Варяжская сталь - Александр Мазин

Александр Мазин
Герой. Язычник. Княжья Русь

* * *Герой

Часть первая
Корона булгарских кесарей

Тихо в коридорах и галереях императорского дворца. Особенно тихо – после шумного и многолюдного пира.
Сегодня василевс Никифор принимал иноземных послов.
Тут были и послы булгарского кесаря Петра, и послы короля германцев Оттона Первого; послы италийцев, арабов, россов и многих других.
Еще несколько лет назад непременно присутствовал бы посол хузарского хакана… Но нет больше у хузар хакана. Последнего убил катархонт россов Сфендослав…
– Он очень опасен, этот тавроскиф, – говорит Никифор. – Не зря его называют леопардом.
– В твоем зверинце, мой повелитель, есть не только леопарды, но и царственные львы, – шепчет Феофано.
Ее чернокудрая головка лежит на мощном колене василевса. Огромные блестящие глаза глядят на него снизу страстно и восхищенно.
Никифор не видит этих глаз. Перед его внутренним взором – сотни парусов, наполненных ветром. Это лодьи россов идут вверх по Дунаю. На горе строптивой Булгарии.
Никифор знает, на что способны россы. Воины этого племени воевали под его началом в Азии. Этому ничтожеству, архонту булгар, не устоять.
Независимой Булгарии конец.
Никифор это знает.
И потому сегодня был особенно ласков с булгарами: посадил выше посланца германского короля, велел именовать Петра василевсом… А ведь этих же булгар недавно по его, Никифора, приказу по щекам хлестали – за дерзость их кесаря.
Ничего, пусть возгордятся. Скоро, скоро булгарский наглец будет, пресмыкаясь, молить Константинополь о помощи… И откроет горные проходы. И победоносная армия Восточно-римской империи вступит на земли Булгарии. Нет, не Булгарии – Мисии. Римской провинции Мисии. А он, Никифор Фока, подобно древнему императору Траяну…
Тут василевс наконец замечает глаза Феофано и забывает обо всем, даже о собственном величии.
– Встань, – говорит василевс. Его голос, могучий бас силача и военачальника, внезапно становится невнятным и хриплым. – Встань, Фео… Танцуй…
Феофано поднимается. Красный полупрозрачный шелк, ожерелье из крупных, оправленных в червонное золото рубинов, черные длинные блестящие волосы…
У Никифора было много женщин. Ему приводили и белокурых белокожих северянок с прозрачными льдистыми глазами, и чернокожих, нечеловечески грациозных африканок с кожей, упругой, как у дельфина. Были искусные и искушенные, были и совсем юные, очаровательно неумелые… Ему есть с кем сравнивать, но… Феофано несравненна. Она совершенна. Она родила Роману двух сыновей, но после родов стала еще красивее. Василевс смотрел, как мелькают над полом маленькие ступни, как едва касаются пола пальчики, как взвихряются и опадают браслеты на щиколотках, взлетают колени, подбрасывая легкие шелковые ленты, которые то расходятся, то смыкаются, пряча округлые бедра и по-детски гладкий живот. Никифор знает, что волосы на лобке Феофано сведены искусным мастером в угоду покойному Роману. Поначалу Никифору это не понравилось, но теперь, когда Феофано в танце откидывается назад, касаясь волосами пола, он, затаив дыхание, ждет – окажется ли шелковая ткань между расставленных ног или обнажит взгляду розовую мякоть приоткрытой вагины зрелой женщины в обрамлении неестественно голой бледной кожи.
Тяжелое дыхание вырывается из влажных губ императора. Струйка слюны смочила черную с проседью бороду. Кружится Феофано, извивается в танце, встряхивает упругими грудями, оттопыривает ягодицы, танец ее становится все более непристойным, вызывающим, вульгарным. Так не танцуют в императорском дворце. Так не танцуют даже обученные всему похотливые сирийские рабыни… А Феофано – императрица…
Никифор выбрасывает руку, но опаздывает. Танцовщица-василисса успевает уклониться. В сжатом кулаке императора – невесомая полоска красного шелка. Глухой рык вырывается из груди василевса. Он бросается вперед, как когда-то бросался на врага в битве. Никифор огромен и грузен, и, конечно, не так быстр, как десять лет назад, – жизнь во дворце развращает тело. Но он все равно быстрее любой женщины. Феофано визжит в притворном ужасе, когда император швыряет ее на ложе, наваливается всей тушей, задирает вверх ее точеные ножки и берет ее грубо – как девку, пойманную в только что взятом городе. Василевс пыхтит и рычит. Василисса стонет и вскрикивает. Никифор знает: Феофано нравится так. Очень нравится. Но если бы и не нравилось – ему плевать. Это он взял ее. Взял с боем, вырвал у евнухов и святош, своих врагов и друзей, победил всех, даже Бога, но оставил ее здесь, во дворце, здесь, в императорской опочивальне. Не за ум, не за то, что она – василисса, а вот за это. За умение пробудить в нем, пресыщенном и искушенном пятидесятисемилетнем муже, неистовую страсть.
А позже, уже проваливаясь в приятную сонную негу, опустошенный и почти счастливый василевс Восточной Римской империи Август Никифор Фока узрел видение: бело-красные паруса и длинные весла, вспенивающие дунайскую воду. Даже в полусне Никифор знал: нескольких византийских триер с огненным боем хватит, чтобы уничтожить весь флот тавроскифов. Знал, но почему-то всё равно ощутил смрадное и липкое, как дыхание хищного зверя, дуновение. То было прикосновение страха…

Глава первая
Великий князь киевский с воеводами, ближниками и прочей военной братией
В княжьем шатре было жарковато, но, если сравнить с температурой снаружи, разница – как между предбанником и парной. Вполне терпимо. Толстый войлок неплохо защищает от солнца, а снизу края шатра приподняты, чтобы ветер с Дуная свободно проникал внутрь. Но говорить всё равно можно, не боясь чужого уха: на пятьдесят шагов вокруг никого, кроме проверенных гридней из малой Святославовой дружины, которым велено сначала бить, а потом смотреть – кого.
Инструктировал охрану великого князя лично Духарев. А взялся он за это дело после того, как Святослава дважды пытались подстрелить и один раз подсыпали яд в котел, из которого кормились не только Святослав, но и его ближники и гридни из малой дружины. Смертоносную примесь в похлебке угадал Калокир, который, как и положено благородному византийцу, в ядах разбирался лучше, чем купец – в обвесах. Злодея поймали. Отравитель, мелкая сошка из челяди черниговского воеводы, согласился подсыпать яд за две серебряные гривны, которые посулил ему некий персонаж из болтавшихся при войске маркитантов. Заказчик, естественно, удрал еще до того, как придурок-челядин попытался осуществить злодейство, так что обещанных гривен отравитель не получил бы при любом раскладе.
Слишком многие были заинтересованы в том, чтобы обезглавить русское войско, посему князя следовало беречь с особым тщанием, и с не меньшим тщанием беречься от вражеских шпионов, которых в сборном войске такой численности наверняка было немало.
Но среди княжеских ближников ненадежных людей нет. Даже ромея Калокира, полноправного представителя византийского императора Никифора Фоки, можно было считать заслуживающим доверия. По крайней мере сам великий князь в этом убежден.
– Ну говори, ромей, вижу: новости так и пляшут на твоем языке, – сказал князь Святослав Калокиру.
Патрикий приосанился. Прожженный византийский политик, он был чертовски тщеславен и дьявольски честолюбив. Менее чем за год Калокир ухитрился не просто войти в круг ближников Святослава, но, более того, побрататься с великим князем киевским. И завоевать уважение княжьих воевод и бояр. Даже таких, как Свенельд. И княгиня Ольга, подлинная (если смотреть правде в глаза) правительница Киевской державы, благоволила патрикию. Хотя Ольга вообще поддерживала всё византийское, встречалась с ромейским императором, вела личную переписку с константинопольским двором и мечтала сговорить за своего внука Ярополка порфирородную византийскую царевну. А вот Святослав дипломатической искушенностью матери не обладал. Пардус – он и есть пардус. Прыжок, лязг зубов, хруст костей – и великое княжество киевское прирастает еще одним уделом.
– Говори, ромей, – нетерпеливо бросил Святослав, поскольку Калокир не торопился излагать свою новость – выдерживал театральную паузу.
Патрикий откашлялся, окинул орлиным взором княжьих ближников: Икмора, Свенельда с сыновьями, Мстишей и Лютом, Духарева, Тотоша угорского, Бранеслава, княжича полоцкого, ярла Гуннара по прозвищу Волк, Устаха, полоцкого воеводу, и еще дюжины полторы бояр, воевод и предводителей дружин подвластных и дружественных Киеву княжеств. Калокир удостоверился, что все слушают внимательно, слегка поклонился великому князю и произнес:
– Хан Гюйче принял золото булгарского кесаря.
– Вот змей подколодный! – воскликнул Икмор.
Воеводы загомонили, но Святослав поднял руку, и шум мгновенно стих.
– Откуда знаешь? – в наступившей тишине негромко спросил князь-воевода Свенельд, самый старый из присутствующих. И, пожалуй, самый уважаемый. После Святослава, конечно.
– Есть у меня послухи в печенежском стане. – Выговор у Калокира не ромейский, а южный, тмутороканский. Неудивительно, ведь родился Калокир по соседству, в городе Херсоне. – Этим послухам можно верить.
– И сколько дал царь Петр хану Гюйче? – полюбопытствовал Тотош.
– И за что дал? – вставил княжич Бранеслав.
– За что дал, ясно: чтоб в спину нам ударили, – ответил Калокир. – А сколько – не знаю. Должно быть, достаточно.
– Если на нашу мерку пересчитать – сорок восемь гривен, – сказал Духарев.
И с удовольствием пронаблюдал изумленную физиономию ромея.
– Откуда знаешь? – выдавил Калокир.
– Послухи, – невозмутимо произнес Духарев. – В печенежском стане.
Святослав усмехнулся. Новость Калокира не была для него неожиданностью.
– Молодец, братко, – сказал он патрикию. – Теперь мы точно знаем, что наши послухи не ошиблись, – произнес с упором на «наши». Дипломат. Не хочет, чтобы Калокир затаил обиду на воеводу Серегея. Только Калокир – политик похитрее Святослава. Наверняка понял, что новость добыл именно воевода.
– Сорок восемь гривен? – усомнился патрикий. – Ты уверен, воевода? Чтобы за такую малость пацинаки рискнули на нас напасть? Сомнительно.
– Они и бесплатно нападут, – проворчал Икмор. – Если выгодный случай представится. Зря мы с ними союзничаем. У меня младшая жена – дочь печенежского большого хана, а всё равно я им не верю.
– Я им тоже не верю, – сказал Святослав. – Но они могут быть полезны. А кусок, который им Петр кинул, нам только на пользу. Как верно заметил Калокир, сорока восьми гривен слишком мало, чтобы наполнить их волчьи желудки. Это золото их только раздразнило. Но ты, Икмор, тоже верно говоришь. Коли выгодно будет, копченые все договоры забудут и на спину нам прыгнут. Да только невыгодно им сейчас с нами ратиться. Там, – князь махнул рукой в сторону Дуная, – булгарское царство. Там добыча побогаче.
– Так ли уж богаче? – заметил Тотош. – Обеднела Булгария. Нам бы самим хватило…
– Не стоит шкуру неубитого медведя делить, – неодобрительно произнес Свенельд.
Тотош не понял.
– Поговорка такая, – пояснил отцовы слова Мстиша. – Дурная примета: прежде сечи о добыче говорить. Сперва надобно булгарское войско разбить.
– Разобьем, – беспечно бросил Тотош. – Мои молодцы хоть сегодня через Дунай переплывут…
– …И булгарские катафракты их тут же обратно в реку скинут, – насмешливо произнес Лют.
У них с Тотошем был давний спор: кому первому высаживаться.
Впрочем, спорить они могли сколько угодно, решать все равно будет Святослав. А Святослав уже все решил…
Военный совет закончился, воеводы покинули шатер.
Сергей Духарев вышел наружу вслед за Свенельдом, потянулся, хрустнув суставами, принюхался… Вкусно пахло жарёнкой. Долго они заседали, часа три. Сергей успел проголодаться. Но ужинать он будет не здесь, а со своей дружиной.
Расторопный отрок уже подвел воеводе коня, соединил руки «подножкой». Вообще-то Духарев был еще вполне способен самостоятельно забросить свои сто с лишком килограммов плоти и экипировки на конскую спину, но в такую жару попусту напрягаться не хотелось, и он помощью не пренебрег: оттолкнулся сафьяновым сапожком от мозолистых ладоней отрока, мягко опустился в вытертое до блеска маленькое степное седло, небрежно подхватил поводья, но послал коня не уздой – шенкелями.
Княжья стража расступилась, пропуская воеводу… И его тут же окружили собственные гридни.
– Серегей, погоди!
Духарев оглянулся и увидел Устаха.
– Поснедаем вместе? – спросил полоцкий воевода.
– Нет возражений, – согласился Духарев. – Только из моего котла.
– Почему же – из твоего? – запротестовал Устах. – Вчера – из твоего, позавчера – тоже…
– Друг мой, у тебя кто нынче куховарит?
– А я почем знаю? – пожал плечами полоцкий варяг. – Кто-то из отроков. Чей черед, тот и куховарит.
– Вот именно. А у меня куховарит не гридень, а повар. Потому что баранина – это тебе не свинья лесная. Баранину приготовить – уметь надо.
– Совсем ты, Серегей, оромеился, – фыркнул Устах. – Прям как Калокир стал. Нам, варягам, – всё снедь, что мясо.
– Поехали, поехали! – засмеялся Духарев. – От хорошей стряпни еще ни один варяг ромеем не стал.
Лагерь русского войска растянулся вдоль дунайского берега едва ли не на поприще. Хотя собственно руссов – варягов, полян-деревлян, нурманов и прочих, присягнувших лично великому князю Святославу или его воеводам, – было не более двадцати тысяч. Еще тысяч десять составляли дружины союзных и подвластных Киеву владык: князь-воеводы Свенельда, князей полоцкого, черниговского и иных, помельче. Еще столько же – из охотников: примученных недавно лесовиков-вятичей, вольнолюбивых новгородцев, тмутороканцев, ясов, касогов, славянских ополченцев, хотя и знавших, с какой стороны браться за копье или как натягивать боевой лук, но вряд ли способных выдержать удар тяжелой конницы или выжить в кровавой степной «карусели».
А вот для двадцати тысяч печенегов – организованных, предводительствуемых большими ханами Гюйче и Кошту, и «приблудных», из мелких ватажек, слетевшихся на запах крови и золота, – степная война была источником хлеба насущного. Еще были восемь тысяч союзных угров дьюлы Такшоня, приведенных его сыном Тотошем… Внушительное войско, ничего не скажешь. Глянешь с седла – конца-края не видно.
Однако по-настоящему опереться великий князь киевский мог едва ли на половину сошедшегося под его знамя воинства. А за копчеными-печенегами и вовсе нужен глаз да глаз…
Солнце уже покатилось к закату, когда к Духареву прискакал гонец от великого князя: снимаемся.
Полторы сотни варягов, дружно ухая, спихнули «Морского коня», духаревский морской драккар «шведской сборки», во взмученную воду Дуная. А еще через несколько минут закачались на мелкой волне остальные корабли духаревской дружины: боевые русские лодьи. Эти были поменьше трофейного драккара, но тоже хороши: две сработаны тмутороканскими корабельщиками, одна – смоленскими, остальные – своими, киевскими. Каждая могла нести полсотни воев в морском походе, а вмещала при необходимости и полторы. Это была не вся духаревская дружина – только отборные гридни, опытные, отменно экипированные и умелые в пешем бою. Таких во всем войске Святослава было не более пяти тысяч. Но им в стратегическом замысле великого князя киевского предназначалась главная роль…
Мимо, подгоняемые слаженными ударами весел, прошли головные корабли Святослава.
– Йонах! – крикнул Духарев умостившемуся на верхушке мачты Машегову сынку. – Как там, на том берегу?
– Стоят! – крикнул в ответ глазастый хузарский хлопец. – О-о-о! Тронулись!
Естественно. Булгарская армия перемещалась параллельно русской. Петр понимал: главное – не дать киевскому князю высадиться и закрепиться на булгарском берегу. Смять ударом кавалерии лодейный десант, расстрелять переправляющуюся вплавь конницу… У булгарского царя в этой игре были все козыри. По крайней мере он сам так считал.
Стратегический план Святослава: измотать булгарское войско жарой и ожиданием, а потом высадить пехоту на берег прямо на глазах у численно превосходящей тяжелой конницы. Любой ромейский полководец счел бы такой десант самоубийством. И был бы прав. Такой план – безумная авантюра с точки зрения любого грамотного стратега… Никогда не видевшего, как десантируется на вражеский берег нурманский хирд. Или варяжская дружина.

Глава вторая
Булгарский берег
Пчёлко из Межича, десятник третьей сотни булгарских катафрактов, водительствуемых первым болярином кесаря Петра Сурсувулом, не видел русов – только верхние края полосатых парусов русских лодий. Парусов было много, но меньше, чем могло быть. Над парусами змейками вились флаги и вымпелы. Русы пришли воевать Булгарское царство. Поэтому Пчёлко был здесь, под знаменем нелюбимого им, да и многими булгарами, кесаря Петра.
Под Пчёлкой был конь из царской конюшни. И новые доспехи из царской кузницы. Новое копье и новый щит. Только сабля в ножнах – старая, проверенная.
Этой саблей совсем юный Пчёлко рубился под знаменем кесаря Симеона с катафрактами ромейскими. А потом – под знаменем его младшего сына – против сына старшего, нынешнего кесаря Петра, когда младший поднял боляр против старшего брата. Но пришла беда – и пришел Пчёлко биться за Петра. Нет, не за Петра – за Булгарию.
Тридцать тысяч латников привел на Дунай кесарь Петр, чтобы встретить пятидесятитысячное войско русов. Но никто в булгарском войске не сомневался в победе. Ведь большая часть войска русов и их союзников – по ту сторону Дуная. И союзникам этим, степным волкам, пацинакам-печенегам, Петр Булгарский послал три мешка золота. И еще десять раз по столько обещал, если ударят пацинаки в спину русам. Мог бы и не посылать. Не рискнут русы выйти на булгарский берег. Не настолько глуп их князь Святослав, чтобы бросить свою пехоту под копыта булгарской конницы. Стопчут. Нет такой пехоты, что способна в поле сдержать удар катафрактов.
Плывут русские лодьи по Дунаю.
Вровень с ними по хорошей старинной дороге движется булгарское войско.
А по другому берегу идет русская конница.
Нещадно палит солнце. Даже привычным ратникам дьявольски жарко: в доспехах, в войлочных и кожаных подкольчужниках и подшлемниках. Тем, кто плывет по Дунаю, – легче. Вокруг вода. Можно зачерпнуть шеломом, выплеснуть на голову. Тем, кто по ту сторону, – тоже легче. Они могут даже и брони снять. Между ними и противником – Дунай.
Тяжело Пчёлке. Но кое-кому из его десятка, тем, кто не послушал старших и выхлебал воду из фляги еще до полудня, – еще тяжелее. В горле сухо, едкий пот струится по лицу…
«Не по уму так, – думает Пчёлко. – Измучатся вои. Ослабеют».
Но не Пчёлко решает – решает кесарь. И Сурсувул. И старшие боляре.
«Скорей бы решилось…» – думает Пчёлко.
Уж третий день так…
Сотник Велим черпнул кожаным ведром из Дуная, выплеснул на голову, фыркнул с удовольствием, передал ведро следующему и уселся на палубу рядом с гребцом. Можно бы и не грести – ветер попутный, парус – пузырем; но кораблям нужно держать ход, заданный головным, на мачте которого плещется знамено с пардусом. Впрочем, «Морской конь», драккар воеводы Серегея, – корабль ходкий. И гребут варяги Велима, особо не напрягаясь, в удовольствие, сменяя друг друга намного чаще, чем в обычном походе. А почему бы и не сменяться, если людей на драккаре – втрое против обычного. Так грести – не работа, а удовольствие.
Рядом с сотником ворочает веслом хузарин Йонах бар Машег. Ничего так управляется, не хуже прочих, хотя у того же Велима мяса на костях – раза в два побольше, чем у шестнадцатилетнего Йонаха.
Йонах Велиму нравится. Добрый гридень. Немножко нахальный, что неудивительно для сына итильского наместника Машега, зато стреляет Йонах лучше любого в Велимовой большой сотне. Что для природного «белого» хузарина тоже неудивительно.
Велим посмотрел на нос. Там, обняв деревянную конскую голову, стоял его воевода, большой киевский боярин Серегей. Голая загорелая спина воеводы – шире сходней, по которым коней на лодью заводят. Таких здоровяков, как Серегей, даже среди нурманов и свеев еще поискать надо. Но воевода – не нурман. Никто не ведает точно, кто он родом. Говорили: Серегей из кривичей. Еще говорили: дядька Рёрех знает, откуда пришел Серегей: он у воеводы пестуном был. Но дядька Рёрех об этом говорить не пожелал. Даже княжичу беловодскому Трувору сказал: «Не твоего ума дело». Так говорить с Трувором даже великий князь не стал бы. Но Рёреху можно всё. Так что не узнал Трувор, откуда родом воевода Серегей. Да и не важно это. Серегей – варяг. А откуда пришел, это и впрямь не важно. Вот полоцкий князь Роговолт тоже неизвестно откуда пришел. Говорят, из-за моря. Говорят, тоже один. А может, с дружиной. Только от дружины этой в живых никого не осталось. Роговолт – варяг. И Серегей варяг. Этого довольно.
Словно угадав, что сотник думает о нем, воевода повернулся… и подмигнул Велиму. Кровь прилила к лицу сотника. Смутился Велим, будто красна девица. Хорошо, под загаром не видно, как порозовели щеки. Когда твой воевода – ведун, это, конечно, хорошо, но иной раз…
– Батька, на княжьей лодье парус спускают! – крикнул кормчий.
Гридни оживились. Духарев с удовольствием отметил, что грядущего боя никто не боится, хотя оценивал шансы на успех десанта как один к одному. И в этой оценке уверенность русов в победе играла очень серьезную роль. Чертовски важный фактор – боевой дух. Чтобы в войске никто и мысли не допускал о возможности поражения. Но с этим у русов – порядок. До сих пор воины, сражавшиеся под стягом Святослава, поражений не знали.
Парус упал. Его проворно упаковали в кожаный чехол. Кормчий, не дожидаясь команды, направил драккар к берегу. Духарев оглянулся. Остальные пять лодий его дружины, практически без задержки повторив всё, что делали на драккаре, шли в одном строю с «Морским конем», как привязанные, идеально выдерживая направление и дистанцию.
На ближней – первый помощник воеводы Серегея, природный варяг, большой сотник Стемид Барсук, двоюродный братец Стемида Большого, ставшего белозерским князем после смерти своего отца Ольбарда Красного. Барсук – человек надежный. В свое время именно в его сотне ходил духаревский сын Артём, который в этом походе Святослава не участвовал. Остался в Киеве. На то были особые причины, о которых знали только Сергей и его жена Сладислава. Даже сам Артём был в неведении, но отца послушался, остался.
– Брони вздеть, – негромко, но четко произнес Духарев. И первым достал из-под скамьи тюк с доспехами.
Гридни облачились, свежие сменили тех, кто был на веслах.
– Реже веслами, реже! – гаркнул Духарев, заметив, что гребцы в азарте норовят вырваться вперед, опередить княжьи корабли. – Держать строй!
Все корабли должны подойти к берегу одновременно и на сравнительно узком участке.
Растянутая флотилия русов, перестроившись углом, словно журавлиный клин, быстро «уплотняясь» и разгоняясь, двигалась к булгарскому берегу. Впереди – лодья Святослава. Острие стрелы.
Риск. Если у булгар окажутся наготове боевые машины, то плотный строй – лучшая мишень. Но булгарское войско – на марше, чтобы подготовить и развернуть баллисты и катапульты, требуется время…
– Повеселимся, братья! – закричали с соседней лодьи, подтянувшейся уже на половину стрелища.
Мальчишка Йонах, нахаленок, вспрыгнул на борт, заплясал, балансируя, испустил волчий «варяжский» вой.
– Ну-ка на палубу! – гаркнул на него Духарев, но Машегович его не услыхал. Клич подхватили, и все звуки утонули в леденящем душу вое. Катафракты на булгарском берегу, поспешно перестраивающиеся из походного в боевой порядок, наверняка тоже его услышали. Надо полагать, им не очень понравилось.
Духарев дотянулся, ухватил Йонаха за ремень, сдернул с борта на палубу, показал кулак.
Хузарский вьюнош осклабился: доволен, нахаленок.
* * *Затрубили перестроение к бою. Команду, голосом, повторил сотник, за ним, эхом, десятники, в том числе и Пчёлко. Его десяток перестроился вполне удовлетворительно. Никто не перепутал места, не уронил оружия, не огрел соседа копьем по шлему. Убедившись, что маневр закончился, Пчёлко двинул своих влево и вперед, занимая место согласно распорядку: во второй шеренге своей сотни, а сотня, в свою очередь, – в шеренге первой Сурсувуловой тысячи.
Теперь Пчёлко видел не только мачты и стяги, но и сами русские корабли. Русы на веслах шли к берегу. Очень хорошо шли, быстро, красиво. Пчёлко даже залюбовался. Потом прикинул, сколько воинов может быть на этих кораблях, и еще раз восхитился. На этот раз – храбростью. Если, конечно, это не обманный маневр, призванный отвлечь булгар, пока где-нибудь в другом месте высаживается еще одно войско.
Солнце пекло. Пот заливал глаза, мешая смотреть. Пчёлко стянул рукавицу, обтер лоб, прополоскал рот глотком разбавленного вина, оглядел своих – остался доволен. Несмотря на жару, его парни держались неплохо, в готовности; поднятые вверх копья стояли твердо, не дрожали.
Корабли русов летели к берегу. А берег здесь был хорош: плоский, песчаный. Высаживаться удобно. Но атаковать конницей – еще удобнее. Пчёлко заранее знал, что сейчас случится. Русы сойдут на берег и попытаются занять оборону. Но без укреплений, без фашин, без заточенных кольев удар латной кавалерии им ни за что не удержать. Катафракты обрушатся на них, русы побегут, попытаются укрыться на своих кораблях, но отчалить не успеют. Корабли, приставшие к берегу, будут захвачены, русы сброшены в Дунай. Тогда за дело примутся лучники и пращники. Те из русов, кто сумеет избавиться от доспехов и умеет хорошо плавать, может, и спасутся. Остальные сдадутся или утонут…
* * *Лодьи летели птицами. Берег стремительно приближался. Духарев отчетливо видел метрах в двухстах от края воды длинную шеренгу всадников. Начищенная броня горит на солнце, поднятые копья – словно заросли тростника. Очень красиво, если отрешиться от того, что это – смерть. Но о смерти думать нельзя. Только – о победе.
Шипела вода, разрезаемая упругим корпусом драккара. Слаженные удары весел толчками гнали корабль к чужому берегу. А до берега – метров триста. И с каждым взмахом он – на полкорпуса ближе.
Двести метров. Духарев поднял лук, наложил на тетиву сразу две стрелы. То же самое сделали полсотни его гридней…
Сто метров…
– Сушить весла! – закричал Духарев. И сразу же, мощным рывком уводя к уху поддетую кольцом тетиву: – Бей!!!
Звонко защелкали тетивы. Загудели-зашипели стрелы. Гребцы втянули весла. Драккар несся к берегу по инерции, а лучники метали стрелы в застывший строй булгар. Полминуты – и колчан Духарева опустел. Воевода не успел оценить, какой урон нанесли катафрактам русские стрелы. Буквально в следующее мгновение крепкий киль драккара задел дно. Сергея бросило вперед, он ухватился за носовую фигуру, привычным движением сунул лук за спину, в саадак, прыгнул вниз, на песок. Одновременно с сотнями, нет, тысячами других воинов Святослава.
* * *Корабли русов убрали весла. Сейчас они выскочат на песчаный берег, трубы проревут атаку, и, ощетинившись копьями, понесется на них конная лава.
Пчёлко настолько сосредоточился, ожидая сигнала (да и жара измотала, притупила внимание), что упустил миг, когда туча стрел взмыла в небо. Но когда стрелы посыпались на катафрактов, Пчёлко уже был наготове: уронил на лицо забрало, прикрылся щитом… Русская стрела с силой ударила в край щита, другая скользнула по наплечнику, третья лязгнула о налобник коня – Пчёлко с трудом удержал его в строю. Рядом кто-то вскрикнул, жалобно заржала лошадь… Из-под щита Пчёлко глянул на своих… Держатся. У русов сильные стрелы, подумал Пчёлко, но на таком расстоянии доспех им не пробить, урон будет небольшой… Сглазил. Один из его десятка, охнув, повалился с коня… А стрелы сыпались, густо… Пчёлко съежился за щитом. Тяжело вот так стоять в бездействии, ждать: не найдет ли тебя смерть…
Момент, когда русы оказались на берегу, Пчёлко тоже упустил. А когда наконец прозвучало долгожданное: «В атаку!», Пчёлко опустил щит и… увидел, что русы уже не в двухстах, а в пятидесяти шагах. Они пеше атаковали тяжелую конницу!
Зрелище бегущей на катафрактов пехоты настолько поразило Пчёлку (и не его одного), что он упустил еще несколько мгновений. Очнулся, когда набегающий на него здоровенный усатый рус в круглом шлеме, размахнувшись, метнул в Пчёлку копье.
Тут уж Пчёлко не оплошал: принял копье на щит… И остался без щита. Копье руса пробило бычью кожу и деревянную основу и выскочило изнутри. Пчёлко уронил бесполезный щит. Рус (уже в десяти шагах) высоко подпрыгнул, замахиваясь мечом… Пчёлко выставил собственное копье, запоздало сообразил, что это оружие, сокрушительное в руках скачущего катафракта, слишком длинно и неуклюже, когда конь этого катафракта не летит карьером, а храпит и пятится.
Рус даже не стал уворачиваться, просто ухватил копье повыше наконечника, рванул – и Пчёлко, воин, сорок лет носивший доспехи, выпал из седла, словно новобранец. Рус мимоходом, небрежно сунул мечом Пчёлку в бок, снес наконечник копья, которым хотел попотчевать его «сосед» Пчёлки. Пчёлко успел еще увидеть, как его собственный конь встает на дыбы, а рус ловит его за узду…
Это было последним, что увидел Пчёлко Радович, перед тем как обрушившееся на шлем конское копыто отправило булгарина во тьму.
* * *В том времени, в котором родился Сергей Иванович Духарев, генералы не бегали.
«Генералы не бегают, – гласила тогдашняя армейская мудрость, – ибо в мирное время зрелище бегущего генерала вызывает смех, а в военное – панику». Здесь же воевода – это воевода. Тот, кто ведет, а не тот, кто подает команды из-за чужих спин. В здешней Европе короли лично возглавляли собственные армии. Нынешний император «Второго Рима», Византийской империи, Никифор сам преводительствовал армиями и, говорят, мог копьем насквозь продырявить воина в доспехах. Его предшественник на константинопольском троне Роман предпочитал воевать не на поле брани, а за столом и в спальне… Поэтому его стол и спальня вместе с красавицей-женой достались Никифору. Ходили слухи, что императрица сама и организовала свое вдовство. Император-воин был ей симпатичнее императора-гуляки.
А у русов даже князь – «первый среди равных». Это значит – в сече он тоже первый. Первый бросок копья – его. И первое брошенное врагом копье – тоже в него. Князь – первый. Но дружина – рядом. Всегда. Пока жив хоть один гридень. И любой из дружинных всегда готов принять на щит, а придется – и на грудь нацеленный на батьку удар.
Воевода Серегей бежал. А справа и слева бежали его гридни. Не отставая и не опережая (хотя могли бы и обогнать), держа удобную дистанцию в полторы сажени. Первые тридцать шагов – не очень быстро: песок. Потом, когда под ногами замелькала прибитая трава, – шибче.
Духарев бежал так быстро, как только мог. Тренированный воин в полном доспехе может пробежать две сотни метров за полминуты или даже быстрее. А счет шел на секунды. Будь у катафрактов хотя бы пятьдесят метров разбега – и их не удержать. Страшное это дело – удар латной конницы. Стопчут, сметут одной только массой.
Духарев бежал и молился: дай, Господи, добежать! Только бы успеть, только бы…
Успели. Замешкались булгарские командиры. Упустили заветные решающие секунды…
Набегая на конную шеренгу, каждый рус выбрал себе первого противника. Духареву достался воин в шлеме десятника. Он только-только высунул голову из-за утыканного стрелами щита, когда Сергей метнул копье. Булгарин принял копье на щит – поймал бронзовой накладкой, защищавшей руку. И остался без руки. То есть накладка-то выдержала, и булгарин даже в седле удержался, но ушибленная рука повисла плетью. Еще бы – Духарев брошенным копьем тура до сердца пробивал. Бросить длинное и потому практически бесполезное в ближнем бою копье и взяться за меч булгарин не успел. Подал коня назад (в плотном строю лучше бы на дыбы поднял), попытался ударить древком, как дубиной. Духарев даже уклоняться не стал, принял на панцирное плечо, кольнул мечом под подбородочный ремень (благо рост позволял), сдернул смертельно раненного десятника с коня, почти не глядя отмахнулся от другого болгарина (попал), нырнул под копье третьего, хлестнул с левой руки, саблей, по бедру (просек и кольчужные штанишки, и бедро до кости), ворвался во вторую шеренгу, рубанул влево, уколол вправо. Завладел одним из «освободившихся» коней – пошла потеха!
Поощрив трофейного коня мечом, плашмя, по крупу (эх, сейчас бы иметь под седлом своего, вышколенного на голос, послушного каждому прикосновению!), Духарев вломился в уже порядком смешавшиеся ряды булгарских катафрактов и, пользуясь преимуществами роста, длинных рук и отточенным за два десятилетия воинским искусством, принялся кромсать и крушить вражьи панцири, как рачью скорлупу. Правда, недолго. Через минуту он «увяз» в массе обезумевших лошадей, в большинстве уже лишенных всадников. Теперь Духареву приходилось в первую очередь беречь ноги: как бы не отдавили боками. А вокруг продолжали рубиться. Русов было заметно меньше, но такая тесная сеча была их стихией, в то время как булгарских всадников учили другому: атаковать с разгона, перестраиваться, маневрировать купно и розно… Поманеврируешь тут, когда на метр коня не сдвинуть. Да и сами булгарские вои были пожиже. В большинстве – молодняк. Несколько десятилетий братоубийственных гражданских войн основательно проредили воинское сословие Булгарского царства.
Только этим, да еще внезапностью, и можно было объяснить, что высадившаяся русская пехота смогла существенно потрепать впятеро превосходящую числом, полностью экипированную латную конницу.
Потрепать, но не победить. Значительная часть булгарской кавалерии в битве вообще не участвовала. Духарев слышал, как трубят булгарские сигнальщики, и, даже не зная булгарских управляющих сигналов, отлично понимал, что происходит. Сурсувул пытается вывести из боя сохранившие какой-то порядок части, организовать их и ударить уже по-настоящему…
Духарев всё видел и слышал, но ничего не мог сделать. Его собственные гридни точно так же «утонули» в живой массе булгарской конницы. Только личная дружина Святослава справа и водительствуемые Икмором скандинавы слева продолжали ломить сквозь шеренги катафрактов…
Лошади бесились от запаха крови. Трофейный конь Духарева мотал головой в стальном налобнике. Он то бил задом, то норовил встать на дыбы. Сергей понимал, что надо как-то выбираться. Надо собрать своих гридней…
– Велим! – закричал он, углядев сотника своей личной гвардии. – Велим! Сюда!
И безжалостно погнал коня сквозь мешанину боя, по телам павших, рубя всё, до чего мог дотянуться. Через минуту, ценой невероятного напряжения, они соединились. И дело пошло веселее. Смятенные, измученные жарой и долгим ожиданием катафракты сами бросали оружие, когда видели над собой варяжские мечи. Сдавшихся не убивали и не вязали: предоставляли самим себе. Поднимаясь на стременах, Духарев видел, что подальше от берега не затронутые боем булгарские полки отходят и перестраиваются для новой атаки. Еще он видел, что высадившие их лодьи возвращаются с новыми воинами, а поверхность Дуная черна от множества переправляющихся вплавь… И тут первый снаряд прогудел над головами сражающихся и плюхнулся в воду.
Булгары наконец развернули и пустили в дело боевые машины. И машины эти были (какая удача!) совсем рядом.
– За мной! – проревел Духарев. – Клином!
Его дружина (сотен пять уже собралось, все – на трофейных лошадках), живо перестроилась, навалилась единой массой, прорвала дезорганизованное булгарское воинство, смела слабый заслон и навалилась на расчеты баллист и катапульт раньше, чем те успели обрушить на переправляющихся русов каменный град. С полсотни посекли, остальные бросились врассыпную, как куропатки.
– В круг! – заревел Духарев. – Возы в круг! Живо!
Часть гридней, спешившись, принялась разворачивать телеги с припасом. Другие прикрывали: кто – клинком, кто – стрелами. Повезло: пара возов оказалась доверху нагружена амуницией для стрелометов. Для луков эти стрелы были не очень-то пригодны: тяжелые, неудобные, без оперения. Но для дистанции в тридцать-пятьдесят метров годились и они.
Несколько минут – и посреди смешавшихся булгарских порядков организовалась неказистое на вид, но вполне надежное укрепление из распряженных возов и уложенных помостами вовне катапульт.
А когда углядевший это «безобразие» булгарский воевода бросил на него катафрактов, то оказалось, что взять импровизированную крепость не так уж просто. Русы ссаживали конных латников стрелами, выныривая из-под телег, секли ноги коням. Тех же, кто, спешившись, пытался влезть на баррикаду, быстренько успокаивали варяжские мечи и топоры.
А тем временем с русских лодий высаживались новые дружины. Эти уже не бросались сразу в атаку, а занимали оборону, чтобы обеспечить остальным безопасную высадку.
Булгары попытались скинуть их в Дунай, но поскольку вместо дружного удара тысяч латников в этой контратаке участвовали всего лишь сотен семь оказавшихся поблизости катафрактов, русы выстояли.
Духарев всего этого не видел. Не видел, как рвался к «ставке» Сурсувула железный клин ближней дружины Святослава. Не видел, как переправившиеся угры закидали стрелами левый фланг булгарского войска. Не видел, как выбравшиеся на булгарский берег печенеги, вместо того чтобы вступить в битву, с ходу кинулись грабить обоз…
Духарев всего этого не видел, потому что весь обзор ему перекрыли наехавшие катафракты. Не менее полутора тысяч их скопилось вокруг импровизированной крепости, вокруг которой, помимо стены из возов и орудий, образовалась еще одна стена: из мертвых и раненых латников, убитых и бьющихся в агонии лошадей. Напирали крепко. Воеводе приходилось трижды откладывать лук и пускать в дело клинки.
Тетива лука порвалась, пришлось накинуть запасную. Но Сергей уже понял, что его маленькую крепость булгарам не взять. Их натиск ослабел, а потом и вовсе схлынул.
Воины утирали пот, перевязывали раны. Те, кто пободрее, тут же принялись обдирать доспехи с мертвых булгар.
Духарев вскарабкался на поваленную катапульту. Победа русов была очевидна. Булгарское войско отступило по всей «линии фронта». Лодьи были вытащены на песок, но на пологий берег всё еще продолжали выбираться всадники. Набитые соломой бычьи шкуры, с помощью которых они переправлялись вплавь, напомнили Духареву северные тюленьи лежбища.
А подальше от берега уже поднимались черные столбы дыма. Духарев подумал: печенеги безобразничают. Но позже оказалось, что селения подожгли сами булгары по приказу Сурсувула. Чтоб русам не достались.
– Коня мне! – спрыгнув в катапульты, приказал Духарев. – Стемид! Остаешься старшим. Пленных не добивать, ясно?
– Как скажешь, батька.
– Велим! Собери сотню. Поедем к князю.

Глава третья
Погоня
Великий князь киевский был доволен. Победа далась русам легко. А вот князь-воевода Свенельд радость Святослава не разделял: ведь большая часть булгарского войска уцелела и ушла к Доростолу.[1]
– Я догоню их, великий князь! – заявил Тотош. – Дозволь?
– Иди, – разрешил Святослав. – Но твоих угров мало будет. С тобой пойдет… – Князь оглядел присутствующих, остановил взгляд на Духареве. – Как, воевода, твоих не очень потрепали?
– Не очень, – сказал Сергей.
Преследовать булгар он не особенно рвался.
В отличие от молодежи: Тотоша, Икмора, Бранеслава, Свенельдичей… Может, потому и выбрал его Святослав.
– Тысячу Понятки тоже возьми, – распорядился великий князь. – Они за печенегами высаживались, в бою, считай, не были.
Первыми отходящих булгар догнали угры. Повисли на хвосте, осыпали стрелами. Катафрактов они, ясное дело, не остановили. Дорога к Доростолу прямая, широкая, еще со староримских времен. По обе стороны – сады, по кривой не объедешь.
– Наедем, батька? – Понятко уже давно в княжьих тысячниках, но всё равно звал Духарева «батькой»: из уважения к тем временам, когда ходил простым гриднем в духаревском десятке.
Сергей поглядел на поднимающуюся на взгорок сверкающую сталью и бронзой «гусеницу» булгарского ардьегарда, прикинул: тысячи две латников. Русов примерно столько же. Да еще угров тысячи две. От угров в рукопашной толку немного, но с боков пощипают.
– Йонах! – гаркнул Духарев. – Скачи к Тотошу. Скажи: как булгары через горку перевалят, мы на них сверху ударим. Пусть его всадники у нас под ногами не путаются.
Хузаренок умчался.
– Стемид, всё слыхал?
– Всё, воевода.
Духарев поглядел назад. Его дружина шла первой, перед тысячей Понятки. На духаревских дружинниках железа поменьше, чем на булгарских катафрактах, зато опыта воинского побольше.
– А раз слыхал – оповести сотников.
– Батька! – вмешался Понятко. – Дай моим первым ударить!
Духарев подумал немного… Согласиться или нет? Его гридни всё же поопытней. И экипированы лучше. Зато Поняткина тысяча – свежая, злая…
– Ударь, – согласился он.
Понятко засмеялся, развернул коня и поскакал к своим.
Минут через десять духаревские гридни остановились и подались к правой обочине, пропуская Поняткиных всадников. Те бодренько рысили вверх по дороге, перекидывались шуточками с Серегиными дружинниками…
«Хвост» булгарской колонны достиг вершины взгорка…
Между ним и русами – метров пятьсот дороги, на которой вертелось сотни три угров. Остальные, рассредоточившись, мелькали между деревьями…
Вроде бы всё было нормально, но Духарев вдруг забеспокоился.
Привстав на стременах, еще раз огляделся. Дорога, уходящая вверх, ветви деревьев, обвисшие под тяжестью плодов. Первые сотни Поняткиной тысячи уже обогнали передовых Духарева шагов на двести…
И тут Сергей понял!
«Хвост» булгарской колонны уползал слишком медленно!
Да он вообще не уползал!
На вершине взгорка булгары остановились.
Остановились и…
– Дружина! Сомкнись! – разъяренным туром взревел Духарев. – Велим! Ко мне! Сейчас ударят! Велим!
Велимова охранная сотня в считанные секунды сошлась вокруг воеводы, перекрыв дорогу, ощетинившись копьями. Он слышал, как позади спешно перестраиваются остальные: свои и Поняткины, а наверху уже ревели трубы и булгарские катафракты, ощетинив длинные копья, начали свой страшный разгон.
Если бы можно было уйти с их дороги, пропустить мимо, засыпать стрелами, ударить вслед…
Поздно. Не успеть.
Дальше всё происходило очень быстро.
Не успевших убраться с дороги угров лавина катафрактов снесла, не заметив. Две сотни Поняткиной тысячи, успевшие выйти вперед, подняли коней в галоп и устремились вверх, навстречу булгарским латникам.
Самоубийственный маневр. Катафракты сбросили их с дороги в считанные секунды.
– Стрелами! Бей! – закричал Духарев. Голос его потерялся в воплях, лязге и треске, но дружина и без того знала, что надо делать.
Дружный залп спешил сразу не менее полусотни катафрактов. Но лавину не остановил. Разогнавшаяся масса латников промчалась по бьющимся на камнях лошадям, по телам упавших и врезалась в плотный строй русов.
Духарев был в третьей шеренге, но длинное копье прошло между двумя шеренгами гридней, ударило в щит Духарева и переломилось. Хруст древка утонул в грохоте боя. В следующую секунду Сергей обнаружил, что гридней впереди него больше нет, а в лицо ему летит еще одно копье. Духарев пригнулся – копье прошло над головой, зато другое угодило в шею коню и пронзило насквозь. И тут же закованный в железо конь катафракта врезался в духаревского жеребца, опрокинул его, оказался сверху (широкое копыто едва не угодило в шлем Духарева) и, развернутый напором задних рядов, повалился набок, выбросив своего всадника прямо на голову Духарева. Они рухнули под копыта атакующей коннице. Ноги Сергея были придавлены содрогающимся в агонии конем, на груди лежал оглушенный (или уже мертвый) булгарский катафракт, и, когда волна латников накатилась на него, Сергей был совершенно беспомощен…
* * *Пчёлко очнулся от боли в боку. Застонал, дернулся…
– Ишь ты, живой… – сказал кто-то. Рус, судя по выговору.
– Добей его, Угорь, – сказал другой. Тоже рус.
Пчёлко, он лежал на животе, лицом в землю, дернулся еще раз, но перевернуться не смог, потому что рус надавил ему на спину.
– Не-е… – ответил тот, кого назвали Угрем. – Воевода добивать не велел. – Рус возился со шнуровкой панциря. Каждое движение отзывалось болью в боку и голове Пчёлки. – Добивать не буду, а бронь возьму. Бронь воевода Серегей брать не запретил.
– А я саблю возьму, – сказал второй, отвязывая Пчёлкины ножны. – Сабля у него добрая. Вишь, каменья на рукояти.
Первый тем временем снял с Пчёлки панцирь.
– А может, все ж таки добить? – спросил второй. – Вишь, у него весь поддоспешник в крови. Всё одно умрет, чё бедняге мучиться?
– Не надо… – прохрипел Пчёлко. – Не надо добивать… Я воеводе вашему… Серегею… родич…
Произнося эту ложь, Пчёлко думал не о своей жизни: умри он, и хозяйка его, Людомила Межицкая, останется совсем одна… Эх, зря он все-таки встал под знамена Сурсувула. Негодный из Сурсувула полководец…
Сильные руки подхватили Пчёлку, перевернули. У булгарина от боли потемнело в глазах, а когда зрение вернулось, он увидел над собой двух русов: одного постарше, усатого, второго – совсем молодого, с гладким лицом.
– Ну-ка повтори, что сказал! – потребовал молодой.
– Я воеводе вашему Серегею – родич, – повторил Пчёлко, борясь с болью и тошнотой, держась лишь осознанием того, что его жизнь нужна Людомиле.
– Да ну? – насмешливо произнес молодой. – Слыхал, Угорь? Ну-ка расскажи, какой он, воевода Серегей?
– Большой, – сказал Пчёлко. – Повыше меня на голову и в плечах пяди на две пошире. Лицо круглое, волос светлый, ходит, как рысь крадется…
– Всё правильно, – согласился тот, что постарше.
– …Только родичей у него тут нет! – перебил младший. – Все знают: воевода пришел из кривской земли.
– Жена у него есть, – с усилием выдавил Пчёлко. – Сладислава… И брат у нее… У вас его Мышатой зовут… Я им родич… Я – Пчёлко Радович… Скажите воеводе… Он знает…
Лицо руса он теперь видел сквозь розовую дымку – только общий контур.
– Ну-ка, Угорь, бери его, – сказал молодой. – На моего коня сажаем…
Пчёлку подхватили и усадили на лошадь. От боли он на некоторое время впал в беспамятство. Очнулся, уткнувшись лицом в жесткую гриву. Лошадь под ним двигалась шагом. Молодой рус придерживал Пчелку за пояс, чтоб тот не свалился.
– Терпи, булгарин, – сказал он. – Коли не соврал да не помрешь, саблю я тебе отдам. Негоже гридню родичей батьки своего обирать.
Пчёлке повезло. Лекарь русов так ему и сказал: повезло. Меч усатого руса вошел неглубоко – застрял в зазоре панциря, а рану тканью залепило, так что и кровью Пчёлко не истек. Бронь попорчена, на шлеме – вмятина, на голове – шишка, в боку – дырка. Но живой. Лекарь рану почистил, залепил целебной кашицей, напоил целебным отваром. Уложили Пчёлку рядом с ранеными русами. Молодой рус по имени Зван сказал Пчёлке:
– Спи пока. Воевода Серегей вдогонку за вашими поскакал. Вернется – скажу о тебе.

Глава четвертая
Были сборы недолги…
Духарева выручили фемные катафракты Калокира. Высадившиеся выше по течению всадники патрикия в бою не участвовали, но сразу двинулись к Доростолу. Хитрый патрикий решил: может, удастся войти в город под видом своих – ведь булгарские катафракты экипированы по образцу византийских.
Не получилось. Вернее, Калокир не рискнул присоединиться к булгарской коннице, втекавшей в ворота. А присоединился бы – что толку? С полутысячей – против нескольких тысяч Сурсувула. Знал бы патрикий, что в одном из возков, въезжавших в ворота Доростола, находится сам кесарь Петр, увезенный телохранителями с поля боя, возможно, и рискнул бы…
Но Калокир не знал. Поэтому он подождал, пока отступающее воинство пройдет по дороге (тысяч пять копий насчитал), да и двинулся в обратную сторону…
…И поспел как раз к началу атаки булгарского арьергарда.
И оказались булгарские катафракты сами в точно таком же положении, что и немногим ранее – русы. Конечно, херсонитов было поменьше, и были они и не столичными, а фемными всадниками, но всё равно херсонесские ромеи были обучены намного лучше скороспелой булгарской конницы. Да и ударили они в спину увязшей в русских порядках булгарской тысяче.
В общем, когда Духарева извлекли из кучи мертвых тел, битва была закончена и практически все булгары перебиты. Но дело свое они сделали: удержали погоню и дали возможность Сурсувулу беспрепятственно уйти в Доростол.
В лагере русов Пчёлко провел пятнадцать дней. Воевода Серегей его признал и поведение своих гридней одобрил. Уехал булгарин, когда стало ясно, что рана начала подживать. Отпустили Пчёлку беспрепятственно. Более того, дали коня и вернули саблю: гридень Зван сдержал обещание. Еще Пчёлке дали медную бляху, на которой была оттиснута печать великого князя киевского. Эту бляху надлежало показывать при встрече с русами и их союзниками: уграми и печенегами. Бляху Пчёлке добыл воевода Серегей.
– Хозяйку свою береги, – сказал он на прощанье. – Я приеду – проверю.
– Приезжай, – без особого восторга сказал Пчёлко. – Людомила рада будет.
Эх, будь Сергей простым варягом, поехал бы с Пчёлкой в Межич. Крепко зацепила его булгарская боярышня.
Нельзя. Он – воевода. У него дружина, обязательства перед великим князем…
Через три дня, частью – сушей, частью – по Дунаю, войско Святослава подошло к Доростолу. С первого взгляда было ясно, что войти в этот город будет нелегко. Широкая дорога упиралась в могучие ворота. Естественно, запертые. Из высоких привратных башен русов тут же поприветствовали каменными гостинцами. Пришлось остановиться на подобающем расстоянии. То же – и флоту. Крепостная стена подступала к самому берегу, и орудия на ней метали снаряды на полкилометра.
В общем, проблема.
Еще одна проблема – копченые. Дисциплины никакой. Разбежались по окрестностям, как крысы по помойке. И для угров дурной пример. Печенеги грабят, и этим тоже хочется. А уж армию кормить при таких союзниках – задача сложнейшая. Придут Святославовы фуражиры в деревеньку, а вместо деревеньки – пепелище да разлагающиеся трупы смердов. Или проявит Святослав милосердие, пленников отпустит – так копченые большую часть переймут, обдерут да зарежут.
Прежде чем брать Доростол, следовало навести порядок в собственном войске.
Хитроумный Свенельд придумал: первым делом надо копченых между собой поссорить. Племена Хапон и Воротолмат особой вражды друг к другу не питали. Но когда хан Кошту узнал, что хан Гюйче получил подарок от булгарского кесаря, – обиделся хан Кошту. Почему Гюйче дали, а ему – нет?
А Гюйче Свенельд намекнул: мол, хочет киевский князь землю близ Доростола хану Кошту подарить. Тогда сады и поля окрестные могут ему на прокорм достаться.
Не факт, что можно было удержать печенегов от безобразий даже и на собственной земле. Но чтобы на ней разбойничал кто-то другой – ну уж нет! Ханы копченых моментально перегрызлись.
«Пришлось» Святославу их мирить. Он их и помирил – отправил в глубокий рейд: в направлении булгарской столицы – подальше от дунайского побережья.
Пока русское войско сидело под стенами Доростола и решало проблему союзников, в голове Духарева созрела интересная мысль, которую он и изложил своему князю.
Мысль была такова. Духарев берет сотню гридней из своей дружины, переодевает их катафрактами (трофейных броней хватало с избытком) и совершает разведывательный поход по тылам противника. Надо понять, что в стране творится. Может, пока они тут сидят, кесарь Петр еще одно войско собирает?
Святославу идея понравилась. А вот то, что воевода намерен самолично возглавить разведотряд, великий князь не одобрил. Но Сергей проявил настойчивость – и Святослав уступил. Правда, у Духарева сложилось мнение, что разговор о будущем рейде еще не закончен. Что-то такое мелькнуло в глазах Святослава… креативное.
К походу Духарев готовился тщательно. Взяв за основу Велимову охранную сотню, дополнил ее лучшими разведчиками, в числе которых оказались Зван и Угорь. Еще Духарев привлек одного из сопровождавших войско маркитантов, киевлянина по прозвищу Плешок. Посулил купчику представить его своему названному брату и родичу Мышате. В понятиях века, в котором был рожден Духарев, это было эквиваленто обещанию рекомендовать владельца уличного ларька председателю правления крупного банка. Плешок был нужен. Молодой оборотистый купчик уже бывал в Булгарии и имел кое-какие связи. Эх, сюда бы самого Мышату-Момчила…
Но Сладин братец был далеко. Полгода как отбыл в Западную Европу. Духарев подозревал: не просто так, а с поручением от княгини Ольги к германскому императору Оттону.
Был еще один человек, на которого Духарев положил глаз: младший командир-катафрактарий Дементий.
С этим парнем Духарев познакомился недавно. Дементий был одним из тех, кто извлекал Духарева из-под убитой лошади, а потом навестил в «госпитальном» шатре: узнать, как здоровье.
Духарев считался среди русов третьим по значению воеводой, и практичный грек решил, что знакомство может оказаться полезным.
А Духарев, в свою очередь, решил, что ему может быть полезен Дементий, который, до того как стать фемным катафрактом, шесть лет служил в Преславе, в гвардии кесаря Петра. Но чтобы заполучить Дементия, нужно было договориться с Калокиром.
В отличие от русов и степняков, предпочитавших ночевать в шатрах, а то и вовсе под открытым небом, ромеи любили иметь над головой деревянную или хотя бы соломенную крышу. Поэтому катафракты встали лагерем не в поле, а заняли деревеньку километром ниже по течению от Доростола. Обустроились основательно. Окружили деревню рвом и невысоким частоколом, сооружение которого стоило местным жителям большей части хлевов и сараев. Зато это был первый населенный пункт в окрестностях Преславы, который не покинули жители. На территорию, занятую херсонесскими катафрактами, не совались ни Хапон, ни Воротолмат, ни другие копченые.
Калокир принял Духарева радушно. Раньше их отношения были несколько напряженными. Калокир претендовал на лучшее место за столом Святослава, а на лучших местах уже сидели другие, в частности Духарев. Вдобавок с начала похода и до последнего времени воевода был неизменно удачливее и успешнее патрикия. Но, после эпизода на доростольском тракте Калокир стал относиться к Духареву заметно теплее. Сергей уже не раз замечал, что спасший чужую шкуру испытывает к спасенному даже большую привязанность, чем хозяин шкуры – к своему спасителю.
– Как себя чувствуешь, воевода? Присаживайся.
Патрикий Калокир двигался мягко и плавно, и русские слова выговаривал тоже мягко и плавно. О таких говорили: мягко стелет…
– С твоей и Божьей помощью – лучше, чем могло быть, – по-ромейски ответил Духарев.
– Вина? – тоже по-ромейски предложил Калокир.
– Не откажусь.
Слуга наполнил кубки.
– В Мисии вина немногим хуже наших, – заметил Калокир.
Духарев не стал уточнять, имелась ли в виду продукция византийских или крымских виноделов.
– У меня к тебе просьба, патрикий…
– Это так по-варяжски: сразу – к делу, – Калокир засмеялся. – Ладно, выкладывай свою просьбу.
– Отдай мне на пару недель опциона Дементия, того, что служил в гвардии Петра.
– Зачем он тебе? – осведомился Калокир.
– Собираю компанию для небольшой прогулки.
– Разведка? – Калокир приподнял бровь. – Великий князь не доверяет разведчикам-печенегам?
– Как можно доверять печенегам? – удивился Духарев. – Впрочем, это была моя идея. Мне, благородный патрикий, скучно сидеть на одном месте, а здесь, под стенами Доростола, чует мое сердце, придется сидеть долго.
– Твое сердце, храбрый воевода, ошибается. Ставлю фунт серебра, что мы войдем в Доростол не позже чем через двадцать дней.
– Принимаю, – ответил Духарев. – Уверен, нашим машинам минимум два месяца придется возиться с этими стенами.
– Не в стенах крепость – в их защитниках, – произнес Калокир. – А защитники Доростола не станут особенно упираться, если великий князь пообещает обойтись с ними милосердно.
– Но в Доростоле – Петр! – воскликнул Духарев. – И патриарх!
– Кесаря Петра в Доростоле нет, – с удовольствием сообщил Калокир. – И дворец патриарха булгарского тоже лишился хозяина. Они, скорее всего, уже в Преславе.
Вот так сюрприз!
– Уверен?
– У империи здесь немало доверенных людей. Я знаю кое-кого из них.
Ну да, естественно.
– Кесаря Петра увезли в Преславу, – сообщил Калокир. – Кесарь болен. С ним случился удар, что неудивительно для человека его возраста. Сурсувул – с ним. И патриарх. Церковную казну они тоже увезли. Но все это было проделано втайне. Люди в Доростоле думают, что кесарь и патриарх – с ними. Когда они обнаружат, что покинуты, то, скорее всего, откроют ворота сами.
– Святослав знает?
– Еще нет. Ты – первый, кому я рассказал.
Калокир был очень доволен. Всю дорогу они с воеводой соревновались: у кого лучше шпионы. Этот этап соревнования Калокир, безусловно, выиграл.
– Где мой фунт серебра? – поинтересовался он.
– Доростол еще не взят.
– Ты мне не веришь?
– Верю. Просто напоминаю условия спора.
– Если тебя убьют мисийцы, кто заплатит мне выигрыш?
– Дай мне Дементия – и вероятность того, что меня убьют, станет меньше.
– Вероятность – меньше? – не понял патрикий. – Говори лучше на языке русов. Твой ромейский не очень хорош.
– Дай мне Дементия – и тогда я скорее верну тебе долг.
– Дам, – кивнул Калокир. – Если он согласится.
Дементий согласился.
– Ты мне должен! – напомнил Калокир.
– Должен, – признал Духарев.
Разумеется, речь шла не только о таком пустяке, как фунт серебра. И Сергея вполне устраивало, что это он должен патрикию, а не наоборот. Ромеи склонны избавляться от тех, кому должны, но своих должников берегут. Иначе с кого потом долги получать?
У Калокира, имеющего выходы на византийскую «разведсеть» здесь, в Булгарии, куча возможностей нагадить воеводе Серегею.
Утром следующего дня малая дружина Духарева покинула окрестности Доростола. Воинам предстояло пройти не одну сотню километров по вражеской территории. И никто, включая самого воеводу, не имел представления, каким путем они двинутся. Зато воевода знал, где будет конец маршрута. В Преславе.
Прошлым вечером у Духарева состоялся приватный разговор с великим князем.

Глава пятая
Тайный посол великого князя
Богатая страна – Булгария, бывшая провинция Римской империи. Не второй, Восточной, называемой Византией, а первой, Великой, той, что была – от Британии до Африки.
Была. Новые ромеи, восточные, со столицей в Константинополе, помельче. Но тоже – империя. И тоже хотели бы сделать Булгарию-Мисию своей провинцией. И план у императора Никифора был толковый. Сокрушить армию булгарского царя мечами киевского князя Святослава. И «расплатиться» за эти мечи булгарской же территорией: придунайскими землями.
«Разделим Булгарию пополам», – устами своего посла Калокира предложил константинопольский кесарь.
Придунайские земли – жирный кусок. Тучные пашни, торговые пути, старые, но крепкие цитадели… Которые еще предстоит взять. Но покорителю Итиля и Саркела такая задача – по силам. Никифор знал, что Святослав согласится. Он неплохо изучил великого князя россов. И стратегом император Никифор тоже был неплохим. Понимал, что занять эти земли Святославу будет намного легче, чем удержать. Слишком далеко они от его вотчины, той, где – корни, питающие силу россов.
Кесарь Никифор не собирался отдавать половину Булгарии Святославу. Он был намерен взять ее целиком. Пусть россы и булгары обескровят друг друга, а потом придет в Булгарию ромейское войско и «замирит» противников. И станет Булгария византийской провинцией. А если россы не захотят убраться, то имперский флот войдет в Дунай и в наказание сожжет корабли варваров. И тогда уж император подпишет с катархонтом Сфендославом такой договор, какой пожелает. А станет упорствовать Сфендослав, так договор можно и с каким-нибудь другим варваром подписать.
Таким был план кесаря Никифора, но у патрикия Калокира имелись собственные планы, поэтому он и выложил весь замысел императора Святославу. Тот не удивился. И так ясно, что ромеи блюдут договоры только до тех пор, пока противник силен. Тоже неудивительно. Так же и нурманы поступают, и многие другие. Не исключая и самого Святослава. А как иначе? Ну да, подписывая уложение, стороны непременно призывают в свидетели богов. Каждый – своих. А свои боги, ясное дело, не станут сердиться, если чужих богов и тех, кто им поклоняется, немного потеснят.
У Святослава тоже был собственный план. Которым он и поделился со своим воеводой, прежде чем отправить того в рейд.
План Святослава был – под стать планам ромейского императора. Обустроиться на дунайских берегах: в Доростоле, в Переяславце и прочих булгарских крепостях и ждать, пока ромейский кесарь заплатит обещанную денежку. Если не заплатит, двинуться дальше, занять Булгарию, по возможности мирно, может быть, даже оставив булгарскому кесарю малую толику власти, затем пройти через перевалы в империю и взять во Фракии и Македонии то, что недоплатил император. А там, если Калокир не соврал и у него действительно есть сильные друзья в Константинополе, очень может быть, что Святославу удастся сделать то, что не удалось Олегу. Войти в ворота Града Кесарей. Не силой, конечно. Силой такую цитадель не взять. Но есть одна идея…
– Ты хочешь посадить Калокира на византийский трон? – спросил Духарев.
Святослав усмехнулся, поскреб заросший щетиной затылок (бриться великому князю было некогда), сказал:
– Хакан хузарский, хакан булгарский, хакан ромейский… Мне нравится, как это звучит. Калокир мой младший побратим. Я сделаю его императором ромеев, и тогда император ромеев станет моим младшим братом.
Духарев мог бы возразить. Даже если всё выйдет так, как хочет Святослав, вряд ли Калокир захочет быть вассалом киевского княжества. Повелитель Восточной Римской империи Калокир – это совсем не тот человек, что патрикий Калокир.
Но говорить об этом Святославу не стоит. Бессмысленно. Поэтому Сергей спросил только:
– А если Никифор заплатит, ты ведь тоже нападешь на ромеев?
– Ромеи воюют золотом, – сказал великий князь киевский. – Чем меньше у них останется золота, тем легче будет согнуть их под колено. Но воевать с булгарами я не хочу. Кесарь Петр – слаб и болен. Сурсувула здешние боляре ненавидят. У этой земли нет хозяина. Я возьму ее и сделаю сильной.
– Тогда уйми копченых, – посоветовал Духарев. – Пока они не выжгли половину Булгарии.
– Я уйму их, когда Преслава откроет мне ворота, – сказал Святослав. – Чем больше будут ненавидеть печенегов, тем больше будут любить меня. А копченые мне нужны. Они пойдут со мной во Фракию. А ты… – Святослав понизил голос, чтобы его не слышал никто, даже доверенные гридни стражи, – …ты должен найти главного жреца булгар и встретиться с ним. Вы оба поклоняетесь Христу, вам легче будет договориться.
– Калокир тоже христианин, – заметил Духарев.
– Калокир – ромей.
Ну да, Святослав прав: византийское духовенство и духовенство булгарское никогда не ладили.
– Хорошо, – сказал Духарев. – Я встречусь с булгарским патриархом. Если сумею.
– Ты сможешь, – сказал великий князь. – Не помню такого, чтоб воевода Серегей что-то хотел – и не смог.
Вышли утром. В доспехах катафрактов, но двуоконь. И луки степные тоже не прятали.
Страшная вещь – степные луки. Спустя два с половиной века монгольские тумены с блеском продемонстрируют превосходство степного оружия и степной тактики над оружием и тактикой европейскими. Но уже в веке десятом воин-степняк из своего составного лука показывал результаты получше, чем много позже – шервудские разбойнички Робина Гуда.
«Формальным лидером» своей переодетой дружины Духарев назначил Дементия, пожалуй, единственного в его отряде, выглядевшего настоящим катафрактом. В остальных, не исключая и самого Духарева, наметанный глаз тут же признал бы ряженых. Одной «высокой» степной посадки хватило бы. Оставалось надеяться, что «наметанных» глаз в Булгарии нынче было не так уж много. Очень жалел Духарев, что отпустил Пчёлку. Вот бы кто пригодился. И катафракт со стажем, и булгарин природный…
– Что смурной, батько? – поинтересовался Йонах, поравнявшись с воеводой.
Духарев недовольно покосился на парня, но фамильярность стерпел. Хузарин. Что с него возьмешь? У них там по жизни – никакой субординации. Каждый в потенциале считает себя хаканом. Потому-то последние итильские хаканы и предпочитали византийских иудеев их хузарским единоверцам… За что и поплатились.

Глава шестая
Политика и стратегия в десятом веке
Ромей Калокир выиграл свой спор с варягом Серегеем.
Доростол пал. Вернее, сдался.
Город, способный выдержать многомесячную осаду, сам открыл ворота завоевателям. Правда, в обмен на обещание, что грабежей не будет.
Святослав слово сдержал. Городскую старшину, которая и приняла решение открыть ворота, никто и пальцем не тронул. Не обидели и тех, кто победнее. Хакан русов занял дворец патриарха, принял уверения в верности, попировал денек и отбыл покорять другие крепости. В Доростоле остался гарнизон: четыре большие сотни из гридней полоцкого князя под предводительством духаревского друга Устаха. С горожанами завоеватели обращались вежливо, сверх назначенного кормления ничего не требовали и даже поучили маленько сунувшихся в Доростол печенегов, после чего те отправились озоровать в другое место. Правда, в городе немного изменились законы и судья: судил теперь тысяцкий Устах. Судил строго и не по закону кесаря, а по варяжской правде. Зато взяток не брал, только виру.
Честность Святослава окупилась. Многие булгарские города и городки, узнав, что киевский князь держит слово, и не уверенные в своей способности отразить русов, последовали примеру Доростола. Придунайские крепости сдавались одна за другой. Они стояли, пока вокруг вилась легкая степная конница, а когда подходило главное войско русов с осадными машинами – сами открывали ворота. Будь в Булгарии крепкий кесарь, может, и поупирались бы, а так…
Воеводы уговаривали Святослава скорее идти на Преславу, но, вопреки собственному обычаю стремительных бросков и внезапных ударов, великий князь киевский не спешил. Занимал приречные крепости, организовал нечто вроде ставки в дунайском Переяславце, городке, к которому сходились многие торговые пути. Выжидал.
А между тем вся Булгария лежала перед русами как печеный лебедь на блюде. Бери и ешь.
Воеводы и союзные князья удивлялись. Пытались узнать, почему Святослав медлит. Но великий князь киевский отмалчивался. И всё больше времени проводил с патрикием Калокиром.
А через некоторое время кое-что выяснилось. На красивой ромейской галере к Святославу прибыли посланцы византийского кесаря Никифора Фоки.
О чем послы говорили с великим князем, неведомо. Но после их отбытия Святослав призвал двух воевод – Икмора и Щенкеля черниговского, велел поднять десять тысяч гридней и быстрым маршем идти к Преславе.
– Вы должны быть в Преславе раньше царевичей Бориса и Романа, сыновей Петра.
– Никифор их отпустил? – спросил Икмор.
Всем компетентным лицам было известно, что царевичей держат при императорском дворе в качестве заложников.
– Отпустил.
Плохая новость. Сейчас в Булгарии – безвластие. К Сурсувулу доверия нет. Кесарь Петр – на смертном одре. Но его сын Борис – законный наследник. Вокруг него могут сплотиться враги русов.
Впрочем, разделять и властвовать – это как раз в духе византийской политики. А вот зачем сообщать русам об этой явно враждебной акции?
– Это что, послы ромейские тебе сказали? – удивился Икмор.
– Послы-то как раз помалкивали, – ответил Святослав. – Но у Калокира среди посольских надежный человек имеется. От него и узнали.
– Что еще сообщил «надежный человек»? – спросил Икмор. – Как у кесаря ромейского дела в Азии?
– В Азии – хорошо. Там у него сильный воевода – Иоанн Цимисхий.
– Это плохо, – заметил Икмор.
– …зато в Константинополе дела нехороши. Голодно в Константинополе. И недовольство среди смердов. Да и бояре ромейские ропщут от поборов кесарских. И всё равно, говорят, казна кесарская пуста.
– А вот это уже хорошо, – одобрил Икмор.
– …но о казне послы сказали, – уточнил Святослав. – Мол, обнищали. Потому никак не может кесарь ромейский по достоинству меня одарить. А вот человек Калокира говорит: кесаревичам булгарским золото в дорогу нашлось. И жены для них нашлись – кесаревны ромейские, – Святослав недобро усмехнулся.
Воеводам неведомо, но князь знал: Ольга хотела для Ярополка невесту-кесаревну, – и ей было отказано.
– Большое войско с царевичами идет? – поинтересовался Икмор.
– Не думаю, что большое. Но Преславу оборонить – хватит.
– Да, Преслава – сильная крепость, – согласился Икмор. – Я так понял, княже: нам надо осадить город и не пропустить в него царевичей, верно?
– Нет, не верно! Ты как меня слушаешь? – сердито произнес Святослав. – Я сказал: войти в Преславу раньше царевичей!
– Не получится, – Икмор покачал головой. – Я преславские стены видел. Только воев погубим. Прости, батька, но я своих гридней с ровного поля на преславские стены не погоню. Надо в правильную осаду вставать. Пока машины подтянем, пока соберем, пока бреши пробьем или ворота завалим… Так и до осени можно провозиться.
– Верно воевода говорит! – тут же подпел Щенкель. – Не осилить нам, княже. Вон под Саркелом ты всем войском сколько дней простоял? А тут мы вдвоем. Преслава-то покрепче Саркела будет.
– Доростол – тоже, – напомнил Святослав. – Да и не вдвоем вы будете, а втроем.
– А третий – кто?
– Серегей.
– Разве он вернулся? – удивился Щенкель. – Дружина его здесь, а самого воеводу я с новолуния не видел.
– Я его в Преславу послал, – сказал Святослав.
– Как это? – удивился Щенкель. – Одного, что ли, без дружины?
Щенкель был отличным воином, но вне битвы соображал довольно медленно.
А Икмор уже сделал выводы.
– Пошли, черниговец, – сказал он. – Будет обидно, если Серегей откроет ворота Преславы, а нас поблизости не окажется. Тогда нам уже не десять, а тридцать тысяч воев потребуется.
Святослав не стал разубеждать Икмора. Он тоже бывал в Преславе и знал: если горожане затворят ворота, даже пятидесяти тысяч воев будет недостаточно, чтобы порушить ее стены. Когда отец кесаря Петра Симеон перенес сюда столицу, он знал, что делал. Но Святослав очень надеялся, что воевода Серегей справится. А не справится, тогда – плохо. Без Преславы в Булгарии Святославу не удержаться. Подмоги ждать неоткуда. До киевских земель – далеко. Печенеги ненадежны. Хузары? Тем самим обороняться надо. Угры и иные союзники разбегутся, как только почуют приближение сильного врага. А сильный враг – не замедлит. Войдут ромейские галеры с огненным боем в Дунай – и всё. Перекроют реку, пожгут флот. Эх, было бы у Святослава года два-три в запасе, чтобы укрепиться на завоеванном, освоить хузарские и иные земли, поставить крепости, укрепить хотя бы днепровские волоки… Но как было отказаться от такого случая? Ромеи сами отдали ему Булгарию, своего союзника. Сами! Перун молниерукий! Святослав просто не мог отказаться от такого куска. Знал, что это может оказаться ловушкой. Знал! Ведал, что одной своей силой ему Булгарию не удержать. Доростол сдался – повезло. Придунайские крепости тоже – двойная удача. Но если устоит Преслава, тогда Плиска, Диния, Констанца и другие крупные булгарские города последуют ее примеру. Каждый замок станет оплотом сопротивления. Святослав не сможет держать их в осаде. Воинов не хватит. И всё, конец. Кесарю ромейскому останется лишь подождать, пока русы увязнут покрепче, а потом перекрыть Дунай и ждать, когда Святослав и Борис порвут друг друга. И кто бы из них ни победил, приз достанется ромеям.
Вот почему Святославу так нужна покоренная Булгария. Послушная Булгария. Союзник. Вот почему так много зависит от того, сумеет ли воевода Серегей договориться с патриархом. Если не сумеет, единственный разумный выход для русов – покинуть Булгарию. Но Святослав знал, что этот выход не для него. Великий князь киевский не умел отступать. Не успел научиться.
Было еще кое-что, о чем Святослав не сказал своим ближникам. Послы Никифора привезли Святославу вместо обещанного золота «щедрое» предложение: взять себе завоеванные князем придунайские земли. Константинополь милостиво разрешал Святославу взять то, что и так ему принадлежит. А за это великий князь должен был ограничить свою экспансию.
– Ты знаешь своего кесаря, – сказал Святослав Калокиру. – Он что, настолько глуп, что надеется остановить меня куском исписанного пергамента? Где обещанное золото?
– Никифор не глуп, – возразил патрикий. – Он не думает, что пергамент может тебя остановить. Но он и не думает, что тебя остановит золото. Только – ожидание золота. Я знаю его мысли. Ты не получишь золота, князь. Ведь полученное золото ты превратишь в новых воинов – и обратишь их против Константинополя, разве нет?
Святослав молча смотрел на ромея. Тот был безусловно прав.
Если бы Никифор прислал золото, он показал бы свою слабость. Его ход – хитрее. Полоска придунайских земель слишком далека от Киева. И слишком мала, чтобы стать новым оплотом русов.
– Ты силен, – сказал Калокир. – Тебе незачем выполнять условия вашего договора. Потому он дал золото твоим врагам. Они сделают тебя слабее, и тогда уже у Никифора не будет необходимости выполнять обещания. А кусок пергамента, как ты верно заметил, это всего лишь кусок пергамента.
– Ты одобряешь действия своего кесаря, или мне это только показалось? – прищурившись, осведомился великий князь.
– Конечно, – не раздумывая, ответил патрикий. – На его месте любой поступил бы так же.
– И ты?
– И я. Но, мой князь, ты же знаешь, что я больше не служу Никифору. Я лишь делаю вид, что ему служу. Помоги мне войти победителем в Золотую Палату – и я отдам тебе Булгарию.
– Булгарию я возьму сам, – проворчал Святослав. – А потом приду к вам, ромеям, и возьму то, что не захотел заплатить мне Никифор. И сделаю то, что не сделал Олег Вещий, – возьму вашу столицу.
– Это невозможно, мой князь, – возразил Калокир. – Константинополь – это не Доростол. И даже не Преслава, которую ты, заметь, пока еще не взял. Константинополь неприступен. Взять его измором тоже невозможно. Ты можешь подойти к его стенам, как это сделал ваш князь Олег. Ты можешь разграбить окрестности и сжечь предместья. Но потом придут войска из провинций, придет из Азии Иоанн Цимисхий, этот маленький бог войны – и уничтожит тебя и твою рать. Константинополь не победить так, как ты привык побеждать.
– Предложи другое, – Святослав знал, что Калокир ничего не говорит понапрасну. – Или ты уже не хочешь стать кесарем?
– Хочу. И стану. Если ты, мой князь, мне поможешь.
– Говори!
Калокир некоторое время колебался: стоит ли открывать карты? Если удача изменит Святославу, то патрикий всегда может вернуться обратно к своим. Его примут с честью, ведь всё будет выглядеть так, будто он, как и задумано Никифором, заманил архонта русов в ловушку.
Но если Никифор как-то узнает о той ловушке, которую готовил сам Калокир…
Но откуда ему узнать? Вряд ли Святослав поведает ему об этом. А Святославу рассказать необходимо. Без него весь замысел Калокира не стоит и медяка.
– Хорошо, – сказал патрикий. – Я расскажу тебе, как взять Константинополь. Сначала всё будет так, как ты сказал. Мы… То есть ты возьмешь Булгарию и перевалы в горах. Потом спустишься во Фракию и возьмешь там всё, что пожелаешь.
Никифор не сможет тебе препятствовать, потому что у него не так много верных войск, и они нужны ему в Константинополе, где его не любят.
А потом в Константинополь отправлюсь я в сопровождении тысячи твоих доверенных воинов и скажу, что ты готов заключить мир. Но заключать его ты желаешь лично с кесарем Никифором.
Никифор не трус. Он согласится. Но оставит меня в Константинополе, заложником. Меня и твоих воинов.
Но я – из партии Никифора. Среди его сторонников много моих друзей. И друзей твоей матери Ольги, которая не зря столько лет раздавала им серебро, подаренное ей императором. И еще есть дворцовая гвардия, которая служит честно, но почти наполовину состоит из таких же воиновсеверян, какие служат тебе. И еще – народ, который ненавидит Никифора из-за жадности его брата Льва. Стоит Никифору покинуть город, как верные нам люди тотчас разожгут пламя бунта. Конечно, гвардии ничего не стоит разогнать толпу черни. Но если во главе черни встанут твои воины, а гвардейцам будет обещано увеличение жалованья, я уверен, они перейдут на мою сторону. И город станет моим. То есть – нашим, – быстро поправился Калокир, заметив недовольство Святослава. – И если Никифор вернется, его встретят запертые ворота и неприступные стены. Только он не вернется.
– Почему ты так думаешь? – спросил Святослав.
– Потому что ты его убьешь.
Святослав хотел возразить, но Калокир не дал, продолжал с жаром:
– Ты убьешь его как нарушившего клятву! И заберешь золото, которое он привезет! А когда я стану василевсом Византии, клянусь, ты получишь всё, что пожелаешь.
– Хорошо, – сказал великий князь. – Я подумаю над тем, что ты сказал.
План, предложенный патрикием, ему понравился. Особенно понравилось то, что внутри столицы Византии окажется тысяча русов. Святослав пошлет вместе с ними воеводу Серегея и свея Гуннара Волка. Эти двое терпеть не могут друг друга, но достаточно хитры и изворотливы, чтобы договориться с наемниками кесаря не хуже, чем ромей Калокир.
Калокир – побратим князя. Но он – ромей. И сам только что сказал: ни к чему выполнять обещания, данные слабому. Тысяча верных гридней и по крайней мере столько же гвардейцев – нурманов, данов и русов, подкупленных Калокиром, – и у нового василевса Византии не будет причин не выполнить обещанное.
– Я подумаю, – сказал Святослав. – Пока то, что ты говоришь, мне нравится. – Но сначала нам надо взять Преславу.
– Ты ее возьмешь! – заверил Калокир. – Ты сравняешь с землей ее стены и разберешь по камешкам дворец булгарских кесарей! Пусть внуки Симеона возвращаются в Плиску.[2]
– Спасибо за совет, – проворчал Святослав.
У него были совсем другие планы относительно нынешней столицы Булгарии.

Глава седьмая
Великая Преслава
Когда Пчёлко приехал в Преславу, город готовился встретить русов.
В столице уже знали, что Доростол пал. Русов у стен булгарской столицы пока не было. Но их ждали. Печенежские и угорские разъезды шатались по окрестностям, грабили и безобразничали. Отпор им дать было некому: в боярских дружинах многие полегли на дунайском берегу. Оставшиеся держались ближе к замкам и к воинским подвигам не стремились, так что разбойники чувствовали себя привольно.
Но захватить Преславу не пытались. Понимали – не по зубам.
По дороге домой Пчёлко на степняков вдосталь насмотрелся. Его, впрочем, не трогали. Если останавливали – показывал Святославову печатку, и от него тут же отставали.
В Преславе Пчёлко задержался. Остановился у родича. Решил: день-два надо отлежаться. От долгой скачки открылась рана.
Родич поделился слухами. Говорят, ромейский кесарь дал сыновьям Петра большое войско, и теперь они придут и разобьют русов.
Пчёлко в это не верил. За то время, что провел он в русском лагере, Пчёлко успел не только узнать о том, что это ромейский кесарь нанял русов, чтобы напали на Булгарию, но и увидеть ромейских катафрактов в войске Святослава. Сомнительно, чтобы кесарь Никифор сам от своих оборонялся.
Были и хорошие новости: по словам родича, отряды степняков дальше Преславы не заходили, так что до Межича война еще не добралась. Зато ходили слухи о том, что вновь подняла голову богумильская ересь. Схизматики открыто бродят по стране, смущая смердов диявольскими посулами. Собираются ватагами, предаются всевозможным грехам, совокупляются без разбора, надевши личины, чтоб неведомо было, кто с кем был. И многим это прельстительно. А тем, кто побогаче, любо, что призывают богумилы отдельно от государства жить и податей не платить: мол, нечего воинов кормить, которые тебя же потом и угнетать будут.
В общем, зараза. Пчёлко знал, как ее лечить. Мечом. Года два назад Пчёлко зарубил одного такого ересиарха, и больше в Межич богумилы не совались.
На четвертый день родич принес новость: войско киевского князя – в трех поприщах от Преславы.
Столица готовилась к обороне, но как-то вяло. Зачем? Кабы это был просто налет степняков (пришли и ушли), или хотя бы оставалась надежда на подмогу – дрались бы. Но помощи ждать – неоткуда. Царь Петр при смерти. Кесаревич Борис? Допустим, он действительно идет к Преславе с ромейским войском… Так ведь еще неизвестно, кто хуже – русы или ромеи.
Некоторые пытались бежать… Почти всех переняли степняки. Часть беглецов вернулась обратно. В одном исподнем. Большинство сгинуло.
Возглавить оборону было некому. Сильных боляр в столице не было – все разбежались по своим замкам. Городская старшина в Великой Преславе всегда была на побегушках у царя. Из весомых людей в столице остался только патриарх. Он разок-другой в соборе призвал столичных жителей дать отпор язычникам. Но народ воодушевить не сумел. Да и не пытался.
На пятый день Пчёлко покинул столицу.
А через полпоприща его остановили конные. Угры.
Пчёлко сразу показал бляху с печаткой.
– Куда едешь? – на языке русов спросили его.
– С поручением от воеводы Серегея, – привычно ответил Пчёлко.
– Езжай.
Воеводу Серегея знали и угры, и печенеги.
Правда, ни угры, ни печенеги не ведали, что как раз в это время воевода Серегей во главе сотни гридней, ряженных катафрактами, въехал в ворота булгарской столицы. Никто не заподозрил в них врагов, наоборот – приветствовал и с радостью. Подмога.
От Доростола до Преславы – семь поприщ. Духаревский отряд прошел их двуоконь за четыре дня. Могли бы и быстрее, но пару раз задержались, натолкнувшись на большие отряды печенегов. Объяснить им, что, мол, «свои», было невозможно. Завидев «врага», степняки с ходу осыпали его стрелами. И очень удивлялись, когда «враг» отвечал тем же, причем с ничуть не меньшим искусством. Удивлялись и убирались восвояси. Вокруг было полно «дичи», которая не отстреливалась. Тем не менее в этих стычках было потеряно время, и Духарев с Пчёлкой разминулись.
Преслава выглядела очень основательно. Сергей прикинул, что толщина ее стен – более двух метров.[3] Перед такой твердыней пасовали даже тяжелые стенобитные орудия.
Сергей со своими гриднями въехал в северные ворота столицы. С такими воротами осаждающим придется повозиться. Толстенные створки из дуба, сплошь зашитые в железо снаружи и укрепленные металлом изнутри, снабженные тремя литыми засовами, а также простым, но надежным механизмом, позволяющим дюжине стражей, как только в пределах видимости появится вражеское войско, в считанные секунды затворить и укрепить створы так, что потом можно будет сутками колотить в них «бараньей головой»[4] без всякой надежды на успех.
Надо полагать, что южные ворота северным не уступят.
Но для обороны одних стен мало. Нужны еще те, кто будет их защищать. Нужно войско, готовое драться, спаянное дисциплиной, уверенное в собственной силе. Такое войско было. У ворот, внутри и снаружи, отиралось изрядное количество вооруженных булгар. Но количество в данном случае намного превосходило качество. При виде ряженой конницы те, кому было положено бдить, тут же бросили это занятие и радостно приветствовали псевдокатафрактов. Дай воевода команду – и духаревские гридни запросто вырежут всех: и снаружи, и внутри – в башнях и караулке. А уж тогда останутся сущие пустяки: занять привратные башни, посадить у бойниц лучников и бить сверху всякого, вознамерившегося закрыть ворота. Минут тридцать точно можно продержаться. Этого вполне достаточно, чтобы войско вошло в город.
Возможно, Духареву именно так и придется поступить. Но если его миссия удастся – захватывать ворота не придется. Их Святославу откроют сами преславские жители.
Духарев диву давался, насколько просто всё получилось. Въехали в Преславу, как в родной Киев. А дальше? Сотня всадников – это не купец с полудюжиной слуг. Надо где-то разместиться. Причем так, чтобы не вызвать подозрения. У Духарева в Преславе был дом. Хороший дом, с конюшнями и прочими служебными помещениями. Строго говоря, дом этот принадлежал не Сергею, а его братцу Мышате. Но слуги Духарева знали, впустили бы старшего брата хозяина без звука. А что потом? Известно же, что Духарев – воевода русов. Русы – враги. Когда вражеский воевода, причем не один, а с сотней воинов, открыто появляется во вражеском городе, это может вызвать нежелательные эксцессы. При всём нынешнем безвластии в столице имелись стража, гарнизон, дворцовый гарнизон, офицеры, этими войсками командующие, плюс городская старшина, ополчение… Пусть каждый духаревский гридь стоит пяти стражников, но если кто-то из преславских командиров пожелает воеводу упразднить, у него есть очень серьезные шансы на успех.
Другой вариант – сразу двинуть в резиденцию патриарха. Но и тут могут возникнуть те же проблемы. Пусть формально Духарев – посол Святослава. Но в город он проник не как посол, а как лазутчик. А если договориться с патриархом не получится? Тогда прощай, аварийный план захвата ворот изнутри. Вопрос будет стоять так: удастся ли Сергею со товарищи выехать из города столь же легко, как въехали?
Выход предложил бывший опцион Дементий. Выход настолько дерзкий, что Духарев сразу понял: должно получиться.
Они ехали бок о бок по уводящей от ворот улочке, когда Дементий прервал размышления воеводы словами:
– Куда едем? Во дворец?
– Во дворец? Зачем? – Сергею потребовалось несколько секунд, чтобы осмыслить сказанное.
– Если мы катафракты царя Петра, значит, жить должны в царских казармах, – спокойно, будто само собой разумевшееся, произнес опцион.
– И нас вот так запросто пустят во дворец? – усомнился Духарев.
– А почему нас должны не пустить? – удивился Дементий. – Сейчас по Булгарии таких отрядов, как наш, небось десятки бродят.
– Но мы же не булгары.
– Ну и что? Готов поставить динарий, что в царской гвардии половина чужеземцев.
– Ну ладно, впустят нас во дворец, а дальше что?
– Предоставь это мне, – уверенно ответил опцион. – И не забудь про динарий.
– Гривна, – сказал Духарев. – Если всё устроишь.
Дементий ухмыльнулся.
– Пожалуй, я не вернусь к Калокиру, – заметил он. – Тебе служить выгоднее. Возьмешь меня десятником, воевода?
– Возьму, – обещал Духарев. – Если всё устроишь.
На территорию царского дворца попасть оказалось еще проще, чем в город.
– Откуда? – спросил стражник, когда, распихав конями сновавшую туда-сюда публику, русы подъехали к воротам.
Вопрос был задан из чистого любопытства. Стражник даже не удосужился от стены отклеиться.
– Из-под Доростола, – честно ответил Дементий.
– Ну и как там, под Доростолом?
– Мы уходили – стоял.
– А я слыхал – сдали Доростол.
– Может, и сдали, – не стал спорить Дементий и въехал внутрь.
Найти свободную казарму тоже оказалось несложно – пустовала большая часть помещений.
Во дворце Дементий ориентировался прекрасно.
– Главное – держитесь спокойно и уверенно, – сказал он. – С остальным я разберусь.
И ушел.
– Не предаст? – на всякий случай спросил Велим.
– Нет, – ответил Духарев.
Больше вопросов не было. Ждать русы умели. Спокойствия и уверенности в каждом – на троих хватило бы. Даже такие молодые шустрые гридни, как Йонах, умели при необходимости ждать и помалкивать. Впрочем, самых шустрых Духарев отправил в конюшни – к лошадям.
Дементий отсутствовал около часа и явился в сопровождении толстого и важного человечка с письменными принадлежностями. Человечек старательно пересчитал всех, записал Духарева, представившегося опционом Константином, помощником Дементия. И ушел.
Дементий остался.
– Был у старшего, – сообщил он. – Поставили нас на довольствие. Два дня отдыха, потом в караул, как все. Я спорить не стал – это обычный порядок. Я правильно поступил?
– Правильно.
– А теперь хорошо бы пожрать раздобыть, – подал голос Велим. – И лошадям овса.
– Всё будет, – сказал Дементий. – Обедать пойдем по распорядку, а за овсом – хоть сейчас. Я же сказал – нас на довольствие поставили.
«Сделаю его сотником, – подумал Духарев. – Никак не меньше. Толковый парень».
Знать бы, что всё будет так просто, можно было бы и тысячу с собой взять. Эх! Войти в Преславу с тысячей – и столица стала бы русской без всяких переговоров. Хотя лучше все-таки договориться.
Вечером Духарев, взяв с собой Дементия и еще нескольких дружинников-христиан, отправился в преславский собор, на богослужение.
Собор был полон, ибо, во-первых, служил сам патриарх, во-вторых, ничто так не обращает мысли человека к Богу, как предчувствие грядущих бед.
К Духареву с товарищами, вернее, к их доспехам, преславцы отнеслись с уважением – пропустили поближе к алтарю.
Служба велась на булгарском языке, и на Сергея будто чем-то родным пахнуло.
Духарев давно не был в церкви. С Киева. Впрочем, он и в Киеве бывал в храме только по большим праздникам и то лишь из уважения к жене. Но в Киеве прочно обосновались византийские попы. Эти служили на греческом и на латыни. Почужому. А здесь, когда услышал: «Отче наш иже еси на небесех…» – до самого сердца пробрало. А думалось, что забыл.
Отстоял – как на облаке. Даже запамятовал, зачем пришел.
Опомнился, когда всё закончилось. Осталась лишь сладкая пустота в голове и груди да терпкий вкус вина – на языке.
Опомнился. Огляделся. Свои были рядом, глядели выжидающе. Духарев сделал знак: следуйте за мной, и двинулся в выходу.
Успел в самый последний момент. Патриарх уже сел в возок. Духарев заметил, что кузов его не крепился жестко на раме, а был подвешен на цепях – патриарх любил комфорт. Когда Духарев бесцеремонно сунулся внутрь возка, то обнаружил еще большую роскошь: шелковую обивку, подушки. И, естественно, самого патриарха.
Нахальное вторжение, естественно, не привело патриарха в восторг, а его свита даже выразила желание Духарева из возка выкинуть.
Но Дементий злобно рявкнул:
– Приказ кесаря!
И патриаршья стража отступила.
Дальше – легче. Удачно, что в возке патриарх был один. И он с первых слов сообразил, что к чему. Более того, узнал Духарева, которого видел на аудиенции у кесаря Петра.
Через минуту воевода враждебной армии, публично благословленный высшим иерархом булгарской церкви, стоял посреди улицы, а роскошный возок патриарха, сопровождаемый свитой и охраной, катил прочь.
Первый этап «обмена верительными грамотами» прошел успешно. Встреча была назначена.
Патриарх булгарский согласился принять тайного посланца Святослава, однако – с великой осторожностью. Потребовал, чтоб прибыл тот ночью, без охраны, самое большее – с двумя спутниками. И не на патриарший двор, а в дом, принадлежавший кому-то из патриарших родичей. Духарев согласился.
С собой взял Дементия и Звана. Последнего выбрал из прочих гридней потому, что сообразителен, и потому, что христианин. Еще в Киеве Звана крестили и нарекли Елпидифором. Впрочем, для всех, кроме священника, он так и остался Званом.
В ночной Преславе было неспокойно. В узеньких переулках роились тени. Поступи ночной стражи не было слышно, зато время от времени ночь прорезал чей-нибудь вопль. Однажды такие вопли раздались совсем близко – как раз на улочке, в которую русы собирались сворачивать. Дементий замешкался, но Духарев велел ехать.
Когда они свернули, крики уже стихли. Зловещие тени копошились на мостовой. При появлении всадников тени замерли, а потом дружно кинулись в атаку. Надо полагать, не разглядели, с кем имеют дело. А может, и разглядели, но позарились на коней. Нынче в Преславе за ледащую лошаденку давали, как в прежние времена – за кровного жеребца. В любом случае, преславские тати сделали неправильный выбор. Двоим-троим повезло – удалось убежать. Остальным – нет. Зван хотел спешиться – помочь жертвам разбоя, но Духарев удержал. Нынче не до благотворительности. Если миссия воеводы окажется успешной, то Святославовы гридни отучат ночных разбойничков озоровать на подконтрольной Киеву территории. Духарев сам за этим проследит, потому что в любой войне страшнее всего не битвы, пусть самые кровопролитные, а вот такой беспредел, неизбежно войной порождаемый. Когда на дорогах – изувеченные трупы, до которых никому нет дела, кроме волков и одичавших собак. Когда потерявшие родителей дети грызутся из-за куска лепешки и жарят человечину на углях сгоревших изб.
Патриарху булгарскому тоже недешево обошелся минувший год. Когда Духарев видел его в последний раз на приеме у кесаря, 

Глава булгарской Церкви был куда толще и румяней.
– Дни кесаря Петра сочтены, – не стал таить правды патриарх. – Но у него есть законные сыновья. И скоро они будут здесь. Не Божье это дело – отдавать булгарский престол язычнику.
– Великий князь киевский сам возьмет, что посчитает нужным, – возразил Духарев. – Но он не бешеный волк, чтобы без толку лить кровь. Пусть престол достанется сыну кесаря Петра, мой князь не возражает.
– А что – взамен? – без всякой дипломатии, напрямик спросил патриарх.
Наверное, старик устал хитрить. Или понял, что с русским воеводой лучше говорить именно так – без намеков и экивоков.
– Взамен кесарь признает моего князя отцом и господином, позволит ему и его воинам жить в царском дворце, будет выплачивать ему посильную дань и поддерживать во всех начинаниях, как мирных, так и военных.
– Но ведь тогда кесарем Булгарии будет не сын Петра, а твой князь! – воскликнул патриарх.
– Великий князь, – поправил Духарев. – А кесарем Булгарии будет тот, кого помажет на царство патриах булгарский. Разве нет?
– Нет. Это неприемлемые условия. Твой князь и его воины – во дворце кесаря? Это неприемлемо.
Духарев не стал огорчать патриарха известием, что воины великого князя уже в царском дворце.
– Ваша Святость полагает, – сказал Сергей, – у Булгарии есть лучший выбор?
– Выбор всегда есть.
– Согласен. Но будет ли лучше для Булгарии, если дворец кесаря булгарского будет принадлежать только великому князю Святославу?
– Тогда будет война, – вздохнул патриарх. – И лишь Богу известно, чем она закончится.
– Это верно, – вновь согласился Духарев. – Победить нас можно. Если призвать в союзники ромеев. Собственно, это уже почти произошло. Насколько мне известно, царевичи Борис и Роман уже ведут сюда ромеев. Если они победят, это будет не победа Преславы, а победа Константинополя. И кто бы из сыновей Петра ни взошел на престол, править он будет по указке ромеев.
– Чем христиане-ромеи хуже язычника Святослава?
Духарев посмотрел в глаза патриарха и подумал, что это глаза политика, а не божьего человека. И еще подумал, что тот младше, чем кажется.
– У нас одна речь, святой владыка, – произнес он неторопливо. – Булгарский священник крестил нашу великую княгиню…
– …Но у нее теперь ромейский исповедник, – перебил патриарх.
– Это временно. Так же, как временным является язычество великого князя киевского. Разве не благо в глазах Господа – крестить Русь?
– Но твой князь – язычник. Он никогда не позволит.
– Почему ты так думаешь, святой владыка? Его сын и наследник Ярополк – христианин. Его жена – христианка. Среди его дружины тоже есть христиане. Я, его доверенный воевода, христианин. Еще вспомни: чуть более века прошло с тех пор, как монах Мефодий крестил вашего царя Бориса.
Сергею вспомнился услышанный несколько лет назад рассказ одного из византийских попов, обретавшихся в Киеве.
То, что булгарского царя крестил византийский монах, пусть даже и булгарин по происхождению, по мнению византийского священника, навсегда ставило булгарскую церковь в зависимость от византийской. Правда, тот же монах не скрыл, что уже через год после крещения булгарский царь переметнулся под крыло Ватикана, с которым уже тогда у византийских патриархов никакой дружбы не было. Впрочем, спустя некоторое время царь отвернулся от Рима и обратился к Константинополю.
И не исполнение обрядов было тому причиной. С позволения Папы Римского в Булгарии церковная служба велась на булгарском языке, хотя Ватикан, в отличие от Константинополя, признавал в качестве языка богослужений исключительно латынь.
Политика. Чистая политика. Но если высший иерарх западной католической церкви – Папа, то высший иерарх восточной – император Византии. Вряд ли булгарский патриарх жаждет кланяться императору Никифору.
– Подумай, святой владыка, – продолжал Духарев. – У нас, считай, один язык, одна азбука… – Тут он немного покривил душой: в окружении Святослава мало кто умел читать и писать. – Если Киев и Преслава объединятся, разве сможет Константинополь повелевать высшим иерархом Булгарии… и Киева?
– А кто поручится, что все будет, как ты сказал, воевода? – спросил патриарх.
«Клюнул, – подумал Сергей. – Надо дожимать».
– Всё в руках Божьих, – торжественно изрек Духарев и перекрестился. – Если Господу угоден наш союз, нужны ли нам иные поручительства?
– Чего хочет твой князь от меня, воевода? – нахмурив седые брови, спросил патриарх.
– Открой нам ворота Преславы, – сказал Духарев. – Вели прекратить братоубийственную войну.
– Братоубийственную? – Патриарх фыркнул. – С чего ты взял, что пацинаки и угры, разоряющие Булгарию, – наши братья?
– Я имел в виду не печенегов, а нас, русов, – заметил Духарев.
– Язычников!
– Пока – язычников! – с нажимом произнес Духарев. – И потом, святой владыка, разве прекратить войну, уменьшить жертвы – не праведное дело? Сам знаешь: Святослав всё равно войдет в Преславу. Если миром – будет, как в Доростоле. Если силой – город станет добычей победителей. Ты один можешь оберечь Великую Преславу! – воскликнул Духарев с пафосом.
– Что я могу… – пробормотал патриарх. – Я – всего лишь служитель Божий, лишенный светской власти…
«Он согласен», – сообразил Духарев.
– Царь булгарский – при смерти, его военачальники – в ничтожестве. Сейчас высшее лицо в Булгарии – ты, святой владыка! Скажи свое слово – и тебе повинуются!
Патриарх опустил глаза. Но Духарев увидел, как порозовели его щеки. Сергей верно угадал: для этого человека власть была изрядным искушением.
Но он, разумеется, был отнюдь не дурак.
– Скажи, воевода, если Преслава откроет ворота твоему князю, останутся ли в неприкосновенности Храмы Господни?
– Да, святой Владыка. Клянусь тебе в этом от имени моего князя! – торжественно провозгласил Духарев и перекрестился.
– Преслава откроет ворота великому князю Святославу, – с важностью произнес патриарх.
Союз был заключен.
Теперь оставалось только послать гонцов Святославу.
Посланцы, Зван и Угорь, покинули город ранним утром. Но до Доростола не доехали. Через сутки их переняли дозоры соединенного войска Икмора и Щенкеля.
Еще через два дня войско русов, на неделю опередив царевичей Бориса и Романа, подошло к северным воротам Преславы. Ворота были закрыты. Но снаружи, в окружении клира и многочисленной паствы, стоял сам патриарх булгарский.
Трудно сказать, удалось бы патриарху и нескольким сотням булгар остановить десятитысячную рать. Но рядом с патриархом стоял воевода киевский Серегей. И когда он поднял руку – войско остановилось.
Переговоры оказались недолгими. Примерно через час ворота Преславы, как и было обещано, открылись. Тысяча воинов во главе с воеводой Щенкелем вошла в булгарскую столицу, проследовала к царской резиденции и заняла дворец булгарских кесарей. Стража дворца никаких препятствий им не чинила. Неудивительно, поскольку караул в этот день несли гридни Духарева.
Остальные восемь тысяч русов во главе с воеводой Икмором встали лагерем у стен булгарской столицы, чтобы встретить возвращающихся из Византии царевичей и сопровождающий их ромейский экспедиционный корпус.
А Духарев уехал.
«Вручив» Икмору и Щенкелю «ключи» от Преславы, Сергей взял пять сотен гридней и поскакал в Межич.
* * *От Преславы до Межича конному – день пути. Если торопиться. А если не спешить – три. Пчёлко не спешил. Берег себя и коня. Ночевал на постоялых дворах, а последний раз – в замке соседа-болярина. Рассказал о том, как побили булгар русы. Болярин опечалился. Был он на восемнадцать лет старше Пчёлки. Ходил с царем Симеоном на ромеев, помнил времена, когда Булгария была в силе, не то что теперь. Было у болярина трое сыновей и дочь. Сыны полегли в гражданской войне, дочь жила с мужем в его замке близ Плиски. Словом, доживал старый свой век в одиночестве. Но дружину держал, хоть и небольшую, но крепкую. Неспокойно в округе. Шатались по Булгарии банды еретиков-богумилов. Смущали простой люд, не гнушались грабежами и убийствами. Словом, пришла беда – отворяй ворота.
То есть в данном случае – наоборот. Держи ворота на запоре, а меч – наготове.
В пределы господарства Межицкого Пчёлко въехал на четвертый день путешествия. Готовился к худшему, но здесь, слава Богу, почти ничего не изменилось.
Ехал Пчёлко по родной дороге, отвечал на приветствия встречных и тех, кто работал на земле: кому кивком, кому взмахом руки, кому – словом теплым. Ехал Пчёлко – и сердце его радовалось. Даже рана меньше болела.
А в усадьбе его уже встречали – кто-то успел принести хозяйке добрую весть.
Подбежали дворовые, подставили руки, приняли коня. Пчёлко их будто не видел: только на боярышню свою и смотрел. Хотел слово приветственное сказать, да ком в горле набух – не выговорить. Хотел поклониться, да не успел. Боярышня сама его обняла.
– Разбили нас… – только и смог выговорить Пчёлко. – Разбили нас русы…
– Ох, Пчёлко! Как я рада!
Не важно ей сейчас, что побили войско кесаря. И глаза у нее не потому мокрые.
Пчёлко шевельнулся неловко, боль куснула бок. Должно быть, и на лице эта боль тоже отразилась.
– Ты ранен?
– Пустяк. Задело чуток. В дороге растревожил, вот и побаливает немножко.
– Знаю я твое «немножко»! – сердито сказала боярышня. Слезы ее мгновенно высохли. – Совсем себя не бережешь! Разве так можно?
Час спустя Пчёлко, умытый, сытый, перевязанный, возмещал потерю крови красным, как кровь, вином и рассказывал госпоже межицкой о том, как побили армию кесаря, что было дальше с ним самим, и что творится на земле булгарской. Чем больше рассказывал, тем мрачнее становилось милое личико боярышни. Лишь однажды оживилась она – когда упомянул Пчёлко о воеводе Серегее.
Очень вовремя вернулся домой Пчёлко. Ни на день не опоздал. Да только зря. Наверное, вина было выпито на радостях слишком много. Или это дорога вымотала последние силы воина. Но, когда подступила ночью беда к воротам межицкой усадьбы, не встал у нее на пути воин Пчёлко с саблей в руке. Не услышал, как сначала зашлись лаем, а потом захлебнулись хрипом сторожевые псы. Не слышал, как тихо повернулись на смазанных петлях ворота и хлынули во двор чужие. И как побили немногих, осмелившихся встать на пути чужаков. Спал Пчёлко. Так крепко спал, что не услышал даже, как закричала боярышня. Даже когда толкнули его в горло острием собственной сабли, не проснулся воин Пчёлко, лишь похрапывать перестал.

Глава восьмая
Богумилы
– Что личико воротишь, госпожа межицкая? Страшно узреть деяния диавола?
– Вонь от тебя, еретик – как от дохлого пса… – Людомила хотела бросить эти слова в закрытое маской лицо «праведного» дерзко и яростно, но голос подвел, сорвался, вместо звонкой отповеди получился жалкий сип.
– А-ха-ха! – развеселился «праведный». – Нам хула не в диковинку, боярышня. То бес в тебе вопиет, да куда ему против истины! Ничего, беса сего мы обратаем. Седмицы не минет – будешь мне гузно лизать!
«Праведный» ростом мал, под рваной рубахой – тощее тельце, бородка жидкая, пегая… Но голос зычный, как у воеводы.
– Быть тебе на колу… – шепчет Людомила.
Ей больно, страшно и стыдно: простоволосой, босой, в одном исподнем – перед озверелым мужичьем.
Врасплох взяли Межич богумилы. В дом вошли без звука (впустил кто-то из челяди), Людомилу прямо из постели вытащили… Выволокли во двор, а там уже полно чужих. Шарят по клетям, по сараям, тащат добычу… У стены конюшни – кучей трупы. Даже холстом не прикрыли, еретики проклятые. А посреди всего этого содома, в отцовом, вытащенном из дома кресле – «праведный». Сидит важно, как болярин. Рядом – две девки незнакомые. Одна чашку с маслом оливковым держит, другая – с вином. «Праведный» жрет хлеб. Мяса они не употребляют: по их еретической вере животных убивать не положено. Даже курицу задушить – грех. Курицу – грех, а человека, значит, можно…
Жрет «праведный». Хлеб то в вино окунет, то в масло. Глаза в прорезях маски – хитрые, подлые…
– Что, госпожа межицкая, ужель не рада?
Держат Людомилу два мужика. Рожи брезгливые, словно не боярышню держат, а лягуху склизкую. Ну да, по их вере женщина – сосуд с грехом.
А невинная девица – особая мерзость, потому что – видимость лживой чистоты. А по их вере все в жизни – грязь. И грязь эта должна быть явной. Потому велят еретикам их дьяволы-пастыри в самом грязном паскудстве жить: в блуде сатанинском, в грехе свальном. Ибо чем грязнее человек, тем слабее его связь с этим миром, а душа, следовательно, ближе к освобождению.
Все это Людомила от другого «праведного» слышала. Успел кое-что наболтать, отродье бесово, пока Пчёлко его не зарубил.
Пчёлко, Пчёлко… Где ты, верный друг?
Людомила поглядывала на трупы у конюшни, пытаясь разглядеть: нет ли среди мертых тела ее управляющего. Если Пчёлко сумел уйти, есть надежда…
– Холопа своего высматриваешь? – догадался «праведный». – Там не ищи. Не пришел еще твой холоп к освобождению. И долог будет его путь. Эй, кликните Пижму, пусть тащит сюда нечистую тварь, управляющего здешнего!
– Нету Пижмы, праведный, – пробасил один из державших Людомилу. – Он в село побег: межицких истинной вере учить. Дозволь, я притащу убивца?
– Тащи, – разрешил «праведный». – А ты, боярышня, на меня так глазами не зыркай. Лучше истине внемли: ибо близится последний час мира сего. Сокрушается ныне ваш мир руками Бога не ведающих русов… А-а-а, вот и холоп твой!
Людомила обернулась и вскрикнула от ужаса. Связанного, окровавленного Пчёлку мужик-еретик тащил за собой, подцепив крюком за ребро!
– Пчёлко! – Людомила бросилась к нему, но второй мужик поймал ее за край рубахи и отшвырнул назад с такой силой, что Людомила, не устояв, упала на землю, к ногам «праведного».
«Праведный» захихикал.
– Прости, госпожа, – хрипло произнес Пчёлко.
Он не мог прийти ей на помощь. Не мог.
Людомила поднялась. Сжала в кулаке край рубашки, порванной мужиком.
– За что? – спросила она тихо.
– За то! – «Праведный» поднял палец, устремил на Пчёлку. – Помнишь меня, человече?
– Пусть черт вас разбирает, богумилов, под личинами вашими! – с ненавистью выплюнул Пчёлко.
– А я тебя помню, – мягко, почти ласково произнес богумил. – Ты ведь братьев моих убил.
– Я убил, еретик! Отправил прямоком в ад! К вашему… – Тут мужик, что привел Пчёлку, дернул за крюк, и речь пресеклась стоном.
– Эх, не ведаете вы истины! – сокрушенно изрек «праведный», окунул ломоть в вино, откусил. – Эх, не ведаете. А истина же в том, что мир сей первенцем божьим Сатаниилом сотворен. Им же и души людские осквернены, ибо не может чистая душа в теле зловонном обитать, а покинет его, не медля, и к сонму ангелов присоединится. Не в том освобождение, чтобы смерть принять. – Голос еретика постепенно набирал силу. Богумил уже не говорил – гремел:
– Мало в смерти проку, ибо оскверненная душа вновь в плоть же воплотится. В том освобождение, чтобы осознала душа, что плоть грешная – зло есть. Чтобы возненавидела душа плоть, возненавидела скверну ее и, свободы возжелав от мук телесных и от мерзости, коя и есть сей сосуд диавольский, телом именуемый, в лоно господне отошла с радостью и восторгом.
И добавил внезапно, обычным голосом:
– А ты, глупый человек, что совершил? Ты братьев наших с пути праведного опять в пучину воплощений низверг. – «Праведный» погрозил пальцем истерзанному Пчёлке. – Но мы, истину ведающие, зла за зло не творим. – Богумил взял новый кус хлеба, окунул в масло. – Мы вам, заблудшим, поможем и освобождению вашему поспешествуем особо. И потрудимся, чтоб ты, боярышня, сей сосуд скверны, – куском хлеба, с которого капало масло, богумил указал на живот Людомилы, – возненавидела пылко, чтобы порвались узы диявольские и воспарила душа твоя к чистоте и свету. Денно и нощно будем трудиться над сим сосудом я и братья мои, чтобы открылась тебе, боярышня, истина наша: мир сей – есть страдание тяжкое и мерзость, дияволом порожденная. Верно ль я говорю, брат Педрис?
– Верно, праведный! – Мужик за спиной Людомилы громко сглотнул.
– Так веди же боярышню на конюшню, брат мой! – воскликнул еретик. – Да привяжи ее там, как ты умеешь. Но не трогай. Ни сам, ни братья прежде меня ее чтоб не касались! – добавил он строго. – Великая скверна в теле сем, и один лишь я могу ее на себя принять, не искусившись.
– Только посмей, еретик… – бледнея, проговорила Людомила.
– Я убью тебя, пес! – прохрипел Пчёлко, но от слабости – совсем тихо и не страшно.
– Грозись, грозись, – «праведный» захихикал. – Братья мои уж кол для тебя вострят. С кола-то зычней грозить будешь.
Людомилу поволокли к конюшне. В одиночку Педрису это оказалось не по силам – Людомила сопротивлялась отчаянно. Пришлось кликнуть помощников. Кучей – справились. Притащили со двора широкую скамью. Опрокинули на нее боярышню, привязали ремнями от упряжи. Когда вязали, ругали ее, плевались, словом, делали вид, что ничего, кроме омерзения, не вызывает у них полунагая девушка. Но жадно шарившие по ее телу руки еретиков и оттопыривающиеся спереди портки говорили о другом.
Однако нарушить приказ старшего еретики не посмели. Привязали и ушли.
А недолгое время спустя в конюшню заявился «праведный».

