных средств.

Сенаторы восхищенно притихли. Об этом благодеянии сложат легенды. Оно поднимет репутацию Калигулы во всех уголках империи. И вдруг…

– Вот так новый император покупает нашу преданность! – фыркнул Сабин.

Дыхание у меня перехватило. Калигула разом побледнел, и всю базилику накрыло толстое одеяло тишины. Я думала, что брат сейчас взорвется, но он просто глянул в сторону на кого-то невидимого, и через миг из толпы зрителей вышли крепкие мужчины и окружили сенат. На них были такие же белые тоги, как и на большинстве остальных горожан, но те, кто часто бывал при императорском дворе или на Палатине, могли различить под их одеяниями характерный бугор на правом боку. Это был спрятанный меч, и он выдавал в них преторианцев.

В базилике по-прежнему царило молчание, однако появление этих новых широкоплечих, невозмутимых участников заседания не осталось незамеченным, и за считаные секунды вокруг Сабина образовалась пустота. Тот не сдавался, но напрочь лишился поддержки среди сенаторов. К худу ли, к добру – так Калигула показал, что слабым императором он не будет.

– Я вдруг заметил, что здесь невыносимо душно, – с утомленным видом заявил мой брат, при этом буравил Сабина взглядом. – Хорошего дня.

Без дальнейших церемоний он повернулся и, плотно запахнув на себе тогу, вышел из базилики через колоннаду. Краем глаза я видела, что Силан и Макрон стоят возле преторианцев и что-то напряженно обсуждают. Я не стала дожидаться Друзиллу с Агриппиной, не попыталась отыскать мужа, а просто поднялась со своего сиденья. Воины, охраняющие нас, замялись, они не знали, следовать ли им за мной или, наоборот, нужно попытаться остановить меня. В конце концов через толпу со мной двинулись четверо из них. А я спешила за братом, который уже вышел на Форум в сопровождении восьми преторианцев.

Догнала я его, когда он сердитым широким шагом миновал храм Диоскуров и приближался к фонтану Ютурны. Направлялся он к вершине холма. Охранники растянулись вокруг него кольцом, чтобы не стеснять императора и в то же время сдерживать любопытных и просто прохожих. Мне пришлось семенить рядом с Калигулой самым неприличным образом, иначе я на своих куда более коротких ногах за ним не поспевала.

– За эту милую сценку Сабина в порошок сотру! – процедил он, когда заметил меня.

– Только не совершай опрометчивых поступков.

– Они уже были моими! – вспылил Калигула. – Сенаторы, я имею в виду. Уже готовы были носить меня на руках, и стоило мне это всего-то несколько монет! А эта крыса Сабин все испытывал мое терпение. – При этих словах он внезапно остановился, и я даже пробежала вперед, пока не сообразила, что он отстал и мне нужно вернуться. – Ливилла, из-за этого человека я утратил самообладание, и за это я злюсь на себя даже сильнее, чем на него. Мне представлялось, что раз мы освободились от Сеяна и Тиберия, раз я стал хозяином Рима, то больше не нужно следить за каждым своим словом. Теперь ясно, что я ошибался. Игра продолжается, но на этот раз я играю с тем, кто мне подчиняется. Да будь он проклят за то, что довел меня до бешенства! Я был твердо настроен сохранять спокойствие, но Сабин никак не мог остановиться! Точно так же мы спорили с Друзом, когда брат отказывался слушать. А преторианцы находились у базилики только для порядка, не для угрозы. Несносный Сабин!

Я оглянулась, желая убедиться, что нас никто не слышит. Теперь мы шли по Новой дороге, которая вела от нижнего форума на склоне Палатина к входу в огромный императорский дворец.

– Нескончаемый подъем, – пожаловался брат. – Нужно будет построить лестницу от Форума до дворца, чтобы больше не мучиться так, если я вообще соглашусь еще хоть раз посетить этот проклятый сенат.

Я остановилась и смотрела, как он уходит. Преторианцы плотнее сомкнули вокруг него свое кольцо, и четверо моих сопровождающих снова приблизились ко мне. Теперь я поняла, почему Тиберий так дорожил своими германскими телохранителями. Преторианцы арестовали половину моих родных, и наличие четырех стражников на расстоянии вытянутой руки ничуть не прибавляло мне спокойствия.

Глава 13. Гром копыт

Калигула был золотым принцем Рима. За три месяца, что мы провели в городе, он завоевал любовь самых разных сословий. Кто-то скажет, что поддержка легионов, стражи и флота была банально куплена, но это ложь либо заблуждение. О, щедрые денежные дары несомненно порадовали армию, но дело не только в этом. Военные считали Калигулу своим императором. Август вел гражданскую войну и одержал великие победы, однако те победы в той же степени принадлежали и его военачальникам. Когда же власть оказалась в руках Августа, то первый римский император правил в Риме, пока на его войнах сражались другие. А Тиберий? Ну, в свое время Тиберий был выдающимся полководцем, но опять же – для простых солдат он оставался всего лишь именем и фигурой на белом коне где-то на краю поля битвы.

Гай Юлий Цезарь – мой брат – так же, как и его прославленный тезка Гай Юлий Цезарь Октавиан Август, шагал в рядах войска, пока его отец руководил военными кампаниями. И надо сказать, что популярность Германика только укреплялась оттого, что его сын ел и спал вместе с простыми солдатами. Знаменитое прозвище брата Сапожок – Калигула – появилось именно тогда, во время маршей с армией, и на протяжении его детских лет то забывалось, то возвращалось снова. Ну а через три месяца после его восшествия на трон оно навсегда стало вторым именем брата. Обращались к нему не иначе, как император Гай Юлий Цезарь, но за глаза все, вплоть до префекта претория и собственного тестя, звали его Калигула. И вот именно за это военные любили его куда сильнее, чем за звон монет.

А что же народ Рима? Ну, дабы завоевать эту любовь, достаточно было устроить одно большое зрелище и подбросить немного денег. Калигула проследил за тем, чтобы средства, завещанные Тиберием и Ливией и дополненные из его личных запасов, попали в каждый римский дом и, движимый скорее филантропическими, чем корыстными побуждениями, увеличил размер хлебных раздач – ненамного, но для бедняка важна каждая горсть зерна. Таким вот образом император завоевал сердца даже тех, кто не имел голоса в городской политике. Все помнили, что Тиберий долгие годы прохлаждался на Капри, оставив город в полном распоряжении префекта и сенаторов, не замеченных в особой щедрости. В отличие от старого императора, мой брат поливал город деньгами, как водой из фонтана: оплачивал игры, соревнования, гонки на колесницах и другие зрелища, чтобы население не заскучало без развлечений.

Зато в отношении самого себя Калигула проявлял почти спартанскую воздержанность. Кроме должности консула, он согласился принять титул принцепса – первого гражданина, – который носил великий Август, но полностью отказался от столь любимых Тиберием драгоценных украшений, помпы и выспренности. Он построил храм в память своего прадеда, первого римского императора, но в честь себя не позволял возвести ни храм, ни строение, ни хотя бы установить статую. После своего предшественника брат, должно быть, стал для простых горожан глотком свежего воздуха.

Конечно, с сенатом дела обстояли иначе. Между Калигулой и сенаторами по-прежнему существовала напряженность. Многие поддержали его, это правда, и восхваляли, призывали почаще приходить на заседания, но оставалась маленькая группа сенаторов во главе с непримиримым Сабином, которая весьма портила общение императора с сенатом. Я пыталась уговорить Калигулу активнее взаимодействовать с влиятельными людьми.

– Гай, им действительно необходимо твое присутствие и твоя поддержка! – внушала я.

– Что им необходимо, так это поскорее понять, что они больше не управляют кораблем государства, как это было в эпоху республики, – желчно отозвался брат. – Они – инструмент управления, но сами не правят. Тут им не древние Афины и не демократия.

Я нервно сглотнула, зная, что рискую прогневить брата чрезмерной настойчивостью.

– Но, Гай, они представляют все знатные роды Рима. Опасно не учитывать их интересы.

– Я вовсе не собираюсь обсуждать государственные дела с тупицами, кусающими руку, которая их кормит! – рявкнул он.

Все-таки я его разозлила.

Пришлось пока оставить эту тему. Посадив семя, лучше дать ему время прорасти, а не заливать водой в стремлении поскорее получить плоды. Своего брата я хорошо знала и, несмотря на гневную отповедь, разглядела, что на самом деле он боится. Боится себя и своей вспыльчивости. Один раз Гай уже приходил к сенату с намерением быть щедрым и миролюбивым, они оттолкнули его. Тот неприятный опыт можно было бы пережить, но беда в том, что сенаторы пробудили в нем доселе спавшие довольно неприглядные страсти. Что бы ни утверждал Калигула, истинная причина его нежелания работать с сенатом крылась в страхе – в страхе перед тем, что в нем проснулось. Он не хотел, чтобы это чудовище опять вырвалось на волю.

Восемь лет брат не снимал маску молчаливого, стоического смирения ради того, чтобы выжить в мире порока и коварства. И на протяжении всего этого времени он должен был подавлять радость, злость, страх и любую другую эмоцию, которые могли бы навлечь на него неприятности. Хотя дни нескончаемого ужаса миновали, брат так привык жить под этой маской, что в результате забыл, как справляться с эмоциями без нее.

Я была уверена, что еще будет время наладить отношения с сенатом. Зато новый император уже пользовался поддержкой и любовью армии и простого народа. А его игры очень полюбились горожанам.

Однажды в июле во время игр Виктория Цезарис, проводимых в память о великом Цезаре, мы с Друзиллой сидели в императорской ложе цирка вместе с братом, моим мужем, а также Лепидом. Там находился и Юлий Агриппа, только что вернувшийся из изгнания на острове Липари. Я чувствовала себя крайне неловко, так как законы и обычаи запрещали женщинам присутствовать на играх, однако Гай был настойчив, вот почему мы там оказались. Друзиллу этот факт, похоже, совсем не тревожил – она наслаждалась кратковременной свободой.

Ее супруг Лонгин получил должность управителя городской канализации. Может показаться, что это малозначительный пост, однако следует помнить, сколь высока ценность хорошей канализации для города с миллионом жителей, построенного на холмах и осушенных болотах. Вообще-то, Лонгин утверждал, что на эту должность его назначил перед самой своей смертью Тиберий, и наш брат, слишком занятый политикой и отношениями с сенатом, не стал искать доказательств, а просто утвердил его на этом посту. Лонгин с рвением взялся за работу. Он надеялся достичь таких успехов, чтобы Калигула заметил его старания и впоследствии выдвинул на более важную позицию. Пока Лонгин трудился на благо города, у Друзиллы появилась возможность проводить больше времени с семьей.

Агриппины с нами не было – она находилась в Анциуме со своим мужем. Всего неделей ранее сестра объявила о том, что уже несколько месяцев беременна. Наш брат послал ей теплые поздравления и целую повозку щедрых подарков. Я же послала богам горячую мольбу о том, чтобы ее еще не родившийся ребенок не пострадал от жестокого отца.

Церемония открытия игр завершилась, и я постаралась сосредоточиться на происходящем. Мне очень мешало чувство, что все смотрят на меня. Брат заметил мое смущение и, пока звучали объявления для зрителей, наклонился ко мне:

– Я уже подготовил новый закон и велел внести его в табуларий. Вы не просто римлянки, вы – мои сестры. Отныне у вас есть право находиться в императорской ложе со мной или без меня. У вас есть право присутствовать на заседаниях сената, если вас не отвратило от этого наше совместное посещение и если вы хотите подвергать себя столь неприятному испытанию. Также у вас еще целый список новых прав, потом прочтешь. А пока вы можете спокойно сидеть на лучших местах в цирке и следить за самыми интересными гонками года.

От услышанного я чуть не подпрыгнула, но мне не дали времени выпытать подробности. В то утро Калигулу переполняла энергия, и, видя, что я готова засыпать его вопросами, он нетерпеливо замахал на меня. Тем временем нудное зачитывание объявлений закончилось.

Откуда-то появился раб с блюдом изысканных угощений, и наш брат кивнул одному из телохранителей, который в свою очередь просигналил жестом воину, стоящему в полный рост в соседней ложе. Тот махнул рукой кому-то еще, и через мгновение зазвучали фанфары. Оказалось, что музыканты располагаются прямо над императорской ложей. Они играли так громко, что разом заставили толпу зрителей смолкнуть – и чуть не лишили меня слуха.

Когда последние звенящие ноты растаяли в тишине, император встал и с поднятой рукой подошел к ограждению.

Не буду утомлять вас пересказом его речи, поскольку это займет бесконечно много времени. Выступать Калигула умел, и хотя его замысловатое чувство юмора порой бывало неуместно, он знал, как увлечь толпу. Спустя четверть часа брат мог бы приказать всем маршировать прямо в Тибр, и десятая часть городского населения пошла бы и утопилась.

После вступления он зачитал указы. По традиции указы императора сначала оглашались перед сенатом – перед людьми богатыми и влиятельными. Делалось это в знак признания их преимущественного положения, даже если указы не требовали одобрения сенаторов. Но решения, с которыми Калигула пришел в этот день, были приняты им единолично, ни с кем не согласованы и зачитаны римлянам всех сословий.

Первый указ поверг толпу в изумление – в хорошем смысле, полагаю. Мы с Друзиллой были потрясены гораздо сильнее, и как только стартовал заезд в гонках, я пристала к брату с расспросами.

Он решил назначить своим преемником Гемелла.

Но это же уму непостижимо! Сколько гадостей подстраивал нам на Капри этот опасный, злобный, инфантильный человечек ради того, чтобы опередить Калигулу в гонке за титул императора! А теперь мой брат готов сам ему этот титул подарить?

– Почему? – спрашивала я полчаса спустя, когда по арене с грохотом понеслись колесницы.

– Почему? – переспросил меня брат. – Потому что я не хочу совершать те же ошибки, которые совершил Тиберий. Преемственность необходимо определить и спланировать заранее, иначе пострадает стабильность государства, а кандидатура преемника должна устраивать всех поголовно. Гемелл уже достаточно давно томится в очереди. И ты же сама хотела, чтобы ему сохранили жизнь. С какой целью, если не для этого?

– Но он убьет тебя ради трона!

– Нет, Ливилла, Гемелл этого не сделает. – В голосе Калигулы звучала непонятная мне уверенность.

– Откуда ты знаешь?

– А зачем? Других наследников у меня нет. Ты ведь помнишь, что я остался без жены. Значит, после меня трон и так достанется Гемеллу. Вот если у меня появится сын, он может по-другому посмотреть на ситуацию. А пока ему нет смысла устраивать заговор, чтобы захватить то, что он получит и так, да еще с риском потерять все: если заговор провалится, он умрет самой страшной из возможных смертей. Как видишь, сестра, это разумный поступок с моей стороны, к тому же после того неудачного заседания я должен строить мосты, а не сжигать их. У Гемелла по-прежнему есть небольшая, но активная группа поддержки. Теперь же его сторонники станут и моими!

Не могу сказать, что он меня убедил, но я больше не стала спорить, ибо брат уже все для себя решил, а заставить его передумать всегда было трудно.

Остальные указы, которые Калигула огласил в то утро, звучали, на мой взгляд, разумнее, и публика приняла их хорошо, в том числе и мы с Друзиллой. Особенно Друзилла, потому что следующим пунктом брат зачитал императорский указ о разводе Лонгина и Друзиллы. Благородный начальник сточных канав получал должность наместника Сардинии, куда должен был отплыть незамедлительно. Едва Калигула договорил, я поспешила оглянуться на Друзиллу – и по ее лицу увидела, что для нее начался новый день, полный надежды и радости. Глаза у нее засияли тем самым светом, которым сияли почти десять лет назад, в доме нашей бабушки. Сестра и без того пребывала в прекрасном настроении, сумев пойти на ипподром с семьей, теперь же от полученной свободы и вовсе светилась счастьем.

Глядя, как она чуть не взрывается от восторга, я гадала, был ли заранее поставлен в известность Лонгин. Или он сидел сейчас где-то в той толпе под нами, ждал начала гонок и внезапно обнаружил, что больше не женат и к тому же ему пора собирать вещи и отправляться в другую страну. Должно быть, его обуревали весьма противоречивые чувства в тот момент: и разочарование оттого, что его удалили из императорского рода, и восторг от получения высокой должности. Думаю, честолюбие в конце концов взяло верх.

В любом случае Друзилла отныне была свободна. Я вдруг поняла, что это означает для Лепида, и повернулась к нему. Счастливая улыбка расцвела на его лице, когда он встретился глазами с любимой женщиной. То был миг истинной любви и нежности, и память о нем всегда согревала мне душу… Понаблюдав за влюбленной парой, я обвела взглядом нашу ложу и заметила еще одну такую же улыбку, как у Лепида, но обращенную ко мне. Виниций! С мужем мне определенно повезло. Не могу сказать, что была без ума от него, как Друзилла и Лепид друг от друга, однако я высоко ценила Виниция и понимала, что на его месте мог оказаться куда менее приятный человек. Иногда я пытаюсь разобраться, что же такое настоящая любовь. Означает ли она нежность, теплоту и желание? Если да, то, возможно, я действительно любила Виниция.

Третье объявление Калигулы тоже стало сюрпризом для всех. Он сделал своего близкого друга Агриппу царем – подчиненным Риму, разумеется, – и отдал ему во владение обширные территории на Востоке – части Иудеи и Сирию. Мне стало интересно, вернется ли туда Агриппа или же это просто красивый титул, а сам он останется при Калигуле, в Риме.

И наконец, Гай объявил, что на следующий день покидает город в сопровождении небольшого отряда преторианцев. Он отправится на острова Пандатария и Понтия, где покоятся останки нашей матери и старшего брата, и с почестями вернет их в Рим, чтобы захоронить в фамильном пантеоне. Это решение слегка испортило мне настроение: они окажутся в одном мавзолее с Тиберием, по чьему приказу лишились жизни. Но кто я такая, чтобы спорить с императором… По крайней мере, мы сможем отмечать Патерналии как положено. Позже Калигула издал указ, обожествляющий их, а Тиберию в этой привилегии было отказано, вот тогда я немного примирилась с тем, что мои близкие делят усыпальницу со старым злодеем. Тиберий так и будет томиться во мраке, а они вознесутся и займут свое место среди богов.

Закончив с оглашением своих великих решений, Калигула получил положенную порцию народного восхищения и опустился на мягкое ложе, чтобы со всеми посмотреть гонки на колесницах. Большой цирк был переполнен. Он вмещал сто пятьдесят тысяч зрителей, а в то утро состязались прославленный возница Пирр с Родоса и пока не знакомый Риму, но уже заработавший в провинциях грозную славу и казавшийся достойным соперником римскому чемпиону Арпине из Сагунта в Испании. Как следствие, публика пребывала в приподнятом настроении и заполнила стадион до предела. Те, кому внутри места не досталось, вынуждены были искать позицию повыше, на Палатинском или Авентинском холмах, и наслаждаться зрелищем со значительного расстояния.

Над Большим цирком стоял оглушительный многоголосый гомон, заглушивший все другие звуки города. В глазах пестрило от ярких одежд: синих или зеленых, белых или красных, надетых в знак поддержки той или иной партии возниц. Настроение среди зрителей царило приподнятое и азартное.

В утренней части состязаний должно было состояться пять заездов, и еще семь запланировали на вторую половину дня. Я с энтузиазмом наблюдала за всеми утренними гонками, поддерживая тех возниц, которые показались мне симпатичнее остальных. На самом деле игры я никогда особенно не любила, а в колесницах видела только транспортное средство, но, несмотря на это, азарт захватил и меня. К перерыву на обед я дрожала от возбуждения. В полдень, пока простые зрители перекусывали у множества лавочек под внешними арками Большого цирка и бегом возвращались на свои места, мы, сильные мира сего, покинули императорскую ложу для трапезы, более приличествующей нашему положению. Мы с Друзиллой вернулись в мой дом с другой стороны Палатина, а Калигула в сопровождении близкого круга отправился в императорский дворец, где ему еще нужно было заняться государственными делами.

Уж и не помню, чем мы с сестрой так увлеклись, пока сидели в триклинии, но о времени как-то совсем позабыли и спохватились, только когда услышали рев толпы, возвещающий начало нового заезда. Зная, что Калигула будет сердиться на нас за опоздание, мы поспешили вернуться в Большой цирк – со свитой слуг и охраны, как обычно. По пути прислушивались к крикам и смеху зрителей, болеющих за не видимых нам возниц.

При нашем появлении преторианец открыл дверь в ложу и впустил нас. Сопровождавшая нас свита осталась ждать снаружи. Я шагнула к своему месту – своему собственному месту в императорской ложе! – и огляделась. Там уже сидел мой муж, и Лепид, и Агриппа, а вот брата не было.

– Садись же, любовь моя, – ласково попросил меня Виниций. – Ты нас отвлекаешь.

– Но где наш брат? – поинтересовалась я в полном недоумении.

Юлий Агриппа широко ухмыльнулся и показал на арену.

Я перевела взгляд туда. Из восьми колесниц, участвующих в заезде, пять мчались по кругу, а обломки трех остальных служители торопливо оттаскивали в сторону. Из двенадцати лошадей, попавших в столкновение, я насчитала только четырех выживших.

Вдруг до меня дошло, что означал жест Агриппы, и я ощутила жар восторга, за которым немедленно последовала ледяная волна ужаса.

– Он там? – прошептала я.

– Красный, – подтвердил Агриппа.

– Красный? – переспросила я, все еще отказываясь верить происходящему, но нашла глазами возницу колесницы Красных. Несмотря на приличное расстояние и скорость, с которой колесница неслась по кругу, фигуру и осанку Калигулы я узнала.

– Неужели это он?! – ахнула я, хотя сомнений уже не оставалось. Мужчины вокруг меня закивали.

Гонки на колесницах, должна сказать, одно из самых рискованных занятий в мире. Даже травля медведя или гладиаторские бои не столь опасны. Лишь один из пяти возниц доживал до преклонных лет, а гонка, не унесшая хотя бы одной жизни, считалась редким событием.

– Пари, – бросил мой супруг таким тоном, как будто одно это слово все объясняло и оправдывало.

– Что? – Должно быть, в этот момент голос у меня сорвался на нечто более похожее на визг.

– Во время предыдущего заезда рядом с нашей ложей разгорелся спор. Один человек заявил, что Красные не способны победить, они уже давно не привозили домой венков. Кто-то поддержал его, кто-то возразил, и в конце концов заспорили десятки людей, громко крича и всячески обзывая друг друга. Император вскочил, перегнулся через перила и вызвал их всех на пари, заявив, что в следующем же заезде партия Красных получит хотя бы один приз.

– Идиот! – прошипела я.

С колотящимся сердцем я следила за тем, как колесница Красных стремительно проходит поворот. Она чуть не опрокинулась – одно колесо поднялось над землей на несколько футов! Когда повозка со стуком приземлилась на песок арены и брат вновь подстегнул свою четверку, я лишь замотала головой.

– Пари?

Лепид кивнул:

– Если Калигула не займет призового места, то заплатит каждому из зрителей под нами по пять тысяч сестерциев.

– А если займет?

– Тогда они все отдадут ему свои башмаки.

– Башмаки?! – На этот раз я точно взвизгнула и со стороны казалась настоящей гарпией, но меня так возмутило легкомыслие брата, что о приличиях я уже не думала. – О, да что переживать, возницы поддадутся ему, – напомнила я себе вслух. – Ни один человек в здравом уме не обыграет императора. У финиша они все отстанут.

– Возницы ни о чем не догадываются, – возразил Виниций. – Знает только тот Красный, который уступил колесницу. На голове у Калигулы кожаный шлем, лицо наполовину закрыто повязкой, а одет он в форму Красных. Для всех это просто один из участников гонки.

Паника опять взяла верх, и мне пришлось сесть, потому что ноги подгибались. Из семи бронзовых яиц и семи бронзовых дельфинов, которыми отсчитывались круги, служители уже убрали по четыре штуки того и другого, значит оставалось еще три круга. Изо всех сил я боролась со страхом. Сумею ли сдерживать его так долго? Тем временем с подставки исчезли пятое яйцо и пятый дельфин.

Белые уже вылетели из гонки, а также один из Красных. В том, что Синие и Зеленые еще на арене, не было ничего необычного – они являлись главными претендентами на все призовые места. Более всего меня удивило, когда я смогла наконец сосредоточиться на происходящем, то, что брата опережали всего две колесницы.

– Зеленый – это тот самый новичок из Испании, – негромко подсказал мне Виниций. – Он хорош, а еще очень удачлив, но что самое сложное – непредсказуем и использует хитрые приемы.

Только этого не хватало! Значит, в соперниках у Калигулы опасный игрок.

Замыкающие гонку Синий и Зеленый погоняли лошадей изо всех сил, стараясь опередить нашего брата. Им никак нельзя было проигрывать Красному, а не то их засмеют и болельщики, и команда.

Я перевела взгляд обратно на колесницу Калигулы и четверку его светло-серых коней со сбившимися набок, растрепанными алыми плюмажами. Минуя обломки одной из колесниц, брат вынужден был сдвинуться к центру арены, и я задрожала от ужаса, когда он почти вплотную приблизился к каменному бортику дорожки. Каким-то чудом сумел не задеть его.

– Что он делает? – забеспокоился Виниций.

– А что? Что не так? – Я плохо разбиралась в гонках; суть состязаний, конечно, понимала, но стратегию возниц не могла расшифровать, да и вообще предпочитала книги или хорошую комедию в театре.

– Он слишком близко к краю. У него не будет места, чтобы повернуться. Калигула опрокинется!

По моему лбу катились капли пота, и не яркое солнце у нас над головой было тому виной. Брат подъезжал к повороту. Опасный чужеземец Зеленый уже почти завершил маневр. Ведущий Синий чуть-чуть опережал Калигулу, но при этом разумно держался середины дорожки для легкого поворота.

Потом я стала свидетелем того, как брат совершил нечто невозможное. Или, по крайней мере, нечто невозможно опасное. Уже почти перед самым поворотом он подхлестнул коней, выбивая из них еще немного прыти, и рванул вперед, удаляясь от бортика, несмотря на то что ему вот-вот требовалось начать поворот. Другими словами, Гай направлялся не в ту сторону! Он смещался вправо перед поворотом налево! Колесница вильнула, поднимая колесами облака пыли. Я зажмурилась. Калигула летел прямо в трибуны и каменную стену, отделявшую их от арены.

В то же время он сближался с Синим и, благодаря прибавке в скорости, опережал его, в результате чего подрезал его колесницу.

Возница Синих потерял голову, ведь все шло хорошо, и вдруг он оказался в безвыходном положении. Если взять левее, то не останется места для нормального поворота, и ему крышка. Если брать правее, то повернуть он вообще не успеет и, скорее всего, врежется в трибуны. Если же держать прямо, то въедет в колесницу Красных, и после такого столкновения вряд ли выживет хоть кто-нибудь из возниц или коней. Синий направил свою четверку вправо. Думаю, что так вышло почти случайно. Возница, ослепленный паникой, попросту не соображал, что делает.

Две повозки снова разделились. Синий несся к стене, а Калигула, увидев, что его маневр удался, попытался из правого поворота перестроиться в левый. Всем телом он наклонился к центру арены и натянул поводья и каким-то образом все же успел вписаться в резкий изгиб дорожки. Ужас происходящего затягивал. Я не могла оторвать от арены взгляда. К сожалению, за обеими колесницами уследить было невозможно, и поэтому я улавливала события фрагментами.

Синий, понимая, что сделать он уже ничего не сможет и от смертельного столкновения со стеной его отделяет всего несколько мгновений, вытащил кинжал и стал резать поводья, обмотанные вокруг его запястья. Он сумел выпрыгнуть из колесницы за миг до того, как лошади превратились в кровавое месиво, а повозка – в щепки. Возница в падении четыре раза ударился о землю и наконец замер на песке, запачканном кровью. Под грохот копыт к нему бросились люди с носилками, подняли и быстро унесли куда-то внутрь цирка.

В это же время наш брат произвел самый крутой, самый невероятный поворот из всех, что я видела. Потом узнали, что с внутренней стороны колес соскоблилась краска, и это показывало, как велик был угол наклона и как близок к катастрофе был Калигула. Мое сердце стучало наперегонки с копытами. Вот его колесница выровнялась и, дважды подпрыгнув, опустилась на землю. Когда он заложил следующий поворот, на этот раз под куда более стабильным углом, и с подставки исчез еще один дельфин и еще одно яйцо, я осознала, что гонка, по сути, закончена. Последний круг ничего не изменит. Второй Синий и Зеленый теперь слишком отстали, чтобы надеяться догнать дерзкого Красного, тогда как ведущий Зеленый, тот самый опасный испанец, уже недосягаем для Калигулы. По-видимому, все возницы пришли к такому же заключению, и, хотя скорость не сбросили, было видно, что теперь они просто желают закончить гонку целыми и невредимыми.

Виниций рядом со мной протяжно свистнул:

– Я думал, ему крышка…

Все еще в шоке, я только тряхнула головой. Когда Гай научился так искусно управлять колесницей? Впрочем, для него это типично – он не останавливался на полпути. Всегда хотел все или ничего.

– Казну он сберег, – засмеялся Лепид, – и выиграл сотню башмаков. Второе место ему обеспечено, а он обещал любое призовое место.

Та коллекция обуви до сих пор хранится в сундуке на Палатине. Должно быть, это самый странный трофей из всех, но при этом ценнее любых венков.

Глава 14. Кровь

Тот октябрь обещал стать лучшим месяцем в жизни нашей семьи. Друзилла готовилась к свадьбе с Лепидом, которая наконец-то соединит их после двух десятилетий безнадежной любви. Калигула купался в народном обожании. Агриппина ходила на сносях, и муж великодушно перестал избивать ее из страха навредить наследнику. Мы с Виницием прекрасно ладили и становились тем ближе, чем больше времени проводили вместе.

Но на Палатин спустилась туча и затмила лучезарный небосклон благоденствия. Однажды ранним утром, вскоре после календ, побелевший, с диким взором преторианец доложил мне, что император при смерти.

Мы с Виницием бросились во дворец, где нас провели в покои брата. Там уже находились Макрон, префект претория, и Силан, тесть Калигулы. Они оба были встревожены, но никаких подробностей не могли сообщить. Практически не встречая сопротивления, я поспешила к Калигуле.

Его лицо без единой кровинки будто покрылось восковым налетом, волосы взмокли от пота, синеватые губы искривились в агонии, глаза пожелтели. То есть слова преторианца о том, что император умирал, были недалеки от истины. Я попыталась заговорить с братом, расспросить, как он себя чувствует, но он будто разучился складывать слова и производил лишь нечленораздельное бульканье и хрипы.

С этим я и вернулась к мужу в большой зал, куда как раз прибыли Друзилла с Лепидом. Испуганный взгляд сестры встретился с моим, и без лишних слов она тоже направилась к постели брата.

– Рассказывай! – велела я, обращаясь теперь не к государственным мужам, беспомощно мнущимся в центре зала, а к забившемуся в угол рабу.

В руках юноша сжимал влажную ткань и испачканное нижнее белье. Я сообразила, что это один из личных рабов Калигулы и что, возможно, он недавно был с императором. Порой есть смысл поговорить с рабами. Часто они куда лучше осведомлены, чем их хозяева.

Раб сообщал нужные нам подробности робко и чрезвычайно почтительно.

– Госпожа, прошлым вечером император рано отправился почивать, – проговорил он с опущенной головой и вперив взгляд в пол.

Я щелкнула пальцами, и юноша на мгновение поднял на меня глаза, после чего опять опустил их. Правила поведения с хозяевами накрепко вбивались в рабов и становились их второй натурой.

– Продолжай!

– Господин говорил о том, что у него расстроен желудок. Госпожа, он уже тогда казался больным, но не разрешил позвать лекаря. Я беспокоился.

– И очевидно, не без причины. Твое беспокойство похвально. Что было дальше?

Раб ответил не сразу. Его начало трясти от страха.

– Госпожа, ночью я приходил в покои императора.

Даже произносить такое ему было жутко, и я понимала почему. Рабам строго-настрого запрещено входить в спальни хозяев, когда те спят, и стоящие за запретом соображения абсолютно очевидны. За нарушение этого правила юноше грозила как минимум порка, а он сам мне признался в проступке. Нет нужды говорить, что в тот момент его прегрешения меня волновали меньше всего.

– Что ты обнаружил?

– Госпожа, император лежал на полу, лицом вниз. Он был без сознания, но дышал. Я это понял по тому, как поднималась и опускалась его спина. Я… я перевернул его…

Значит, он еще и прикасался к императору без разрешения. Силан грозно уставился на молодого раба, а Макрон яростно схватился за рукоятку меча.

– Продолжай, – поторопила я раба.

– Его вырвало, когда он упал, и господин задыхался. У меня не сразу получилось, но я сумел уложить его, а потом пошел за водой и тканью, чтобы обмыть. Только сначала, госпожа, убедился, что он уже мог свободно дышать! – От страха он едва шевелил языком. – Знаю, нужно было найти телохранителя или лекаря, но времени не оставалось.

– Не бойся, – кивнула я. – Полагаю, ты спас императору жизнь. Никто не будет наказывать тебя за это.

Несколько приободрившись, юноша поспешно выложил остальные подробности, и его рассказ дополнялся Макроном. Императора тошнило желтой массой. Он не мог глотать, и рабу пришлось вставить палец в горло Калигуле, чтобы влить в него немного воды. Но больше всего раба встревожило другое: когда он менял испачканное нижнее белье императора, то заметил в испражнениях кровь. Мне стало понятно, почему Калигула так бледен.

Видел ли его лекарь?

Да, придворный лекарь уже осмотрел императора и объявил, что тот болен так называемым сирийским поносом. Никто из нас о таком заболевании не слышал, кроме Макрона, который подтвердил, что на Востоке оно выкосило пол-армии несколькими годами ранее.

Я приказала, чтобы послали за другими лекарями, в том числе за известным в городе иудеем, работающим в лавочке в одной из внешних арок Большого цирка. В свое время мне пришлось наблюдать за тем, как увядает великая Ливия – в определенной мере из-за того, что обращалась она исключительно к римским врачам, и это укрепило меня во мнении, что платить стоит только лекарям из Греции и Иудеи. Какая бы хворь ни напала на меня, любых римских лекарей я избегала и доверяла свое здоровье более знающим выходцам с Востока.

Менее чем за сутки, по мере прибытия все новых и новых врачевателей, нам предложили дюжину разных диагнозов, ни один из которых не удовлетворил нас полностью, хотя симптомы болезни Калигулы в той или иной степени на них и указывали. Мы с Друзиллой навещали брата почти каждый час, однако перемен в его состоянии не наступало. Раб, который помог ему и, вероятно, спас от смерти, получил неслыханные льготы в награду за преданность и сообразительность. Позднее ему дали свободу и пожизненное обеспечение при императорском дворе.

Наш брат так и лежал у себя в покоях, в липком поту, истощенный кровотечением и рвотой, без каких-либо заметных изменений. Те три дня, что я провела между домом и постелью Калигулы, слились для меня в один бессонный кошмар. Объятая страхом и отчаянием, я ничего не замечала, и только две мысли запомнились мне с того времени.

Во-первых, стало очевидно, как сильно любят и уважают Калигулу жители Рима. Почти невозможно было выбраться с Палатина в другие части города, потому что люди несли неусыпное бдение у императорского дворца. Скорбная толпа заполняла и Форум, и Велабр, и долину вокруг Цирка, и даже улицы Палатинского холма, за исключением тех, которые преторианцы держали для нас свободными. Затаив дыхание, римляне ждали новостей и молились многочисленным богам о том, чтобы ужасная хворь не забрала у них императора так скоро после восхождения на трон.

Второе важное событие касалось Гемелла, который вдруг выполз из той норы, где прятался все эти месяцы. С того дня, как мой брат освободил его и сделал своим наследником, Гемелл держался подальше от центра власти. Вероятно, отсиживался в старом доме своего отца на Виминале, что весьма разумно с его стороны. Довольно долго о нем не было ни слуху ни духу, но внезапно этот жалкий недомерок возник сразу и повсюду. Могло показаться, будто он сам не свой от тревоги за императора, особенно если послушать, как он восхвалял Калигулу перед горожанами. Но те из нас, кто знал подлую натуру Гемелла, понимали, что на самом деле он пытался завоевать расположение толпы и укрепить свои позиции преемника.

На третий день, когда я шла навестить брата, на глаза мне попался Гемелл – и не один, а в компании с Макроном и Силаном. Они стояли у входа во дворец и что-то обсуждали. Разумеется, Гемелл являлся законным наследником брата, и ничего странного в том, что он добивается внимания, не было, особенно если учесть плачевное состояние Калигулы. А Макрон и Силан оба тесно связаны и с нашим братом, и с вопросом наследования, поэтому на первый взгляд не могло быть никаких оснований что-либо заподозрить при виде их троих, углубленных в беседу.

Тем не менее была в их позах некая увертливость, которая вкупе с вороватой оглядкой и осторожными жестами безошибочно выдавала заговорщиков. Едва я увидела эту троицу, то поняла: они заключили тайный союз. А следующий логический шаг привел меня к выводу, что болезнь брата вызвана отнюдь не естественными причинами.

Требовалось поговорить с Калигулой. Необходимо было найти то, что медленно, но неотвратимо сводило его в могилу. А для этого убрать этих троих с моего пути. В конце концов я решила призвать на помощь Друзиллу. Из женщин нашей семьи самой предприимчивой, коварной и опасной была Агриппина, причем даже в большей степени, чем мы считали. Я по-своему тоже себе на уме и не боюсь подтолкнуть события в нужном мне направлении, если требуется. А Друзилла… Друзилла – одна из тех, кто никогда не причинит никому вреда и не станет интриговать в свою пользу. Она – как развернутый свиток, написанный простым языком. Вот почему Друзиллу никто и ни в чем не заподозрит.

Я поведала ей то, что сочла возможным, и мы приступили к делу. Сначала Друзилла обратилась к Макрону с сообщением, будто бы Лепида поразила такая же болезнь, что и нашего брата. Будь у меня сомнения относительно того, кто повинен в произошедшем, то они развеялись бы при виде озадаченности на лице префекта: если он отравил Калигулу, то как мог Лепид подхватить то же самое?

Как я и рассчитывала, Макрон и Силан решили навестить несчастного и выяснить, что с ним случилось. Лепид должен был изобразить человека, страдающего от расстроенного желудка, и это, с одной стороны, успокоило бы Макрона, а с другой – разозлило. Но что самое важное – префект и Силан на какое-то время будут заняты и не смогут мне помешать. Таков был план, а получилось еще лучше: когда эти двое ушли, Гемелл тоже покинул дворец и отправился привлекать толпу на свою сторону. Как будто он мог для кого-то быть привлекательным.

Освободив дворец от злонамеренного триумвирата, я опять бросилась к брату, прихватив с собой того самого лекаря-иудея. Он сидел над книгами и пытался вычислить недуг, убивавший моего брата. У меня замирало сердце при мысли о том, что придется довериться человеку, которого почти не знаю. Но во дворец его привела я, поэтому лекарь вряд ли мог иметь какое-то отношение к Макрону, и главное – жизнь Калигулы стоила любых опасностей, которые я могла на себя навлечь.

Я буквально волоком притащила его к ложу Калигулы и спросила:

– Что с ним, по-твоему?

– Болезнь кишечника, сходная с той, которая встречается у обитателей болотистых местностей в срединной части провинции Египет.

– И ты лечил его именно от этой болезни? – продолжала я.

– Да.

– Заметно ли хоть какое-то улучшение?

Он виновато опустил голову:

– К сожалению, нет, госпожа.

– Поскольку это не та болезнь. Если я скажу тебе, что никакой болезни вообще нет, а император страдает от яда, ты изменишь лечение?

Врачеватель нахмурился:

– Госпожа, я бы лечил императора совсем по-другому.

– Хорошо, – сказала я. – Тогда лечи его от отравления. И молчи! Просто посмотрим, станет ли ему лучше.

С этими словами я оставила лекаря и, когда раздраженный Макрон в сопровождении Силана вернулся, уже стояла на улице и разговаривала с мужем. Префект прошел мимо, ворча что-то насчет ипохондриков, которые отрывают его от важных дел. Меня это ничуть не взволновало. Своей цели я достигла.

Потом мы вернулись домой. Уже ближе к ночи из дворца прибыл посыльный – лекарь-иудей призывал меня к постели больного императора. Не сумев добиться от посланца никаких подробностей, я набросила на плечи накидку и выскочила в сгущающиеся сумерки. Для защиты взяла с собой привратника. В более существенном эскорте, на мой взгляд, нужды не было, ведь от нашего дома до дворца, охраняемого германцами, всего около двухсот шагов – так близко, что мускулистые телохранители, наверное, видели со своего поста мою входную дверь. Никто не остановил меня на этом коротком пути.

К моему огромному облегчению, во дворце не было ни Макрона с Силаном, ни Гемелла. Префект приказал своим людям никого не впускать к императору, кроме лекарей, и я уже готова была броситься с кулаками на преторианца, который загородил мне проход в спальню брата, но тут раздался тонкий, слабый голос, окликнувший меня по имени.

Голос моего брата…

Несмотря на все приказы Макрона, ни один преторианец не посмел бы ослушаться императора, а когда в дверях появился лекарь-иудей с длинными локонами и объявил, что император желает видеть свою сестру, неприступность охранника куда-то разом подевалась, и он укрылся в темном углу. Именем брата я велела всем преторианцам убираться вон из его покоев – пусть охраняют императора, стоя в атриуме. Они не были настроены спорить, и я как раз провожала их, когда появились запыхавшаяся Друзилла и Лепид. До их свадебной церемонии оставалось еще несколько недель, однако выглядело все так, словно они были вместе, когда сестра, как и я, получила весточку от лекаря. Что ж, может, Лепид возлежит с ней уже не первый месяц. Я вовсе не собиралась отчитывать сестру за несоблюдение приличий, мне хватало более серьезных забот.

Друзилла убедила Лепида остаться за дверью, чтобы успеть предупредить нас, если вернутся Силан или Макрон. А мы вдвоем поспешили в комнату брата, к его ложу. На первый взгляд его состояние не улучшилось – он был все такой же серый, потный и слабый, однако из глаз ушла та ужасная желтизна, и нижняя челюсть больше не висела безвольно в потеках слюны. Это были важные перемены, и во мне вспыхнула надежда.

– Император поправится? – спросила я у лекаря, стоящего по другую сторону ложа.

Тот неопределенно пожал плечами:

– Я бы хотел ответить утвердительно, госпожа, но пока в этом не уверен. Скорее всего, худшее уже позади. Нужно сказать, я поражен живучестью его организма. Куда более сильные и крепкие мужчины уже скончались бы. По-моему, император – необыкновенный человек. Завтра к полудню мы будем знать точнее. Если в стуле больше не увижу крови, то можно надеяться на счастливый исход. Бог милостив, император справится.

– Боги милостивы, – рассеянно поправила я, хотя вовсе не собиралась спорить о религии с иудеем. Он же в ответ снисходительно улыбнулся мне, как будто знал что-то такое, о чем мне не было известно.

Послышался какой-то хрип, и я нагнулась к постели больного. Калигула пытался говорить.

– Что? Что, Гай?

Он подавил приступ дрожи, чуть приподнялся на подушке, сжал зубы и просипел, будто каждое слово давалось ему с мучительной болью:

– Я… могу умереть.

– Боги не допустят, чтобы еще один сын Германика оставил этот мир! – с жаром возразила я, и Калигула слабо улыбнулся.

– Мне нужно кое-что сделать… на случай… ты понимаешь?

Я замотала головой:

– Гай, ты обязан поправиться! Макрон и Силан что-то замышляют. Они таскают повсюду Гемелла, как будто он уже сменил тебя. А этот идиот старается задобрить горожан, чтобы те поддержали его. И мне кажется, что заболел ты не без помощи Макрона. А может, и Силан приложил руку.

Я приготовилась спорить, но, к моему удивлению, брат только кивнул с загадочным выражением:

– Ливилла, Макрон частенько жаловался, что ты недолюбливаешь его. Это заставило меня задуматься, и я наблюдал за ним еще до того, как это случилось… – Его речь прервал приступ мучительного кашля; Калигула отхаркнул в тряпицу что-то отвратительное и, обессиленный, откинулся на подушки, но спустя несколько минут смог продолжить: – Я ожидал чего-то подобного. Тиберий был ужасным человеком, но он преподал мне один очень важный урок, за что я ему теперь благодарен. – Я нахмурилась, и брат, хотя и был едва жив, не удержался от смешка. – С тех пор как мы вернулись в Рим, я постоянно принимал крошечные дозы различных ядов, чтобы повысить свою устойчивость к ним. К счастью, я извлек урок и из собственных действий и пил вытяжку из ягод абруса. Мой недуг – последствия того самого красного яда, я уверен в этом.

В полном изумлении я отступила на шаг.

– Да, – подтвердил Калигула и усмехнулся. – Я сам познакомил Макрона с абрусом, и в знак благодарности он меня им же и отравил. Но я успел привыкнуть к яду за прошедшие месяцы, и потому есть хороший шанс, что я выживу. На такой исход Макрон не рассчитывал.

Я все не могла оправиться от потрясения:

– Ты принимал яд? Да ты сумасшедший!

– Зато живой, – буркнул брат. – Хотя все еще может обернуться иначе… Пусть придет писец. И велите преторианцам покинуть здание. Отныне за охрану дворца отвечают германцы.

Я вздрогнула. Мозг нарисовал неприятную параллель между моим сиплым, слабым братом и старым тираном, предшествовавшим ему на троне: яд, германцы, преторианец-предатель.

– Зачем тебе писец? – подала голос Друзилла.

– На случай моей смерти я должен написать новое завещание. Друзилла, в нем я все оставлю тебе.

Сестра не поверила своим ушам, а я вынуждена была бороться с горькой ревностью. Как же так? Любимая сестра Калигулы получит все, а я – ничего? Но следующие слова брата все разъяснили. Как оказалось, мне не на что было обижаться.

– Гемелла я удаляю из преемников и, когда придет время, воздам ему по заслугам. Но для стабильности империи необходима понятная и законная преемственность. Через тебя, Друзилла, моим наследником станет Лепид, и если я умру здесь, на этом ложе, меня заменит человек, которому я всегда доверял.

Лепид. Ну конечно же! Вот почему в завещании должна быть Друзилла, а не я. Наш старинный друг был для Германика почти как родной сын, а кроме того, в нем течет кровь Юлиев, ведь он приходился правнуком Августу. Несогласных и недовольных не будет, власть перейдет к новому императору без потрясений.

– Если я умру сегодня или завтра, новое завещание гарантирует, что Гемелл не получит ничего, а все мои сестры окажутся в безопасности.

Друзилла нагнулась и поцеловала Калигулу в лоб:

– Гай, это бремя, которое я с готовностью принимаю, но как только ты поправишься, я верну его тебе.

Я тоже кивнула и заключила:

– Хорошо. Теперь тебе нужно отдохнуть, чтобы побыстрее выздороветь. Но… как ты поступишь с Макроном и Силаном?

Брат помрачнел:

– Как быть с Силаном, я еще подумаю. Он мой тесть и друг, и у меня в голове не укладывается, что он участвовал в заговоре. А что касается Макрона… Флакк перебрался в Сирию, а его бывший пост никем не занят, так что сделаю-ка я Макрона префектом Египта.

Я заморгала:

– Что?!

Калигула направил на меня жесткий, почти хищный взгляд, и лишь тогда я поняла, как сильно взбешен брат.

– Здесь, в Риме, Макрон окружен людьми, готовыми выполнить любой его приказ. Как только он станет префектом Египта, то окажется в одиночестве. Трудно убить льва, пока тот в своем прайде. Мы отделим его от прайда, а потом начнем на него охоту.

Глава 15. Детище багровой тьмы

Выздоровление Калигулы – дело божественного провидения. То, что последовало затем, было рождено местью – детищем багровой тьмы.

Я хлопотала с утра до ночи – через два дня Друзилла выходила замуж за Лепида, и это скрепит узы, возникшие между ними еще в детстве. Нужно было столько всего сделать, продумать, подготовить. Учитывая обстоятельства, мы предполагали, что церемония пройдет без большого шума в довольно узком семейном кругу. Тем не менее Лепид хотел устроить для Друзиллы лучшую свадьбу в мире. Моя застарелая ревность вновь подняла голову. Я старалась не слушать ее ядовитые речи, но у меня не получалось. Обычно организация любой свадьбы – исключительное право отцов. Они решают, какими будут церемония или банкет – да и будут ли вообще. Мнение невесты никого не интересует, ее удел быть купленной и проданной. Только не в случае Друзиллы. Она получала все, чего желала, столь велика была любовь Лепида к ней и столь нежно относился к ней наш брат.

Моя свадьба была лишь частью той тройной церемонии, с помощью которой император Тиберий хотел продемонстрировать породистость своего стада. Гоня от себя воспоминания и нелестные сравнения, я, как могла, помогала сделать вторую свадьбу Друзиллы незабываемым событием. Не так уж часто нам, женщинам, удается выйти замуж по любви.

Помню, что я спорила со швеей о том, чем подбивать подол моей столы, когда привратник прибежал ко мне с сообщением, что у нашего порога император. У любой римской матроны сердце остановилось бы при подобном известии, но я лишь отмахнулась от привратника и велела передать моему брату, что скоро подойду. Закончив наше со швеей обсуждение, я поднялась и направилась к входной двери.

За ней меня ждал Калигула в окружении свиты. Обычай требовал, чтобы даже такое небольшое расстояние брат преодолевал исключительно в паланкине или в повозке – в конце концов, он ведь император. Но не за сидение в повозках получил он свое прозвище Сапожок. Стоящий перед домом в простой белой тоге, Гай легко сошел бы за сенатора или обычного горожанина – и только ликторы, застывшие позади него двумя шеренгами по шесть человек в каждой, указывали на его ранг. А точнее, ликторы и телохранители.

Я не ожидала увидеть телохранителей-германцев. Одетые в грубые туники из некрашеной шерсти и накидки из меха поверх кольчуг, они были вооружены тяжелыми, совсем не римскими мечами и щитами из потемневших досок. Их бороды вызывали во мне глубокое отвращение. Ни одного преторианца не было рядом с императором. Очевидно, Калигула старательно ограждал себя от их присутствия. И это понятно, ведь он чуть не погиб от рук их префекта.

Спустя месяц после отравления Гай был все еще худ, бледен и быстро уставал. Аппетит так и не вернулся к нему, а в вино он добавлял меньше воды, чем следовало бы. Но нужно было радоваться уже тому, что он в состоянии ходить, и с каждым днем его здоровье крепло. Наш новый любимый лекарь-иудей заверил нас, что к Сатурналиям император полностью оправится. Как показало время, лекарь не ошибся – во всяком случае, в том, что касалось физического состояния Калигулы.

Так или иначе, в то утро мне показалось, что он более энергичен, чем в предыдущие дни. Однако то была не позитивная энергия. Во взгляде его сверкал гнев, хмуро сведенные брови обещали кому-то большие неприятности. Подходя к нему, я заметила неподалеку его крытую повозку:

– Гай, доброе утро.

– Сестра, приветствую тебя. Прошу тебя поехать со мной. Есть у меня пара небольших дел. Твой муж дома?

Я тряхнула головой:

– Он еще рано утром ушел в термы освежиться перед трудным днем. Сегодня у него встреча с управляющими курьерской службы.

Брат кивнул. Он сам назначил Виниция претором и поставил во главе имперской курьерской службы и системы правительственных сообщений. В последнее время из горных районов стали приходить известия о разбойничьих нападениях на курьеров и о том, что послания не всегда достигают адресата. Виниций был решительно настроен разобраться с этими разбойниками. Нельзя же допустить, чтобы пострадала его репутация!

– Ливилла, тогда соберись с духом, и поехали.

С этими словами он развернулся и двинулся к повозке, а я засеменила за ним.

– Куда мы едем? – хотела я знать.

– Надо расплатиться с кое-какими долгами. Сегодня новый префект Египта отплывает в свою провинцию.

У меня замерло сердце. Я поняла, что нам предстоит. Макрон всячески оттягивал свой отъезд. Покинуть Рим означало оставить на произвол судьбы те заговоры, в которых он, возможно, участвовал, и расстаться с любыми надеждами на влияние при дворе. Но откладывать до бесконечности он не мог, и в конце концов император настоял на том, чтобы корабль был готов к отплытию сегодня. Получается, Макрона арестуют до того, как он взойдет на борт. Как я уже говорила, брат всегда возвращал долги.

– Гай, нам необязательно там быть, – задрожав, засомневалась я. – На самом деле тебе вообще лучше не ехать. Ты еще слаб…

– Нет, теперь я силен. Может, на вид я бледен и худ, но не сомневайся: я еще никогда не был так силен, как сейчас. И более уже не буду слабым. Ни-ко-гда. Ни перед кем.

Он протянул руку, чтобы помочь мне забраться в повозку. Я села под фырканье и перестук копыт нетерпеливых коней и увидела, что мы с братом тут не одни. В повозке уже находились два пассажира, оба – в преторианской форме под белыми тогами, оба загорелые, покрытые шрамами и весьма немолодые.

– Ливилла, позволь представить тебе новых префектов претория: Луций Аррунций Стелла и Марк Аррецин Клемент.

Мужчины наклонились, насколько позволяли им сидячая поза и тесное пространство повозки, и пробормотали что-то в знак приветствия. Опасные годы на Капри научили меня изучать и оценивать каждого нового человека, и я сразу отметила несколько деталей. У Клемента был северный сельский говор, с плохим произношением. В речи Стеллы определенно слышались галльские интонации. Их форменные туники украшала узкая красная полоса на одном плече. Значит, они были эквитами – из сословия всадников, которое набиралось из представителей более низких слоев общества. А судя по загару, шрамам и акценту, должности они занимали невысокие и до недавнего времени оставались в тени и на периферии событий. Гай перестраивал преторий, стремясь превратить его в силу, которой он может доверять. От мужа я слышала, что после ухода Макрона преторианцев сильно перетасовали. Калигула переводил людей из одного легиона в другой, смещал близких к бывшему префекту должностных лиц и отправлял их на дальние границы империи, а на их место назначал ветеранов из тех легионов, которые так или иначе были связаны с Германиком.

Итак, за долю секунды я поняла, откуда и зачем появились здесь Клемент и Стелла. Вероятнее всего, передо мной сидели простые служаки, и я готова была поставить на кон свой дом и всех рабов в придачу на то, что оба воевали с нашим отцом в Паннонии или сопровождали его в Сирию, где он скончался. Два десятилетия под сирийским солнцем перекрасили их кожу, но не сердца. Это были люди Германика, а значит – наши люди.

На самом деле я не хотела открыто говорить при них или выказывать перед ними свою слабость, но повозка тронулась, и выбора у меня не осталось.

– Мне не очень понятно, зачем я тебе нужна в этом деле.

Гай окинул меня оценивающим взором:

– Сестра, я доверяю твоему мнению. Доверяю твоему суждению. Ведь ты с первого взгляда распознала в Макроне и Эннии какую-то фальшь. Сначала ты списала все на коварство Эннии, и тем не менее что-то вызвало у тебя подозрение. Если бы я раньше принял во внимание твою неприязнь к ним и проявил бы бо́льшую осторожность, то не навлек бы на себя смертельную угрозу. Рассчитываясь с этой парочкой, я хочу, чтобы ты была рядом. Мне нужна твоя мудрость и твои проницательные глаза. И ты умеешь остудить мой пыл. В последнее время я понял, что некоторые люди способны довести меня до потери самообладания, как бы я ни сдерживался. Надеюсь с твоей помощью совладать со своим гневом.

Мудрость? Скорее, это интуиция, а мудрой я себя никогда не считала. И до сих пор не считаю.