Глава девятая
«Зачистка»
Духарев въехал на пригорок и увидел Межич: кучку хаток, до которых оставалось километра полтора. Уже отсюда было видно, что село чистое, не сожженное. И угодья вокруг – тоже в порядке. Не затронула война Межич, что не может не радовать. Усадьбы отсюда не видать, но можно надеяться, что и она в порядке.
– Может, дозор послать, батька? – предложил Велим, увидев, что воевода замешкался.
– Без надобности, – качнул головой Духарев. – Ныне все булгарские вои по замкам попрятались, а в здешнем господарстве замка нет. Его покойный кесарь разрушил.
– Кесарь? Зачем? – заинтересовался любознательный Йонах.
– Боярин здешний в мятеже против него участвовал, вот зачем, – ответил Духарев, вспомнив рассказ Момчила-Мышаты.
– Ну так убил бы боярина. А замок зачем рушить? Отдал бы кому-нибудь из верных!
– Тебя не спросили! – фыркнул Велим.
– Так глупо же! – воскликнул Йонах. – Сейчас бы крепость была, пригодилась бы!
– Ну да, – усмехнулся Велим. – Не с кем было хакану булгарскому посоветоваться. Не родился тогда еще хузарин Йонах. А то б непременно за тобой послал: не подскажешь ли, Йонашек, как мне царством управлять, а то я не ведаю.
– И подсказал бы! – запальчиво объявил Йонах. – Может, тогда б он Булгарией правил, а не на смертном одре лежал!
Теперь засмеялся не только Велим, но и все, кто слышал, включая и Духарева.
– Слышь, батько, а может, все-таки послать дозор? – снова предложил Велим.
Духарев поглядел на своего сотника: вид у того был озабоченный.
– Что тебе не нравится? – спросил воевода.
– На поля глянь, что видишь?
Духарев посмотрел.
– Вижу: хороший урожай будет, если ратники не стопчут, – сказал он.
– Не о том я. Смердов на полях нет. И виноградник справа – там тоже никого. Не нравится мне это. Вдруг засада?
Духарев задумался. В словах сотника был резон. Духарев пожалел, что взял с собой только два десятка гридней. Не хотелось лишнего внимания привлекать…
– Посылай, – разрешил он. – Пусть разведают. И в сельцо, и в усадьбу. Усадьба вон там, в четверти поприща.
Дозор вернулся быстро.
– Нету там воев, – доложил старший. – Гульба у них там.
– Какая еще гульба? – удивился Духарев.
– Похоже, Волоха чествуют. Бабы там с мужиками… Мужики в личинах… Ну, как у нас на капищах.
– Волоха? – вот теперь Духарев действительно удивился. В отличие от киевских языческих земель Булгария была почти сплошь христианской. А уж покойный кесарь – вообще святоша был, каких поискать. Трудно поверить, что под боком у столицы смердам позволено устраивать языческие игрища. Хотя с поправкой на войну…
– Сам видел? – строго спросил воевода.
– Сам, – кивнул гридень. – Мы к ним шагов на сто подобрались. Смердов голых в личинах видели, а воев с оружием – нет.
«Может, все-таки – ловушка? – подумал Духарев. – Спрятать в домах ратников, а смердов заставить праздник изображать – для притупления бдительности… Нет, маловероятно. Это ведь надо заранее знать, что воевода киевский Серегей с малой дружиной в Межич приедет. Хотя… В жизни всякое бывает».
– Сделаем так, – решил он. – Подъедем поближе, потом спешимся, подберемся тихонько да и поглядим, что там за игрища.
Так и сделали. Подъехали скрытно, коней оставили в рощице. Подозрения Духарева по мере приближения к деревеньке всё росли, поскольку русам так и не встретилось ни одной живой души. И даже коровы, пасшиеся на лугу, щипали травку сами по себе, без пастуха…
– Вон смотри, батька, каков игрун… – шепнул Велим, подтолкнув воеводу.
Игрун и впрямь был колоритен: голый, «удилище» торчком, патлы – торчком, на морде – кожаный намордник, из-под которого борода – тоже торчком. Игрун пристроился к плетню, пустил струю… Гуманный Велим дал ему возможность справить нужду, а потом аккуратно взял за горло и уложил пузом на травку. Игрун трепыхнулся было, но ощутил бодрящее прикосновение железа и притих.
– Глянь, батька, какие знатные письмена, – варяг показал на спину пленника.
«Письмена», точно, были знатные. Эдак с полгода назад кто-то весьма качественно обработал мужицкую спину кнутом.
– Личико ему открой, – велел Духарев.
Под маской обнаружилась испуганная рожа типичного булгарского смерда.
– Кто таков? – негромко спросил Духарев.
– Жечка я… – просипел мужик, кося глазом на упершийся в горло Велимов засапожник. – Истинной веры братства праведного Богумила послушник…
– Что он лепечет, батька, ты понимаешь?
– Понимаю, – кивнул Духарев.
О богумилах он слыхал. Сектанты местные. Считают, что мир этот создан дьяволом, а вывод делают такой: долой попов и общественно-полезный труд. Жрать, пока не вытошнит, совокупляться максимально омерзительным способом, и всё, что есть в мире хорошего, по мере сил изгадить. Такой вот активный путь избавления от привязанностей. Еще слыхал, что мяса богумилы не едят и животных не режут. Только – людей.
– Сколько ваших в селе? – спросил Духарев.
– То не ведаю, – пролепетал сектант. – Много. С полсотни, может…
– Главный кто?
– П-праведный старец Аззанаил… – Зубы богумила выбивали дробь. – Токо он не в селе – в усадьбе…
– В усадьбе – тоже ваши?
Лицо воеводы стало таким страшным, что сектант и вовсе лишился дара речи, только головой дернул: кивнул.
Духарев задумался на полминуты. Дружинники его тоже ждали. Укрывшись кто где, слушали ор и визг, прикидывали, куда бежать, кого рубить… Если батька отдаст соответствующую команду. А прикажет отступить – отступят так же неслышно и незаметно, как подобрались. Смердов скрадывать – не печенегов в поле брать. Это как после турьих ловитв на коров охотиться.
– Туда глянь, батька! – тронул плечо воеводы глазастый Йонах. – Экое украшение там на воротах. Уверен, что не копченые в селе? Похоже на их забавы…
Духарев глянул. Да уж, на печенегов очень даже похоже. Жуткое зрелище. К воротам вниз головой был прибит человек. Живот у человека был вспорот – все внутренности наружу. Платье его, пропитавшееся кровью и испражнениями, свисало вниз, на голову. Если бы не серебряный крест, вбитый верхушкой в землю, Сергей и не догадался бы, что замученный человек – священного сана.
Духарев аж зубами заскрипел, сдерживая накатившее бешенство. Сдержал. Превратил ослепляющий гнев в холодную расчетливую ярость. Мысленно поклялся: «Если не дай Бог с Людомилой случилось худое – вырежу всех. А вожаков моим варягам отдам. Пусть поупражняются в технике активного допроса».
Пока Духарев думал, из-за крайней избы выскочила растрепанная баба. За ней – мужик наподобие взятого Велимом: тоже голый и в маске. Баба бежала, вереща, не разбирая дороги… Вдруг споткнулась и шлепнулась в густую траву. Мужик, обрадованный, наддал… И тоже шлепнулся. Раз – и нету. Если видел кто из села – ни за что не догадался бы, что не сами они упали, а гридни духаревские помогли.
Воевода никак не мог решить: сразу к усадьбе идти, или сначала «зачистить» село?
Решил: сначала «зачистить». Одно из его главных правил: не оставлять за спиной ни одного дееспособного врага.
– Велим, скажи всем: по сигналу – войти в село и всех, кто в такой дряни, – Духарев тронул мечом маску пленника, – резать. Других не трогать. Разве что сами полезут.
Велим кивнул. Передал ближним дружинникам. Те – дальше. Духарев выжидал, пока приказ обойдет всю цепочку.
– С этим – что? – Велим показал на трясущегося богумила.
– Я же сказал: всех, у кого личины, – буркнул Духарев, вытягивая из ножен оружие: правой – обоюдоострый меч византийской ковки, левой – узкую легкую саблю из темного «дамаска». – Всех! – и завыл по-волчьи, поднимая свою дружину.
Гридни Духарева налетели на «игрунов», как коршуны на курятник. Десятка два конных помчались в обход – перехватить самых шустрых. Остальные – цепью, бегом, от хатки к хатке. Нашинковали дюжины три, потом уже неспешно, тщательно прошлись по избам. Кто в маске – резали, остальных выгоняли наружу, где другие сбивали смердов в гурт, как овец. Потом еще раз прошлись. Прирезали еще пяток спрятавшихся.
Мерзостей богумилы успели натворить немало, но мерзостями русов не удивишь. Те же нурманы, бывает, и похуже творят. Но с нурманами пришлось бы повозиться, а этих… Проще, чем дюжину свиней зарезать. Жаль, семя паршивое из чрев здешних опаскуженных баб и девок обратно не извлечь.
– Чужие среди вас есть? – рявкнул Духарев, возвышаясь конной статуей над перепуганными смердами. – Ну-ка!
Из толпы тут же выпихнули двух мужиков и одну бабу.
– Зачем священника убили? – обманчиво спокойным голосом спросил Духарев.
Богумилы молчали. Чуяли нехорошее. Правильно чуяли.

Глава десятая
Искушение «праведного» Аззанаила
– Экие у тебя, боярышня, ножки нежные, – воркует голубем еретик. – Беленькие, беленькие. И ручки еще нежней. Будто у младенчика…
Молчит Людомила. Кусает губы, чтоб не заплакать от ужаса и беспомощности. Не слышит она «праведного», только чувствует, только вздрагивает, когда касается ее кожи сальная бородка или влажные пальцы. Неотрывно смотрит Людомила в угол. Там торчит из вороха старого сена черенок серпа. Эх, будь у нее свободны руки…
Но запястья и лодыжки Людомилы привязаны к ножкам скамьи. И еще один ремень перехватывает поперек живота.
– …Мерзость, мерзость, искушение Сатаниилово, – бормочет «праведный», забираясь рукой боярышне под рубаху…
Людомила смотрит на серп. Ничего в жизни она не желала более, чем сейчас – ощутить в ладони потрескавшуюся деревянную рукоятку…
– Праведный! – в конюшю вваливается еретик в маске.
– Чего тебе? – недовольно бурчит «праведный».
– Дак это… – богумил глядит на распяленную на лавке боярышню, шумно сглатывает слюну. – Чичас станем убивца на кол натягивать. Будешь ему грехи отпускать, праведный Аззанаил, или мы сами?
– Буду, – «праведный» с кряхтением поднимается.
Во дворе тесно от народа. Тут не только богумилы, но и кое-кто из межицкой челяди. Большинство пришли из страха перед еретиками, но есть и такие, кому Пчёлкина смерть – в радость. Пчёлко – управляющий честный, но строгий. Никому поблажек не дает. Не давал…
Старого воина держат двое. Один – крюком за ребро, другой – руками. Чтоб от слабости не упал.
«Праведный» совершает благословляющий жест. Делает знак, чтоб подтащили Пчёлку поближе.
– Нравится тебе сей предмет? – осведомляется еретик, оглаживая гладко оструганный кол. – Видишь, на нем и перекладинка есть, чтоб тебе сидеть удобней было. Сейчас лошадку приведем и посадим тебя на шесток, как кочета. Вот тогда и покукарекаешь!
Губы Пчёлки шевелется.
Аззанаил прислушивается… И вдруг с размаху бьет старого воина по лицу.
– Не поможет тебе Сатанаил, проклятый грешник! – кричит он. – Педрис, давай за лошадью! Живо! А вы, братья, снимайте с него портки!
Сразу несколько богумилов бросаются к Пчёлке, но тут сверху раздается громкий вопль. Орет еретик, посланный на крышу часовни – спиливать с нее крест.
– Праведный! Праведный! Беда! Беда, праведный Аззанаил! Конные! Сюда скачут!
«Праведный» Аззанаил с большой неохотой делает знак своим: мол, повремените пока.
– Ворота затворить! – распоряжается он. – Что за конные? Много?
– Десятка два! – кричит мужик с колокольни. – Оружные, в шлемах.
«Праведный» взбирается на частокол, глядит…
– Русы, – определяет он. – Ты давай пили, – кричит он мужику на колокольне. – Этим до ромейского чина дела нет. Да и мало их. Эй, ты! Скажи братьям: пусть шлемы наденут, что мы здесь в оружейной взяли, да копья возьмут и наверх поднимутся. Увидят русы, что есть войско в усадьбе, и дальше поскачут.
– А как же братья наши, те, что в Межиче? – беспокоится кто-то. – Оборонить надоть! Ежели русы их – того?
– Значит – того! – сердито говорит «праведный». – Они как раз со стороны села и скачут.
– Оборонить… Ишь, богатырь… – бормочет Аззанаил себе под нос. – Таким, как ты – только сверху чужими копьями грозить, да уповать, что не разглядят снизу, кто это копье держит… Нет, не разглядят, – успокаивает сам себя «праведный» Аззанаил. – Не катафракты ведь, тавроскифы дикие. Эти на лица не смотрят – только на железо…
Слезы градом катились из глаз Людомилы. Ей было очень больно, но плакала она не от боли – от унижения. Она выгнулась так, что привязанная рука едва не вывернулась из сустава. Скамейка под ней тряслась и раскачивалась. Людомила застонала сквозь зубы, рванулась, в самом последнем, запредельном усилии. Скамейка, к которой была привязана Людомила, не устояла, опрокинулась набок. Людомила ткнулась лицом в колкое сено… И вдруг почувствовала, что ее правая рука свободна!
Плечо болело, огнем горели ссадины, но ее маленькая узкая ручка все-таки выскользнула из ремней.
Некоторое время Людомила не шевелилась: переводила дыхание, прислушивалась к шуму снаружи. Нельзя терять времени, напомнила она себе. Проклятый еретик может вернуться в любое мгновение.
Со своего места Людомила не могла видеть ворот конюшни, но очень хорошо видела рукоятку серпа. Дотянуться до нее оказалось не так легко. Но в конце концов ей это удалось. Разрезать ремни было совсем просто. Людомила села и посмотрела на притворенные ворота конюшни. Что происходит снаружи – не понять. Не важно. Людомила встала. Колени дрожали, руки устали так, что отказывались повиноваться. Но отдыхать некогда. Людомила подошла к стойлу. Рыжик, верховой мерин Людомилы, потянулся губами к ее рукам – и фыркнул, не обнаружив лакомства.
Седло осталось дома, но уздечка висела здесь же, на стенке. Людомила потянулась к ней… И услышала, как со скрипом отворяется дверка в воротах конюшни.
Серп! Он остался рядом с опрокинутой скамейкой. Людомила метнулась к нему, но споткнулась и повалилась на землю. Солома смягчила падение. Людомила даже сумела дотянуться до серпа, однако грубый башмак опустился на серп мгновением раньше.
– Глупая зайчиха выпуталась из силка, – насмешливо сказал здоровенный бородатый еретик в кожаной маске. – Скажи мне, зайчиха, успел ли праведный Аззанаил погонять беса?

Глава одиннадцатая
Штурм усадьбы
Русы двигались напрямик, через пшеничное поле. Сначала – по стерне, потом – безжалостно топча тяжелые колосья.
Гридень по прозвищу Дужка, белобрысый полянин из-под Чернигова, сорвал колосок, вздохнул:
– Эх, перестояло жито!
Родители Дужки – смерды из-под Киева. В ратники Дужка пошел, потому что на него, младшего сына, земли не хватило. Повезло парню: способен оказался к воинскому делу, вышел из ополченцев в гридни. Таких в дружине Духарева было только двое. Остальные – потомственные воины или охотники.
– Давай твой меч на серп сменяем! – тут же предложили Дужке.
Черниговец отбрехиваться не стал. Смутился. Можно подумать, и впрямь не прочь к родительской профессии вернуться.
Двое гридней скакали справа и слева от воеводы, держа наготове щиты. Телохранители. Остальные, включая и самого воеводу, как только увидели, что в усадьбе затворяют ворота, взялись за луки. Но не стреляли. Далековато. Только хузарин Йонах азартно выкрикнул:
– Бить, батька?
– Погоди!
Существовала вероятность, что в усадьбе заперлись ее хозяева. Затвориться при виде чужеземных воинов – это нормально.
Грива прищурился, пытаясь разглядеть, что происходит за частоколом… Вроде шлемы поблескивают. И еще на маковке часовни кто-то возится…
– Йонах, человек на башне, что он делает?
– Это который с топором? – Зрение у Йонаха было не хуже, чем у его отца. – Знак твоей веры срубает.
«Ну вот, ситуация и прояснилась», – подумал Духарев. Рубить символ христианской веры мог только враг.
– Сбить его, батька?
– А достанешь?
Вместо ответа Йонах осадил коня и метнул стрелу. И еще одну. Но вопреки ожиданиями Духарева, святотатец не упал, так и сидел на крыше.
– Неужто промахнулся, Йонаше? – насмешливо поинтересовался кто-то из гридней, когда хузарин вновь поравнялся со своими.
– Пыль с глаз сотри! – фыркнул Йонах. – Я ему первой стрелой руку к кресту прибил, а уж второй – в шейку… – И вдруг ойкнул совсем по мальчишески: – Прости, воевода! Не подумал про Бога твоего!
– Не важно, – Духарев, привстав на стременах, считал копья над частоколом. – Это не Бог, просто дерево…
Однако многовато защитников. Духарев насчитал четыре десятка, а пока считал, еще с десяток прибавилось. Какими бы умелыми ни были русы, а полусотней взять усадьбу при численном равенстве сил вряд ли удастся. Неужели придется в Преславу посылать за подмогой?
Тем временем его отряд проехал несжатый участок. По стерне кони сразу побежали веселей, а всадники, до этого державшиеся плотной группой, разошлись свободней, чтоб не облегчать работу стрелкам с частокола. Рядом с Духаревым остались только телохранители, Велим и, конечно, Йонах.
Но с частокола почему-то не стреляли. Непонятно.
– Крикни, Велим, чтоб ворота открыли, – приказал Духарев. – Именем булгарского кесаря.
Чем черт не шутит? Может, и откроют сдуру…
– Эй, вы, там! – гаркнул сотник. – Открыть ворота! Именем вашего кесаря приказываю! Или всех вырежем!
– Нет у нас кесаря! – тут же заорали в ответ. – Уезжай прочь, рус!
Орал мужик без шлема, но зато в кожаной маске. Богумил, мать его – жаба…
– Уезжай, покуда цел!
– Сбей его, Йонах, – вполголоса приказал Духарев.
Хузарин вскинул лук, метнул стрелку – и голова в наморднике исчезла.
– Попал?
– Не-а, – мотнул головой Йонах. – Глазастый. Успел нырнуть. А эти торчат. Чучела, что ли?
– Вроде того…
Духарев присмотрелся. Воины наверху присели, укрываясь за частоколом. Вернее, они думали, что укрылись. Полморды наружу. Их не только навесом – прямым выстрелом достать можно. И шлемы у них как-то неловко сидят, и копья торчат под неправильным углом.
– Слышь, Велим, а ведь это не вои, – негромко произнес Духарев. – Такие же смерды, каких мы в селе резали.
– Хочешь – с наскоку? – с сомнением проговорил Велим. – Может и смерды, ты прав. Только кипятком сверху могут и смерды окатить. Частокол – без малого восемь локтей. С ходу не запрыгнешь…
* * *– Глупая зайчиха хотела убежать, – насмешливо сказал здоровенный бородатый еретик в кожаной маске. – Скажи мне, зайчиха, успел ли праведный Аззанаил погонять беса?
Людомила молчала. У нее как будто уши воском залило. В стойле заржал Рыжик, ударил копытом в стену. Удар она услышала, но глухо, как из-под воды.
– Значит, не успел, – пробормотал еретик.
– Эй, Педрис! – позвали со двора. – Ты чё там застрял? Давай лошадь сюда!
– Сейчас! – крикнул богумил. И Людомиле: – Ты, боярышня, серп-то брось. Не твое это орудие. Твое орудие промеж ног спрятано.
Девушка его не услышала, цеплялась за потрескавшуюся рукоять. Педрос наклонился, несильно толкнул Людомилу в лицо ладонью, вывернул серп из ее пальцев, отбросил подальше.
– Педрос!
– Иду уже! – гаркнул богумил. Поглядел на Людомилу, облизнул мясистые мокрые губы… Поглядел на стойло, потом – снова на Людомилу. Никак не мог решить, что ему больше любо: девку боярскую попользовать или боярского пса на кол натянуть…
Пока думал, снаружи загомонили, «праведный» на кого-то заорал…
Людомила тихонько отползла к стене. Еретик ухмыльнулся. Он выбрал.
В руке у него вдруг оказался широкий мясницкий нож.
– Вязать тебя не буду, – сказал еретик, – некогда. Будешь трепыхаться, нос отрежу.
Свободной рукой он потянул за шнурок, поддерживающий порты.
Порты упали вниз.
– Вона глянь, какой у меня пест есть для твоей ступки.
Людомила не слышала, что он говорит. И на срамную часть, которой похвалялся еретик, она не глядела. Только на нож.
– Давай, зайчиха, подол кверху, ноги врозь! – нетерпеливо прикрикнул еретик. – Сказано тебе – нос отрежу!
И упал на Людомилу.
Вернее – рядом. Страшный нож воткнулся в землю. Еретик содрогнулся раза три и обмяк. Людомила увидела, что из затылка его, между ремашками маски, торчит черен стрелы с тремя черными перьями. И тут еще несколько стрел влетели в конюшню, ударили в бревна, воткнулась в землю в пяди от ноги девушки. Людомила словно проснулась. Схватила нож еретика и бросилась в стойло Рыжика.
– Ну чего там? – спросил Аззанаил.
– Стоят, – ответил ему один из тех, что на стене. – Кабы стрелять не начали, – добавил он с опаской.
– Скифы… – пробормотал, как сплюнул, «праведный». Повернулся к тем, кто держал Пчёлку, оскалился:
– Заснули, грешники? Ну-ка взяли его да… – И, осекшись на полуслове, проворно нырнул под навес. А в следующий миг над головами палачей с визгом пропели стрелы и частой дробью ударили в стену дома. Палачи в испуге присели, выпустили Пчёлку, который был так слаб, что сразу повалился на землю.
Но не все стрелы ушли впустую. Из шести десятков богумилов, взобравшихся на стену, по крайней мере половина полетела вниз. А с дюжину уцелевших попрыгали вниз сами. Остальные не последовали их примеру только потому, что медленнее соображали. Но и эти бросились плашмя на дощатый помост: кто – скуля от страха, кто – бормоча свои богумильские молитвы. Оно, конечно, понятно, что сие скорбное тело есть сосуд грешный, Сатаниилов, однако ж свой это «сосуд», жалко, если его стрела продырявит. А тут еще дикие русы испустили разом такой ужасный вой, что из богумилов последние остатки храбрости выдуло. Из всех, кроме Аззанаила. Этого воем было не напугать. Зато он мигом сообразил: усадьба потеряна. И сразу выкинул из головы и недобитого Пчёлку, и оставшуюся на конюшне Людомилу. Не успела петля первого аркана захлестнуть острый зуб частокола, как хитрый «праведный» сообразил, что делать. Выдернул стрелу из тела убитого сподвижника, содрал маску, вымазал кровью лицо и одежду и быстренько прилег у самой стены. Вовремя. Только устроился, как сверху спрыгнул рус. Приземлился в шаге от Аззанаила, глянул мельком – и сразу бросился открывать ворота. А еще один рус остался наверху – с луком наготове. Прикрывал.
Мог бы и не прикрывать. Аззанаилово «воинство» металось по двору, как отара перепуганных овец.
Ворота распахнулись, русы хлынули внутрь, и началась резня. Занятие это для победителей столь увлекательно, что никто не заметил, как за спинами русов «ожил» притулившийся у стены «труп». «Ожил» и осторожно пополз к воротам…
Стрелы больше не летели. Снаружи доносились вопли, лязг железа, мокрый хруст разрубаемой плоти.
Людомила вжалась в дальний уголок стойла. Она не знала, кто на этот раз напал на усадьбу. Очень хотелось верить, что это свои, булгары. Потому что если это дикие язычники, то они ничуть не лучше богумилов. Тоже не пощадят.
Людомила, дрожа, вслушивалась в страшные звуки, ждала… Недолго.
В конюшню вбежали сразу трое. Один помчался к противоположному выходу, второй застыл с луком наготове, третий, с обнаженным клинком, проверил пустые стойла, добрался до Рыжика. Вид у воина был ужасающий: меч в крови, лицо и бронь – тоже забрызганы красным. Рыжик, учуяв кровь, занервничал, попятился, едва не придавив Людомилу, но воин ухватил его за гриву, пошептал что-то в ухо. Мерин совершенно волшебным образом успокоился, позволил вывести себя из стойла.
Тут-то воин и заметил Людомилу, расхристанную, с ножом в руке…
Заметил и ухмыльнулся.
Ухмылка у него была такая, что Людомила сразу поняла: этот человек опаснее и страшнее любого еретика-богумила. И никакой нож ей точно не поможет. Рука сама собой разжалась, нож упал на солому…
– Вот это правильно, девка, – сказал страшный воин. Речь его звучала по-чужому, но была вполне понятна. – Запомни: меня Званом кличут. Придешь ко мне потом – я тебя ублажу. А ты меня. Только умыться не забудь.
– Я тебя сам ублажу! Мало не покажется!
За спиной первого возник еще один воин. Еще больше и еще страшнее. В шлеме, закрывающем пол-лица и едва не подпирающем потолок конюшни. И первый как-то сразу сник, стушевался.
– Да я так сказал, батька. Мы…
– Кыш! – рыкнул высокий воин, сдвинул шлем на затылок, и только теперь Людомила его узнала.
– Здравствуй, боярышня, – ласково произнес воевода киевский Серегей. – Прости, что не поспел вовремя.
– Здравствуй, воевода… – шепнула Людомила, посмотрела на свои ноги, поцарапанные, еле прикрытые порванной нижней рубашкой, и кровь прилила к ее щекам – от стыда и унижения.
А воевода будто угадал ее мысли.
– Корзно мое, живо! – велел он, не оборачиваясь.
Миг – и ему подали плащ. Дорогой, с шитьем и шелковой гладкой подкладкой.
Людомила и возразить ничего не успела, как воевода завернул ее в этот плащ, подхватил на руки и вынес из конюшни.
Во дворе распоряжались русы. Челядь стаскивала трупы в кучу. С десяток уцелевших еретиков, жалких, трясущихся, сидели на земле.
– Пчёлко… – шепнула Людомила. – Что с ним?
– Жив, – негромко ответил Духарев. – Не тревожься, боярышня. Худшее – позади.

Глава двенадцатая
Короткое военное счастье
Духарев лег спать поздно. Пришлось взять на себя наведение порядка: управляющий Пчёлко лежал в беспамятстве, а Людомилу он просто пожалел: натерпелась девушка.
Распорядился по-военному. Собрал всех смердов, поставил задачу: восстановить порушенное, похоронить мертвых.
Тем временем духаревские варяги рассортировали пленных еретиков. Выявили самых злостных, обработали на предмет получения информации. Те сначала поупирались, но варяжская техника допросов была способна разговорить даже матерых викингов, не говоря уже о хилых булгарских смердах. Через час-полтора еретики просто мечтали поведать хоть что-нибудь, еще не известное «следователям». К сожалению, главной, самой информированной твари, «праведному», удалось удрать. Как выяснилось – уже не в первый раз. Такая вот ловкая дрянь. Зато межицких холопов, открывших еретикам ворота, пленные выдали с ходу. После допроса Духарев распорядился устроить в деревне показательную публичную казнь. Присутствие всех межицких подданных было обязательно. Сам Сергей от участия в мероприятии уклонился, но приказал Велиму сделать всё, чтобы местные жители как следует запомнили, что бывает с последователями учений сатанинского толка.
Ночевали русы, естественно, в усадьбе. Несмотря на то что все порядком устали, посты на ночь Духарев распорядился ставить по-боевому.
Себя назначил старшим предрассветной смены и опочил в полной уверенности, что проснется не раньше, чем через шесть часов.
Но ошибся. Только-только он задремал, как в спальню скользнула светлая тень. Рука Духарева потянулась в мечу раньше, чем он проснулся… И остановилась на полпути – Сергей узнал ночную гостью.
– Ты уверена, девочка, что это правильно? – спросил он, когда гостья нырнула к нему под одеяло.
Глупый вопрос. Он и договорить не успел, а руки сами проникли под шелковую ткань, царапнули мозолями нежную кожу бедер, сжали плотные округлости ягодиц. Шелковая рубаха сбилась к груди.
– Сними, – прошептал он, помог девушке выпростаться из рубахи, притянул к себе. Людомила обняла его шею, прижалась тесно-тесно: грудью, бедрами, животом.
Влажные губы коснулись уха:
– Возьми меня скорее, воевода… Любимый…
Сергею очень захотелось сделать именно так, как она сказала. Взять ее сразу, в это самое мгновение. Он чувствовал: эта девушка, ее тело, ее желания, чувства – созданы именно для него. И это было единственное, что он знал наверняка.
– Я так долго тебя ждала… – шептала девушка, вздрагивая от его прикосновений.
Сергей не отвечал. Его рот, губы, язык отвечали ей не словами, иначе… Он не думал о том, что делает, как воин, победивший в сотнях поединков, не думает о том, как двигаться и какими приемами запутать противника, подчинить себе, «подготовить», а затем, в точно определенный момент, нанести единственный, выверенный, неотразимый, стремительный удар.
Только это был не поединок. И торопиться было незачем, ведь до предрассветной стражи оставалось еще целых шесть часов…
* * *– Ты почему меня не разбудил? – недовольно сказал Духарев. – Я же сказал: последняя стража – моя!
– Да ладно тебе, батька! Будто мы без тебя ворога не приметим, – непочтительно ответил Велим. – Чего серчаешь попусту? Ты – старый. Тебе отдохнуть надобно.
– Это я – старый? – Духарев даже опешил от такой наглости. – Да я тебя, сотник, одной рукой переломаю!
– Угу. Переломаешь. Только где это видано – чтоб воевода сам в караул заступал?
Нет, ну никакого уважения к приказам.
– Меду вели подать, – сказал Духарев.
Не было у него этим утром настроения «строить» нижестоящих.
– Откуда тут мед? – проворчал Велим. – Не дома, чай. Могу вина принести.
– Где это видано, чтобы сотник из старшей гриди сам за медом бегал? – передразнил Духарев. – Челядина пришли.
– А нету никого. Только наши да этот, как его, Пчёлко.
– Как это – никого нет?
– В поле все. Страда.
– А хозяйка?
– Так это она всех в поле и выгнала. Я, батька, с ней пару наших отрядил, Йошку и Азима-касога. Мало ли что.
– Вот это правильно, – одобрил Духарев, потягиваясь. – Поесть чего оставили батьке? Или слопали всё?
Людомила вернулась после полудня. Усталая и очень озабоченная.
Духарева она застала в комнате Пчёлки. Состояние раненого было тяжелое, но дурным запахом от ран не тянуло, и воспаление было умеренное. Выживет Пчёлко. Но на ноги встанет не скоро.
– День добрый, воевода. Прости, что оставила тебя, но сам понимаешь: не соберем урожай – беда будет. Рук не хватает. Может, помогут твои воины?
Духарев покачал головой:
– Они – воины. Их дело – не жать-пахать, а следить, чтобы пахарей не обижали. К тому же я сегодня уезжаю.
– Как? – ахнула Людмила. – Почему сегодня?
– Мне надо быть в Преславе, – нехотя проговорил Духарев. – Это мой долг. Моим ручательством скреплено обещание не чинить городу обид. Я должен быть там, чтобы подтвердить наш с патриархом договор, когда приедет мой князь. Чтобы закончить войну.
– Война не закончится, – хрипло проговорил Пчёлко. – Кесаревич Борис, я слыхал, уже идет сюда из Константинополя. С ромейским войском.
– Не будет ромейского войска, – уверенно сказал Духарев.
«Если Калокир не солгал, – добавил он мысленно. – И если не солгал его повелитель, кесарь византийский».
– Однако если другие города не последуют примеру Преславы, мой князь спустит с цепи печенегов.
– Печенеги не умеют брать крепости.
– Зато они умеют жечь и резать. Угры и печенеги превратят в пустыню все здешние земли.
Так и будет. По договору с Никифором Святослав не должен был занимать эти территории. Если он нарушит эту часть договора, Никифор вправе не выполнить свою. Более того, он может выступить на стороне булгар. Это и есть истинно имперская традиция: стравить два народа, дождаться, пока война измотает их, и тогда, выступив якобы миротворцем, прибрать к рукам земли обоих. Но если булгары и русы договорятся, Никифор не посмеет выступить.
– Я хочу, чтобы между булгарами и русами был мир.
– Понимаю, – сказал Пчёлко. – Ты должен ехать. Но возьми с собой Людомилу. Нельзя ей тут оставаться. Как только ты уйдешь, вернутся еретики.
– Они не посмеют, – возразил Сергей.
– Они вернутся. Нет больше закона в Булгарии. Нет больше веры. Только ересь. Исчадие ада, Аззанаил, непременно вернется. И с ним придут тысячи еретиков.
– Людомилу я беру с собой, – быстро сказал Духарев.
Людомила встрепенулась обрадованно… И тут же угасла.
– Я не поеду, – грустно проговорила хозяйка Межича. Взяла маленькими ручками ручищу Духарева, прижала к щеке.
– Не сердись, Сережа. Не могу я. Пойми! Как же мне Пчёлку бросить («Нет, не слушай ее!» – прохрипел Пчёлко), людей моих оставить без опоры? Пойми, родной: это же всё мои люди! Я с детства – их хозяйка. Как же мне тела их еретикам на поругание отдать, а души обречь на погибель вечную?
Духарев ее понимал. Но что теперь делать? Остаться? Ах, как ему хотелось остаться! Хоть на пару дней… Хоть еще на одну ночь! Нет, не о том сейчас надо думать. О жизни. Если они останутся живы, у них будет еще много ночей. Потому он должен мыслить как воевода, а не как хмельной от любви юнец.
Выполнить долг перед князем, перед своей дружиной. И уберечь Людомилу. Обязательно. Защитить. Пчёлко прав. Богумилы вполне могут вернуться. Конечно, в большинстве своем это сброд. Неуклюжие смерды с вилами и косами. Их сила – исключительно в фанатизме, напрочь отрубающем инстинкт самосохранения. Но и в усадьбе – такие же смерды. Только трусливые. Тех, кто похрабрее да половчее, перебили при первом налете. А единственный настоящий воин Пчёлко сейчас не то что меч, ложку поднять не в состоянии.
– Ладно, – наконец решился Духарев. – Оставлю вам Велима и с ним – четыре десятка гридней. До моего возвращения как-нибудь продержитесь.
– А ты? – спросила Людомила. – Кто тебя защитит на пути в Преславу?
– Возьму с собой шестерых. Доеду как-нибудь, – успокоил ее Духарев. – От мелких шаек отобьемся, от сильных – уйдем. Не тревожься, сердце мое. Всё хорошо будет.
– Не тревожься, батько. Все хорошо будет, – в свою очередь заверил воеводу Велим, когда Сергей сообщил ему, что тот остается охранять усадьбу. – Обороним твоих булгарят. Этих, с кожаными мордами, пусть хоть тыща набежит – всех положим.
– Ты, главное, за смердами здешними посматривай. Среди них наверняка есть и послухи, и пособники еретиков. Следи, чтоб нож в спину не воткнули.
– Прослежу, батько, – сурово ответил Стемид. – Как уедешь, всех перетрясу. В ком усомнюсь – башку долой.
– Ну, так сурово не надо, – возразил Духарев. – Кому тогда жито убирать? Просто выгони из усадьбы и всё. А доверять можешь тем, на кого Пчёлко укажет. Запомни: Пчёлко, а не хозяйка. Она – женщина. На мир другими глазами смотрит.
– …А глаза у нее – как два солнышка… – подхватил Стемид и фамильярно подмигнул: – …когда на воеводу глядит!
– Это тебя не касается, – сказал Сергей. – А вот ежели не сможешь сберечь – спрошу сурово.
– Я твоего спроса уже не услышу, – ответил сотник. – Потому как умру. Но ты, воевода, коли не сберегу твою любу, можешь не жечь тело мое по нашему обычаю, а по-хузарски в землю закопать.
Духарев, наклоняясь, взял его крепко за ремень, даже приподнял слегка над землей.
– Мне не труп твой нужен, а живая Людомила! – процедил он, прожигая сотника взглядом. – Забыл, кто я? Не сбережешь, я тебя и за кромкой найду! – поставил сотника на землю. – Понял меня, гридь?
– Понял, как не понять, – Стемид поправил бронь и не удержался, добавил с ухмылочкой: – А здоров ты, батько! Чистый мишка! И впрямь одной рукой заломаешь.
– Да ну тебя, – буркнул Духарев, повернулся и пошел седлать Пепла.
Хотелось ему надеяться, что в случае критическом Велим не станет стоять насмерть, а увезет Людомилу подальше от опасности.

Глава тринадцатая
Ромейский дозор
Семеро воинов – это много. Если речь идет о том, чтобы разогнать разбойничью шайку. А настоящему противнику здесь взяться неоткуда. Булгарское войско рассеяно, уцелевшие сидят по городам и замкам. А если наткнешься на какой-нибудь крупный отряд, всегда можно улизнуть. У каждого духаревского гридня по две лошади. От печенегов уходили, не то что от здешних виноградарей.
Так рассуждал Духарев, когда решил взять с собой только шестерых: пятерых варягов и Йонаха. Этого взял в первую очередь потому, что оставлять не хотел. Уж больно шустрый парнишка вырос у Машега. Как бы не накуролесил чего.
Одного не учел Сергей. Здесь – не Дикое Поле, где на сотни поприщ – голая степь. И не Русь, где на десять квадратных километров приходится сто кабанов, три медведя, пять леших и один бортник. Здесь – цивилизованные территории. С древних великоримских времен. Не зря ведь нынешние «особо культурные» ромеи булгар мисянами называют, хотя царя булгарского Симеона византийцы еще полвека назад признали (правда, не совсем добровольно) булгарским царем, и его сына Петра официально «василевсом булгар» титуловали. «Мисяне» – это оттуда, из времен Великого Рима, когда здесь не царство булгарское было, а римская провинция Мезия. То есть с намеком: Булгария, мол, исконно римские земли, а Константинополь, соответственно, законный древнего Рима наследник. Опора цивилизации. И как следствие – имеет естественное право повелевать всякими «тавроскифами». Литературно обоснованное. Да и словосочетания «архонт тавроскифов» и «вождь мисян» для имперского уха много благозвучнее, чем «великий князь киевский, хакан тмутороканский».
А уж «василевс булгар» звучит и вовсе неприлично, ибо уравнивает какого-то «мисянина» с самим василевсом византийским.
В общем, издревле цивилизованная земля – Булгария. Издревле – римская. Так что нынче, в году девятьсот шестьдесят восьмом от Рождества Христова,[5] ромейские всадники, топчущие булгарскую землю, и не захватчики вовсе, а законные хозяева, возвращающиеся после шестивекового отпуска.
Вот на этих «хозяев» и напоролся по роковой случайности воевода киевский Серегей со своими шестью спутниками.
* * *Их перехватили километрах в двадцати от Преславы. Катафракты. И не булгарские, а ромейские. Боевой дозор.
Дорога шла между холмами. На одном склоне – виноградник, на другом – кладбище. Над кладбищем – маленькая деревянная церковь. Там размеренно бил колокол. Духареву бы насторожиться, а он… Задумался о личном. О Людомиле. И проворонил приближение врага. И его спутники, привыкшие к тому, что воевода, ведун, чует беду за три поприща, глядя на спокойного батьку, тоже расслабились.
Ромеи и русы увидели друг друга одновременно. Русы – снизу, ромеи – сверху. Духарев и его гридни всё еще были в облачении булгарских катафрактов, но ромеев это не смутило. Стальные перья копий опустились в боевое положение, всадники сомкнулись и устремились в атаку.
Духарев колебался лишь несколько секунд. Скакать обратно по дороге – дать преимущество конным латникам. Через виноградник не уйти. Значит – через кладбище. Не по могилам, конечно, а по узенькой тропке, ведущей вверх, к церкви. Вражеские всадники – следом. Вернее, следом – лишь часть. Остальные, разделившись, поскакали в обход, чтобы попробовать перехватить русов по ту сторону холма.
Прием старый, но эффективный.
– Йонах! – крикнул Духарев. – Твой конь – самый быстрый, а ты – самый лучший всадник! Не жди! Попробуй добраться до Преславы. Там – наши!
– А как же вы, батька?
– Мы в церкви засядем! Стрел много! Продержимся!
– Я вернусь, батька! – Йонах легко перемахнул с заводной в седло боевого коня, ожег его плетью и птицей полетел вверх, сразу оставив позади Духарева и его гридней.
Звонарь на колокольне остервенело бил в медный купол колокола. Церковь была небольшая, но крепкая, и двери ее уже затворялись, когда Духарев осадил коня, спрыгнул и буквально в самый последний момент успел втиснуть меж створок прикрытое кольчужной сеткой плечо. Рывок – служка-монашек полетел наземь. Духарев, не перекрестившись, будто язычник, ворвался внутрь.
Внутри царил полумрак, жались к стенам какие-то люди. Не воины.
– Прости меня, Господи, – прошептал Духарев.
А его гридни уже вводили под священный свод всхрапывающих, роняющих пену коней.
Полминуты – и толстый деревянный брус вошел в скобы, блокируя дверь.
– Не бойтесь! – крикнул Духарев. – Мы никого не тронем! Зван! За мной!
Подхватил лук с колчаном и бросился вверх по узкой лесенке, ведущей на колокольню.
Вид с колокольни открывался замечательный. Зеленые холмы, желтые опояски дорог, синяя речка. За ней, вдали, черный замок, теряющийся в дымке…
И сотни две всадников в доспехах, сверкающих на солнце, как надраенные бронзовые бляхи.
С колоколенки за всадниками наблюдали трое. Сам Духарев, Зван и гридень Азим, выбранный за выдающиеся стрелковые показатели. Двое оставшихся гридней разместились внизу: присматривать за дверьми, священнослужителями и несколькими прихожанами.
Говорят, на территории Византии церкви обладали правом убежища. Но на булгарские храмы это не распространялось.
Повертевшись вокруг церквушки и убедившись, что отпирать им никто не собирается, ромеи попытались выломать дверь. И были неприятно удивлены, обнаружив, что для хорошего лучника панцирь катафракта – не помеха.
Оставив подстреленных подрумяниваться на солнышке, катафракты поспешно отступили на безопасное расстояние. Вернее, на расстояние, которое они сами полагали безопасным. Духарев до времени решил их не разочаровывать и приказал своим не стрелять. Тем более стрелы надо было экономить. Совокупный боезапас его «войска» примерно соответствовал численности противника, так что каждая стрела была на счету.
Пока ромеи совещались, Духарев тоже времени не терял: высматривал командиров.
Минут через двадцать ромеи снова пошли на штурм. На этот раз с применением средств защиты, в качестве которых выступали две крестьянские телеги на высоких колесах, на которые сверху набросали всякой всячины. Когда телеги подкатились поближе, Духарев дал команду, и его маленький гарнизон «открыл огонь». Но не по телегам, как ожидали ромеи, а по кучке всадников, расположившихся без всякого прикрытия примерно в четверти километра от церкви.
«Скорострельность» опытного лучника составляет примерно двадцать выстрелов в минуту. Но первые три стрелы оказываются в воздухе в считанные секунды.
Залп – и боезапас русов уменьшился на девять стрел. А численность боеспособных противников сократилась на четыре единицы. Но это были очень важные «единицы». По крайней мере в своей «мишени» Сергей был уверен: во время совещания именно этот ромей жестикулировал активней всех. Точно определить, куда именно вошли стрелы, на таком расстоянии было трудно, но судя по тому, что ромей мешком выпал из седла, повреждения он получил достаточно серьезные.
Остальные катафракты отреагировали на потерю руководства по-разному. Самые храбрые бросились прикрывать начальство телами и щитами, большинство отступило еще на сотню метров, а штурмовая «подтележная» группа продолжала неторопливое движение к воротам.
Тут их ожидало препятствие. Паперть.
Остановившиеся телеги сверху были – как на ладони. И весили они, надо полагать, немало. Поэтому закатывать их вверх по лестнице оказалось задачей непростой. И опасной. Неосторожно высунувшегося наружу ромея гридень Азим пришпилил к земле, как жука.
Но ромеи – народ упорный. Примерно через четверть часа «штурмовая группа» добралась-таки до дверей. И уже совсем было собралась их рубить… Но тут двери гостеприимно распахнулись.
Их открыли булгары. Но не по собственной инициативе, а по приказу Духарева. И особой радости это ромеям не доставило. Увидеть нацеленные на тебя стрелы в любом случае малоприятно. А лишенных возможности маневра, скучившихся под телегой «штурмовиков» открывшийся вид огорчил до невозможности.
Тем не менее повели они себя достаточно храбро. Друг за другом прятаться не стали, а решительно бросились в атаку. Впрочем, жизненный путь их от этого не стал намного длиннее. Лишь один из них, оказавшийся отменным фехтовальщиком, прожил подольше. Духарев еще рубился с ним, когда дверь закрыли и в церкви снова воцарился полумрак. Тут ромей сообразил, что попался, от огорчения допустил ошибку, которой Сергей не замедлил воспользоваться – подсек противнику правую ногу. Ромей упал, но добивать его Духарев не стал. Церковь как-никак. Нехорошо. Так что ромея обезоружили, скрутили, наложили на ногу жгут и собрались быстренько допросить, но не успели. Сверху раздался вопль Азима. Противник перешел в решительное наступление.
Когда Духарев взбежал на колокольню, его достали сразу две стрелы. Одна чиркнула по шлему, вторая ударила в плечо, прошила наплечник и застряла в кольчужном плетении. Не зря Духарев под трофейный панцирь поддевал кольчужку! Сергей поспешно присел. Теперь стрелы пели над ним. Медный колокол гудел от множества ударов. Наверх, прыгая через две ступеньки, выскочил Зван. Духарев перехватил его, можно сказать, на лету и повалил на помост. Так что под стрелы парень не угодил. Азиму повезло меньше. Бедняга касог висел на ограждении, и его тощие ноги, обутые в верховые сапоги с узкими носами, подергивались, будто у живого. Но Азим был мертв. Ромейские стрелы били в труп.
Колокол гудел тревожным басом, но сквозь этот гул было слышно, что там, внизу, уже начали ломать дверь.
Ромейские лучники продолжали стрелять, но Духарев уже понял, что бьют они не вразброд, а дисциплинированно, залпами.
Дисциплина – это хорошо.
– Готовься! – крикнул Сергей Звану. – На мое – «бей!» По три стрелы!
Выждал до трехсекундной паузы между залпами…
– Бей! – закричал он, распрямившись и мгновенно выпустив три стрелы туда, где полдюжины ромеев дружно ломали двери.
Выстрелил и присел. Надо полагать, попал, потому что удары прекратились. Он не видел, куда стрелял Зван, но надеялся, что и его стрелы не пропали зря.
Раз, два, три, четыре… Над головами пропела очередная порция стрел…
– Бей!
Раз, два, три, четыре…
– Бей!
На этот раз не вертикально вниз, по паперти, а туда, где, прикрывшись щитами, непрофессионально сгрудились ромейкие стрелки.
Раз, два, три, четыре…
– Бей!
Там, внизу, кто-то наконец сообразил, что стрелять залпами неэффективно. Теперь ромеи лупили кто во что горазд. А горазды они были не очень. И целились куда менее старательно, чем раньше. Стрельнул – и за щит. Снизу вверх даже хорошему стрелку трудно взять правильный прицел, а стрелок посредственный, да еще озабоченный собственной безопасностью, в такой ситуации с тридцати метров в коровью тушу не попадет. Ромеи же стреляли аж с пятидесяти и даже в колокол теперь попадали довольно редко. А может, у них запас стрел иссяк?
Но Духарев со Званом все же особо не рисковали. Выпрямился, метнул стрелу в кого-нибудь из тех, кто подставился, – и в укрытие.
Минут через десять ромеи отступили. Очень вовремя, потому что у Духарева со Званом тоже закончился боезапас.
Поле боя осталось за русами. И на поле этом осталось не меньше трех десятков ромеев.
А стрелы – не проблема. Боезапас можно пополнить ромейскими.
Духарев снял Азима с ограждения, положил ничком – спина убитого была утыкана стрелами, как мишень из бычьей шкуры – после тренировки отроков.
– Пригляди тут, – велел он Звану, а сам спустился вниз: допросить пленного ромея.
К счастью, пленный запираться не стал – Духареву очень не хотелось прибегать к жестким методам допроса в Божьем храме.
Но то, что рассказал пленный (булгарский священник старательно переводил – сам Духарев по-гречески говорил, но не очень уверенно), – не обрадовало.
Отряд, на который напоролись русы, оказался частью «боевого охранения» возвращавшихся из Константинополя булгарских царевичей Бориса и Романа. Более того: оказалось, что отбыли царевичи из Константинополя задолго до того, как их отца-кесаря хватил инсульт. То есть лодьи русов еще на Дунай не вышли, а «союзники»-византийцы уже отправили в Булгарию царевичей и, в поддержку им, трехтысячную армию под командованием патрикия Никифора Эротика. И армия эта вот-вот будет здесь, потому что дозору была изначально поставлена задача добыть «языка». И командир катафрактов, оказавшихся на поверку и не катафрактами вовсе, а легкой конницей, сразу же отправил начальству гонца с сообщением, что обнаружена и блокирована группа из нескольких скифов, которые, судя по доспехам, не какие-нибудь степные бродяги, а вполне авторитетные воины. Возможно – из личной дружины Святослава.
Как в гриднях Духарева опознали «скифов», тоже выяснилось просто. По посадке. Любой опытный кавалерист-ромей сразу замечал, что русы держатся в седлах «не так».
В общем, дела у Духарева и его парней были кислые. Имелся небольшой шанс, что удастся покинуть церковь, когда стемнеет. Но еще более вероятно, что с наступлением темноты ромеи снова пойдут на штурм.
Одна надежда, что Йонах сумел добраться до Преславы, там выделят отряд – выручать воеводу, и подмога эта поспеет раньше, чем патрикий с войском.
Потому что вряд ли Икмор со Щенкелем пошлют на помощь Духареву больше двух-трех сотен гридней. Им ведь в первую очередь Преславу надо держать.
Щенкель, тот бы и вовсе никого не послал – у него с Сергеем отношения сложные. Но Икмор – друг. Этот может и сам прискакать… И угодить прямо в лапы ромеев. Два ближних воеводы Святослава – роскошная добыча.
Но Духарев всё равно не жалел, что ездил в Межич. Людомилу спас, а себя… Как-нибудь выкрутится. Не в первый раз.
После разговора с ромеем к Духареву подошел булгарский священник. Страха у него в глазах не было – только беспокойство. За клир и оказавшихся в западне прихожан.
Духарев заверил, что русы им ничего худого не сделают. Сам он – христианин и готов хоть сейчас выпустить всех, кто пожелает. Но как поступят с ними ромеи, он не знает. Может, и пощадят.
Священник отошел к своим, посовещался и вернулся с сообщением, что покидать церковь никто не хочет. Доверия к ромеям у булгар не было. Еще священник предложил причастить и исповедовать Сергея. Мало ли как обернется…
Духарев предложение принял с благодарностью. За себя и за Звана – больше в его маленьком отряде христиан не было.
Перевалило за полдень. Снаружи было тихо. Новых попыток захватить церковь ромеи не предпринимали.
Духарев с гриднями перекусили кое-чем из дорожных припасов. Поделились и с булгарами: экономить не имело смысла. Всё решится этой ночью. Поели, запили церковным вином… Гридни расслабились, задремали. Все, кроме дозорного, конечно.
Духарев думал о Людомиле. И о Сладиславе. Но о Людомиле – больше. Ведь жена была далеко, а Людомила – почти рядом. Сергею стоило закрыть глаза, и он уже ощущал ее: приникшее тело, мягкие губы, тяжелый тугой узел волос на затылке. Мысль о ней кружила голову, как полный мех напоенного заморскими травами меда, сладкого и пряного, пьянящего одним только запахом. Меда, который можно пить большими глотками, долго, жадно… Пока не опустеет мех. Только этот «мех» никогда не опустеет.
Сергей чувствовал ее и желал… Просто нестерпимо. Окажись Людомила сейчас рядом – овладел бы ею прямо здесь, в Божьем храме. И это не было бы грехом… Наверное. Наверное, хорошо, что ее здесь нет… И всё-таки…
– Батька, проснись!
Зван.
Духарев сел, встряхнул головой. Вокруг полумрак, но сверху, из высоких узких оконец-прорезей, сочится тусклый свет.
– Долго я спал?
– Солнце садится.
– Ага… А что ромеи?
– Плохо. Сюда войско подходит. Ихнее.
– Точно?
– Сам видел. В основном – конные. Много. Стелищ на семь по дороге растянулись.
– Пойду гляну, – Духарев поднялся и полез на колокольню.
Зван не ошибся.
Это были ромеи. Действительно много. Всадники, пехота, обоз… Словом, войско.
– Что будем делать, батька?
Духарев оглядел свою маленькую армию. Пятерых парней, доверивших вождю свою жизнь. Каждый из них присягнул умереть за воеводу. И умрут. Если он велит.
– Как пленный? – спросил Духарев.
– Живой пока.
– Ходить может?
– Не-а.
– Тогда вы двое возьмете его и отнесете к ромеям. С вами священник пойдет. Переводить будет. Скажете ромеям… – Духарев задумался. Надолго.
– Чё сказать-то? – не выдержал кто-то.
– Скажете: я – воевода киевский Серегей. Я не воюю с императором ромеев. И я готов сдаться, если моим людям сохранят жизнь и не причинят вреда.
– А тебе, батька?
– Это всё.
– Но батька…
– Всё! Скажете точно, слово в слово. А еще добавите, что говорить я хочу либо с ромейским стратигом, либо с царевичем Борисом. И еще скажете, что я – друг патрикия Калокира, посланника кесаря Никифора Фоки…

Глава четырнадцатая
Ромейская честность
– Ты полагаешь, росс, что это хорошая рекомендация – быть другом изменника Калокира?
На одутловатом лице патрикия Никифора Эротика – привычная брезгливо-надменная гримаса потомственного аристократа, разговаривающего с варваром.
Рядом с патрикием – ромейский поп. Попа зовут Филофей. Он – важная шишка, поскольку патрикий обращается с ним как с равным. И, кажется, даже немного заискивает. Оба – и поп, и аристократ, неплохо владеют языком славян, так что переводчика не требуется. Естественно, перевода не требуется и обоим булгарским царевичам, которые тоже присутствуют здесь. Но помалкивают.
Духареву сыновья Петра не понравились. Одеты по-византийски, рожи постные, глазки потуплены. Вид у обоих далеко не царственный. Впрочем, что возьмешь с тех, кто с малолетства – в заложниках.
– Изменника Калокира? – Это для Духарева сюрприз. – Мне об этом ничего не известно. Мой князь – союзник вашего императора. Он здесь – по его просьбе.
– Следи за своим языком, росс! Император не просит – он повелевает!
– Пусть так, – согласился Духарев. – Мы здесь, потому что булгарский кесарь отказался выполнять повеления Константинополя, и ваш император повелел предложить моему князю золото, чтобы мой князь пришел сюда и научил булгар повиновению. Так сказал патрикий Калокир, которого ты назвал изменником. Возможно, ты и прав, патрикий, но могу тебя заверить: золото, которое привез Калокир, чтобы мой князь помог вашему императору в его войне с булгарами, было настоящим.
– Ты лжешь, варвар! – перебил Сергея патрикий.
– Не кричи, ромей! Даже этот священник рядом с тобой сможет отличить настоящее золото от фальшивого!
– Не о золоте речь. Ты лжешь, говоря, что император Рима воюет с Булгарским царством! – Патрикий повернулся к царевичам: – Разве не с почетом принимали булгарских послов в июне сего года?
Царевичи закивали, подтверждая.
«Ловко», – подумал Духарев.
Нанятые ромеями русы высадились в Булгарии в августе, а хитрожопые ромеи за два месяца до этого принимали булгарских послов и небось договор о взаимопомощи заключили.
Тем временем патрикий по-гречески принялся заверять царевичей, что всё будет путем и Великая Преслава никогда не достанется варварам.
Духарев понимал достаточно, чтобы сообразить, о чем идет речь. Разубеждать никого не стал. Во-первых, потому что не считал ни себя, ни своего князя варварами, а во-вторых – не желал афишировать, что кое-как, но понимает ромейскую речь.
Патрикий снова вспомнил о пленнике.
– Ты утверждаешь, росс, что находишься у нас на службе. Тогда почему ты напал на моих воинов?
– Это они напали на меня, – возразил Духарев. – Я и мои люди были вынуждены защищаться.
– Ты мог сдаться, – заметил поп Филофей.
– У меня не было возможности вступить в переговоры, – сказал Духарев. – Когда на меня нападают, я сражаюсь.
– Ты и твои люди убили сорок шесть воинов императора. Это преступление.
– Это бой, – Духарев пожал плечами. – Воины императора тоже убили одного из моих воинов.
Опрометчиво сердить тех, от кого зависит твоя жизнь. Но Сергею было наплевать.
Патрикий поморщился, а Духарев поймал весьма заинтересованный взгляд царевича Бориса.
Похоже, арифметика, в которой выразилось столкновение двухсот ромеев и шести русов, произвела на него впечатление.
– Вы не воины, а разбойники, – процедил патрикий. – И вас накажут, как разбойников. Вас распнут! Распнут! – повторил ромей с явным удовольствием. – Завтра на рассвете! Уведите варвара! – бросил он страже.
– Ты поклялся, что сохранишь жизнь моим людям! – возмутился Духарев.
– Клятва, данная язычнику, – недействительна, – ухмыльнулся патрикий. – Верно, преподобный Филофей?
Поп с важностью кивнул.
– Я не язычник, ты, лживая ромейская обезьяна! – рявкнул Духарев. – Я – христианин!
– Ты должен выполнить обещание, патрикий, – заметил царевич Борис.
– Даже если он и крещен, это не важно, – сказал ромей. – Он разбойник. Этим всё сказано. У разбойников нет ни понятия чести, ни понятия верности клятве.
– Зато они есть у нас! – возразил царевич. Он определенно начинал нравиться Сергею.
– Ты клялся сохранить жизнь его людям, – подал голос Филофей. – О нем самом не было сказано ничего. Но я бы сохранил ему жизнь. Если он действительно военачальник Сфендослава, за него могут заплатить неплохой выкуп.
– Наверняка он на это и рассчитывал, – по-гречески отозвался патрикий. – Но посмотри на него внимательно, преподобный. Это наш враг.
И очень опасный. Потому будет так, как я сказал. Его распнут. Утром. – И сказал по-булгарски: – Я помилую твоих людей, росс. Оставлю их в живых. Возможно – тебя тоже. Я еще не решил. Уведите его!
– Зачем ты ему солгал? – по-гречески спросил Филофей, когда Духарева выводили из шатра. – Ложь – грех.
– Ты мне его отпустишь, преподобный, – ответил патрикий. – Зато варвар, надеясь на помилование, не выкинет ночью никакого фокуса. Поверь мне, преподобный, я знаю этих дикарей. Даже спутанные по рукам и ногам, они всё равно могут быть очень опасны.
Ночь была темной и теплой для конца сентября. Духарев остановился, запрокинул голову. Красивое небо. Звездное. Безлунное.
Сергей перевел взгляд с неба на землю. На земле горел костер. Вернее, много костров. Но этот – ближе прочих. От костра пахло дымом и едой. Духарев сразу вспомнил, что поесть ему не предложили.
Стражник легонько пихнул Сергея древком копья. Не будь у Духарева связаны руки, он мог бы отнять у стража копье и умереть с честью, с оружием в руках. Но даже и со связанными руками он мог бы сделать стражу очень больно. Ромей, надо полагать, это чувствовал, поэтому относился в пленнику с опаской. Но сбивать стража с ног не было смысла: остались бы еще семеро. И вдобавок полторы тысячи воинов в лагере.
– Я хочу пить! – объявил Духарев. – Пить! – последнее слово он сказал по-гречески.
Его охранники посовещались, потом подвели его к костру. У костра четверо ромеев играли в кости, еще двое спали, остальные занимались кто чем. Оружие было аккуратно сложено рядом.
Старший из стражей поднял с земли полупустой бурдюк (игроки в кости недовольно заворчали), знаком показал Духареву, чтобы тот сел, и поднес бурдюк к его губам. В бурдюке оказалось разбавленное вино.
Спать Духарева уложили у другого костра. Всё – очень вежливо. Даже попонку подстелили. Но ноги связать не забыли.
Спать Духарев не собирался. Если завтра его казнят – это его последняя ночь…
Что ж, пожил он славно. Детишек трое. Уже, считай, взрослые. У Слады тоже всё будет хорошо. Может, еще и замуж выйдет, какие ее годы… А вот что будет с Людомилой? Эх…
Как уснул, Сергей сам не заметил. Но когда проснулся, ночь еще не кончилась. Проснулся же воевода оттого, что кто-то перерезал ремни, которыми были связаны руки.
Костер погас, потому Духареву трудно было разглядеть своего освободителя. А пахло от него, как от любого кавалериста: конским потом, пылью и кожей.
Духарев лежал молча, не шевелясь. Не важно, кто. Важно, что друг. Враг сначала перерезал бы горло.
Руки освободились. Духарев аккуратно подвигал кистями, повернул голову. Справа – силуэт стража. Сидит, опираясь на копье, как ни в чем не бывало. Спит? Или – мертв?
Освободитель покончил с путами, молча сунул в ладонь рукоять короткого меча, нахлобучил на голову воеводе шлем, потом лег на землю и пополз подальше от костра. Духарев тоже пополз.
Впрочем, по-пластунски они передвигались недолго. Метров через тридцать спутник Сергея решительно поднялся. И рядом поднялись еще шестеро. Встал и Духарев.
– Ты как, батька, идти можешь? – шепотом спросил один из шестерых. Духарев узнал голос. Стемид Барсук. Его собственный большой сотник.
– Могу.
На Духарева накинули плащ. Барсук двинулся вперед. Шел решительно, уверенно, не скрываясь. Как раз так и нужно идти через спящий вражеский лагерь, разбитый по всем правилам военного искусства, даже огражденный невысоким частоколом. Впрочем, через ограду они лезть не стали. Двинулись прямо к выходу.
– Куда? – заступил им дорогу опцион охраны.
– В Преславу, – ответили ему по-гречески. – Приказ стратига.
К несчастью, опцион оказался недоверчивым.
– Документ!
– Пожалуйста!
Распахнувшийся плащ, быстрый укол. Подчиненные опциона тоже ничего не успели: ни взяться за оружие, ни даже закричать.
Зато беглецы успели пробежать почти двести метров, прежде чем поднялась тревога.
Погоню, впрочем, снарядили проворно. И двух минут не прошло, как Духарев услышал позади топот копыт. Позади и впереди. Можно было нырнуть в придорожные кусты, но Барсук упрямо бежал по дороге, и Духарев решил, что сотник знает, что делает. Так и оказалось.
Из темноты навстречу вылетели всадники, но рубить беглецов не стали. Передовые пронеслись мимо, остальные окружили, стеной отделив от погони.
Защелкали луки, заржали лошади, закричали люди… Преследователи слишком поздно сообразили, что столкнулись с многократно превосходящими силами – большой дружиной киевского воеводы Серегея.
Духареву подвели коня.
– Здрав будь, батька! – раздался звонкий голос Йонаха. – Эй! Славно получилось! – и похвастался, не удержался: – Это я тебя углядел! Когда тебя ромеи вином поили!
Посланный за помощью хузарин добрался до Преславы вполне благополучно. И обнаружил там не только Дементия с остатками малой дружины, но еще пять сотен духаревских дружинников во главе со Стемидом Барсуком. Барсук решил не обращаться за помощью к Икмору и Щенкелю – чтоб времени не терять. Поднял гридней и немеденно двинулся на выручку воеводе.
Но все-таки опоздал. Никифор Эротик со своими катафрактами поспел раньше.
Вступать в бой с троекратно превосходящим противником Стемид Барсук не стал. Отправил гонцов Икмору со Щенкелем, расположил воев на должном удалении, а с наступлением темноты взял десяток гридней и подобрался поближе. Им повезло: глазастый Йонах сумел углядеть Духарева.

Глава пятнадцатая
Конец ромейского войска
– Надо выручать своих, – сказал Духарев.
Его сотники согласно кивнули. Никто не стал говорить, что в бою с ромеями поляжет много больше четырех гридней, томившихся в плену. Своих надо выручать.
Для начала дружинники Духарева устроили ромеям веселенькую ночь. В лучших степных традициях: с устрашающим воем, с дождем стрел, зажигательных, «визжащих», и обычных, невидимых и беззвучных. Не устрой ромеи «правильного» лагеря, им пришлось бы еще «веселее», но и так было не скучно.
Утром не выспавшийся, злой Никифор Эротик собрал таких же невыспавшихся командиров. Он уже знал, что главный росс ухитрился бежать. И высказал по этому поводу всё, что думал. И собственным командирам, и царевичу Борису, осмелившемуся этого росса защищать.
Обидно, что наказывать за побег некого. Стражи, которые должны были охранять воеводу, уже несли ответ перед другим судией.
У патрикия было большое искушение выместить недовольство на четверых пленных, но он вовремя сообразил, что их можно использовать как приманку… А потом на военный совет явился проедр[6] Филофей и напомнил, что у них есть цель поважнее, чем сбежавший росс. Великая Преслава. Надо поторопиться. Очень возможно, что Святослав уже у ее стен.
– Или внутри, – буркнул Никифор.
– Преславу взять не так просто, – возразил царевич Борис. – Это могучая крепость. Я думаю, торопиться как раз не следует. Надо подождать, пока подойдут дружины моих вассалов.
В этом был резон. Когда царевичи с ромейским «эскортом» шли через земли южной Булгарии, большинство местных боляр выразили готовность поддержать сыновей царя Петра. Но им требовалось время, чтобы собрать дружины, а Никифор с Филофеем настаивали на том, что ждать – некогда.
В их словах тоже был резон. Надо опередить варваров. Но царевичи подозревали, что немалую роль в этой поспешности играло и то, что сейчас в союзном византийско-булгарском войске на одного булгарина приходилось десять ромеев, а когда к нему присоединятся верные Борису боляре, расклад существенно изменится. И уже тогда не патрикий Никифор будет главным военачальником, а наследник престола Борис.
– Надо подождать, – сказал царевич. – Пусть Сфендослав посидит под стенами Преславы. Мою столицу ему не взять.
Никифор фыркнул. «Мою столицу!» Щенок. Как только ромеи войдут в Преславу, Булгария снова станет провинцией империи. Таков приказ царственного тезки Никифора Эротика, василевса Никифора. А россы пускай убираются в свою Скифию. Возможно, Никифор Эротик даже расплатится с ними… из казны булгарских царей.
Пока руководство совещалось, византийское войско завтракало. И ожидало команды «в поход».
Разведчики, посланные Духаревым искать подходящее место для засады, возвращались и докладывали о результатах поиска. Результаты были – не очень. Как часто бывает, самую интересную информацию доставил последний дозор. «Информация» прибыла верхом на кауром жеребце. Звали «информацию» Тотош угорский, и сопровождали его двенадцать сотен конных угров. Вполне достаточно, чтобы вместе с духаревскими гриднями устроить ромеям веселую жизнь. Но от этой замечательной идеи пришлось отказаться.
Дело в том, что угры Тотоша были не самостоятельной боевой единицей, а всего лишь передовым отрядом, на полпоприща опередившим настоящее войско.
Навстречу царевичам и их ромейской «свите» двигался сам великий князь киевский Святослав.
– От величайшего из повелителей, василевса Римской империи автократора Никифора Фоки брату его катархонту россов Сфендославу – привет! – торжественно провозгласил патрикий Никифор Эротик.
– Не катархонту, а великому князю киевскому, хакану тмутороканскому Святославу! – тут же поправил его сын херсонского градоправителя патрикий Калокир.
Эротик посмотрел на него с ненавистью.
– Пусть ему, – махнул рукой Святослав. – Спроси его: что он тут делает? Деньги обещанные привез?
– Не деньги он привез, а царевичей – булгар против тебя поднимать.
– Это я и сам знаю. Мне интересно, что скажет этот индюк.
В шелковом шатре великого князя они были втроем. Напыщенный стратиг, Святослав и Калокир – в качестве толмача. Ни Святославовых воевод, ни царевичей, ни преподобного Филофея.
– Потом, – сказал Святослав. – С ними – позже.
– Великий князь хочет знать, привез ли ты золото, обещанное ему нашим василевсом? – перевел Калокир.
– О золоте я ничего не знаю, – уклонился от прямого ответа Никифор Эротик. – Я – посол автократора Византии.
– Не привез, – лаконично перевел Калокир. – Говорит, что он посол.
– Тогда зачем он притащил с собой столько воинов? – Недобрая улыбка Святослава отозвалась холодом в животе Никифора Эротика. – Неужели мой брат кесарь ромеев так беспокоится о безопасности своего посла?
– Василевс Никифор беспокоится о безопасности сыновей булгарского архонта Петра, – нашелся Эротик. – А особенно – их женах.
– Сидели бы они, как раньше, в Константинополе, ничего бы им не угрожало, – сказал Святослав. – Зачем ты привез их сюда?
– Их отец при смерти, – схитрил патрикий. – Нельзя отказывать сыновьям, кои стремятся к смертному одру отца.
– Не попросил бы меня кесарь Никифор поучить булгар, не лежал бы их отец на смертном одре. Признайся, патрикий: ты привез сюда царевичей, чтобы они воевали со мной. Скажи правду – и я сохраню тебе жизнь.
– Он всё равно соврет, – сказал Калокир. – Я хорошо его знаю, князь. Он даже слова такого не знает – «правда». Но убивать его я не советую. Всё-таки он посол кесаря. Убьешь его – и кесарю придется объявить тебе войну.
– Ты переводи, Калокир, – холодно произнес великий князь. – И учти, что я не боюсь кесаря ромеев. И что делать с этим отродьем росомахи, я сам решу.
– Автократор ромеев – друг великого князя! – пылко произнес Никифор Эротик. – В знак своей дружбы он послал тебе сыновей Петра. Возьми их и поступай с ними, как считаешь нужным. Только не обижай их жен, ведь в их жилах божественная кровь василевсов!
– Конечно, я их возьму, – усмехнулся Святослав. – И жен обижать не буду. Наоборот, я их возвышу. Сделаю своими наложницами.
Даже сквозь грим стало заметно, как побледнел патрикий Никифор.
Если Святослав сделает то, что сказал, Эротику лучше не возвращаться в Константинополь. Василевс Никифор собственноручно поджарит патрикия. И древность рода его не спасет.
Но в окружении тридцати тысяч воинов Святослава полторы тысячи катафрактов Никифора – что крыса в волчьих челюстях. Как Святослав решит, так и будет.
– Он мне надоел, – сказал великий князь. – Как можно такого ставить над воинами? Он трясется и потеет от страха, но продолжает врать и юлить. Скажи ему: я забираю царевичей и всех, кто с ними. Сам он может убираться. Я даже позволю ему взять с собой сотню воинов – чтобы его не прирезали по дороге.
– Сотню? – воскликнул Никифор Эротик. – Но со мной шестнадцать сотен катафрактов!
– Не с тобой! – отрезал Святослав. – Ты же сам сказал: эти воины охраняют царевичей и их семьи. Вот пусть и охраняют. Ты позаботишься об этом, Калокир.
– Они ненадежны, – предупредил Калокир. – Большинство набраны из восточных провинций.
– Так сделай их надежными! Я не могу просто так отпустить такое войско. Я бы и этого хорька не отпускал, но ты прав: прирезать его – прямо оскорбить Константинополь. А катафрактов этих я разделю на малые отряды и распределю между моими воеводами. Не все же варягам воевать за ромеев. Пусть и ромеи немного повоюют за варягов. А этому скажи: пускай убирается, пока я не передумал.
Калокир перевел.
Никифор Эротик убрался.
– Что ты сделаешь с царевичами? – спросил Духарев.
– Что я могу сделать, если ты поклялся моим именем, что я сохраню за ними булгарский стол? – проворчал Святослав.
– Можешь сказать, что я солгал.
– У меня один язык, – сказал великий князь. – Даже если моим языком был ты. Старший из них станет кесарем Булгарии… И поклянется мне в верности. Только узнает он об этом уже в Преславе. А пока пусть как следует осознает, что его жизнь зависит только от меня. И пусть запомнит, что стол булгарский он получил не по праву отчины, а из моих рук. – Подумал немного и добавил: – Все-таки зря я послушал Калокира и отпустил этого лживого патрикия. Чувствую: неправильно это.
Духарев промолчал. Но отметил: раньше за великим князем подобных сомнений не замечалось. Что сделано – то сделано.
Чувства не обманули Святослава.
Никифор Эротик не сразу отбыл в Константинополь. По дороге он задержался в южной Булгарии, где посулами и деньгами убедил население нескольких расположенных к Византии городов не открывать ворот Святославу. Мол, скоро сюда придут войска автократора, сотрут россов в труху, а преданных – вознаградят.
Никифор Эротик очень надеялся, что так и будет. А не сдавшиеся города не позволят Святославу перекрыть сухопутную дорогу в Булгарию. И Никифор Фока простит своего тезку за то, что царевичи оказались в руках катархонта тавроскифов.
Так отплатил Святославу за снисходительность патрикий Никифор Эротик. Но его спутник и соратник проедр евхаитский Филофей тоже не преминул, по велению своего кесаря, напакостить россам.
Проедр отправился к своим давним знакомцам пацинакам и опять-таки деньгами и посулами убедил их оказать Константинополю некую услугу, ставшую тем камнем, о который споткнулся победоносный конь полководца Святослава Игоревича.
* * *– Ты пришел воевать со мной, – сказал Святослав. – Значит – ты мой враг.
– Это мое царство, – царевич Борис боялся, но изо всех сил старался скрыть страх.
«Еще бы ему не бояться, – подумал Духарев. – Попал, как кур во щи».
Парнишка всю жизнь провел в заложниках у ромейских кесарей. А уж чего там только не рассказывали о таких, как Святослав. Будто режут и бесчестят всех подряд, невзирая на пол и возраст. Жгут тысячами, и тысячами на кол сажают. Звери лютые, одним словом. Только что человечину не жрут. И то не факт…
Страшно парнишке…
Хотя какой он «парнишка», если подумать. Святослав его на год младше. Но Святослав – воин, князь, полководец. Ему и железа не надо, чтобы прикончить такого, как царевич. Одной рукой задушит. Страшно Борису, но держится неплохо. Всё-таки не вода в жилах течет – кровь царя Симеона.
– Это мое царство. А ты пришел его воевать.
– Не сам, – уточнил Святослав. – Твои дружки ромеи позвали – царство твое взять. И золота пообещали – на двух кораблях не увезти. Только расплатиться что-то не спешат.
– Я дам тебе золото! – быстро сказал царевич. – Столько, сколько обещали ромеи. Больше дам. Только уходи!
– Дашь? Правда? – Святослав засмеялся. И воеводы его, Икмор, Свенельд, Лют, Щенкель – тоже захохотали. Эко пошутил булгарин. Всё, что есть у него, все, что было, – теперь в руках русов. Да и сам он…
Царевич покраснел. Понял, что глупость сморозил.
– Я могу попросить у кесаря Никифора… – пробормотал он. – Чтоб он заплатил…
– Он заплатит, – подал голос Икмор. – А не заплатит, так мы через горы перейдем и сами возьмем.
– Жить хочешь, Борис? – спросил великий князь.
Царевич посмотрел ему в глаза… и кивнул.
Святослав усмехнулся… И вовремя вспомнил, что у булгар всё наоборот: покачал головой – да, кивнул – нет.
– Не хочешь жить?
– В бесчестье – не хочу, – твердо ответил царевич.
Святослав молчал. Долго. Духарев царевичу сочувствовал. Он знал: Святослав не станет его убивать, но царевич-то об этом не знал.
– Ладно, – наконец произнес великий князь, словно после долгого раздумья. – В бесчестье жить не будешь… Жить будешь – хаканом. Царем по-вашему. Но… – тяжелый немигающий взгляд уперся в Бориса, и тот даже отшатнулся слегка, словно ладонью в лицо толкнули. – …Но клятву мне принесешь. Что будешь в союзе со мной против всех моих врагов. Братом мне будешь. Младшим. И Богом своим мне в этом поклянешься. Согласен?
– А ты? – храбро спросил царевич. – В чем поклянешься мне ты, великий князь?
– Я клятву твою приму, – сурово сказал Святослав. – Этого довольно. Но ты не бойся. Царства я твоего отбирать не стану. Даже казну отца твоего тебе оставлю – негоже брату моему нищим быть. Ромеев тоже не бойся. Они тебя будут бояться, коли братом моим будешь. Одно запомни: преступишь клятву – уж не знаю, как тебя твой Бог наказывать будет, а я тебе обещаю смерть скорую и страшную. А теперь выбирай, сын кесаря, что тебе любо: венок смертный или венец царский.
– Царский, – не раздумывая ответил Борис. И вдруг вспомнил: – А с братом моим – что?
– Да то же, – сказал Святослав. – Или бесславная смерть, или клятва и жизнь. Только без царства. Оно ведь у вас пока одно. Другого еще не завоевали.
* * *Духарев вернулся в Межич только через месяц. Сначала в столице дела были, потом боярина одного местного замирял, который решил от царя новопомазанного отложиться.
Словом, приехал за Людомилой, когда уже листья осыпаться начали.
В Межиче всё было путём. И во многом потому, что оставил Духарев тут свою полусотню. Богумилы, правда, больше не совались, зато пару раз наезжали ватажки печенегов. Но, узнав, что в Межиче – гридни воеводы Серегея стоят, отправлялись восвояси. А вот соседа Межича, старого болярина, пощипали крепко. Сам-то он в замке отсиделся, но из подвластных ему деревенек вымели всё подчистую и смердов порезали.
Но к тому времени, когда приехал Духарев, печенеги из здешних мест уже ушли. Так что необходимость в гарнизоне практически отпала, и Духарев гридней своих забрал. Кроме одного. Полянин Дужка выразил желание остаться. Понравилось ему тут. Духарев возражать не стал. Предложил Людомиле оставить Дужку управляющим, а старого Пчёлку забрать с собой в Преславу.
На том и порешили.
К сожалению, в Преславе Духарев провел всего два дня. Оказалось, что на юге Булгарии – мятеж. Сразу несколько городов отказались платить подати и на западно-европейский манер объявили себя вольными городами.
Святослав отреагировал быстро и жестко. Скорым маршем преодолел полстраны и обрушился на мятежников «аки пардус». К зиме все взбунтовавшиеся города были замирены.
Теперь можно было с уверенностью сказать: война в Булгарии закончилась.
Царь Петр отрекся от престола. Вернее, об этом объявили: сам Петр после инсульта и двух слов внятно произнести не мог. На царство был помазан его сын Борис, который тут же отдал «старшему брату» Святославу придунайские земли, города на них, караванные пути и право взимать на них пошлину. Святослав торжественно поблагодарил. Затем «высокие стороны» подписали договор о военном и торговом союзе, и киевский князь отбыл в Переяславец, где намеревался отныне держать свою ставку. Вместе с ним отбыл и патриарх, официальная резиденция которого была в Доростоле, принадлежавшем отныне Святославу. В Великой Преславе Святослав оставил крепкую дружину под началом Щенкеля. Договор договором, а некоторая предосторожность не помешает.
Духарев тоже остался на зиму в булгарской столице и встретил здесь новый, девятьсот шестьдесят девятый год от Рождества Христова. И зима эта была одной из лучших в его жизни.

Часть вторая
Русь и степь

Густую липкую вонь в юрте дикаря не перебить ни благовониями, ни даже едким дымом, струившимся от жаровни.
«Так, должно быть, пахнет в аду», – подумал проедр Филофей, опускаясь на кошму и скрещивая ноги по степному обычаю.
Снаружи – холод, обжигающий лицо ветер. Здесь – жар и смрад, оседающий на коже мерзкой липкой пленкой.
Всё здесь было противно священнику. И смрадная юрта, и дикарские обычаи, и сам дикарь, здоровенный, голый, с руками и торсом, размалеванными грубыми узорами и мордами лживых языческих божков.
«Будь ты проклят, кровавый содомит», – подумал проедр, но ненависть и отвращение никак не отразились на выражении его лица. Филофей был опытным дипломатом и уже одиннадцать лет свершал свой подвиг: помогал язычникам истреблять друг друга, отвращая их от разорения христианских земель. Ради этого богоугодного дела проедр был готов терпеть страдания и лишения. Знал, что воздастся ему и там, на Небе, и здесь, на земле.
– Значит, крепко завяз пардус в чужой земле? – спросил пацинак.
– Крепко, – подтвердил священник. – Всеми четырьмя лапами.
– И не скоро вернется? – Прищуренные глазки пацинака колют, как ножи. А ошибешься – вынет пацинак настоящий нож и по-настоящему выколет собеседнику глаза. Филофей видел, как пацинак это делает. С удовольствием. Но ни тени сомнения нет во взгляде священника.
– Не скоро, – говорит он. – Может – никогда.
– Ха! – скалится пацинак. Зубы у него ровные, желтые, крепкие. Наверняка не болят. А у проедра вот уже вторую неделю болит зуб. Ни молитва, ни полоскания не помогают. Эту боль тоже приходится терпеть.
Пацинак перестает улыбаться.
– Что тебе нужно, жрец? – спрашивает он. – Зачем ты приехал?
Он уже задавал этот вопрос. Второй вопрос, который он задавал Филофею. Первым было: «Ты привез мне золото?»
«Нет», – ответил Филофей.
«Тогда зачем ты приехал?»
«Я привез тебе то, что стоит золота, – ответил тогда Филофей. – Я привез тебе весть».
– Зачем ты приехал?
– Ты великий воин, большой хан, – проедр выбирал слова тщательно. Так подбирают жемчуг для дорогого ожерелья. – Воины твои несравненны в битве. Кому еще я мог принести весть о том, что великий город готов пасть к ногам большого… К ногам коня большого хана, – быстро поправился священник, вовремя вспомнив о том, что пацинаки не воюют пеше. Я принес тебе весть. А ты сам решай, как тебе поступить.
– А чего хочешь ты, жрец? – с подозрением спросил пацинак. – Имей в виду: золота для тебя у меня нет.
– Мне не нужно золото, – спокойно, даже надменно отказался Филофей. – Но просьба есть. Когда ты возьмешь большой город, позволь мне возвести в нем алтарь моему Богу.
– Будет так, – не раздумывая, ответил дикарь. И снова осклабился. Пацинаки не любят городов. И после их набегов городов не остается – только пепелища.
Дикарь потянулся к чаше, бережно налил из бурюка белую жидкость. Сам. Своими руками. И протянул священнику:
– Пей.
И Филофей выпил. И причмокнул с показным удовольствием: мол, замечательный кумыс.
Филофей ненавидел эту кислую дрянь с запахом конского пота. Но не выпить – значит провалить миссию. И умереть. Проедр евхаитский Филофей не боялся смерти. Он терпел не из страха, он терпел – ради Церкви, Господа и василевса Никифора Фоки.

Глава первая
Мирная булгарская весна девятьсот шестьдесят девятого года
Весна 969 года была относительно мирной. Весна часто бывает мирной, потому что весной – время сеять, а не собирать урожай. Захватчику брать нечего. Этой весной – особенно. Голодно на землях Булгарии. Далеко не везде успели убрать урожай. Где сгорел, где потравили, а где – некому было. Кесарь Борис повелел открыть амбары. Кто хотел – мог взять семенное зерно, а осенью вернуть вдвое. Многие брали. Не только крестьяне. Приказчики Мышаты нагрузили булгарским зерном пятьдесят кораблей и, как только открылись водные пути, повели флотилию к Боспору. В Булгарии голодно, а в Византии – голод. Там брат кесаря Никифора куропалат[7] Лев Фока скупал привозной хлеб по очень хорошей цене. И втридорога продавал жителям империи. Зерно дорожало. Зато цены на шелк упали вчетверо. По уложению, подписанному когда-то покойным князем Игорем, киевские купцы не имели права свободно торговать на рынках Константинополя, а обязаны были продавать и покупать по ценам, установленным дворцовыми чиновниками. Но к Мышате это не относилось. Он еще шесть лет назад купил себе имперское гражданство и право торговать всеми товарами без ограничений. Это оказалось не так сложно, если знать, кому и сколько следовало заплатить. Мышата знал.
Духарев не был гражданином империи и вообще не занимался торговлей. Тем не менее семь кораблей из пятидесяти принадлежали ему. И еще ему полагалась десятина за то, что до Константинополя флотилию сопровождали его лодьи. Конечно, от ромейских триер с огненным боем русские лодьи купцов защитить не смогли бы, но ромейские военные корабли не стали бы атаковать флотилию ромейского же купца. А чтобы защититься от пиратов, четыре боевые лодьи – более чем достаточно.
В начале апреля Людомила уехала домой, в Межич. Сергей отправил с ней четыре десятка гридней – сопровождать. Кроме того, Пчёлко набрал еще дюжины три мужей, землепашцев по рождению и солдат по профессии, пообещав дать каждому землю в аренду и зерно для сева. Еще с ними поехали две ватажки каменщиков: Духарев дал Пчёлке денег на восстановление межицкого замка, разрушенного когда-то «отныне и навечно» по приказу кесаря Петра. Нынешний царь Борис не глядя подмахнул отмену этого «навечно». Он был очень покладистым царем. Неудивительно, ведь в его собственном дворце русских гридней было втрое больше, чем булгарских стражников.
Зато под Доростолом булгарских воев было немало. Святослав решил сформировать из местных жителей отдельный булгарский полк. Сотниками и тысячниками в нем должны были стать местные боляре, а верховное командование над «аборигенами» великий князь отдал Духареву.
– Ты с ними дружишь – вот и командуй, – сказал великий князь. – Не Бориса же над ними ставить.
Тут Святослав был прав. Царь Булгарский активно переписывался с Константинополем (в наивной уверенности, что русы об этом не знают), и вообще был больше политиком, чем воином. В любом случае Борис ненадежен. Особенно в войне против ромеев. А война будет наверняка. Повод налицо: василевс Никифор так и не выплатил Святославу обещанные деньги. Значит, этим летом союзное войско русов, угров, печенегов и булгар переберется через гемейские перевалы, и горе тем, кто окажется у него на пути.
Делать из булгар союзников не на словах, а на деле – задача важная и непростая. Набранные добровольцы в большинстве – рядовые необученные. Их командиры-боляре военное дело знают, но многие политически неблагонадежны. Те, кто когда-то ходил на ромеев под знаменами хакана Симеона, ныне либо состарились, либо мертвы. А многим из нынешних ромеи симпатичнее русов. Хотя бы потому, что ромеи далеко, а русы – близко.
К счастью, у Духарева была собственная дружина, и он имел возможность к каждому сомнительному командиру приставить доверенного гридня, который заодно и булгарских воев мог поднатаскать.
К концу мая у Духарева под началом было шесть полных тысяч среднеобученной пехоты и две тысячи конных, которых Сергей не рискнул бы выпустить даже против малой печенежской орды, не говоря уже о ромейских катафрактах. Впрочем, до начала военной кампании еще оставалось время. Так полагали все, включая и самого великого князя. Но империя уже сделала свой ход. Точный, коварный и очень эффективный.

Глава вторая
Хан Кайдумат
Шесть тысяч всадников привел с собой вождь народа Хоревой, большой печенежский хан Кайдумат. Не налетел внезапным вихрем – степенно подошел. Впрочем, внезапно и не получилось бы. За день дозоры дымами сообщили: идет большая орда. Так что и сельчане успели попрятаться, и посадские – уйти за городские стены.
В облаке пыли и грохоте кибиток накатила орда. Замельтешили в покинутых посадах всадники. Словно огромные поганки, вспухли на днепровском берегу печенежские шатры. Обосновались. И лишь после этого появился у ворот темнолицый печенежский посол, малый хан, племянник Кайдумата.
Пожелал говорить с великой княгиней.
Гридни подняли Ольгу наверх, на привратную башню, прикрыли щитами, чтоб не было у копченых искушения достать княгиню стрелой.
Разговор у Ольги с послом получился – как у глухого со слепым.
Спросила княгиня, что надобно здесь орде Хоревой? Или забыли они, что клялись в дружбе и приязни к ее сыну Святославу?
Не забыли, ответил посол. Как можно! Не воевать пришли – в гости. Так что, хозяйка, открывай ворота. Негоже гостей перед дверью держать.
А почему с оружием пришли? – поинтересовалась княгиня.
Так опасно без оружия в Диком Поле. Ведомо ли княгине, что кочуют там люди недобрые. Так и норовят мирных печенегов Хоревой под нож пустить, чтобы прибрать к рукам их многочисленные стада.
Сие княгине было ведомо. Однако ж здесь, в Киеве, лихих разбойников не водится, следовательно, и оружие здесь воинам Хоревой ни к чему. Хотят гостями быть – княгиня не против. Охотно примет у себя и большого хана Кайдумата, и малую его дружину. Но оружие дружине придется оставить, потому что здесь не принято, чтобы гость с оружием в дом заходил.
Оказалось, не могут воины Кайдумата без оружия ходить. Так сроднились, понимаешь, с луками своими и саблями, что без оных и заболеть могут. Да и бесчестье это для воинов Хоревой – без оружия показаться. Без оружия в степи только рабы ходят.
Тогда ничего не выйдет, огорчила посла княгиня. У Хоревой – свои обычаи, у киевлян – свои.
Посол огорчился, даже обиделся. Нехорошо, мол, когда к тебе гость приходит, а ты гостю – от ворот поворот. Надо бы в таком случае хоть подарок какой гостю сделать. Все же путь пройден немалый, да и уважение друзьям проявлять друг к другу невредно.
Княгиня с этим тезисом в принципе согласилась. И даже назвала возможный подарок: тридцать гривен серебром.
Посол в ответ долго и визгливо смеялся. А потом сообщил, что у большого хана Кайдумата конь – и тот дороже стоит.
Неужели хан Кайдумат привез в подарок ее сыну такого замечательного коня? – поинтересовалась княгиня.
Оказалось, нет.
Тогда какой же подарок привезли печенеги?
Привезли, ответил посол. Полные колчаны стрел.
Что ж, сказала княгиня, стрелы киевлянам тоже пригодятся. За дюжину хороших стрел на подольском рынке три медные монеты дают. Хорошие у печенегов стрелы?
Очень хорошие, заверил посол. Такой стрелой за сто шагов стражнику на забороле можно в глаз попасть. Так что и цена у них соответствующая. Четверть гривны за штуку. Желает княгиня знать, сколько у Хоревой стрел на продажу?
А желает ли уважаемый посол большого хана знать, почем продает стрелы ее сын, великий князь Святослав? – задала встречный вопрос княгиня.
Посол сказал, что его это не интересует. Великий князь нынче далеко, за Дунаем. Там свои цены, здесь – свои. Станет княгиня стрелы покупать или нет?
Нет, не станет. Стрел у княгини своих в достатке. Так что ехал бы великий хан Кайдумат торговать в другое место. Здесь ему прибытка не будет.
Словом, не получилось разговора.
Отъехал посол восвояси. Потом снова приехал. Назвал новую цену. Княгиня посмеялась. Предложила свою. В сто раз меньше. Да и то, сказала, лишь потому, что скоро сын ее вернется – запасы пополнять. Стрелы ему пригодятся. Теперь посмеялся посол. И цене, и известию о скором возвращении Святослава. Но опять отбыл ни с чем.
На пятый день печенегам надоело играть в дипломатию, и они предприняли попытку взять внешнюю стену.
Ничего не вышло, естественно. Брать крепости печенеги не умели. Киевляне ликовали. Думали – уйдут копченые несолоно хлебавши.
Печенеги не ушли.
* * *Прошло двадцать шесть дней. Двадцать шесть дней пестрели под стенами Киева печенежские шатры.
Никому из города не выйти. И не войти. Осадили степняки Киев и уходить не собирались. Знали: далеко страшный Святослав. Некого бояться. В осажденном городе и трех сотен гридней не наберется. Лучшие воины со Святославом ушли. А многие из тех, кто не пошел с князем, тоже в городе не сидели. Почти пять сотен ушли с купеческим флотом.
Зато мирного народу собралось немало. И в Нижнем городе, и на Горе. Из горожан и беженцев собрали ополчение, да что толку? На стенах воевать ополченцы могли, и довольно успешно. Еще и потому успешно, что степняки в штурме городов были не очень-то ловки. Ясное дело: верхом по лестнице не поскачешь. Печенеги метали снизу стрелы да кричали обидно, надеясь, что выйдут киевляне на открытое место… Где их печенеги с легкостью перебьют. Киевляне, понятно, глупо умирать не хотели. Сидели в городе и ждали. Надеялись – поспеет кто-нибудь на выручку. Может, кто-то из соседних князей с дружиной. Или сам великий князь.
Об этом молились. Княгиня и кое-кто из ее ближних – Христу Спасителю, варяги – Перуну, большинство же – своим исконным богам: Даждьбогу, Сварогу, даже и Мокоши – чтоб напустила на копченых какую-нибудь злую хворь.
Боги с помощью не торопились. А у осажденных дела были неважнецкие. Очень плохо было с водой. Людей – много, колодцев мало. Особенно тяжко – на Горе. Пили мёд старый, пиво прошлогоднее. Воду почти всю воинам отдавали да коням их. Кони же, хоть и в стойлах, а много больше людей пьют.
Трижды в городе собирали вече. Искали добровольцев – за помощью послать. Вызывались многие. Хоть и были лучшие вои нынче в Булгарии, со Святославом, но храбрецов в городе осталось немало. Уходили гонцы ночами, группами и поодиночке… Никто не прошел. Каждое утро печенеги на колы новые головы насаживали. И гонцов, и тех, кто под покровом ночи пытался из города бежать. А потом вышла к народу великая княгиня Ольга… Седая, совсем постаревшая: будто ей каждый день в осаде – как год. Вышла и запретила людям за стены ходить. Советовали ей ближние бояре: пусть бегут смерды. Тогда остальным больше еды и воды достанется. Не стала их слушать княгиня. Сказала: нечего людей губить зря. Будем на Бога уповать. А когда совсем невмоготу станет, отдамся с сыновьями печенегам. Пусть возьмут нас, а потом со Святослава выкуп требуют – сколько пожелают.
Не любо то было ее внукам, Ярополку и Олегу (старший, Володимир, второй год в Новгороде), но бабушке противиться не смели. Даже Ярополк, которому отец, уходя, киевский стол оставил. Может, мнилось ему: совершит он христианский подвиг, собой пожертвовав и за людей своих мученическую смерть приняв?
– Глупости это! – сказал Артём матери, вернувшись. – Бог тому помогает, кто дело делает. Молитвой стену не обрушишь и не удержишь. Ныне не библейские времена.
– Не болтай, о чем не знаешь! – сердито проговорила Сладислава. – Бог все может!
– Мочь-то может, а захочет ли… – пробормотал Артём. Но тихонько, чтобы мать не слышала. Выпил молока и ушел во флигель, к Рёреху: посоветоваться.
По сравнению с другими на обширном подворье воеводы Серегея дела обстояли неплохо, поскольку было тут целых два колодца: старый и новый, очень глубокий, выкопанный и выложенный камнем под присмотром парса Артака, который в этих делах понимал лучше любого киевлянина. Запасов съестных тоже хватило бы надолго. На год и более… Если бы по приказу хозяйки не отдавали каждый день толику тем, у кого не было ничего, кто при появлении печенегов успел лишь добежать до ворот и спрятаться за стенами.
– Глупость это – сидеть и ждать неведомо чего! – сердито сказал Артём старому варягу. – Пускай сто человек попадется – сто первый проскочит!
– Не проскочит, – спокойно ответил Рёрех. – А еще большая глупость гонцов толпой выкликать да отправлять за стены при всем честном народе. Этим дурням и так-то мимо копченых не пройти, а когда в городе каждый пес знает, что нынче ночью из Киева люди побегут, так тут и опытному лазутчику не проскочить.
– А откуда они знают? Думаешь, послухи печенежские в городе есть?
– Может и есть. А может и нет. А копченые всё равно знают, когда и кого ловить.
– Это верно, – согласился Артём, вспомнив осаду Саркела и то, как там каждую ночь дозоры Святослава беглецов из крепости отлавливали. – Да от того – не легче. Ты лучше скажи, дед, что делать? Вот вчера на той стороне Днепра всадников видели. И не копченых – нашего племени. Дать бы им знать, что дела в Киеве плохи.
– Ночью не пройти, – сказал Рёрех. – Ночью переймут. А днем?
– Ну ты сказал, дед! Если ночью не пройти, то уж днем… На свету – через весь печенежский стан… Иль ты шутишь?
– Может и шучу. А может и нет.
– Не понимаю тебя.
– А ты подумай, – старый варяг легонько стукнул твердой ладонью по Артёмову лбу. – Ты ж не дурень. Сколь языков выучил. И по-печенежски тоже болтаешь, как природный копченый.
– Ага! У тебя, дед, видно, совсем с глазами плохо. На меня погляди! Похож я на копченого?
– Что-то есть… – усмехнулся в усы старый варяг. – Чернявый…
– Вот и всё сходство! Первый, кто глянет на меня повнимательней, сразу чужака признает!
– А ты сделай, чтоб не глянули.
– Это как?
– Придумай!
И Артём ушел думать.
И придумал.
Позже в летописях напишут: мол, был такой парень, который сам вызвался через половецкий стан среди бела дня идти. И объявил об этом при всем честном народе. Возможно, всё так и было. Но сомнительно. Поскольку акции подобного рода абсолютно не переносят огласки.

Глава третья
Отрок с уздечкой
Темна южная ночь. А вот с тишиной – не очень. Свиристит, квакает, ухает… А если к этому животному хору добавить человеческие голоса – совсем шумно получается.
Нынешняя ночь выдалась особенно шумной, потому что киевляне сделали вылазку.
Три сотни гридней верхами вылетели из распахнувшихся ворот, посекли подвернувшихся под руку печенегов, подрубили пару шатров, один даже поджечь успели – и умчались обратно так быстро, что полетевший вдогонку град стрел разбился о запертые уже ворота.
Лихо, эффектно, но совершенно бессмысленно с тактической точки зрения.
Если не знать подоплеки данной акции.
Гридни не знали, но им всё равно понравилось. Приятно поразмяться после многодневного бдения на стенах.
Правда, подобный фокус проходит лишь один раз. С этой ночи разленившиеся степняки будут начеку.
Но это уже не важно.
* * *Нож вошел в печенежский загривок аккурат между грязными косицами. Такой удар требует навыка. Перерезать горло проще. Но горло – это много крови и довольно много шума. Шум в данном случае был помехой небольшой, а вот кровь, которая перепачкала бы одежду, – совсем ни к чему. Печенег умер мгновенно и беззвучно. Артём аккуратно снял с него верхнюю одежду: куртку, кожаные штаны, оставив только исподнее. Потом осторожно вытянул нож и воткнул на его место стрелу.
Теперь всё выглядело как надо. Убитый лежал мордой в землю, стрела торчала из шеи. Любой степняк, увидев полураздетого соплеменника, тут же сделает «правильный» вывод: выскочил воин, в чем спал, на шум битвы – и схлопотал стрелу.
Артём поборол искушение – немедленно двинуть к реке. Рискованно. В лагере сейчас – светлей, чем днем, все взбудоражены, начеку. По-печенежски Артём говорил свободно, но всё равно не так, как настоящий степняк. Признают в нем чужака – всё пропало. А выйти из печенежского стана сейчас не легче, чем войти. Нет, надо ждать утра.
Приняв решение, Артём подобрал оброненную кем-то попону, завернулся в нее и улегся «спать» у первого попавшегося возка. Пару раз его «будили» – пихали в бок. Надо полагать, с целью проверить – жив или нет. Артём бормотал невнятно по-печенежски, и его оставляли в покое. А под утро он и впрямь задремал.
Проснулся, когда солнце уже взошло. Жизнь в печенежском стане шла обычным чередом. На замызганного парня в растрепанной одежке никто особого внимания не обратил, хотя даже среди неопрятных степняков парень этот выделялся особой неряшливостью: весь в земле и пепле, спутанные сальные пряди липнут к физиономии, босой, ковыляет неуклюже, всхлипывает. Зато в руках – уздечка дорогая, золотом украшенная. Ханская.
Бродит парень по лагерю, суется ко всем, бормочет невнятно, уздечкой трясет.
Степняки его отпихивают, смеются. На парня почти не глядят, только – на уздечку. Знатная вещица. За такую полную гость серебра отдать не жалко. Есть чем полюбоваться. А с парнем – всё ясно. Проспал, дурень, хозяйского коня. Не найдет – взгреют, мало не покажется. Иной пожалеет, спросит: какой конь?
– Саврасый, в «яблоках», – бубнит соня, носом шмыгая.
Отличные приметы. В степных табунах каждый десятый конь – саврасый, и каждый пятый – в «яблоках».
– Еще приметы какие? – спрашивают.
– Красивый… – бормочет парень и всхлипывает.
Вокруг смеются еще громче.
– Иди у воды поищи, – говорят ему. – Может, он пить пошел. Заодно и себе морду ополоснешь.
Парень бредет к воде. У мостков, где прежде киевские бабы стирали одежку, теперь купают коней печенеги. Много коней, сотни, а может, и тысячи. Но и в тысячном табуне любой степняк безошибочно признает своего. Дурачок с уздечкой бродит по воде, ищет. Долго бродит. Сначала – по колено в воде, потом по грудь. А потом и вовсе…
– Слышь, брат, а куда этот дурень поплыл? – без особого беспокойства спрашивает один степняк другого.
– Да коня он ищет… – отмахивается тот.
– Что, на том берегу, что ли? Эй ты! Куда поплыл, пес шелудивый? Ты! Ну-ка вернись!
Не слышит. Плывет себе. Да так ловко, совсем не по-печенежски.
– А ну вернись, сейчас стрелой достану!
Плывет. Еще быстрее. И еще чуднее. Никто из степняков так не плавает.
Оно и понятно. Это Духарев сына кролю обучил. Здешние такого стиля еще не придумали.
Стрельнуть – это правильно. Но те, что коней купают, оружие на берегу оставили. А те, кто на берегу…
– Эй, там, на берегу! Бейте, чего вылупились! Уйдет!
А пловец уже локтей на сто уплыл.
На берегу, наконец, тоже расчухали, что дело нечисто. Защелкали луки, полетели стрелы вдогонку… А пловец – ждал. Успел нырнуть.
Нырнул и пропал. Стрелки, которые считать умели, сто ударов сердца насчитали, пока черная голова пловца опять показалась над водой. Уже не в ста локтях, а в трехстах. Вдохнул раз-другой – и нырнул. А стрелы печенежские снова пропали попусту. В третий раз вынырнул – никто и стрелять не стал. Далеко.
С дюжину степняков, что коней купали, на конях же вплавь в погоню пустились. Но заметили, что не поспевают, и повернули обратно.
На берегу тем временем нашли челнок рыбацкий, брошенный, довольно неказистый, но крепкий. Погрузились, погребли. А пловец уже почти до середины реки добрался.
Будь в челноке варяги или даже обычные рыбаки, догнали бы беглеца запросто. Но печенеги с веслами не очень дружны. Да и набилось их в лодочку раза в три больше, чем надо. В общем, пока разобрались да разогнались, пловец две трети пути до противоположного берега одолел. И тем не менее был у печенегов шанс его достать – веслом грести все ж быстрее, чем рукой…
Но тут выплыла с того берега, из камышей, малая лодья с красными щитами на бортах, и печенеги сочли за лучшее ретироваться.
В четверти стрелища от беглеца лодья затабанила, сбросила ход. На носу встали двое, с луками.
– Эй, ты! Куда плывешь? – крикнули с нее.
– К вам и плыву! – последовал ответ.
Лодья малым ходом поравнялась с ним.
– Руку давай!
Пловца выдернули из воды, перекинули через борт – на гребную скамью.
– И что ты, копченый, у нас искать хочешь? – спросили пловца не очень дружелюбно. – Смерти легкой иль работы тяжелой?
– Какой я тебе копченый! – сердито бросил пловец, убирая с лица мокрые волосы. – Из Киева я!
Дышал пловец тяжело.
Видно было, что устал.
– А докажешь чем? – поинтересовался один из тех, кто выловил его из воды.
– Пояс гридня надень, тогда и вопросы задавать будешь, – оборвал его пловец. – Старший у вас – кто?
– Я старший, – сказал другой воин.
– Да не ты, – с досадой произнес пловец. – Воеводит у вас кто? Или вы сами тут по камышам прячетесь?
– Мы не прячемся, – воин пристально разглядывал пловца, пытаясь определить, что за рыбку они поймали. Одет по-печенежски, но на печенега не похож. Молод с виду, а держится – как гридь из Старшей дружины. – Мы не прячемся. И не сами. Нас воевода послал: за рекой присмотреть. Сказывали: копченые на том берегу.
– Так и есть, – пловец усмехнулся и от этого стал выглядеть еще моложе. – Воевода у вас – кто?
– А тебе зачем знать?
– Затем, чтобы знать, с кем говорить буду.
– Ежели воевода Претич станет с тобой говорить.
– Еще как станет, если скажут ему, что сын воеводы Серегея к нему из Киева приплыл.
– Какого Серегея? Он же с великим князем на булгар ушел!
– Он ушел, а я остался. Скажи хлопцу своему, чтоб не баловался. Рука у него дрожит. Кто ж лук так долго внатяг держит!
– А я тебя признал! – старший на лодье расплылся в улыбке. – Ты – Артём, выряжский сотник. Эй, весла на воду! Кормчий, правь к берегу. Прости уж, сотник, что не сразу признали! В такой одежке да с этакой гривой.
– Без этой гривы мне копченые бы враз голову отрезали. А ежели одежку другую дашь – благодарен буду. Негоже к воеводе в засаленных тряпках идти.
– Дам, дам, – воин полез под скамью, достал кожаный тючок. – Тут рубаха моя и портки. Тебе, правда, великоваты будут…
– Ничего, подвяжу, – Артём стянул печенежскую куртку и собственную мокрую рубаху.
– С копченого снял, сотник? – льстиво поинтересовался парень, вытянувший Артёма из воды.
– Мамка сшила. Из шкуры отрока одного.
– Как это? – опешил парень.
– А так. Ходил всё вокруг, вопросы глупые задавал. Надоел.
– Артём! – Воевода черниговский Претич распахнул объятья. – Рад!
– А уж как я рад, воевода! – Артём коснулся щекой пахнущей дымом бороды.
– Здрав будь, хоробр! С той стороны?
– С той, – подтвердил Артём.
– И что там?
– Копченые, – лаконично ответил Артём. – В осаде Киев.
– Это мы знаем. Много ли степняков?
– Много. А с тобой сколько?
– Пять больших сотен.
– Мало! – огорчился Артём.
– Так сколько есть. Я как услыхал, что к Киеву печенеги подступили, так сразу всех своих наконь да на лодьи – и сюда. Что в Киеве?
– Худо. Воды мало. Еды – тоже. Матушка-княгиня хочет с княжичами печенегам отдаться, чтоб копченые от Киева отошли. Говорит: придет Святослав – выкупит.
– Вот глупость какая! – воскликнул воевода. – Вот что бывает, когда баба воями верховодит. Это всё от веры вашей христианской, слабосильной! – добавил он в сердцах. – Слыхал, слыхал я эти речи!
– Ольга – княгиня, – напомнил Артём. – И о христианах, воевода, худого не говори.
– Да я не худое говорю, а правду! Коли захотела, старая, собой от копченых откупиться, так и шла бы сама. Княжичей – зачем? А что ж Ярополк с Олегом? Неужели согласны?
– Может, и не согласны, а против воли Ольги не пойдут.
– Эх, была б хоть мать их жива…
Артём пожал плечами.
– Что ж делать? – озадачился воевода. – Эх, худые ты вести принес, сотник, худые… Голоден?
– Есть немного. К печенежскому котлу присаживаться не стал. К тебе торопился.
– Зайчатины отведаешь?
– Да уж не откажусь.
– Сейчас принесут. А ты пока расскажи, как сюда добирался. Чаю, занятная была история…
– Кому как. Слышь, воевода, надо гонцов слать к Святославу.
– А сами что ж не послали?
– Посылали, – буркнул Артём. – Наших гонцов печенеги переняли. Я первый мимо них прошел.
– Перун молниерукий! Так великий князь ничего о беде не ведает?
– Что ведает Святослав Игоревич, мы с тобой, воевода, знать не можем. А гонца послать надо.
– Гонца-то я пошлю, да что толку? Когда еще Святослав помощь пришлет. А ежели детки его с матушкой княгиней в печенежском полоне окажутся, это ж совсем беда! Что ж делать-то?
– У меня спрашиваешь, воевода?
Претич не ответил. Думал. Артём не торопил. Ему как раз принесли зайчатину на пшеничной лепехе и кувшинчик меда.
Пока он ел, Претич кликнул одного из своих сотников, солидного варяга с синими усами, пошептал ему на ухо, спросил:
– Всё понял?
– Всё, батька!
– Тогда бегом исполняй!
И сотник бросился исполнять. Бегом, позабыв о солидности.
Артём покончил с зайчатиной и почувствовал себя значительно бодрее. И мысли в голове забегали проворней.
– Слышь, воевода, а сколько у тебя лодий? – спросил он.
– Шесть больших и две дюжины малых.
– А холста белого локтей триста найдется?
– Можно поискать. А зачем тебе?
– А краски есть?
– С этим труднее. Но могу послать отрока в соседний городок. Что ты задумал, сотник?
Артём загадочно улыбнулся.
– Вот доставят краски и холст – тогда увидишь. А пока отбери из своих пяти сотен двести молодцов видом погрознее. И еще знаешь что, пошли-ка ты гонцов в Смоленск и иные ближние города. Пусть собирают воинов…
– Ты, Серегеич, никак меня совсем за дурня держишь, – оборвал Артёма Претич. – Гонцы уже в пути.
– Прости, – извинился Артём.
– Прощаю, – кивнул Претич. – А теперь говори, что задумал. Нечего тут со мной в догадайки играть.
Артём не стал спорить и выложил свой план.
– Хитро… – пробормотал воевода, выслушав. – И опасно. Ну как догадаются копченые? Тогда что делать?
– Тогда умрем с честью, – ответил Артём. – Есть другие предложения?
– Нету, – вздохнул Претич. – Делаем, как ты придумал.

Глава четвертая
Военный совет в Доростоле
Большой, персидской работы, шатер воеводы Серегея стоял посреди учебного лагеря примерно в пяти километрах от стен Доростола. Духарев мог бы, как сам князь и прочие воеводы, обосноваться в городе, но предпочел свежий воздух жаре, духоте и вони. В булгарских городах, как, впрочем, и в большинстве здешних цивилизованных поселений, канализация была «ливневого типа». То есть – в канаву под окном или прямо на улицу. Смывало нечистоты дождиком. А если не было дождика, то… не смывало.
Конечно, Духарев мог бы поселиться в здешнем дворце кесаря или даже в резиденции патриарха (тот был бы не против), но предпочел поле. Воздух почище, и к дружине поближе. Сергей бы и без шатра обошелся, но положение обязывало.
Ранним и свежим июньским утром к Духареву прибежал гонец от князя.
Запыхался гонец. Быстро бежал.
Гонца приняли гридни Стемида, выслушали сообщение, налили гонцу чашку «межицкого красного» – горло промочить – и отправили восвояси. Будить заспавшегося воеводу Стемид отправился сам.
Воевода, впрочем, уже не спал.
– Ну чего? – спросил он, закрыв за спиной двери в спальню.
– Святослав зовет. Собирает ближников на совет.
– Угу, – Духарев зевнул, потянулся. – Сейчас позавтракаем и поедем.
– Князь ждет, – напомнил Стемид.
– Гонец как сказал: с дружиной мне идти или одному? – уточнил Духарев.
– Про дружину ничего не говорил.
– Значит, не драться зовет, а думать. А думать, Стемид, надо не спеша. Так что сначала позавтракаем. Тем более я на голодный желудок соображаю плохо.
Царский дворец в Доростоле невелик, поменьше патриаршьего. Но обустроен по всем правилам. Вокруг стена, за стеной – парк, казармы, площадь… Словом, все необходимое. Тронный зал, царские покои, трапезная на полтысячи мест…
Велев охранной полусотне ждать его внизу, в парке, Духарев беспрепятственно миновал оба кордона и поднялся наверх, в «Зал совета».
Князь уже был там. И большинство княжьих ближников. Но Духарев пришел не последним. Не было еще Тотоша. Не было Свенельда и Бранеслава полоцкого. Зато приехал из Преславы воевода Щенкель – из смоленских варягов. И бывший свейский ярл, а ныне Святославов тысячник Гуннар Волк. Гуннара великий князь весьма ценил за ум и личную преданность, Духарев, напротив, недолюбливал – за хитрость и чрезмерную даже для свея кровожадность. Тем не менее Сергей вынужден был признать, что Гуннар отменно храбр и о своей дружине заботится, как о себе.
Обстановка в зале была неофициальная. Байки травили. Рассказывал Гуннар.
– …Вот, значит, идет этот трель на голос и видит: яма. Заглянул он в яму, а там его, треля, хозяин, хирдман Елдер Волосатый. Как он в яму попал, непонятно, но самому не выбраться.
«Ты что тут делаешь? – кричит снизу Елдер. – Почему не работаешь?»
Трель молчит. Смотрит.
«Чего выпучился? – орет Елдер. – Бросай мне веревку. Ух и отхожу я тебя палкой, скотина ленивая, когда вылезу!»
Трель смотрит, как внизу хозяин ярится, и думает: а зачем мне его вытаскивать? Чтоб он меня побил?
Поворачивается и уходит.
А Елдар из ямы ему вслед ревет, страшными карами грозит.
Трель подумал еще и решил: а ведь ничего ему хозяин из ямы сделать не сможет. Только глотку попусту рвать. Нет, нельзя такой случай упустить. Вернулся трель к яме и высказал Елдеру все, что накопилось. А накопилось у треля много.
Елдер от такой наглости даже замолчал ненадолго. А потом еще пуще заорал – аж шишки с сосен посыпались.
Трель понял – хозяина не переорать, и пошел было прочь, но подумал: а ведь такое раз в жизни бывает. Нет, нельзя просто так уйти, надо еще что-нибудь сделать.
Вернулся он, значит, во второй раз, штаны спустил и на Елдера сверху помочился.
От такого паскудства Волосатый и вовсе озверел. Но яма глубокая. Как ни ярись, а наверх не выбраться.
Трель на него сверху поглядел, повеселился – и пошел прочь.
Но опять далеко не ушел. Когда, думает, у него еще раз такая возможность будет – над самим Елдером Волосатым поизгаляться. Вернулся трель, значит, в третий раз, встал у края ямы, думает: что бы еще такое сделать? А тут край осыпался – и наш трель прямо в яму к Елдеру и свалился. Тот его – хвать, а трель как завопит:
– Не убивай меня, господин! Хошь верь, хошь не верь, а я повиниться пришел!
Все захохотали.
– А вот такая история была, – сказал Лют, когда все отсмеялись. – Приходит один черниговец по имени Мал к князю и жалуется: я, говорит, двух печенегов в бою зарубил, но никто не называет меня: «Мал – губитель печенегов»; я сад посадил – лучший в деревне, но никто не называет меня: «Мал-садовник»; и дом у меня в деревне самый лучший, но никто не называет меня: «Мал-строитель».
Но стоило мне один-единственный раз спьяну поиметь козу…
– А вот я такую историю знаю… – начал Икмор, но в это время в зал вошли сразу четверо: Калокир, Бранеслав с Устахом и Свенельд. Святослав негромко хлопнул ладонью по подлокотнику, и Икмор умолк.
«Все в сборе, – сообразил Духарев. – Можно начинать».
– …Гемейские перевалы надо закрыть, – решительно заявил Свенельд. – Я дам пять сотен гридней. Если каждый из воевод…
– Зачем их закрывать? – возразил Икмор. – Кого мы боимся? Пусть ромеи нас боятся! Они и боятся! Скажи, Тотош!
– Боятся, – подтвердил угр. – Мои люди ходили, всё видели. Там тройные заставы на всех караванных тропах.
– Перевалы надо держать! – настаивал Свенельд.
– А ты что скажешь? – Святослав повернулся к Калокиру.
Тот пожал плечами.
– Никифор не нападет, – сказал патрикий уверенно. – А если нападет, я об этом узнаю. У меня свои люди в столице.
– А если Никифор тайно соберет армию в другом месте? – предположил Лют.
– Это другое место называется Адрианополь, – насмешливо произнес Калокир.
– Почему ты так думаешь? – недовольно спросил Лют.
– Потому что этот город – самый удобный город в Восточной Фракии для того, чтобы собрать армию. А чтобы узнать, собирается ли войско, достаточно подкупить пару-тройку рыбаков на Эвре.[8] Когда вверх по реке пойдут из Эгейского моря суда с воинами и припасами, это никак не удастся удержать в тайне. Но я уверен: этого не будет. Кесарю Никифору теперь не до нас. Если мы сейчас поставим на гемейских перевалах крепкие заставы, в Константинополе могут подумать, будто мы готовимся к войне. И тогда…
Внизу под окнами раздался шум. Кто-то очень хотел попасть во дворец, а внешняя охрана, состоявшая из булгарских воев, – не пускала. Некто, желавший войти, ругал их нехорошими словами. Стражи отругивались. Когда в третий раз прозвучало имя великого князя, Икмор сказал:
– Может, послать гридня? Узнать, чего шумят.
– Я схожу! – подал голос Мстиша Свенельдич, который давно уже ерзал на лавке: наскучило сиднем сидеть.
– Узнай, – разрешил Святослав. – Калокир, продолжай.
– Я всё сказал, – ответил патрикий.
– Свенельд?
– Не убедил, – отрезал князь-воевода. – Даже если Калокир ручается в расположении кесаря, всё равно следует помнить о вероломстве ромеев.
– Не веришь мне, князь? – Калокир даже обиделся.
– Не о тебе речь – о Никифоре, – оборвал его Святослав. – Тебе мы верим. Свенельд, говори.
– Заставы нужны! И надобно поставить там не булгар, а наших. Булгарам у меня веры нет. – Свенельд покосился на Духарева: не станет ли возражать? Все-таки булгарское ополчение – под его рукой. Сергей возражать не стал. Он был согласен со Свенедьдом.
– А коли Никифор обидится, – продолжал князь-воевода, – то ему всегда можно объяснить, что дружины на перевалах – для его же пользы. Чтоб печенеги, или еще кто, не ходили через перевалы грабить ромейские земли.
– Разумно, – согласился Святослав. – Икмор…
Но договорить он не успел. В зал вбежал Мстиша, за которым, отдуваясь, вприпрыжку поспешал некий очень толстый и, судя по одежке, очень важный человек. Впрочем, сейчас толстяк напрочь забыл о собственной важности.
– Великий князь! – воскликнул он с порога. – Беда! Печенеги…
– Кто таков? – строгим голосом оборвал его князь.
Вместо толстяка ответил Духарев:
– Это мой брат Мышата, княже.
Взгляд князя смягчился.
– Теперь признал, – сказал он. – Ну, говори, что за беду ты нам принес?
Мышата покосился на Духарева. Стоит ли говорить? У многих народов участь горевестников была незавидной. Но у русов обычая казнить вестников не было. Иль теперь появился?
– Говори, брат, – ободрил его Духарев. – Князь тебя слушает.
– Беда, князь, – уже тише произнес Мышата. – Копченые Киев обложили.
Глаза князя сузились, на скулах вздулись желваки.
– Кто? – спросил он так же негромко.
– Хоревой. Большая орда хана Кайдумата.
– Быть не может! – воскликнул Икмор. – Его дочь – моя младшая жена. Кайдумат всеми богами клялся, что в мире жить будем! Не верю!
– А я верю, – подал голос Духарев. – Брату – верю. Копченым – нет. А дочерей у Кайдумата – десяток, не меньше.
– Больше, – буркнул Икмор. – Когда я жену себе выбирал, хан дюжины две девок вывел.
Святослав поднял руку – Икмор умолк.
– Давно осадили? – спросил он Мыша.
– Думаю, дня три-четыре назад.
– Нет, теперь ты точно врешь, купец! – опять не выдержал Икмор. – От Киева сюда – за три дня. Быть не может!
Мышата поглядел на воеводу – как дядька на пестуна. Снисходя к тому, у кого язык обгоняет мысли.
– У меня в орде Кайдумата свой человек есть, – сказал он. – Торговый. Когда орда на Киев пошла, он ко мне побежал. Сколько орда по степи идет, посчитать нетрудно. Вот и получается – три-четыре дня. Можешь сам посчитать, княже.
– Не буду, – качнул головой Святослав. – Мне ли с купцом в счете соревноваться. Благодарю тебя, торговый гость Мышата. Не забуду. Свенельд, Икмор, Серегей, поднимайте дружины. Идем домой!
– Княже! Батька! – воскликнул Икмор. – Неужто по одному слову купца мы всё бросим и к Киеву побежим?
– Бросать ничего не будем. Оставим здесь крепкую дружину. И в городках придунайских – тоже. Щенкель! Преславу я на тебя оставляю. Ты, Устах, остаешься держать Доростол. Волк, на тебе будет Переяславец. – И, повышая голос: – А ты, Икмор, не перечь и делай, что сказано, потому что не купец тебе это сказал, а я!
– Да, батька, – быстро согласился Икмор.
Они с великим князем ровесники. Но выглядит Святослав лет на десять старше. И хотя Икмор великому князю – ближайший друг, правая рука, но спорить с разгневанным Святославом…
Дураков нет.
Совет закончился. О гемейских перевалах так и не договорили.
* * *– Посуху пойдем, – сказал Духарев. – Четырьмя дружинами: моей, Икмора, Свенельда и самого князя. Отберем лучших и пойдем двуоконь. Так быстрее будет, чем водой. Хочешь с нами пойти?
– Шутишь? – Мышата ухватил пальцами с блюда кусок пожирнее, запихал в рот, прожевал не спеша.
Они сидели в доме богатого доростольского купца, приятеля Мышаты. Купец при разговоре не присутствовал. Деликатный. Зато стол накрыл, не поскупившись. Всё самое лучшее.
– Разве ж мне за нашим князем угнаться? – продолжал Мышата. – Да и не люблю я – в седле. Тяжелый я. Возок – другое дело. А лучше – водой.
– Что тяжелый, так есть меньше надо! – засмеялся Духарев.
– Разве ж это еда? – вздохнул названый брат, не забыв, впрочем, отправить в рот еще один кусок гусятины. – Так, червячка заморить. Вот в Константинополе повар мой гуся как готовит? Возьмет гусенка, в сетку посадит, а сетку к балке подвесит. И кормит его по-особому: пшеном, орехами… Ну, я в то особо не вникаю. Главное – какое мясо получается! Да с острым соусом! Чудо, а не мясо! А паштет! – Мышата чмокнул сальными губами. – А это разве гусь? – и умял еще один кусок. – Приезжай ко мне, брат! Я тебя так угощу! Так угощу – на всю жизнь запомнишь!
– А уж как меня кесарь ромеев угостит! – засмеялся Духарев. – Острым таким железом. Или как там у них принято избавляться от военачальников противника?
– Лучше – ядом, – вполне серьезно ответил Мышата. – Ядом – дипломатичнее. Только я тебе так скажу: никто тебя в Царьграде убивать не станет. У Киева в Константинополе сейчас позиция крепкая.
– Врешь, небось? После того как Святослав Булгарию захватил и границам Византии грозит? Тотош сегодня говорил: ромеи в предгорьях заставы усилили. Значит, опасаются?
– Так это и хорошо. У ромеев как: кто грозит – с тем и дружат. Хитрят, конечно, да козни строят… Вот, к примеру, как ты думаешь, почему Кайдумат к Киеву двинулся?
– Копченый потому что, – мрачно ответил Духарев. – Разбой у них в крови.
– А вот и нет! – Мышата махнул перед носом у Духарева гусиной ножкой. Капля жира упала Сергею на щеку. Он брезгливо стер ее рукавом. – Был у Кайдумата зимой гость ромейский. Епископ Евхаиты Филофей. Между прочим, Никифор его проедром сделал. Это, брат, большой чин.
– Не тот ли это Филофей, который прошлой осенью вместе с Эротиком булгарских царевичей привез?
– Тот, тот! Знаешь его, да? Он – политик известный. Кесарь Никифор его для самых хитрых дел использует. Доверяет ему полностью, потому что Филофей преданность свою не словом, а делом доказал. Точно такой и нужен, чтобы договориться с печенегами.
– Так это он натравил на Киев Кайдумата? Почему ты об этом князю не сказал?
– А зачем? Святослав – воин. Рубит сплеча. А тут не рубить, а ловчить надо.
– Наловчили уж. Орда под Киевом, – проворчал Духарев. – Ты чего улыбаешься? Можно подумать, наши родные не в Киеве, а в Константинополе.
– Ничего нашим не будет, – уверенно сказал Мышата. – Ольга – не дура. Даст Кайдумату золото – уйдет орда.
– Давно ты, брат, в Киеве не был, – сказал Духарев. – Ольга лучше сама Кайдумату отдастся, чем золотом откупится.
– А, всё равно! – беспечно отозвался Мышата. – Печенеги города осаждать не умеют. А врасплох они Киев не застанут.
– Эх, знал бы – собственноручно этого твоего Филофея прирезал!
– У тебя еще будет такая возможность. Никифор, мне говорили, его в Преславу посылает. Сватом.
– Да ты что! К Святославу?
– Зачем к Святославу? У него и дочерей нет. К царю Борису.
– А к этому зачем? – удивился Сергей.
– А затем, что у Бориса есть сестры. И сестер этих Никифор хочет выдать замуж за константинопольских кесаревичей.
– Что-то я не понял. Разве мать царя Бориса – не византийская кесаревна?
– Точно так. Она была частью мирного договора между кесарем Петром и Византией.
– Но тогда получается, что булгарские царевны выйдут замуж за собственных братьев?
– А вот за это, брат, я бы не поручился. Потому как мать их, императрица Феофано, отличается ангельской красотой, но отнюдь не ангельскими добродетелями. Не зря же отец императора Романа Константин заявил, что она никогда не будет императрицей. Но помер. И Роман ее тут же возвел на престол. Ну да ты, верно, и сам знаешь.
– Слушай, Мыш, откуда мне это знать? – воскликнул Духарев. – Это у тебя дом в Константинополе! А я там не был ни разу!
– Так я же тебе рассказывал! – удивился Мышата. – Забыл?
– Забыл. Расскажи еще раз.
– Ладно. Слушай и запоминай. Василевс Константин был сыном василевса Романа Багрянородного. И у него был сын, тоже Роман. Этот Роман, в отличие от своего деда, о государстве радел мало, зато гулял знатно. Особенно любил красивым девкам под юбки лазать. Без разбору – хоть знатным, хоть простолюдинкам. Феофано эта как раз простолюдинка и есть. Говорят, в трактире у своего отца танцевала. И тоже, говорят, на передок слаба. Но кесаревич на нее крепко запал. Так, что решил жениться. Однако в это время еще жив был Константин, и ему, ясное дело, не понравилось, что в Золотой Палате трактирная потаскуха будет восседать, пусть даже красоты и статей необычайных. И не быть бы Феофано императрицей, да тут василевс Константин возьми да и помри. Причем при довольно странных обстоятельствах. После Константина василевсом стал его сын Роман, который немедленно с Феофано и обвенчался.
Мышата облизнулся, глотнул вина, оглядел стол с сожалением: практически всё съедено, причем три четверти – самим Мышатой; подумал немного, глотнул еще вина и продолжил:
– Прожили они вместе года примерно три. И под конец не очень-то ладили. Роман, как я уже говорил, был гуляка и пьяница. Государством не правил, а только злато из казны тянул. Понятно, что при таком кесаре ближники его большую силу набрали. А ближники у такого кесаря – кто? Кравчие да постельничие. То есть – дворцовые евнухи. Они все указы писали, а Роман лишь печать прикладывал. Или сам, или, вместо него, императрица Феофано. Но были у евнухов и соперники. Например, архистратиг Никифор Фока, нынешний император. Роман ему верил. Архистратигом назначил. И не зря. Никифор тогда в Азии многих врагов ромейских побил. И больше побил бы, но Роман вызвал его в столицу. Видно, чуял недоброе и хотел верного человека рядом иметь.
Но когда Никифор приехал в Константинополь, Романа он в живых уже не застал.
Странная, скажу тебе, смерть. Вернулся однажды Роман с охоты – и помер.
Народу объявили, что, мол, от долгой верховой езды начались у василевса спазмы в животе, от коих он и преставился.
– Это как? – удивился Духарев, который знал множество народа, проводившего в седле больше времени, чем на земле, но не знал никого, кто бы от этого умер.
– Да уж так! – развел руками Мышата. – Тебе лучше знать, как это бывает. Ехал-ехал человек, а потом приехал, выпил винца с приправой… Тут ему и конец.
– Полагаешь, отравили?
Мышата пожал плечами.
– И что дальше было? – спросил Духарев.
– Дальше? Остались после Романа двое малолетних сироток – Василий и Константин, которых сейчас к булгарским царевнам сватают, и овдовевшая императрица Феофано. А при них – целая прорва евнухов во главе с Иосифом-паракимоменом, это спальник по-нашему. Евнухи эти при Романе все дела решали и надеялись, что и дальше так будет. Оно и проще – при младенцах-василевсах. Может, они Романа отравили, может – Феофано, а может – вместе сговорились… Кто знает… Но, чтобы править без помех, им надо было избавиться еще от одного человека – архистратига Никифора Фоки.
– Нынешнего императора?
– Его самого. Никифора вызвали во дворец, чтобы схватить, якобы за измену, ослепить и выслать в какой-нибудь монастырь подальше. Но Никифор во дворец не пошел, а двинулся прямиком к патриарху, который отправился во дворец вместе с ним, собрал синклит и погубить Никифора не позволил. С Никифора взяли клятву, что не будет злоумышлять против малолетних василевсов, и вновь провозгласили стратигом-автократором Азии. Никифор отбыл к своей армии, но евнух Иосиф, он же не дурак – понимал, что власть его под угрозой, пока Никифор жив. И направил наш спальник доверенного человека к стратигу Иоанну Цимисхию, военачальнику немногим менее славному, чем Никифор. Посол вручил Цимисхию письмо, в котором Иосиф предлагал заковать стратига-автократора в цепи и тайно отправить в столицу. А в награду Цимисхий получит место стратига-автократора, а потом, быть может, кое-что повыше.
– И что же Цимисхий?
– А то! Цимисхий, двоюродный брат Никифора по матери, берет это письмо и отправляется с ним прямиком к стратигу-автократору. Тот посылает к воронам все данные синклиту клятвы, собирает армию и провозглашает себя императором. Не медля, он назначает своих стратигов и отправляет их спешно занять все морские пути, мосты и переправы, чтобы ничто не препятствовало его маршу к столице. Затем объявляет Цимисхия вместо себя стратигом-автократором, оставляет его в Азии, а сам с верными войсками идет к Константинополю. Уже по дороге, уверенный в своих силах, Никифор посылает в столицу известного тебе Филофея с письмом к патриарху, синклиту и его главе Иосифу. В письме Никифор сообщает, что он теперь – автократор Византии, что есть несомненное благо для державы и малолетних василевсов, о коих он обещает заботиться вплоть до их совершеннолетия. А если некоторые не согласны, что император Никифор – это великое счастье для всех ромеев, то пусть пеняют на себя.
Некоторые были готовы пенять.
Филофея в цепях отправили в темницу. Иосиф с верными ему патрикиями затворили город и приготовились к длительной осаде.
Но у Никифора в городе тоже были сторонники. И немало. А чуть позже оказалось, что не только в городе, но и во дворце, охрана которого без всякого сопротивления перешла на сторону Никифора.
– А вот это уже интересно, – заметил Духарев. – Разве они не приносили клятву верности? Неужели все оказались отступниками?
– Приносили, – подтвердил Мышата. – Только клялись они в верности василевсу и трону, а не спальнику Иосифу. А василевс кто? Никифор. Который вдобавок во всеуслышанье объявил детей Феофано своими соправителями. А чуть позже – взял да и женился на их матери. Говорили: Феофано сама в него влюбилась без памяти. Поверить можно. Никифор тогда был муж видный: хоть борода с проседью, но телом крепок, лицом красив.
И вдобавок первый полководец империи. Так что, может, и влюбилась Феофано. А вот что он в нее влюбился – это точно. По сей день все прихоти ее исполняет. Но и его можно понять – такая красавица. Вдобавок обольстительна и хитра, как сицилийский купец. Тут даже святой не…
– Погоди! – перебил его Сергей, которого порядки в императорской гвардии интересовали намного больше любовных коллизий константинопольских венценосцев. – Выходит, можно убрать одного императора и посадить на его место другого при полном попустительстве стражи?
– Можно, – кивнул Мышата. – При двух условиях. Первое: прежний император должен быть мертв; второе: новый император должен проявить щедрость. Полагаю, трехмесячного жалованья будет достаточно.
– Никифор тоже проявил щедрость? – поинтересовался Духарев.
– Еще какую. До сих пор проявляет. Особенно по отношению к своим родственникам.
– И к печенегам, – добавил Сергей. – А к нам почему-то нет. Мы помогаем ему воевать с Булгарией, а он отвечает нам черной неблагодарностью.
– Никифор не воюет с Булгарией, – возразил Мышата. – У Константинополя с Булгарией мир и дружба. Я, брат, своими глазами видел, как этим летом в честь булгарских послов Никифор прием устраивал. И на этом приеме послы булгарские сидели выше Лиудпранда, посла императора Оттона Первого. Но наши послы тоже там были. Хоть и сидели пониже, и содержания получили на двадцать милиарисиев[9] меньше. Зато я два своих корабля с товарами в Италию отправил! – похвастался Мышата. – Вместе с византийской флотилией. А это, брат, не горсть монет серебряных, а полный бочонок золота. И в этом бочонке – твоя десятина, брат.
– Да ладно тебе, – отмахнулся Духарев. – Мне подарков не надо. Своего золота хватает. Есть кое-что подороже золота.
– Есть, – согласился Мышата. – Вот те списки, что ты из Итиля привез. В них же вся торговля хузарская. Все пути описаны, все цены названы, все купцы-продавцы поименованы. Эх, брат, до сих пор поверить не могу, что ты такую ценность раздобыл.
– Рад, что тебе пригодилось, – сухо ответил Духарев, уловивший в тоне названого брата отчетливый подтекст, содержащий весьма невысокую оценку деловых качеств Сергея.
Мышата, впрочем, тоже был в подтекстах искушен – профессия обязывала, угадал недовольство брата, улыбнулся добродушно и сказал:
– Я тебе подарок привез. Тоже – дороже золота. Пойдем, покажу.
Подарком оказался конь. Таких Духарев еще не видел. Красавец. Тонконогий, небольшой, с маленькой изящной головой, но такими безупречными статями, каких Духарев не видел даже у лучших Машеговых жеребцов.
– Тебе! – с гордостью сказал Мышата.
– Хорош! – с восхищением произнес Духарев. – Только, боюсь, мелковат для меня…
– А ты попробуй! – предложил Мышата.
Духарев попробовал. И его восхищение возросло многократно.
– Чудо, а не конь! Жаль, что холощеный! Готов спорить – за жеребенка его Машег серебром по весу заплатил бы!
– Золотом, – сказал Мышата. – Потому и холощеный. Жеребца мне бы ни за какие деньги не продали. Это арабский скакун, брат. Самых лучших кровей. Теперь он твой. Но одна просьба…
– Какая? – насторожился Духарев.
– Не зови его Пеплом. Его имя – Калиф.

Глава пятая
Киев в осаде
Четыре большие лодьи со спущенными по причине встречного ветра парусами увидели с киевских стен на рассвете. Лодьи шли ходко, хоть и против течения. Сразу видно – руки у гребцов дюжие.
А когда самые глазастые разглядели на мачте первой лодьи стяг Святослава, на стенах раздались такие радостные вопли, каких Киев не слышал уже давно.
Весть о том, что возвращается великий князь, ликующей волной прокатилась по городу вверх, до внутренних стен Горы. Но здесь уже знали. Тут были свои наблюдатели, и княгине с княжичами немедля сообщили радостное известие.
Ольга сама уже стояла на стене, щурясь, глядела, как крохотные, похожие на насекомых-многоножек, корабли скользят по синеве днепровской воды.
Рядом с княгиней – княжичи. Старший, Ярополк, вскарабкался на гребень стены. Младшему, Олегу, не позволили.
– Вижу, вижу! – кричал Ярополк, приплясывая на каменной полке в локоть шириной. – Вижу стяги батюшки-князя! Вижу стяги воевод: Икмора, Свенельда, Серегея, Щенкеля!
Но княгиня его восторга не разделяла.
– А другие лодьи видишь? – спросила она. – Где весь флот княжий?
– Нет, – с явным разочарованием проговорил княжич. – Других кораблей не вижу. Только эти четыре лодьи. К нам идут.
– Викула, – обратилась она к самому старшему из столпившихся рядом дружинных. – Надо князя о копченых упредить. Худое может случиться.
– Не тревожься, матушка, – прогудел Викула. – Чай, у князя нашего глаза есть. Увидит стан печенежский. Поостережется.
– Не нравится мне это… – пробормотала княгиня.
– Что тебе не нравится, бабушка? – удивился княжич Олег. – Батька возвращается. Теперь все хорошо будет. Уж он-то печенегов отгонит!
– Дурень ты, – Ярополк спрыгнул со стены, отвесил младшему подзатыльник. – Четыре лодьи – это ж сколько воев, ну-ка посчитай!
Млаший нахмурил лоб:
– Лодьи большие… В такие до сотни гридней можно посадить. А ежели потесней, то и две, значит…
– Значит ты мал еще воинскую науку постигать! – надменно оборвал его Ярополк. – Какие две сотни! Они ж с самой Булгарии идут. Значит, запас еды на каждого. А добыча? Добыча знаешь сколько места занимает?
Младший сокрушенно молчал.
– Вот тебе и две сотни! Хорошо, если копий по шестьдесят на лодью. И то, если без коней. То-то, малой! – с чувством превосходства заявил Ярополк.
– Хорошо посчитал, – похвалила княгиня. – А печенегов сколько?
– Тысяч пять, а то и поболе.
– Ну что, не появились другие лодьи? – спросила Ольга.
Ярополк покачал головой. Радость с его лица сошла.
– А где ж тогда вся батькина рать? – спросил испуганно Олег. – Неужто сгинула?
– Бог того не допустит, – сказала княгиня.
Но уверенности в ее голосе не было.
Не только княгиня поняла, что не всё так ладно, как показалось сначала.
Теперь уже с обеих стен наблюдали за лодьями в напряженном молчании. И не только со стен. В печенежском лагере тоже заметили лодьи. И стяги на мачтах тоже разглядели. Сперва засуетились, принялись поспешно грузить кибитки, но когда поняли, что лодий только четыре, сразу воспряли духом. Страшен великий князь Святослав. Будь с ним хоть тысячи две гридней, дали бы деру храбрые воины хана Кайдумата. Но – четыре лодьи… Как бы ни был грозен Святослав, а когда на одного руса десяток степняков приходится, это уже совсем не страшно.
А лодьи, как ни в чем не бывало, спокойно подошли к берегу. С шорохом въехали на песок украшенные деревянными фигурами острые носы, легли на положенные места весла, и один за другим стали спрыгивать на песок доспешные воины-русы. Так, словно бы и не выстроились вдоль берега грозной стеной конные печенеги.
Высадились, построились в боевой порядок. Отменные воины. На каждом – полный доспех, мечи, копья наготове. По повадке видно: опытные, умелые воины. Вот только оказалось их всего сотни полторы.
«Неужели драться будут?» – удивился большой хан Кайдумат.
Да и не он один удивился. Каждый степняк. Это же смерть. Пешими, без прикрытия – против сорокакратно превосходящего противника. Да стоит только Кайдумату скомандовать – и все. Один залп – и от ладного строя ничего не останется. Одни мертвецы.
Строй между тем раздвинулся, пропуская двоих: одного постарше, другого – помоложе.
На старшем – доспех богатый, шлем с личиной золоченой. На младшем – попроще, шлем со стрелкой, панцирь хорошей работы…
– А на палубах – ничего, – с разочарованием сказал Кайдумату один из его родичей-подханков. – Где ж добыча?
– Узнаем, – пробормотал большой хан. – Непонятно мне: знак на корабле Святославов, а этот, с золотой мордой, точно не Святослав: потолще и ростом повыше, да и ходит по-другому.
– Что делать будем? Бить? – спросил подханок.
– Повременим. – Жизнь приучила Кайдумата к осторожности. Особенно если что-то непонятно. – Сбегай к ним, узнай, кто такие?
Подханок кивнул. Его конь шагом, осторожно, утопая копытами в песке, сошел вниз.
– Кто такие? – по-печенежски, нагло, поинтересовался он, нависая над пешими.
– Я – сотник княжий, сын воеводы Серегея, Артём! – гордо произнес младший тоже по-печенежски. – А это – воевода великого князя Святослава Гуннар по прозвищу Волк. – А ты кто таков, степной воин? И что вы тут делаете, у стен нашего города?
– Я младший хан великого народа Хоревой! – выкрикнул подханок. – А вопрос твой – глупый. Вольный народ Хоревой ходит, где хочет, и берет, что хочет. Ясно тебе, рус? Захочу – и ты рабом моим станешь!
– Это вряд ли, – уверенно сказал Артём. – Хочешь меня убить – попробуй. Один на один, если ты не трус. А если ты трус, можешь скомандовать своим лучникам – и покроешь себя позором.
– Дурак ты, рус! – свесившись с седла, прямо в лицо Артёму прошипел печенег. – Один залп – и никто не узнает, что ты только что наболтал. Хочешь умереть, рус?
На миг у Артёма возникло желание: ухватить наглого копченого за горло, сдернуть с седла на спрятанный в рукаве нож… Но это уж точно было бы глупостью.
– Не хочу, – с достоинством ответил он. – Но смерти не боюсь. А велеть вашим воинам стрелять ты не вправе, потому что ты – мелкий ханчик, а здесь, я вижу, почти все воины вашего племени. Значит, с вами пришел сам большой хан или его родной брат. Так, печенег?
– Так, рус, – неохотно ответил подханок, распрямился в седле. – Здесь сам большой хан Кайдумат. Трепещи! Твоя ничтожная жизнь – в его руках!
– Уже дрожу, – насмешливо произнес Артём. – Разве не видишь? А теперь хватит пустой болтовни. Веди нас к своему хану. Пусть сам ответит, что делает Хоревой на вотчине великого князя Святослава!
Смуглую рожу печенега перекосила гримаса злобы. Очень ему захотелось полоснуть нахального руса острой сабелькой… Но сдержался. Он – переговорщик. И рус – тоже. Убить переговорщика по степным законам – дурной поступок. А убить посла без приказа большого хана – преступление. За это и самого могут головы лишить.
– Идите за мной, русы. Я узнаю, будет ли большой хан говорить с вами, – повернул коня и порысил к своим.
Русы с места не двинулись. Младший что-то сказал старшему, тот ответил.
Подханок, обнаружив, что русы за ним не последовали, крикнул сердито:
– Или идите, или возвращайтесь к своим воинам – умирать!
– Пойдем, воевода, – по-русски сказал Претичу Артём. – Выбора у нас нет. Не получится, нам все одно смерть.
– Смерть смерти рознь, – пробормотал воевода. Голос его из-под личины звучал совсем невнятно. – Одно – в бою с честью полечь. Другое – копченым в плен попасть. Знаешь ведь, что они с пленными делают.
– Знаю, – ответил Артём. – Только идти нам, воевода, всё равно придется. Одно обещаю: если выйдет худо – мой клинок тебя найдет. А ты уж, постарайся, – меня. А то по моей вере самому себя убивать не положено.
Золотые висюльки-колокольчики на сбруе Кайдуматова коня мелодично позванивали. С такими украшениями на степную охоту не едут. Понимающему человеку сразу ясно: большой хан перед ним, а не мелкий вождь.
– Ловко по-нашему говоришь, рус, – похвалил Кайдумат. – Где наловчился?
– Так многие из ваших нашему князю – союзники, – Артём улыбнулся как можно простодушнее. – С нашим князем дружить – выгодно. Вон большие ханы Гюйче и Кошту с ним на булгар ходили – большую добычу взяли.
– Небось не больше вашего князя?
– Не больше, – согласился Артём. – Так ведь у моего князя – сто тысяч воинов. Всех одарить надо.
– А скажи, рус, почему на мачте твоей лодки – княжий стяг? – сощурил и без того узкие глазки Кайдумат.
– Ошибаешься, большой хан. На моей лодье моего отца стяг, воеводы Серегея. А княжий – вот на его! – Артём кивнул на своего старшего спутника. – Поскольку он – воевода княжий.
– А что он сам молчит? – спросил большой хан. – Степного языка не знает?
– Откуда ему знать? – Артём развел руками. – Он же – с севера. Они и по-нашему плохо говорят. А ваш язык ему знать – ни к чему. Его наш князь не в степи гулять послал, а домой радостную весть принести. Кто ж знал, что ты, большой хан, к князю Святославу в гости приедешь? Только зачем ты столько воинов с собой взял, большой хан? – Физиономия Артёма сделалась еще простодушнее, чем раньше. – Здесь тебя никто не обидит, тут – мирная земля, под защитой Святослава.
– Святослав – в Булгарии, – уронил Кайдумат. – О том все знают.
Артём замотал головой, заулыбался:
– Ошибаешься, большой хан. Святослав уже близко. Нас вот вперед послал. А то у него лодьи от добычи отяжелели. Совсем медленно идут. А мы вот налегке, за стягом княжьим…
Узкие глазки Кайдумата с подозрением глядели в веселые глаза Артёма. Не верил он ему… И верил тоже. Если солгал ромейский жрец, если не за Дунаем хакан русов, тогда уходить надо. Не заплатит ему Киев дани. А если лжет рус? Киев вот-вот пощады попросит… Может, перебить эту сотню русов и продолжать осаду?
Большой хан знаком подозвал одного из своих, пошептал ему на ухо. Тот кивнул и ускакал. Вниз, к берегу, туда, где стояли воины Претича. «Как бы они какой-нибудь глупости не сделали», – забеспокоился Артём.
Трудно им там стоять, зная, что в любой момент на них могут посыпаться печенежские стрелы. Нет, должны вытерпеть. Гридни лучшие, проверенные, все сами вызвались…
Посыл вернулся, пошептал на ухо большому хану. Но у Артёма слух хороший: уловил большую часть сказанного. А что не услышал – сам догадался.
Велено было печенегу посмотреть: действительно ли на берегу Святославовы гридни, отборные воины в справной зброе, а не дружина какого-нибудь союзного Киеву князя. Посмотрел печенег и убедился, что воины и впрямь отборные и оружие у них – не из дешевых.
Услышал Артём – и порадовался, что убедил всё-таки воеводу Претича взять не четыреста воев, а всего лишь сто пятьдесят, но зато облачить каждого в лучшие доспехи. Наверное, это был последний довод в пользу правдивости Артёмова рассказа.
А большой хан думал. Смотрел то на Киев лакомый, то на лодьи русов… Никак выбрать не мог. Как бы так поступить, чтобы уйти и остаться?
– Хорошо, – сказал большой хан. – Скажи своему воеводе, сотник: негоже хану, пусть и северянину, по степи пешком ходить. Дарю я ему коня!
Махнул рукой – подвели Претичу жеребчика нервного, большеухого. Не лучших кровей, но неплохого, оседланного по степному обычаю, с по-степному короткими стременами.
– Скажи ему, сотник: хочу я, чтобы попробовал воевода мой подарок, – сказал Кайдумат.
Так, похоже – еще одна проверка.
– Дарят тебе, воевода свейский Гуннар, – с упором на «свейский» произнес Артём, – этого коника. Хочет большой хан, чтобы ты на него сел.
По-другому предупредить Претича Артём не рискнул. Очень может быть, что в окружении Кайдумата есть те, кто понимает язык русов.
Но старый воевода не оплошал. Подергал сначала стремена – попробовал опустить. Не получилось. Крякнул разочарованно. Артём встал на колено, подставил сцепленные руки и помог воеводе взгромоздиться на лошадь. Именно взгромоздиться. Сел Претич в седло не как черниговский воевода-рус, а в точности как это сделал бы нурман или свей. Но пересаливать тоже не стал: узду взял твердо. И взыгравшего коня осадил умело.
Наблюдавший за ним Кайдумат, видимо, был удовлетворен.
– Всаднику надобно и оружие другое, – заметил он. – Эй, дайте воеводе саблю да лук со стрелами!
– Чем отдариваться будем? – спросил Претич.
– Тем же, оружием, – не раздумывая, ответил Артём. Отстегнул ножны с мечом, снял со спины щит, протянул Кайдумату. – Возьми, большой хан. Вдруг решишь ты пойти с моим великим князем ромеев бить или еще кого. Вот и пригодится тебе оружие пешего. А то с вашей сброей крепости брать не сподручно.
С намеком сказал, но по обветренному, похожему на мореное дерево лицу Кайдумата угадать, понял ли тот намек, Артём не сумел.
– Когда увижу я твоего князя? – снова спросил Кайдумат.
– Скоро, – уклонился от точного ответа Артём.
– Хорошо, – Кайдумат махнул рукой. Его воины отхлынули, открыв путь к киевским воротам.
А затем большой хан отдал команду – и печенеги вразброд поскакали к своему стану.
Тем не менее дружинники Претича к воротам не поспешили. Сначала вытянули лодьи на песок, потом собрали свой скарб и лишь после этого не спеша двинулись по натоптанному пути к воротам стольного града.
«Нет, – решил Кайдумат. – Пока не уйду. Пошлю разведчиков вниз по Днепру. Если плывут лодьи князя – тогда и уйду. Снимется орда – ищи ветра в поле. На лодьях по степи не поскачешь. А ежели соврал хитрый рус – Киев мне за обман двойной данью поклонится».
* * *Когда приплывшие воины высадились на берег, в Киеве испугались, потому что совсем мало их было.
Но обошлось. Не тронули их печенеги. Более того, увидели смотревшие со стен, что степняки готовятся уйти: снимают шатры, грузят утварь в кибитки. Увидели – и возликовали.
Но опять – рано.
Степняки снялись, да не совсем. Отошли немного – и стали вдоль речки Лыбеди.
– Ждут: придет мой сын или нет, – сказала княгиня Ольга, прежде того выслушавшая рассказ Претича и Артёма.
– Пойдем, сотник, – сказала она Артёму. – Поговорим.
Кроме княгини, в покоях присутствовали оба княжича.
Младший, Олег, скучал. Старший, напротив, выглядел взволнованным.
– Почему мне ничего не сказал? – строго спросила Ольга.
– Дело тайное, – спокойно ответил Артём. – Чем меньше людей знает, тем лучше. Прежних-то гонцов отправляли – весь Киев видел. А у Кайдумата в городе точно послухи есть.
– И как же они хану из осажденного города вести подают? – язвительно спросила княгиня.
– Много способов есть. Можно, к примеру, берестой стрелу обмотать, а на бересте прежде написать то, что нужно.
– Будто копченые читать умеют, – презрительно уронила княгиня.
– Может, и умеет кто. А можно и не писать – нарисовать.
– Умный ты слишком для своих лет. И дерзкий. Не в мать пошел – в отца. Мать у тебя – добрая христианка.
Артём не понял, почему ум – помеха доброму христианину. И почему сердится великая княгиня – тоже не понял. Но намек, что отец его нехорош, ему не понравился. И на это Артёму было что сказать. Только тем, кто носит княжий титул, такого не говорят.
– Бабушка! – не выдержал Ярополк. – Артём нас от копченых спас! За что ты его ругаешь?
– Во-первых, копченые еще здесь. Не ушли, рядышком стоят. А во-вторых, где это видано, чтобы какой-то вьюнош розовощекий своевольно решал, как ему город оборонять.
Ярополк потрогал свою щеку, куда более гладкую, чем у Артёма, но всё-таки сказал:
– Я ему разрешил. И гридням велел вылазку сделать тоже я.
– А почему я не знала?
– Потому что не женское это дело – воевать! – выпалил Ярополк.
Сказал – и сам испугался.
Но княгиня не рассердилась. Махнула рукой.
– Награждать тебя не буду, – сказала она Артёму. – Вернется князь – наградит. Он меня щедрей.
«Это уж точно», – подумал Артём.
Княгиня всегда была скуповата, а к старости и вовсе жадной стала. Она церкви строила. В Киеве уже три возвела и еще пять заложила. То же у себя в Вышгороде. А на оброчных землях – еще десятка три. Строить же церкви – дорого. Еще на утварь да на священнослужителей деньги нужны. Христиан на ее земле мало. От их приношений церковным клирам не прокормиться. Подворье ромейское в Киеве особой щедростью не отличалось. Зато купцам Ольгиным в Царьграде полегче стало. О руси[10] у византийцев самые разные слухи ходили. Иные даже всерьез поговаривали, что князь русов – это тот самый князь Рос из пророчества Иезекииля, который вместе с Гогом и Магогом принесет народу Рима нескончаемые бедствия.[11] Посему отношение к Киеву в Константинополе было довольно враждебное. Крещеная же русь уже не могла восприниматься как злая сила из пророчества. Но окончательно вычеркнуть русов из списка подозреваемых в принадлежности к «гогам» и «магогам» в Константинополе пока не могли, поскольку русью назывались не подданные княгини Ольга, а военная дружина князя Святослава. А он, несмотря на уговоры матери, креститься не собирался.
Но в то время даже самых истовых христиан в Киеве мало беспокоило, каким богам поклоняется великий князь. Да хоть каким… Лишь бы пришел поскорее.
Всё же прок от подвига Артёма, Претича и остальных был. И немалый. Хоть не ушли печенеги, зато теперь можно было киевлянам воду из Днепра брать. Ходили с опаской, но часто. Запасались впрок. Догадаются печенеги, что обманули их, – опять к стенам подойдут.
– Не тревожься, княгиня, – успокаивал Ольгу Претич, по праву старшего взявший на себя командование киевской дружиной. – Скоро союзные нам князья да вожди с дружинами подойдут. Всё хорошо будет.
Княгиня не возражала. Только губы поджимала скептически. Не верила, что помощь придет вскоре.
А про Артёма на киевских площадях уже сказители пели. Как прежде – про его отца.
Ошибся Претич. Не пришли союзные князья. Но и княгиня тоже ошиблась. Помощь пришла.
Пришел Святослав.

Глава шестая
Бросок пардуса
Одиннадцать тысяч конных русов, соединенные дружины лучших гридней Святослава, Свенельда, Икмора и Духарева обрушились на печенежский стан в рассветных сумерках. Упали внезапно, как ястреб на цаплю. И не со стороны реки, откуда их ждали, а с Дикого Поля.
Засланные пластуны бесшумно зарезали редких караульщиков – и пошла кровавая потеха!
Так любили нападать сами печенеги: накатить из сумеречной мглы на спящих – и бить-рубить под рвущий уши визг.
Теперь получили той же монетой. Только не под пронзительный визг степных разбойников, а под леденящий сердце варяжский волчий вой.
Духарев шел во второй линии атаки, сразу за гриднями великого князя.
Сергей летел, приникнув в конской гриве, гоня впереди себя рождающийся где-то в середке живота вибрирующий вой. В правой руке – меч, в левой – легкая, бритвенно-острая сабля. Рядом, чуть опережая, – ближние гридни, тоже бросив поводья, клещами ног обхватив лошадиные бока, кто – с клинками, кто – с изготовленными луками. А слева и справа, растянувшись на две сотни шагов, – вся его дружина. Сергей, не глядя, чувствовал ее, как птица чувствует крылья.
Первая волна уже прокатилась по лагерю степняков, выбив, выкосив всех, кто не спал, кто вскочил, готовый дать отпор внезапному нападению. Теперь печенежский стан лежал перед Духаревым, как ощипанный гусь. Выпотрошить – и на вертел.
Пели русские стрелы, сшибая вскакивающих спросонья заполошенных печенегов, навылет прошивая кожу кибиток.
Прямо перед Духаревым возник из ночной дымки высокий шатер. Сергей гикнул, и Калиф с галопа ударил в шатер прикрытой стальной кисеей грудью, опрокинул, завизжал не хуже печенега, толкнулся ногами от мягкого, споткнулся. Духарев, откинувшись назад, помог коню удержать равновесие, полоснул мимоходом саблей по шевелящемуся под тканью, и дальше, дальше…
Печенежский лагерь кончился внезапно. Духарев еле успел осадить коня, чтобы не сшибить Святославова конного гридня, одного из тех, что оцепили стан и били тех копченых, что пытались уйти.
Духарев пронзительно свистнул, останавливая своих. И еще раз засвистел, разворачивая в новую атаку.
Минут через десять всё было кончено.
Из шести тысяч Хоревой осталось не более трехсот. Да еще те копченые, что были не в стане, а с табунами. Эти сейчас удирали без оглядки, неся в степь весть о возвращении страшного князя-пардуса.
Понурые, потрепанные печенеги стояли посреди разгромленного лагеря и ждали воли Святослава. То есть – ничего хорошего. В лучшем случае – позора, в худшем – смерти. Каждый наверняка сейчас мысленно хулил своего большого хана, который опрометчиво привел их к стенам Киева.
Большой хан Кайдумат тоже был здесь. Стоял, спутанный арканами, и мрачно смотрел в землю. Пять минут назад он сам искал смерти, но умереть в бою ему не дали. Спутали, стреножили, как жеребца, назначенного в заклание.
Недавно всевластного хана подтащили к князю, бросили его к ногам жеребца.
– Поднимите его, – велел Святослав.
Подняли.
– Зачем пришел? – по-печенежски спокойно спросил князь.
– К тебе в гости, – хан поднял голову. Лицо – в пыли и крови. Но в глазах нечаянная надежда. Вдруг – жизнь? – Я тебе не враг, великий князь. Хоть у воинов своих спроси! Я их в город пропустил.
– Пропустил, значит? – произнес Святослав, будто бы раздумывая. – Моих воинов – в мой город. А мог бы не пропустить?
– Мог бы!
– Не пропустить моих воинов, на моей земле, в мой город?
Кайдумат сообразил, что ляпнул не то:
– Я могу быть твоим союзником, – не очень уверенно произнес он. – Хоревой – могучие воины!
Длинные усы князя дрогнули – князь усмехнулся.
Уцелевшие степняки, сбитые в кучу дружинниками-русами, могучими не выглядели.
– На моей земле только я решаю, кому и куда идти, – сказал Святослав.
– Да, да, ты, князь! – поддакнул Кайдумат.
– …А когда меня нет, решает мой сын, – не обращая внимания на слова печенега, продолжал Святослав. – Или ты, хан, решил, что теперь великий князь киевский – ты?
Кайдумат подавленно молчал. Он понял, что надеялся напрасно.
– А союзники такие мне не нужны, – холодно сказал Святослав. – Вы никчемные воины, Хоревой. Икмор! Убить всех!
И покинул разгромленный стан.
А через некоторое время у киевских ворот протрубил рог, деревянный брус засова со скрежетом вышел из пазов, створы распахнулись, и стольный град Киев принял своего князя.

Глава седьмая
Мать и сын
Княгиня Ольга слегла в день победы. Словно только ждала возвращения сына, чтобы ослабеть.
А Киев праздновал освобождение. Ставили столы на майданах. Катили вниз бочки пива и медовухи из княжьих погребов. Теперь беречь ни к чему – снята осада. Чудным образом прознав о том, что печенегов разбили, еще до полудня подошли к Подолу первые лодки с той стороны Днепра: с дичью, рыбой, блеющими овцами. Но продовольствия в городе теперь хватало. Все запасы печенегов (а их незваные гости награбили немало), их табуны, бурдюки с вином и кумысом достались победителям.
Киев гулял. Всем было хорошо: от последнего холопа до самого великого князя. Все отдыхали. Разъехались по домам гридни – у кого были дома. У кого семей не было, или – остались далеко, простали чарку за чаркой в Детинце, славя удачу своего батьки. Всё удается великому князю Святославу. Вятичей взял, хузар взял, «черных» булгар побил, ясов с касогами примучил, на службу себе привел. Придунайские земли булгарские под себя взял. С ромеями дружен, печенегов держит как псов цепных, а сорвутся – башку разобьет. Хорошо Киеву под таким князем… Пока он рядом.
– Зачем ты печенегам отдаться хотела? – спросил Святослав.
Только к вечеру сумел сын выбраться к матери. Дружина не отпускала. Прошел через двор в Ольгину часть. Здесь было тихо и пустынно. Теремные девки и холопы ушли веселиться.
«Оставили княгиню одну! Всех выпорю!» – раздражаясь уже только одной этой пустотой и тишиной, подумал Святослав, поднимаясь в горницу.
Но княгиня была не одна. С ней была жена воеводы Серегея, лекарка Сладислава. От этого настроение у князя окончательно испортилось. Сладислава напоминала ему жену, умершую, пока он был в походе. Сколько с тех пор у Святослава было наложниц… А свою угорочку-жену забыть не мог. Из всех сыновей, от него рожденных, Святослав признал только троих: Ярополка да Олега. Еще Володимира. Матери его князь уже и не помнил. Но тот все же первенец.
– Выйди, – коротко бросил князь Сладиславе.
Женщина молча поднялась, взяла тяжелую книгу, из которой княгине читала, поклонилась (не в пояс, только – головой) и вышла.
Святослав опустился на стул, прежде занятый лекаркой. Жилистый, широкий. Воин. И пахло от него, как от воина: потом, дымом, железом. Пришел, а что говорить – не знал.
– Здавствуй, мать.
– Здравствуй, сын.
– Хвораешь?
– Сам не видишь?
– Вижу.
Помолчали. Потом князь не удержался, спросил о том, что мучило:
– Ты зачем печенегам отдаться хотела, мать?
Ольга ответила не сразу. Лежала, опираясь на подушки, смотрела на сына. Лгать ей не хотелось. Ложь – грех. А грешить тому, кто одной ногой уже через кромку переступил, – совсем плохо. Но правду говорить тоже не хотелось, потому что знала княгиня: сыну эта правда очень не понравится.
– А зачем ты нас печенегам оставил? – вместо ответа спросила она, приподнявшись на подушках. На недолгое время в ней снова проглянула прежняя Ольга: жесткая, суровая, требовательная. – Умчался за Дунай, бросил мать, детей бросил, вотчину!
– Не бросил, – хмуро ответил великий князь. – Я за себя Ярополка оставил.
– Мал еще Ярополк для княжьего стола!
– Ничего. Пускай учится. А ты ему советом поможешь. До сей поры разве не ты мои земли держала? Не жаловалась. Вон, Вышгород твой, считай, вровень с Киевом поднялся.
– Уже не мой он теперь, Вышгород. Теперь моего в этом мире немного осталось. Теперь всё – твое. И Киев – твой, и Вышгород.
– Киев – Ярополков, – возразил Святослав.
– Твой! Здесь твоя земля. Киев, Вышгород…
– А еще – Итиль хузарский, и Тмуторокань. И булгарские земли. И не Киев теперь град мой стольный, а Переяславец булгарский. Там – сердце земли моей. – И зная, что может потешить его мать, добавил: – Там вина сладкие и фрукты дивные. Туда все пути сходятся. Там до Константинополя – рукой подать. Оттуда потекут ко мне парча да злато, серебро и кони. Там наши кожи да мех, да воск. Все, что родит земля от Новгорода до Киева, знатный доход принесет. И дружина моя сыта будет, сильна и богата. Все вои лучшие ко мне придут. Что нам тогда печенеги? Пыль под копытами!
Не убедил, похоже.
Княгиня бессильно откинулась на подушки. Дышала с хрипом, щеки запали…
– Значит, уедешь?
– Уеду! – решительно заявил Святослав. – Печенегов не бойся. Больше не придут.
Ольга не ответила. Некоторое время оба молчали. Потом княгиня сказала еле слышно:
– Не уезжай, сын. Погоди пока… Пока я умру. Чую: недолго осталось.
– Что ты худое говоришь, матушка! – Святослав коснулся мозолистой ладонью иссохшей, проросшей взбухшими венами руки матери. – Зачем так говоришь?
– Знаю. Обещай, что не уедешь.
– Обещаю, – после паузы произнес великий князь.
– Еще обещай, что похоронишь меня по-христиански.
Святослав нахмурился, заиграл желваками… Но потом все-таки выдавил:
– Обещаю.
Выпустил руку матери и встал.
Ольга закрыла глаза.
Бесшумным шагом Святослав покинул горницу. Он был очень сердит.
– Иди к ней, лекарка! – бросил он ждавшей за дверью Сладиславе. – Нет! Погоди! Это правда, что она умирает?
– Правда, – спокойно ответила Сладислава. – Все люди умирают, князь.
Святослав развернулся стремительно, бросился вниз по лестнице.
– Коня! – рявкнул князь. И умчался.
Сладислава вздохнула и вошла в покои. Сердце ее чуяло недоброе. Беду. И беда эта была больше, чем смерть княгини. Беда – это перемены, которые за этой смертью последуют. И не верилось Сладиславе, что это будут перемены к лучшему. Одно утешало: здесь ее муж. И пока он здесь – защитит. Но что будет, когда он уедет? А уехав, вернется ли?
Духарев гулял на княжьем дворе вместе с ближними дружинниками. Остальным накрыли столы за стенами. Богатые столы.
Если бы Сергей мог выбирать, он с удовольствием сменил бы эту грандиозную попойку на тихий обед под родной крышей. Устал он. Сначала – стремительный переход от Дуная, потом, когда на последнем поприще переняли гонцов Претича, – и вовсе сумасшедная гонка. И, наконец, утренний бой, отнявший последние силы. Лечь бы сейчас на печь, выпить сбитню да спать до завтрашнего полудня.
Нельзя. Положение обязывает.
Сидел. Ел. Пил. Произносил и слушал здравицы.
Ушел уже затемно. Вместе со Сладой.
Пешком шли. Вдвоем. Гридни, которым было положено беречь воеводу, нынче – кто с девкой валялся, кто – под столом. Гуляй, гридь молодецкая!
Подступи сейчас печенеги – голыми руками взяли бы стольный Киев.
Не подступят. После сегодняшнего разгрома долго еще не рискнут копченые посягнуть на вотчину Святослава.
Шли вдвоем, говорили негромко, переступали через пьяных. Тех, кто еще на ногах, Духарев отпихивал с дороги. На него не сердились. Кто потрезвее – кланялись.
Говорили о детях: о герое-Артёме, о младшем, Славке, который тоже обещает вырасти молодцом. О Данке: выросла девка, пора замуж выдавать.
А потом Слада как будто невзначай спросила:
– Говорят, ты себе наложницу завел там, в Булгарии?
«Вот псы, – подумал Духарев. – Уже успели наболтать».
Впрочем, может, и не они. Может, кто из гостей торговых доложил.
Сергей смутился. Но отрицать не стал. Кивнул. Лицо сделал сокрушенное.
– Язычницу?
– Нет, – Духарев слегка воспрял: есть в его любовнице качество, которое можно трактовать как плюс. Если, конечно, у любовницы, с точки зрения жены, могут быть плюсы. – Христианку.
Ошибся.
Слада заметно опечалилась. Оказалось: большой грех совершил воевода.
– Так что ж, будь она язычница, не грех, что ли?
– Грех, но меньший.
Вот и пойми после этого женщин. Хотя, если вдуматься… Для Слады язычница, может, и не совсем человек. Так, нечто для постельных утех.
– Я ее от богумилов спас, – сказал Сергей. – И не ее одну. Может, за это Господь мне часть грехов отпустит.
– Господь милостив, – поджала губы, отвернулась.
Духарев шагнул к ней, наклонился (уже отвык от того, какая она маленькая), привлек к себе ласково, шепнул на ухо:
– Ты – моя кесаревна. Только ты.
Слада молча вывернулась из его объятий (Сергей не посмел удержать) и выбежала из дома.
Духарев слышал, как она зло распекает подвернувшегося холопа.
«Что я такое сказал? – подумал он. – Почему она обиделась? – Тут же успокоил себя: – Ладно, вечером, на ложе, помиримся».
Однако этой ночью разделить с женой ложе ему не пришлось.
Умерла княгиня Ольга.

Глава восьмая
Тризны не будет
Ольгу похоронили скромно. Как она и завещала. Без тризны, без посмертных жертв и прощального пира… Скромно. И не курган насыпали над прахом великой русской княгини, а жалкую могилку, более подобающую жене какого-нибудь смерда, а не той, которая два десятилетия правила Киевской землей.
«Елена, раба Божья, кесаревна Русов», – было начертано на надгробной плите по-гречески и булгарской «кириллицей». Провожали княгиню ее единоверцы. И среди них – Сладислава, всю ночь просидевшая подле усопшей. Греческий священник, отец Константин, на греческом прочитал молитву.
Всё было, как хотела великая княгиня.
Духарев на похоронах тоже был. Простоял в сторонке, окруженный десятком гридней. Уехал, как только легла на могильный холмик плита с крестом.
Святослав ходил – чернее тучи.
Но позволил свершить над покойницей христианский обряд. Желание усопшей священно. Все знали: не больно-то сын ладил с матерью. Но позволял править своей отчиной по своему разумению. И Ольга правила. И уважали ее. И терпели то, что отреклась от родных богов.
Народ терпел. Ольгины-то бояре сами в большинстве крещеные. Терпели Ольгу, терпели и то, что ромейское подворье в Киеве – самое богатое. Что ромейских купцов в Киеве привечают прежде своих…
Многие роптали. Тихонько. Особенно на бояр Ольгиных. Но – терпели. А как умерла – терпение кончилось. Взроптал народ. Сначала – несмело, с оглядкой. Кому ведомо, как отнесется к этому Святослав. Князь хоть и своей, варяжской веры, а ропоту не любит. Осерчает – утопит недовольных в их собственной крови.
Но князю было не до религиозных распрь. Князя более беспокоила экономика. Пока жила мать, сбор даней и оброков был на ней. Она ставила тиунов и мытарей, посылала за оброком, судила, если местная старшина не могла справиться. Теперь всё это ложилось на Святослава. А тому – не до киевских вотчин. Он великую державу себе воюет. Но и отдавать все целиком в одни руки нельзя. Опасно. Матери Святослав мог доверить такую великую силу. Другим – нет. Потому решил Святослав поделить киевскую вотчину на сыновние доли. Точно обозначить: это – Ярополково, это – Олегово. Был еще Володимир, но ему отрезать надел не надо. Ему – Новгород. Он там уже прижился, в Киев даже в гости не наезжал. Зато на севере со всеми ладил: и с Полоцком, и с Беловодьем, и даже с нурманами. Сколько тут было заслуги самого Володимира, а сколько – его пестуна Добрыни, неведомо. Святослава это не заботило. Главное, чтобы мир был на севере и товары, меха, кость и прочее шли бесперебойно. А вот как с югом быть? То есть кому что – ясно. Олегу достанется часть деревлянской земли, граничащая со свенельдовой. Доля малая, но на прокорм хватит. А вот как быть с Ярополком, который займет великокняжий киевский стол? Хоть и обещает княжич вырасти славным мужем и правителем, но пока – отрок. Святослав, правда, помладше был, когда княжить стал. Но с ним мать была. И пестуны добрые: Свенельд, Асмуд, Серегей. А с сыном кого оставить? Асмуд – стар. Серегей и Свенельд за Дунаем нужны… Кого? Одним веры нет, другие корыстны, третьи – мелки. Все лучшие – в Святославовом войске. А присмотреть надо. Ярополк хоть и варяжской крови, а крещен. Значит, будет с ромейскими жрецами дружить. А с ромеями дружить – без порток остаться. Конечно, и у Святослава был свой ромей на службе. Калокир. Но что лукавить: окажись Калокир на службе у Ярополка, через краткий срок уже не Калокир служил бы княжичу, а княжич – Калокиру.
Трудно, трудно… Гнетут Святослава тяжкие думы. Не это ему любо. Он – молод. Он – воин. Ему – врагов бить, а не оброки назначать да с седобородыми боярами рядить. Чувствует Святослав, что сам становится велеречив и медлителен. Бесит его это. Будто боевого коня в телегу впрягли. Хочется – быстро. Вотчину поделить. Ромейскому духу в Киеве дать окорот. Чтобы крепко запомнили. И страшились. И сидели в своих душных капищах, как лисы в норах.
Будь его воля, князь бы и капища эти пожег. Вместе с их черными жрецами. Глядишь, сын бы от этой слабосильной веры отошел. И прочие в дружине, кто с крестом, – тоже. Но – нельзя. Обидятся многие верные. Да и кесарь Никифор в Царьграде тоже обидится. Сейчас у Киева с ромеями мир и как бы полное понимание. Торговым гостям-русам в Константинополе целый квартал выделен. А обидятся – как тогда торговать?
Трудно, трудно сейчас на что-то решиться даже Святославу. Трудно, но надо.
Духареву тоже было нелегко. Отношения с женой никак не склеивались. Он и сам был в том немало виноват: считай, каждую ночь ему Людомила снилась. Оно хоть и приятней, чем кошмары из прошлого-будущего, где Духарев – обрюзгший кабан в белом лимузине, а вот перед Сладой – неловко. Не дай Бог, он еще во сне Людомилу звал? Может, и звал? Слада о том не говорила, а сам он спросить не решался. В общем, проблемы.
Одно радовало – дети.
Артём, Данка, Славка. Старший вырос: не ростом – по-мужски. Юношеский задор ушел, стал немногословен, сдержан. Духарев его отчасти понимал: положение обязывало. Князь его за подвиг обласкал по-княжьи: одарил, боярином сделал, старшим над полутысячей поставил. Духарев опасался, что позовет князь сына с собой в Булгарию, что было по-прежнему нежелательно. Но у Святослава имелись на парня другие планы, которыми он поделился с Духаревым: оставить Артёма старшим над Ярополковой дружиной. То есть формально старшим будет старый Асмуд, но настоящим командиром, боевым – Артём. Князь еще и извинялся, что оставляет Серегина сына в отдалении от великих дел. Мол, Серегеич твой и здесь обижен не будет. А вырастет Ярополк, тогда, за службу, пусть Артём любой из булгарских придунайских городов под себя берет. Любой, кроме Переяславца, – оговорился князь на всякий случай.
Сергей мысленно усмехнулся. Правнуку булгарского царя – получить надел булгарской земли от завоевателя.
Младший сын Славка высот пока не достиг. Молод. Но ростом брата уже догнал – не в мать пошел, а в отца. И такой же безбашенный. С Йонахом они хорошо сошлись, хоть Славка его и младше на три года. Еще Зван к ним в компанию пристроился. То, что он годика на три постарше, и происхождения другого – из «детских»,[12] – значения не имело. Все трое – опоясанные гридни. Значит – ровня. А потом еще Данка к парням присоседилась. Вроде и не очень прилично: девке шестнадцатый год, а она галопом по степи гоняет.
Слада ее бранила за недевичье поведение, пыталась к хозяйству вернуть… Даже пару раз намекнула мужу, чтоб вмешался, сказал свое веское отцовское слово. Духарев сказал. Но, видно, не было в его слове достаточного веса. Не подействовало.
Духарев решил к их забавам приобщиться изнутри: съездил на охоту со Славкой, Йонахом, Званом, Данкой и еще одной девицей по имени Любушка.
Охотой этой Духарев был разочарован. Когда Сергей охотился со своей дружиной, то к нему, воеводе, с пиететом относились, пропускали вперед. Да и конь у него был – лучший. А тут Духарев Калифа решил оставить: взял другого коня. Так что вышло, что у всех шестерых скакуны равной силы, а один из всадников – в полтора раза тяжелее остальных. Угадайте, кто?
Гнать тарпана хорошо, когда ты впереди скачешь. А когда в хвосте чужую пыль нюхаешь – никакого удовольствия.
И стреляли парни, даже Славка, лучше, и ловчее были: на скаку из травы за уши зайца выдергивали.
Данка с Любушкой, правда, зайцев за уши не ловили. Но не с девками же воеводе соревноваться…
В общем, съездил Духарев разок с молодым поколением – и хватит.
Тем более работы у боярина Серегея – непочатый край. Имущество, блин. Земель накопилось – за три дня не объедешь. Хорошо хоть всё не надо инспектировать, а только там, где образовались неразрешимые проблемы. В основном с соседями. Ну, кому неразрешимые, а кому – цыкнуть разок да кулак показать.
Кулак Духарев показал. Проехался по критическим точкам вместе с малой дружиной. «Кулак» в пять сотен гридней в шелках, бархате да сверкающей зброе на большинство оппонентов произвел нужное впечатление. Не сработал лишь в одном месте. Там, где его земли граничили с лесом Люта Свенельдича. Но с Лютом спорные вопросы решили полюбовно: соревновались за кубком, кто щедрей уступит. Лют выиграл. Он – человек свободный, а Духареву еще перед женой отчитываться.
В общем, внеурочное полюдье прошло удачно. Зато когда Духарев после двухнедельного отсутствия вернулся домой, его ждал сюрпризец.

Глава девятая
Дела семейные и религиозные
– Разговор есть к тебе, батька…
Духарев с удивлением заметил, что всегда бойкий Йонах сейчас мнется и явно смущается…
– Есть, так говори, – разрешил Сергей.
– Мне бы еще… э-э-э… с боярыней Сладиславой… тоже поговорить…
Духарев пытливо поглядел на молодого хузарина: что еще тот успел натворить?
– Можно и с боярыней… Хозяйку позови! – велел он теремной девке.
Вместе со Сладой в горницу шмыгнула Данка. Устроилась на лавке, потупила глазки.
– Батько воевода… госпожа боярыня… прошу покорно извинить, что не по обычаю… – пробормотал Йонах. – Только нет у меня здесь родичей и…
– Говори толком! – перебил его Духарев. – Что натворил?
– Да ничего! – торопливо, словно испугавшись, сказал сын Машега. – Ничего, только…
Прошу у вас, батька воевода и матушка боярыня, руки дочери вашей Даны! – единым духом выпалил Йонах.
Оппаньки! Сергей поглядел на жену: ты знала?
Чуть заметный кивок.
Надо же! Когда только успел?
– А что Дана, согласна? – спросил Сергей.
– Согласна! – быстро ответил Йонах.
И Данка часто-часто закивала.
Духарев задумался… Породниться с Машегом? Что ж, почему бы и нет? Йонах, конечно, еще мальчишка, но уже сейчас воин добрый… А Данку и впрямь пора замуж отдавать. По местным меркам она уже, считай, в девках засиделась… Однако ж, что это будет за свадьба, если со смерти княгини и двух дней не прошло, а жениху через две недели – в поход? Можно, конечно, отложить до возвращения…
«Если вернемся, – тут же суеверно подумал Духарев. – Или оставить парня здесь?..»
– Жена, что скажешь? – спросил он. – Отдадим нашу Данку за Йонаха Машеговича?
Слада ответила сразу, не раздумывая:
– Нет!
Духарев очень удивился. Он знал, что жена к Йонаху относится с симпатией…
– Ну-ка, детки, идите погуляйте, – велел Духарев. А выставив их из горницы, спросил:
– Почему «нет», Сладушка? Чем тебе мальчик не угодил? Чем он плох?
– Мне – ничем, – ответила Сладислава. – А в мужья для Даны я его не хочу.
– Отчего так?
– Оттого, что хузарин.
Вот те раз. Духарев был поражен.
– Его отец – мой друг, – напомнил он. – И не однажды спасал мне жизнь. И сын – в отца. Данке он по сердцу, гнили в нем тоже нет! Я считаю: для Данки он будет хорошим мужем!
– Ты – господин, – не поднимая глаз, произнесла Слада. – Будет так, как ты скажешь…
Дрогнул ее голос, или показалось?
Он быстро пересек горницу, обнял жену:
– Нет, не так. Сколько лет с тобой живем, первый раз слышу, что тебе хузары не по нраву. Чем хузарин хуже угра, руса, ромея?
– Тем, что он – не нашей веры! – твердо ответила Слада.
– То есть, если его окрестить, то ты согласна?
– Он не примет крещения, – не раздумывая, сказала Слада.
– Почему ты так думаешь?
– Не примет. Спроси его.
– Ладно, – сказал Духарев. – Спрошу. А ты иди пока…
Со своим гриднем он поговорит наедине.
– Так ты ее любишь или нет? – сердито спросил Духарев.
– Люблю.
– А креститься не хочешь?
– Не могу, батька-воевода.
Йонах уперся, как бычок. А Серега-то думал: уговорить его принять крещение – пустяковое дело.
– Это вера отцов моих, – заявил молодой хузарин. – Я в истинного Бога верую. Не пристало мне поклоняться одному из пророков… – Тут парень сообразил, что сблотнул лишнее: ведь его воевода как раз этому «пророку» и кланяется. Сообразил и умолк. – Ты говори, говори… – поощрил его Духарев. – Что там еще у тебя накипело?
Но Йонах молчал.
– Значит – не любишь, – констатировал Сергей. – Любил бы – не отказался б от нее.
– Кабы не твоя она была дочь, воевода… Э-эх… – пробормотал Йонах.
– И что было бы? – осведомился Духарев.
– А то бы и было! – Йонах вскинул голову, глянул синими, как у отца, глазами в прищуренные глаза воеводы. – Дикое Поле – оно большое. Ищи ветра…
– А у меня, значит, умыкнуть – не рискнешь? Неужели боишься?
– Никого я не боюсь! – сердито бросил Йонах. – Я тебе клятву принес, батька!
– Ладно, – сказал Сергей. – Не хотел я тебя обидеть, Йонаш. Но Данку против воли матери отдать – нехорошо будет. Однако и «нет» я тебе тоже не говорю. И одно обещаю: пока люб ты дочери моей, за другого ее тоже не отдам. А там уж как выйдет. Будет судьба к вам благосклонна – будете вместе. Нет – значит нет. Устраивает тебя такой ответ?
– Нет! – честно ответил Йонах. – Но ведь другого не будет?
– Не будет.
– А встречаться нам можно?
– Можно, – разрешил Духарев. – Знаю: честь ее и мою не запятнаешь.
– Благодарю, батька! – Хузарин поклонился низко, в пояс. И вышел вон.
Духарев вздохнул. Проблемы эти религиозные… Христиане, иудеи, язычники… Какая разница – какой веры человек? Лишь бы человеком был настоящим.
А как бы он сам поступил на месте Йонаха? Пошел бы в иудеи ради любимой девушки? Тоже вряд ли. Но и не отступился бы тоже – это точно. Может, потому Сергей и решил дать парню шанс? Никто ведь не знает, как жизнь обернется. Одно ясно: Сладу Сергей тоже обижать не станет. Она ведь искренне верит, что Данка, выйдя за хузарина, навеки погубит душу. Так это или нет, кто знает? Но оплачивать счастье дочери горем матери – это не дело. Ох, уж эти религиозные проблемы!
Хорошо хоть в Киеве всяких богумилов нет, и здешний, в основном языческий, народ к христианам относится благожелательно. Что, впрочем, неудивительно: ведь и великая княгиня христианкой была ревностной. Одних только церквей в Киеве и окрестностях построила не менее двух десятков…
А княгиню народ уважал. Может, побольше даже, чем Святослава, который всё в походах да в походах… В иных киевских землях уже и забыли, как выглядит великий князь…

Глава десятая,
которая начинается с народного вече, а заканчивается укреплением вертикали власти
Духарева разбудили шум на улице и звон била, зовущего народ киевский на вече.
Духарев удивился. Вчерашним вечером Святослав и словом не обмолвился, что намерен созвать киевлян на «митинг». Вече – это вообще не в его правилах. Вече – это в Новгороде. Там народ любит погорлопанить да морды друг дружке побить, прежде чем определиться, что надо делать. А в Киеве – по-другому. Здесь рядом – Дикая Степь. Беда вихрем налетает – бакланить некогда.
Тем более великий князь демократии не одобрял. Даже с собственной дружиной советовался крайне редко. Только – со старшиной: воеводами, боярами, князьями союзными.
Духарев не обеспокоился. Ну звонят и звонят. Худого от киевлян не ждал. Шумят – и пусть им.
Глаз не разлепляя, пошарил рукой… Слады рядом не было. Естественно. Супруга его вставала с петухами. А ныне и вовсе старалась прежде мужа подняться. И в близости отказывала под разными предлогами. А, ладно! Простит со временем.
Било всё тарахтело. Вот настырное… Всё-таки хорошо дома… Духарев потянулся, зевнул, спустил ноги с ложа, гаркнул:
– Эй, кто-нибудь! Квасу мне!
Полминуты – и в опочивальне появилась девка-холопка с корчагой. Дышала тяжело: бегом бежала.
«Хорошо Слада челядь вышколила», – одобрительно подумал Духарев, принимая корчагу.
Пока пил, чувствовал на себе любопытный девкин взгляд, а как оторвался от корчаги – девка тут же потупилась. А ничего девка, сочная, такую бы…
И тут же отвлекся, услыхав, как кто-то отчаянно забарабанил в ворота.
Сунув корчагу девке, Духарев подошел к окну, выглянул и увидел, как в открывшуюся калитку влетел потрепанный, словно воробей после драки, монашек.
– Матушка, матушка! – завопил он с ходу. – Спаси, матушка!
«Это еще что за чучело?» – подумал Сергей. Эх, Сладка! Всеобщая утешительница…
Сладислава появилась на крыльце. За ней – холоп с двумя мешками.
– В овин неси, – сказала Сладислава холопу. И монашку: – Говори, что стряслось?
– Беда, матушка! Ой, беда! – заголосил монашек. – Спаси, матушка! – монашек упал к ее ногам. – Церковь нашу жгут!
– Что ты несешь? – сердито сказала Слада. – Ну-ка встань, говори толком!
На подворье, привлеченные его воплями, выходили люди: любопытная челядь, несколько воеводиных гридней, из флигелька выбрался старый Рёрех… Младший сын Духарева Богослав выбежал из конюшни…
Монашек вскинул голову (Духарев увидел, что под глазом у него наливается здоровенный фингал), всхлипнул громко.
– Церковь жгут! – повторил он. – Нас бьют. Иерея насмерть убили!
– Кто?
Сверху Духарев не видел лица жены, но по голосу понял: поверила.
– Киевские люди…
Сладислава ахнула.
«А ведь действительно беда, – подумал Духарев. – Неужели бунт?»
И опрометью, оттолкнув взвизгнувшую девку, бросился вниз.
Сладино лицо – белее снега. Если бы не держал ее Сергей крепко, упала бы.
– Я знала, знала… – шептала она. – Я знала, что так и будет… О, Господи…
– Не бойся, дочка! – это проскрипел старый варяг. – Никто тебе зла не учинит. Мы не позволим!
Это «мы» в устах старика-калеки звучало странно, однако ж было правдой. Не было в Киеве варяга, который не прислушался бы к слову Рёреха-ведуна. А варяги…
«А варягов в городе нынче сотен пять, не более, – прикинул Духарев. – Остальные разъехались кто куда. Родичей повидать, вотчины проведать. А киевлян – тысячи, нет, десятки тысяч… Правда, и христиан среди них – не менее тысячи. Только здесь, на Горе, не менее пятнадцати дворов. Большинство, правда, в Вышгороде… Эх, жаль что со мной – только Велимова полусотня! Своих гридней тоже распустил. На побывку. Но ведь есть еще Святославова дружина…»
– Зброю мне, одеться! – крикнул Духарев. – Вставай, малой! – рявкнул он на монашка.
Но монашек, похоже, совсем ослаб и голос утратил.
– Поднимите его! – велел Духарев. – Дайте ему меду.
Монашка вздернули на ноги, сунули емкость. Тот сначала головой мотал, потом присосался – не оторвать.
– Хорош! – скомандовал Сергей. – Отберите у него корчагу. Ну как, божий человек, полегчало? Давай, рассказывай…
И монашек, сбиваясь, поведал о том, что случилось.
Церковь их была – при ромейском подворье. Но не внутри, снаружи. Нынче после заутрени, когда братия села к трапезе, в церковь ворвалась толпа. По словам монашка – огромная. Сразу стали крушить да бить. Священнослужителей, монахов, служек… Настоятелю разбили голову дубиной…
Некоторые пытались спастись на ромейском подворье, но там заперли ворота и не впустили никого. А он, монашек, сумел вырваться и убежать. За ним гнались, но не догнали. А он вот – сюда…
Тем временем во дворе собрались духаревские гридни. Десятка два. Остальные – где-то в городе… гуляют. Собирать некогда.
– На коней!
Ему тут же подвели Калифа.
– Батька, я с тобой! – подал голос Богослав.
– Нет, – отрезал Духарев. – Ты, Славка, останешься здесь. Если что, кто мать защитит?
С виду Богослав – совсем мальчишка. Однако ж не мальчишка. Отрок. Юный воин.
– Погоди, муж, вот возьми! – Слада сунула Сергею кринку с молоком, горячую еще краюху…
– Спасибо! – Духарев поцеловал ее нежно, как прежде. – Ничего не бойся, моя хорошая! – глянул через плечо жены на Рёреха… Тот кивнул: не беспокойся, воевода, обережем твою хозяйку.
У ворот Горы толпился народ. С десяток воев (против обычных двух) перекрывали дорогу наверх. Гридни были Святославовы, причем из ближних, покрытые шрамами опытные рубаки. А ведь еще вчера здесь стояли два безусых отрока из Ольгиной дружины.
– Назад, сдай назад, не напирай… – лениво покрикивали они, беззлобно отпихивая древками самых настырных.
Наверх пропускали только тех, кто жил на Горе, челядинов.
Духарева узнали, поприветствовали.
– Кто вас на стражу ставил? – спросил Духарев. – Князь?
– Он.
– А сам где?
– Там, – десятник махнул в сторону Подола. – Дорогу! Дорогу воеводе!
Толпа нехотя раздавалась. Чья-то проворная рука сунулась цапнуть золотую висюльку с узды воеводы. Свистнула плеть. Брызнула кровь. Воришка завопил, схватившись за рассеченное лицо. Толпа зароптала…
В ту же секунду мечи духаревских гридней покинули ножны.
– Р-разойдись! Постор-ронись! – звонко и яростно хлестнул по ушам голос Велима.
Толпа отпрянула, раздалась к заборам.
Духарев скользнул взглядом по лицам, злобным, испуганным, – никого не узнал. Неудивительно. За десять лет население Киева и пригородов увеличилось раз в пять. И большую часть из этих десяти лет Духарев провел в дальних походах…
Ничего не сказал воевода. Молча двинул коня вниз по улице. Дружина – за ним.
За городской стеной, на ярмарочном поле у Соляных ворот, собралась изрядная толпа. И толпе этой, похоже, было наплевать, что по ту сторону поля, оттуда, где стояла построенная лет десять назад княгиней Ольгой церковь, поднимается черный густой дым. Это было неправильно. Обычно киевляне относились к пожарам очень серьезно. Тушили всем миром и незамедлительно.
Но не сегодня. Сегодня – вече.
Стояли родами и дворами. Большинство – смерды да челядь, однако ж кое-где и высокие боярские шапки мелькали. Отдельно, кучкой, словно бы сами по себе, но на возвышении, перевернутой телеге, – жрецы Волоха.
Еще на одной телеге – ораторствовали. Какой-то купчина с Подола и еще один мужик неопределенного сословия, длиннорукий, как обезьяна, лаялись друг с другом. Толпа вокруг орала. Вече, одним словом. Традиционное народное развлечение. Дубинки и пиво приносим с собой, плюхи и зуботычины получаем на месте. В другое время Духарев послушал бы, о чем дискуссия, но не сейчас. Сейчас его куда больше интересовала горящая церковь.
Духарев и его сопровождающие двинулись сквозь толпу. Люди сторонились, давая дорогу. Здесь никто не пытался ухватить духаревского Пепла за узду. И слов злых вслед не бросали.
Проезжая мимо волохов, Духарев кивнул одному, знакомому, заходившему к ним на подворье – к Рёреху в гости. Жрец тоже кивнул, с важностью.
Церковь горела. А вокруг нее, на соответствующем отдалении, цепочкой стояли конные Святославовы гридни и никого не подпускали к пожарищу. По эту сторону оцепления тоже толпился народ, поменьше, чем на площади, сотен семь-восемь. Много женщин. Кое-кого Духарев узнавал: люди из христианской общины. Стояли, смотрели с печалью и смирением.
Кто-то, узнав Духарева, вскрикнул радостно, сунулся к стремени, но гридни не подпустили.
Духарев подъехал к оцеплению.
– Где князь? – спросил он.
– Там, – махнул рукой гридень из старших.
Святослав в окружении дружинников расположился у старого дуба на краю площади. Но не на высоком кресле, а верхом. И хотя сам Святослав был без доспехов, но конь под ним – боевой. И гридни тоже в полной броне. Перед князем – толпа. Но не смерды, люд получше, судя по одежке: старосты да тиуны.
Князь втолковывал им что-то. Слушатели внимали. Еще бы им не внимать, когда за спиной фыркают да позвякивают серебряными украшениями боевые кони, на которых грозными башнями – княжьи гридни.
Дружинники посторонились, пропуская Сергея.
Святослав глянул на воеводу недовольно, буркнул:
– Ты зачем здесь, воевода? Я тебя не звал.
– Вот что меня позвало! – Духарев махнул плетью в сторону горящей церкви.
– Нечего тебе тут делать! – Святослав грозно нахмурил брови.
– Ты, должно быть, запамятовал, княже, – медленно, с расстановкой произнес Духарев. – Я – воевода твой, а не холоп!
На скулах Святослава вздулись желваки. Но он усилием воли подавил ярость. Отвернулся от Духарева и, не глядя на него, произнес:
– Единоверцев своих прибежал защищать?
За спиной Сергея шумело вече. Справа весело трещал огонь…
– Да, – сказал Духарев.
– Обратно иди, на Гору! – бросил Святослав. – Там и будь. Молись кому хочешь, тебя не тронут. А капища христианские давно проредить пора. Понастроили… Как в землях ромейских. Не любы они народу!
– Народу? – Духарев криво улыбнулся. – Или – тебе?
– И мне! – жестко произнес Святослав. – А потому, воевода, дозволяю я народу пожечь капища ваши, а из камней алтарных жертвенник Перуну сложить. А кто противиться будет – бить без жалости!
Сказано было не обычным голосом, а тем, каким великий князь подавал команды во время боя. Чтоб все слышали.
Духарев ощутил, как в нем поднимается волна холодного бешенства.
– Меня – тоже бить?
Святослав подал коня вперед, встал с Сергеем стремя в стремя.
– Иди домой, воевода, – произнес он негромко. – Я здесь князь. Я говорю – ты повинуешься. Иди домой, пока я не осерчал.
– И что будет? – с презрительной усмешкой бросил Духарев. – Убьешь меня? – В правой руке Сергея – плеть, левая легла на рукоять сабли.
– Отойди прочь! – с такой же холодной яростью произнес Святослав. – Лучше сам отойди, воевода! Нехорошо будет, коли умрешь ты от руки того, кого сам учил меч держать.
– А ты гридням вели! – предложил Духарев. – Хотя гридней твоих тоже я учил… Уж не знаю, княже, как тебе теперь быть. И так нехорошо, и этак…
Тут он заметил, что народ, тот, что был поближе, притих и с вниманием прислушивается к беседе великого князя со своим воеводой. И гридни ближней дружины – тоже.
А еще он увидел, что к нему пробивается Йонах. Когда Духарев выезжал из дому, парня на подворье не было, а теперь вот нашел…
Гридни Святослава посторонились, полагая, что молодой хузарин спешит с какой-то вестью.
Так и было.
– Батька! Там, в Вышгороде, Звана… – тут он заметил Святослава. – О! Княже! Дозволь воеводе весть сказать!
– Говори, – разрешил Святослав.
Похоже, он рад был немного разрядить обстановку.
А молодой хузарин даже не заметил возникшего противостояния.
– Из Вышгорода малец прибежал! – произнес он возбужденно. – Говорит: Звана нашего бояре повязали. Надо бежать выручать, батька!
Духарев глянул на Святослава. Святослав молчал. Но между гридней, и духаревских, и княжьих, пробежал ропот. Звана в войске знали.
– За что повязали? – сурово спросил Духарев. – И что он вообще там делал, в Вышгороде?
– Девка у него там, – сказал Йонах. – Боярская дочка. А повязали за то, что челядников боярина вышгородского побил.
– За что побил?
– Боярин тебя худыми словами обзывал. И… – Йонах покосился на Святослава – … про великого князя тоже болтал… разное.
– Что болтал? – резко спросил Святослав.
Йонах замялся. То ли не хотелось ему дурное повторять, то ли не желал быть ябедником…
Но сын Машега не был бы сыном Машега, если бы не выкрутился. Причем с той нахальной отвагой, которая всегда отличала потомственных «белых» хузар, не кланявшихся никому, кроме Бога.
– А может, сам у него и спросишь, княже? – дерзко предложил Йонах.
– А может, ты всё врешь, гридь? – в тон ему парировал Святослав.
– Не говори так, княже! – В голосе молодого хузарина зазвенела обида. – Я – Йонах бар Машег!
– Гордый, – буркнул Святослав. – В отца. Или – в батьку? – Князь метнул сердитый взгляд на Духарева.
Но Йонах воспринял слова князя как похвалу, задрал кверху подбородок.
– Боярина того Шишкой кличут, – сообщил он. – Поспешим, батька! – Он умоляюще поглядел на Духарева. – Малец говорил: Шишка хочет Звана собаками затравить. Шишка так неугодных холопов своих травит.
– То холопы, а то гридь! – Святослав хмыкнул.
– Так он же связанный будет! – воскликнул Йонах. – Поспешим, батька!
Духарев колебался недолго. Бросил последний взгляд на горящую церковь… Да что тут выбирать! Так и так сгорит. Нет, сейчас Зван важнее.
Сергей тронул Калифа…
И Святослав конем заступил ему дорогу.
– Далеко собрался, воевода?
– В Вышгород. Отойди с дороги, княже. Прошу тебя!
– Ах, просишь… – Святослав прищурился. – Ну коли просишь, так я, пожалуй, отойду. Может, еще о чем попросишь? О единоверцах своих…
– Ты ведь всё уже решил, княже, – мрачно произнес Духарев. – Что просить без толку.
– Артём! – вдруг зычно выкрикнул Святослав.
Один из Святославовых ближних тут же выдвинулся, и только сейчас Духарев признал в нем сына, потому что бронь на парне была новая, дороже прежней, шлем с личиной и конь чужой, из княжьей конюшни.
– Будешь здесь старшим, – сказал великий князь.
– Да, батька.
«Ага, – подумал Духарев. – „Батька“. Успел уже, значит, личную присягу князю принести. Растет сынок. А отцу – ни слова».
– Капища ромейские пусть разбирают, как я велел, – продолжал Святослав. – Но утварь не грабить и жрецов не бить. Только тех, кто мешать будет. Ослушников наказывай без жалости. – И, повысив голос: – Все слышали?
Слышали все. Святославов рык не услышать мудрено.
– Доволен, воевода? – уже вполголоса спросил великий князь.
– Спасибо, княже.
Ну что тут скажешь! Церквам в Киеве так и так не устоять. Раз Святослав решил «проредить», так и будет. А вот поставить во главе этой богоборческой операции христианина – отличный политический ход. С одной стороны, ясно, что никаких «переборов» не будет. Не бунт с беспорядочными пожарами, разгромом и грабежом, а управляемая сила народного гнева. Артём – герой. Город спас. Его не просто уважают – любят. Другое дело, что любовь толпы – вещь переменчивая. Но мечи княжьих гридней добавят ей постоянства.
А с другой стороны, этот ход вобьет крепкий клин между Артёмом и его киевскими единоверцами. И можно спокойно оставить парня старшим по Детинцу, не опасаясь, что он будет лоббировать интересы христиан. А ромеям, если что, можно сказать, что ослабление присутствия христианской церкви – не есть личная воля князя, а исключительно воля народа, которую он, князь, обуздал, как мог. В идеале Святославу вообще стоило покинуть на это время Киев.
Что он и сделал.

Глава одиннадцатая
Спорное право боярина Шишки
Вышгород, персональный городок княгини Ольги, размерами уступал Киеву, но во всем прочем, пожалуй, превосходил. Посадов поменьше, зато стены повыше и покрепче, и дома за стенами солиднее. Можно не сомневаться, что и измором его взять было бы потруднее, чем Киев. Те же печенеги сюда даже и не совались.
Когда Духарев с дружинниками и Святослав, прихвативший с собой всего десяток гридней, подъехали к воротам города, те оказались заперты.
И отворить их даже никто не почесался. Хотя стражи наверху их точно видели.
– Открывай ворота, псы! – гаркнул Велим.
– Сам пес! – ответили сверху. – Прочь езжай!
– Велим, дозволь я ему бороду укорочу? – попросил Йонах. – Он, свиное вымя, утром вдогон мне стрелял.
– Погоди! – вмешался Духарев. – Эй ты! Я – воевода Серегей! Слыхал обо мне, бездельник? Живо открыл ворота!
– Вот тебя-то как раз пущать и не велено! – радостно заорал сверху один из стражей, бородатый детина в сдвинутом на затылок шлеме.
– Это кем же не велено? – поинтересовался Духарев.
– Первый боярин Шишка не велел! – охотно ответил страж. – Так что убирайся, воевода, восвояси, пока я тя не стрельнул, как велено!
– Ты в меня стрельни, мордастый! – закричал Йонах. – Всё равно не попадешь!
– Это почему ты так решил? – заорал страж.
– Да всякому видно! Ты даже на сапог себе помочиться захочешь – и то промахнешься!
– Это почему это я на сапог промахнусь?! – возмутился страж.
Гридни захохотали. На стене – тоже. Даже князь улыбнулся. А вот страж побагровел и дернул из налуча лук. Все заржали еще пуще. Никому в голову не приходило, что боярский страж настолько тупоумен, что рискнет выстрелить в княжьего гридня. Не говоря уж о воеводе.
Но этот оказался тупоумен именно настолько. Он выстрелил. В Йонаха он, естественно, не попал. Взял выше и угодил в Святославова гридня, который, естественно, тоже не стоял столбом, а отшиб стрелу щитом. И прежде, чем отбитая стрела упала на землю, защелкали тетивы луков, и стража снесло со стены.
И быть бы большой беде, потому что на вышгородской стене тоже схватились за луки, но тут Святослав бросил коня вперед и бесстрашно сдернул с головы шлем. Солнечный луч свернул на его бритой загорелой голове. Мотнулся назад пшеничный чуб, когда князь запрокинул голову и рыкнул почище пардуса:
– Не стрелять!!! Ополоумнели, дурни! Я – князь ваш! Шкуру сдеру! Живо открыть ворота!
Тут уж и вышгородские опомнились. Попрыгали вниз, вытянули засов, потащили створы.
Не дожидаясь, пока ворота откроют полностью, Святослав бросил коня внутрь, едва не сшиб кланяющегося в пояс вышгородского десятника и поскакал вверх по улице. А за ним, галопом, княжьи и духаревские.
На просторном подворье боярина Шишки было весело. Но не всем. Не веселилась меньшая челядь, которую согнали смотреть, как боярин наказывает того, кто ему не угодил. Не веселился наказываемый, гридень Зван, с которого содрали бронь и одежду и привязали к столбу посреди подворья. Не веселилась дочка боярина, к которой, собственно, и приехал в гости Зван.
Дочки, правда, на дворе не было. Ее по приказу отца еще утром двое доверенных увезли из города в потаенное место.
Не веселились и псы. Были у боярина три зверюги, специально натасканные на человека. Были. Теперь два «людоеда» валялись со вспоротым горлом, а третий медленно издыхал с ножом между ребер.
Не рассчитал боярин Шишка. Хотел продлить удовольстие и перед травлей велел освободить Звана. А тот ножик у челядника отнял да на Шишку кинулся. Тут псарь «людоедов» и спустил. И всё. Нет больше «людоедов». Правда, и гридня порвали собачьи клыки. Не то чтобы опасно, но потрепали основательно. Так что взяли Звана во второй раз и теперь уж воли не дали. Раздели и привязали к столбу, у которого Шишкин палач порол провинившихся холопов.
Привязали. Привели других псов, попытались наускать. Но не получалось. Не хотели охотничьи псы брать человека.
Зван, хоть и крови потерял изрядно, но держался. И вел себя храбро: поносил разными нехорошими словами боярина и описывал, что с Шишкой сделает воевода Серегей, когда обо всем узнает.
Боярин Шишка, в красных сапогах, будто ромейский василевс, в дорогой шелковой одежке. На жирной груди – византийский крест с рубинами и изумрудами, у пояса – короткая сабля с рукоятью в самоцветах. Морда толстая, красная, злая, брызги слюны изо рта:
– Запорю всех! Жрать, его жрать!!!
Хохот Звана.
– Ори, ори! Лопнешь – будет чем собачек накормить! Они гнилую требуху любят!
Псы лают, псари кричат…
На дворе никто не услышал, как подскакали к воротам всадники. Стучать не стали. Духарев узнал голос Звана – этого достаточно. Махнул рукой…
Забор у Шишки высокий. Однако намного ниже крепостной стены. Змеями взлетели арканы. Побежали вверх по частоколу гридни… Сам он остался в седле. Рядом с князем, который улыбнулся одобрительно – понравилась ему выучка духаревских дружинников. Хотя, если вдуматься, – ничего хитрого. Вот когда под обстрелом, да наверху – вои с оружием…
Пять секунд – и за забором перестали орать. Только собаки забрехали еще пуще. Еще пять секунд – и створки ворот попозли в стороны.
– Добре, – похвалил Святослав и тронул коня. Окруженные дружинниками великого князя Духарев и Святослав не спеша, стремя в стремя, въехали во двор.
Картина им представилась живописная.
На ступенях терема сгрудились, выставив разномастное оружие, челядники Шишки. Человек пятьдесят. Вокруг крыльца, двумя линиями, гридни Духарева. Первое полукольцо – с мечами наголо, второе – с луками на изготовку. Их меньше, но результат схватки ясен даже ёжику. Поэтому и не нападают. Успеется. Звана уже освободили. Кто-то и меч ему в руку сунул…
«Лучше бы перевязали», – подумал Духарев.
Псари с собачками уже слиняли – от греха подальше.
– Убери своих, – сказал Святослав Духареву.
– Гридь, на-конь, – скомандовал Сергей.
Цепочки мгновенно рассыпались. Дружинники, не выпуская оружия, разобрались по седлам. И снова построились позади воеводы.
– Прочь! – велел князь Шишкиным челядникам, и те, не заставляя повторять, кинулись кто куда. С большой охотой – умирать никому не хочется. Остались только четверо наемников-нурманов. Эти тоже в Валхаллу не рвались, но работа есть работа.
– Шишка! – рявкнул Святослав. – Вышел сюда!
Боярин появился в дверях. Уже не красный, а бледный. Но даже страх не выбил из него природного гонора.
– Здрав будь, княже! Зачем пожаловал?
– Ты что творишь, боярин? – спокойно произнес Святослав.
«Неужели выгородить хочет мерзавца?» – удивился Духарев.
Определенный резон в этом был. Шишка – боярин сильный. При Ольге власть имел изрядную и пользовался ею наверняка не только себе во благо, за что и был у княгини в большой чести.
Но Святослав – не тот человек, который ради выгоды пожертвует честью и Правдой.
– Я – в своем доме. – Увидев, что князь с ходу не отдал его воеводе Серегею, Шишка взбодрился. – А этот, – кивок на Звана, – дочь мою обесчестил. По Правде за бесчестье охальника отцу головой выдают.
– Верно, – согласился Святослав.
Шишка совсем воспрял.
Зван с беспокойством посмотрел на своего воеводу. Духарев чуть заметно качнул головой: не беспокойся, мол, я тебя не выдам.
– Только вину его не тебе определять, боярин, а мне, – напомнил Святослав. – Это мое право. Княжье.
– Вышгород – великой княгини городок. Он киевскому столу не подлежит, – на знакомом поле законов и тяжб боярин снова надулся.
Зря.
– Был – княгини, – ровным голосом произнес Святослав. – Теперь – мой. И суд здесь – тоже мой. А ты, боярин, помню, моей матери верно служил. А мне?
Шишка хрюкнул. Удивился. Но быстро сообразил, куда идет.
– А тебе, великий князь, еще верней служить буду! – и даже попытался поясной поклон отвесить. Получилось плохо – брюхо мешало. А уж глазки как замаслились. Должно быть, представил боярин, как он при великом князе славно заживет. Великом князе, который всегда в походах…
А Святослав сделал паузу небольшую и совсем спокойно добавил:
– А я на этом гридне вины не вижу.
– Э-э-э… Как не видишь? – Шишка аж глаза выпучил. Удивился.
– А так. Не вижу, и всё.
– Но у меня видаки есть… – растерянно проговорил боярин.
– А зачем мне твои видаки. Я, боярин, свое слово сказал. Но если рассудить по Правде…
– Вот-вот! – оживился Шишка. – Если по Правде…
– Хочешь – по Правде? – осведомился князь.
– Хочу! – бодро ответил Шишка. Не почуял подвоха.
– Что ж, боярин, за верную службу моей матери надо тебя отблагодарить. Быть посему. Варяг Зван, готов ли ты постоять за себя по Правде?
– Благодарю, княже, за подарок! – Зван низко поклонился. – Только я не могу. Дочку я его люблю, жениться на ней хочу. А как это можно, если я ее отца убью?
Тут до Шишки доперло. Аж борода затряслась. По варяжской Правде подобные спорные вопросы решались непосредственным обращением к Перуну. То есть – поединком, в котором правый оставался живым, а неправый – соответственно, мертвым. Шишка был христианином, Зван – тоже. Так что Перун мог оказаться в затруднении. Вдобавок Зван был изранен и измучен… Но ни сам Зван, ни кто-либо из присутствующих ни на миг не усомнились, кто окажется правым, а кто – нет.
– Прости меня, княже, не могу я с ним биться, – Зван был простым гриднем, не князем. У князей – другая мораль.
Сыну Святослава Владимиру, например, ничто не помешало сделать своей женой дочь Роговолта полоцкого, предварительно убив не только ее отца, но и всю ее семью.
– Великий князь, неужели ты спустишь ослушнику? – закричал воспрявший Шишка.
– Соглашайся, Зван, – негромко посоветовал Духарев. – Дашь ему легонько по башке – и дело с концом.
Зван подумал – и кивнул.
– Коли боярин настаивает, будем с ним биться, – сказал он.
– Не со мной! – мгновенно отреагировал Шишка. – По закону я имею право выставить за себя поединщика. Вот он, Харальд, будет биться за меня! – Шишка показал на одного из своих нурманов.
Святослав поморщился. Хитрость Шишки не привела его в восторг.
По закон соблюден. Духарев поглядел на Харальда-нурмана и сразу понял, что Звану с ним не справиться. Даже будь парень в хорошей форме, ему пришлось бы туго. Опытный битый волчара, искушенный именно в такой вот, один на один, пешей рубке. Духарев хорошо знал эту породу. С десяти лет – с мечом. С двенадцати – в виках.[13]
Сам Духарев, наверное, мог его завалить. Святослав – наверняка. Зван? Очень сомнительно.
– Зван тоже имеет право назвать поединщика! – Йонах опередил Духарева, намеревавшегося сказать то же самое.
– Может, ты хочешь биться вместо него? – спросил князь.
– Нет! – крикнул Зван.
– Да! – не раздумывая, заявил Йонах.
Святослав с большим сомнением посмотрел на молодого хузарина. Нурман усмехнулся, перебросил из руки в руку секиру.
– Йонаш, нет! Я сам!
– Да, – сказал великий князь. – Я принимаю замену. Молчи, воевода! – остановил он собравшегося возражать Духарева. – Слово сказано. На перекресток не пойдем. Биться будете здесь, места хватит. Биться будете пешими. Со своим оружием. До смерти.
Нурман насмешливо оскалился, сдвинул на глаза шлем, сдернул со спины щит.
Йонах спрыгнул с коня. В сравнении с Харальдом он смотрелся ребенком. Но не выглядел испуганным. Щита хузарин брать не стал, зато вынул из налуча лук.
– Эй-эй! – закричал Шишка. – Лук – нельзя!
– Почему – нельзя? – удивился Йонах. – Это мое оружие!
– Успокойся, хозяин, – пробасил нурман. – Пускай что хочет берет. Лишь бы не удрал.
– Я удеру? – Йонах засмеялся, звонко, жизнерадостно. – Это ты беги, нурман! В спину бить не стану, обещаю!
– Цыпленок! – захохотал Харальд, крутнул топор. – Сейчас я сделаю из тебя поленце. Сначала – обрублю руки…
– Начали! – скомандовал великий князь.
– …потом я обрублю тебе ступни, потом… – продолжая говорить, нурман неспешно двинулся вперед. Духарев видел, что, несмотря на кажущуюся беспечность и самоуверенность, он осторожен и внимателен, а щит держит так, чтобы легко было перенять им стрелу.
Йонах стоял спокойно, расслабившись. Лук с наложенной стрелой – в опущенных руках.
– …Потом…
Неуловимо быстрым движением Йонах вскинул лук. Нурман прыгнул вперед, стремительно, как кот, выбрасывая навстречу руку со щитом – раньше, чем раздался щелчок тетивы, ударившей о наруч Йонаха. Всем показалось: Йонах промахнулся, потому что выстрел не прервал атаки нурмана. Его топор, вылетев из-за щита, описал хитрую дугу, но прошел в ладони от бедра уклонившегося хузарина. Йонах сделал всего один шаг и остановился. А нурман упал. Лицом в землю. Будто не оружием сраженный, а волшбой. Окованный железом щит соскочил с руки и покатился по двору.
Йонах неторопливо двинулся к коню, вложил в налуч лук.
Князь кивнул одному из гридней. Тот спешился, подошел к нурману, перевернул его навзничь.
Нет, волшба была ни при чем. Обломанный о землю черенок стрелы торчал из глазницы поединщика.
– Шишка! – Святослав повернулся к боярину… Но боярина не было.
Пока все смотрели на поединок, боярин даром времени не терял. Смылся.
Великий князь на мгновение даже дар речи потерял. Такого, чтобы ищущий Правды удрал с судилища, при нем еще не бывало.
– Велим, пошли троих – обыскать дом! – скомандовал Духарев. – Трое – к воротам! Сам…
Йонах (уже в седле) гикнул и вылетел со двора, не дожидаясь остальных.
– …сам с остальными выверни наизнанку этот городок…
– Моим именем! – рявкнул Святослав. – Найдите этого жирного бобра! Гривна с моей шеи тому, кто его притащит!
Гридни бросились выполнять приказ. Двор опустел. Остались только сам великий князь, Духарев, Зван, трое нурманских наемников Шишки да труп Харальда.
– Пошли в дом, – сказал Святослав Духареву. – Что мы с тобой во дворе стоим, как челядники какие. Эй, кто-нибудь, коней возьмите!
Когда князь и воевода вошли в терем, нурманы спустились с крыльца, подошли к убитому соплеменнику, чтобы наверняка убедиться, что тот – мертв. Потом один из них, рыжебородый, со свернутым вправо носом, повернулся к Звану и спросил:
– Виру за Харальда ты платить будешь или поединщик твой?
– Какую еще виру? – удивился Зван.
– За убитого, – спокойно ответил нурман. – Сорок гривен. Родичам. А родичи его – мы.
– Но у нас другой закон… – Зван растерянно поглядел на дверной проем, в котором скрылся его воевода. Звану было худо: держался на одной силе воли. Досталось ему сегодня.
– По вашему закону, рус, выкуп и есть сорок гривен, – сказал нурман. – Ты будешь платить – или поединщик твой?
– Он сам должен платить, – вмешался другой нурман.
Наемники обступили Звана.
– Надо бы побольше взять, – сказал рыжебородый. – Поединщик твой не по чести бился. Но с ним мы еще потолкуем. А с тебя – сорок гривен. Не хочешь платить, тогда доставай меч.
«Прикончишь его, – сказал Шишка рыжебородому, перед тем как сбежать. – Заплачу золотом. А живым привезешь – одарю по-княжьи. Где меня искать – ты знаешь».
Боярин Шишка был жаден. Но когда речь шла о служивших ему воинах, боярин не скупился.
Однако просто так убить гридня нурман не рискнул.
Тем более в непосредственной близости от великого князя. Тем более что за живого Звана обещано больше.
Зван смотрел на нурманов. Будь он здоров и крепок, еще неизвестно – кто кого. Но сейчас нурман его убьет. Смерти Зван не боялся, но умирать ему не хотелось.
– Погодите, – сказал он. – Биться я готов, но не сейчас. Может…
– Он струсил, – сказал один нурман другому.
– Не думай, рус, что сумеешь от нас сбежать, – с угрозой процедил рыжебородый. И добавил по-норвежски: – Берем его и уходим, пока остальные не вернулись.
– Против конунга русов пойдем, что ли? – спросил его товарищ.
– А что нам конунг русов? Заберем этого и уйдем к Шишке. Я знаю, где его схоронка. Отсидимся до осени, а там видно будет. А за этого, живого, Шишка золотом заплатит.
– Ну тогда…
Договорить он не успел. Зван оттолкнул его, выскочил из кольца и выхватил меч.
Трое нурманов обнажили оружие. Они могли убить Звана тут же, но хотелось взять живым…
Банг! Рыжебородый вскрикнул и полетел на землю. Стрела вошла ему в ногу пониже края кольчуги и застряла в кости.
Двое других мгновенно обернулись… Один даже успел прикрыться щитом. Это его спасло. На время. Стрела пробила щит, но отскочила от панциря. Второго нурмана достал Зван. Клинком по шее. Стремительный бросок его окончательно обессилил, но это уже не имело значения. Йонах выстрелил еще дважды. Обе стрелы оказались в воздухе одновременно. Одну, нацеленную в лицо, нурман ухитрился поймать щитом. Зато вторая преспокойно прошла под нижним краем щита и прошила кольчугу пониже пояса.
Йонах спешился, вынул саблю, кольнул корчащегося на земле нурмана в бороду. Хотел добить и рыжего, но Зван прохрипел:
– Нет, погоди…
– Почему? – удивился хузарин, пинком отбрасывая подальше меч рыжебородого и придерживая Звана, чтоб тот не упал.
– Он знает, где Шишка…
– Эка невидаль! – засмеялся Йонах. – Я тоже это знаю!
– Откуда?
– Сейчас и ты будешь знать, – хузарин тихонько свистнул, подзывая коня.
За конем волочился куль, перепачканный кровью и грязью, – боярин Шишка.
– Что тут случилось? – на шум из терема вышли Святослав с Духаревым и княжьи гридни.
– Эти, – Зван показал на побитых нурманов, – хотели с меня виру за своего взять.
– Вижу: взяли сполна, – заметил Духарев.
– Ага. Спаси Бог, Йонаш вовремя поспел.
– Этот твой гридь, воевода, везде поспел, – проворчал Святослав. – Это у тебя, хузарин, не Шишка ли за лошадиным хвостом волочится?
– Шишка, – подтвердил Йонах. – Хотел живым взять, да коника пожалел. Вишь, какой тяжелый кабан.
– Слышь, хузарин, а иди ко мне служить, – предложил Святослав. – Я тебе десяток дам. Отпустишь гридня, воевода?
– Не могу, – сказал Духарев. – Ты и так у меня сына забрал. А коли я парня отпущу, он мою дочку умыкнет.
Святослав засмеялся.
– Ну тогда ладно. – Он снял с толстой загорелой шеи золотую гривну. – Держи, Йонах Машегович!
– За что, княже? – удивился хузарин.
– За него вот, – Святослав кивнул на Шишку. – Неужто не слышал, как я обещал?
Йонах покачал головой, взял гривну, стянув шлем, нацепил на шею.
– Великая честь, княже! – сказал он, поклонившись. – Слишком большая цена за такого, как этот боярин.
– Это не боярина цена, а доблести, – поправил Святослав. – Поехали, воевода, в материн терем. Надо в этом городке порядок навести. Расплодилось тут… шишек. Коня мне!
Духарев последовал за князем не сразу.
– Дождись наших, – сказал он Йонаху. – Пусть похоронят Шишку и этих, – кивок на нурманов. – А этого рыжего…
– С рыжим мы разберемся, – быстро вставил Зван.
– Без тебя разберутся, – сказал Духарев. – Ты останешься тут. Я тебе лекаря пришлю. Йонах, скажешь здешним, что князь велел Звану за этим хозяйством присмотреть.
– А он велел? – удивился Йонах.
– Не велел, так велит. Сам тоже с ним останься. А то растащут Званово приданое, пока болеет. Да смотри, невесту у него не отбей!
– Это уж как получится! – засмеялся Йонах и пощупал гривну на шее.
– Хочешь в князеву дружину, Йонаш? – посвоему истолковал его жест Духарев.
– Не хочу. У тебя, батька, веселее. Да и отец велел тебе служить, а не князю. – И добавил после паузы: – А Данку я бы у тебя всё равно умыкать не стал. Потому что ты мне ее и так отдашь!
«Вот нахаленок!» – подумал Духарев. Сел на Калифа и поехал в терем покойной княгини. Сейчас ему лучше быть рядом со Святославом. Хватит на сегодня сюрпризов.

Глава двенадцатая,
которая начинается с политической экономии и авторской ретроспективы будущего, а заканчивается скверным известием
Князь Святослав задержался в Вышгороде. Здесь стояли дома доверенных бояр Ольги, тех, кто управлял ее личными землями, собирал оброки. Святославу следовало сразу показать, кто теперь хозяин. Смерть Шишки – наглядный урок для непонятливых.
В общем, Святослав всё делал правильно. Крепил власть. Переключал на себя ранее стекавшиеся к княгине финансовые потоки. Но свое намерение снести все церкви, заложенные и построенные матерью, а камни от них использовать как материал для сооружения языческих капищ, Святослав до конца не довел. Он был язычником, и для него Христос был лишь одним их множества богов. А богов у подвластных Киеву «языков» было действительно множество. У каждого покоренного племени – свои. Свои боги и свои князья, которых эти боги поддерживают. За Святославом стоял Перун. Перун был сильнее прочих, поэтому и великий князь киевский тоже был выше прочих князей. Но Перун не мог стать всеобщим богом. И потому Святослав не мог стать тем, кем был для своих подданных кесарь Византии, – правителем, чья власть священна для всех. Будь Святослав политиком, как его мать, он наверняка принял бы христианство. Но Святослав был воином, завоевателем, и христианские заповеди писались не для него. Хитроумный, как и положено полководцу, Святослав не был двуличным. Христианство он не принял, но искоренять христиан не стал. Да и не смог бы. Слишком много христиан было среди его людей. Дружинники, лучшие люди, собственные сыновья Ярополк и Олег. Попытка полностью изгнать христиан из киевских земель обернулась бы кровавой междоусобицей, гражданской войной. Такую войну позже развяжет сын Святослава Владимир. Соберет антихристианскую коалицию, укрепит ее наемниками-скандинавами и наедет на христианский Киев.
Святослав проливать кровь не хотел, потому пощадил часть возведенных матерью церквей. Но ромеев в Киеве потеснил изрядно.
Такая политика великого князя стала еще одним поводом для охлаждения отношений между Киевом и Константинополем.
Святослава это не беспокоило. Он не собирался заискивать перед Византией. Все поборы, которые ромеи слупят с киевских купцов, великий князь киевский намеревался вернуть сторицей. Данью или добычей, как получится.
А когда стало ясно, что отныне в подвластных Киеву землях никаких послаблений христианам более не будет, большая часть Ольгиных бояр, старост, тиунов, мытарей без всяких угрызений совести вернулась к старой вере. «Мягкая» программа «христианизации» Руси, проводимая терпеливой и мудрой Ольгой, была после ее смерти насильственно прекращена ее язычником-сыном. Вернее, не прекращена – приостановлена. Позже сын Святослава Ярополк попытается продолжить дело своей бабушки, и его единокровный брат Владимир воспользуется этим, чтобы поднять против него сторонников старой веры. И затем, подло убив своего брата, воссядет на киевском столе и осуществит то, что не стал делать отец: использует камни разрушенных христианских храмов для возведения языческих капищ. Однако вскоре Владимир сочтет христианство более выгодным, чем язычество. Как следует поторговавшись с константинопольским двором, он выторгует себе в обмен на крещение и военную помощь и льготы, и невесту императорской крови, а затем уж крестится и крестит подвластную ему Русь. И не «мягко», как это делала Ольга, а злой силой. Что, впрочем, естественно для этого князя, прославившегося среди своих современников не великими ратными подвигами, как его отец, а жестокими расправами с подвластными ему племенными князьями и вождями, а также «врожденной склонностью к блуду». Сейчас нельзя сказать с уверенностью, что было более сильным побудительным мотивом в стремлении Владимира получить в жены кесаревну Анну: политические выгоды, желание утереть нос сыну императора Священной Римской империи, которому в этом браке было отказано, или похотливое желание уложить в постель сестру ромейских императоров.
Надо признать, ромейские кесари Василий и Константин были еще более склонны к блуду политическому, чем князь Владимир – к блуду плотскому. Остро нуждаясь в военной помощи Киева, кесари пообещали Владимиру сестру, если тот крестится. Владимир крестился, заслал ромеям русских воинов для военной поддержки… И хитрые ромеи попытались всучить князю поддельную «кесаревну». Однако недооценили разведслужбу Владимира. Обман был раскрыт, фальшивая принцесса затерялась среди восьмисот наложниц князя, а сам Владимир наехал на ромейский город Херсонес-Корсунь, захватил его и ограбил… И обменял на настоящую Анну. А уж затем вернулся домой и совершил «равноапостольское» деяние – крестил Русь.
Воистину неисповедимы Пути Господни.
Однако ж в Новгороде, когда-то поддержавшем язычника Владимира против христианина Ярополка, потом еще долго, из поколения в поколение, передавался рассказ о том, как крестил их «огнем и железом» Владимиров воевода Добрыня.
Тем не менее результат был налицо.
Русь крещена, а старые идолы порублены.
Одного только Перуна не рискнул варяг Владимир пустить на щепу. Сурового варяжского бога сволокли к Днепру и с относительным почетом сплавили на остров Хортицу.
Всё это случилось через двадцать лет после того, как великий князь Святослав велел рушить построенные матерью церкви. Не сделай он этого, возможно, его дальнейшие отношения с Византией сложились бы по-другому, и другой была бы его собственная судьба.
Но история есть история. Обратного хода нет.
* * *Духарев покинул Вышгород вечером того же дня. Волнения в городе уже улеглись. Ночью, правда, толпа с Подола накатила на ромейское подворье и попыталась вынести ворота, но ромеи были начеку и встретили погромщиков во всеоружии. Те только и смогли, что разгромить лавки вокруг стен. Внутрь не пробились. Зато ромеи, обороняясь, народу побили – с полсотни.
За убитых князь назначил виру: по гривне за покойника. Ромеи протестовали: мол, кто за разбойников виру платит? Но Святослав был непреклонен. Не в разбойниках дело, а в том, что его, княжьи, права ущемлены. На его земле убивать разбойников имеет право только он. Тут до ромеев дошло, что вира пойдет не родичам убитых, а в княжью казну. На этом спор закончился, ромеи денежки выложили безропотно и сразу вдвое подняли цены на свои «фирменные» товары – шелк, бархат… И зря. В этом году их монополия на «эксклюзивные» продукты была изрядно подточена задунайской добычей. Так что у ромеев товар попросту перестали брать, и византийским купцам пришлось снова снизить цены.
Но Духареву в этот день было не до рыночных проблем.
Пропала Данка.