Не ожидая от ближайшего будущего ничего хорошего и гадая, какая от меня может быть польза в данной ситуации, я сидела в крытой повозке, которая катилась по городу – вниз с Палатина, потом через Форум. Между занавесями я видела ликующие толпы. Император не может проехать по Риму незаметно. Обитые железом колеса прогрохотали мимо базилики Юлия и через Велабр, после чего дороги становились все хуже, а колеса стучали все громче. Наш путь пролегал мимо рынков – скотного, цветочного и овощного, и навозная вонь, смешанная с растительными запахами, окутала нас странным, душным ароматом. Я была рада, когда мы выехали к реке и двинулись вдоль западного берега. Вскоре холодный ноябрьский воздух очистил наши легкие от липких, стойких запахов.

Поездка проходила в молчании. Предстоящее испытание лишало меня всякого желания говорить, двое новых префектов почтительно безмолвствовали, а мой брат с непроницаемым видом всю дорогу смотрел в окно. Наконец мы приехали в порт. Телохранители, скакавшие вокруг нас плотным кольцом, остановились. Кто-то открыл для меня дверцу повозки, и я невольно сжалась. Порт я посещала дважды: один раз, когда подручные Сеяна арестовали мать и брата, и потом, когда нас вырвали из спокойной жизни с Антонией и отправили к императору на Капри. Для меня это было несчастливое место, и, спускаясь из повозки на землю, я не могла избавиться от безотчетного страха. В тщетной надежде искала на небе свою радугу удачи. Ее нигде не было, зато солнце, бьющее в щель между двумя высокими зданиями, зажгло в воздухе грозную золотисто-алую корону. Я постаралась поскорее отвести взгляд. Эта корона не показалась мне добрым предзнаменованием.

Повсюду стояли преторианцы, вооруженные, но без своих белых тог.

Портовая территория лежала за пределами померия, и здесь разрешалось иметь при себе оружие. Как ни опускала я голову, все равно в поле моего зрения попадало не менее пяти групп из восьми и более преторианцев, вооруженных как на войне. Вслед за мной из повозки вышли брат и два новых префекта претория. Тайком разминая ноги после тряской поездки, я наконец заметила Макрона.

В его облике было что-то странное, несмотря на обычное одеяние. Чуть позже я поняла, в чем дело: его поведение напоминало суету мыши, которая знает, что в одном с ней доме живет голодный кот. Из другой повозки вышла Энния, его элегантная супруга, и с ней два мальчика. На вид они приближались к возрасту, когда пора надевать мужскую тогу. Рядом шли нагруженные вещами рабы.

Когда Макрон увидел императора, на его лице сменилось с полдюжины выражений. Наконец оно сложилось в мину, которую я могу описать только как паника, прикрытая дружеской улыбкой. В его глазах светилось приветствие, но веки дергались, а губы сжимались в полоску и тут же кривились и опять – сжимались в полоску и кривились, как будто он не знал, что с ними делать.

– Дорогой, сам император приехал пожелать нам доброго пути, – услышала я обращенные к супругу слова Эннии.

Как странно! После наших нескольких встреч на Капри я помнила ее как изворотливое и хитрое существо. Неужели она не обратила внимания на множество вооруженных мужчин и не сделала соответствующего вывода? Макрон, судя по его неровному шагу, этот вывод сделал.

– Мой император, видеть тебя здесь – огромная радость и честь для меня, – сумел выдавить он.

– Стелла… Клемент… – Больше брату не нужно было ничего говорить.

Внезапно все бесчисленные группы преторианцев двинулись к нам и окружили. Два новых префекта вышли вперед и встали по обе стороны от Макрона, лицом к нему.

– Квинт Невий Корд Суторий Макрон, ты обвиняешься в заговоре против государства и против лично императора.

Макрон умудрился удержать на лице улыбку, но глаза его изменились.

– Какая-то глупость.

Тогда Калигула сделал шаг вперед, жестом велев мне встать рядом с ним.

– В твоей вине сомнений не было и быть не могло. Утомительного и долгого суда не будет. Твоя голова не скатилась по Лестнице Гемоний в первый же день моего выздоровления по одной-единственной причине – сначала я должен был лишить тебя возможности влиять на стражу. В этом деле мне весьма помог муж моей сестры Виниций. У него уже имелся подобный опыт с твоим предшественником.

– Уверяю тебя, Гай, все, что я когда-либо делал, было направлено на благо трона.

Обращение к императору по имени прозвучало крайне непочтительно, но Калигула даже не моргнул.

– Макрон, за недолгое время на посту префекта ты получил приличное состояние, считая хоть в деньгах, хоть в поместьях. И с семьей у тебя порядок – прекрасная жена, два сына… не так ли?

Бывший префект побелел.

– Я буду милостив, – продолжал Калигула. – Скажи мне почему, и я обещаю тебе быструю смерть, а твоей жене и детям позволю сесть на корабль со всем имуществом и уплыть с глаз моих долой. Начнешь лукавить – и тебя посадят в Туллиан, где ты будешь гнить до тех пор, пока из тебя не вытянут всю правду, после чего тебя и твою семью публично казнят. Решай.

Я нервно сглотнула подступивший к горлу комок. Когда на моих глазах арестовывали мать и брата, на эту площадь пролилась кровь. К Макрону и его чересчур элегантной жене я испытывала неприязнь, но снова стать свидетелем кровопролития не хотела. С намерением возразить я обернулась к брату – и прикусила язык. Одного взгляда на его лицо было достаточно, чтобы забыть о любых возражениях.

Должно быть, Макрон тоже все понял по лицу Гая.

– Простая жадность, – наконец признался он. – Ничего более. – Поскольку мой брат хранил молчание, Макрон вздохнул. – Мой сын стал бы наследником Гемелла. Кто захочет играть в создателя царей, когда есть шанс стать отцом одного из них? Если тебе будет легче, то я прошу прощения.

Калигула повернулся ко мне и заглянул прямо в глаза. То, что он там увидел, определило его решение, и он дважды кивнул – один раз показывая, что принял ответ Макрона, а второй, чтобы отдать приказ двум префектам. Клемент тут же сделал короткий жест, и из плотного кольца преторианцев в центр ступил один гвардеец. Энния, бледная, с огромными глазами, рванулась было к мужу, но двое преторианцев удержали ее на месте, и она, стеная, упала на колени и прижала к себе сыновей.

Макрон до последнего пытался держаться с честью и гордо вскинул голову. Солдат встал у него за спиной и поднял клинок, чтобы нанести смертельный удар. Мой брат кашлянул, и тогда Клемент отдал еще один безмолвный приказ. В ответ преторианец немного опустил руку.

Бывший префект, предполагая быструю смерть в духе армейской казни, ахнул от неожиданности и боли – из его живота вынырнуло острие гладиуса. В следующий миг из раны забила струя крови, и на белой тоге стала расти огромная алая роза. Макрон в ужасе распахнул складки своего одеяния и уставился на окровавленный металл, торчащий из его живота. Потом он поднял ошеломленный взгляд на Калигулу:

– Гай?

– Предатель, – процедил Калигула и повернулся к Макрону спиной.

А преторианец прокрутил свой меч, расширяя рану и увеличивая муки умирающего. Увидев лицо брата, я все поняла. Не важно, что он обещал бывшему соратнику. Этот человек обрек Калигулу на долгие недели невыносимой агонии, и брат намерен был сполна расплатиться с ним за это. Меня передернуло. Ранение живота убивает медленно. Я слышала, что солдаты несколько дней корчились от боли, пока загнивали их вспоротые кишки. И ранение это всегда – всегда – смертельно.

Виновный префект заплатил за свои амбиции полную цену. А брат вернул еще один долг.

Не обращая больше на Макрона никакого внимания, мой брат забрался в повозку. Стражник вынул свой меч из тела и обтер его о тогу Макрона. Последний рухнул на колени, сжимая в руках петли кишок и задыхаясь от боли и непонимания. Энния побежала к нему, но на этот раз ее остановила поднятая рука Аррунция Стеллы.

– Госпожа, добрая воля императора по отношению к предателям не безгранична. Садись на корабль с детьми и никогда не возвращайся сюда, а не то последуешь за мужем.

Не знаю, что с ними потом было. Возможно, Энния до сих пор живет с детьми в Александрии. Ходили слухи, якобы вслед их кораблю полетело сообщение с приказом совершить самоубийство, но я не очень-то склонна им верить. Мой брат разобрался с бывшим префектом и затем занялся своей следующей жертвой. Про Макрона я слышала, что он еще три дня ждал смерти на берегу Тибра, пока какие-то грабители не перерезали ему горло и не бросили в реку, где он и канул.

Преторианцев, а также двух их префектов мы оставили в порту, а сами покатились обратно в город. Опять мы всю дорогу молчали и, даже выходя из повозки на Палатине под неусыпным взором дюжины ликторов и германских телохранителей, не обменялись ни словом. И только когда я сделала шаг по направлению к своему дому, Гай обратился ко мне:

– Ливилла, мы еще не закончили. Пойдем.

После жестокой казни Макрона мне уже было дурно, меньше всего хотелось увидеть нечто подобное, но на лице брата застыло выражение, так напугавшее префекта. Возражать Калигуле в этот день было попросту невозможно. Проглотив свой страх и тошноту, я вместе с ним вошла во дворец. Его аула регия – большой зал для публичных мероприятий – была пуста. Рядом с его ложем установили сиденье для меня, поэтому, когда император сел, я тоже молча опустилась рядом. Телохранители-германцы заняли свои обычные места, а вокруг нас с братом засуетились рабы: подали вино, расставили блюда с изысканными угощениями. Я приняла маленькую чашу вина, щедро разбавив его водой. Гай сначала сделал большой глоток и только потом плеснул в кубок холодной воды – самую малость. К еде мы не притронулись: к брату пока не вернулся аппетит, а у меня после кровавой сцены в порту мысль о еде вызывала отвращение.

– Что мы тут делаем? – спросила я негромко.

– Сейчас увидишь, – ответил Гай.

И действительно – почти в ту же секунду боковая дверь открылась, и перед нами предстали два человека. Одним из них был тесть Калигулы, чему я ничуть не удивилась, второго же не знала, но по форменной тунике и наплечной сумке поняла, что это гонец императорской курьерской службы. С тех пор как эту службу возглавил мой муж, я часто их видела.

– Мой император, – с низким поклоном приветствовал правителя гонец на расстоянии добрых десяти шагов и извлек из сумки футляр со свитком. Словно из ниоткуда рядом с ним возник раб и, взяв футляр, передал его Калигуле.

Силан тоже поклонился. Был он мрачен. Ни тени страха не читалось в его лице, но, насколько я могла судить, он не сомневался в том, что его ожидает. Молча, он терпеливо ждал. Император взломал на футляре печать из темного воска и вытряхнул из него свиток.

– А Гемелл-то, оказывается, был не таким ничтожеством, как я думал, – наконец произнес Гай, вновь сворачивая свиток; я обратила на него недоуменный взгляд, и он пояснил: – Похоже, ему сообщили об аресте раньше, чем за ним пришли мои люди. Они обнаружили в доме его тело. Он покончил с собой, как истинный римлянин. Никогда бы не поверил, что ему достанет смелости на такой поступок.

Я вздрогнула. Несносного подростка, изводившего нас на Капри бесконечными интригами и капризами, я ненавидела всем сердцем, но настаивала, чтобы ему сохранили жизнь, когда мы покинули остров, и возражала против заключения его в Туллиан. У меня не нашлось бы для него ни одного доброго слова, но какая-то странная непрошеная жалость проникла в мою душу при мысли о том, как он, лишенный семьи и друзей, сидит одиноко в доме покойного отца и вздымает клинок, чтобы оборвать нить своей жизни. Я потеряла мать и братьев, а он потерял всех и все. В такой ситуации я бы тоже лелеяла планы мести.

– Ты боишься? – вдруг спросил Калигула.

Я не сразу поняла, что он обращается не ко мне, а к Силану.

– Гай, ты знаешь меня.

– Знаю ли? Мне казалось, что знаю. Я считал тебя другом. Как же я ошибался!

Силан расправил плечи:

– Гай, все содеянное мной направлено только на благо империи.

Калигула изогнул бровь:

– Вот как?

– Разве ты сам не видишь, что эту династию разъедает порча? Боги делают все, чтобы убить всех ее потомков. Даже Цезарь не сумел произвести наследника мужского пола, чтобы передать деспотию. Август, объявивший республику своей собственностью, породил одну лишь девочку, а потом стал свидетелем того, как два избранных им преемника умерли еще в молодости. Тиберий, больной, порочный изверг, позволивший другим извергам вроде Сеяна подняться на вершину власти, похоронил единственного сына. Гемелл вряд ли бы дожил до момента занятия трона, ибо кровь Цезаря проклята богами. – Мой брат заметно растерялся от столь нелестной оценки его рода, да и меня, если честно, ошеломили откровения Силана, а на лице сенатора пролегли жесткие складки, он продолжал: – Я отдал тебе дочь. Мое прекрасное дитя. Мою невинную благородную девочку. В надежде, что вы с ней сможете переломить это проклятие. Я видел в тебе шанс. Шанс, что ты навсегда изменишь Рим и снова сделаешь его великим. Но нет. Порок Юлиев живет и в тебе. Как и всей твоей родне, боги не позволят тебе вырастить наследника. И, забирая у тебя ребенка, они лишили меня дочери.

Я замигала. Неужели он и вправду считает, что боги из ненависти к нашей семье убили его дочь? Более того, несмотря на кровь Юлиев в наших жилах, мы – дети Германика, всеми любимого и благословенного.

– Да, я пытался убрать тебя, – гордо заявил Силан. – Гемелл тоже вскорости ушел бы со сцены, ибо был он таким же больным и порочным, как и все племя Цезаря.

Калигула грозно свел брови:

– И ты бы посадил на трон Макрона, так? Или себя? Кого?

Силан вскинул руки:

– Какая разница? Главное – чтобы твоя династия не имела отношения к Риму, а императором может быть кто угодно. Последний нищий имеет такое же право властвовать над Римом, как и ты. И почему бы не вернуться к республике? Почему бы не отдать власть в руки сената? Он прекрасно управлял Римом не одну сотню лет, пока ваша стая не вцепилась во власть хищными когтями.

Калигула онемел. Я тоже. Да и что можно ответить на подобные заявления?

Потом брат слегка повел рукой. Один из германцев, стоящий к нам ближе остальных, вытащил из ножен свой клинок и бросил его на пол. Тяжелый северный меч ударился о мрамор, заскользил и замер перед Силаном. Ни слова не говоря, Гай уставился на тестя.

Силан нагнулся и поднял меч. Незнакомое, длинное лезвие озадачило его, он чуть нахмурился и взвесил оружие в руке:

– Я ухожу в Элизий, зная, что сделал все, что было в моих силах. Там я встречусь с дочерью. С радостью я покидаю это гнилое, населенное крысами место.

Сделав глубокий вдох, он перевернул меч, взялся за лезвие чуть подальше середины и воткнул в мягкое углубление между двух ребер. Потом, без всяких церемоний и, по-видимому, не испытывая в последний миг жизни страха, упал перед нами на пол лицом вниз. Я слышала хруст, с которым меч пронзил кость, мышцы и органы, и увидела, как вырос на спине странный горб – приподнятая острием меча тога. Тело дернулось пару раз, но Силан точно приставил меч и ровно упал на него. Меч разорвал его сердце так же, как разорвала его несколькими годами ранее смерть дочери, и он умер в считаные секунды. С последним выдохом Силан обмяк и замер. В немом ужасе я смотрела, как из-под его тоги расплывается лужа крови.

– Теперь все! – заявил брат с необычной для него страстностью.

– Надеюсь, – сдавленно ответила я. – Сегодня я видела столько крови, что хватит до конца жизни. Раз ты действительно закончил делать из города одну гигантскую арену, то я бы хотела вернуться домой и ополоснуться. Надо как-то смыть с себя воспоминания о том, что было, иначе невозможно заниматься свадьбой нашей сестры.

Я сердито встала, не дожидаясь разрешения, и направилась к выходу. Мне пришлось заложить широкую дугу вокруг окровавленного тела на полу и стоящего рядом перепуганного курьера. От двери я оглянулась и увидела, что брат присел на корточки возле мертвого тестя, чтобы всунуть монетку Силану в рот. Это был жест прощания и уважения к человеку, которого Калигула любил – пусть недолго – как родного отца.

Ту ночь я провела в объятиях Виниция, содрогаясь от воспоминаний об ушедшем дне. Муж утешал меня и крепко обнимал, но мои жалобы на жестокость брата не вызвали в нем особого сочувствия. Он сказал, что император сделал ровно то, что следовало, и что так будет лучше и для него самого, и для империи. Мне, однако, не казалось, что так будет лучше для меня. А самое же тревожное – что бы ни говорил Виниций – той ночью на его лице проступила тень сомнения.

Глава 16. Знамения

В последующие два месяца состояние брата постепенно улучшалось, и в конце концов он полностью поправился. Об отравлении напоминала теперь только его бледность. По мере выздоровления Калигула все сильнее беспокоился по поводу преемственности. Вместо умершего Гемелла он назначил наследником нашего друга Лепида, который теперь стал нам еще и зятем и присутствовал на каждом государственном и семейном собрании. Калигула любил Лепида как родного брата задолго до того, как породнился с ним официально. Но после многих дней размышлений Гай решил, что если наследник не является прямым кровным родственником, то его право на трон непременно вызовет сомнения. Не знаю, так ли это, но Калигула убедил себя в том и затем пришел к логичному заключению, что для блага империи ему нужен сын.

Лично мне кажется, что в его новом стремлении стать отцом немалую роль сыграли обвинения Силана. В любом случае я это решение одобряла, потому что рождение сына невозможно без жены, а Калигуле, на мой взгляд, новый брак был необходимым. Во-первых, чтобы смягчить в его характере те углы, которые слишком уж заострились, и во-вторых, чтобы изгнать призраки Силана и его дочери, а они не оставляли Калигулу в покое, хотя сам он в этом никогда не признавался.

Агриппина тоже могла повлиять на это решение брата. В середине декабря она родила в Анциуме здорового, увесистого, улыбчивого сына, который получил от своего отца имя Луций Домиций Агенобарб – вопреки желанию матери назвать его Нероном в честь ее брата. Этот счастливый крепыш подстегнул стремление Гая обзавестись наследником. В конце концов, раз старшая сестра смогла произвести столь довольного жизнью младенца от распускающего руки негодяя, то почему бы этого не сделать золотому принцу Рима?

Что касается меня, то после моего возвращения в Рим мы с мужем ложились вместе регулярно, однако и спустя полгода я, к своему немалому удивлению, так и не понесла. Марк не жаловался и не сердился на то, что у нас не намечалось наследника, хотя для любого молодого супруга это могло бы стать всепоглощающей проблемой, независимо от династической преемственности. Я же, честно говоря, была довольна, что этого не случилось. Мой брак устраивал меня таким, поскольку отнимал совсем немного сил и времени, оставляя достаточно того и другого для моих родных. Виниций оказался идеальным мужем, о таком я даже не мечтала. Когда я в нем нуждалась, он неизменно был рядом, готовый обнять, поддержать, прогнать страхи, и в тоже время требовал так мало, что я пользовалась неслыханной для римской матроны свободой. Как только Сатурналии закончились, Виницию пришлось покинуть меня ради государственной службы, так что вопрос деторождения счастливо отложился на неопределенное будущее.

На Востоке было неспокойно. Не в иудейских регионах, как ни странно, где то и дело возникали те или иные трудности, а в куда более устроенных провинциях Египет и Азия. Наместник Азии плохо управлялся с экономикой и к тому же прибирал к рукам гораздо более того, что считалось приемлемым. В результате Азия едва дышала. А в Египте, от которого зависели поставки хлеба и золота в Рим, зловредный старик Флакк, испортивший нам первые месяцы пребывания на Капри, допустил, чтобы в Александрии восстали недовольные иудеи. Беспорядки практически положили конец поставкам важных ресурсов в Рим и грозили подорвать власть императора в этой провинции. На смену проконсулу Азии мой брат послал талантливого Гая Азиния Поллиона и дожидался только, когда Флакк обуздает мятежи, чтобы сменить и его. Моего супруга Калигула высоко ценил за то, что тот дважды приводил в порядок Рим и преторий, а также восстановил работоспособность курьерской службы. Поэтому брат отправил Виниция на помощь Поллиону, и мы понимали, что, скорее всего, супруг там останется, получив должность в новом правительстве. Я тоже начала собирать вещи для переезда на Восток, но Калигула убедил Виниция, что в Риме с семьей я в большей безопасности, чем в том неспокойном краю, так что я осталась. В душе же я разрывалась, зная, что буду очень скучать по мужу. При этом вовсе не желала расставаться с семьей и переезжать в какой-то провинциальный дворец, где рабы подрисовывают себе глаза и приклеивают бороды.

В середине января Калигула посетил знаменитого и уважаемого авгура на Эсквилине. Старик, чьи услуги оценивались дороже всех прочих авгуров в городе, отслеживал знамения и приметы для наиболее влиятельных граждан Рима, и предсказания его в большинстве случаев сбывались.

Для меня гадания всегда были тайной за семью печатями, но, с другой стороны, я ведь не авгур. И может, не зря женщин не посвящают в их секреты. По слухам, старик был родом из Этрурии, где и зародилось искусство гаданий и дивинации. Он был слеп на один глаз, и я сама едва не прослезилась, когда увидела это мутное, слезящееся бледно-голубое глазное яблоко. А еще он хромал и при ходьбе пользовался клюкой. Но, несмотря на дряхлость, был он, судя по всему, весьма зажиточным человеком. Обитал в отдельно стоящем здании, а отнюдь не в каморке в шаткой, ветхой инсуле, и по пышности убранства его жилище не уступало дому любого патриция в городе. Еще сильнее меня впечатлило то, что выходящий на улицу фасад его дома был простой стеной, а это исключительно редкий случай, ведь любой домовладелец в городе стремится сдать помещения по уличному фасаду торговцам[3].

Когда мы прибыли, меня проводили в удобную комнату и оставили дожидаться возвращения брата. По-видимому, женщине запрещалось не только изучать авгурство, но и даже смотреть на авгура в деле. Потом я повеселилась про себя, наблюдая, как старик с мальчиком-рабом гонят дюжину кур из какого-то помещения в глубине дома – мимо меня, через атриум и дальше, туда, где авгур занимался гаданием. Просидела я в той комнате, может, с четверть часа, прислушиваясь к выкрикам, в которых не могла отыскать никакого смысла. Потом опять показался юный раб, ведущий кур обратно.

У авгуров есть много разных способов узнать высшую мудрость. Почему-то этот старик выбрал ауспиции – метод, связанный с наблюдением за птицами. Должно быть, после гадания приходилось как следует мыть полы…

Наконец появился Гай. Он выглядел довольным и щедро заплатил авгуру сверх установленной цены. На улице нас ждал отряд преторианцев. Калигула, исполненный бодрости и добродушия, приказал носильщикам возвращаться во дворец. Он решил прогуляться по Форуму. Телохранители идею не одобряли. Это было видно по их лицам, но император был в хорошем настроении и не обратил на них внимания.

– Что сказал старик? – полюбопытствовала я, когда мы шагали по центральной части города.

Брат улыбнулся:

– Что если я желаю основать собственную династию подобно моим предкам, то должен брать пример с Августа. Что ж, я последую его путем.

Подробностей я не выпытывала, а просто наслаждалась позитивным настроем брата и даже стала напевать под нос какую-то старинную веселую песенку. Мы вышли на Форум. Там, несмотря на кольцо преторианцев вокруг нас, мы почти смогли сохранять инкогнито, поскольку наш эскорт носил такие же тоги, как и остальные обитатели Форума. Конечно, граждане время от времени толкали друг друга в бок и удивленно восклицали: «Это же император, гляди-ка!» Мы остановились у нескольких прилавков, где Калигула осмотрел выставленные на продажу безделушки и одарил их владельцев своим покровительством, то есть велел нашей охране дать потерявшим дар речи лавочникам немного денег. Это была одна из самых приятных прогулок на моей памяти, к тому же она стала для меня удивительным опытом – я узнала, как здорово быть обыкновенной горожанкой.

Но когда мы шли от лавки, торгующей фасциниями, к лавке, продающей таблички с заклятиями (это само по себе должно было послужить нам предостережением, как я теперь понимаю), свою уродливую голову подняла давнишняя манера Калигулы принимать скоропалительные – и не всегда разумные – решения.

Над столом, заставленным бронзовыми фигурками домашних богов, навис человек с выдающимся носом. Он выбирал, какую из них купить себе домой. Торговец называл его сенатором Пизоном. Рядом стояли его жена и двое телохранителей. Супруга Пизона была смуглой красавицей с блестящими черными волосами, которые напомнили мне Друзиллу. Я увидела, что брат пожирает матрону глазами, и вздохнула. Мужчины просто не могут удержаться от любования хорошенькой женщиной, что бы ни происходило вокруг. Как я заметила, за таким разглядыванием редко кроется реальный интерес к даме, скорее это природный инстинкт.

В тот миг, когда мы проходили мимо, сенатор Пизон обернулся, чтобы посоветоваться насчет фигурок с женой. И тут произошло нечто, что все изменило: он позвал ее по имени. Ливия.

Калигула встал посреди дороги как вкопанный, беззвучно двигая губами. Пизон с женой не замечали ни нас с братом, ни наш эскорт. Сенатор купил двух симпатичных бронзовых ларов, покровителей домашнего очага; затем супруги развернулись и, мирно беседуя, отправились дальше по своим делам. Их коренастые охранники потрусили за ними следом.

– Боги теперь посылают мне знамения безо всякого курятника, – возбужденно проговорил мой брат.

– Что?

Калигула указал вслед удаляющейся паре:

– Вспомни нашего предка Августа. Разве ты не поняла?

– Гай… – начала я и подняла руку в попытке остановить его, но он уже воодушевился своей идеей.

– Август влюбился в Ливию и, чтобы заполучить красавицу, заставил ее тогдашнего мужа – нашего прапрадеда – подать на развод. Ну что, догадалась? Эта Ливия должна стать моей. Нужно убедить Пизона развестись с ней, чтобы я мог на ней жениться. Она родит мне наследника, и мы дадим начало династии. Она станет новой хозяйкой Рима.

Я смотрела, как сенатор с женой шествуют через Форум. Она изящно опиралась о его локоть, а он нежно поглаживал ее пальцы и показывал на разные интересные вещицы, выставленные на продажу. По их поведению и позам было видно, что они – редчайший пример супругов, не расставшихся со сладкими муками взаимной влюбленности.

– Не спеши. Не предпринимай ничего, пока хорошенько все не обдумаешь, – внушала я брату, но с тем же успехом могла бы уговаривать собаку оторваться от миски с мясом.

Калигула весь искрился от предвкушения, и я знала, что ничем хорошим эта затея не закончится.

Глава 17. Юлиево семя

Когда наступили апрельские календы, стало ясно, что Калигула совершил ошибку. Его новая императрица бродила под гулкими сводами дворца, словно потерянная собака в поисках хозяина. Она улыбалась, когда того требовал этикет при отправлении государственных функций, и свои супружеские обязанности исполняла старательно, но без малейшего желания. Ливия не любила Гая, и, в полном соответствии со своим характером, он тем сильнее хотел добиться ее любви, чем очевиднее становилась невозможность этого.

Я честно предпринимала попытки наладить с Ливией дружеские отношения, но даже самый краткий разговор с ней стоил неимоверных трудов. Она была замкнута, не проявляла ни к чему интереса и не хотела сближения. В конце концов я решила, что лучше оставить ее в покое.

Великий план брата основать династию застопорился еще и потому, что, сколько бы он ни ложился с Ливией Орестиллой, она упорно не беременела. Калигула показывал ее лучшим врачевателям в городе, но не акушеркам, должна заметить, потому что он по-прежнему винил их в смерти своей первой жены. Лекари в один голос заверяли его: Ливия абсолютно здорова, она более чем способна к деторождению, просто пока не повезло. Калигула изо всех сил старался относиться к этому спокойно и не видеть в происходящем воли богов, проклявших семя Юлиев.

Предложенное Лепидом решение было, мягко сказать, нестандартным, но в его пользу говорило большое число успехов в других случаях. Однажды вечером, когда они с Калигулой были навеселе после проведенного на играх дня, Лепид заметил, что многие дети Рима являлись, по сути, побочным результатом ночных возлияний и чревоугодия, которые могут привести к повышенной любвеобильности даже у несклонных к ней. Гай поздравил Лепида с отличной идеей и решил ее опробовать.

Такова была первая причина устроить пир.

Помимо тайной надежды напоить Ливию и добиться таким образом ее беременности, была и вторая причина. В те месяцы Калигула вознесся на гребень волны всенародной популярности, а ни один хороший политик не упустит возможности капитализировать благорасположение подданных.

Регулярно проводимые игры, мир, установившийся на просторах империи, возобновление поставок зерна из Египта, полная казна и добрая молва, сопутствующая двору, привели к тому, что римляне полюбили Калигулу так же, как любили когда-то нашего отца. Со смутой в Александрии покончили, Флакка сняли с поста наместника, судили и сослали на Андрос, где впоследствии он был лишен жизни. Поллион посовещался с императором и взял на себя обязанности префекта Египта, чтобы исправить причиненный Флакком ущерб, а Виниция сделали наместником Азии для наведения порядка и там. Где бы ни вспыхнул пожар, туда сразу посылались чиновники, способные гасить пламя проблем и заново отстраивать то, что сгорело.

Военный люд также был доволен, потому что войны закончились, буйные племена дикарей на время затихли и больше не нужно было выходить на марш или биться под дождем и снегом. К тому же солдатам слегка подняли жалованье, и многие еще не растратили то золото, коим Калигула осыпал армию, когда сменил Тиберия.

И даже сенат, с которым брат находился в натянутых отношениях весь прошедший год, начал понемногу смягчаться. Отдельные сенаторы наносили императору визиты как клиенты – патрону. Калигула очень грамотно повел себя, сообразив, что, какую бы династию он ни заложил, в значительной степени судьба потомков будет зависеть от политических решений, которые он примет сейчас. Гай издал целый ряд распоряжений, которые, не давая сенату реальной власти и не уменьшая могущества императора, все же были приятны сенаторам и умиротворили большинство недовольных. В прошедшем месяце брат даже заглянул на заседание сената, что я сочла гигантским шагом к примирению. Но он все еще не доверял собственной выдержке, чтобы надолго оставаться среди них.

Итак, вторая важная причина для пира – закрепление поддержки со стороны знатнейших родов Рима.

Ну а поводом, разумеется, был день основания Рима.

Празднования в честь основания Рима в конце апреля – всегда значимое событие года, но на этот раз мой брат решил сделать его самым памятным для всех жителей. Для этого он щедро отдавал подготовке свое внимание, силы и деньги – сундук за сундуком золота. И у него получилось.

Жертвоприношения прошли успешно, богам были подарены стельная корова и та самая лошадь, которая оказалась ведущей в ныне знаменитой гонке Калигулы. По всему городу устраивались игры, гонки, состязания в борьбе, охота и представления, и даже самый бедный посетитель празднеств носил корону, словно царь. Среди нововведений Калигулы была демонстрация золотого щита Марса – Анкила. Жрецы с песнопениями принесли реликвию на Капитолий, и там публика могла восхищенно ахать и вспоминать, как сильно боги любят их город. Народу раздавалась бесплатная еда и напитки – в небывалых доселе количествах. В тот день римляне были счастливы жить там, где живут.

Уже ближе к вечеру, когда гонки закончились, самые знатные и богатые люди Рима сошлись во дворце Калигулы на пир.

Как и на остальные праздничные мероприятия, на этот пир не пожалели средств. В какой-то степени пышность была чрезмерной, но это еще одна слабость моего брата. Он порой заходил слишком далеко – как с широкими жестами, так и со своим язвительным юмором. Главным украшением атриума стало чучело волчицы, которое многим показалось безвкусным. Но воображение поражала не волчица сама по себе, а то, что из ее сосков изливалось вино, поступающее из какого-то скрытого источника. Под сосками стояли две огромные декоративные вазы в форме Ромула и Рема, в них стекало вино и смешивалось с водой.

Стенные драпировки – из льна и шелка, тирского пурпура и египетского золота – прибыли с Востока: их приобрели и доставили за счет Поллиона. Ковры, чтобы укрыть холодный пол, привезли из Сирии и Парфянского царства через провинцию моего мужа. Благовония из Аравии, по цене годового солдатского жалованья за маленький мешочек, весь вечер курились в жаровнях, наполняя дворец пряным сладковатым ароматом. Для развлечения гостей шли одна за другой схватки борцов, блестящих от масла и кряхтящих от усилий. В соседних залах демонстрировали свое мастерство лучшие музыканты империи, акробаты и певцы. Преторианцев нигде не было видно, хотя оба префекта попали в число приглашенных; они старались держаться рядом с Калигулой и внимали каждому его слову. Похоже, он не ошибся с назначением Стеллы и Клемента. Они всем были обязаны ему и выказывали безоговорочную преданность.

Вместо преторианцев дворец охраняли германские наемники. В основном их можно было заметить там, где находился император, и пока пирующие наслаждались жизнью, солдаты не поддавались общей расслабленной атмосфере, а сохраняли бдительность и сдержанность.

Столы установили в просторном внутреннем дворе, только что построенном специально для этой цели. Мой брат начал расширять дворец своего предшественника в сторону Форума и Капитолия. Он намеревался создать новый крытый переход с лестницей сбоку от храма Кастора и Поллукса для более удобного доступа во дворец. К апрелю того года работы были завершены едва ли наполовину, однако большой открытый внутренний двор уже закончили. Его прямоугольник заполнили столами, фонтанами, ложами и несчетными украшениями. Там и принимали гостей в тот теплый весенний вечер, а по окончании пира для них открыли почти весь дворец, едва ли не в каждом помещении их ждали все новые и новые развлечения. На тот пир брат потратил целое состояние.

Задолго до праздника среди высших слоев римского общества шли споры о том, кому достанется почетное место на ложе по левую руку от императора. Калигула сумел удивить всех, а кое-кого из питающих чрезмерные надежды еще и обидеть. На это заветное место он устроил свою скучающую, равнодушную ко всему происходящему новую супругу. А справа от себя, где обычно видят жену хозяина, Калигула поместил Друзиллу, меня и Агриппину – именно в этом порядке. Самых ярых поборников римского этикета такое расположение шокировало, а остальных привело в недоумение. Следующее по значимости ложе занял Лепид, который несколько месяцев провел на Востоке, но незадолго до пира вернулся в Рим. Далее разместились другие гости из числа наиболее чтимых хозяином. Многих я и не знала, но среди сенаторов они все были хорошо известны, например молодой человек с ужасным сельским говором по имени Веспасиан, сдружившийся с Калигулой на почве увлечения гонками, сын легата пропретора Сирии Авл Вителлий и, конечно, два тогдашних консула – Аквила и Ноний. Даже недовольный всем сенатор Сабин, столь рассердивший моего брата годом ранее, возлежал в почетной близости к императорский семье. При этом он не переставал отпускать ядовитые замечания, но старался, чтобы Калигула его не слышал.

На протяжении приветственных речей и первой перемены блюд один из гостей не сводил с Калигулы и остальных членов нашей семьи ненавидящего взгляда. Это был наш дядя Клавдий. Он сложил в начале года полномочия консула и вновь погрузился в мрачную пучину безвестности и обиды. На пир Клавдий явился напыщенный и важный – как же, ведь он родственник императора. Приволакивая хромую ногу, он брюзжал на самых влиятельных лиц, чтобы те уступили ему путь. Но в убранном к пиру внутреннем дворе он обнаружил, что его не усадили ни с императорской семьей, ни хотя бы среди почетных гостей. В конце концов ему нашлось место между каким-то знатным гостем из Коринфии с сильным акцентом и старым сенатором, косоглазым и таким тугоухим, что Клавдию приходилось весь вечер кричать. Если бы глаза имели силу испепелять плоть, то к концу пира от Калигулы осталась бы лишь кучка пепла.

Пока гости устраивались вокруг столов и завершались последние приготовления, я пыталась завязать беседу с сестрами, но тщетно. Друзилла слушала в лучшем случае вполуха, погруженная в мечтательные грезы о Лепиде. Агриппина, чей супруг расположился в рядах почетных гостей, вглядывалась в лица великих и сильных мира сего и от моих реплик только раздраженно отмахивалась. Я заметила, что рядом с ее мужем сидят военачальник Корбулон, недавно вернувшийся из восточных земель, и Санквиний Максим, выдающийся сенатор с хорошими политическими перспективами. Что-то в их поведении меня насторожило.

Когда все расселись, был подан сигнал и открылись двери новой пристройки. Под оглушительные звуки фанфар в море дорогих белых тог и ярко окрашенных стол вышел человек в простой зеленой тунике. Кожаные сандалии на его ногах обеспечивали удобство без притязаний на красоту; судя по неровному шагу, он еще не вполне оправился от какой-то хвори или травмы. Затем я разглядела в его черных кудрях золотой лавровый венок. Колесничий. Могла бы сразу догадаться.

Довольно быстро гости тоже узнали его – и облегченно вздохнули: по слухам, в бедных районах города хозяйничала лихорадка, и оказаться рядом с усталым, не совсем здоровым представителем низших слоев было весьма рискованно. По правде говоря, среди собравшихся появление подобного персонажа никогда бы не приветствовалось, но в такое время – особенно!

Что же касается этого возницы, то он, похоже, стал новым героем Рима. Местный мальчишка всего за один год вознесся от полной безвестности до титула чемпиона, отвоевав его у когда-то столь удачливого гонщика из Испании. Звали этого человека Евтих, и перед его грубоватым обаянием никто не устоял. Гай поздравил его с феноменальной победой и несомненным талантом, посочувствовал тому, что тот за победу получил всего лишь венок, и объявил, что намерен должным образом вознаградить молодого чемпиона. И гости в немом изумлении смотрели, как шестнадцать германцев выкатывают к столам восемь низких тележек, на каждой из которых стояло по сундуку. Когда все восемь сундуков поставили в ряд перед растерявшимся возничим, два охранника рывком подняли крышку на одном из них.

По залам дворца пронесся вздох – гости уставились на гору золота. Восемь сундуков? Мозг взрывался при попытке представить, сколько там монет. К счастью, Калигула не замедлил утолить наше любопытство и заявил:

– Евтих, здесь два миллиона сестерциев. Это более достойная награда за храбрость и ловкость, проявленные тобой сегодня, чем жалкий венок!

Колесничий был настолько потрясен, что даже пошатнулся. Весь вечер после этого он просидел с выпученными глазами, не в силах прийти в себя от изумления. И не только он. Тем временем монеты увезли в конюшни партии Зеленых, а парня усадили среди почетных гостей – к пущему негодованию нашего дяди Клавдия.

На протяжении всего пира Гай болтал с Лепидом и Агриппой, своими ближайшими друзьями. Два римлянина зачарованно слушали рассказы своего приятеля с Востока о неслыханной для Рима роскоши, в которой утопали дворы различных восточных царей и сатрапов. Например, говорили, что Антиох Коммагенский, с которым мы встречались в доме Антонии, имел раба с шафрановой кожей и необыкновенными узкими глазами. Его привезли из далекой загадочной Серики только лишь для того, чтобы он умащивал маслами стопы Антиоха. Калигула недоверчиво рассмеялся и заметил, что если бы такую штуку проделал римлянин, то его бы насмешками выжили из города. И тем не менее брат и Лепид не могли оторваться от рассказов Агриппы. Периодически их прерывал Веспасиан, который не упускал ни малейшего предлога, чтобы обратиться к императору: попросить совета либо суждения, или преподнести ему какой-то подарок, или поделиться новостью. Этот провинциальный юноша был полон честолюбивых устремлений, насколько я могла судить.

Пир удался и как угощение, и как общественное событие, хотя ближе к ночи сгустились тучи и заметно похолодало. Но меня – и, по-видимому, Гая тоже – погода волновала в последнюю очередь. Когда основные блюда были съедены, а на столах остались лишь мириады подносов со сладостями и десертами, гости переключились на общение. Калигула продолжал беседу с друзьями, только уже не так увлеченно и все время поглядывал по сторонам. Сначала я подумала, что брат что-то потерял, но потом заметила, что его супруги больше нет с ним рядом. Тогда и я, нахмурившись, стала осматриваться. Наконец Ливия вышла из какого-то угла, статная и невозмутимая, и меня тут же охватили подозрения. На лице Калигулы мелькнуло сомнение, и больше мы оба не сводили с Ливии глаз.

Через какое-то время, пока Веспасиан пересказывал чью-то грубую и неуместную шутку о легионере в Альпах и одинокой козе, императрица Ливия Орестилла извинилась и под предлогом неких женских проблем снова удалилась. Брат прищурился, но кивнул. Не пристало мужчине расспрашивать жену о подобных вещах.

Ну а я готова была поставить сундук сестерциев на то, что Ливия лжет. Все ее поведение говорило об этом. Я поймала взгляд Калигулы. В нем застыл вопрос. Я медленно кивнула.

В этот миг, словно наш беззвучный диалог услышали боги, небо над Римом вспыхнуло ослепительной белизной. Это Юпитер опробовал свою первую молнию. Несколько мгновений спустя низкий рокот прокатился над городом в сторону Тибура и гор. Веспасиан, все еще блуждающий в нехитрых поворотах скабрезной шутки, оборвал себя на полуслове и уставился на небо. Тут вторая, еще более яркая молния прорезала темную пустоту над нами, и я заметила, как он двигает губами – считает про себя. Грохот Вулканова молота раздался почти сразу, и Веспасиан выпалил:

– Мой император, гроза сейчас над Габиями, но через четверть часа будет здесь.

Только выходец из глубинки способен на такой фокус, как предсказание погоды. Но его предупреждение пришлось весьма кстати. Калигула кивнул юноше в знак благодарности и поднялся над возлежащими вокруг столов гостями. Уперев одну руку в бок, он вскинул вторую и вонзил осуждающий палец в небо:

– Ты подымай меня, Юпитер, или я подыму тебя! – Ответом Калигуле было недоуменное молчание, и торжествующая улыбка на устах брата погасла, неловкую паузу он прервал смешком: – А я думал, что мои гости – образованные люди! Это же Гомер! Я просто немного переиначил его строки, чтобы бросить вызов Юпитеру[4]. Ну ладно, это была не самая удачная шутка. Пойдемте все под крышу поскорее, пока Юпитер не принял мой вызов. Там нас ждут борцы – смотреть на них будет интереснее, чем на меня.

На этот раз его юмор достиг цели, и брат был вознагражден хихиканьем присутствующих. Между столами бешено засуетились рабы в стремлении перенести все внутрь и при этом не доставить господам никаких неудобств.

Собравшиеся почтительно дожидались, чтобы император сделал первый шаг. Калигула подхватил одной рукой кубок, другой подобрал полы тоги и быстро двинулся к входу во дворец.

Мы с Друзиллой тут же последовали за ним, тогда как Агриппина замешкалась – она еще не до конца оправилась от родов и к тому же не хотела терять из виду супруга и его компаньонов. Вот так и получилось, что в широкий, уставленный скульптурами крытый переход на пути в самый просторный зал дворца Гай ступил с двумя сестрами по бокам. Остальные шли за нами, возглавляемые Лепидом и Агриппой.

И мы трое увидели все одновременно.

Ливия Орестилла в полном неведении о том, что происходило во внутреннем дворе, выскочила в крытый переход из боковой двери – волосы растрепаны, сандалии не застегнуты – и при виде нас испуганно замерла. После ее появления мы ничуть не удивились, когда секундой позже из той же двери вышел ее бывший супруг, сенатор Пизон, в распахнутой тоге.

Мы тоже остановились, не сводя глаз с застигнутой врасплох пары. Я видела, как у брата побелели костяшки пальцев, которыми он сжимал тогу.

– Шлюха! – заорал он и швырнул в жену свой недопитый кубок.

Бронзовый сосуд попал Ливии в голову; темное вино залило ей лицо и грудь. От удара она пошатнулась и упала на своего бывшего мужа. Пизон побледнел.

– Шлюха! – вопил Калигула, тыча в жену пальцем. – Блудница!

Теперь позади нас в вестибюле столпилось немало влиятельнейших римлян – под бдительным надзором германских охранников, разумеется. Толпа упивалась неожиданным спектаклем.

– М-м-мой император… – заикаясь, выдавил Пизон.

– Придержи язык, а то потеряешь его вместе с головой!

Сенатор умолк. Калигула чуть не дрожал от ярости. Всепоглощающий гнев не давал ему выговорить ни слова, и я видела признаки того же приступа, который охватил его в сенате. Дурные предчувствия подступили к горлу тошнотворным комом. Ливия и Пизон находились в полушаге от смерти, и мы все это знали. У меня не было ни малейшего желания снова стать свидетелем кровавой расправы. Может, есть какой-то выход? Потянувшись к брату, я прошептала ему на ухо:

– На тебя смотрит весь Рим.

Он так и не отвел глаз от двух прелюбодеев, но из-под неистовой маски гнева выглянул здравый смысл. Не оборачиваясь, он шепнул в ответ:

– Милосердие?

– Точно лучше реакции тирана, – буркнула я.

Наступила долгая пауза.

– К утренней заре чтоб ноги вашей не было в Риме. Найдите себе где-нибудь остров, ибо следующий закат в Риме вы встретите на Лестнице Гемоний.

Значит, все-таки снисхождение. Изгнание. Под угрозой неминуемой казни.

Вот так и вышло, что в ту ночь, когда над Римом бушевала гроза, а на его улицах хозяйничала лихорадка, Гай разорвал свой второй брак.

Глава 18. Проклятые боги

В тот теплый летний вечер театр Помпея накрыла тяжелая атмосфера общего недовольства. На сцене находилась труппа актеров из Лептис-Магны, что в Африке. Они давали свою прославленную постановку по «Лисистрате» Аристофана, но играли из рук вон плохо. Среди зрителей циркулировали слухи о том, что и Предводительница женщин, и Лисистрата подхватили лихорадку, гуляющую по улицам города, и на сцену вместо них вышли два запинающихся актера, найденных на замену в последний момент. И похоже, это было правдой.

Комедия давалась на языке оригинала, а один из этих актеров говорил на греческом с таким ужасным африканским акцентом, что больше походил на перса, пытающегося проглотить кота, чем на утонченную гречанку, употребившую все свои способности и смекалку на то, чтобы остановить войну. Второй вполне владел греческим, зато был никчемным актером: он уже трижды упал на сцене и постоянно забывал слова. А один раз вышел на сцену без маски.

Гай ерзал на своем месте. Поначалу провальный спектакль забавлял его, но вскоре интерес угас, а плохая игра раздражала все сильнее, особенно если учесть высокие ожидания от приезда знаменитой труппы из Африки.

На самом деле все мысли Калигулы занимала Друзилла. Он постоянно поглядывал на пустующее сиденье рядом с собой. Агриппины тоже не было с нами, но она пребывала в полном здравии, просто не смогла или не захотела оторваться от забот о сыне.

Друзилла заболела вскоре после праздничного пира. Она тогда, кажется, выпила чуть больше, чем следовало, что было ей совершенно не свойственно, потом они с Лепидом бродили по Палатину под проливным дождем. Разумеется, простуда не заставила себя ждать, а когда она наконец выпустила из своих тисков нашу хрупкую сестру, ослабленная Друзилла не смогла противостоять другим болезням – и немедленно подхватила ту самую лихорадку, которая в те дни прочно обосновалась в городе.

К счастью, римские лекари научились справляться с причиной хвори, и в последние дни умирало все меньше и меньше заболевших. Еще месяцем ранее лихорадка была почти смертным приговором, а теперь, если жертва успевала вовремя обратиться к лекарю, шансы на выздоровление составляли девять из десяти. Сначала я сильно испугалась за сестру, но мои страхи понемногу стихали, ведь эпидемия в городе сходила на нет.

И уж никто не получал лучшего лечения, чем сестра императора. Ею занимались многочисленные врачеватели, включая моего любимого иудея. Калигула был рядом с ней, пока она болела. Днем ранее появились признаки выздоровления, и он заплакал от облегчения. Брат даже не хотел идти в театр, не желая оставлять больную, однако этим утром Друзилла впервые за несколько недель смогла сесть в постели, улыбнулась и согласилась перекусить хлебом и глотнуть воды. Она велела брату не быть таким идиотом и идти на представление. В конце концов, ее муж Лепид, столь же преданный ей, как и брат, будет с ней.

Калигула не мог сосредоточиться на комедии, душой он был с Друзиллой – невинной, нежной сестрой, которую всегда оберегал и опекал. Мысль о том, что та нездорова, а он не в силах помочь ей, сводила его с ума.

«Лисистрату» брат знал не хуже любого актера. Наряду с другими старинными греческими произведениями из библиотеки Тиберия на Капри он перечитывал ее множество раз, стремясь забыть о замкнутом, страшном мире, в котором мы тогда обитали.

Бросив на него взгляд, я заметила, что он вполголоса вторит звучащим со сцены словам:

– Разве дело, чтобы стали граждан женщины учить,

Чтобы женщины посмели о доспехах рассуждать.

Помирить нас захотели с кем – с лаконскими людьми?

А ведь в пасти волка злого больше правды, чем у них…[5]

Ну, по крайней мере, Советник хорошо знал грамматику греческого и имел приятный, звучный голос. Я села поудобнее и стала наслаждаться игрой этого актера и сопровождающего хора, который тоже оказался на высоте. Если судить по ним, то труппа действительно замечательная, и я решила, что надо будет обязательно посмотреть ее выступление, когда два ведущих актера вернутся в строй.

Прикрыв глаза и покачивая головой в такт фразам, я погрузилась в приятный транс, из которого меня вырвало сердитое рычание Калигулы. Потом он забарабанил пальцами по пустому сиденью сбоку от себя – верный знак, что его самообладание на пределе, – и шумно задышал. После развода характер Гая стремительно портился, вспышки гнева случались чаще и длились дольше. Хотелось верить, что со временем он переживет измену Ливии Орестиллы и вновь станет тем великодушным человеком, которого я помнила, а пока решила делать все возможное для сдерживания его вспыльчивого нрава. И вот, с твердым намерением тихо поговорить с ним и успокоить кипевшую в нем ярость, я открыла глаза, но не успела вымолвить ни слова, как он вскочил на ноги и громко выкрикнул, всполошив зрителей:

– Эй, ты, дурень! Его зовут Кинесий!

Представление тут же прервалось. Обескураженные актеры обратили недоумевающие взоры на фигуру, стоящую в центре первого ряда, где располагались места для самых важных зрителей. Калигула наставил подрагивающий от ярости палец на Лисистрату:

– Что ты скажешь в свое оправдание?

От страха несчастный актер не мог произнести ни слова. Я видела, как его маска повернулась в одну сторону, в другую – в поисках поддержки от собратьев по сцене, но те не только не помогли, но и отступили подальше на всякий случай.

– Молчишь? – наступал на него разгневанный император. – Молчишь? Вот и правильно! Все зрители были бы только рады, если бы весь прошедший час ты молчал. Потому что если они, подобно мне, ожидали насладиться прекрасным ярким слогом Аристофана, то были разочарованы столь же горько, сколь и я. Ибо в мясной лавке твоего представления написанные им слова ты попросту освежевал, разделал и вывесил вялиться. Я еще никогда не видел актера, который бы не смог вложить хотя бы каплю эмоций в слова, будто созданные для передачи чувств! И я бы еще простил тебе такое издевательство над одной из моих любимых комедий, если бы ты выучил хотя бы половину своей роли! – Заканчивал он свою тираду весь красный и трясущийся; объект его злобы тоже потряхивало, но полагаю, что лицо под маской было белым, а не красным. – Повтори! – велел Калигула, но ответом ему был немой ужас. – Тупица, повтори еще раз свою реплику!

Бедный актер едва стоял на ногах. Запинаясь и комкая слова, он выдавил:

– «Жена твоя нам вечно про тебя твердит. Яйцо ли ест иль грушу: „За здоровие Кинтесия!“ – прибавит…»

– Кинесия! – взорвался Калигула. – Вообще-то, он муж твоей подруги! В пьесе его имя встречается не единожды. Все вокруг тебя произносят его правильно, но ты все равно умудряешься исковеркать это имя – каждый раз!

– Я… – пролепетал актер, но быстро прикусил язык.

– Пожалуй, велю тебя наказать! – заявил император. – Да, так и сделаю. Как я посмотрю, у ваших музыкантов имеются хорошие длинные трубы – тибии. Ты встанешь в комнате с одним из моих преторианцев и тысячу раз повторишь это имя. И каждый раз, как ты ошибешься, преторианец будет бить тебя трубой по уху или по лицу. Когда ты закончишь, то либо научишься правильно произносить «Кинесий», либо вообще не сможешь произнести ни слова своими разбитыми, распухшими, никчемными губами!

Калигула распалялся все больше. Мне была непереносима мысль, что несчастного дурака изобьют до неузнаваемости лишь из-за чьих-то неоправданных ожиданий.

Актер, стеная, повалился на сцену. В зрительном зале было тихо, как в склепе.

– Гай… – окликнула я брата в надежде образумить его и уговорить отказаться от принятого решения.

Но мой взгляд упал на единственного стоящего человек в зале, не считая Калигулы, и я не стала договаривать. Это префект Клемент пробирался через ряды сенаторов к лестнице между зрительскими местами и потом бегом спустился по ступенькам к сцене. У меня заныло сердце. Преторианские префекты не вмешиваются в светские развлечения с хорошими новостями, а Клемент вообще не собирался на представление под тем предлогом, что греческие комедии ему совершенно неинтересны.

Когда префект подошел к нам достаточно близко, чтобы мы могли разглядеть его напряженное, встревоженное лицо, я догадалась, какую весть он нам несет. Клемент остановился и склонил голову.

Калигула обернулся к нему, и тут же кровь отлила от его лица.

– Друзилла? – (Клемент кивнул, не поднимая глаз.) – Она?..

– Госпоже опять очень плохо. Ей вдруг стало трудно дышать. Марк Эмилий Лепид послал меня за вами. Он сказал, что это срочно.

Калигула уже сорвался с места. Я поспешила за ним, а Клемент обогнал нас, чтобы расчистить путь. В театр нас сопровождали четверо германских телохранителей, обеспечивающих безопасность императора. Отряд же Клемента кратно превосходил их по численности. Впрочем, нам было все равно. Мы покинули зрительный зал, по коридорам вышли на зигзаг лестницы и вскоре оказались в сумерках раннего вечера. Солнце только что село, и Рим освещался тем загадочным, словно не от мира сего, небом цвета темного сапфира, которое знаменует собой конец летнего дня.

Клемент проводил нас до повозки, сам вспрыгнул на лошадь, и под дробь копыт мы поехали через город к дому Лепида и нашей сестры. Преторианцы и германцы маршировали следом, тяжело печатая шаг. При нашем приближении охрана распахнула ворота дома, а брат спрыгнул на землю, не дожидаясь полной остановки. При этом он чуть не упал, но сумел удержать равновесие. Тут же подскочил Клемент и помог мне выбраться из повозки.

Вместе с префектом мы бросились за Калигулой. Рабы безмолвно указывали путь. В мгновение ока мы очутились в покоях Друзиллы.

При виде нее у меня едва не разорвалось сердце.

Прекрасная и неподвижная, еще более бледная, чем обычно, Друзилла лежала на постели. Лишь тонкая струйка крови в уголке ее рта говорила о том, что не все в порядке и это не просто сон. Рядом стоял на коленях Лепид и сжимал ее ладонь. На его осунувшемся лице видны были свежие дорожки слез.

Наш брат встал с другой стороны постели. Тяжело дыша, он молча смотрел на сестру.

– Что случилось? – спросила я. – Она ведь шла на поправку.

Лепид поднял на меня глаза:

– Лекарь говорит, что порой перед самым концом кажется, будто больной выздоравливает. Так бывает, когда он смиряется с неизбежным и перестает сопротивляться недугу – и потому выглядит лучше. Друзилла знала, что уходит. В свои последние минуты она велела мне не горевать и присмотреть за тобой и Гаем.

Вот тогда и у меня потекли слезы. Плачу я не часто. Если постоянно живешь в тесном соседстве с невыразимым ужасом, бедами и страхом, слезы становятся слишком дороги, чтобы легко их тратить. Но о Друзилле я плакала. И плакала о Лепиде, который потерял ее на долгие годы, а потом неожиданно вновь обрел лишь для того, чтобы потерять навсегда. Но больше всего я плакала о брате.

У Гая Юлия Цезаря, которого все звали Калигулой, сердце состояло из четырех частей. Одна принадлежала ему самому. Вторая принадлежала Риму. Третья – его семье. А четвертую часть он отдал Друзилле, своей изящной певчей птичке, которую любил и берег всю свою жизнь. В тот вечер целая четверть сердца Калигулы пожухла и умерла.

Козни порочных людей отняли у нас Нерона, Друза и мать. А если верить намекам матери, отец тоже умер не от болезни – он был отравлен по приказу Тиберия. Враги вырывали из нашей семьи самых смелых и гордых ее членов.

Но Друзилла прожила без врагов. Она была тихой, невинной, милой девочкой, которая никогда и никому не желала зла. И отнял ее у нас не злой человек, а случайная болезнь – или, может, злонамеренные боги. Я почувствовала, как моя давнишняя ревность к любимице брата рассыпается в прах перед лицом нашей общей потери.

Сейчас все иначе. Причем – только для меня. Для Калигулы, который был очень близок с Друзиллой с самого детства, настал конец света.

Я молча всхлипывала. Лепид, изливший первую волну слез, отошел от смертного одра жены и крепко обнял меня.

Гай стоял и смотрел.

Стоял и смотрел.

Потом наклонился над столиком у постели, поднял с него тяжелый красный кувшин для воды и выпрямился.

– Будьте вы прокляты, гадкие боги! – прохрипел он и швырнул кувшин через всю комнату; его бросок пришелся прямо в цель – кувшин врезался в маленький алтарь с домашними богами, разметав фигурки духов по полу. – Эскулап, проклинаю тебя! – рявкнул Калигула, схватил со столика чашу и бросил ее в стену, отчего чаша рассыпалась на мелкие осколки. – Юпитер, проклинаю тебя! За это – проклинаю вас всех! – Он покачнулся, огляделся в поисках еще чего-нибудь, что можно было бы сломать, разбить, испортить, но на глаза ему ничего не попалось; на миг он застыл и потом упал на колени рядом с Друзиллой и сжал ее руку, как только что делал Лепид. – Ты не можешь уйти! – воззвал он к сестре. – Я не позволю. Мы ведь не обычные люди! Мы – род Цезарей. Говорят, что после смерти мы становимся богами, так же как Август. И раз я буду богом, тогда пусть остальные боги склонятся предо мною и вернут тебя. Я тебя не отпущу. Не дам монету для лодочника, и тогда Харон не переправит тебя в Аид. И тебе придется вернуться.

Я старалась сдержать слезы и страх. Это были безумные, опасные слова.

– Брат…

Лепид выпрямился:

– Я сразу положил монету ей под язык. Думаю, она уже отошла в мир иной.

С горящими глазами Калигула поднялся на ноги:

– Нет! Ты не имел права это делать! Она была тебе женой всего несколько месяцев, а сестрой мне – всю жизнь.

Он грозно двинулся на нас, вытаскивая что-то из-за пояса. В следующую секунду мы увидели нож, и по хватке Калигулы было понятно, как он собирается использовать оружие. Но в самый последний миг произошло удивительное: брат посмотрел на лезвие в своей руке – украшенную драгоценными камнями серебряную вещицу, детский подарок того самого человека, в которого она был нацелена. Гнев исчез с его лица, уступив место тоскливой безнадежности. Гай отвернулся, сжимая нож с такой силой, что лезвие прорезало кожу, и направился к стене. Там он глубоко вонзил нож в штукатурку. Потом, подрагивая всем телом, начал колотить по стене кулаками, разбивая костяшки в кровь и издавая вой, словно попавший в западню зверь. Наблюдать за этим было невыносимо. Тягостное зрелище высушило слезы в моих глазах.

Лепид еще крепче обнял меня и прошептал:

– Ливилла, помни, что Тиберия свела с ума скорбь по умершему сыну. Не спускай с брата глаз, не оставляй его одного.

Если бы я могла, то так и сделала бы.

На следующий день после смерти Друзиллы Калигула исчез из Рима. Новым префектам претория он оставил разнообразные инструкции, взял с собой личных рабов и скрылся в одной из самых скромных и малоизвестных имперских резиденций – в Альбанских горах милях в пятнадцати от Рима.

Мне потребовалось несколько недель, чтобы выяснить, где брат. Рим, само собой, бурлил. Никаких официальных заявлений о переезде императора сделано не было, только ходили слухи о его глубокой скорби из-за кончины матроны Друзиллы. Горожане предположили, что император отошел от дел.

Нам пришлось обходиться без него, причем я страдала не меньше брата, но мне никто не дал времени справиться с горем, тогда как он весьма эгоистичным образом отдался своему отчаянию. Калигула велел Клементу и Стелле организовать ее похороны и погребение. И чтобы денег не жалели. И еще император распорядился устроить в честь Друзиллы такие погребальные игры, каких еще не видел Рим. Когда Клемент выразил робкое сомнение в разумности этого решения, Гай заявил, чтобы все было сделано именно так, а префектам в случае необходимости позволено вычерпать казну до дна. Всегда найдутся новые земли для завоевания и новые трофеи для пополнения закромов, сказал им брат, а смерть Друзиллы уникальна. Префекты делали все, чтобы убедить его остаться в городе, но Калигула и слышать ничего не хотел. Он даже отказался подождать до похорон и произнести речь под тем предлогом, что такая речь – право и обязанность Лепида как мужа. На самом же деле Гай боялся. Его прощальная речь на похоронах прабабки Ливии была яркой и страстной, но если он с той же искренностью выступит при погребении Друзиллы, то попросту упадет без чувств на глазах у толпы, а это совершенно неприемлемо.

В этом и состояла истинная причина его бегства из Рима: он стремился пережить свое горе вдали от чужих глаз. За время нашего пребывания в орлином гнезде Тиберия мы научились прятать чувства, при любых обстоятельствах сохраняя сдержанность и послушание. Для Калигулы в этом смысле ничего не изменилось. Он не допустит, чтобы вспышка беспомощного отчаяния, что случилась с ним у смертного одра Друзиллы, повторилась на виду у всего города.

Вместе с Лепидом я занималась подготовкой погребальных обрядов и, как умела, помогала двум префектам в иных делах. Агриппина хотела остаться и тоже помочь, но супруг потащил ее на виллу в прибрежном городке Пирги, утверждая, что их малыш капризничает и беспрестанно плачет, едва оказывается рядом с Римом и нашей семьей. Поскольку Лепид в тот период от горя мало на что был способен, а брат с сестрой уехали, основные хлопоты пали на меня.

В те дни я особенно остро тосковала по мужу. Как же мне хотелось, чтобы он был со мной! Увы, он сидел в каком-то пышном дворце в Азии, обеспечивая мир в важной для императора провинции. Никогда еще я не нуждалась в нем так сильно. Днем мне приходилось стоять как скала, заменяя близких, пока они скорбели по Друзилле, и улаживая возникающие из-за их отсутствия проблемы. А по ночам, когда я лежала одна в постели и плакала до изнеможения, некому было меня утешить и пожалеть.

Лишь к середине июля закончились игры в честь Друзиллы. К этому времени жизнь в Риме стала возвращаться в нормальное русло, и я уговорила префекта Стеллу рассказать мне, куда уехал Калигула. Еще целая неделя ушла у меня на то, чтобы вытащить Лепида из запертой, затемненной спальни на свет и убедить его поехать со мной. Я верила, что ему это нужно. Лепид был здравомыслящим и практичным человеком, но смерть жены стала для него тяжелейшим ударом. Итак, мы сели в повозку и двинулись на юг в сопровождении небольшой группы рабов и отряда преторианцев. Быстро стало понятно, что наша поездка оказывает на Лепида благотворное влияние.

Между прочим, Клемент тоже рвался поехать с нами, но я не позволила, хотя по-прежнему не чувствовала угрозы ни в одном из префектов и доверяла им обоим полностью. Во-первых, у них хватало хлопот по поддержанию в Риме порядка и покоя, а во-вторых, я не представляла, будет ли брат рад видеть меня и Лепида, что уж говорить о префектах!

Вилла, где укрылся Калигула, широко раскинулась меж холмов, но так как построена она была давно, то сильно обветшала. За садами не ухаживали со времен Августа, поскольку его преемник предпочитал море и остров Капри. Первый раз мы увидели дом, когда свернули с главной дороги и стали зигзагами спускаться к маленькому, но красивому озеру Неми. И хотя эта вилла принадлежала нашему разветвленному роду, начиная с великого Юлия Цезаря, брат никогда раньше не приезжал сюда. Мне это место сразу показалось идеальным убежищем для того, кто ищет одиночества. Высокие холмы вокруг водной глади скрывали соседние городки и гасили любые звуки. Сама вилла располагалась на западной оконечности озера; длинная и низкая, она тянулась вдоль самого берега. Помимо виллы, на озере имелось лишь одно строение – большой храм Дианы на противоположном берегу. Вокруг виллы раскинулся заросший сад и парк. Можно было подумать, что эту резиденцию строили специально для человека в глубокой скорби.

Когда я увидела место, где укрылся брат, мне странным образом стало легче. Знание в противовес неизвестности всегда дает мне покой. Но на Лепида вилла оказала обратное воздействие. Он затряс головой и приказал остановить повозку.

Оглядев виллу, лежащую под нами внизу на берегу озера, Лепид повернулся ко мне:

– Ливилла, это неправильно.

– Что неправильно?

– Жить здесь. Для Калигулы это место опасно.

Мне оно, напротив, показалось мирным и приятным.

– Почему?

– История повторяется. Когда умер сын Тиберия, император погрузился в скорбь так глубоко, что потерял всякий интерес к правлению Римом, а затем и вовсе сбежал на Капри, чтобы жить там в уединении и тишине. Вспомни, что с ним там произошло. Он помешался, превратился в извращенного, порочного человека. И пока император бездельничал в своей дыре, Рим страдал от прихотей монстра Сеяна.

– Мой брат, в отличие от Тиберия, не безумен, – возразила я, хотя память услужливо напомнила мне о дикой сцене с битьем посуды о стену и опасном броске с ножом на Лепида. – К тому же новые префекты претория – хорошие люди, а не хищные звери вроде Сеяна.

Лепид медленно выдохнул и опять тряхнул головой:

– Тиберий поначалу тоже не был сумасшедшим. А Сеян когда-то проявил себя хорошим солдатом. Все меняется. Нам нужно вытащить Гая обратно в мир, пока он не стал тенью Тиберия. Римляне должны видеть, что император не бросил их на произвол судьбы.

– Стелла и Клемент… – начала было я, но Лепид поднял руку:

– Не забывай о своем дяде. Клавдий уже целый месяц рыщет по Палатину, вынюхивает разные возможности и перешептывается с сомнительными личностями, воображая, что все останется тайной. Даже если ты доверяешь префектам, можешь ли ты доверять Клавдию?

Нет, нет! Ему я не доверяла. Более того, после смерти Силана и Макрона не было в Риме никого, кому бы я доверяла меньше, чем нашему колченогому заике-дяде…

Я попыталась найти другие аргументы, но быстро поняла, что их нет. Вилла прекрасна в своем уединении, однако Лепид прав. Калигулу надо срочно увозить отсюда.

Мы поехали дальше, к выложенной гравием подъездной аллее позади виллы. Там мы вышли из повозки и привели себя в порядок после долгого пути. На шум выглянул раб – изможденный и запуганный. Он мотнул головой:

– Госпожа, никаких посетителей. Император не желает, чтобы его беспокоили. Уходите.

Столь дерзкое обращение из уст какого-то раба ошеломило меня. Я чуть было не развернулась, но потом сообразила, что со мной говорит не этот несчастный, а сам Калигула.

– Мне не нужно разрешение, чтобы навестить брата. Поэтому прочь с дороги!

Отряд преторианцев вышел вперед и выстроился по обе стороны от меня. Командующий ими центурион грозно высился за моим правым плечом, Лепид держался слева, и раб исчез с нашего пути, едва я сделала первые шаги к дворцу. А иначе мы просто затоптали бы его.

Мы вошли в здание и пересекли сумрачный атриум с неработающим фонтаном. Все окна были закрыты занавесями и ставнями, помещения стояли нетопленые. Казалось, что это не дом, а мавзолей. И опять я убедилась, что Лепид прав: тут жить опасно. Мы заглянули в несколько комнат, но никого не нашли. Есть ли здесь слуги и рабы? Не мог же Гай целый месяц прожить всего с одним-единственным рабом!

По-видимому, все-таки до этого не дошло. В триклинии мы отыскали еще одно жалкое, изнуренное существо, сидящее на ступенях у окна.

– Ты, где мой брат? – спросила я, имея за спиной Лепида и центуриона в качестве дополнительных аргументов.

Раб поднялся и самым возмутительным образом вперил в меня близорукий взгляд. Я чуть не ударила его, хотя не часто поднимаю руку на рабов, даже на плохих. Вместо этого проглотила свое негодование и направила на него указательный палец.

– Я хочу видеть брата. Где он? И наведи порядок на вилле, открой окна и разожги огонь.

– Ливилла, мне нравится сумрак и холод, – подал наконец голос человек, и у меня комок подступил к горлу, когда я поняла, с кем говорю. Этот заморыш, сидящий в стылой грязной комнате, в засаленной тунике и с всклокоченными, немытыми волосами, не раб, а сам император Рима. К душераздирающей жалости примешивалось ощущение полной нереальности происходящего.

Калигула был настолько бледен, что, казалось, просвечивал насквозь, только над запавшими щеками темнели синеватые круги под глазами. Голову он не мыл, похоже, уже несколько недель, а гребень, по-моему, в последний раз касался его волос еще в Риме. Многодневная щетина на подбородке топорщилась в разные стороны; кое-где к ней присохли остатки еды. Тело Калигулы иссохло и потеряло силу, и выглядел он хилым и нездоровым.

А его глаза…

Заглянув в них, я вздрогнула и отвела взгляд.

– Ливилла, уезжай. И ты, Лепид. Я хочу остаться один.

– Похороны прошли хорошо, все было очень достойно, – вместо ответа произнесла я. – Проститься с Друзиллой пришли все, от знати до последнего нищего. И игры тоже получились. Твой любимый колесничий выиграл два заезда. Римляне прославляют твою щедрость, но все-таки обеспокоены тем, что их императора нет с ними. И не забудь, ты еще не отдал последние почести сестре.

– Я не могу поехать в Рим.

– Ты должен, – с нажимом сказала я.

– Нет. Но… но… при тебе найдется писец?

Я нахмурилась озадаченно. В беседу вступил Лепид:

– Гай, писца у меня нет, зато есть аккуратный почерк и табличка за поясом. Что ты желаешь записать?

Несчастного горемыку, которым предстал перед нами мой Калигула, вдруг охватила неистовая горячность, и он принялся тараторить так, что Лепид едва успевал записывать. Император перечислял бесконечные почести, которыми он желал посмертно осыпать Друзиллу. Четверть часа он диктовал указы один за другим, пока на табличке Лепида не осталось места даже по краям. Наконец поток энергии, бивший из брата, иссяк, и он опять стал тем безрадостным, немым созданием, которое мы обнаружили в триклинии.

– Гай, ты повторяешь ошибки прошлого, – обратилась я к нему, стараясь говорить как можно тверже, и он поднял на меня пустые глаза; я вздохнула и продолжила: – Ты покинул Рим ради уединения – точно так же, как Тиберий. Как скоро ты начнешь смеяться над убийствами и бросать в море рабов за разлитое вино? – Я ожидала, что эти слова будут встречены гневной отповедью, но нет – никакой реакции. – Город ты оставил на двух префектов претория, несмотря на собственное утверждение, что ни одному начальнику охраны доверять нельзя. Гай, как скоро Клемент и Стелла превратятся в Сеяна и Макрона, а? – (И вновь молчание.) – Отвечай!

Он смотрел сквозь меня. Значит, выбора нет: придется использовать оружие, которое наверняка пробьет броню его замкнутости и вызовет реакцию, только вот неизвестно, какой эта реакция будет.

– Друзилла пришла бы в ужас, если бы увидела, что ты делаешь, – прошептала я.

Теперь Калигула сфокусировал взгляд, а его кулаки сжались и разжались. В глазах его мелькнула злость, и хотя рассчитывала я на другой ответ, лучше такой, чем никакого. Увы, сравнение с Тиберием не помогло, напоминание об истории претория – тоже, и даже имя Друзиллы не возымело достаточного влияния. Может, поднять какой-то важный вопрос, не связанный с Друзиллой или нынешним тяжелым состоянием Калигулы? Как еще отвлечь его от тягостных мыслей?

– Если ты не хочешь повторения темных дней Тиберия, то должен определиться с преемником, – попробовала я сменить тему. – Нужен наследник, а чтобы он появился, тебе нужна новая жена. А чтобы появилась новая жена, необходимо выбраться из этой медвежьей берлоги на свет и привести себя в порядок. – Пожалуй, полностью сменить тему мне так и не удалось, хотя… – Друзилла сказала бы тебе то же самое, и ты сам это знаешь.

Атака по двум направлениям – классическая стратегия легионов, так учил меня брат во время наших детских игр, вот я и поймала Гая между страхом повторить наследственный кризис Тиберия и именем его возлюбленной сестры. В глазах Калигулы я увидела смятение и расценила его как шанс на успех. Только нельзя останавливаться.

– Вернись в Рим вместе с нами.

– Нет. Не могу.

Я заметила, что стоящий сбоку Лепид тоже хочет что-то сказать, и отступила, давая ему место.

– При дворе нынче с полдюжины красавиц, – быстро заговорил он, – любая из них готова полюбить тебя, любая сможет родить тебе детей. – Поскольку брат никак не возразил на это, Лепид, приободрившись, улыбнулся и продолжил уже смелее: – Скажем, Юлия Друза?

– Кузина, – буркнул Калигула. – Причем близкая. Мы же не Птолемеи. Мы, Цезари, предпочитаем дальних кузин.

Я не знала, шутит брат или, как ему свойственно, язвит. В любом случае у меня отлегло от сердца – так хорошо было услышать привычные интонации! Лепид, похоже, рассудил сходным образом:

– Ну, тогда Эмилия Секстия? Она тебе вообще не родня, а улыбка у нее такая, что и у самых сильных мужчин колени подгибаются. – (Калигула только фыркнул презрительно.) – А как насчет Сервилии Сораны? За плечами – двое мужей и семеро детей, и снова в поисках любви, как говорят. Или, может, Марция Барбатия? Или вот – Лоллия Паулина! Кстати, это отличный вариант. Она несравненная красавица, эта Лоллия. Да, она замужем за наместником Македонии, но, по слухам, ненавидит его и будет счастлива, если ее освободить от этих уз. С другой стороны, муж ее забавляется со шлюхами, так что вряд ли придется долго его уговаривать.

Наконец Калигула поднял руку:

– Лепид, прошу, остановись, а не то дойдешь до того, что предложишь мне жениться на Ливилле. Мне безразлично, кто будет хозяйкой моего дома. Судя по всему, ты знаешь придворных дам лучше других. Так выбери одну и пришли ко мне. Если она сможет тут жить, то пусть остается.

Я открыла рот, чтобы возразить, но Лепид украдкой замахал на меня, и опять он был прав. На самом деле я тоже видела, что разговор окончен. Гай замкнулся, и слеза у него на щеке говорила о том, что горе вновь поглотило его без остатка.

– Тогда мы задержимся тут на несколько часов, откроем ставни, раздвинем занавеси, велим зажечь жаровни и нагреть полы. И пока мы здесь, я пошлю рабов в Альбано на рынок, чтобы они наполнили твои кладовые свежими, хорошими продуктами. Если уж ты твердо намерен сидеть тут, то по крайней мере будешь делать это сытый и здоровый.

Калигула хотел возразить, но потом просто развернулся и ушел в другую комнату. Тогда мы с Лепидом составили перечень всего, что нужно сделать до отъезда. И одного раба явно будет недостаточно. Позже выяснится, что непрестанные рыдания и подавленность императора привели к тому, что все рабы разбежались. И не мудрено. Кто бы их остановил, если хозяин погружен в себя, а охраны нет?

Всю вторую половину дня моя прислуга прибирала в доме и запасала еду. Даже успели навести порядок в ближайших садах. Калигулу мы больше не видели. Он укрылся от нежеланной суматохи в каком-то тихом углу. К заходу солнца вилла стала более или менее пригодной для жилья. Я велела остаться там половине своих рабов, чтобы они помогали поддерживать виллу в этом состоянии, и строго-настрого приказала исполнять мои инструкции, а не моего брата. Главным над ними назначила единственного раба Калигулы. Он ведь остался с императором, когда другие бежали, и тем доказал свою преданность.

Еще я расселила на вилле половину отряда преторианцев, чтобы они охраняли дом и поместье – и занимались садом в свободное от прямых обязанностей время. За час до наступления темноты мы разыскали Калигулу в сарае для лодок, попрощались с ним и предупредили, что через несколько дней снова наведаемся в гости.

Пока наша повозка карабкалась от озера вверх к главной дороге на Рим, я наконец смогла расспросить Лепида о том, что меня озадачило еще в самом начале нашего визита к брату.

– Что за идея со списком женщин? – поинтересовалась я, морща в догадках лоб.

– Я просто ухватился за твою мысль и подбросил первые варианты, что пришли в голову, – ответил он. – Ты правильно сказала. Нужно найти ему жену. Только на этот раз выбрать тщательно, ведь первые два брака закончились плачевно.

– Вот я и спрашиваю: что это за список? Близкая родня? Потаскушки? Крепкие духом женщины? И почему такой упор ты сделал на Лоллии Паулине? Кстати, я не слышала, чтобы она жаловалась на свой брак. И главное – почему не дать Гаю самому сделать выбор?

Лепид пожал плечами:

– Твой брат сейчас занят собой, подобные вещи его совсем не интересуют. Давай-ка по приезде в Рим начнем работать над возвращением Калигулы. Я постараюсь подобрать для него жену, а ты займись дворцом и помоги Гаю вернуться к человеческому облику.

Я согласно кивала, но не могла избавиться от ощущения, что Лепид чего-то недоговаривает.

Целый месяц мы с Лепидом трудились не покладая рук. Да что там – трудились все, кто был хоть как-то связан с Калигулой. Долго, на протяжении нескольких недель уговаривали Гая вернуться к нормальному образу жизни. К нашему третьему посещению он был побрит и пострижен, вымыт и одет в чистое. К пятому визиту уже ел с нами за столом и обсуждал разные мелочи. К седьмому подписал все бумаги для женитьбы на Лоллии Паулине, согласившись выдать ее мужу круглую сумму за расторжение их брака. Надо сказать, никакой особой вражды между супругами, о которой говорил Лепид, я не заметила, но расставание явно не огорчило их, как это было с Пизоном и Ливией. Потому я могла тешить себя надеждой, что хотя бы эта женщина сумеет сделать моего брата счастливым.

Наши многократные поездки на озеро Неми и кропотливая тяжелая работа по вытаскиванию Калигулы из омута тоски обратно в мир людей ужасно изматывали меня. К тому же частенько, едва мы покидали виллу, Гай опять соскальзывал в депрессию. То был трудный период, и я бы не желала его повторения.

Свадебную церемонию провели на альбанской вилле, вдали от любопытных глаз и без излишних торжеств. И когда мы уезжали оттуда в восьмой раз, с Калигулой осталась Лоллия. Так началась их совместная жизнь в качестве мужа и жены.

В следующий раз мы увидели молодоженов спустя две или три недели, сразу после сентябрьских календ. Мы постарались дать новобрачным как можно больше времени для более близкого знакомства, но лето подходило к концу, и мы с Лепидом опасались, что холодная, скучная зима на уединенной вилле сведет на нет все наши труды. В конце концов у нас появилась идея, которую мы представили Калигуле в ходе нашего девятого и последнего визита на озеро Неми. Сидя за вечерней трапезой с императором и его новой женой, я изучала поведение пары.

Калигула выглядел и вел себя почти как раньше, хотя его прежняя живость так и не вернулась – улыбался и шутил он теперь гораздо реже. Из их реплик можно было заключить, что они, как положено, приступили к исполнению супружеских обязанностей, да вот большого энтузиазма ни в одном из новобрачных я не смогла разглядеть. Лоллия была миловидной, почтительной и приятной в общении женщиной. И все же чувствовалось в ней какое-то неуловимое… не то. Я никак не могла нащупать, что же это, однако была твердо уверена, что мои подозрения не беспочвенны. Внутри брачных отношений Калигулы и Лоллии стояло нечто вроде каменной стены – и вряд ли это была лишь тень Друзиллы.

– А поедем на Сицилию, – предложила я таким тоном, будто эта мысль только что пришла мне в голову, а не была результатом долгого планирования.

Лоллия с восторгом приняла идею, и я подумала, что вина за прохладные отношения между новобрачными лежит на этой старой, безлюдной, безмолвной вилле. Вероятно. Мою личную жизнь альбанская вилла точно бы разрушила.

Калигула всего лишь двинул бровью и продолжил отщипывать кусочки свинины в яблоках и соусе гарум.

– Прокуратор Сицилии шлет в Рим одно послание за другим, – добавила я, – с просьбами помочь в финансах и управлении. По-моему, он попал туда после службы в Цизальпинской Галлии и считает Сицилию отсталой по сравнению с его бывшей провинцией. Сенат обсуждает, кого бы послать на этот остров для налаживания дел, и наш дядя Клавдий не прочь за это взяться. А может, тебе самому стоит туда съездить? С проблемой запросто справился бы Виниций, но он все еще в Азии. А что благотворнее для беспокойной провинции, чем визит императора?

Я умолкла и стала наблюдать, как пламя с поднесенной мною щепы разжигает светильник души Калигулы. Серьезных сомнений в том, что брат откажется от поездки – и вообще не покинет виллу, – у меня не имелось. К Сицилии особой любви он не испытывал, и наверняка в империи нашелся бы человек, который справился бы с задачей не хуже его. У него не было причин соглашаться… кроме того, что сенат собирался послать туда нашего малосимпатичного родственника. Я знала, что эта стрела достигнет цели даже сквозь броню тоски и апатии.

Лоллия Паулина чуть не подпрыгнула от радости, когда Калигула хлопнул в ладоши и согласился. О Клавдии или сенате он не обмолвился ни словом, но я-то прекрасно понимала, что именно они стали решающим фактором.

– Отличная идея! – сказал брат, потирая руки. – Немного морского воздуха и смена обстановки пойдут нам всем на пользу. К тому же нам с Лоллией давно пора показаться вдвоем на публике.

Калигула усиленно демонстрировал внезапный оптимизм, который Лепид принял за чистую монету. А я не обращала внимания на слова и на жесты, меня интересовали глаза императора. В них не было ни следа того энтузиазма, который он излучал своим видом, и я решила, что Калигула ради семьи делает над собой усилие и старается скрыть под фасадом благосклонности разбитое сердце.

Наваждение старой виллы исчезло, едва мы выехали за ее пределы. Да, перемены в Калигуле были – глубокие и необратимые. Он не оправился от смерти Друзиллы, и больше он не сможет радоваться всей душой, но энергия вновь возвращалась к нему, а также стремление заниматься делами империи. Во имя семьи он надел маску оптимизма, и постепенно этот оптимизм стал просачиваться внутрь, в человека под маской. Так что я считала свою задачу исполненной: по крайней мере, Калигула избежал превращения в Тиберия.

Миновала середина сентября, когда мы прибыли в порт Сиракуз. На Сицилии мы намеревались пробыть шесть дней, и в какой-то момент я решила, что мы совершили ошибку: первым делом Калигула приказал организовать там дорогие погребальные игры в честь Друзиллы, а также заложил новый храм ее имени.

Один день сменялся другим, приготовления к играм шли своим чередом, а Калигула все никак не мог по-настоящему заинтересоваться хоть чем-нибудь. Для него все затмевала память о потере нашей сестры. Но на третий день кое-что произошло.

Мы стояли в верхних рядах небольшого театра и наблюдали за тем, как в соседнем гимнасии шла подготовка к играм. Точнее, Лоллия и Лепид дотошно обсуждали какие-то скучные мелочи, а мы с братом разглядывали порт с другой стороны. С нами были три члена городского совета, но они держались чуть поодаль в знак почтительности. И разумеется, вокруг театра расположились германские телохранители императора и целый отряд преторианцев.

– Какое оживление в порту, – заметила я. – В Остии куда спокойнее.

Брат кивнул, но при этом нахмурился, изучая движение судов в большой гавани под нами. Это была та самая гавань, где когда-то знаменитый Архимед применил свое гениальное оружие – гигантский коготь – для уничтожения кораблей Римской республики. Падение города стало поворотной точкой в войне с Карфагеном.

– Действительно – весьма оживленно, – согласился брат. – Но как-то без толку…

Мы понаблюдали за тем, как огромные торговые суда выстраиваются в очередь у довольно узкого входа в гавань: им приходилось ждать, пока не разгрузятся уже причалившие. У волнореза нетерпеливо плясала военная трирема, выпростав бездельничающие весла, а ее триерарх зло ругался на торговые суда, мешавшие ему выйти в открытое море. Но этим кораблям некуда было двигаться – позади них стояла целая флотилия в ожидании места у причала. Я принялась считать. Тринадцать кораблей ждали возможности войти в гавань, и если не произойдет чуда, им придется стоять там всю ночь. И что хуже всего – очередь перегородила узкий вход в гавань так, что разгрузившиеся корабли не могли уплыть и освободить место для новых. На наших глазах разыгрывался какой-то фарс. Должно быть, служители порта рвали на себе волосы от отчаяния и неспособности исправить ситуацию.

– В гавани больше сотни судов, – изумленно проговорил Калигула. – А погрузка или разгрузка ведется лишь на дюжине из них. Остальные просто мечутся в поисках места у причала или пытаются уплыть. Что тут вообще происходит, о беспощадный Нептун?

Тут трирема тронулась с места и угрожающе нацелилась в борт ближайшего торгового судна. Не исключаю, что потерявший надежду триерарх и вправду был готов протаранить помеху, если в скором времени не произойдет никаких подвижек.

А между тем подвижки произошли – в Калигуле. Целых два дня он играл роль благосклонного императора, улыбался, одобрительно кивал в ответ на отчеты местных властей, осматривал достопримечательности, а на самом деле думал только о Друзилле и об играх, проводимых в ее честь. И вдруг маска доброжелательности спала с него, но обнажившееся лицо больше не несло на себе следы печали и уныния.

На лице Калигулы – и в его глазах – горел живой интерес.

– Пожалуй, мы скоро станем свидетелями кораблекрушения, – указала я на трирему.

– Точно. Не думаю, что стал бы винить этого триерарха!

Император обернулся к трем представителям городского совета и призывно махнул рукой. Они приблизились, кланяясь на ходу, и при этом до того были похожи на горбунов, что я чуть не рассмеялась.

– Что происходит в порту? – спросил их Калигула. – Неужели это из-за игр?

Один из членов совета перегнулся через край стены, чтобы посмотреть на море, и с недоумением посмотрел на императора – он не понял вопроса.

– Я говорю про эту давку в порту.

Советник беспомощно пожал плечами:

– Просто пришло много кораблей. Нет, это не из-за игр. Тут всегда так. Ну, может, сегодня чуть хуже обычного. Что это у нас за день – третий после ид, да? Значит, до городской ярмарки два дня, к тому же в это время приходят корабли с зерном из Египта и Карфагена, а еще поставки меди с востока… И свинец из Мавретании каждую пятую неделю. У нас загруженная гавань.

Калигула озадаченно почесал голову:

– Тут так всегда?

– Ну… – протянул советник. – Иногда получше. Иногда похуже.

– Еще хуже? Как это возможно?

– Бывает, что в Африке или на востоке ведутся какие-то военные операции, и тогда к нам постоянно прибывают корабли Мизенского флота для пополнения припасов. А в те дни, когда в крупных городах проходят празднества, к нам каждый день прибывает по пять-шесть больших грузовых судов со скотом. Вот тогда тут просто хаос. Сегодня-то еще ничего…

Калигула смотрел на сицилийца так, будто не понимал ни слова:

– Но это же безумие! Ни один порт не может работать нормально в таком режиме.

– Мой император, как ни жаль, но положение дел именно таково. Девять из десяти судов привозят груз для дальнейшей транспортировки на материк, а город получает только плату за пользование гаванью.

– То есть большинство грузов вообще не для вас?

– Не для Сиракуз? Ну конечно. На Сицилии-то мало что остается. Но для торговцев объезжать остров с запада слишком дорого – это лишний день или два пути, поэтому они заплывают сюда. К тому же течения в проливе между Сиракузами и Регием прековарные, только военные суда рискуют там ходить, и самые смелые из торговцев. Ну и вот, все товары здесь выгружают и везут в Мессину, что на севере, на телегах. Оттуда их переправляют паромом через самую узкую горловину пролива. Там, кстати, тоже давка и беспорядок, потому что ни в Мессине, ни в деревнях на другом берегу нет достаточно большой гавани. Так что зачастую и на дорогах острова образуются заторы, как в порту.

Калигула все тер лоб и хмурился. До чего же приятно было видеть, что он опять в силах сосредоточиться на чем-то, помимо нашей несчастной Друзиллы.

– Значит, пользы мало, а неприятностей и проблем много?

– Мой император, да почти никакой пользы.

– А разве нельзя расширить гавань?

Советник тревожно оглянулся на своих коллег:

– Мы уже обращались с этим к прокураторам, но берега у нас скалистые, строить на них трудно. А еще Сиракузы – один из наиболее укрепленных портов в мире! Ни наместники, ни командиры флотов не желают, чтобы здесь что-то меняли.

Император кивнул, и даже я понимала, что неблагоразумно разрушать самый надежный порт в империи только для того, чтобы облегчить судоходство.

– Что ж, тогда нужно построить новый порт.

– Э… простите, что, мой император?

Калигула нагнулся и поднял с земли кусок известняка, а потом краем тоги вытер стену театра, у которой мы стояли. Великий Август пришел бы в ужас, если бы увидел это надругательство над одеянием. Когда поверхность стены стала чистой и гладкой, брат начал по памяти рисовать карту региона.

– Вот тут Сиракузы, – пояснял он, постукивая камнем по жирной точке. – Вот пролив, в эту сторону он сужается. Но суда с востока или с юга могут подойти к берегу, не пересекая опасную часть с течениями. Например, пусть причаливают в Регии.

– Мой император, в Регии совсем маленькая гавань.

– Я же говорю: надо построить новый порт. Побережье по обе стороны от Регия ровное, удобное. Регий можно расширить и сделать крупным портом. Тогда он снимет значительную часть нагрузки с Сиракуз, при этом не подвергая опасности грузы. Может, мы сумеем увеличить гавани в Путеолах и в Остии, чтобы они могли принять больше судов, сейчас же туда способна зайти лишь горстка судов.

Трое представителей городского совета медленно улыбнулись.

– Это стало бы большим облегчением для всех, кто связан с портом.

– Вот и хорошо, – улыбнулся и Калигула. – Я отдам соответствующие распоряжения еще до своего отъезда на север. Хочу, чтобы к следующему лету эта проблема была решена.

– Благодарим, император!

Калигула опять вернулся к разглядыванию акватории. Я встала поближе и облокотилась о край стены рядом с ним.

– Гай, Риму тоже нужно внимание. Ты не думал об этом? – (Он обернулся ко мне с удивлением в глазах.) – Ну, – стала вспоминать я, – говорят, некоторые районы плохо обеспечены водой. Наверное, заботливый взгляд императора им тоже не помешал бы.

Он лукаво прищурился:

– Так-так, Ливилла. Тебе недостаточно было женить меня, вытащить из моей виллы и вывести на публику? Теперь ты хочешь вернуть меня в Рим? Я-то всегда считал, что из нас лучше всех манипулирует людьми Агриппина, а ты предпочитаешь держаться в стороне. Но, как вижу, ты брала у Пины уроки, а?

– Вилла сослужила тебе неплохую службу. Ты увез туда свою скорбь и воспоминания, так пусть же вилла и остается той усыпальницей, в которую ты превратил ее, а ты возвращайся обратно в мир людей. У тебя есть жена, цель и империя. Я не позволю тебе сойти вслед за Тиберием в свой личный рукотворный Тартар.

– Ладно, Ливилла, – рассмеялся он. – Как только игры закончатся, я съезжу в Мессину и Регий, чтобы уточнить планы насчет порта, а затем мы вернемся в Рим, где ты сможешь предъявить меня народу и опять сделать настоящим правителем. Рада?

Да, я была рада – впервые с того дня, как умерла Друзилла.

Глава 19. Очищающее пламя

Я вздрогнула и плотнее запахнула на себе толстую шерстяную накидку, поглядывая на небо и ожидая, что первые снежинки вот-вот обожгут мне холодом лицо. Рядом рассеянно крякнул Калигула. Мы стояли почти на самой вершине Эсквилинского холма, окруженные, как обычно, преторианцами, но на сей раз имели больше личного пространства благодаря подиуму, построенному специально для этого случая.

Вокруг нас расстилалась огромная строительная площадка. Исчезли многочисленные ветхие деревянные инсулы, в которых ютилась беднота. Еще недавно они торчали из земли уродливыми пальцами, бросающими вызов богам: ну что, посмеете наслать на нас одну-единственную искру, которая подожжет целый город? О, каким же злорадством исполнился Гай, когда узнал, что одно из таких зданий, выкупленных у владельцев и разрушенных ради нового строительства, принадлежало несговорчивому сенатору Сабину. Особое удовлетворение Калигула испытывал оттого, что сам он не имел никакого отношения к распоряжению о сносе. Дом старика выкупили – по заниженной цене – и разрушили по замыслу какого-то инженера и по приказу того самого сената, в котором Сабин столько лет заседал.

Легко было представить, как Сабин, служащий теперь наместником Паннонии, колотит кулаками по стенам своего дворца, возмущается несправедливым решением и более всего желает обвинить во всех несчастьях исключительно императора. Но не может. Калигула обозначил цель и обрисовал общую суть проекта, но все конкретные детали и решения исходили от инженеров и администраторов.

Я опять покосилась на хмурые тучи у нас над головой. Они грозили скорым снегопадом и скрывали горизонт, мешая осматривать ландшафт. На возвышении, примерно в ста шагах, протянулись каменные каналы, несущие в город воду, без которой он не выжил бы. Акведуки Юлия, Марция и Марция Тепула, один поверх другого, шагали огромными аркадами от городских границ к своим пульсирующим источникам. И теперь еще один, грандиознее трех первых, потечет в сходном направлении, даже на некоторое время сольется с ними и затем ответвится примерно в том месте, где стояли мы с Калигулой. Акведук Августа понесет воду из нескольких мощных ручьев, бьющих высоко в долине реки Анио за Тибуром. А еще один акведук под названием Анио Новус будет брать воду прямо из реки Анио ниже по течению. Два эти акведука встретятся где-то около города и вместе пойдут в то место, куда я теперь смотрела.

Далее новые акведуки пересекут свежий шрам на теле города – тот самый участок, где снесли все здания и выскребли почву до скальной породы, – и понесут воду дальше к огромному резервуару за нашими спинами, высотой в десять человек и состоящему из пяти емкостей. Оттуда отведут воду для повышения давления в старых акведуках. Значительное улучшение в подаче воды – огромное облегчение для тысяч горожан. Это был поистине гениальный замысел.

Пройдет еще много лет, прежде чем живительные струи потекут по новым водоводам к жителям Рима, но до чего волнительно было думать, что в этот самый момент, в сорока или пятидесяти милях отсюда, замечательные инженеры из легионов делают запруды и отводят потоки. А когда они будут готовы, вода хлынет и забулькает по трубам с самым крошечным наклоном, который только можно вообразить, чтобы заполнить бассейны в городе. И вдоль будущего пути воды уже сейчас люди копают каналы, прорубают в скалах туннели и строят величественные летящие мосты, чтобы вода могла пересечь низины.

Все, чтобы привести воду сюда.

А другие инженеры трудятся над подготовкой почвы на Эсквилине для финального отрезка аркад.

Пока я мигала и щурилась, стараясь разглядеть то, что уже сделано, и представить, что еще предстоит сделать, к нам приблизился солдат с громой – измерительным инструментом, которым пользовались инженеры и землемеры. Он переговорил с преторианцами, охраняющими нас, и его быстро провели к императору. Легионер остановился в нескольких шагах от нас и низко поклонился. Двое телохранителей со свирепыми и подозрительными лицами не спускали с него глаз. Калигула пожевал губы и потом решительно спрыгнул с подиума и подошел к солдату. К удивлению – и неодобрению – преторианцев, он велел им отойти, а сам обратился к легионеру:

– Ну, как идет работа?

Солдат ухмыльнулся без малейшего следа робости, что мне показалось необычным.

– Идет, мой император. Со всем уважением… я тут как раз собирался сделать последний замер перед тем, как мы расчертим все линии, но подумал: ведь это же проект нашего славного цезаря, наверняка ему будет приятно самому подать сигнал о том, что все готово к началу строительства.

Калигула расплылся в широкой улыбке и по-свойски положил руку легионеру на плечо. Несмотря на удивительно смелые речи, солдат все-таки занервничал, когда оказался в непосредственной близости от императора. Но Гай уже вел его к инженерам и увлеченно говорил о визирах и фундаментах. Преторианцы почтительно отступили с их пути, и брат со своим новым другом достигли нужного места. Солдат передал императору свою грому – шест, увенчанный опрокинутым крестом, к четырем концам которого были подвешены свинцовые отвесы. Калигула принял инструмент и аккуратно установил в последней размеченной точке. Хотя я не слышала, чтобы солдат давал какие-либо указания, и не могла вспомнить случая, когда бы у брата была возможность научиться применять этот инструмент, Калигула действовал уверенно. Нацелив грому на новое строение – резервуар, – он отошел на несколько шагов в ту сторону, оттуда посмотрел на выставленный инструмент и вернулся, поправил расположение отвесов и быстрым жестом велел инженеру, стоящему возле резервуара, сдвинуться на два шага влево. Удовлетворенный результатом, император кивнул, и это послужило сигналом для его напарника: он воткнул окрашенный столбик в почву, отмечая точку вхождения акведуков в гигантскую цистерну.

Затем Гай двинулся к солдату, тоже шагнувшему ему навстречу, поблагодарил его и вернул измерительный прибор. И вдруг отстегнул фибулу, скрепляющую его накидку, и с улыбкой вручил легионеру. Тот ошеломленно уставился на императора, потом низко поклонился и поспешил к своей работе. Калигула же опять поднялся на подиум и встал рядом со мной.

– Когда это ты научился так обращаться с инженерными инструментами? – поинтересовалась я.

– Ты не поверишь, сколько свободного времени у меня образовалось благодаря тому, что я отказался посещать бесконечные заседания сената, – ухмыльнулся он.

– Ну, теперь у тебя не будет столько времени, ведь ты женат, – хихикнула я и тут же пожалела о своей неуместной игривости: во-первых, стало стыдно за ее дурной тон, а во-вторых, меня напугало враз помрачневшее лицо Калигулы. – Что-то не так? – тихо спросила я.

Брат огляделся, словно хотел убедиться, что мы одни. Разумеется, вокруг было много людей. Мы находились посреди строительной площадки, полной инженеров и рабочих, и в кольце преторианцев. Но на фоне общего шума наш разговор оставался неслышным для чужих ушей. Даже Лепид, который после смерти Друзиллы все больше времени проводил в нашем обществе, стоял в дюжине шагов и о чем-то беседовал с центурионом. Брат придвинулся ко мне почти вплотную:

– Лоллия так и не понесла. Я сделал все, что мог, и теперь пришел к заключению: она бесплодна и совершенно неспособна дать мне наследника. Я собираюсь показать ее лучшим лекарям в городе и намерен посетить авгуров и послушать, что они скажут. И если не сумеют убедить меня, что я ошибаюсь, то разведусь с ней немедленно. Она была лишь средством в отчаянных попытках Лепида вытащить меня с той виллы. Ее выбрали без моего участия, и выбор этот оказался, похоже, неудачным.

– Ты уверен? – спросила я.

– Да. Я почти не сомневаюсь, что авгуры и врачи поддержат мои соображения. Через месяц Лоллии во дворце не будет. Пусть возвращается к мужу, если захочет.

– А ты?

– Я… – Он замолчал, и душевная боль опять легла тенью на его лицо. – Я обойдусь. Преемник у меня есть. Это Лепид, несмотря на кончину Друзиллы. И еще будет возможность найти другую жену, более подходящую. Только не сейчас. Пока не время. Я отсутствовал несколько месяцев, нужно наверстать упущенное в моей главной роли – роли императора.

– Я согласна с тобой. И так хорошо видеть, что ты снова с нами!

Брат улыбнулся, и я решила, что лучше будет оставить его наедине с этим настроем. Спустившись с подиума, я пробралась через кольцо стражников и пошла к Лепиду, который как раз отпустил центуриона.

– Проводишь меня? – попросила я, показывая на повозку, стоящую неподалеку.

Наш старый друг кивнул. Он тут же подстроился под мой шаг, и мы не спеша двинулись к повозке. Я не сразу решилась открыть ему решение брата, но все же пришла к заключению, что Лепид входит и всегда входил в число тех немногих, кому он доверял.

– Гай собирается развестись с Лоллией Паулиной. Брат думает, что она бесплодна.

Лепид бросил на меня странный взгляд, который я не смогла расшифровать. Он как будто был удивлен и в то же время смущен.

– Это так и есть? – спросила я. – Лоллия в самом деле бесплодна?

Надо отдать должное Лепиду – вид у него был пристыженный и даже виноватый. Но он по-прежнему молчал.

– Значит, она не может иметь детей, – утвердилась в своих подозрениях я. – И ты знал. Когда тебе это стало известно? Или ты с самого начала был в курсе?!

– Узнал несколько дней назад… – ответил Лепид грустно, но каким-то образом эта грусть немедленно выдала его с головой. – Когда случайно встретился с братом ее бывшего мужа… Он сенатор…

Но я уже не слушала. С Лепидом мы были знакомы с раннего детства, я хорошо его понимала. За скорбно поджатыми губами я сразу разглядела темный тайник в его душе. Он лгал, и мы оба это знали.

– Ты был в курсе с самого начала! – воскликнула я. – Ты подсунул брату женщину, заранее зная, что она никогда не сможет дать ему детей! Уму непостижимо! Как ты мог?! Ведь ты знал, что ему нужен сын. Что для него это важно!

– Ливилла, его нужно было отвлечь, чтобы спасти от депрессии, и с помощью Лоллии мы этого добились. Ребенка она ему не подарит, но тем не менее это красивая, молодая и… энергичная женщина. Я знал, что общение с ней пойдет Гаю на пользу, и так и вышло. Ты же не можешь этого отрицать. В то время я думал не о детях, а о том, как поскорее вырвать моего друга из объятий его саморазрушительной тоски и вернуть в наш мир. Я бы снова так поступил.

Лепид говорил убедительно. Не могу сказать, что его доводы вполне удовлетворили меня, и я так и не определилась, правильно было сводить моего брата с бесплодной игрушкой для забав вместо будущей императрицы или нет. В любом случае Калигула прав: пришло время избавиться от Лоллии и двигаться дальше. А я уж постараюсь в следующий раз тщательнее выбирать ему невесту.

Я все еще не освоилась с теми почестями, которыми осыпал нас наш брат. К тому, что у меня есть собственная скамья в императорской ложе в цирке, я постепенно привыкла и сидела там порой даже в отсутствие императора. Но некоторые места казались священными, вторгаться туда – кощунство. Для женщины, пусть и самых благородных кровей и сколь угодно сильной, находиться там, посреди моря мужчин, было тяжким испытанием.

Курия – здание для заседаний римского сената – обычно воспринимается как один большой зал, в котором собираются старики и в мельчайших подробностях обсуждают наши жизни. Но на самом деле это наиважнейшее из общественных строений города представляет собой комплекс из трех помещений, связанных по фасаду нарядной террасой. По правую руку – зал с сиденьями, где сенаторы решают государственные вопросы. Слева архив, где хранятся протоколы всех заседаний. А между ними втиснулся атриум Минервы – внутренний двор, окруженный крытым портиком. Там сенаторы могут заниматься частными делами, защищенные от глаз и ушей как публики, так и коллег-политиков.

Туда-то я и спешила следом за братом.

Точнее говоря, меня больше интересовал не атриум, а зал заседаний. Я бы не пошла в курию, хотя, должна признать, было любопытно посмотреть, как развиваются отношения брата с сенатом с тех пор, как он стал регулярно принимать участие в заседаниях. Но прибыла я туда главным образом затем, чтобы поддержать Гая. Он уже давно распорядился установить рядом с его креслом, под алтарем Виктории, лицом к остальному сенату, еще три – для каждой из нас, его сестер. Мы же ни разу ими не воспользовались, ведь почти сразу после этого распоряжения Калигула сам перестал приходить на заседания. Теперь же, когда Агриппина безвылазно торчала при своем грубияне-муже и маленьком сыне, а Друзилла переселилась в огромный мавзолей к самым высокочтимым из усопших, я сочла своим долгом занять хотя бы одно из кресел.

В тот день император намеревался объявить о новой кампании по покорению тех беспокойных германских племен за Реном, с которыми когда-то доблестно сражался наш отец. Эта важное решение должно было ознаменовать двухлетнюю годовщину правления Калигулы.

На пути через Форум, мимо фиг, винограда и оливковых деревьев и далее на террасу нас приветствовала публика. Император по-прежнему пользовался популярностью среди римлян, его забрасывали цветами и провожали восторженными выкриками. Перед Калигулой шагали его ликторы с церемониальными фасциями, я шла сразу за ним, и по обеим сторонам от нас преторианцы в белых тогах сдерживали напор толпы. День выдался яркий, с ноткой морозной свежести в воздухе, но солнце уже растопило белизну, и мир сиял обновленной влажной красотой.

Несмотря на непривычность того, что я делала, мне казалось, все складывается замечательно: народ любит императора, армия его обожает и с восторгом воспримет объявление в расчете на возможные награды и славу, и даже сенат, вопреки обыкновению, идет на диалог. На самом деле именно поэтому мне следовало насторожиться, ведь один из важнейших уроков моей жизни гласил: ждать катастрофы надо тогда, когда все складывается хорошо и счастливо.

Мы подошли к террасе, и ликторы свернули в сторону, где остались стоять компактной группой, поскольку в здание сената им не разрешалось входить. Сходным образом и преторианцы собирались занять позицию вне стен сената в ожидании, когда император выйдет и им надо будет сопровождать его во дворец – там предстояли большие празднования в честь годовщины.

В помещение, которое находилось справа, вливался поток сенаторов. Я тоже двинулась туда, но остановилась, так как брат почему-то направился к атриуму.

– Ты иди, – махнул он мне рукой. – Я подойду через несколько минут. У меня тут пара небольших дел.

Я кивнула, преторианцы остановились на почтительном расстоянии от дверей, и лишь четверо из них провожали меня к входу в зал заседаний.

Перед тем как войти, я вдруг встала как вкопанная. Какое-то сверхъестественное чувство предупреждало меня, только я не могла понять о чем. Мимо протискивались сенаторы, кивая уважительно сестре императора. Преторианцы с заметным нетерпением ждали, когда я наконец сделаю последний шаг внутрь, чтобы они могли разойтись по своим местам.

Что-то было не так.

Я даже успела повернуться, перед тем как раздался крик.

Голос брата. Ему грозила опасность.

Я метнулась на крик раньше, чем смысл происходящего дошел до сопровождавших меня солдат, однако мне мешали стола и палла, да и ростом я была ниже. Поэтому за тридцать шагов, отделявших зал заседаний от атриума, меня обогнали не только эти четыре преторианца, но и еще шестеро из тех, кто был дальше. Все преторианцы и ликторы отреагировали мгновенно, хотя большинство не помчались на крик, а образовали защитную линию. Они понимали опасность блокирования входа.

Я добежала до угла атриума, заглянула во двор и перестала дышать.

С юных лет я, дитя дома Германика, с кровью Цезарей в своих жилах, бессчетное количество раз слышала историю о гибели нашего великого предка. О тех ужасных минутах, когда сбитые с толку республиканцы набросились на диктатора и двадцать три раза вонзили ножи в его плоть. Как раз в момент, когда он входил в здание сената.

Была вторая годовщина восшествия моего брата на императорский трон. Мартовские иды. И то, что происходило во внутреннем дворе, не могло оказаться всего лишь совпадением.

В центре открытого пространства мой брат сражался с тремя убийцами, вооруженными ножами. Калигула бился отважно, ведь лентяем он никогда не был и много упражнялся в боевых навыках. С тремя противниками у него не было шансов. Двух он сдерживал неплохо, но пока они вынуждали его отвлекаться, третий то и дело улучал момент и наносил удар, и только милостью богов Калигула все еще оставался в живых. Император был ранен в обе руки, в плечи, а один удар в горло, будь он чуть глубже, стал бы, вероятно, смертельным.

Брат долго не продержится.

Еще восемь заговорщиков стояли лицом к подступающим преторианцам, чтобы обеспечить троим товарищам достаточно времени для убийства Калигулы.

Я в ужасе смотрела, как нож метнулся к глазу брата. Гай успел уклониться, и лезвие лишь процарапало длинную линию на его лбу. От боли он вскрикнул, но благодаря инстинкту, дарованному Марсом, сумел перехватить руку, сжимающую нож, и, рывком подняв колено, переломил ее в запястье.

Потом я потеряла брата из виду: преторианцы атаковали других заговорщиков, самоотверженно прокладывая путь к своему господину. Я пробежала вдоль стены к одному из высоких окон атриума и подтянулась, опираясь локтями о каменный подоконник. С невыразимой тревогой и ужасом я смотрела на происходящее во дворе.

Преторианцы быстро расправились с вооруженными сенаторами, стоявшими в обороне. Более длинные мечи стражников обеспечивали им неоспоримое преимущество. Тем временем Калигула получил еще один удар в предплечье, а складки его тоги прорезала блестящая красная линия. Усталость одолевала его, зато он теперь противостоял лишь двоим. Третий, подвывая и придерживая сломанную руку, пытался сбежать.

В атриум вела еще одна дверь, задняя, и обычно она оставалась запертой. Теперь же ее распахнули настежь, и во двор хлынула волна преторианцев. Они спешили на помощь императору, заодно окружая отставших заговорщиков. Человек со сломанной рукой погиб моментально – три меча пронзили его грудь, подмышку и лицо, и он успел только ошеломленно взглянуть в глаза своей смерти.

Сражение закончилось за несколько секунд. Подоспевшие преторианцы закололи одного из нападавших на императора, а второй, осознав, что их заговор провалился, отступил и дернул головой туда-сюда в поисках спасения. Его не было. Обе двери заблокировали взбешенные, вооруженные до зубов воины, и только что пал последний из заговорщиков, защищавших главный вход.

Когда он понял, что остался один, то выпрямился и, как истинный римлянин, вонзил кинжал себе в шею, провел лезвием поперек горла, оборвав нить своей жизни, и тем самым избежал допроса.

Калигула стоял в центре атриума. Его трясло от изнеможения и гнева, но не от страха. Момент испуга миновал. Я видела его глаза, и в них не было места ужасу. Все вытеснила неутолимая ярость. Вдруг, несмотря на раны и усталость, Гай энергично взялся за бразды правления. Он повернулся к солдату. Очевидно, это был один из командиров, но я никогда не могла понять, кто есть кто в этих одинаковых тогах.

– Пусть соберут ножи.

– Прости, мой император, что? – озадаченно наморщил лоб преторианец.

Самообладание Калигулы было на пределе. Он едва сдерживался, чтобы не закричать. Слова вылетали из его поджатых губ низким, грозным шипением.