Глава тринадцатая
Розыск
Киев – город не маленький. Но большинство его коренных жителей внутри своего социального слоя знали друг друга не только в лицо, но и по имени. А уж обитателей Горы знали все. Так что если бы Данка пропала в обычный день, проследить ее путь можно было не только от дома до ворот, но и в пределах поприща от городских стен. Глаза-то у всех есть.
Однако день был далеко не обычный, да и ночью беспорядки продолжались, так что розыск, учиненный в городе духаревскими гриднями и их добровольными помощниками, положительного результата не дал.
Зато выяснилось следующее.
Незадолго до полудня на подворье прибежал парнишка лет двенадцати. Искал Дану. Нашел, пошептался о чем-то, после чего Дана бросилась искать брата Богослава. Но тот как раз уехал в Детинец, к старшему брату. Данка тоже намылилась со двора, но тут ее матери сообщили, что девушка седлает коня, и Слада, не вступая в дискуссии, категорически запретила ей покидать родное подворье.
Сейчас Слада казнилась, что не стала выяснять, куда нацелилась дочка. В обычное время она непременно узнала бы. Впрочем, в обычное время не было бы и запретов.
Данка запрещение проигнорировала – сбежала. Только не верхом, а пешком.
Духарев Сладу не осуждал. Дана – девушка дисциплинированная. Кто мог подумать, что ослушается?
Однако ж ослушалась. Духарев поехал в Детинец. Пока Святослав разбирался в Вышгороде, в княжьем тереме заправлял Артём. Однако в самом Детинце старшего сына Духарева не было. Сказали: он где-то в городе. Но скоро будет.
– А Богослав с ним? – спросил воевода.
Этого точно никто не знал. Наверное, с ним.
Где ж ему еще быть, как не с братом.
Духарев подождал с полчасика, потом из терема вышел Асмуд. Поздоровался. Поинтересовался: не к нему ли пожаловал воевода?
Духарев объяснил ситуацию.
Асмуд почесал бритую голову, кликнул отроков, что оказались поблизости, и велел: найдите боярина Артёма и скажите, отец зовет. А Духареву сказал:
– Пошли, воевода, медку примем. Расскажешь мне, что там твои гридни с боярином Шишкой учудили.
* * *Пока воевода разыскивал дочь, два его ближних гридня, Зван и Йонах, тоже вели розыск. Свой.
– Где Любушка? – спросил Зван. – Куда ее увезли?
Нурман ухмыльнулся:
– А ты угадай!
– Нам сказали: ее увезли твои соплеменники. Я уверен: ты знаешь, куда ее увезли.
– Может и знаю. А может и нет.
– Я тебя пока по-хорошему спрашиваю, нурман. – Зван помешал угли железком копья. – Но если ты по-хорошему не хочешь…
– И что будет? – Рыжий нурман сидел на старом пне. Из пня проросли два молодых побега, каждый – толщиной с топорище. К этим побегам были прикручены мускулистые руки нурмана. А перед тем как привязать, побеги слегка согнули. Теперь побеги распрямились, и сидеть нурману было неприятно. Но встать он не мог. Не получилось бы. Так и сидел, время от времени встряхивая головой, чтобы отогнать комаров.
В нескольких шагах от нурмана горел костер, а у костра на корточках сидел Зван. Выглядел он значительно лучше, чем сутки тому назад. Обработанные мазью укусы не воспалились, а силы молодой организм восстанавливал быстро. Чуть поодаль расположился Йонах. Молодой хузарин поглядывал на рыжего едва ли не с сочувствием. Не так давно он перебил стрелой кость нурмана и без малейших угрызений совести перерезал бы ему горло. Но пытать Йонах не любил. Хотя, как всякий опоясанный гридень, – умел.
– А что будет? – насмешливо спросил нурман.
Нурман носил гордое имя Хругнир и держался молодцом. Боль в раненой ноге терпел мужественно. К предстоящей процедуре относился с истинно скандинавским спокойствием. Когда-то его батюшка устроил для своих пленников соревнование: кто больше раз обойдет вокруг столба. А чтобы добавить в соревнование азарта, участникам надрезали животы, вытаскивали кишку и прибивали ее к столбу железным гвоздем. Победителем считался тот, кто намотает на столб больше витков. Маленький Хругнир «болел» вместе с остальными зрителями и искренне огорчился, когда выбранный им «спортсмен» свалился на третьем «витке».
– Что будет? Сейчас узнаешь, – ответил Зван, осматривая наконечник.
– Надо еще подогреть, – со знанием дела посоветовал нурман. – В мясе он быстро остынет.
– Это верно, – согласился Зван. – Но если перегреть – закалка пропадет.
– Не пропадет, – подал голос Йонах. – Если сразу воткнуть – еще лучше будет.
– Ишь ты! Молодой, а дело знаешь! – похвалил рыжий.
– А ты старый, а дурак, – сказал Йонах по-нурмански. – Сдохнешь сейчас бесчестно, как грязный трэль. А мог бы в Валхалле с Одином пировать.
– Тем, кто своих предаст, в Валхаллу путь заказан, – тоже по-нурмански ответил рыжий.
– Рассказывай! – фыркнул Йонах. – Ваш Один и есть самый главный предатель. Зря, что ли, его отцом лжи зовут.
– Что ты, хузарский лис, об Одине знать можешь! – презрительно бросил рыжий.
– Знаю кое-что. Третья жена отца моего – из ваших.
– Ври больше!
– Элда, дочь Эйвинда. Эйвинда Белоголового.
– Ха! – воскликнул рыжий удивленно. – Покойник Эйвинд – старший брат жены моего младшего брата. Выходит, мы с тобой – родичи?
Йонах дипломатично промолчал. Пытать родичей – дурной тон.
– Значит, это Элда научила тебя болтать по-нашему? – не унимался Хругнир.
– О чем вы говорите? – спросил Зван, который не знал языка нурманов.
– Мы с ним, оказывается, родственники, – сообщил Йонах.
– Шутишь? – Зван обеспокоился. Родича Йонах жечь не станет. И другому не даст.
– Точно. Он дальний родич моей мачехи.
– Это не в счет, – успокоился Зван. – Ну, с чего начнем? Я предлагаю – с левого глаза.
– Родич, не родич… Это как посмотреть, – возразил Йонах. – Слышь, родич, тебя как зовут?
– Хругнир, – сказал нурман.
Зван удивленно приподнял бровь. До сих пор рыжий отказывался называть свое имя.
– Я думаю, Хругниру ни к чему лишнее сходство с Одином, – сказал Йонах. – Пусть поживет пока с двумя глазами.
– Пусть, – согласился Зван. – Можно ему для начала пятки прижечь.
– Я думаю, – произнес Йонах, – пытками мы всё равно ничего не узнаем от такого храброго воина.
За что удостоился одобрительного взгляда рыжего.
– Еще как узнаем! – возразил Зван, извлекая копье из костра.
– А я думаю – не узнаем! И еще я думаю: не случайно мы с ним родственниками оказались. Это знак свыше. Потому я предлагаю договориться.
– О чем это? – насторожился Хругнир.
– О том, что вот он, – Йонах кивнул на Звана, – берет тебя на службу.
– Это еще зачем? – удивился Зван.
– Что ты болтаешь, гридь? – воскликнул нурман.
– Объясняю, – сказал Йонах. – Наш князь отдал Звану дочку Шишки.
– Вы ее сначала найдите, – проворчал нурман.
– А вместе с дочкой – все, что у Шишки есть: добро, челядь, словом, всех, кто Шишке служил. И тебя, Хругнир, тоже. Надо же Шишкино добро от всяких татей охранять.
– Не смеши меня, гридь, – сказал нурман. – Какой из меня теперь охранник! Ты ж меня искалечил!
– Я тебя искалечил – я тебя и вылечу, – заявил Йонах. – Мы, хузары, кое-какие лекарские тайны от парсов узнали. После моего лечения нога у тебя будет – сильнее прежней.
– Эй, что ты такое говоришь! – по-печенежски произнес Зван. – Как ты ему ногу вылечишь? С каких это пор ты лекарем заделался?
– Лекарь не лекарь, а кое-что знаю. Вылечу – хорошо. Нет – значит нет. Главное: чтоб он нам сказал, куда твою Любушку увезли.
– Хитер, – одобрил Зван. – Слышь, нурман, – продолжал он на языке руссов, – поклянешься Одином своим, что будешь мне служить?
– Лучше – Тором, – вставил Йонах. – Одином они клянутся, когда соврать хотят.
– Тором так Тором. Клянешься?
– А ты, варяг, поклянись Перуном своим, – заявил нурман. – Я вижу, крест у тебя на шее, так что ты еще и этим богом поклянись, что на службу нас принимаешь.
– Кого это – нас?
– Меня и земляков моих, которые Шишке служили…
– Ну ты наглый, нурман! – воскликнул Зван. – Нет, я тебе все-таки глаз выжгу!
– …А ты, хузарин, – невозмутимо продолжал нурман, – поклянись своим богом, что вылечишь ногу мою. Иначе делайте со мной, что хотите, – ни слова от меня больше не услышите, Одином клянусь! – Подумал немного и добавил: – И Тором тоже.

Глава четырнадцатая
Суровый шум деревлянского леса
Три всадника ехали по дубраве. Двое бородатых нурманов со свирепыми рожами и юная девушка с заплаканным лицом. Неосведомленный наблюдатель мог бы подумать, что это нехорошие северяне обидели девушку. И был бы не прав. Нурманы ни за что не стали бы обижать Любушку. Торгейр и Игги были доверенными людьми боярина Шишки. Настолько доверенными, что он без всякой опаски поручил им сопровождение своей симпатичной дочери. Хотя, если бы речь шла не о девушке, а о мешке с золотом, Шишка не был бы столь доверчив. И оказался бы прав.
Но Любушка всё равно была на них обижена и очень расстроена. Она бы еще больше расстроилась, если б знала, как отец вознамерился обойтись со Званом. А уж известие о том, что она осиротела, причинило бы Любушке настоящее горе. К счастью, Любушка об этом не ведала. Еще большее счастье, что о смерти Шишки не знали и нурманы, потому что их преданность боярину (а, следовательно, его дочери) зиждилась на щедрости Шишки живого. На щедрость же мертвеца рассчитывать глупо. Впрочем, невинности Любушки даже в этом случае ничего не угрожало. Невинная девушка «из хорошей семьи» стоит втрое дороже, чем та же девушка, которая уже не девушка.
Игги ехал впереди и негромко напевал. Но не следовало думать, что нурман был беспечен. Он оставался начеку. Он всегда был начеку, когда приходилось ехать по деревлянской земле. Подлое племя. Слишком гордое. По мысли Игги, смерды-славяне должны были пахать землю, бить зверя, собирать мед и воск, а потом отдавать выращенное и добытое тем, кто знает толк в жизни. То есть – нурманам. Или боярам, чтобы те, в свою очередь, отдавали полученное нурманам, свеям, варягам… Тем, кто не ковыряется в земле, а едет по ней с мечом у пояса.
Но Игги понимал, почему Шишка обустроил свой тайный двор на деревлянской земле. Боярин был одним из тех, кто по приказу княгини Ольги давил из деревлян сок. И лишь часть выдавленного увозилась в Вышгород. Остальное доставалось лично Шишке. Все, до кого мог дотянуться боярин, обдирались им, как липка. Протестовать никто не смел. На этой земле очень хорошо помнили, как великая княгиня тысячами жгла и резала деревлян после убийства своего мужа. Жаловаться и бороться бесполезно. Возникнут, как из-под земли, беспощадные гридни княгини или князь-воеводы Свенельда – и начнется страшное. От них не спрятаться в самых дремучих лесах. Отыщут проводников из самих же деревлян, замучают пытками, но всё равно заставят выдать своих. Игги знал об этом не понаслышке. Сам, бывало, жег и резал.
Но есть совсем безмозглые смерды, которые могут забыть о почтении к властям и напасть даже на таких грозных воинов, как нурманы. Исподтишка, конечно, и при соотношении десять на одного, но – могут.
Так что Игги, который ехал впереди, был настороже. И Торгейр, который ехал последним, тоже.
Но они были бы намного осторожнее, если б знали, что деревлянские старейшины уже разослали по дальним и ближним поселениями и хуторам радостную для каждого деревлянина весть: великая княгиня Ольга умерла.
Богослав поднес ладонь к навозной куче и ощутил тепло.
– Догоняем, – обрадованно сообщил он сестре, вспрыгивая в седло. – Полпоприща – самое большее.
– Здорово! – воскликнула Данка. – Ты молодец, Слава! Настоящий следопыт. А это точно они?
– А кто же еще? – удивился Богослав. – Мы же с самых выселок за ними едем. Вперед!
Некоторое время ехали молча. Конские копыта сминали мягкую, усыпанную узорчатыми листьями землю.
– Слышь, Слав, а что будем делать, когда догоним? – спросила Данка. – Ты точно уверен, что справишься? Это ж нурманы.
– Справлюсь, не беспокойся. Я ж их не на честный бой вызывать буду. Подберусь тихонько и сниму из лука. Думаешь, нурманов скрадывать труднее, чем кабанов? Я знаешь какой охотник!
– Ну расхвастался! – засмеялась Данка. Потом добавила серьезнее: – А все-таки надо было Артёму сказать. Мамка волноваться будет.
– Ему скажешь! – буркнул Славка. – Как его полутысячником сделали, он знаешь какой стал! Будто не Святослав – князь, а он. Да ну его! Сказал – справлюсь, значит, справлюсь! – Он повернулся в седле, лицом к сестре. – Мое слово…
Тут палые листья перед его конем пришли в движение. Что-то длинное, гибкое метнулось к копытам.
– Змея! – закричала Данка.
Славкин конь заржал испуганно, осел назад, Славка стиснул его коленями, удерживаясь в седле:
– Тише ты! Где змея?
Только это была не змея, а спрятанный в листьях волосяной аркан.
Рывок – подсеченный конь повалился набок. Славка успел вывернуться из-под него, но тут на него сверху сиганул кто-то здоровенный, оглушил и приплюснул к земле.
Еще двое бросились к Данке. Один сразу ухватил за узду, второй схватил Данку за ногу… И тонко взвизгнул, получив хлыстом поперек физиономии.
Данкина кобыла, норовистая зверюга, взятая из конюшни княжьего Детинца, терпеть не могла чужих, потому прижала уши и злобно хватанула за руку первого. Тот заорал и выпустил узду. Данка мгновенно развернула лошадь, ударила каблучками. Лошадь рванула с места в галоп… И тут Данка наткнулась грудью на что-то упругое, седло выскользнуло из-под нее, и девушка кубарем покатилась по земле…
Артём вошел в Детинец, когда Духарев с Асмудом уже ополовинили корчагу.
– Здравствуй, бать, что случилось?
– Случилось, – сказал Духарев. – Ты Славку куда посылал?
– Я? Никуда. Мне, бать, сейчас, знаешь, не до него. Сам же видишь, что в городе творится. Буянит народ.
– А он десятнику своему сказал: ты его послал.
– Интересно, куда? – сердито произнес Артём.
– Вот и мне интересно! Соврал?
– Соврал, – кивнул Артём. – Надо наказать.
– Это непременно, – согласился Сергей. – Только сначала, сынок, его надо найти. Его и Данку.
– А сестренка при чем?
– При том, Тоха, что ушли они вместе. Вернее, уехали. Взяли коней в вашей конюшне и отбыли. Мои выяснили, что их видели у северных ворот.
Всё это Духареву сообщили, пока он общался со старым Асмудом. Но Сергей решил все-таки дождаться Артёма.
Теперь Духарев знал наверняка, что Славка с Даной затеяли какую-то авантюру.
– Да ладно, бать, что ты в самом деле! Славка – княжий отрок. Данка – твоя дочь. Кто их тронет, сам подумай? Ну хочешь, я за ними сейчас пару гридней отправлю?
– Нет уж! – Духарев поднялся. – Не «пару гридней», а сам поеду.
– Как знаешь, – Артём повернулся и вышел во двор. Через минуту его в Детинце уже не было.
«Может, парень прав? – подумал Духарев. – Что я дергаюсь, в самом деле? Чай, не Дикое Поле – киевские земли. Лихие люди, конечно, и здесь есть. Но вряд ли кто-то рискнет напасть на княжьего отрока…»
– Ну-ка погоди, – Зван поднял руку, и Хругнир с Йонахом тоже остановились. Собственно, остановился Йонах. И остановил лошадь нурмана, потому что тот, вконец обессилев, мешком лежал у нее на шее. У Йонаха в сумке имелось немного арабского снадобья, которое могло на время вернуть Хругниру силы, но, по мнению Йонаха, это время еще не наступило. Да и жалко было дорогого снадобья.
– Чего там? – спросил хузарин.
– Здесь проехали пятеро. Сначала трое, потом еще двое. Причем у одного конь – точно из княжьей конюшни.
– Откуда знаешь?
– А вот смотри, вот след подковы отпечатался. А в углу – три шишечки…
– Ну и какой вывод?
– Да никакого! – Зван прыгнул в седло. – Поехали. Догоним – узнаем.
Щелкнула тетива.
Зван мгновенно обернулся… Ничего опасного. Йонах тетерку подстрелил.
– Темнеет, – заметил Игги. – Надо бы на ночлег вставать.
– Поехали, – сказал Торгейр. – Там, впереди, полянка будет. И ручеек. Там и заночуем.
– Ну давай, – согласился Игги.
Говорили они по-нурмански.
Дальше ехали молча. До поляны с ручейком добрались, когда уже начало смеркаться. Расположились под знатным, охватов в пять, дубом. Расседлались, развели костерок, достали снедь, собрали грибы, которые росли на полянке, нанизали на палочки, расположили над костром. Дома у себя нурманы грибы не ели. Грибы считались нехорошей пищей. Но здесь, на юге, пристрастились.
Любушка сидела, нахохлившись. Еду не брала.
– Ты, девка, ешь, – сказал ей Игги. – И не бойся. Мы тебе худого не сделаем. И никто тебя не обидит. А приедем на заимку, вообще делай, что хочешь. Хорошая у тебя жизнь, девка. Завидую я тебе…
– Ну-ка тихо! – оборвал его по-нурмански Торгейр.
Игги мгновенно умолк.
Какое-то время оба напряженно вслушивались в ночь. Но ничего необычного не услышали.
– Что не так? – спросил Игги.
– Показалось – смотрел на меня кто-то. Вон оттуда. Пойду-ка я гляну.
Торгейр поднялся, вытянул из ножен меч. Во вторую руку взял топорик.
Игги вынул пару треугольных метательных ножей, положил на траву. Выразительно посмотрел на Любушку и приложил палец к губам.
Глаза девушки округлились.
Игги черпнул шлемом воду из ручья и выплеснул на костер. Огонь зашипел и погас.
Игги коснулся плеча Любушки.
– Ложись, – шепнул он.
– Зачем? – испуганным шепотом спросила она.
– Надо.
Там, куда ушел Торгейр, было тихо. Это хорошо. Значит, там никого…
И тут раздался треск, какой бывает, когда кабан проваливается в ловчую яму. И – яростный рев Торгейра.
Игги вскочил – и кожаная удавка захлестнула ему шею. Нурман попытался прижать подбородок, но не успел. Зато успел просунуть под ремень большой палец правой руки.
Напавший уперся ногой в спину Игги, тянул изо всех сил и наверняка пересилил бы нурмана, но Игги левой рукой, обратным хватом выдернул меч и послал клинок назад – будто лыжной палкой толкнулся.
Клинок вошел легко: на нападавшем не было ни доспеха, ни даже куртки из твердой кожи.
Удавка ослабла.
И тут пронзительно вскрикнула Любушка. Игги отвлекся буквально на мгновение, но этого оказалось достаточно, чтобы получить по макушке дубиной.
Череп у нурмана был крепкий. Выдержал. А будь на Игги шлем… Но шлем валялся у погашенного костра. И его хозяин свалился рядом.
Любушка бежала, не разбирая дороги.
Несколько раз что-то вцеплялось ей в одежду. Может, чужие руки, но скорее всего – просто ветки. Любушка бежала, не чуя под собой ног. Она могла споткнуться, упасть в овраг, налететь на острый сук… Но не споткнулась и не убилась. Верно, благоволили ей лесные боги. Иначе не объяснить, почему юная девушка убежала, а битые, умелые, страшные в бою нурманы попались.
– Лучше бы тебе, деревлянин, нас отпустить, – сказал Славка. – Знаешь, кто наш отец?
– Не-а, – совершенно равнодушно ответил по глаза заросший бородой лесной человек. – Но всё равно твоей сестре повезло. Красивая. Понравилась нашему волоху. Возьмет ее младшей жонкой. Прольет чуток крови – да и всё. А тебе не повезло, парень. Жить те осталось дней несколько. Покуда охотники наши ваших осьмнадцать голов нахватят. Тады уж будем вас – того.
– Вот придет мой отец с гриднями, будет вам – того! – сердито бросил Славка.
– Не-а, – беспечно отозвался лесовик. – Теперича ничё нам не будет. Это ране, когда старейшие наши клялись, что не станут с княгиней воевать, тогда у богов наших силы не было. А теперича померла ваша Ольга. Значит, кончилась клятва. И боги наши снова в силе. А коли кровушкой их напоить, так и вовсе всех, кто на деревлянскую землю сунется, – угнобят.
– Сейчас, размечтался! Мой батька, между прочим, тоже ведун. А пестун мой, так он и вовсе одной ногой за Кромкой стоит. Слово скажет – и ты сдохнешь!
Лесовик нахмурился.
– Ты это, зря не болтай, – сказал он. – А то рот заткну. Понял?
– Понял, – буркнул Славка.
Эх, развязали бы ему руки, он бы показал этому лешему!
Ну ничего. Батька – не за морем. Он здесь, в Киеве. Так что непременно их найдет. И лесовикам этим дурным – мало не покажется. Славке, ясное дело, тоже перепадет – за самовольство. И пусть. В первый, что ли, раз?
Главное, чтобы Данку не успели обидеть.
В собственную смерть Славка не верил. В четырнадцать лет даже княжьему отроку в нее трудно поверить.
* * *– Хороший лес, – заметил Велим. – Чистый. Сухой. Дубы вокруг – как в Перуновой роще.
– Перуновой, как же! – хмыкнул Рёрех, ехавший справа от Духарева. – Здесь не Перуну нашему, а старым богам кланяются.
– Это каким же?
– Таким. Ты о таких, парень, и не ведаешь.
Велим обиженно поджал губы. Не понравилось ему, что Рёрех его «парнем» назвал. Но приходилось терпеть. Рёрех – это Рёрех. Таких вождей, как он, ныне не встретишь. Ведун к тому же. Глянет косо – и пропал человек. На подворье воеводы его боялись даже больше, чем парса, хотя парс, говорили, огненными бесами помыкает.
– Деревлянский это лес, – сказал Рёрех. – Их князья ране под хузарами были, потом – под уграми. Потом Свенельд их у угров отнял, а уж после Ольге покойной под великое княжение передал. Теперь они под руку младшему Святославовичу отойдут. Так великий князь угорскому князю Такшоню обещал. Мол, что Свенельд когда-то у тебя отнял, я твоему внуку отдам.
Духарев с удивлением глянул на старика. Откуда он знает о тайном уговоре между дьюлой Такшонем и Святославом?
Рёрех его взгляд заметил – и подмигнул. А потом продолжил:
– Только лучше бы не ему эти земли отдать, а Владимиру. Этот – покрепче будет. Дерево ломать – железная рука нужна. Деревляне – старого корня. Богов своих живой кровью поят. Но про то лучше воевода расскажет. Он своими глазами видел.
– Да, это так, – подтвердил Духарев. Но в подробности углубляться не стал. Хотя очень хорошо помнил выложенные камнем и глиной желоба-лабиринты, в которых лежали мертвые тела.
Только не помогли кровавые жертвы деревлянскому племени. Хитрость Ольги и крепость русских клинков оказались сильнее божков-кровососов. Деревлянских жрецов-волохов русы потом старательно ловили по лесам и жгли. Многих переловили. Духарев очень надеялся, что всех. Еще ему очень хотелось бы знать, за каким лешим его дети поперлись в этот лес.
«Подманили их, – сказал вчера Рёрех. – Деревлянские волохи подманили. Ольги-то они боялись. Теперь Ольга померла – осмелеют. Таким, как ты, отмстить захотят».
«Смеешься? – поднял бровь Духарев. – Они нам – мстить? Да одной моей дружины хватит, чтоб все их городки выжечь».
«Городки – ничто. А лес – вот их сила. В лесу ты против них – как цуцик слепой».
«Ну ты сказал, дед!»
«Как есть, так и сказал. Кабы сам князь всей силой взялся, тогда – другое дело. И не потому, что у князя воев больше. Тут не в воях дело. Под князем не только воины. Под ним – бояре, тиуны, старосты, наместники. У каждого – свои людишки: доверенные, послухи… Твои гридни могут хоть месяц по лесам шарить – ничего не найдут. А князь за день отыщет. Потому что ему скажут, где искать».
«А мне, значит, не скажут?» – недовольно спросил Духарев.
«А тебе – нет. За тобой – только гридни твои. А за великим князем – боги».
«За мной тоже Бог!»
«Э-э-э! У вашего ромейского бога в наших лесах силы нет. Это все знают: от старейшин ихних до самого последнего смерда».
«А как же покойная княгиня? Она ведь тоже была христианкой».
«Ольга – другое дело. Ей деревлянские старшие своими богами клялись. Но – только ей. А старшие теперь у деревлян – волохи. Раньше еще князь был, при князе – бояре ихние. Ольга всех убила: и князя, и бояр. Но князь с боярами в городе живут. Их завсегда достать можно. А волохи – в лесах: в схоронках, на капищах. Потому говорю: ты их не отыщешь. Ты – не отыщешь…»
Сергей уловил в словах Рёреха подтекст.
«А кто отыщет?» – спросил он.
«Я. Так что бери с собой полсотни гридней потолковей – и в путь».
«Хватит ли полусотни? – усомнился Духарев. – Сам же только что сказал: всей моей дружины не хватит, чтобы деревлянских волохов отыскать».
«Так мы их искать и не будем, – ответил Рёрех. – За детками твоими следом поедем – они сами нас и найдут».
«Толково, – согласился тогда Духарев. – Вопрос у меня только один: зачем мне к пятидесяти варягам еще один, старый и одноногий?»
«А затем, тупая голова, что без меня и тебя, и дружинников твоих лесовики запутают да и перебьют, как глупых сусликов!» – сердито бросил Рёрех.
«Да ладно тебе, дед! Вятичи небось тоже лесовики, однако ж прижали их, когда понадобилось».
«Вятичи твои – дичь непуганая. Их до Святослава никто по чащобам не искал. А деревляне – дичь сторожкая. Корень у них – древний. Вдобавок волхвовать умеют. Ну всё! Довольно мне перечить! Сказал – поеду, значит – поеду. Чай, детки твои мне – не чужие».
И поехал. И всю дорогу зудел: учил воеводу жизни.
Духарев слушал. С достоинством, но почтительно. Многим был обязан Сергей старому варягу. Собственно, даже не многим – всем.
– О! – воскликнул Велим. – Ручей! Может, батька, здесь на ночлег станем?
– Где я скажу, там и станем! – ворчливо перебил сотника Рёрех. – Ишь, притомился! До ночи еще полпоприща проехать успеем!
И заставил своего коня прибавить шагу. Железный старик.
* * *– Ну что, спешиваемся? – спросил Йонах Звана. – Темнеет уже.
Здесь, в лесу, хузарин как-то сник. Голос стал неуверенным, взгляд беспокойным. Не нравилось ему здесь. Много бы дал, чтоб не по лесу они шли, а по степному разнотравью.
– Можно, – согласился Зван. – А то нурман наш, не ровен час, помрет.
Хругнир совсем ослаб. Лежал мешком на лошадиной шее. Когда Зван с Йонахом вдвоем кое-как (тяжеленный, однако) сняли его с коня и положили на травку, нурман даже не очнулся. Только застонал.
– Ты помоги ему, Йонаш, – сказал Зван. – А я пока костерок разведу, грибочков поджарю.
– Лучше – тетерку, – возразил Йонах. – До утра протухнет птичка. Если тебе возиться неохота, тогда я сам обработаю.
– Нет уж, братец, ты давай нурмана обрабатывай. От твоей стряпни даже у волка брюхо заболит.
– Ты волка лучше к ночи не вспоминай, – проворчал Йонах. – Стемид говорил: примета дурная.
– Это вы, иудеи, примет боитесь, – высокомерно произнес Зван, отвязывая тетерку от Йонахова седла. – Нам, христианам, на всякие приметы – тьфу!
– Ну-ну, – пробормотал хузарин, осторожно снимая бинты с ноги Хругнира. – Тише, тише, нурман, не дергайся, – сказал он раненому, который в полубеспамятстве попытался отползти в сторону. – Коли сказал, что вылечу твою ногу, значит, буду лечить. А ты не мешай, а то буду тебя врачевать не так, как меня госпожа Сладислава учила, а как батюшка мой советовал.
– А что он советовал? – заинтересовался Зван.
– Дубинку взять да больного по лбу треснуть как следует.
– Не стоит, – серьезно сказал Зван. – Он после твоих отваров и так себя не помнит. А если завтра с дороги собьемся?
– Кто из нас лесной следопыт, ты или я? – поинтересовался Йонах.
– Ну я, – признал Зван.
– А невеста чья?
– Тоже моя.
– Значит, не собьешься, – уверенно заявил Йонах. – Ты шевелись давай. Я жрать хочу.
Коней не стреноживали. Напоили, привязали к деревьям, задали овса. Поужинали всухомятку. Рёрех велел огонь не разводить. С молчаливого согласия воеводы старый варяг принял командование над отрядом. После ужина Рёрех обошел лагерь, осмотрел всё, буквально обнюхал каждый окрестный дубок. Потом позвал Велима, приказал ему, чтоб делил воев по времени не на четыре стражи, как обычно, а на три. Еще распорядился, чтобы дозорные встали двумя кольцами, причем одна половина караульщиков, что во внутреннем кольце, расположилась на земле обычным порядком, а вторая – укрылась бы на деревьях. Более того, Рёрех указал, на каких именно деревьях, и даже, руководствуясь какими-то лишь ему одному понятными признаками, определил, какому гридню сторожить внизу, а какому – наверху.
Духарев не вмешивался. Хотя и допускал, что все эти распоряжения – старческий маразм Рёреха.
Но одно он вынужден был констатировать: близость старого варяга каким-то непонятным образом смягчала гложущую сердце Духарева тревогу. А укладываясь спать, он заметил еще одну странность. Несмотря на близость воды, в этом месте совсем не было комаров…
Йонах проснулся от легкого прикосновения.
– Тш-ш… – чуть слышно произнес Зван.
Йонах сел. Подтянул поближе саблю, потом бесшумно достал лук, наложил стрелку… Темнота вокруг – хоть глаз выколи. Но Йонаху еще семи лет не исполнилось, когда он уже мог, по одному лишь звуку, пригвоздить к земле прошуршавшую крысу.
Шорохов вокруг хватало. Будь они в степи, Йонах сумел бы опознать каждый. В лесу – сложнее. Но отличить человеческие шаги было несложно.
Йонах поднял лук. Тотчас на его плечо легла рука Звана, чуть сжала мышцу, предупреждая: погоди. Но Йонах и так не собирался торопиться. То, как звучали шаги, не говорило об опасности. Напротив, шаг у человека был неровный и неловкий. Человек либо устал, либо ранен…
В трех шагах от Йонаха заворочался и засопел нурман. Потом застонал. Видно, двинул во сне раненой ногой.
Шаги смолкли. Йонах услышал, как тихо-тихо заскользил прочь из ножен меч Звана. Но теперь уже хузарин перехватил руку друга. За мгновение до того, как неизвестный остановился, Йонах уловил характерное шуршание ткани. Йонах осторожно опустил лук на попону и потянул носом воздух…
– Спрячь железо, – прошептал он. – Это женщина. Сейчас я ее возьму.
– Почему ты? – шепотом возмутился Зван, но Йонах уже нырнул во тьму.
Женщина не двигалась, но Йонах отчетливо слышал ее шумное, с присвистом дыхание. Сам он почти не дышал. И подкрадывался с подветренной стороны, чтобы запах его не выдал. Он схватит ее внезапно, как упавший с неба сокол – куропатку. Одинокая женщина в ночном чужом лесу… Это будоражит кровь. Это – как в сказке. Йонах не мог ее видеть, но он уже хотел ее. Он верил, что она молода и красива. Возможно, она вооружена. Но это лишь добавляло азарта. Схватить ее раньше, чем она воспользуется оружием. Схватить, опрокинуть, распластать на земле…
Йонах подобрался совсем близко. Теперь он мог даже различить ее тень в темно-сером просвете между деревьев. Йонах подкрадывался к ней сзади. Он втягивал ее запах расширенными ноздрями. От нее пахло долгим бегом и немножко кровью. И теперь Йонах точно знал, что она молода. Но красива ли?
Женщина его не слышала. Она прислушивалась к оханью и стонам нурмана. Оружия у нее не было. Йонах некоторое время стоял прямо у нее за спиной, вдыхая ее возбуждающий запах, чувствуя тепло разгоряченного тела. Потом шагнул вперед, прихватил ее за шею и правую руку, подсек и уронил на землю. Женщина забилась и захрипела: сдавленное горло не позволило закричать.
– Тише, тише… – зашептал ей в ухо Йонах.
Он мог бы ее ударить, оглушить, а потом без помех овладеть ею, беспамятной, но это было бы скучно.
Кроме того, Йонах не хотел ее обижать. Он еще не видел ее лица, но на ощупь она ему очень нравилась. Давно он не испытывал такого сильного желания. Если она вдобавок окажется еще и красива, Йонах, быть может, даже возьмет ее в наложницы. Точно, как в сказке. Поймать в ночном лесу красавицу…
Йонах выпустил ее руку – всё равно прижатая к земле, она ничего не могла сделать, только беспомощно елозила по земле коленями, – и рукой полез под задравшийся подол. Женщина мгновенно перестала сучить ногами, попыталась свести колени, но, конечно, у нее ничего не получилось, и ладонь Йонаха проникла между ее ляжек. Женщина перестала сопротивляться, обмякла. Йонах испугался, что придушил ее слишком сильно, ослабил захват… И его добыча тут же воспользовалась этим, чтобы испустить жалобный тонкий вопль. Только один, потому что Йонах снова сдавил ее горло. Но этот единственный крик всё изменил.
Мускулистые руки ухватили Йонаха за пояс, оторвали от женщины и отшвырнули в сторону.
Молодой хузарин покатился по земле, ударился головой о ствол дерева (к счастью, не сильно), по-кошачьи зашипел от ярости, вскочил на ноги – уже с саблей в руке – и бросился на врага.
– Йонаш! Стой, дурной!
Голос Звана «перехватил» занесенный клинок лучше, чем любой щит.
Значит, это Зван сдернул его с девки.
За такое Йонах любому снес был голову, не раздумывая.
Но Зван – друг, он – свой. И никогда не поступил бы так лишь потому, что захотел овладеть женщиной первым.
Хузарин выругался по-своему и бросил саблю в ножны:
– Ну?!
Зван наклонился, помог женщине подняться. Два силуэта слились в один.
– Йонаш, это же Любушка…
Лицо Йонаха побледнело, губы затряслись… К счастью, было темно и этого никто не увидел.
Если бы кто-то посмел так поступить с Данкой, как Йонах – с невестой Звана, он бы… он бы…
Хузарин медленно опустился на колени, склонил голову и произнес глухо:
– Прости меня, брат…
– Йонаш! Встань! – Зван отпустил девушку, ухватил Йонаха за плечи, почти силой заставил подняться. – Нет твоей вины! Нет! Ты же не знал! Любушка! Мы ведь прощаем его, да?
– Д-да… – слегка заикаясь, проговорила девушка. Ёе трясло. Она еще не оправилась от пережитого.
Много позже, после того как Любушку напоили горячим вином (плюнув на осторожность, друзья развели костер) и накормили, в объятьях Звана девушка наконец осознала всю невероятность того, что с ней произошло, и то, что она оказалась в безопасности (а что может быть безопаснее объятий любимого человека, который к тому же – опытный воин, опоясанный гридень самого воеводы Серегея), и немножко расслабилась.
Зван не стал ее огорчать сообщением о смерти отца, о том, кто убил боярина Шишку, и что боярин едва не убил его самого. Успеется. Зато он сказал, что великий князь разрешил ему взять Любушку в жены. А это значит, что так и будет, ведь никто не посмеет противиться воле Святослава.
– Не посмеет, – согласилась Любушка, подразумевая под «никто» своего отца. И не зная, что на землях, подданных Киеву, есть кое-кто сильнее, смелее и опаснее покойного боярина Шишки. И эти «кое-кто» плевать хотели на волю великого князя Святослава…
На них напали под утро, когда ранние сумерки смешивают нарождающийся свет с ночными тенями.
Это было время стражи Йонаха, но Зван сказал ему: «Отдыхай», потому что сам спать не собирался… Но когда пригревшаяся Любушка заснула, Зван тоже задремал…
Лесовики пришли на дым. А может – по следу беглянки. Это было не так уж важно. Важнее то, что их было много и беспечность Йонаха и Звана (раненый Хругнир – не в счет: от раны и лекарств, которыми его потчевал Йонах, он был как во сне) дала им возможность напасть внезапно.
Зван не успел ничего. Его и Любушку накрыли одной сетью, прижали рогатками к земле – как зверя – и принялись охаживать дубинами. Зван даже и сопротивляться не мог, потому что прикрывал Любушку.
С Йонахом получилось не так гладко. На него, спящего, тоже накинули сеть. Но он проснулся от первого легкого прикосновения, схватился за саблю, рассек сеть, но освободиться до конца не успел. Сеть дернули, запутав хузарину ноги и свалив на землю. Но когда на Йонаха налетели с дубинами, он и лежа ухитрился посечь троих лесовиков и еще одного зарезать насмерть засапожным ножом уже после того, как саблю выбили у него из рук.
Но врагов было слишком много. Йонаха задавили массой, основательно избили, связали как зверя, подвесив к шесту за связанные руки и ноги. Звану позволили идти самостоятельно. Только руки связали и на шею надели ременную петлю. Так же поступили и с Любушкой. Нурмана, который не только не мог идти, но даже в себя не пришел, погрузили на волокушу, которую привязали к его лошади.
А вот коней Звана и Йонаха лесовикам удержать не удалось. Едва их отвязали, Зван завыл по-особому, кони вырвались и ускакали. Звану за это, понятно, всыпали, но зато кони не достались врагам.
Зван тащился следом за лесовиками, сплевывал кровь и думал о том, что их ждет. Поразмыслив, он решил: то, что неходячего нурмана не прирезали, а взяли с собой, – хороший признак. Возможно, остальным тоже сохранят жизнь. Значит, можно будет договориться. Выкуп дать или еще как-нибудь…
Гридень не знал, что с точки зрения деревлянских жрецов физическое состояние жертвы не имеет значения. Живая – и ладно.
Когда Йонаха наконец сняли и уложили наземь, рук и ног он уже не чувствовал. Зато чуть позже, когда ослабили ремни, хузарин вцепился зубами в железный ворот кольчуги – чтоб не заорать от боли.
Двое лесовиков, которых оставили присматривать за ним, злорадно ухмылялись. Они с удовольствием зарезали бы пленника, покалечившего их родичей, но – придется потерпеть. Недолго. Когда солнце коснется края земли, свирепый чужак отправится за Кромку, чтобы служить пращурам деревлянского племени. А чтобы чужак забыл, какого он рода, и дух его служил верно, в рот его положат деревлянскую землю, вместо глаз вставят угли, взятые из вечного огня, на руки наложат древние знаки Верности и Повиновения, а сердце проткнут ветвью Священного Древа. И тогда там, за Кромкой, этот совсем молодой, но уже грозный воин станет разить врагов деревлянского племени.
И всё равно деревлянам было приятно поглядеть, как он мучается.

Глава пятнадцатая
Деревлянский волох
Узловатые руки деревлянского волоха покрывали синие и черные узоры древних знаков. По этим знакам любой другой служитель богов мог легко определить его ранг. Очень высокий ранг. Выше – лишь князь и сами боги. А поскольку князя у деревлян сейчас нет, то – одни боги. Но если богов как следует попросить – они дадут деревлянам князя. Сильного князя, который вернет древнему народу отнятое захватчиками.
Однако боги ничего не делают даром. Пять дней назад, в видении, волох говорил с их посланцем. Посланец назвал цену. Восемнадцать должны уйти за Кромку, чтобы оттуда пришел Великий Дух.
Восемнадцать – это немного. Когда волох еще не был волохом, а всего лишь юным служкой при капище, за Кромку отправляли десятки душ. Но то были простые души обычных пленников, или тех, кому выпал Жребий, или тех, кого присылал князь. А сейчас боги потребовали необычную жертву. Всего восемнадцать, зато все они должны быть могучими воинами.
Среди деревлян таких почти не осталось, а те, немногие, нужны самим деревлянам. Поэтому Круг старейшин решил: жертвами должны быть русы. Правда, не все старейшины были единодушны. Сначала многие говорили, что ссориться с русами не стоит. Что это очень опасно.
Но тут очень кстати пришла весть о смерти княгини Ольги, и все поняли: это Знак от богов. Боги освободили деревлян от клятвы верности Киеву. И в тот же день побежали по деревлянским тропам вестники, скликая народ и объявляя ему волю старейшин.
И уже на следующий день к старшему волоху повели пленных, мужчин и женщин (ведь у русов и женщины могут быть воинами – покойная княгиня тому порукой). К сожалению, лишь немногие оказались подходящими, потому охота продолжалась. И вот наконец сегодня на капище доставили последнего, восемнадцатого. Правда, один из пленников вызывал сомнение, поэтому старшего волоха попросили на него взглянуть.
– Он не помрет? – с сомнением спросил один из младших волохов, глядя на Хругнира.
Старший волох покачал головой. Он видел: над пребывавшим в беспамятстве мерцала зеленоватая дымка. Смерть уже отступила от нурмана. И даже раненая нога его не была тронута гнилью. Останься воин среди живых, и через недолгое время он снова смог бы взяться за меч и рубить врагов.
Нет, нурман не умрет раньше назначенного. Но всё же что-то в незримом облике раненого не нравилось старшему волоху. Что-то такое было в нем, побуждающее в волохе желание оставить нурмана в покое и держаться от него подальше. Волох знал: на подобные вещи следует обращать внимание, потому что таким образом боги могут подсказывать своим жрецам, как избежать злого будущего. Но этот нурман был самым безопасным из всех пленных. Наверное, этому человеку покровительствует сильный дух из Иного мира, подумал старший волох и глянул по-особому, стараясь разглядеть этого духа-покровителя… Не разглядел. Значит, дух этот не настолько силен, чтобы показаться. И, следовательно, о нем можно забыть.
– Всё, – сказал волох. – Этот – последний. Пошлите вестников, пусть сообщат народу: божья охота закончена.
– Еще одна добрая весть, – сказал младший волох. – Девку, которую упустили охотники из рода Бебунгаса, поймали охотники из рода Филина. А нурманы, которые были с ней, говорят: она – дочь самого боярина Шишки. Отец наверняка заплатит за нее большой выкуп.
– Деньги – пустое. Она – девственница? – строго спросил старший волох.
– Я думаю – да.
– А ты не думай, ты скажи: да или нет! – внезапно рассердился старший волох. Но тут унял свой гнев. – Ладно, это подождет. До осеннего праздника еще довольно времени. Позже я сам ее проверю. А сейчас иди и распорядись, чтоб вестники отправились немедленно. И пусть поторопятся. Божья охота закончена. Кровь нашего народа не должна литься зря.
Но деревляне, которые этим утром подобрались к лагерю русов, об окончании охоты, естественно, не знали. Иначе ни за что бы не рискнули напасть на такой большой отряд. Конечно, самих лесовиков было значительно больше – три рода собрались вместе. Но даже и таким числом лесовики все равно не осмелились бы напасть, не будь с ними волоха.
– Не бойтесь, – сказал волох. – Я отведу им глаза.
Волох немножко наврал. Он действительно умел отводить глаза (об этом знали), только эта волшба укрывала его одного.
Но у волоха не было другого выхода. Даже если придется перебить большую часть русов, оставшихся в живых, раненых и подбитых, всё равно хватит для жертвоприношения. Конечно, лесовиков погибнет намного больше, но ведь они умрут, выполняя волю богов, а значит, смерть их достойна и необходима. Однако простому человеку очень трудно перебороть себя и напасть на того, кто с рождения внушает ему почтительный трепет. Волох солгал. Но эта ложь – во благо. Боги простят…

Глава шестнадцатая
Ведун против волоха
Раннее утро – хорошее время для нападения. Когда воздух сереет и первые птахи вот-вот станут пробовать горлышки, напряженное внимание бодрствующих, порождаемое извечным глубинным страхом человека перед темнотой, невольно ослабевает, а сон спящих становится особенно крепок. Это самое подходящее время, чтобы нанести внезапный и потому особенно сокрушительный удар.
Там мыслили деревляне. И мыслили правильно. Но не учли того, что их враги – не простые смерды, не купцы, даже не разбойники.
Ближняя дружина воеводы Серегея – сплошь опоясанные гридни, для которых воевать так же привычно, как смерду ходить за плугом. Они рождены для войны, живут войной, и им не нужно стараться быть внимательными, потому что внимательны они всегда.
Лесовики подобрались к лагерю затемно. Окружили и схоронились кто где, терпеливо выжидая, как и было уговорено, первой птичьей трели, чтобы разом закидать стрелами часовых и спящих. А потом накинуться дружно и бить всех, кто будет сопротивляться.
Лесовики всё сделали, как надо. Следопыты и охотники, они очень хорошо умели подкрадываться и, замерев, терпеливо ждать. И стрелять метко они тоже умели: с тридцати шагов попадали в бегущую по стволу белку. А уж в лицо человеку – запросто.
Часовые у костров их не заметили. Часовые на деревьях – тоже. Но и сами они не обнаружили русов, укрывшихся в засидках, потому что смотрели не вверх, а вперед.
Это была вторая ошибка деревлян.
Третья ошибка состояла в том, что первый залп они сделали не по спящим, а по бодрствующим.
Часовые-русы до последнего момента не подозревали о близости врагов. Но охотничья стрела летит не быстрее звука. А щелчки тетив и свист стрел для любого гридня – наилучший сигнал опасности.
Между хлопком тетивы о рукав или перчатку и ударом стрелы – мгновение. Но и мгновения оказалось достаточно. Семеро часовых разом упали на землю, и почти все стрелы прошли над ними. А те, которые попали, обломились о шлемы и панцири.
И опять сказалась разница между воинами и охотниками. За три удара сердца воин способен выпустить три стрелы. Охотнику-промысловику нет необходимости стрелять быстро. Для него важнее – стрелять метко.
Поэтому между первым и вторым залпами прошло достаточно времени, чтобы спящие проснулись.
Лесовиков было без малого четыре сотни. Русов – пятьдесят восемь клинков, считая воеводу и старого Рёреха. Но у деревлян не было ни единого шанса.
Теперь наилучшим выходом для нападающих было – броситься наутек. Но после второго залпа, ободренные обещанием волоха сделать их невидимыми, лесовики, кто – с копьем, кто – с дубьем, бросились врукопашную. Пока они бежали, вместо безмятежно спящего лагеря на поляне образовалась маленькая крепость из сомкнутых щитов, а в спины деревлянам ударили стрелы. Старый варяг хорошо подобрал места для засидок.
На лесовиках не было доспехов, потому били их не гранеными бронебойными наконечниками, а широкими «срезами». А поскольку бежали лесовики беспорядочной скученной толпой, гридни, почти не целясь, метали сразу две-три стрелы. И собрали обильную «жатву» – до красных русских щитов добежали уже не четыре сотни, а три. Почти добежали. Когда до щитов оставалось шагов десять, воздух над поляной завибрировал от жуткого боевого клича, обрушившегося на бегущих, как удар штормового ветра.
И лесовики, все, как один, сбились с шага, а потом и вовсе застыли. «Красные щиты» сами устремились на ошеломленных деревлян. И началась резня.
Варяжский вой вызвал дрожь не только у нападавших, но и у спрятавшегося поодаль деревлянского волоха.
Ему очень захотелось дать деру, но на соседнем дереве, как оказалось, сидел рус. Рус этот вполне мог заметить убегающего и послать ему в спину стрелу. Поэтому волох не побежал. Он опустился на землю, прижался спиной к древесному стволу, пробормотал слова волшбы и сам стал частью дерева.
Но он всё видел.
Видел, как мечи русов секли его соплеменников.
Видел, как, опомнившись, уцелевшие бросились бежать, но русы гнались за ними и рубили, рубили… А тех, до кого не могли дотянуться мечи, догоняли стрелы.
Волох видел, как победители деловито дорезали раненых, обшарили мертвецов, а потом наступила очередь тех, кого взяли в плен…
– Спасибо тебе, дед! – с чувством произнес Духарев.
В этом сражении его отряд не потерял ни одного человека. Четверо получили легкие ранения, но это пустяки. В том, что для русов бой обошелся почти без потерь, несомненно заслуга Рёреха, выбравшего место для лагеря и распределившего караульных именно с учетом такого нападения. Как будто старый варяг всё знал заранее. А может, и впрямь знал. Ведун как-никак.
– Пустое, – отмахнулся Рёрех. – Вели своим железо калить. Очень мне хочется с нашими пленниками побеседовать…
…Истошный вопль вновь разорвал воздух.
Волох не знал, что русы делают с пленным, но не сомневался: тот расскажет им всё, что знает. Варяги и нурманы, которых среди русов большинство, славились своим умением развязывать языки. Пускай. Старейшинам потребовались пленники из киевских людей – вот и всё, что знают эти смерды. Никому из них не известно ни местонахождение капища, ни цель будущего жертвоприношения.
Пускай допрашивают. Рано или поздно они закончат и уйдут. Тогда волох сбросит чары и тоже уйдет. Но к родичам погибших он не пойдет. Не стоит. Ведь они могут подумать, что их близкие погибли из-за волоха. И ненависть к нему может оказаться сильнее привычки к послушанию и страху перед гневом богов.
«Почему он не слезает? – подумал волох, искоса глянув на сидящего на дубовой ветке руса. – Чего он ждет?»
Вопль пытаемого перешел в пронзительный животный визг и оборвался.
«Отмучился», – подумал волох. И был прав. Пытаемый потерял сознание. Но успел сказать нечто очень важное. И для русов. И для деревлянского волоха.
– …Волох, – пробормотал Рёрех, задумчиво глядя на обугленные пятки лесовика. – Я так и думал. Вот кто нам нужен.
– Да он уже удрал давным-давно, – сказал Духарев.
– Не-ет… – Старый варяг запрокинул голову, раздул ноздри, словно принюхиваясь… – Нет, он где-то поблизости. Выжидает.
– Выжидает? Он что – совсем глупый?
– Не глупый, – уточнил Рёрех. – Наглый. Слышал, что лесовик сказал? Обещал глаза отвести.
– Что ж не отвел?
– Видно, не получилось, – Рёрех усмехнулся. – Пойдем-ка прогуляемся, воевода. С некоторых пор, – он постучал по деревяшке, заменившей ему ногу, – я не люблю запах горелой человечины.
Двое всадников-русов проехали мимо волоха. На какое-то мгновение волоху показалось: один из всадников что-то заметил. Волох подавил беспокойство, еще сильнее прижался к древесной коре, перестал думать и слушать, всем существом слился с дубом…
– Видел? – спросил Рёрех.
– Что?
– Волоха.
Духарев покачал головой.
– Эх ты… ведун! – пренебрежительно произнес старый варяг. – Туда глянь, в траве у дуба, между корней. Вот он, боровичок…
Духарев прищурился, медленно повел головой влево-вправо, как когда-то учил его Рёрех…
Сначала получилось неправильно: сквозь окружавший Сергея бор проступило совсем другое виденье: какое-то заросшее бурьяном поле, ржавая железная вышка с бочкой наверху…
Духарев мгновенно зажмурился: понял, что сквозь эту реальность проступил мир, в котором Сергей родился.
Успокоившись, он снова открыл глаза, попробовал снова… На этот раз получилось.
Так и есть. То, что сначала показалось ему наростом, частью древесного ствола, оказалось сидящим на земле человеком.
– Как он это делает? – негромко спросил он.
– Волох, – буркнул Рёрех, как будто это слово всё объясняло. Но потом снизошел и пояснил: – Это здешняя деревлянская волшба. Глаза-то отвести любая деревенская ворожея сумеет. У них – по-другому. Он будто в дерево прячется. Я слыхал: особо сильные деревлянские колдуны умеют и по-настоящему в деревья прятаться. Но думаю: вранье. Стой тут. Я к нему сам подойду, – Рёрех кряхтя слез с лошади.
– Может, всё-таки вместе? – предложил Духарев. – Мало ли что…
– Ничего, – отрезал старик. – Мне он худого не сделает. А на «мало ли что» у меня вот что имеется, – Рёрех погладил рукоять меча. – Я ведь не только ведун, воевода. Я – варяг.
И похромал к дубу. По дороге махнул рукой гридню в засидке и показал знаком: стрелять нельзя. Тот, тоже знаком, показал: понял.
Хотя наверняка не понял, в кого мог бы выстрелить.
Волох так полно слился с духом дерева, что не сразу увидел старика.
Старик в боевом доспехе, с длиннющими седыми варяжскими усами… и без ноги. Калека. И не просто калека – ведун. Вместо отсутствующей ноги – серая плеть-поводок. За Кромку.
И проклятый дед его видел!
– Уходи, – одними губами произнес волох. – Властью, данной мне, велю: уходи прочь. Или познаешь гнев моих богов.
– Напугал, – старик ухмыльнулся. Ухмылка у него была на редкость мерзкая. Еще и потому, что дед был одноглазым. – Вишь, как коленка дрожит? – и постукал по деревяшке неизвестно как оказавшимся у него в руке мечом.
– Ты не посмеешь убить меня, – прошептал волох. – Посмертное проклятие…
– Серегей! – позвал старик. – Иди сюда.
Подъехал еще один варяг. Такой здоровенный, что конь под ним казался осликом. Спешился. Он тоже видел волоха!
– Посмотри на него! – велел старик, указывая на огромного воина. – Что ты видишь, лесной колдун?
«Вижу еще одного убийцу людей», – хотел сказать волох. Но тут он увидел!
Волох был мелкий, довольно молодой и очень неопрятный. Простоватое плоское лицо, редкая бороденка, нехорошие бегающие глазки. По требованию Рёреха глазки эти уставились на Духарева, потом скосились к носу…
В следующее мгновение волох дико взвизгнул, подскочил так, словно его шершень ужалил в гузку, и бросился наутек.
Духарев поймал его буквально на лету, поднял за шкирку. Грозный деревлянский чародей вопил, сучил ножками и выкрикивал разные имена, среди которых проскакивали и знакомые: Сварог, Дажьбог…
Духарев повернул его лицом к себе.
– Уймись, – сказал он спокойно. – Может, тебя в ручей окунуть, чтоб ты успокоился?
Это, в общем, мирное предложение почему-то вызвало у волоха еще более сильный приступ безумия. Он завизжал еще пронзительнее, заколотился в руках Сергея, брызжа слюной и закатывая глаза.
Пришлось Духареву легонько приложить его об дерево. Волох обмяк.
– Что это с ним? – спросил Сергей.
– Тебя увидел, – усмехнулся старый варяг. По роже видно: очень доволен Рёрех.
– Что, я такой страшный? А я думал: страшнее тебя, одноглазого, не бывает.
– А ты не думай, – посоветовал старик, – ты делай то, что я скажу…
Волох раскололся, как вареное яичко. До самого желтка. Выложил всё, что знал. Согласился показать дорогу к капищу. Он бы себя в задницу поцеловал, прикажи ему Духарев. Сломал бы спину, но расстарался. Словом, всё получилось замечательно, потому что выдавить из волоха информацию пытками было довольно затруднительно. К боли, как сообщил Рёрех, деревлянские волохи относились довольно равнодушно.
– Слушай, дед, ну-ка выкладывай, что во мне такого ужасного, раз этот колдун испугался меня больше, чем собственных собратьев? – отведя варяга в сторону, потребовал Духарев.
– Собратьев? Ха! Бери выше!! Он тебя боится больше, чем своих деревлянских богов! А вот почему – тебе знать не обязательно. И хватит разговоров! Поднимай гридь, и в путь! Чует мое сердце: детки наши прямо к этим чернобожьим колдунам угодили. Надо спасать.
Духареву стало ясно: ничего дед ему не скажет. Надо будет по возвращении домой парса попытать…
– Ничего, выручим деток, – уверенно ответил он. – Если деревлянин не соврал, до их гнезда не более поприща. Поспеем. – Духарев посмотрел на окруженную роем мух кучу мертвецов поодаль и добавил с холодной яростью: – Вырежу всех.

Глава семнадцатая
Капище деревлянских богов
Капища большинства славянских богов стояли на возвышениях. На вершинах холмов, на высоких речных берегах. А те, что прятались в чащобах, всё-таки как-то обособлялись от дремучего леса: линиями священных камней, оградой с насаженными на колья черепами – чтоб духи убитых людей и зверей оставались поблизости и служили, отгоняя чужих…
Деревлянское капище было другим. И лики деревлянских богов не резались на холодном камне или мертвом дереве, а проступали прямо из коры неохватных дубов. Как это удавалось деревлянским волохам – непонятно. Но чудовищные лики лесных божеств росли и менялись по мере роста древних дубов, которые они избрали своими вместилищами. Впрочем, росли дубы медленно, и потому для людей перемены были не очень заметны. Только самые старые волохи замечали их.
Когда приходило время жертвы, на капище открывали чрево матери-земли: рыли между деревьями-божествами неглубокие рвы.
Обычно рвы копали будущие жертвы, но сегодня волохи открывали чрево собственноручно: развязывать нынешних пленников и тем более давать им в руки даже такие вроде бы безопасные орудия, как деревянные лопаты и каменные мотыги (оскорблять эту землю железом никто не смел), было рискованно.
Открывали чрево так. Старший из волохов привязывал к ногам турьи копыта, выпивал ковш священного напитка и призывал богов.
Спустя некоторое время кто-нибудь из богов отвечал на призыв и входил в бренное тело волоха. Тогда волох пускался в пляс, пел нечеловеческими голосами и весело скакал между деревьями.
Танец, впрочем, длился недолго. Вскоре волох падал на землю и засыпал. Но от его танца на земле оставался след. На месте этого следа и копали потом ров. Те, кто копал, частенько находили в земле человеческие кости. Иногда – целые черепа с еще не истлевшими волосами. Это никого не удивляло, ведь обычно и волохи, и жертвы ведали, для чего они здесь.
Нынешние жертвы об этом не знали, но могли догадаться.
Деревлянские волохи из младших доставили пленников к капищу. Вернее, не к самому капищу, а к землянке старшего волоха. Пленников привели сюда связанными, с арканами на шее. Арканов было по два на каждого. Концы арканов держали молодые крепкие волохи. В степи так берут особенно норовистых жеребцов. Пленников приводили по одному. Старший жрец подходил к пленнику сзади и бил его по голове кожаным мешочком, наполненным песком. Пленник падал. Его развязывали, снимали с него доспехи, одежду, всё, что на нем было. Потом связывали снова, несли на капище и укладывали в ров.
Только одного пленника не стали ни бить, ни связывать, поскольку он и так был без памяти. Этим пленником был норман Хругнир.
* * *Волох бежал впереди. Очень хорошо бежал. Духареву даже не приходилось придерживать шедшего ровной рысью Калифа. Иногда волох оглядывался… И припускал чуть быстрее. На шею волоху был надет железный ошейник. Таким нурманы «украшают» своих рабов-трэлей.
«Ты теперь его раб, – сказал деревлянскому жрецу Рёрех, показав на Сергея. – Если ты попробуешь удрать, эта штука ухватит тебя за горло, задушит и отправит твой дух в худший из нижних Миров. Хочешь узнать, в какой? Тогда спроси у него», – старый варяг кивнул на Духарева, который ничего не говорил, но делал, что велено: вспоминал самые «острые» картины из своей канувшей в далеком будущем родины.
Деревлянин спрашивать не стал. Он только глянул на Сергея, побледнел еще больше и поспешно отвернулся.
Но бежал он хорошо, не выказывая никаких признаков усталости. Потому Духарев удивился, когда жрец притормозил.
Рёрех, скакавший следом за воеводой, обогнал его и подъехал к жрецу: выяснить, в чем дело. Сам Духарев, по роли, был слишком велик, чтобы снисходить до беседы с собственным рабом.
Оказалось, жрец остановился не потому, что устал или захотел отлить, а по более серьезному поводу. Впереди была деревлянская застава. Один из форпостов на подходе к капищу.
– Что ж он, урод, вывел нас прямо на заставу? – по-печенежски, чтоб пленник не понял, процедил Духарев.
– Я велел ему вести нас самым быстрым путем. Вот он и привел. Застав тут много, так что всё равно на какую-нибудь наткнулись бы, – пояснил Рёрех, тоже по-печенежски. – Что ты беспокоишься? Это же смерды. Зарежем их, как овечек. Главное, чтоб не заблеяли.
* * *– Любушка! – воскликнула Данка. – Что они с тобой сделали, жабы?
– Ничего. Побили только, – Любушка, которую только что столкнули в землянку, тяжело опустилась на грязную медвежью шкуру, брошенную на охапку соломы. Данка подвинулась, уступая ей место. Тут вход закрыли, и внутренность землянки погрузилась в темноту.
– Побили, но не сильно, – сказала Любушка. – Меня Зван защитил.
– Зван! – обрадовалась Данка. – Где он? Близко?
– Близко, – грустно сказала Любушка. – И Йонашек твой – тоже. Только они нам не помогут.
– Йонаш?! Почему не помогут? – Голос Данки задрожал. – Их убили?
– Нет, не убили. Но они – в плену.
– Ну тогда ничего, – облегченно проговорила Данка. – Если сразу не убили, значит, выкуп хотят. Тогда ничего, – она обняла подругу. – Тогда всё хорошо будет.
Но в ее тоне не было уверенности.
– Слушай, а как ты с Йонашем и Званом оказалась? Малец твой говорил: отец тебя со своими людьми отправил?
– Долго рассказывать, – пробормотала Любушка. – Потом. Ох, Данка, что с нами теперь будет?
– Пусть только попробуют нам что-то худое сделать, – сказала Данка. – Мой отец тогда с ними такое сделает, такое…
Но в голосе ее опять не было уверенности.
Пока отец узнает, что они со Славкой уехали, пока он их отыщет… Тут она вспомнила, как смотрел на нее деревлянский волох, и задрожала.
– Холодно тут, да? – сказала Любушка, прижимаясь к ней потеснее. – Замерзла?
– Да, – ответила Данка. Хотя трясло ее не от холода.
– Первому, второму и третьему десятку спешиться. Пятому и четверому – верхами, «крыльями» в обход, – скомандовал Духарев. – Глядите в оба, чтоб ни один не ушел. Верховые, марш! Пешие… – Тут его взгляд наткнулся на волоха. – За этим присмотреть…
– Я останусь, – подал голос Рёрех, выведя воеводу из затруднения: кому доверить колдуна.
Духарев кивнул, мысленно досчитал до ста, давая возможность верховым закончить окружение, потом спешился сам, вытянул из налуча лук:
– Помалу вперед, гридь. Прежде меня не стрелять.
И, пригибаясь, побежал между стволами туда, где, скрытые в тени деревьев, вздувались покрытые дерном бугры землянок.
Данка проснулась от приглушенного вопля. И тут же снаружи раздался еще один. На этот раз Данка услышала еще один звук, на мгновение опередивший крик. Характерый шлепок, с которым стрела ударяет в мясо. Данка очень хорошо знала этот звук: ее с семи лет учили стрелять.
– Любушка, проснись!
– А, что? Почему так темно? – Любушка спросонья не поняла, где она.
– Тише! Там, снаружи, – бой!
Дверь в землянку с треском откинулась. В светлом проеме возник деревлянин с топором.
Несколько мгновений он пялился в нутро землянки, силясь что-то разглядеть, потом прыгнул вниз, замахиваясь топором.
Данка и Любушка отпрянули к стенам. Любушка – с испуганным вскриком, Данка – приседая и хватаясь двумя руками за край тяжелой медвежьей шкуры и дергая изо всех сил. Солома была сухая и скользкая, потому шкура подалась неожиданно легко.
Деревлянин замахал руками и опрокинулся на спину. Топор он выронил и, падая, треснулся затылком о землю. Данка ухватила топор, размахнулась и рубанула изо всех сил – как по деревянной колоде. Лезвие с влажным хрустом проломило грудь деревлянина. Он засипел, дернулся разок и умер.
Данка выдернула топор.
– Ты куда? – зашипела она на Любушку, сунувшуюся к выходу. – Убьют! Иди в дальний угол и сиди тихо.
Сама же Данка встала сбоку от дверного проема, приготовилась нанести удар, если кто ворвется в землянку.
Но никто не ворвался. Зато спустя некоторое время снаружи раздался молодой голос:
– Хорош пыхтеть, лесовик! Я знаю, что ты там. Вылазь и будешь жив.
– А ты кто таков? – чуточку задыхаясь от волнения, спросила Данка.
– О-о-о! Никак девка? – воскликнул другой голос. Но тоже молодой, звонкий. – Вылазь, девка! Убивать не будем. А вот что не тронем, не обещаю. Если пригожая…
– Размечтался! – крикнула Данка. – Смотри, Лисенок, батюшка мой тебя так тронет!
– Слышь, Лис, а деревлянка тебя, оказывается, знает!
– Какая я тебе деревлянка! – возмутилась Данка, вылезая наружу.
Топор она на всякий случай прихватила с собой. Но опасности не было. Ее тут же окружили отцовы гридни.
– А на топорике кровь, – заметил кто-то. – Чья это кровь, Данушка?
– Там внизу валяется, – ответила Данка. – Еще там… Ой, батюшка!
Раздвинув гридней, Духарев шагнул к дочери, вынул у нее из руки топор, обнял крепко, шепнул на ухо:
– Что ж ты сделала, глупая!
– Виновата, батюшка, – сказала Данка и всхлипнула.
– Сама хоть цела?
– Угу.
– А где Славка?
– Не знаю… – Данка всхлипнула еще раз. Она изо всех сил старалась не заплакать, но всё равно заревела…
– …Отец наш небесный, вездесущий, да святится Имя Твое… – бормотал Славка разбитыми губами. Он видел синеву, сквозившую между листьями, но не знал, видит ли Господь оттуда, с небес, его, Богослава, лежащего в жирной земле деревлянского капища. А вот деревлянский идол видел его наверняка.
У ног Славки была голова нурмана Хругнира. Нурман был в беспамятстве и не знал, что его ждет. Зато другой нурман, которого положили прежде Хругнира, пребывал в сознании и громко призывал Одина. Йонах, чьи сапоги почти касались макушки Богослава, должен был бы молиться своему Яхве, но хузарин молчал. Наверное, обдумывал, как спастись. Вряд ли он что-нибудь придумает. Связали их надежно. По крайней мере Славку. Пленники лежали в канаве, один за другим. Вдоль канавы прохаживались деревлянские волохи с длинными посохами. Следили, чтобы никто не пытался подняться. Но молиться не мешали.
Внезапно взывавший к Одину нурман умолк. Богослав тоже замолчал. И услышал страшное утробное мычание. Затем несколько глухих ударов – и мычание оборвалось.
Забубнили волохи, загудел барабан, затем, перекрывая эти звуки, раздался яростный вопль… Перешедший в жуткое мычание… Оборвавшееся со звуками ударов.
Славка был храбрым отроком. В киевском Детинце других не бывает. Но сейчас от его храбрости не осталось почти ничего. Он рванулся изо всех сил, пытаясь разорвать ремни. Конечно, ничего у него не получилось. Только волох у края канавы ткнул Славку посохом в грудь: лежать.
– Йонах! – позвал Славка. – Что они делают?
– Что-что… Убивают! – ответил хузарин.
– А как?!
– Молись своему Богу, Славка, – спокойно произнес Йонах. – Скоро ты узнаешь, как.
На самом деле Йонаху было совсем не спокойно. Ему очень хотелось жить…
Старший волох положил на землю киянку и присел на край рва – отдохнуть. Двое сопровождавших его помощников опустились рядом на корточки. Ноги старшего волоха покоились на теле жертвы. Жертва больше не дергалась. Душа ее ушла. От мертвого тела пахло горелым мясом, кровью и нечистотами. Старшему волоху нравился этот запах, потому что он нравился богам.
Волох поймал взгляд следующей жертвы. До того, как лечь в ров, жертва была тиуном на княжьем погосте. Этот тиун – единственный, с кем у волоха были личные счеты. По слову этого пса замучили до смерти младшего брата волоха. Только за то, что он отказался показать путь к капищу. Может, брат и показал бы путь, если б знал.
Лицо у тиуна белое-белое, немного припорошенное землей. Как у покойника. Только покойников не колотит от страха. Наверное, тиуна не следовало приносить в жертву, раз богам нужны именно воины. Но кто знал, что громогласный, очень грозный с виду тиун окажется трусом? Такое нередко случается. Здесь, в жертвенной земле, человек становится таким, какой он есть на самом деле.
Однако боги ждут. Надо продолжать.
Волох поднялся, наклонился к тиуну, ухватил его за челюсть, нажал пальцами в нужные места. Тиун завопил, широко открыв рот, и волох свободной рукой принялся набивать липкой влажной землей рот тиуна. Вопль перешел в мычание. Волох сел тиуну на грудь, не глядя протянул руку. Помощник вложил в нее маленький каменный нож, которым волох привычно проколол жертве глаза. Другой помощник протянул волоху жаровню, чтобы тот вложил в глазницы жертвы тлеющие угли. Угли волох брал руками, не обжигаясь, потому что боги оберегали его пальцы.
Тело жертвы под волохом перестало дергаться. Тиун сомлел. Волох сел поудобнее, взял протянутый колышек, киянку. Приставил колышек к груди жертвы – напротив сердца – и приступил к последнему действию. Жертва снова пришла в себя, затрепыхалась. Дерево с трудом вбивалось в плоть, железо входило бы легче. Но намертво соединить могло только древо. И оно соединяло. Землю и небеса, огонь и воздух, человека и небо, жертву и землю.
Волох закончил. Отложил киянку. Помощник побрызгал на жертву водой из священного источника. Наставник, учивший старшего волоха искусству жертвоприношения, говорил, что когда-то вместо колышка жертву и землю соединяли черенком дуба, и все священные дубы вокруг капища выросли именно так. И лики на них похожи на лица жертв, из сердец которых они произрастают.
Волох встал и посмотрел сверху на следующую жертву. Этого страх не сломил. Нурман. Глаза волчьи, грива зубра, ручищи – медвежьи лапы. Всё еще силится порвать ремни: руки аж дрожат от напряжения. Этому боги точно будут рады. Этот – могуч.
– Что глядишь, крыса? – бешеным басом прорычал нурман. – Ждешь, когда заору? Не дождешься!
И с лязгом, как волк, сомкнул челюсти. Этому рот пальцами не откроешь. Но на этот случай у волоха есть приспособление…
Нурман сражался до последнего. Бился под волохом, как норовистый конь, мотал головой… Здоровый, как медведь. Пришлось одному из помощников спуститься в канаву – подержать.
Волох всё равно сделал всё, что надо, но запыхался. Руки дрожали. Надо бы передохнуть, но следующая жертва должна была быть легкой. Тоже нурман, но раненый, измученный болезнью, так и не пришедший в себя. Его даже не стали «пеленать» как остальных, – прихватили руки ремнями, и всё.
Волох наклонился над ним, прислушался к учащенному болезненному дыханию, потом медленно опустился жертве на грудь. Раненый издал глухой стон, шевельнулся, но глаз не открыл. Волох набрал горсть земли, сунул пальцы в приоткрытый рот раненого, оттягивая нижнюю челюсть… Поймал взгляд следующей жертвы, совсем молодого отрока. Глаза парнишки блестят от слез, но губы плотно сжаты. Волох многих отправил за Кромку и умел видеть многое. Сейчас он видел, что у этой жертвы – могучий дух. Боги будут довольны. Волох подумал, что отрока ждет великое посмертие, – и улыбнулся ему…
Славка видел, что волох сделал с нурманом. Это было страшно. Страшнее, чем просто умереть. Это была злая волшба, которая могла погубить Славкину бессмертную душу. Славка чуть не заплакал от бессилия и неотвратимости того, что случится. Но сумел с собой справиться. Он – воин, а не девка. Он не опозорит ни рода, ни дружины.
Волох уселся на раненого нурмана и посмотрел на Славку.
Взгляд у волоха был странный, но не злой. Так, бывало, смотрел на Славку Рёрех… А потом волох улыбнулся. По-доброму, как близкому родичу. Сразу вспыхнула надежда: вдруг он решил отпустить Славку? Вспомнилось, что говорил сторож-деревлянин: мол, волох этот хочет взять Данку младшей женой. Тогда ему нельзя убивать Славку. Ведь тот – почти что его родич.
В это мгновение Славка не думал о том, что выйти за деревлянского волоха для его сестры – позор и поругание. Ему слишком хотелось жить…
Волох улыбнулся отроку и увидел, как ожили и засияли его глаза. Как будто парнишка сумел прочитать и понять его мысли. Если так, то в этом отроке действительно великий дух. Возможно, он даже согласится стать личным проводником волоха в мире богов. Вот будет удача!
Волох отвлекся лишь на мгновение: подумал о себе, а не о том, что исполняет. И случилось непоправимое. Пребывавший в беспамятстве (а может, притворявшийся) нурман очнулся. И впился зубами в заскорузлые пальцы волоха. Тот заорал, попытался высвободить руку, но нурман повис на ней, как пес на медвежьей заднице. А когда волох попытался встать, нурман врезал ему здоровой ногой в пах.
Волох взвыл и плюхнулся на свою жертву. Нурман выпустил его пальцы, изловчился и вгрызся в волохово горло.
Тут помощники волоха наконец опомнились и бросились на помощь. Но они боялись причинить жертве вред (боги могут обидеться), и отодрать нурмана от старшего удалось не сразу. Только когда им на помощь пришли еще двое: один зажал нос нурмана, а второй врезал киянкой по раненой ноге.
Но нурман всё равно был счастлив и широко улыбался окровавленным ртом.
А старшему волоху было совсем худо. Зубы северянина порвали ему горло и размозжили трахею, так что теперь он истекал кровью и суетливые помощники никак не могли ее остановить.
* * *– Далеко еще? – спросил Духарев.
Рёрех не ответил. И деревлянскому жрецу, который пер через бор уверенно, как хороший пес, вопрос не передал. Может, не услышал. Вид у старика был измученный.
«Как бы с коня не упал», – подумал Сергей и сделал знак одному из гридней: присмотри за дедом. Но, когда тот поравнялся с Рёрехом, старый варяг вскинул поникшую голову, буркнул:
– Не боись, не свалюсь.
Деревлянин замедлил бег, потом и вовсе остановился, принюхался.
Рёрех с ним пошептался, затем сам потянул воздух, кивнул и подъехал к Духареву.
– Уже близко, – сказал он. – Чуешь, горелым пахнет?
Духарев принюхался, покачал головой.
– Я чую, – подтвердил Велим.
– И я, – сказала Данка. – Это что, дядька Рёрех?
– Жертвой пахнет, – мрачно ответил старый варяг. – Как бы мы не опоздали, воевода.
– Так что мы тогда стоим? – сердито произнес Духарев.
– Деревлянин дальше идти не хочет. Говорит: там боги их живут. Боится.
– Больше, чем меня? – прищурился Духарев.
– Больше, – кивнул Рёрех. – Отпусти его, Серегей.
– Ты в своем уме, дед? Чтоб он их предупредил?
– Отпусти, – повторил Рёрех. – Я прошу. Он не выдаст.
– А дорогу как искать?
– Найдем, – уверенно ответил Рёрех.
– Ладно, пусть убирается.
Рёрех подъехал к деревлянину, расстегнул ошейник.
Жрец поклонился в пояс. Молча. И так же молча канул между деревьями. Только его и видели.
Духарев понял: деревлянин в любое время мог смыться. И оставался с ними лишь из-за своих мистических страхов.
– Давай, веди, – приказал он Рёреху.
– Вести и я могу, – влезла Данка. – Я тоже горелое чую!
– А ты марш в хвост! – рявкнул Духарев. – И чтоб без фокусов. С тобой еще отдельный разговор будет! И за этой, как ее, дочкой Шишки, присмотри! Велим – вперед!
– Разведка? – заикнулся сотник.
– К лешему! Некогда! Гридь, за мной, рысью! – и дал шенкеля Калифу.
Велим тут же его обогнал, повел дружину. Но нескольких минут не прошло – и Духарев тоже уловил запах паленого…
Старшего волоха оттащили от рва. Хругнира скрутили и связали. На этот раз крепко, как остальных. Затем нурману разжали челюсти и принялись пихать в рот землю. Нурман рычал и вертел головой, но деревляне навалились втроем и кое-как справились.
Потом один из них подобрал маленький ножик старшего волоха и с третьей попытки воткнул его в глаз Хругнира…
Славка понял: спасения не будет. Старший волох, который мог его пощадить, теперь не у дел.
У ног Славки на корточках сидел деревлянин. Он держал голову Хругнира. Славка подумал, что мог бы ударить его ногами, но тут рядом со Славкиной головой упал ком земли. Славка дернулся, извернулся: посмотреть, что происходит. И увидел, что спутанный по рукам и ногам Йонах, извиваясь как червяк, выкарабкивается из канавы.
Последнее усилие – и он наверху.
А деревляне ничего не заметили: одни занимались Хругниром, другие на это глазели.
Конечно, глупо надеяться, что связанному Йонаху удастся скрыться, но это всё-таки лучше, чем лежать и ждать смерти. Славка, толкнувшись пятками, отодвинулся на полшага, потом перевернулся на живот, подтянул под себя колени…
Вылезти он не успел. Его действия заметили! Рывок, удар – и Славка опять оказался на спине. Волохи бросили Хругнира (из глазницы нурмана торчал нож) и всей толпой бросились за Йонахом.
Конечно, хузарина нашли.
И поволокли обратно. Но деревлянским богам сегодня не везло. Видимо, они слишком широко раззявили рты. А это может плохо кончиться даже тогда, когда эти рты – дупла вековых дубов.
Вокруг деревлянского капища обычно располагалась сторожа из волохов помоложе, но сейчас не было никого. Все собрались на капище. Так что русы, спешившись, подобрались к земляному жертвеннику вплотную. Как раз в тот момент, когда деревляне вытаскивали Йонаха из кустов, в которые тот сумел закатиться.
– Не стрелять, – одними губами произнес Духарев. – Брать живыми.
Команда бесшумно потекла от цепочки пеших к двум десяткам конных, которым предстояло охватить капище с флангов.
Приказ воеводы никого не смутил. Обратать три десятка невооруженных смердов – дело, с которым справится дюжина дружинных отроков. Таких, как лежащий в канаве Богослав…
Четверо волохов вновь собрались вокруг Хругнира. Еще двое занялись старшим. Остальные выстроились вдоль канавы, следя за пленниками.
Волох, который взял на себя обязанности главного, потянулся к ножу, торчащему из глазницы потерявшего сознание Хругнира. Но вытащить его не успел. Тупая стрела ударила ему в висок, кардинально изменив и ближайшие планы волоха, и всю дальнейшую судьбу.
Его «коллеги» не успели ему посочувствовать. На капище в считанные мгновения появилось множество пеших и конных воинов. Волохам показалось: сотни. Но это было неверно.
Русов было много меньше. Просто они очень хорошо знали свое дело и при необходимости могли двигаться значительно проворнее лесовиков.
Всё закончилось быстро.
Волохи, качественно связанные, легли рядком на травку. Уцелевших пленников (их осталось всего шестеро) извлекли из канавы, развязали, помогли одеться, напоили вином или медом (по желанию), оказали кому надо врачебную помощь, наскоро опросили и представили самим себе.
Поврачевали немного и старшего волоха. Духарев решил привезти его в Киев – как живой трофей.
Тех, кому помочь было уже невозможно, приготовили к захоронению. Христиан (их оказалось двое) – в землю, остальных – на костер.
Полдесятка развязанных волохов помоложе занимались похоронными делами под присмотром трех русов.
Еще пятеро гридней Духарева форсированно допрашивали волохов поавторитетнее.
Интересовал их только один вопрос. Через десять с небольшим веков в стольном городе Киеве этот вопрос звучал бы так:
«И дэ ж ти гроши?»
За допросом, роняя на траву слюни зависти, наблюдал бывший наемник боярина Шишки Торгейр.
Его приятель Хругнир лежал на спине и, грызя деревяху, стоически терпел манипуляции Рёреха, лечившего его глазницу.
– Ничего, нурман, не грусти, – подбадривал его старый варяг. – Жить и с одним глазом весело. Вот хоть на меня погляди.
Хругнир вряд ли был способен что-либо разглядеть даже уцелевшим глазом, потому был вынужден верить Рёреху на слово.
– Видишь? – спросил Зван прижавшейся к нему Любушке, показав на страдальца. – А вот если бы я ему глаз вынул, врачевать его было б намного легче.
Любушка в его слова не вникала. Ей и так было хорошо.
Ее подруге Данке было тоже неплохо. С ней был Йонах.
– Бать, а ты не боишься, что они тебе отомстят? – спросил Славка.
– Мстилки обломятся, – усмехнулся Духарев, смахивая топором с дерева очередной страшный «лик». – Ты давай, сынок, щепу – в костер, а стес земелькой затри. Пусть дерево растет. Эх! Вот вернемся домой, возьму сотен десять, пройдемся по здешним лесам, стешем всю эту заразу!
Сказал – и вспомнил, что похожее обещание он дал относительно булгарских богумилов. Обещал – и не выполнил.
И триумфальное настроение Духарева подпортилось. Откуда-то просочилось нехорошее предчувствие…
Но Сергей не дал ему ходу. Забыл, что он – «ведун». Ему было куда приятнее думать о хорошем, чем о всяких там дурных предчувствиях.
Впрочем, событию, которое и приведет к будущей беде, еще предстояло произойти.

Глава восемнадцатая,
в которой вместо триумфа Сергея Духарева ждет семейный разлад и недовольство великого князя
Три дня спустя, въезжая в Киев, Духарев чувствовал себя триумфатором. И не без оснований. Детей он вернул. Гридней своих защитил. Врагов наказал. И своих, и княжьих. Опять-таки – не с пустыми руками возвращается. Добычи на капище взяли немало. Все довольны, а некоторые просто счастливы. Данка с Йонахом, Зван со своей Любушкой. И дед Рёрех, совершивший на старости лет боевой поход, считай, наравне с молодыми.
В городе Духарев дружину распустил. При себе оставил только Велима с десятком самых ближних – для солидности и заодно – присмотреть за пленным волохом. Поганец оказался живуч – прошлым вечером оправился настолько, что, несмотря на долгий пеший переход, попытался смыться. Духарев, после недолгого размышления, поручил присматривать за ним Торгейру, а тот, с истинно нурманской простотой, взял да и подсек волоху сухожилия на ногах.
«Мы так особо шустрых трэлей стреноживаем, – пояснил он воеводе. – Это самый надежный способ».
«Согласен, – кивнул Духарев. – Но у него есть одно неудобство. Лично для тебя».
«Это какое?» – заинтересовался нурман.
«Тебе, Торгейр, теперь придется идти пешком. Лишних коней у меня нет».
В Киеве Духарев Торгейра от волоха избавил. Они с Хругниром теперь «принадлежали» Звану. Наследство боярина Шишки. Вместе со Званом и его невестой они отправились на его киевское подворье, волох с сопровождающими – в Детинец, а Духарев со своими – домой.
Слада встречала на пороге. Увидев Богослава и Дану, вспыхнула счастливой улыбкой. Но тут же закаменела лицом, заметив, что стремя в стремя с Даной, непринужденно касаясь ногой бедра дочери и держа руку у нее на плече, едет Йонах.
Ее реакция не укрылась от Духарева, и у него сразу испортилось настроение.
«Какого черта! – подумал Сергей. – Каждый молится так, как ему по сердцу. И точка. И нечего ломать счастье детей из-за того, что их предки разные веры выбрали. Нет, хватит с меня этих религиозных разборок!»
– Позволь, жена, представить тебе жениха нашей дочери Даны Йонаха Машеговича! – с вызовом произнес он.
И увидев, как засияли от неожиданной радости лица Данки и Йонаха, уверился, что поступил правильно.
Сладислава молча повернулась, взбежала по ступенькам и скрылась в доме.
– Бать, что это с мамой? – удивленно-испуганно спросил Славка.
– Не хочет, чтобы Йонах на твоей сестре женился, – сердито бросил Духарев, соскочил на землю и двинулся за женой.
– Слада!
– Что? – Голос у жены – ледяной.
– В чем дело? Ты сама сказала, что я могу решать, как считаю нужным!
– Ты – муж.
– Вот именно!
– И я, жена, должна повиноваться твоей воле.
– Сладушка… – Сергей потянулся к жене, но Слада отпрянула.
– Не трогай меня!
– Ну хорошо, успокойся… – Духарев растерялся. Никогда Слада не говорила с ним так. – Прости, если я тебя огорчил. Но я думал не о себе, правда!
– О чем же ты думал?
– О счастье нашей дочери.
– Какое может быть счастье, если она навеки погубит свою душу! – закричала Сладислава.
– Да с чего ты взяла… – Духарев тоже повысил голос, но осекся. Они уже были не одни. В дверях стоял Богослав.
– Бать, гонец от князя, – пробормотал он смущенно. – Тебя кличут в Детинец. Срочно.
Посыл был княжий, но посылал его не князь, а Артём.
Сын просил срочно прибыть в Детинец. Слово «срочно» гонец повторил трижды. Так ему было велено.
– Что тут случилось? – спросил Духарев. – Опять печенеги?
Гонец не знал.
– Ты поешь хотя бы, – безразличным мертвым голосом сказала Слада.
– Князь накормит, – без особой уверенности ответил Духарев.
Эх, совсем не так представлял он свое возвращение из деревлянских лесов…
Во дворе Детинца Духарев столкнулся со Свенельдом.
– Где тебя носит, воевода? – проворчал Свенельд вместо приветствия.
– Да что случилось? – воскликнул Духарев.
– Поторопись, Святослав ждет! – Князь-воевода в сопровождении «свиты» поехал к воротам, а Духарев спешился и вошел в терем.
В большой палате Детинца толпился выводок тиунов, приказчиков и мелких бояр «хозяйственного» направления.
По их озабоченной суете и отрывистой быстрой речи князя Духарев с порога понял: идет подготовка к походу. Причем форсированными темпами.
Духарев удивился. До планового выхода в конце сентября оставался почти месяц.
Увидев его, великий князь воскликнул:
– Ну наконец-то! – Взмахом руки выпроводил всех. – Садись, воевода. – И, определев наметанным взглядом, что Духарев только-только с дороги: – Голоден?
– Есть немного.
– Коли немного, то потерпишь. Как дружина твоя? К походу готова?
– Думаю, дней десять надо, чтоб всех собрать, – Духарев со своим «заместителем» Стемидом еще не общался, но не сомневался, что у Барсука всё в порядке. Но добрая половина парней – в отпуске. Пока за ними пошлют, пока они подтянутся…
– Три дня, – сказал Святослав. – Я седмицу назад велел Стемиду твоему собирать воев.
Однако! Если Святослав пошел на такое «нарушение правил», как приказ чужим дружинникам, значит, дело серьезное. Духарев быстро прикинул «геополитическую ситуацию».
Наезд скандинавов? Вряд ли. С этой проблемой Новгород с Роговолтом управились бы самостоятельно. Кто-то покусился на Хузарию? Напал на союзников-угров? Печенеги что-нибудь учудили? Ромеи высадились в Булгарии?
– Ромеи напали на Булгарию, да?
– Близко, – проворчал Святослав. – Но мимо. Не ромеи, сами булгары взбунтовались.
– Да ты что? – изумился Духарев. – Борис?
– Нет, не Борис. Этот сидит в своем дворце за щитами моих гридней. Ждет, чем обернется. Взбунтовались кмети[14] на юге Булгарии. Может сами, а может и не сами. Сунулись сначала к Преславе – не вышло. От Плиски их тоже шуганули. Тогда пошли к Доростолу. Оттуда, от Устаха ко мне прибежал гонец.
– А что – мои? – спросил Духарев, подразумевая под «своими» булгарских ополченцев.
– Часть – в Доростоле. Часть разбежалась. Разбежалась или примкнула к бунтовщикам.
Крайне обидно, если окажется, что Духарев тренировал собственных врагов.
– Еще гонец сказал, – продолжил великий князь, – войско кметей от Доростола двинулось к Переяславцу.
– Ну и пусть им. В Переяславце стены крепкие и дружина у Гуннара – тоже.
– Ты, верно, устал воевода. Или поглупел. В Переяславце – мой флот.
– Ах ты… – До Духарева дошла вся серьезность ситуации.
– Значит, надо нашим в Булгарии собрать дружины в кулак, объединиться…
– Некому, – буркнул Святослав.
– Что – некому?
– Объединять некому. Свенельд, Икмор, ты… Все мои большие воеводы здесь. В Булгарии только Щенкель, но ему я крепко-накрепко велел держать Преславу и Бориса. Ты его знаешь, он от моего приказа не отступит.
– Что ты намерен делать?
– В поход. Завтра. Я ждал только тебя. Чем скорее мы выйдем к Дунаю, тем меньшей крови нам будет стоить возвращение в Булгарию.
– А что здесь, в Киеве?
– Сами управятся. Я им князем Ярополка оставляю. С данью и землями ему боярин Блуд поможет…
– Это еще кто?
– Есть тут один. Сам – из моравских мелких князей, но матери служил верно.
– Что-то мне его прозвище не нравится, – заметил Духарев. – Такое зря не дадут.
– Это точно, – согласился Святослав. – Боярин наглый и хитрый, как старый лис. Но – в силе, а главное – с вышгородскими у него вражда. А чтоб Блуда этого придержать если что, я над дружиной киевской твоего сына Артёма поставлю. Всё, воевода, не будем времени терять. Иди поешь и начинай сборы. Завтра с рассветом выходим.
Духарев кивнул, шагнул к дверям, потом вспомнил…
– Я волоха деревлянского привез, тебе показывали? Лесовики, твари, людей наших ловили, чтоб своим богам в жертву принести. Да не смердов, а…
– Знаю уже, – перебил его князь. – Поведали, зачем ты в деревлянские земли отъезжал. Потому и не ругаю, что меня не известил. А волоха твоего я велел утопить.
– Но он многое мог рассказать!
– Мог, верно. Только слушать мне его сейчас недосуг. Деревлянские земли теперь под моим младшим, Олегом, будут. Он, конечно, мальчишка еще, но я ему воеводой одного Свенельдова сотника дам. Он, было дело, еще при отце моем деревлян усмирял.
– А Свенельд – что?
– Свенельд сам и предложил.
– Хорошо ли? – усомнился Духарев. – Деревляне ведь раньше под Свенельдом были. Не хочет ли он…
– Не хочет! – отрезал Святослав. – Иди, воевода, покушай. А со своей вотчиной я как-нибудь сам разберусь.
Духарев спорить не стал. Бессмысленно. Да и что ему до семейно-имущественных проблем великого князя… Со своими бы до отъезда как-нибудь разобраться.
Разобраться – не получилось. Главная «проблема», Сладислава, отбыла из Киева, пока Сергей был у князя.
Духареву доложили: уехала по каким-то хозяйственным делам. Вернется через три дня.
А ведь наверняка знала, что Духарев утром уходит в Булгарию. И только Богу ведомо, когда вернется.
Что ж, это ее выбор. А у Сергея выбора и вовсе нет. Зато там, в Булгарии, его ждет Людомила…

Глава девятнадцатая
Возвращение в Булгарию
Войско великого князя, не поредевшее, а, наоборот, выросшее за счет притока новых воинов, скорым маршем, двуоконь, промчалось по степям и долинам, с ходу форсируя реки, не задерживаясь нигде. Люди и кони кормились зерном, добытым в деревнях, жители которых разбегались в ужасе, увидев на горизонте пыльное облако, поднятое десятками тысяч копыт. Пару раз настигали печенежские кочевья. Копченых не били, только забирали фураж и провиант. Желающих присоединиться к русам тоже не гнали.
Если запасы зерна иссякали, а населенные пункты не подворачивались, фуражиров не посылали. Кормили коней травой, а сами ели конину. Зато времени не теряли, и потому обратный путь занял немногим больше времени, чем марш к Киеву.
Переплывать Дунай на набитых травой шкурах не пришлось. В устье их ждали лодьи, которые привел сюда Гуннар Волк.
Воевода Гуннар из Переяславца сбежал. Сделал вид, что намерен биться до последнего, настроил горожан на упорную оборону, а сам тихонько, под покровом ночи, вместе с дружиной погрузился на лодьи. На каждую лодью пришлось по три-четыре воина, так что путь у них был только один – вниз по течению.
Святослав не стал ругать Гуннара. Но и не похвалил.
– Ты сдал Переяславец – ты его и возьмешь! – сказал великий князь.
Как это уже бывало, войско Святослава опередило весть о собственном возвращении.
Пятнадцатитысячная армия киевского князя появилась под стенами Переяславца ранним утром, но застать город врасплох не удалось. Булгары успели затвориться и с честью приняли бой.
Защитников было едва ли не столько же, сколько и нападавших. Почти половина мятежного войска обосновалась в Переяславце. Коренных обитателей мятежники из города выставили, оставив лишь несколько сотен женщин – для удовлетворения личных потребностей.
Всё-таки внезапность появления русов сыграла свою роль: им достались беспечно брошенные у стен осадные орудия и лестницы, с помощью которых булгары намеревались взять город. Мятежникам это «оборудование» не понадобилось, поскольку город им сдали без боя. А вот русам добыча пришлась очень кстати.
Резня была страшная. Несколько раз гридни Святослава уже готовы были отойти. Удерживала их лишь железная воля и личная храбрость великого князя, который решительно заявил: лучше умереть, чем отступить!
Духаревской дружине достались южные ворота. В штурмах воевода был человеком опытным, зря людей не клал, но сломать ворота так и не сумел. Всё равно к вечеру город был взят. Первым на стену взошел Гуннар Волк. Это стоило викингу половины хирда, но благорасположение Святослава он вернул. Как только нурманам удалось закрепиться на одной из стен, участь Переяславца была решена. В рукопашной любой из русов, отборных воинов самого князя и лучших его воевод, нурман, варяг, любой опоясанный гридень, стоил десяти булгар.
Нурманы Гуннара захватили стену, на которую поднялись другие. Дальше – просто. Под прикрытием тучи стрел те же нурманы спустились вниз и открыли ближайшие ворота.
На этом битва кончилась. И нурманы, которым раньше было запрещено потрошить переяславцев, наконец отыгрались за вынужденное воздержание. Впрочем, остальные тоже не остались в стороне.
Но пожаров не было. Святослав загодя предупредил: кто по умыслу или без оного пустит «красного петуха», будет наказан смертью.
Итак, Переяславец был взят. Но на этом дело не кончилось. Оставив в городе всё того же Волка, Святослав двинулся от города к городу и в каждом устраивал дознание, чинил суд и расправу над всеми, кого он или его наместники считали подозрительными. Великий князь не желал оставлять за спиной вероятных врагов.
Только в Преславе, номинально принадлежащей кесарю Борису, Святослав не стал устраивать судилищ. Зато двинувшись в мятежные области, прихватил с собой только-только созданную «гвардию» булгарского кесаря.
Мятежные области сопротивлялись отчаянно. Терять им было нечего. Святослав же был беспощаден, как печенег. Уверенный, что источником бунтов была его прежняя мягкость, великий князь решил продемонстрировать, как выглядит его гнев.
Булгар убивали во множестве. И печенеги, и русы, и угры. Города сжигали. Когда наконец удалось взять оплот мятежников Филиппополь, Святослав велел казнить всех мужчин, а на женщин и детей надеть рабские ошейники.
Духарев, к счастью, от участия в этом терроре был избавлен. Он остался в Преславе с задачей формирования армии вторжения. Святослав не собирался ограничиваться «зачисткой» мятежных областей. Никифор Фока не выполнил обещания и тоже должен быть наказан. Расправившись с мятежными кметами, Святослав перейдет через горы и устроит такой же погром в византийской Фракии…
Так предполагалось. Но «зачистка» затянулась, и к тому времени, когда в Булгарии не осталось никого, кто бы с оружием в руках оспаривал «власть великого князя и хакана Святослава и его младшего брата кесаря Бориса», на гемейских перевалах уже лежал глубокий снег. Сухопутная дорога на Византию была перерезана. Великий поход к стенам Константинополя пришлось отложить.
Эту зиму Духарев, как и все воеводы Святослава, провел в делах. Шла интенсивная подготовка к будущему походу. Великий князь понимал, что Византия – крепкий орешек, поэтому активно искал союзников. Полтора месяца Духарев провел, мотаясь по степи и убеждая кочевников присоединиться к войску русов.
Но Рождество Христово Духарев приехал встречать в Доростол. Патриарх пригласил. А через два дня после приезда Сергея в Доростол приехала Людомила.

Глава двадцатая
Людомила
Возок, сопровождаемый двумя десятками верховых, въехал во двор патриаршьей резиденции. Припорошенные снежком кони фыркали паром, звенели копытами о мостовую.
– Эй, раб Божий! – окликнул старший из всадников пробегавшего мимо монашка. – Сказали нам: здесь у вас воевода киевский гостит.
– Ага. – Монашек остановился, поглядел на сбрую, украшенную серебром, на меховую рукавицу со стальными нашивками. Выше взгляд поднять не осмелился. Судя по говору, всадник был русом, язычником, а русов теперь в Булгарии боялись пуще ромеев. Монашек слыхал: киевский князь, захвативши Филиппополь, двадцать тысяч человек на колья посадил. Филиппополь далеко, на другом конце страны, а рассказывавший об этом дальше Плиски не бывал, но монашек всё равно поверил. Ох, страшны эти русы! А особенно страшен воевода их, которого сам патриарх привечает. Правда, воевода не язычник, христианин. Вот ведь чудо Господне: зверообразный, огромный, как медведь, рус – христианин!
Монашек рискнул поднять голову… И увидел, что приехавший рус, тоже зверообразный, широкоскулый, весь увешанный оружием, скинул блестящий шелом с пошлемной шапкой и крестится на круглую маковку собора.
Монашек от удивления даже бояться забыл. Значит, верно говорил патриарх: придут дикие русы к Истинной Вере! И тогда, тогда…
Монашек не знал, что будет тогда, но сердце его наполнялось ликованием при мысли о том, что на стороне истинно верующих будут такие грозные воины.
Рус надел шлем.
– Ну и где он живет, наш воевода? – зычно спросил он.
– Здесь я, Дужка! – Духарев стоял на крыльце отведенного ему флигелька. Двое гридней, вышедших вместе с ним, узнали всадника и расслаблись. Опасности для их воеводы не было.
– Так кого ты мне привез, воин? – Сергей сбежал с крыльца. Лицо его сияло улыбкой. Он уже догадался – кого.
Откинув кожаный полог возка, Духарев бережно вынул свою желанную. Личико Людомилы, выглядывающее из белой пушистой шапки, порозовело от мороза и стало еще красивее. Серые глаза в обрамлении черных длинных ресниц сияли счастьем.
– Замерзла? – Сергей все еще держал ее на руках – отпускать не хотелось.
– Нет. – Ее руки обвились вокруг мускулистой шеи, лаская обветренную кожу соболиным мехом. – Но неси меня скорее в дом, мой ладо. Здесь ведь Божья обитель. Нехорошо.
– Несу! – Духарев взбежал по ступенькам, бросил на бегу своим гридням: – Принять, накормить, устроить! – И, подбежавшему челяднику: – Повару скажи: пусть накроет стол по-быстрому, вино, всё, что требуется. А боярышне прямо сейчас – горячего сбитню! Что стоишь? Бегом! – Сам же стянул с девушки рукавички, прижал к лицу прохладные ладошки, шепнул в ушко: – Соскучился ужасно! А пойдем наверх, пока стол собирают? Хочешь?
Людомила, потупив глазки, быстро кивнула.
Через полчаса в дверь горницы осторожно постучали.
– Батюшка-боярин, стол накрыт, – произнес робкий голос. – Изволите спуститься?
– Изволю! – крикнул Духарев, потянулся с хрустом, запустил пальцы в густые, пшеничного цвета волосы, потянул к себе. Людомила охотно прилегла ему на грудь, царапнула ноготками выпуклые мышцы, пропустила между пальчиками длинный варяжский ус…
– Никак не могу привыкнуть к тому, какой ты большой, – проговорила она, потершись щекой о колючий подбородок.
– А я никак не могу привыкнуть к тому, что ты – рядом, – признался Сергей. – И мне все время тебя хочется. Можно?
– Разве мужчины об этом спрашивают?
– Я спрашиваю. Если тебе не хочется…
Нежная ручка скользнула по его животу вниз, но дотянуться не смогла. Сергей все еще держал ее за волосы. Он разжал руку.
– Встань!
– Зачем?
– Встань-встань, хочу на тебя полюбоваться!
Людомила соскользнула с ложа, выпрямилась, потом смутилась под его пристальным взглядом, прикрыла лицо руками и от этого стала еще женственнее. Когда она наклонила голову, длинные волосы упали почти до колен, спрятав ее от взгляда Сергея. Только темные крупные соски выглядывали наружу между светлых прядей.
Сергей провел рукой по ее ноге – изнутри, от колена вверх. Хотя Людомила приехала к нему в возке, Сергей знал, что она предпочитает ездить верхом, причем по-мужски. От верховой езды кожа возле колен и на внутренней поверхности бедер была немножко грубее, чем положено ей от природы. Зато мышцы были крепкими и упругими.
– Не надо, Сережа, я тебя стесняюсь, – проговорила она тихо, не открывая лица.
– Почему?
– Отвыкла, наверное…
– Так привыкай! – засмеялся Сергей, подхватывая ее снизу и опрокидывая на себя.
Людомила вскрикнула и тоже засмеялась. Потом скатилась с него, перевернулась на спину, закрыла глаза и замерла в ожидании…
Но Сергей лишь поцеловал ее в белое горлышко.
– Одевайся, солнышко мое. Яства стынут. Нам торопиться некуда. Поедим, потом покатаемся по окрестностям. Вечером к нам друзья придут, Устах, Понятко… Ну а потом у нас с тобой будет целая ночь, представляешь? Целая ночь впереди…
«И целая жизнь…» – добавил он мысленно.
Духарев еще не знал, что эта ночь, ночь с десятого на одиннадцатое декабря 969 года от Рождества Христова, окажется одной из тех переломных ночей, когда колесница истории, взлетев на очередной холм, начинает стремительный бег вниз, безжалостно сокрушая сотни тысяч судеб, с одинаковым равнодушием разбивая вдребезги чаяния и мечты обитателей нищих хижин и сверкающих золотом дворцов.
Однако началось всё несколько раньше. Может – когда умерла княгиня Ольга. Но скорее всего – в тот день, когда василевс Византии Никифор Фока, вопреки собственной воле и здравому смыслу, вернул из изгнания единственного человека, чья слава не уступала его собственной: бывшего архистратига Иоанна Цимисхия.

Глава двадцать первая
Осень 969 года. Константинополь. Вуколеон. Опочивальня василевса Никифора Фоки
Было время, когда Никифор Фока был лучшим полководцем империи. Было время, когда брошенное им копье прошивало насквозь всадника в полном доспехе. Обидно, что всё это было лишь шесть лет назад. Но не зря говорят, что один год на троне стоит трех. За шесть лет царствования Никифор из могучего атлета превратился в тучного обрюзгшего мужчину, доживающего шестой десяток в роскоши и излишествах. А возможно, дело тут было в ней, Феофано, императрице и самой соблазнительной женщине византийской империи.
Никифор Фока любил свою жену. Влюбился в то самое мгновенье, когда шел в сопровождении верных по захваченному дворцу в Тронный зал, Золотую Палату…
…Глухо ударяли о ковры, лязгали о паркет и мозаику подкованные военные сапоги, высокие тяжелые двери распахивались перед новым василевсом, падали ниц придворные…
Наконец распахнулись последние, гигантские – и победоносный полководец, любимец судьбы Никифор Фока, широкоплечий, рослый, темнобородый, в забрызганных кровью латах вошел в Золотую Палату – и увидел на возвышении, на императорском троне ее…
Никифор нахмурил мохнатые брови, сжал огромные кулаки… Но, конечно, не остановился.
Ноздри крючковатого носа нового императора свирепо раздувались, когда он шел по мозаичному полу к своему законному месту.
Не гремела музыка, не кричали механическими голосами украшенные самоцветами павлины, не рычали львы… Только грохот сапог нового василевса, еще не красных, кесарских, а обычных, заляпанных грязью и кровью, гулко отдавался под высокими сводами. Вот он шагнул на первую ступень… И Феофано, вдова почившего василевса, императрица и мать императоров, неописуемо грациозным движением соскользнула с древнего трона и опустилась на помост, склонив голову. А когда Никифор решительно преодолел все ступени тронной лестницы, вскинула голову, и пара огромных глаз, бездонных, загадочных, обещающих, сделала то, что было не под силу ни одному из врагов автократора.
Никифор Фока был сражен.
Никифор не удалил василиссу из дворца. Более того, презрев закон Церкви, он, крестный отец детей покойного Романа, взял в жены их мать. И за шесть лет ни разу не пожалал о содеянном. И никогда не отказывал Феофано, если она просила. И следовал ее советам. И настаивал на своем лишь тогда, когда слова Феофано шли вразрез с тем, что советовал Никифору его отец…
Отца больше нет. Никифор помнил, как шел за его гробом по крутому спуску, ведущему к гавани Софии, собственноручно укладывал в усыпальницу над морем…
– Мой господин, очнись! – Мелодичный голос Феофано отвлек василевса от мрачных мыслей.
– Ты меня не слушаешь, – укорила императора супруга.
Никифор потер ладонями лицо.
– О чем мы говорили? – спросил он.
– Булгарские царевны будут здесь через две недели.
– Очень хорошо. Что еще?
– Проедр Филофей возвращается вместе с ними. Он везет плохие новости: твой патрикий Калокир ведет собственную игру.
– А то я не знаю, – буркнул Никифор.
– Чего он добивается? – спросила Феофано. – Автономии Климатов?
Василевс усмехнулся.
– Нет, – сказал он. – Херсонесским номом Калокир не насытится. Ему нужно больше… Ему нужно всё.
– Что – всё? – не поняла Феофано.
– Пурпур.
– Ах! Но это не может быть. Ведь у нас есть император. Ты! Как он может надеяться…
– Может. Например, если у него здесь, во дворце, есть надежный человек, который возьмет и подсыплет яд в мой кубок.
– Но и это невозможно! Три человека пробуют твои яства и вина, мой господин!
– Потому и пробуют. Ядом меня не возьмешь. Но есть еще железо.
– Кто же осмелится?
– Может быть – ты? – Глаза Никифора сверкнули из-под мохнатых бровей.
Феофано рассмеялась. Но то был напряженный смех.
– Я люблю тебя, мой господин! – воскликнула она.
– Правда? Зачем же ты просишь меня вернуть из изгнания Цимисхия?
– Потому что он – твой родич! Он верен тебе, мой господин, и доказал это! Нехорошо, когда такой достойный муж попусту прозябает в изгнании! Он – блестящий военачальник, лучший. После тебя, конечно.
– В этом ты права, женщина, – согласился Никифор. – Он лучший. После меня. Но хочет быть не после, а прежде. Когда-то он отказался меня предать, но не остался в убытке. Получил от меня всё, что ему сулили мои враги. Я знаю его, женщина. Он очень опасен.
– Тем более его следует вернуть. Вызови его сюда, в столицу. Пусть живет здесь, под присмотром твоего ока. Если он окажется изменником, здесь тебе проще будет от него избавиться.
– Избавиться… Он – мой брат по матери. Ты забыла? Ладно! – Никифор принял решение. – Он действительно может мне пригодиться. Но в Азию я его не верну. Там у него слишком крепкие связи. Я вызову его сюда. И если смогу убедиться, что он мне верен, то снова дам ему войско и пошлю в Булгарию. Вот тогда и посмотрим, насколько он хороший военачальник!
– О, как ты мудр, мой господин! – Феофано склонила голову. Хрупкая покорная женщина… Но если бы Никифор мог в этот момент видеть ее лицо, он наверняка усомнился бы в ее покорности.

Глава двадцать вторая
Худые вести
Духарев встретил Рождество в Доростоле, а неделей позже вместе с Людомилой выехал в Преславу.
Там Духарева уже ждало письмо от Мышаты и в нем – худая весть. Названый брат сообщал, что Сладислава еще осенью покинула Киев и прибыла в Климаты с намерением провести там зиму, а весной, как только откроется судоходство, отплыть в Византию и уйти из «мира» в один из греческих монастырей.
Мыш заклинал Духарева бросить всё, мчаться в Крым и немедленно вернуть беглянку домой.
Но Сергей мольбе не внял. Глупости какие-то! Чтобы Сладислава бросила детей, дом, дела, всё, чем жила почти два десятка лет, – и в монастырь? Нет, это просто невозможно. Слада слишком рассудительна, чтобы выкинуть такой фортель. Но даже если и так, надо просто попросить Калокира. Одно его слово отцу – и жена Сергея будет сидеть в Крыму, пока не состарится. Ни один капитан не рискнет взять ее на борт против воли херсонского номарха.
Нет, ну правда, что за фокусы! Сначала дурацкое упрямство с замужеством Данки, потом этот идиотский отъезд… Нет, с этим надо кончать. В конце концов по всем здешним законам, хоть языческим, хоть христианским, жена – в полном подчинении у мужа. Так что нечего…
И Духарев остался в Преславе. До весны.
«Весной, – сказал великий князь Святослав своему побратиму патрикию Калокиру, – как только с перевалов сойдет снег, я разорву уложение с кесарем Никифором».
И Калокир, человек Никифора Фоки, возведенный им в сан патрикия, обласканный и одаренный щедро, улыбнулся и кивнул. Ни Калокир, ни Святослав еще не знали, что договор василевса и великого князя уже разорван Той, которая сильнее самого сильного земного владыки.