– Соберите ножи. Пересчитайте. Нападавших было больше.

Я оглядела атриум, но никого не увидела. Впрочем, с другой стороны, толпа у главного входа загораживала от меня значительную часть двора. И к тому же задняя дверь была свободна.

Преторианцы снова рассыпались, блокируя входы, а я тем временем приняла более удобную позу – села на подоконник. Командир отряда с двумя помощниками начал собирать оружие нападавших. Еще двум солдатам Калигула велел сложить трупы в ряд, вверх лицом. Не все имена мне были известны, но этих людей я точно встречала. Сенаторы и знатные римляне: они желали стать освободителями, убившими тирана.

Мой брат прошелся вдоль одиннадцати тел. Затем к нему подошли три солдата с собранным оружием.

– Сколько?

– Мой император, шестнадцать, – доложил командир отряда, и Гай кивнул, после чего еще раз пересчитал тела на земле.

– Пятеро сбежали…

Он вытащил из охапки лезвий в руках преторианца одно – самое длинное. Скорее это был не нож, а гладиус – боевой меч. Такие запрещено носить в пределах города. Но не это привлекло внимание брата. Острое, блестящее оружие имело рукоятку из слоновой кости в форме орла. Два года назад я видела этого орла на Капри на поясе Геликона, телохранителя Тиберия. С тех пор германец служил в доме Калигулы управляющим, ничем особо не проявив себя ни с хорошей, ни с плохой стороны.

– За мной! – издал император свирепый рык.

Вместе с преторианцами он, грозно печатая шаг, двинулся к задней двери атриума. Я догадалась, что последует, и, спрыгнув с подоконника, поспешила через террасу в зал для заседаний.

Курия гудела как потревоженный улей. Некоторые сенаторы сидели, иные встали с мест, но абсолютно все, размахивая руками, выдвигали разнообразные версии происшедшего. В этот день почти весь сенат оказался в сборе, что случалось не часто. По обе стороны от центральной трибуны поднималось по пять рядов скамей, и свободных мест не было видно. Значит, присутствовало около двухсот пятидесяти человек.

Мне повезло, что я поспешила: едва я вошла в зал, как у входа встали преторианцы и с гулким лязгом захлопнули тяжелые бронзовые двери. В зале потемнело, хотя из больших высоких окон света поступало достаточно, и мне пришлось подождать, пока глаза не привыкнут к новому освещению.

В дальнем конце курии, справа и слева от алтаря Виктории, было еще по одной двери. В правую вошли два преторианца и захлопнули ее за собой. Левая оставалась открытой, пока в проеме не появился Калигула – величественный и грозный, несмотря на искромсанную и залитую кровью тогу. При виде раненого императора сенат разом ахнул. С полыхающими гневом глазами Калигула решительно прошагал через зал к своему креслу, но не сел.

Все разговоры стихли, и наступила гробовая тишина: пожалуй, мы бы услышали, как падает на пол птичье перышко. Я нервно сглотнула, мысленно призывая брата держать свою вспыльчивость в узде. Если он целый год не мог переступить порог курии из-за стычки с Сабином на первом заседании, то что последует за покушением? Калигула всегда отличался почти неумеренной щедростью и был самым нежным и заботливым братом, какого только могла пожелать сестра, но его характер был столь же горяч, сколь улыбка – тепла. Мое воображение уже рисовало кровавые сцены. Я представляла, как по полу растекается багровое озеро, как сбегают по ярусам скамей бесконечные алые ручьи, как растет гора трупов и двести пятьдесят голов торчат на кольях вокруг курии…

Всеми силами души я молила брата о милосердии и трезвости ума.

Мои молитвы были услышаны. В какой-то мере.

– Встать! – скомандовал Калигула, скомандовал негромко, но грозно, и в абсолютной тишине короткое слово прогремело словно крик; ответом ему были почти осязаемые смятение и сомнение, но никто из сенаторов не пошевелился. – Встать! – повторил приказ император, и на этот раз угроза в его тоне не оставила выбора.

Все поднялись.

Позади Калигулы в зал зашли преторианцы – весь отряд, прибывший с нами. И закрыли последнюю дверь. Мы оказались взаперти, и вдруг огромный зал стал тесным и душным. Он словно сомкнулся вокруг нас, превратившись в склеп, полный народа.

– Проверьте всех. Найдите тех, на ком есть кровь, – зловеще распорядился император, и солдаты начали просачиваться сквозь стоящих людей и осматривать каждого сенатора с головы до ног в поисках обличающих красных пятен на их белоснежных тогах.

Процесс оказался небыстрым. Тщательный досмотр одного за другим повышал напряжение в зале. Наконец преторианцы вывели четверых на середину. Брат шагнул вперед, краем белой тоги утирая с лица кровь, однако она вновь и вновь выступала из раны на его лбу.

– Вы, четверо, – ощерился он, – в отличие от ваших собратьев по предательству, которые хотя бы смело погибли в бою, вы сбежали в надежде спасти свои шкуры. За вашу трусость вы поплатитесь. Каждый человек, что лежит сейчас в атриуме, будет должным образом похоронен и получит монету для лодочника. Однако вас четверых до заката отведут на Лестницу Гемоний, где казнят подлых преступников, которыми вы и являетесь, чтобы верный народ Рима мог разорвать ваши тела и растащить кости на сувениры.

Приговоренные сенаторы взвыли, умоляя о пощаде, но преторианцы действовали стремительно: в мгновение ока они вытолкали заговорщиков в одну из задних дверей. С треском захлопнулись деревянные створки.

– Почтенные сенаторы, должно быть, это простое совпадение, – раздался в гнетущей тишине голос Калигулы, – что сегодня среди вас нет моего возлюбленного дядюшки?

Меня пробрала ледяная дрожь. Клавдия здесь нет? Все мое существо отрицало мысль о том, что наш родной дядя может быть в числе заговорщиков. Но пока не нашлось объяснения мечу Геликона. Сам бывший телохранитель никак не мог находиться в этом помещении. А если не Геликон, то кто поднял на императора этот меч, словно в память о Тиберии?

Прямых улик, разумеется, не было и быть не могло. Клавдий, если он и правда виновен, ускользнул бы от любого обвинения – в науке выживания он уступал лишь Гаю. А Геликону, при всей его безжалостности, не хватило бы ума спланировать нечто подобное или хотя бы помочь кому-то это спланировать, да и в курию его бы не пропустили.

– Я прихожу к убеждению, – продолжил император, медленно оглядывая собрание римской знати, – что если бы какой-нибудь философ захотел изучить природу и устройство предательства, то ему достаточно было бы одного визита сюда, о благороднейший сенат!

Это прозвучало неожиданно. Несмотря на арест четверых сенаторов, остальные чувствовали себя в безопасности: их-то не обвиняли в покушении на убийство. Даже если в заговоре они не принимали участия, этого было недостаточно, чтобы спасти их от презрения со стороны императора.

– Злодеи! Все до одного. Вы сидите тут, тучные и продажные, жируете за счет солдат, которые вас защищают, простых граждан, которые пекут для вас хлеб, мальчишек, которые массируют вам стопы, и вольноотпущенников, которые управляют вашими делами и хозяйством. И при этом соперничаете друг с другом, интригуете, возмущаетесь и устраиваете заговоры, словно дети, затеявшие дурную игру.

Сенаторы уставились на Калигулу. Они не привыкли выслушивать оскорбления, тем более от человека столько высокого ранга. Многие искоса бросали тревожные взгляды на преторианцев, блокировавших двери. Курия все сильнее походила на склеп.

– По большей части ваши козни не особо вредят Риму, ибо они направлены друг против друга. Вы боретесь за благосклонность императора, чтобы потеснить своего собрата, которого настолько ненавидите, что готовы затащить в постель его жену и украсть его дом. Эта возня имеет значение только для ваших семей и вашей чести. Она не имеет никакого значения для человека, который печет вам хлеб, для солдата, который защищает ваши земли, или для вольноотпущенника, который ведет учет вашим расходам. И для меня она не имеет никакого значения. – Калигула сделал шаг к ближайшему ряду стоящих сенаторов, и один из них, вздрогнув, отступил и, задев сиденье, потерял равновесие; в любое другое время это падение вызвало бы дружный гогот, только не в тот день. – Происшествие вроде сегодняшнего меняет все. Сенат болен. Он покрыт язвами раздора, жадности, злобы и порока. А больному требуется нож лекаря. Ему необходимо пустить кровь. – (Опять в моем мозгу возникла гора тел в озере крови.) – Я очищу сенат. Излечу болезнь. Я не допущу, чтобы самая развращенная и никчемная часть населения Рима определяла его законы и купалась в роскоши. Так, кто из вас занимался дорогами? – Он повернулся и направил обвиняющий перст на одного сенатора, и тот вздрогнул всем телом, словно в него бросили змею. – Ты! Да, я знаю вас всех! Виниций расследовал проблемы курьерской службы год назад и выявил много интересного. Те из вас, кого уличили, вернут из своего кармана каждый денарий, потерянный городом из-за вашей безалаберности и воровства, и десять процентов сверх того – на общественно-полезные работы в городе. – Человек, на которого он указывал, начал беззвучно шлепать губами, но император остановил его пылающим взглядом: – Радуйся, что заплатишь за жадность монетой, а не кровью, и прикуси язык, пока я не передумал! – Потом он нашел среди сенаторов другое лицо. – Гай Кальвизий Сабин… – (Вот тут никакой неожиданности не было; Сабин – давнишний враг Калигулы в сенате; этот человек с самого начала осуждал щедрость моего брата, оставаясь холодным и несгибаемым.) – Сабин! Едва срок твоего правления в Паннонии подошел к концу, ты немедленно примчался обратно в Рим, желая вновь возвысить свой голос в сенате. Открою тебе тайну: в Паннонию вслед за тобой отбыл мой квестор. Ты ведь этого не знал? И ты не знал, что я прекрасно осведомлен о твоей продажности и безграничной алчности? Ты практически разорил эту важнейшую провинцию, которая оберегает Рим от наплыва варваров. И каких удивительных историй я наслушался о тайных преступлениях твоей жены! За вашей супружеской парой я числю как минимум семь павших голов и сотни тысяч долга казне. Я пока не касаюсь твоих прегрешений против морали по законодательству моего предшественника Августа! Вот тебе мое предложение: когда откроются двери, со всех ног беги домой, продай все свое имущество, вырученные деньги передай в казну, а сам исчезни из города! Иначе я приду за тобой, и не жди пощады, ты, кто порицал меня и изображал из себя праведника и поборника добродетели, при этом подрывая наши труды на благо империи!

По лицу Сабина я видела, что каждое слово Калигулы – правда. Сенатор мог надеяться только на изгнание, хотя я сомневалась, что брат в его нынешнем состоянии духа позволит ему взойти на корабль. Мне вспомнился Макрон, упавший на колени в лужу собственной крови, а ведь он был уже на пристани. Будущее не сулило Сабину ничего хорошего.

– Юний Приск! – рявкнул Калигула и резко повернулся еще к одному сенатору, тот побелел. – Список твоих грехов слишком уж длинен, чтобы зачитывать его здесь, но думаю, у тебя один выход – лишить себя жизни, как подобает доброму римлянину, не дожидаясь, когда я раскрою глаза по крайней мере четверым, стоящим здесь: они растерзают тебя прямо немедленно за то, что ты сделал. – Приск был забыт, а взгляд Калигулы перескочил на следующую жертву. – Гней Домиций Афр! Твоя идея высечь на камне посвящение в мою честь греет мне душу. Точнее, грела бы, если бы я не знал, что это лишь попытка задобрить меня. Да-да, мне известны подробности того, как ты незаконно приобретал землю. Сенека!

Дородный сенатор и писатель шагнул вперед и с искренним недоумением уставился на императора – он явно не понимал, что плохого сделал.

– Мне известно, что ты критикуешь меня. Да, это не преступление, и ты свободно выйдешь отсюда, но помни: я слежу за тобой, о любом твоем противозаконном действии тут же узнают мои люди. – Калигула отошел к своему креслу и широким жестом обвел зал. – Помните те записи о судебных разбирательствах, которые вел мой предшественник и которые были публично сожжены в Велабре два года назад? Уверен, что помните, ведь в тех опасных документах упоминаются и ваши имена! Так знайте: в императорском архиве осталась копия этих записей. Я подберу хороших, неподкупных людей и поручу им изучить, что в них содержится. Если какое-то из обвинений окажется обоснованным, то виновные будут наказаны. Это следовало сделать еще тогда, при восшествии на трон, но в те дни я наивно мечтал о новой эре доверия, хотел вычеркнуть из истории ваши прегрешения, убежденный, что они были лишь следствием порочности Тиберия. Теперь вижу, что они – следствие порочности самого сената. Как же неискушен я был, оказывая доверие этому сборищу бесчестных, испорченных детей! Впредь подобной ошибки не совершу. Итак, сегодняшнее заседание отменяется. Следующее будет созвано только после того, как я вырву из этого поля все сорняки.

При этих словах главные двери курии распахнулись. Никто не шевельнулся. Меня смущало лицемерие брата: он обвинял сенаторов в том, что им нельзя доверять, тогда как сам тайком велел сделать копии документов, которые обещал уничтожить. Думаю, остальные тоже это заметили. Но император вышел на тропу войны, и только безумец стал бы привлекать к себе его внимание.

– Идите! – выкрикнул Калигула. – Расходитесь по домам и готовьтесь. Грядет очищающее пламя.

Сенаторов как ветром сдуло.

Глава 20. Раскол

На мартовские иды, в эту самую зловещую дату года, все снова переменилось. Мир стал другим. Золотое сияние погасло. Блеск потускнел. Римляне все еще любили своего императора. Великий Юпитер, они, пожалуй, полюбили его еще сильнее, поскольку он играл на их чаяниях. Человек с улицы видит в сенате лишь шайку старых жирных олигархов, заправляющих жизнью простых людей. И тут он узнает, что их поставили на место за попытку убить императора! Разумеется, народные массы восприняли эту новость с энтузиазмом. И в армии авторитет Калигулы не пошатнулся. Естественно, несколько военачальников сенаторского ранга пришлось сместить с ключевых должностей, но простой солдат чтил императора высоко, а сенаторов – нет.

После мартовских событий ряды сенаторов редели на глазах, проскрипции стали обыденными, а бесчисленные судебные разбирательства, инициированные при Тиберии, были безжалостно доведены до их неизменно неприятного финала. К последним дням мая, когда вновь созвали заседание, присутствовал всего двадцать один сенатор. На римскую знать оказывалось невероятное давление, и сенат сдался. Калигулу можно понять. Это была не просто месть, им еще двигало элементарное чувство самосохранения. В домах Ливии и Антонии, во дворце Тиберия нам преподали несколько жестоких уроков, и в конце концов мой брат решил избавиться от всех злонамеренных личностей в своем кругу; впрочем, число их росло с каждым новым объявлением о казни.

Я и несколько человек из ближнего круга – прежде всего Лепид и Виниций, вернувшийся из Азии, – пытались склонить Калигулу к милосердию при каждой возможности, однако была пролита его кровь – значит должна пролиться кровь виновных. Два года он демонстрировал великодушие и щедрость, а теперь обнажилась вся глубина его гнева. Но подчеркну, гнев этот был направлен исключительно на сенаторское сословие, к простым людям и армии Калигула по-прежнему относился с любовью.

Виниций – мы в те дни переживали нечто вроде второго медового месяца – скрывал свои чувства с учетом мрачного настроения в городе и не на шутку боялся за моего брата. Он считал, что углубление пропасти между императором и сенатом и ежедневное сокращение числа сенаторов приведут к восстанию самых могущественных кланов Рима против Калигулы. Я видела в его глазах неодобрение жестоких мер Гая, что бы ни говорил муж вслух.

– Геренний Поллион? – спросил как-то Лепид, читая протокол судебных процессов дня.

Калигула лишь хмыкнул в ответ, занятый изучением другого столь же смертоносного документа.

– Гай, Поллион – неудачный выбор, – негромко заметил мой муж.

Калигула поднял голову. Мало кто посмел бы обратиться к нему просто по имени, но оба его собеседника имели такое право, и поэтому брат не вспылил, а лишь молча отмахнулся от слов Виниция.

– Он пользуется популярностью, не опасен, как писатель и оратор никогда не имел притязаний на власть, да и с тобой не спорил, – добавил Лепид.

– Более того, – подхватил Виниций, – он один из немногих сенаторов, которые поддержали твою идею насчет очищения сената. Не правильнее ли будет закрыть глаза на его мелкие проступки ради сохранения его лояльности?

Калигула снова поднял голову, вырвал из рук Лепида протокол, быстро пробежал глазами нужные строчки и вернул документ другу.

– Да, проступки мелкие, но и наказание мягкое: кровь Поллиона не прольется. Однако я вырежу из тела сената все червоточины до последней, и не важно, кем они меня считают.

Лепид и Виниций беспомощно переглянулись.

– Если ты его уничтожишь, а именно к этому ведет приговор, то создашь себе новых врагов, – вздохнул Лепид.

– Я больше не создаю себе врагов, я только вывожу их на чистую воду, – огрызнулся Калигула. – В этом городе, побитом чумой, они прячутся за каждым углом.

Тогда мой муж и наш старый друг обратили взоры на меня. Но я, сидя в темном углу со свитком в руках, лишь пожала плечами, так как помочь ничем не могла. Я утратила влияние на брата, а если бы и имела, то знала: сейчас даже боги не сумели бы заставить его переменить решение.

Поллион не погиб и в результате доказал, что способен выжить в тот шторм. Однако распоряжение навсегда вычеркнуло его из числа сторонников Калигулы.

Даже вне сенаторского сословия люди, достигшие высоких постов, лишились в результате судебных разбирательств своих должностей. Исключением являлись мой муж и наш давний друг Лепид, а также еще несколько человек вроде Вителлия и Веспасиана, которые твердо стояли на стороне императора и помогали ему творить хаос в рядах сенаторов и знати. Освобождающиеся посты, даже ключевые для империи, отдавались вольноотпущенникам. Калигула знал, что они навсегда будут благодарны и преданы ему за такое возвышение. Например, с Геликона, бывшего телохранителя Тиберия, полностью сняли обвинения в участии в заговоре: его меч, как оказалось, украли, а сам он имел более чем надежное алиби и свою должность управляющего сохранил. Другой такой новый вольноотпущенник, Каллист, быстро стал важной фигурой в суде. До сего дня мне не известно, какой именно пост он занимал, но находился почти всегда где-то рядом с императором, расточая льстивые улыбки и довольно потирая руки, словно ростовщик, пересчитывающий деньги. С первого же взгляда я прониклась к нему неприязнью, как когда-то к Эннии, и пыталась предупредить брата. Но он не желал ничего слушать, особенно про Каллиста, который был нужен ему для новых атак на сенат.

Реакция сенаторов на действия императора удручала. В большой степени она подтверждала его мнение о том, что это некогда благородное собрание выродилось в шайку раболепных, эгоистичных, бесчестных и трусливых людей. О Юпитер, вели они себя именно так! Ничего похожего на хребет в них не ощущалось, и я вдруг прониклась невольным уважением к Сабину: тот, по крайней мере, умел стоять на своем и не боялся возразить Калигуле. Ничего подобного в сенате больше не наблюдалось. На наших глазах этот орган распался на три части. Одна группа сдалась на волю императора. В отчаянном стремлении избежать проскрипций ее представители лебезили перед братом как восточные мальчики-содомиты – да что там, почти как рабы. Вторая группа попросту бежала из столицы в надежде, что расстояние и время спасут их шеи, они укрылись в самых дальних своих поместьях. Ну а третья группа? К ней относились люди вроде Вителлия и Веспасиана. Они стали мечами, которыми Гай безжалостно кромсал сенат. Всякий смысл в заседаниях когда-то значимого органа исчез.

И, несмотря на это, Виниций, Лепид и я не оставляли попыток направить Калигулу на путь компромисса. Нет, с общим его курсом мы были согласны, а возражали только против довольно неразборчивых методов. Сенаторы действительно пытались убить императора; они и правда оказались продажными и трусливыми, как он и подозревал. И все-таки мы считали, что нельзя настраивать против себя всю элиту Рима – это слишком опасно. Если сильно давить на гибкий предмет, рано или поздно будет отдача. Брат, подстрекаемый внезапно обретшим могущество Каллистом и теми немногочисленными патрициями, которые сплотились вокруг него, возражал: народ и армия его поддержат, а до сената ему дела нет – пусть хоть пойдет и утопится.

К июню череда проскрипций более или менее исчерпала себя. Все судебные документы, оставшиеся со времен Тиберия, были проверены и отработаны, и те сенаторы, которые желали продать своих собратьев за намек на императорскую благосклонность, сделали это. От сената осталась едва ли четверть. Архивы табулария свидетельствовали, что на момент прихода Калигулы к власти в списке сенаторов фигурировало пятьсот семнадцать имен. На первый день июня их числилось менее двухсот, причем большинство прятались на своих сельских виллах и в городе не показывались.

Я питала надежду, что гнев моего брата поутихнет, когда мы попрощаемся с июньскими идами – и со множеством его потенциальных врагов. Но то, что начиналось как пламенная ярость, теперь превратилось в ледяную решимость. Вслед за пожаром, выжигающим ряды предателей, пришла расчетливая кампания по уничтожению выживших.

Вновь и вновь мы доказывали Калигуле пользу примирения, особенно старался Виниций, который, казалось, отчаянно надеялся воссоздать императора двухлетней давности – полного созидательных планов и великодушия. Вновь и вновь Гай отказывался слушать. А если мы бывали слишком настойчивы, он вел нас в храм Цезаря на Форуме, где он хранил искромсанную, окровавленную тогу, бывшую на нем в тот роковой день, когда он чуть не последовал за нашим достославным предком в Элизий. Пока эта тога остается в храме в качестве напоминания о подлости сенаторов, Калигула не перестанет мстить.

Где-то в первой половине июня брат объявил о том, что в цирке Статилия Тавра на Марсовом поле пройдет аукцион гладиаторов. Разослали приглашения. Когда Виниций показал мне список, то не скрывал дурных предчувствий. Всего двадцать имен, все принадлежат самым громким из оставшихся голосов в сенате, все – отцы знатнейших семейств Рима, и все богаты. Мы с супругом решили пойти туда в слабой надежде на то, что сможем предотвратить кровавую баню. В конце концов, брат даровал мне беспрецедентное право иметь собственное место в цирке, а мой муж оставался в числе фаворитов Калигулы.

Публике на мероприятие вход был закрыт, и двадцать сенаторов проводили на самый нижний ярус скамей вокруг арены. Гай тоже предпочел в этот день расположиться не в императорской ложе, а ближе к арене. Я и Виниций последовали его примеру и сели рядом по другую руку от его эскорта – скользкого Каллиста и нашего старого друга Лепида.

Мероприятия такого рода обычно сопровождались оживленными разговорами, но не в тот день. Никто из сенаторов не явился бы сюда по своей воле. Кто-то скажет, что приглашение – это не приказ, но в те дни было бы огромной глупостью со стороны любого сенатора пропустить мероприятие. И вот двадцать человек, по большей части преклонных лет, сидели и тревожно гадали, какой новый ад придумал для них император.

К моему удивлению, на арене появился распорядитель и стал одного за другим выводить гладиаторов, чтобы показать их покупателям. Я ожидала, что Калигула готовит какой-то злой розыгрыш, а не настоящий аукцион.

Чуть позже стал понятен замысел моего брата. Первым был представлен ретиарий из Вифинии с трезубцем и сетью. Чемпион в каком-то захолустье на востоке, а в Риме пока успел выжить в трех боях.

Ставки начинались от тысячи сестерциев – и это очень дешево даже за неопытного новичка. Некоторые сенаторы приободрились. Казалось, что день все-таки испорчен не безнадежно. Поначалу нерешительно, но затем все активнее торг вели трое из приглашенных. Они состязались друг с другом, пока цена не достигла восемнадцати тысяч сестерциев, и тут широколицый патриций по имени Корнелий Котта объявил, что для него ставки слишком высоки. Оставшиеся двое успели поднять цену до двадцати тысяч, и все указывало на то, что выиграет старший из них.

– Двадцать одна тысяча, – подал голос Гай.

Двое сенаторов, делавших ставки, уставились на Калигулу. Император же продает гладиаторов, а не покупает! Севшим голосом старший сенатор отозвался:

– Двадцать две.

Его соперник ухватился за свой шанс и вышел из торгов.

– Двадцать три, – сказал Калигула.

Старый сенатор упал духом, поняв, что происходит. Он прохрипел:

– Двадцать четыре.

– Тридцать четыре, – весело отозвался Калигула.

У старого сенатора глаза полезли на лоб.

– Мой император…

– Валерий, делай ставку.

Сенатор поник. Он проиграет императору, потому что выиграет ретиария. Об альтернативе невозможно было даже помыслить.

– Тридцать пять.

– Ты потратил тридцать пять тысяч на масла для своей жирной задницы, – презрительно фыркнул Калигула. – Сорок одна.

Я опустила глаза. Он состязался со стариком. Бесцветным голосом Валерий предложил сорок две тысячи. От брата последовало пятьдесят. Пятьдесят одна от сенатора. Это было невыносимо. Калигула отпустил старика на восьмидесяти пяти тысячах сестерциев. Не то чтобы тот не мог себе позволить такие траты – у меня не было сомнений в том, что любой из приглашенных мог отдать столько же за каждый лот и вернуться домой к полновесным сундукам. Брат издевался над сенаторами с единственной целью – чтобы унизить их, и эта жестокость меня беспокоила.

За самих униженных сенаторов я не сильно переживала. Меня не отпускала мысль о том, что нельзя бесконечно безнаказанно давить на кого-либо. Сенат сломается? Или нанесет ответный удар с равной силой? Калигула шел опасным путем; казалось, что он упрямо держит курс на бурю. Виниций сжал мою ладонь. Он тоже тревожился. Мой брат опять зашел слишком далеко, и мы все это знали.

Аукцион продолжался таким же манером и дальше. Сенаторы платили за каждый лот несусветную сумму, императорская казна тяжелела на глазах. Когда я смотрела по сторонам, то видела на лицах безнадежность, смятение и разочарование. Главное же – я разглядела на них недовольство, но вынуждена была прикусывать себе язык, чтобы не закричать в попытке остановить происходящее.

А потом случилось ужасное. Совсем пожилой патриций Сатурнин, один из наиболее уважаемых и заслуженных представителей сенаторского сословия, заснул. На лице императора сменилось полдюжины разных выражений. Он не совсем понимал, как реагировать на такое оскорбление. Когда этот калейдоскоп замер на ехидной ухмылке, у меня перехватило дыхание. Сатурнин был близким другом двоих из тех сенаторов, нашедших свой конец в кровавой бойне посреди атриума Минервы, и я поняла, что брат мысленно соединяет старика с заговором. Меня чуть не затошнило от дурных предчувствий – до того зловеще заблестели глаза Калигулы. То была не внезапная вспышка гнева, которым он всегда был подвержен, а нечто новое. Нечто пугающее.

– Сидите тихо, вы все, – прошипел Калигула через арену.

Неохотно, но беспрекословно сенаторы подчинились. Ланиста объявил следующий лот – галльский гладиатор со сциссором[6]. Это был крупный мужчина с огненно-рыжими волосами. Свой блестящий шлем он держал в руке, бугрящейся огромными мускулами и покрытой сеткой шрамов. В Нарбоне этот Ветрий, как его, кажется, звали, считался героем, и на римскую публику он уже успел произвести впечатление.

– Кто даст десять тысяч? – провозгласил распорядитель аукциона.

Ответом ему была гробовая тишина. Наконец Гай изобразил озабоченность и спросил:

– Ты не заметил, как кивал Сатурнин?

Распорядитель нахмурил лоб и обернулся на дремлющего сенатора. Голова старика поднималась и опускалась в такт его дыханию. Ланиста нервно откашлялся и объявил:

– Десять тысяч от сенатора Сатурнина.

– Пятнадцать, – тут же отозвался император.

Вновь воцарилась тишина. Распорядитель замер в неуверенности, но, наткнувшись на взгляд Калигулы, понял, что должен делать. Он дождался, когда голова Сатурнина опять опустится, и провозгласил:

– Двадцать от сенатора.

Я почувствовала себя дурно. Это же издевательство какое-то! Хотя, конечно, брат именно этого и добивался.

– Двадцать пять.

Кивок.

– Тридцать.

– Пятьдесят.

Кивок.

– Шестьдесят.

– Семьдесят.

Кивок – согласие на восемьдесят.

Время шло. Солнце нещадно палило на раскаленную арену и на тех, в чьем присутствии Сатурнин, сам того не ведая, спускал свое состояние на рыжеволосого галла. Наконец, когда мы все уже проголодались, один из сенаторов взял свою судьбу в свои руки и потихоньку ткнул локтем спящего старика. Тот встрепенулся и открыл глаза.

– А вот и последняя ставка, – усмехнулся Калигула.

– Сенатор Сатурнин дает девять миллионов двести двадцать тысяч сестерциев, – произнес распорядитель аукциона, в его голосе звучали и смущение, и сочувствие.

Сатурнин заморгал – он ничего не понимал. Сенатор, который разбудил его, наклонился и зашептал ему на ухо пояснения.

Старик потерял сознание.

Остальная часть торгов прошла сравнительно скучно, и вскоре после полудня аукцион завершился. Несчастные сенаторы расселись по своим повозкам, причем Сатурнина пришлось поддерживать с двух сторон, так как ноги не слушались его.

Последующие четыре дня я провела в напряжении, ожидая реакции на издевательский аукцион. Но вновь пришлось признать, что Калигула был прав, когда называл сенаторов корыстными и трусливыми: все как один они заплатили за навязанных им гладиаторов огромные суммы, а недовольство свое выразили едва слышным бурчанием между собой. Сатурнин, похоже, от расстройства слег, и семейство пришлось возглавить его сыну – он носил то же имя и жил в одном из их поместий за пределами города.

Вскоре события приняли неожиданный оборот.

Мы с Виницием возвращались после загородной прогулки в Рим. Послеполуденный зной и пыльное облако, лежащее над городом все лето, не давали дышать. В сопровождении нескольких мускулистых наемников для защиты от возможной встречи с бандитами мы с мужем проехались по долине реки Кремера в сторону Вейев: я в открытой повозке, а Виниций верхом. Перекусив на зеленой лужайке и насладившись свежим воздухом, мы с большой неохотой повернули обратно.

Наш дом, хотя и просторный, не был снабжен всеми удобствами, и поэтому все повозки и лошади с разрешения Калигулы размещались в большом императорском дворце.

Когда мы въехали под арку и остановились, я, к немалому удивлению, увидела перед конюшней Калигулу, который завязывал ленты в гриве своего любимого вороного жеребца по кличке Инцитат. В самой этой процедуре не было ничего необычного: брат обожал лошадей, а черный как смоль жеребец был особенно дорог его сердцу. Гай нередко брал на себя обязанности конюхов – чесал животных, угощал их лакомствами. Но это бывало ранним утром или ближе к вечеру, а в разгар римского летнего дня все горожане с деньгами прятались от жары и пыли в садах или термах. Или же, как в случае с моим братом, мучили сенаторов к восторгу простонародья.

– Дорогая сестра, – улыбнулся Калигула, – и друг мой Виниций, рад вашему возвращению. Не ждал вас так рано, хотя появились вы как нельзя кстати. Приглашаю съездить со мной по одному небольшому делу… Лепид тоже едет, только настроение у него сегодня неважное.

При этих словах из конюшни появился сам Лепид: он приглядывал за тем, как конюх седлал его гнедую кобылу. Вид у нашего друга и правда был кислый. Я решила расспросить его о причинах дурного состояния позже, так как Калигула уже распорядился, чтобы мою повозку развернули к выходу. Вот так, не успели мы прибыть во дворец, как тут же снова покинули его. Гай ехал на своем любимом жеребце, Виниций и Лепид тоже верхом, я в повозке, громыхающей по мостовой. За нами скакали две дюжины всадников преторианской гвардии.

Тарахтя и цокая, мы двинулись вниз по склону, к восточному краю Форума. Новый крытый переход, который строил император для соединения своего дворца с западной оконечностью Форума, почти завершили, но лошади и транспорт не смогли им воспользоваться. Мы миновали пруд и рынок у храма Венеры и начали подъем на Эсквилин. Я понятия не имела, куда мы едем; более того, не знала, где мы, даже когда наше короткое путешествие подошло к концу.

Большой домус на холме выходил на улицу фасадом, в котором не было ни одной встроенной в стену торговой лавки – верный признак богатого владельца, ценящего уединение. В обе стороны уходила ограда, опоясывающая внушительных размеров сад, оазис зелени в тисках зданий и мостовых. Напротив красовался каменный декоративный фонтан, на бортике которого сидел человек в дорогой тоге, с крупным носом и поредевшими волосами. Вокруг него столпилась дюжина рабов. Выглядел он ужасно расстроенным, и у меня защемило от дурных предчувствий сердце.

– Ты знакома с Прокулом? – светским тоном обратился ко мне Калигула, пока мужчины спешивались.

Виниций подошел помочь мне выбраться из повозки, и я, заикаясь, ответила коротким отрицанием. Я пока не понимала, что происходит, но ничего хорошего не ждала.

– Гней Ацерроний Прокул, – назвал брат полное имя печального человека у фонтана, который отмахивался от рабов, пытающихся помочь ему. – Это последний консул, которого назначил Тиберий, и верный приспешник старого негодяя. Он всячески уклоняется от сенаторских обязанностей – прячется в какой-то крысиной норе на Сардинии. К счастью, как раз когда на меня свалились лишние деньги и я присматривал себе какое-нибудь здание, он вернулся в Рим.

Я лихорадочно соображала…

– Ты купил его жилище? – наконец догадалась я и уставилась на домус.

– Вот именно, – просиял Калигула. – Видишь ли, мне как раз нужно было куда-то пристроить девять миллионов сестерциев. О, конечно же, за дом я заплатил не всю эту сумму. Скажу тебе по секрету, Прокул не очень-то хотел продавать дом, но названная им цена показалась такой низкой, что я просто не мог устоять.

– Так ты купил дом задешево? – буркнул Лепид.

Я вполне понимала скрытый смысл его слов. Дом был отнят у сенатора практически силой, а в качестве компенсации предложена жалкая горсть монет. Ситуация посерьезнее, чем наказание строптивого патриция в форме принуждения к продаже земли. Прокул был очевидно подавлен всем этим.

– Гай, зачем тебе еще один дом? – спросила я отчасти риторически, а отчасти с искренним интересом, ведь мой брат редко делал что-либо без весомой – пусть порой извращенной – причины.

Калигула вновь улыбнулся мне:

– Он не для меня. Ты ведь знаешь, как я люблю осыпать подарками тех, кто этого заслуживает.

Пока я в растерянности таращилась на дом, оттуда вышел противный Каллист.

– Мой господин, все готово.

Калигула с ухмылкой вручил поводья Инцитата вольноотпущеннику, и тот повел высокого вороного жеребца в атриум. Громко зацокали подковы по бесценному мрамору и изысканной мозаике пола. Я по-прежнему терялась в догадках, но наконец выдавила:

– Что происходит?

– Конюшни Палатина переполнены. И Лепид только что купил для меня нового коня, потому мне требуется больше места. Ну а Инцитат достоин самого лучшего. А у Прокула можно сделать прекрасное пастбище, достаточно лишь выкорчевать сад и разобрать фонтаны.

– Ты превратишь дом в конюшню?! – Я не верила собственным ушам.

Понятно, что девять миллионов за домус Прокула он не отдал, но вряд ли меньше ста тысяч в любом случае. За конюшню! Хотя что это я? Не ради Инцитата затеял все это брат, а ради унижения одного из немногих оставшихся сенаторов.

– Ну конечно! – рассмеялся Калигула. – Я вот стал вспоминать, каких успехов достиг тот тунеядец у фонтана за время своей службы консулом, и понял, что на следующий год нужно будет назначить консулом Инцитата. Возможно, мой конь справится не хуже, ведь у него почти такой же нос, как у Прокула, хотя разума побольше.

Калигула хохотнул над собственной шуткой. Лепид фыркнул, а Виниций бросил на меня беспомощный взгляд. Мне же оставалось только пожать плечами. Как далеко зайдет брат? Скоро от сената ничего не останется, поскольку те, кто все еще здоров, так пострадали финансово, что вот-вот перестанут отвечать критериям допуска в высший орган власти Рима. Что произойдет, когда в курии опустеет последняя скамья? Сможет ли Рим существовать без сената?

Мне припомнились те времена, когда мы с братом слушали рассказы Юлия Агриппы, Антиоха Коммагенского и Птолемея Мавретанского. Правителей востока и юга из древней плеяды македонских царей. Абсолютных властителей. Священных царей. Да, страна и ее народ могут управляться без сената. Но Рим?

– А сейчас, – вдруг заявил мой брат, хлопнув в ладоши и отворачиваясь от домуса, – я собираюсь заняться поиском жены. В конце концов, наследники не рождаются сами по себе.

Внезапная смена темы сбила меня с толку. Возможно, супруга сумеет немного усмирить Калигулу. Да и после его предыдущей неудачной женитьбы прошло уже достаточно времени… Подумав, я кивнула в надежде, что новая цель отвлечет его от издевательств над сенатом.

Краем глаза я заметила, что при этих словах Калигулы Лепид помрачнел еще сильнее.

Глава 21. Предательство и тайны

Жены Калигулы приходили и уходили. Юнию Клавдиллу – женщину, к которой брат испытывал искреннюю привязанность, – отняли у него неудачные роды или, если верить ее отцу, проклятие рода Юлиев. Ливия Орестилла оказалась плохим выбором, основанным на предсказании авгура и отчаянном стремлении доказать, что никакого проклятия не существует. Теперь она с бывшим мужем находилась в изгнании на каком-то далеком острове и, возможно, была совершенно счастлива. Лоллия Паулина, в значительной мере навязанная Калигуле нашим другом Лепидом, отлично справлялась с ролью императрицы и даже сумела вытащить Гая из глубокой меланхолии, однако ее неспособность иметь детей привела к скорому разводу.

При всей склонности брата к импульсивным поступкам, особенно в деле выбора жены, в случае с Милонией Цезонией он вел себя весьма взвешенно. По-видимому, интимная связь между Калигулой и матроной Милонией существовала не то с января, не то с декабря, но никто из нас об этом не догадывался. Мы думали, что в тот день, когда его конь обрел дворец и практически стал консулом, Гай объявил о своем намерении подыскать новую супругу, а на самом деле сделал очередной шаг в развитии крепнущих отношений с Милонией.

Милония Цезония была… мягко говоря, грубовата. Надеюсь, мои слова не покажутся слишком злобными, тем более что она мне очень нравилась. Если поставить ее рядом с преторианцем в белой тоге, то трудно решить, кто из них менее женственен. В ее присутствии даже я, в своем скромном одеянии и со строгой прической, выглядела кокеткой. Происходила она из малоизвестного рода, в котором отдавали предпочтение ратному делу, и это передавалось не только по мужской, но и по женской линии. Ее более знатный сводный брат Корбулон уже прославился как боевой командир. В последний раз я видела его в компании с мужем Агриппины на том ужасном пиру в Палатине. Милония имела резкие черты лица и буйную, непокорную гриву волос, с которой ее рабы, как ни старались, справиться не могли. При широких плечах и крупных конечностях она обладала узкими бедрами, что противоречило образу римской матроны и не обещало успехов в деторождении.

Тем не менее она уже была замужем за претором, умершим год назад, и родила от него троих детей, крепких и здоровых. Если подбирать жену, исходя из ее способности произвести наследника, то Милония – отличный выбор.

При ее мужеподобных чертах и прямолинейных манерах это был самый обаятельный и приятный человек из всех, кого я знала. Достаточно обменяться с ней парой слов, и все ее физические несовершенства исчезали. В неказистом теле жила прекрасная душа. И что самое потрясающее – она без ума любила Калигулу, это было ясно с первого взгляда.

Сводный брат Милонии вернулся из Далмации, где правил до начала лета, увидел, что происходит в сенате, и совершил невероятно смелый поступок. Корбулон пришел к Калигуле и поговорил с ним как мужчина с мужчиной, заявив, что чистку развращенного и зажравшегося сената он одобряет, но предупредил: пора остановиться. Император вырезал нарыв и удалил сгнившую плоть. Если продолжать резать здоровую плоть, то это только ослабит Рим. Корбулон поклялся в верности императору – с единственной оговоркой, что никогда не станет выполнять приказы, идущие вразрез с благополучием Рима. Когда мне передали его слова, то я решила, что Корбулон наверняка распрощался с головой на Лестнице Гемоний. Как ни странно, его прямые речи понравились Калигуле. По слухам, он сказал, что если бы в римском сенате было пятьсот корбулонов, то император уже не понадобился бы.

Вот так семья Милонии возвысилась из относительной безвестности и стала одной из самых влиятельных в империи, а выступление Корбулона положило конец систематическому уничтожению сената, по крайней мере на какое-то время.

К концу августа, когда состоялась свадьба, стало очевидным кое-что еще: Милония была беременна. И размер ее живота подсказывал: дитя было зачато не просто накануне брака, а месяца за четыре до него. Так тайные свидания Калигулы и Милонии стали достоянием публики, однако мой брат совсем не прятал этот факт от мира. Обычно в подобных случаях жену старались отослать куда-нибудь к далеким родственникам, чтобы родила незаметно для всех. Калигула же был в таком восторге от грядущего события, что показывал Милонию с ее животом всем и каждому. Те же, кто посмел бы выразить неудовольствие нарушением этикета, молчали в надежде на то, что появление законного наследника принесет в империю спокойствие.

Бракосочетание проходило во дворце, который в честь торжественного события пышно украсили. Вообще все свадебные церемонии Гая очень отличались друг от друга. Его первую свадьбу организовал Тиберий, и она стала частью тройной церемонии. Вторая состоялась скоропалительно, в присутствии самых знатных лиц Рима и под сенью вещих знамений. Третий брак пришелся на те мрачные дни, когда Калигула оплакивал смерть Друзиллы, и заключили союз в тесном кругу. Что касается четвертой свадьбы, то она, пожалуй, стала самой странной.

Во всех отношениях она была такой, какой и следовало быть свадьбе представителей благородных семей, за исключением одной составляющей – гостей. Присутствовали те несколько сенаторов, которые послужили Калигуле инструментами террора против их коллег, и, конечно же, Корбулон и другие члены семейства Милонии, но ими число приглашенных патрициев исчерпывалось. Их оказалось так мало, что пришлось привлекать двух префектов претория, чтобы набрать положенные десять свидетелей высокого ранга.

Дворец заполняли вольноотпущенники. Хорошо одетые люди, которые в большинстве своем всего несколько лет назад были рабами, теперь веселились на свадьбе императора, поднимали в его честь кубки и пили вместе с самыми знатными римлянами – и все делали вид, как будто в этом нет ничего странного.

Распоряжался всем неприятный Каллист, и я не могла подавить раздражение, видя, как он во все сует свой нос. К сожалению, брат считал его очень полезным и позволял вольноотпущеннику запускать руку во все горшки меда от Авентина до Марсова поля. На Каллиста было возложено столько власти и обязанностей, что пришлось выделить ему подручного, еще одного вольноотпущенника по имени Протоген. Я пока не разобралась в этом вечно путающемся под ногами человеке, но по крайней мере он не вызывал такого отвращения, как его начальник.

Среди гостей была еще одна интересная фигура – Геликон. Бывшего телохранителя, преданно служившего Тиберию, полностью очистили от подозрений в участии в заговоре сенаторов против Калигулы. Однако германец был так смущен и расстроен тем, что его знаменитый клинок оказался в руках злодеев, что поклялся на алтаре Аполлона защищать императора до последней капли крови. Теперь он стоял за спиной моего брата так же грозно и гордо, как когда-то стоял за Тиберием, и вновь исполнял ту же роль, только без окна над пропастью и бесконечной череды жертв.

Во время церемонии я любовалась женихом и невестой – они оба были рады связать себя узами брака. Казалось, что их долгая, трудная дорога к супружескому счастью подошла к концу. Когда авгур вспорол брюхо овце и приступил к поиску воли богов в истекающих кровью внутренностях, я стала разглядывать гостей. После всего, что мне пришлось повидать на жизненном пути, излишней чувствительностью я не страдала, но свежевание животных никогда меня не привлекало.

Среди приглашенных, разумеется, был Лепид. Вымученная улыбка на его лице то и дело гасла под наплывом каких-то мрачных мыслей. Потом я посмотрела на Агриппину и ее омерзительного супруга Агенобарба. Тот снизошел до того, чтобы разрешить жене приехать на свадьбу брата. Разумеется, только из страха навлечь на себя императорский гнев в случае отказа. Агриппина держала полуторагодовалого сына левой рукой и время от времени приподнимала его повыше, чтобы поцелуями и лаской успокоить, когда он начинал вертеться и ныть. При этом правая ее рука неподвижно висела вдоль тела. Потом она повернулась, у нее слегка задрался рукав, и все стало понятно: по коже расползался багровый синяк. Меня охватила ненависть. Ее муж поистине чудовище. Я решила еще раз поговорить с Калигулой и побудить его предпринять какие-то меры, хотя в глубине души понимала: Гай тут бессилен. Ведь он уже предлагал аннулировать их брак, а сестра отказалась. Мало кто смел в чем-либо перечить императору, но упрямая Агриппина всегда была в их числе.

Виниций сжал мою ладонь, и я вновь вспомнила о церемонии. Авгур объявил, что во внутренностях овцы ничего дурного не обнаружилось и боги благословляют союз – к облегчению моего брата, который придавал предсказаниям большое значение. А мне как-то не верилось в то, что Юпитер в самом деле изъявляет свою волю через скользкие, мокрые кишки животных. Великий бог обладает невообразимым могуществом – с какой легкостью он помог Регулу и республиканской армии разбить самнитов! Неужели он не нашел бы более приятный способ для общения с людьми?

– Ubi tu Gaius, ego Gaia, – счастливо выдохнула Милония. Древняя формула, завершающая церемонию, в наше время мало что значила, но не в этот день.

– Feliciter! – воскликнул авгур, призывая собравшихся веселиться.

Чуть погодя мы все оказались в том самом внутреннем дворе, где примерно в таком же составе были полутора годами – и двумя императрицами – ранее. И так же, как в тот раз, когда Гай бросил довольно двусмысленный вызов Юпитеру, день выдался теплый и сухой. Тем не менее я с некоторой опаской шагнула во двор, ибо знала, как быстро сгущаются над Лацием грозовые тучи.

Начался пир и развлечения, и гостей – самого разного происхождения – действительно охватило веселье. Я заметила одно неожиданное следствие возросшего числа вольноотпущенников среди высокопоставленных лиц: рабы императорского дворца выглядели гораздо довольнее, чем обычно, и прислуживали хозяевам и их гостям с куда большим рвением. Ведь кое-кто из тех, кому они сейчас старались угодить, совсем недавно был ровней им, и поэтому каждый дворцовый раб видел в наполняемых им кубках свое будущее.

Едва мы расположились вокруг накрытых столов, как Виниций, поцеловав мою руку и пообещав скоро вернуться, поспешил к Лепиду обсудить нечто безотлагательное. Меня это вполне устраивало. Я часто бывала одна и чувствовала себя превосходно. Разумеется, свою семью я очень любила, и с Виницием нас связывала настоящая привязанность, основанная на растущей близости и взаимной страсти, но только в одиночестве человек может созерцать и размышлять без помех.

Какое-то время я провела, наблюдая за новобрачными. Вид у них был по-настоящему счастливый. Вокруг кружился рой вольноотпущенников, пока наконец мой брат не разогнал их, как надоедливых мух. Я переключила внимание на этих выскочек, желая понять, кто чего стоит, однако они показались мне весьма разношерстной компанией, и только Каллист по-прежнему вызывал у меня стойкое отвращение.

Ничто не влияло на объективность моих наблюдений, и я подметила кое-что, чего не могли бы увидеть остальные пирующие. Агриппина разыскала Лепида и заставила его завершить беседу с моим супругом. Виницию пришлось отойти. Лепид не был рад вмешательству Пины – лицо скривилось в хмурой гримасе. Что касается сестры, то ее эмоции невозможно было прочитать. Сестра всегда искусно играла нужные ей роли, и маска спадала с лица только по ее желанию. В тот день как раз ее невинная безмятежность и пробудила мой интерес – этот образ показался уж слишком нарочитым.

Желая понять, я наблюдала за ними еще примерно час. Вокруг шумел пир, одно за другим сменялись развлечения, к императору и его новой жене подходили гости с поздравлениями, а потом и Виниций вернулся ко мне и начал болтать о том о сем, а я следила за Лепидом и Агриппиной.

Если бы я не знала их обоих, то решила бы, что эти двое состоят в интимной связи.

Всю свою сознательную жизнь Лепид был предан Друзилле и за год, прошедший после ее кончины, ни разу не взглянул на другую женщину. Казалось, его стремление к семейной жизни умерло вместе с женой. Да и Агриппина слишком умна, чтобы обманывать своего скорого на расправу мужа, особенно после того, как Гай предложил ей развестись, а она отказалась. Нет, она будет использовать Агенобарба, пока он ей нужен, и выбросит только тогда, когда выжмет все возможное из его титула, имущества, связей и обеспечит наследство сыну. По крайней мере, такой план просматривался в ее действиях.

Тогда как объяснить эти странные, двусмысленные взгляды, которыми обменивалась пара?

Остаток дня не принес мне удовольствия.

Свидетелем сцены, переменившей всю мою жизнь, я стала по чистой случайности. Одним ветреным осенним утром я пришла во дворец на Палатине. Виниций был занят с Веспасианом – тот пытался раскрыть секрет административных успехов моего супруга, чтобы применить их на своей должности эдила, ответственного за уборку улиц. Я же хотела повидаться с братом. Преторианец у входа во дворец сообщил, что император отправился осматривать новую пристройку, и я решила сама сходить туда и увидеть все своими глазами. Так как планировку я не знала, то вскоре сбилась с пути и оказалась в незнакомой части дворца. Полагаю, тут чаще бывали рабы и прислуга, чем члены императорской семьи. Потом я вспомнила, что как-то раз, во время одного из пиров Калигулы, заглядывала сюда, и все равно эта территория оставалась для меня неведомой.

В то утро здесь было пустынно. Я шла по коридору, мастерски расписанному виноградной лозой и птицами так, чтобы походить на увитую зеленью беседку. И вдруг послышался чей-то голос. Как ни странно, в первое мгновение меня поразила тишина, которую он прорезал: во дворце никогда не бывает тихо. Даже если ты находил уединенное местечко, звуки бурлящей дворцовой жизни доносились и туда. Но не тем утром. Каким-то чудом я оказалась там, где не было ни стражи, ни рабов.

Только голос.

Голос Агриппины.

Я и сама не сразу поняла, почему так удивилась, услышав ее там. В конце концов, мы же обе являемся родными сестрами Калигулы и обе допущены в императорский дворец. Наморщив лоб, я прикинула сроки. Да, мне было чему удивляться.

После свадьбы Милонии и Калигулы миновало чуть более двух недель. Гай призвал Агенобарба задержаться, чтобы Агриппина могла хоть недолго побыть с семьей. Наш гнусный зять оставался с нами ровно столько, сколько требовали правила приличия, но едва он счел, что можно улизнуть без страха навлечь на себя гнев императора, то так и сделал, и произошло это четырьмя днями ранее. Агенобарб уехал на одну из своих любимых вилл в Таррацине, а перед отъездом милостиво согласился на вежливую «просьбу» Калигулы и позволил жене и сыну пожить во дворце еще несколько дней. Причиной собственного отъезда он назвал необходимость проследить за делами и заявил, что хочет видеть нашу сестру в Таррацине ко дню народного собрания. От Рима до той местности два дня пути в повозке. Это означало, что Агриппина уже должна быть на много миль южнее, где-то около Ланувия на Аппиевой дороге. И мы даже попрощались с ней накануне, чтобы она могла выехать пораньше.

И вот солнце поднималось к зениту, а я тем не менее слышала ее голос, чистый как звон колокольчика, разлетающийся по пустынным закоулкам дворца.

Происходило что-то странное, и мои инстинкты велели мне затаиться. Я замерла в том красиво расписанном коридоре и прислушалась. Слов было не разобрать, потому что Агриппина говорила негромко, и ее речь часто заглушалась лепетом юного Луция Домиция, ее сына, которого мы, сестры, прозвали Нероном в память о нашем погибшем брате, – уж очень малыш походил на него. Потом зазвучал и мужской голос, но еще более тихий, и я едва слышала его.

Иногда так бывает – произойдет что-то неладное и ты еще не успеешь понять, в чем дело, а твои чувства уже все знают: по коже пробегает холодок, сердце начинает трепетать, мысли бросаются вскачь, тонкие волоски на затылке и на руках встают дыбом. Это боги посылают нам предупреждение, говаривал Друз, когда мы были детьми, да только сам он не внял тревожным сигналам. Может, не сделай я того, что сделала, все сложилось бы не так плохо, но вряд ли мои действия кардинально повлияли на ход событий.

Стянув с ног мягкие кожаные сандалии, я взяла их за ремешки одной рукой, а второй подобрала подол столы и осторожно пошла по коридору на голос сестры.

Негромкая беседа стала слышнее, когда я завернула за угол, но сначала выглянула из-за каменной стены, желая убедиться, что у меня на пути никого нет. Крадучись, я вновь двинулась вперед. Волоски на затылке улеглись было обратно, как вдруг снова встали торчком: послышался мужской голос, теперь отчетливее, и я узнала его: Лепид! Спустя несколько мгновений я оказалась перед входом в какое-то помещение. Сжав ремешки сандалий и полы одежды, я рискнула заглянуть внутрь.

Комната была чем-то вроде хранилища ненужной мебели. С одной стороны громоздились составленные друг на друга полдюжины кушеток, напротив теснились многочисленные стулья, низкие столики, сундуки и тому подобные предметы. Насколько я могла судить, тут держали мебель для больших пиршеств. Вероятно, на одной из этих кушеток я и сама лежала во время какого-нибудь празднества и ставила кубок на один из этих столов. В комнате пахло затхлостью и сыростью – значит в ней редко бывали. Должно быть, и остальные помещения в этой части дворца используются сходным образом, вот почему здесь так безлюдно и тихо.

В центре комнаты стояли Агриппина и Лепид. Маленький Луций Домиций, весело щебеча, ползал вокруг стульев и другой мебели. Мне повезло – или не повезло: я застала парочку в тот самый момент, когда Лепид заключил Агриппину в объятия.

Широко раскрыв глаза, я запечатлела все детали сцены и, пока меня не заметили, быстро отпрянула от дверного проема. Из моего горла рвался крик.

Что они делают?

Потом я постаралась убедить себя, что подсмотренная мной сцена абсолютна невинная. В конце концов, объятия не сопровождались поцелуем, и оба партнера были полностью одеты. И они как-никак родня. Члены одного семейства. Разве есть что-то неприличное в том, чтобы обнять родственника? Даже если это происходит втайне от всех? В укромном месте? Когда один из обнимающихся должен быть милях в двадцати от этой комнаты?

Нет, убедить себя в их невинности мне было труднее, чем самой поцеловать Лепида.

Хотя опять же – поцелуя я не видела.

Лепид не любил Агриппину. Я готова свою жизнь поставить на это. В его сердце жила лишь одна любовь – Друзилла, и мы все это знали. И Агриппине достало бы ума не тратить понапрасну на него время, если только для этого не было веских причин. Значит, ни один из них не пошел бы на тайное свидание ради любовных отношений. Так что же за этим стоит?

И вот они снова заговорили… и теперь, когда я могла разобрать сказанное, каждое их слово вонзалось мне в сердце острой стрелой.

– Но что скажут люди? – спрашивал Лепид. – Ведь в их глазах мы наставляем твоему мужу рога.