Часть третья
Русь на Балканах

Декабрь 969 года от Рожества Христова выдался ненастным. И эта ночь – с 10 на 11 декабря – не была исключением. Липкий мокрый снег падал с черного неба на черную воду, на лодку, на черные капюшоны гребцов. Зато ветра почти не было, и море было почти спокойно.
«Хорошая ночь», – подумал патрикий Цимисхий, глядя, как движется вдоль борта черная стена Вуколеона.
Хорошая ночь. Иоанн Цимисхий посмотрел на своих спутников, Михаила Вурца и Льва Педиасима. Можно ли им доверять? Кто-то же предупредил василевса о покушении. Может, кто-то из этериотов Валанта? Что если во дворце Цимисхия уже ждут стражники Никифора?
Когда стало известно, что Никифору донесли о заговоре, друзья уговаривали патрикия отказаться от покушения.
Цимисхий сказал: нет. Не только потому, что был бесстрашен. Еще и потому, что был умен. Если бы доносчик знал что-то определенное, Цимисхия уже схватили бы. По крайней мере, попробовали бы схватить…
Патрикий усмехнулся. Его один раз уже пытались арестовать. Тогда он, в одной рубахе, разогнал толпу доспешных стражников. Цимисхий был лучшим фехтовальщиком в этом городе. И знал об этом. Однако ни один фехтовальщик не устоит против сотни отборных воинов василевса…
И все-таки Иоанн был прав, когда отказался отменить или отсрочить сегодняшнее дело. Сегодня Никифор заставил своего спальника и начальника дворцовой стражи обшарить дворец в поисках заговорщиков. Завтра его люди обшарят весь город. И что-нибудь непременно найдут. Легко найти, если знаешь, где искать.
Цимисхий вглядывался в темноту. Не пропустить бы нужное место…
Не пропустили. Как только в темноте прорисовался силуэт каменного изваяния – льва, настигающего быка (как символично!), Цимисхий отдал негромкую команду, и лодка замедлила ход. Когда она причалила к стене, сверху упала веревка.
– Лезь, – велел Цимисхий Михаилу Вурцу.
Патрикий Иоанн был храбр, но не глуп. Наверх он пойдет последним. Если там – засада, он услышит.
Кто-то из заговорщиков оказался слишком болтлив. Никифора предупредили. Удачно, что Феофано на стороне Цимисхия. Вспомнив императрицу, Цимисхий усмехнулся. Ненасытная сучка. Но хороша. Пожалуй, когда всё закончится, Иоанн оставит ее себе. Так же, как это сделал Никифор. Только, в отличие от Никифора, он не даст жаркой вагине и смазливой мордашке размягчить свой клинок. Цимисхий снова усмехнулся – двусмысленной мысли.
Лев Педиасим, уже ухватившийся за веревку, тоже осклабился. Решил, что Цимисхий хочет подбодрить его улыбкой.
Да, Феофано оказалась очень полезна. Ведь это она добилась его возвращения. Влюбилась в Иоанна, как кошка. Это хорошо. Влюбленная женщина пойдет на всё. Даже на то, чтобы спрятать в своих покоях убийц своего мужа.
Цимисхий поймал веревку, прислушался…
На крыше было тихо. Значит, засады нет.
– Уходите, – велел он гребцам.
На крыше Вуколеона Цимисхия ждали не только приплывшие с ним, но и начальник этериотов Валант с доверенными людьми.
– Всё хорошо, – доложил Валант. – Путь свободен. Василисса Феофано дала стражникам вино с сонным зельем. Мы могли бы всё сделать сами, но ты же велел ждать…
– Хватит болтать, – перебил Цимисхий. – Вперед!
Заговорщики спустились с крыши на галерею и торопливо двинулись к цели.
Стража в коридоре и у покоев василевса спала. Но у дверей спальни заговорщиков встречали. Из ниши появилась изящная фигурка. Феофано.
– Он там, – прошептала она Цимисхию на ухо. – Двери не заперты. Я сказала ему, что сама запру их. – Коснулась губами виска (они с Цимисхием были почти одного роста): – Храни тебя, Господь, любимый…
Патрикий потрепал ее по щеке левой рукой – правая уже тянула меч из ножен, отодвинул в сторону и распахнул двери.
Заговорщики с оружием наголо ворвались в спальню императора. Вурц и Педиасим обогнали Цимисхия, бросились к ложу и, откинув полог, одновременно вонзили мечи в одеяло… И отпрянули. Обернулись к Цимисхию. Рты открыты, в глазах – паника…
– Его нет, – выдохнул Михаил Вурц.
Лев Валант подскочил, сорвал с ложа одеяло… Пусто!
– Нас предали… – пробормотал кто-то за спиной Цимисхия. – Василисса…
– Молчать! – негромко произнес Цимисхий. – Никифор здесь! Ищите!
Заговорщики бросились обшаривать покои.
Цимисхий ждал.
В спальню проскользнула Феофано.
– Наверное, он в часовне, – сказала она Цимисхию. – Там, за гобеленом – дверь.
– Уходи, – сказал Цимисхий. – Не хочу, чтобы он тебя увидел. – И, когда Феофано вышла: – Валант! Оставь в покое сундуки. Я знаю, где он.
В маленькой часовне под иконами был расстелен красный войлок. На войлоке – шкура барса. На шкуре, укрывшись простым монашеским плащом, спал василевс ромеев Никифор Фока. Когда Цимисхий открыл дверь, император не проснулся.
Цимисхий остановился на пороге. Он смотрел на шкуру. Этого барса Никифор убил собственноручно, когда гостил в армянском имении Иоанна…
Цимисхий опустил руку с мечом и сделал шаг назад. Ему вдруг расхотелось убивать. Когда-то Никифор был его другом. Никифор сделал его автократором Азии, доместиком схол…
Но потом отнял всё и отправил в изгнание.
Цимисхий вспомнил, каково ему было жить изгнанником… И шагнул в сторону, освобождая проход в часовню.
– Взять его, – скомандовал Иоанн.
Заговорщики, толкаясь и отпихивая друг друга, бросились в часовню. Каждый из них ненавидел Никифора. И у каждого была серьезная причина для ненависти.
Заговорщики набросились на спящего.
Только Лев Валант, начальник этериотов, не участвовал в избиении. Возможно, его мучила совесть. Ведь он клялся защищать императора – и предал.
Кто-то схватил императора за волосы, кто-то изловчился ударить в пах. Заговорщики были вооружены. Никифор безоружен. Их было много. Он – один. Накинувшись на лежащего василевса, они пинали его ногами, били древками…
Но Цимисхий не особенно удивился, когда Никифор расшвырял их, как котят, и поднялся. Огромный, страшный, с всклокоченной гривой, окровавленный, бешеный…
Цимисхий шагнул вперед, поднимая меч, но Валант был ближе. Его клинок ударил императора в лоб, и Никифор упал. Валант выдернул застрявший в черепе меч.
Однако император был еще жив.
– Богородице, помоги! Спаси меня! – дико вскричал Никифор.
Иоанн Цимисхий опустился на ложе василевса.
– Не убивать! – крикнул он. – Тащите его сюда!
Заговорщики, вшестером ухватив грузное обмякшее тело, выволокли его из часовни и бросили к ногам Цимисхия.
Иоанн ухватил Никифора за бороду:
– Ты узнаешь меня? – спросил он.
– Богородице, спаси… – пробормотал Никифор. Кровь струилась по его лицу. – Спаси…
– Я – Иоанн Цимисхий. Это я сделал тебя императором, Фока. Я спас тебя, поддержал в беде, воевал за тебя… А ты? Что сделал ты?
– …Богородице святая, заступнице, помоги…
– …Я – лучший полководец Рима. А ты сослал меня в деревню – прозябать в безвестности. Я дал тебе все, а ты лишил меня всего!
– …Богородице…
– Презренный тиран! – рявкнул Цимисхий. – Отвечай мне!
– …Святая заступнице…
Цимисхий, размахнувшись, ударил василевса кулаком. Никифор опрокинулся набок.
– Убить его! – велел Цимисхий.
Так в ночь с десятого на одиннадцатое декабря года 969-го от Рождества Христова, на пятьдесят восьмом году жизни, процарствовав шесть лет и четыре месяца, бесславно покинул сей мир василевс и автократор Византии Никифор Фока.
Час спустя, когда узнавшие о беспорядках воины внешней стражи Большого дворца бросились на помощь своему императору, то увидели опущенные железные решетки и застывших по другую сторону этериотов с копьями наготове.
В это же время Иоанн Цимисхий в пурпурной императорской обуви вступил в Золотую палату и воссел на трон василевсов Византии.
Он еще не стал императором официально, но знал, что – станет. Главное сделано. Остались мелочи…
Аципофеодор, один из доверенных Цимисхия, вбежал в тронный зал.
– Василевс! – закричал он, падая на колени. – Мы окружены. Вуколеон осажден стражей Никифора!
– Не кричи, – спокойно произнес Цимисхий. – У Никифора больше нет стражи. Он мертв. Покажи им его голову. Скажи: те, кто захочет присягнуть василевсу Иоанну, будут вознаграждены.
Цимисхий знал, что будет дальше. Он знал: стража, армия, народ с охотой признают его власть. Империя – как женщина. Она презирает проигравших и пресмыкается перед победителями. Кстати, о женщинах…
– Приведите сюда василиссу Феофано, – приказал новый хозяин Вуколеона. – Я желаю ее видеть…

Глава первая
Посольство византийского императора
Послы нового повелителя Византии кесаря Иоанна прибыли в Булгарию, едва стихли зимние шторма и снова открылись морские дороги. Прибыли с помпой, на двух огненосных триерах, в сопровождении двухсот отборных воинов. Возглавлял посольство уже знакомый русам проедр Филофей. Проедр заслуженно считался в Константинополе знатоком скифов. Эта слава и спасла Филофея, приближенного василевса Никифора, от опалы.
Святослав принял послов в Доростоле. Без всякой помпы. В простой холщовой рубахе с темными пятнами влаги под мышками. Непосредственно перед приемом великий князь упражнялся на мечах и не счел нужным переодеться.
Послы были оскорблены и смущены. Впрочем, откуда у дикого скифа понятие о протоколе?
Послы сообщили великому князю, что прежний император почил, а, следовательно, договор, заключенный им с руссами, – недействителен. И, следовательно, пребывание русов на этой земле, издревле находящейся под опекой и заботой ромеев, недопустимо. И потому император Иоанн чисто по-дружески, но тем не менее настоятельно советует русам тотчас же, без промедления и отговорок покинуть страну, которая ему отнюдь не принадлежит. Византия же со своей стороны обещает: если катархонт Святослав со своими воинами немедленно сядет на корабли и отправится восвояси, ромеи по доброте своей и христианскому милосердию не будут этому препятствовать и не станут жечь флот русов.
Святослав ответил, что о доброте ромеев в целом и о доброте императора Иоанна в частности ему хорошо известно. Например, Святославу уже поведали о том, как новый василевс был добр к своему предшественнику и повелителю Никифору.
Это все – лирика, ответили послы. Разумеется, сформулировано было в самых изысканных и возвышенных выражениях. Император Иоанн грозен и могуч, а величие и сила Второго Рима неоспоримы. Если катархонт Сфендослав будет противиться гуманному предложению василевса, то его посчитают нарушителем заключенного в давние времена мира. Со всеми вытекающими. И тут было бы нелишне Сфендославу вспомнить о судьбе его отца, архонта Ингоря, который, презрев клятвенный договор, приплыл к столице Византии с огромным войском на десяти тысячах кораблей, а обратно, в Боспор Киммерийский, вернулся едва с десятком лодок, сам ставши вестником собственного разгрома. А уж о его дальнейшей жалкой судьбе и говорить не стоит. Так что лучшее, что может сейчас сделать его сын, – избавить от своего присутствия земли мисян и не вынуждать ромеев выступить против него всей своей силой, потому что в противном случае архонт Сфендослав не только погибнет сам, но погубит и все свое войско (тут говоривший сделал паузу и обвел многозначительным взглядом присутствовавших здесь воевод), и в живых не останется никого. Даже вестника, который сможет оповестить родню русов о постигшей их страшной участи.
По лицу Святослава было видно: он с большим удовольствием предал бы смерти посланцев «грозного и необоримого». Но убивать послов – дурной тон.
Не вижу никакой необходимости для императора ромеев приходить сюда, ответил Святослав. Пусть василевс побережет силы, ведь мы сами очень скоро разобьем свои шатры у ворот его столицы. Мы, русы, природные воины, любим веселую воинскую потеху. Еще полезно будет узнать императору, что я, великий князь Святослав, никогда не терпел поражения и впредь тоже собираюсь побеждать. Надеюсь, узнав об этом, Иоанн уже не будет тщиться победить нас пустыми угрозами.
Что же касается незыблемости заключенных договоров, о коих говорили послы, то на этот счет у Святослава есть собственное понимание вопроса. Например, у него был союзный договор с императором Никифором, которого нынешний император Иоанн подло умертвил. А у русов не принято поощрять тех, кто убивает их союзников. Так что пусть узурпатор Иоанн готовится освободить место. Великий князь Святослав готов подыскать для Византии более подходящего василевса.
На этой оптимистической ноте прием завершился, послы вместе с охраной загрузились на корабли и отправились восвояси.
Всё это время за триерами очень внимательно наблюдали с берега лучники Святослава. С вероломных ромеев станется: плюнут огнем на тесно сгрудившиеся у берега русские лодьи – и нет больше у русов флота.
Суда константинопольского купца Михаила, которого в Булгарии звали Момчилом Скопельским, а в Киеве – торговым гостем Мышатой, повстречались с посольскими в устье Дуная и, обменявшись формальными приветствиями, встали у бережка: перекусить и потолковать.

Глава посольства проедр Филофей не зря считался знатоком скифов – все три имени купца были ему ведомы. Но Филофей относился к «тройному гражданству» Мышаты-Момчила-Михаила вполне благожелательно, поскольку сам помогал купцу стать гражданином «Второго Рима». Со всеми вытекающими из этого статуса правами и привилегиями. А помог проедр купцу потому, что считал его своим агентом, причем весьма полезным и осведомленным. То, что информация может двигаться в обе стороны, Филофей не предполагал. Хотя мог бы…
Купца охраняли славяне и варяги. Филофея – ромеи. Поэтому беседовали купец и проедр по-печенежски.
– Он отказался, – поведал Мышате Филофей.
– А разве он мог согласиться?
– Конечно, не мог. Клекот орла с небес не может заставить льва выпустить из пасти добычу. Но он может его раздразнить.
– Василевс хочет, чтобы хакан Святослав напал сам? – догадался Мышата.
– Именно так. Армия уже во Фракии. Предводительствуют ею магистр Варда Склир[15] и стратопедарх Петр.[16]
– Варда Склир? Я думал, что после смерти[17] жены Цимисхий утратил к нему благорасположение.
– Выходит, что нет.
– Бывший родственник василевса и евнух, – пробормотал Мышата. – Они там накомандуют.
– Пустое говоришь, купец, – проворчал Филофей. – Варда – полководец опытный. Да и патрикий Петр, хоть и евнух, а воин изрядный. Говорят, он однажды вождя скифов в единоборстве копьем насквозь пропорол.
– Он сам же небось и говорит, – скептически проговорил Мышата. – Вот перейдет Святослав через Гемеи…
– Не перейдет! – отрезал Филофей. – Как только сойдет снег, на перевалах встанут наши заставы. Там, в горах, мы и похороним войско вашего хакана.
– Почему – нашего? – обиделся Мышата. – Родом я – булгарин, служу, как ты сам знаешь, империи. Считаешь, плохо служу?
– Хорошо служишь, – примирительно произнес Филофей. – Святослава ты прошлым летом очень ловко из Булгарии выманил. А что не вышло у нас ничего, так в том твоей вины нет. Кто же знал, что Святослав успеет так быстро вернуться. Но сейчас твоя задача – проще. Святослав и сам настроен напасть на наши границы. Главное, чтобы эта хитрая лиса Калокир его не отговорил. Скажи своему брату воеводе, что войско наше во Фракии – слабое, а полководцы – никудышные…

Глава вторая
Беседа по-родственному
– …Полководцы у них никудышные, – рассказывал Мышата внимательно слушающему его Духареву. – Войско под ними – тоже не из лучших…
– То есть, ты считаешь, мы их одолеем? – уточнил Сергей.
– Одолеем, – подтвердил Мышата. – Но есть одна загвоздка…
– Думаю, с этим мы справимся, – выслушав, сказал Духарев. – А расскажи мне, брат, каков он – Иоанн Цимисхий?
– Каков? Ему сорок четыре года. Сам роста невысокого, но грудью широк и в плечах тоже, волосы цветом – как у тебя, только пожиже. Борода узкая, рыжеватая, нос тонкий. Говорили, василисса Феофано в него просто-таки влюбилась. И в это можно поверить – такой красавец.
– Да плевать мне на его внешность! – перебил Сергей. – Что он за человек? Что от него ожидать?
– Родом он из армянского нома. Говорят – лучший в империи на мечах и ловок необычайно: в сече летает, как птица. В молодые годы, бывало, наскочит один на целый отряд, порубит всех и к своим возвратится без единой царапины. Из лука стрелять горазд. Говорят, не хуже коренного степняка стрелы мечет. Но это вряд ли. Луки у ромеев, сам знаешь, так себе. А вот с копьем и дротиком управляется лучше любого. Рассказывали мне: он кладет кожаный мяч на дно стеклянной чаши и древком копья на полном скаку выбивает мяч в воздух повыше доростольской стены. А нрав у него такой, что везде первым хочет быть. В бою, в играх, с женщинами. А чего от него ожидать, так это смотря для кого. Для друзей и родичей – много хорошего. Для врагов – много неприятного, потому что полкодец он знаменитый. Пороков у него немного, а характер такой, что ни перед чем не остановится. И не жалеет никого. Тут такое было: после того как Цимисхий власть захватил, должны были его на царство помазать, а патриарх отказал ему в помазании. Потребовал сначала выдать убийц Никифора и отослать Феофано. Иоанн согласился не колеблясь. Выдал им Льва Валанта, которого убийцей Никифора объявил, и Феофано из столицы выслал. А ведь это они его императором сделали.
– Нехороший поступок, однако, – заметил Духарев. – А ты говорил: к своим Цимисхий хорош.
– В первую голову он хорош к себе, – возразил Мышата. – А что убийц Никифора выдал, так тоже правильно. Убийцы василевса должны быть наказаны. И он, новый василевс, должен наказать тех, кто пролил священную кровь.
– Можно подумать, они не для него старались! – фыркнул Духарев.
– Да хоть бы он сам Никифора и убил, какая разница. Главное, чтобы плебеи видели: закон соблюден. А что он Феофано изгнал, так это правильно. На ней, люди говорят, кровь трех василевсов. Настоящий мужчина никогда не позволит женщине сбить себя с пути. Тебе, брат, тоже не мешало бы об этом помнить.
– Ты на что намекаешь? – нахмурился Духарев.
– А я не намекаю. – Заплывшие жиром глазки Мышаты внезапно открылись широко, глянули строго, с осуждением. – Я прямо говорю: женщина эта, с которой ты здесь живешь, сбила тебя с пути истинного! Из-за нее ты о родичах своих забыл. Жену свою, сестру мою Сладиславу, из дома изгнал, а сам…
– Молчать! – бешено выкрикнул Сергей. – Ты что несешь?! Думай, что с языка слетает, пока я тебе его не отрезал!
– Что знаю, то и говорю! – вскакивая, заорал Мышата. – Слада сама, что ли, из дома ушла?!
– Это она тебе сказала, что я ее выгнал? – Глаза Духарева сузились. Рука сама цапнула лежащую на лавке саблю.
– Не сама, – Мышата сообразил, что рискует остаться без головы, и сдал назад. – Она ничего не говорила. Сказала только, что хочет в монастырь уйти.
Духарев сдержал гнев, медленно выдохнул. Вот черт, едва брата не зарубил!
– Где она сейчас? – спросил он.
– В моем имении под Константинополем.
«Вот черт! – подумал Духарев. – Хотел же Калокира попросить, чтоб уплыть ей не дали!»
– Послушай, Серегей…
– Нет, это ты послушай! – перебил его Духарев. – Возвращайся к себе и немедленно… Немедленно, понял, отошли ее домой! Сопровождающих ей дай надежных. И запомни: это моя жена, и я решаю, как мне с ней жить! Ты меня тут в нарушении закона попрекал, а сам чужую жену от мужа укрываешь!
– Никого я не укрываю! Если муж жену изгнал, она возвращается в дом своего отца, в дом своего рода, а род ее – я!
– Ты глухой? – процедил Духарев. – Я же тебе ясно сказал: я ее не изгонял! Она сама из дома сбежала, когда я в поход ушел!
– Не могла Сладислава такого сделать!
– Еще как могла! Потому что гордость в ней взыграла! Я, видите ли, против ее желания нашу дочь за хузарина отдать хочу!
– За какого еще хузарина? – изумился Мышата.
– За Йонаха, Машегова сына!
Мышата осел на лавку, поскреб затылок, задумался. Духарев ему не мешал. Налил чашку вина, выпил… Кислятина. Сейчас бы водки стакан… Поймал себя на том, что подобных мыслей у него не появлялось уже лет десять, – и тоже задумался.
Первым молчание нарушил Мышата.
– Так вот почему она в монастырь хочет, – произнес он уже спокойно. – Теперь я понимаю.
– А коли понимаешь, так объясни мне, тупому! – буркнул Духарев.
– Мог бы и сам догадаться. Она дочь отмолить хочет. Грех, на который ты Дану обрек.
– И ты туда же! – воскликнул Духарев. – Какой, к бесам, грех! Они любят друг друга! Йонах за нее жизнь отдаст, не колеблясь! Отец его – мой друг и муж редкого благородства! Что вам еще надо?
– Йонах – иудей.
– Можно подумать, ты у нас добрый христианин, – желчно произнес Сергей.
– Добрый, – кивнул Мышата. – Десятину исправно плачу, посты соблюдаю…
– Сейчас, между прочим, пост, – напомнил Духарев, который, общаясь с булгарским патриархом, был в курсе всех церковных мероприятий. – А ты только что у меня на глазах мясо жрал!
– Так я же в походе, – пояснил Мышата. – В походе можно.
Духарев только рукой махнул. На всё у этого кабана ответ есть.
– Значит так: ни в какой монастырь Слада не пойдет. Пусть возвращается домой и отмаливает Данку дома, в Киеве. Ты понял?
– Я-то понял, но переубеждать ее не буду, – спокойно ответил Мышата. – Сам сказал: твоя жена. Вот приезжай и уговаривай ее сам.
– Ты дурак совсем? – снова вскипел Духарев. – Куда я приеду? В Константинополь? Я – воевода Святослава! Да меня ромеи мигом в темницу упрячут!
– В Климатах тебя никто бы в темницу не упрятал. Но в Климаты ты не поехал. Потому что с девкой этой своей здесь вошкался!
– Опять двадцать пять! На носу своем потном заруби: это не девка, а боярышня Людомила Межицкая! Проявишь к ней неуважение хоть словом, хоть чем, я тебе лично, вот этой рукой, – Духарев поднес к физиономии Мышаты кулак, – зубы вышибу! Ясно тебе?
– Ясно, – буркнул названый брат, отодвигаясь.
– Всё, этот вопрос закрыт. Теперь о Сладе: от слова своего Йонаху я не отступлюсь. Хочет в монастырь – ее право. Никогда я твою сестру не неволил и сейчас не буду. Только напомни ей, что у нее, кроме дочери, еще сыновья есть. И если она желает их добрыми христианами вырастить, лучше бы ей в Киеве жить. Не думаю, что Киев дальше от Бога, чем ваш развращенный Царьград!
– А я думаю…
– А мне плевать, что ты думаешь! Мне надо, чтоб ты Сладе передал мои слова, ясно?
– Ясно, – буркнул Мышата.
– Передашь?
– Передам.
– Ну вот и хорошо, – кивнул Духарев. – Поладили. А теперь давай за это дело выпьем вместе.
Мышата поднялся, вздохнул шумно, покачал головой.
– Там во дворе сундучок с золотом стоит, – сказал он. – Это твое золото. А пить с тобой я не буду.
– Интересно, почему?
– Потому что лад у нас с тобой разный, вот почему! А сейчас я к князю твоему пойду: есть у меня и для него новости, – и, тяжело ступая, Мышата направился к дверям.
Духарев его не удерживал.

Глава третья
Гемейские крепости
– Ну и где крепость? – спросил Духарев проводника.
– Там, – булгарин показал кнутом. – Вон над той скалой. Видите зубчики чернеют? Это – первая. А вторая – подальше и с другой стороны дороги.
Под дорогой пастух подразумевал торную тропу по дну ущелья – единственную, по которой можно было провести войско через горы. К сожалению, тропу эту блокировали две древние, но еще вполне функционирующие крепости, в которых, по словам Мышаты, ныне располагались ромейские гарнизоны. Крепости эти намертво блокировали перевал, и еще год назад в них сидели булгарские парни, готовые беспрепятственно пропускать друзей и беспощадно сокрушать врагов. Но еще осенью, пока Святослав разбирался с мятежными кметами, хитроумным ромеям удалось каким-то образом эти крепости занять. Теперь, как только войско союзников войдет в ущелье, ему хана.
Сверху посыплются камни и прочая дрянь, в обычном состоянии безобидная, но в данном случае смертоносная, поскольку падать будет с изрядной высоты. Если же ромеи вдобавок ухитрятся вызвать камнепады и отрезать вход и выход, то ущелье это превратится в братскую могилу для всего войска Святослава. Вот эту военную тайну стратегического уровня и поведал Духареву и великому князю Мышата. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен. Но от этого «оружия» будет не много толку, если крепости не удастся обезвредить. Так сказало привлеченное в решению вопроса компетентное лицо: угорский князь Тотош.
Тотошу можно было верить: он дважды ходил по вышеупомянутому ущелью в византийскую Фракию. Но тогда в крепостях сидели булгары, которые за определенную мзду готовы были изображать слепых и глухих.
Еще Тотош сказал: если разобраться с крепостями, этот тракт – самый удобный путь в Византию. Все остальные оберегаются несравненно лучше, а добираться до Константинополя морем может только завоеватель-самоубийца. Огненосный флот ромеев изжарит незваных гостей еще на подходе.
Это высказывание тоже никто из советников князя оспаривать не стал. Все помнили, каким радикальным был разгром князя Игоря.
Значит, либо придется отказаться от набега, либо разобраться с крепостями.
– Я разберусь, – сказал Духарев, и вопрос был закрыт. Воевода Серегей, это все знали, отвечает за свои слова.
Вот теперь пришло время разбираться. И Сергей понял, что ситуация несколько сложнее, чем он предполагал.
– Вон она, над той скалой, – показал проводник. – Видите, зубчики стены чернеют?
Разведчики посмотрели в указанную сторону. Точно, чернели зубчики.
– Ага, вижу часового! – сообщил зоркий Йонах. – В нашу сторону не смотрит.
– А чего ему на нас смотреть, – отозвался проводник, местный пастух, нанятый Духаревым за две серебряные монеты. – С этой стороны к ним не подобраться. Да и солнце за нами – слепит.
– А с какой – подобраться? – спросил Велим.
– А там тропка есть – с той стороны по краю ущелья.
– А с нашей?
– А с нашей – никак. Потому здесь крепость и поставили. А дальше – еще одну.
– А посмотреть на нее можно? – спросил Духарев.
– Можно, – подтвердил пастух. – Вон через тот гребешок перевалим – и увидим.
Чтобы перевалить через «тот гребешок», разведчикам понадобилось немало сил и времени. Там, где местный пастух скакал горным козликом, русы, в большинстве к горам непривычные, ползли еле-еле, по-улиточьи, прилепляясь к стенам и стараясь не смотреть в разверзшуюся под ними бездну.
Лучше остальных чувствовали себя горец-касог по прозвищу Дятел и сам Духарев, в котором в последние дни вновь проснулись навыки скалолаза.
Проводник не соврал: с «гребешка» вид открывался замечательный. В прозрачном горном воздухе крепость была – как на ладони. Даже подслеповатый по местным меркам Духарев видел все детальки. Но одного взгляда было достаточно, чтобы понять: крепость эта является идеальным примером пословицы «видит око, да зуб неймет».
Шагах в ста за гребешком склон прорезала трещина шириной метров триста и глубиной, достаточной, чтобы, падая вниз, можно было с подробностями вспомнить наиболее интересные жизненные эпизоды.
Зато трещину можно было обойти. Так сказал проводник. И показал нечто (язык не повернется назвать тропой), вызывающее у равнинного жителя головокружение и слабость в коленях одним своим видом. Там, дальше, пояснил проводник, есть маленькая долинка с родником и хорошей тропой. Там летом хорошо коз пасти. А еще дальше через трещину – подвесной мост. Человека выдержит. И козу тоже. И осла. Коня – нет. Но коню сюда и не подняться. Даже горным лошадкам. В общем, если перейти через мост, то потом еще по одной тропке можно выйти на старую торговую дорогу. А от этой дороги уже к крепости идет тропа. Очень хорошая, широкая, можно осла с грузом провести. Раньше, говорят, она еще шире была, но в древние времена ее нарочно сузили: чтоб враг не подобрался.
– Раньше в крепости вои нашего кесаря сидели, а теперь – ромеи, – сказал проводник.
Духарев изумленно посмотрел на него. Оказывается, страшная военная тайна известна простому пастуху.
– Откуда знаешь? – спросил он.
– Люди говорили.
– Ага, – обрадовался Велим. – Значит, ромеи ваших как-то оттуда выбили?
– Не-а, – мотнул головой проводник. – Выбить – никак нельзя. Там только одна тропка узенькая. А в крепости такой большой лук стоит, – проводник широко развел руки, – на телеге. Он копья метает далеко, шагов на триста. И никогда не промахивается.
– Почему? – спросил простодушный Уж.
– А я почем знаю? – пожал плечами пастух. – Вои рассказывали.
– Почему – это как раз понятно, – проговорил Велим. – Поставили машину, пристреляли по одному месту. Ты лучше скажи, как ее ромеи заняли?
– Как, как… Поднялись и заняли.
– А как же ваши?
– А наши еще раньше оттуда ушли. Как узнали, что ваши в здешних местах воюют, а в Преславе ваш князь сидит, так и ушли.
– Не понял, – нахмурился Духарев. – Чего они испугались? Их же оттуда никакому войску не выковырять.
– Так кушать же надо. А там кроме камней – ничего. Провиант им не подвезли, а наши без денег им ничего не давали. Сначала на оружие меняли, а потом перестали. Еды, вишь, и так мало. Самим не хватает.
– А много там воев было? – спросил Зван.
– Сотни две, может и больше. Наши говорили: ромеи в трех деревнях всех ослов забрали. Шесть дней корзины наверх поднимали.
– Булгарские дружины в крепостях были – по большой сотне, – сказал Духарев. – Я спрашивал. Но ромеев, может, и больше.
– Ловко! – оценил Зван. – У нас бы так: посадил на заставу сотню воев – и ни одна орда не пройдет.
– Мы-то точно не пройдем, – пробормотал Велим. – Что скажешь, воевода?
– Пока там, наверху, ромеи – не пройдем. Значит, надо их оттуда выкинуть. Сотни две, говоришь? – Духарев глянул на проводника.
– Вроде того.
– Да хоть бы и два десятка! – перебил Велим. – По ихней тропе всё равно не взойти!
– Значит, поищем другой путь, – спокойно ответил Духарев.
– Это какой? По воздуху?
Духарев не ответил. Думал.
– Скажи-ка, пастух, у вас тут кузнец поблизости есть?
– Как не быть. Есть кузнец.
– Вот к нему и веди.
– Как прикажешь, болярин.
* * *Духарев снизу вверх смотрел на скалу и понимал, что он правильно сделал, решив штурмовать ее днем. Ночью для такого «опытного» скалолаза, как он, подъем был бы чистым самоубийством.
Судя по взглядам, которые бросали гридни на своего воеводу, они полагали самоубийством любую попытку взобраться на этот сорокаметровый клиф.
– Дятел, ко мне, – позвал Духарев горца-касога. – Сможешь залезть? – спросил воевода.
Горец помотал головой.
– Никто не сможет, – уверенно ответил он. – Видишь этот «лоб», воевода? Через него даже ящерице не перелезть.
«Лоб» был знатный. Кусок «отрицательного» склона у самого верха скалы был высотой метров пять.
Да и остальная часть «маршрута» была – не сахар. Но пройти нужно. И можно.
– Ящерица, положим, перелезет, – произнес Духарев. – Видишь, какие там трещины.
– Так человек не ящерица, воевода. В трещину не поместится! – Касог засмеялся. Решил: шутит воевода.
Но Духарев не шутил.
– Сейчас полезем наверх, – сказал он. – Я первым пойду. Ты – вторым.
Касог весело хрюкнул. Думал: воевода опять шутит. Но воевода не шутил.
– Зван, давай сюда тюки, – скомандовал он, кивнув в сторону понурого ослика. – И веревки тоже.
Недавно дружинники недоумевали: зачем воеводе целая сотня железяк с дырками, теперь пришло время удовлетворить их любопытство.
– Эта железка, – сказал Духарев, – называется «костыль». Вбиваешь ее молотком в трещину, в «ушко» веревку продеваешь, потом становишься на нее, вбиваешь следующую.
– Батька, а зачем ты молоток кожей обернул? – поинтересовался Зван.
– Чтоб не так громко было. Если там, наверху, стук услышат, может нехорошо получиться.
– Какая простая хитрость, – касог Дятел вертел в руках полукилограммовый «костыль», – как я сам не догадался! Сколько раз кинжал в щель вставлял для упора, а вот про такое даже и не слыхал. Ну ты умный, батька-воевода! – сказал он с восхищением.
Духарев промолчал. Присваивать чужое изобретение не хотелось.
– Стой смирно, – велел он касогу и обвязал его веревкой. – Поднимаешься наверх – пропускаешь свободный конец через «ушки». Закрепляешь. Забиваешь следующий – закрепляешь на нем.
– Это зачем? – поинтересовался касог.
– А затем, что если сорвешься, то не ухнешь вниз, а на веревке повиснешь.
– А если железка выскочит?
– Одна выскочит, другая удержит. Не болтай, а делай, что сказано!
Духарев сделал обвязку себе, посмотрел наверх.
– Ну-ка поднимите меня повыше, – велел он.
– Не надо, батька! – вмешался касог. – Лучше дай мне молоток.
Да, навыки скалолаза у касога оказались намного лучше, чем у Духарева. Горец – он и есть горец.
Минуты через три Дятел уже висел на скале метрах в десяти над головами русов и вколачивал в стену первый «костыль». Потом – следующий.
Духарев же глядел на него снизу, и всё его участие на этом этапе подъема сводилось к выкрикам:
– Закрепляйся, Дятел! Закрепляйся, не ленись!
Но касог всё равно пренебрегал страховочными мероприятиями.
Закреплялся только тогда, когда сбрасывал вниз свободную веревку и поднимал очередную порцию «костылей».
Так продолжалось, пока Дятел не добрался до «лба». Тут дело у него застопорилось. Пришло время подключиться Духареву.
Сергей без проблем преодолел пройденный касогом участок. Дальше они поднимались вдвоем. Духарев поддерживал и страховал касога. Наоборот не получилось бы. Худой мелкий горец весил почти в два раза меньше воеводы. Духарев удерживал его одной рукой. А вот Дятел шестипудового воеводу не удержал бы и двумя.
Чтобы пройти «отрицательный» участок, потребовалось намного больше времени, чем на весь остальной путь. Но – прошли без потерь. Касог пару раз срывался, но оба раза «страховка» не понадобилась. Духарев перехватывал гридня рукой.
Последний «костыль» вбивали с крайней осторожностью, поскольку до основания крепостной стены оставалось всего метров двадцать. Дальше подбираться не имело смысла. Скала здесь была сравнительно пологой – угол градусов сорок пять. Кое-где даже кустики росли. Если бы в крепости услышали…
Не услышали. Духарев как можно тщательнее замаскировал последний костыль и веревку, и они с касогом неторопливо, проверяя каждый «костыль» (а где надо – вбивая еще), спустились в ущелье.
– И чего там? – с жадным интересом спросил Йонах. Самый молодой, он был самым нетерпеливым.
– К ночи столы накроют, – усмехнулся Духарев. – Завтракать будем наверху. А сейчас собираем вещички – и ко второй крепости.
Духарев решил: брать обе разом. А то мало ли… Вдруг у ромеев какая-нибудь связь налажена: зеркалами или дымом… Подадут сигнал тревоги – и всё. Врасплох уже не взять.
Со второй крепостью тоже вышло чисто. Взобрались. Вывесили «дорогу», замаскировали. На всякий случай Духарев оставил в ущелье засады: у веревочных «дорог» и у ведущих к крепостям троп. Вдруг среди аборигенов окажется ромейский шпион, проведавший о планах русов. Как выяснилось позже, у ромеев действительно имелись осведомители среди горцев. Но нацелили их на совершенно другую задачу: предупредить о подходе войска Святослава. Так что в данном случае предосторожность оказалась лишней. Предупредить ромеев о «спецоперации» никто не пытался.
С наступлением сумерек два отряда духаревских дружинников – по большой сотне каждый – собрались внизу. Дождавшись темноты, полезли наверх.
Духарев «шел» с первым отрядом, но на этот раз – не во главе, а в арьергарде, и поднялся наверх одним из последних.
Ночь была ясная, лунная, но Сергея это не смущало. Наоборот, у дозорных будет лишний повод для беспечности. И луна висела хорошо, весь «тыл» крепости в тени и ведущий к ней склон – тоже.
Духаревские бойцы поползли к крепости. Заметить их было практически невозможно. Услышать – тоже вряд ли. Опоясанный гридень в мастерстве скрадывания даст фору любому охотнику. А вот учуять… Слабенький, но вполне ощутимый ветерок дул от русов к крепости. Если у ромеев есть собаки… Духарев заранее отдал команду: раздастся лай – бегом на штурм. Стены с этой стороны не слишком высоки – метра три с половиной. Может, и удастся взять с разбега…
Собачек у ромеев не оказалось. Зато оказался часовой. Он сидел на краю стены, свесив ноги наружу, и что-то кушал. Причем с таким аппетитом, что даже снизу было слышно чавканье.
Нет, не зря в Уставе сказано, что часовому на посту не положено набивать желудок. Духарев еще раз в этом убедился. С другой стороны, парень хоть покушал перед смертью. Щелчок тетивы, удар – и подстреленный караульщик рухнул со стены… на руки подхвативших его гридней.
Смерть ромея была быстрой: стрела вошла в переносицу.
Духарев поднял руку: приготовились!
По этой команде часть гридней поздоровее присела на корточки, другие взобрались им на плечи, встали на подставленные ладони, третьи приготовили «кошки» – растопыренные железные крючья, привязанные к веревкам…
Рука воеводы упала вниз.
Несколько десятков «кошек» взлетели и упали на стену.
Присевшие гридни одновременно распрямились, вскидывая вверх своих товарищей… Пара секунд – и половина штурмового отряда оказалась на стене…
А стена была пуста. Сбитый стрелой караульщик оказался единственным. Русам открылся внутренний двор вражеской крепости, беззащитный, как брюхо спящего тюленя.
Казармы, надвратные башенки с противоположной стороны, небольшой плац, посреди которого горел костер и сидели, закутавшись в плащи, беспечные ромеи. Только один из них обернулся на шум, глянул на стену… И, естественно, ничего не увидел, потому что, вместо того чтобы сторожить как положено, любовался языками пламени.
Защелкали луки – и любители погреться у костра отбыли в бессрочный отпуск. Та же участь постигла часовых в башенках. Защищенные снаружи, со стороны двора башенки были открыты.
Правда, не все обитатели крепости оказались беспечными. В небольшом загончике за казармой пробудились гуси.
Когда-то эти птички спасли Рим. Но потомкам древних римлян повезло меньше. Внять тревожному гоготу они не успели. Русы взяли их тепленькими, прямо в удобных койках. Впрочем, ромеям тоже повезло. У духаревских гридней не было привычки резать пленных.
Когда дело было закончено, Духарев выждал некоторое время, потом приказал подать сигнал.
Ответ не заставил ждать: вдали, там, где в тени горы пряталась вторая крепость, трижды мигнул огонь. Потом – еще раз. Вторая штурмовая группа боевую задачу выполнила. Путь на Византию был открыт.

Глава четвертая
Вторжение
Фракия пылала. Войско великого князя и его союзников растеклось по провинции, не встречая сопротивления, забирая всё, что можно забрать, и уничтожая то, что забрать невозможно. Всё живое бежало перед полчищами завоевателей, но разве обремененный семьей землепашец может убежать от летучих отрядов угорской и печенежской конницы?
Тележные оси гнулись под тяжестью награбленного, вереницы рабов брели к перевалам.
Князь Святослав выполнил свое обещание. Он сам пришел на землю ромеев. Прошел беспрепятственно мимо горных цитаделей, разбил и сжег приграничные крепости. Затем не спеша (но и не медля) двинулся к столице провинции Аркадиополю.
Сначала войско продвигалось вперед с осторожностью: союзники держались вместе, небольшие отряды разведчиков обшаривали всё вокруг и регулярно доносили князю, ханам и воеводам о том, что видели. Святослав знал о том, что император Иоанн прислал во Фракию двенадцать тысяч катафрактов под командованием стратилата[18] Варды Склира. Двенадцать тысяч отменных воинов, дравшихся и в Европе, и в Азии, – это серьезная сила. А ведь кроме этих двенадцати тысяч у ромейского стратега имелись еще местные войска и пять тысяч легкой конницы патрикия Иоанна Алакаса. Конечно, под знаменем Святослава собрались не меньшие силы. Восемнадцать тысяч русской тяжелой пехоты и конницы. Шесть тысяч угорских всадников Тотоша. Почти десять тысяч булгар. Три тысячи печенегов хапон хана Гюйче и четыре тысячи всадников племени воротолмат хана Кошту. И еще тысяч пять-шесть разноплеменного народа: торки, гузы, хузары, ясы, моравы… Искатели чужого добра самого разного происхождения, наслышанные об удаче киевского князя и надеявшиеся откусить свой кусок от византийского золотого тельца.
Позже византийский историк напишет, что Святослав собрал под своим стягом… триста восемь тысяч воинов!
Стратилату Склиру, несомненно, была известна настоящая численность «гуннов и скифов». Но выйти навстречу врагу византийский стратег не рискнул. Заперся в стенах Аркадиополя, куда загодя были доставлены в избытке припасы и амуниция. Заперся и выжидал. А Фракия горела…
* * *Седельные сумы воинов воротолмат туго набиты монетами и драгоценной утварью, добро подешевле навьючено на заводных коней и на хребты пленников.
Насытившиеся кровью, бабами и жратвой степняки возвращались в лагерь, разбитый неподалеку от стен Аркадиополя. Печенеги знали, что в городе сидит ромейский хан с немалым войском. Ну и пусть сидит. Придет время, хакан русов возьмет город, а пока для воротолмат есть добыча попроще. Усадьбы ромейских малых ханов набиты добром, рабами, женщинами. И все это можно получить без боя. Просто прийти и взять…
– Великий хан!
Большой хан Кошту отвлекся от приятных мыслей, поглядел на своего воина.
– Чего тебе?
– Всадники, великий хан! Там, впереди!
Кошту прищурился… Верно, всадники. Вопрос: чьи? Блеска доспехов не видать. Значит, не ромеи и не русы. Угры? Нет, похоже, шапки у них печенежские. Значит, люди хана Гюйче. Непорядок. У Кошту с ханом Гюйче – договор. К западу от города – территория Кошту. К востоку – территория Гюйче.
Кошту нахмурился. Чужие всадники приближались. Их было немало. Никак не меньше двух тысяч, а может и больше… Точно, печенеги…
Большой хан Кошту оказался прав лишь отчасти. Патрикий Иоанн Алакас был лишь наполовину печенегом – внуком хана, чья преданность была когда-то куплена кесарем Византии. Но Алакас не считал себя варваром. Варвары – это те, кто вторгается на землю империи, а не те, кто ее защищает.
«Ты должен сделать так, чтобы они пустились в погоню, – сказал Алакасу стратилат магистр Варда Склир. – Учти, они очень хитры. Мнимое бегство – их излюбленная тактика. Поэтому твое бегство не должно быть мнимым. Не торопись. Отступай, но огрызайся. Пусть думают, что ты вот-вот примешь бой. Но когда приведешь их к нам – убегай по-настоящему. Ты понял меня, патрикий?»
Алакас понял. И намеревался в точности выполнить приказ магистра.
Найти варваров оказалось нетрудно. Довольно большой отряд печенегов, разграбивший большое поместье, обремененный награбленным и пленниками, возвращался в свой стан. Видимо, печенеги приняли воинов Алакаса за своих, потому что не напали сразу, а выслали вперед небольшой отряд.
– Что вы тут делаете, хапон? – еще не доехав до византийцев, закричал один из посланцев. – Убирайтесь! Это наша земля!
Алакас неплохо знал печенежский. Он удивился и рассердился, услышав, что какой-то варвар называет землю старинной римской провинции своей.
– Убейте их, – по-гречески крикнул патрикий.
Взлетели стрелы – и на свете стало на семь печенегов-воротолмат меньше.
Они их убили! Кошту не верил своим глазам. Просто так, без разговоров, взяли и утыкали стрелами. На виду у него, большого хана! На виду у тысяч храбрых воинов воротолмат!
Мозг большого хана, наполненный множеством разных мыслей, внезапно опустел. В нем осталось одно-единственное слово: месть!
Когда варвары, забыв о награбленном, разъяренной стаей устремились на воинов Алакаса, партикий снова скомандовал: «Бей!» – и дождь из тысяч стрел накрыл скачущих печенегов.
Те не остались в долгу.
Византийцы бросились бежать. Варвары – за ними.
Алакас заранее изучил маршрут отступления и определил места, где следовало останавливаться и огрызаться. Всё получалось, как задумано. Даже лучше, потому что кони византийцев были свежими и более проворными. Всадники Алакаса останавливались, делали вид, что намерены принять бой, осыпали врага стрелами и снова пускались наутек. Сам патрикий скакал впереди отряда. Не потому, что боялся, а чтобы его воины не убегали чересчур резво. Печенеги должны всё время висеть на хвостах ромейских лошадей.
И только когда впереди показалось заветное место, патрикий гикнул и дал коню полную свободу.
Хан Кошту совершенно точно угадал момент, когда отступление врагов превратилось в беспорядочное бегство. Враги испугались. Значит – догнать и резать!
Кошту испустил пронзительный вопль и ударил коня пятками в бока.
Печенеги завизжали и полетели вперед, не жалея лошадей. Еще чуть-чуть…
Взметая облака пыли, оба отряда промчались мимо рощи, за которой дорога изогнулась, огибая овраг… И Кошту резко осадил коня. На расстоянии примерно трехсот шагов, сверкая металлом доспехов, стояла ромейская латная конница. Ряды ее разомкнулись, пропуская всадников Алакаса, и сомкнулись снова.
И тут Кошту допустил промах. Он промедлил. Потерял те несколько минут, когда мог спасти хоть часть своих воинов.
И не остановил своих людей, когда те стали закидывать стрелами тяжелую кавалерию. А ведь их колчаны и так были изрядно опустошены во время неудачной погони. Кошту, как и любой степняк, знал, что катафрактам никогда не догнать легкую конницу. И его всадники действовали так, как они действовали всегда. Метали стрелы в приближающегося врага, пока колчаны не опустели, потом развернулись и пустились наутек.
Ромейская пехота возникла будто из-под земли. На скакавших впереди обрушился рой пращных ядер. Потом пращники нырнули внутрь шеренги, просочились, как вода между каменных плит, щетина копий опустилась навстречу печенегам, и пехота мерной поступью двинулась вперед.
Легкой коннице не пробить строй тяжелой пехоты. Ни пиками, ни саблями не достать. Только стрелами. Но стрелы кончились. Степняки сунулись к роще, но там тоже был враг. И тут в тыл печенегам ударили катафракты.
Удар был стремителен и страшен. У печенегов было не больше шансов выжить, чем у лисы, которую с разбегу поддел клыками вепрь. Накат тяжелой конницы бросил степняков на копья пехоты. Шеренга остановилась. Перед копейщиками мгновенно образовался барьер из раненых и мертвых людей и лошадей. А катафракты продолжали давить, перемалывая сбившуюся в кучу массу печенегов, сабли и пики которых скользили по латам ромеев и их коней. Зато мечи и копья катафрактов с легкостью пронзали и рассекали кожаные панцири, пропитанные солью бурки и обшитые железными полосками шапки печенегов.
У большого хана Кошту доспехи были получше. Но никакие доспехи не могут выдержать удар стального наконечника в локоть длиной, которое держит умелый всадник на скачущем галопом коне.
Кошту погиб одним из первых и не видел, как лучшие воины народа воротолмат превращаются в визжащее, окровавленное, умирающее мясо.
Лишь нескольким десяткам удалось вырваться из «мешка». За ними тут же устремились конники Алакаса…
Через час всё было закончено. Девятая часть союзного войска перестала существовать. Потери византийцев составили двадцать пять человек. Еще один этап военной кампании магистра Варды Склира прошел успешно.
Магистр Варда Склир был одним из лучших полководцев своего времени и в совершенстве владел военной тактикой и стратегией. И в то же время он был далек от того, чтобы недооценивать варваров. Как и большинство византийских полководцев, он не раз командовал наемниками из северных стран. И его кажущееся бездействие перед лицом вторгшихся в провинцию варваров было именно кажущимся.
Магистр Варда провел в провинции зиму. Он укрепил пограничье и занял ключевые крепости. Но не будучи уверенным, что варваров удастся остановить на границе, магистр досконально изучил территорию провинции, заранее планируя ход будущей кампании. Кроме того, он разослал во все области провинции доверенных людей, владеющих скифскими наречиями. Эти люди в случае вторжения варваров должны были рядиться в варварские одежды, беспрепятственно проникать в места расположения врагов и доносить магистру обо всех перемещениях скифов, их намерениях, об их силе и слабости.
Допуская, что силы варваров будут намного превосходить его собственные, Варда Склир укрепил и подготовил к осаде Аркадиополь. Магистр знал: василевс ждет от него победы. Если ценой победы станет разграбленная провинция, Склиру это не поставят в вину.
Варвары хлынули на землю империи внезапно. Они легко прошли сквозь горные заставы и приграничные укрепления и обрушились на Фракию. Но для Варды Склира их появление не было ни внезапным, ни нежданным. Магистр был готов к такому обороту событий. Пока враг, уверенный в собственной безнаказанности, грабил провинцию, Варда Склир изучал врага. И заодно приучал варваров к беспечности. Того, что войско скифов двинется дальше, в глубь империи, он не опасался. Оставить в тылу укрепленный Акрадиополь и сильную армию не рискнет даже безумец.
Катархонт Сфедослав безумцем не был. Варда Склир тщательно изучил его военную биографию и пришел в выводу, что катархонт россов никогда не бросается в огонь, очертя голову. Он стремителен, но не бьет наобум. Словом, у Варды Склира оказался достойный противник. Но он – всего лишь военный вождь варваров, катархонт. Первый среди равных. И вожди племен и народов, объединившихся под эгидой архонта россов, – не армия, спаянная железной имперской дисциплиной, а компания из нескольких разбойничьих шаек, подчинившихся более сильному вожаку. Это свора, которая в первую очередь думает не о победе, а о наживе. Они знают, что по отдельности будут уничтожены римлянами. Но когда страх перед угрозой уничтожения слабеет, слабеет и дисциплина. И вместо численно превосходящего войска армии Варды Склира будет противостоять несколько разрозненных и не готовых к бою отрядов.
Единственное, что может сделать Святослав, чтобы избежать такой ситуации, – осадить Аркадиополь. Осадить, но не взять. Тут двойного перевеса в численности окажется недостаточно. Это понятно каждому стратегу. И всё же Варда Склир надеялся, что Святослав рискнет. И воины магистра будут перемалывать варварское войско под стенами Аркадиополя до тех пор, пока численность и боевой дух скифов не упадут настолько, что превосходство византийцев станет очевидно, и тогда магистр выйдет из города и уничтожит Сфендослава.
Когда стало ясно, что катархонт россов не станет штурмовать Аркадиополь, магистр приступил к реализации второго плана.
Начало было успешным. А допрос взятых в плен показал, что обстановка для продолжения наступления – самая благоприятная. Войска союзников увлечены грабежом. Никакой дисциплины: каждый думает только о том, чтобы набить сумы. Россы, основная сила Сфендослава, беспечны, поскольку уверены в своем превосходстве. Стан почти не укреплен.
Варда Склир встал перед дилеммой: продолжать уничтожать отдельные отряды варваров или атаковать ядро армии скифов, разом покончив с угрозой.
Варда Склир, как и подобало решительному и отважному полководцу, выбрал второе.
Но отвага и опрометчивость – разные вещи. Поэтому магистр не бросился, очертя голову, развивать первый успех, а разработал план будущего сражения, который неминуемо должен был привести его к победе.
* * *– Стемид! Позови воеводу! Кто-то скачет! – закричал дозорный.
– Скачет и скачет, – флегматично отозвался Стемид Барсук, синеусый варяг-тысячник. – Чего орешь?
– Дак торопятся! – оправдываясь, ответил дозорный.
– Ну-ка… – Стемид взобрался на коня, встал на седло, глянул, прикрывая глаза от солнца.
Конь попятился было, но Стемид рыкнул: «Стоять!» – и конь послушно замер.
– Ага… – пробормотал тысячник, изучая тучу пыли над фигурками всадников. – Копченые бегут… Точно ты сказал, парень, торопятся… Та-ак… Ясно! – Барсук ловко спрыгнул на землю: – Эй, гридь! Найди сотника Звана, пусть поднимает сотню. Скажи, Стемид велел.
Гридень сорвался с места и побежал через сонный лагерь в шатру Звана.
– Вот, батька, послушай, что они толкуют! – Барсук пихнул к Духареву двух порядком ободранных печенегов.
– Били нас! Сильно били! Много, много ромей! – на языке русов зачастил печенег.
– По-своему говори, – по-печенежски оборвал его Духарев. Степняк с облегчением перешел на родной язык и сравнительно внятно изложил историю гибели печенегов воротолмат и их большого хана.
– Я так думаю, батька: это хорошо, что ромеи из крепости вылезли! – без спросу влез оказавшийся рядом (как же без него!) Йонах. – Сейчас поднимай всех! Побьем их, пока они обратно за стены не удрали!
– Цыть, волчонок! – прикрикнул на него Стемид. – Тебя не спрашивали! Счас ка-ак…
Йонах мгновенно укрылся за широкой спиной Звана. Кулачище у Барсука был немногим меньше, чем у самого воеводы.
– Что делать будем, батька? – спросил Барсук. – Может, уйдем?
– Может и уйдем, – задумчиво произнес Духарев.
Окружавшие его гридни недовольно заворчали. Те, что помоложе. Те, что постарше, – помалкивали. В лагере сейчас воев немного. Кроме дружинников Духарева, полторы тысячи гридней Мстиши Свенельдича, вернувшаяся вчера дружина Икмора и пять тысяч булгарской пехоты, подначальной Духареву. В общей сложности – меньше десяти тысяч копий.
Против катафрактов магистра Варды Склира маловато получается. Как говорится: пришла беда – отворяй ворота. А в данном случае отворять было нечего. Нет в их лагере ни ворот, ни даже самой чахленькой ограды. И строить уже некогда. Сидели беззаботно, как у себя дома. А ведь могли солидный частокол соорудить. Материала хватило бы. Духарев покосился направо, на опушку леса. Может, под деревья отойти? Там катафрактам не разогнаться. Но ведь и своим места для маневра нет…
Уходить совсем не хотелось. Здесь в лагере целая прорва добычи, огромный загон с пленной челядью… Всё это бросить… Нет, его просто не поймут. Да и самому жалко.
– Пока уходить не будем, – решил Духарев. – Стемид! Готовь гонцов, пусть скачут за князем (Святослав отбыл штурмовать какой-то городок ниже по реке), дозоры разослать, как положено, караульщиков расставить, в общем, сам знаешь. Еще – посылов к Икмору, Мстише и булгарам. Скажи: воевода Серегей на совет зовет. Ромеи идут!
– Уходить надо, воеводы! – заявил булгарский воевода с забавным на русский слух именем Пипка. – Побьют нас!
– Струсил, булгарин? – недобро усмехнулся Мстиша. – Как добычу делить, так поровну, а как драться, так хвост поджал?
– Ты, я гляжу, хвост выше всех задрал! – огрызнулся Пипка. – Уже готов малым числом на катафрактов набежать!
– Я-то готов! – запальчиво выкрикнул Свенельдич. – Я труса не праздную!
– Давай, давай! – с ухмылкой подначил его Пипка. – Уж Варда Склир как рад будет! Одного такого он уже распластал! Из четырех тысяч дюжины три прискакало!
Духарев вопросительно посмотрел на Икмора. Решать, что делать, не Мстише и не Пипке. Решать Духареву с Икмором.
– Ты гонцов к князю когда послал? – спросил Икмор Сергея.
– Как узнал – сразу. Но в любом случае Святослав не поспеет раньше завтрашнего полудня. Пока гонцы доскачут…
– …Если доскачут! – перебил Пипка.
– Доскачут! – отрезал Духарев. – Я шестерых послал. Хотя бы один пробьется. Еще к Тотошу послал гонцов и к Гюйче. Но этих еще найти надо.
– А может, дождаться, пока ромеи из Аркадиополя выйдут, а самим тихонько подобраться и на город напасть? – предложил Мстиша.
– А они потом тебе в спину ударят! – предположил булгарский воевода.
– А ты уверен, Серегей, что ромеи на нас нападут? – спросил Икмор.
– Я бы непременно напал! – воскликнул Мстиша.
Духареву старший Свенельдич напоминал Йонаха.
– Свенельдич, помолчи! Дай слово сказать! – осек его Икмор. – Так что, Серегей?
– Думаю, нападет, – сказал Духарев. – Военачальник он опытный. Полагаю: он давно выбирал подходящий момент. Уверен: Варда прекрасно знает, сколько нас здесь. Если ему удастся нас разбить, то он сразу станет сильнее Святослава.
– Это еще не известно! – запротестовал Мстиша. – Святослава доселе еще никто не побеждал!
– Помолчи, тебе сказано! – сердито бросил Икмор. – Или молчи, или убирайся!
Мстиша надулся, но огрызаться не рискнул.
– Ты предлагаешь отойти, Серегей? – спросил Икмор.
– А ты? – задал встречный вопрос Духарев.
– Ты – старший над лагерем, – уклонился от ответа Икмор. – Решать – тебе.
– То есть ты готов поддержать любое мое решение?
– Да, – кивнул Икмор. – Ты ведь не только великого князя бою когда-то учил, но и меня тоже. Говори, воевода. Как скажешь, так и будет.
– Тогда мы остаемся, – решил Духарев. – Всем – готовность к бою. Мстиша, пусть твои гридни ходят дозорами вместе с моими. Пипка! Твои пусть рубят «ежи» и колья. Главная сила ромеев – катафракты. Надо подготовить им сюрпризы.
– Мы не успеем, – возразил булгарин.
– Сделайте, что успеете. Икмор, перенесите ваши шатры поближе к моим. Так будет надежней. Если ромеи нападут ночью…
Ромеи не напали ни в этот день, ни ночью. Зато вечером в лагерь вернулся Тотош со своими уграми. Шансы союзников на успех немного подросли.
Ромеи появились утром.

Глава пятая
Магистр Варда Склир, византийский стратиг
– Их не более девяти тысяч, – докладывал Варде Склиру старший над лазутчиками. – Причем половина – скверно обученные булгарские пехотинцы. Остальные – росские всадники из дружин разных вождей. Легкой конницы нет совсем. Зато там – вся взятая россами добыча.
– А катархонт Сфендослав?
– Он занят осадой Никополя. С ним – лучшие из россов. Ударь, мой господин, и ты разом и сокрушишь врагов, и вернешь все утраченное нами.
– Что же, сожженные поместья восстанут из пепла, а убитые поднимутся из могил? Ладно, ладно, шучу! – Магистр издал сухой смешок. – Я доволен тобой. Ты проделал хорошую работу.
– Ты победишь!
– Не сомневаюсь.
Магистр кликнул начальника стражи и велел незамедлительно собрать всех командиров.
– Петр! – обратился Склир к стратопедарху. – Возьмешь пять тысяч лучших всадников, затемно обойдешь стан россов и затаишься в лесу. Как только я подам знак, поразишь их в спину.
– А не лучше ли ударить всем сразу? – предложил младший брат Варды, патрикий Константин, юноша с едва пробивающимися усиками, но при этом ростом на голову выше брата и много шире в плечах. Константин Склир уже успел прославиться замечательной силой и храбростью, но умом, увы, пока не блистал. – Мы же намного сильнее. Прихлопнем их разом!
– …поразишь их в спину по моему знаку, – проигнорировав реплику юнца, продолжал Варда Склир. – А знаком моим будет сигнал труб «военный сбор» и частая дробь тимпанов. Я хочу уничтожить их всех, до последнего человека, ибо эти люди оскорбили нашего василевса и должны умереть.
Варда Склир знал, что главного «оскорбителя» в лагере нет. Но это не имело значения. Все должны знать, что речь идет о чести василевса. Значит, никто не посмеет проявить малодушие. Магистр не опасался, что его вдвое превосходящая армия не справится с защитниками лагеря… Но Варда Склир был настоящим стратегом и не упускал ничего необходимого для победы. Правда, он не знал, что за ночь численность противника увеличилась.
* * *Когда войско ромеев показалось вдали, в лагере русов уже заканчивали приготовления к битве. Заняла позиции конница, вышла на боевые рубежи булгарская пехота.
Первыми в бой вступили угры. Нахлестывая лошадей, они лавой понеслись на подступающих ромеев. Однако шагов за триста от линии катафрактов угры рассыпались по полю. Часть принялась осыпать врагов стрелами, остальные попытались зайти с флангов и были встречены конниками Алакиса. Так что, не причинив ромеям сколько-нибудь значительного урона, угры отошли. Два войска сблизились и остановились.
– Их примерно столько же, сколько нас, – сообщил Тотош. – Шесть-семь тысяч катафрактов, тысячи три конницы и несколько тысяч пехоты. Мы побьем их!
– Надеюсь. – Рост позволял Духареву глядеть через головы ближних гридней. Тем более что сегодня под ним был не Калиф, а другой конь, пусть не столь благородных кровей, зато более крупный и рослый. – Почему они не атакуют?
– Потешиться хотят, – сказал Стемид. – Сейчас охотника выпустят.
И оказался прав. Из рядов конницы выехал всадник огромного роста на таком же здоровенном коне. Оба – и конь, и всадник, были сплошь в сверкающем железе.
Всадник поднял копье и заорал что-то оскорбительное. Духареву вспомнился тот, давний уже, поединок с печенежским богатырем. Тряхнуть, что ли, стариной?
– Что он кричит? – спросил Сергей.
– Да глупости всякие, – неохотно ответил Зван, лучше Духарева владевший языком ромеев. – Константин его зовут. Что сегодня он убьет пятьдесят россов, а с остальными расправится его брат Варда Склир.
– Значит он – брат Склира… – произнес Духарев. – А не огорчить ли мне нашего главного врага! Ну-ка! Дорогу! – Духарев подал коня вперед, раздвигая гридней.
– Батька, погоди! – попытался удержать его Стемид. – Нешто нет у нас богатырей, кроме тебя?
Но Духарев, не ответив, выехал из рядов.
Ромей тут же, изготовив копье, понесся на Сергея.
Духарев, держа в правой руке сулицу, поскакал навстречу.
Обе армии затаили дыхание. С одной стороны – всадник и конь, полностью укрытые латами, длинное копье, крепкий щит, с другой – конь, прикрытый кожаным вальтрапом, всадник в круглом шлеме со стрелкой, в видавшем виды панцире поверх кольчуги, с коротким полутораметровым копьем-сулицей…
Константин приник к конской шее, собрался в ожидании удара, ловя противника острием копья, которым мог на скаку подхватить брошенный в траву платок или поймать подвешенное на перекладине бычье кольцо.
Константин увидел, что варвар придерживает коня. Сообразил, значит, что его жалкий дротик ничего не стоит против копья катафракта. Сейчас повернется и побежит. Тем хуже для него. Получит железо не в грудь, а между лопаток.
Но тут скиф, видно, и сам сообразил, что удрать не получится, закричал страшным голосом и погнал коня навстречу Константину. Патрикий тоже закричал. Последние мгновения перед ударом! Сейчас его копье со страшной силой поразит варвара в грудь…
Варвар уронил поводья, перебросил копье из правой руки в левую, приподнялся на стременах и метнул его в Константина. Константин принял его на щит, который на долю мгновения закрыл от него врага, – и тот не упустил своего шанса, увернулся-таки от тяжелого копья. Всадники пронеслись мимо на расстоянии каких-нибудь двух-трех локтей. Константин сдержал коня, разворачивая его…
И тут что-то со страшной силой рвануло его щит, едва не вывернув из сустава руку и не выдернув Константина из седла. Он удержался лишь потому, что, выпустив копье, изо всех сил вцепился в луку седла.
В следующий момент щит соскользнул с руки патрикия, и тот понял, что хитрый варвар, оказывается, поймал его арканом.
– Ах ты собачий сын! – закричал Константин, выхватывая меч. – Сейчас я тебя достану!
…Не получилось. Ромей бросил пику и щит, но все-таки ухитрился удержаться в седле.
«Ладно, поглядим, каков он в рубке», – решил Духарев, разворачивая коня навстречу врагу и попутно отмечая, что конь слушается туговато. Может, стоило все-таки взять Калифа?
Ромей, раскручивая меч, уже летел навстречу. Здоровый, черт. И умелый. Вертит большим мечом легко, как стрекоза – крылышком.
Сергей, намеревавшийся взять в левую руку саблю, переменил решение и подхватил щит.
Ромей, конечно, ударил первым. Знатно ударил. Как нурман – секирой. Край щита снес напрочь. И пролетел мимо. Атаковать его сзади Духарев не успел: конь повиновался с опозданием.
Ромей наскочил снова. Заорал и опять рубанул по щиту. На этот раз Сергей был готов: проскочить не дал, встретил грудь в грудь. И достал-таки. Несильно: так, плечо оцарапал. Но первую кровь взял.
Разъехались. Сошлись снова. Ромей снова заорал и рубанул что есть мочи. Но не по щиту, а по лошадиной шее.
Удар был подлый, но Духарев успел его увидеть. Будь под ним не этот тяжеловес, а Калиф, – увел бы коня в сторону. Но сейчас – не успел. Ромей ударил с такой силой, что не только разрубил конскую шею, но и поверг коня наземь. Духарев рухнул вместе с ним. Меч он выронил. Щит – тоже. Правая нога его оказалась под тушей агонизирующего коня. Но сознания Сергей не потерял. Уперся свободной ногой, перевернулся на спину… И увидел занесенный над собой меч. Ромей решил, что нынче – самое время приколоть беспомощного противника.
Хекнув, ромей двумя руками вогнал меч… в землю. Сергей успел изогнуться и уйти от удара. Однако ногу освободить не смог. Вытянуть саблю – тоже. Зато сумел достать упрятанный в рукаве кистенек и шарахнуть ромея по лодыжке. Удар получился – так себе: лёжа – не замахнуться. Но ромей вскрикнул и отскочил.
Впрочем, он сразу сообразил, что Сергей по-прежнему почти беспомощен, оскалился и снова занес меч над головой.
Духарев рванулся с силой, умноженной отчаянием. Ногу пронзило жуткой болью… Но Сергей освободился. А ромей во второй раз промахнулся.
Сергей вскочил… И упал снова. Нога не держала.
«Вот и всё, – подумал он, глядя снизу на замахивающегося ромея. – Прости, Господи, и прими…»
…И тут увидел, как ромей бросает меч в ножны, бежит к коню, запрыгивает в седло, бьет его шпорами.
Чуть позже Сергей понял, что остался жив не из-за великодушия противника. Византийский богатырь дал деру, когда увидел, что от войска русов к поединщикам во весь опор несутся два всадника и уже поднимают луки…
Шеренга катафрактов тоже стронулась, но русы оказались проворнее. Русы (то были Зван и Уж), свесившись с седел, подхватили с земли своего воеводу и, держа его на весу между конями, понеслись к своим. Вслед им полетели стрелы, сорвались с флангов и помчались за ними легкие конники, но сразу вернулись, опасаясь угодить под накат катафрактов. Так что гридни благополучно донесли воеводу до своих.
– Посадите меня на коня! – потребовал Духарев. Сам – не мог. Нога болела жутко. Не дай Бог – перелом. Надо же так неудачно! Но придется терпеть.
Набрав сокрушительный разбег, с грохотом катилась железная волна катафрактов. Земля гудела и дрожала…
Протяжно заревели рога русов.
Вскинулись луки. Гудящая туча ушла навстречу коннице и, встретив ее в двухстах шагах от русского войска, вынесла из седел с полсотни всадников. Волну не остановила.
Снова загудели рога.
Качнулась ровная шеренга гридней… И побежала. Разворачивая коней, русы отступали, уходили в стороны, открывая конному удару ощетинившуюся пиками линию булгарской пехоты.
Железный вал пронесся между отступающими русами (остановить его уже было невозможно) – и напоролся на ловушку: спрятанные в траве короткие заостренные колышки. С отчаянным ржанием падали кони, с грохотом ударялись оземь всадники… Но волна и сейчас не остановилась. Даже не ослабела. Первая линия пехоты исчезла, как не было. Вторая продержалась не больше минуты. Третья удержалась на флангах, но порвалась посередине. В прорыв хлынул железный поток – и наткнулся на четвертую линию – красные щиты спешившихся гридней Икмора.
Тем временем на потерявших разбег катафрактов с флангов насели конные дружины Мстиши и Духарева. Гридней Сергея в бой повел Стемид. Сам Духарев держался отдельно, под прикрытием малой дружины. Боец из него был сейчас никакой. Нога распухла так, что сапог пришлось разрезать. Лекарь наскоро обработал ногу, наложил лубок… Теперь Сергей мог держаться в седле более-менее уверенно. И то ладно.
Битва продолжалась без явного преимущества какой-либо из сторон. Пойманные в «мешок» катафракты перестроились, поднатужились и принялись перемалывать упершуюся пехоту и насевшую с флангов конницу. Русы, уступая катафрактам в качестве, когда речь шла о рукопашной, пытались взять числом. Но их в свою очередь теребила легкая конница, а с фланга давила ромейская пехота.
Словом, силы были примерно равны, и ни одна сторона не могла взять верх. Солнце ползло к зениту. Оно играло на стороне катафрактов. Им, воевавшим на раскаленных равнинах Азии, зной македонского летнего полдня казался чуть ли не прохладой.
Внезапно забили барабаны ромеев, загрохотала медь, заревели трубы – и из леса неторопливо и грозно выехали всадники. Катафракты.
Дружина Сергея сражалась на правом фланге, а ромейская конница выступила слева, но Духарев лично в битве не участвовал, потому увидел их одним из первых. И сразу понял, что магистр Варда Склир переиграл русов. Сейчас катафракты ударят в спину дружинникам Мстиши, сомнут их, погонят на собственную пехоту, ряды русов и булгар смешаются…
И всё. Конец. Но у Духарева есть шанс спасти хотя бы собственную дружину. Пока ромеи будут громить левый фланг и центр, Сергей успеет отвести своих. Легкая конница ромеев – не помеха. Не остановят.
Отойти или драться?
Духарев колебался недолго.
Посланный Сергеем гонец пробился к Стемиду с приказом – выводить из боя всех, кого удастся. Собрать хотя бы тысячу, обойти место битвы и, в свою очередь, ударить во фланг катафрактам. Толку от этого будет – чуть. Но хоть что-то. Выиграть время, дать возможность Икмору перестроить своих.
Тем временем на левом фланге тоже увидели ромеев.
Мстиша попытался развернуть своих, двинуть навстречу… Пустая затея. Измотанные боем гридни Свенельдича противостоять свежим силам ромеев были не способны. Катафракты опрокинули их и погнали на собственную пехоту. Сам Мстиша погиб одним из первых. Убил его лично патрикий Петр, скопец, возглавлявший атаку засадных тысяч. Разрубил молодецким ударом от плеча до пояса.
Войско союзников дрогнуло. Дружина Духарева не успела провести обходной маневр. Путь гридням перекрыла собственная пехота. Ядро союзников, русы и булгары, теснимые с трех сторон, отступали к своему лагерю, в котором уже бесчинствовала легкая конница патрикия Алакаса. Духарев увидел, как отходят угры. Тотош уводил своих, понимая, что разгром неизбежен.
– За мной, дружина, за мной! – надсаживая горло закричал Духарев, разворачивая коня. – Отходим! За мной!
Пользуясь тем, что на правом фланге сохранился хоть какой-то порядок, Духарев решил попробовать увести уцелевших. Сейчас главное – прочь от лагеря. Отдать его ромеям – пусть грабят. Главное – сохранить воинов.
То ли Ингмар понял его замысел, то ли – под давлением катафрактов, но войско русов подалось вправо и, перестраиваясь на ходу, начало отступление. Ромеи наседали, но куда менее энергично, чем раньше.
Несмотря на все усилия магистра Склира и его лохаргов, большая часть ромейского войска устремилась к лагерю россов. Грабить. В общем, у Духарева и Ингмара был серьезный шанс уйти, сохранив свои дружины…
Но внезапно всё переменилось.
…Магистр Склир уже готов был отказаться от преследования отступающих русов, когда расклад сил на поле битвы радикально изменился. На горизонте появилось новое войско. И поскольку все силы ромеев в данный момент были уже задействованы, главнокомандующему Варде Склиру оказалось совсем не трудно догадаться, чьё это войско.
Как уже не единожды сказано выше, магистр Склир был отменным стратегом. Поэтому сразу сообразил, что будет дальше. Загудели трубы: общевойсковой сбор.
Через несколько минут наиболее дисциплинированная часть ромейских воинов собралась вокруг своего командующего. Это были те, кому было суждено спастить. Предоставив собственной участи тех, кто не мог передвигаться или слишком увлекся грабежом, Варда Склир покинул поле боя и скорым маршем двинулся к Аркадиополю.
Он проиграл бой, не приобрел добычи, но не проиграл военную кампанию, сохранив значительную часть войска.
Русы тоже понесли серьезные потери. Не менее серьезные, чем ромеи. Но сил у них оставалось достаточно, чтобы продолжать грабить ромейские земли.
Ни стратилат Склир, ни великий князь Святослав еще не знали, что исход военной кампании этого лета будет решен не здесь, на землях Фракии и Македонии, а в далекой Кесарии, где дука[19] Варда Фока, племянник убитого Цимисхием Никифора Фоки, поднял мятеж, сбросил черную обувь, надел красную и объявил себя императором ромеев.
Иоанн Цимисхий в ответ обвинил в предательстве отца и брата Варды Фоки: куропалата Льва и его сына Никифора[20] и приказал их ослепить. Но Варда Фоку это не остановило.
«Не Цимисхию, а мне принадлежит верховная власть! – объявил он. – Я могу гордиться тем, что дед мой был кесарем, а дядя – императором. А узурпатор Иоанн не побоялся всевидящего ока правосудия и заколол своего кесаря, как жертву, на разостланной среди пола постели, а отца моего и любимого брата подверг страшным мукам и по какому-то неясному и недоказанному обвинению лишил их сладчайшего света. Справедливость побуждает меня отомстить за все это: я всемерно воздам ему за кровь близких, за то, что он замыслил погубить славный, доблестный род».
Это заявление не было голословной похвальбой. Мятежник действительно собрал немалое войско, так что угроза была очень серьезной.
Цимисхию потребовались все свои силы, чтобы подавить мятеж. И возглавить эти силы должен был стратилат Склир. Поэтому в Аркадиополь пришел приказ, вызывающий стратилата Склира в Константинополь, а к Святославу прибыли послы императора Иоанна с многочисленными дарами и четким указанием василевса: заключить мир с катархонтом россов.
Война закончилась – начался торг.
Его результата Духарев дожидаться не стал. Как только поджила нога, собрал своих дружинников, прихватил положенную ему часть добычи и отбыл в Булгарию.

Глава шестая
«Я отомщу…»
Сергей с трудом удерживался от того, чтоб не дать шенкеля Калифу, поднимая его в галоп.
Но следовало сохранять достоинство.
Воевода армии победителей не должен вести себя, как влюбленный мальчишка.
Тем более на глазах собственных воинов.
Поэтому так же неторопливо ложилась под копыта уже хорошо знакомая дорога. Текли мимо такие же знакомые сады и виноградники. А за спиной – привычная «музыка» рысящих конных сотен: дробь копыт, фырканье коней, голоса воинов, погромыхивание железа…
Смерды, трудившиеся на земле, при виде войска прекращали работу, но не бросались прочь, а снимали соломенные капелюхи и кланялись в пояс.
Они воспринимали русов как хозяев, а не как врагов, и Духарев тоже не чувствовал себя на этой земле захватчиком. Это был Межич. Земля его Людомилы. Значит, и его тоже.
Развилка. Одна дорога вела влево, к усадьбе. Вторая – вправо, к замку. Его недостроенные стены уже можно было видеть.
Духарев свернул направо. Калиф, чувствуя желание хозяина, прибавил.
Стены из светлого камня выросли уже почти на три человеческих роста. Снизу они казались выше, чем на самом деле. Дорога спиралью поднималась по холму между массивных темных каменных глыб – к будущим воротам.
Еще издали Духарева насторожило отсутствие каменщиков. Но в замке не было не только каменщиков – вообще никого, если не считать мальчишки-козопаса.
– Где все? – спросил Духарев, когда перепуганного мальчишку поставили перед ним.
– Нету, – пробормотал козопас.
– У вас что, праздник какой-нибудь?
– Не-а.
– Тогда почему здесь никого нет?
– Дык нету никого, – парнишка жутко трусил, и Духареву стало понятно, что толку от него не добьешься.
– Едем в усадьбу, – сказал он Велиму, и войско двинулось дальше.
Ворота усадьбы были распахнуты, но никто не вышел навстречу русам. Наверное, Людомила уехала присмотреть за своими смердами, подумал Сергей.
Он сделал знак гридням: остановиться. А сам с несколькими ближниками въехал во двор…
И сразу почувствовал беду, когда увидел, что на месте дверей дома черный провал.
И во дворе царило запустение.
– Эй, есть тут кто? – гаркнул воевода.
Из дверей конюшни, прихрамывая, вышел мужик.
Морда знакомая. Кажется, Людомилин младший конюх. Только раньше он не хромал.
– Где все? – сурово произнес Духарев. – Что у вас тут случилось? Где госпожа?
– Госпожа? – тупо повторил конюх. – А-а-а, госпожа… Пойдем, великий господин, я покажу.
И похромал за дом.
Духарев поехал за ним. С каждым мгновением его беспокойство усиливалось.
За домом обнаружился лужок, заросший высокой, по брюхо коню, травой.
– Куда ты меня привел? – сердито произнес Духарев. – Я сказал: проводи меня к твоей госпоже!
– Так я и привел, – растерянно проговорил конюх.
– И где же она?
– Вот! – Конюх раздвинул сочные травяные стебли, и Духарев увидел…
* * *Людомила сидела у окна и вышивала детский чепчик. До родов – еще полгода, но Людомиле было очень приятно думать о будущем сыне. Она почему-то была уверена, что будет сын. И что он будет похож на своего отца: вырастет он таким же большим, светловолосым и светлоглазым, как Серегей… но чепчик, который она сшила по мерке, взятой у кормилицы, был совсем маленький. Людомила прижала к щеке крохотный шелковый чепчик и улыбнулась. Кто бы мог поверить, что Людомила Межицкая будет так счастива от того, что ждет ребенка от мужчины, с которым не венчана; который женат на другой и неизвестно когда вернется. Но он вернется, непременно вернется к ней. Людомила чувствовала это сердцем. Женщины всегда чувствуют…
Во дворе кто-то громко закричал. Так громко, что Людомила поморщилась. Блаженно-сладкое чувство в груди растаяло.
А на подворье продолжали шуметь. Потом раздался натужный скрип. Это закрывали ворота. Смазывать петли ворот запретил Пчёлко, потому что помнил, как бесшумно открыли их позапрошлым летом богумилы. Что ворота днем – на запоре, по нынешним временам – обычное дело. Разбойников в стране развелось, как червей в опаре.
Так что даже за усадебным частоколом нельзя было чувствовать себя в полной безопасности. Пчёлко торопил каменщиков, которые восстанавливали межицкий замок, но рабочих рук не хватало, и было ясно, что раньше следующей весны замок не восстановят. Это значит, что ребенок Серегея родится здесь, в усадьбе. Ну ничего, не страшно. Разбойников Людомила не боялась. В деревне каждый второй мужчина – арендатор и бывший воин, а для охраны усадьбы и поместья Пчёлко сформировал настоящее маленькое войско. Двадцать шесть бойцов под командой киевского гридня Дужки.
В дверь горницы постучали. Вошел Дужка. Бывший гридень Серегея внешне немного напоминал своего воеводу – светловолосый, с тяжелой квадратной челюстью, почти такой же высокий и широкоплечий. Только на двадцать лет моложе.
– Что случилось? – спросила Людомила, откладывая шитье.
– Большой отряд конных идет к нам, – сообщил Дужка.
Выражение озабоченности не шло его курносому веснушчатому, совсем юному лицу. Но внешность в данном случае не соответствовала сути. Дужка был опоясанным гриднем. Этим всё сказано.
– Отряд конных? – Людомила встрепенулась: вдруг это Сережа?
Но Дужка тут же развеял ее надежду.
– Это враги, госпожа. Малец прискакал с Живкина хутора. Батька его послал сказать: с ними «праведный» из еретиков. Аззанаил.
– А он ничего не напутал? – усомнилась Людомила. – Еретики – на конях?
– Говорит, нет. Все – в масках кожаных, но этого всё равно узнали. Они на хутор заезжали. Пограбили, но немного: только еду взяли и овес коням выгребли подчистую. Однако никого не убили и даже дочек Живкиных не попортили. Видно, что торопились, но Живка сына сразу к нам послал, так что подготовиться успеем. Может, даже и Пчёлко подойдет с подмогой из деревни.
– Всё равно будь начеку, – сказала Людомила. – Конные богумилы… Что-то мне беспокойно…
– Не тревожься, госпожа! – Дужка улыбнулся, сверкнул белыми ровными зубами. – Обороним тебя хоть от кого. А уж от безумных смердов – запросто. Хоть они на коней сядут, хоть на свиней. Помнишь, как мы их тогда? Как баранов резали!
– Хорошо, если так, – Людомила вздохнула.
– Я пойду, госпожа?
– Иди.
Людомила отложила шитье, встала и открыла ларь у окна. Там лежало то, что женщине носить грешно: легкая туранская сабля. Ее привез Людомиле по просьбе Сережи его брат Мышата. Мышата Людомиле не нравился. Противный такой, жирный, хитрый. А сабля хорошая. Людомила уже немножко научилась ею пользоваться. Что бы ни случилось, больше ее не возьмут, как тогда…
Пчёлку посыл Дужки застал на мельнице. Пчёлко считал мешки с мукой: донесли ему, что мельник приворовывает.
С Пчёлкой по причине смутных времен постоянно находились пятеро воев. Они и привели гонца.
Выслушав его, Пчёлко не очень обеспокоился. Еретики – это гниль. Десяти настоящих воинов хватит, чтобы разогнать сотню. Но проверку всё равно придется отложить.
– Смотри у меня! – строго сказал Пчёлко мельнику. – Если узнаю… – Он показал мельнику запачканный в муке кулак.
Мельник забормотал что-то, оправдываясь… Точно, подворовывает.
Пчёлко, не слушая, вскочил на коня и поскакал к деревне.
В полях уже никого не было. Это потому, что гонец сначала в деревне побывал. Там не ждали. Действовали по определенному Пчёлкой порядку, ставшему уже привычным. Мужчины – к оружию, женщины с детьми и скотом – в схоронки. Хлопотно, зато надежно.
В деревне мужи уже собрались и вооружились. Смерды – пешие, с привычными косами-топорами; ветераны, которых Пчёлко посадил на межицкую землю, – верхами, с настоящей зброей. Три больших десятка копий. Немалая сила по нынешним смутным временам.
Говорить ничего не надо. Все и так всё знали.
– Конные – за мной! – приказал Пчёлко и поскакал к усадьбе.
От деревни до усадьбы – недалеко. Но Пчёлко с конными все равно не поспели. Разбойники уже были там. Крутились у частокола. Было их сотни полторы. Не так уж много, если считать, что это смерды-еретики, но Пчёлко еще издали заметил неладное. Повадку разбойников из простонародья он знал: напасть внезапно, врасплох, или задавить числом. Настоящего боя смерды вести не умели. Даже те, кто прошел кое-какое обучение, мог держать строй и колоть пикой, всё равно были никудышными бойцами, когда нужно было воевать самостоятельно. Малейший отпор – и такое «войско» бросалось наутек.
Те же, кто сейчас осаждал усадьбу, – другого толка. Они не лезли на стену, но вертелись слишком близко от частокола. На таком расстоянии со стены их уже можно было запросто снимать из луков. Только не похоже, что защитники вели успешную стрельбу: пока отряд Пчёлки галопом прошел четверть лиги, упал лишь один разбойник. Такое было возможно, если нападающие сами умели кидать стрелы. Но хороший стрелок из лука – это по определению опытный воин. А их среди еретиков не водилось.
Когда до усадьбы осталось шагов пятьсот, Пчёлко разглядел совсем нехорошее: большая часть нападающих собралась напротив ворот. Часть, спешившись, прикрылась щитами из дубленых шкур и, судя по грохоту, ломала ворота. Другие прикрывали: густо метали стрелы. Так густо, что, похоже, почти задавили тех, кто на стенах.
Нападавшие тоже увидели отряд межицких. И повели себя так, что подозрения Пчёлки многократно увеличились. Осаждающие не прекратили штурм, чтобы всей силой навалиться на нового противника. Вместо этого от их основных сил отделился отряд и поскакал навстречу межицким. И численность этого отряда примерно соответствовала численности людей Пчёлки – копий сорок. Это означало, что враги не только сумели точно счесть межицких, но и посчитали, что при равном раскладе имеют преимущество. А ведь если они – опытные воины, то не могли не заметить, что атакуют они тоже не мужичков от сохи.
Всё это Пчёлко сообразил за то недолгое время, какое оба отряда скакали навстречу друг другу. Потом нападавшие дали залп… И треть межицких полетело с коней.
– Это не богумилы! – закричал Пчёлко. – Это ряженые! Берегитесь!
Поздно. Всадники сшиблись и сразу стало ясно: межицким не сдюжить.
Воина, скакавшего слева от Пчёлки, вражеское копье вынесло из седла. Правда, сам Пчёлко успел поймать врага на острие, но на него тут же налетели еще двое. От одного Пчёлко отмахнулся щитом, от второго прикрыл воин, скакавший справа. В следующий миг Пчёлко увидел взлетевшую над соратником саблю, закричал, метнул копье, целя в черную кожаную маску под круглым шлемом, но промахнулся, и вражеский клинок снес межицкому воину голову.
Выхватив меч, Пчёлко бросил коня вправо, замахнулся, но кожанномордый перехватил его удар небольшим круглым щитом, а возникший сбоку еще один враг махнул саблей и небрежно, будто играючи, отсек Пчёлке кисть правой руки. Пчёлко не успел ни почувствовать боль, ни осознать, что произошло. Еще один взмах сабли: брызнули в стороны колечки шлемного тыльника; стальное лезвие легко прорезало мышцы, жилы, вошло в толстую кость позвоночного столба…
Пчёлко умер раньше, чем коснулся земли. Последней его мыслью было: как жаль, что не успели достроить межицкий замок. Замок бы им ни за что не взять…
Дужка резко выпрямился, выстрелил – и нырнул за частокол раньше, чем его выцелили вражеские лучники. Ратник справа от него, булгарин из Плиски, попытался повторить то, что сделал Дужка, но замешкался, выбирая цель. Выстрелить он успел – не успел спастись. Стрела ударила ему в переносицу, и плисчанин молча, без вскрика, полетел вниз.
И сразу же, словно это падение было сигналом, раздался оглушительный треск, и одна из створок ворот, выворотившись из столба вместе с подрубленной петлей, повалилась наземь под ликующие вопли врагов, которые тотчас хлынули внутрь.
Но Дужка успел спрыгнуть со стены раньше. Со всех ног он бросился в дом. В доме был подпол, а из подпола в соседний овраг вел подземный ход.
Дужка был одним из тех, кто рыл этот ход по приказу Велима. Велим распорядился выкопать этот лаз позапрошлой осенью, для того чтобы иметь возможность увести госпожу, если дела пойдут совсем худо. Вот как сейчас.
Людомила стояла у самых дверей с саблей в руке. Она едва не зарубила Дужку, но он успел перехватить ее руку.
– Госпожа, бежим! – закричал он.
Дорого было каждое мгновение, но Людомила уперлась.
– Нет, нет, Дужка! Я не могу бросить…
– Бежим! Это не богумилы! Это воины, настоящие воины! – Дужка поволок ее, упирающуюся, по узкому коридору на кухню… Не успел самую малость. Десятка два воев в масках ворвались в дом, разбежались по коридорам и лестницам. На кухню бросились двое. Дужка отпрянул за дверной косяк и срубил первого сунувшегося. Второго – не получилось. Но враг не отступил, а принял бой. Он был в кольчуге, с прямым мечом и в таком же круглом шлеме, как Дужка. Только Дужкино лицо не прикрывала кожаная маска.
С первого же удара Дужка понял, что противник владеет оружием лучше него. И враг тоже это понял, потому не стал звать на помощь.
– Беги, госпожа! – закричал Дужка.
Люк в подземный ход был прямо у него за спиной. Дужка сражался с отчаянной яростью, удерживая врага на пороге.
Но Людомила не воспользовалась возможностью спастись. Она осталась.
Какое-то время Дужка и его противник бились почти на равных – пока тот стоял в дверном проеме. Но потом врагу удалось оттеснить Дужку от дверей, и бывшему дружиннику Духарева пришлось туго. Противник продолжал давить, пока не загнал Дужку в угол. Тут бы Дужке и конец, но его спасла Людомила.
С пронзительным криком она бросилась на врага, замахнулась…
Воин в маске хлестнул мечом – и госпожа межицкая упала.
– Перун! – бешено закричал Дужка и тоже ударил.
Его противник мог бы парировать, но почему-то замешкался, и клинок Дужки, проткнув кольчугу снизу вверх, на три пяди вошел в правое подреберье врага.
Дужка, хакнув, довернул и мощным рывком выдернул меч.
– Ты… варяг! – со свистом выдохнул побежденный и осел на пол.
Дужка поспешно захлопнул дверь, накинул крюк, подпер дверь тяжелым ларем, бросился к Людомиле… И понял, что с госпожой межицкой кончено. Мертва.
Раненный Дужкой хрипел и булькал пропоротыми легкими. Кровь лилась у него изо рта, вздувалась пузырями на губах. Умирающий силился что-то сказать, но не мог. Дужка не удержался: сдернул с него блестящую от крови кожаную маску… Это был не булгарин. Длинные варяжские усы слиплись красными мокрыми сосульками. В синих глазах уже плескался холод Кромки… Но Дужка его узнал. Когда еще ходил в отроках, Дужка видел этого варяга в Киеве. Несколько раз. На подворье воеводы Серегея. Он даже помнил, как его звали. Сулей. Дужка бросился ко второму, мертвому, сорвал маску… У этого было чужое лицо. Зато – знакомая татуировка на щеке. Дужка видел такую у ясов-переселенцев. Зачем этим двоим понадобилось рядиться богумилами, Дужка понять не мог. Зато понял: теперь у него только один долг. Добраться до воеводы Серегея и рассказать ему о том, что здесь произошло.
Не мешкая, он нырнул в подпол.
Через минуту после того, как за ним захлопнулся люк, дверь была выломана, и на кухню ворвались люди в масках.
Потом привели еще одного, невысокого, худого, тоже в маске, но без брони, в грубой застиранной рясе. Ему показали тело Людомилы.
– Это она? – спросили его.
– Она, – подтвердил тощий. И тут же воскликнул возмущенно: – Но она же мертвая. Вы обещали ее мне!
– Обещали – выполним, – сказал один из воинов. – А раз душа ее уже отлетела, то… догоняй! – и вонзил меч в грудь тощего.
– Как думаешь, догонит? – спросил он у своего соратника, наступая на труп, чтобы выдернуть меч.
– Вряд ли, – ответил тот. – Им – в разные стороны. Заканчивай быстрее – и уходим.
– Я бы пошарил в здешних закромах, – возразил первый.
– Нет! К чему тебе эти крохи? На свою долю ты купишь две такие усадьбы.
– Эту долю еще надо получить, – проворчал первый.
Спустя час захватчики покинули усадьбу.
После них осталось полсотни трупов обитателей усадьбы и один чужой. Выжившие жители Межича без труда признали в покойнике «праведного» Аззанаила.
* * *– Вот так оно и было, – закончил печальную повесть конюх. – Всех побили. Госпожу – тож. Но не надругались, нет. Она – как воин билась. Саблей. Ну ее и зарубили. Во всей усадьбе только я один и остался. Должно, за мертвого приняли. На меня кто-то сверху упал да кровью своей залил. А потом наши меня из-под него вытащили.
– Значит, богумилы, – бесцветным голосом произнес Духарев. Рука его бездумно гладила белый, нагретый солнцем мрамор.
– Выходит так, – сокрушенно вздохнул булгарин.
Духарев посмотрел на плиту. На ней было вырезано христианское имя его любимой. Елена.
«Елена Межицкая, покойся с миром».
И дата.
«Я отомщу…» – подумал Сергей. Но мысль была вялая. Ненависти не было. Была пустота.
Можно вырезать всех богумилов в этой стране, да что толку? Разве Людомилу этим оживишь…
Через час дружина Духарева отправилась в обратный путь. В Преславу. И земля булгарская больше не казалась Сергею родной. Черная земля, серое небо…
Жить не хотелось. Но – надо. Он – воевода. У него – дружина, сыновья в Киеве, князь… А Людомилы нет.
Сергей до боли стиснул кулаки. Если бы знать…
Но Духарев не знал. Ни тогда, ни сейчас. Ему еще предстояло узнать.
Но не скоро. Только – будущей весной.

Глава седьмая
Зима
Бунт племянника убитого кесаря Никифора пришелся как нельзя кстати. Воспользовавшись стесненным положением нового византийского василевса, Святослав выжал из него все. Признание своих прав на придунайские территории Булгарии. Признание того, что Булгария отныне – данница Киева. За это Святослав «простил» Византии деньги, обещанные Никифором за «помощь» в усмирении Булгарии.
Однако Константинополю пришлось выложить немалые денежки за выкуп пленников и за то, чтобы войска союзников покинули Фракию и Македонию. Словом, империю ободрали, как липку. И главным в этом процессе был Калокир. Сам он на переговорах не присутствовал, но представители русской стороны действовали в точном соответствии с его указаниями.
Мир был заключен. Войско Святослава покинуло пределы империи. Часть – сушей, часть – морем. Невозбранность перемещения по морским путям тоже была одним из пунктов договора. Очень важным пунктом, учитывая абсолютное превосходство имперских огненосных триер над русскими лодьями.
Часть кораблей под водительством Свенельда и Икмора направилась прямиком в Киев. Воеводам было велено вербовать пополнение. Да побольше. В заключенном с империей договоре между русами и ромеями был провозглашен мир. Но продолжительность его не оговаривалась. Поэтому следующей весной Святослав намеревался снова посетить «гостеприимные» ромейские земли. Ему понравилось.
* * *Зимовал Духарев в Хузарии. Оставаться в Преславе ему не хотелось, а своего имения в Булгарии, достаточного, чтобы прокормить две тысячи дружинников, у Сергея не было. Ни Святослав, ни Борис ничего не пожаловали воеводе. Духарев мог бы взять сам, что приглянется, как это сделали другие: Гуннар, Щенкель… Не стал. Дружину Сергей и так прокормит. Пока у него это получалось неплохо: даже его отроки ходили, как бояре: в шелках и бархате, ездили на лучших конях, носили двойные брони, золотые гривны на обветренных шеях, а на своего батьку чуть ли не молились.
В общем, Духарев покинул Булгарию через неделю после посещения Межича.
Ушел морем, на шестидесяти кораблях, оставив почти всех лошадей в Булгарии под присмотром полусотни дружинников.
Из Евксинского Понта, будущего Черного моря, в Сурожское-Азовское, потом – вверх по Дону до Саркела. Там Духарева встретил Машег. В Итиль ехали сушей, взяв коней из хузарских табунов.
Дела в Хузарии были неважные. Врагов у хаканата имелось в избытке, а поддержки от Святослава не было. Машег даже решил, что дружина Духарева и есть эта самая поддержка. Сергей не стал его разуверять. Мысль о бесцельном времяпрепровождении пугала, а война позволяла выкинуть из головы мысли о том, что уже не вернешь.
Гридни его тоже порядком «застоялись» во время плавания. Словом, зимнего отдыха не получилось. Хотели для начала пощипать печенегов, но те, узнав о том, что в Хузарию прибыли русы (степная молва увеличила численность духаревской дружины раз в десять), сочли за лучшее откочевать подальше. Тогда, вместе с хузарами, сходили сначала на черных булгар, потом – на торков. Тем временем в Итиль доставили русские лодьи. В ноябре Духарев с дружиной и с пятью тысячами добровольцев-хузар объявился под стенами Шемахи, захватил ее, разграбил и ушел раньше, чем появилась шахская армия. Добычи в этом походе взяли больше, чем во Фракии.
Ранней весной девятьсот семьдесят первого года лодьи воеводы Серегея двинулись в Булгарию. Вместе с духаревской дружиной воевать Византию отправились две тысячи хузар. Одной тысячей командовал старый знакомец Рагух, второй – воинственная дочь Эйвинда Белоголового Элда. Сам Машег остался дома. Положение наместника обязывало.
Спустя положенное время флотилия воеводы вошла в устье Дуная, на три недели опередив ромейский военный флот.

Часть четвертая
Мертвые сраму не имут

Ясным весенним утром василевс Восточной Римской империи Иоанн Цимисхий в сопровождении этериотов вошел в Храм Христа Спасителя на Халке.[21] Здесь хранились христианские реликвии, привезенные Цимисхием с востока. Вход в храм был неудобен – напоминал скорее лабиринт, а не вход в Храм Божий, а места для молящихся было совсем мало, но василевс предпочитал молиться именно здесь.
Пока кесарь беседовал с Богом, большая часть его свиты терпеливо ждала снаружи. Но вот василевс появился в дверях, и царственная процессия двинулась дальше. Следующей целью Иоанна был Храм Софии-Премудрости, величайший из соборов византийской столицы.
Здесь василевса ждали. Соправители, сыновья почившего императора Романа, и супруга Цимисхия Феодора, дочь императора Константина Багрянородного. Феодора красотой не блистала, за то в ее добродетели и благородстве происхождения можно было не сомневаться. Иоанн венчался с ней третьего ноября прошлого года. На ее месте должна была быть красавица Феофано, но помазание на царство было для Иоанна важнее женской красоты, и Феофано была сослана в далекую фему Армениаки,[22] где когда-то родился сам Цимисхий. Там, в монастыре Дамидия, в заточении, предстояло закончить жизнь супруге двух императоров.
Итак, василевс занял свое место, и служба началась.
Служил патриарх константинопольский Полиевкт. Кому же еще, как не патриарху, молить Бога о ниспослании Ангела, коий летел бы впереди византийского войска и вел его к победе над дерзкими и кровожадными россами. Вновь напомнил патриарх пастве о пророчестве Иезекииля о «варварском князе Роша» и о том, что, не получив должного отпора, оный князь способен уничтожить даже величайшую империю. Словом, без Ангела Божьего сокрушить катархонта россов Сфендослава никак не удастся.
Иоанн слушал проповедь со смиренным лицом, но мысленно улыбался. Не то чтобы он не верил в мощь Господа… Но в данном случае более полагался на собственное полководческое умение. Сухопутные войска подготовлены. Флот собран и готов к отплытию. В Адрианополь, выбранный Цимисхием в качестве базы будущего наступления, свезено необходимое количество оружия и продовольствия. Нет, василевс не сомневался в будущей победе. И молил Бога лишь о том, чтобы победа эта далась не слишком дорогой ценой.
Цимисхий знал россов, поэтому, надеясь на лучшее, готовился в худшему.
Богослужение закончилось. Василевс под величественное пение покинул Храм Софии и направился в северо-западную часть столицы. В храм Богородицы во Влахернах. Достигнув храма и помолившись, василевс поднялся во Влахернский дворец, чтобы с балкона наблюдать за показательным сражением кораблей.
Василевс с удовольствием смотрел сверху на огненосные триеры, покачивающиеся на волнах у грузовой пристани, что, плавно изгибаясь, тянется до деревянного моста через реку Барбисс,[23] впадающую в великолепный залив Золотой Рог.
Более трехсот кораблей: триер, монерий,[24] галей,[25] двигавшихся слаженно и быстро. Прекрасное зрелище. После окончания маневров василевс наградит отличившихся и непобедимая флотилия выйдет в море, чтобы в положенное время достичь Истра, подняться вверх по реке и отрезать россам путь к бегству, когда василевс Иоанн во главе сухопутной армии перейдет через горы и, подобно ангелу мщения, обрушится на полчища варваров. И горе побежденным!

Глава первая
Варяг и нурманка
– Вот такие дела, Элда Эйвиндовна, – закончил свой невеселый рассказ Сергей. – Нет теперь у меня ни жены, ни подруги.
Они сидели на втором этаже духаревского дома в Преславе. Вдвоем. Без гридней, без слуг. Впервые за все время совместного похода. Сидели, вспоминали прошлое…
А потом Сергея вдруг пробило: взял и рассказал Элде всё. Почему? Бог знает…
– У тебя есть сыновья, – неторопливо, тщательно подбирая слова, произнесла Элда. – И друзья у тебя есть. И дружина. – И другим тоном: – Машег знает?
Духарев покачал головой:
– Нет. Еще подумает: из-за его Йонаха я жену потерял.
– А это не так?
– Не так.
– Тебе виднее. Только я бы на твоем месте сиднем не сидела.
– И что бы ты сделала? Людомилу не воскресишь.
– Это да. Но Сладу твою вернуть можно.
– Это как же?
Элда взяла со стола серебряный кубок, отпила, поморщилась…
– Если бы ты знал, – проговорила она, – как мне надоело это вино. Сейчас бы пива нашего, северного…
– И тухлой акульей печенкой закусить, – буркнул Духарев. – Ты сказала, что можно вернуть мою жену. Как?
– Пойти и взять.
– Ну да. Вот я сейчас сяду на корабль, приплыву в Константинополь, ромеи заплачут от счастья и с удовольствием прикончат спятившего вражеского воеводу.
– У тебя, воевода, две тысячи воинов и золота больше, чем у булгарского хакана, – напомнила Элда.
Сергей посмотрел на свою собеседницу с удивлением:
– Предлагаешь с двумя тысячами воинов Византию завоевать?
– Византию воевать мы со Святославом будем, – сказала Элда.
– Но вряд ли завоюем.
– Не веришь в то, что Святослав сможет сделать Калокира кесарем? – удивилась Элда. – Но нынешний, знаешь, тоже не от отца византийский стол получил. И прежде него – Никифор. Все говорят…
– Вот поэтому и не верю, что об этом болтают на каждом постоялом дворе! – перебил Духарев. – За Никифором было ромейское же войско. Иоанн действовал тайно. И в самом Константинополе у него было множество сторонников.
– Но в империи – мятеж!
– Был. Варда Склир, с которым мы бились во Фракии, раздавил мятежников. А Иоанн – не дурак. Он уже готовится к нашему вторжению. Наши послухи доносят: в Адрианополь стягиваются войска. Так что этот поход будет потруднее прошлогоднего. Будь моя воля, я бы вообще туда не совался. По договору у нас с империей – мир.
– Войско должно воевать, – возразила Элда.
– А то мы этой зимой плохо повоевали! Можно идти на восток. Можно придавить печенегов. Можно двинуть на запад… Да куда угодно! Византия нам сейчас не по зубам. Таково мое мнение.
– Святослав считает иначе.
– Потому что ему зудит в уши Калокир. Потому что до сих пор князь не знал поражений…
– Скажи ему об этом.
– Говорил.
– Значит, плохо говорил.
– Плохо или хорошо – его дело. Он – князь. И он действительно великий полководец. Может, ему и виднее, – заключил Сергей без особой, впрочем, уверенности.
– Может быть. Но мы говорили о твоей жене. Ты хочешь ее вернуть?
– Интересно, как по-твоему я могу забрать ее из византийского монастыря?
– А ты хочешь? – строго спросила Элда.
– Сам не знаю…
– Узнаешь – скажи.
– И что будет?
– А то, что я сама всё сделаю. Даже денег твоих не возьму.
– Как же ты это сделаешь?
«Баба есть баба, – подумал Духарев. – Хочу – значит так должно быть. Независимо от реальных возможностей».
– Посмотри на меня, Серегей! – потребовала Элда.
Духарев посмотрел.
– Что видишь?
– А что ты хочешь от меня услышать?
Напротив Сергея сидела не молодая уже нурманка. Толстые, пшеничного цвета косы уложены так, чтобы удобно накрывать шлемом, лицо почти мужское, обветренное, суровое. Шрам на щеке. Еще один – на лбу. Не женщина – воин.
– Хочу услышать: веришь ты мне или нет?
– Допустим, верю.
– Тогда скажи: вернуть тебе жену?
Духарев усмехнулся. Чисто нурманская простота.
– Что ж, верни, – сказал он, больше в шутку, чем серьезно.
– Договорились.
– Интересно, как…
– Мое дело, – отрезала Элда. – Теперь о твоей второй жене…
– Она не была моей женой! – перебил Духарев.
– Пусть так. О твоей убитой наложнице. Не дело воину такое спускать. Уважать перестанут.
– Не перестанут, – буркнул Духарев.
– А я говорю: спускать нельзя. Ты должен найти убийц и наказать примерно!
– Элда! В этой стране тысячи богумилов! Предлагаешь их всех перебить?
– Всех можно и не убивать, – рассудительно заметила Элда. – Поймать десяток-другой, допросить, как положено. Кто-нибудь наверняка проболтается. Это же смерды, рабы… Они языки за зубами держать не умеют. Времени у тебя – месяц. Пока твой князь в поход не отправится. Так что не жди, действуй.
– Может, ты и права, – согласился Духарев. Но предпринимать ничего не хотелось. Зачем? Людомилу не оживишь. Сладу не вернешь. Ничего хорошего из такого расследования не выйдет. Только плохое. С другой стороны, хуже, чем сейчас… Вряд ли.
– Ладно, – без особой охоты сказал Сергей. – Будь по-твоему.
– Вот и славно! – Элда улыбнулась. – Завтра и начнем.
– Начнем?
– Конечно, я – с тобой. До похода – месяц. Да мои хузары за месяц совсем обленятся.
Жизнь – интересная штука. Иногда достаточно лишь принять решение – и жизнь тут же подкидывает что-нибудь важное.
Духареву не пришлось ждать утра, чтобы начать. То, что он искал, само постучало в дверь.
И оказалось, что предчувствия его не обманули. Все оказалось намного хуже, чем можно было предположить…
В дверь негромко стукнули.
– Батька, – раздалось с той стороны. – Тут к тебе наш бывший пришел. Поговорить хочет.
– Что еще за наш бывший? – удивился Духарев.
– Дужка!
– Кто?! – Духарев аж подскочил. – Ну-ка сюда его быстро! Бего-ом!
* * *– …Вот так всё и было, – завершил Дужка. – Уж прости, воевода, что не сберег. Много их было. Сам бы рядом с ней лег, но подумал: надо тебе рассказать.
– Правильно подумал, – одобрил Духарев, посмотрел на Элду. – Вот такие дела, дочь Эймунда, – сказал он по-нурмански. – Ни к чему нам теперь богумилов трясти. – И, по-русски: – Значит, говоришь, варяги…
– Один варяг, – уточнил Дужка. – Сулеем его звали. И еще один из ясов, тех, кого Святослав на киевское порубежье подселил. Но про этого выспросить трудновато будет. А вот Сулей варягом был. Сам-то я вызнавать не стал. Да мне, может, и не сказали бы, кому он служил. А от тебя, воевода, скрывать не будут.
– Это точно, – согласился Духарев. – Ты мне вот что скажи, Дужка: беда прошлым летом случилась. А ты мне об этом только сейчас сказал. Почему?
– Не успел, батька, – виновато ответил Дужка, не заметив даже, что оговорился: назвал Духарева батькой, будто всё еще его дружинник. – Я ведь в Переяславце был, с полоцкими. Как узнал, что ты в Преславе, сразу поспешил. Но не успел.
– Ничего. Дурные вести всегда приходят не вовремя.
– Почему – дурные? – спросила Элда. – Это же след зверя.
– Потому что я не люблю охотится на тех, с кем ел из одного котла, – угрюмо произнес Духарев. – Не люблю, но – должен. Пойду скажу Стемиду, чтоб насчет Сулея вызнал. Барсук, он ведь всех киевских варягов знает…
Когда воевода вышел, Элда спросила:
– Дужка, ты у полоцких – как? В дружине или просто в дружбе?
– Клятвы не давал, – ответил бывший духаревский гридень.
– А мне снова послужить не хочешь?
– Послужу, коли возьмешь, – подумав, ответил Дужка.
– Возьму. Есть у меня для тебя особое дело…
Стемид выяснил.
И то, что он выяснил, было худшим из того, что мог предположить Сергей.

Глава вторая,
в которой Сергей потерял брата
Из Константинополя прибыла флотилия торгового гостя Мышаты Радовича. Духарев об этом узнал не сразу, поскольку жил в Преславе, а Мышата пришел в Переяславец.
Узнав, велел Стемиду в течение пяти дней перевести дружину к Доростолу, а сам с охранной сотней поскакал в Переяславец. Едва не опоздал. Мышатины приказчики уже заканчивали погрузку. Еще пара дней – и караван ушел бы в Византию.
Но сам Мышата погрузкой не занимался. Все финансовые вопросы он уже решил и теперь отдыхал в небольшом поместье, подаренном ему Святославом. Прежде поместье это принадлежало булгарскому кмету, убитому русами под Переяславцом позапрошлой осенью. У кмета остались родственники, которые считали, что киевский князь не вправе раздаривать их земли, но Мышата их мести не опасался. У него была отменная стража.
Несмотря на размолвку, происшедшую у братьев при прошлой встрече, Мышата принял Сергея тепло и радушно. И первым делом выразил соболезнование.
* * *– Слыхал, слыхал о твоей беде, братец, – сокрушенно проговорил Мышата. – Эти еретики…
Бить их надо! – воскликнул он с жаром. – Начисто вымести заразу! Чтоб семени их не осталось! Ты это сделаешь, брат? – Мышата схватил Духарева за руку. – Скажи, что нужно? Людьми, деньгами, всем помогу! Святослав не понимает. Ему до них дела нет! Но ты, Серегей, ты сможешь! Только скажи, что надо, я все сделаю! Только скажи! Надо?
– Надо, – сурово произнес Духарев, глядя прямо в зрачки Мышаты. – Надо, чтобы ты, брат, ответил на один вопрос. Где теперь твой охранник по имени Сулей?
Что-то мелькнуло в заплывших жиром глазках названого братца. Как-то по-особому дрогнули щеки, дернулся угол рта…
Одно мгновение – и Мышата взял себя в руки.
– Сулей? – проговорил он, будто припоминая. – Да он мне уже давно не служит. Откуда мне знать, где этот варяг?
– Давно не служит, говоришь? А я слыхал, еще полгода назад он был твоим доверенным человеком.
Духарев бил наугад, но попал.
В глазах Мышаты опять, на краткий миг, мелькнула растерянность.
– Кто говорит? Врут! – и тут же перешел в атаку. – А зачем тебе Сулей? Хочешь на службу взять? Не советую. Боец он добрый, но диковат, строптив… – и умолк. Понял: не то говорит.
Духарев поднялся. Прошелся неторопливо по комнате. Мышата следил за ним напряженно-внимательно: как кот за большим псом… Но не успел даже отшатнуться, когда Духарев внезапно развернулся, ухватил названого братца за бархатные отвороты, поставил на ноги.
Добротная ткань затрещала – Мышата весил пудов восемь, – но выдержала. Названый братец захрипел, закашлялся, но вывернуться даже не попытался.
– Ты что? – просипел он. – Зачем?
– Забыл, кто я, Мыш? – с угрозой произнес Сергей, сверля взглядом Мышату. – Забыл, да?
– Что? Кто? – Лицо Мышаты побагровело, глазки забегали.
– Я – ведун, – раздельно, негромко сказал Духарев. – Что это значит?
– Что? – просипел Мышата.
– Это значит, – почти шепотом произнес Сергей, прожигая взглядом зрачки названого брата, – что я ведаю правду. Но ты – мой брат, Момчил. И потому я даю тебе возможность. Только одну, последнюю. Сейчас ты расскажешь мне всё. Всю правду. И если я увижу, что ты мне лжешь, Момчил, я преступлю ту клятву крови, которую мы с тобой двадцать лет назад дали друг другу.
– Ты меня убьешь? – слабым голосом спросил сын булгарского воеводы Рада Скопельского Момчил, которого в Киеве звали Мышатой, а в Константинополе – Михаилом.
– Убью, – подтвердил Духарев. – Но сначала отдам тебя своим варягам. Ты знаешь – они умеют развязывать языки. Так что я всё равно узнаю всё. – Духарев разжал пальцы, и его названый брат тяжело рухнул в кресло. От него на три метра воняло потом и страхом. Момчил-Мышата-Михаил был сильным человеком. Его знали и ценили владыки этого мира, а денег у него было столько, что пожелай он купить столицу Булгарии – мог бы. Еще он мог нанять войско, вдесятеро большее, чем дружина Духарева. Но драться с воеводой он не мог. Даже если бы сейчас он оказался в десяти поприщах отсюда. Всё равно. Серегей был его старшим братом. И еще воевода был мужем Сладиславы. А дороже сестры у Мышаты-Момчила не было никого. Потому ради ее счастья Мышата не пощадил бы никого. И не пощадил.
«Я сделал это для них, – сказал он себе. – Для них, Серегея и Слады. Теперь, когда эта девка мертва, я могу говорить с сестрой, просить ее вернуться…»
Но сказать правду Серегею он не мог. Язык не поворачивался.
А если названый брат не шутит? Если действительно отдаст Мышату своим варягам?
Мышата еще больше вспотел. Он плохо переносил боль. Нет, этого не может быть. Здесь, в доме – охрана. Его людей больше, чем гридней, которых привел с собой воевода. Стража не позволит Серегею увезти своего хозяина!
Решив так, Мышата чуточку приободрился. Но вспомнил, что сейчас, когда они вдвоем, он целиком во власти старшего брата, – и снова сник.
Духарев опустился на скамью, испытующе поглядел на Мышату…
– Значит, не скажешь, – констатировал он. – Что ж, это твой выбор. Велим!
– Пересол! – одновременно выкрикнул Мышата.
Сотник Духарева и десятник охраны Мышаты появились в горнице одновременно.
– Велим. – Голос воеводы был ровен и равнодушен. – Убей его.
– Что? – бывалый и привычный ко всему сотник растерялся. Палец воеводы указывал на Пересола. Велим не знал, в чем вина Пересола. Но Пересол был киевлянином, бывшим дружинником княгини Ольги. Велим его хорошо знал. Но Велим знал и своего воеводу. Чтобы тот приказал убить Пересола, тот должен был совершить нечто ужасное. И всё-таки Велим колебался…
– Ты оглох, сотник? – Духарев немного повысил голос. – Убей его!
– В-воевода… За что? – Велим неуверенно потянулся к мечу.
Пересол схватился за свой меч много быстрее, но обнажить его не успел.
Духарев не смотрел на Пересола – взгляд воеводы был устремлен на Велима. Но, услышав звук извлекаемого меча, Сергей, не вставая, левой рукой вырвал из ножен саблю, хлестнул не глядя – и голова Мышова стражника слетела с плеч. Кровь брызнула вверх. Мышата открыл рот – закричать… И увидел кончик сабли у своего глаза. Воевода уже стоял на ногах, глядел на него сверху – вдоль чуть изогнутой дорожки темного узорчатого металла, выкованного мастерами далекого Дамаска.
– Ни звука, – произнес воевода негромким, но очень страшным голосом. – Ни звука, купец!
И вопль: «На помощь!», рвавшийся из груди Мышаты, умер, не родившись.
– Велим, – так же негромко сказал воевода. – Я хочу, чтобы в этом доме умерли все, кто носит меч.
– Воевода… Я не понимаю… – Велим смотрел на мертвого Пересола. – Это же наши…
– Нет, Велим. Это не наши. Наши – это ты и мои гридни, которыми ты командуешь. Ваши мечи принадлежат мне, и твой долг – повиноваться.
– Велим… – начал Мышата.
Но поучаствовать в разговоре у него не получилось. Кончик клинка коснулся его века. Глаза и рот Мышаты закрылись одновременно.
– Вас меньше, – сказал Духарев. – Но я знаю: вы справитесь.
Велим кивнул. Он тоже знал, что они справятся. Любой гридень из ближней дружины воеводы стоил двух таких, как Пересол. Сотник молча повернулся и вышел.
Духарев услышал его свист. Сотник созывал гридней. Через минуту в усадьбе Мышаты началась резня.
Сам же хозяин, багровый, трясущийся, сидел в удобном византийском кресле и проклинал тот день, когда впервые увидел Людомилу Межицкую.
«Надо было убить ее сразу, – думал Мышата. – Сразу, как только она оскорбила меня отказом. Сразу…»
Самого себя Мышата не мог обмануть, как ни старался. Он приказал убить боярышню не только потому, что она прельстила Серегея и разрушила его семью. Было еще кое-что…
– Я дам тебе еще одну попытку, – воевода говорил громко, чтобы перекрыть звуки того, что происходило в доме. – Расскажи мне всё, купец. И в память о том, что мы когда-то были братьями, я не стану тебя убивать. Но если ты солжешь, я вырву тебе язык. А теперь говори, купец! Я слушаю…
И Мышата начал говорить. А начав, уже не мог остановиться. И выболтал то, что касалось уже не только Сергея, но и всех русов. Михаил-Мышата играл на обе стороны. И остался бы в выигрыше, кто бы ни победил. Узнай об этом Святослав, не сносить купцу головы.
Святослав призвал к себе Духарева на следующее утро. Уже после того как недогруженные лодьи купца Мышаты спешно отплыли к дунайскому устью.