– Агенобарба любят меньше, чем сирийскую чуму, – отмахнулась от его сомнений Агриппина. – Никого, от самого знатного сенатора до последнего чистильщика Большой клоаки, не волнует его судьба. Я получила от мужа все, что хотела, и теперь мне на него наплевать.

Каким-то образом, не имея никаких фактов, опираясь только на инстинкты, отточенные годами страха на Капри, я поняла, что имела в виду сестра. Ее целью были консулы Корбулон и Максим, которых я видела и с ней, и с Агенобарбом. Я вздрогнула. О боги, до чего же она умна!

– А Милония? – напомнил ей Лепид. – Ее-то народ обожает.

– Несчастные случаи – не редкость в нашей жизни, брат. Ты удивишься тому, как легко женщина может покинуть этот мир, особенно в последние дни беременности.

Я не могла поверить собственным ушам. Как можно быть такой жестокой? Я всегда знала, что сестра – интриганка, но эта сторона ее характера для меня новость.

– Она должна уйти вместе с твоим братом. Если промедлим, то сенат может провозгласить наследниками ее сыновей, а после этого нам будет очень трудно добиться трона. Все нужно сделать вовремя.

Я слышала в его голосе нервозность, зато Агриппина была холодна, спокойна и уверенна.

– Не паникуй, брат.

– Перестань называть меня братом!

– До тех пор, пока ты не станешь мне мужем, я буду называть тебя братом. Ведь я всегда к тебе так обращалась, а нам надо вести себя как обычно вплоть до самого последнего момента. Так будет безопаснее. Послушай, наш союз идеален с точки зрения династии. Ты как законный наследник Гая принесешь в него легитимность и престиж. Я дам мальчика императорской крови, чтобы закрепить преемственность. Род Юлиев не будет запятнан низким происхождением этой женщины!

У меня звенело в ушах.

Агриппина и Лепид собираются убить Калигулу, который столько сделал для нас всех! Он освободил Друзиллу от ее несчастливого брака, чтобы Лепид наконец воссоединился с любовью всей своей жизни. Назначил Лепида своим наследником. Наделил Агриппину наравне со мной и Друзиллой правами, о которых женщины империи прежде и не мечтали. И за все это они планируют отплатить ему ножом убийцы?

Я не хотела этого слышать, не хотела в это верить.

Лепид всегда был нашим другом. Возможно, самым близким другом Гая. Даже ближе, чем Юлий Агриппа. Лишь нашу бедную Друзиллу Калигула любил сильнее, чем его. А Агриппина? Родная сестра! Разве не выстрадала она столько же, сколько и другие дети Германика? Неужели ее кровь так холодна?

Признаться, я понимала, что движет ими обоими. Понимала, как такое могло произойти. Лепид внезапно оказался под угрозой лишиться шанса на трон. До этого он потерял свою любовь и, неприкаянный, одинокий, обиженный, скатывался в трясину черной тоски. В этом состоянии он стал легкой добычей для Агриппины, и она, устраивая будущее своего маленького сына, уговорила несчастного Лепида принять участие в ее мерзком плане.

Мое внимание вновь вернулось к диалогу двух заговорщиков – прозвучали имена конкретных людей:

– …Потому что консулы будут с нами. А сенат пойдет за консулами.

Про Максима я мало что знала и не могла вычислить его мотивы. Но второй консул, Корбулон? Он же твердый сторонник моего брата и зарекомендовал себя как прямой, честный человек. Такие люди открыто бросают вызов противникам, а не прячутся в темных углах, чтобы исподтишка вонзить нож в спину. Более того, жена императора приходится ему сводной сестрой. Они члены одной семьи. Говорили, что в их семье все крепко держатся друг за друга, как и в нашей.

Как и в нашей… А над этим еще придется поразмышлять, учитывая мое нечаянное открытие.

Пока я судорожно переваривала услышанное, прозвучало еще одно имя: Гетулик. От напряжения у меня заломило виски. Я точно знала его, но, ошарашенная и потрясенная, не сразу вспомнила, кто это. Ах да: это же близкий друг и сподвижник страшного префекта претория Сеяна! После гибели своего покровителя Гетулик чудом избежал проскрипций. Ему-то уж точно доверять было нельзя!

Что делать? Продолжать стоять и слушать в надежде узнать подробности? Вдруг откроются еще более ужасные детали? Нет, решила я. В комнате всего одна дверь, и раньше или позже заговорщики уйдут отсюда. Если они поймают меня, пока я подслушиваю…

Я опять вздрогнула и повернулась, решив уйти. Но Фортуна к тому моменту покинула меня. Во время движения сандалии, которые я держала в руках, качнулись и задели стену. Не то чтобы они сильно ударились, звук был едва слышен и при обычных обстоятельствах не привлек бы внимания. Однако обстоятельства были самые что ни на есть необычные! Голоса в комнате умолкли, и на секунду слышно было только, как лепечет юный Луций Домиций, ползающий вокруг стульев.

Потом – краткий диалог свистящим шепотом и быстрые шаги…

Я пустилась наутек.

Не заботясь больше о бесшумности, побежала по коридору.

У Лепида длинные ноги и, значит, бегает он быстрее меня и мужская одежда не так путается, как женская, пронеслось у меня в голове. Я окончательно запаниковала – и пропустила нужный поворот. Свернув не там, где следовало, совершенно заблудилась. Пришла мысль, что надо бы вернуться к известному месту, однако шаги Лепида звучали уже совсем рядом. Нет, повернув, я потеряю время и попаду прямо ему в руки. А если Лепид готов пойти на убийство ближайшего друга, то моя жизнь для него и вовсе ничего не стоит.

Шлепая босыми ступнями по мраморным полам, я неслась через незнакомые комнаты. Меня вела моя паника, и я это понимала. Если действовать по подсказке инстинктов, без сколько-нибудь осознанного плана, неизбежно проиграешь и окажешься в беде. Лепид быстро нагонял меня. Его шаги, казалось, грохотали прямо у меня за спиной. Он уже знал, что его смертоносная тайна раскрыта, хотя пока не догадывался кем.

Необходимо было выбираться в знакомую часть дворца. Стараясь где можно поворачивать вправо, я надеялась, что двигаюсь в направлении Капитолия или Велабра. Когда вдруг донесся запах древесины и свежей краски, я поняла, что где-то рядом та незаконченная новая пристройка, куда я хотела попасть в самом начале.

Если я побегу на этот запах, то вскоре окажусь среди людей!

Но успею ли я? Не догонит ли меня Лепид раньше? Он ведь уже совсем рядом!

Я завернула за угол и чуть не упала без чувств – со всего разгона я столкнулась с каким-то человеком. Его вдавило в стену. С колотящимся сердцем, ни жива ни мертва от страха, я уставилась на него.

Каллист. У стены с озадаченным видом стоял тот неприятный вольноотпущенник, который служит моему брату. Он открыл рот, чтобы задать вопрос, но я опередила его и выпалила:

– Опасность… бежать… брат…

Несмотря на нелепость нашей встречи, он, по-видимому, понял меня и, крепко схватив за запястье, бегом потащил куда-то по боковому коридору. Спустя два поворота Каллист нырнул в маленькое помещение, втянул меня следом и бесшумно закрыл дверь. Я хотела спросить, где мы, но он приложил к губам палец в призыве хранить молчание. И вот так, стоя бок о бок в темной каморке без единого окна, мы слушали, как мимо двери простучали шаги Лепида, смолкли в конце крытой галереи, а затем потопали куда-то вбок. Наконец все стихло. Тогда я вырвала свою руку из хватки Каллиста и повернулась к нему. Он никогда мне не нравился, но, судя по всему, только что спас меня от смерти.

– Госпожа, – прошептал он, – кто это был?

– Заговорщик. Мой брат в опасности. Можешь отвести меня к императору?

Не прошло и четверти часа, как Каллист ввел меня в великолепный зал. Гай стоял у широкого окна своей новой пристройки и наблюдал за оживленной суетой на Форуме.

– Дорогая Ливилла, ты сама на себя не похожа! – заметил он, когда обернулся на звук моих шагов.

Кровь зашумела у меня в ушах. Надо было принять решение. Обречь сестру и нашего старинного друга на жестокую казнь, полагающуюся заговорщикам? Конечно, они ее заслужили, если глаза и уши меня не обманули, но вдруг все-таки это ошибка? Или еще можно попытаться поговорить с ними, убедить отказаться от ужасного плана? Если я дам им время, может, они и сами поймут всю низость задуманного? Но как это сделать?

Консулы. И соратник Сеяна. Вот кого я принесу в жертву, чтобы подарить своей семье второй шанс.

– Гай, заговор! – выпалила я и потом, тяжело дыша, упала в кресло.

Улыбка исчезла с лица брата. Он понял, что я говорю серьезно. Его взгляд метнулся к Каллисту – вольноотпущенник кивнул, подтверждая мои слова. На мгновение мне стало стыдно за свое плохое отношение к нему, по сути безосновательное. А он сначала спас мне жизнь, а теперь, не имея доказательств в подтверждение моих обвинений, готов был меня поддержать.

– Заговор?

– Я подслушала их! – сумела выдавить я между частыми выдохами. – Тебе в спину нацелен клинок.

Калигула наморщил лоб и громко фыркнул:

– Сенат? После того, что было в прошлый раз, они не посмеют.

– Не сенат, – ответила я. – Консулы.

– Максим? Корбулон? Ты ошибаешься. Или просто придумала!

– Нет, это правда! А еще старый Гетулик. Помнишь его – приятель Сеяна? Его имя я тоже слышала.

– В это невозможно поверить, – нахмурился Калигула. – Корбулон? Я женат на его родной сестре! Его семья благодаря мне станет носить императорский пурпур! И он человек чести. Ливилла, я не могу принять на веру твои слова.

– Мой император, за ней кто-то гнался, – вставил Каллист. – И она боялась за свою жизнь. Я верю ей.

– Но это же не старые толстые сенаторы, жадные и вечно чем-то недовольные! – рассуждал сам с собой Калигула. – Это люди, которые всячески поддерживали меня, которые обязаны мне всем. Как им в голову пришла такая глупость?

– Глупость или нет, – прошипела я, – но это правда, клянусь именем Минервы!

Не вся правда, но определенно немалая не часть. Если падут эти трое, заговор развалится. Может, тогда Агриппину и Лепида удастся спасти.

– Все равно я не могу этому поверить, – сказал мой брат.

Каллист откашлялся:

– Мой император, тем не менее имеет смысл арестовать их. В претории есть такие мастера, которые из кого угодно добудут правду.

– Послать под пытки брата моей жены? – хрипло рассмеялся Калигула. – Милонии это не понравится.

– Мой император, тогда хотя бы Максима.

– И этого Гетулика, – добавила я. – Друзьям Сеяна уж точно нельзя доверять.

– Гетулик в Германии, – ответил Гай, сведя брови. – Я не могу просто так взять и арестовать его. Он там занимает пост легата, под его командованием самые доблестные легионы империи. – И тут ему словно открылся некий большой план; изогнув брови, он заходил по залу, палец одной его руки постукивал по раскрытой ладони другой. – Он контролирует самую сильную часть всей армии Рима. Более того, это те легионы, на которые я рассчитывал бы в трудные времени. Это люди, служившие еще под началом нашего отца, и их любовь к Германику – залог их верности. Если Гетулик заставил их отвернуться от меня… – Брат всегда быстро принимал решения. – Пошли за префектами претория! – приказал он Каллисту. – Скажи им, что я хочу, чтобы Максима и Корбулона арестовали немедленно. И отправь весть бывшему консулу Гальбе. Он помогал мне с подготовкой моей кампании за Реном. Боюсь, придется нам выступить в Германию раньше намеченного срока.

Каллист с поклоном удалился исполнять распоряжения, а брат вновь повернулся ко мне:

– Спасибо, что предупредила. Сенаторы, полководцы, консулы, преторы – все они могут пойти против меня, но семья – это наши священные узы, не правда ли?

На это я ничего не могла ответить. Перед моими глазами стояли Лепид и Агриппина, втайне обсуждающие свои чудовищные планы. Узнай брат, от кого исходит нынешняя угроза, это знание сломило бы его.

Глава 22. Бесчестье

Следующие две недели стали самыми неприятными в моей жизни. Консулов схватили в тот же день. Корбулон не отрицал своего участия в заговоре, хотя и заверил брата покаянным тоном, что вовсе не собирался убивать Калигулу и его жену, свою сестру, и о таких планах ничего не знал. Его волновал только вопрос преемственности – он не хотел, чтобы на трон претендовали дети Милонии от первого брака, поскольку считал ее бывшего мужа негодяем. Было в его чистосердечном признании нечто такое, что побудило Калигулу проявить милосердие. И поскольку Милония тоже умоляла его о снисхождении, он отбросил гнев и намерение казнить предателя и вместо этого всего лишь снял Корбулона с должности. Максим же забаррикадировался в своих покоях, когда за ним пришли преторианцы, и, поняв, что надежды на спасение нет, упал на свой меч. Итак, оба консула заплатили за свое участие в заговоре.

Однако быстро выяснилось, что их роль была второстепенной. Брат пытался выудить у меня хоть какие-то сведения о том, кого мне удалось подслушать, но я утверждала, что ничего не видела – только слышала голоса, которые не смогла идентифицировать. Как ни велико было раздражение Калигулы, тут он оказался бессилен. Он не сомневался в том, что главные заговорщики на свободе, и он чуть не приказал пытать Корбулона, и только слезные мольбы жены удержали его от этого. Таким образом, оставался лишь один человек, который мог бы рассказать императору какие-то новые подробности заговора, и это был Гетулик.

Калигула велел, чтобы у Корбулона забрали его меч – бесценный клинок, подаренный ему еще Тиберием, – и поместили в храм Марса-Мстителя. Там же вскоре оказался и меч Максима, который вытащили из еще не остывших внутренностей самого консула. Виниций довольно бестактно заметил, что того и гляди в каждом храме в Риме окажется по свидетельству того или иного заговора против моего брата, – он вспомнил об окровавленной тоге в храме Божественного Цезаря. Но оружие, поднесенное Марсу-Мстителю, – это не память о предательстве, а обращение ко всему миру, как и клятва брата добавить к паре мечей еще и меч Гетулика.

Почти немедленно мы тронулись в путь – в Германию, чтобы предать суду третье лицо из триады заговорщиков (по крайней мере, так считал брат). У меня болела душа при мысли о том, что сразу вслед за его повозкой, купаясь в роскоши, едут еще два предателя. Калигула настоял на том, чтобы с ним отправились все ближайшие родственники и придворные. На север поехали Геликон, Каллист и Протоген, а также я с Виницием, Лепид и Агриппина, два префекта претория – Стелла и Клемент, – старый вояка Гальба, почти весь преторий и отряд всадников. Двигались мы стремительно, насколько это возможно для армии, причем преторианцам пришлось оставить свое боевое снаряжение в Риме и ехать налегке.

Все две недели нашего путешествия Лепид и Агриппина, делящие повозку со мной и моим супругом, исподтишка обменивались осторожными, беспокойными взглядами и предпочитали молчать. При дворе почти сразу стало известно, что заговор раскрыли благодаря тому, что я подслушала заговорщиков, и двое интриганов в повозке посматривали на меня испытующе. Еще до отъезда из Рима я много раз подходила к дверям сестры и нашего друга, собираясь открыть им свою осведомленность об их планах и умолять отказаться от намерений и отрицать всякую причастность к заговору. Но так и не постучалась ни в ту, ни в другую дверь, потому что, во-первых, не представляла, с чего начать подобный разговор, а во-вторых – и в-главных, – поскольку боялась, что они убьют меня как опасного свидетеля. Всю поездку я просидела в напряжении, как натянутая струна.

Наш путь пролегал вдоль побережья Италии и потом сворачивал вглубь материка, в сторону могучих альпийских вершин и крутых перевалов, ведущих через Рецию к великой реке Рен и раскинувшейся за ней Германии. Во всех поселениях, попадавшихся на нашем пути, удивленные жители пытались устроить торжественный прием, поскольку визит императора для них – огромная честь. Но мы спешили на север и не могли отдать должное их гостеприимству. Мы ехали дальше, в гористую Рецию, через которую в это время года ни один разумный торговец не поведет караван.

Чтобы обеспечить нашей колонне максимально быстрое продвижение, каждый вечер измученные рабы высылались вперед с бочками воды – они поливали дороги, иначе поднятая копытами и колесами пыль не давала нам дышать.

Наконец на той стороне Альп, возле Аргентората, мы встретились с частью воинских сил, которые брат собирал для своей северной кампании. Следующим пунктом стал Могонциак, где находился дворец римского легата, но оказалось, что Гетулик перебрался еще севернее, занимаясь подготовкой войск. Пришлось и нам ехать дальше.

В римскую крепость Ара-Убиорум мы прибыли на исходе сентября в сопровождении примерно десяти тысяч воинов. Должно быть, сестра моя находилась во власти странных ощущений: она ехала на встречу с одним из своих сообщников в сопровождении человека, которого они договорились убить, и к тому же Аба-Убиорум был местом ее появления на свет – наш отец тогда вел кампанию в этих краях. Четверть века назад своевольные северные легионы восстали после кончины Августа, желая посадить на трон Германика, но отец остался верен Риму и отговорил воинов от бунта. Теперь все указывало на то, что они намереваются устроить мятеж против сына столь любимого ими командира.

Когда мы добрались до этой северной крепости, ни единого признака неповиновения не было видно. Внутри крепостных стен стоял лагерем Четырнадцатый Парный легион, а Шестнадцатый Галльский и Девятый Испанский расположились снаружи. И должна заметить, зрелище это было невероятное. Как женщина, я мало касалась военных дел и в жизни не видала столь многочисленного скопления солдат и лошадей, оружия и палаток. С учетом десяти тысяч, которые мы привели с собой, Германия превратилась в море вооруженных людей – так мне казалось.

Что бы ни затевал Гетулик, его легионы, по-видимому, не были готовы к нашему приезду – или же не захотели восстать. Колонна остановилась перед открытыми воротами Ара-Убиорума. К императору поспешно подошел дежурный центурион и низко поклонился. При всей своей почтительности выглядел он встревоженным, что не вязалось с внешностью закаленного в боях вояки. Центурион поприветствовал Калигулу, пожелал ему приятного пребывания в Германии и в Аба-Убиоруме и выразил сожаление о том, что старшие командиры и сам легат не знали о прибытии императорских войск, а не то они бы…

Император прервал его – деловито и, что стало для меня неожиданностью, по-военному:

– Достаточно. Распорядись, чтобы для стражи и моих когорт разметили стоянки. Оповести тех старших командиров, которые здесь присутствуют, что с этого момента они подчиняются Сервию Сульпицию Гальбе, поскольку… – При этих словах он указал на стоящего рядом с ним всадника – рослого человека с вытянутым лицом, длинным носом и крутыми скулами. – Поскольку Гальба отныне является легатом Августа пропретором[7], наместником Германии. Утром я произведу смотр войск, пусть все подготовятся. А сейчас скажи, где мне найти бывшего наместника Гетулика.

Центурион нахмурился, но не удивился, отметила я про себя, а значит, легионы догадывались о каких-то незаконных деяниях со стороны своего командующего.

– Да, мой император. – Центурион поклонился Калигуле и затем Гальбе. – Намес… Гетулик в главном здании.

Калигула одобрительно кивнул ему и обратился к Гальбе:

– Займись устройством когорт, всадников и претория. Представься трем здешним легионам и объясни им, что теперь они твои люди и что каждый, кто откажется подчиняться, к вечеру будет висеть на кресте.

Гальба кивнул, отсалютовал и немедленно начал раздавать приказы прибывшим с нами командирам различного ранга. Как только наши военные части стали расходиться по выделенным для них местам стоянки, а Гальба отправился принимать командование над германскими легионами, император повел остатки нашей колонны – гражданских лиц и один отряд преторианцев – внутрь крепости.

Ара-Убиорум резко отличался от разросшегося и хаотичного Могонциака. Это был строгий, серый военный лагерь, а вся обслуга обитала в деревеньке на почтительном удалении от его стен. Именно здесь жил наш отец во время службы в Германии, и Агриппина родилась в том самом здании, куда мы направлялись.

Я занервничала. То, что в Риме я сочла весьма разумным решением, здесь вдруг стало казаться нелепой затеей. Как мне удастся сохранить анонимность сестры и нашего друга? Если только Гетулик не поможет мне, услужливо вспоров себе живот мечом, Гай велит пытать его до тех пор, пока не будут названы все имена. А значит, и имена Лепида и Агриппины. То есть все шло к тому, что место рождения нашей сестры станет и местом ее смерти.

И как поступит брат со мной, когда поймет, что я скрывала от него имена тех, кто собирался его убить?

У ворот все выглядело так, будто контроль над крепостью установлен мирно, однако внутри стен ситуация осложнилась. Едва мы двинулись по улице по направлению к главному зданию в центре, как прозвучал сигнал тревоги и отовсюду стали сбегаться люди Четырнадцатого Парного. Префекты претория обменялись с императором краткими репликами, и преторианцы разбились сначала на две группы и затем на меньшие подразделения. Наводнив крепость, они вынудили легионеров – порой с помощью меча – оставаться на месте.

Преторианцы двигались ровным, неумолимым валом, и мы, гражданские, просто следовали за ними и осматривались. Тут и там звенел металл скрещенных лезвий, между упорядоченными рядами казарм глухо стучали щиты, отражающие удары мечей, над постройками взлетали крики гнева, отчаяния и боли. Проходя мимо указателя на термы и грубо намалеванной карикатуры с надписью, утверждавшей, будто некто по имени Лаэтий является шлюхой, я оглянулась на внезапный шум и с ужасом увидела, как два легионера сражаются с преторианцем. Они повалили его на мощеную улицу – и тут же сами пали от мечей дюжины подскочивших гвардейцев. Преторианские гладиусы взлетали и опускались под вопли германских легионеров.

Должно быть, на главной улице происходило что-то серьезное. Я, поскользнувшись на чем-то мокром, посмотрела под ноги и увидела, что оставляю за собой красные следы, а между булыжниками мостовой бегут алые ручейки. Спустя несколько секунд нам пришлось пробираться между тремя неподвижными телами в броне. Преторианцы нашего эскорта расступились, обходя их, и затем снова сомкнули ряды.

Когда мы под охраной одной центурии приблизились к сердцу крепости, из дверей главного здания высыпали солдаты и попытались перекрыть улицу. Центурион претория оглянулся на императора. В его глазах был вопрос.

Калигула присмотрелся к солдатам и пробормотал:

– Это личная охрана Гетулика. – Потом возвысил голос: – Вы нарушаете клятву, данную вашему императору! Отступите – и тогда не понесете наказания. Ведь вы – славный Четырнадцатый, вы такие же сыны Германика, как и я. Мы братья, а не враги.

В рядах легионеров возникло замешательство. Телохранители не сдвинулись с места, но лица у них были несчастные. Их центурион и его помощник, опцион, шагали вдоль строя, приказывая не отступать и готовиться к бою.

– Попробуйте убить командиров, – велел Калигула нашему центуриону. – Тогда мы не встретим сопротивления.

Центурион отдал приказы аквилиферу[8] и музыканту, и символ центурии качнулся в такт звукам медного рога. Преторианцы разом ускорили шаг и сгруппировались в голове нашей колонны. Запыленные и усталые после долгого пути, они тем не менее являли собой яркую картину. Их вооружение было лучшим из того, что можно купить за деньги, на их туники пошла чистейшая белоснежная шерсть. Они держали строй будто на смотре и производили впечатление безупречной и неколебимой силы. Легионеры, стоящие напротив, были седыми ветеранами, которые десятки лет не покидали Германии. Их снаряжение потускнело, на нем виднелись зазубрины и пятна зачищенной ржавчины. Из-за помятых щитов выглядывали грубые поношенные туники, а бородами легионеры больше походили на германцев, чем на чисто выбритых римлян. Силы обеих сторон были примерно равны.

Я затаила дыхание. Преторианцы пошли в атаку.

Сомкнутые ряды гвардейцев ударили по охранникам разжалованного наместника, не нарушая идеального порядка. Северные легионеры заранее растянули свою линию, оставляя промежутки между щитами. Когда преторианцы атаковали, силу удара приняли на себя эти большие изогнутые доски, при этом легионеры слегка разворачивались, чтобы нападающие проскальзывали между щитами вглубь их строя. Несколько преторианцев пали жертвами клинков, умело нацеленных им в спину или в бок, а из бородатых легионеров выбили из строя лишь одного. Так как я не изучала военное дело, то не могла понять, была ли это стандартная тактика или некая особенная уловка северных соединений, но ее эффективность не вызывала сомнений.

Началась мясорубка. Преторианский центурион, для которого сноровка легионеров стала сюрпризом, пытался организовать и перестроить своих людей, однако на поле боя воцарился хаос. Я забралась на повозку, откуда было хорошо видно происходящее, и с растущей тревогой следила за схваткой. Преторианцы явно уступали легионерам… Они лучше вооружены, верно, но настоящий бой видели редко, тогда как у их противников и месяца не проходило без стычки с дикими варварами на каком-нибудь заболоченном лугу.

Для нас все могло обернуться не лучшим образом, если бы не один сметливый преторианец. Он как-то проскочил через линию боя и без единой царапины оказался в тылу врага. Там увидел опциона, который подгонял солдат, и сбил его с ног, а когда второй по значимости человек вражеского отряда упал на землю, в воздух взмыл и опустился преторианский гладиус. Самого удара я не видела, только успела заметить тонкий, темный веер капель. Когда преторианец выпрямился, то в руке его была зажата голова опциона. Он швырнул ее в гущу легионеров.

Сопротивление угасло в считаные минуты. При виде головы опциона, валяющейся у них под ногами, легионеры бросились в укрытие, а окончательный перелом наступил, когда один из северян пошел на своего командира и вонзил тому в спину меч. Лезвие проткнуло тело насквозь. Застывшего на месте центуриона ту же зарубили его собственные солдаты. В этом месиве я уже не могла разглядеть его тела.

К тому времени, когда выжившие пятьдесят или около того преторианцев вновь выстроились в шеренгу, остатки личной охраны Гетулика опустили мечи и встали перед императором на колени.

Калигула медленно оглядел их:

– У всех вас вычтут месячное жалованье. Поднимите мечи и расходитесь по казармам. Кому нужно, отправляйтесь к лекарям. – Солдаты заморгали, услышав столь милосердный приговор их тяжкому проступку, а мой брат взмахом руки распустил их. – И сделайте что-нибудь с трупами.

Легионеры бросились врассыпную – оттаскивать тела погибших, собирать свое оружие. Тем временем Калигула склонился к центуриону преторианцев:

– Давай-ка отыщем бывшего наместника.

Мы все спешились и вместе с преторианцами и тремя вольноотпущенниками, неизменно сопровождающими императора, через высокую арку вошли в здание, где размещалось командование северными частями римской армии. Возглавляемые Калигулой, мы пересекли просторную базилику и вступили в центральный зал.

Гетулик нас не ждал – во всяком случае, не ждал так быстро. В углу полыхала жаровня, в которой поспешно сжигали уличающие легата свитки. Сам легат держал в руке меч, но, кроме него, в помещении было всего два человека – безоружные писцы, разбирающие кипы документов.

– Ты арестован по подозрению в заговоре против императора, – с порога объявил преторианский центурион.

Гетулик развернулся нам навстречу, быстро оглядел незваных гостей, включая императора в первом ряду, вскинул меч и бросился к нам в попытке вспороть живот Калигуле. Гай не шелохнулся, хотя взгляд его неотрывно следил за летящим к нему клинком. Зато Геликон действовал молниеносно. Стоя за спиной императора, он вытянул вперед свой меч и отразил выпад Гетулика. Прежде чем легат успел отреагировать, телохранитель ударил рукояткой меча, увенчанной орлом, по его запястью. Раздался хруст костей. Меч выпал из пальцев легата, и он с жалобным стоном схватился за покалеченную руку.

Двух писцов как ветром сдуло. Я еле разглядела их, съежившихся в дальнем углу.

Гетулик попятился, а Калигула нагнулся и поднял упавший меч, который затем передал центуриону преторианцев:

– Проследи, чтобы его поместили в храм Марса-Мстителя с двумя другими мечами.

Воин кивнул и принял меч, после чего Калигула занялся наместником.

– Не хочешь объясниться? – спросил он. – Только не оскорбляй меня уверениями в своей невиновности.

Гетулик был в шоке от боли, однако теперь, прижимая сломанную руку к груди, постепенно приходил в себя.

– Если я все скажу, ты позволишь мне умереть, как подобает римлянину? Меня не будут пытать?

Мне стало дурно. Я знала, что за этим последует.

– Хорошо. При условии, что поверю твоим словам, – небрежно согласился Калигула, но добавил жестче: – А если начнешь юлить, то тебя будут обдирать как луковицу, пока ты не откроешь мне всю правду.

Гетулик кивнул:

– Мой император, я всего лишь инструмент в этом заговоре. Северный молот, подготовленный для подавления военной оппозиции. Защита внутри армии.

Калигула свел брови:

– Не пытайся свалить все на консулов, ибо с ними уже покончено.

– Консулы? – фыркнул Гетулик. – Они лишь подкладка для удобства сенаторов. Сын Германика, змею, готовую укусить тебя, ищи у своей груди.

Гай озадаченно нахмурился. Такого он не ожидал услышать. Ледяные пальцы страха сжали мой позвоночник. Петля на Агриппине затягивалась все туже, и это я, пусть и невольно, виновата в этом. Что сделать, что сказать, чтобы отвести от сестры клинок обвинения? В отчаянии я, не находя слов, закашлялась.

– Говори, – приказал Калигула бывшему легату.

– Госпожа Агриппина жаждет добыть трон для своего сына. А твой друг Марк Эмилий Лепид заносит нож, ведь это он первый обратился ко мне за помощью.

Не только мой позвоночник – я вся превратилась в лед. То, чего я всеми силами старалась избежать, случилось. Теперь не спасти ни сестру, ни друга. Гетулик выдал их ради сохранения своей чести.

– Я тебе не верю, – глухо обронил Калигула.

Потрясенный услышанным, он сделал шаг назад, потом – на подгибающихся ногах – еще один. Его взгляд переместился с Гетулика на Агриппину и Лепида. Если бы я не знала правду, то разглядела бы на их лицах только возмущенное отрицание. Боги свидетели, Агриппина играла отлично, но она-то всегда умела скрывать свои мысли, а вот коварство Лепида стало для меня откровением.

Брат стоял, прижавшись спиной к стене, широко раскрыв глаза, с побелевшим лицом – таким бледным он не был даже после отравления. На его щеках блеснули слезы… нет, не слезы. Должно быть, это пот, ведь плакать он не мог, так как не поверил Гетулику.

Тогда Гетулик щелкнул пальцами в сторону одного из писцов, и тот подбежал к нему с кипой документов. Наместник вытащил из них нужный и протянул Калигуле:

– Мой император, сам посмотри.

Даже с моего места, на расстоянии нескольких шагов, я распознала почерк Агриппины. Ее личной печати на письме не было, но я прекрасно знала ее руку, как и наш брат. Калигула уставился на документ. Потянулся за пергаментом, но так и не коснулся его.

– Убей легата, – просипел брат и оторвался наконец от стены; пройдя мимо меня вперед, он добавил: – Быстро.

Геликон встал на изготовку, и Гетулик, кинув еще один многозначительный взгляд на Агриппину, выпрямился. Прославленный клинок телохранителя вонзился в грудь бывшего легата, прошел через сердце и вынырнул из спины. Вокруг раны тут же стало расползаться кровавое пятно, изо рта Гетулика вырвался комок чего-то красного. Геликон повернул меч и потом с легкостью вытащил его из плоти. Вслед за мечом прыснул алый фонтан. Кровь оросила пол у нас под ногами. Гетулик вздохнул и упал на колени, потом обмяк, рухнул на пол, несколько раз вздрогнул и застыл навсегда.

Теперь я не смела поднять глаз на Лепида и Агриппину. Брат же стоял ко мне спиной, и лица его я видеть не могла. Мир словно замер на кончике ножа. Юпитер бросил кости.

Калигула повернулся.

Я думала, на смену шоку придет гнев. Мне уже доводилось наблюдать реакцию Калигулы на предательство, и это было малоприятное зрелище. Причем если раньше его предавали подданные, то сейчас – семья, и можно было ожидать беспрецедентного взрыва ярости и алчущей крови мести. Но я видела только безнадежное отрицание и набегающие слезы. Не их ли я заметила чуть раньше?

– Как такое возможно?

Агриппина фыркнула, высокомерно расправила плечи, гордо вскинула подбородок – истинная принцесса Рима. В ее глазах горел опасный огонек.

– Этот кусок грязи сказал бы что угодно. И его слова – лишь слова. Гай, я бы не послала письмо без своей печати.

Я не могла без боли смотреть на брата.

– Так это вы! Это вас с Лепидом подслушала Ливилла, да?

– Гай! – воскликнула Агриппина, причем в ее голосе уже проскальзывали нотки отчаяния. – Я же твоя сестра. Ты меня знаешь.

– Знаю, – подтвердил брат с тяжелым нажимом.

– Агриппина, не хнычь, – наконец подал голос Лепид. – Он все знает. Веди себя достойно. – Наш старый друг с печальным видом повернулся к Калигуле: – Гай, ты не тот, каким был. Ты не тот золотой принц. Не тот друг из рода Германика, которого я любил. Ты превратился в нечто темное и пугающее. Теперь ты стал настоящим наследником Юлиев. Риму нужна новая кровь, если он хочет процветать, а не прогнившая кровь Цезаря.

Брат уставился на своего старинного друга. В его глазах я видела то, что творилось в его сердце. В тот день, на исходе сентября, в крепости на краю мира, сердце моего брата разбилось. После смерти Друзиллы оно треснуло и почернело, а теперь, когда Калигула узнал, что нельзя доверять никому на свете, даже семье, которую он берег и защищал в самые трудные времена, от его сердца остались лишь осколки.

И по-прежнему в Калигуле не было гнева, а слезы вновь высохли. Когда он повернулся к нам, то казалось, что от него осталась одна оболочка. Потянувшись к сумке у пояса, он вытащил маленький, изящный серебряный ножик, который подарил ему Лепид шестнадцать лет назад, когда мир был совсем другим. Агриппина задрожала, стала оглядываться по сторонам в поисках выхода, но нас всех окружили преторианцы. Геликон стоял рядом с нашим братом, готовый защищать его, а преторианский центурион держал в руке меч Гетулика. Бежать было невозможно.

Гай шагнул вперед и протянул свободную руку к Лепиду, почти просительно:

– Ты мой друг. Самый старый друг. Мы с тобой были близки, как братья.

– Значит, ты глупейший из глупцов! – отрезал Лепид, хотя в голосе его слышался надрыв: нелегко дались ему эти слова.

Меня трясло. Несмотря на тесные семейные узы, я не особенно удивилась тому, что моя опасная сестра настолько расчетлива и использовала мужа для рождения наследника, а затем пошла против брата ради трона для своего сына. Но чтобы наш самый близкий друг поднял нож на Калигулу только лишь из-за того, что мог потерять свое право на преемственность? Нет, тот Лепид, которого я всегда знала, не был способен на такое.

Лепид удивленно заморгал, когда мой брат резко вскинул вторую руку. В следующий миг славный серебряный нож перерезал нашему другу детства горло. Он захрипел. На ране вздулись розовые пузыри, а затем хлынула кровь. Лепид пытался сказать что-то, но с его губ вместо слов срывались алые капли.

– Раз Риму нужна новая кровь, – прорычал Калигула, – то пусть получит ее.

Взгляд Агриппины метался между белым, ошарашенным лицом Лепида и неподвижным телом Гетулика в багровой луже. От ужаса ее глаза чуть не выскакивали из орбит.

– Гай, только не спеши с выводами! Что бы ни сделали эти двое, я ни при чем, ты сам это знаешь. Ведь я твоя сестра!

– Агриппина, я всегда знал, что ты опасный и очень коварный человек, но такого не предвидел. – Поднеся к глазам серебряное лезвие, он стал завороженно следить за ручейками крови, стекающими по яркому металлу.

– Письмо написала Ливилла! – неожиданно выпалила сестра.

В недоумении я уставилась на нее, и наш брат тоже.

– Что?

– Это письмо. У нее почерк совсем как мой. Мы же учились у одного наставника. Я даже подменяла наши работы, настолько похоже мы писали. Ливилла написала письмо. Я вообще не хотела в этом участвовать, но она и Лепид – они втянули меня – втянули по уши – я не знала, как выбраться… Они угрожали маленькому Луцию. Я больше не вынесу этого!

И Агриппина упала на колени, сотрясаемая рыданиями. Я не могла вымолвить ни слова и только молча смотрела на нее.

Вдруг я почувствовала на себе тяжелый взгляд. Обернувшись, я увидела, что на меня смотрит брат.

– Она лжет, – проговорила я.

– Ливилла сказала, что нужно сбросить балласт! – выкрикнула Агриппина между притворными всхлипами. – Сказала, что нельзя доверять Корбулону и Гетулику. Потому и пришла к тебе. Выдала их, чтобы уберечь нас. Гай, ты не представляешь, насколько она вероломна!

Все еще не в силах вымолвить и слова, я перевела взгляд на сестру. Что вообще происходит? Я не верила тому, что видели мои глаза и слышали мои уши.

– Вы обе? – тихо спросил Калигула. – Обе?

– Гай… – начала я.

– Что произошло с моими сестрами, которые жили у нашей бабки?! – выкрикнул в отчаянии брат. – С теми сестрами, которые вместе со мной ужасались тому, как коршуны Рима рвут плоть наших братьев и родителей? Которые выжили со мной в самые страшные дни империи и стали мне ближе, чем когда-либо? Что произошло с нашей семьей? Со славными детьми Германика? Когда мы превратились в таких же людей, которых когда-то боялись?

– Гай! – снова попыталась я, но меня не было слышно за театральными рыданиями Агриппины.

– Уведите их, – выдавил мой брат.

Потом меня схватили сильные волосатые руки и поволокли к дверям.

Нет, я не предатель. Я не враг. Я дитя Германика. Я верна. Я всегда была тебе верна. Гай?

Часть четвертая. Падение императоров

Так Гай, совершая в течение трех лет, девяти месяцев и двадцати восьми дней все то, о чем рассказано, подтвердил практическим опытом, что не был богом.

Дион Кассий. Римская история (перевод В. М. Талаха)

Глава 23. Металл, огонь и кровь

Полагаю, все считали, что мне необыкновенно повезло. Ведь несмотря на то, что Максим, Гетулик и Лепид немедленно поплатились жизнью за участие в заговоре, я пока осталась жива. С этим невозможно спорить, хотя есть одно «но»: в отличие от них я была невиновна.

Меня, протестующую, выволокли из главного здания крепости вместе с моей сестрой, неумолчно кричащей о том, что это я все затеяла и всех погубила. Бессердечная стерва! Еще в детстве, наблюдая за тем, как Пина плетет свои интриги и ради гребня отправляет бедную рабыню под кнут и на невольничий рынок, я думала, что связь между нами, детьми одной матери, неразрывна. Я верила, что, сколько бы судьба ни насылала на нас бед, мы всегда будем держаться вместе и помогать друг другу. Я даже пыталась облегчить Агриппине жизнь, неустанно уговаривая брата расторгнуть ее брак с отвратительным Агенобарбом. Для меня семья была важнее всего остального, в том числе важнее моих крепнущих отношений с мужем, а Пина предала меня так же, как предала нашего брата. Ей удалось то, что не удалось Сеяну и Тиберию, – рассорить детей Германика. Только трое из нас пережили убийства и болезни, но теперь Калигула не хотел нас видеть и испытывал к нам такую жгучую ненависть, которой я не могла раньше представить.

Три дня Калигула раздумывал над тем, как поступить с нами. Мы с Агриппиной все это время томились в темнице в Ара-Убиоруме. Первую ночь я не сомкнула глаз и сидела, замерзшая и опустошенная, пока не стих писк летучих мышей под сводами камеры и не запели жаворонки. С Агриппиной мы не обменялись ни единым словом с тех пор, как заперли дверь.

На заре первого дня после конца света мы наконец заговорили, но лучше бы продолжали молчать.

– Почему? – спросила я, когда сумела свести все к одному слову.

Агриппина, которая до того притворялась спящей, приоткрыла один глаз и уставилась на меня неподвижным недобрым взглядом.

– Скажи мне почему, – повторила я мертвым голосом, таким же мертвым, какими вскоре будем и мы, как мне казалось.

– Самосохранение, – коротко ответила она.

– Что?

– Я почти убедила его в том, что это ты все придумала. Видела по его глазам. Был момент, когда я могла спастись, подсунув ему тебя. Но Гай умен. Из всех нас он самый умный – после меня, конечно.

– Как ты могла предать свою семью? – не понимала я. – Я же не делала тебе ничего плохого и не желала зла. Мы же были сестрами. Одной семьей.

– Мы по-прежнему сестры и одна семья, – фыркнула Агриппина. – Но семья, Ливилла, вовсе не такая крепкая связь, как тебе кажется. Наша семья распадается уже долгие годы. Начиная со смерти отца нити, связывающие нас, гнили и истончались. На что-то их хватало, а на что-то нет. Теперь у меня своя семья, и она превыше всего.

Я наморщила лоб:

– Твой супруг – животное.

Тут моя сестра рассмеялась холодным, неприятным смехом:

– Агенобарб? Он глупец. Идиот. И его время, его полезность уже в прошлом. Я говорю о сыне. О моем маленьком Нероне.

– О твоем маленьком Агенобарбе, – поправила я, вспомнив счастливого лепечущего малыша, которого на время нашей поездки на север оставили с кормилицами в Таррацине.

– Нерона, – повторила она каким-то странным тоном, – я никогда не буду называть именем, данным ему при рождении. Он – мой маленький Нерон. Он – моя причина. Он – моя семья. И я предам брата и сестру, и убью мужа, и растерзаю богов, если это необходимо для того, чтобы надеть на моего мальчика императорский пурпур.

Меня пробрала дрожь.

– Есть же другие способы.

– Нет! – отрезала Агриппина. – Нет никаких других способов. И у тебя нет сына, поэтому тебе не понять. Ты так же бесплодна, как эта корова Лоллия, а без собственных детей ты не можешь даже представить, насколько сильна в матери потребность защищать и обеспечивать свое дитя. И Август, и Тиберий обезумели от горя по умершим детям, и то же самое едва не случилось с нашим братом на Капри. Вот как много значит родительская любовь. Ты можешь льстить себе по простоте душевной, будто семья – это все, но только пока сама не станешь матерью. Да я бы предавала тебя снова и снова, я бы обескровила вас с братом до последней капли, лишь бы обеспечить будущее моего маленького Нерона.

– Теперь у него не будет будущего, – бесстрастно заметила я.

– Не будь же такой наивной! – вспылила Агриппина. – Ты простушка и не умеешь продумывать ходы. Калигула накажет и тебя, и меня за то, что было сделано, но я умна. Я выжду, сколько потребуется, и, помяни мои слова, это не конец для меня и моего мальчика. Пока я дышу, я продолжу строить будущее сына. А когда я выпутаюсь каким-то образом из нынешнего затруднения, то приеду за своим малышом и снова обниму его.

Тогда я умолкла, обдумывая ее слова. Трудно было поверить им, и в то же время невозможно оспорить. Сначала я хотела выцарапать сестре глаза и вырвать ее лживый язык, но, несмотря на обуревавший меня гнев, понимала, что Пина сильнее меня и куда хитрее. Даже если я сумею одолеть ее, она все равно повернет все к своей выгоде, а меня поколотят стражники. Следующие три дня мы так и сидели по разным углам крошечной камеры и молчали, бросая друг на друга ненавидящие взгляды. За дверь нас выпускали только для похода в уборную, кормили нас регулярно и сытно, однако после долгого отсутствия ко мне вновь вернулись ночные кошмары. Кошмары, от которых я просыпалась в холодном поту.

Больше я так никогда и не сумела от них избавиться, кошмары стали постоянными спутниками моих ночей. Они изматывали, пугали, лишали сна и все-таки были куда желаннее, чем родная сестра, соседка по камере.

Насколько мне стало известно, мой брат уже звал палача, когда нас уводили в темницу, но Виниций, которого прихотливая Фортуна уберегла от малейших подозрений в заговоре, сохранил близость к императору и убедил его отказаться от столь жестокого и необратимого решения. Предательство семьи так потрясло моего брата, что он бушевал и бился диким зверем в клетке, и Виниций приложил немало усилий, чтобы нас не обезглавили в первый же день. Темперамент Калигулы, который в юности давал о себе знать редкими вспышками ярости, за годы правления вырос в опасную невоздержанность, а теперь и вовсе переродился в необузданное бешенство. И только посланный богами Виниций умел как-то удержать императора от крайности и продлить нам с Агриппиной жизнь.

Холодным утром нас привели к Калигуле. Я впервые предстала перед ним как обычный подданный перед императором, и было это больно и странно. Между нами образовалась пропасть, которой раньше никогда не существовало. Если бы у меня еще оставались слезы, я бы заплакала.

Мы стояли перед нашим братом, дрожа от страха. По его приказу вперед выступил солдат с тяжелой каменной урной в руках и протянул эту урну Агриппине. Сестра непонимающе уставилась на нее.

– Это Лепид. Твой любовник, – процедил брат с такой гримасой, будто это слово оставило у него во рту кислый вкус; Агриппина продолжала молча смотреть на урну. – Возьми ее.

Медленно она подняла руки и исполнила приказ. Должно быть, урна была очень тяжелой, потому что сестра согнулась от ее веса и с трудом смогла принять более удобную позу.

– Ты понесешь ее в Рим, и если урна хотя бы раз коснется земли, то ты воссоединишься с Лепидом. Поняла?

– Гай… – И она замолчала, встретив ненавидящий взгляд брата.

– Ты будешь обращаться ко мне с подобающим уважением, – прошипел он, – или я прикажу вырвать тебе язык. – Ледяным тоном он продолжил: – У меня есть дела в этом краю империи, и я не могу их бросить, чтобы вернуться с вами в Рим. Вы поедете со мной, под надзором преторианской стражи. Вам будет отказано в комфорте и роскоши, ибо я не жалел для моих сестер ни того ни другого с тех пор, как надел пурпурное одеяние, но вместо благодарности ваши ядовитые сердца обратились против меня. Итак, вы будете жить как бедняки – как солдаты. Вы тоже станете солдатскими сапожками – калигами. Агриппина понесет Лепида, и обе вы понесете бремя стыда, осознавая, что имели от императора высочайшие почести, но бросили их в пламя ваших злобных интриг.

Агриппина лишь молча сверлила брата взглядом. Я открыла рот, чтобы хоть что-то возразить, однако у меня не было ни слов, ни голоса, так как сестра опорочила меня и ничто не восстановит доверия, которое она разрушила.

Калигула выглядел несчастным. Потерянным. Исчез тот славный мальчик, который нес на руках маленькую Друзиллу под нашей первой радугой в Риме. Исчез заботливый брат, чьими стараниями его сестры целыми и невредимыми пережили опасные месяцы на Капри. Исчез молодой бог, вошедший в Рим тремя годами ранее под восторженный рев обожающей его толпы. Передо мной была только оболочка человека. Предательство семьи лишило его последнего убежища в жизни.

– Я еще не определился с тем, какое наказание вы понесете, – сообщил он зловещим тоном. – Есть люди, которые призывают немедленно казнить изменников, тогда как другие – Виниций, к примеру, – ратуют за милосердие. Я приму решение после возвращения в Рим. До тех пор вы будете находиться под стражей и вдали от моих глаз, чтобы случайная встреча с вами не склонила меня к первому из двух советов.

Я не выдержала его взгляда и опустила голову. Оставалось надеяться, что со временем, может к нашему прибытию в Рим, гнев Калигулы утихнет и он сумеет услышать слова правды. До того дня мы должны были смиренно принимать все его решения.

Пока Калигула наводил порядок в своей германской армии, нас поначалу держали все в той же казарме в Ара-Убиоруме под присмотром отряда преторианцев. С Агриппиной я говорила лишь изредка, и каждый раз беседы заканчивались яростной ссорой. Через неделю нас уже тошнило от общества друг друга, и мы перегородили наше узилище ветхим одеялом, подвесив его поперек холодной камеры. Стычки прекратились, однако через несколько дней – счет им я быстро потеряла – Агриппина произнесла на своей половине нечто такое, что вновь заставило меня взорваться.

– Знаешь, сестра, будь у тебя хоть капля здравого смысла, ты бы не стояла разинув рот, когда Гай накинулся на тебя, а назвала бы пару-тройку имен.

– Когда Гай что сделал? Накинулся на меня? – переспросила я.

Агриппина не удостоила меня ответом и продолжила свою мысль.

– Мы все из рода Юлиев, – сказала она таким тоном, как будто этот факт более значим, чем то, что мы семья Германика. – И одну вещь наш род усвоил накрепко: выживает тот, кто заводит правильных друзей и уничтожает правильных врагов. У тебя была редчайшая возможность отправить в могилу любого из твоих недругов одним лишь словом.

Я смерила ее взглядом:

– До того дня я не знала, кто мой настоящий враг.

– Юлия Ливилла, ты дура. Я тебе не враг. И Лепид не был твоим врагом. Больше скажу: если бы ты не помчалась тогда к брату с докладом, мы вполне могли стать союзниками. Гай – вот кто твой враг, ибо это он стоит между тобой и властью, между тобой и спокойным обеспеченным будущим. – Ее гнусные заявления лишали меня дара речи, и я смотрела на сестру в немом негодовании, однако она еще не закончила: – И рано или поздно он все равно обвинил бы тебя в чем-нибудь. Они все так делают. Тиберий, Агенобарб, теперь вот Гай. Мужчин нужно использовать, чтобы обеспечить себе хорошее положение, а потом вовремя выбросить, прежде чем они попадут под влияние кого-то другого. Если бы я не была уверена в том, что ты обречена сгнить в какой-нибудь дыре, то посоветовала бы тебе поскорее избавиться от Виниция, пока он тебя не разочаровал.

Как она смеет?! Старого гадкого Тиберия или собственного мужа-негодяя она может клеймить как угодно, но красить той же краской нашего брата? Моего мужа? Что-то во мне лопнуло. Я сдернула грязное одеяло, висевшее между нами, и набросилась на Агриппину. Мои ногти рвали плоть, зубы щелкали, словно у дикого животного, выпущенного из клетки. Только когда в камеру прибежали преторианцы и отодрали меня от сестры, я поняла, что сильно поцарапала ее, однако она даже не сопротивлялась! Нет, Пина просто сидела и довольно улыбалась. Значит, эта ведьма спланировала ссору и мою вспышку! Ее увели из нашей камеры, показали лекарю, а после поместили в другую камеру, где было гораздо удобнее, чем в той сырой конуре, где осталась я.

Потом я никак не могла разобраться в своих чувствах. С одной стороны, было ужасно досадно, что Агриппина вновь использовала меня для своей выгоды. Но зато я избавилась от нее, а это многого стоило.

Шли дни и месяцы. Я сидела взаперти, но до меня долетали обрывки того, что происходило в мире. Калигула, как нож сквозь масло, прорезал северные легионы. При малейшем подозрении на ненадежность или темное прошлое людей снимали с постов, а на их место Калигула ставил тех, кому доверял. Армию построили заново.

Потом он повел свои войска через Рен. Этот поход мог прославить брата: сын Германика утверждает мощь Рима среди зловонных варваров на дальнем берегу Рена – в тех же краях, где заработал себе славу наш отец несколькими десятилетиями ранее, и с теми же легионами! Но императором овладела беспощадная жестокость. По крайней мере, такое у меня сложилось впечатление из того, что удавалось услышать. В случаях, когда отец вершил суровое, но заслуженное возмездие, Калигула проносился лесным пожаром, уничтожая на своем пути все без разбора. А ведь когда-то он был совсем не таким. Я росла с другим Гаем. А этот, несдержанный и яростный, был человек металла, огня и крови.

Томясь под замком, я рисовала в своем воображении, как все происходит. Вот Калигула верхом на Инцитате, любимом красавце-жеребце, с длинным мечом всадников. Вот он низко наклоняется в седле и замахивается. Голова варвара, отделенная от шеи, катится по земле с коротким алым шлейфом. Телохранители с трудом оберегают упрямого, яростного императора, идущего в бой впереди своей армии. Возможно, они помнили его еще мальчиком, выросшим при легионах отца. Повсюду кровь, месиво, смерть. На лице моего брата нет ни гнева, ни восторга, ни удовлетворения. На нем все то же потерянное, с пустым взглядом выражение, которое я видела при нашей последней встрече в Ара-Убиоруме. Разумеется, эти воображаемые картины попадали прямиком в мои ночные кошмары.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

После двух кратких вылазок в Германию армия вернулась в крепость, но ко мне так никто и не пришел. У меня даже возник страх утратить навыки речи, ведь в тюрьме не с кем было говорить. Разве только с преторианцами, которые приносили еду и сопровождали в уборную, но собеседниками они были никудышными. Неделями напролет я молчала в Ара-Убиоруме. Наконец Калигула решил двигаться дальше.

Меня и Агриппину вытащили из наших камер и вновь обрекли на общество друг друга. При виде нее я поняла, что из моего сердца стерты даже следы сестринской любви – на их месте выросла ненависть. Для меня это было новое, нежеланное чувство. В жизни мне доводилось бояться, были люди, которым я не доверяла, но вряд ли когда-либо кого-то так ненавидела. Даже Сеян и Тиберий вызывали во мне не столько ненависть, сколько страх. Но Агриппину я возненавидела остро, всем своим существом. Осознавать это оказалось больно.

Несмотря на еженедельный поход в термы, я была грязной и непричесанной, мне требовалось поменять одежду, убрать волосы. Меня задело, что Агриппина, казалось, содержалась в лучших условиях, чем я: у нее была аккуратная прическа и свежие, выглаженные стола и палла. Полагаю, по сравнению с ней я выглядела одной из тех попрошаек, что толпятся вокруг Большого цирка в день скачек. Кто-то из преторианцев швырнул мне смену одежды и гребень – его я еле сумела поймать. Выгородив себе угол одеялом, я торопливо переоделась и попыталась пальцами расчесать спутавшиеся волосы. В результате меня все равно никто бы не назвал высокородной римской матроной, но я хотя бы перестала походить на жену германского рыбака.

Итак, мы отправились в путь, и растянулся он на долгие дни и недели. Оставив основные части армии в Нижней Германии, император взял с собой преторианцев, телохранителей и один легион, чтобы они сопровождали его на юг – куда-нибудь, где можно перезимовать. Знатные лица из свиты Гая путешествовали в удобных повозках, а военные, включая и самого Калигулу, ехали верхом в авангарде нашей колонны. Нас с Агриппиной посадили на грубую повозку в бесконечном обозе скотины и телег, следующем за легионом. В отличие от брата, я никогда не путешествовала с армией, если не считать той стремительной поездки на север для встречи с Гетуликом. Я и представить не могла, насколько тяжела судьба тех, кто обречен ехать в хвосте марширующей колонны.

Телеги тряслись и скрипели, на голых досках было не устроиться – их покрывала неприятная субстанция, да и несло от них гнилыми овощами. Но этот запах перебивал мощный аромат животных: быков и ослов, лошадей и свиней. Это был наш вьючный транспорт и запас пропитания. На ходу каждая скотина испражнялась, усиливая удушающую вонь. Тысячи копыт и ног, шагающих по дороге впереди нас, поднимали облако пыли. Кони оставляли после себя многочисленные кучки навоза, и возчики упорно направляли телеги прямо на них, и из-под колес выплывали новые волны тошнотворного запаха.

За время невыносимой поездки я не раз и не два пыталась завести беседу либо с возчиком, либо с его помощником, либо с кем-нибудь из восьми преторианцев, назначенных охранять нас. Никто не отвечал мне. Император запретил всякое общение со мной и Агриппиной. Сотня за сотней миль жгучего, неловкого молчания. И все это – в компании с моей вероломной, бессердечной сестрой и пеплом Лепида. И с пониманием, что по окончании этого кошмара нас ждала неизвестность.

Только раз я увидела Калигулу. Только раз, когда ему понадобилось проскакать вдоль колонны в конец обоза и поговорить с префектом лагеря насчет какой-то транспортной проблемы. Он даже не повернул головы, когда ехал мимо. То, что, по его мнению, мы совершили, то есть то, что совершила моя порожденная Аидом сестра, оборвало всякие родственные связи между нами и, похоже, навсегда.

Мы прибыли в Лугдун, что в Южной Галлии, незадолго до того, как пришло зимнее ненастье. В Лугдуне это означало спорадические осадки и влажные ветры: они пролетали по долине и несли с собой грязь и туманы. Впрочем, в Германии, которую мы только что покинули, мы страдали бы от снега и холодов. Хотя для двух обесчещенных сестер императора погода не имела значения. Нас вновь посадили под замок в темную каморку под присмотром мрачных преторианцев. Пока мы томились там, Агриппина опять пыталась разжечь ссору в надежде добиться для себя более комфортного содержания. Делить с ней крошечное помещение было невыносимо, однако я молча глотала все ядовитые оскорбления и провокационные намеки, изо всех сил стараясь сорвать ее план. Пусть мне противно находиться рядом с ней, но будь я проклята, если позволю сестрице в очередной раз заманить меня в ловушку и в результате перебраться в теплое, светлое жилище. На марше мои кошмары утихли, но теперь, когда нас двоих опять заперли в темноте, они набросились на меня с новой силой. Ночами я билась и металась в холодном поту, а по утрам просыпалась бледная и дрожащая.

Но та зима принесла одну маленькую радость в мою беспросветную темницу. Каким-то образом мой супруг сумел получить от императора разрешение навещать меня. Должно быть, поймал Калигулу в редкий момент хорошего настроения. Так или иначе, Виниций время от времени приходил ко мне. Как преданный муж, он, делясь со мной новостями, ни слова не говорил Агриппине. Она отвечала на это злобными взглядами из-за неизменной урны с прахом нашего друга.

Римлян известили о заговоре и его провале, рассказывал Виниций. О смерти Гетулика и реформировании германской армии. Мечи заговорщиков по приказу Калигулы отнесли в храм. Сенат выразил радость по поводу того, что император избежал гибели, а заговор был раскрыт. Однако полагаю, что на самом деле новость эту встретили с кислыми лицами. По-видимому, наши имена – Агриппины, Лепида и мое – не назывались в числе заговорщиков. Рим не знал о нашей роли, но, возможно, лишь потому, что брат пока не решил, что с нами делать.

Новости, которые приносил мой муж, редко бывали добрыми. Хотя начиналось все неплохо. Сначала Виниций явился с сообщением, что Милония Цезония родила дочку. Наконец-то мой брат обзавелся наследником, пусть и женского пола. Девочку назвали Юлией Друзиллой, и это в равной мере порадовало и опечалило меня.

Затем стали приходить дурные вести. Так, вскоре выяснилось, что в Риме теперь всем заправлял новый любимец императора – Веспасиан. Пятнадцать сенаторов, так или иначе замешанных в заговоре, расстались с жизнью мучительным и позорным образом. Увы, перед своей смертью они обвинили знакомых, а те – еще других, и так далее. Если бы в заговоре с целью убийства императора действительно участвовали все, кого покарали в ту зиму, они могли бы просто промаршировать через город во дворец и открыто прикончить Калигулу, ибо их оказалось гораздо больше, чем преторианцев.

Всю зиму Веспасиан пожинал в Риме кровавый урожай. Мой муж не скупился на яркие подробности.

– Теперь они ни единой ночи не проводят под арестом. Когда под пытками из уст заговорщика вырывается новое имя, Веспасиан приказывает немедленно доставить названного, и того режут и жгут до тех пор, пока он не очернит кого-нибудь еще. Потом их ведут на Форум, рубят на куски перед ревущей толпой, их останки грузят на тележку и вывозят из города за Эсквилин. Там выбрасывают на растерзание падальщикам. Это похуже, чем при Сеяне, потому что теперь никто не может считать себя в безопасности и даже мертвых увечат, позорят и не хоронят.

– И Гай все это одобряет? – Я вспомнила, как удивлялась невозмутимости Тиберия при известиях о бесчинствах Сеяна.

Неужели история повторяется?

– По-моему, ему все равно. Он изменился. Содеянное Агриппиной и Лепидом… – Он сделал краткую паузу, чтобы кинуть на мою сестру и ее ношу полный ненависти взгляд. – Это сломало его. Он предоставил Веспасиану полную свободу, и теперь мясник Рима делает то, что, как ему представляется, ожидает от него император. И он не остановится, пока твой брат не прикажет ему, а Калигула ныне и пальцем не шевельнет ради спасения члена сенаторского сословия. Так что убийства продолжатся.

При мысли о том, что происходит с нашим городом, мне стало тошно и страшно. Прекрасные улицы, колоннады, ступени, ведущие на Форум, – все это залито кровью… невинных? Не совсем. В полную невиновность сенаторов в эти дни никто не верил. И все же они не заслужили, чтобы Веспасиан и его псы рвали их на части за то, чего они не делали. На краткий миг я вдруг прониклась к судьбе благодарностью за то, что сижу под замком на задворках империи.

– А что же Корбулон? – спросила я, ведь бывший консул, а теперь еще и член нашей семьи на самом деле был участником заговора, но тем не менее избежал какой-либо кары, в то время как половина римской знати заплатила слишком высокую цену.

– Он поклялся твоему брату в верности и помогает Веспасиану в его трудах. А императрица, оставшаяся в Риме, не делает ничего, чтобы остановить кровавый разгул, ей же приходится изо всех сил порицать сенаторов, чтобы подозрение не пало на нее саму. В конце концов Калигула отменил все почести, когда-либо дарованные членам императорской семьи. Он постепенно привыкает видеть в вас врагов, и у него есть на это определенные основания.

Миновали Сатурналии. Мы с сестрой слышали, как за окнами тюрьмы веселится народ Лугдуна, осчастливленный присутствием императора. Нам же нечего было праздновать.

В начале января Виниций снова принес ворох свежих новостей из внешнего мира.

– Император словно золотым водопадом залил Лугдун деньгами. Он превратил его в город мрамора и памятников. Столичная казна практически опустела из-за этого. Калигула продал все твои имения и дома – и твоей сестры тоже. Все твое имущество, кроме того что ты взяла с собой, пущено с молотка. И все наследие Тиберия ушло на аукционы. Он как будто пытается стереть все следы пребывания вашей семьи в Риме. Да, наверное, именно это он и делает. И заодно оплачивает превращение Лугдуна в новый Рим. – Виниций вздохнул. – Он правит империей из Галлии. И весь свой двор держит здесь, как будто это и есть Рим, только без сената, что его весьма устраивает.

Я представила, как Калигула сидит на троне в этом провинциальном городке, одинокий и всемогущий, словно порочный деспот.

– Он правит единолично? Наподобие стародавних тиранов?

Виниций пожал плечами:

– Не совсем. Скорее как восточный царь. Когда мы только выдвинулись на Лугдун, Калигула разослал письма старым друзьям с призывом присоединиться к нему, и в последние недели они все съехались сюда. Его двор – блестящий, золотой, пышный, с множеством экзотических персонажей. Здесь и Юлий Агриппа, и Антиох Коммагенский. Птолемей Мавретанский тоже приехал, но Каллист раздобыл документ, доказывающий, что африканский принц замешан в очередном заговоре, так что спустя два дня после прибытия он покинул Лугдун в каменной урне. – Еще один полный отвращения взгляд в сторону Агриппины с ее неизменной ношей. – Тем не менее при дворе достаточно подобных ему личностей, то есть теперь свита императора состоит из царей-сателлитов и льстивых вольноотпущенников. Без сената Калигула начинает мыслить как Агриппа или Антиох, другими словами – как абсолютный монарх. Ливилла, я думаю, что в конце концов между его новым двором и старым сенатом в Риме вспыхнет конфликт… если, конечно, после расправ Веспасиана сенаторы вообще останутся.

Я встревожилась не на шутку. Мне не нравилось то, что я слышала о брате. Он совсем не был похож на Гая Калигулу, которого я знала. Путь, который он избрал для себя, мог привести только к гибели.

– В попытке остановить уничтожение сената, – грустным тоном продолжал Виниций, – твой дядя Клавдий привел из Рима депутацию. Они встали у ворот Лугдуна, но Калигула публично оскорбил дядю и отправил всех обратно в Рим, даже не позволив поменять лошадей или провести в городе хотя бы ночь. Я видел лицо Клавдия в этот момент. Казалось, он вот-вот взорвется. Возможно, с этим его заиканием дядюшка и вправду не лучший оратор, однако Гай был безжалостен. Знаю, вы никогда не испытывали особой любви к дяде, но думаю, теперь он всерьез принялся интриговать против императора.

– Ну, это не новость, – сказала я.

Виниций затряс головой:

– Ваша семья сломала Гая. Заговоры префектов и сенаторов он пережил и только стал сильнее. А вот утрата Друзиллы и потом предательство сестер все изменили. Сенат и император в состоянии войны или стремительно приближаются к ней. Государство балансирует на кончике ножа, и я боюсь, что в тот день, когда Калигула вернется в Рим, мир расколется надвое.

Глава 24. Легион клятвопреступников

Для пленниц в сырой темнице весна приближалась медленно. Агриппина сохраняла твердость, словно была не человеком, а каменной статуей гарпии или фурии, притаившейся в тени. Сестру не покидала уверенность, что заключение лишь временное отступление от ее неизбежного триумфа. Что касается меня, то я бесконечно страдала. Дело было не в одиночестве, хотя и оно играло свою роль, забирая из моей памяти слова и подтачивая способность связно мыслить. И не присутствие Пины лишало меня сил, хотя казалось, что я живу со скорпионом, который только и ждет, чтобы ужалить. И не горе из-за гибели семьи мучило меня сильнее всего.

Нет. Ночные кошмары были хуже.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Долгое время прожив без кошмаров, я теперь оказалась в объятиях ночных видений о смерти и ужасе. Иногда они вырывали меня из сна, липкую от пота, истошно вопящую, и только окрик Агриппины, а то и метко брошенный ею предмет могли привести меня в чувство. В другие разы видения прокручивались бескрайней вереницей, не пробуждая меня, и тогда я мучилась до рассвета и вставала утром более усталой, чем ложилась с вечера. От этого нескончаемого истязания я слабела телом и душой.

Виниций в свои краткие визиты продолжал снабжать меня новостями. Я просила его задержаться, чтобы хоть ненадолго побыть в обществе человека более приятного, чем ненавистная сестра с прахом Лепида в руках, но ему это было запрещено. Император по-прежнему ценил Виниция настолько, что позволил ему изредка видеться с женой, но не более того.

К исходу зимы отношения между Римом и Калигулой лучше не стали. В январе сенат безуспешно ждал решения императора о назначении консулов на текущий год. Прошло двенадцать дней, прежде чем на их запрос был получен ответ, и звучал он так: «Мне все равно». Брат отказался от своего консульства, заявив, что от этого звания нет никакого толка. «Оно почти так же бесполезно, как и сенат», – добавил он, по словам Виниция. Император отдал сенаторам право назначать консулов, и сенат охватили яростные споры по поводу кандидатов.

Виниций во всех деталях пересказал мне, как он объяснял друзьям императора значимость этого решения. Пост консула, по его словам, является и всегда являлся средоточием политической жизни Рима. Агриппа же был невысокого мнения о консулах.

– И почему сенаторы так грызутся из-за этого никому не нужного поста? – фыркнул он.

– Не нужного? – переспросил Виниций. – Консулы были сердцем Рима еще со времен царей!

– И при этом абсолютно лишними, – скучающим тоном заявил Агриппа. – И консулы, и сенат, и трибуны, и собрания… зачем все это, когда на троне восседает император? Калигула, кажется, начинает это понимать, да и сенаторы тоже.

Убежденность Виниция несколько ослабла.

– Если Калигула на самом деле планирует править Римом как царь, без сената, то он подвергнет себя серьезной опасности, – сказал он в один из своих приходов.

Я неопределенно хмыкнула. В заточении меня мало волновали институты Рима. Однако, заметив, как заинтересованно вытянулась моя сестра в своем углу, я заставила себя продолжить тему – лишь бы Виниций не обернулся к ней. Это было маловероятно, но Пина умела заводить нужные ей разговоры.

– Его положение всегда будет сильным, – ответила я. – Армия и народ все еще любят его.

– Может, армия и народ и вправду его любят, – вздохнул Виниций, – но костяк Рима – патриции и всадники. Их реакция на такой поворот будет определяющей. Помогла ли Калигуле любовь армии и народа, когда против него составляли заговор сенаторы, или консулы… или его сестра? – добавил он и через плечо оглянулся на Агриппину, и та фыркнула в ответ.

Рим изгнал своего последнего царя – Тарквиния Суперба – более пяти веков назад. С той поры и после основания республики он всегда отвергал саму мысль о возвращении монархии. Это было немыслимо. Республику и создали для того, чтобы не допустить этого. И даже консулы назначались по двое – лишь бы не отдать всю полноту власти кому-то одному. Правда, за последние семьдесят лет императоры сумели-таки сконцентрировать власть в своих руках, но и великий Август, и даже испорченный Тиберий старались описывать свое правление в терминах, отрицающих возможность монархии. Они повелели называть себя первыми среди равных – принцепс цивитатис.

– Переход к единоличному правлению – рискованный шаг, и он встретит жесткую оппозицию, – задумчиво произнес Виниций, и его неодобрительный тон заставил меня предположить, что в этой оппозиции может оказаться даже мой честный, верный муж; в конце концов, преданность любого человека имеет свои пределы.

– Достаточно ли силен Калигула, чтобы осилить такую перемену? – рассеянно пробормотала я.

Безрадостное выражение на лице супруга сказало мне больше, чем я хотела бы знать.

Весь март я ждала новых известий и гадала, куда же подевался Виниций. К тому времени я понемногу сходила с ума, и только визиты мужа удерживали меня на краю безумия. Кошмары мучили еженощно, наводняя мой мозг сценами крови и смерти. Их обостряли мысли о том, что происходит на улицах Рима по велению Веспасиана и в битвах между римлянами и варварами на германских просторах.

Следующий посетитель появился лишь в начале апреля, и это был не Виниций, а некий трибун претория. Он пришел объявить, что мы покидаем Лугдун. У меня участился пульс. Наконец-то мы вернемся в Рим! Разумеется, меня там могла ждать как свобода в той или иной степени, так и меч, но общая с Агриппиной темница стала для меня кошмаром наяву, дополняющим ночные ужасы, и любая перемена была бы переменой к лучшему. Так мне тогда казалось.

Но мы направлялись не в Рим. Нам предстояло снова погрузиться на тряскую телегу в армейском обозе и двинуться на север.

В двадцать третий день предыдущего месяца в Лугдуне – а не в Риме! – отпраздновали Тубилустрий, что ознаменовало начало нового военного сезона. Калигула перестал заниматься Германией, вероятно решив, что ему удалось подавить вечное стремление варваров напасть на римские владения. Да, та Германия, которая бурлила антиримскими настроениями и управлялась армией под руководством предателя, теперь успокоилась под жесткой дланью легионов с новыми командирами, преданными императору. Впрочем, можно смело утверждать, что на любом кладбище спокойно, а гнев Калигулы оставил море германских трупов. Pax Romana в северных землях стал миром могилы.

Так или иначе, определенные события заставили Гая обратить взгляд в новом направлении. Принц с далекого туманного острова Британия попросил у императора помощи в борьбе с соседом, и в результате армии было приказано пересечь ненастное море и навестить тот северный остров.

Я зажмурилась, когда вышла в сияние весеннего дня в Лугдуне. Армия приготовилась выступать. Агриппина, по-прежнему сжимая в руках грязную урну, оттолкнула меня в сторону, как будто мы стояли в очереди на театральное представление, а не грузились в передвижную тюрьму.

Я не возражала, чтобы сестра первой вскарабкалась на мешки с репой – наши подушки в путешествии – и первой же выбрала себе место. Все равно будет неудобно. К тому времени, когда из-за городских крыш показалось солнце, мы уже выехали на дорогу, ведущую через долину реки Родан. Несмотря на собственную горькую участь, я тревожилась при мысли о цели нашего путешествия, ведь этот остров отразил две военные экспедиции самого Цезаря.

Говорили, что и Август, и Тиберий втайне мечтали завоевать остров и получить за это свершение новое имя – Британик. У них не вышло. Теперь Калигула намеревался пересечь море и преуспеть там, где потерпел неудачу даже великий Цезарь.

И хотя весна была в самом разгаре, погода по мере нашего продвижения ухудшалась. Чем дальше на север мы забирались, тем становилось холоднее и дождливее. В то время как в Лугдуне и тем более в Риме чувствовалось наступление теплого времени года, мы, трясясь на нашей неудобной, вонючей и скрипучей телеге, регулярно мокли и мерзли под северными дождями.

Казалось, путешествие никогда не закончится… Но вот наш отряд во главе с императорской свитой достиг северного побережья Галлии, где и воссоединился с огромной армией, прибывшей туда ранее. То были обновленные, преданные Калигуле германские легионы.

Лагерь разбили почти на самом побережье. Помню, когда меня вели из моего шатра-тюрьмы к временным уборным, мы поднялись на небольшое возвышение. День тогда выдался необыкновенно ясный, и я сумела разглядеть тонкую серую полоску земли на горизонте. Должно быть, это и был легендарный остров Британия.

Британия: земля болот, чудовищ и племен, которые сумели победить величайшего полководца всей римской истории.

Вероятно, я заметила неладное раньше, чем брат и его люди. Во время походов в уборную и в те редкие мгновения, когда мне удавалось высунуть голову из шатра, я почувствовала, что в огромном лагере царит подавленное настроение. Легионеры роптали. Нас держали в шатре между Первым и Двадцатым легионами, и не раз я слышала, как переговариваются солдаты в отсутствие командиров. Они были убеждены, что любое вторжение на тот остров ужасов за бурным серым морем обречено на провал, и очень нервничали. За те двенадцать дней, что к нам подтягивались отставшие подразделения и корабли, идущие вдоль побережья из Германии, лагерь охватили всевозможные суеверия и небылицы.

По правде сказать, я и сама не была в восторге от предстоящего путешествия по грозному проливу. Однако я понимала, что и так живу уже дольше предназначенного мне срока. Смерть может явиться в любой день, когда вдруг пожелает император. Если этого еще и не произошло, то лишь из-за старых друзей, которые заставили Калигулу временно позабыть о нашем с Агриппиной существовании. А вот солдаты в соседних палатках прекрасно помнили о том, что мы здесь: из моего шатра каждую ночь слышались вопли, от которых волосы вставали дыбом. Это воображаемые лезвия пронзали мое затерявшееся в сновидении тело и проливали иллюзорную кровь. Я кричала, металась и просыпалась вся мокрая от пота.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Где-то на десятый день лагерной жизни меня впервые после Лугдуна навестил Виниций. При виде его я не сдержала чувств и обиженно спросила, где он так долго пропадал. И только после этого заметила, что муж выглядит измученным, а под глазами у него мешки, словно спит он немногим лучше, чем я. Супруг извинился, но предупредил, что его визиты и в дальнейшем будут редкими. Каждый час, что даровали ему боги, он сейчас отдавал императору, пытаясь вернуть Калигулу на путь, коим гордился бы наш отец, и отвлечь от восточных монархов, которые неустанно склоняли его к империи совершенно иного рода, чем нынешняя.

Виниций рассказал о том, что произошло за то время, пока мы не виделись, хотя мне кажется, мое сообщение о настроениях в армии было куда более важным, чем принесенные им вести.

Еще два дня прошли в тягостном молчании. Я продолжала прислушиваться к растущему недовольству вокруг нашего шатра. Иногда ветер уносил шепот дальше, чем следовало. Каждые несколько часов до меня долетали новые обрывки беспокойных разговоров:

– …и центурионы пошли с этим куда – к трибуну!

– …может, сумеем дотянуть до тех пор, когда уже будет поздно переправляться через море.

– …застали, когда он клялся выстроить Нептуну алтарь, если корабль императора потонет. Бедняге конец.

– …считаю, самое время заявить о наших правах.

Потом наступило утро, когда я вновь увидела Калигулу. Солнце только что встало, и роса еще испарялась с земли рваными облачками.

Я выглянула из нашей тюрьмы, чтобы попросить стражников принести нам свежей воды. Хорошо был виден короткий ряд одинаковых палаток, ведущий к месту сбора двух легионов. Располагался он неподалеку от шатров командиров. Калигула восседал на Иницитате, при нем были Виниций и Агриппа, а также Гальба, с которым мы прибыли в Ара-Убиорум в прошлом году, и еще два легата. За ними выстроилась центурия преторианцев и чуть меньший по количеству, но не менее грозный отряд его германских телохранителей. Все вместе они выглядели как боевое соединение, не как свита, сопровождающая императора.

– Где ваши центурионы? – заревел Гай на ближайшие палатки.

Меня привел в ужас его тон, в котором звенела неистовая ярость. Неужели Калигула мог настолько измениться всего за полгода? В этом человеке с бледным лицом и горящими глазами я почти не видела сходства с братом, которого так любила.

Явно не ждавшие визита императора, из палаток высыпали младшие командиры Первого и Двадцатого. Они вытянулись перед моим братом, старательно удерживая на лицах нейтральное выражение. Я осталась стоять у выхода, благодарная преторианцу за то, что он не затолкал меня обратно внутрь, поскольку не менее увлеченно наблюдал за происходящим.

– Император, – начал рапорт старший из центурионов в шлеме с гребнем из перьев, – мы…

– Я не потерплю бунта! – взорвался Гай.

Центурионы чуть не попятились от его вопля и от направленного на них указательного пальца. В следующий миг германские охранники выбросили что-то вперед… Две головы поскакали по земле и замерли у ног человека, который уже собрался приветствовать императора. Хотя между мной и этими головами было немалое расстояние, меня замутило.

Мой брат – душегуб!

– Это легат и старший трибун Четырнадцатого легиона, – объявил Калигула, указывая на головы. – Мне сообщили, что среди Первого и Двадцатого зреет недовольство. Что план переплыть пролив и высадиться на остров порождает мятежные настроения. Тут бы добросовестный легат задавил все подобные разговоры и преподнес недовольным пару хороших уроков, но я узнаю, что ваши командиры приняли решение не исполнять приказы императора и уйти из армии, уведя с собой людей. Более того, они стали разносить свои подстрекательские идеи среди других легатов. В отличие от командования Четырнадцатого, легат верного мне Пятого легиона «Алауда» не ступил на скользкую тропу предательства. Ваши легаты и трибуны сейчас под арестом – ожидают моего решения их участи. А как насчет центурионов двух ваших непокорных легионов? Разделяют ли они бунтарские настроения этих предателей? Или остались верными клятве, принесенной орлу легиона, и по-прежнему честно служат Риму, командирам и императору?

Ответом ему было напряженное молчание.

– Ну так что? Передо мной легион клятвопреступников или верное Риму войско?

– Император, – произнес еще один центурион внушительного вида, когда Калигула умолк, – позволь заверить, что даже если бы наши командиры пошли против тебя, легионы не сдвинулись бы с места, и наши люди верны своему слову.

Сказано было красиво и смело, хотя в голове моей звучали многочисленные мятежные фразы, принесенные мне ночным ветром.

Калигула фыркнул:

– Ваши легионы – те самые, что восстали против Тиберия, когда он стал императором. Те самые, которые мой отец привел обратно на службу императору. Вы же служили и предателю Гетулику. Может ли хоть сколько-нибудь здравомыслящий император полагаться на верность подобных отрядов? Я склонен проявить здесь строгость. И даже подумывал о децимации…

Я похолодела от ужаса.

Децимация – воинское наказание из прошлого, когда из каждых десяти солдат по жребию выбирался один, а остальные девять забивали его насмерть. Это самое жестокое и унизительное наказание, которое может понести легион. Судя по гробовому молчанию, центурионы были шокированы не менее моего.

– К счастью для вас всех, Виниций… – тут Калигула указал на моего мужа, – речист и мягкосердечен. Он убедил меня, что не стоит наказывать вас столь сильно за грехи ваших командиров. Но факт остается фактом: разговоры о мятеже среди вас ходили. Можете не отпираться, верные мне люди слышали их. И я должен принять меры, иначе прослыву слабаком, а бунтарские настроения поразят всю армию.

– Мой император, – заговорил один из центурионов, очевидно человек непревзойденной смелости, – это море стоило Цезарю сорок кораблей. Штормы здесь обычное дело. А племена на том острове…

– Племена Британии ничем не отличаются от своих галльских собратьев! – рявкнул Калигула. – А корабли Цезаря потонули не из-за штормов, а потому что были неправильно пришвартованы. Я борюсь с желанием послать центурионов ваших двух легионов поплавать, чтобы посмотреть, сколько из них доберется до Британии! Аквилифер Цезаря не испугался врагов, выпрыгнул в воду и повел в бой Десятый легион, а тут два легиона ветеранов трусливо прячутся в палатках! Позор! Вам повезло. Пока мы стояли здесь, поджидая отставших, у нашего друга Админия, сына одного из правителей Британии, изменились обстоятельства. Наша помощь ему больше не нужна. Армия вскоре вернется в зимний лагерь. – (Кто-то облегченно выдохнул, а я напряглась, потому что хорошо знала своего брата: до окончания его речи еще далеко.) – Но для двух легионов будет особый приказ. Из всего войска, что собралось сейчас на побережье, только Первый и Двадцатый имели дерзость в открытую говорить о бунте. Этим легионам будет преподнесен урок смирения и преданности. Каждый центурион легионов удостоверится, что его люди набрали ракушек, камней и песка по весу их боевого вооружения. Затем они двинутся с нами в Рим и понесут и дополнительный груз, и полное походное снаряжение. И пойдут безропотно, принимая свою участь со стоицизмом, который превратил Рим в империю. Любой, кто посмеет жаловаться на наказание, будет вычеркнут из списков легионеров, изгнан без оплаты и пенсии. Я не допущу непослушания! Легионы – гордость Рима, его хребет и душа. Враги в самых разных уголках мира страшатся наших орлов-аквилов. Как вы думаете, что скажут парфяне или сарматы, когда узнают, что два легиона испугались переправы через каких-то тридцать миль воды? Я преисполнен возмущения. Но если вы и ваши люди вытерпите назначенное наказание молча и смиренно, тогда я позволю вам наконец сбросить ваше бремя и эта история с бунтарскими разговорами будет забыта, а честь легионов восстановлена. Все ясно?

Раздался многоголосый утвердительный рев.

Я не могла отвести взгляд от двух голов на земле. Калигула был не в ладах с сенатом с того дня, когда мы покинули Капри, но проблем с армией или народом у него не возникало. Они всегда были за него. Неужели на моих глазах появилась новая трещина во власти брата? Всей душой я надеялась, что это не так. Несмотря на все, что Калигула сделал со мной, я все еще любила своего золотого брата. Меньше всего я хотела видеть, как к нему со всех сторон подступают проблемы.

Во второй половине дня я сумела устроить себе дополнительный поход в уборную, и мои стражники повели меня туда через небольшой холм, откуда мы вместе наблюдали удивительную картину: десять тысяч человек собирали на берегу камни и ракушки и ссыпали их кто в сумку, кто в шлем, кто в завязанную мешком накидку. А пока Первый и Двадцатый собирали свой позор, чтобы тащить его на себе до самого Рима, остальные легионы, видимо сохранившие верность словом и делом, выстроились вокруг небольшого маяка на краю моря и смотрели, как их император поднимается на борт триремы и провожает правителя британцев через пролив на его остров. Калигула проплыл на корабле всего одну или две мили, как мне показалось, но тем не менее все видели: он без раздумий сделал то, что побоялись сделать легионы.

На следующий день мы выдвинулись в обратный путь. Два наказанных легиона еле плелись под тяжким бременем, люди валились с ног от неподъемного груза. Арестованных трибунов, легатов и префектов лишили всех их званий и должностей и отправили в обоз, где они ехали на положении таких же заключенных, как я с Пиной. За нарушение сакрамента – военной присяги – полагалась смертная казнь, и по вытянутым лицам арестантов я видела, что они точно знали, чего ожидать. Штандарты двух провинившихся легионов отобрали – как в знак их бесчестья, так и для того, чтобы руки у аквилиферов были свободны для той же ноши, что тащили их собраться по легиону.

И опять я на мешке корнеплодов пересекала на телеге всю Галлию в обратном направлении. Это было долгое, нескончаемое путешествие. С каждым днем ряды двух обремененных грузом легионов редели. Виниций время от времени рассказывал мне, сколько людей пало от изнеможения и сколько солдат, не в силах больше выносить тяжесть и стыд, просто сбежали в ночи – и это было опасным решением, влекущим за собой смерть. Каждый день оглашались имена тех, кто не выдержал наказания и кто был отчислен из легиона без выплаты каких-либо пособий, а также тех, кого вносили в список приговоренных к смертной казни в случае обнаружения. Колонна неумолимо ползла на юг. Но, несмотря на ужасные мучения, настроение солдат Первого и Двадцатого постепенно улучшалось. К тому моменту, когда мы достигли земель славных эдуев в сердце Галлии, в строю остались только самые сильные и стойкие. Оба легиона потеряли павшими и дезертирами примерно по десятой части, но те, кто продолжил марш на юг, шагали ровно и гордо, усердно тащили свою ношу и ждали с надеждой тот день, когда ее можно будет отбросить и когда им вернут их штандарт. Они знали, что подвели императора и теперь каждый шаг приближает их к искуплению вины.

Теплым дождливым днем, когда земля дышала паром, мы миновали Лугдун – на этот раз Калигула решил здесь не останавливаться. Армия направилась в Цизальпинскую Галлию, затем вглубь Италии и встала лагерем в пятидесяти милях к северу от Рима. Виниций поведал мне, что сенат выслал навстречу императору приветственную делегацию. Это было, мягко говоря, неожиданно, учитывая их натянутые отношения. Супруг предположил, что идею сенаторам подкинул Веспасиан, и я с готовностью согласилась с мужем. Этот страшный человек отправил в погребальные ямы такое количество высокородных тел, что ни один сенатор в здравом уме не станет игнорировать его предложения. Так или иначе, Калигула принял делегацию и сказал, что ему потребуется время, чтобы подготовить легионы и свиту к триумфальному чествованию.

Сенаторы наморщили лбы:

– Триумфальное чествование?

– Да, – подтвердил Калигула, в свою очередь сведя брови.

Он же не раз и не два отразил вылазки германцев, лично участвовал в боях и обагрил свой меч кровью варваров, а также провел самую успешную со времен отца кампанию на другом берегу реки и даже сумел вернуть утраченные аквилы легионов Вара. Он достиг всего этого с армией, которая до его прибытия была настроена против него и возглавлялась предателем! Несомненно, это триумф, а не жалкое хвастовство. У него есть все основания ожидать соответствующего чествования за подобные свершения.

Сенаторы пожали плечами. Никаких предложений на эту тему не было представлено в сенат, да никто и не представит, объяснили они Калигуле. Их послали поприветствовать императора Рима и пригласить его на ближайшее заседание сената в курии. Я живо вообразила лицо брата, когда он услышал эти слова.

Виниций вздохнул:

– Это тупик. Сенат не имеет никакого желания объявлять триумф Калигулы, хотя, надо сказать, этой чести удостаивались люди, совершившие гораздо менее значительные деяния, чем он. А Гаю нужен этот триумф. Его репутация серьезно пострадала благодаря усилиям сенаторов, а также из-за новости о том, что среди его легионов едва не вспыхнул мятеж. Триумф восстановил бы его престиж. Он не вступит в Рим без чествований, которые, как он полагает, ему причитаются по заслугам.

Тут озадаченно нахмурилась и я:

– А разве Гай не может сам себе его назначить? У него есть полномочия менять закон и наделять своих сестер правом присутствовать на играх, при этом решение о триумфе он не может самостоятельно вынести?

Виниций строго посмотрел на меня:

– Как раз к этому его и подталкивают восточные друзья. Когда они чего-то хотят, то просто берут это, независимо от того, что думают их подданные. Но Рим устроен не так. Об этом я постоянно напоминаю Калигуле. Император не автократ. Он первый среди граждан, а не священный царь. Если сенат дарует ему триумфальный прием, то народ воспримет это как поддержку императора со стороны городской элиты. Тогда есть надежда, что какие-то раны в обществе будут залечены. Но если Калигула сам объявит триумф в свою честь, то тем самым вобьет еще один клин между собой и Римом. А этого допускать никак нельзя.

Я замотала головой:

– И что же ему делать?

– Вариантов не слишком много, – пожал плечами мой супруг. – Мы подойдем к Риму, там он позволит легионам сбросить дополнительную ношу и тем самым решит хотя бы эту проблему. А потом встанет под стенами города лагерем и будет ждать, когда сенаторы передумают.

– А если они не передумают? – спросила я.

– Тогда я вижу только два пути. Или Калигула покинет Рим – может, вновь обоснуется в Лугдуне, – или войдет в город с помощью острой стали, как поступил когда-то Сулла.

– Ни один из этих вариантов ни к чему хорошему не приведет, – заметила я.

– Хотя бы он пошел в Рим, – прошипела Агриппина.

От удивления я заморгала. Это был первый раз почти за целый год, когда сестра вмешалась в нашу беседу, если не считать оскорблений и ругательств.

– Что? – резко обернулся к ней Виниций.

– Да пусть же он ворвется в Рим! Там достаточно людей, которые сотрут с его лица самодовольную ухмылку победителя. Сулла вошел в город силой и спустя четыре года был мертв. Цезарь вошел в город силой и погиб спустя шесть лет. А давайте сделаем ставки, сколько продержится наш маленький Гай, прежде чем сенат вонзит ему в спину свои кинжалы.

На краткий миг установилось оцепенелое молчание, а потом я вцепилась в горло сестры в стремлении заставить эту ведьму замолчать – навечно. И был шанс, что Агриппина закончит свои дни прямо там, несмотря на всю свою силу и упорство, но Виниций сумел меня оттащить. Она обошлась лишь царапинами и синяками.

Никогда еще я не испытывала столь неудержимого желания убить.

Глава 25. Клинок у горла

Калигула обосновался в бывшем имении нашей матери, которое находилось через реку от города. Мне не передать, как странно было вновь оказаться на вилле, которая хранила воспоминания о нашем счастливом детстве. Нас с Агриппиной – и с неизменной урной с прахом Лепида – поместили в старом сарае в саду, откуда были видны те самые скамьи, на которых мы сидели с Нероном и Друзом после их возвращения из Африки. Нельзя сказать, что я была рада вернуться домой. Теперь он превратился в обитель привидений, хотя даже самые беспокойные мертвецы не могли сравниться с ужасами, что порождал мой мозг в черные ночные часы.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Появляется кровь. Передо мной – моя рука, нелепо черная посреди красноты смыкающегося мира. О, сколько крови! Я пытаюсь что-нибудь сделать, но мне не дают. Меня держат.

Мы прожили на вилле около месяца. В доме собралась вся свита императора, а на широких полях имения встали лагерем и армия, и преторианцы. Измена двух легионов, замышлявших на севере бунт, наконец-то была предана забвению. Калигула освободил их от добавочного груза и вернул штандарты. Наверное, мне следовало переживать из-за того, что богатые виноградники и ухоженные сады поместья были уничтожены ради постоя грязных, усталых легионеров, но в те дни подобное утратило для меня значение. Обычно по утрам я просыпалась после кошмаров такой измученной и испуганной, что порой целый час не могла прийти в себя и вспомнить, кто я и где нахожусь. Зато иногда пробуждение вообще не требовалось – сон лишь заглядывал ко мне и тут же улетучивался в поисках более спокойного уголка.

После того как Агриппина внезапно заговорила со мной и Виницием, у нее словно развязался язык и она больше не умолкала. А я, бледная, со слезящимися от недосыпания глазами, опять должна была день за днем бороться со жгучим желанием вырвать и растоптать ее жало. Каждое слово сестры было пропитано смертельным ядом.

– Он обречен, – говорила она. – Город для него закрыт, и если он войдет туда силой оружия, то станет для Рима не спасителем, а предателем. – (Я стиснула зубы.) – Народ начинает ненавидеть его. Я это чувствую: растет волна недовольства, она поднимается от улиц Рима и катится, немая и хмурая, прямо через реку, чтобы захлестнуть его.

Пока мне удавалось сдерживать свою клокочущую ярость.

– Ливилла, вперед дороги нет, – уверенно заявляла сестра. – Гай Калигула не проживет и года. Его правление подходит к концу. А после себя он оставляет девчонку, рожденную от слабоумной матери.

– Милония Цезония отнюдь не слаба умом, – возразила я, глотая наживку, несмотря на всю свою решимость молчать.

– Твоя оценка доказывает, что и ты слабоумна, – язвительно парировала она, но я подавила желание ударить ее, села на постель, обхватила руками колени и отвернулась. – Сестренка, пора определиться, на чьей ты стороне, – вскоре опять раздался голос Агриппины.

– Что?

– Когда наш дорогой брат больше не сможет удерживать империю, когда его слабеющая хватка окончательно выпустит власть, Рим откроется для других. Империи нужен будет новый правитель. Лепида нет. Клавдий – хромой заика, сенат никогда не станет ему служить. Я – старшая из выживших детей Германика, и у меня есть сын. Есть наследник, который мог бы стать императором Рима.

– Он же еще совсем маленький! – вырвалось у меня.

– Со временем это изменится. Я говорила тебе, что нынешнее мое положение – не конец. Мой сын будет императором Рима. И каждый день только приближает падение нашего брата и взлет Нерона на вершину власти.

Я молчала. Агриппина тоже. Но если моя немота была рождена тревогой, сестра безмолвствовала самодовольно и торжествующе.

Зароились слухи. Даже в нашем маленьком замкнутом мирке я знала, о чем болтали в городе, и все это было ложью и наветами, берущими начало в поредевшем сенате и разлетающимися среди простого люда. Будто бы боги отвернулись от Калигулы. Будто бы даже Нептун настолько недолюбливает его, что не позволил переправиться через пролив. Будто бы император намеревался распустить сенат и уподобиться восточному богу-царю. И чем дольше мы стояли лагерем напротив Рима, тем безумнее становились слухи. Гай явно сильно нервничал из-за этого и чувствовал себя неважно. По крайней мере, так описывал мне происходящее Виниций, который и сам был бледнее и раздражительнее, чем когда-либо.

Я вспомнила, что примерно в таком же состоянии Калигула был после смерти Друзиллы. Наверное, ему и правда плохо. Сенат провоцирует его. Если брат сейчас войдет в город со своей армией, это будет воспринято как объявление войны.

– Он потерял Рим, да? – спрашивала я Виниция, понимая, что повторяю слова Агриппины, из-за которых вспыхнул наш последний спор.

Муж не ответил. Он просто сидел со мной, не говоря ни слова, и на его лице читалось явное неодобрение тем, как правит Калигула.

Но конечно же, Гай не был глупцом. Более того, в критические моменты он действовал даже лучше, чем в остальное время, по крайней мере – изобретательнее. Все думали, что он сидит на бывшей вилле нашей матери и дуется на сенат, а на самом деле Калигула вынашивал план. Зажатый между тем, что ему делать нельзя, и тем, что Рим отказывался ему дать, император бродил по старой вилле и в одиночестве изучал проблему под самыми разными углами. Это была его давнишняя привычка; так он поступал в опасные времена в доме нашей бабушки и позже на Капри. Наконец в один прекрасный день в его голове сложилось решение. То, что задумал брат, было одновременно и грандиозно, и безумно. Дерзко, великолепно и рискованно.

Спустя несколько недель мы вновь оказались на марше, однако теперь в настроении людей чувствовалось нечто новое. Если на север они шли неохотно, страшась неопределенности, что ждала их впереди, то на этот раз армия излучала оптимизм и бодрость. Избавленные от ноши и стыда, Первый и Двадцатый до блеска начистили доспехи, высоко подняли штандарты и горделиво печатали шаг. Выброшенные ими камни и ракушки остались лежать вокруг виллы нашей матери, а вместо них Калигула раздал легионерам по сто денариев каждому. Император может купить верность легионов, одаривая их почестями, но только звонкое серебро гарантирует ему их искреннюю привязанность.

Брат приступил к реализации своего плана. Мы снова двигались на юг. Обойдя Рим по широкой дуге и следуя вдоль побережья, армия шла мимо летних вилл богатых и влиятельных римлян. До цели нашего путешествия мы добирались несколько дней. Имелся и более короткий путь, если бы император от Остии поплыл на корабле, однако Калигуле нужны были его легионы.

Когда мы оказались на мысе Мизен, брат нанес нам с Агриппиной неожиданный визит. Он появился рядом с нашей скрипучей телегой верхом на коне, хмурый и в плотном кольце германских охранников. Германцы тут же вперили в нас настороженные взгляды, как будто мы в любой миг могли выпрыгнуть с повозки и вцепиться императору в горло. Впрочем, Агриппина вполне была способна на это.

– Я принял решение о том, как с вами поступить, – далеким чужим голосом произнес брат, и сердце мое учащенно забилось.

Прошло уже больше года с тех пор, как раскрыли неудавшийся заговор и нас с сестрой посадили под замок. Меня мучили кошмары, я была обречена на унылую, полную лишений жизнь, но тем не менее находила какое-то утешение в том, что по крайней мере жива и относительно здорова. А также еще теплилась надежда на милосердие. При виде сурового лица брата эта надежда немедленно погасла, и я поняла, что какую бы судьбу он ни уготовил мне, она неотвратима и вот-вот свершится. Я затаила дыхание. Сестра же лишь фыркнула.

– На самом деле решение было принято еще на вилле под Римом, и я мог сразу привести его в исполнение. Однако скоро состоится триумф в честь моих побед в Германии. А поскольку именно в Германии с вас сорвали маски и раскрыли заговор с участием командира моих германских легионов, будет уместно, если вы обе станете свидетелями моего триумфа.

Я открыла рот, чтобы заявить о своей невиновности, но закрыла его. Нет смысла что-то доказывать. Брат мне не верил, и решение он уже принял. В своем воображении я видела, как к моему горлу подносят клинок.

– Итак, вы обе будете присутствовать там, – сказал Калигула. – Сенат не желает назначить мне триумф, а сам я не могу этого сделать, зато армия может. Та самая армия, которую вы хотели повести против меня и которую развращал ваш сообщник. – Тут и Агриппина захотела что-то возразить, но брат вовсе не собирался давать нам слово. – Тихо! – взревел он так, что сестра опешила. – Вы будете свидетелями моего триумфа в течение двух дней, после чего отправитесь из Мизена в изгнание.

Изгнание! Я похолодела от ужаса, вспомнив о том, что наша мать и брат Нерон, будучи сосланными каждый в свой одинокий мирок, умерли от голода. Неужели и меня ждет такая же судьба?

– Агриппина проведет остаток своей жизни на Понтии, на вилле, где был заточен наш возлюбленный брат Нерон, а Ливилла…

Нет. Только не это!

– А Ливилла – на Пандатарии, где скончалась наша мать.

Сознание покинуло меня. Я упала в ледяную пустоту.

Безбрежное синее небо Кампании расчерчивали взад и вперед горластые чайки. Их спесивые крики сливались со звуками армии, ползущей по земле. Запахи мужского пота и оружейной смазки почти потонули в смешанных ароматах соленой воды, оливкового масла и смолы. Но не слух и не обоняние приносили в тот день самые удивительные ощущения, а зрение.

Перед нами открывался необыкновенный вид.

Огромный залив у Байи пересекал мост. Через три мили водной глади, служившей входом в крупнейший морской порт Рима, теперь протянулась сухопутная переправа. Мне с трудом удавалось охватить взглядом эту уходящую вдаль конструкцию. Уверена, еще никто в истории мира не задумывал и не воплощал ничего подобного.

Мост длиной в три мили. И возведен не для того, чтобы служить людям и напоминать будущим поколениям о славном правлении Калигулы, а всего лишь ради одного-единственного, пусть и грандиозного, события. Самый длинный мост из всех, что когда-либо видел мир, простоит всего несколько дней.

Мост составили из лодок, стоящих борт к борту от города Байи на одном краю залива до города Путеолы на другом. Получилась сплошная стена из играющей на волнах древесины, и даже боги подивились бы такому зрелищу. Суда просмолили, поставили в ряд и наполнили тяжелым балластом, чтобы уменьшить качку, а потом крепко стянули веревками. Затем поверх положили доски, чтобы получилась широкая и прямая дорога, и полили оливковым маслом, оберегая от воздействия влаги.

Я не могла отвести глаз от этой конструкции. Тремя годами ранее мы с Калигулой всматривались в очертания залива из нашего «орлиного гнезда» на Капри. «Все они так близко», – сказала я тогда о городках и портах, мечтая когда-нибудь в них побывать. И вот мы здесь. Может ли такое быть, что, планируя свой архитектурный шедевр, Гай думал о том самом разговоре или даже обо мне?

Теплый соленый воздух задрожал от оглушительного воя – это зазвучали фанфары в честь славного триумфатора. Полсотни музыкантов, стоящих на берегу, принялись дуть в свои трубы, как только показалась вышедшая из порта Байи армия. Возглавлял ее Калигула. Он ехал верхом на гордом вороном коне – на своем любимце Инцитате. Его вооружение начистили до жаркого блеска. Нагрудную пластину украшала чеканка в виде головы горгоны. Считалось, что она принадлежала самому Александру, великому полководцу из Македонии. Когда император оказался возле моста, он подтянул поводья, останавливая своего прекрасного коня, и вытащил меч из ножен так, что лезвие заполыхало в лучах солнца. Между прочим, это оружие являло собой истинный шедевр кузнечного дела. Говорили, что именно с этим мечом Юлий Цезарь завоевал Галлию, побеждал в битвах на Сабисе и при Алезии. Голову Калигулы венчал лавровый венок победителя.

Свой триумф он отмечал верхом, а не на колеснице, как было принято в Риме. В конце концов, его триумф был военным, а не гражданским, а кроме того, Калигула вовсе не хотел, чтобы с ним в повозке ехал раб и напоминал ему, что император – обычный смертный, как того требовали правила церемонии. Ибо если Гай Калигула еще не один из богов, то уж точно полубог, готовый с ними посоперничать. Он бросил вызов могущественному Нептуну и сковал путами неукротимого владыку морей.

За спиной императора шествовала триумфальная колонна, и первыми в ней шли три ближайших сподвижника Калигулы: Виниций, мой муж, одетый как военачальник в пурпур, золото и бронзу, чего я ранее не видела; Антиох, смуглый царь Коммагены, в греческом боевом снаряжении и высоком фригийском шлеме, похожий на тень Александра; Юлий Агриппа в забавном наряде из традиционных еврейских одежд и римских доспехов. Эта странная троица еще более подчеркивала особый характер шествия. Римлянин, грек и еврей; двое светлокожих и один смуглый; блондин, шатен и черноволосый – даже если бы кто-нибудь специально пытался собрать представителей разных культур в свите Калигулы, вряд ли бы у него получилось лучше.

За ними шагали преторианцы в лучших доспехах и ярких нарядах, три алы конницы в белых тогах и две когорты пешей гвардии. Потом, впервые за год одетые в чистое, вымытые и красиво причесанные, ехали мы с Агриппиной. В нашем положении следовало радоваться тому, что нас не вели впереди процессии в цепях, а именно так поступали с пленниками, но ведь, как я уже отметила, Гай вовсе не стремился сделать свой триумф обычным. Агриппина попробовала было пристроить урну Лепида на пол повозки, однако преторианцы, сопровождавшие нас верхом, тут же напомнили ей, что приказ императора по-прежнему в силе и она должна носить прах Лепида до тех пор, пока не доставит его на вечное хранение в мавзолей. Сестра ужасно мучилась, пытаясь удержать тяжелую и неудобную урну, пока повозка прыгала и виляла, а я, должна признаться, наслаждалась видом ее страдания. Замыкали шествие ведущие когорты легионов с севера.

Вознесенный меч императора был условным сигналом – колонна медленно поползла на мост. В рядах солдат не одна пара глаз с тревогой уставилась на деревянный настил под ногами. Трехмильный плавучий мост, при всей своей видимой целостности, еще не был опробован в деле, а тысячи ног и копыт, наступающие на доски в общем ритме, заставляли конструкцию дрожать и стонать. Думаю, среди присутствующих я была далеко не единственной, кто читал военные дневники Цезаря, где рассказывалось о разрушении моста у города Илерда. Люди, животные, повозки – все попадали в бурные воды реки Сикорис, причем множество солдат утонули, пойдя на дно из-за тяжелых доспехов. И там была всего лишь река, а здесь – море, владения грозного Нептуна. Мне стало неуютно.

– О Нептун, – зашептала я, – молю тебя, удержи на плаву это процессию. Не спеши раскрыть свои объятия детям Германика.

Меня уколола совесть – я искала защиты Нептуна только для нас троих и не упомянула даже мужа. Глупая молитва, что тут говорить, ведь к Виницию я испытывала сердечную привязанность, а если бы волны выбросили бездыханное тело сестры на далекий берег, то не пролила бы ни слезинки. Надо быть внимательнее, когда возносишь молитву богам, отчитала я сама себя. Агриппина состроила презрительную гримасу.

– О Нептун, – передразнивала она меня, – прими в жертву бестолковую сестру и глупого брата, а меня верни к моему сыну.

Я вспыхнула:

– Гай доказывает, что это неправда. Что слухи, распускаемые о нем в Риме…

Тяжелый взгляд германского охранника заставил меня умолкнуть. Не знаю, как это объяснить, но я продолжала защищать брата от желчных нападок сестры даже теперь, в нескольких днях от изгнания, где меня, скорее всего, ждет мучительная смерть по приказу Калигулы.

Жители Рима пропустили одно из величайших зрелищ в истории мира, думала я, пока мы переправлялись через залив. Они будут винить в этом сенаторов, потому что именно из-за их упрямства император не смог отметить свой триумф в Риме. Но то, чего не получили римляне, досталось благодарным обитателям селений вдоль Неаполитанского залива. Калигула еще оттачивал план на вилле нашей матери, но средства на пышные празднества сюда уже потекли. К заливу съезжались люди из Помпей, Капуи и даже Формии, постоялые дворы были переполнены, на выжженной траве вокруг поселений расположились те, кому не хватило места в городах. Зрителей собралось видимо-невидимо, они высовывались из каждого окна и облепили все крыши. На деньги, выделенные императором, закупили столько вина, что можно было пускать по нему корабли, и его бесплатно наливали всем, кто пришел посмотреть на триумф. Некоторые из зрителей напились так, что попадали в море еще до начала шествия.

Процессия медленно двигалась вперед. Такого империя еще не видела – армия на море! Самый длинный мост, когда-либо построенный человечеством! Примерно посреди трех миль плавучей конструкции имелось возвышение, образованное более крупными баржами вместо небольших судов. Предназначение получившейся платформы пока оставалось загадкой.

Это было невероятно! И участников события, и зрителей охватил восторг пополам с благоговейным трепетом.

Германцы, стерегшие меня и Агриппину, теперь почти не обращали на нас внимания. Их взгляды были прикованы к доскам, по которым они шагали. В ушах стоял непрерывный гул от армии на марше и от тысяч восхищенных зрителей. Я не стала убеждать Агриппину, понимая, что доказать ей ничего не смогу и только разозлюсь.

Около часа потребовалось на то, чтобы пройти по лодкам от берега до берега. Можно было бы быстрее преодолеть три мили, ведь для опытных легионеров это не расстояние, однако Калигула не спешил: зрелищность в данном случае была важна не менее результата. Когда голова колонны подошла к Путеолам, музыканты вновь задули в сигнальные рожки, и армия вдруг побежала. Казалось, что легионеры собираются атаковать город. Последнюю четверть мили они, тяжело топая по мосту, скандировали в такт шагам: «Им-пе-ра-тор!» – и потрясали оружием. Паника вспыхнула в рядах зрителей, от страха они попрыгали в воду. А потом, когда армия целиком сошла с моста, а ее голова добралась до каменной пристани Путеол, раздался новый сигнал музыкантов, солдаты остановились так же внезапно, как перед этим побежали. Император со своими людьми медленно промаршировал через Путеолы к месту стоянки, оборудованной заранее. Народ был ошеломлен. Рим рос и выживал благодаря своей армии, величайшей в мире, но большинство римлян видели разве что стычки бандитов да городские когорты. Мало кому довелось наблюдать легион на марше и уже тем более идущий в атаку. Калигула разыграл для своих подданных действо, подобного которому они и помыслить не могли. Он показал им мощь Рима во всей ее смертоносной и невероятной славе, а управлял ею он, император, как воспетые Гомером герои былых дней.

Паника сменилась взрывами смеха и аплодисментами. Сердца зрителей колотились, женщины переводили дух и утаскивали детей из-под ног шагающей армии. Император Гай Калигула победил море! А еще он тогда вновь завоевал сердца римлян.

Полагаю, рассказ о представлении достиг Рима в тот же день, и вот уже те самые люди, что называли Калигулу тираном, забытым богами, теперь провозглашали его новым Александром и говорили, что он превзошел даже персидского царя Ксеркса, ведь тот смог построить мост лишь через узкий Босфор.

Меж тем это было только начало. Настоящий триумф планировался позднее. Первый день стал демонстрацией мощи и был призван завоевать сердца людей, чего император и достиг самым убедительным образом. А вот второй отводился собственно для церемонии, которую для Калигулы отказались проводить в Риме. Мы снова пересекли мост, только на этот раз император в белой тоге ехал на колеснице, в полном соответствии с традициями. Колесницу везла четверка лошадей-чемпионов – по одной от каждой из четырех партий римских возниц. Их привел для триумфатора из Рима один из его ближайших помощников, упитанный Вителлий. Гай ехал словно торжествующий победу бог. За его спиной стоял мой супруг и держал над его головой венок.

Легионы затем распределились по всей длине моста, а император со свитой взошел на широкую платформу в центре, построенную на более высоких, чем остальные суда, баржах. Солдатам было позволено приступить к пиршеству прямо на мосту. Всех охватило веселье, кроме тесной группы, состоявшей из меня, Агриппины с ее урной и плотного кольца стерегущих нас преторианцев. Мы могли наблюдать празднество, но не имели возможности принять в нем участие.

Потом Гай встал и произнес речь, обращенную к армии. Как ни силен был его голос, услышать его могли только ближайшие к центру когорты, но Калигула все предусмотрел. Через определенные интервалы на мосту расставили рабов, выбранных за их вокальные данные, и они эхом повторяли каждое слово императора. Так речь брата долетела до каждой пары ушей.

– Дети мои, – заговорил он звучным голосом опытного оратора, – ибо кто истинный отец для армии, как не я…

Раздался приличный случаю одобрительный рев. Я, сидящая в стороне от всех тех, кто имел хоть какое-то значение, размышляла над иронией судьбы. Маленький Сапожок-Калига, тот самый мальчик, который когда-то ходил в походы с легионами отца, теперь стал их командиром, и они относятся к нему так же, как к великому Германику. Его триумфальная речь была обращена к ним, а не к жителям городов по обоим берегам залива и не к собравшимся зевакам.

– Я стою в сердце круга из отважных и сильных людей, – говорил император. – Вот Геликон, который верно служил старому тирану и ни разу не оступился, служа мне. Вот германцы, мои телохранители, которые всегда хранили мне преданность. Вот преторианская гвардия, которая очистилась от влияния порочных префектов и стала надежной, верной силой – это лучшие люди Рима. А вот легионы, которые пришли со мной сюда, на этот мост, и неизменно следовали голосу своей совести, даже в опасности, и когда их продажные командиры подбивали их в Галлии на измену, они остались верны своему орлу, Риму и императору.

Эти слова были встречены неуверенным молчанием. Вряд ли легионерам понравилось напоминание о заговорах и мятежных речах, которые едва не привели их к бесчестью. Тем не менее они ждали продолжения. Со своего места я не могла видеть Калигулу или его свиту, но легко представила себе лицо брата, пока он прикидывал, что говорить дальше. Странное чувство юмора Гая нередко било мимо цели – не подвело бы оно его и на этот раз!