Глава третья
Князь и его воевода
– Ты что творишь, воевода? – сурово спросил Святослав.
– Ты о чем, княже? – спокойно поинтересовался Духарев.
– О том, что ты сделал с боярином Мышатой! – резко бросил Святослав. Густые темные брови князя нахмурились, глаза метнули искры.
– Боярином? – Духарев коротко, недобро засмеялся. – Купца Мышату я знаю. Боярина – нет. Кто же, хотелось бы знать, нарек его боярином?
– Я! – рявкнул Святослав. – Отвечай, воевода!
– За что отвечать? – Недобрая усмешка по-прежнему играла на губах Духарева. Он – стоял, Святослав – сидел. На возвышении. Но Сергей все равно смотрел на князя сверху вниз.
– За то, воевода, что пришел в дом к боярину Мышате, убил его людей, а самого боярина избил и выгнал из города, словно пса! – С каждым словом голос великого князя наливался грозной мощью. – Ты что ж думаешь, Серегей, коли ты ближний мой воевода, то можешь творить, что вздумается? – С последней фразой Святослав поднялся, и теперь уже не Духарев, а он смотрел сверху. – Молчи, воевода! Довольно мне перечить! Больше я этого терпеть не стану!
– Ах не станешь… – Духарев с неожиданной даже для самого себя легкостью прыгнул вперед и оказался на возвышении – в трех шагах от великого князя.
Гридни Святослава метнулись – перехватить… Но князь остановил их взмахом руки.
– Может, все же выслушаешь, что я скажу?
Духарев говорил негромко. После грозного рыка Святослава его голос казался еще тише.
– Говори! – рявкнул Святослав. – Но что бы ты ни сказал – ответишь по Закону. И не думай, что отделаешься вирой!
– Вира? О какой вире ты говоришь, князь?
– По твоему приказу погубили сорок шесть свободных воев. Ты унизил и оскорбил моего боярина, ты…
– Это семейное дело, – негромко сказал Духарев.
– Что?
– Это семейное дело, – чуть громче произнес Духарев. – И я не свободных воев погубил, а наказал челядников собственного младшего брата за совершенное ими преступление. Мне и брата следовало убить, но – пожалел.
– И что же это за преступление? – сдерживая гнев, произнес великий князь.
– По приказу купца Мышаты его челядники убили мою соложницу Людомилу Межицкую, – ледяным голосом уронил Духарев.
– Я об этом не слыхал.
– Теперь услышал, – Духарев повернулся, спрыгнул с помоста и пошел к дверям.
– А доказательства у тебя есть? – крикнул ему вдогонку Святослав.
Сергей остановился, обернулся:
– Есть, – сказал он. – И мне их достаточно.
И вышел.
– Неужели ты так его и отпустишь, княже? – удивился все это время молчавший Калокир.
– Да, – сердито, с досадой ответил Святослав. – Серегей не лжет. И он – в своем праве. Это – семейное дело.
Духарев был так сердит, что даже не рассказал Святославу о том, что выболтал ему перепуганный Мышата. О том, что к Доростолу идет сильный военный флот ромеев. С намерениями самыми недобрыми.
Впрочем, Святослав вряд ли поверил бы этой вести.
На днях к великому князю прибыл посол. Он сообщал, что разведчики Святослава под видом послов побывали в лагере Цимисхия, который не чинил им препятствий и отпустил, велев передать Святославу заверения в дружбе.
Армия при кесаре ромеев была изрядная, но и у Святослава войско было не маленькое. Это хорошо, сказал князю Калокир, что кесарь Иоанн покинул Константинополь и пришел в Македонию. Здесь с ним справиться будет намного легче, нежели останься он в столице. Если ударить внезапно, застать ромеев врасплох, победа будет за союзниками. Еще Калокир посоветовал не ставить сейчас стражу в гемейских ущельях, чтобы не насторожить ромеев. Лазутчики патрикия сообщили, что войско Цимисхия находится в укрепленном лагере и идти через горы не собирается. Тем более в канун праздника Пасхи.
Святослав совет патрикия принял, и гемейские проходы остались открытыми. Если бы князь не послушался совета Калокира, вся история Руси потекла бы совсем по другому руслу.
Но неизменно удачливому князю русов эта предосторожность показалась излишней. Он ведь не собирался обороняться. Он планировал – нападать.
Но кесарь Иоанн оказался лучшим стратегом и полководцем. Поэтому пока Святослав, уверенный, что враги готовятся праздновать праздник Пасхи, спокойно ждал подхода свежих сил из далекого Киева, ромейский василевс с передовым отрядом лучшей конницы и легкой пехоты[26] скорым маршем вышел к горам… И был приятно удивлен отсутствием стражи.
Девятого апреля девятьсот семьдесят первого года авангард ромейского войска вошел в никем не охраняемую клисуру[27] Сидера.[28]
Одиннадцатого апреля, за пять дней до Пасхи, беспрепятственно преодолев опасное место, Цимисхий с передовым отрядом вступил на булгарскую землю.
Основные силы византийского войска, предводительствуемые проедром Василием, с обозом и осадными орудиями двигались не столь стремительно, но они могли позволить себе не спешить. Гемейские ущелья уже были под контролем ромеев.
Двенадцатого числа ромеи вышли в Преславе.
Но в Доростоле об этом еще никто не знал. В Доростоле всё еще ждали возвращения союзников: угров и печенегов. И пополнения из киевских земель.
Никто не пришел. Две тысячи хузарских всадников под водительством Элды и Рагуха – вот и все союзные войска, что были в тот год под знаменами Святослава.

Глава четвертая
Падение Преславы
– Они появились как из-под земли, – мрачно произнес Щенкель. – Сначала их было не очень много – тысяч семь-восемь. Но с ними был их кесарь. Так он сказал. – Щенкель кивнул на Калокира.
– Я узнал его золотые значки, – подтвердил патрикий.
– Их было не слишком много, – повторил Щенкель. – И я решил выйти и ударить. Сначала мы потеснили их, но потом появилась ромейская конница, и мы отступили за стены. Ночью было тихо. Мы готовились к осаде, а вот он (кивок на Калокира) – сбежал. Вместе со своей малой дружиной.
– Я не сбежал! – возразил патрикий. – Я ушел за помощью. К нашему князю. Если хочешь назвать меня трусом, назови. И пусть нас рассудит железо!
Собравшиеся в шатре Святослава воеводы заворчали. Все знали, что Калокир очень ловок на мечах. Вдобавок Щенкель был ранен и измотан. И сказал он правду: Калокир именно сбежал. Сообщить Святославу о беде мог бы обычный гонец.
– Судить здесь буду я! – рявкнул Святослав, обрывая возникший ропот. – Ты, Калокир, уже солгал мне, когда сказал, что ромеи не воюют в праздник своего Бога.
– Я не солгал! – запротестовал патрикий. – Пасха – время мира. Начав войну, Иоанн попрал не только человеческие законы, но и закон Господа!
Святослав в упор посмотрел на Калокира. Несколько лет назад они с патрикием побратались, и ромей стал одним из ближников великого князя. До сих пор его советы были верными и полезными. До сих пор…
Под пристальным взглядом великого князя патрикий смутился, опустил голову. Знал, что виноват.
– Говори, – велел Святослав Щенкелю.
– Ночью было спокойно, – продолжил воевода. – Но утром ромеям подошла подмога, огромное войско…
– Огромное?
– Думаю, не менее сорока тысяч. С орудиями, лестницами и прочей осадной снастью. Мы стояли крепко. И булгары были с нами. Но ромеев было очень много. Они захватили часть северной стены. Мы бы их удержали, но у ромеев были лазутчики в городе. Пока мы дрались на севере, еще один отряд ромеев зашел со стороны реки и лазутчики открыли им южные ворота. Тогда мы отошли во дворец и укрепились там. Мы думали: если продержимся несколько дней, ты, княже, успеешь прийти нам на помощь.
Сначала всё складывалось. Ромеи грабили Преславу, на нас не очень давили. Но потом ромеи стали метать в нас горшки с огненным зельем, начался пожар, и я понял, что нам не устоять. Тогда собрал всех, открыл ворота, и прорвался, и ушел из города. Ромеи гнаться не стали, потому что грабили город и дворец.
– …И тушили пожар, – подал голос Духарев.
Он сидел чуть в стороне. После недавней размолвки отношения их со Святославом были довольно прохладные.
– Ты откуда знаешь, воевода? – обернулся к нему Щенкель. – Тебя же там не было!
– Там были мои люди, – сказал Духарев. – Во дворце.
– Тогда почему они не сражались? – нахмурился Щенкель.
– Они сражались, – сказал Духарев. – Вместе с твоими. Когда ты уводил своих, они продолжали драться. Ты ведь только своих увел, Щенкель!
– Я хотел спасти своих воев, – пробормотал воевода. – Твои ведь тоже спаслись, коли сумели тебе рассказать о том, что было.
– Спасся один. Успел содрать бронь с убитого и прикинуться ромеем. Мой десятник Дементий.
– Мой опцион… – пробормотал Калокир.
– Бывший, – уточнил Сергей. – Он был во дворце, видел ромейского кесаря, и даже видел, как к нему привели царя Бориса с женой и детьми.
– Что с ними сделал кесарь ромеев? – спросил Святослав. – Убил?
– Нет, сохранил им жизнь. И даже величал Бориса владыкой булгар. Но это всего лишь слова. Казну царскую он забрал, город разграбил и даже имя городу сменить повелел. Теперь Преслава не Преслава, а Иоаннополь.
– Иоанн уже идет сюда? – спросил Святослав. – Что говорит твой десятник?
– Придет обязательно. Но когда Дементий покидал город, ромеи уходить оттуда не собирались. Они собирались продолжать грабеж и праздновать Пасху. Очень верно сказал Калокир: в праздник ромеи не воюют – только разбойничают.
– Надо было забрать казну у этого малохольного кесаря Бориса, – заметил Икмор. – Сколько добра пропало! Что будем делать, княже? Драться? Или отступить? Если Щенкель не перепутал – ромеев вдвое больше, чем нас.
– Еще не известно, сколько против нас ромеев, – возразил Святослав. – Выясним всё – и будем решать. Сесть на лодьи и уплыть – дело недолгое.
– Но решать, княже, придется быстро, – вновь подал голос Духарев. – Сюда идет большой ромейский флот. С огненосными кораблями. Когда придет, отступать будет поздно.
– Откуда ты всё знаешь? – недовольно, но с оттенком уважения спросил великий князь.
– Вот знаю, как видишь, – сказал Духарев.
«Кабы ты не наехал на меня за Мышату, и ты бы знал», – мысленно добавил Сергей.
Святослав думал всю ночь. Уж очень ему не хотелось уходить из Доростола. Так ничего и не решил.

Глава пятая
Викинг и варяг
Ромейское войско вышло из Преславы семнадцатого апреля, но идти к Доростолу не спешило.
Сначала ромеи взяли город Динию. Взяли легко: гарнизона русов там не было, а булгары сдались практически сразу. Что не помешало ромеям разграбить город.
Немного дольше армия Цимисхия простояла под Плиской, прежней столицей Булгарии. Там оборону держали не только булгары, но и пятьсот русов. Но под натиском многократно превосходящих сил пала и Плиска.
Та же участь постигла еще с десяток городов. Ромеи грабили всё. Дочиста. Даже церкви. По части последних особенно отличился родич Цимисхия магистр Иоанн Куркуас. Впрочем, и сам василевс, хоть и провозгласил себя «освободителем булгар», вел себя как завоеватель в чужой стране.
Тем не менее булгары, ранее бывшие в союзе с русами, теперь сотнями и тысячами переходили под знамена ромейского императора.
Если бы Святослав решился и ударил всей силой, не дожидаясь, пока Цимисхий выйдет к Доростолу, возможно, ему удалось бы переломить ход войны. Но Святослав медлил. Это было так не похоже на великого князя, что приводило в смущение его воевод.
Некоторые по собственному почину ушли навстречу ромеям. Хоть чуть-чуть пощипать врага. Другие, такие как Гуннар Волк, занялись откровенным грабежом. Князь не препятствовал. Похоже, он больше не верил, что ему удастся отстоять булгарские земли. А коли так – можно разбойничать. Хоть ромеям не достанется.
Подобное поведение окончательно отвергло от Святослава булгар. Кое-кто из воевод: Свенельд, Щенкель, Духарев – полагали, что это неправильно, но сделать ничего не могли.
Утешало одно: Доростол великий князь отдавать не собирался. Сотни русских отрядов обшаривали окрестности по обе стороны Дуная, собирая фураж и продовольствие. У русов был серьезный шанс удержать Доростол, могучую крепость, толщина стен которой достигала десяти локтей.
При дележке «обрабатываемых» территорий Духареву достался район Скопле. Символично. Ведь именно здесь была вотчина отца Слады. Видно, Бог решил проявить милость к родичам семьи Сергея. Духарев не станет брать сверх необходимого и убивать без нужды тоже не станет.
Однако уже на подходе у городу Духарев обнаружил, что его опередили. Два скопельских села уже были разграблены, причем варварски: жители убиты, дома сожжены…
Сергей пришел в ярость, поднял дружину в галоп и поспел как раз вовремя. Поразбойничавшие на духаревской «территории» как раз доламывали ворота.
Конечно, это оказались скандинавы. Нурманы и свеи. Головорезы Гуннара Волка. Сотен пять (дружина ярла Гуннара изрядно поредела за последние два года), но зато со своим ярлом во главе.
– Что ты здесь делаешь, свей? – не скрывая гнева, рявкнул Духарев. – По жребию это мои земли!
– Заблудился! – В наглых сумасшедших глазах ярла – дьявольское веселье.
– Зачем ты пожег села?
– Захотелось!
– А убивал зачем?
– А я люблю убивать, воевода!
Сергей поглядел наверх. Там, на стенах – защитники Скопле. Женщины, старики, мальчишки… Мужчин, воинов, почти не осталось. Не стреляют и не мечут ничего со стен. Может – нечего, а может – ждут, чем кончится спор двух русских воевод. Шансов у них никаких. Один-два хороших удара – и воротам хана.
– В этом городе ты не будешь убивать, ярл!
– Да ну? И кто мне помешает?
– Я! И моя дружина!
– Из-за каких-то жалких булгарских смердов ты, воевода, готов отдать кровь своих дружинников? – удивился Гуннар.
Духарев в упор смотрел на свея. Спутанная светлая борода, щербатый рот, синие веселые глаза под кромкой сдвинутого на затылок шлема. Да, ему очень весело, этому ярлу по прозвищу Волк, хитрому, как скандинавский бог Локи. Дружина Духарева сильнее, чем его хирд. Закованной в панцирь спиной Сергей чувствовал мощь тысячи гридней. Чувствовал так же ясно, как острый запах конского пота, исходящий от разогретого скачкой Калифа.
Если Сергей прикажет, дружина ударит. Но скандинавы – могучие воины. Хорошо, если после битвы от духаревской тысячи останется больше половины. Каждый из дружинников Сергея это знает. Но прикажет воевода – и они будут драться. Драться за ничтожный городок Скопле, родину Сладиславы. Сбежавшей жены Сергея…
– Пополам! – предложил Гуннар. – Всё, что добудем, честно поделим. Годится?
– Что ж, пожалуй, я с тобой соглашусь, Волк, – сказал Сергей.
Он спрыгнул на землю, притопнул, разминая ноги.
– Да, соглашусь, – повторил Духарев. – Не стоит проливать кровь наших воинов ради какого-то булгарского городка. Но есть еще кое-что, ярл. Еще кое-что, кроме этого городка и того, что можно на нем взять.
– О чем ты, воевода? – Гуннар прищурил один глаз. Северный акцент в его речи стал явственнее.
– Всё просто, ярл. Ты заступил мне дорогу, вот и всё. – С металлическим шелестом клинки выскользнули из ножен. – Теперь ты понимаешь?
– О да! – Гуннар Волк оскалился и вытянул свой меч. – Теперь я понимаю! Великому князю это не понравится. Великий князь и так не слишком любит тебя, воевода Серегей.
– Ты боишься? – насмешливо поинтересовался Духарев. Сабля в его левой руке размазалась в воздухе сверкающим веером.
– Я никого не боюсь, варяг! – Ярл перебросил меч в левую руку, правую закинул за плечо – ему тут же подали копье. – Ни тебя, ни князя, никого!
– Если ты такой храбрец, почему тогда сбежал от гнева своего конунга? – поинтересовался Духарев.
Они уже не стояли – кружили. Пока еще – на отдалении, не сходясь.
– В жизни всякое бывает, – философски ответил ярл. – Помнится, и тебя уносили с поля битвы.
– Ну ты-то, ярл, удирал на собственных ногах! – Духарев сделал пробный выпад. Гуннар парировал с легкостью. И сразу же попытался достать Духарева копьем. Вот это он сделал напрасно. Недооценил остроту «дамаска». Духарев хлестнул наискось, по нисходящей, и срезал наконечник копья пониже железной оковки, превратив копье в простую дубинку, которую Гуннар швырнул Сергею в лицо. Духарев небрежно отшиб ее мечом… И резкая боль уколола ногу.
Вместе с древком хитрый свей метнул спрятанный в рукаве нож.
Духарев не успел глянуть, насколько серьезна рана. Гуннар обрушился на него, как выскочивший из берлоги медведь. Бил с двух рук – мечом и короткой секирой, наседал, вертелся юлой, норовя зайти сбоку, быстрый и очень ловкий, несмотря на изрядные габариты.
Сергей отбивался. Экономно, умело. Не позволяя втянуть себя в хаотический бой, навязываемый ему Гуннаром, и не отступая ни на шаг. Он сознавал, что является для свея очень неудобным противником. Если бы Духарев бился двумя мечами, как многие варяги, ярлу было бы проще. Но меч и сабля – это другое. Немного похоже на меч и секиру. Только сабля, особенно такая, как у Духарева, намного опаснее. Однако Гуннар был опытнейшим воином. Минута, другая – и он приспособился. Тогда, неуловимым отработанным движением, Духарев сменил руки. И обратным движением «дамаска» чиркнул по плечу свея. Вскользь, но кольчужные звенья так и брызнули.
Гуннар отпрыгнул, тяжело дыша, и Сергей наконец получил возможность глянуть на свою ногу. Ничего страшного. Нож прорезал кожу штанины и оцарапал икру. Ерунда. Но Духарев продолжал смотреть на ногу. И более того, выразил лицом крайнюю озабоченность. И Гуннар купился. Сдвинулся вправо – так, чтобы солнце светило в спину, метнул секирку (Духарев уклонился, с запозданием, но все-таки успел), прыгнул вперед и рубанул сложно и хитро, наискось, из-под руки. Он был уверен, что ослепленный солнцем Сергей не увидит его движения.
Но Духарев не смотрел на ярла. Он смотрел на его тень. И угадал удар за мгновение до его начала. Не так уж сложно, если ты наизусть знаешь все приемы скандинавского боя. Угадал – пропустил мимо себя, прикрывшись плоскостью меча, – и с разворота, с оттягом, хлестнул Гуннара саблей по основанию шеи повыше пластин панциря. Кольчужный ворот не спас ярла. Клинок прорезал кольчугу, рассек толстую золотую цепь, украшавшую шею нурмана, – и саму шею: кожу, мышцы, артерии, позвоночник. Ярл еще бежал – мимо Духарева, поднимая меч для нового удара, а кудлатая голова в круглом красивом шлеме уже летела отдельно от тела. Когда она ударилась оземь, шлем соскочил и завертелся волчком, а голова покатилась под ноги Калифа. Конь Духарева заржал и попятился.
– Хороший удар, – сказал Зван Йонаху.
– Хорошая сабля, – уточнил хузарин. – И нурман был хорош. Как он ловко метнул нож. Я тоже так научусь. Пригодится.
Духарев смахнул кровь с клинка, вложил саблю и меч в ножны, вскочил на Калифа.
– Забирайте своего ярла и убирайтесь! – прогремел он. – Это моя земля!
Город Скопле не был разграблен. И провианта русы набрали всего тридцать шесть возов. Гуннар взял бы втрое больше. Плевать ему, что жители перемрут от голода. Хотя не факт, что после «визита» скандинавов в городке остались бы жители…
А Святослав Сергею ничего не сказал. Зыркнул сердито – и отвернулся. Он уже потерял одного воеводу и не хотел терять второго. Понимал: одно неверное слово, Духарев вместе с дружиной сядут в лодьи – и прощай, Булгария. Воеводе здесь нечего защищать. Своих земель у него тут нет. Ничего нет. Был дом в Преславе… Теперь там ромеи. Только клятва и удерживает воеводу рядом с его князем. А даст Святослав повод – возьмет воевода назад свою клятву. И уйдет. И даст повод другим. Могут и хузары с ним уйти – дружен с ними Серегей. Могут уйти и полоцкие княжича Бранеслава. Им тоже не за что сражаться здесь, на булгарской земле. А там и Свенельд со своими… И останется от двадцати с лишним тысяч воев у Святослава не больше десяти. С десятью тысячами против сорока тысяч Цимисхия… Лучше тоже уйти. Но тогда все увидят: отвернулась удача от Святослава. Перун! Разве вернешь удачу, отсиживаясь за стенами!
Святослав принял решение. Он встретит ромеев снаружи. В чистом поле. И там поглядим, кто крепче!

Глава шестая
Ромеи и хузары
Авангард ромейского войска двигался по широкой удобной дороге, несколько опередив основные силы. Возглавлял авангард, состоявший из легкой конницы из восточных фем и наемников из сопредельных Византии земель, архиг критян Анемас. Когда-то звали его не Анемасом, а Аль-Н?Маном, и был он сыном и соправителем эмира критян Абд-эль-Азиза. Десять лет назад Никифор Фока разбил критян и взял Аль-НуМана в плен. Но не казнил, а сохранил жизнь. И стал Аль-НуМан Анемасом. И вот уже десять лет воевал на стороне победителя. Нынешний василевс Иоанн знал Анемаса лично. И не раз скрещивал с критянином клинки, поскольку был критский араб Анемас большим мастером сабельного боя. За это умение взял его Цимисхий в личные телохранители. И одарил многими милостями. Так архиг Анемас стал одним из лучших людей Константинополя. А сейчас еще более возвысил Анемаса василевс. Доверил командовать авангардом.
Ехал Анемас впереди войска и гордился оказанной честью. И от этой гордости торопил коня, желая побыстрее выйти в стенам Дристры-Доростола, где прятался от гнева василевса катархонт россов. Так торопился архиг Анемас, что не заметил: далеко оторвались его всадники от главных сил.
Хузары Рагуха прятались в роще у дороги. Разведчик сообщил Рагуху, что передовой отряд ромеев числом около полутора тысяч сабель опередил главные силы более чем на десять стрелищ и идет беспечно, проверяя дозорами лишь дорогу и не беспокоясь о ее окрестностях.
Хузар было меньше, около тысячи. Но на их стороне – внезапность. Пришло время смочить хузарские стрелы ромейской кровью…
Ничто не предвещало беды. Даже птицы пели, как обычно. Но Анемас почувствовал опасность нутром прирожденного воина.
– Стой! – закричал он. – Трубач! Сигналь: «Все ко мне! Сабли наголо! К бою!»
Лишь на дюжину ударов сердца опередил критский принц команду Рагуха: «Бей!»
Однако опередил. Всадники встрепенулись, подхватили щиты. Передовая сотня даже успела сомкнуться вокруг командира.
И тут с двух сторон ударили в ромеев хузарские стрелы.
Били в упор, поэтому почти треть ромеев в первые же мгновения боя оказалась на земле.
Но остальные не растерялись. Бросились в атаку и вынудили хузар вступить в рукопашный бой.
Бились жестоко. Силы были почти равны. Но хузарские луки оказались опаснее ромейских копий, и очень скоро стало ясно, что авангарду – конец.
Оборвался рев трубы – подстреленный трубач рухнул в пыль.
От лучшей сотни Анемаса осталось не более тридцати клинков. Они были рядом, когда Анемас бешеным волком метался между деревьями, сшибаясь, рубя, настигая, вспарывая клинком вражеские доспехи. Хузарские стрелы сбрасывали ромеев с седел, хузарские сабли секли их, но сын критского эмира казался заговоренным: стрелы летели мимо, а столкнувшиеся с ним хузары – гибли.
– Умри! – закричал Рагух, вскидывая лук.
Но на пути хузарской стрелы возник древесный ствол, и проклятый ромей опять уцелел.
Эх, будь они в степи, а не в здешней тесноте горных дорог и поросших лесом лощин…
Но что зря стенать. Рагух сам выбрал место для этой битвы. И он почти победил. Осталось только прикончить ромейского тысячника.
Движением колен хузарин послал коня навстречу ромею. Ромей полетел на него. Рахуг выпустил стрелу, когда между ними было всего двадцать шагов. Два удара сердца. Стрела должна была прошить ромея насквозь: никакие доспехи не спасли бы…
Но когда Рагух отпустил тетиву, ромей упал с коня.
То есть Рагуху показалось, что ромей упал. На самом деле Анемас соскользнул с седла, нырнув коню под брюхо И через два мгновения снова оказался в седле.
Вторую стрелу Рагух выпустить не успел. Не успел и взяться за саблю. Клинок возникшего ниоткуда Анемаса чиркнул хузарина по шее. И всё.
Арабский скакун унес Анемаса к новому врагу, а прошедший через сотни битв хузарин понял: конец.
– Барух ата адонаи… – успел произнести Рагух, но тут силы покинули его, и «белый» хузарин в первый и последний раз в жизни упал с коня.
Его смерть стала смертью всех его воинов. Некому было скомандовать отступление. И подоспевшая на зов трубы конница ромеев вырезала всех.
Лишь троим удалось уйти. Эти трое поведали Святославу, что ромеи уже рядом. В четверти поприща.
И тогда Святослав поступил так, как и положено не знавшему поражений полководцу.
Нет чести в том, чтобы отсиживаться за стенами, объявил он своему войску. Нет доблести в том, чтобы прятаться от врага. Только в настоящей битве приумножается слава. Потому княжья русь встретит врага в чистом поле.
Однако в том, чтобы пресечь смертоносный разбег ромейской конницы, ничего худого нет. Поэтому заостренные колья, ямы и прочие ловушки, которые нетрудно спрятать в траве, уже готовы.
Выезжая из города во главе своей дружины, Духарев вспомнил, как без малого три года назад он впервые увидел этот город и это поле. Какие грандиозные планы были у них тогда… А теперь? От пятидесятитысячного войска осталось меньше половины. Сколько добрых воев сложили головы!. За что? За золото? За то, чтобы князь Святослав назвался хаканом булгарским? Рагух, старый товарищ, за что погиб он? А тысяча его хузар? Они могли бы стать щитом своей собственной родины, которой нынче ой как нелегко, а легли здесь, на чужой земле.
Но эти мрачные мысли никак не отражались на лице Духарева. Любой, кто взглянул бы на него в эти минуты, решил бы: воевода Серегей выезжает на поле битвы, чтобы победить.
А сын критского эмира Анемас уцелел. Один из семидесяти шести воинов, оставшихся от полуторатысячного авангарда.
– Ты снова мой телохранитель, – сказал ему василевс.
Анемас не спорил. Другого за подобную беспечность василевс наказал бы намного суровее.

Глава седьмая
Первая битва у Доростола
Василевс Иоанн смотрел с холма на выстроившееся на равнине войско россов. Их было меньше, чем он ожидал. Но Сфендослав – противник, которого рискованно недооценивать. Линия больших красных пехотных щитов, щетина длинных копий. А где же скифская конница? Вот она, на флангах. Интересно, почему на флангах, а не впереди? Ведь обычная тактика россов: налететь, осыпать стрелами – и отойти. Нападать, не вступая в ближний бой, держа дистанцию. И только в критический момент отойти под прикрытие пехоты. Здесь вполне достаточно места для такой тактики. Перед шеренгой россов – ровная земля, поросшая свежей зеленой травой. Почему тогда конница в отдалении, на флангах?
– Ударь их всей силой, мой повелитель! – воскликнул стратопедарх Петр. – Наши катафракты уничтожат жалких скифов!
– А что скажешь ты? – Иоанн обернулся к магистру Варде Склиру, командовавшему лучшими (не считая «бессмертных», конечно) воинами империи, ветеранами восточных войн.
Магистр Склир ответил не сразу. Среди стратигов Цимисхия у Варды Склира был наибольший опыт войны с россами. И он уже атаковал пехоту россов латной конницей…
– У россов было время подготовиться, – сказал магистр Склир. – Они стоят так, будто приглашают нас атаковать их катафрактами. Уверен: в траве – острые колья, веревки, железные «ежи» и прочая дрянь. Пойдем в лоб – потеряем людей и коней.
– Согласен, – кивнул василевс. – Вперед пойдет тяжелая пехота. С ней – лучники и пращники. С флангов их прикроет легкая конница. А катафрактов мы побережем для решающего удара.
– Кесарь придержал катафрактов, – заметил Икмор. – Хитер!
Великий князь и те из его воевод, которые в этом бою должны были командовать конницей, стояли на небольшом холме в полукилометре от пехоты. Над ними струились знамена, а позади застыли в готовности конные дружины.
– Они достаточно умны, чтобы не наступать дважды на одни и те же грабли, – сказал Духарев.
Святослав промолчал. Он смотрел, как приближается пешее войско ромеев. Ровном шагом, неторопливо. Впереди доспешных воинов – лучники и пращники. Пока не стреляют – далеко. А на флангах гарцует легкая конница. А позади, в трех-четырех стрелищах – главная сила. Катафракты. Над ними значки ромейских воевод, а золотые значки самого кесаря поблескивают еще дальше.
Когда ромейская пехота оказалась в половине стрелища от спрятанных в траве ловушек, Святослав сделал знак сигнальщику. Тот трижды дунул в рог. Пехота русов стронулась и подалась назад. Неторопливо, сохраняя строй, но всё же это выглядело как отступление. И ромеи купились. С шага перешли на бег… И наткнулись на колышки, «ежи» и «растяжки». Сначала бегущие впереди лучники и пращники, уже готовившиеся осыпать русов стрелам и снарядами, потом – тяжелая пехота…
Зато русские лучники не оплошали. Пошла первая волна стрел, потом вторая, третья… Четвертая – с паузой, уже после того, как первая волна накрыла ромеев.
Особенно досталось легкой пехоте. Среди тяжелой потерь было немного. В основном пострадали воины первых шеренг.
Но ромеи всё равно отступили. Русы отбили первую атаку, причем с блеском.
Однако это была еще не победа. Так, проба сил с обеих сторон.
Снова забили барабаны, завыли гнусаво ромейские трубы, и пехота снова двинулась в атаку.
Теперь они двигались с большей осторожностью. Пращники и лучники прятались за латниками и били навесом, через головы своих. Эффективность такой стрельбы была меньше, чем у русов, но зато и ромейских стрелков было раза в три больше.
Когда между противниками осталось меньше ста шагов, войско Святослава пришло в движение. Волчий вой варягов, рычание нурманов, яростные вопли остальных ратников слились в один грозный хор, и тысячи русов бросились навстречу врагу. Несколько секунд – и оглушительный грохот сшибшихся латников возвестил о начале самого страшного и кровопролитного этапа битвы – рукопашной сечи…
Солнце клонилось в закату. Битва, длившаяся уже более двух часов, не утихала. Ромейская пехота накатывалась на сомкнутые шеренги русов… И откатывалась, оставляя на щедро залитой кровью земле мертвые тела. Свои и чужие.
Десятая атака…
– Пора, княже, пора! – не выдержал Ингвар. – Самое время ударить!
Духарев его понимал. Тяжко вот так стоять и смотреть, как сражаются и гибнут другие, свои…
Но он понимал и Святослава. Тот ждал, что Цимисхий не выдержит и бросит в бой катафрактов. Вот тогда и ударить…
Русы отбили десятую атаку. Ромеи отошли, перестроились. Русы тоже перестроились: выдвинулись вперед те, кто был сзади…
– Левый фланг, князь, – негромко произнес Свенельд.
– Вижу, – буркнул Святослав.
Духарев тоже видел: на левом фланге, где держали оборону черниговские и смоленские (спешенные дружинники и ополчение), глубина строя уменьшилась почти втрое.
– Не выдержат, – сказал Свенельд.
– Посмотрим, – великий князь, прищурясь, глядел вдаль, туда, где блестели значки кесаря Византии и стояла ромейская конница.
Снова завыли трубы, и ромеи пошли в одиннадцатую атаку. …И опять откатились.
Левый фланг устоял.
Солнце коснулось гор. Тяжкая битва. И русам в ней приходилось тяжелее. Ведь их было почти вдвое меньше. Но сплоченность и высокий боевой дух войска, не знавшего поражений, придавали им сил.
Двенадцатая атака.
И левый фланг дрогнул…
– На-конь! – покрывая голосом грохот битвы, взревел Святослав.
Духарев успел увидеть, как стронулись с места ромейские катафракты, и тут Калиф сам рванулся с места и полетел вслед за гриднями Святослава, догоняя, обгоняя, вырываясь вперед, обгоняя остальных дружинников…
Всадники бурей пронеслись вдоль пехотного строя, мгновенно остановив отступление черниговцев и смолян (бежать под взявшую разбег конницу – смерть), широко обогнула левый фланг и врезалась в гущу ромеев.
Двоих врагов Духарев поддел на пику. На втором ударе пика увязла. Пришлось ее бросить и взяться за клинки.
В этом бою Сергей сражался не как воевода – как простой всадник. Рубил, отбивал, сёк, колол, полностью отдавшись битве… Пока вдруг не обнаружил, что больше не видит вражеских лиц, – а только щиты, брошенные за спину, и тыльники ромейских шлемов. Пехота побежала.
Как выяснилось позже, пехота ромеев не просто побежала. Великий князь повел атаку таким образом, что побежала она навстречу накатывающимся катафрактам.
Но те тоже были не лыком шиты. Взяли в сторону, огибая собственную беспорядочно отступающую пехоту.
И тут, краем уха, Духарев услышал сквозь грохот битвы, как рог сигнальщика трубит отход.
Сергей глянул туда, где билась дружина великого князя. Знамено с пардусом двигалось не назад, а вперед, навстречу катафрактам.
Через полминуты латная кавалерия империи и конница русов сшиблись. Но схватка была совсем короткой. Солнце уже село. Быстро темнело.
Войска разошлись. Русы отступили к Доростолу, ромеи – к холму, с которого василевс Иоанн руководил битвой.
– Воины! – зычно воскликнул Иоанн. – Мы победили! Россы бежали. Только ночь помешала нам разгромить их.
Войско императора стояло у подножия холма. Первые шеренги были освещены красноватым светом факелов, дальние терялись во мраке.
– Архистратиг Сфендослав, доселе не знавший поражений, ныне посрамлен силой вашего оружия! – провозгласил Иоанн. – Святой Георгий – с нами!
Ответом ему были приветственные клики. Но не слишком энергичные. Впрочем, это можно понять – бой был тяжкий.
– Воины! За проявленную доблесть каждому будет выдано месячное жалованье!
Вот теперь войско откликнулось намного бодрее.
– Отличившиеся получат награды! Пусть командиры кентурий подадут списки! И сегодня у нас будет пир! Вдоволь жареного мяса! По две бочки вина на кентурию! Мы победили! Враг бежал! Это наш праздник! Возблагодарим Господа за это!..
В полумиле от ромейского кесаря на поле боя медленно ползали огни. Это при свете факелов мортусы русов и ромеев подбирали и уносили павших. Рус и ромей, встречаясь, не убивали друг друга. На этом поле смерть и так собрала обильную жатву.
Так кончился день 23 апреля 971 года от Рождества Христова.

Глава восьмая
Путь домой отрезан!
– Смотри, как трудятся, точно муравьи, – сказал Икмор.
– Это они булгар согнали, – заметил Духарев.
С доростольской стены воеводы смотрели, как ромеи возводят укрепленный лагерь на небольшом холме примерно в пяти стрелищах от города. Строили на совесть: частокол, ров, сторожевые башенки…
– Всерьез устраиваются, – проворчал Икмор. – Должно быть, крепко мы им вчера всыпали, что они теперь открытым лагерем стоять боятся.
– Да нет, это у них обычай такой, – возразил Сергей. – Так еще издревле у них повелось: первым делом такой вот лагерь построить. Между прочим, правильный обычай. Помнишь, два года назад их войско с царевичами к Преславе шло? Так если бы не этот обычай, я бы им ночью задал жару. Хотя тут они, конечно, поосновательней строят, и это тоже понятно. Ведь не на одну ночь – на месяцы. Понимает кесарь ромейский – с наскока такой город не взять.
– Да ему вообще нас не взять! – сердито сказал Икмор. – Нас здесь восемнадцать тысяч, и с нами Святослав! И припасов на пятьдесят дней. Меч им в глотку, а не Доростол!
– То-то и оно, что на пятьдесят. Сейчас апрель. А Цимисхий может под стенами хоть всё лето простоять. И что тогда?
– А то, что сядем на лодьи, переправимся через Дунай и возьмем на тамошних смердах, сколько нужно.
– Сюда флот ромейский идет, – напомнил Духарев.
– Сомневаюсь я. Шел бы, так уж давно был бы здесь.
Духарев промолчал. После того как он убил Гуннара и перерезал людей Мышаты, доверие к нему пошатнулось. Его теперь считали немного тронутым. Уважали по-прежнему: для здешнего воина легкое безумие было почти нормой, особенно – в бою. Но для воеводы и ближнего княжьего мужа «сдвинутый шифер» – свойство категорически неприемлемое.
– Десять золотых гривен, – сказал Духарев.
– Что – десять гривен?
– Если ромейский флот придет сюда в течение двух недель.
– Принято! – мгновенно отреагировал Ингвар.
Между тем ромеи на холме почти закончили. Воеводы увидели, как они поднимают вверх длинные копья и навешивают на них щиты. Неплохая оборонительная идея.
На помост взобрался княжий отрок.
– Здравия вам, воеводы! Великий князь на совет зовет!
Патриарший дворец, избранный Святославом в качестве ставки, от «нашествия варваров» изрядно утратил лоск. Похоже, с тех пор как отбыл патриарх, тут никто не убирал. Только мусорили. Хорошо хоть костры не разжигали в залах.
Совет длился недолго. Собственно, это был не совет. Святослав уже принял решение и сейчас просто сообщил его воеводам.
Доростол не отдавать. Стоять крепко, но воевать активно, изнуряя врага внезапными вылазками.
Этакий воинственный спич на тему: победа будет за нами. Но ничего конкретного.
Что удивило Духарева, так это отсутствие на совете Калокира. Что же получается: патрикий смылся?
Спрашивать у Святослава, куда делся патрикий, Духарев не стал. Спросил позже у Стемида. Тот навел справки и выяснил, что Калокир отбыл из Доростола еще позавчера. С полусотней собственных фемных катафрактов. Куда – неизвестно. Но Святослав провожал его лично. Следовательно, великий князь – в курсе. Ну и ладно.
После совета Духарев зашел проведать своих раненых гридней.
Под госпиталь были отданы несколько залов патриаршьего дворца и часть прилегающего к нему монастыря.
Пока больше половины госпитальных площадей пустовало. Но радости от этого мало. Для первого боя потери были огромные. Оставалось надеяться, что противник потерял еще больше. Все раненые были обихожены. Лекарям русов помогали сведущие во врачевании булгарские монахи. Пока медперсонал справлялся.
Во вчерашнем бою дружина Духарева потеряла семнадцать человек убитыми и около трех десятков – ранеными. Это не считая тех, чьи ранения были настолько легкими, что они остались в строю. Невеликие потери в сравнении, скажем, со смоленскими или полоцкими, которые стояли в пешем строю. Но Духареву был дорог каждый дружинник, потому с каждым из раненых (кроме двоих, пребывавших без сознания) Духарев поговорил обстоятельно. Подбодрил.
Выходя из дворца, Сергей встретил Устаха.
Устах был мрачен. Во вчерашней сече полегло больше трети его гридней.
Духарев утешать его не стал: путь воина всегда вдоль Кромки идет.
Пошли в ближайшую харчевню – помянуть усопших.
Увидев знатных русов, хозяин залебезил, засуетился, быстренько выставил из «VIP-подвала» каких-то местных богатеев, в две минуты «накрыл поляну».
– Зря я остался, – сказал Устах. – Бранеслав, княжич мой, как уехал прошлой осенью, так и не вернулся. Должно, Роговолт не пустил. И правильно. Всего золота не завоюешь, а земли эти нам ни к чему. Ты уж прости меня, братко, я тебе как другу больше скажу: и князь твой Святослав, который в кесари метит, нам в Полоцке тоже ни к чему. В дружбе с ним быть – пожалуйста. Дань ему платить малую – не зазорно: через него вся богатая торговля идет. Но ползать перед ним на брюхе – ну уж нет!
– О чем ты говоришь, Устах? – Духарев даже удивился. – Когда это Святослав своих союзников на брюхе ползать заставлял?
– Это – пока он великий князь. А кесарем станет – еще и не то заставит. У кесаря, сам знаешь, союзников нет. И друзей тоже. Только слуги и рабы.
– Да ну тебя! – махнул рукой Сергей. – Даже спорить с тобой не хочу. Не хочешь Доростол защищать – уходи. Никто ведь не держит.
– А ты уйдешь? – быстро спросил Устах. Духарев покачал головой.
– А говоришь: никто не держит, – укоризненно заметил Устах. – И Элда тоже тут. И Машегов сынок. И Понятко. Как же я вас брошу? Давай лучше о другом. Помнишь, как мы…
Проговорили часа три. Хорошо пообщались. Еще бы сидели, да никак. Оба – воеводы. Забот – выше крыши.
Всё-таки хорошая штука – жизнь. Обидно только, что не знаешь, когда она кончится. Может – через тридцать лет. А может – уже на следующий день…
На следующий день, двадцать пятого апреля 971 года, жизнь Духарева не кончилась. Зато он выиграл десять золотых гривен.
Пришел ромейский флот.
Только радости от выигрыша у Сергея не было. Лучше бы ему проиграть.

Глава девятая
Вторая битва у Доростола
Лодьи русов сохли на берегу под стеной. Здесь они были в безопасности. Ромейские огненосные триеры не рисковали подойти ближе, справедливо опасаясь попасть под обстрел доростольских орудий.
Но водный путь был для русов заказан. Римский флот отрезал не только путь к отступлению, но и возможность переплыть на тот берег, чтобы возобновить запасы.
В осажденном городе это понимали все. Надо было что-то делать… Что?
Тем временем войско ромеев приблизилось к городу и принялось издали обстреливать русов. Со стен им отвечали тем же. Эффективность такой перестрелки была невелика. Ромеи прятались за большими щитами, а русы – за гребнем стены.
Цель этой вялой имитации штурма была очевидна: выманить русов на вылазку. Зоркий глаз без труда различал византийскую конницу, только и ждавшую, когда воины Святослава сунутся наружу.
Так продолжалось целый день, и только к вечеру, когда у ромеев наступило время ужина, Святослав подал сигнал к атаке.
Конные дружины русов выехали одновременно сразу из двух ворот: западных и восточных. Духареву достались восточные. Их «контролировали» македонские и фракийские войска под командованием уже знакомого русам стратопедарха Петра. Западные «охранял» тоже старый знакомец – Варда Склир, у которого под началом были воины с Востока. Эти посерьезнее македонцев. Потому Икмору, который командовал западным отрядом, пришлось тяжелее. Но всё равно момент был выбран очень удачно.
Русы с ходу стоптали легкую пехоту и приняли катафрактов лоб в лоб.
В наступающих сумерках бой превратился в мясорубку. Кольчуги и панцири русов по прочности не только не уступали, но часто даже превосходили крепостью броню катафрактов. И вдобавок меньше стесняли движения. Кроме того, большинство гридней управлялись с лошадьми без помощи поводьев, что впоследствии дало основания византийскому хронисту написать, что, мол, скифы – такие дикари, не умеют даже пользоваться поводьями. Впрочем, хронисту простительно, ведь он никогда не видел в деле обоерукого воина-варяга.
Темнота сгущалась. Сергей рубился почти наугад. Интуитивно угадывал опасность, уклонялся, снова рубил. Его дружине повезло: фракийские и македонские полки состояли в основном из «молодежи». Гридням Икмора пришлось тяжелее. «Азиаты» Варды Склира были настоящими ветеранами. Вдобавок в ближнем бою действовали не мечами, а тяжелыми булавами, плющившими шлемы и дробящими кости даже сквозь панцири и кольчуги.
Когда из ромейского лагеря подоспела подмога, русы вновь отступили за стены. Враги попытались проскочить следом, но со стен на них обрушили столько «гостинцев», что ромеи отступили и вернулись в лагерь. Это дало возможность русам собрать павших.
Двадцать шестого апреля 971 года к ромеям наконец подошли обозы, а вместе с ними и осадные машины.
Этот день прошел без происшествий. Несколько мелких вылазок, вялая перестрелка. Цимисхий ждал, когда наконец подготовят машины и можно будет начать планомерную осаду.
– Завтра мы дадим им настоящий бой! – решительно заявил Святослав своим воеводам. – Выйдем всей силой и порадуем Перуна.
* * *И они вышли в поле на закате и бились до темноты.
И потерпели поражение.
Только ночь дала русам возможность спрятаться за стенами.
В этом бою погиб воевода Щенкель.
А ромеи отошли, уверенные в том, что осажденные после такого разгрома не рискнут даже носа высунуть за стены крепости.
Но русы рискнули. И на следующее утро проснувшиеся ромеи увидели, что теперь Доростол окружает широкий и глубокий ров.
И, чтобы подвести к стенам города осадные машины, этот ров придется засыпать, заплатив за это не одной тысячей жизней.
Русы тоже готовились к долгой осаде.
Дружинники Духарева подобрали несколько домов с достаточно большими дворами, выселили из них жителей (война, ничего не поделаешь), поставили навесы для коней, заполнили хранилища зерном, собрали и снесли в кладовые дружинный провиант. У хранилищ и кладовых Стемид распорядился поставить стражу. В условиях осады пища становилась дороже золота. Правда, это был резерв. Главные запасы хранились в патриаршьем дворце под охраной княжьей стражи. Никто не сомневался, что и эти припасы будут делиться по чести: поровну между всеми, включая и воевод, и самого великого князя. Но хватит ли этих припасов?
Об этом думали все, и воины-русы, и оставшиеся в городе жители. Глашатаи князя объявили во всеуслышание, что все доростольцы, которые хотят потрудиться на защите города, будут получать тот же паек, что и вои Святослава. А остальные? А женщины и дети? А если запасы русов кончатся? Что тогда? Вдруг пойдут по дворам суровые усатые воины, отнимая у горожан последнее?
Никто не знал в точности, что будет. Впрочем, нет. Один человек знал. Свенельд.

Глава десятая
Лихая вылазка
– Месяца полтора, возможно два, если мы будем жить впроголодь, – доложил Свенельд, которому великий князь поручил провести подсчет имеющихся в крепости запасов. – А потом нам придется есть своих коней.
Воеводы помрачнели. Съесть собственного коня… Да для многих лучше собственную руку съесть!
– Что будем делать, воеводы? – спросил Святослав. – Где добудем пропитание?
– Да где ж его добудешь, княже? – развел руками Лют Святославович, коему, как младшему, принадлежало первое слово.
– На ту сторону не попасть, – поддержал Люта воевода черниговский. – А тут мы всё уже выбрали. Кабы и можно было выйти из крепости, всё равно не сыскать ничего. Да и не выйти. Все проходы ромеи стерегут.
– Выбраться – это нелегко, – признал его правоту Духарев. – А вот место, где есть пища, я знаю.
– Что за место? – спросил Святослав. – И много ли там пищи?
– Много, – ответил Духарев. – А место это называется: ромейский обоз.
Некоторые ближники Святослава рассмеялись: решили, что воевода шутит. Не засмеялись четверо: Устах, Икмор, Свенельд и сам Святослав. Они достаточно хорошо знали воеводу Серегея, чтобы понять: это не шутка.
Духарев вернулся в отведенные ему покои и сразу потребовал к себе сотника Дементия и тысячника Стемида.
Через некоторое время сотник и тысячник покинули своего воеводу. А еще через некоторое время Дементий появился во дворе, но уже не в богатом облачении сотника, а в потрепанной одежке, кожаном панцире и войлочной шапке македонского пращника.
Никто не засмеялся. Даже не улыбнулся. И не потому, что сзади маячила синеусая хмурая физиономия скорого на расправу Стемида Барсука. Любому гридню понятно: если сотник переоделся ромеем, значит, пойдет лазутчиком. А это пострашнее, чем держать удар латной конницы. Там ты – в строю, рядом – свои. А лазутчик – он один. И попасться ему – похуже, чем просто умереть.
К вечеру погода испортилась, поднялся ветер, начался дождь, затем и град пошел.
Духарев сидел в тепле, у жаровни. Рядом с ним – Устах и Понятко. Как встарь, когда Духарев был десятником, а Устах и Понятко – простыми гриднями. Теперь все трое – воеводы. Но стали ли они от этого счастливее? Вряд ли.
Так думал Духарев, слушая, как стучит по подоконнику град. Мелкие ледышки падали на пол и постепенно таяли. Крохотное небесное войско…
– Как думаешь, вернется твой Дементий? – спросил Устах.
Духарев пожал плечами.
– До сих пор возвращался, – уклончиво ответил он.
Дементий вернулся. Промокший до нитки, измученный. Сбросил на пол мокрый плащ. Не чинясь, уселся за стол и принялся жадно поглощать оставшееся от трапезы воевод, запивая вином.
– Ну что, узнал? – не вытерпел Понятко.
Духарев положил руку на его предплечье: потерпи.
Он знал: Дементий справился. Иначе вел бы себя иначе. Он справился, и потому сейчас ему можно всё. Даже испытывать терпение трех воевод.
Дементий насытился, откинулся на спинку стула, рыгнул.
Появился отрок с сухим шерстяным плащом. Дементий стянул через голову мокрую рубаху, с удовольствием завернулся в плащ.
– Какая ночь, батька, – произнес он, широко улыбаясь. – Какая замечательная ночь!
– Что же в ней замечательного? – спросил Устах. – В такую погоду из-под крыши выходить – сущее наказание.
– Вот именно, воевода! Вот именно!
* * *Лодий не взяли из-за глубокой осадки. Для этого рейда годились только небольшие однодеревки, которые могли плыть по мелководью. Варяги рассаживались в лодки по восемь человек. От воинов пахло мокрой кожей и жиром. Брони у всех были густо смазаны. Рассаживались почти на ощупь, потому что темнота была кромешная. Ни одной звездочки не проглядывало сквозь сплошной щит туч. Град прекратился. Но сильный ветер по-прежнему вспенивал воду и хлестал по лицу мокрой плетью дождя.
В этот рейд были отобраны лучшие рубаки из трех дружин. В основном – варяги. Стрелков не брали. В такую погоду тетивы мгновенно приходили в негодность. Поэтому несчастный и обиженный Йонах остался в городе, а его приятель Зван сидел сейчас у весла в одной лодке с Сергеем и Дементием… И Святославом.
Великий князь присоединился к ним в последний момент. И, как все, взялся за весло. Дементий сидел у руля.
Тронулись. Дементий был прав: прекрасная ночь. Плеск весел почти полностью тонул в шуме ветра и волн. Идти против ветра и против течения было трудно, но, что несравненно важнее, на обратной дороге и ветер, и течение будут на стороне гребцов.
Растянувшись цепочкой у самого берега, так близко к нему, что днища то и дело задевали дно, челны русов плыли по Дунаю. Видимость была – не дальше протянутой руки. Темень кромешная. Лишь пару раз со стороны реки, довольно близко, промелькнули огни – сигнальные фонари на кораблях ромейского флота. Но с кораблей лодки русов не заметили.
Дементий настороженно вертел головой. Он не присматривался (всё равно ничего не видно), а принюхивался и прислушивался.
– Дым, – сказал Зван. – Пахнет дымом. Мы близко?
– Еще пару стрелищ, – сказал Дементий.
– Приналяжем, други, – пробасил Святослав. Великому князю не терпелось. Впрочем, как и всем.
Сбоку смутно виднелась черная громада леса. Вот берег чуть изогнулся, образуя небольшой заливчик.
– Здесь, – сказал Дементий. И крикнул коротко и пронзительно: чайкой. Это был сигнал. Русские лодки повернули к берегу.
Нос первой однодеревки зашуршал по дну. Духарев и Святослав, сидевшие на первой паре весел, одновременно спрыгнули за борт, ухватили лодку и потянули на песок.
Варяги высадились.
– Здесь лесок, – сказал Дементий воеводам. – За ним – поляна большая. Там – обоз.
– Сначала окружить, потом резать, – скомандовал Святослав. – Никто не должен уйти и предупредить своих.
Варяги вошли в лес. Ветер грозно гудел в вершинах деревьев, но внизу почти не чувствовался.
Вскоре впереди забрезжил свет. На обширной прогалине горели костры, прикрытые сверху от дождя толстой просмоленной тканью. Стояли груженые возы, шатры. Лошадей не было. Надо полагать, их отвели пастись в другое место.
Варяги бесшумными тенями скользили меж стволов. Несколько минут – и кольцо замкнулось. И тогда в шум ветра вплелся леденящий душу пронзительный волчий вой…
Дело закончилось тоже в считанные минуты. Обозников было больше, чем варягов, но мало кто из них успел даже схватиться за оружие. Русы резали их, как овец. Врывались в шатры, вытаскивали полусонных из-под телег…
В плен взяли только троих. Тех, что спали в самом шикарном шатре. Остальных перебили. Спастись удалось немногим. Но судя по тому, что никто не помешал русам загрузить добычу на лодки, эти, бежавшие в ужасе, скорее всего, заплутали в ночном лесу и до ромейского лагеря не добрались.
Часа через два отяжелевшие от груза однодеревки тронулись в обратный путь. Легкий путь. Русы поставили паруса, и ветер сам понес лодки к Доростолу.
Василевс Иоанн узнал о дерзкой выходке россов только утром.
Он был в бешенстве.
Он был близок к тому, чтобы отдать приказ казнить начальников флота, прохлопавших россов. Но в конце концов смилостивился. Пощадил. Однако предупредил строго: еще одна такая оплошность – и не сносить им головы.
Отныне, приказал Цимисхий, оба берега Дуная должны быть под неусыпным и непрерывным наблюдением. Невзирая на погоду. Чтобы ни одна водяная крыса…
А все дороги, ведущие из крепости, перекопать. И поставить на них заставы. И чтоб самое позднее через пять дней все боевые машины были собраны и приступили к делу. Он, василевс Иоанн, не собирается сидеть здесь до середины лета. Его место в столице, а не в этой паршивой Мисии! А он вместо этого должен выковыривать из мисийской крепости каких-то зазнавшихся варваров!
Он был прав, василевс Иоанн Цимисхий. Место византийского кесаря – во дворце кесаря. В противном случае есть достаточно большой шанс, что в этом дворце появится новый кесарь.

Глава одиннадцатая
Мятежник
Фортуна обращалась с куропалатом Львом Фокой, как штормовое море с боевой триерой. То возносила вверх, то роняла вниз, да так, что хрустели шпангоуты и казалось: еще немного – и конец.
Когда его брат Никифор стал василевсом, Лев Фока вместе с ним вознесся на самый гребень. Никифору казалось, что его положение незыблемо, но Лев знал – это всего лишь гребень волны. И потому старался обратить обретенную власть в нечто более долговечное. В деньги.
Говорили, что жадность куропалата способствовала падению Никифора. Но Лев был уверен, что это чушь. Брата предала эта шлюха Феофано. Брата убили бы, даже если бы Лев раздал все деньги жадному охлосу.
Даже оказавшись здесь, в Митимне, на острове Лесбос, вдалеке от Константинополя, в келье монастыря, куропалат Лев был убежден в том, что, копя и умножая состояние семьи, был абсолютно прав.
Деньги помогли ему поднять восстание. Деньги спасли глаза Льва. Когда Цимисхий приказал ослепить Льва Фоку, подкупленный палач лишь слегка опалил ресницы куропалата. Деньги позволили Льву прилично жить в убогой монастырской келье и вовремя получать все новости столицы. Но нынешней встрече Лев был обязан не деньгами. Патрикий Калокир приехал к нему по собственному почину.
– А говорили: ты сидишь в осаде вместе с этим варваром Сфендославом, – сказал Лев Фока.
– Как видишь – я здесь, – ответил патрикий.
– А Цимисхий?
– Узурпатор увяз под Дристрой.
– Насколько крепко?
– Думаю, не меньше чем до середины лета. Стены Дристры крепки, а россы умеют драться.
– Допустим, – согласился куропалат. И спросил напрямик: – Зачем ты приехал, патрикий?
– За тобой, – так же прямо ответил Калокир. – Стража подкуплена. У пристани – быстроходная галея. В столице тебя ждут. Решайся, куропалат Лев!
Брат убитого императора встал. Положил руку на плечо патрикия. Лев был высок ростом, даже выше своего старшего брата. И рука у него была тяжелая, как и положено руке воина.
– Я отблагодарю тебя, патрикий! – сказал он торжественно.
– Что ты решил? – деловито спросил Калокир. – Мы уходим?
– Да.
Путь домой не занял много времени.
– Здесь, в монастыре Пиламис, ты будешь в безопасности, – сказал куропалату Калокир. – Настоятель многим обязан твоему брату. Не выдаст. Завтра сюда приедут твой сын Никифор и те люди, которым ты доверяешь. Но ты должен написать им собственноручно. Боюсь, мне они не поверят.
– Я напишу, – кивнул Лев Фока. – Пусть мне принесут пергамент и чернила. Не будем терять времени. Не позднее чем через пять дней я должен быть во дворце.
– В чему такая спешка, мой господин?
– Это столица, патрикий. Слухи здесь распространяются очень быстро. И мы должны успеть раньше, чем эти слухи доберутся до ушей друнгария.
Спустя три дня всё было готово. Друзья куропалата заверили его, что смогут в нужное время поднять достаточно вооруженных людей. Стража дворца была подкуплена. Более того, подкупив одного из дворцовых ключарей, друзья Льва уговорили его изготовить и передать им восковые отпечатки ключей от дворца. А когда тот сделал и отдал заговорщикам восковые формы, они наняли ремесленника, который тотчас же выковал и сами ключи. Теперь Лев и его сообщники могли в любое время беспрепятственно проникнуть во дворец.
Глубокой ночью Лев Фока взошел на корабль, который пересек Боспор и пристал к городской стене. Куропалат проник в город через тайную калитку, находившуюся под храмом святого Фоки.
Теперь до порфиры, скипетра и Хрисотриклина[29] Льву Фоке – рукой подать. По крайней мере, так он думал.
Но фортуна опять сыграла с ним с ним жестокую шутку.
Лев Фока остановился в доме одного из своих друзей, расположенном в Сфоракии.[30] Он ждал, пока его сторонники соберут достаточное количество людей, чтобы уверенно доминировать на улицах Константинополя и противостоять друнгарию Льву, наместнику Цимисхия, который, несомненно, будет драться до последнего. Сотни заговорщиков растеклись по столице, вербуя сторонников. Один из них (история не сохранила его имя) направился к своему родственнику, начальнику царской ткацкой мастерской, поведал тому, что куропалат – в городе, и стал уговаривать поднять своих людей в поддержку брата прежнего императора. Родственник пообещал немедленно собрать людей, но выйдя из дому, направился прямиком к друнгарию Льву.
Наместник Цимисхия был поражен. Лев Фока – в городе? Заговор вот-вот перейдет в мятеж? Невозможно!
Но Цимисхий не зря оставил именно его, друнгария Льва, своим наместником. Возможно или невозможно – надо действовать. Друнгарий и был человеком действия. Через час дом, где расположился куропалат, был окружен сильным отрядом стражи.
Лев Фока сразу понял, что всё пропало. Но он тоже был человеком действия. Пока его сторонники готовились к безнадежной обороне дома, куропалат вместе с сыном ускользнул через боковую дверь и, понимая, что из столицы ему не вырваться, бросился в храм Святой Софии, припал к алтарю и умолял об убежище.
Тщетно.
Воины друнгария, презрев законы Господа, выволокли обоих из храма.
На следующий день триера с мятежными отбыла на остров Калоним.[31]
Позже, по приказу Иоанна Цимисхия, Лев Фока был лишен своих владений и на этот раз ослеплен по-настоящему.
Вот так, из-за некоего ткача государственный переворот не состоялся. И Иоанн Цимисхий, вместо того чтобы поспешить в Константинополь – отбивать свою столицу, остался под стенами Доростола.

Глава двенадцатая
Вылазка
Шел второй месяц осады. Ромейские осадные орудия безостановочно бомбардировали город, били в стены. Особенный вред причинял огромный камнемет, расположенный напротив западных ворот.
– Его надо уничтожить, – сказал Святослав. – Сжечь. Вылазку сделаем после завтрака. – И уточнил: – После ромейского завтрака. Пусть они как следут набьют животы.
– Набить как следует живот я бы тоже не отказался, – заметил Лют.
Мысленно все присутствующие с ним согласились. Вот уже три недели осажденные сидели на жестком пайке. Осада затягивалась. Припасы следовало экономить.
– Те, кто пойдет на вылазку, получат двойную порцию, – сказал Святослав. – Когда вернутся.
«Те, кто вернутся», – подумал Духарев.
Будь его воля, он уже давным-давно начал бы переговоры. На что надеется Святослав, ему было непонятно.
На вылазку отправились Духарев с Икмором. С ближними дружинниками. В этом деле главное – не численность, а скорость.
Как только труба в ромейском лагере позвала к трапезе, пятьсот дружинников Сергея и семьсот гридней Икмора выстроились у западных ворот.
Спустя положенное время высоченные створы пришли в движение. Не дожидаясь, пока ворота откроются полностью, воины устремились в расширяющуюся щель. Первой – дружина Сергея.
Эх! Как приятно после городской тесноты вновь почувствовать бьющий в лицо ветер!
Наверное, все русы испытывали нечто похожее. О том, что обратно можно и не вернуться, никто не думал.
Свобода! Бросив поводья, Духарев потянулся за луком. Запела первая стрела. И тут же защелкали тетивы его гридней. Тысяча стрел ушла вперед, обгоняя всадников и заставляя обслугу и охрану ромейских машин прижиматься к земле, прятаться за мощными деревянными станинами.
Навстречу Духареву выскочил ромей с копьем, упер древко в землю. Решил, видно, с перепугу, что он – в строю. Духарев бросил коня вправо, хлестнул саблей – как по соломенному чучелу. Другой ромей бросил копье и пустился наутек. Смешной. Убежать от всадника! Духарев пронесся мимо, кольнув ромея в затылок мечом, и осадил коня. Преследовать бегущих не входит в их задачу.
Духарев засвистел по-особому, созывая своих, увлекшихся погоней, обернулся.
Гридни Икмора выплескивали на осадные машины кувшины с маслом, кидали куски смолы. Икмор активно руководил процессом. Всё шло, как надо.
– Батька, глянь! Ты глянь! – завопил непонятно как оказавшийся рядом Йонах. – Сам кесарь ромеев!
Духарев быстро развернулся. На них неслась ромейская конница. Сколько – оценить трудно. Но впереди всадников скакал ромей, чьи доспехи, казалось, состояли из чистого золота, а перья шлема были почти метровой длины. Насчет чистого золота – это, конечно, вздор. Ни один воин не пойдет в бой в доспехах из мягкого металла. Но бронь, и впрямь достойная кесаря. Может, прав Йонах? Вот это была бы удача!
В этот момент Духарев забыл о том, что Цимисхий – лучший воин Византии. Он думал: убить кесаря – и война закончится.
– Гридь, за мной! – туром взревел он и бросился навстречу ромеям.
Вражеская конница стремительно приближалась.
Духарев успел увидеть, как несколько стрел ударили в «золотого» всадника, но соскользнули, не причинив вреда. Знатная броня у кесаря ромеев!
Сшиблись! Лишь одно мгновение было у Сергея, чтобы нанести удар. В последний миг уклонившись от острия пики, Духарев махнул саблей. «Золотой» всадник пригнулся, и клинок лишь срезал пышные перья. И всё. Конь унес Духарева в гущу ромеев. Вернуться было невозможно. Мимо, ощетинившись пиками, неслись катафракты. Каждый норовил поддеть воеводу на острие. Но это была непростая задача. Еще мгновение – и Духарев сшибся с каким-то ромеем грудь в грудь. Завизжали, забили копытами злые боевые кони. Катафракт бросил копье, ухватился за булаву, попытался, паскуда, треснуть Калифа по голове. Что за манера у них такая паскудная – лошадей бить! Духарев попытался достать ромея саблей, но того уже оттеснили влево. И удар достался другому катафракту… Закрутилась конная сеча.
А потом вдруг ромейские всадники «закончились». Духарев и сотни две его дружинников вылетели на открытое место. То есть «открытого» места было метров двести.
Дальше бодрой рысцой поспешала к месту боя ромейская пехота. Еще дальше, из крепости на холме, выезжала латная конница. Но эти вряд ли поспеют раньше чем через четверть часа. Море времени.
– Вперед! – закричал Духарев, и они поскакали на врага.
Увидев всадников, пехотинцы остановились, сомкнулись и ощетинились пиками. Очень разумно. Только вот Духарев не собирался их атаковать. Только придержать немножко.
– Стрелами! Бей! – крикнул он.
А сам развернулся и поскакал обратно.
Теперь ему стало ясно, что катафрактов было от силы сотни три. Соединенные дружины Икмора порубили их всех!
«Золотого всадника» завалил его Велим. Отмахнул голову, поднял ее за огрызок плюмажа.
Русы дружно взревели. Похоже, все были уверены, что прикончили именно кесаря ромеев. А вот Духарев в этом сильно сомневался. Вряд ли кесарь ромеев разъезжает с тремя сотнями охраны.
Ну да ладно. Дело сделано.
– Жги! – закричал Икмор. И осадные машины врага утонули в пламени.
Духарев глянул в сторону ромейского лагеря. Черт! Латная конница – уже в трех стрелищах.
– Уходим! Уходим! – загремел он. – В крепость! Живо!
И русы, побросав все трофеи, помчались к воротам. Но голову вражеского вождя Стемид прихватил с собой.
Позже ее накололи на копье и подняли над стеной. Пусть ромеи снизу полюбуются на трофей.
К сожалению, это был не император Византии. Всего лишь стратиг, магистр Иоанн Куркуас,[32] которому Цимисхий поручил охранять осадные орудия. В отличие от своих прославленных предков, этот успел отличиться лишь тем, что лихо грабил булгарские церкви. Да прохлопал порученные ему машины.
Об этом позже рассказал пленник-ромей.
Тем не менее это была замечательная победа. И боевой дух защитников Доростола поднялся сразу на несколько пунктов.
Однако в целом положение осажденных оставалось очень трудным. Еще месяц-полтора – и в крепости начнется настоящий голод.
А Святослав ждал…

Глава тринадцатая
Византия. Женский монастырь святой Пелагеи
Двенадцатого июля 971 года к воротам маленького монастыря святой Пелагеи, располагавшегося в четырнадцати милях от Константинополя, подъехали пятеро мужчин. Последний вел на поводу оседланную лошадь без всадника.
На одном из мужчин было облачение чиновника царского дворца, на других – доспехи этериотов.
Монастырь был женским, но входить в его внешний двор мужчинам не запрещалось. Да и сам привратник был мужчиной.
– Игуменью сюда! – по-хозяйски скомандовал чиновник.
– Сейчас, мой господин, сейчас! – залопотал привратник, ничуть не усомнившись в праве гостя повелевать. Рядового чиновника не сопровождает царская стража. – Эй ты! – крикнул он молоденькой монашке, заглядевшейся на красавцев-этериотов. – Бегом за матушкой!
Игуменья появилась довольно быстро. Надо полагать, ей сообщили, что приехал человек из Дворца.
– В твоем монастыре находится россинка Сладислава, – без преамбул заявил чиновник. – Она приняла постриг?
– Еще нет. А в чем дело? – Игуменья испытывала сильнейшее желание поставить на место спесивого чиновника, но опасалась. Мало ли чей он родственник и каковы его полномочия.
– Тебя это не касается, – отрезал чиновник. – На, смотри! – и протянул игуменье пергамент.
Первое, что бросилось в глаза настоятельнице монастыря святой Пелагеи, – две печати. Одна принадлежала патрикию Льву, друнгарию флота, которому император Иоанн доверил управлять в свое отсутствие. Вторая – самому патриарху византийскому Полиевкту. Игуменья порадовалась, что не стала порицать дворцового посланника за неучтивость. Она поцеловала печать патриарха и велела немедленно позвать послушницу Сладиславу. Та пришла.
– Ты – жена стратига россов Сергия? – прямо спросил чиновник.
– Да, – так же прямо ответила послушница.
– Поедешь с нами, – распорядился чиновник. – Ольдер, помоги ей сесть на лошадь.
Один из этериотов спешился, шагнул к послушнице. Та отпрянула.
– Никуда я не поеду! – воскликнула она. – Матушка!
– Повинуйся им, – сухо сказала игуменья. – Такова воля святейшего патриарха.
Послушница сникла. Этериот подхватил ее и усадил в седло. Боком. Сесть иначе не позволяло одеяние послушницы.
– Эй, постойте! – раздался сердитый голос. – Куда вы ее увозите?
К монастырю приближался еще один отряд, состоявший тоже из пяти человек. Возглавлял его роскошно одетый толстяк. Остальные четверо, вооруженные и доспешные, надо полагать, были его охраной.
– А кто ты такой, чтобы спрашивать? – процедил чиновник.
– Я – доверенное лицо проедра Филофея! – рявкнул толстяк. – А кто ты?
– А я – посланник друнгария Льва!
Вновь прибывшие между тем въехали в ворота и остановились, загородив выезд.
– Не перечь ему, почтенный Михаил! – взмолилась игуменья, увидев, что воины схватились за мечи. – У него грамота с печатями друнгария и святейшего патриарха Полиевкта!
– Покажи!
Игуменья подошла и протянула ему свиток.
Толстяк прочитал его, буркнул:
– Такие печати на рынке делают за одну золотую монету!
Чиновник засмеялся.
– Экий ты подозрительный, Михаил! – сказал он. – Сразу видно, что человек Филофея. Но только я всё равно заберу ее с собой. У меня приказ. Хочешь, поехали с нами, если сомневаешься.
– И поеду, – буркнул толстяк.
Он дал знак своим, чтобы пропустили этериотов, а сам пристроился справа от чиновника.
Сначала ехали молча, потом чиновник спросил:
– Скажи мне, Михаил, кто тебе эта женщина?
– Сестра, – буркнул толстяк.
– Тогда понятно, почему ты так расшумелся. Выходит, росский стратиг – твой родич.
– Мы – в ссоре, – проворчал толстяк.
Женщина бросила на него быстрый взгляд.
– А как друнгарий узнал, что она была женой стратига Сергия, не знаешь? – помолчав, спросил толстяк.
– Не была, а есть, – поправил чиновник. – Она ведь еще не приняла постриг. А про стратига я сам не знаю. Должно быть, донес кто-то.
– Как тебя зовут? – спросил толстяк.
– Федор, – ответил чиновник. – Я – из рода Масхиев, – добавил он горделиво.
– Знаю твой род, – сказал толстяк. – Достойный… но бедный. – И добавил после паузы: – А я, Федор, очень богатый человек. И могу сделать богатым и тебя, и твоих спутников.
– О какой сумме идет речь? – спросил чиновник.
– Достаточной, чтобы компенсировать недовольство друнгария от того, что какая-то там послушница нечаянно спрыгнула в пропасть. Нет, лучше бросилась в море и утонула.
– Интересное предложение… – Чиновник почесал грудь.
Этериоты и охранники толстяка, до этого момента державшиеся настороженно, увидев, что дело идет к сделке, перестали опасаться друг друга и ехали теперь рядом. Можно сказать, парами.
– Очень интересное… – повторил чиновник и оглянулся на этериотов.
Этериот, что ехал последним, молодой, светловолосый, с веснушками на коротком неромейском носу, оскалился весело и хлопнул в ладоши.
И тогда чиновник без всякого предупреждения выхватил из-за пазухи длинный стилет и вонзил его под левую лопатку толстяка.
И в тот же миг этериоты вынули мечи и обрушили их на расслабившихся соседей.
Только один из охранников сумел увернуться. Но в драку не полез, развернул коня и собрался дать деру, но один из этериотов метнул свой меч подобно копью, и тот на целую пядь вонзился в спину убегающему.
– Хороший бросок, Торгенстайн, – похвалил по-нурмански этериот, которого звали Ольдер. – Впору самому Эгилю.
Чиновник спрыгнул на землю, наклонился к упавшему толстяку, сказал по-булгарски:
– А ведь как точно угадал покойник: на рынке печати делали. За один золотой.
И отстегнул от пояса убитого увесистый кошелек.
Один из этериотов ухватил за повод коня женщины. Впрочем, та и не делала попытки убежать. Сидела в седле с окаменевшим лицом, словно в столбняке.
Молодой этериот, тот, что хлопал в ладоши, подъехал к ней.
– Сладислава…
– Зачем вы это сделали? – по-гречески спросила женщина.
Этериот греческого не знал. Но – понял. Сдвинул на затылок шлем, сказал по-булгарски:
– Узнаешь меня, госпожа?
– Дужка?!
– Да, госпожа, это я. Хочу, чтобы ты знала: твой брат приказал убить мою госпожу, боярышню Людомилу Межицкую.
– Значит… Значит, это твой воевода приказал… убить Момчила.
– Наемники твоего брата напали на Межич и убили всех, кто там был. Спасся только я. Верно, боги хранили меня, чтобы я поведал воеводе правду. Твой брат, он был хитрец: всё сделал так, чтобы подумали на богумилов. Твой муж, – Дужка особо выделил эти слова, – воевода Серегей, приказал убить всех, кто свершил это злодеяние. Но главного злодея пощадил. Потому что этот купец был его братом. Но мне, госпожа, он не брат. И будь моя воля – он не умер бы так легко.
– Я понимаю тебя, – тихо проговорила Сладислава, опустив голову. – Понимаю. Это моя вина. Прости меня, Господь милосердный… – Женщина перекрестилась. Потом подняла голову:
– Меня вы тоже убьете?
– Как можно, госпожа! – возмутился Дужка. – Что ж мы, тати? Нет, тебя мы отвезем домой.
– У меня нет дома.
– Твой дом – дом твоего мужа. Федор! Хватит обирать покойников. Поехали!
– Погоди! – воскликнула Сладислава. – Вы что же, так их и бросите?
– Вороны подберут, – усмехнулся Дужка.
– Так нельзя!
– Еще как можно!
– Тогда я не поеду с вами!
– …грозила соколу куропатка! – подхватил тот, кого звали Ольдером.
– Погоди, Ольдер! – оборвал его Дужка. – Скажи, госпожа, если мы их похороним, поклянешься ли ты, что поедешь с нами добром?
– Да, – не раздумывая, ответила женщина.
– Ольдер, Торгенстайн, вон там яма подходящая. Берите мечи охранников, и за дело. Федор, ты пока за дор?гой пригляди!
И сам, подавая пример, спешился, поднял меч одного из убитых.
– Сойдет вместо лопаты, – сказал он.
Ольдер и Торгенстайн последовали за Дужкой.
– Тут до полудня работы, – недовольно проворчал Ольдер. – Ты веришь этой бабе?
– Это не баба, а жена воеводы Серегея! – отрезал Дужка. – Если она дала слово, не отступит. Это у нас всем ведомо. Копай, воин, если хочешь получить остальные денежки. Иль не видишь, как она кручинится? А коли руки на себя наложит? Волохом клянусь, ни гроша тогда больше не получите!
– Эх, – вздохнул Олдер. – Надо было у купца выкуп взять!
Дужка только хмыкнул и вонзил меч в жирную землю.

Глава четырнадцатая
Гибель воеводы
Середина лета. Жарко. Душно. Даже в роще у реки. А в городе – совсем тяжко. Особенно – в осажденном городе. Воды, правда, в Доростоле вдоволь, но с едой – совсем туго. Всю живность в городе съели еще в июне. По ночам храбрецы выходят из города на реку. Ловят бреднями рыбу. Это опасно. Вдоль берега бесшумно ходят ромейские корабли. В темную ночь их не видно. Бьют стрелами на звук. Да и огнем могут плеснуть. Но русы тоже наловчились – ныряют тогда в воду и плывут за пределы горящего пятна. С бреднем и рыбой, само собой, приходится распроститься.
Дружинникам голодно, а жителям-булгарам – совсем плохо. За конскую голову дерут полгривны.
Словом, настроение у осажденных – упадническое. Надежды нет. Боевой дух тает… Даже сам великий князь в последние дни ходит мрачный. До него дошла весть, что мятеж, затеянный братом покойного кесаря, не удался. Теперь действительно надеяться не на что. Только – на себя.
– Надо биться! – заявил Святослав. – Ромеи с каждым днем становятся сильнее, а мы – слабее. Покажем им, что есть доблесть русов! Насытим их кровью землю, порадуем Перуна! Я сам поведу войско!
– Нет! – в один голос воскликнули Свенельд и Икмор. Поглядели друг на друга… Икмор кивнул, уступая старшему.
– Мы все знаем твою храбрость, княже, – рассудительно произнес Свенельд. – Но сейчас твой долг перед дружиной – остаться здесь. Если мы проиграем эту битву – отойдем обратно за стены и попробуем еще раз. Если погибнешь ты – мы пропали. Без твоей удачи, княже, мы пропадем!
– Не много ее осталось, моей удачи, – проворчал Святослав.
– Доселе ты поражений не знал, – вступил Икмор. – И мы еще не разбиты. Пока ты жив, батька, мы выстоим! Другого пути нет!
Духарев мог бы ему возразить: есть еще путь переговоров. Но ведь и Святослав не мог этого не знать. Кажется, Духарев догадывался, в чем состоит его план. Показать ромеям свою силу. Победить их вряд ли удастся, но если византийцы увидят, что разгром Святослава обойдется им очень дорого, то, скорее всего, предложат вполне приемлимые условия сдачи.
– Икмор! – Святослав повернулся к своему первому воеводе и ближайшему другу. – Войско поведешь ты. Всё войско. В крепости останутся только раненые да две сотни моих ближних гридней.
Ранним утром двадцатого июля 971 года ворота Доростола открылись.
Ромеи, которые на безопасном отдалении по приказу василевса сторожили россов, сунулись было – перехватить. Но сразу поняли, что это – не обычная вылазка. Вся армия катархонта Сфендослава выходила в поле. Выходила и строилась для битвы.
Всполошенные гонцы примчались к василевсу.
– Хорошая новость, – спокойно сказал Иоанн Цимисхий. – Я этого ждал.
– Как ты догадался, величайший? – подобострастно осведомился стратопедарх Петр.
– Сфендослав слишком горд, чтобы умереть от голода.
Более жестокой, более кровопролитной битвы Духарев еще не видел. Ромеи накатывались на русов железными волнами. Накатывались и отходили, оставляя окровавленные тела людей и коней. Русам отступать было некуда. За ними была доростольская стена.
Ромеев было больше, но воины Святослава бились крепче. И лучшим из них был Икмор. Воистину это был его звездный час. Сергей, «державший» со своей дружиной правый фланг, никогда еще не видел воеводу таким. Казалось, Икмор был везде. Стоило русам где-нибудь дать слабину, Икмор, словно по волшебству, появлялся в этом месте. И тотчас брешь затягивалась, линия выравнивалась, а только что напиравшие ромеи удирали прочь.
Заляпанный ромейской кровью от маковки шлема до оковок на верховых сапогах, Икмор, казалось, стал в полтора раза выше ростом. Воины в передовых шеренгах периодически сменялись, конница русов время от времени отступала под прикрытие пехоты, чтобы передохнуть. Только Икмор не отдыхал ни разу. Он бился, как нурманский берсерк. Нет, как будто в него воплотился Перун. Под ним убили уже четверых коней, но на самом воеводе не было ни царапины. Уже не только русы, но и ромеи узнавали его. Стоило им увидеть поблизости воеводу, и они тут же подавались назад, потому что пара мечей в руках Икмора означала смерть для любого врага, оказавшегося в пределах досягаемости.
Битва длилась больше семи часов. Солнце давно перевалило через зенит и поползло к закату.
Когда длина тени от стоящего вертикально копья сравнялась с длиной самого копья, русы перешли в атаку. Цимисхий бросил им навстречу резервные тысячи катафрактов, но тяжелая конница соединенных дружин опрокинула их и устремилась дальше, к холму, на котором стоял ромейский лагерь.
Икмор был впереди. А впереди Икмора бежал внушаемый им ужас.
Иоанн Цимисхий наблюдал за битвой сверху.
За ним сверкающей стеной стояли «бессмертные». Телохранители. Последний резерв. Лучшая часть войска.
Цимисхий видел, как отступает пехота стратопедарха Петра. Как катафракты Варды Склира пытаются сдержать контратаку конницы россов, но вражеский клин неумолимо ползет вглубь.
Видел он и прущую на ромеев пехоту россов. Их было почти вдвое меньше, чем воинов под началом Петра.
Но россы наступали, а ромеи отступали. Отступали правильно, сохраняя боевые порядки. Но Цимисхий знал: между правильным отступлением и беспорядочным бегством – совсем тонкая грань.
Видел василевс и группки легкой конницы русов, облачками черного дыма вившиеся вокруг массы сражавшихся. Если ромеи побегут – им конец.
Цимисхий, не глядя, спиной чувствовал напряженное ожидание «бессмертных». Если бросить их сейчас в бой, они, скорее всего, сумеют переломить ситуацию… Или не сумеют. Но выбора нет.
– Анемас! – позвал он.
– Я здесь, мой повелитель!
Сын критского царя Курупа соскользнул с коня, хотел упасть на колени, но василевс знаком запретил.
– Хочешь заслужить мою милость, принц?
– Больше жизни, мой повелитель!
– Видишь того большого вождя варваров, который бьется впереди остальных?
– Да, мой господин!
– Убей его!
Духарев, окруженный гриднями, прорубался сквозь строй катафрактов. Он метров на пятьдесят отстал от Икмора, рвавшегося вперед с такой яростью, что его собственные гридни за ним еле поспевали. В боевом неистовстве Икмор крушил панцири ромеев, как рачью скорлупу. Воистину, он один стоил сотни воинов.
Бросив Калифа вперед, Сергей привстал на стременах и достал вражеского всадника раньше, чем тот опустил булаву на голову увлекшегося Звана. Воодушевленный примером Икмора, Зван забыл об осторожности и рвался вперед, очертя голову. Решил, что он один сможет разогнать всех ромеев. И едва не нарвался.
Духарев достал еще одного, увидел, как завалил оплошавшего ромея Зван…
Йонах, мудро укрывавшийся за спинами более рослых русов, метал стрелу за стрелой. Хузарин на рожон не лез, зато его стрелы поспевали всегда в самую пору.
Все гридни Духарева могли сражаться в одиночку, но он всегда старался вбить им в голову: держаться вместе. Сотнями, десятками, на худой конец, тройками. Не удаляться друг от друга дальше, чем на две длины копья. Не обгонять, не отставать.
Нельзя сказать, что они всегда придерживались этой тактики. Но сейчас – да.
Подскочивший сбоку ромей попытался достать Духарева пикой. Узнал, сучий сын, по доспеху, что Сергей – воевода. Духарев уронил саблю, повисшую на петле, перехватил древко, дернул – и подставил ромея под меч Стемида. Крутанул пику в руке, выискивая мишень…
…И увидел, что Икмор попал!
Ромеи всё-таки отрезали его от гридней, осадили со всех сторон. Икмор ревел, как бешеный тур, и рубил вкруговую, но вместо заваленных катафрактов на него тут же лезли другие. Наседали, норовили пырнуть издали. Кто-то метнул булаву, угодив точно по тыльнику шлема, но Икмор будто не заметил. Пару раз его уже крепко достали. На левом плече обагренный кровью панцирь висел лохмотьями, обнажая серебристую сеть кольчуги. На спине бронь тоже была прорвана. Но трудно было понять, достал ли враг до живого. Слишком много чужой крови было на Икморе, чтоб можно было разглядеть его собственную.
Вдруг ромейские катафракты расступились, и на Икмора нахлынули другие. Тоже – катафракты, но – рангом повыше. На свежих отменных лошадях, в золоченых доспехах со знаками василевса на налобниках шлемов. «Бессмертные». И первым вылетел вперед лихой всадник на настоящем «арабе», с круглым неромейским щитом и узкой длинной саблей.
С ходу он бросился на Икмора. Но когда воевода подал коня навстречу, всадник на «арабе» очень ловко подался в сторону, уходя от удара. Икмор крутнулся следом, но не достал. «Араб» снова, ловко, как заяц, прыгнул в сторону… И его всадник оказался за спиной Икмора. С пронзительным кличем хлестнул саблей…
Икмор, не глядя, выбросил руку с мечом… И клинок ромея напрочь отсек руку воеводы.
Духарев закричал и изо всех сил метнул в ромея трофейную пику. К сожалению, это оружие было мало пригодно для метания.
Икмор наконец сумел развернуть коня, но опоздал.
Сабля упала на его плечо, там, где панцирь был разорван. И сразу, наискось, – по могучей шее.
Когда голова воеводы отделилась от плеч, ромеи издали такой ликующий вопль, что в нем потерялись все остальные звуки битвы.
И тогда Духарев забыл об осторожности, испустил жуткий варяжский вой и бросился к месту гибели Икмора…
Ромеи отступили. Первый раз за все время доростольской осады поле боя осталось за русами.
Но это была не победа. Потери были слишком велики, чтобы радоваться. В угрюмом молчании русы складывали погребальные костры. Погибли многие. Почти треть всего войска Святослава. На великого князя было страшно смотреть. Он словно сам умер. Смерть Икмора, самого близкого друга, ошеломила его. Икмор, который с детских лет всегда был рядом с ним, – мертв. Лежит, иссеченный, обезглавленный на погребальном костре…
И ущербный месяц чужих небес смотрит сверху на страшную тризну.
Утром русы вернулись за стены Доростола.
А с восходом от ромеев прибыл посол.
Духарев надеялся: для переговоров.
Но посол принес не предложение мира, а вызов.

Глава пятнадцатая
Последняя битва
– Василевс и автократор Восточной империи Иоанн Цимисхий, дабы избежать ненужного кровопролития, не убивать и не истощать силы народов, предлагает князю русов решить наш спор смертью одного мужа. Пусть тот, кто победит, тот и будет властелином всего!
Закончив, посланец императора Иоанна сделал шаг назад и поклонился в пояс. Сопровождавший его трубач надул щеки. Раздался низкий гнусавый рев ромейской трубы.
Святослав смотрел на посла мутным от горя взглядом. Приди тот два дня назад, возможно, князь и принял бы вызов. Пусть Цимисхий – лучший поединщик Византии, но он бы рискнул. Веры ромеям нет. А теперь нет и Икмора. И некому будет принять войско, если Святослав падет.
– Если император не желает больше жить, есть десятки тысяч других путей за Кромку, – равнодушно произнес великий князь. – Пусть кесарь Иоанн изберет, какой захочет.
С тем посол и отбыл.
Осада продолжалась. Ромеи вяло обстреливали крепость из уцелевших машин. Русы еще более вяло отстреливались.
Так прошло три дня. А на четвертый войско русов покинуло крепость и выстроилось под стенами Доростола, чтобы принять свой последний бой.
* * *«Лучше умереть со славой, чем бежать с позором! – сказал воинам Святослав. – Мы, покорившие все соседние народы, мы, побеждавшие неизменно, разве можем мы вернуться домой, спасаясь бегством? Если мы теперь отступим перед ромеями, кто вспомнит потом о нашей несокрушимой мощи и великой доблести? Мы сами погубим свою славу. Этого быть не должно. И не будет. Мы сегодня встанем здесь, под этими стенами, и будем биться так, как не бились никогда прежде. Здесь мы победим или умрем со славой, свершив подвиги, о которых будут веками помнить и наши враги, и наши друзья. Я поведу вас, други, и пусть моя судьба станет вашей судьбой. Мертвые сраму не имут!»
* * *За много сотен поприщ от доростольских стен груженные заморскими товарами лодьи медленно ползли против днепровского течения. Когда ветер спадал, купеческие челядники выбирались на берег с бечевой. Это была тяжкая и опасная работа. Но еще тяжелее и опасней были волоки. На волоках стояли печенеги большого хана Курэя. Купцы исправно выделяли им долю, но степные волки – волки и есть. Любой подханок, дай ему волю, немедленно накинулся бы на купцов и отнял бы и товар, и свободу.
Порукой того, что этого не будет, была купеческая охрана. Эти в волочении лодий не участвовали. Стояли с оружием наготове. Наблюдали.
Одним из таких охранников был Дужка. Бывший гридень мог бы заплатить за дорогу, но решил, что в этом нет смысла. В страже он или нет, а нападут разбойники – будет драться, как все. Так что служба стала его платой за харч и место на палубе. Для него и Сладиславы.
Жена воеводы честно выполнила клятву. Делала всё, что требовалось. Дужка ей верил. Нурманы проводили их до Тмуторокани. Там Дужка с ними расплатился. До Киева он должен был сопровождать госпожу один.
Хлопот с ней было не много. Сидела тихонько, шептала молитвы. А вот насчет копченых Дужка очень беспокоился. Что-то много их нынче собралось на днепровских берегах. Худого пока не делали, только мзду брали. Но всё равно страшно. Не за себя. Вдруг и эту женку воеводину уберечь не удастся?
Дужка говорил с купцами. Тем тоже было страшно. А куда денешься? Не возвращаться же обратно в Тмуторокань? Эх! Был бы в Киеве великий князь, небось не смели бы копченые безобразить!
Но вот беда: далеко грозный Святослав. Воюет чужие земли. А своим от него помощи нет. Тяжко…
* * *Тяжко было киевским купцам, но их великому князю приходилось намного тяжелее.
Ромеи обсели со всех сторон. Давили числом, плющили мощными ударами конницы. Но русы держались. Раз за разом отбивали атаки. А когда время подошло к полудню, ромеи иссякли. Выдохлись. Пыль, жара, пот, кровь…
И пришло время русов.
Едва напор ослабел – русское войско распрямилось, словно до предела сжатая пружина. Великий князь точно угадал момент, когда заколебался боевой дух врагов. Пехотные ряды разомкнулись, и на отходящих неторопливо ромеев обрушилась латная конница, лучшие гридни из всех дружин. Их было немного, но они составили «голову» тарана, ударившего в ослабевший ромейский строй. Впереди всех летел на белом коне великий князь Святослав.
И ромеи побежали. Побежала славная ромейская конница. Со всех ног припустили пращники и лучники. Труднее всего пришлось тяжелой пехоте. Кое-где они пытались построиться и удержать врага, но, оказавшись на пути княжьей атаки, были мгновенно втоптаны в землю.
Но ромеев все же было намного больше. И строй у них – шире и глубже. Да и полководец отменный. Пока таранный удар Святослава сокрушал пехоту, лохарги и таксиархи Цимисхия остановили бегущую конницу. По приказу василевса воинам принесли мехи с вином, чтобы утолить их жажду и укрепить их дух.
А сам Цимисхий…
Иоанн сделал то, на что способен только император-воин. Он лично повел своих всадников в бой.
Взревели трубы, ударили барабаны и литавры. Две тысячи лучших воинов Византии, телохранителей-«бессмертных», стальным потоком покатились с холма, набирая скорость. Они мчались туда, где бешеные россы рвали в клочья слаженный строй ромеев.
– Туда! – закричал Духарев, увидев впереди мелькнувший значок ромейского стратига.
Там, повинуясь воле командира, ромеи сплотились, образовав островок устойчивости среди хаоса сечи.
– Туда! Бей!
Гридни поднажали. Опрокинули первые ряды. Значок стратига покачнулся.
Духарев увидел самого стратига. Тот вздыбил коня, прикрывшись от удара Велимовой пики.
Пика угодила в незащищенное брюхо животного. С ужасным ржанием лошадь рухнула наземь.
– Феодор! Феодор убит! – закричали ромеи.
Но стратиг был жив. Вывернувшись из-под падающего коня, он, здоровый бычара, с трех сторон окруженный врагами, подхватил с земли чей-то труп и, прикрываясь им, будто щитом, успел-таки отступить под защиту своих воинов, которые с возродившимся мужеством бросились на помощь командиру.
Гридни Духарева сцепились с ними, кололи и рубили, метали копья, били стрелами, но ромеи дрались с не меньшей яростью и, отступая, дорого продавали каждый шаг.
А в сотне метров от этого места клин «бессмертных» промчался сквозь поспешно расступившиеся собственные порядки и стальным кулаком ударил в атакующую «голову» русов.
Ближних гридней Святослава отбросило назад. Знамено с пардусом упало. Это увидели все. И теперь уже ромеи возликовали, а русы закричали в ужасе. Все, кто был рядом, устремились к месту падения знамени.
Две пики одновременно ударили в великого князя. Святослав уклонился от одной, успел прикрыться от другой сброшенным с плеча щитом, но силой удара щит вырвало из его руки.
– Он мой! Мой! – закричал окруженный со всех сторон телохранителями Иоанн Цимисхий, пытаясь пробиться к владыке русов. Но раньше императора поспел все тот же Анемас. Подлетев к Святославу, он вздыбил коня и нанес князю такой же страшный удар, каким вчера поверг воеводу Икмора. Добрая бронь выдержала, но лопнула подпруга. Падая, Святослав успел уцепиться за конский доспех и повис на боку беснующегося жеребца. Он держался изо всех сил. Упасть под копыта – верная смерть. Но защититься от врага он уже не мог.
Анемас вскинул саблю… Взмах – и у россов больше не будет катархонта…
Первая хузарская стрела попала в налобник шлема критского принца, запрокинув его голову назад так, что хрустнули позвонки. В следующее мгновение целый град стрел обрушился на Анемаса. Большая часть не причинила вреда, разбившись о латы, но три или четыре достигли цели. Анемас пошатнулся в седле, попытался укрыться за своими товарищами, но не успел. Копье, брошенное на скаку с расстояния десяти шагов дочерью Эйвинда Белоголового, пробило золоченый панцирь и выбросило критянина из седла.
В следующий миг пика «бессмертного» ударила Элду в левый бок и пронзила ее сердце.
Самое страшное для легкой конницы – попасть под удар тяжелой. Это и случилось с хузарами, подоспевшими на выручку своему князю. Их стрелы, сабли и короткие копья не могли ничего сделать против стального кулака отборных катафрактов.
Они полегли почти все.
Зато удержали врага на время, достаточное, чтобы дружинники Святослава оправились и собрались для нового удара, а сам великий князь вновь оказался на спине своего коня.
Сражаться как прежде он не мог, но он был жив. Этого оказалось достаточно, чтобы русы снова воспряли духом.
На крохотном пятачке площадью в полгектара сгрудились тысячи воинов. В такой тесноте катафрактам уже было невозможно пользоваться своими длинными копьями. Они рубили мечами, крушили булавами шлемы русов… Если удавалось. Зато русы в такой сече чувствовали себя, как рыбы в воде…
Но над ними уже сгущались тучи. И не только в переносном смысле (Варда Склир наконец собрал, построил и воодушевил покинувших поле боя ромеев для новой атаки), но и в прямом – небо потемнело, усилился ветер, закружился поднятый в воздух песок, черная тень упала на поле боя…
Засверкали молнии, раскаты грома потрясли мир… Но вместо потоков дождя на людей обрушился песок. Ураганный ветер и тучи песка, бившие прямо в лицо русам…
И, не в силах бороться с рассвирепевшей стихией, русы повернули коней.
Ромеи их не преследовали. В этом светопредставлении все увидели знак свыше. Битва прекратилась в считанные минуты. Когда потоки ливня хлынули на поле боя, смывая кровь с земли и изуродованных тел, тяжелые ворота Доростола уже закрылись.
Позже ромейский историк напишет, что византийцы видели над полем боя великомученика Феодора Стратилата, которому молился о помощи кесарь Иоанн. Возможно, так и было. В бешеном разгуле стихий трудно увидеть что-либо на расстоянии пяти шагов, зато узреть божественного покровителя – очень легко.
Позже василевс Иоанн велел разобрать до основания церковь, где покоились останки святого, и воздвигнуть на этом месте большой храм. И заодно переименовал город Евханию в Феодорополь.
Позже.
Он мог себе это позволить. К этому времени великая битва киевского князя Святослава и Восточной Римской империи за власть на Балканах закончилась полной и окончательной победой ромеев.
Княжья русь, вернувшаяся за стены Доростола, и сам великий князь киевский Святослав еще не знали, что ромеи победили окончательно и бесповоротно. Но в нынешнем разгуле стихий русы, поклонявшиеся богу грома Перуну и иным языческим богам, увидели ясный знак. Богам угодно, чтобы война закончилась.
Того же мнения придерживались и ромеи. Но об условиях мира еще предстояло договориться.

Глава шестнадцатая
«С помощью Господа…»
Василевс в окружении телохранителей ехал по месту вчерашней сечи. На этот раз поле боя осталось за ромеями. Однако потери их были огромны. Почти половина армии василевса навечно осталась под Доростолом. А ведь эти воины были так нужны империи.
Правда, катархонт русов все-таки запросил мира. Однако его послы держались так гордо и независимо, что всем было понятно: это будет мир, а не капитуляция.
Что ж, этот мир нужен Иоанну не меньше, чем Сфендославу.
Место императора – в столице, а не здесь, на границе империи. Иоанн и так слишком долго задержался в Булгарии. Кончается второй месяц лета…
– Стой! – скомандовал Цимисхий. – Пропустите меня.
На этом месте вчера шел самый свирепый бой. Здесь едва не был убит Сфендослав. Здесь погиб Анемас. Здесь, в этом месиве мертвых людей и лошадей, мог бы, провернись всё иначе, оказаться и сам Цимисхий…
Нет, вряд ли. Господь, вручивший Иоанну власть над великой империей, не дал бы ему умереть.
– Приступайте, – разрешил император, и воины, спешившись, занялись телами своих погибших товарищей.
Трупы мертвых русов откладывали отдельно. Причем доспехи и одежду с них не обдирали. Их возвратят соплеменникам. Это станет одним из условий будущего договора.
Ромейский воин несколькими ударами меча перерубил древко пики, которая прошила конника россов. Убивший его катафракт лежал рядом со стрелой в глазу. Цимисхий вспомнил этого варвара. Именно он метнул копье, добившее Анемаса. Эх, каким славным рубакой был критский принц!
Ромеи поволокли тело росса к его мертвым соплеменникам. Шлем соскочил с головы мертвеца. В грязь упали две толстые косы.
– Постой, – сказал воину император. – Это что, женщина?
– Да, мой повелитель, – подвердил тот. – Среди воинов-россов есть и женщины. Положить ее отдельно?
Василевс покачал головой:
– Нет. Пусть лежит рядом с другими воинами. Все они – язычники. Все они отправятся в ад. Но сражались они храбро.
– Но с помощью Господа нашего ты разбил их, величайший! – подобострастно произнес сопровождавший василевса стратопедарх Петр.
– Да, это так, – согласился Иоанн.
Однако в голосе его все-таки прозвучало легкое сомнение.

Глава семнадцатая
Сдача Доростола
Цимисхий отдал россам тела всех погибших. В броне и одежде. Правда, оставил себе мечи. Росские мечи очень ценили в Константинополе. Кроме того, они нужны были Иоанну для триумфа. Мечи побежденных – наилучшее доказательтво победы. А Цимисхию было важно, чтобы его многомесячное сидение под Доростолом выглядело именно победой, а не соглашением.
Но сам он понимал, что это именно соглашение, а не капитуляция. Для начала василевс обязался выдать россам хлеб: по два медимна[33] зерна на каждого. Из расчета двадцати двух тысяч человек. То есть того войска, которое было у Сфендослава, когда он впервые закрылся в стенах Доростола. По расчетам Цимисхия, ныне под рукой великого князя было в три раза меньше воинов, но василевс спорить не стал. Сейчас для него главное, чтобы Сфендослав побыстрее ушел из Булгарии.
Потому он согласился на многое.
Согласился восстановить в полном объеме мирный договор, заключенный между Киевом и Константинополем ранее.
Позволил россам вывезти из Доростола всю взятую добычу, включая и ту, что добыта во Фракии и Македонии.
Поклялся Именем Господним, что огненосные триеры позволят флоту россов беспрепятственно уйти вниз по Дунаю со всем этим немалым добром.
Поклялся, что отныне повелитель россов – его друг и союзник.
В ответ на это Сфендослав тоже пообещал немало. Иметь мир и совершенную любовь с любым великим царем ромейским, с кесарями Василием и Константином и со всеми людьми их; никогда не злоумышлять против Византии, не собирать на нее воинов, не вести на нее иноплеменников, ни на Византию, ни на то, что находится под властью ее… И многое, многое другое.[34] Именами Перуна и Волоса поклялся Сфендослав и скрепил договор собственной печатью. То же сделал и василевс Иоанн. Только клялся он не кумирами языческими, а истинным Богом.
Цимисхий вспомнил свою вчерашнюю встречу с вождем россов…
…Василевс выехал на берег Истра в лучших своих доспехах, сияя златом и драгоценными камнями. Так же роскошно разоделись и его спутники.
А вождь россов прибыл на встречу в простой белой рубахе, отличавшейся от одежды его воинов лишь несколько большей чистотой.
Сфендослав не стоял величественно у носа лодьи, а сидел на гребной скамье, так же как и его воины. И украшений на нем не было совсем, если не считать вдетой в ухо золотой серьги с карбункулом и двумя жемчужинами. То, что на вожде не было ни доспехов, ни шлема, неприятно удивило василевса. Получалось так, что он, василевс, опасается и не доверяет россам, а те, напротив, выразили ему свое полное доверие и бесстрашие. Сама внешность Сфендослава тоже удивила Цимисхия. Особенно бритые голова и подбородок. Ромеи стригли волосы лишь по случаю траура или осуждения. Стрижеными ходили лишь шуты и фокусники. Да и серьги в Византии носили лишь дети и моряки.[35]
Василевсу поставили высокое кресло на берегу. Сфендослав остался сидеть на гребной скамье. Вид у него был суровый и угрюмый.
Цимисхий глядел на него с интересом. Катархонт россов выглядел настоящим варваром. Жаль, что он отказался от поединка.
Сфендослав отложил весло, кивнул василевсу как равному. Цимисхий встретился с ним взглядом… и понял: этот человек должен умереть. В светло-синих глазах вождя россов Цимисхий прочел: он никогда не уступит. И никогда не сдастся. Это враг, с которым невозможно договориться. Его можно только уничтожить. Нужно уничтожить, потому что этот человек – прямая угроза империи.
Катархонт встал. И заговорил. Его голос, мощный, низкий, звучал ясно и красиво.
«Наверное, он хорошо поет», – подумал Цимисхий.
Сфендослав клялся своими богами, что будет верен нынешнему договору. Когда он закончил, на лодье встали еще двое. И тоже поклялись.
Потом пергамент прикрепили к стреле.
Стрела воткнулась в песок у ног Цимисхия.
Пергамент отцепили и подали василевсу. Тот прочел и убедился, что текст – тот самый, который был согласован с его советниками. Печать князя тоже была настоящей.
Василевс встал. Взял другой пергамент и поклялся Именем Господним, что будет соблюдать договор так же крепко, как и россы.
Росский экземпляр мирного соглашения привязали к дротику. Патрикий Константин, племянник магистра Склира, размахнулся и метнул дротик в сторону лодьи. Катархонт россов поймал его на лету.
Весла вспенили воду, лодья развернулась и ушла к крепости.
Вечером россы вернули ромеям всех захваченных пленников. Ромеи поступили так же.
* * *Утром следующего дня россы ушли из Доростола. Вереница их кораблей растянулась на две мили. Но любой достаточно зоркий глаз мог различить, что воинов на кораблях совсем немного.
– Их так мало, – сказал василевс Варде Склиру. – Не поспешили ли мы, вот так просто отпустив их домой?
– Только прикажи, величайший – и наш флот сожжет их всех до одного! – воскликнул магистр Склир.
– Нельзя, – строго ответил Иоанн Цимисхий. – Я поклялся Именем Господа.
– Клятва, данная язычнику, ничего не стоит.
– Стоит. И очень дорого, – сурово произнес Цимисхий. – Если это клятва Помазанника Божия. Пусть плывут невозбранно, магистр… Навстречу своей судьбе. А сейчас позови ко мне проедра Филофея. Немедленно.
Разговор императора и его дипломата был короток. Проедр, весьма озабоченный, бросился к своей палатке – собираться. А василевс вызвал к себе командующего флотом, велел ему выбрать самую быструю галею и вместе с экипажем предоставить ее в распоряжение императорского посла Филофея. Немедленно.
* * *– Знаешь, княже, я до сих пор не верю, что они нас пропустили, – сказал Духарев.
– Я тоже, – кивнул великий князь. – Но они нас выпустили! – Святослав улыбнулся. Наверное, в первый раз после смерти Икмора. – Нас здорово потрепали, воевода. Но мы живы. И всё добытое – с нами. Значит, боги не отвернулись от нас, верно?
Духарев рассеянно кивнул. Он наблюдал за ромейской галеей, которая шла мимо флотилии, с легостью обгоняя тяжело нагруженные корабли русов.
– Не нравится мне этот кораблик… – пробормотал он. – Чую: он худое несет.
Святослав покачал головой.
– Не веришь мне? – спросил Духарев.
– Верю. Ты же ведун. Но всё равно пускай плывет. Я Перуном клялся, что не нарушу мирной клятвы. И не нарушу. Боги оберегут нас от зла. Перун! Слышишь меня? Дай мне только вернуться домой – и я принесу тебе такую жертву, какой ты еще не видел!
Святослав запрокинул голову, глядел в синее небо так, словно ждал удара грома…
Но небо было ясным и чистым. И невозможно было сказать: услышал ли Перун великого князя…

Глава восемнадцатая
Уход Свенельда
– Нет, княже, я не согласен! – решительно заявил Свенельд. – Неправильно это – разделяться. Нас и так мало!
– Нас мало, а коней – еще меньше! – отрезал великий князь. – Ты сделаешь, как я сказал: возьмешь самое ценное: золото, самоцветы – и пойдешь напрямик, степью. А я пойду водой.
– Не дело это, княже! – Свенельда было не так легко переубедить. – Не пропустят тебя печенеги. Переймут на волоках.
– Это мы еще посмотрим! Зато пока они будут сторожить меня на Днепре, ты степью пройдешь в Киев.
– Зачем тебе плыть самому, княже? – не сдавался князь-воевода. – Иди с нами. А с лодьями пусть воевода Серегей пойдет. Он хитрый. Вывернется как-нибудь. А ты Киеву нужен!
Святослав подошел плотную к Свенельду, положил руки ему на плечи, заглянул в глаза.
– Ты был мне хорошим наставником, князь-воевода, – сказал великий князь. – Так же, как Асмуд. Так же, как Серегей. И вы все учили меня: судьба дружины – это судьба князя. Я пойду водой, Свенельд. А ты – полем. Если я не дойду, значит, боги от меня отвернулись. Зачем Киеву князь, которого не любят боги?
Свенельд молчал. Понял, что переубеждать Святослава бесполезно.
– Я пойду водой, – еще раз повторил великий князь. – Но не до самого Киева. Встану на острове Хорса и буду ждать там тебя. А ты, воевода, дойдешь до Киева, соберешь воев, сколько надо, и на лодьях двинешь ко мне навстречу.
– А если копченые на тебя раньше нападут?
– Не думаю. Волок за Хортицей для нападения самый удобный.
– А если не поверят копченые, что у тебя золото? – усомнился Свенельд. – Если догадаются? Мне в степи от орды не уйти.
– Не догадаются, – качнул головой князь. – У копченых тут свои послухи есть. А коли нет, так им ромеи непременно подскажут, что хакан Святослав в Киев идет с малым войском и большой добычей. А с тобой мы полаялись, потому что я, жадный, всё золото под себя подгреб, с тобой делиться не захотел. Вот ты и обиделся, бросил меня и уехал.
– А если не поверят?
– Поверят. Они ведь по себе судить будут, копченые. Скажи, князь-воевода, ты можешь себе представить печежского большого хана, который бы двести мешков золота своему подханку доверил?
Свенельд покачал головой.
– Не можешь. Вот то-то.
Святослав помолчал немного и произнес уже не по-княжьи сурово, а мягко, по-дружески:
– Но если боги и впрямь от меня отвернулись… Отдай добычу моим сыновьям, князь-воевода. И еще… Поклянись, что поможешь Ярополку удержать киевский стол.
– Клянусь Перуном и Волохом, – торжественно произнес Свенельд, коснувшись седых усов, груди и рукояти меча. – Я буду с ним, пока жив. Или пока он не велит мне уйти.
– Благодарю тебя! – Святослав коснулся щекой щеки князь-воеводы и шепнул ему на ухо: – Только я дойду. Мы с тобой еще покажем ворогам, каковы наши мечи, друже! – И, отстранившись, снова превратился в сурового вождя. – Отправляйся, князь-воевода! Придешь – не медли! Один потерянный день может обернуться потерей всего.
* * *Дружина Свенельда ушла вскоре после полудня, забрав почти всех коней.
Вряд ли кто-то из русов поверил, что Свенельд и великий князь поссорились по-настоящему. Но вот о том, что Свенельд увез с собой золото, драгоценности и всё, сколько-нибудь ценное, что можно было увезти в седельных мешках, знали только сам Свенельд, Святослав и Духарев с Поняткой, последние воеводы Святослава.
Вместе со Свенельдом ушли полочане и оставшиеся в живых хузары. Ушли в сурожскую степь, стараясь сразу же отойти как можно дальше от Днепра.
Лодьи Святослава должны были отплыть утром. Им спешить было некуда. Разведчики еще вчера видели впереди передовые дозоры печенегов.
Вечером того же дня Духарев велел послать за Йонахом.
– Вот что, сынок, – сказал он. – Возьми моего Калифа, пару заводных и скачи в Саркел. Твой отец должен быть там. Расскажи ему, как погибла Элда. И еще передай ему наказ князя: пусть поднимет всех, кого сможет, и спешно идет к нам. Скажи: великий князь в опасности. Скажи: если всё будет, как задумано, мы доплывем до острова Хортицы. Там и будем ждать.
– Это где большое капище? – уточнил Йонах.
– Точно. Дальше мы не пойдем. Дальше – волок, на котором печенеги на нас наверняка нападут. Так что станем на острове и будем ждать подмоги. Из Киева, если Свенельд первым поспеет. Или – твоего отца.
– А он точно – в Тмуторокани? – усомнился Йонах. – Не в Итиле?
Духарев наклонил голову, чтобы скрыть усмешку. Из его гридней только Йонах был способен так отреагировать на прямой приказ.
– Точно. Дойдешь? Вокруг полно копченых…
– Ха! Бог мне свидетель – через десять дней я буду в Саркеле!
– Надеюсь. Когда выедешь?
– Как стемнеет. – И добавил, словно извиняясь: – Ты верно сказал, батька, копченых вокруг – как лягушек на болоте.
– То-то и оно. Иди, собирайся. Если кто и сможет проскочить, так это ты, сынок. Только дойди, а уж за наградой дело не станет.
Молодой хузарин метнул на него пылкий взгляд, даже рот открыл…
Но спросить не рискнул. Сказал коротко: «Дойду, батька». И вышел из шатра.
Впрочем, Духарев и сам знал, какая награда люба сыну Машега. Данка…
* * *Купеческая флотилия, к которой присоединился Дужка, подошла к последнему волоку. Печенегов на берегу было – черным-черно.
Только сошли на берег, сразу подлетел копченый.
Печенежский большой хан Курэй звал к себе старшего караванщика. Тот взял с собой золото на откуп и пошел. Попробуй откажи, когда тебя со всех сторон окружают копченые! Когда сотни всадников в мохнатых шапках стоят на высоком берегу и смотрят, как челядь, надрываясь, тянет на катках струги и лодьи, волочет на тележках товары… И только воля большого хана удерживает степняков.
Старейшина сам был из Киева. Хана Курэя знал не первый год. Вернее, был с ним знаком, потому что знать печенега невозможно.
Старейшину сопровождали десять воинов. Не для защиты (от большого хана не защитит и тысяча) – для почета.
Среди этих десяти был Дужка.
Курэй сидел на кошме у входа в свой шатер. Это было хорошим знаком. Значит, большой хан собирался говорить, а не резать.
Старшему караванщику бросили на траву кусок войлока: садись. Это тоже было добрым знаком.
Разговор начался тоже хорошо.
Большой хан осведомился, как здоровье караванщика, его сыновей, стад, жен, челяди… Старейшина отвечал с большой почтительностью, слова подбирал очень тщательно. Любая оговорка могла стоить больших денег… Или многих жизней.
Обошлось. Обмен приветствиями прошел гладко.
Старшина передал золото. Курэй прикинул по весу, кивнул и бросил мешочек одному из своих. Теперь, взяв золото, он должен был отпустить купцов с миром.
Но большой хан почему-то медлил.
Дужка видел, как течет струйка пота по бронзово-загорелому виску караванщика.
Над Дужкой нависали два всадника-степняка. Воняло от них, как от старых козлов, но Дужка делал вид, что не замечает ни степняков, ни их вони. Стоял, расслабившись, всем своим видом выказывая полное доверие печенегам. Если что – все равно не уйти. Между тем беседа между большим ханом и караванщиком возобновилась. Говорили они на языке печенегов. Дужка знал речь степняков не очень хорошо. Но общий смысл разговора понимал. Большого хана интересовал великий князь Святослав. Где он? Велика ли его дружина? Когда собирается домой?
Старейшина отвечал честно. Дескать, сам он Святослава давно не видел, поскольку флотилия плывет из Константинополя. Но в Тмуторокани говорили: Святослав всё еще в Булгарии. Воюет там кесаря ромеев.
Как это так? Курэй удивился. Святослав с ромеями воюет, а купцы его – торгуют.
Так то киевский князь воюет, пояснил купец. А они – нет. Их дело мирное.
Значит, купец не знает, когда великий князь пойдет домой?
Нет, не знает.
Что ж, тогда счастливого пути.
Старейшина встал, с явным облегчением. На этот раз пронесло.
– Боится, волк копченый, нашего князя, – сказал он своему помощнику, когда лодьи благополучно отплыли от волока.
– Еще бы ему не бояться, – поддакнул помощник. – Князь наш – пардус!
У Дужки сложилось другое мнение. Не страх уловил он в расспросах Курэя, а совсем другое чувство.
Но разубеждать своих нанимателей не стал. Да они бы и не послушали. Человеку свойственно верить в то, во что хочется верить. И только настоящий гридь всегда готов к худшему.
Но худшее для каравана, похоже, осталось позади. Степняки отстали. До Киева – шесть-семь переходов. Скоро, скоро всё закончится…

Глава девятнадцатая
Хортица
Лодьи русов поднимались вверх по Днепру. Шли на парусах, когда был попутный ветер. В иное время стояли на якорях, потому что лодий было много, а гребцов мало. Силы следовало беречь.
От берегов тоже старались держаться подальше. Хотя в одном месте все-таки пришлось высадиться и тащить лодьи на катках. Печенеги вертелись вокруг, но напасть не рискнули. С князем остались почти полторы тысячи гридней. Грозная сила. Обычным разбойничьим отрядам они точно не по зубам. Но если поспеет большая орда…
Орда не поспела. Но русам пришлось попотеть.
От флотилии, с которой Духарев пришел в Булгарию, у него осталось только три корабля. Остальные пришлось продать. В дружине Сергея осталось всего двести семнадцать гридней. Правда, три сотни воев он отправил вместе со Свенельдом. Под водительством Звана. Вместе со своей долей добычи. Хотел послать старшим над конными Стемида, но старый варяг покинуть воеводу категорически отказался. Так же, как и Велим. Что ж, может, оно и к лучшему. У Звана в Вышгороде жена молодая…
Словом, осталось у Духарева по семьдесят пар рук на каждый большой корабль. Для гребли достаточно, а вот на волоке пришлось нелегко.
Но успели. Повезло. Большая часть печенегов оказалась на другом берегу. Переправляться же вплавь на виду у русов степняки не рискнули.
Однако теперь копченые были начеку. Сопровождая флотилию, они шли по обоим берегам.
А впереди было еще одно опасное место – волок перед Хортицей. Если вода будет стоять низко…
* * *Когда лодьи русов приблизились к острову, стало ясно, что им повезло. Вода стояла достаточно высоко, почти полностью закрывая камни. Одна лишь Ненасыть торчала наружу, вспарывая мутную воду.
Слаженные удары весел уверенно толкали узкие лодьи вверх по реке: мимо порогов, но достаточно далеко от берегов, чтобы обсевшие их печенеги не могли опасно метать стрелы.
Сотник Велим, стоявший справа от Духарева, захохотал и показал печенегам кукиш.
На берегу оказался кто-то достаточно зоркий, чтобы увидеть оскорбительный жест, перенятый русами у болгар. И достаточно глупый, чтобы пустить стрелу. Стрела упала с недолетом метров в пятьдесят. Но выстрел все равно был неплохой.
Неподалеку от острова неподвижно стояли две большие лодки.
«Пардус» Святослава взял вправо, обходя их по широкой дуге. Пройти между лодками было удобнее, но кормчий знал, что там сеть.
С лодок князю что-то прокричали, что – Духарев не расслышал. Но понял, что в святилище Хорса все путем, потому что «Пардус» уверенно двинул к пристани, а княжьи гридни на лодье не потрудились вздеть брони.
«Дошли, – подумал Духарев. – Слава Богу, мы дошли. Теперь все будет хорошо».
Вечером они с князем сидели у костра на высоком берегу и допивали сладкое ромейское вино. Шумели над головами вековые дубы священной рощи. Внизу темнели на светлом песке выволоченные на берег лодьи. Неподалеку от них горели костры. Основной лагерь русов был там, под кручей, поближе к воде. А здесь, наверху – старшие. Князь, воеводы Серегей и Понятко, ближние гридни… Те, кто уцелел.
Отсюда, сверху, был хорошо виден днепровский берег, отделенный от них полукилометровой водной гладью. Там тоже мерцали огни. Множество огней. Не меньше семи тысяч степняков пришли сюда. Впятеро больше, чем русов. Но это было уже не страшно. День-два – и подойдет из Киева подмога. Или Машег со своими поспеет.
– Пока копченые кочуют по Дикому Полю, ромеи всегда будут грозить ими Киеву, – задумчиво произнес Святослав. – Мы должны вышибить из рук кесаря это оружие. Как думаешь, Серегей, года тебе хватит, чтобы угомонить копченых? – спросил он.
– Года? – Духарев прикидывал. – Если взяться вместе с хузарами и уграми – тогда хватит.
С воротолмат и цапон я договорюсь. Хоревой мы под Киевом всыпали крепко, не скоро оправятся… Курэй… – Духарев посмотрел на многочисленные костры по ту сторону воды… Курэя придется бить. Просто так он со своих кочевок не уйдет. А вот остальных можно заставить откочевать. Главное, чтобы ромеи не могли с ними снестись и посулить денег.
– Деньги я им сам дам, – сказал Святослав. – Самых жадных возьмем с собой в новый ромейский поход.
– Ты хочешь опять идти на ромеев? А договор?
– Клятвами я обменялся не с ромеями, а с этим маленьким Цимисхием, – возразил князь. – Сам знаешь: ромейские кесари долго не живут. Пройдет год-другой – и его отравит какий-нибудь евнух.
– На Калокира надеешься? – усомнился Духарев.
– Там и без Калокира есть кому воду мутить. Но Калокир знает, кого купить. И наших там немало. Вот хоть бы брат твой Мышата…
– Он мне больше не брат! – перебил Духарев.
– Помиритесь, – уверенно произнес князь. – Я тебя знаю, воевода. Ты зла не помнишь. Да и Христос ваш учил: прощать.
Сергей промолчал.
– Этой зимой опять на север поедешь, – сказал Святослав. – Его возьмешь, – кивнул на дремлющего Понятку, – Стемида своего. Наберешь там себе дружину новую, втрое больше прежней, и вместе с Машегом и Тотошем очистите Степь.
Дам я тебе за это всю дань, что с хузар мне положена. И еще добавлю. Как разберешься с копчеными, будут под тобой все степные торговые пути. И войско сильное, чтоб их стеречь. Крепости поставим, где надо. Степняков всех примучим или побьем, чтоб такого… – великий князь показал на противоположный берег, – больше не было. Вдоль всего Днепра городки наши поставим, смердов сюда переселим. Будет тут жито расти не хуже, чем в Булгарии. А там, глядишь, и ромеи против кесаря своего забунтуют. Тут мы и поспеем. Булгарию обратно заберем. Потом я во Фракию пойду, а ты для меня Корсунь возьмешь.
Духарев оторвал взгляд от костра – посмотрел на Святослава. Великий князь не шутил. Он верил в то, что сейчас сказал. И все, кто сидел вокруг этого костра, – тоже верили.
«А ведь так всё и будет, – подумал Сергей. – Он многому научился за эти годы. И у него действительно есть всё: деньги, слава, крепкая держава, союзники. Это отец его Игорь вернулся из похода нищим и побитым. А Святослав не разбит. Он временно отступил перед более сильным противником. Но отступил с честью, с оружием, с огромной добычей. И дома его никто не сочтет проигравшим. Да, многие погибли. Но их роды и семьи получат причитающееся мертвым золото. А молодые, те, кто составит будущее русское войско, будут смотреть на живых. Тех, что вернулся с богатством и славой.
И вместо одного убитого под знамя с пардусом придут десять новых воев. А через год-полтора, натасканные ветеранами, „обкатанные“ в степных войнах и лихих набегах, эти новобранцы превратятся в войско еще более грозное, чем то, которое Святослав три года назад повел на булгар.
Прав был погибший Икмор. Пока жив Святослав, княжью русь не победить. Настоящая слава – дороже денег. Вот она, настоящая слава русов: сидит у костра, пьет трофейное вино и знает, что впереди – новые победы и еще большая слава».
– Я хочу, чтобы ромейские Климаты платили дань мне, а не кесарям, – говорил между тем великий князь. – Я возьму с них меньше.
– Все равно они могут и упереться, княже, – заметил Понятко. Он проснулся от бодрого голоса Святослава и решил принять участие в беседе. – Кесарь ромейский далеко и в их дела не лезет, а твоя Тмуторокань – рядышком.
– Согласится, не согласится – кто его спросит! – пренебрежительно сказал князь. – Вот придет к ним воевода Серегей с десятью тысячами гридней – и пусть попробуют поспорить… А то Калокир вернется и обрешит с ними все по-мирному.
– Калокир? – с сомнением произнес Понятко. – Змея он, твой Калокир! Из Преславы сбежал, из Доростола сбежал…
– Из Доростола я его сам отпустил, – сказал великий князь. – Но что змея, это ты прав, воевода. Тем и хорош, что змея! – Святослав усмехнулся. – Я его еще сделаю кесарем ромеев! А тебя – корсуньским наместником. Хочешь?
– Можно, – солидно ответил Понятко.
– А воеводу Серегея – кесарем булгар, – Святослав подмигнул Духареву. – Выкину трусливого Бориску, а тебя на булгарский стол посажу.
– Почему именно булгар? – насторожился Духарев.
– Уж больно ты их любишь. Да и родня у тебя там!
– Не у меня, у Сладиславы, – уточнил Духарев.
– Ну я и говорю – родня! Володимир мой в Новгороде будет княжить, Олег – у древлян, Ярополк – в Киеве. Свенельду я вятичей отдам. Машегу – Итиль, а сам дальше пойду. Будет у меня, Серегей, вотчина от Заката до Восхода, поболее, чем у древних ромеев. Как у Искандария-Александра, о котором твой парс рассказывал. И Самандар я тоже возьму – зря мы его тогда пожгли! Запомни мои слова, воевода: когда мне будет столько лет, сколько тебе нынче, не только кесарь ромейский, но и кесарь запада Оттон станет мне данью кланяться!
Огненные сполохи играли на суровом лице киевского князя. Негромким был его голос, но такая уверенность звучала в нем, что ни Духарев, ни старшие гридни, сидевшие вокруг костра и молча внимавшие беседе князя и воевод, ни на миг не усомнились в том, что так и будет.
Духарев поглядел на дальние печенежские костры. Сторожат, черти, и не ведают, что сочтено их время. Еще год-другой, и уже не нужно будет киевским гостям брать с собой воев, чтобы оборонять волоки. И отступное копченым платить не потребуется. А степь вокруг распашем…
«Булгарский кесарь Серегей…» – попробовал он на зуб свой будущий титул. Звучит неплохо! Кесаревна Сладислава – тоже звучит отменно.
«Верну ее, – твердо решил он. – Воину жена нужна. Настоящая. Такая, как Слада… Или Людомила…»
Вспоминать о погибшей было больно. И еще долго будет больно… Может быть – всегда…
Но – ничего. Еще повоюем. И – чем черт не шутит! – может, попируем когда-нибудь в Хрисотриклине, Золотой Палате, которую с таким восторгом описывал Мышата.
Эх Мыш, Мыш… Что же мне с тобой делать? Может, и вправду простить?
Сергей прикрыл глаза, зевнул. Устал, однако. Тяжелый был путь. Но теперь, слава Богу, худшее позади. Теперь можно и поспать.
– Спать, воевода, – произнес князь, будто прочитав его мысли. А может и прочитал: сколько лет они вместе. – Отдыхай. Время позднее. Дозоры я сам поставлю.
– В три череды, – уточнил Сергей. – Не ровен час – копченые через реку сунутся.
– Не сунутся, – сказал Святослав. – Место здесь наше, святое, Хорсово. Хорс нас от ворогов оборонит. И ночь нынче безлунная. Копченые в такие ночи не воюют: стрелкам целить трудно.
Духарев мог бы возразить: первая его схватка с печенегами, происшедшая много лет назад здесь же, у Хортицы, случилась именно в безлунную ночь. Но подумал, что здесь, на острове, они все равно в безопасности, – и смолчал. Кивнул, отошел от костра, расстелил попонку, седло под голову положил и тут же уснул.
* * *Страшный рев ударил в уши. Духарев дернулся, открыл глаза.
– Сергей Иваныч, вы что, уснули? – бледный человечек в диковинном шлеме заглядывал в глаза.
– Ты кто? – резко спросил Духарев.
– Я? – Человечек удивился. – Семенцов я! – Голос его звучал как-то странно, прямо в ухе. – Старший лейтенант Семенцов. – Мы нашли его! Будете стрелять?
Духарев потрогал голову. Похоже, на нем был точно такой же нелепый шлем и… как это называется? Ларингофон?
– Стрелять? В кого?
– Как в кого? В волка!
– Какого волка? Где?
– Да вон он, внизу! Взгляните сами!
Духарев не без труда (какой-то он стал тяжелый и неуклюжий) поднялся, ухватился за ручку (человечек старательно придерживал его за пояс), выглянул…
Под ним была пустота. Воздух.
Ниже, саженях в тридцати, стремительно убегала назад степь. А по степи длинными быстрыми прыжками мчался маленький серый волчок.
– Здоровый, зверюга! – радостно сообщил человечек. – Будете стрелять?
– Стрелять?
И тут Духарев всё вспомнил. Ну да, стрелять. Это же охота. Традиционный подарок от местного бабая. Знак дружбы. И благодарность за пятимиллионный откат. Сколько же наварил сам Духарев? Ой много! Он больше года бился с конкурентами за это месторождение. И выиграл, несмотря на то, что против был сам здешний главный бабай. Эх! Завтра – в Москву. А сегодня, напоследок…
– Давай дуру! – гаркнул он, и второй пилот сунул в протянутую руку «калаш».
Духарев выпустил очередь. Пули взбили пыль метрах в десяти перед бегущим зверем. Волк метнулся в сторону. Вертолетчик заложил вираж. Духарев покрепче ухватился за ручку. Выпустил еще одну очередь. Опять мимо. Стрелять одной рукой из «калаша» было неудобно. Надо было «стечкин» взять.
– Пониже! – крикнул Духарев, выпустив еще три короткие очереди.
Грохот последней помешал ему услышать взрыв, отрубивший «хвост» вертолета.
Машину закрутило волчком.
Пилота, державшего Духарева за пояс, бросило в открытый люк. Но он продолжал судорожно цепляться за Сергея. Рывок был так силен, что поручень не выдержал. Одно крепление отлетело, пальцы Духарева соскользнули, он почувствовал, что летит. Потом – страшный удар оземь… И всё.
* * *– А-а-а!!!
Ночь взорвалась. Воздух визжал от рвущих его стрел. Рядом дико кричали раненые… И пронзительно-яростно визжали степняки.
Духарев падал. Вернее, катился вниз по склону, прочь от костра. Причем в правой руке у него была сабля. Успел схватить. Рефлекс сработал.
Стрелы, выпущенные навесом, вгрызались в землю совсем рядом.
Духарев нырнул за мощный дубовый ствол. Спрятался, скорчился между корней, выжидая.
Костры в лагере русов гасли один за другим. Должно быть, их заливали водой. Горел только костер, у которого спали старшие. Духарев, Святослав… Святослав!
Сергей высунулся из-за ствола. Вокруг костра лежали. Был ли среди них князь?
Проклятье! Как они подобрались? Дозорные прохлопали? Расслабились, дурни! Теперь всё. Конец.
Тут Сергей услышал шорох. Кто-то проворно полз к нему снизу. Раз прячется, значит свой.
– Ты кто? – негромко спросил он.
Шорох прекратился.
– Батька, ты? – осторожно спросили из травы.
– Я, Велим. Давай сюда.
Сотник проворно подполз к Сергею.
Он был в броне. Даже щит на спине висел.
А на Духареве – только кольчуга. Панцирь у костра остался.
Снизу раздавались вопли и визг.
– Что там? – спросил Духарев.
– Копченые с той стороны зашли, – сказал сотник. – Я как раз спускался наших проверить, а тут они. Сразу стрелы кидать начали. А там же берег, не укрыться. Наши к камням бросились, а я наверх, к тебе побежал… А у вашего костра стрел – гуще, чем колосьев в поле. А ты – живой!
Велим умолк, прислушался к тому, что происходило внизу. Нехорошее там происходило.
– Надо вниз, батька! Там наших режут!
Мгновенное колебание… Ускользнуть под покровом темноты, сбросить железо, нырнуть в темную воду… Один раз Сергей уже так спасся…
– Погоди, Велим. У костра бронь моя осталась. Заберу.
Духарев по-пластунски пополз наверх.
Жив ли Святослав?
У костра – не меньше дюжины мертвых тел. Почти всех накрыли во сне. Ближние гридни. Понятко, прошитый сразу семью стрелами… Духарев достал из мешка панцирь. Не вставая, натянул. Только после этого приподнялся – посмотреть, есть ли среди мертвых великий князь…
Князя не разглядел, зато увидел взбирающихся с противоположной стороны копченых.
И не раздумывая, рванул к ним. Резко. Как спринтер на старте.
Троих копченых он срубил в считанные секунды. С десяток степняков с воплями кинулись вниз. Решили, видно, что здесь целая прорва русов. Но остальные немедленно взялись за луки, и Духарев, спасаясь, припустил к дубу, за которым остался Велим. Присел рядом, задумался. Внизу, судя по всему, дело плохо. Печенегов много больше. И русов они застали врасплох. То есть дело не просто плохо, а совсем худо. Никаких шансов. Копченые вырежут всех, и они с Велимом ничего тут не изменят. Просто будет на два трупа больше. Зато, пока копченые лютуют внизу, Сергей с Велимом могут пройти верхом, спуститься туда, где берег чист, дальше – «железо» на щит и – на ту сторону. Там раздобыть коней…
И тут Духарев услышал рог. Боевой рог Святослава. И все «разумные» планы вылетели из его головы.
– За мной! – крикнул он Велиму и очертя голову бросился вниз по крутому склону.
Как он ничего не сломал во время этого сумасшедшего спуска – уму непостижимо. Почти в кромешной темноте, по камням, по корням, по осыпям, он не сбежал – слетел. И сразу угодил в самую резню. Но это была его стихия: драться вслепую, в самой гуще. Сергею было проще, чем печенегам. Он знал: вокруг только враги. А вот копченым было неудобно и тесно. И не разглядеть, кто враг. Они перекрикивались гортанными голосами, чтобы угадывать друг друга… И чтобы Духареву было сподручнее их рубить. Единственное, чего опасался Сергей: задеть поспевающего за ним Велима. Но избежать этого было просто. Не отступать. Двигаться только вперед.
Кто-то напрыгнул на Духарева сзади, вцепился в шлем, заорал истошно: «Рус, рус!» – и ударил ножом в спину. А может и не ножом, чем-то еще, острым… Недостаточно острым, чтобы пробить панцирь.
Духарев не успел его сбросить. Висевший на Сергее степняк дернулся и сам отпал. Похоже, его срубил кто-то из своих.
Металл чиркнул о металл: печенежская сабля проехалась по наплечнику. Сергей кольнул мечом, повернул, выдернул… И снова услышал рог князя. Совсем близко. Сергей завыл по-варяжски, ударил крест-накрест, рванулся вперед… И упал, запутавшись ногами в груде лежащих на земле тел.
Кто-то тут же наступил Духареву на шею… И, взвизгнув, повалился на Сергея, задергался в агонии. Может, не тот, другой. Не важно. Духарев спихнул с себя умирающего и пополз вперед по скользкой от крови «баррикаде» из теплых еще мертвецов. Кто-то с кем-то рубился – так и лязгало… Духареву наступили на руку, на крестец… Сергей извернулся, резнул саблей по сапогу. Слава Богу, судя по воплю, это был не рус, а степняк. В следующий миг в Духарева едва не воткнули меч.
– Я – свой! – чудом увернувшись, закричал он. – Я – Серегей!
Он распрямился – и тут же получил мощнейший удар в спину, не пробивший бронь, но толкнувший Сергея вперед, на… руки своих. Своих!
– Серегей! Живой! – раздался рядом голос Святослава.
– Живой! – с удовольствием подтвердил Духарев. – Велим! Велим! Сюда!
– Иду! – Из мрака возникла фигура, тускло блеснула чешуя панциря… Удар! Отвратительный хруст… Велима развернуло и бросило на Духарева. Сергей подхватил его, не выпуская сабли, шагнул назад. Справа и слева тут же выдвинулись гридни – прикрыли.
– Отпусти меня, воевода, – прохрипел сотник. – Я – целый. По щиту попало.
Оглушительно заревел рог.
Сергей отпустил Велима и занял свое место в строю.
И понял, что их никто не атакует.
Он чувствовал, что печенеги – рядом. Но через барьер мертвецов никто не совался.
И еще он увидел, что небо на востоке чуть-чуть посветлело.
– Князь! – позвал он.
– Я тут, воевода. – Голос Святослава был бодр и тверд.
– Светает, князь.
– Вижу.
– Плохо.
– Знаю.
– Может, попробуем пробиться к лодьям?
– Не выйдет. Мало нас.
Мало? Духарев попытался прикинуть, столько их здесь. Не сумел. Темно. Но раз князь говорит: мало…
– Что же делать будем, княже?
И почти физически почувствовал напряженную тишину, повисшую над отрядом русов после этих слов.
– Стоять, – сказал Святослав. – Стоять крепко. – И добавил, как тогда, в Доростоле, перед решающей битвой:
– Мертвые сраму не имут.
Удивительно, но даже в эту минуту Сергей не пожалел о том, что выбрал бой, а не бегство.

Глава двадцатая
Мертвые сраму не имут
Большой хан Курэй смотрел на горстку уцелевших русов. Их было не больше сотни. Сбившись вместе, как отара испуганных овец, они ждали, когда он, Курэй, решит их судьбу. В утренних сумерках Курэй не мог разглядеть их лиц. Зато он мог видеть сотни мертвых тел, усеявших берег. И многие из них были телами его воинов. Особенно же много убитых степняков – вокруг кучки русов.
Подъехал брат Курэя, младший хан.
– Нашли золото? – отрывисто спросил Курэй.
– Нет, – коротко ответил брат.
– Почему?
– А где его искать?
– А ты спроси! – процедил большой хан.
– Не у кого спросить, старший. Все мертвы. Дорезали их. Не успел я, – младший брат сокрушенно покачал головой. – Вот только эти и остались. – Он показал на ощетинившихся мечами русов. – Что прикажешь, старший? Закидать их стрелами?
– Нет! Дай дорогу! – Курэй проехал мимо младшего брата и направил коня к уцелевшим.
– Я – большой хан Курэй! – крикнул он. – Кто из вас будет говорить?
Одни из телохранителей Курэя держали наготове щиты – прикрыть большого хана от опасности, другие подняли луки – бить того, кто осмелится послать в Курэя стрелу.
Никто в Курэя не выстрелил.
– Говорить буду я!
Русы раздвинулись, пропуская своего вождя вперед.
– Узнаешь меня, Курэй?
– Да, хакан, я тебя узнаю.
Не солгали ромеи. Перед большим ханом стоял хакан Святослав. Он был здесь. И – с малой дружиной. Но где его золото?
– Что скажешь, Курэй? – спокойно спросил Святослав.
Конечно, он не боялся. Великий воин не испытывает страха, когда видит свою смерть. Святослав – великий воин. В степи это известно всем. Но Курэй сейчас для Святослава могущественнее смерти, ведь он может подарить хакану русов жизнь. Святослав не может не думать об этом.
И в этом – его слабость. Сегодня. Но «завтра» у хакана русов не будет. Таких врагов не оставляют в живых. Разве что превратив в друзей. Но хакан Святослав не станет другом Курэя. Он слишком велик для этого. Однако сейчас он слаб. Воины Курэя могут перебить его крохотную дружину раньше, чем взойдет солнце. Святослав не откажется от надежды.
– Отдай мне золото, хакан. А я отдам тебе твою жизнь.
– Моя жизнь, хан, принадлежит Перуну и моей дружине, – ровно произнес Святослав. – Ты можешь попробовать ее взять. Отдать – нет. Она – не твоя.
Курэй кивнул. Святослав – великий воин. Курэю хотелось бы стать его другом. Но этого не будет. Не может волк дружить с пардусом. Но волк может добить пардуса, если тот ранен и слаб. И съесть его сердце и печень. Тогда вся степь будет принадлежать волку.
– Значит, не скажешь, где золото?
– Скажу, – спокойно сказал Святослав.
– Где же оно? – Курэй был очень удивлен и даже немного разочарован. Неужели он переоценил мужество врага?
– Оно уже в Киеве, большой хан, – Лицо киевского князя – маска из грязи и засохшей крови. – Пойди и возьми, коль не боишься. Но учти: твой родич Кайдумат уже приходил. Псы обглодали его кости.
– Хоревой – не родичи мне! – отрезал Курэй. Он не терпел угроз и рассердился. – Прощай, хакан!
Большой хан повернул коня… И тут кто-то из русов бросил в него копье.
Телохранитель хана вскинул навстречу щит. Копье пробило щит и руку печенега, но хана не задело.
В ответ град стрел накрыл русов.
– Не стрелять!!! – закричал Курэй. – Живыми! Живыми брать!!!
Тысяча всадников закружила карусель вокруг поредевшего строя русов. Арканы взлетали и падали, пытаясь выдернуть из строя воинов Святослава…
…Гридни стояли крепко. Если кого и удавалось зацепить, клинок товарища успевал вовремя рассечь волосяной аркан.
Зато то один, то другой зазевавшийся степняк вылетал из седла, катился по жухлой истоптанной траве под ноги русов и, дернувшись, замирал навсегда, приколотый точным ударом копья или клинка.
Казалось, что линия красных русских щитов незыблема.
Но это только казалось.
Русы устали. Вымотались. Сначала – многомесячная осада, потом – тяжелейший поход, и, наконец – ночная сеча вместо долгожданного отдыха. Иные из гридней стояли лишь потому, что их поддерживали плечи соседей.
Духареву было легче, чем другим. Он успел «перехватить» несколько часов сна. Но он тоже устал. В ушах набатом гудел стук собственного сердца. Спину сводило от боли. Рука, державшая чужой щит, онемела. Сергей стоял в первой шеренге. Высокий, больше чем на пядь выше остальных, Духарев чаще других становился мишенью. Движения его были точны и экономны, но каждое требовало напряжения всех сил. А сил осталось чуть-чуть…
Духарев не услышал команды. Просто почувствовал, как окружавшие его гридни подались назад, туда, где громоздились острые каменные обломки и козырьком нависала над берегом десятисаженная круча.
И тут большой хан не выдержал, поднял лук и выпустил первую стрелу. По крутой дуге стрела прошла над головоми печенегов и упала точно в центр русского строя. Пойманная на щит, она никому не причинила вреда. Но вслед за ней на русов обрушились тысячи стрел.
Ответить степнякам было нечем. Колчаны гридней давно опустели. Сбившись еще плотнее, русы укрылись за большими щитами и продолжали отступать. Но теперь путь их был отмечен телами тех, кого достали печенежские стрелы.
Щит Сергея был так истыкан легкими печенежскими стрелами, что стал похож на спину гигантского ежа. Некоторые прошили щит насквозь, но металл умбона они пробить не могли, и левая рука Духарева была в порядке. Насколько может быть в порядке рука, которую не чувствуешь.
Наверное, кто-то там наверху заботился о Сергее, потому что, когда тень берега легла на поредевший строй русов, воевода был еще жив. А может, дело было в том, что справа от воеводы стоял его тысячник Стемид Барсук, а слева – сотник Велим.
И тут печенеги пошли врукопашную. Наверное, решили, что несколько десятков измученных русов – легкая добыча.
А может, Курэй все еще рассчитывал взять их живьем и выпытать, где спрятано золото.
Когда Духарев увидел бегущих на него пеших степняков (между камней верхами не очень повоюешь), он хрипло рассмеялся. Засмеялся, сбросил с шуйцы тяжелый щит, встряхнул рукой, пытаясь вернуть ей боевые качества, глянул направо, поверх головы Стемида, увидел, что Святослав (живой!) тоже отбросил щит и вытянул из ножен второй меч, запрокинул голову и испустил низкий вибрирующий вой:
– Перу-ун!!!
И принял на клинок первого, самого прыткого, печенега.
* * *Духарев лежал на земле. Нет, не на земле, на чем-то более мягком. Пошевелиться он не мог. Тела не чувствовал. Но, скосив глаза, увидел нелепо вывернутую ногу в камуфляжных штанах. Второй пилот. Духарев упал на него. Еще Духарев видел черный дым.
«Вертолет упал», – сообразил он.
Теплое дыхание коснулось щеки, и Духарев увидел волка. Зверь смотрел на него. Духарев хотел закричать, но голос тоже пропал. Волк сделал еще один шаг и слизнул кровь с лица. Духарев закрыл глаза…
* * *Всадники Машега и воины киевской дружины вышли к Хортице почти одновременно. Но киявляне пришли на лодьях, поэтому высадились на остров первыми.
И сразу поняли, что опоздали. Живых на Хортице не было. Потом выяснилось: копченые вырезали даже жрецов Хорса.
Чернели выволоченные на сушу лодьи с выброшенным на песок грузом и пробитыми днищами. Берег вокруг них был усеян тысячами мертвых русов и печенегов. Степняки Курэя уходили так поспешно, что бросили тела своих.
– Опоздали! – с яростью выдохнул Ярополк. – Догоним проклятых псов?
Артём покачал головой:
– Позже, мой князь. Давай поищем: может, кто из наших еще живой.
– Князь? – Ярополк вздрогнул, как от удара. – Думаешь, мой отец…
Артём пожал плечами, поглядел на левый берег.
– Смотри, – сказал он. – Хузары.
Ярополк повернулся и увидел, как спускаются к воде всадники и входят в воду серые от пыли кони.
– Это Машег, – сказал он.
Артём наклонился к лежавшему ничком руссу. Перевернул. Панцирь на мертвеце был изрублен, но умер от не от ран, полученных в сече. Его добили. Горло гридня было перерезано от уха до уха.
– Прошлой ночью, – сказал Артём, выпрямившись.
– Что – прошлой ночью? – спросил кто-то из окруживших Артёма и князя дружинников.
– Его убили прошлой ночью.
– Совсем немного опоздали… – пробормотал Ярополк.
– Намного, не намного – какая разница, – буркнул Артём.
– Разница есть.
Это произнес Машег.
Бросив поводья Йонаху, он прошел между расступившимися дружинниками к Ярополку и Артёму.
– Копченые уходили в спешке, – сказал он. – Не успели осквернить тела. И, может быть, не успели добить всех.
В глазах Ярополка вспыхнула надежда.
– Что стоите! – закричал он. – Ищите князя!
Князя нашли не сразу.
Обезглавленный труп опознал Йонах. По сломанному мечу, рукоять которого все еще крепко сжимали мертвые пальцы. И по груде трупов копченых вокруг убитого.
Воеводу Серегея отыскали здесь же. Под варягом Стемидом, убитым ударом в затылок.
Воевода лежал на песке ничком. Из спины торчал обломок печенежской пики. Доспехи, голова, руки Серегея были черными от запекшейся крови. А в правой руке, так же как у его князя, – оружие. Сабля. Только целая.
Верно сказал Машег. В большой спешке уходили печенеги, раз не успели забрать такой замечательный клинок.
Йонах наклонился, осторожно высвободил саблю из судорожно сжатых пальцев.
– Возьми, – печально сказал он, протягивая ее Артёму. – Теперь она твоя.
Но Артём даже не посмотрел клинок. Он смотрел на спекшийся от крови речной песок, на котором распростерлось тело его отца. Йонах увидел, как расширились глаза боярина Артёма. Артём смотрел на руку, из которой Йонах только что вынул саблю. Йонах тоже посмотрел на эту руку и негромко вскрикнул. Потому что увидел, что рука эта медленно-медленно ползет по песку и пальцы ее слабо шевелятся, пытаясь нащупать потерянную рукоять…
Эпилог
Голову великого князя Святослава Игоревича на поле битвы не нашли.
Позже узнали, что большой хан Курэй увез ее с собой и сделал из черепа князя драгоценную чашу, из которой в особо торжественных случаях поили потомков большого хана Курэя, чтобы частица могучего духа великого воина вселилась в них и помогла стяжать славу, столь же великую, как слава князя Святослава Игоревича.
Но это не спасло род Курэя. Пришли половцы, и не стало печенегов.
А княжья Русь – осталась.
Язычник
Предисловие автора
Сразу признаюсь: еще три года назад я совершенно определенно говорил: писать о великом князе Владимире Святославовиче я не буду.
Почему? Страшно.
Образ князя Владимира, который вырастал в моем сознании в процессе сопоставления литературных источников, вариантов отечественных летописей, зарубежных хроник и археологических данных, – образ этот мне нравился все меньше и меньше. Противоречивые гипотезы ученых – историков и филологов – только ухудшали ситуацию. Мой образ Владимира все дальше уходил от той величественной фигуры, которая возникает в сознании каждого православного человека, да и не только православного – любого закосневшего атеиста, который еще помнит школьный курс истории. Святой князь Владимир оказывался не просто далек от идеала. Он был ему прямо противоположен. Правитель жестокий и беспринципный даже для своего сурового времени, Владимир Святославович пришел к власти под знаменем воинствующего язычества и, заняв киевский стол, старательно и безжалостно выжег все ростки христианства, посаженные княгиней Ольгой (и успешно укоренившиеся). А затем, в угоду политической конъюнктуре, предал тех, кто привел его к власти, и не менее безжалостно и последовательно осуществил насильственное (зачастую – огнем и мечом) крещение собственного народа.
Стоит ли эксгумировать прошлое, если в результате будет поражено настоящее? Святой князь Владимир – это ведь не только исторический персонаж. Это – исторический миф.
А что есть исторический миф?
Это основа народного самосознания.
Краеугольный камень того фундамента, на котором стоит великая культура великого народа. Владимир Красное Солнышко, Ярослав Мудрый, Александр Невский, Иван Грозный, Петр Первый…
Это не имена – это Символы. Догмы. Для социума же правильный, позитивный символ намного важнее, чем правда о его историческом прототипе. Одно дело – копаться в истории, чтобы удовлетворить собственное любопытство, а совсем другое – вытащить на всеобщее обозрение тот самый «краеугольный камень». Причем уже зная, что зрелище будет далеко не благолепное.
Дело даже не в том, что Владимир – центральный столп православной веры.
Настоящую веру никакими историческими экскурсами подорвать невозможно, иначе это и не вера вовсе, а всего лишь убеждение.
А вот социальную основу православия как культурной традиции жестокий и прагматичный политик Владимир в роли Крестителя Руси точно не укрепит.
«Ага! – обрадуются все недоброжелатели Православной Церкви. – Мы знали, мы знали, что они всё врут! И летописцы ихние всю историю по-своему переписали!»
А ведь действительно переписали. Хотя даже того, что осталось…
Враги возрадуются, друзья огорчатся, а сомневающиеся – отвернутся.
Будь я правильным ученым-историком, меня подобный социальный аспект ничуть не смутил бы. Вот вам, уважаемые коллеги, факты, которые нарыты. Вот научная теория, на основе этих фактов сработанная. Вот реферат диссертации на соискание ученой степени (тираж – 100 шт.) и статья в научном журнале (тираж – 200 шт. + рассылка в Инете). Честно проделанная работа, о которой будет знать лишь узкий круг коллег… Которым и так все известно.
Но я не ученый-историк. Я – писатель. Книгу, которую я напишу, прочитают не двести специалистов, а минимум полмиллиона человек. И некоторые из них (не дай-то Бог!) усомнятся в православных догматах. А православие, что бы там ни утверждали последователи воинствующего атеизма, это такая важная часть нашей культуры, что вынь эту часть – и ничего от этой культуры не останется. Один гламур и парадирующие секс-меньшинства.
Словом, есть в историческом фундаменте такие камни, которые лучше не трогать. Поелику – краеугольные.
Нет, такого Владимира я написать не мог. А другого…
Я честно искал в сыне Святослава положительные черты – и не находил их.
Но я чувствовал: что-то остается за кадром. Что-то, спрятанное в многократно переписанных, более или менее отшлифованных летописях.
Я пытался понять – что? И не мог.
Я дико завидовал тем, кто пишет исторические романы, опираясь на скандинавские саги. Крестители Швеции, Дании, Норвегии – они понятны. Их логика и мотивация, их действия и образ мыслей – вот они, на блюдечке.
А вот для понимания Владимира чего-то не хватало.
Русские летописи не облагораживали внебрачного сына Святослава. Зарубежные источники – тоже. Зато те и другие отмечали: крестившись, Владимир переменился. Кардинально. Это было непонятно. Факты гласили: Владимир принял крещение не потому, что прозрел. У него была конкретная цель – получить в жены порфирородную кесаревну. Причем это было просто условие, а не часть сделки. Плата за принцессу – военная помощь в подавлении вспыхнувшего в империи восстания. Если верить нашим источникам, Владимир «продал» Византии несколько тысяч собственных воинов. Византийские источники позволяют допустить, что он не продал их, а повел сам. Лично. Впрочем, это тоже не более чем предположение. Допустимо, но не бесспорно.
Как было на самом деле, мы не узнаем никогда. Так же, как никогда не узнаем доподлинно, где именно Владимир принял крещение.
Но мы знаем точно: Владимир крестился. И крестил своих подданных, причем сделал это так, что нанес непоправимый вред собственной популярности. Зачем?
Владимир-язычник – понятен. Будучи слабым – бежал. Став сильным – напал. Не очень ясно, зачем он убил Ярополка. Все-таки брат… Но и этому можно найти объяснение. Например, чисто языческими правилами правопреемственности. Еще в античные времена царь был звеном между народом и богами. Если царь убит, значит, боги поддержали не его, а соперника. Закономерный вывод: убийца царя получает законное право на приоритет в общении с богами.
И – как следствие – на престол убитого. Понятно и логично искоренение христиан, разграбление и разрушение церквей. Победитель расправляется с побежденными, повышает собственное благосостояние и попутно выстраивает свою инфраструктуру управления. Собственную паутину власти. Жестокость тоже вполне естественна. Языческие боги любят человеческую кровь.
Однако крещение Руси происходит совсем в других условиях. Владимир уже не молодой и жадный завоеватель. Он – зрелый и опытный единовластный правитель. Самодержец. У него мощное войско, немалые средства и целая прорва наследников. У него надежные союзники и немалый авторитет. И он уже получил свою царевну. Константинополь не может ему диктовать, как именно следует крестить народ. Не те у них взаимоотношения. После фокуса с подменой кесаревны Владимир мог вообще пересмотреть условия соглашения. Он и пересмотрел их, когда занял Корсунь-Херсонес. Ему никто не мешал провести религиозную «реформу» плавно и постепенно. Как это делала его бабка Ольга. А Владимир взял да и порубил народных кумиров. В щепки. Демонстративно. Кумиров, которых сам же и поставил. А затем погнал свой народ к Святому Крещению копьями дружинников. Почему?
Три года назад я так и не нашел ответа на этот вопрос.
На какое-то время забыл о десятом веке. Писал «Утро судного дня» (демиургический сплав ближайшего будущего и совсем глубокого прошлого), переработал свой старый роман «Паника» – еще более крутой замес языческих мифов, животной похоти и первичного разрушительного начала, которому человек слабой души не то что не может – не хочет противиться…
Словом, я выбирал для работы менее острые темы. Отдыхал. Потому что писать вне живого исторического контекста намного легче.
В общем, я уклонялся от вызова, пока не почувствовал, что – пора. И рискнул. Не зная ответа на главный вопрос, не видя «живого» Владимира, я для начала просто реконструировал время и позволил героям (Владимир был лишь одним из них) действовать внутри исторического контекста. И лишь когда первая книга уже была на три четверти написана, я вдруг понял: моя дилогия о Владимире будет не историей князя, который крестил Русь. Это будут книги о том, как (словом и делом, огнем и железом) была проведена черта в человеческих душах. До – язычество. После – христианство. Подвиг Владимира, на мой взгляд, не в том, что он надел крестики на шеи людей. Многие из них носили кресты и раньше: для язычника лишний оберег – не в тягость. Многие из тогдашних христиан (в том числе и моих героев) были полухристианами-полуязычниками. Даже те, кто не приносил жертвы Сварогу и Велесу жили в языческом мире, и мир этот органично вписывался в их самосознание. Величие же князя Владимира Святославовича в том, что он сумел выйти из этого мира. Вышел сам и вынудил выйти из язычества свой народ. Народ, которому было вполне уютно в тени священного дуба и который вовсе не собирался эту тень покидать. Владимир не стал уговаривать своих людей обратиться к Свету. Он просто срубил дуб. Взял да и уничтожил родных и привычных старых богов. Физически. Всех, до кого смог дотянуться. Демонстративно и жестоко, как когда-то разрушал церкви и убивал христиан.
И следует помнить, что тот языческий мир, который разрушил Владимир, был его собственным миром. И Владимир уничтожил этот мир. Свой собственный. Так святой князь Владимир показал (действием, собственной жизнью): язычник не становится христианином. Он – перерождается. Владимир до крещения и Владимир после таинства – это совершенно разные люди. Он сам стал бессмертным доказательством того, что никакого единения христианства и языческих верований быть не может. Или – или. И любой из нас, кто крещен и верит, должен это понять. Или – снять крест и отправляться к неоязычникам резать кошек. Сначала – кошек…
Идет война. Она идет тысячи лет. Я не призываю вас, мои читатели, подняться в атаку. Я – не герой-полководец, я всего лишь писатель. Но я попробую показать вам воителя, стяжавшего в величайшей из войн славу, многажды превосходящую ту, что заслужил его отец, покорявший царства. Я попробую показать вам великого князя Владимира Святославовича. Его и тех, кто был с ним. И – против него…
Пролог
Сватовство
Стольный град Полоцк.
Лето 973 года от Рождества Христова.
Рогнеда, княжна полоцкая и единственная дочь князя полоцкого Роговолта, скривила нежный ротик. Лицо же сделала такое, будто ей предложили выйти замуж за мохноногого анчутку.
– Князь… – Пухлые губки княжны выговорили слово – будто сплюнули. – Наймит новгородский господин твой, а не князь!
Боярин и воевода Добрыня, политик и воин, умевший, не моргнув, принимать летящие стрелы кочевников, копья викингов и камни от буйного новгородского вече, дернул щекой, будто его хлестнули плетью.
Широкий, приземистый, мощный, с окладистой бородой и мясистым широким носом, он разительно отличался от Роговолта и его сыновей, высоких поджарых варягов с гладкими крутыми подбородками, вислыми усами и носами прямыми, как лезвие метательного ножа.
– Рабичич! – подстегнутая молчанием старшего посла и свата, надменно бросила Рогнеда. – Что он о себе возомнил? Что дочь полоцкого князя будет снимать сапоги сыну холопки?
Звонкий и звучный голос девушки был слышен не только тем, кто сейчас находился в теремной зале, но даже холопам, прибиравшим во дворе.
Послы новгородского князя Владимира, именитые люди, бояре и тысячники, известные и в Полоцке, и даже в Киеве, не смели поднять глаз.
Если бы с Добрыней приехали ближние князя Владимира, то слова Рогнеды были бы оскорблением одному лишь Владимиру. Но Добрыня не зря позвал в сваты именно коренных новгородцев. Те охотно согласились, потому что – лестно и почетно. Да и сама мысль – женить Владимира на Рогнеде – Новгороду была по сердцу. Соперничество с Полоцком недешево стоило Господину Великому Новгороду.
Роговолт в предварительной пересылке отнесся к сватовству без недоброжелательства. Поставил лишь условием: как любимая доченька решит, так и будет.
Доченька решила. Так оплевала, что тремя рушниками не утереться.
Оскорбили не только Владимира. Оскорбили Новгород.
Сваты не поднимали глаз. Стыд-то какой… И что теперь? Войну объявить?
Один лишь старший над посольскими, воевода Добрыня, дядька и наставник новгородского князя Владимира Святославовича, глаз не опустил. Глядел прямо на гордую княжну, и взгляд его был… Мало сказать – нехороший. Кабы взглядом можно было пронзать, как копьем…
Седой, величественный Роговолт, князь полоцкий, укоризненно покачал головой. Резкость дочери ему не понравилась.
Пусть мать Владимира действительно холопка, но все же Владимир – первенец великого князя Святослава, князь (пусть и выборный) града Новгорода и добрый воин, уже стяжавший себе славу человека удачливого и хитрого. А к славе в придачу – богатства немалые, железом добытые. Оскорблять Владимира – не слишком умно. Тем более говорить такое в глаза Добрыне, сестра которого и есть та самая холопка, что родила Владимира.
Новгород и Полоцк – известные недоброжелатели. Владимир, хоть и молод, а уже немало крови Роговолту попортил. Однако полоцкий князь знал: за отважным Владимиром почти всегда стоит умный и коварный дядька Добрыня. Кто из них опасней – сразу и не скажешь.
Роговолт не одобрил резкость дочери, но обрывать ее не стал – это было бы знаком слабости. А князь-варяг слабым себя не мнил. Здесь, на севере, считал, равных ему нет. Родниться с новгородским князем он с самого начала не собирался. Изрядный кусок полоцких доходов – от пошлин, взимаемых с новгородских купцов, а стань Владимир зятем Роговолта, и вполне может попросить снизить сборы на волоках. И Роговолту будет очень трудно отказать родичу.
Была еще одна причина, по которой Роговолт не хотел этого брака.
Капризно новгородское вече. А ну как пожелает себе другого князя. И куда тогда пойдет Владимир? К тестю, разумеется. И по древнему праву станет таким же претендентом на полоцкий стол, как и сыновья Роговолта. Причем претендентом очень опасным.
И наконец последний довод: такой брак вряд ли понравится Ярополку Киевскому, недолюбливавшему полубрата и коему самостоятельность Полоцка уже давно не по нраву. Как всякий христианин, Ярополк исповедовал принцип: один Бог на небе, один правитель – на земле. Однако Полоцк нужен Киеву как противовес Новгороду. А если Новгород и Полоцк объединятся, то у Киева будет лишь два выхода: либо отказаться от своих северных земель, либо прийти туда со всей силой и сделать вольных князей наместниками… Или вовсе сместить.
Драться с Киевом Роговолт не хотел. Прямо отказывать Новгороду – тоже. Рассчитывал на то, что если откажет Рогнеда, то политически такой отказ будет выглядеть мягче. Мол, не люб княжне Владимир, ничего не поделаешь.
Хотел помягче, вышло – наоборот.
– Никогда! – провозгласила Рогнеда. – За рабичича – никогда! Вот за сына законного, Ярополка Святославовича, – пойду!
Отчасти Роговолт был сам виноват. Вчера он долго толковал с дочерью, наговаривая ей против Владимира. Наговорил на свою голову.
«Надо будет потом побеседовать с Добрыней, – решил Роговолт. – Пусть он – из смердов, но ссориться с ним ни к чему. Объясню, что не мои слова говорит княжна, а собственные. С девки же – какой спрос?»
Однако эта в общем верная мысль запоздала.
Не дожидаясь очередного оскорбления, Добрыня повернулся и, не прощаясь, не сказав ни слова, пошел прочь.
За ним потянулись остальные новгородцы.
Обиделся воевода нешуточно.
«Ну и вороны с ним», – подумал Роговолт.
Невелика шишка. Вот прознает про великие замыслы Владимира (Новгород и Полоцк объединить) киевский князь, осерчает – и погонит брата из Новгорода. А наместником поставит кого-нибудь из своих бояр. Новгород, конечно, пошумит-пошумит – да недолго. С Киевом бодаться им резона нет. Мимо Киева к ромеям не попасть. Прежде через хузар ходили, но Святослав хаканат разгромил, а взять под себя великий путь не успел. Теперь там печенеги да прочие разбойники жируют. Так что придется Новгороду плясать под киевскую дудку.
Опытен Роговолт Много перевидал за свою долгую и обильную событиями жизнь. Научился предвидеть будущее не хуже ведуна. И действия Киева Роговолт угадал, и действия новгородцев.
А вот Святославова первенца недооценил старый князь.
И расплатился за свою ошибку – высшей мерой.

Часть первая
Киев и Новгород

Глава первая

Дружинник киевский Богуслав Серегеевич
Стольный град Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова
То было лето девятьсот семьдесят пятого года от Рождества Христова.
Четвертое лето самостоятельного правления великого князя киевского Ярополка Святославовича.
Последнее лето перед княжьей усобицей. Той самой, что растянется на века, наследуясь сыновьями, внуками и правнуками, превращаясь в традицию…
Но для княжьего дружинника Богуслава лето началось радостями.
Первая радость: Славкин батя, воевода Серегей, сам сел на коня.
Все ж таки выходили его матушка Сладислава с ведуном Рёрехом и мудрым парсом Артаком. Кто свершил сие чудо: светлый Христос, огненный бог парсов, любящий доблестных Перун, животворящий Волох, а может, и все разом, то Славке неведомо. Однако ж батя Славкин оказался единственным, кто выжил после страшной сечи на острове Хорса. Лучшие вои русов легли тогда в погребальные лодьи, что поплыли вниз по Днепру. Сам великий князь-пардус Святослав взмыл из священного пламени – в Ирий.
Воевода Серегей тоже должен был уйти за Кромку… Но не ушел.
В Киеве говорили: сие – не просто так. Никто не мог бы выжить с такими ранами.
Артём, старший брат Славки, говорил, что сам не верил, что довезет отца до дому.
Однако ж довез.
И дома батя тоже не помер, хотя оба княжьих лекаря дружно сказали: не жилец. Но матушка, хоть и потемнела лицом, когда увидела батины раны, за священником не послала.
А лекарей прогнал дедко Рёрех.
– Кыш! – каркнул он.
И лекари ушли, обиженные.
А матери Славкиной Рёрех так сказал: «Молись кому хош, Сладушка, а только муж твой – уже за Кромкой. Позвать-то я его позову, а захочет ли вернуться, не знаю».
«Захочет, – сказала матушка. – Не хотел бы жить, уже умер бы. Сам знаешь, старый: с такими ранами не живут, а он – жив».
Рёрех тогда захихикал и сказал: «Умница, дочка! Хоть ты и не ведунья, а ведаешь правильно. Подымем нашего воеводу. Перуновой десницей клянусь, он еще поскачет по Дикому Полю!»
И прав оказался. Вышел батя из-за Кромки. Однако ж три долгих года прошло, пока вернулась к бате доля его прежней силы.
Малая доля, однако ж, когда надевали на Славку шитый золотом пояс княжьего гридня, батя глядел на это не с носилок, а с седла своего боевого коня.
Золотой пояс – вторая радость этого лета.
Опоясал Славку, как заведено, сам великий князь киевский Ярополк.
– Господь с тобой! – сказал князь с важностью. – Служи мне так же верно, так, как вся родня твоя служит!
Слова эти Славке не по душе пришлись.
Во-первых, по его мнению, он уже послужил великому князю – жизнь спас как-никак. Во-вторых, не так раньше в гридни опоясывали. Говорили по-другому: не Господа призывали, а Перуна. И весело было.
Но нет больше веселья в киевском князе. Как убили копченые отца его Святослава, так и переменился Ярополк. Хоть и был лишь на год старше Славки, а совсем веселье юности потерял. Строгим стал, суровым. Неулыбчивым. Жил богато, а не весело.
Но дружине своей веселиться не запрещал. И Перуна славить – тоже дозволял. Хотя тех из дружины, кто крещеный был, выделял особо.
Так было и в то воскресенье, когда отличился Славка.
С первыми лучами солнца великий князь киевский Ярополк отправился на заутреню. Вместе с князем шли крещеные из княжьей руси, а также те, кто крещен не был, но, тем не менее, пожелал проявить уважение к новому Богу. И, заодно, – князю. В Киеве знали, что, в отличие от многих старых богов, Господь Христос не возражает, когда нехристи приходят на богослужение. Конечно, если те ведут себя прилично святому действу.
Впрочем, мало кто рискнул бы нарушить порядок, когда в церкви – сам великий князь. В храме Божием ослушника казнить не станут, однако за церковными дверьми всыплют – мало не покажется.
Одним из таких некрещеных, но желавших проявить уважение, был княжий отрок Малой.
Давний, еще из детских[36] времен, дружок Славки, сын теремной девки Малой с пяти лет жил при Детинце. С тех пор его так и звали Малым, хотя к семнадцати годам парень вымахал в детину саженного роста. Отца своего Малой не знал, однако утверждал, что тот – из свеев. Глядя на беловолосого здоровяка в это можно было поверить.
Второй лучший друг Славки – княжий отрок Антиф. Этот – крещеный, поскольку мать его – ромейка из Тмуторокани, озаботилась привлечением сына в лоно Церкви Христовой. Но не сразу. Отец Антифа, варяг[37] из кривичей, десятник в дружине Святослава, христианином не был и крестить сына не разрешал. Отец Антифа погиб на острове Хорса вместе со своим князем. Антиф очень горевал и завидовал Славке, у которого отец выжил. Мать же Антифа говорила: это потому, что воевода Серегей – крещеный. И уговорила сына креститься.
Рядом с друзьями: Славкой, вымахавшим в свои шестнадцать зим на полголовы выше старшего брата, и не уступавшим Славке статью Малым – чернявый невысокий Антиф, больше похожий на ромея, чем на кривича, казался инородцем. Но в киевской дружине чернявых было не меньше, чем пшеничноголовых и рыжеволосых, так что курчавый парнишка с крупным ромейским носом и большими, как у девки, карими глазами выделялся не больше, чем какой-нибудь тощий, носатый и такой же чернявый касог.
Три друга были всего лишь отроками, поэтому от князя их отделяли широкие спины старших: княжьих ближников и опоясанных гридней. Старшая гридь (среди которой Славкин брат, воевода Артём), все, как и сам князь, в белых праздничных рубахах, без броней, но с мечами у поясов, торжественно спускались по улице мимо любопытствующих киевлян – к новопостроенной на краю торжка церкви Святой Троицы. Княжьи отроки, тоже без броней, но – с круглыми красными щитами (их позже оставят у входа в церковь) важно вышагивали в хвосте колонны и старались настроить себя на молитвенный лад. По крайней мере Славка старался. Это было трудно, поскольку солнышко светило ярко, а девки-лоточницы, торговавшие на торжке, усердно строили глазки красавцам-дружинникам, а иные даже подмигивали и подманивали молодых воинов полупристойными жестами. Не зря этот торжок на Горе, внутри княжьего двора, Бабиным называют. Не торговки на нем, а чистое искушение. Невысокого Антифа, шедшего посередине, спасали от пылких взглядов могучие фигуры друзей, а вот рослые Славка и Малой оказались беззащитны перед искусительницами.
Малой, впрочем, вел себя вполне свободно и отвечал на манящие двусмысленные жесты жестами вполне понятными. Мол, подожди, красавица, я скоро вернусь и тогда…
А вот Славка старательно уводил взгляд вверх: сначала – на крыши домов, а потом – на соломенные кровли рыночных навесов, облюбованных воронами и прочими крылатыми любительницами пищевых отбросов.
Смотрел Славка просто так, без умысла, однако даже рассеянный его взгляд все равно оставался взглядом воина-дружинника, потому отсутствие чернокрылых на одном из навесов Славка отметил. Отметил и не то чтобы обеспокоился… Так, чуть насторожился. И очень вовремя заметил приподнявшегося на подозрительном месте человечка… натягивающего лук.
Дальше Славка действовал не рассуждая.
Рванулся с места, отбросил плечом кого-то из старшей гриди, подпрыгнул, выбрасывая щит…
Успел. Подлая стрела чиркнула вскользь по дубленой коже щита и, теряя силу, ушла вверх.
Вторую стрелу злодей послать не рискнул. Да и без толку, потому что колонна благостных богомольцев преобразилась. Рослые гридни вмиг заслонили невысокого князя, ощетинились клинками, зашарили по сторонам цепкими взглядами, выискивая врага.
Отбитую стрелу, охотничий срез,[38] поймал княжий сотник Варяжко. И сразу бросил воеводе Артёму. Тот глянул мельком, отдал князю.
Славка поймал взгляд старшего брата, махнул рукой в сторону навеса, на котором только что прятался злодей:
– Там!
Лучшие гридни бросились – как волки на добычу.
– Взять площадь! – закричал Артём. – Гридь! Взять всех! Никого не выпускать!
Киевский народ и сообразить ничего не успел, как рассыпавшиеся дружинники заняли все входы-выходы, одни взяли под наблюдение крыши, другие принялись обыскивать толпу, третьи помчались к воротам, отделявшим Гору от остального города.
Великий князь Ярополк вертел в руках короткий охотничий срез и хмурился. Стрела была слабая, доспех таким клювиком не пробьешь. Но разрубить незащищенную плоть – запросто. Попади такая в шею – и человек истечет кровью за две дюжины ударов сердца.
– Деревлянская работа, – заметил кто-то из оставшихся при князе гридней.
– Мало мы их резали, поганых! – сказал другой.
Дружинники тем временем искали стрелка. Прошерстили всех, кто оказался на торжке. Особо – человек двадцать, у которых нашлись при себе луки. К сожалению, стрел, подобных выпущенной в князя, ни у кого не обнаружилось. У большинства луки вообще оказались зачехлены, а тетивы – сняты.
Деревлян среди задержанных было двое. Обычные лесовики. Порядком перепуганные. За одного вступились соседи: мол, этот точно не стрелял. За второго – Славка. Лица стрелка он не видел, но заметил, что волосы у того – темно-русые. А этот – рыжий.
– Ушел злодей, – с разочарованием констатировал Артём.
Задержанных отпустили, а князь с гридью отправились в церковь. Возблагодарить Бога за спасение князя и за все прочие милости.
Сергей Духарев в то утро молился дома. Вчера перетрудился, тренируя ослабевшие мышцы, и организм обиделся: утром воеводу не на шутку скрутило. Получив строгий выговор от жены, Сергей отлеживался в постели, с головы до ног покрытый целебными мазями и до горла переполненный еще более целебными отварами.
Чтобы воеводе не было скучно, рядом с ним был старый варяг Рёрех. Два самых известных в Киеве ведуна играли в шахматы. Рёрех, как более матерый, угадывал ходы противника лучше – и выигрывал.
Когда Артём и Славка, возбужденно переговариваясь, вошли в горницу, от армии их отца остался только зажатый в угол конунг, прикрытый единственной башней и пешцом, время которого уже было сочтено. Время конунга, впрочем, тоже.
– От так! – с удовольствием проскрипел Рёрех, скушал своим конным Сергеева пешца и нацелился им же на башню воеводы. Это только в жизни конница не берет башни. В шахматах – запросто.
– Твоя взяла, – вздохнул Духарев и положил своего конунга на доску. – Ну, парни, рассказывайте, что у вас там произошло?
Братья с уважением поглядели на отца. Ведун, ясное дело. Мысли читает. Сергей усмехнулся. Читать мысли сыновей ему было просто. Все у них на физиономиях написано. А вот насчет ведуна… С того, последнего боя на Хортице Сергея больше не донимали сны о прошлом-будущем. Словно и не было его.
Пропало. И память о мире, где компьютеры, телевизоры и прочие технические чудеса, таяла, растворялась в небытии. Одни смутные тени где-то на окраине памяти.
– Ну что там у вас произошло?
– Славка отличился, – сказал Артём, похлопав брата по крепкой шее. – Князя нашего спас!
* * *– …Словом, пришлось всех отпустить, – завершил рассказ Артём. – У одних – стрелы не те, у других и вовсе тетивы сняты да спрятаны. Не за что зацепиться. Зато мы теперь точно знаем, что деревлянин стрелял.
– Ничего мы не знаем, – возразил Сергей. – И мыслишь ты, сынок, неправильно. – С чего ты взял, что у стрелка не могло быть двух тетив? Может, одна – навощенная, в чехле, а вторую он после выстрела сбросил? И со стрелами – тоже. Кто тебе сказал, что у стрелка должны быть в колчане одни деревлянские срезы? И вообще, с чего ты взял, что это – деревлянин? По-твоему, деревлянскими стрелами только деревлянские лесовики могут стрелять?
Артём заметно расстроился.
Сергей, глядя на его огорчение, только рассмеялся.
– Да неважно это, – сказал он, махнув рукой. – Если разбойник тот не дурак, то наверняка сбросил и стрелы, и лук. На земле-то поискали?
Артём покачал головой и еще больше расстроился. А Славка – удивился.
– Как это лук сбросил? – проговорил он. – Спрятал куда-нибудь?
– Да просто взял и выкинул, – сказал Сергей.
– Кто ж выкинет добрый лук? – изумился Славка.
Лук для настоящего стрелка – все равно что конь.
Или меч. От него жизнь зависит. Из чужого лука и стрела по-другому идет, и руки устают больше. Из своего лука Славка зайца снимал за сотню шагов. А из чужого – самое большее за полста.
– А кто тебе сказал, сынок, что лук был хороший? – осведомился Сергей. – Ну-ка, Славка, скажи мне: силен ли был удар и глубоко ли в твой щит вошла стрела?
– Да она вообще не воткнулась, – ответил Славка с гордостью. – Чиркнула только, я ж ее вскользь поймал.
Он думал: отец похвалит. Но тот лишь головой покачал, а Артём произнес покаянно:
– Ты прав, батя. Во всем прав. Недодумали мы.
И, увидев, что Славка так ничего и не понял, пояснил, что стрелял злодей саженей с тридцати. С такого расстояния из хорошего лука даже охотничий срез вскользь не пойдет. Раз выстрел был слабый, значит, и лук был плохонький. Такой не жалко. Сообразили бы сразу, что стрелок мог выкинуть лук, так, может быть, лук бы нашли. А там и его хозяина попробовали б сыскать. Народ в Киеве наблюдательный. Глядишь и узнали бы, чей лук.
– Ладно, сынки, – сказал Сергей. – Вы небось голодные, с богослужения-то? Сейчас мать на стол накроет, а я, пожалуй, пойду искупаюсь.
– Коня тебе подседлать, батя? – предложил Славка.
– Нет, я пешочком.
Братья вышли во двор – проводить. На крыльце грелся на солнышке Рёрех. Не просто грелся – ладил перья к новым стрелам. Без дела – скучно.
Сладислава выглянула в окошко горницы: все ли ладно с мужниной прогулкой?
С прогулкой все было хорошо. Воевода отправился пешком и налегке: с одним лишь кинжалом на поясе. Зато следом за ним – верхами и при оружии – трое гридней. Врагов у недужного воеводы немало. С охраной спокойнее. Не для того выхаживала Сергея Сладислава, чтобы его зарезал какой-нибудь недруг.
У ворот засуетился дворовой холоп: прибрал оброненный лошадьми навоз. За холопом пристально наблюдал цепной мишка. Улучив момент, бросился с разбега. Не достал, но рванул так, что столб, к которому была прикреплена цепь, аж загудел.
– Заматерел косолапый, – отметил Рёрех. – Пора на шубу пускать.
Старый варяг был прав: зверь вырос, не слушался более никого и стал опасен.
– Можно я его возьму? – попросил Славка. – Лют Свенельдич один прием показывал. Как мишку ножом – сразу в сердце.
– Там видно будет, – буркнул Артём. – Ты скажи, старый: почему так? Почему батя наш все видит и понимает, а мы со Славкой только мечами махать можем?
– Не умаляйся, сынок, – криво ухмыльнулся Рёрех. – Иной раз и ты соображаешь не худо. Не то не поставил бы тебя Святослав воеводою. Однако батя ваш, он по-другому думает. Почему?
– Почему? – заинтересовался Славка.
– Да потому что батя ваш за Кромкой побывал. А кто там, сынки, побывал, тот такое видит, что прочим человекам не углядеть.
Артём что-то буркнул недовольно и вернулся в дом.
Завидовал он отцовскому умению ведать. А вот Славка – не завидовал. Ему и без ведовства неплохо. Тем более что князя от стрелы не ведовство спасло, а крепкий Славкин щит.
Хорошо, когда у князя есть верные дружинники. Кабы не они – не держать бы Ярополку Киева. Хотя и без Ярополка Киев бы не пропал. Есть и другие князья у руси. Младший брат Олег Святославович. Старший брат Владимир Святославович.[39] Вот ему бы и править Киевом, да не от той матери родился. Рабичич.
Хотя если и звали так Владимира, то заглазно. В лицо – никто не посмел бы. Кому хочется прежде срока за Кромку уйти?

Глава вторая
Князь новгородский Владимир Святославович
Поздняя осень 973 года от Рождества Христова.
Новгородские земли

Из троих сыновей Святослава Владимир был более всех схож с отцом. От отца он унаследовал могучую стать, синие глаза и соломенного цвета волосы. От матери – светлую кожу, соразмерность черт и дядьку-пестуна Добрыню. И еще огненный норов, обузданный волей, а потому еще более опасный для тех, кто осмеливался рассердить новгородского князя.
Так же, как отец, сын был необычайно ловок в обращении со оружием. Разве что, в отличие от отца, предпочитал биться не конно, а пеше. Правду сказать, на земле Новгородской и в ее окрестностях конно особо не повоюешь. Коннице свобода нужна. Степь, простор. Чтобы ничто не мешало ни разбегу, ни полету стрелы.
А здесь – леса да болота. Вместо удобных степных дорог – реки, вместо конских седел – скамьи боевых лодий или скандинавских драккаров. В лесных чащах не нужен сильный степной лук со «спинкой» из сухожилий, с костяными вставками. Лук, что метко бьет на двести-триста шагов, а со снятой тетивой выгибается так, что «рога» почти касаются друг друга. Чтобы ударить с тридцати шагов из засидки в кроне ветвистого древа, вполне достаточно и простого охотничьего лука.
Само собой, Владимир Святославович умел и рубить на скаку, и стрелять из степного лука. Но привычней ему была твердая земля или играющая под ногами палуба. И мыслил Владимир совсем не так, как отец, чей порыв сызмала стремился к запредельному: к дальним чужим землям, дивным победам и власти над миром, подобной той, что была у Александра Македонца. Князь новгородский желал владеть тем, что близко, до чего можно дотянуться руками, сгрести, как желанную девку, и подмять под себя. И дело тут было не только в отличии севера от юга, новгородских лесов от киевских степей. Варяжское море не менее просторно, чем приднепровская степь. Может, потому Владимир вырос таким, что воспитывал его не лихой длинноусый варяг, а основательный и хитрый полянин Добрыня. Оно, может, и к лучшему, потому что природному варягу было бы трудновато ладить с буйным и переменчивым новгородским людством. Добрыня справлялся с Новгородом, а вот с внешними врагами города выпало управляться Владимиру. Врагов же у Нового Града было предостаточно. А желавших урвать кусочек от его богатств – еще больше. Словом, скучать ни Владимиру, ни его крепкой, хоть и собранной из разноплеменных воев, дружине не приходилось. Однако плох тот князь, который, оберегая принявший его город, забывает о своих ближних. Глазом моргнуть не успеет такой князь, как останется без лучших дружинников. Особенно если изрядная часть их – вечно голодные скандинавы.
– Все зерно забрали, шкурки забрали подчистую, двух дочек увели, трех свиней зарезали, – плаксиво причитал огнищанин Ходья, – пива только сваренного – два бочонка, рудных криц…
– Умолкни! – сурово произнес Владимир, и огнищанин заткнулся на полуслове.
Крепкое хозяйство у Ходьи. Место хорошее – на берегу озера. Дома и сараи – из цельных сосновых бревен, вокруг – частокол. За частоколом – огороды, за огородами – огнища. А ближе к озеру – заливные луга. И птичьи гнездилища. Сейчас, конечно, все – под снегом, но летом – сущий рай. А подальше – дремучий лес, полный всякого зверя. И болото, в котором холопы Ходьи собирают рыжие камни – железную кровь земли. Немалое богатство стяжал Ходья. И дань городу тоже немалую платит. А город за это должен Ходью защищать. Вернее сказать, защищать его должен Владимир. Которому, в свою очередь, платит за это город. И платит щедро.
Но все равно Владимиру Ходья противен. Тринадцать холопов у него и двое сыновей, здоровенных как зубры. Все – не только землепашцы, но и охотники. С луком да копьем знакомы. Запасов в доме – немерено. Частокол вкруг хутора – в четыре локтя. Колодец – во дворе. Облей частокол водой – ни один враг не вскарабкается. Сядь в осаду, пошли темным временем в город ловкого человека – и сиди, пока помощь приспеет.
А Ходья свой дом и двор на разграбление отдал. И добро бы – могучим викингам… Хотя нет, с викингами Ходья, пожалуй, дрался бы. Потому что после викингов никого и ничего в хуторе бы не осталось. А этих сам небось впустил. Посулили огнищанину меха за полцены продать – он и купился.
Все ясно Владимиру. Однако учить огнищанина бесполезно. Надо обидчиков его ловить. Не для того, чтобы вернуть Ходье добро (этого еще не хватало!), а чтоб начисто отбить охоту у лесовиков грабить новгородских людей. Потому что такими вот «ходьями», что расселяются по дремучим лесам, и ширится новгородская пятина.
Владимир уже успел понять, как это делается.
Сначала охотники, что бьют зверя по зимнему времени, осваивают заимку, строятся, возводят частокол от зверья и чужого человека. А станет пушного поменьше, охотничьи ватажки дальше уйдут, так на заимку придет такой вот «ходья», выпалит лес под пашню, обустроится – и живет. И оброк платит. А с каждой гривны, что в новгородскую казну попадает, толика – князю Владимиру.
– У-у-у… чудь белоглазая… – злобно шипит Ходья.
Владимир его не слушает. Он прикидывает – далеко ли ушли чудины. Выходит, что далеко. Засветло не догнать. Да и людям отдых дать надо. Три дня сюда бежали, две ночевки в лесу, под волчье пение. Хочется – под крышу. Чтоб тепло. Чтоб спать без рукавиц.
– Переночуем здесь, – решил Владимир. – Лунд, разберись.
Десятник Лунд, спокойный светлобородый свей, махнул рукой в меховой рукавице, и двое отроков, сбросив лыжи и засунув за пояс рукавицы, направились к хлеву.
Ходья открыл было рот, чтобы запротестовать, но глянул в прозрачные равнодушные глаза Лунда – и не рискнул.
Челяди у огнищанина осталось пятнадцать человек. Не считая детей и женщин. С теми, кого чудины увели, без малого пятьдесят ртов, так что дом у Ходьи – не маленький. Однако с появлением в нем двадцати трех дружинников во главе с князем внутри сразу стало очень тесно. Зато шумно и весело. Не веселился только сам Ходья, ведь это его кабанчика жарили сейчас в очаге и его пиво щедро плескали в чашки мускулистые руки княжьих дружинников.
– Чё такой смурной, человек? – Здоровенный как зубр и такой же волосатый гридень-кривич по прозвищу Ребро облапил Ходью пудовой ручищей. – Не кручинься! Достанем мы твоих обидчиков!
– А мне с того что за прибыль? – буркнул Ходья.
По Закону вся отбитая у чудинов добыча становилась собственностью тех, кто ее отбил. А этот здоровый гридень за раз выпил пива больше, чем сам Ходья – за четыре седьмицы.
– Так дочек же твоих вернем! – напомнил Ребро.
– Да что мне дочки! – в сердцах воскликнул огнищанин. – От девок разор один!
– Гы! – обрадовался гридень. – Коли так, то мы их себе возьмем!
– Что ты болтаешь, дурной? – сердито закричал Ходья, скидывая с плеч тяжеленную, как бревно, десницу дружинника.
– Дак это… Нельзя, что ли? – огорчился Ребро.
И тут до него дошло, что огнищанин только что его оскорбил.
– Так как ты меня назвал, жук навозный? – прорычал гридень, нависая над не уследившим за языком огнищанином. – Вот я тебя сейчас…
– Ты – в доме моем! – вскрикнул огнищанин, пятясь. – Ты – гость! Не сметь угрожать мне в моем доме!
Ребро задумался. Правда и впрямь была на стороне огнищанина. Ребро – гость. Ходья – хозяин. Накормил, напоил и все такое. Однако Ребро – гридень княжий. Ему оскорбление спускать никак нельзя. Тем более не любил Ребро, когда его называли дурным… А его – называли. Особенно когда выпьет. И одно дело, когда называли свои братья-гридни… А тут какой-то огнищанин. То есть по сути – смерд. Ну коли в доме его поучить нельзя, так это дело решаемое…
– А ну пошли во двор! – решительно заявил Ребро. Ухватил Ходью за ворот и поволок к дверям.
Ходья завопил. Сыновья тут же полетели на помощь к отцу… И разлетелись по лавкам. Ребро одной рукой орудовал лучше, чем они – четырьмя. Уволакиваемый Ходья схватился было за нож, но вовремя сообразил: тогда точно пришибет.
– Княже! – заверещал он. – Что творишь?
Владимир поначалу не обращал внимания на свару Ребра с хозяином. В избе было довольно шумно, а князя куда больше интересовала молоденькая жена одного из сыновей Ходьи, весьма охотно принимавшая знаки внимания молодого Святославича. Князь уже прикидывал, где им можно уединиться… Но тут, совсем некстати, муженек лакомой женки плюхнулся на лавку, сочно приложившись о бревенчатую стену.
– Ребро! – рявкнул недовольный Владимир. – А ну брось гов… человека!
Ребро не услышал. Этот кривич всегда отличался громким голосом и плохим слухом… когда выпьет.
Зато князя услышал Лунд.
Десятник возник на пути Ребра, когда тот уже прицелился открыть дверь головой вопящего Ходьи.
Ростом кривич не уступал свею, а силой… Помериться с Лундом силой Ребро в жизни не рискнул бы.
– Отпусти его, – негромко произнес Лунд.
Ребро послушно поставил огнищанина на пол.
– Он меня оскорбил! – пожаловался Ребро. – Дурным назвал!
– Было? – спросил Лунд у помятого Ходьи.
– Так он моих дочерей… – закричал Ходья.
– Было иль нет? – оборвал его десятник.
– Ну было, – неохотно признал Ходья.
– Отдашь ему гривну, – сказал Лунд и отвернулся.
– Так где ж я… гривну? – воскликнул огнищанин. – У меня ж… Меня ж ограбили!
Но Лунд уже вернулся к столу: пить Ходьево пиво и доедать Ходьеву свинку с Ходьевыми мочеными грибочками.
– Нету у меня гривны, – буркнул Ходья вполне довольному исходом конфликта Ребру.
– Ничё, – успокоил его уже остывший Ребро. – Я возьму что глянется. И зашарил глазами по избе, выискивая подходящий для виры предмет…
Ходья мрачно наблюдал за ходом поиска, хваля себя за то, что успел припрятать все ценное еще перед набегом чудинов. Хотя, если подумать, эти княжьи – такие же разбойники. Хуже них только викинги…
* * *Владимир с дружиной догнали-таки дерзкую чудь. Но – поздно.
Немногим ранее перехватил проворную ватажку малый хирд свеев. Чудины, как и следовало ожидать, драться с матерыми викингами не стали. Побросали добычу: железные крицы, рабов, всё что потяжелее – и дали деру, унеся на спинах несколько дюжин меховых кип.
Свеи тоже, как и следовало ожидать, в погоню не бросились. Легче зайца в лесу догнать, чем чудина на лыжах.
Обрадованные нежданной поживой, разбили лагерь, разожгли костры и собрались отпраздновать удачу.
Выставили, впрочем, пару дозорных. Хотя что это за дозорные, у которых в деснице кружка с пивом, в шуйце – сочащийся жиром окорок, а в голове – плененные хольмгардские девки?
Гридни Владимира скрали этаких сторожей как лиса – домашнюю утку. Убивать не стали. Ошеломили, спутали и сунули в кусты.
Так что для храбрых викингов оказалось совершеннейшим сюрпризом, когда на их беспечный лагерь выбежали из березняка Владимировы гридни.
Впрочем, свеи были воями бывалыми – проворно похватали зброю и выстроились в боевой порядок. Не очень-то они и испугались. Пугливые в вики не ходят. А что часть воинов не успела вздеть брони, так и без броней можно славно биться. Ульфхеднаров и берсерков в хирде не было, однако в хорошей драке любой викинг – почти что берсерк.
Владимир, оценив положение, переглянулся с Лундом и остановил своих людей. Добыча того не стоила, чтобы живот за нее класть. Однако честь необходимо было соблюсти. Потому новгородский князь еще раз переглянулся с Лундом, и тот понял без слов: отмахнул топором стылую березовую ветку и помахал ею в воздухе.
Свеи поняли: сплоченный строй разошелся, выпуская двоих. Владимир и Лунд скинули лыжи (мало ли как обернется – может, до драки дойдет) и двинулись навстречу.
Свеи-переговорщики, один – зрелый муж, другой – помоложе, держались уверенно.
– Что вам надо, люди Гардарики? – по-славянски сердито закричал тот, что помоложе. – Идите своей дорогой и останетесь живы!
– Напугал волк медведя! – по-свейски пробасил Лунд. – Чудинов пощипали, да?
– А тебе что за дело, человек севера? – оскалился тот, что помоложе. – Я говорю: что взяли, то – наше! Моя добыча принадлежит мне, и горе тому, кто посмеет на нее покуситься!
– Тебе бы на тинге орать, – насмешливо произнес Лунд. – А здесь тебя даже деревья не услышат. Потому что это – земля Хольмгарда. И все, что на ней, принадлежит Хольмгарду. И глупые чудины, которые осмелились украсть чужое, и то, что они украли. Отдайте добычу и убирайтесь. И останетесь живы! – Лунд очень ловко передразнил напыщенное заявление викинга.
Раскрасневшаяся от морозца физиономия молодого викинга стала еще краснее. Он схватился за меч…
Но тут подал голос старший. До этого он предоставлял говорить молодому, сам же пристально разглядывал Владимира и Лунда, оценивая, насколько они опасны.
«Смотри, смотри», – думал Владимир, в свою очередь изучая викинга.
Этот, старший, был хорош. Один из немногих свеев, успевших вздеть бронь (что говорило в его пользу), викинг выглядел настоящим хёвдингом. А может, и ярлом, судя по широким золотым браслетам на запястьях и отменному, не хуже, чем у самого Владимира, панцирю. Кроме того, лицо викинга было чистым. Ни одного шрама. Учитывая, что перед Владимиром стоял опытный воин, это тоже говорило о многом.
Молодой тоже хорош, но он – не вождь. Задира, рубака, сильный в сече, но не более. Сейчас старший дал ему возможность поболтать, чтобы проверить хольмгаргдцев на прочность. Проверил и нашел, что железо хорошей ковки.
– Я – Сигурд, сын Эйрика Бьодаскалли из Опростодира.
– Не тот ли ты Сигурд, чья сестра Астрид – жена конунга Трюггви Олавсона? – негромко спросил Владимир.
– Да, – благородный свей помрачнел. – Только не жена уже, а вдова. Конунг Харальд Серая Шкура и его брат Гудрёд убили Трюггви. Не знаю, удалось ли моей сестре спастись. Надеюсь, что так, потому что весть о ее смерти до меня не дошла.
– Сочувствую тебе, Сигурд Эйриксон, – медленно проговорил Владимир. – Я не знал Трюггви, но слышал о нем как о славном воине. Я – Владимир, сын конунга Святослава и конунг Хольмгарда.
Насчет «конунга хольмгардского» он малость загнул. Не было у него в Новгороде власти конунга. Да и сама новгородская пятина никак не тянула на королевство. Однако у скандинавов хвастовство – дело обычное.
Сигурд оглядел застывших в отдалении гридней Владимира.
– Невелико твое войско, конунг Владимир, – заметил он. Имя князя он произнес на свой лад «Вальдамар». – Даже для ярла оно маловато.
– Я – на своей земле, – князь шевельнул плечами, облитыми поверх меховой поддевки маслянистой чешуей панциря. – Кого мне бояться? И войско мое не так уж мало… – Тут Владимир сделал многозначительную паузу, а потом добавил со значением: – Однако в хирде моем всегда найдется место для хороших воинов. Таким – и почетное место за столом, и пара серебряных марок для кошелей.
Предложение было сделано. Сигурд задумался, но результат был Владимиру известен. Он заранее знал: Сигурд и его люди пришли в Гардарику наниматься на службу. Что еще им тут делать зимой?
– По четыре марки в год – моим людям, – сказал Сигурд. – Мне – десять. И всем – прокорм. Когда и сколько – обсудим позже.
Владимир кивнул:
– Договоримся.
Сигурд неторопливо отстегнул от пояса ножны с мечом и передал их младшему. Тот аккуратно положил их к ногам Владимира. Лунд, в свою очередь, поднял и передал их князю.
Владимир не удержался – вытянул клинок из ножен. Хороший клинок. Ухоженный, отполированный, лоснящийся от масла.
Князь вернул меч в ножны и вернул хозяину. Сигурд принял с поклоном.
Всё. С этого мгновения он – хёвдинг Владимира. Вернее, его боярин, поскольку его вождь – не конунг скандинавский, а новгородский князь.
Строй викингов распался. Их Владимир тоже оценил. Отметил, что у каждого на поясе – меч. То есть все они небедные и, очевидно, достаточно опытные воины. Неплохое приобретение. Дядька Добрыня одобрит.
А теперь самое время перекусить и выпить. Любопытно, хороши ли собой дочки огнищанина Ходьи? Издали и не разглядеть толком.
Лунд сделал знак – Владимировы гридни попрятали оружие и заторопились к кострам.
Вопрос – кому принадлежит отбитое у чудинов – более не поднимался. Все будет поделено по закону. И каждый получит свою долю. Только дочек придется вернуть отцу. Впрочем, оно и к лучшему. Если эти девки – товар, то трогать их нельзя. Непорченые стоят впятеро дороже. А коли все равно отцу возвращать, так не порожними же…

Глава третья
Великий князь Ярополк Святославович
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова

Великий князь киевский Ярополк Святославович потер пальцем верхнюю губу, словно проверяя: не появились ли на ней пышные варяжские усы? Усы не появились. Только темный пушок. Поди ж ты: воевода Артём лишь на несколько лет старше, а лицом – истинный зрелый муж. Суровый, красивый. И усы – ниже подбородка. А у великого князя щеки гладкие и румяные, а губы пухлые, как у девицы. Досадно. И то что подобные мелочи огорчают – тоже досадно. У великого князя киевского должны быть и досады великие. А тут…
Может, дело в том, что окружают Ярополка столь славные мужи, отцовские витязи и воеводы, повидавшие дальние земли, повоевавшие множество народов? А он, Ярополк, сиднем сидит в Киеве… И не хочется ему из Киева никуда уезжать. А править можно и отсюда, из терема на Горе. Как бабка Ольга правила…
Только и здесь, в Киеве, кто-то ищет его жизни. Почему? За что? Ведь так усердствует Ярополк, чтобы всем было хорошо! Старается никого не обижать, жить мирно, по-христиански…
Великий князь поглядел на мрачное лицо воеводы. Артём еще ничего не сказал, но Ярополк уже все понял.
– Ничего ты не узнал, – с огорчением произнес князь.
Артём молчал сокрушенно. Князь был прав.
– Хотя другие тоже ничего не проведали, – продолжал Ярополк. – Даже Блуд. А уж как хвалился боярин, что ему в Киеве каждый чих ведом.
Артём вновь промолчал. Не нравился Артёму Блуд. Всё казалось ему, что не о Киеве и князе радеет моравский боярин, а о собственной выгоде. Многое из того, что известно Блуду, дальше Блуда не идет.
Но не станет же киевский боярин таить сведения о покусившемся на Ярополка?
Или – станет?
В дверь княжьей горницы поскреблись.
– Ну что там? – громко произнес Ярополк.
– Сотник любечский Горомут – к великому князю! – сообщил отрок.
– Пусть заходит, – разрешил Ярополк.
Любечский сотник Горомут – из бывшей Ольгиной дружины, доставшейся по наследству внуку.
Войдя, сотник стянул с головы обшитую железными полосами шапку и поклонился. Под шапкой у сотника обнаружилась обширная загорелая лысина со светлой полоской сабельного шрама. Оставшиеся волосы сотник заплетал в косицу цвета дорожной пыли. Бороду сотник тоже заплетал в две косицы. Как степняк. Хотя сам, сразу видно, – из полян.
– С просьбой к тебе, княже, – бодро сообщил сотник.
– Проси, – разрешил Ярополк.
Сотник солидно откашлялся:
– Дозволь, княже, службу оставить, – сказал он и вновь поклонился. – Годы свое берут. Тяжко-то – месяцами в разъездах.
– Коли так, могу тебя в городские стражи взять, – тут же предложил Ярополк.
– Ну… – Горомут замялся.
– Говори! – потребовал великий князь.
– Годов-то уж немало мне. Хочется осесть на землице своей.
Артём усмехнулся. Хитрый сотник пришел пожалования выпрашивать. Думает: молодой князь щедрее своей бабки.
Но Ярополк, хоть и молод, а без заслуги никого не одарял. Заслуг же особых у сотника не наблюдалось, иначе к князю пришел бы не сам сотник, а его старший – любечский воевода.
– Хочешь на землю сесть – садись. Или не скопил за службу на собственный надел?
– Скопить-то скопил… немного, – признался сотник. – Да на хорошей земле оброки большие.
– Конечно большие. А как же иначе? Так – по Правде.
– А по Правде это, что чужим хорошую землю ни за что безоброчно дают, а своим – нет? – дерзко спросил сотник.
– Это кому же? – поднял бровь великий князь.
– А хоть тем же касогам!
– Касогам землю мой отец выделил, – сказал Ярополк. – И он знал, за что ее давал.
– Это порубежная земля, – вмешался Артём. – Там не только землю пашут, но и службу несут. Дикая Степь – рядом. Печенеги каждый год набегают.
– Ну и пусть набегают! – оживился сотник. – Встретим, не впервой. Ты, княже, только землю нам дай, чтоб безоброчно пахать. А с копчеными мы сами уж как-нибудь. Тын построим, дозоры наладим.
– Мы – это кто? – спросил Ярополк.
– Да с полсотни нас, – признался Горомут. – Из любечской гриди, тех, кто годами постарше. А может, еще кто захочет. Дай землю, княже, очень просим!
– Этак у меня вся дружина по рубежам разбежится, – проворчал Ярополк.
Сотник покаянно молчал. Вроде как соглашался. Однако выражение на загорелой роже – упрямое.
– Что скажешь, воевода? – повернулся он к Артёму. Тот изучил сотника с ног до головы. Вид у Горомута справный. Однако и впрямь немолод. Шея – в морщинах, тулово чуток скособочено: от болезни или от раны? И брюшко намечается. Может, и не врет, что тяжело ему в конных дозорах ходить? А вот на стене – в самый раз. И опыт воинский наверняка немалый.
– Дай ему землю, княже, – поддержал сотника Артём. – Я даже место могу подсказать. На полпоприща к закату от касожского городка. Там и родник есть, и от речки недалеко.
– Это не там, где курган с каменной бабой поваленной? – поинтересовался Горомут.
– Там.
– Доброе место, – обрадовался Горомут. – А на кургане можно вышку поставить – за Степью глядеть.
– Можно, – согласился Артём. – Коли тех, кто под курганом лежит, не побоишься.
– А чего их бояться, – усмехнулся Горомут. – Наши-то боги, Сварог да Хорс, чаю, посильнее будут.
– Отчего так думаешь? – заинтересовался крещеный Ярополк.
– Так ведь нет больше тех, кто курган насыпал и ту каменную бабу резал. А мы – есть.
– Резонно, – согласился Ярополк. – Добро, сотник. Будет тебе земля на порубежье.
– Благодарствую, государь! – Обрадованный сотник поклонился в пояс и собрался уходить, но его остановил Артём:
– Погоди, княже!
– Что такое? – спросил Ярополк. – Ты же сам сказал: дать землю.
Горомут настороженно глянул на воеводу. Чего это он вдруг переменился?
Но Артём имел в виду другое:
– Расскажи мне, Горомут, как ты городище свое обустраивать собираешься?
– Как сказал. Вышку на кургане поставим. Тын построим.
– Из чего? – поинтересовался Артём.
– Из лесу, вестимо, – Горомут удивился вопросу.
– Там хорошего леса поблизости нет, – сказал Артём. – Только рощицы молодые. Из них хорошей огороды не сделаешь. – Воевода повернулся к Ярополку: – Надо, княже, пособить порубежникам. Подвезти им лес хороший. Пусть частокол добрый поставят, в два ряда, как положено. А то набегут степняки – и скушают их, как барашков.
– Подавятся, – буркнул Горомут.
Но без особой уверенности. До сих пор мысли его не шли дальше даровой землицы. О печенегах он не думал.
– Ты помолчи, – велел ему Артём. – Это тебе не боевой дозор. У вас же семьи, дети. Я поговорю со Свенельдом. У него лес недорогой на продажу есть.
– Со Свенельдом я сам поговорю, – сказал князь. – Спасибо за добрый совет. Ступай, сотник. И ты, воевода, ступай. Ищи татя. А брата твоего я гриднем опояшу. Как считаешь, дорос он до гридня?
– Макушкой – точно дорос, – улыбнулся Артём.

Глава четвертая
Друзья и враги славного рода
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова

На подворье Детинца раздавался сухой стук деревянных мечей. Отроки учились ратовать в гибком строю, тройками. Присматривали за ними старшие гридни: Лузгай и Хрольв. Артём с удовольствием поглядел на воинскую справу… И сразу обнаружил, что его младший братец, коему положено было сейчас отрабатывать за старшего тройки, от дела отлынивает. Весело болтает с неизвестной Артёму девушкой. Девица-красавица, судя по убору и наряду, не из теремных девок, а приличного рода, посмеиваясь, слушала Славкины байки и явно благоволила парню. А Славка заливался соловьем. Мало того, что сам бездельничает, так еще и других отвлекает. Вот один из отроков загляделся на девицу… И так схлопотал мечом в чрево, что аж согнулся. Артём уже набрал в грудь воздуху, чтобы устроить нахлобучку и бездельнику-брату, и гридням-наставникам, и страже у ворот, что пускает в кремль-Детинец кого ни попадя…
Помешал сотник Горомут, который подошел к Артёму, чтобы поблагодарить за поддержку.
Артём выслушал благосклонно. Тем временем один из детских подвел сотнику коня… Двух коней. Одного, как оказалось, для красавицы, с которой заигрывал Славка.
Когда оказалось, что девица приехала в Детинец с сотником, Артём решил выволочку отменить. И вспомнил вовремя, что Ярополк хочет Славку – в гридни. А ругать гридня, пусть даже еще не опоясанного, по пустякам – негоже.
Так что Артём просто подозвал братца, велел подать учебные мечи и до полудня гонял по подворью.
Со Славки семь потов сошло. Впрочем, Артём тоже взмок: младший брат уступал ему умением и проворством, однако был очень силен и длиннорук, что на мечах давало ему преимущество, какого не было бы, сражайся они с Артёмом на саблях или копьях.
Гоняя брата, Артём вспомнил еще об одном деле, которое было у него к Ярополку.
Хотел Артём поучить одного поганца-ромея. Собственно, воевода был вправе это сделать и без разрешения Ярополка. Но он знал, что князь, через херсонесского старосту, ведет сейчас какие-то переговоры с Константинополем. Не хотелось бы помешать.
Задумался Артём, отвлекся… А поединок этого не любит. Хоп – и прилетело Артёму деревянным клином аккурат по голени. В последний миг Артём успел увести ногу, но все равно чиркнуло хорошо. Будь меч настоящий – быть бы воеводе без ноги. Артём зашипел от боли, а обрадованный Славка накинулся на старшего брата с удвоенной силой. Сухой стук деревянных мечей стал частым, как барабанная дробь. Некоторое время, пока отходила ушибленная нога, Артём только оборонялся, причем не без труда. Оклемавшись же, сам перешел в наступление. Славка к этому времени подустал, замедлился – и получил сполна. Артём «отметил» ему обе ноги, шею, грудь, затылок, а под конец так приложил клинком под коленку, что Славка не удержался на ногах. Так они и закончили поединок: младший – лежа на мостовой, старший – прижав ему к горлу учебный меч.
– А все-таки я тебя достал! – гордо заявил Славка, передав деревянный меч отроку, а взамен получив свою саблю.
– Достал, – с удовольствием согласился Артём. – Это хорошо. Не зря, значит, наш князь хочет тебя золотым поясом наградить.
– Меня? В гридни?! Перун молниерукий! – Славка аж подпрыгнул от радости. Потом успокоился, подумал и сказал: – За ту стрелу, да?
– Точно. И справедливо. – И добавил сокрушенно: – А вот меня, пожалуй, впору из воевод в отроки низводить. Никак я, Славка, не могу злыдня выследить. Никто ничего не видел, никто ничего не знает.
– Я его видел, – заметил Славка.
– А узнаешь, если что?
Младший брат подумал немного – и покачал головой.
– Вот то-то и оно.
Славка тоже погрустнел, но вскоре оживился:
– Видал, с какой я красной девкой познакомился?
– Это когда вместо работы лясы точил? – ехидно уточнил Артём.
– Ага! Ее Улайдиной зовут. Улькой, по-нашему. Кто ее родня и откуда она, я пока не знаю, но…
– Дочка любечского сотника Горомута, – сказал Артём. – Погоди пока про девок. Есть у меня к тебе дело одно. Ты слыхал, верно, что ромейские пастыри булгарских порицают?
– Не булгарских, а этих, которые другие ромеи. Латиняне.
– Тех – само собой. Но и булгарских – тоже. Ну пока они языками мелют, это пустое. Однако говорила мне мать: жалились ей, что прихожан церкви булгарской, той, что у смоленских ворот, какой-то ромей забижает Бьет. Ты проведай что да как, ладно?
– Проведаю, – кивнул Славка. – У дружка моего Антифа мать в ту церковь ходит. Коли правда, так я того ромея…
– А вот этого не надо, – перебил Славку старший брат. – Князь наш сейчас с ромеями переговоры ведет по торговым делам. Значит, ссориться с ромеями нельзя. Узнай, что сможешь, а дальше я сам.
Тут Артёму подвели коня, и он прыгнул в седло. Но Славка поймал его коня за узду:
– Слышь, братец, а когда меня – в гридни? – спросил он вполголоса.
– Скоро, – пообещал Артём.
Тут его конь извернулся и цапнул Славку за руку. Схватить не сумел, но узду Славка выпустил, и конь, презрительно фыркнув, зашагал в воротам.
– Княжий гридень Богуслав… – медленно, смакуя, произнес Славка. Звучало основательно.
«Сегодня парням расскажу… – подумал он. – Или нет, не расскажу. Выйдет, что хвастаюсь. Пусть сами узнают…»
* * *Маленькую харчевню неподалеку от Иудейских ворот держал старый хузарин из Итиля, перебравшийся в Киев еще при князе Игоре.
Йонаху мужу Славкиной сестры, хузарин приходился кем-то вроде младшего родственника, потому Славку здесь привечали. И брали меньше, чем с других. Здесь, правда, не подавали свинины, зато вино и пиво всегда были отменные, а рыба и дичина – свежие.
Трое друзей сидели за выскобленным до белизны столом, угощались копченым лещом, конской колбасой да соленой черной икоркой, запивали нехитрую закуску густым свежесваренным пивом и говорили о важном. О славе и удаче.
– Самый удачливый из нас – ты, Славка, – заявил Малой. – Вот шли мы втроем, а злодея заметил ты. А кабы я его заметил, тогда бы не ты, а я князя уберег. И мне была бы слава, а не тебе. Вот она, твоя удача!
– Удачлив я, это ты верно говоришь, – с удовольствием согласился Славка. – Только злодея я не по удаче заметил, а потому что ворон на том навесе не было. А нас ведь учили: за птицами следить. Где птицы не так себя ведут, там – неладно. Вот я и заинтересовался.
– За птицами – это в поле, – возразил Малой. – Кто ж в городе ворон считает?
– Воин – он всегда воин, – наставительно, стараясь подражать интонациям отца, произнес Славка. – Хоть в городе, хоть в Диком Поле. Он везде все видеть должен.
– В городе Малой только девок видит, – хохотнул Антиф. – И насчет удачи я с ним не согласен. Потому что у тебя, Славка, удача не своя, а родовая. Как у князя. Вот возьми хоть тот бой на Хортице. Отец твой один из всей ближней дружины и уцелел. А мой – погиб. Князя убили, всех убили, а воевода Серегей – живой.
– Он бы тоже умер, – сказал Славка. – Его мать выходила.
– А мать твоя что, другого рода? Вот я и говорю: родовая у тебя удача.
* * *В тени старого дуба, обняв рукой низкую узловатую ветвь, стоял волох. Разглядеть его мог далеко не всякий, но деревлянин, приближавшийся к дубу, – углядел. Потому что знал: волох должен быть здесь.
По мере приближения к дубу деревлянин постепенно замедлял шаг и сгибался в поясе, а оказавшись рядом с волохом, замер на мгновение, а потом упал ему в ноги.
– Не убил, – негромко произнес волох.
Деревлянин промычал что-то невнятное.
– Встань, – велел жрец.
Деревлянин встал. Но головы не поднимал. Не смел.
– Ты – наш лучший охотник, – произнес волох. – Как ты мог промахнуться?
– Мне помешали, – хрипло проговорил деревлянин. – Человек князя отбил мою стрелу.
– Что за человек? – спросил волох.
– Княжий отрок. Сын воеводы Серегея.
Волох некоторое время молчал. Деревлянин же клонился все ниже. Он чуял, как боги глядят на него – и гневаются.
– Я знаю этот род, – наконец проговорил волох. – И воеводу, и его сыновей. Наши боги сердиты на них.
– Хочешь, я убью их? – предложил охотник. – Я видел, как воевода купался голый в Днепре. Я мог бы его убить так же легко, как тетерева на току.
– Нет, – волох качнул густой, как у дикого коня, гривой. – Ты не сможешь. От этого воеводы пахнет Кромкой. Он уже мертв, поэтому его невозможно убить. Так сказали мне боги.
– Я могу убить его сына, – предложил охотник. – Когда они молются своему белому богу, то не видят ничего вокруг. Скажи – и я убью его!
– Нет, – вновь качнул головой волох. – Четыре лета назад, когда умерла старая Ольга, мои братья хотели взять души сильных врагов. Сын воеводы был среди них. Воевода убил моих братьев пред ликами богов. А потом велел стесать сами лики. И боги ослепли.
– Этого не может быть! – воскликнул охотник.
– Это – есть, – спокойно произнес волох. – Много жизней уйдет, пока лики прорастут вновь. Воевода Серегей сильнее наших богов. Ты не убьешь его. Но не печалься. Мне дали знать, что сюда скоро прибудет один воин… Его повелитель – враг киевского князя. И тоже хочет его смерти. Думаю, у него получится то, что не получилось у тебя. Ступай.
– Ты отпускаешь меня? – удивился охотник. – После того как я не выполнил волю богов? Значит, боги больше не гневаются на меня?
– Боги сердиты, – сказал волох. – Но они знают, что душе твоей еще рано уходить. Ступай.
– Мой господин! – Охотник склонился так низко, что волосы его коснулись поршней волоха. – Позволь мне оставить богам дар…
Развязав сумку, охотник положил к ногам жреца несколько кусочков серебра.
– Это честное серебро, – сказал он. – Я получил его за свои меха.
Волох отодвинул ногой один резан, остальные подтолкнул охотнику.
– Забери, – сказал он. – Богам хватит и малого. А тебе нужно заботиться о родичах.
Кланяясь и благодаря, охотник подобрал серебро и припустил прочь.
Когда он пропал из виду, волох сердито поддал серебряный резан, и тот улетел в ближайший черничник.
– Резан… – проворчал волох. – Гривны золота мало, чтоб откупиться тебе за такой промах! А с тобой, воевода Серегей, мы еще сочтемся за твое зло! Стрела в сердце покажется тебе счастьем! Ты еще позавидуешь своему князю! Слышите меня, всесильные боги?
Шелест листвы был ему ответом.

Глава пятая
Князь и ярл
Ранняя осень 974 года от Рождества Христова.
Сюллингфьёрд

– Я слыхал – жениться ты хочешь? – Ярл Дагмар со стуком опустил серебряный в каменьях кубок, взятый железом у сирийского купца и повернулся к Владимиру.
Владимир поглядел на этот кубок дивной тонкой работы, совсем не уместный на грубой столешнице, испятнанной жиром, кровью и воском, изрезанной ножами. Кубок, из которого следовало пить выдержанное, такое же тонкое вино, а не мутное свейское пиво. Кубок, созданный для утонченной роскоши владык Юга и Восхода, был чужим здесь, в логове северного ярла, в длинном доме с земляной крышей, уже присыпанной ранним осенним снегом. Он был так же странен здесь, как странны казались синие чистые глаза на красном, огрубевшем от морских ветров и соленых брызг, лице хозяина Сюллингфьёрда Дагмара Ингульфсона.
– Не то чтобы я хотел жениться… – Владимир поставил чашу, из которой пил – тоже серебряную, тяжелую, тоже с каменьями, но простой ковки, – рядом с сирийским кубком. Чаша эта была мерой уважения Дагмара. Будь на месте Владимира какой-нибудь ромей, он решил бы, что хозяин ставит себя много выше новгородского князя. Однако это было не так. Ярлу было плевать на тонкость работы и красоту сосуда. Главное – сколько марок потянет на весах драгоценный металл. Чаша была вдвое тяжелее кубка. Это – главное.
– Дядька Добрыня попросил, – сказал Владимир. – Очень ему хочется задружиться с Полоцком.
– А тебе?
– А по мне – так биться с ними веселее, – Владимир усмехнулся. – Хотя я был не против. Рогнеда – кобылка добрая, хоть нравная.
– Нравная, – согласился Дагмар. – Тебе вот не далась.
– Ну это еще поглядим, – Владимир нахмурился. Угадав по его лицу невысказанное желание, сбоку подскочил раб-трэль, наполнил чашу пивом.
– Так что же, раздумал ты жениться? – спросил Дагмар. – А то у меня и девица на примете есть. Тоже нравная, однако такому, как ты, знаю, не откажет.
Владимир усмехнулся, однако увидел, что Дагмар серьезен, понял, что речь идет не о девке-наложнице, и усмешку с лица согнал.
– И кто же эта девица? – спросил князь.
– Сестра моя Олава.
Владимир невольно оглянулся на другой конец стола, где сидели женщины: мать Дагмара, его бабка по отцу, его вторая жена и две наложницы. Сестра Дагмара была среди них. Сейчас ее вряд ли можно было назвать красавицей: лицо ее и фигура еще сохраняли угловатость подростка.
– Не слишком ли она молода для замужества? – усомнился Владимир.
– Может, и молода, – согласился Дагмар. – Однако я видел, какими глазами она смотрит на тебя, друг мой. И вдобавок я дам за ней столько серебра, сколько она сама весит. А весит она немало, потому что кость у нее наша, крепкая. Возьми ее, Вальдамар-конунг, и мы с тобой породнимся.
– Что ж, – неторопливо произнес Владимир. – Породниться с тобой я не против. И сестру твою я немного знаю. У нее сильный характер. Как раз такой, какой должен быть у водимой[40] жены. Однако давай спросим ее саму: хочет ли она стать моей женой.
– Давай, – согласился Дагмар. И, к немалому удивлению Владимира, немедленно приступил к делу.
– Эй, сестренка! – гаркнул он так, что закачались огни в плошках светильников. – Послушай, скажу тебе что-то интересное!
– Уж не хочешь ли подарить мне новый плащ? – со смехом отозвалась девушка. – Взамен того, что ты пользовал вместо подстилки на прошлой пирушке.
– Нет, плащ я тебе не подарю, – ответил Дагмар. – Зато я знаю, кто тебе его подарит. И еще – расплетет твои косы. Я нашел тебе мужа, сестренка!
Тут все в доме умолкли, а Дагмар поднялся, взявши в руку свой сирийский кубок, и произнес, как принято у скандинавов, такой стих:
Сборщик славы ратной,Пахарь поля смерти,Меч его окрашенТеплой кровью вражьей,Он ведет на жатвуСтаю шлемоносных,Но еще отважнейОн девиц сражает.Каждая готоваРазделить с ним ложе.И рожать героюСыновей прекрасных.Но замолвил словоСладкогласый ДагмарИ из прочих выбралОлаву, дочь Тюри,Славный конунг русов,Вальдамар могучий!Закончил вису, опрокинул в глотку пиво и с такой силой опустил кубок на стол, что несколько самоцветов выскочили из своих гнезд…
…Тут все увидели, как краска залила щеки юной Олавы. А в следующий миг сестра Дагмара вскочила и бросилась вон.
В доме сразу стало шумно. Каждый из воев, расположившихся за длинным столом, пожелал высказаться. Поэтому, чтобы быть услышанным, Дагмару пришлось кричать прямо у ухо Владимира:
– Ну что расселся, жених? Беги! Догоняй!
* * *Свадьбу сыграли в Новгороде. На солнцеворот. Сыграли не по свейскому а по новгородскому же обычаю: шумно и весело. Со скоморохами и звериной травлей. С горами снежными и молодецкими потехами. С шутейными боями и стародавними языческими обрядами. Радовалось сердце, радовался глаз… Животы тоже радовались: накрытых столов было – не счесть. На весь честной новгородский люд. Съеденного было – с гору. Выпито – море. Зубов выбито на обычном для всех новгородских празднеств кулачном побоище – мешок. Князь не поскупился – и Новгород тоже отдарился за гульбу честь по чести. Гости с подарками молодым шли – потоком. Как рыба на нерест идет: плотно, одна к одной.
Были гости от ляхов и от моравов. Из Киева, от брата Ярополка, прибыл сам боярин Блуд. Правда, подарков привез мало (должно, растряс по дороге, говорили знающие люди), зато с новгородскими важными людьми со всеми перешептался.
– Пускай, – сказал племяннику дядька Добрыня. – Одно лишь он вызнает: крепок ты в Новгороде.
Прибыли посланцы и из Полоцка. От князя Роговолта и, отдельно, от Рогнеды.
Княжна подарила невесте серебряный венец германской работы и к нему – собственноручно затканное лебедями покрывало. Как бы с намеком: любите, молодые, друг друга и более никого. Это – невесте. Жениху – ничего. Вдруг бы не принял?
А Владимир бы не принял, это наверняка.

Глава шестая
Богуслав, гридень княжий. Забавы любовые и дела рискованные
Порубежъе к югу от Киева.
Лето 975 года

Улька, Улька! Чудо-девка! Не глаза у нее – топь. В первый раз увидел ее Славка – и утонул. Жил вроде по-прежнему, работу свою воинскую исправлял, с друзьями пиво пил, поясом новеньким золотым гордился… А забыть не мог. А тут велел ему сотник с парой отроков караван сопроводить – со снастью разной в строящийся городок, – и угодил Славка в самую середку топи. Верней, не топи, а цепкой ловчей сети.
Страшные слова: Дикое Поле. Жить близ него – все равно что зимой, в лютом месяце среди дремучего леса заночевать. Оружной ватажке – еще ничего. А вот одинокому путнику, да еще с бабами, с детьми от волчьей стаи нипочем не отбиться. Даже если он – гридень опоясанный. Сам спасется, а семью серые зарежут.
Так и здесь. Степняки – что волки. Всегда голодные и всегда рядом. Однако ж, как и волки, копченые рисковать не любят: получив достойный отпор, откатываются и ждут более удачного случая. А по обжитой земле ходят с опаской. Как волки, что зимой забегут в село с голодухи, схватят быстренько, что получилось, и со всех ног – прочь. Потому что на сполох тотчас выскакивают мужи оружные – и бьют. Потому и выстраивает княжья Русь еще с Олеговых времен на степных рубежах: на холмах, на многочисленных притоках днепровских да и на самом берегу – где городки небольшие, где просто башенки дозорные. Земли тут отменные, дани нет… Верней, дань тут не князь, а степняк собирает. Если зазеваешься.
Потому на порубежье люди живут не такие, как на внутренних землях. Часто – пришлые, посаженные на землю, как те же касоги или хузары. Или печенеги замиренные. Сидят и свои, коренные. Из опытных воев. Такие вот, как Горомут Поставят городок, укрепятся, людьми обрастут, земли вспашут, скотину заведут, силенок поднакопят – и уже не городок, а город встанет на речной излучине или на крепком холме. И станет тогда Горомут уже не сотником-старшиной, а боярином…
Если степняки не съедят.
Этот городок только нарождался. Обитатели его уже успели возвести первую стену – плотный частокол из оструганных бревен, смазанных особой, от огня и гнили, мастикой. Теперь поставить второй ряд частокола, засыпать между рядами землю – и готова степная крепость.
Сами строители жили в шатрах да шалашах. Большинство – бывшие вои, отлично понимающие, что главное на краю Дикого Поля – не собственные избы, а безопасность. Как закончили с первым частоколом (но не раньше), привезли в городок семьи и скот, построили общий нужник, прорыли колодец, начали закладывать кузницу…
Словом, работа кипела, и все привезенное обозом разобрали вмиг. Раздербанили даже сами телеги: здесь, в Степи, любое дерево в пользу идет. Возницы сели на упряжных коней и двинули обратно – туда, где дожидались у высокого днепровского берега свенельдовы насады. Отроки, подначальные Славке, уехали с ними. А сам Славка – остался. Потому что городище это, как оказалось, принадлежало сотнику Горомуту, Улькиному отцу.
Знал бы Славка, что встретит дочку Горомута, подготовился бы: бронь надел, золотом подпоясался, чтоб увидела девушка – не отрок пред ней, а княжий гридень. Но Славка не знал и потому въехал в поселок в рубахе, даже не в седле, а на возу, верхом на тесаных бревнах, как какой-нибудь кривичский дровосек.
То есть с точки зрения воинской науки все было правильно. Хороший воин не станет зря боевого коня утомлять. И себя – тоже не станет. Это только в сказках бабушкиных воины повсюду в бронях разгуливают, а в жизни без нужды ни один вой доспехи без причины не наденет. Тем более жарким летним днем.
Но у воинской науки одни правила, а у любовной – другие. И по этой науке Славка – оплошал. Но Улька все равно обрадовалась. Как увидала Славку – сразу к нему. На предложение прогуляться по степным травам ответила: с радостью!
И побежала к своему домашнему шатру – отпрашиваться. Тут ей повезло. Горомут вряд ли отпустил бы девку: хоть и могуч княжий гридень, а один. Здесь же – Дикое Поле. Налетит десяток степняков – и ищи потом девку на рабских торгах. Однако отца на ту пору не было – отъехал с охотниками в плавни травить кабанов, а мать Улька уговорила.
И увез Славка сотникову дочь в Степь. На прогулку. Правда, недалеко: стрелищ на десять. До ближайшей сенной копёнки.
Дочка сотника – это не теремная девка, которой всякий дружинный вой подол задрать может. Улька прежде, до Славки, вообще парней к себе не подпускала. А охотников до нее было – не сосчитать. Собой – красавица: глаза синие, щеки румяные, коса – толще Славкиного запястья. Грудки пышные, ножки быстрые, а стройна!.. Славкиной шейной гривной подпояшется, и еще на узелок хватит.
Ох и строгая оказалась девка! Пусть и глянулся ей отрок, а себя Улька блюла. Славка не обиделся, хотя и не привык, чтоб девки его в строгости держали. Впрочем, он уже знал, что слова нежные, да ласки, да настойчивость всегда проторят дорожку к девичьему сердцу. А когда девичье сердечко размякнет, то и тело белое разнежится… и сдастся на милость могучего воина. А уж миловать он его будет до-олго и сладостно.
Однако вышло так, что вместо сладких ласк угодил Славка в большие неприятности. Это у него иной раз очень ловко получалось: в приключения попадать. Такой уж у Славки был характер… Приключенческий.
* * *Сизый столб дыма первым заметила Улька. Такая ненаблюдательность была бы стыдной для Славки, однако в оправдание ему следует сказать: прелестные Улькины грудки, украшенные изумительными розовыми сосочками, выглядели много интереснее, чем желто-зеленая днепровская степь и бледное южное небо.
– Славка, пусти! Славка, ну пусти же! Там… Да пусти ты, лихо! Гляди, что там!
Славка с огромной неохотой оторвался от увлекательнейшего занятия: выпрастывания из сарафана юного девичьего тела – и поднял голову…
Несмотря на молодость, Славка был воином. И не просто воином, а варягом, пусть даже вместо густых варяжских усов на верхней его губе золотился несолидный юношеский пух. Поэтому, увидев бледный сизый дымок, поднимающийся к небу примерно в тридцати-сорока стрелищах от копёнки свежего сена, которую облюбовали они с Улькой, Славка мгновенно позабыл о девичьих ласках.
Славкин конь, пасшийся неподалеку, поднял голову и вопросительно поглядел на хозяина. Боевой конь-четырехлетка хузарских кровей, взятый жеребенком и обученный самим Славкой по всем правилам степной воинской справы, угадывал желания и чувства хозяина не хуже, чем овчар-волкодав – желания пастуха.
Сторожем конь тоже был не худшим, чем пес, да и волка мог бы стоптать, если бы тот по глупости сунулся к боевому коню. Однако натаскивал Славка своего мышастого тонконогого жеребца не на четвероногих разбойников, а на куда более опасных – двуногих. Вернее, шестиногих, потому что в Степи конь и человек – нераздельны.
Сейчас враг был слишком далеко, чтобы конь его почуял, поэтому встревожился жеребец лишь потому, что забеспокоился его друг-хозяин.
– Умница, Улька! – похвалил Славка девушку, оглядел ее еще раз, такую красивую и желанную, с полураспущенной косой, синими глазищами и такими чудесными изгибами и выпуклостями, которые лишь мгновение назад жили-текли под Славкиными ладонями… Оглядел, вздохнул… И поднял с земли свой сапожок с острым носком и мягким голенищем из тонкой кожи, с торчащей из кармашка рукоятью ножа и справным каблучком, чтоб удобно упираться в стремя.
Конь, увидев, что хозяин обувается, подошел, толкнулся головой в Славкино плечо.
Славка потрепал его ласково, надел рубаху, надел стеганку, затянул шнурки, проверил, ладно ли села, достал из переметной сумы пахнущую маслом кольчужку, надел и ее, повел плечами, встряхнулся, чтобы бронь легла как надо…
Улька, которой одеться – всего-то оправить сарафан да подпоясаться, смотрела на него с тревогой.
– Ты чего? – спросила она, глядя, как Славка облачается в бронь. – Драться, что ли, собрался? Бежать надо!
– Надо, – согласился Славка, наклонился, поцеловал девушку в мягкие губы, выпрямился и натянул на голову проложенный изнутри мягким войлоком и обмотанный сверху тканью (чтоб меньше грелся на солнце) круглый, с прорезями наглазников варяжский шелом. – Беги, моя ладо, тут недалече.
– А ты? – с беспокойством спросила девушка.
– А я туда сбегаю, – Славка кивнул в сторону дымной полоски. – Там – городок касожский стоит. Гляну, чего там такое. – И добавил, чтоб не волновалась: – Если опасное что – я у касогов укроюсь. Там застава крепкая. Все будет хорошо, ладо моя! Не первый раз, чай!
Улька глянула на Славкино лицо – и увидела уже не румяного рослого парня, милого дружка, а – воина.
Сердечко ее забилось чаще: прежде она не видела Славку в полной воинской зброе. Ульке даже не поверилось, что этот грозный воин только что гладил ее ноги, а она отталкивала его, не позволяя трогать то, что трогать нельзя.
Улька поняла, что, если бы этот воин захотел ее, она бы не посмела противиться. И уже не посмеет…
Поняв это, Улька зарделась, позабыв на миг даже о близкой опасности.
– Беги! – скомандовал Славка, легко взлетая в седло и движением колен поворачивая коня.
И Улька проворно припустила по травке, мягкой еще, не успевшей превратиться в колючую щетку под жарким летним солнцем, – только босые ножки замелькали.
Славка проводил ее взглядом, понял, что добежит (до городища – рукой подать) и своих предупредит заодно, и двинул коня навстречу степной напасти.
Поселок касожский встал на краю Дикой Степи девять лет назад. До того ясов и касогов повоевал Святослав, но проявил милость: кто не хотел платить Киеву дань, мог безвозмездно сесть на киевском порубежье. Считались они княжьей русью,[41] но дани не платили. Их дань – землю киевскую сторожить.
За девять лет касоги отстроились, умножили стада, обзавелись холопами, чтоб пахать добрую степную землю. Сами-то горцы к пашне непривычны. Жили сторожко, за двойным частоколом, посреди городка – сторожевая вышка, с которой глазастые касожские мальцы поочередно озирали степь.
Теперь от вышки тянулся густой хвост дыма, ворота были затворены, а на стене бдили стрелки. Печенегов они видели так же ясно, как и те – их. Внезапного наезда не получилось.
Раньше степняки на городища не лезли. Коли не удавалось застать врасплох, сразу уходили. В последние годы правобережные владения Киева ушли глубоко в степь, укрепились городищами, сторожевыми вышками да пограничными сторожами, так что налететь внезапно, как раньше, в дедовские времена, у печенегов не получалось. Да и Святослава боялись. Этот мог в отместку за дерзкий налет выследить и настичь главную орду, огромный степной город на колесах, вырезать всех мужчин, забрать стада и прочий скарб, женщин с детьми увести в рабство. Был род – и не стало. Тут трижды подумаешь, прежде чем наехать.
После смерти Святослава копченые обнаглели. Потеряли страх перед русью. Сначала коротко наезжали, а потом, осмелев, начали и на городища лезть. Артём говорил Славке: не наезды надо отбивать, а прямо в Диком Поле копченых бить. Прошлой осенью, когда Ярополк на полюдье ходил, степняки Днепр переплыли и в трех поприщах от Вышгорода объявились.
Артём тогда взял княжью дружину, три тысячи гридней, и не только отогнал печенегов, но преследовал их в степи, настиг и побил всех.
…А тем временем другая орда зашла с заката, захватила и пожгла городки близ Неводичей. Ярополк после пенял Артёму, что тот бросил землю без защиты, и впредь гнать копченых в степи запретил.
Сейчас печенеги вертелись около касожского городка, однако уже ясно было: кус им не отломится. Славка прикинул численность копченых и понял, что штурма не будет. С трех стрелищ Славка не мог точно подсчитать степняков, но видел, что их не более полусотни. Ватажка слишком мала, чтобы сунуться на укрепленное место. Постреляют, покричат, подпалят что-нибудь снаружи да и уйдут. Вопрос: куда?
Домой, в Дикое Поле, – или рискнут идти дальше, к Киеву?
Славка, приподнявшись, оглянулся назад и с удовлетворением увидел еще пару дымов, пятнавших небо. Это значило, что где-то уже седлают коней, набивают стрелами колчаны, вынимают из кожаных мешочков вощеные тетивы… Не успеет солнце пройти десятую часть дневного пути – и побегут навстречу печенегам порубежные сотни.
Степняки взяли правее, в сторону холма, на котором расположился Славка, и мимо касожского села.
При каждом всаднике – заводная лошадь, но шли не торопясь, ровной рысью… Волки на охоте.
Славка смотрел на приближающихся копченых без страха. Если что – хузарский жеребец унесет его от врагов. А коли погонятся, им же хуже. Славка – на своей земле, поведет их оврагами да перелесками… Прямо на княжьих гридней выведет!
Славка улыбнулся. Идея ему понравилась. Он вытянул из колчана, наугад, пять стрел, выбрал из них пару лучших. Вон до того овражка – шагов двести. Ветра нет, день ясный, промахнуться просто невозможно. Славка снимет первого, кто выедет из оврага. А потом – второго. Потом быстро метнет еще три стрелы – и деру. Копченые – за ним. То-то будет весело. Коли повезет, на скаку Славка еще кого-нибудь достанет. Бить с седла его учил Ионах, муж сестренки Даны. Конечно, до Йонаха, «белого» хузарина из старинного воинского рода, Славке далеко, но печенегам он не уступит. А на мечах Славка любого хузарина уделает. Как и подобает настоящему варягу. Хоть и безусому.
Печенеги приближались.
Славка уже мог их счесть (копченых оказалось шестьдесят две головы) и разглядеть поподробнее. Какого они племени, Славка не признал. Они были не из тех копченых, что кочуют у границ киевских земель. Это непонятно. Печенеги из разных племен любят друг друга не больше, чем медведь – росомаху. Идти через земли чужих кочевий для других копченых не менее опасно, чем для русов или ромеев.
Пора. Славка взял лежащий рядом (жарко же!) шлем, надел и затянул ремешок. Наложил стрелу…
Передовые печенеги подъехали к оврагу, замешкались… Ненадолго. Овраг был неглубок, а склоны пологи. Копченые даже спешиваться не стали. Славка видел, как, подседая на задние ноги, обходя колючие ежевичные кусты, спускаются в овраг печенежские кони…
– Не уснул, рус?
Славка мгновенно перекатился на спину, натягивая лук…
Удар копейного древка выбил у него из рук оружие, нога в остроносом верховом сапоге придавила Славкину грудь, но Славка даже не пытался вывернуться, потому что в горло ему очень неприятно упиралось острие чужого меча.
* * *– Ты что, бать? – удивленно спросил Артём, увидев, что отец застыл, не поднеся ложки ко рту.
Сладислава ничего не спросила, но тоже перестала есть, напряглась. Знала: такими слепыми глазами муж ее глядит за Кромку. Когда подобное случалось, страшно становилось боярыне Сладиславе Радовне… Но мужа отпустило. Так же внезапно, как и прихватило. Глаза вновь стали зрячими, рука разжалась, уронив серебряную ложку в серебряную мису.
– Видел что? – проскрипел Рёрех.
– Да так, – неохотно проговорил Сергей. – Вина налей, – велел он девке-прислужнице.
Та поспешно наполнила кубки всем сидящим за столом, по старшинству: сначала – хозяину, потом – хозяйке, затем Рёреху и Артёму, после них – важному, разодетому пестро, аки селезень, заморскому гостю, который беседы не разумел, но на каждую фразу хозяина или хозяйки кивал с важностью. Последним девка наполнила кубок парса Артака. Тот хоть и был колдуном и мудрым человеком, однако числился холопом и в хозяйской трапезной вообще не по чину снедал. Такое в боярском доме не принято. Это у какого-нибудь мастера-кожемяки вся челядь за одним столом кушает.
– Йонаха когда ждем? – спросил Сергей сына.
– Третьего дня голубь прилетел. Если письму верить, сегодня будет.
– Не торопись со словом, – остерег Сергей. – Мало ли что случится.
– Да что с ним случится? – удивился Артём. – С ним две полусотни гридней: наша и княжья. Да Йонах сам полусотни стоит! Нет, бать, я за своего брата-хузарина спокоен.
– А за брата-варяга? – спросил Сергей.
Всерьез спросил, так что Артём задумался, потом поглядел на мать, тоже встревожившуюся, и ответил уверенно:
– И с ним все хорошо должно быть. Я его к одному сотнику любечскому послал. Обоз провести. Но это так, для порядку. Там не опасно. А ты все-таки что-то видел, да?
– Может, и видел, – уклончиво ответил Сергей. – Только видения мои не всегда понятны, верно, дед?
Рёрех усмехнулся:
– Это ты у нас дед, – отозвался старый варяг. – А мне боги внуков не даровали. А насчет видений ты правду сказал. Ошибиться можно. Бывает, даже сама Морена-Смерть ошибается. – И вбуравился в Сергея единственным глазом.
Ни на миг старый не поверил в последнюю фразу воеводы. К счастью, Сладислава сидела справа от Рёреха и взгляда этого не видела.
– Благодарствую, батюшка и матушка! – Артём поднялся. – Пойду я. Дела княжьи.
– Бога бы поблагодарил, – недовольно проговорила Сладислава. – Что ты, что Славка – никогда после трапезы не помолитесь. А ведь грех!
Очень изменилась Сладислава после того страшного лета, когда сначала покинула она родной дом, решившись уйти от мужа ради монашеского служения. А потом, когда вернули ее почти силком, едва не лишилась мужа по-настоящему. И поняла, как он ей дорог. И он, и дети. И корила себя Сладислава, и верила, что не столько ее лекарское искусство, сколько вера и молитва спасли ей мужа. Она и раньше была набожной, а теперь и вовсе чуть ли не каждый день в церковь ходила. Впрочем, дела домашние и семейные она вела по-прежнему умело. А дел этих стало еще больше, с тех пор как был убит ее единокровный брат Момчил-Мышата. Мыш…
О нем Сладислава старалась не вспоминать. Она о многом старалась не вспоминать, и в этом только Бог был ей опорой. И семья. Большая семья. Род. Вот только Артём всё никак не женится. Байстрюков наплодил небось за сотню, а правильного дитяти, от венчанной жены – нет. И жены – нет. Уж искала, искала Сладислава ему невесту… Были и такие, что красой не уступали молодой княгине Наталье, жене Ярополка. А Артёму ни одна не глянулась.
Сладислава проводила взглядом прямую спину сына и привычно зашептала молитву. Нет у нее ведовского дара, как у мужа (и слава Богу!), однако ж и ей тоже было неспокойно. Спаси, Господи, и сохрани!
Сладислава поглядела на мужа, кивнула на гостя. Сергей чуть заметно качнул головой. Сладислава поднялась.
– Пойдем наверх, Атальстан, – сказала она по-латыни. – Расскажешь нам свои новости.