– Ваша преданность подверглась нелегкому испытанию, но вы все выдержали его. Все до единого. – (Солдаты облегченно перевели дух.) – Ни один император – ни великий Август, ни темный Тиберий – не имели столь доблестной и надежной армии, какую посчастливилось иметь мне. Клянусь Юпитером, даже у самого Цезаря, любимца солдат, не было такого войска. Салют вам! – Вероятно, он затем поднял свой бокал, потому что вдоль всего моста, даже около нас, солдаты разом поднесли к губам чаши с вином. – Все наши сомнения отныне в прошлом, – продолжил Калигула, когда чаши опустились. – Но осталось небольшое число предателей, которых сняли с их постов на побережье Галлии за участие в мятеже. На протяжении долгого пути сюда они были с нами, словно язва на теле армии. Пришло время избавиться от этой болезни.

Меня охватили дурные предчувствия. Впрочем, похоже, я была одинока в своих ощущениях. Несмотря на угрозу в последних словах Калигулы, на мосту царило приподнятое настроение.

С приближением вечера вдоль всего залива разожгли костры, и сгущающаяся темнота не могла помешать празднику. В золотом сиянии тысяч огней собравшиеся наблюдали, как из бухты Путеол выплывает дюжина судов. На самом деле это были небольшие гребные лодки, но их разукрасили так, чтобы они напоминали триремы с эллинскими узорами на маленьких поддельных парусах. Никто не знал, чего ожидать, поскольку никогда ничего подобного не происходило. Суда, на каждом из которых было по два гребца под управлением кормчего и небольшой вооруженный отряд, двинулись к платформе посреди моста. К носу лодок приделали острые тараны. Картина была великолепная, и весь мост взревел радостным смехом.

– Перед вами сейчас развернется Саламинское сражение, – с самодовольной ухмылкой объявил Калигула. – Греки и персы сойдутся в бою не на жизнь, а на смерть, и представление это разыграют для вас командиры Первого и Двадцатого.

Ужасный конец был уготован зачинщикам мятежа среди северных легионов. Все они принадлежали к римским сословиям патрициев и всадников. Их арестовали и привезли сюда вместе с армией, а теперь распределили между дюжиной лодок для инсценировки морского боя. Каждого облачили в тяжелые доспехи…

Представление шло под бурные овации зрителей. Когда какой-нибудь «корабль» топили, вся его команда под весом кольчуг и шлемов шла на дно. Огни на берегу пылали так ярко, что зрители сквозь прозрачную воду могли различить тела мятежников, неподвижно лежащие на дне залива.

Происходящее внезапно остро напомнило мне о других событиях. Я перенеслась в прошлое, на виллу Тиберия на Капри: вопящих от смертельного страха людей выбрасывают через перила балкона, и они долго падают, ударяются о скалы и погибают еще до того, как вода с плеском принимает их истерзанные останки. Мое воображение рисовало несчастного гонца, который лежал на морском дне и не сводил незрячего взора с логова своего убийцы.

Затем я вновь с возрастающим ужасом наблюдала, как те самые мужи, когда-то возлежавшие рядом со мной на пирах, валятся с утлых лодчонок в волны. Их отчаянные крики немедленно поглощала вода, но еще несколько мучительных минут можно было видеть, как они бьются, пытаясь освободиться от доспехов. А потом несчастные навечно замирали на дне ярко освещенного моря, и только подводные течения плавно покачивали их на золотистом песке.

Мои пальцы судорожно теребили подол туники. Неожиданно мысль об одиноком существовании на далеком острове перестала меня пугать. Я даже пожалела, что еще не на Пандатарии, ведь тогда не пришлось бы наблюдать этот жуткий спектакль. Мой брат разыграл для своей армии представление, стоившее жизни дюжинам римских аристократов.

– Ливилла, они все изменники, – раздался за моей спиной негромкий голос, и я, оглянувшись, с удивлением увидела там Юлия Агриппу.

Его влияние в империи Калигулы было настолько велико, что преторианцы не преградили ему путь. А он принес мне и Агриппине по чаше вина. Я с благодарностью взяла свою чашу, надеясь, что хмельной напиток притупит мои чувства. Сестра же лишь скривила губы в ответ на этот неожиданный жест милосердия. Агриппа пожал плечами и стал сам пить вино, от которого та отказалась.

– Они должны были с позором умереть еще на севере. Вместо этого им дали шанс выжить. Победители получат свободу и все свои земли, их честь восстановят. Те же, к кому боги будут менее благосклонны, встретят тот конец, который сами же и заслужили.

Я не видела в представлении ничего милосердного. Почти все лодки уже были пробиты таранами, их экипажи безжизненно смотрели на нас со дна залива. Немногих сегодня ждет свобода. Несколько счастливчиков умудрились уцепиться за обломки и добраться до берега. Одного за другим их подводили к императору, и тот великодушно даровал им прощение. Всего один трибун из числа тех, кто упал в воду, сумел скинуть с себя доспехи прежде, чем море забрало его себе. Мало кому удалось удостоиться императорской милости.

– Это ужасно…

– Думаю, твой супруг с тобой согласится, – тихо заметил Агриппа. – Насколько я могу судить, в последнее время Виниций не вполне разделяет чувство юмора твоего брата. Эта битва не доставляет ему удовольствия. Он с несколькими друзьями сейчас пытается помочь выжившим добраться до суши, хотя Калигула запретил оказывать им помощь.

– Виницию грозит наказание? – встревожилась я.

Агриппа помотал головой:

– Он по-прежнему пользуется доверием императора и считает, что сможет стать совестью Калигулы, потому и не покидает Гая ни на минуту из страха, что тот совершит нечто опасное. Утром мы двинемся в Рим, и Виниций будет сопровождать его. Он сожалеет, что не увидит тебя до твоего отъезда на Пандатарию. Император распорядился, чтобы с вами сегодня вечером никто не общался, но я решил воспользоваться своим авторитетом и нарушил его приказ. Твой муж навестит тебя, как только убедится, что Калигула безопасно устроился в Риме и бесчинствам Веспасиана положен конец. Когда в Риме наступит мир и покой, он сможет быть с тобой. И знай, Ливилла, что и он, и я неустанно уговариваем императора отпустить тебя на свободу.

Когда вино было допито, Агриппа ушел, и мы с сестрой снова остались одни посреди моря людей. По окончании представления нас отвезли в порт Мизена и погрузили на два судна, которые ждали только утреннего отлива, чтобы умчать нас к местам нашей ссылки.

По пути я увидела, как вдали мой возлюбленный супруг помогает промокшему человеку взобраться на мост. Меня он не заметил. Зато я разглядела брата. Его лицо лучилось смехом, но ни одна из этих улыбок не согревала холодных, мертвых глаз.

Глава 26. Одиночество

Агриппину сначала отвезли на север. Она столько времени таскала на себе урну Лепида, что почти срослась с каменной ношей, но наконец-то мрачный груз доставили в храм в Риме, где прах нашего бывшего друга приняли на вечное хранение. Затем преторианцы, подталкивая сестру, как пастухи толкают упрямую скотину, немедленно погрузили ее на другой корабль, на котором она и поплыла к месту своего заточения.

Что же касается меня, то я взошла на борт судна со странной смесью паники и облегчения. В последнюю ночь перед отплытием я проплакала до самого утра. Из-за того, что Виниций решил остаться и помочь несчастным, едва не утонувшим мятежникам, а не ехать со мной. Из-за того, что супружеский долг он ставил на второе место после своих обязанностей перед императором. Из-за того, что Агриппа запросто нарушил приказ моего брата и навестил меня, а мой муж этого не сделал. Конечно, в глубине души я понимала, что мне глупо жаловаться. Виниций был тем, кем и всегда, – верным слугой Рима. Ради спасения империи он делал все, что в его силах.

И все равно меня жгла обида.

Я прибыла в свою тюрьму.

Пандатария – маленький остров две мили в длину и едва ли восемьсот шагов в ширину. На одной оконечности – крошечная деревушка, а на другой – три или четыре виллы. Побег невозможен, даже если бы было куда бежать. Обитать мне предстояло на той же вилле, где умерла моя мать, и от этого кровь стыла в жилах. Я была ребенком, когда ее отобрали у меня. В моей памяти навсегда запечатлелось, как она, высокая, гордая, с туго заколотыми волосами, в элегантной палле темно-синего цвета, уходит прочь. Больше я ее не видела. Теперь меня будут держать в том же месте, где она провела свои последние дни, одинокие и скорбные. Осознавать это было невыносимо.

Вилла оказалась весьма просторной, но тюрьма есть тюрьма, как бы ни золотили решетку. Я изучала дом и сад, пока не обошла каждый уголок по несколько раз. Ко мне приставили двух рабов, Хориона и Анния, которые готовили – почти исключительно рыбу, выловленную из моря рядом с виллой, – и убирали. В деревне на другом конце острова жили несколько бывших солдат, и их наняли присматривать за мной. Каждый день они должны были наведываться на виллу и проверять, на месте ли я, жива ли еще и – самое главное – одна ли.

В первые дни на острове я подолгу сидела у окна, смотрела на море и наблюдала за птицами. Ни разу мимо не проплыло ни одно судно или хотя бы рыбацкая лодка. На четвертый день я разглядела на горизонте туманную полоску и поняла, что вижу сушу. Когда меня пришел проверить стражник, я спросила, не материк ли это, и он сказал, что нет, это Понтия. Тюрьма моей лживой сестры! Я тут же захлопнула ставни. У меня не было ни малейшего желания ни смотреть на этот остров, ни вспоминать о его обитательнице.

Три месяца я уныло бродила по вилле и за все это время видела всего восемь человек: двух рабов и шестерых наемников. И никто из них не проявлял ко мне доброжелательности или хотя бы интереса. Да, мое заточение здесь обеспечивает стражникам какое-никакое жалованье, но на крохотной Пандатарии они застряли только из-за меня, и их горькие взгляды не давали об этом забыть. Кошмары, ставшие уже такими привычными, что я считала их естественной частью ночного сна, после моего переезда на остров ненадолго прекратились. Их сменили странные несвязные видения. Но уже спустя неделю кошмары вернулись, и я снова проводила ночи с мечами, кровью и криками, просыпалась в поту и без сил. Тем не менее я почти обрадовалась им после тех непонятных видений. Они как будто говорили мне, что события в реальном мире никогда не сравнятся с моим воображением.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Помощи ждать неоткуда, меня хотят уничтожить самые близкие. Почему? В чем моя вина?

Три месяца показались вечностью. Никогда еще я не испытывала такой зубодробительной скуки. Мне все труднее было следить за течением времени, я стала путать даты. Одиночество творит ужасные вещи с мозгом, а мои умственные способности и без того слабели, начиная с первого приступа кошмарных снов в Ара-Убиоруме…

В ожидании визита мужа я день за днем или сидела у окна, или работала в саду своей виллы-тюрьмы. Поскольку никакого другого занятия не смогла себе придумать, то решила привести в порядок сад, хотя к садоводству у меня никогда не было склонности. Некоторым достаточно пройтись среди клумб, и те тут же покрываются цветами. Про таких говорят: у них «зеленые пальцы». У меня, значит, «серые пальцы»: цветы гибнут, когда я их поливаю, и посаженные мной растения обычно не всходят. С другой стороны, раньше мне, как римской матроне, ни к чему были садоводческие знания, помимо сведений о том, какие растения лучше подойдут для украшения атриума.

Так или иначе, но постепенно, путем проб и ошибок, я кое-чему училась. Сначала, при помощи недовольного Хориона, поймала двух коз, которые бродили возле виллы. Не знаю, чьи это были животные, но мы их привязали в нашем саду, и они быстро выщипали лужайки до вполне удовлетворительного состояния. Я считала, что уборка навоза за козами была невысокой платой за опрятные газоны.

Потом я принялась за прополку. Вот это у меня отлично получалось. Я орудовала в саду, как Веспасиан в Риме: обезглавливала гордые растения, охапками вырезала пышные сорняки. Когда же особенно усердно расправлялась с неугодными травами, мне даже слышались крики и мольбы о пощаде. Одиночество… Что тут поделаешь!

Через несколько недель сад приобрел ухоженный вид. Однажды, мучимая скукой, я притащила отовсюду различные фрагменты скульптур и раскрасила их всеми цветами радуги. В качестве красок использовала все, что попалось мне под руку и что можно было растолочь и смешать с водой. Получилось пестро и неумело, как будто баловался ребенок. Тогда я сама решила поэкспериментировать со скульптурой. Отыскала в сарае старое зубило и взялась за дело. В результате некий государственный деятель с серьезным лицом обзавелся курносым носом, одной губой, трещиной в щеке и лишился уха, да и остальным повезло не больше. Свои мраморные творения я гордо расставила в обновленном саду. Правда, на следующий день убрала их, вдруг поняв, как жутко выглядит с ними вилла.

Пока я работала руками, в голове рождались незатейливые песенки. Подобрать рифмы мне почти никогда не удавалось, зато содержание песен вызывало интерес. Оно отражало то, чем занят был в тот момент мой мозг, а значит, в песне могло говориться о природе заточения, о муках предательства, о потере семьи, о разлуке с любимым, о том, почему жужжат пчелы, и так далее. Да, после трех месяцев наедине с самой собой я определенно начала сходить с ума.

Пришла осень, а я все так же трудилась в саду, а когда уставала возиться с растениями, то присаживалась и позволяла неяркому солнцу ласкать мою кожу под пение птиц и мягкий шум прибоя. Думаю, Пандатария была далеко не худшей тюрьмой. Полагаю, это мог бы подтвердить любой из тех сенаторов, которые успевали провести всего одну ночь под замком, а наутро их головы уже катились по ступеням на Форум.

До сего дня я так и не поняла: обитал на вилле лемур – темный неупокоенный дух моей матери – или это одиночество так повлияло на мой слабый ум. Так или иначе, однажды утром я, изнуренная и серая после очередной бессонной ночи, вышла из своих покоев и увидела в триклинии свою мать с маленькими непослушными колечками волос, выпадающими из тугой прически. На ней была надета все та же стола шафранного цвета и темно-синяя палла. Я и раньше замечала какую-то тень, но в этот раз я видела мать совершенно ясно. Выглядела она здоровой, но печальной, и кожа у нее была странно бледной. Надо сказать, ее появление не столько напугало меня, сколько утешило, и я заговорила с ней. К моему огорчению, мать не ответила, но казалось, что она меня слышит. Я не рискнула прикоснуться к ней, но очень хотела. Меня страшила мысль, что рука пройдет сквозь нее в пустоту. Потом я ощутила жажду и вышла из комнаты за водой. Когда же вернулась, мать исчезла.

После я видела ее еще не раз. Она стала моим нечастым молчаливым гостем, и я настолько привыкла к ее появлениям, что даже начала разговаривать с ней, делиться чувствами и мыслями. Наконец-то мои беспорядочные, бесконечные внутренние монологи нашли своего слушателя.

Так прошло три с лишним месяца, и за все это время я не видела никого, кроме шести хмурых наемников, стерегущих остров, двух рабов и моей призрачной матери. Но вот как-то к вечеру я ощутила какое-то движение. Когда долго живешь в тишине и одиночестве, то становишься очень чувствительным к любым переменам. Я поспешила к дверям. К вилле скакали несколько всадников. Пятеро из них были солдатами в полном боевом снаряжении… а шестой – моим мужем! Меня переполнило ликование, и я забыла обо всем. В момент его приезда я перекусывала фруктами и пила кислое вино из подвалов виллы, обсуждая с матерью природу сорняков – в одностороннем порядке. Пандатария приучила меня к плохому вину настолько, что я даже не считала нужным разбавлять его водой и после того лета уже не могла пить приличное вино. Сладость и хмель мне с тех пор не по вкусу.

Мой муж соскочил с коня, подбежал к двери и обнял меня. Никогда я не испытывала такой благодарности за простое объятие. После нескольких счастливых мгновений он отстранился от меня и отдал пару команд своим людям, отправив их на ночлег в деревню. Вдвоем мы вошли в дом.

Виниций привез мне целую гору новостей, но, конечно, тогда я ни одной из них не услышала. Вечер принадлежал нам, и только нам. Бывали у нас разлуки и подлиннее. Но раньше я была свободной и имела множество занятий, чтобы отвлечься и не слишком скучать по мужу, теперь же, в моей островной тюрьме, этой роскоши меня лишили. Я и не знала, что можно так сильно истосковаться по кому-то. Ночью мы возлегли на мое ложе как муж и жена, и на несколько коротких часов жизнь стала чуть менее тягостна.

На следующий день, когда мы уединились в триклинии (рабов отправили заниматься хозяйством), настало время поговорить. Виниций уселся на кушетку, я подала ему вина, вдвое разбавленного водой, чтобы скрыть резкий привкус низкосортного напитка, и он начал:

– В Риме дела идут все хуже…

Я нахмурилась. Меня сослали на скалистый островок посреди океана, впервые за три месяца я вижу своего мужа, так неужели же стану переживать о том, что там происходит в Риме? Ты сильно ошибся в своих ожиданиях, милый муженек. Да Рим может рассыпаться на куски, мне все равно! Впрочем, это не совсем так. Несмотря ни на что, я все еще любила брата. А он часть Рима. В какой-то степени он и есть Рим.

Я вдруг поняла, что муж смотрит на меня как завороженный. Должно быть, все эти рассуждения и эмоции отражались на моем лице. У меня так долго не было необходимости прятать их от кого-либо, что я попросту разучилась это делать.

– Ливилла, я разрываюсь.

– В чем дело?

Виниций вздохнул:

– Я люблю Гая. И всегда любил. Я считаю его братом, и не только вследствие семейных связей. Нет человека более дорогого моему сердцу, и мне тяжело осознавать, что ты, моя любимая жена, и он не можете быть вместе, а я не могу быть с вами обоими! – Некая тень в его взгляде подсказывала, что на самом деле его тревожит нечто иное, и я терпеливо ждала. – Но и Рим я тоже люблю. Я поддерживаю твоего брата и был верен ему, несмотря на растущие сомнения в том, что он идет правильным путем. И еще я верен Риму, и Рим должен быть сохранен любой ценой. А пока Калигула и сенат воюют, Рим гибнет.

Я опустилась рядом с ним на кушетку:

– Народ его обожает. Я помню, как восторгались зрители в Путеолах. Они превозносят брата до небес больше, чем когда-либо. Сенаторы как могли препятствовали ему, но Калигула переиграл их. Более того, устроенные ими помехи он умудрялся обратить себе на пользу. И его поддерживает армия. – Я старалась не вспоминать о мятеже в северных легионах, о катящихся по земле головах, о тонущих трибунах…

– Ливилла, армии и плебса недостаточно. Да, среди них Калигула – самый популярный правитель Рима со времен Цезаря, но простолюдины и солдаты – это еще не весь Рим. Они только его часть. Есть сенат, консулы, всадники… вот кто настоящие хребет и мышцы империи. А их систематически уничтожают. Рим не сможет существовать в том виде, в котором представляет его себе Гай.

Я потерла холодные ладони:

– Агриппа говорил мне на заливе, что ты присматриваешь за братом, играешь роль его совести.

– Так и есть. Но не представляешь, до чего это сложно. Я могу уберечь его от каких-то крайностей, но он слушает не только меня, но и армию, и народ, и вольноотпущенников вроде Каллиста и Протогена. И Антиох с Агриппой отнюдь не помогают, потому что их монархические обычаи нам не подходят, и от всех их советов только хуже. – Он потянулся ко мне и схватил за руки. – Ливилла, в сенате осталось всего пятьдесят человек. Пропасть между ним и твоим братом непреодолима. Сенаторские семьи, пережившие бесчисленные репрессии, бежали из Рима как можно дальше и живут в добровольном изгнании, надеясь уберечь своих близких от полного истребления. В Риме от имени императора хозяйничают солдаты и вольноотпущенники. Я пытался объяснить ему все это, но он убежден в том, что сенат разрушает Рим и потому должен исчезнуть с лица земли. На публике он, разумеется, ничего подобного не говорит. Все-таки Гай очень умен. Твой брат завоевал себе еще бо́льшую популярность, когда вернулся в Рим и положил конец кровавым расправам Веспасиана – расправам, которые сам инициировал. Нельзя же винить в убийстве собаку, если на жертву ее натравил хозяин. Однако и после того, как Веспасиана призвали к ноге, кровь продолжает литься, просто вдали от глаз публики. Дело в том, что выживание теперь напрямую зависит от расположения императора, и в надежде ему угодить аристократы Рима убивают один другого по собственной воле. Семейства, которые основали Рим и направляли его через века смуты и войн, нынче режут друг друга, словно выбракованный скот. Смотреть на это невозможно!

Я не могла решить, как относиться к услышанному. Брата я любила, а знатные римские семьи очень мало сделали для того, чтобы я прониклась к ним симпатией. Сколько раз они пытались уничтожить нашу семью и убить Гая! Честно говоря, его точку зрения я понимала. Но потом вдруг вспомнила безжизненные взоры множества благородных воинов, смотрящих на меня с морского дна, и содрогнулась. Готова ли я увидеть, как Риму сломают хребет?

– Тебе, Виниций, разве не приходило в голову, что эти самые семейства и привели Рим к нынешнему состоянию? Вот ты винишь во всем Калигулу, а не сенат ли виноват в своих бедах? Вспомни, каким великодушным был мой брат, начиная свое правление. Он старался угодить сенаторам, а те в ответ вонзили меч ему в спину.

– Может, они понимали, к чему все идет. С тех пор были и другие попытки. Ливилла, сословие сенаторов в отчаянном положении! Месяц назад раскрыли очередной заговор. Еще пять сенаторов простились с жизнью. Погиб поэт Каний! Поэт, о всемогущий Юпитер! Всего лишь за насмешливый куплет! А на прошлой неделе предотвратили еще заговор, поменьше. В ходе расследования всплыло имя Аниция Цериала, и преторианцы немедленно поехали за ним и другими подозреваемыми к нему на пир. Прямо в атриуме они казнили троих его гостей, весьма жестоко. Как я понял, крови пролилось столько, что она скрыла мозаику на полу. Как ты не понимаешь, наш мир рушится у нас на глазах!

– Ваш мир, – с горечью в голосе поправила я мужа. – Мой мир – это четыре стены и столько моря, что можно утонуть в нем миллион раз.

– Ты помнишь Прокула? – вдруг спросил меня Виниций.

О боги, да я свое имя не всегда помнила!

– Прокул, – настаивал муж, – у которого был дом на Эсквилине. Император заставил его продать дом, чтобы устроить там шикарную конюшню для своего коня, будь он проклят!

А, да. Длинный нос, редкие волосы, дорогие одеяния. У человека, не у лошади. У Инцитата с растительностью все было в порядке.

– Однажды на Форуме Прокул поклонился твоему брату. Калигула нахмурился и спросил, зачем человек, столь сильно ненавидящий его, вдруг решил ему поклониться. И знаешь, что произошло? Другие сенаторы разорвали Прокула на куски. Убили его прямо на Форуме, просто потому, что несчастный ненавидел Калигулу, а они надеялись заработать себе немного императорской милости за его убийство. Они буквально разорвали его. И с Римом происходит то же самое. Его рвут на куски. Думаю, твой брат остановится только после того, как сенат уйдет в прошлое и все сенаторское сословие будет уничтожено. Причем уничтожено своими собственными руками. Потому что Калигула сам этого не делает, понимаешь? Он не убивает. С точки зрения простого народа, аристократы передрались между собой, а император остается на вершине популярности.

– То есть ты обвиняешь Гая в том, что происходит, и при этом говоришь, что аристократы сами убивают друг друга, а мой брат не орудует мечом. Ты противоречишь сам себе! Хотя со мной это тоже часто случается в последнее время…

– Он не орудует мечом, ведь в этом нет нужды! В чем-то Гай стал очень похож на Агриппину. Так же интригует и манипулирует людьми. Одно слово, сказанное в нужном месте в нужный час, может спровоцировать кровавую резню, а он останется в стороне и с чистыми руками. Тем временем Каллист сумел провести закон о том, что даже рабы могут давать показания без пыток. Ты понимаешь, к чему это приведет? Каждый второй раб в Риме затаил на своего хозяина обиду. Высшие сословия снова будут уничтожены, но теперь по обвинениям рабов. Слышишь, Ливилла, рабов!

– Ты ждешь от меня сочувствия? – Я не сдержала раздражения. – Меня это не касается! Меня выслали из Рима доживать свои дни на скале посреди воды и тем самым освободили от всякой ответственности перед обществом.

– Ты еще не знаешь, что рабы обвинили твоего дядю Клавдия. Он-то ушлый малый, добился, чтобы суд его оправдал, зато стал открыто говорить о дурном правлении императора. И что же делает Гай? Смещает Клавдия на самое последнее по значимости место в сенате. Конечно, сенат сейчас такой малочисленный, что скоро последний станет первым, и большой беды для вашего дяди в этом нет. Того и гляди, он вообще один будет заседать в сенате. Но теперь он злится и ожесточенно строит козни, а вместе с ним другие сенаторы.

– Ну, значит, раскроют еще один заговор, и тогда, может, придет конец нашему дорогому дядюшке. Ты же знаешь, как мало меня волнует судьба этого злобного, гадкого старика. Пора бы ему сойти со сцены.

Тут уже вспыхнул Виниций:

– Я прекрасно понимаю, что за человек этот Клавдий! Я видел, как твой дядя разливает свой яд среди высших сословий, но так, чтобы нельзя было предъявить ему прямых обвинений. Я знаю, сколько в нем ненависти к Гаю. Но меньше всего мне хотелось бы убедиться в его правоте. Калигула должен остановиться, пока не разрушены последние механизмы управления. Вопрос стоит так: или он, или Рим. И я уже не знаю, как еще ему это объяснить. Ты знаешь, что он сделал? Приказал наиболее сервильным из выживших сенаторов перебраться вместе с семьями в дома на Палатине, прямо к самому дворцу.

– Во все времена это было знаком расположения. Он и нам с тобой дал один из таких домов.

– Да их семьи стали заложниками! Например, Гай может назначить сумасшедшую арендную плату за эти жилища. Он изобретает очередные унижения даже для тех, кто пока еще поддерживает его. Когда его спросили о тех домах и их новых богатых обитателях, Калигула отозвался о них как о борделе и сказал, что поселил там самых подлых выродков и развратников Рима. Вот как он относится к тем, кто формально на его стороне! – Виниций поник. – Он отменил привилегии сенаторского сословия в театрах и цирках. Запретил передачу почестей по наследству. Ливилла, если я не найду способа повлиять на его политику, то к следующему году вся власть будет сосредоточена в его руках – или в руках сенаторов. Или он доведет дело до конца и перебьет их всех, или дружки вашего дяди отыщут лазейку между преторианцами и германской охраной и закончат то, что три года назад начал сенат в атриуме Минервы. Сосуществование становится невозможным.

– Я не понимаю, а мне-то какое дело?

Виниций наклонился ко мне:

– А такое: пусть сенат и Рим тебя не волнуют, но обо мне ты беспокоишься, как и о брате. Я не хочу оказаться перед выбором: или Рим, или Гай. Этот выбор запросто может погубить меня. Однако он встанет передо мной, и очень скоро, если я не отведу Калигулу от края пропасти. Но я исчерпал все свои возможности. У меня закончились идеи, и не у кого просить совета. Антиох и Агриппа толкают его дальше по этому пути. Они считают уничтожение сената и консулов естественным ходом событий и, скорее всего, внушили твоему брату такую же точку зрения. Рим превращается в новую Македонию, или новую Персию, или Египет, где царь – это живое божество, любой каприз которого выполняется без каких-либо споров. Помоги мне, Ливилла! Помоги найти способ остановить это!

Я молча сидела рядом с мужем. Он не видел фигуры моей матери в дальнем углу, а я разговаривала с ней, беззвучно шевеля губами, ибо знала, что она, в отличие от Виниция, хорошо понимает меня.

– Можно ли убедить Гая свернуть с выбранного пути? – Она не дала мне ответа, так как ответа на этот вопрос просто не было. – Могу ли я спасти его и Рим?

Кажется, мать качнула головой? В полумраке призрачная фигура почти сливалась с тенями.

Нет. Спасти их мне не под силу. Я и так это знала, но было приятно, что мать разделяет мое мнение. Виниций прав: конфликта не избежать. Так какой исход мне понравится больше? Три месяца я в ссылке, но так и не смогла ответить на этот вопрос. Хочу ли я, чтобы брат стал богом-царем, полновластным хозяином империи? По крайней мере, тогда он будет в безопасности. Я в этом случае, конечно же, просижу на Пандатарии до самой смерти. Виниций, вероятно, погибнет, учитывая его нынешнее отношение к происходящему, и это станет очередным ударом в мое израненное сердце. Но если сенат преуспеет в своем стремлении вонзить в спину моего брата кинжал, то меня, скорее всего, освободят. Да только зачем мне свобода в мире, где нет Калигулы? Я даже представить себе не могу такой мир. Это же мой брат. Если забыть об Агриппине, которая предала мое доверие и пошла против нас, то только я и Гай выжили из всего семейства, что двадцать один год назад принесло в Рим прах Германика. Мы последние его дети… Ну а Рим – Рим будет бороться и меняться. Он вполне привык к борьбе и переменам, он пережил падение царей и конец Республики, переживет и новую беду, а вот его сыновья и дочери куда уязвимее.

Я пожала плечами:

– Мне нечего тебе сказать.

– Значит, я ошибся, решив приехать сюда! – вспылил Виниций. – Я всегда думал, что ты более отзывчивый человек. Я считал тебя истинной римлянкой. Та женщина, на которой я женился, была именно такой.

– Ты женился на дочери Германика. Мы, его дети, пережили худшие времена в истории Рима и выжили только благодаря тому, что держались вместе. Трещины в нашем семействе – вот с чего все началось, с эгоистичного заговора Агриппины. Если бы она не предала Калигулу, то он до сих пор оставался бы тем человеком, которого мы все любили. А я до сих пор находилась бы в Риме, помогая ему. Но если же ты приехал сюда лишь ради совета, как остановить его, то да, ты зря потратил время. Да, это Гай сослал меня на Пандатарию, но он по-прежнему мой брат. Мы дети Германика, и я никогда его не предам. Раз сенат исчезнет при правлении брата, значит пришло его время. Может, Агриппа прав? В конце концов, сделал ли сенат хоть что-нибудь для рода Германика?

Виниций вскочил на ноги и, не оборачиваясь, выбежал из дому.

Я плакала много часов напролет, умоляя тень матери прийти и утешить меня. Наконец рыдания стихли, ко мне вновь вернулась способность более-менее разумно мыслить. Я сожалела о том, что наша встреча с Виницием закончилась ссорой, но никакие мои слезы не отменят клятву, данную мной годы назад, когда мы все выстроились для церемонии бракосочетания по велению коварного Тиберия. Я тогда поклялась, что брак никогда не встанет между мной и моей семьей. Прежде всего я сестра императора, и хотя узкая полоска кольца связала нас с Виницием, с братом меня роднила горячая кровь Юлиев и два десятилетия выживания в смертельно опасной среде.

Я решила, что видела Виниция в последний раз.

Я ошиблась.

Глава 27. Тихие холодные слова

Когда мой супруг приехал вновь, остров покрывала искристая пелена инея, а я куталась в одеяла в термах моей тюрьмы. Мне пришлось перебраться туда и обустроить там маленький дом внутри просторной виллы. Кошмары, бывшие моими спутниками уже полтора года, лишили меня здорового цвета лица, оставив взамен воспаленные, безумные глаза и впалые, как у скелета, щеки, иссушили мышцы и сделали похожей на выходца с того света.

Со времени последнего визита Виниция мои умственные способности тоже заметно ослабели. Тогда я этого не понимала, разумеется, но как иначе объяснить, что я стала есть пищу в зависимости от ее цвета: от красного к зеленому? Я вырыла канаву вокруг одной из клумб, но совершенно не помню зачем. Кажется, это было как-то связано с конницей. Я много говорила вслух, иногда с тенью нерегулярно навещавшей меня матери, которая кивала мне в знак согласия, а иногда просто в пустоту, лишь бы нарушить мертвую тишину на вилле. Рабы способны были только на односложные ответы, и я довольно быстро решила, что лучше вообще не разговаривать, чем такая беседа.

Лекарь назвал бы меня сумасшедшей. И наверное, был бы прав.

Меня потрясла смерть Хориона. Этот вечно недовольный, вялый раб, который прислуживал мне на Пандатарии четыре месяца, покончил с собой, не вынеся одиночества, высокомерного поведения стражников и моего помешательства. Что тут говорить: мои вопли посреди ночи кого угодно довели бы до самоубийства. И это притом, что у него был друг. А у меня – никого. Настал день, когда Хорион просто не выдержал, перекинул через балку кусок веревки, сделал петлю на конце и выдавил из себя жизнь. Полагаю, рабу и так нет особых причин радоваться жизни, а у Хориона положение было похуже, чем у многих.

Неделю спустя я обнаружила Анния, второго раба, плавающим в декоративном пруду с самым блаженным выражением на лице. Если раньше, имея двух рабов, я считала себя одинокой, то теперь мне пришлось выучить новый трудный урок: надо ценить, что имеешь. Раз в день я видела одного из шести озлобленных незадачливых наемников, которые редко снисходили до того, чтобы обменяться со мной хотя бы словом. Я спрашивала их, дадут ли мне нового раба. Ответа не получила. Я не могла избавиться от сомнений в том, что известие о моих утратах достигло материка. Итак, моим единственным собеседником был то ли призрак, то ли плод воображения. Я благословляла богов за то, что у меня есть хотя бы эта точка фокуса; в противном случае я бы окончательно сошла с ума.

Других слуг так и не появилось, и мне пришлось осваивать совершенно новые для меня навыки: добычу, обработку и приготовление пищи. Путем проб и ошибок я училась печь хлеб. Плоды моих первых экспериментов варьировались от липкой жижи, которая застывала на столе бетоном и, должно быть, до сих пор там лежит, до штуковин, которыми легионеры с удовольствием стреляли бы из баллисты. Мое полное одиночество открыло мне глаза на то, сколь избалованы мы, высшие сословия. И я по-новому, с пониманием и даже сочувствием, взглянула на тех, кто нам служит. И наконец, у меня появилось представление о том, как моя мать умирала здесь от голода. Я сама была истощена и болезненно худа, а ведь пока я провела в изгнании лишь малую часть того времени, что жила здесь она. Прислуживали ли ей рабы? Разговаривала ли она с тенью отца? Раскрашивала ли мраморные бюсты? Пекла ли несъедобный хлеб?

Той осенью я впервые срубила дерево. Оно не было большим – скорее разросшийся куст. Но после этого я бралась только за тонкие ветки. С пустым желудком и усохшими мышцами рубка оказалась изнурительным делом, но если хочется тепла в зимнюю непогоду, выбора не остается. Однажды я, совершенно измученная, попросила стражника привезти мне дров или угля. Он насмешливо фыркнул и заявил, что ему платят за присмотр, а не за обеспечение меня дровами.

Когда пришла зима, я устроила себе убежище в термах, потому что отапливать всю огромную виллу было трудно и расточительно. Из терм я выходила только для того, чтобы приготовить еды. Кровать я себе сделала в каменной ванне, уложив туда все одеяла и подушки, которые смогла отыскать в доме. Никогда у меня не было более удобной постели. Аподитерий – предбанник – стал моей дневной комнатой, где я ела, отдыхала и медленно сходила с ума.

Мать изредка заглядывала ко мне в термы, но для своих кратких визитов она предпочитала триклиний. Поскольку я старалась не ходить в нетопленые части виллы, наши встречи почти прекратились.

Тем декабрьским утром я жадно поглощала жареную козлятину. Да, я стала еще и мясником в моем самодостаточном безумии, а те козы горько пожалели о том, что подошли слишком близко к вилле. Мясо не пропеклось, но я сумела приготовить вполне съедобный яблочный соус, и он очень украсил неудавшееся и незатейливое блюдо.

Еду я запивала кислым вином. Кувшин для воды давно стоял забытый в дальнем углу. Отдающую уксусом жидкость я предпочитала пить неразбавленной. Утреннего похмелья я не знала уже несколько месяцев.

Внезапно вдалеке послышался стук копыт. Я схватила тарелку с жестким мясом, в другую руку взяла чашу, подумала, зачерпнула побольше вина, залпом его проглотила и только потом рискнула выскочить из теплых терм в промерзшую виллу. На бегу я прикидывала, чего ожидать. Муж, я была уверена, больше не захочет меня видеть. И вряд ли мое освобождение входит в планы Калигулы. Значит, скорее всего, это прибыли палачи.

Когда я открыла дверь, в лицо мне немедленно вцепился ледяной ветер с моря. Меня пробрала дрожь. Но я готова была стерпеть любой холод, так как взгляд мой впился в знакомую фигуру Виниция во главе маленького отряда наемников. Мной овладела невероятная комбинация чувств, ничего похожего я в жизни не испытывала. Надежда и страх, ненависть и желание, стремление побежать к нему и потребность оттянуть встречу. Я искренне хотела видеть мужа, обнимать, любить. И хотела спрятаться от него, облить презрением и ненавистью, ведь он переходил на сторону противников моего брата.

Виниций спешился в саду, прошел по дорожке, хрустя гравием, и остановился передо мной. Все еще не говоря мне ни слова, он взмахом приказал своему отряду заняться собой, и они повели лошадей в ту часть виллы, где когда-то обитали рабы и прислуга.

Внимание мужа привлекло маленькое патио за цветником. В прошлые его приезды оно было увито зеленью, теперь же между колоннами торчали редкие сухие ветки. Он перевел взгляд на меня и вопросительно поднял бровь.

– У меня больше нет рабов. Один повесился, второй утонул. Я сама их похоронила. Оба они покоятся в мавзолее из камней, который я сложила у скалы, выходящей к морю. Не думала увидеть тебя здесь.

Виниций кивнул со странным видом, потом подошел ближе и взял за руку. Я чуть не отпрянула от его прикосновения. Он повел меня внутрь дома, где сначала хотел скинуть накидку, но быстро передумал. Я тем временем глотнула вина прямо из кувшина, чем вызвала у мужа легкое недоумение, смешанное с отвращением.

– Почему здесь так холодно?

– Я не могу заготовить больше дров. Хватает лишь на одну печь – в термах.

– Ты сама рубишь дрова?

– Что мне остается? Я же не хочу замерзнуть.

– Я найду кого-нибудь в деревне, чтобы приходили тебе помогать. Назначу им хорошую плату.

– Марк Виниций, мне не нужны твои подачки. Я дочь Германика, а не какая-то бесхарактерная рохля, и вполне способна позаботиться о себе. – Чтобы проиллюстрировать сказанное, я зубами оторвала от кости кусок мяса – почти без усилий.

С удивлением он проследовал за мной в термы, где теперь стояла практически вся хорошая мебель виллы. При входе я скинула туфли, поскольку давно научилась нагревать полы до приятной температуры, которая не обжигает ноги. Виниций огляделся. Он не скрывал, что мое умение выживать произвело на него большое впечатление. Потом опустился на табурет и откашлялся.

– В Риме все идет к развязке, – сказал он обыденным тоном.

– И ты подумал, что стоит нарушить мое уединение и помучить меня осознанием собственной беспомощности?

– Да, – поморщился Виниций, – у меня были сомнения в том, выйдет ли что-то хорошее, если я приеду. Но какие бы противоречия ни разделяли нас, ты моя жена, и я люблю тебя, люблю с того самого дня, когда мы стояли на берегу моря в Анциуме и слушали поздравительные речи. Наш мир вот-вот изменится, и я не могу действовать, не получив твоего благословения – или проклятия. – Подобное вступление не предвещало ничего хорошего… – Ты знаешь старого Вителлия? Не того толстяка, который увлекался скачками и одно время все лип к твоему брату, а его отца, Луция Вителлия?

– Кажется, видела его пару раз на каких-то церемониях.

– Он был наместником Сирии, но сейчас вернулся по приказу императора. Когда он появился при дворе, то пал ниц и распростерся перед Калигулой. Я не видел ничего подобного. Бывший консул лежит в пыли у ног императора. Очевидно, это какая-то восточная традиция, которую он привез с собой, желая угодить Калигуле. Его поступок положил начало какому-то разгулу низкопоклонства. Теперь во время трапезы аристократы Рима сидят у ног твоего брата. Как рабы, Ливилла! Как последние рабы!

– Так велит им мой брат?

– Нет, не велит. Но он не делает ничего, чтобы прекратить это. Его забавляет то, как унижаются перед ним последние римские сенаторы. Проходя мимо патрициев и всадников, Калигула протягивает руку, чтобы они целовали ее, но ничего не предлагает им.

– Ты хотел бы, чтобы он целовал их руки в ответ?

Странно было защищать человека, который изгнал меня на этот крошечный остров, и, признаюсь, новости, привезенные Виницием, не радовали. Я легко могла представить, как после утраты всего, что было ему по-настоящему дорого, в характере Гая берет верх его темная, гневная, язвительная сторона. И все равно он мой брат, и я отчаянно цеплялась за память о том замечательном человеке, которого поддерживала и любила всю нашу нелегкую жизнь. Разве могло быть иначе? Мы дети Германика, связанные кровью. Мы идем вместе до горького конца.

Глаза Виниция сердито заблестели.

– Он не должен целовать им руки в ответ, я согласен. Но при этом Калигула целует руки вольноотпущенников, чьими услугами пользуется, открыто отдавая им более высокое место при дворе, чем сенату. Это оскорбление. Такое поведение недопустимо. Тем не менее сенат стерпел и это, стараясь вернуть его расположение. В прошлом месяце старший Вителлий предложил, чтобы императора признали божеством и оказали ему соответствующие почести. При жизни, Ливилла, а не после кончины, как это было сделано в отношении его предшественников. Представляешь? Бог правит нашей империей, словно мы египтяне или эллины! Сенаторы посвятили ему храм на Форуме, и теперь этот храм соединяется с дворцом на холме прямо через храм Кастора и Поллукса. Сенат обесчестил священных близнецов, превратив их храм – один из старейших в Риме – в проход к императорскому дворцу.

Пожалуй, это уже чересчур. Неужели автором этой нечестивой идеи был Калигула? Или все-таки сенат? Хотя это не важно. В глазах Рима имело значение только то, что было сделано.

– А твой дядя? – продолжал Виниций. – Калигула обращается с ним как с дураком, позорит на каждом шагу, потому что знает, что Клавдий плохо о нем отзывается и свергнул бы при первой возможности. Но старик невероятно умен. Ни в чем серьезном его не обвинить. Я даже начинаю испытывать к нему некоторое уважение. Он же теперь жрец, кстати. Конечно, его принудили взять на себя эту роль, и отныне ему приходится почитать племянника как божество. Более того, Клавдий чуть не разорился, выплачивая сумму, назначенную за должность жреца. И вот еще случай: на Востоке установили алтарь в честь нового бога, а евреи тут же его уничтожили. Калигула в ответ приказал установить свою статую не где-нибудь, а в древнем храме в Иерусалиме. Это Агриппа подбил его.

Я знала, что евреев такое распоряжение привело в бешенство. Это несговорчивый народ. Они не питают к Риму любви и упорствуют в неприятии римских богов.

– Он хочет равняться на Александра. Никаких сомнений не осталось – даже среди самых недалеких простолюдинов, – что он намерен снова превратить Рим в монархию. Причем восточного типа. Такую монархию, где его станут почитать как бога. Где вся власть будет принадлежать ему, и только ему. Как ты не понимаешь, что в Риме повторяются последние дни Цезаря? Диктатор так же стремился к единовластию, и храбрым освободителям пришлось остановить его.

Я как раз понимала. И тем не менее потомки помнят и высоко чтят Цезаря. И вообще: может, Калигула правильно поступает? Во всяком случае, дни уважаемого и благородного сената давно миновали. Консульство стало… – как там якобы выразился Агриппа? – никому не нужным учреждением. Да, точно: консулы и сенат больше никому не нужны. Император доказал это, продемонстрировав всему Риму, как сенаторы уничтожают себя в то самое время, когда провозглашают его священным царем. У меня вырвался смешок. Пока Виниций пересказывал мне последние ужасы, я беспокоилась, не утратил ли брат разум. Но, поразмыслив, увидела все события в новом ракурсе. Мой брат всегда отличался умом и изобретательностью. Как в личной жизни, так и в правлении он редко достигал своих целей открыто и напрямую, чаще прибегал к манипулированию и намекам. Так, выходит, он вовсе не обезумел. Брат с чувством глубокого удовлетворения наблюдает за тем, как продажные и потерявшие свою значимость институты гибнут и при этом возносят его на вершину власти. Ведь он не сам объявил себя богом-царем. Это сделали сенаторы!

Когда я поняла замысел брата, мне стало смешно, я захохотала в полный голос и просто не могла остановиться. Конечно, в тот темный период одиночества и бессонных ночей я сама была в шаге от безумия, и приступы истерического смеха со мной уже случались. Потом я заметила легкое движение у противоположной стены. Это была моя мать. Она тоже посмеивалась! Я захохотала с новой силой.

– Но он не Цезарь, – прорезался сквозь мой смех голос Виниция. – Он не строит того, что пытался создать Цезарь и что организовал Август, – республику с одним человеком у штурвала. Нет, Гай идет дальше. Твой брат станет новым царем македонской традиции. Он будет богом, которому никто не сможет возразить. Представь себе Рим, в котором император выше любой критики. Помнишь Тиберия? Представь себе, во что превратился бы Рим, если бы не было консулов или сенаторов, оберегавших империю от худших ударов его мании?

Похоже, Виниций был слеп и не понимал, как мы жили. При Тиберии все так и было. Никакие консулы или сенаторы не защищали Рим от него или Сеяна. Просто император не приезжал в Рим.

– Гай не Тиберий, – ядовитым тоном заявила я. – Народ и армия любят его. И он любит народ и армию. Почему он должен переживать за вымирающее сенаторское сословие? Какая от этих сенаторов польза?

– Ты говоришь точь-в-точь как твой брат! – сердито выпалил муж.

– Ну разумеется! – огрызнулась я в ответ. – Мы дети нашего отца. В нас течет кровь Цезаря. Не нам бояться конца сената и консулов, ибо они только и делали, что интриговали против нас.

– Ливилла, я принадлежу к сенаторскому сословию. Я был консулом. Люди, о которых мы сейчас говорим, такие же, как я. Или ты с легкостью пошлешь меня на смерть? Твой отец тоже был консулом. Твой родной дед, Друз, много сделал, чтобы восстановить республику и не уступить деспотизму. – Я молча кинула на него яростный взгляд; он глубоко вздохнул и продолжил: – Цезарь был слишком самоуверен. Он слепо шел навстречу своему року. Твой брат не таков. Гай осторожен и подозрителен. Теперь он не расстается с мечом. Ливилла, он должен умереть.

В теплых термах установилось ледяное молчание.

В холодном мире прозвучали негромкие жестокие слова.

Наверное, нужно было сразу же среагировать. Может, сумела бы его остановить. У меня в руке был тяжелый кувшин. Если бы я стукнула мужа этим кувшином по голове, то, вероятно, убила бы его. Ха, до чего же холодной стала я сама! Спокойно рассуждаю об убийстве мужа. Но тогда я оцепенела от шока и безмолвно уставилась на Виниция, отказываясь верить ушам.

– Его нужно остановить, пока он не разрушил Рим, – говорил невозможное Виниций. – Всю осень и начало зимы я старался изменить его путь, но он тверд в своем решении, и у меня нет иного выбора. Говорят, что в конце января, перед самыми паганалиями, Калигула планирует покинуть город, чтобы отправиться морем в Египет. Теперь его ближайшие друзья – Агриппа и Антиох, они поддерживают Гая в его монархических устремлениях. Остальной же двор – это вольноотпущенники, которые не смеют ему перечить ни в чем. Агриппа обмолвился, что Калигула намерен остаться там, в Александрии, и основать новую столицу вокруг усыпальницы Александра. А Риму он позволит сгнить и стать второстепенным, провинциальным городом на окраинах его нового царства. Пугает здесь то, что римляне с восторгом примут и это его решение, лишающее город величия и статуса. Ливилла, он будет фараоном, а не императором. Его надо остановить.

Я утратила дар речи. Просто сидела, распахнув рот, и дрожала, несмотря на протопленную печь.

– Оттуда правил Марк Антоний, ты слышала об этом? – звучал безжалостный голос Виниция. – Есть мнение, будто и Цезарь хотел туда перебраться, и только праведные кинжалы в сенате помешали его планам. И если история повторяется, если Гай идет дорогой Цезаря, то в сенате должны появиться новые орудия справедливости.

Молчание. Невероятным усилием воли я сбросила сковавшее меня оцепенение.

– Ты не можешь этого сделать. Марк, он твой брат. Он мой брат.

– Он должен умереть, и это случиться прежде, чем он отплывет в Александрию, поскольку потом будет слишком поздно.

– Ты не сможешь вонзить в него кинжал. Марк, ведь это братоубийство. Боги тебя никогда не простят. Твой дух не найдет покоя.

– Не смогу, – согласился Виниций. – Но мне не придется этого делать. Эта задача достанется Кассию Херее, трибуну преторианской гвардии, который вот уже несколько месяцев является императорским палачом и приводит в исполнение приговоры. Херея уже тошнит от его обязанностей, и он сделает все, что требуется. К тому же он профессионал – солдат, способный убить одним ударом. Ливилла, знай: я не хочу, чтобы Гай страдал, даже если приходится идти на крайние меры. С нами еще много других. Я не обнажу клинок, но свою роль исполню. Буду держаться возле вашего дяди, который указал мне на людей, понимающих важность и последствия того, что мы собираемся сделать. На людей, которые хотят видеть Рим таким, каким он всегда был. Они – хранители римских традиций. Среди них сенаторы, преторианцы и даже ближайший советник твоего брата – Каллист.

Ледяные щупальца сжали мое сердце. Даже Каллист? Он никогда мне не нравился, и, похоже, инстинкты не подвели меня.

– Нет, Виниций, ты не можешь этого сделать. Нет! Он мой брат. Твой друг. Император Рима. Какое кому дело до ненависти сената? Порча глубоко поразила Рим, и может, царь – это как раз то, что нам нужно сейчас? Калигула мог бы стать новым Цезарем. Рим изменится, да, но кто сказал, что эта перемена будет к худшему? Ты не захочешь сыграть роль Кассия, Брута или Каски!

Внезапно я бросилась вперед, столкнув кувшин с вином и тарелку с мясом на пол, и схватила руки мужа в свои, когда-то ухоженные и мягкие, теперь с обломанными ногтями и огрубевшие от тяжкого труда.

Виниций дернулся, словно я была ему отвратительна, вырвался от меня и вскочил на ноги.

– Я приехал, чтобы еще раз попытаться вразумить тебя. Приехал за твоим благословением.

– За моим благословением? – взвизгнула я.

– Ты, ваш дядя и твоя сестра – последние члены семейства Калигулы. Клавдий с нами, и Агриппина благословила нас на это деяние. Я надеялся, что ты осознаешь необходимость того, что мы делаем, и присоединишься к рядам борцов за справедливость. Я мог бы даже увезти тебя с острова. Хочешь ты этого или нет, но это произойдет. Это произойдет ради Рима!

Увезти меня с острова? Правда? А за это я должна благословить будущих убийц моего брата… Способна я на такую смелость или такое бессердечие? Соблазн велик, было трудно отмести подобные мысли. Но нет – никогда. Мы с Гаем – последние дети Германика, ибо Агриппину я больше не считала сестрой.

– Ради Рима? – прошипела я. – Ради Клавдия, ты хотел сказать. Я готова поставить на кон все, что имею, хотя теперь не имею почти ничего, что дядя уже заготовил пурпурную накидку и скипетр. Он только и ждет смерти Калигулы, чтобы легко и просто встать на его место. Марк, ты что, совсем ничего не видишь? Дядя – мастер манипуляций, не уступит в этом даже Гаю. В нем та же змеиная хитрость, что и в моей сестре. Он вас всех настроил против Калигулы, так что вы уверились в том, будто убиваете властолюбца ради сохранения Рима. На самом же деле губите хорошего человека, чтобы посадить дядю на его место. Как ты этого не понимаешь?

Виниций с темным, сердитым лицом отступал к двери:

– Твой дядя вовсе не собирается всходить на трон. Есть другие претенденты. Может быть, Вителлий? Или даже я? А возможно, вновь будет установлена республика? Это не имеет значения. Сейчас главное – сохранить наши устои и свалить тирана.

– Ты не спрашивал, что планирует Агриппина? Не припрятан ли у нее пурпур для ее чудного малыша? – в отчаянии выкрикнула я. – Она ничуть не лучше нашего дяди. Нет, ты не спасаешь Рим, который когда-то знал, ты вырываешь его из рук моего брата, чтобы отдать еще менее достойным.

Тогда Виниций выпрямился во весь рост, сильный и, несмотря на заострившиеся черты лица и боль во взгляде, все еще красивый мужчина, за которого я вышла замуж целую жизнь назад.

– Прощай, жена моя! Вопреки всему, что между нами стоит, я люблю тебя и, когда Калигулы не станет, приеду за тобой. В следующий раз мы увидимся в день твоего освобождения. Если же потерпим неудачу… увидимся в Элизии.

Не говоря больше ни слова, он развернулся, запахнул накидку и вышел из дому. Я, дрожа, посмотрела на пол. Мой кувшин для вина разбился, и темная жидкость растеклась по полу, заполняя узкие щели между камнями мозаики. Вино было так похоже на кровь, что на мгновение я запаниковала.

Я вдруг представила, как в такой же багряной луже лежит мой брат. И тут же, при свете холодного зимнего дня, на меня нахлынули видения из ночных кошмаров.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Помощи ждать неоткуда, меня хотят уничтожить самые близкие. Почему? В чем моя вина?

Теперь остается лишь паника. Я ничего не могу предпринять.

Я не могла пожелать своему супругу провала, ведь он означал бы ужасную смерть для человека, которого я любила – по-прежнему любила, несмотря на все, что он сказал и совершил. Но и желать Виницию успеха тоже не могла, потому что его успех принесет гибель моему брату.

Иногда правильный выбор невозможен.

Можно сказать, мне повезло быть сосланной на далекий остров. Изгнание избавило меня от этого страшного выбора.

Глава 28. Тридцать ударов

Миновал месяц. Незамеченные мной, пролетели Сатурналии: начался новый год, когда консулы традиционно вступают в должность. На крошечном острове полновластно хозяйничала зима. Я едва обращала на нее внимание.

Кошмары теперь захватили все ночные часы. Страх погрузиться в них не давал мне сомкнуть глаз до зари, когда Сомн окутывал мое сопротивляющееся тело своими объятиями. И тогда вокруг меня вновь сверкали мечи и лилась кровь, уничтожая мои краткие часы сна мукой, ужасом и паникой. Просыпалась я вместе с птицами, начинающими новый день в своем мерзлом мире.

Издалека все еще слышен рев толпы.

Я шагаю медленно, спокойно.

Внезапный страх. Шок. Даже ужас. Этого не может быть!

Агония. Всплески боли и паники. В это невозможно поверить… Я в ужасе!

Помощи ждать неоткуда, меня хотят уничтожить самые близкие. Почему? В чем моя вина?

Теперь остается лишь паника. Я ничего не могу предпринять.

Не этого лезвия следует бояться.

Я постепенно превращалась в тень и почти перестала есть, ненамеренно следуя по пути матери. Но не голод, не слабость, не даже нехватка сна из-за ночных кошмаров сделали тот месяц худшим из всех, что довелось мне пережить.

Самое страшное было знать, что́ в это время происходило в Риме. Менее чем в сотне миль от того места, где я бессильно бьюсь и плачу, мой муж готовит в римских дворцах погибель моему брату. Он сказал, что не обнажит клинок, но Виниций поднял голос против Калигулы, а это в чем-то даже похуже. И с ним будет тот преторианский трибун, с мечом наготове, только и ждущим, чтобы вновь вкусить горячую кровь Юлиев.

Да какое мне дело до поисков братом новых способов управления империей? Почему я должна хоть сколь-нибудь сочувствовать сенаторам и консулам, разжиревшим и обленившимся в своих роскошных дворцах, занятым только заговорами и интригами? Два человека, которых я любила больше всех на свете, сходились в гладиаторской схватке, и окончится она, лишь когда на песок прольется кровь – кровь супруга или кровь брата.

О, агония ожидания и неизвестности! Порой по утрам, измученная и дрожащая, я посылала всем богам молитвы о том, чтобы германские охранники оправдали надежды брата и остановили заговорщиков, даже если это означало бы падение головы Виниция с Лестницы Гемоний. Предатели заслуживают смерти. Ибо мой брат должен жить. Эта мысль стучала в моей голове снова и снова, пока я швыряла в стены бюсты и кромсала ножом фрески.

В другие дни я, собрав последние силы, выбиралась на свежий воздух и под порывами ледяного ветра вспоминала, как теплые руки мужа в один миг прогоняли все ужасы мира. А еще – холодные глаза брата, когда он смотрел на тонущих людей в доспехах, и осознавала, что Калигула больше не то дитя Германика, которого я помнила все эти годы. Значит, возможно, Виниций прав. А я так одинока на этом свете, что без мужа не выживу. В такие дни в глубине души – на виду у богов и сгорая от стыда – я молилась о смерти брата, которая освободит меня и позволит вернуться к Виницию.

Это было пыткой. Каждый следующий день приносил с собой новые надежды и кошмары, и я все глубже погружалась в голод и безумие. Сон превратился в редкого, мимолетного, незваного гостя. От нервов и страха, а также от недоедания и усталости случались приступы тошноты.

Судно появилось, когда море было еще неспокойным, а остров покрывала белая корка изморози. Заметив его на северном горизонте, я затаила дыхание. Очевидно, оно везло дурные вести, как бы ни повернулись события. Либо меня освободят, но брата больше нет в живых, либо Калигула цел, а меня известят о казни мужа. Пока судно двигалось к острову, сердце прыгало вместе с кормой на высоких волнах. Вот если бы можно было развернуть бирему и прожить еще хотя бы день, имея и брата, и мужа! Но такие чудеса мне были неподвластны. И это к лучшему, учитывая, как тяжело мне дался этот месяц ожидания.

Я не могла усидеть на вилле. Хотелось узнать все как можно скорее, поэтому я схватила накидку, сунула ноги в туфли, попрощалась с тенью матери и поспешила в деревню, где находилась единственная пристань. Всего лишь второй раз за все время я пересекала остров; первый раз был, когда меня привезли сюда годом ранее. На острове находились еще три виллы, и только на одной из них – на восточном берегу, рядом с деревней – жили постоянно. Между ними рассыпалась горстка ферм. Поскольку на Пандатарии нет источников, тут и там виднелись утопленные в каменистую почву цистерны для сбора дождевой воды. Все это я отмечала на пути к пристани, взгляд перескакивал с предмета на предмет, не в состоянии удержаться на чем-то дольше чем на мгновение.

В деревню я ступила в тот самый миг, когда бирема подошла к пристани.

Прерывисто дыша, я смотрела, как на берег высаживаются преторианцы. Виниция среди них не было, и при виде префекта претория Луция Аррунция Стеллы я с тяжелым сердцем и странным душевным подъемом сделала вывод, что заговор раскрыт. Виниций не смог за мной приехать, и брат прислал своего верного префекта сообщить мне об этом и, возможно, казнить. Не мог же Калигула не заподозрить, что я участвовала и в этом заговоре.

Что ж, я умру как настоящая матрона Рима, а не как трусливый, хныкающий сенатор. Я выпрямилась и стала ждать приближения Стеллы.

– Госпожа Юлия Ливилла, давно мы не виделись, – сказал он.

Давно. Я молчала, превратившись в мраморную статую римской матроны, готовой принять свою судьбу.

– Госпожа, прошу взойти на борт. Или тебе нужно что-то забрать с виллы?

Я чуть не потеряла сознание. Что же там произошло? Если мой брат погиб, тогда за мной приехал бы Виниций. Но его нет, а меня тем не менее вроде бы освобождают?

– Расскажи мне все.

– Обязательно, госпожа, но не сейчас. У нас нет времени. Сам я не моряк, но триерарх говорит, что здешние зимние течения коварны и нам следует немедленно отплывать обратно в Остию, если мы хотим избежать задержки и опасностей.

Все еще дрожа, плохо соображая, я спустилась к пирсу.

– На вилле у меня ничего нет, – сказала я. – Просто забери меня отсюда.

Наутро после ночевки в Анциуме, всего в ста шагах от того места, где семь лет назад мы с Виницием сочетались браком, Стелла поведал мне всю печальную историю. Целый день потом, пока мы плыли в направлении Остии и Рима, я проигрывала ее в голове снова и снова. Меня очень пугало ее сходство с моими кошмарами. Как ни странно, та ночь в Анциуме стала первой за долгие месяцы, когда я смогла спокойно поспать. В Остии мы пересели на узкое речное судно, и оно заскользило вверх по течению к столице империи.

В февральские календы я высадилась в доке речного порта Рима. Тошнота подступала к горлу, и не морская болезнь была тому виной. Много месяцев я мечтала уехать с Пандатарии, а теперь, вновь ступив на мостовую Рима, тосковала по своей тюрьме, где можно было оставаться в неведении. На самом деле я предпочла бы оказаться где угодно, только не здесь.

Мы пошли пешком. В порту меня ждал паланкин, но я отмахнулась от носильщиков. Все-таки я в Риме. Хотелось ощутить под ногами истертые, потрескавшиеся булыжники. Я хотела пить запахи и звуки. А еще… убежать. Но не могла. Рассказа недостаточно. Мне необходимо было увидеть все своими глазами. А до тех пор все эти события – лишь слова. Ничего этого для меня пока не случилось.

В сопровождении преторианцев, наступающих мне на пятки, мы миновали Велабр и двинулись по Этрусской улице к Форуму. По левую руку впереди виднелись высокие храмы на Капитолии, а справа – крутой склон Палатина. На вершине древнего холма, с восточного края, протянулся дворец императора. Стелла предложил короткий путь по Лестнице Кака, ведущий от подножия прямо к Большому цирку, но я отказалась. Мне нужен был длинный окольный путь. Но какая ирония: свое самое первое путешествие по Риму, еще младенцем на руках у матери, я совершила почти по такому же маршруту. Мои глаза непроизвольно стали искать радугу. Казалось, что и она должна появиться здесь, но нет: боги изгнали из моего мира все краски. Все, кроме багрянца разлитой крови.

Вот осталась позади базилика Юлия, и мы оказались на площади Форума. Новая постройка моего брата обрела завершенность: она поднималась от фронтона храма Диоскуров и по дуге заходила на мост внушительных размеров, чтобы встретиться с просторной крытой галереей дворца. Эта величественная конструкция стала новой доминантой Форума. Мне было странно, что я вижу ее впервые. Но все правильно: ведь в последний раз я была на Форуме полтора года назад. В остальном великая площадь не изменилась.

Если не считать общего настроения. Люди на Форуме выглядели подавленными и несчастными.

Пройдя под большим мостом и нырнув под широкую арку, мы вышли на Новую дорогу, стиснутую рядами лавочек. В те годы, когда мы жили там в качестве любимых сестер славного золотого принца, тут всегда бурлила жизнь и шумело веселье. Теперь улица напоминала мавзолей. Пока я шла по ней, она смотрела на меня бельмами мертвых окон.

И вдруг я увидела нечто, что заставило меня замереть, не чувствуя под собою ног.

Посреди мостовой стоял Виниций в окружении преторианцев.

Я была совершенно сбита с толку. Его охраняет та же элитная гвардия, которая охраняла моего брата? Или он арестован? Правда, большой разницы тут нет, поскольку преторианцы поднимали на императора меч не реже, чем на его врагов… Ответ на свой вопрос я получила, когда супруг сделал шаг вперед, а преторианцы остались стоять на месте. На муже были дорогие, но строгие одежды. От зимнего холода его оберегала накидка, а лицо скрывала тоскливая маска вины. Во мне кипела ненависть к нему. Меня охватило желание броситься ему навстречу и утонуть в его объятиях. Но теперь это объятия убийцы, вот почему они стали мне отвратительны, как бы ни любила я сердце, что управляло ими.

Виниций сделал еще несколько шагов:

– Ливилла…

Не в силах больше смотреть на его безжизненное лицо и захваченная водоворотом противоречивых эмоций, я прошла мимо него и даже не подала виду, что заметила. Аррунций Стелла вместе со своими людьми маршировал за мной. Тогда Виниций развернулся и бросился следом. Я хотела крикнуть, чтобы он оставил меня. Хотела прижаться к нему, выплакаться, уткнувшись лицом в его плечо. А еще – выцарапать ему глаза. В то утро я любила Виниция и, о боги, проклинала. Думаю, меня трясло, и со стороны я выглядела как злой дух лемур, пришедший в мир людей за новыми жертвами.

– Ливилла, не нужно так делать… – донесся сзади хриплый голос мужа.

Не оборачиваясь, я холодно ответила:

– Я тебя тоже просила так не делать.

Мы шли вперед, взбираясь на Палатин по более пологому северному склону и огибая императорский дворец. Холм за рядами лавок превратили в огромный временный театр: из досок сколотили ограждения и проходы, на краю Форума возвели сцену, а на самом склоне установили места для зрителей. Во время праздника в честь Божественного Августа здесь проходило выступление, и заднюю стенку завесили пурпурными и белыми полотнищами.

Через арку входа мы вошли в этот театр, оседлавший дорогу к дворцу. Оказавшись в гигантском зрительном зале под открытым небом, я замедлила шаг. Кроме меня и преторианцев, тут не было ни единой души. Что за спектакль здесь разыгрывали, я не имела понятия. Прошел уже не один день с тех пор, как он закончился.

Все еще дрожа, я остановилась и закрыла глаза. Рядом кашлянул Стелла:

– Госпожа?

– Жди, – приказала я. – И не шумите.

Шаги преторианцев стихли. Они молча стояли около меня. Перед моим мысленным взором начали оживать сцены произошедшего. На корабле мне все поведали, и я столько раз повторила в уме рассказ Стеллы, что запомнила его лучше, чем стихи Вергилия. Воображаемые картины были яркими, как реальность.

На сцене актеры громкими делаными голосами декламируют глупости – стараются рассмешить зрителей или заставить их содрогнуться от ужаса. Что это за пьеса, я пока не знаю. Скорее комедия, чем трагедия. Гай всегда предпочитал комедии. Должно быть, трагедий ему хватало в реальной жизни.

Публика то освистывает злодея, то приветствует его реплики.

Я вижу, как плебеи вскакивают со скамеек и делают грубые жесты в адрес исполнителей. Несколько сенаторов, лишенных былого права на отдельные ложи, стонут и ворчат на простолюдинов, которые портят им все впечатление от спектакля. Вот императорская ложа примерно посредине импровизированного зрительного зала. Проход из дворца в ложу закрыт алыми драпировками, так что император может приходить в театр и уходить без помех. Шесть мест в ложе. Калигула сидит в центре, с ним Виниций, Каллист и два незнакомых мне сенатора – Валерий Азиатик и Павел Аррунций, – которые как-то пролезли в ближайшее окружение моего брата. И наш дядя Клавдий тоже там, разумеется. Их защищает небольшой отряд преторианцев. Они стоят вдоль боковых и задней стенок ложи. Возглавляет их один из трибунов. Я отчетливо их вижу, этих новых для меня сенаторов. Они все на нервах и от этого потеют, но пытаются списать потливость на простуду. Позади них стоит трибун, готовый нанести удар, его пальцы так и скачут по рукоятке меча. Виниций, Каллист и Клавдий тайком переглядываются. Где же Геликон? Неужели эти животные смогли подкупить его и он нарушил свою клятву оберегать императора? Или Геликона ловко обхитрили и сумели избавиться от его грозного присутствия?

И вот посреди гогочущей публики, шума и жизни мой брат встает с места. Зачем? Почему он собирается уйти так рано? Кто-то из актеров плохо играет или путает слова? Или он недоволен постановкой в целом? Нет, Гай решил, что пора удалиться в термы, чтобы не нарушать свою привычку омовений перед дневной трапезой. Итак, он встает. Публика затихает. Император с добродушной улыбкой говорит, чтобы все продолжали развлекаться, а он ненадолго уйдет, но чуть позже вернется.

Присутствующие в ложе гости тоже встают. Калигула со смехом велит им сесть обратно и смотреть пьесу. Они настаивают на том, чтобы проводить его, и мой брат пожимает плечами. Почему он ничего не заподозрил, когда встали не только Каллист с Виницием, но и Клавдий, Аррунций и Азиатик? Может, они назвали какую-то очевидную причину? Во всяком случае, он не придал этому значения. Гай покидает ложу и исчезает в коридоре из красных полотнищ, прячущих от него неяркое зимнее солнце.

Я вижу, что коридор поднимается к самой ограде дворца, построенного Тиберием. Там теперь поселился мой брат. Коридор поворачивает и по дорожке, обычно используемой прислугой и рабами, ведет к входу во дворец.

Мне все хорошо видно. Виниций притворился, что споткнулся, и, смеясь, каким-то образом умудряется проскользнуть в коридор первым. Сенатор Азиатик следует его примеру и тоже обгоняет императора. Двое идут чуть впереди Калигулы и без умолку болтают что-то о спектакле. Наверное, обсуждают его недостатки. Их болтовня отвлекает Гая. Всегда такой осторожный и внимательный, он теряет бдительность.

Я хочу закричать, предупредить его.

Почему они тянут? Почему просто не убьют его?

Конечно, Гай всегда носил с собой меч. И как заведено с давних времен, в присутствии императора никто из гражданских лиц не может иметь при себе оружие. Если Виниций и Каллист сейчас нападут на Калигулу, а он успеет вынуть меч, то их план провалится и они сами погибнут. Вот почему они ждут.

Итак, я вижу, как Калигула скрывается в крытом переходе в компании моего мужа и остальных сенаторов из ложи; за ними следует трибун претория с двумя своими гвардейцами. Насколько я понимаю, этого трибуна зовут Сабин. Еще одно совпадение: такое же имя носил патриций, который положил начало размолвкам моего брата с сенатом. Я вижу, как трибун Сабин, замыкая группу, при входе в коридор вытаскивает из ножен меч.

Я оглянулась – за мной напряженно наблюдал Виниций. На его лице девять частей вины и одна часть отчаяния. Должно быть, он впервые посетил место убийства. Сильно ли мучило его чувство вины? Надеюсь, что сильно.

– Я не хотел, чтобы все случилось так, как случилось, – пробормотал он.

– Тогда не надо было устраивать заговор!

– Это было… хуже, чем я мог себе представить. Думал, все произойдет быстро. Херея мастерски обращался с мечом. Гай должен был оказаться с богами прежде, чем о чем-то догадается. Я… сожалею…

– Поздно, – бросила я мужу.

Мое сердце мерзло и болело, словно его рвали на части ледяные пальцы. Я пошла вверх по деревянным ступеням к императорской ложе. Позади почтительно следовали префект Стелла и его люди. Виниций с несчастным видом отстал, не зная, продолжать ли попытки оправдаться. Я тем временем задавалась вопросом: нет ли связи между префектом Аррунцием Стеллой и сенатором Павлом Аррунцием? Они вроде принадлежали к одному роду. Может, Стелла стоял тут, затаив дыхание, и ждал, когда это случится?

Вот и ложа. Я вошла через дверцу, которую из-за переполоха никто не удосужился запереть. Внутри меня трясло от ужаса. Почему? В ложе все в порядке…

Я быстро вышла через другую дверь и попала в коридор, который ведет к дворцу.

Неожиданно рядом со мной опять оказался Виниций, и мне хотелось вжаться в стену, словно его прикосновение могло обжечь меня. В его глазах безнадежность. Потерянность.

– Тебе не нужно заходить туда, – убеждал он.

– Нет, нужно.

Впереди император со свитой. Вся сцена окрашена жутким красным сиянием из-за алой ткани, которая призвана оберегать от непогоды тех, кто внутри. Император почти полностью скрыт стеной из трех преторианцев в арьергарде группы. Поблескивают приготовленные клинки.

Нет. Вдруг головы раздвигаются, и вся сцена передо мной как на ладони. От дворца навстречу кто-то приближается. Это еще один трибун претория, Кассий Херея.

– Мой император!.. – восклицает он голосом, полным тревоги.

Что он делает? Передумал? Намерен остановить задуманное? Нет, конечно же нет. Херея идет с обнаженным мечом в руке, и если при этом он будет вести себя спокойно и хладнокровно, Калигула насторожится. Гай пережил столько заговоров – и все благодаря своей бдительности. Но если Херея изобразит, будто сам обнаружил неладное и бежит предупредить императора об опасности, то тогда меч не вызовет вопросов. Легко вообразить ход мыслей в голове моего брата: этот преторианец что-то узнал – какой-то заговор? – и примчался сообщить мне. Калигула испытывает облегчение. Он даже рад видеть Херею.

И каково же его удивление, когда преторианец делает еще один шаг, поднимает клинок и вонзает его острие в грудь своего господина. Но мой брат все-таки осторожен: в самый последний миг он различает что-то в глазах Хереи, пытается отступить и одновременно нащупывает рукоять своего оружия. Поэтому удар трибуна не стал смертельным, как было задумано, он лишь ранит императора. Завязывается отчаянная борьба. Крики в переходе никто не слышит. Их заглушает гомон публики в театре. Калигула старается достать меч, зовет на помощь моего мужа. Но вместо помощи Виниций хватает Гая за руки и заставляет вернуть меч в ножны. Группа рассыпается, сзади подходит трибун Сабин. Второй удар пришелся в нижние ребра с правой стороны. Направленный кверху, меч прорезает межреберные мышцы и погружается во внутренние органы.

Даже из дальнего конца коридора через все минувшие с тех пор дни до меня доносится эхо судорожных вдохов – мой брат задыхается от ужаса и боли.

Император цепенеет и кренится вбок. Херея с трудом вытаскивает из его тела меч, потому что из-за неудачного удара запаниковал и забыл повернуть лезвие в ране, и она, отвратительно чавкая, оказывает ему сопротивление. Когда наконец меч свободен, Херея по инерции делает пару шагов назад, а Виниций отступил еще раньше, не желая принимать в убийстве непосредственное участие. Так получилось, что моего брата несколько секунд никто и ничто не держит.

Калигула, клонясь то вправо, то влево, делает один шаг, потом второй. В отчаянии тянет руку к Виницию – к человеку, к которому всегда обращался в критические моменты и которого считал неспособным на предательство. Император пытается что-то сказать, однако его горло издает лишь сиплое бульканье. Думаю, он хочет повторить слова Цезаря, адресованные Бруту.

И ты, Виниций?

Ибо от Калигулы отвернулись все. Сначала консулы и префекты претория, потом сенат, потом его собственная семья и, наконец, ближайший круг сподвижников. Он оборачивается, видит, что Каллист призывает преторианцев помочь трибунам. Его глаза превращаются в узкие щели, когда он замечает выражение лица Клавдия и понимает, что в этом коридоре нет невинных или неосведомленных. Потом его глаза вновь широко распахиваются – это Херея наносит повторный удар, который протыкает черное, иссохшее, истерзанное сердце Калигулы. Во многом для брата это счастье, что оно перестало биться. Наконец-то он обретет покой. Больше никто его не предаст.

Гай снова хватает ртом воздух, ноги у него подкашиваются, и он валится навзничь.

Виниций плачет. Задуманное им чистое и быстрое спасение империи оказалось совсем другим. Оно беспорядочное, кровавое, мучительное и тянется целую жизнь. Ему оно тяжело далось. Это было самое трудное, что может выпасть на долю человека: предать лучшего друга ради пустого, но безжалостного принципа.

Я слышала, как за моей спиной дышат Виниций и охранники.

Вот и место убийства. Ибо это не было казнью или схваткой, но именно жестокое, расчетливое убийство. На земле пятна. Их цвет не определялся в красном свечении, окутавшем весь коридор, но они темные, и я поняла, что это. Это кровь Юлиев, та, что струилась из великого Цезаря на ступенях курии в театре Помпея и из великого Гая Юлия Цезаря Калигулы на склоне Палатина. Здесь умер мой брат, окруженный людьми и совершенно одинокий.

– Я хотел, чтобы все произошло быстро, – повторил Виниций. – Так и должно было случиться. Один удар – и все кончено. Но эти животные – они не могли остановиться. От первого удара Гай ушел, и они перепугались, ожесточились, стали махать мечами как бешеные. Надо было мне взять кинжал, тогда я, наверное, сумел бы закончить все разом.

– Ты и так достаточно сделал! – зло оборвала я мужа.

В этой точке мои кошмары стали явью.

Тот клинок, который забирает мир, невидим. Металл проходит сквозь мышцы, и он чувствует, как обрезаются нити, привязывающие жизнь к бренной плоти. Сердце замирает – его пронзает стальное острие.

Он широко раскрывает глаза. Приближается звериный лик. Брат уже мертв, но еще стоит – еще чувствует, как это чудовище снова втыкает в него лезвие. Сзади второй удар. И сбоку третий. Каждый удар теперь – это оскорбление, ничего более, поскольку смерть уже наступила. Каждый новый удар – обвинение от тех, кого он любит и кому доверяет.

Тридцать ударов в итоге. Тридцать ран, которые терзают не только плоть, они режут самую душу.

Теперь он падает, багровый купол отдаляется, вспышки лучей-кинжалов не в силах его согреть. Ничто больше не согреет.

Он видит самое родное лицо на свете…

Я посмотрела на мужа холодным, горьким взглядом и отвернулась. Мне больно видеть его.

Для меня, для моего сердца это было хуже всего. Но тот день смерти видел еще более страшную жестокость, и значит, я должна была идти дальше. Надо было заставить себя и увидеть полную картину того, что случилось из-за недовольного преторианца и одного человека, поверившего, будто он спасает мир.

Не обращая внимания на преторианцев и Виниция, которые так и следовали за мной, я быстро вышла из коридора и направилась во дворец. Я знала, куда надо идти, и отправилась прямо туда. Позади меня обеспокоенно кашлянул префект Стелла:

– Но, госпожа, император…

– Подождет! – отрезала я и продолжила путь.

Спустя четыре коридора и лестничный пролет нашла нужные покои. Из них все вынесли, разумеется, и все отмыли. Но едва я закрыла глаза, то сразу увидела то, что там было до уборки.

На полу, у окна, месиво из окровавленных одежд и изрубленного человеческого тела. Это то, во что превратилась императрица Милония Цезония после двенадцати ударов мечом. И рядом, в нарядной люльке, кровавые останки Юлии Друзиллы, малышки, которую Милония родила от моего брата, пока я томилась в заточении, и которую он гордо назвал в честь нашей несчастной красавицы-сестры. Я так и не увидела его дочь.

Я возблагодарила небеса, что все это осталось лишь в моем воображении. В реальной жизни я бы упала замертво. Убить императора – злодеяние. Убить заодно, просто так его супругу – гнусность. Убить невинного младенца – зверство.

– Ливилла, этого я точно не хотел. Никто не хотел.

Я обернулась к Виницию, застывшему в дверном проеме. На его лице было написано страдание. Меня затрясло от ярости, горя и ужаса. Я все еще не знала, броситься к нему и утонуть в его объятиях или вцепиться ногтями в это измученное лицо, чтобы оно больше не напоминало мне о моем муже. Может, Виниций и не хотел этого, но вместе с предателями и алчными властолюбцами именно он все подготовил.

– Его семью не должны были тронуть. Херея не хотел этого делать, никто ничего такого и не планировал! Это все Клавдий.

Ну конечно.

– Марк, скажи, что малышка погибла быстро, а до меня дошли неверные сведения!

Он переминался с ноги на ногу:

– Не стану лгать тебе. Скорее всего, ты слышала верный пересказ событий, особенно если твой источник – Стелла.

То есть немыслимая история – правда. Мою годовалую племянницу колотили о стену головой, пока по фрескам не потекли ее мозги. Стелла не сообщил мне, кто это совершил. Все равно этот человек уже мертв. Такого свидетеля нельзя было оставлять живым.

– Я побежал обратно в театр, – зазвучал потерянный голос Виниция. – Там уже царил хаос, потому что в Риме слухи разлетаются быстрее пожара. На преторианцев я не мог положиться, а германская охрана показала себя неспособной исполнять свои обязанности, и поэтому пришлось именем императора призвать городские когорты. Я хотел объявить о случившемся, но было слишком шумно. Никто не слушал меня. Никто меня не слышал. К тому же я еще не решил, что сказать. Я растерялся и знал только одно: ты была права. За всем стоял Клавдий. Он использовал нас в своей борьбе за трон. Я понимал, что нужно его остановить, и даже хотел взять власть в свои руки или, быть может, провозгласить конец принципата и возврат к республике. Но пока я собирался с мыслями, слово взял сенатор Сатурнин. – Мой муж привалился спиной к стене. – Сатурнин поведал о гибели твоего брата и заклеймил его как деспота, добившегося полноты власти при попустительстве слабого, продажного сената. Он явно клонил к тому, чтобы провозгласить принципатом себя, и я, как глупец, стал ему возражать. Я сказал людям, что Сатурнин как раз и принадлежит к числу тех самых продажных сенаторов, которые поддерживали Калигулу. Мы препирались с ним на глазах у публики, как дети. Потом я заметил на его пальце кольцо с портретом твоего брата, вышел из себя, отобрал у него перстень и, показав народу, разоблачил его. И тут все словно сошли с ума. Меня оттолкнул племянник Сатурнина и заявил, что трон должен принадлежать ему. Его стал перекрикивать Азиатик, который, как я понял, участвовал в заговоре исключительно в корыстных целях и теперь тоже претендовал на трон. В конце концов я отошел к входу в коридор и оттуда смотрел, как в толпе вспыхивают драки, так как каждый человек более-менее знатного происхождения считал себя вправе стать преемником. – Виниций явно добивался сочувствия и, возможно, прощения; что ж, от меня он не дождется ни того ни другого. – Ливилла, это было ужасно. Со своего места я видел, как в театр вступили в полном вооружении преторианцы. Они расталкивали людей, освобождая дорогу для паланкина, в котором сидел Клавдий. Твой дядя облачился в императорский пурпур. Голову его украшал венок из позолоченных дубовых листьев.

– Марк, я же тебя предупреждала, – вздохнула я, – еще месяц назад, на Пандатарии, что Клавдий давно заготовил пурпурную накидку. А ты меня не слушал, не хотел видеть ни мою правоту, ни коварство моего дяди. Ты отобрал у Рима шанс на великую славу при новом Александре. И ради чего? Ради того, чтобы бросить его в лапы хищного, подлого животного? Марк Виниций, я люблю тебя. Я всегда тебя любила, но сейчас не могу даже видеть.

Я повернулась и покинула дворец обреченных, отказавшись предстать перед моим дядей, новым императором Рима. Может, если бы я явилась тогда к нему, моя жизнь изменилась бы к лучшему, хотя… вряд ли.

Уходя, я слышала, как Виниций все еще пытался оправдаться:

– Но зато его поддержал сенат. И он с уважением относится к сенаторам.

Какая мне разница?

– При нем Рим выживет!

Что это за император, при котором Рим выживает, а не благоденствует?

Последний сын Германика мертв. Для меня вместе с ним не стало Рима.

Глава 29. В гробнице

Итак, я провела на Пандатарии полгода, сосланная собственным братом, и смогла покинуть остров, только когда Калигулу убили – убили те, кому он доверял. Что было потом? Почему я опять здесь, на этой жалкой полоске суши, почему снова под замком?

Сколько же у тебя вопросов, моя новая подруга по несчастью.

Ну что ж… После того как Гай погиб в том красном коридоре, Агриппа с несколькими верными товарищами сумел спрятать его тело, чтобы никто не смог обесчестить его, хотя это наверняка и задумал наш дядя. Клавдий повелел, чтобы меня и сестру вернули из ссылки, ведь все знали, что мы обе имели отношение к заговорам против Калигулы, а значит, наше освобождение полезно для его репутации. Предполагалось, что само наше существование каким-то образом оправдывает убийство брата и возвышение Клавдия. Естественно, Агриппина радовалась возвращению! Она воссоединилась со своим ребенком и тут же принялась интриговать, желая посадить сына на императорский трон.

Агриппа перевез тело Гая через реку на виллу нашей матери, где мы провели месяц перед великим зрелищем, которое устроил Калигула в заливе Байи. Там, на вилле, он сжег труп, а пепел со всеми положенными почестями поместил в семейном мавзолее, рядом с нашим отцом и славным прадедом Августом.

Пожалуй, за все последующие месяцы это был единственный поступок, в котором имелась хотя бы капля человечности. Каллист вместе со своим новым хозяином Клавдием очищал власть от «сора и шелухи». Префектов претория Клемента и Стеллу сняли с их постов и отправили обратно в безвестность, где они не смогли бы причинить хлопот. Никаких доказательств их участия в заговоре не обнаружили, но их подчиненные в числе заговорщиков имелись, и потому префекты лишились доверия. Более того, могло оказаться, что они сохранили верность Калигуле до самого конца, а если так, то новому императору такие люди не были нужны. Почти каждый, кто имел хоть какое-то отношение к заговору, плохо кончил. Аррунций и Азиатик, два трибуна, орудовавшие мечами в коридоре, другие люди, знавшие о планах убийства или помогавшие его осуществить, были мертвы. Не осталось никого, кто мог бы рассказать о ключевой роли Клавдия в убийстве его предшественника. Но нашлось и два исключения. Во-первых, Каллист. Этот вольноотпущенник сумел каким-то чудом сохранить свое место в императорской свите и стал исполнять при Клавдии примерно те же обязанности, что исполнял при Калигуле. А во-вторых, Виниций, чьи мечты о республиканском Риме или хотя бы о благоразумном императоре потерпели крах. Он находился в близких отношениях с Клавдием и пытался направлять его, как раньше направлял Гая. На этот раз он преуспеет еще меньше, поскольку Клавдий – жесткий человек. Рано или поздно Виниций падет. Такова судьба любого, кто подойдет к моему коварному дяде слишком близко. Геликон, бессменный телохранитель Тиберия и Калигулы, отлучившийся во дворец по какому-то делу в тот самый момент, когда его последний хозяин был убит, исчез почти сразу после восшествия Клавдия на трон. В этом созвездии смертей единственной яркой точкой стала смерть моего зятя Агенобарба. Умер он, по-видимому, от естественных причин на одной из своих сельских вилл, но я не могла не отметить, что его кончина удачно совпала с моментом, когда Агриппина перестала нуждаться в муже и его титуле. Видишь, как тонко она ведет свою игру?

Примерно полгода я провела в Риме. Не в силах делить кров с Виницием, я поселилась в одном из домов нашего семейства, но судьба моя была предрешена, ведь талантами моего брата я не обладала. Во времена, подобные этим, Калигула искусно маневрировал между коварными рифами и подводными течениями императорского двора. Ах, если бы он умел править так же хорошо, как умел выживать, пока правили другие! Но сейчас я говорю о том, что Калигула при любом тиране находил способ сохранить жизнь, в отличие от меня. Я слишком прямолинейна, и во мне не осталось ни терпения, ни великодушия.

Мой дядя не раз приглашал меня и Агриппину ко двору, демонстрируя нас все новым и новым сенаторам, которые восполняли ряды павших. По задумке Клавдия мы должны были послужить доказательством непопулярности Калигулы, приводившей к многочисленным заговорам, и, следовательно, подчеркивать легитимность восхождения Клавдия на трон.

В отличие от сестры, я не хотела играть отведенную мне роль и была откровенна. Когда один из приспешников дяди спросил меня, почему я почувствовала необходимость лишить брата жизни, я сказала правду: ничего подобного не делала и меня оклеветала моя сестра-ведьма. Агриппина же, подыгрывая нашему дяде, вновь стала набирать власть и влияние. Пока я падала, она карабкалась на вершину.

Меня ничуть не привлекали ни власть, ни влияние.

Дядю все сильнее раздражало мое упрямство и нежелание делать то, что от меня ожидают. Тем не менее он боялся сразу наказать меня. Любое подобное действие только подтвердило бы истинность моих заявлений. Но для его распутной жены Мессалины таких ограничений не существовало. На одном из пиршественных собраний она устроила так, чтобы я оказалась в комнате наедине с писателем Сенекой. Там он целый час изводил меня скучными рассказами о театре и провинциальных развлечениях. На следующий же день по наущению Мессалины меня и Сенеку обвинили во внебрачной связи. Как будто я испытывала хотя бы каплю интереса к этому щекастому, лысеющему, занудному старику-испанцу.

Мой дорогой супруг ни слова не сказал в мою защиту, а сестра рассматривала мое падение как еще одну ступеньку на своем пути к вершинам власти.

Вот так я вернулась сюда, на Пандатарию. Осень тогда только начиналась. Мать меня не дождалась, да и весь остров как будто стал другим. Теперь ты мой единственный компаньон, а земля за пределами этой виллы, ставшей моей гробницей, мне больше недоступна. Мне нельзя гулять под солнцем, смотреть на волны, ухаживать за моим садом. Кстати, ты видела его, когда тебя сюда привезли? Должно быть, он весь зарос? Я больше не ловлю коз, не варю жидкие похлебки, не пеку вязкий хлеб. И я не рублю деревья, чтобы протопить печи в термах. У меня отняли все. Мой брат, удрученный моим предательством, отправил меня на Пандатарию доживать здесь мои дни, а дядя послал сюда умирать. В этом вся разница.

Нет, они не отопрут двери, не снимут с окон ставни. По крайней мере, пока я не умру. Может, к тебе будут более снисходительны?

Меня накрывает тень, и лодочник уже сидит на берегу Стикса, нетерпеливо постукивая по веслам костлявыми пальцами.

Не понимаю, откуда мое тело берет вещество для испражнений… Уже второй месяц меня морят голодом и даже перестали давать воду.

Прости меня. Когда придут за моим телом, ты вежливо попроси убрать комнату; может, согласятся. А то и снимут запоры, и ты будешь есть и гулять. Ты тут совсем недавно, в тебе еще сохранились силы.

Если я правильно помню, ты спрашивала в самом начале, кто я такая?

Я Юлия Ливилла, римская матрона.

Я жена благородного Марка Виниция, дочь великого Германика и правнучка Августа.

Меня считают предательницей, но для этого нет никаких оснований.

Я дитя раздоров и стану матерью фурий.

Но прежде всего я сестра Калигулы.

И наконец, я кое-кто еще.

Я одна из последних людей, кто знает об участии Клавдия в убийстве императора. Я одна из очень немногих, кто знает, как хороший человек был раздавлен предательством и отчаянием и пал только из-за жадных, слабых и запутавшихся людей. Я одна из горстки тех, кто знает правду. И я единственная, кто готов противостоять моему дяде, этому змею, вползшему на трон. С этого дня ты, Локуста, второй такой человек. Через день-другой меня не станет, уже которую ночь я засыпаю с монеткой под языком как раз на этот случай, но ты можешь выжить. А пока ты жива, всегда остается шанс, что тебя освободят. И тогда вместе с тобой на свободе окажется правда и не даст Клавдию почивать на лаврах.

А теперь, милая Локуста, мне надо поспать.

Если я не переживу эту ночь, то пусть за тобой присмотрит Фортуна.

Действующие лица

Агенобарб, Гней Домиций, бывший консул, римский патриций и политик, далекий родственник Калигулы; муж Агриппины Младшей.

Агриппина Младшая, старшая сестра Калигулы и будущая императрица Рима; известна своей амбициозностью и умом; мать императора Нерона.

Агриппина Старшая, жена Германика, мать Калигулы и его братьев и сестер.

Антиох III Коммагенский, царь Коммагены, одного из государств – клиентов Римской империи и буферной зоны между империей и восточными соседями; находилась на севере современной Турции.

Антония Младшая, дочь великого Марка Антония, мать Клавдия и Германика, бабушка Калигулы; влиятельная римская матрона и оппонент Тиберия.

Виниций, Марк, бывший консул и уважаемый представитель сословия сенаторов; муж Ливиллы и через нее родственник Калигулы.

Вителлий, Луций, бывший консул и римский политический деятель, отец будущего императора Вителлия.

Друз Цезарь, средний из сыновей Германика, брат Калигулы.

Друзилла, Юлия, средняя сестра Калигулы, с которой он был в самых близких отношениях.

Гемелл, Тиберий, внук императора Тиберия, сын умершего Друза.

Германик, отец Калигулы; уважаемый римский патриций, потомок Юлия Цезаря; знаменитый военачальник, погиб при загадочных обстоятельствах в Сирии.

Гетулик, Гней Корнелий Лентул, римский военный и политический деятель, бывший консул, наместник Германии, в определенный период поддерживал Сеяна.

Клавдий, дядя Калигулы; амбициозный сенатор из императорского рода, хромал, имел дефект речи.

Клавдилла, Юния, дочь сенатора Силана и жена Калигулы.

Клемент, Марк Аррецин, малоизвестный римлянин из сословия всадников с хорошим послужным списком, при Калигуле дорос до должности одного из двух префектов претория.

Корбулон, Гней Домиций, уважаемый военачальник и популярный патриций; породнился с Калигулой через Милонию; позднее стал одним из величайших римских полководцев.

Лепид, Марк Эмилий, сын бывшего консула из очень богатой и влиятельной семьи, друг Калигулы, молодой римский патриций.

Ливилла, Юлия, младшая дочь Германика, сестра Калигулы.

Лонгин, Луций Кассий, римский патриций и политик; породнился с Калигулой через брак с Друзиллой.

Макрон, Невий Суторий, амбициозный римский деятель из сословия всадников, командовал сначала городской стражей, а после падения Сеяна преторианской гвардией.

Невия (в девичестве Трасилла), Энния, жена префекта претория Макрона, римская матрона и потомок восточных царей; хищница.

Нерон, Юлий Цезарь, самый старший из детей Германика и Агриппины, старший брат Калигулы.

Орестилла, Ливия, жена сенатора Пизона и затем Калигулы.

Паулина, Лоллия, происходит из римского плебейского рода, жена бывшего консула и претора, затем – жена Калигулы.

Сеян, Луций Элий, римский гражданин, добившийся поста префекта претория, был обвинен в тайном заговоре; племянник Августа и ранее успешный военачальник.

Силан, Марк Юний, уважаемый сенатор и бывший консул, советник императора Тиберия и позднее Калигулы.

Стелла, Луций Аррунций, малоизвестный воин из сословия всадников, при Калигуле дорос до поста одного из двух префектов претория.

Тиберий, император Рима, тиран и затворник; племянник Августа и в прошлом успешный полководец.

Херея, Кассий, бывший центурион, затем трибун в преторианской гвардии.

Цезония, Милония, сестра Корбулона и жена Калигулы.

Историческое примечание

Историю пишут победители, это неизбежно, и за два тысячелетия не раз случалось так, что хорошие люди были оболганы потомками, а злодеев после смерти провозглашали святыми. Рим в этом смысле не исключение, скорее – ярчайший пример. Он далеко отстоит от современного мира, и наши знания о нем базируются лишь на фрагментарных находках археологии и надписях на сохранившихся строениях, а еще – на письменных свидетельствах современников.

Убедиться в том, что эти писатели и хронисты свободно обращаются с правдой, на удивление просто. В своем недавнем исследовании жизни Коммода я обратил внимание на то, что три основных источника сведений о его правлении (Дион Кассий, Геродиан и в высшей степени сомнительная «История Августов») противоречат даже друг другу, не говоря уже о логике и иных свидетельствах, имеющихся у нас. Достаточно копнуть чуть глубже – и можно смело развенчивать мифы и сплетни, строя на их месте куда более правдоподобные и реалистичные сценарии развития событий.

Так было и с Калигулой. Как только мы отделим зерна от плевел, исправим ошибки и отбросим явное очернительство, то увидим перед собой сложную личность, вставшую на пути у самых влиятельных и опасных людей империи. Он не мог быть тем чудовищем, которым его рисуют, поскольку простой народ называл Калигулу золотым принцем, а армия поддерживала его до самого конца. И хотя могущественные сенаторы и патриции сумели его побороть, хотя его имя было стерто с памятников, у нас есть доказательство популярности Калигулы – поле на западном берегу Тибра, где он тренировался управлять колесницей, еще долгие поколения называлось в его честь Gaianum.

В результате подобного пересмотра Калигула предстает перед нами как человек слегка эксцентричный, тревожный, саркастичный, страдающий от невозможности работать вместе с сенатом. Зато его предшественник и преемник теперь выглядят хуже, потому что без зловещего фона «плохого» Калигулы заметнее стала порочность последних лет правления Тиберия и вероятность причастности Клавдия к падению молодого императора.

В качестве примера того, как рассыпается миф о Калигуле – в чем и состояла по большей части моя работа, – давайте вспомним эпизод с его конем Инцитатом. Распространенная версия гласит, что император сделал своего коня консулом, а это самая важная должность в римской политической системе. Но при ближайшем рассмотрении достоверность источников не выдерживает критики.

Светоний писал: «…говорят, он даже собирался сделать его консулом», и эти слова ясно показывают, что автор лишь пересказывает услышанное; его обвинение не базируется на каких-либо доказательствах. Дион Кассий сначала сообщает, будто император планировал дать коню должность консула, а потом уверяет, что «он так и сделал бы». Следует отметить, что к моменту гибели Калигулы Светоний еще не появился на свет; это объясняет, почему историку приходилось полагаться на рассказы и слухи. Более того, Дион Кассий писал свой труд еще позднее, и среди его источников был, в частности, Светоний, который, как мы только что выяснили, опирался на слухи. Получается, что одно из самых громких безумств Калигулы не более чем плод предположений и пересудов в текстах двух авторов. Не слишком ли поспешны наши выводы? В случае с Калигулой подобная трактовка источников не редкость, вот почему я посчитал необходимым пересмотреть сложившееся мнение о нем.

В своем романе я старался придерживаться правды насколько это возможно, но с учетом того, что правда – всегда нечто расплывчатое, когда она исходит из уст критиков почившего деятеля, и зачастую требует интерпретации противоречивого материала и нелогичных объяснений. Я опирался на книгу Алоиса Винтерлинга Caligula: A Biography (2011), пересматривающую общепринятую оценку Калигулы, а также на несколько собственных умозаключений. Не все даты в моем романе соответствуют известным источникам, потому что и в источниках они не всегда согласуются между собой. Все события, описанные в книге, или повторяют свидетельства античных авторов, или являются альтернативной трактовкой этих свидетельств, но с одним исключением, о котором я пишу ниже.

Помимо нескольких рабов, слуг и граждан, все основные персонажи романа – исторические фигуры, и география также реальна. Но одну локацию – виллу на западной оконечности острова Пандатария (теперь Вентотене) – я выдумал. Раскопки обнаружили остатки строений только в восточной его части, где позднее возник город. Но дело в том, что о Пандатарии времен Римской империи нам мало что известно, и мне пришлось создать собственную историю острова. На протяжении веков он был местом ссылки целого ряда знаменитых римлян (например, дочери Августа, жены Нерона и племянницы Домиция), и кто-то прожил здесь много лет, а кого-то быстро уморили голодом. Поэтому я попытался представить такую среду, где возможны оба вида ссылки. Дом сенатора на Эсквилине, где находилась конюшня Инцитата, выдуман, хотя вполне мог бы существовать в реальности, как и дом авгура с его курами. Все остальные местности и локации в романе настоящие, а в случаях, где мы имеем археологические свидетельства, я пытался уместить описываемые события в их границы. Некоторые из этих объектов частично сохранились до наших дней, и их можно увидеть своими глазами: дворец на Палатине, лестница, построенная Калигулой, Большой цирк и мавзолей Августа. Другие, такие как портовые доки, пригородная вилла Агриппины и знаменитый мост из лодок в Байи, не оставили после себя следов, тем не менее их местонахождение подробно описано в источниках.

С самого начала я решил, что Калигула не будет рассказчиком в романе, хотя в повествовании от первого лица мне было бы легче передавать чувства и мотивы. А что такое жизнь Калигулы, как не бьющие фонтаном эмоции? Если не Калигула, то кто? Мне нужно было найти персонаж, который был – или мог быть – рядом с Калигулой на протяжении всей его жизни. Причем этот персонаж должен был пережить Калигулу, чтобы суметь закончить историю, а еще он должен вызывать сочувствие у читателя. Из братьев и сестер императора Друзилла, Нерон и Друз умерли рано, а Агриппина до того несимпатична, что я сам не захотел бы читать историю, рассказанную от ее лица. Друзья Калигулы с Востока появились в его жизни довольно поздно; Лепид же умер гораздо раньше Калигулы. Клавдию суждено было играть роль злодея. В итоге Ливилла оказалась единственным подходящим кандидатом, и я с радостью отдал первый голос ей.

У нас нет подтверждений тому, будто Ливилла постоянно находилась рядом с братом, но, с другой стороны, о ее жизни нам вообще известно крайне мало и нет никаких причин полагать, что сестра не принимала участия в ключевых событиях жизни брата. Поэтому я предположил, будто они были вместе. Единственная неувязка заключалась в том, что в 39 г. н. э. ее арестовали и сослали на Вентотене, где она и оставалась вплоть до конца правления брата…

Это означало, что, будучи свидетелем восхода и апогея судьбы Калигулы, Ливилла отсутствовала во время ее заката. Поначалу я следовал общепринятому ходу событий и отправил ее на остров сразу после того, как был раскрыт заговор, а финал моего повествования звучал в рассказах третьих лиц. Постепенно я осознал, что читателю, а значит, и Ливилле нужна более ясная картина последних событий, но не мог сообразить, как этого достичь, не вступая в противоречие с установленными фактами. К счастью, мой редактор побудил меня пристальнее изучить соответствующие источники, и я обнаружил, что нигде не говорится, будто ссылка последовала немедленно после ареста. Известно только, что Ливиллу отослали на остров в какой-то момент после событий в Германии и она находилась там, когда Калигула умер. Следовательно, на Вентотене она оказалась где-то между октябрем 39 г. н. э. и концом 40 г. н. э. Пока я соблюдаю эти временны́е рамки, у меня есть полное право сдвигать события внутри их в одну или другую сторону.

В результате я смог переработать сюжет, и Ливилла стала свидетелем событий в Галлии, Риме и Байи, и только самый финал судьбы ее брата свершился без нее. Повернуть известные нам факты так, чтобы вообще не отправлять Ливиллу на остров, я никак не мог. Мы, авторы исторических романов, обязаны следовать канве истории, а придумывать можем только то, что не упомянуто в письменных свидетельствах.

Мне захотелось, чтобы Ливилла не участвовала в заговоре против брата. Это мой выбор, и я надеюсь, что вы простите меня за это допущение. Ее невиновность скрашивает общий мрачный тон последних глав книги. И хотя мотивы Ливиллы – полностью мои предположения, фактическому материалу я ни в чем не противоречу: в моей книге ее тоже арестовали за измену, тоже сослали на Пандатарию, и в Рим она вернулась тоже только после смерти Калигулы.

Некоторые эпизоды той эпохи в романе опущены. Я поступил так не для того, чтобы подправить историю или мотивы героев, а скорее для того, чтобы повествование состояло только из важных для сюжета событий. Например, я не стал описывать увеселительные корабли на озере Неми, хотя в романе Калигула оплакивает смерть Друзиллы именно на Неми, на одной из своих вилл. Я лишь вкратце касаюсь опасного вмешательства Калигулы в религиозную жизнь Иерусалима и только косвенно упоминаю его кампании в Германии, тем более что Ливилла вряд ли могла принимать в них хоть какое-то участие. Порой приходится сосредоточиваться на развитии сюжета в ущерб менее значимым сценам, пусть и весьма увлекательным.

Тем не менее, признаюсь, один элемент истории я все же подправил в интересах цельности романа. Прошу прощения за авторскую вольность в эпизоде с Ливией Орестиллой. Я пошел наперекор текстам Светония и Диона Кассия, в которых Калигула отбирает Ливию у ее мужа Пизона прямо со свадебной церемонии, женится на ней и спустя два дня разводится. В источниках Калигула предстает в этом эпизоде слишком вспыльчивым и непоследовательным для человека, который столь успешно пережил правление Тиберия и добился высшей власти в империи. Как уже упоминалось ранее при обсуждении эпизода с Инцитатом, Светоний писал через восемьдесят лет после события, причем в его тексте чувствуется некоторое сомнение – например, он отмечает, что «другие пишут, будто…». А что касается Диона, то он и вовсе отстоит от своих героев на двести лет и за основу берет труды все того же Светония. То есть слухи питаются слухами. Но в большей степени меня смущало то, что странное событие, описываемое Светонием и Дионом Кассием, разорвет повествование, вместо того чтобы двигать его вперед, поэтому я совместил его фактическую сторону – принуждение к разводу, новый брак, новый развод, ссылка – с другими пиршествами Калигулы, чтобы сохранить неразрывность сюжета и темп его развития.

Предположение о том, будто Калигула подумывал перенести центр управления в Александрию и основать монархию по восточной модели, может показаться фантастичным, но на самом деле оно не так уж надуманно. В текстах Светония можно найти отражение такой идеи, и труды Тацита также поддерживают ее. Возможно, Цезарь перед своим падением планировал нечто в том же роде – в его биографии Светоний, отталкиваясь в очередной раз от слухов, описывает тревогу римлян: они боялись, что Цезарь собирается покинуть столицу и двинуться с армией на Восток. Августу противостоял Марк Антоний, он сам вместе со своей египетской царицей использовал это место как центр власти. Более того, Калигула провел немало времени в обществе Юлии Агриппы, позднее известного как Ирод Агриппа, и Антиоха Коммагенского. Наверняка их влияние на него было значительным, особенно с учетом его постепенного отдаления от механизмов Римской республики.

Если вам интересно узнать, что случилось после событий, описанных в романе, то перед вами широкий выбор разнообразных трудов. Клавдий и Нерон хорошо представлены как в художественной, так и в исторической литературе, а год четырех императоров буквально вывернут наизнанку – он исследован множеством великолепных авторов и под самыми разными углами. Тем, кто хочет ближе познакомиться с последними днями династии Юлиев-Клавдиев и подъемом Флавиев, я горячо рекомендую романы М. С. Скотт, Дугласа Джексона и Роберта Фаббри. А пока вот несколько спойлеров.

Ливилла умирает на Пандатарии. Ее муж Марк Виниций проживет еще четыре года, прежде чем его убьют по приказу Мессалины, жены Клавдия. О дальнейшей судьбе Каллиста нам ничего не известно, но, похоже, он погибает в конце правления Клавдия. Сам Клавдий позднее женится на Агриппине, своей племяннице, следуя инцестным традициям Юлиев-Клавдиев, и младенец, которого она понесла от своего первого мужа, неотесанного Агенобарба, становится преемником Клавдия и получает новое имя Нерон. Он оставит в истории заметный след своей порочностью, унаследованной от матери, но это будет уже после того, как Агриппина отравит Клавдия (предположительно; как и в случае с Калигулой, нам следует с осторожностью относиться к источникам). На этом мне пора заканчивать, а напоследок – еще одно примечание, забавное!

Итак, повествование в романе ведется от имени Ливиллы, сидящей в заточении и медленно умирающей от голода. Свою историю она рассказывает своей новой сокамернице. Практически во всех бедах она винит Клавдия и считает самым злобным из всех римлян. В частности, она сообщает о том, что Тиберия отравил ее брат. Среди историков есть и такой вариант гибели старого императора, хотя ягоды абруса, известного как лакричник или индийская лакрица, – это мое нововведение, потому что мне нужен был природный яд, который не был знаком Древнему Риму, но все же мог туда попасть. Кстати, практика выработки иммунитета к яду путем постепенного привыкания к нему (митридатизм) не всегда приводит к успеху, зависит от множества факторов и вообще работает только с ограниченным числом ядов, но по очевидным причинам Калигула в моем романе не падает замертво из-за своих экспериментов. Не пробуйте повторить это дома! А в эпилоге я раскрываю личность собеседника Ливиллы – это Локуста, которая прославилась с 54 г. н. э. как отравительница цезарей. Считается, что именно она была тем, кто снабдил Агриппину ядом для убийства Клавдия. Таким образом, можно сказать, что в конце концов Ливилла сумела отомстить, пусть не сразу и очень опосредованно.

Моя задача на этом выполнена, и теперь я отправляюсь разрушать мифы, выросшие вокруг мании величия Коммода. Надеюсь встретиться с вами в этом путешествии уже через год.

Саймон Терни, июль 2017 г.

Благодарности

Любой роман – плод трудов не одного только автора. Без помощи и поддержки целого ряда людей неразборчивые и разрозненные записки рискуют так и остаться никем не прочитанными. Я бы хотел выразить свою признательность всем, кто помог превратить «Калигулу» из таких набросков в настоящую книгу.

Прежде всего, спасибо моему несравненному агенту Саллианн Суини и провидцу Айвану Малкехи из «MMB Creative». Они первыми увидели во мне автора и повели от малых мест к высотам профессии, и это они заронили в моем уме идею написания романа. Более того, отдельно хочу поблагодарить Саллианн за то, что своим редакторским талантом она сумела сделать из первого чернового наброска блестящее предложение для издательства.

Также я обязан поблагодарить Крэга Лая из издательства «Orion», талантливого редактора, который несколько раз уплотнял текст романа и сделал его таким, какой он есть, и вместе с тем ни разу не пытался настоять на том, что мне не нравилось. Я в долгу перед Дженнифер Макменеми и Лорен Вузи из того же издательства за их непревзойденную работу по представлению «Калигулы» на мировом литературном рынке.

Передаю благодарность нескольким собратьям по перу и друзьям, без которых роман не состоялся бы. Обаятельные Кейт Квинн и Стефани Дрэй прочитали начальный вариант текста и предложили дельные советы, и то же самое сделал мой замечательный друг с противоположной стороны глобуса Пру Баттен. Некоторые из лучших писателей моего жанра выразили крайне необходимую любому автору поддержку, в частности Кристиан Кэмерон и Бен Кейн, а также Энтони Ричез, Ник Браун, Мэнда Скотт, Рут Дауни, Пол Фрейзер Коллард, Ангус Дональд, Гарри Сайдботтом, Роб Лоу, Джайлз Кристиан и Дуглас Джексон. И есть еще Робин Картер из «Parmenion Books», без которого я бы вообще не стал писателем, и даровитый Гордон Догерти, вместе с которым мы прошли бо́льшую часть пути от робкого новичка до настоящего автора.

И наконец, спасибо всей моей семье. Без нее я ничего бы не совершил, да и любые достижения потеряли бы смысл. Я благодарю свою замечательную жену Трейси – она хранит в моей жизни порядок и налаженность, и своих детей Кэлли и Маркуса, которые привносят в будни радость, свет и любовь, и своих родителей Тони и Дженни, и тестя с тещей Кена и Шейлу – все эти годы они неизменно подбадривали и поддерживали меня.

Спасибо вам всем. Этот роман вы писали со мной.

Примечания

Вид настольной игры.

В Древнем Риме были не только привычные вывески, но и реклама товара, которую писали прямо на стенах.

Лавки или мастерские (таберны) устраивались в жилых домах, с отдельным выходом на улицу; одна-две лавки обычно располагались по обе стороны от двери, ведшей во внутреннюю часть дома.

У Гомера строка звучит: «Сын благородный Лаэртов, герой Одиссей многоумный, / Ты подымай, или я подыму; а решит Олимпиец!»

Перевод А. Пиотровского.

Железный наруч, соединенный с навершием в виде клинка в форме полумесяца.

Легат Августа пропретор – официальный титул наместника некоторых провинций Римской империи в эпоху принципата.

Почетная должность в армии Древнего Рима, знаменосец, несший легионного орла.

Вернуться назад

HOME