Глава седьмая
Богуслав, гридень княжий. Умирать – так с честью!
Дикое Поле.
Лето 975 года

Те, кто взял Славку, отлично знали местность. Везли его низинками да рощицами, скрытно, стараясь не попадаться на глаза сторожам на вышках. Хотя если бы те и заметили, вряд ли всполошились, потому что всадники были одеты не по-степному, а обычно киевским воям. Они и были воями из Киева. То-то и обидно, что взяли его не печенеги, а свои, киевляне. Хотя какие они – свои? Служивые моравы боярина Блуда. Славка видел их в городе.
Очень обидно.
И вдвойне обидно, что сам виноват: спину не берег. Не думал, что по его следам могут свои идти. Небось отец или брат так легко не попались бы.
Обидно и стыдно. Его, опоясанного гридня, взяли как овцу. И как овцу связали и бросили поперек лошадиной шеи. Давно уж Славка так крепко не попадался. С тех пор как угодили они вместе с сестренкой в тенета деревлянских волохов.
В тот раз батя выручил: поспел в самое время. Решил тогда Славка, что удача теперь с ним навсегда. И вот попался как перепел в детские силки.
Уполевавшие Славку вои ехали не торопясь. Оно и понятно. Славкин конек им не дался. Обучен чужих бить да кусать. Пришлось одной из моравских лошадок нести двойную ношу.
Когда висишь вниз головой на лошадином загривке, много не увидишь. Однако Славка все же успел заметить, что печенежская ватажка ушла в другую сторону. Интересно, куда же его все-таки везут? И зачем? И почему не убили сразу?
Однако в неведении Славка пребывал недолго. Вскоре запахло водой и ряской, лошади вошли в тень, а затем Славку без церемоний скинули на землю. Накинули на шею петлю, хвост аркана через путы на ногах.
– Встань, рус!
Не без труда Славка поднялся и увидел, что в рощице кроме него и похитителей собралось изрядно народу. Причем – весьма неприятного. Печенегов. Других, не тех, что вертелись вокруг касожского городка. Но – тоже не из кочующих близ Киева орд.
Моравов степняки приняли как своих. Славка вновь удивился. Копченые, как всем ведомо, на чужих, даже таких же печенегов, но другого племени, глядят – как повар на гуся. Мол, побегай пока. А настанет срок… Эти были другими.
В третий раз Славка удивился, когда увидел печенежского хана.
Никогда ему раньше не встречался печенег, вооруженный ромейским мечом-спатой. Хотя в том, что это именно печенег, сомнений не было. Плоская рожа, редкие усики, кожа цвета вяленой рыбы.
– Кто таков? – Печенежский хан навис над спешенным Славкой, щерясь и дыша чесночным запахом. На языке русов он говорил так чисто, что Славка опять удивился.
– Великого киевского князя Ярополка дружинный отрок, – на всякий случай соврал Славка. Помнил, как отец учил: если ты силен – пусть враг думает, что ты слаб, если слаб – пусть думает, что силен.
Однако слишком умаляться тоже не следовало. Славка попытался выпрямиться, но, когда руки скручены за спиной, а на шее – петля, привязанная к умело спутанным ногам, распрямить спину затруднительно. Разве что голову задрать наподобие черепахи.
– А сам ты – кто? – дерзко бросил Славка. – Кто твой большой хан? Кто ответ будет держать за то, что на нашу землю пришел?
И среагировав на свист, мгновенно присел, так что хвостатая печенежская плетка впустую свистнула в воздухе.
– Разве я велел его ударить? – спросил хан, и замахнувшийся снова степняк опустил руку.
Хан соскочил на землю и этим опять удивил Славку. Нет, спешился печенег ловко, однако совсем не так, как это делают степняки. Те будто стекают с седла (Славка и сам так умел), а этот – спрыгнул.
– Ого! – Хан ткнул пальцем в Славкину кольчугу. – Отрок, говоришь? А бронь у тебя, отрок, лучше моей. Может, ты – подханок? Или – сам хан русов?
– Я – сын воеводы, – заявил Славка. – И мой отец – получше всяких там разных ханов!
Сказал – и тотчас поймал заинтересованный взгляд морава. Так смотрят, когда на торге выбирают коня: пытаясь по стати угадать, на что тот способен. Выходит, не признали его моравы. Значит, не за ним охотились, а просто подвернулся им Славка. Коли так, может, не убьют? Отпустят за выкуп? Денег у них в семье довольно.
Печенег глядел на Славку иначе, не так, как морав. И взгляд у него был нехороший. Сожалеющий такой… Мол, добрый ты парень, а придется тебя… того.
Такие взгляды Славка видел не однажды. У князей и прочих владык, когда те вынуждены были выбирать между Правдой и личным расположением к тому, кого надо осудить.
По этому взгляду Славка догадался, что печенег этот – не мелкий вожак, а настоящий хан. И еще – плохи его, Славки, дела.
Хан принял решение.
– Помолись своим богам, рус, – сказал он негромко. – Сейчас ты умрешь.
Славка кивнул. Он назвался. Рано или поздно весть о Славкиной смерти дойдет до отца. Его родичам не придется стыдиться. Они узнают: Славка принял смерть с достоинством.
– Вели развязать мне руки, чтобы я мог помолиться, – попросил он.
– Развяжите его, – приказал печенег по-своему. И добавил на языке словен: – Но меча, рус, я тебе не дам.
– Я не нурман, – буркнул Славка. – Бог меня и без меча примет.
По знаку вожака один из печенегов развязал путы на Славкиных руках.
И встал позади. Будь у Славки свободны ноги, он бы рискнул: бросился на копченого, попытался отнять саблю… Скорее всего, Славку бы зарубили. Сабля – не нож. С ней безоружному не совладать. Но вдруг…
Да чего там гадать. Ноги-то спутаны.
Славка был крещен во младенчестве и часто ходил в Христову церковь. Вместе с матерью. Один – никогда. С матерью – в церковь, с дружиной – на Перуново капище. Правда, там, на капище, Славка жертв никогда не приносил. Прочие дружинники относились к этому с пониманием. Тем более что Славка был не единственным христианином в киевской гриди. Тем более что лучшая жертва Перуну – не пронзенный копьем раб, а кровь ворогов, пролитая на сече.
Будь у Славки хоть какая-то надежда принять смерть в бою, он бы обратился не к Христу, а к Перуну. Но сейчас, когда надежды не осталось, главным и единственным его Богом был Христос. Потому именно к Нему обратился он в свой последний час.
Опустившись на колени, Славка обратил взгляд к небу, спрятанному за серебристыми листьями верб, и прочел по-булгарски и по-ромейски «Отче наш», потом «Верую». Других молитв не знал. Закончил и сразу встал. Искушения потянуть время – не было. Напротив, интересно было: как его встретят там, в раю? Или – в Ирии? Славка и сам не знал, куда попадет, когда ему перережут горло. Он ведь не только христианин, но и варяг.
– Я помолился, – сказал Славка, бесстрашно глядя в узкие глаза печенега. – Теперь убивай.
Но вождь копченых опять его удивил:
– Ты – истинно верующий? – спросил он по-ромейски.
Славка промолчал. А чего болтать – все равно убьют. Но тут наконец рискнул подать голос один из пленивших Славку моравов.
– Ты не можешь его убить, – сказал он. – Это наш пленник, а не твой.
Печенег перевел взгляд со Славки на морава. Долго смотрел. Морав под этим взглядом сник, но все же пробормотал еще раз:
– Мы его в полон взяли. Наш он по Закону.
– И в полон ты его тоже по Закону взял? – насмешливо спросил странный вожак степняков.
– Он – нашей веры, – глядя в землю, проговорил морав. – Нехорошо христианину убивать христианина.
– Да ну? – усмехнулся печенег. – А я не знал. Но если тебя это смущает, пусть его убьет вот хотя бы Упайчи, – вождь кивнул на краснорожего степняка, который хотел огреть Славку плетью.
– А можно я его не сразу убью, мой господин? – попросил Улайчи.
– Нельзя, – отрезал вождь. – А теперь, друг мой, – сказал он мораву, – назови еще одну причину, по которой я не должен убивать этого юного храбреца? Он-то меня прикончил бы не задумываясь.
К удивлению Славки, последнюю фразу он произнес по-ромейски.
– Тебя прикончат и без меня! – дерзко заявил Славка. – Тебя выследят и зарежут, как овцу! Тебя и всех твоих воев!
Вожак печенегов на Славку даже не взглянул. Он смотрел на морава.
– Есть и другая причина, – тоже по-ромейски буркнул морав. – Его отец очень богат. Заплатит большой выкуп.
– Насколько большой? – поинтересовался вождь степняков.
– Сто гривен серебра, – ответил морав и покосился на остальных печенегов.
Те слушали с интересом, но, похоже, ничего не понимали.
– А может, и больше сотни, – сказал морав.
– Больше, – уверенно произнес хан. – У этого отрока одна бронь стоит не меньше тридцати гривен. И все же его придется убить. – И приказал по-печенежски: – Улайчи, прикончи его!
Названный неторопливо вытянул саблю. Крутанул вокруг кисти, красуясь.
– На колени, рус! – велел он. – Хан милостив. Ты умрешь быстро. Я разрублю твою башку и накормлю богов твоим мозгом.
– Бронь не попорти, – предупредил кто-то.
Улайчи только хмыкнул и повторил:
– На колени!
Славка покорно опустился. Правда, не на колени, а на корточки. Со спутанными ногами это удобнее.
Моравы мрачно смотрели на него. Видно, уже раскаивались, что приволокли пленника сюда. Интересно, как бы они брали за него выкуп? Пришли бы к отцу, сказали: мы тут твоего сына схитили. Сколько дашь за его свободу?
Тут бы им и конец.
Мысли текли будто отдельно. Ум же Славки точно отмечал каждое движение палача… А в смерть все равно не верилось.
Пока жив – не сдавайся! Так учили Славку сызмала. Пока жив…
Улайчи взмахнул клинком. Ударил, красуясь. Не очень сильно, зато очень умело. Как раз так, чтобы просечь черепную кость…
…Славка собирался с честью принять смерть… Но тело его как бы само, бессознательно, по одной лишь воинской привычке уходить от удара, опрокинулось на спину. Ноги выбросились вверх, навстречу сабле…
Клинок у копченого и впрямь оказался замечательный, и следил за ним степняк хорошо, потому славно отточенное лезвие рассекло путы на ногах Славки, как коса – соломину.
Не встретив ожидаемого сопротивления черепной кости, сабля едва не воткнулась в землю.
Ее хозяин тоже удивился…
Но еще больше он удивился, когда Славка изо всех сил ударил его ногами в бок.
Копченый отлетел… прямо на своего вожака, едва не сбив того с ног.
А Славка вскочил на ноги (удача снова была с ним, раз копченые позабыли связать ему руки) и одним прыжком оказался на спине вожакова жеребца, который, как и следует хорошо вышколенному коню, стоял рядом с хозяином.
Когда на спине жеребца оказался чужой, тот, опять-таки как подобает хорошо обученному коню, тут же извернулся, по-змеиному выгнул шею и нацелился хватануть Славку за ногу.
Славка саданул его между ушей, выдернул из притороченного к седлу колчана стрелу и безжалостно воткнул ее в круп жеребца.
Жеребец вскрикнул от боли и рванулся с места. Миг – и он вылетел из рощи и галопом понесся вверх по пологому склону прочь от реки.
Ошарашенные печенеги опомнились быстро. И стремглав бросились за беглецом. Однако Славке все же удалось выиграть шагов двести. Вдогонку ему летели стрелы, но почти все они пели намного выше приникшего к гриве Славки. Никто из стрелков не хотел подбить коня своего вождя.
Жеребец взлетел на кручу. Впереди лежала степь, за ней – полоски возделанной земли, а дальше, примерно в тридцати-сорока стрелищах, – темнел крохотный зубчатый кубик-городище.
Славка оглянулся – и сердце его возликовало. Печенеги отставали. Конь вождя был лучшим в разбойной ватажке копченых. И сейчас он не скакал – летел над густой, по пояс человеку, зеленой травой. Жеребец был так же хорош, как Славкин «хузарин». А может, и лучше. Печенежские стрелы больше не долетали до Славки.
Славка сдернул с шеи петлю с обрезком веревки, сунул в седельную сумку. Пригодится. Снова глянул назад: погоня еще больше отстала. Конь, которого Славка больше не понукал, сбавил ход: пошел коротким скоком.
Славка не препятствовал. Он был занят исследованием захваченного имущества. Первое – небольшой круглый щит. Таким не примешь прямой удар, но скользящий отвести можно. Второе – полный колчан боевых стрел. Всяких: легких тростниковых с шиловидным наконечником, крепких широкожальных срезов, но больше всего было обычных, бронебойных, с круглыми и гранеными, смазанными воском наконечниками, с тщательно отполированными древками и еще более тщательно вклеенными под малым углом, чтобы закручивать стрелу в полете, белыми и черными перьями.
Такая стрела, посланная сильной и умелой рукой, за двести шагов пробивает не слишком крепкую бронь.
Третьим трофеем был лук. Это был главный трофей. Круто изогнутые «рога» стягивала крепкая, в палец, тетива из скрученных льняных нитей. Древесную основу усиливали изнутри роговые пластинки, а снаружи, в изгибах «рогов» и на «спинке» лука, наверняка были наклеены пучки тонких прозрачных волокон – расплющенных и расчесанных сухожилий. Но увидеть их Славка не мог, потому что сверху лук был весь, кроме рукояти, оклеен тонким красным шелком, разрисованным белыми и синими узорами. Чудесная вещь. Славке тут же захотелось попробовать ее в деле. А почему – нет?
Славка чуть потянул узду и конь послушно перешел на шаг. Рысью в такой густой траве – никак.
Славка для пробы натянул тетиву. Его собственный лук, доставшийся ворогам, был малость потуже. Но у этого плечи длиннее и изгиб покруче, так что шагов на четыреста-пятьсот стрелу метнуть можно. Другое дело, что, стреляя по такой крутой дуге, в цель даже Йонах не попал бы. Опасный перестрел – вдвое короче. Славка глянул назад: погоня приблизилась, но была еще достаточно далеко. Славка пошарил в седельных сумах, нашел кус вяленой конины, каменной крепости лепешку и фляжку разбавленного вина. Откусил, отхлебнул – и почувствовал себя почти счастливым.
Пострелять Славке не удалось. Со стороны реки раздался звук рога, и гнавшиеся за Славкой (а их было десятка два) развернули коней.
Славка подавил искушение пуститься вдогонку.
Спрятав лук, он повернул коня и шагом двинулся к городищу. Ему будет о чем рассказать в Киеве.

Глава восьмая
Ближний совет великого князя Ярополка Киевского
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова

– Если ты хочешь сказать, боярин, что мой брат врет, так и говори, – негромко произнес воевода Артём.
Он стоял по левую руку от князя. По правую сидел воевода Свенельд. В совете он – выше всех, кроме Ярополка. У Свенельда – свои земли, мечом завоеванные. Своя сильная дружина. Иной раз и не поймешь, кто кому служит: Свенельд – великому князю или Ярополк – Свенельду.
Но Свенельд – честен. После гибели Святослава он мог бы и сам посягнуть на киевский стол. Силы, славы и опыта хватило бы. А у Ярополка – ни воинской славы, ни казны большой. Правда, за Ярополком была Гора. Боярство киевское. Тот же Блуд, на которого сейчас насел Артём. Зато у Свенельда – сорок лет воинской жизни. У Свенельда – опытные гридни, ходившие на Хузарию и Булгарию, дравшиеся с самим кесарем ромейским Цимисхием. И вся добыча, взятая войском Святослава в его славных походах. Свенельд немолод, но у него есть сын Лют, славный воевода, единственный, кто уцелел из ближников великого князя Святослава, если не считать воеводы Серегея. Значит, есть кому принять власть, если старость возьмет свое.
Но честен Свенельд. Сдержал клятву, данную отцу Ярополка Святославу. Отдал княжью долю. Более того, сам сел рядом с молодым киевским князем, оставив земли свои сыну Люту. И помог Ярополку удержать вотчину. Опытен Свенельд. Вот и сейчас не торопится сказать свое слово. Смотрит князь-воевода на двух братьев, Артёма и Богуслава, – и дивится тому, как они непохожи. Младший – высоченный, плечистый, белобрысый, лицом – чистый кривич, а нравом – пылкий, истый южанин. Старший же невысок, темноволос, внешне спокоен. И голос у него ровный. Ни намека на гнев или угрозу.
– Если ты хочешь сказать, боярин, что мой брат врет, так и говори.
– Нет-нет, воевода! – поспешно произнес боярин Блуд и даже рукой махнул: мол, ничего подобного и быть не может.
Свенельд чуть заметно усмехнулся – уголком рта. Блуд – недруг. Однако умен и хитер. В делах ловок. За то и ценим был Ольгой и Святославом. А ныне – Ярополком.
Хотелось бы Свенельду, чтоб сказал сейчас Блуд: врет гридень Богуслав. Скажи он так – и любой из братьев вправе потребовать божьего суда. Причем, если суда потребует младший, у Блуда еще есть надежда выставить более сильного поединщика из гридней, а если старший? Ярополк знал нескольких воев, способных выйти на поединок с воеводой Артёмом. Но ни один из них не станет драться за Блуда. А из прочих никто не рискнет.
Нет, не скажет Блуд, что врет гридень Богуслав. Лучше от своих людей откажется.
– Я не спорю, княже! – Губы моравского боярина растянула сладкая улыбка. – Может, и переведывался кто из соплеменников моих с копчеными, так то закон не возбраняет. Вот и отец твой тоже с печенегами дела имеет. И не только он. Верно я говорю? – Блуд обернулся к князь-воеводе Свенельду. Будто бы за поддержкой. А на самом деле – с намеком. Есть и у Свенельда связи с печенегами. Причем не только с замиренными, такими как Цапон, но и с дикими. И Блуд об этом знает.
Свенельду плевать на то, что пронюхал Блуд. Он глядит на сыновей воеводы Серегея… И взгляд этот – недобрый. Завидует князь-воевода. У него ведь три сына было. Старшего еще в отрочестве медведь на охоте заломал. Младшего ромеи убили. Только Лют один и остался.
Должно быть, почуял боярин Блуд недобрую эту зависть и решил, что не расположен князь-воевода к братьям Серегеевичам.
Может, и так. Но все равно Блуд ошибся. Не на его стороне Свенельд. Впрочем, он и не на стороне братьев. Князь-воевода – исключительно на своей собственной стороне. И на стороне великого князя, конечно, если это не во вред самому Свенельду.
Ошибся Блуд, однако на сей раз Свенельд его поддержал:
– Верно. – Но тут же уточнил: – Однако не с теми копчеными, кто к нам немирен.
– Вот и я говорю! – обрадовался Блуд. – Разве ты, гридень, видел, что те печенеги худое княжьим людям делали или убили кого?
– Они хотели убить меня! – воскликнул Славка.
– Откуда знаешь? Хотели бы – убили. Сам помысли, великий князь: можно ли поверить, что две сотни степняков не смогли убить одного гридня, вдобавок связанного, когда того же гридня, притом свободного и оружного, двое обратали?
– Врасплох меня взяли! – возмутился Славка.
Блуд развел руками, а Ярополк неодобрительно поджал губы. Это не только Славке, но и ему хула: такие, выходит, у великого князя гридни, что их можно взять врасплох.
Славка прикусил язык: понял, что он на волосок от того, чтоб лишиться золотого пояса.
Вновь подал голос Свенельд.
– Допустим, ты прав, боярин моравский, – произнес князь-воевода. – И печенеги то были мирные, и людишки твои гридню этому худого не желали. Но гридень Богуслав – княжий дружинник. Посягнуть на него, отнять у него клинок и свободу – это преступление против нашего князя.
– Да шутковали они! – воскликнул Блуд. – Баловались!
– Допустим, – кивнул Свенельд. – А теперь пошутили – будет. А теперь верни-ка, боярин, оружие княжьему дружиннику. И немедля.
– Да как же я его верну, если я понятия не имею, где мои люди!
– Твои люди, – с нажимом произнес Свенельд. – Тебе за них ответ держать.
– Да он сам виноват! – с привзвизгом воскликнул Блуд. – Хорош дружинник, у которого меч отобрать можно! – Но заметив неодобрительный взгляд Ярополка, спохватился: – Вернут они его зброю, княже, не сомневайся. Как у меня на подворье появятся, я с них немедленно спрошу! И накажу примерно, чтоб не баловали. У меня все по закону. Отняли имущество у княжьего человека – должны вернуть. Или возместить. Так ведь по Правде?
– Ты не понял, боярин, – холодно произнес Артём. – Князь-воевода тебе что сказал? Меч дружинника принадлежит князю. Не у брата моего оружие отняли – у великого князя киевского. Может, тебе напомнить, что по Правде положено за хищение зброи у князя? Напомнить?
– Твои люди – твой ответ, – сказал Свенельд. – Виру тебе князь сам назначит (Ярополк кивнул). Людей твоих, как вернутся, немедля к князю. Может, он их и помилует – не станет руки рубить. Хотя по Правде можно бы им и головы с плеч. Напасть на дружинника, который нес княжий дозор, – за такое жизнью платят. И о печенегах тех, с которыми якшались, тоже следует спросить. Крепко спросить.
– Да-да! – быстро подхватил Ярополк. – Я так же думаю. Приведи мне этих злодеев, Блуд, да не медли!
Боярин склонился почтительно, но всем, кроме Ярополка, уже было понятно: если кто и доставит этих моравов в терем княжеский, то уж точно не Блуд.
– Врать князю, конечно, негоже, а все-таки хорошо, что я сказал, будто ты по моему приказу в степи был, – заметил Артём, когда братья покинули княжий терем. – А с копчеными этими нам надлежит разобраться. Не может такого быть, чтоб целая ватажка степняков на наших землях так вот запросто потерялась. Ладно, поехали домой. Послушаем, что батя скажет. Да и перекусим заодно. Ты небось голодный, братик?
– Турицу съел бы, – пылко ответил Славка.
До Киева он добрался пополудни – и сразу в Детинец.
– Как дома? – спросил Славка.
– Гости у нас.
– Кто?
– Сам увидишь, – Артём улыбнулся. – Ты удивишься.

Глава девятая
Удивительные трофеи Богуслава
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова.
Гора. Дом боярина Серегея

Гости, что пожаловали в дом воеводы Серегея, и верно оказались удивительные. Вернее, один из них, потому что прочие были, считай, свои. Йонах Машегович даже и не гость, а родич. Муж Славкиной сестренки. Рядом с ним – вышгородский боярин Зван. Этот раньше у воеводы Серегея сотником был, пока не женился на дочке одного боярина. Боярин, однако, Звана едва до смерти псами не затравил… За что Нонах, лучший друг Звана, его и прикончил. Но Зван – тоже почти что родня. Считай, в одной могиле со Славкой и Йонахом полежали, когда их деревляне своим идолам хотели принести. Однако Перун Молниерукий с Истинным Богом Христом оказались посильнее деревлянских богов, и с тех пор у Славки, Йонаха и Звана – общая удача. Так старый Рёрех сказал. Жалко только, что матушка Сладислава Йонаха не очень любит. Йонах, он – неправильной веры и креститься не хочет.
Однако у неправильного верой Йонаха родились двое сыновей и оба живы. А у правильного верой Звана – вторая дочка.
Словом, Зван и Йонах – свои, а вот тот, кто приехал с ними…
Тут уж Славка удивился так удивился. Потому что третьим был печенег. Самый настоящий «копченый». Причем, судя по родовой вышивке, не из тех, с которыми в Киеве дела имели, а из самых ненавистных, из орды большого хана Курэя, того, что князя Святослава погубил. И, что вдвойне удивительно, привел его в дом воеводы хузарин Йонах.
Правда, голодный Славка тут же отметил, что на столе не было ни еды, ни напитков. В доме воеводы копченому не подали ничего. Это значило, что у печенега нет прав гостя и друга. По делу приехал степняк. И по делу серьезному.
– …И сделали из его черепа чашу, – завершил свой рассказ печенег. – Украсили белую кость златом, аки венцом, а в том венце – каменья дорогие и особые. И пьют из той чаши только сам Курэй и ближние родичи его. Дабы унаследовала кровь Курэя славу великого воина, победившего многие племена и стяжавшего несметную добычу.
Разговор шел по-печенежски. Все здесь, кто хуже, кто лучше, понимали степной язык.
– А скажи мне, хан, сколько серебра надобно, чтоб выкупить сию чашу у Курэя? – спросил воевода Серегей.
– Много, – с важностью изрек печенег. – Да и то, лишь если я буду просить за тебя. Другого Курэй даже слушать не станет. А я – родич ему. Но даже мне уговорить его будет нелегко. Ни у кого в Великой Степи нет подобного сокровища.
– Уговори его, – сказал воевода. – Я не поскуплюсь, и ты тоже в обиде не останешься.
– Дай мне три гривны – и я буду говорить с большим ханом, – заявил печенег.
– Я дам тебе пять гривен, – ответил воевода. – Но лишь когда чаша будет у меня. И это только твоя доля, – уточнил отец Славки. – Выкуп большому хану – отдельно.
– Я рисковал, когда ехал к тебе, – недовольно произнес печенег. – Дай мне одну гривну сейчас.
– Эй! – подал голос Йонах. – Я поклялся, хан, что тебе не причинят вреда. Хочешь сказать: моя клятва – ничто?
На счету Йонаха было больше мертвых копченых, чем вшей на жадном печенеге. Поэтому негромкая фраза хузарина подействовала на печенега не хуже, чем касание острого железа.
Степняк вздрогнул, напрягся… Но он был не глуп: сообразил, что клятва Йонаха защищает его и от самого Йонаха. Печенег расслабился и снова раздулся от важности.
А зря.
– Когда мы с тобой снова окажемся в Диком Поле, моя клятва будет исполнена… – произнес Йонах.
Продолжать он не стал. Печенег и без слов сообразил, что подразумевал хузарин.
«И тогда ты ответишь за свои слова».
– Я верю тебе! – поспешно заявил степняк. – Не нужно денег!
– Ты добудешь мне чашу? – строго спросил воевода.
– Да!
– Хорошо.
– Держи, хан! – Воевода бросил на стол тонкую серебряную бляху с вычерненным соколом. Этот знак в Киеве был известен всем: такой же сокол, только синий на белом поле, украшал знамя воеводы. – Покажешь его – тебя приведут ко мне. А сейчас уходи. До лодьи тебя проводят. Кормчий предупрежден.
Униженно кланяясь, копченый попятился к двери. На пороге уже маячили Артёмовы вои. За копченым – глаз да глаз. Еще сопрет чего…
Едва степняк убрался, в трапезной тут же появилась хозяйка с тремя домашними девками.
Девки засуетились, накрывая на стол, а матушка чинно опустилась рядом с мужем. Славка в очередной раз подивился: какая она махонькая – в сравнении с громадиной-отцом.
Славка с Йонахом обнялись, поцеловались по-родственному.
– Как Данка? – спросил Славка.
– Животик р?стит, – с удовольствием сообщил Ионах. – Артём, ты с ханком этим копченым надежных людей отправил?
– Надежных, – успокоил его Артём. – Не забалует волчок степной. Как думаешь, бать, не наврал он про чашу?
– Нет, – качнул головой отец. – О той чаше я уже от других слыхал. А вот в том, что поможет ее выкупить, – сомневаюсь. Однако попытаемся. Не дело это, когда над прахом великого воина такое творят.
Стол между тем уже уставили блюдами со снедью: тушеной, жареной, вареной. Дичь и домашнее мясцо, копчения, соления, рыбка белая и красная, баранья похлебка с требухой и грибная соляночка, пироги сладкие и соленые, квасок и сбитень, пиво и мед. И кувшины с вином: зеленым и красным, булгарским, хузарским, ромейским…
Славка сглотнул слюну, но терпел. Ждал, когда будет можно.
– Возблагодарим Господа! – строго произнесла матушка.
– Отче наш, иже еси… – торжественно начал воевода. Остальные подхватили. Кроме Йонаха. Хузарин поклонялся Богу по-своему. И молился не по-булгарски, а по-иудейски. Все попытки тещи обратить его в истинную веру хузарин вежливо пресекал. Правда, не возбранял жене молиться Христу, чем отчасти примирил набожную Сладиславу со своим иноверством.
– …Аминь! – произнес вместе со всеми Славка, тут же сцапал со стола кусок пирога размером в бронное зерцало и вгрызся.
Некоторое время ели молча. Потом Артём сказал:
– Славка, хорош жрать! Расскажи-ка отцу о своих приключениях.
– Дай малому спокойно покушать! – сердито сказала мать.
– Какой он малой? – возмутился Артём. – Он – гридень! Причем мой гридень!
– Это он в Детинце – гридень, – отрезала Сладислава. – Ишь, раскомандовался, воевода!
Славка покосился на отца: тот ухмылялся. Нравился ему решительный нрав матери. По правде говоря, в доме ее боялись куда больше, чем хозяина. Страшней Сладиславы для дворни был, пожалуй, лишь дядька Рёрех. Да и то потому, что – ведун.
Однако Славке и самому не терпелось рассказать о своих подвигах.
Историю его выслушали очень внимательно. Славка опасался, что отец будет ругать за беспечность, но воевода никак не отметил оплошку сына. Только нахмурился. Впрочем, и хвалить за ловкость побега тоже не стал. Зато перестал хмуриться и начал выспрашивать, почему пленившие Славку хузары показались тому странными.
Славка как мог – объяснил. Отец подумал немного, потом велел:
– Лук покажи.
Славка сбегал за трофейным оружием.
– Добрая вещь, – похвалил батя, разглядывая лук. – Пожалуй, подороже твоей потерянной сабельки. – И непохоже на печенежскую работу. Думаю, арабы мастерили. Ну-ка, Йонаш, глянь. Что скажешь?
Хузарин принял лук и глаза его вспыхнули.
– Знатно! – проговорил он восхищенно.
Вскинул взгляд на Славку:
– Продай!
Славка смутился.
Хузарин – родич. Причем – старший. Родич родичу не то что продавать – даже говорить о подобном не должен. Если понравилась брату вещица – надобно намекнуть. Тогда, если уважает Славка Йонаха, – должен одарить. А Йонах, в свой черед, – отдариться при случае. Так по обычаю. Хузарин о том знать должен… Забыл?
Славка растерянно взглянул на отца… Тот еле заметно качнул головой, потом – коснулся пальцем уголка глаза: будь внимателен, воин.
Славка посмотрел на брата-хузарина и понял: это трофейный лук смутил все его мысли. Из-за него Йонах даже о правильном обычае позабыл. Или испугался, что Славка откажет? Лук-то и впрямь дивно хорош. И расставаться с ним Славке немного жаль. Но как можно отказать старшему брату, когда тот – просит?
Пока Славка молчал, Ионах понял его молчание неправильно.
– Проси что хочешь! – воскликнул он. – Кроме жены, всё отдам!
Тут уж Славка опомнился:
– Да что ты такое говоришь, Йонаш! Бери его! Подарок!
Хузарин аж задохнулся. Потом вскочил. Обнял Славку. На глазах – слезы:
– Брат! Не забуду!
Славка совсем смутился. Лук, конечно, хорош, но чтобы так…
Все же хузары – они другие. Не такие, как остальные Славкины родовичи.
Ну и ладно. Зато Славке стало вдруг очень хорошо. Правду говорят: дарить иной раз слаще, чем быть одаренным. Особенно если знаешь, что одаренный в долгу не останется. Отдарит не менее щедро. Так в обычае у всех: и у хузар, и у кривичей, и у нурманов. Разве вот у ромеев – по-другому. Ну так на то они и ромеи, чтобы имущество выше человека ставить.
Славка поймал одобрительный взгляд отца: молодец, сын!
А Ионах между тем все не мог успокоиться. Гладил оклеенную шелком спинку, нюхал, нажимал пальцами, проверяя упругость лежащих под шелком сухожилий… Видно было: хузарину очень хочется попробовать подарок, но он не решается.
– Ну, что скажешь? – повторил воевода. – Арабская работа?
– Нет, – мотнул головой хузарин. – Глянь, воевода, тут на шелке человечки нарисованы: арабы людей не рисуют – им Закон воспрещает. – Я так думаю, что это синдская вещь. И еще знаешь что скажу: луком этим если и владел печенег, то недолго. А до того его хозяином ромей был.
– Почему ты так решил? – поинтересовался воевода.
– А ты его понюхай, батька. Рог – он запах держит. У печенега сам знаешь какой запах. А этот по-другому пахнет.
– Да ну! – усомнился воевода. – По мне так все, кто в Диком Поле месяц погуляют, пахнут одинаково.
– Нет, батя, не скажи! – неожиданно поддержал хузарина Артём. – Я ромея от хузарина по запаху всегда отличу. Хоть днем, хоть ночью.
– Днем я их тоже не спутаю, – проворчал воевода.
– Да ты сам понюхай, батька, – предложил Ионах. – Он же благовонным маслом пахнет. А печенеги свою зброю бараньим жиром натирают.
– Ладно, убедил, – не стал больше спорить воевода. – А после ужина давай-ка мы с тобой наведаемся к тому коню, которого добыл Славка. Да и рассмотрим в подробностях – и коня, и сбрую, и то, что в сумах седельных. Может, еще что интересное узнаем.
Обследование сумок сначала не дало ничего: обычный набор походных мелочей. Однако потом за дело взялся сам воевода – и тут же обнаружилось немало интересного. Например, маленький образ какого-то святого византийской работы, спрятанный в одном потайном кармашке. И ладанка с обугленной косточкой – в другом.
– В первый раз встречаю печенега – тайного христианина! – заметил Артём.
– А мы вот с Йонахом таких уже встречали, – отозвался воевода, продолжая осмотр.
– Где это? – ревниво поинтересовался Артём.
– Когда со Святославом в поход на ромеев ходили, – ответил Йонах. – Нашим копченым они тогда врезали крепко. Да и потом, уже в Булгарии, с ними тоже дрались. Ого! Вот это добрая шутка!
Это хузарин отреагировал на то, что воевода вытащил из разрезанного донышка седельной сумы.
– То-то мне показалось, что сумы – больно тяжелые, – не без сожаления проговорил Славка.
Воевода между тем продолжал доставать из разреза аккуратные золотые кругляши.
Артём схватил вторую суму и тоже вспорол донышко. В нем тоже оказались золотые ромейские номисмы.
– Добрую ты виру взял за свое пленение, гридень, – сказал Ионах, одобрительно похлопав Славку по плечу.
Славка поглядел на отца – и с удивлением обнаружил, что отец не столько рад, сколько озабочен. И старший брат – тоже.
– Значит, так, Артём, – сказал Сергей, – князю ничего не говори. С ним я сам потолкую. Завтра возьми три большие сотни и наведайся туда, где Славка все это раздобыл. Ты должен их выследить и взять. Непременно.
– Постараюсь, батя, – произнес Артём не очень уверенно. Оно и понятно: прошло уже больше суток.
– Уж постарайся, сынок, – хмуро произнес Сергей.
Где появляется ромейское золото, там всегда замышляется какая-нибудь гадость. И чем больше золота, тем большая гадость.
Кому же она готовится на сей раз? Ярополку? Свенельду? Или – ему самому?
Сергей не знал. Но, как бы там ни было, главная мишень ромеев – быстро крепнущее Киевское княжество.
Почему посланцем выбран ромей печенежской крови? Самим-то печенегам плевать, кто привозит золото. Значит ли это, что деньги предназначены не копченым? А кому? Врагов у руси много.
Ладно, поглядим. Завтра Сергей поговорит с Ярополком. Свенельда тоже нужно предупредить. Эх, взять бы Блуда за гузно! Наверняка, сволочь, что-то знает! А еще надо через своих людей в Константинополе справки навести. Кто из печенежских ромеев сейчас в доверии у императора Иоанна? И кто из таких нынче в отъезде?
Золото многое может, а ромеи не только покупают, но и сами продаются. Хорошая тема: подкупать ромеев на ромейские же деньги. Одно плохо – дело это не быстрое. Если до осени люди Сергея в империи ничего не узнают, все может затянуться до весны.
А Славка – молодец! Везучий, чертенок! Правду говорят в этом мире: удача выше силы и больше богатства. За этот день парень добыл больше, чем палатийский этериот зарабатывает за несколько лет. В этих сумках – цена двух отличных морских кораблей. Однако кораблей у Сергея и так довольно.
Вложим-ка мы их в пряности. В Европе они сейчас быстро растут в цене, а дорожка уже накатана. Все и всё, что нужно, смазано и крутится. И процент потерь вполне удовлетворительный. Даже лучше, чем шелковая торговля. Что говорить: дела идут отменно. У Сергея теперь торговые дома, считай, по половине мира разбросаны, а сколько у них богатств, ни он, ни Слада в точности не знают. Много. Очень много. Многотысячное войско можно нанять. Или купить корону небольшой страны. Однако есть вещи, которые не купишь. Например – Родину.

Глава десятая
Трудная доля великого князя
Киев. Лето 975 года от Рождества Христова.
Малая палата советов великого князя киевского

Сергей приехал к князю следующим утром. Нашел Ярополка на кремлевском подворье и за работой: великий князь с утра пораньше, пока не жарко, вершил суд: двое киевских бояр полаялись из-за свары холопов. Шум на судилище стоял изрядный: видаков с обеих сторон набралось больше сотни. Князь явно томился: этот галдеж ему изрядно надоел.
Рядом с Ярополком, но пониже, сидел князь-воевода Свенельд, грузный, важный. Крутил седой ус, морщился. Заметно было: тянет его вмешаться, но не хочет подрывать авторитет князя.
Появление Сергея Ярополк встретил едва ли не с радостью. Вскочил со своего высокого места, по-мальчишески прытко сбежал с помоста, однако тут же опомнился, остановился и ждал, покуда воевода спешится и сам подойдет к нему. Толпа сутяжников почтительно разошлась, пропуская боярина.
– Важное дело, княже, – после обмена приветствиями произнес Сергей. – Надо обсудить.
– Свенельд, будь вместо меня, – быстро сказал Ярополк и устремился к терему так проворно, словно опасался, что князь-воевода откажется.
– Как здоровье, боярин? – вежливо поинтересовался великий князь, когда они вошли в думную палату.
– Неплохо, княже, спаси Бог, – ответил Сергей. – А дело у меня к тебе вот какое…
И без спешки поведал историю Славки, уже частично известную князю. А также – собственные выводы.
– Значит, ты полагаешь: это ромеи, обряженные печенегами, – произнес Ярополк. – Что-то мне в такое не верится…
– Не ромеи, обряженные печенегами, а ромейские печенеги, – уточнил Сергей. – Неглупо, между прочим. У печенегов, хоть и осевших в Византии, в степи остались родичи. Да и саму степь они знают неплохо. На твоих землях печенегов не жалуют, но кое-кто из тех, кому вера Христова особенно ненавистна, скорее уж с печенегом договорится, чем с ромеем. А если есть у лазутчиков помощник в Киеве, тот же Блуд, к примеру, то не так уж сложно превратить печенегов, скажем, в торков или, допустим, гузов. Сменить одежку, собрать караван из дюжины возков – и вот тебе уже не печенежский отряд, а мирные торговые гости.
– Может быть, – не стал спорить Ярополк. – Но зачем это Блуду или кому-то еще?
– Это как раз вопрос несложный, – ответил Сергей. – Деньги. А вот второй вопрос – что надо лазутчикам, это уже действительно вопрос!
– И что же им надо?
– Этого я пока не знаю, – задумчиво произнес Сергей. – Может, Артём что-нибудь выяснит. Может, кто-нибудь из наших подкинет что-нибудь интересное: такое количество воинов спрятать не так уж просто.
– Не согласен, – возразил князь. – Это в наших рощах особо не спрячешься, а в тех же деревлянских лесах можно хоть тысячу спрятать – не скоро найдутся.
– До деревлянских чащ еще дойти надо, – резонно заметил Сергей. – Этакая стая печенегов – не мышка полевая. Допустим, удастся им просочиться подальше от порубежья и разграбить какой-нибудь городок…
– Вот-вот, – согласился князь. – Чем дальше от Дикого Поля, тем народ беспечнее. Да и побогаче. Большую добычу взять можно.
– Взять-то можно, а дальше что?
– Дальше – ясно. Обратно в степь… – Тут князь приумолк, задумался и покачал головой: – Нет, вряд ли. Не пройти им с добычей через наши кордоны.
– Да и без добычи тоже не пройти, – сказал Сергей. – Как только они себя покажут – тут им и конец. Заполюют, как волков на выгоне. Однако, княже, хочу тебе напомнить: это не обычные степняки. Потому цели их – цели не обычных степняков, а злокозненных ромеев. Значит, дело не в добыче, а в чем-то еще. Позволь мне, княже, боярина твоего Блуда, лису моравскую, попытать. Его люди там были. Он должен что-то знать.
– Нет! – отрезал Ярополк. – Блуда не трогай. Не позволю я без верных доказательств боярина своего крепко спрашивать. А так он уже сказал, что ничего не ведает. А людей его, тех, что твоего Славку взяли, я тебе головой отдаю. Делай с ними что хочешь.
– Их еще найти предстоит, – заметил Сергей.
– Вот и найди! – распорядился Ярополк. Разговор ему уже наскучил. – И печенегов тех ромейских тоже поищи. Хотя сдается мне: ушли они обратно в Дикое Поле. Уже и след простыл.
– Добро, княже, – Сергей поднялся, намереваясь уходить, но Ярополк его остановил. Сказал другим голосом, мягким, почти ласковым:
– Погоди, боярин. Я рад, что ты – в добром здравии. Хочу, чтобы послужил ты мне так хорошо, как отцу моему. Хочешь – посажу тебя ошую? Выше всех, кроме Свенельда? Хочешь?
– Благодарю за честь, княже, – Сергей наклонил голову. – Пусть тебе сыновья мои служат. Но меня хвалишь не по заслугам. Если бы я действительно хорошо служил князю Святославу он был бы жив.
– Нет, – покачал головой Ярополк. – Чему быть, того не миновать. А то, что ты жив, а батюшка мой – нет, так на то воля Божья. Думаю, Господь спас тебя, потому что ты – истинной веры, а батюшка мой – язычник, света не принявший. – Ярополк вздохнул. – За сыновей тебе – спасибо! Младший растет славным воином, а старший твой – самый верный мой воевода. Хороши у тебя сыновья, боярин, – продолжал Ярополк, – только мудрости твоей, особенной, у них нет.
Сергей удивленно посмотрел на Ярополка. Надо же – почувствовал. Нет, пусть сын Святослава и молод еще, но уже истинный правитель. Умеет не видеть, а ведать.
А князь между тем говорил:
– Трудно мне, боярин. Не знаю, кого слушать. Есть у меня Свенельд. Но он стар уже. Вдобавок не Христу, а Перуну кланяется и о своей выгоде не забывает.
– Не обижай Свенельда, – вступился Сергей. – Твой отец ему всю добычу булгарскую и ромейскую доверил. И он отдал тебе все честь по чести. Разве нет?
– Потому и сидит Свенельд от меня одесную и правит сейчас суд моим именем, – сказал Ярополк. – Но и ты мне послужи, воевода! Не велю – прошу. Послужи! Трудно мне.
– Пусть будет так, княже, – не слишком охотно согласился Сергей. – Только воин из меня теперь не дюже сильный.
– Мне не меч твой нужен, а ум, – князь повеселел. – Мечей у меня хватит. Именем моим бери что нужно.
Людей и припас – сколько потребуется. Без отчета. Я тебе верю!
«Как трогательно, – подумал Сергей. – Это ведь еще вопрос: кто из нас богаче».
Впрочем, помочь – надо. Чутьем улавливал Сергей: близко ходит беда. Заваривается что-то нехорошее… Сергей и без «благословения» Ярополка послужил бы Киеву. Здесь все-таки его дом, его новая родина… Однако, заручившись абсолютной поддержкой князя, защищать родную землю намного проще.
А что не отдал ему Ярополк Блуда, так это правильно. Нет у Сергея доказательств вины боярина. А как только будут – тут Блуду и конец.
Ничего худого не сделал Сергею моравский боярин, а все равно воевода его не любил. Инстинктивно. Да и имечко такое зря не дадут. Что бы оно там ни значило по-моравски, а по-русски звучит совсем недвусмысленно.
Однако Блуд – это потом. Сейчас надо разобраться с этими ромеями-печенегами. Интересно, как дела у Артёма?
* * *– Они ушли, – с огорчением сказал Славка.
– А ты чего ждал? – удивился Артём. – Они ушли сразу, как только стало ясно, что ты сбежал. Следующий вопрос – куда они ушли?
За разговором оба выехали к воде. Река обмелела. Пахло гнилью. Вдоль берега невысокой стеной рос камыш, и по нему было очень хорошо видно, где печенеги вошли в воду. И где они вышли на противоположном берегу, тоже было видно. Уже не по камышу, а по осыпавшейся круче.
– Переправляемся, – скомандовал Артём.
Растянувшись цепью, дружинники входили в воду.
Переправа сложности не представляла. Речка мелкая, дно песчаное, течение слабое. Многие гридни даже не покинули седел. Только затянули потуже мешки, в которых хранилась бронь и та зброя и припасы, которые не любят воды.
На том берегу, правда, пришлось спешиться. На крутом склоне лошадкам было трудновато.
Славка переправился одним из первых, вытянул наверх своего хузарского конька. (Когда Славку пленили, он, умница, сам домой прибежал). Потом – заводного. Заводным у Славки был трофейный жеребец ромейского печенега. Он был лучше «хузарина», но Славке еще предстояло выездить его под себя, а это дело – небыстрое.
Впереди лежала степь. Ковыльное море с волнами холмов и редкими островками деревьев. Но это было еще не Дикое Поле, а своя земля. Знаком этого торчала впереди деревянной раскорякой сторожевая вышка.
След, оставленный уходящими печенегами, был виден всякому. Трава, побитая сотнями копыт, за несколько дней не подымется.
Артём кликнул одного из сотников. Велел отправить гонцов к вышке. Оттуда должны были видеть, куда ушли копченые.
Сотни переправились. Отжимать одежду никто не стал, только вылили воду из сапог.
Два гонца галопом полетели к вышке и сразу потерялись в высоком ковыле.
Артём уже собрался скомандовать: вперед, но тут вмешался Ионах:
– Погоди, братишка!
Артём поглядел на хузарина с удивлением. Всю дорогу до этого места хузарин не проявлял ровно никакого интереса к цели их похода. Он только и делал, что баловался со своим новым луком. Набил дюжины три зайцев, снимая не менее чем за сотню шагов, едва не подстрелил сокола, ловко схитившего одного из зайцев. Славка едва успел хузарина удержать: сокол, чей образ украшал стяг воеводы Серегея, был добрым знаком. Убить его – дурная примета.
Ионах, впрочем, не огорчился и сбил беркута, нацелившегося уполевать цаплю. Цаплю хузарин тоже сбил. Ее они съели вчера вечером. Оказалась жестковата.
– Погоди, братишка!
Артём удивился, но с командой повременил.
– Надо проверить, не ушли ли они по реке, – сказал Ионах.
Артём подумал немного – и согласно кивнул:
– Возьми Варяжку с сотней…
– Не надо, – мотнул головой Ионах. – Тебе нужнее. Мало ли – разделятся копченые. Дай мне Славку – и довольно. Он по тому берегу пойдет, я – по этому. Тех, что пошли рекой, много быть не должно. Управимся, – Ионах ласково коснулся дареного лука. – А если нет, так Славка за подмогой сбегает.
Артём подумал немного – и согласился.
– Ты – по этому берегу, я – по тому, – сказал Ионах Славке и решительно направил лошадь обратно в речку. Его боевой конь, опередив ехавшего на заводной Йонаха, первым плюхнулся в воду. Он, если не под седлом, обучен был, как охотничий пес, бежать впереди хозяина.
– Варяжко, – окликнул Артём своего лучшего сотника. И приказал: – Дай-ка Славке свой рог.
– Держи! – Варяжко бросил Славке длинный сигнальный рог. Такой за два поприща слышно. – Когда возвращать будешь – не забудь вина в него налить!
Варяжко был четвертым и самым младшим сыном Ольбарда, князя Беловодского, но вот уже семь лет жил в Киеве. Сначала – со старшим братом Трувором, потом – один. Когда Трувор уехал из Киева домой и забрал с собой своих родичей, Варяжко решил остаться. Привык он – в Киеве. Трувор указывать ему не стал. Сказал: поступай как знаешь. Так что из рода Варяжко не вышел. Однако оказался вроде как – сам по себе. Но – не один. Варягов в Киеве было немало. А славному воину место всегда найдется. Присягнул Варяжко князю, и Артём тут же взял беловодского княжича в свою лучшую тысячу. Сначала – десятником, потом – сотником. Ярополк – одобрил. Варяжко был ему по нраву. Это он одарил княжича прозвищем Варяжко. Родовое имя Варяжки было – Вольг.
– Пива! – пообещал Славка, подхватывая рог. – По края! Хочу поглядеть, как ты потом будешь на лошадь карабкаться.
В сигнальный рог входил полный кувшин, и пить его надо было сразу, потому что узкий конец приходилось зажимать ладонью.
– Я его в седле выпью, – ухмыльнулся Варяжко.
– Вперед! – скомандовал Артём, и сотни двинулись по утоптанному следу.
Ионах тем временем пересек реку и теперь, сидя боком в седле, выливал воду из сапог. Они у него были хузарские: широкие и мягкие, без ремешка поверху.
Почувствовав взгляд Славки, Ионах махнул рукой: езжай, мол, не жди. Я не отстану.
Славка несколько мгновений раздумывал, в каком направлении двинуться, потом сообразил, что речушка эта через полпоприща впадает в Рось, и в устье ее поставлен сторожевой городок, так что в ту сторону ворог наверняка не пойдет.
А вот если вверх по течению, то ближайший городок не менее чем в трех поприщах. Славка потянул повод трофейного жеребца, а когда кони поравнялись, ловко перемахнул из седла в седло. Надо приучать красавца к новому хозяину.
Жаркое солнце летнего месяца травня уже успело высушить Славкину полотняную рубаху, но толстый войлочный подшлемник основательно пропитался водой и приятно охлаждал голову. Славка порадовался, что нынешний его путь – вдоль речки. День обещал быть жарким.

Глава одиннадцатая
Упущенная нить
Киев. Лето 975 года от Рождества Христова.
Дикое Поле

– Не хочешь ты простой смерти, человек, – с сожалением произнес по-печенежски Варяжко и отпустил сальную косицу. Голова степняка глухо стукнулась оземь. – Или, может, я плохо говорю по-вашему и ты не понимаешь?
Это была шутка. Варяжко говорил по-печенежски очень хорошо. Не хуже воеводы Артёма. Младшая жена Варяжки – дочь хана печенегов Цапон Кутэя, погибшего при взятии Семендера, и сестра хана Илдэя, ныне – союзника Ярополкова. Киевский князь выделил печенегу несколько городков и земли в кормление. Правда, сначала печенегам крепко всыпали. А жену Варяжке сосватал два года назад Артём, который и вел с копчеными переговоры о мире. И это был не только политический ход, но и подарок доброму гридню. Печенежка была настоящая красавица…
…Ничего общего с плоской коричневой физиономией копченого, который сейчас скрежетал зубами от боли и ненависти, глядя на синеусого варяга.
Впрочем, родственные отношения с Цапон не могли помешать варягу вырезать печень печенегу из племени Воротолмат. Но убивать пленника пока нельзя. Сначала надо кое-что выяснить.
– Молчит? – спросил неслышно подошедший к сотнику Артём. – Другие тоже молчат. Или не знают ничего. Жаль, если мы побили всех, кто был осведомленнее.
Варяжко глянул на мертвецов-копченых, сваленных в кучу шагах в пятидесяти. На трупах уже орали и дрались падальщики.
– Их было слишком много, чтобы разбираться, – сказал он.
И был прав. Копченых оказалось почти четыре сотни. Больше, чем варягов. К той стае, которую преследовали гридни, присоединилась еще одна, не уступавшая первой в численности. Удача, что удалось застать их врасплох. Удача, что в темноте, с испугу печенеги не смогли верно оценить число русов и больше думали о бегстве, чем о драке. Сражались только самые храбрые и те, кто просто не успел прыгнуть в седло.
Русы знали, как им повезло. И гордились своим везением, потому что удача достается храбрым и правым, потому что храбрым и правым благоволят боги. Или Бог.
И только Артём, которого вся его дружина считала самым удачливым, не радовался вместе со всеми.
Не наказать печенегов ему поручил отец, а узнать, какую пакость готовят русам ромеи. А вот тут удача от молодого воеводы решительно отвернулась.
То есть кое-что он, конечно, выяснил. Например, то, что все пленники были простыми воинами из рода Воротолмат. И посягнули они на киевские земли не ради обычного лихого наезда, а потому что их хана об этом попросили.
Вкратце история была такова. К хану младшей ветви племени Воротолмат приехал старший родич. А с ним – какой-то важный печенег издалека. Спустя некоторое время хан поднял своих воинов и повел их в набег. Но не совсем обычный. Обыкновенно степная орда невеликой численности налетала разом, хватала все, что подворачивалось, и всех, кто не спрятался, и стремглав уходила в Дикое Поле.
А тут хан разделил ватажку. Один отряд повел сам, вроде бы в обычный набег, двигаясь почти открыто, пугая порубежников и грабя, что попадало под руку.
А другой отряд, числом поменьше, хан отдал родичу, который повел его скрытно, ни на кого не нападая и держась подальше от поселений. К этому отряду через некоторое время вышли здешние люди и приволокли с собой киевского гридня, который проявил себя настоящим витязем: свалил лучшего в племени богатыря, украл коня важного гостя и сбежал.
После этого события почти все степняки во главе со старшим родичем хана направились на оговоренное место, где должны были встретиться с остальными, а важный печенег, у которого дерзкий рус увел коня, со своими воинами, коих было четверо, и киевлянами остались в роще.
В оговоренном месте отряд из рощи двое суток ждал тех, кто занимался разбоем. А когда дождался – подоспели гридни Артёма, которым вдвойне повезло. Поспей они чуть раньше – и второй отряд их самих застал бы врасплох.
О дальнейших планах тех семерых, что остались в роще, никто из пленных не знал.
Вывод: Ионах оказался прав. Малый отряд ворогов отделился от прочих и, скрываясь, пошел… Куда? Ясно, что не в Дикое Поле. На Полдень или на Полночь? К Роси-реке или к Соляному тракту?
Артём принял решение: трех наиболее говорливых пленных прихватить с собой в Киев. Остальных – отправить за Кромку догонять родичей. На продажу степняки не годились, поскольку единственное, что они умели, – грабить. Даже гребцами на ромейские корабли их не покупали. Беспокойства много, а толку – чуть. Без родной степи копченые быстро хирели и помирали.
Сопровождать пленных и захваченные трофеи Артём поручил Варяжке. Сам же решил идти напрямик через степь к Соляному тракту. Так выходило быстрее, чем возвращаться к той самой роще.
Впрочем, на успех Артём не очень надеялся. Разве что те, кого они искали, выйдут на тракт и оттуда двинутся к Сурожскому морю, что очень сомнительно.
Однако такова была натура воеводы Артёма: начатое – доводить до конца. Или хотя бы сделать все, что возможно.
– Мы сделали все, что возможно, – сказал Ионах, задумчиво глядя на серую полосу тракта, разрезающую надвое желто-зеленое травяное море.
Славка тронул коня и направил на мост, грубую, но прочную конструкцию из распущенных вдоль бревен. Трофейный жеребец – Славка назвал его Разбойником – не артачась, осторожно перешел мост. С каждым днем он слушался все лучше и лучше.
Место, где малый отряд печенегов вышел из реки, они отыскали довольно быстро. Славка нашел, потому что вороги поднялись на берег на его стороне речки.
Печенегов в этом отряде было пятеро. У каждого – по заводной лошади. Из печенежских лошадей подкованы две. Еще две подкованные лошади, судя по отпечаткам, принадлежали моравам. На их следах можно было без труда различить значок-клеймо известной киевской кузницы у Подольских ворот, что на Копыревом конце.
Вороги явно спешили. Это было видно и по тому, что их кони то и дело переходили в галоп, и потому, что моравские лошади время от времени бежали налегке – их всадники пересаживались на печенежских заводных. Ионах со Славкой двигались значительно быстрее: у них кони были лучше и свежее, однако достать разбойников все равно не успели. Печенеги вышли к тракту вчера на закате. Сегодня утром их уже и след простыл.
Оставалась слабая надежда: догнать их уже на тракте. Славка не сомневался, что узнает и моравов, и того ромея-печенега, который велел его убить.
Но от тракта во все стороны расползались пути-дорожки в окрестные селения. И по любой из них могли уйти те, кого они преследовали.
– Труби, – сказал Йонах. – Вдвоем нам не справиться, но если наши поблизости, можно попробовать. Люди здесь, чай, не слепые. Увидят печенегов – запомнят.
– А если они будут убивать всех, кого встретят? – спросил Славка.
– Я бы на их месте этого делать не стал, – заметил Ионах.
– А я бы на их месте переоделся, ну допустим, гузами. Или – уграми, – сказал Славка.
– А я бы и переодеваться не стал, – заявил Ионах. – Прикупил бы пару телег с добром – и ехал бы, не таясь. Купцы-моравы с охраной из степняков – обычное дело.
– Телеги – это слишком медленно.
– Зато надежно. Труби!
Славка протрубил боевое: «Все – ко мне!» Сигнал не по чину: такой могут подавать гридни не ниже сотника, но ничего лучшего в голову не пришло. Хотя почему не по чину? В хузарской тмутороканской коннице Ионах стоял повыше обычного сотника, а сигнал подан по его слову. Вот на отклик Славка не особо надеялся. Однако не успел он трижды повторить сигнал, как со стороны Сурожа откликнулся боевой рог. Причем настолько близко, что Славка сразу узнал: брата Артёма рог.
Вскоре над дорогой поднялся столб пыли, а чуть позже появились идущие на рысях сотни.
– Ну, теперь отыщем! – обрадовался Ионах.
Но хузарин ошибся. Шесть дней гридни частым гребнем прочесывали расположенные вдоль тракта селения. Безрезультатно.
* * *Они встретились под сенью священного дуба. Хотя нет, священным он был только для одного из них: косматого меднобородого деревлянского волоха. Для его собеседника все деревлянские боги не стоили медной монеты. Но, разумеется, он никогда не сказал бы этого вслух. Здесь, в деревлянской чаще.
– Вот этого должно хватить, – сказал собеседник волоха, открывая ладонь. На ладони этой, покрытой жесткими буграми мозолей, лежали четыре золотые номисмы.
Было довольно странно видеть золото у человека, одетого так, как обыкновенно одеваются холопы или совсем бедные смерды – в дерюжные штаны и такую же рубаху, простую, без вышивки, выбеленную солнцем и подпоясанную веревкой.
Но волох не удивился. Когда его собеседник поднял руку, волох сумел уловить чуть слышный металлический шелест. Под белой тряпкой скрывалась кольчуга. И пахло от человека не землей и потом, а кожей и воском. Да и рука, на которой лежали монеты, мало походила на заскорузлую руку пахаря. Мозоли эти – не от сохи. Например, вот эта, на большом пальце, – от особого кольца, которым воины натягивают тетиву сильного лука. У деревлян таких луков нет, но кольца подобные волох видел. На пальцах у гридней киевского князя.
Этот человек не был киевским гриднем. Нет в Киеве гридней-печенегов. А в том, что перед ним – печенег, волох не сомневался. Печенеги – не вороги деревлянам. Нечего им делать в дремучих лесах. То что ромейский вождь прислал печенега – это правильно. Еще правильнее то, что он прислал золото.
В давние времена народ деревлянский сам дарил своим богам солнечный металл. Теперь это делают чужие. Многие нынче ищут дружбы деревлян. Потому что знают о кровной ненависти их к Киеву. Деревляне – надежны. Они многое могут скрыть в своих лесах. Многое и многих.
Волох молчал, и чужак решил, что деревлянину оплата кажется малой.
– Это все, – сказал он. – У меня больше нет. Было, но…
Чужак не закончил, но волох ему поверил. Он умел чуять ложь. Хотя и не знал истинной цены ромейских солидов. Обычно враги Киева платили серебром.
– Скажи мне, что ты задумал.
Посланник ромеев настороженно огляделся. По глазам видно: за каждым стволом ему чудится послух.
– Нас никто не услышит, – сказал волох. – Говори.
И чужак заговорил. Он был здесь впервые, но о Руси знал многое. И он был хитер, этот посланник ромеев. Сам волох никогда бы до такого не додумался.
– Хорошо, мы поможем, – сказал деревлялин, и четыре золотых кругляша исчезли в складках мехового плаща.
Волох помог бы ромею-печенегу и без всякого золота. Род Свенельда-князя ему также ненавистен, как род Игоря Киевского. И весь риск – на чужаке. Если чужака убьют, золото все равно останется.
– Жить будешь на капище, – сказал волох. – При мне. Наши охотники узнают для тебя все, что ты захочешь. Только учти: захочешь помолиться своему ромейскому богу – отойди от наших богов подальше. Не любят они его. Могут и забыть, что ты подарил им золото.
– Откуда ты знаешь, что я – христианин? – спросил ромей-печенег.
– Я не знаю, я – ведаю! – сурово произнес волох. – Помни об этом, если захочется тебе промыслить недоброе моему племени.
– У нас – одна цель, – спокойно произнес гость. – Только я не промахнусь… Как промахнулся твой человек. Ты выбрал лучшего стрелка, а надо было – лучшего воина.
– Ты, что ли, лучший? – недобро усмехнулся волох. Слова чужака его задели. И то, что он знал о промашке деревлянского охотника.
– В страже моего господина служил один нурман, – спокойно произнес чужак. – Он рассказывал историю о злом боге, который вложил смертельную стрелу в руку слепого стрелка, – и тот убил своего собственного родича.
– Что с ним стало? – спросил волох.
– Со стрелком? Его растерзали свои.
– Нет, с тем, кто вложил стрелу?
– Он был недостаточно осторожен, – сказал гость – Мы не повторим его ошибки.
* * *Моравский боярин Блуд был совсем не похож на деревлянского волоха. Он знал цену номисм. Однако, пряча в ларец полученное от доверенного купца ромейское золото (много больше, чем четыре монеты), христианин Блуд думал точно так же, как жрец-язычник. Коли выйдет все у ромейского засланца, станет тогда Блуд главным советчиком Ярополка. Не выйдет – значит, останется одно только золото.
Ромеи, хоть и хитры, да глупы. Не ведают того, что не станет сын Святослава на отцов путь. Не та у него закваска. Никто из сыновей князя-пардуса не унаследовал его славу и удачу. Ярополк – добрый князь, но нет в нем свирепого воинского духа, побуждающего к подвигам. Олег – слишком молод и слаб. И старший брат никогда не даст ему подняться. Владимир… Владимир был бы хорош: храбр, силен, неглуп. И вдобавок – язычник. Нет у него пиетета перед оплотом истинной Церкви, коей является Константинополь для Ярополка Киевского. Блуд о Владимире много знает. С дядькой его, Добрыней, они в крепкой связи. Через Блуда Добрыня много добра в южные края продал. Это и Блуду выгодно, и Добрыне. Без Блуда северный товар мимо княжьей казны не продать. Владимир мог бы поддержать славу отца…
Но Владимир сидит далеко, в Новгороде, и потому в Царьграде его в расчет не берут. А берут там в расчет то, что напели ромейским купцам доверенные люди Блуда. Мол, грозен Ярополк. А что молод, так на то при нем князь-воевода Свенельд. Тот, что вместе со Святославом Хазарию и Булгарию взял. И на Фракию с Македонией ходил. Свенельд знает, как с Византией воевать, и Ярополка тому научит. Конечно, Свенельд немолод, однако у него сын есть. Тоже славный воевода, из Святославовых ближников. Тоже ветеран булгарских и ромейских войн. Словом, бойтесь, ромеи, Киева!
Такова, по мнению Блуда, была самая верная политика. Ромеи, когда не боятся, – грабят, а, когда боятся, – платят. В данном случае платят ему, Блуду. За верные вести и содействие. Правда, в тот день, когда посланник передал ему деньги, Блуд еще не знал, что сделка будет стоить ему двух верных слуг.
От дурней пришлось избавиться, однако за каждого из них Блуд выставил ромеям счет: по двадцать марок серебром. Это справедливо. Ведь сын воеводы удрал исключительно из-за попустительства ромея-посланца.
Надо же! Ромей с рожей копченого – сын патрикия империи! Кого только не выносят на гребень власти причуды имперской политики!
Блуд всего один раз был в Константинополе – в свите старой княгини, – но считал, что знает об этом городе все.
Он был очень высокого мнения о своем уме, боярин Блуд. И считал, что неплохо умеет мыслить по-византийски. Лучше всех в полуварварском городе Киеве.
Единственный, кто, по мнению Блуда, был для него опасен, это старый Свенельд. Тем приятнее получить золото за то, чтобы его избавили от главного врага.
Блуд хихикнул, спрятал шкатулку на дно сундука и запер хитрый византийский замок. Пожалуй, сейчас самое время попробовать новую наложницу, которою ему привезли из Шемахи. Как она похожа на княгиню Наталию. Именно из-за этого сходства приказчик Блуда и купил девку. Знал, собака, что хозяин вожделеет к княгине.
Но Ярополк об этом знать не должен. Так что Блуд попользуется девкой, а когда она ему надоест, подсунет ее через третьи руки кому-нибудь из своих недругов. А потом постарается, чтобы князь о девке узнал. И одним соперником у Блуда станет меньше. Воистину здесь, в Киеве, нет никого хитрее боярина Блуда!
* * *– Этот Блуд хитер, как шакал! – сердито сказал Йонах. – Клянусь своей саблей, он сам их и зарезал!
Двух моравян нашли сегодня утром в одном из закоулков Щекавицы. Мертвых и ободранных до нитки.
– Может, и сам, – не стал спорить Сергей. – Но мы этого уже не докажем. Надо было поймать их, пока они были живы.
Трое родичей: Артём, Славка и Ионах – понурили головы.
– Бог с ними, – сказал воевода. – Зато мы теперь знаем, кто у нас в Киеве дружит с ромеями. Рано или поздно вы поймаете его на горячем.
– Поймаем! – воскликнул Йонах.
– Обязательно поймаем, бать! – поддержал его Славка.
Артём промолчал. Потому что он знал Блуда лучше, чем братья.
Позже он отозвал Славку в сторону:
– Помнишь, я говорил тебе о ромее, который наших булгар обижает?
– Ромее? Каком?
– Забыл! – укорил старший брат. – Матушке опять жаловались. Ходит на церковный двор. Бесчинствует. К женщинам пристает.
– Так, может, это… Князю пожаловаться? – предложил Славка.
– На что? Слова обидные при всем народе повторять? Еще больше стыда. Да и сам посуди: ромей этот не от себя безобразие творит. Кабы так, его бы уж давно сами прихожане окоротили. Значит – сила за ним. Вот и узнай, чей это ромей и кто он таков.
– Узнаю, – пообещал Славка. – Нынче же займусь.

Глава двенадцатая
Ромейская хитрость моравского боярина
Лето 975 года.
Стольный град Киев

– Ох и удачлив ты, Славка! – с восхищением произнес Антиф. – Мало что от печенегов ушел, так еще и с такой знатной добычей! Нет, у вас в роду все дивно удачливы. И батя твой, и брат…
– Удача удачей, а Славка на мечах – лучше всех в младшей дружине! – перебил Малой, который не любил, когда говорили об отцах и о роде, поскольку собственного отца не знал, а весь его род – теремная девка-холопка, помершая от грудной болезни, когда Славке не исполнилось и десяти лет.
– А я зато из лука лучше бью! – не преминул похвастать Антиф.
– Эко диво! А я… А я… – Малой задумался, чем бы таким похвастать.
– …Самую большую кучу наложить можешь, – подсказал Антиф.
– Счас как дам больно! – рассердился Малой и показал Антифу кулачище.
Антиф фыркнул:
– Я тебе что, купчик новгородский? Хочешь силой помериться – давай! Конно и на копьях! По-нашему!
– По какому еще по-вашему? – скривил рожу Малой. – По-ромейски, что ль?
– А ну умолкли оба! – гаркнул Славка, угадав, что дружки его могут поссориться всерьез. – Хорош орать! Дело есть!
Малой и Антиф поглядели на него. Потом злобно – друг на друга. И опять – на Славку.
– Что за дело? – буркнул Антиф.
– Брат меня попросил… – Славка сделал паузу.
Дружки сразу забыли о ссоре. Славкин брат – воевода. Если он о чем-то просит – это действительно дело.
Славка еще помедлил… Он и сам забыл об Артёмовой просьбе. Хорошо, Малой вовремя про ромейскую кровь Антифа вспомнил.
– Ромей один есть, – сказал он негромко.
Антиф сразу набычился. Решил – на него намекает дружок. Славка сделал вид, что не заметил Антифова взгляда исподлобья, продолжил:
– Сказали брату: ромей этот прихожан булгарской церкви обижает. Брат хочет знать, что это за ромей и кому служит?
* * *А вот боярин Блуд знал, кому служит ромей, донимающий булгарский приход.
Он очень многое знал: может, больше любого в Киеве. У него было множество послухов и еще больше – доверенных людишек. Однако по-настоящему доверял Блуд только своим. Моравам. И в ближниках у него были тоже свои. Вместе с ними он покинул Моравское княжество, когда дела там пошли худо. У него было очень хорошее чутье на беду. И еще на то, как разбогатеть. И верным способом приумножить богатство была дружба с ромеями, которые не жалели золота, когда речь шла о безопасности империи. Посему Блуд делал все возможное, чтобы уверить Царьград в том, что Киев и киевский князь спят и видят, как бы сокрушить Византию. В империи еще помнили, как отец нынешнего князя Святослав грабил Фракию и Македонию в союзе с булгарами и печенегами. Булгар василевс Иоанн Цимисхий согнул под колено, Святослава изгнал и подставил под сабли печенегов. Но даже посрамленные булгары – по-прежнему враги. И сын Святослава привечает в Киеве булгарских священников, а вот константинопольских не жалует. И с большими печенежскими ханами дружбу налаживает. Для чего? Конечно, для того, чтобы заедино с ними ударить по Второму Риму.
Много было в Киеве людей, шпионивших в пользу Константинополя: купцы, священники, разные купленные людишки… Но самым доверенным человеком считали в Палатине боярина Блуда.
Потому что Блуд говорил правильные слова, в которые легко было поверить хитрым и коварным, не верящим никому и ничему византийским политикам. А говорил он именно то, что они хотели услышать: о хитрости и коварстве, о лжи и жажде наживы.
И еще потому, что Блуд был самым дорогим агентом Константинополя у русов. И когда палатинские политики видели, сколько золота уходит на подкуп Блуда, то уже не могли усомниться в его преданности.
И они – верили.
Вот почему у Ярополка не было никаких шансов убедить Константинополь в своем миролюбии.
Но Блуд не считал, что приносит вред Киеву и князю. Глупо резать корову, которая дает молоко, лишь для того, чтобы понравиться другой корове. Блуд считал, что понимает ромеев намного лучше, чем его князь. С ромеями нельзя дружить, потому что друга империя высушит, как паук – муху. У империи, как и у императора, нет друзей. Только подданные. И враги. Причем слабых врагов империя старается уничтожить, а сильных – подкупить.
Поэтому ромейский посол уедет домой, увозя с собой дополнительное уложение о торговле, в котором для купцов-русов (многие из которых были людьми Блуда) было выговорено немало льгот. Не опасайся ромеи Киева, получить эти льготы было бы намного сложнее. И заслуга в этом – не ласкового Ярополка, а хитрого Блуда.
В общем, дела боярина шли отлично. Однако были и сложности. Костью в горле сидел у боярина князь-воевода Свенельд. Сотни гривен не пожалел бы боярин, чтобы избавиться от старого воеводы, чтобы прибрали его к себе проклятые языческие боги. Только Свенельд мешал Блуду полностью прибрать к рукам Ярополка. Остальные – не в счет. С остальными можно договориться. Или купить. Или очернить. Или – подставить. Со Свенельдом так не выйдет.
Свенельд ни за что не разгадает Блудовых хитростей, но он, старый лис, переживший трех великих князей, нюхом чует подвох. И Ярополк ценит его выше прочих. Выше Блуда. И избавиться от него непросто. Такое Блуд не доверил бы даже самым близким. Да им и не справиться. Одно хорошо: ромеи тоже очень хотят избавить мир от князь-воеводы Свенельда. Они искренне верят, что Свенельд направляет сына на путь отца, на путь, ведущий к воротам Царьграда. Убрать Свенельда руками ромеев – вот это воистину византийская ловкость. Правда, добраться до князь-воеводы нелегко. Окружают его исключительно доверенные люди. Все, что он ест и пьет, проверяет особый человек. Так не принято в Киеве, но Свенельд завел этот обычай еще во времена булгарской войны, потому что знал, как легко погубить человека с помощью яда. Убить же его железом и вовсе невозможно. Это Ярополк ходит в церковь в одной рубахе, а Свенельд на людях всегда в броне. И в окружении бдительных гридней. Его не подшибешь деревлянским срезом.
Вспомнив об этом событии, Блуд слегка помрачнел. Что было бы, если бы охотник ухитрился убить Ярополка? Для Блуда – ничего хорошего. Потому что старшим в Киеве, как ни крути, выходил все тот же Свенельд. Младший брат Олег княжит в Овруче, и дружина у него такова, что оспаривать с ней киевский стол просто смешно. Владимир… Владимир – другое дело, но Владимир – далеко. И ветераны Святослава скорее возьмут сторону Свенельда, чем Владимира. И другие киевские воеводы – тоже со Свенельдом дружны. А уж кичливые киевские бояре никогда не поратуют за рабичича. Так что Блуд был весьма благодарен младшему сыну воеводы Серегея. Но очень постарался, чтобы старший сынок воеводы не нашел никаких следов древлянского охотника. Сам-то Блуд все узнал уже на следующий день. И даже послал своих верных моравов к древлянам. Не карать – договариваться. У них как-никак общий враг. Это ведь не Ярополк жег Искоростень и резал древлянских жрецов. Это делал Свенельд. И его сыновья. Моравы Блуда покажут волхвам истинного врага. А уж там… Говорят, древлянские жрецы могут колдовством извести человека. Вот и выяснится, враки это или правда.

Глава тринадцатая
Суд богов
Лето 975 года.
Окрестности Киева. Дорога на Вышгород

Перекресток был запружен народом. На всех четырех его концах стояли, сбившись одна ко одной, оставленные повозки. Часть упряжных лошадок, сунув головы в торбы, похрустывала овсом. Другие, хозяева которых были не столь заботливы, стояли праздно и покорно, время от времени дергая шкурой и отмахиваясь хвостами от зудящих кровососов. Сами же погонщики, нисколько не сетуя на затор, присоединились к толпе, которая тоже возбужденно гудела и жужжала, будто огромный слепень, в ожидании редкого и увлекательного развлечения: предстояло увидеть божий суд.
Спиной к солнцу, толстый и важный, сидел на высоком стуле княжий тиун.
Справа и слева от него, в окружении челяди, стояли тяжущиеся: ромейский купец Серафимий Собачий Глаз и нурманский вождь с популярным у скандинавов именем Фроди. Этого звали, чтобы не путать с другими, – Фроди из Хредлы.
Причина спора вполне соответствовала тяжущимся. Деньги.
Фроди взял у Серафимия полдюжины дорогого синдского аксамита, проплатив вперед золотыми арабскими монетами. Все, о чем уговорились. Так утверждал Фроди. А вот купец считал, что получил от нурмана только половину сговоренной суммы. Аванс, так сказать.
Тиун, получивши мзду от обеих сторон и сосчитав видаков, решил, что истину ведают только боги.
Нурман с удовольствием воспринял такое решение, потому что считал себя великим поединщиком. Во всяком случае, много лучшим, чем какой-то там ромей или кого там он вместо себя выставит.
Серафимий, вопреки ожиданиям, оспаривать решение тиуна не стал. К немалому огорчению тиуна, который очень надеялся получить от Собачьего Глаза взятку за отмену вердикта, дающего преимущество воинственному нурману.
Фроди, огромный, как и подобает нурману, волосатый, грозный, в вороненых доспехах, с мечом в два локтя длиной и тяжелым пешим щитом с железной оковкой, сдвинув на затылок шлем, надменно глядел на собравшихся. Он был уверен в победе. Эту уверенность разделяли его спутники: четверо таких же мощных нурманов и десятка полтора холопов и трэлей, давно привыкших к тому, что если хозяин решил кого-то убить, то этот кто-то – считай, уже покойник.
Однако Серафимий выглядел уверенно. И его поединщик тоже смотрелся неплохо. Высокий, длиннорукий, уступавший нурману массой, но не шириной плеч.
На ромейском поединщике были хорошие доспехи и открытый шлем с длинной стрелкой. Меч его был выкован знаменитым константинопольским оружейником, о чем свидетельствовало клеймо на основании клинка, и стоил почти столько же, сколько спорные полдюжины китайского шелка. Впрочем, о клейме знал только сам поединщик. Щит у ромея был меньше нурманского, зато – трехслойный, из бычьей кожи и вязкого дерева, усиленный стальными спицами и бронзовым листом. Звали ромейского поединщика – Фистул.
Трое княжьих дружинников, верхами, приблизились к месту поединка. Толпа почтительно раздвинулась, уступая дорогу.
– Это он? – спросил Славка.
– Он, – подтвердил Малой. – Три божьих суда за четыре седмицы.
– Нурман знает? – поинтересовался Антиф.
– Откуда? Он в Киеве пятый день. Да и сам подумай: будет нурман что-то там вызнавать?
– Будет, будет! Если где золотишко плохо лежит, так непременно! – Малой засмеялся.
Окружавшие посмотрели на него неодобрительно. Нехорошо веселиться на серьезном деле. Впрочем, вслух никто не укорил. Люди, чай, не простые, а княжьи. Лучше помалкивать.
Ромей поиграл клинком, согревая руку. Попрыгал то на одной ноге, то на другой, забавно покрутил головой.
В толпе кто-то хихикнул. Поведение ромея показалось забавным.
– Скоморох, – проворчал кто-то из спутников нурмана. – Позор нам! Выставили против Фроди скомороха.
– Им же хуже, – ухмыльнулся другой. – Фроди его пополам развалит.
– Знакомая повадка, – негромко произнес Славка. – Похоже, мастер ромейского боя этот Фистул.
– Не был бы мастер, не выставили бы его на божий суд, – резонно ответил Антиф. – А откуда ты про ромейский бой знаешь?
– Поучился немного, – сказал Славка. – Батя для себя и для Артёма ихнего мастера нанимал. А я уж потом – у Артёма.
– Ну начинайте уже! – закричал кто-то.
– Начинайте! – разрешил тиун.
Фроди из Хрелды вскинул руки и заревел страшным голосом:
– О-один!
И побежал на ромея.
Тот на прямую сшибку не пошел. Отпрыгнул в сторону и попытался достать нурмана сбоку. Фроди развернулся с медвежьим проворством, отшиб меч краем щита и пнул ромея в колено.
Фистул подобного не ожидал и не удержался: упал на бок.
Толпа ахнула.
Фроди с ревом обрушил на ромея меч. Защититься от удара такой силы было невозможно. Ромей и пробовать не стал. Бросил в лицо Фроди щит, а сам рыбкой поднырнул под руки нурмана.
Меч Фроди расшиб щит на лету и воткнулся в утоптанный грунт. Да так и остался торчать, – а сам нурман, булькая пропоротым горлом, повалился наземь.
Ромей легко вскочил на ноги и раскланялся. Точно скоморох. Но никто не засмеялся.
– Божий суд свершен! – провозгласил тиун. – Почтенный Серафимий вправе получить недостачу или взять обратно свой товар. Сверх того неправому Фроди надлежит выплатить князю за обман малую виру: две серебряные гривны. Поскольку же сам Фроди сделать этого не может, то вира будет выплачена родичами или взыскана с имущества покойного.
– Поехали, – сказал Славка. – Мы видели, что хотели.
– Я вот ничего увидать не успел, – проворчал Малой. – Разве ж это бой? Так свиней режут! Я бы на месте того нурмана, когда ромей завалился…
– Ничего ты не понял, – усмехнулся Славка. – Думаешь, это нурман его свалил? Да он, хитрец, нарочно упал. И поймал нурмана – как несмышленого отрока. Такого, как ты.
Антиф засмеялся.
– Поглядел бы я, как ты бы с этим Фистулом сразился… – проворчал обиженный Малой.
– Я с ним сражаться не буду, – покачал головой Славка. – Мне брат насчет сразиться ничего не говорил. А вот узнать, откуда такой ловкий Фистул выискался, – хотелось бы.
Узнали. Вернее, узнал Антиф. Пользуясь своей ромейской внешностью и неплохим знанием языка, отрок переоделся в платье мелкого купчика из Климатов и отправился на ромейское подворье. Там угостил вином пару-тройку обитателей – и услышал много интересного.
Прибыл ловкий поединщик прямиком из Царьграда, где слыл одним из самых умелых бойцов. Ромейские купцы наняли его за большие деньги именно для таких дел, какое давеча видели друзья. Среди ромеев Фистул слыл непобедимым. Говорили даже, что он когда-то скрестил меч с самим Иоанном Цимисхием. Говорили об этом на ромейском подворье, но – только среди своих. В Киеве слава Фистула поначалу была невелика, что тоже было на руку ромеям. Однако сейчас о нем уже знают и стараются не связываться.
– Про Цимисхия – брехня, – сказал Антиф, – а вот остальное – чистая правда. За победу над Фроди Серафимий заплатил ему три золотых.
Нарядил Фистула пугать прихожан булгарской церкви священник ромейской церкви, соседствующей с булгарской. Этого ромейского иерея соплеменники не жаловали, поскольку был он невежественен и корыстен. Однако побаивались, потому что, по слухам, иерей этот наушничал одному важному евнуху в Палатине и мог запросто отправить обидчика в узилище.
Однако простым киевским христианам на константинопольские связи иерея было наплевать и они предпочитали посещать булгарскую церковь, где вдобавок и служили не на ромейском, а на понятном всякому словенском наречии.
Фистулу надлежало каждое воскресенье являться к булгарской церкви и творить там всякое безобразие. Но – без серьезного членовредительства, чтобы не довести дело до княжьего суда. Во всех иных случаях дело можно было свести к суду поединком, что Фистула полностью устраивало.
Безобразничал нанятый ромей уже два светлых воскресенья и отвадил от булгарской церкви значительную часть паствы.
То, что священник булгарский дружен с женой воеводы Серегея, ромей во внимание не принял. Может, обнаглел до крайности, а может, просто не знал, поскольку родовичи Серегея молиться ходили в церковь на Горе.
– Интересный у вас, у христиан, Бог, – посмеивался Малой. – Кабы кто подобное у Перунова святилища учредил, да еще в праздничный день, так ему бы живо кровушку пустили. Да хоть и не про Перуна, а про Волоха сказать. Можешь ты такое представить, Славка, чтобы Волохов жрец из Полоцка пришел на капище, допустим, в смоленской земле и там безобразничал? Я вот – не могу. Неужели Бог ваш такое прощает?
Славка смущенно молчал, а вот Антиф нашелся:
– На смоленской – не знаю. А вот на древлянских капищах, где старым богам лесовиков служат, и не такое случалось.
– Так то разные боги, – резонно заметил Малой.
– Может, и разные, да только всем им, кумирам, тот хорош, кто кровью губы мажет. А наш Бог – истинный. И зла не приемлет. А коли Фистул этот его творит, значит он Бога плохо понимает и за то будет наказан.
– А вот это точно! – весело поддержал Антифа Славка. – Я Артёму сегодня же все обскажу, и, Перуном клянусь, Фистул этот очень сильно пожалеет, что полез куда не надо.

Глава четырнадцатая
Ромейский Фехтовальщик и варяжский воевода
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова.
Подворье булгарской церкви близ Смоленских ворот

Пугать схизматиков Фистул теперь ходил почти ежедневно. В саму булгарскую церковь не заходил. Прохаживался во дворе, говорил обидные слова на местном языке, которым его научили. Вообще-то речь здешних язычников Фистул почти не понимал, но это не имело значения. Язык железа везде одинаков. Так же, как и запах труса. А здешние схизматики все оказались трусами. Никто не осмеливался бросить Фистулу вызов. Что бы он ни говорил… Что бы ни делал. Хотя мужи среди схизматиков попадались матерые. Здесь, в Киеве, вообще было много здоровенных сильных и выносливых мужчин. Не зря в Византии так ценятся скифские рабы. Поначалу Фистул даже опасался: вдруг набросятся все вместе. Для этого всегда брал с собой полдесятка охранников с ромейского подворья. Но они ни разу не понадобились. Стояли в сторонке, зубоскалили над местными законами, которые позволяли чужеземцам, таким как Фистул, обижать коренных граждан.
В этот день у Фистула было особенно хорошее настроение. Вчера у него был суд… То есть то, что местные называли судом. Фистулу очень нравился закон, по которому прав тот, кто лучше владеет мечом. Правда, иной раз родичи убитых Фистулом пытались ему отомстить… Фистул убил шестерых, пока киевляне поняли, что Фистул им не по зубам. И опять Фистула никто не наказал за убийство. Хорошие законы в Киеве. А вчера Фистул выиграл суд, даже не вынимая меч из ножен. Соперник только глянул на ромея – и сразу сдался. Но денежки Фистул все равно получил.
– Куда ты так торопишься, девка? – по-ромейски воскликнул Фистул, преградив дорогу симпатичной еретичке. – Здесь церковь, а не лупанарий. Хотя есть ли разница между вертепом и этим богопротивным строением! – Фистул захохотал – очень ему понравилась собственная шутка.
Киевлянка отшатнулась испуганно. Ромей ухватил ее за руку и привлек к себе. Девушка закричала. Пускай кричит – никто ей не поможет. Но когда она рванулась изо всех сил – Фистулу пришлось ее отпустить. Он не хотел, чтобы у девки порвалась одежда. То есть сам Фистул охотно содрал бы с нее все и завалил тут же, во дворике. Но в женском вопросе удобные киевские законы дали промашку. За разорванную одежду полагалась немалая вира. А за насилие могли и вовсе казнить. Правда, сначала пришлось бы доказать, что имело место насилие… Но лучше не рисковать. В городе довольно женщин, готовых еще и приплатить, чтобы лечь под такого доблестного мужчину, как Фистул.
Выпустив девку, ромей поймал за рубаху какого-то схизматика и сообщил ему, что тот рожден от соития козла со свиньей, а потому он, Фистул, сейчас пустит его на колбасу. Это была одна из фраз на местном языке, которую Фистул выучил наизусть. Действовала она отлично. Схизматик побелел от страха и бросился вон со двора.
Фистул снова захохотал.
– Вижу, тебе весело, византиец? – раздалась за спиной Фистула родная речь.
Фистул стремительно обернулся. В трех шагах от него стоял молодой чернявый парень невысокого роста.
«Не местный», – определил Фистул. Наверное, булгарин.
Ромейский поединщик угадал ровно наполовину.
– Я думаю, ты уже достаточно повеселился здесь, – сказал парень. – Пошел вон. И чтоб я тебя больше здесь не видел.
Прежде чем ответить, Фистул очень внимательно оглядел храброго паренька. Вопреки внешней видимости, Фистул был очень осторожен и никогда не бросался в атаку, не оценив силу возможного противника. И если Фистул понимал, что противник сильнее, то старался избежать драки. Невысокий паренек не выглядел очень грозным. Шелковая рубаха со свободными рукавами, шелковые штаны с кожаными вставками для верховой езды… По мускулатуре рук Фистул мог с большой точностью определить, чем занимается человек. Но легкий свободный шелк прятал все. Впрочем, шелк тоже кое о чем говорил. Не всякий киевлянин может позволить себе одежду из паволоки. Еще был пояс с мечом. Правда, стоял парень так, что Фистул не мог видеть рукоять меча. Жаль. Оружие многое могло сказать о своем хозяине. Оружие и мускулы. И телосложение. Сложен парень так, что, будь они в Константинополе, Фистул решил бы, что перед ним гимнаст. Худощавый, ловкий, гибкий… Возможно, умеет пользоваться клинком. Но вряд ли так же хорошо, как опытный поединщик.
Вот только голос этого булгарина Фистулу не понравился. Голос человека, абсолютно уверенного в своем превосходстве.
Фистул был опытен, а значит – осторожен. Он попытался прочесть историю парня по его лицу. Красавчик. По крайней мере на местный манер. Черные усы, кончики которых опускаются ниже подбородка. Фистулу уже было известно, что такие усы носят варяги. Это сословие местных воинов. Но иметь на физиономии такие усишки не возбранялось никому. Да и лицо у парня чистое: ни одного шрама. Правда, у василевса Иоанна Цимисхия лицо тоже было чистым. Фистул видел императора Иоанна не однажды и довольно близко. Как-то раз им даже довелось скрестить клинки в игровом поединке. Василевс, который тогда еще не был василевсом, а был всего лишь популярным стратегом, любил пофехтовать с умелыми бойцами. Цимисхий, соответствуя своему прозвищу,[42] ростом не выделялся, зато был плечист и руки у него были даже длинее, чем у Фистула. Надо сказать, будущий император оказался намного лучше Фистула. А уж любого из здешних варягов Цимисхий прикончил бы за три вздоха.
Нет, вряд ли этот парень – варяг. Варяги по большей части светловолосы и мощного телосложения. А этот – невысок и черняв. Лицом – вылитый булгарин. Скорее всего он просто нахальный мальчишка, привыкший командовать слугами. Надо полагать, папаша у него очень богат.
– У тебя что, плохой слух, византиец? – поинтересовался парень. – Я тебе сказал: убирайся! Почему ты еще здесь?
Фистул усмехнулся.
– Хочешь со мной драться, щенок? – осведомился он самым глумливым тоном, на который был способен. – Тогда покажи, что у тебя в ножнах. – Слово «ножны» Фистул произнес по-латыни, так что получилось двусмысленно и обидно.
Если парнишка первым схватится за меч, Фистул сможет безнаказанно с ним разделаться. Разумная предосторожность. Особенно если папаша и впрямь окажется важной персоной.
– Драться? – Булгарин широко улыбнулся, и Фистул подумал, что парень действительно красавчик. Фистул обычно предпочитал женщин, но иногда не отказывал и юношам. Этому бы он не отказал.
– Я не дерусь с брехливыми псами, – усмехнулся паренек. – Я даю им пинка!
И в подтверждение своих слов пнул Фистула. Да так быстро и ловко, что Фистул не успел увернуться и получил кончиком сапога прямо в пах.
Удар был не слишком силен – Фистула не скрутило от боли, – но вполне чувствителен и очень, очень обиден. Настолько обиден, что Фистул забыл о своем решении: не хвататься за меч первым.
Фистул умел выхватывать меч очень быстро и сейчас наверняка опередил бы булгарина… Если бы тот тоже взялся за меч. Но булгарин этого делать не стал. Потому меч Фистула успел лишь наполовину покинуть ножны. Кулак булгарина выстрелил, будто пращный шар. И ударил немногим слабее. От удара в челюсть сознание Фистула на мгновение помутилось… Этого оказалось достаточно, чтобы симпатичный паренек перехватил правую руку Фистула, вывернул, а затем коротко и резко ударил о собственное колено. Раздался хруст – и рука Фистула безжизненно повисла. Рывок – и Фистул, потеряв сознание, повалился наземь.
Тогда до стражей с ромейского подворья наконец дошло, что их работодателя обижают. Выхватывая оружие, они бросились на церковный двор… И остановились, потому что обидчик Фистула обнажил оружие. Это оказался не меч, а сабля. Причем очень хорошая, арабской работы, из темного дымчатого металла. Но остановила их не сабля. Они узнали ее хозяина. Стражи, в отличие от Фистула, не первый год жили в Киеве.
– Забирайте своего дружка, – властно произнес княжий воевода Артём Серегеевич. – И чтоб я вас более здесь не видел.
О том, что его воевода покалечил ромейского воина, князь Ярополк узнал от ромейского священнослужителя Филарета. Филарет был тем самым иереем, который науськал Фистула на булгарскую паству. Филарет пришел требовать виру за увечье. Надо сказать – по собственному почину. Изложил Филарет дело так, что выходило, будто набросился воевода на шедшего мимо церкви ромея, избил его и покалечил.
Надо отметить, что, даже если бы все обстояло так, как утверждал Филарет, великий князь все равно не стал бы порицать своего воеводу. Ну поколотил воевода какого-то там ромея, ну поломал ему что-то… Дело такое мелкого резана не стоит. Вот кабы ромей изувечил воеводу, тогда – дело другое. Однако Филарет смотрел на ситуацию иначе: извлек из-под рясы свиток со списком уложения пятнадцатилетней давности, подписанного с одной стороны – представителем империи Главком, с другой – архонтессой Ольгой. А в уложении этом четкими ромейскими буквами было написано, что коли обидит какой-нибудь рус гостящего в Киеве ромея, то наложить на этого руса виру как за княжьего боярина. То есть – в нынешнем исчислении – двенадцать серебряных гривен. В пользу пострадавшего. И еще двенадцать – в пользу киевской ромейской общины.
Ярополк мог бы сказать, что со времени этого уложения многое переменилось. Константинополь с русью и повоевать успели, и замириться. И в том договоре, который заключили император Иоанн Цимисхий и великий князь Святослав, ничего о приравнивании всякого ромея к киевскому боярину не говорилось.
Нынешние отношения Киева с Константинополем были сложными. В первую очередь потому, что Киев крепчал, а Византия не то чтобы слабела (василевс Иоанн Цимисхий правил так же, как и сражался, – решительно и твердо), однако погрязла в мелких военных конфликтах, внешних и внутренних. И постоянно нуждалась в воинах. И требовала этих воинов у Ярополка. Дескать, по договору со Святославом Византии обещана в случае нужды военная помощь русов.
Этаким условием Константинополь одной стрелой убивал сразу двух зайцев: получал дополнительную военную силу и ослаблял Киев.
Три дня назад Ярополк сговорился с посланцем Константинополя о новых льготах для купцов-русов. И подтвердил все прежние обещания. Вплоть до военного союза и военной помощи. Правда, подтвердил гибко. Так, чтобы помощь эту можно было оказывать, а можно – и отказать.
В этой ситуации не стоило конфликтовать из-за пустяков. Двадцать четыре серебряные гривны – очень большие деньги. Но отец Артёма богат. Если воевода виновен – он легко выплатит эти деньги. Тем более что новое торговое уложение с Византией принесет отцу Артёма боярину Серегею много больше двух дюжин гривен, поскольку десятки судов у боярина, что возят товары в Византию, и прибыль от этой торговли исчисляется не гривнами, а пудами серебра.
Поэтому, выслушав Филарета, Ярополк сделал суровое лицо и пообещал строго разобраться с виновным.
Иерей отбыл вполне удовлетворенным.

Глава пятнадцатая
Суд великого князя Ярополка
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова

Суд над собственным воеводой князь назначил на полдень следующего дня. Местом выбрали рыночную площадь. И правильно: поглядеть на то, как великий князь будет судить собственного воеводу за то, что тот поучил обнаглевшего ромея, пришли многие.
Однако воевода Артём на суд не пришел. Обиделся. Вместо него на правеже стоял отец, боярин Серегей. Рядом с ним видаки: числом более полусотни.
Сергей сначала не хотел их брать, поскольку для него невиновность сына была очевидна. Но приведенный предусмотрительной Сладой законник из тмутороканских ромеев – настоял.
Пришел также и старый Рёрех. Ради этого дела старик выскоблил подбородок, высинил усы и приоделся. Рёрех обосновался немного в стороне. Зато – в окружении нескольких десятков таких же синеусых варягов, среди которых было немало и княжьих дружинников из старшей гриди. Варяги относились к происходящему неодобрительно и своего неодобрения не скрывали. Да и весь собравшийся народ явно был на стороне Артёма. Гнусный нрав подшибленного ромея был многим известен. А воевода Артём (многие это помнили) когда-то спас Киев от печенежской орды. И уважаем был едва ли не больше, чем его отец.
Ромеи во главе с Филаретом, собравшиеся плотной кучкой справа от княжьего места, выглядели обеспокоенными. Киевское вече потише, чем, скажем, новгородское, но если осерчает – ромеям мало не покажется. И не факт, что дружинники Ярополка встанут на киевский люд, защищая ромеев… против собственного воеводы.
Справа от Ярополка расположился князь-воевода Свенельд. Слева – боярин Блуд. Присутствие этих двоих обозначало важность данного судилища. Блуд пыжился и поджимал губы, стараясь казаться значительнее. Свенельд мрачно глядел из-под насупленных бровей. Он сделал все, чтобы отговорить Ярополка от сегодняшнего судилища. Великий князь не внял…
– Хочу, чтоб все было по закону, – заявил Ярополк.
– То – ромейский закон, – возражал Свенельд. – А по нашей Правде не можешь ты идти против собственного воеводы за никчёмного ромея! Это как отец судил бы сына за то, что тот вздул нахального чужака!
– Если Артём прав – пусть все это увидят! – стоял на своем Ярополк.
– Все увидят, что ты пошел против своего воеводы, защищая ромеев, – сказал Свенельд. – Кто после такого пойдет за тобой?
– Будет как я решил! – отрезал Ярополк.
Свенельд плюнул и ушел.
Ярополк смотрел ему вслед, прикусив пухлую губу, чтобы не окликнуть.
Вчера они все обсудили с Блудом, и Блуд поддержал решение князя. Ромеи должны видеть, что Ярополк – не какой-нибудь варварский вождь-язычник, а сильный христианский правитель.
А теперь Свенельд говорит: все неправильно. А как бы на месте Ярополка поступил его отец?
Ярополк знал. Какой там суд над воеводой! Отец скорее на Филарета виру наложил бы. За дерзость.
Но отец и был как раз тем самым вождем-язычником, которого в Византии именовали катархонтом варваров. Ярополк таким не будет…
От имени великого князя говорил Блуд. Боярин объяснил, кого и за что будут судить (об этом и так все знали), затем, по собственному почину, изложил версию Филарета: «…набросился и покалечил».
Договорить ему не дали. Шум стих только тогда, когда на помост, тяжело ступая, поднялся боярин Серегей. Огромный, широкий, с лицом, посеченным в битве на Хортице, последней битве Святослава.
– Все ложь! – могучим басом пророкотал боярин. – У меня пятьдесят видоков, которые скажут одно: подлый ромей поднял меч на княжьего воеводу. И тот, не желая осквернять святое место кровью, пощадил поганого пса. Голыми руками вырвал у злодея меч. Это видели все. И поскольку батька наш, великий князь Ярополк… – тут боярин Серегей криво усмехнулся, – …не хочет встать за своего воеводу, то это сделаю я. И скажу так. По нашей Правде за покушение на жизнь княжьего гридня полагается вира в десять гривен. Или усекновение десницы. Воевода же стоит выше гридня, и потому я требую взыскать со злодея пятьдесят гривен серебром, а коли не найдется у него таких денег – посадить его в яму до тех пор, пока эта вира не сыщется.
– Виру в пользу князя назначать может только сам князь! – запротестовал Блуд.
– Князь отказался от виры, когда затеял этот суд! – громыхнул боярин Серегей. – А я не откажусь. А если кто не согласен… – боярин мрачно посмотрел на Блуда и на князя, не поднимавшего головы, – …то пусть нас рассудит Бог!
Князь молчал.
Блуд поглядел на ромеев: что те скажут?
– Пусть рассудит, – согласился Филарет. – Поелику воевода Серегей – христианской веры, то Божий суд будем вершить по христианскому, а не по языческому обычаю. Каленым железом. Это тем более справедливо, что покалеченный Фистул сражаться не способен, а вот железо удержать сможет и одной рукой. С Божьей помощью! – И Филарет благочестиво закатил глаза.
«Вот сука ромейская, – подумал Сергей. – Раз Фистул не боец, так и хрен с ним. Сожжет руку раскаленной чуркой – ему же хуже».
– Это, ромей, не христианский обычай, а ваш, ромейский! – рявкнул Сергей. – Хотя если ты сам захочешь держать железо за своего слугу…
– Мне сие не по сану! – поспешно возразил Филарет. – Я – монах. Мне в тяжбе участвовать – грех!
– Тогда что ты делаешь здесь? – спросил Сергей. – Или это не твоя тяжба?
– Я здесь всего лишь свидетель, – смиренным голосом произнес Филарет. – Скромный слуга Господа.
– Тогда закрой рот! – прорычал Сергей.
Не выносил он Филарета. Потому что слыхал: к истории со Сладиным монашеством этот ромейский поп руку приложил. А после, когда выяснилось, что никаких пожертвований не ожидается, изрядное недовольство высказывал.
– Пес ты брехливый, а не свидетель! Не было тебя там. Пора истинных видаков опросить. Ну-ка…
– Погоди, боярин! – поспешно вмешался Блуд. – Не ты здесь распоряжаешься, а князь киевский! Уйми нрав свой, а не то…
– А не то – что? – Сергей стремительно обернулся к боярину.
Блуду некстати вспомнилось: говорили, этот самый воевода голыми руками берсерков убивал. И великого мастера меча патрикия Калокира в шутейном бою деревянным мечом едва ли не до смерти забил.
Правда, еще говорили: болел воевода тяжко и прежней живости в нем нет.
Насчет живости сказать трудно, а вот нрав буйный – остался.
Блуд готов был спорить с боярином Серегеем – в княжьей горнице. Но не здесь, на площади Подольского рынка, на глазах у киевского люда, который Серегея любит, сына его спасителем Киева почитает, а самого Блуда мнит сборщиком княжьих оброков, то есть мытарем позорным. А тут еще Филарет, дурак, со своими ромейскими обычаями вылез.
«Сам вылез, пускай сам и расхлебывает!» – решил Блуд.
– Да, нехорошо получается, – будто извиняясь, ответил Блуд Серегею. – Получается – заместо князя ты себя ставишь, боярин. А князь-то – вот он! – и указал на Ярополка.
А Ярополк молчал. Он уже успел пожалеть, что затеял этот суд. Вот и дружина на него теперь неодобрительно поглядывает. И понятно, почему.
Свенельд тронул Ярополка за плечо, произнес негромко, но все услышали:
– Прав воевода Серегей. Давай, княже, видаков послушаем.
Видаков слушали долго. Однако все они в один голос твердили: напал ромей без повода. За меч схватился. Зарубить хотел. Видаки те – булгарской церкви прихожане. Ясно, на чьей они стороне.
Однако, когда позвали тех ромейских стражей, что с Фистулом были, те, нехотя, но вынуждены были признать: Фистул виноват. В оправдание ему одно лишь сказать можно: не знал он, на кого руку поднимал.
Филарет глядел на своих людей почти с ненавистью. Совсем не то он велел им говорить. А грех лжесвидетельства, сказал, вовсе и не грех, когда дело истинной Церкви защищаешь.
Не учел Филарет: больше Бога боялись его люди киевских варягов. Бог простит, а вот варяг за ложь шкуру спустит.
«…кровожадные язычники-скифы осудили верного нам Фистула и заставили заплатить тысячу номисм, кои я счел возможным выделить из казны и включить оную сумму в оплату посольских расходов. Деньги, впрочем, не помогли. Спустя три дня Фистула зарезали, и виновных не нашли, что свидетельствует о беззаконии, царящем при дворе архонта русов, коий, прикидываясь христианином, законам христианским, однако ж, не следует…» – написал Филарет в своем донесении в канцелярию василевса. Написанное было правдой лишь наполовину. Тысячу номисм Филарет попросту присвоил, справедливо рассудив, что Фистулу так и так не жить. Слишком много у него кровников в Киеве. А на князя Филарет крепко обиделся. Еще больше он обиделся на боярина Сергея, но о нем худое писать не рискнул. У боярина много друзей в Константинополе. По торговым делам. Сообщат собрату о доносе – тут-то и выплывет, что тысяча номисм, половина годовых расходов миссии, переместилась в кошель Филарета.
– Дурно поступил князь наш, – сказал вечером после судилища старый Рёрех.
– Но вышло-то – по Правде, – возразил Сергей. – По-нашему.
– Да я не про нас говорю, а про самого князя, – уточнил Рёрех. – Себе он дурно сделал. За такое дружина не жалует.
– Он – князь, – ответил Сергей, который был вполне удовлетворен результатами суда. – Он вправе поступать, как желает.
– А дружина вправе искать себе другого князя, – парировал старый варяг. – А нет дружины, нет и вождя.
– Он – Святославович. Он – князь по праву рождения! – не согласился Сергей.
– Это у христиан вожди – по праву рождения, – фыркнул Рёрех. – А у нас вождь – тот, за кого боги и гридь. Да и у христиан, хоть у тех же ромеев, сам знаешь, по рождению – только на словах. Кто силен, кто славен – тот и кесарь.
И христианин Сергей вынужден был согласиться со старым язычником. Потому что язычник смотрел в корень: кто предает своих, тот не может рассчитывать на милость Бога. Будь он хоть трижды Святославович.
И вспомнилась ему история, которую рассказывали заезжие новгородские купцы. О другом князе Святославовиче.

Глава шестнадцатая
Суд князя новгородского Владимира
974 год от Рождества Христова.
Новгород

У Великого Новгорода – три главных конца. Людин, Славенский и Неревский. Все три – главные, потому что обитатели их считают так. Это очень по-новгородски – когда все главные.
Людин конец – очень важный. Богатые дворы, большие дома и деревянные улицы. Говорят, его построили самым первым. Старше его только княжье Городище.
Неревский – попроще, зато пошумнее. И народу здесь побольше. Еще его называют Чудским концом.
Словенский конец – отдельно, на другой стороне реки. К нему через Волхов построили мост. Так что если выйдет между концами раздрай, то дерутся иной раз прямо на мосту. И падают с моста прямо в Волхов. Правда, тонут редко.
На Словенской стороне, сразу за мостом, главная часть Новгорода. Его сердце и чрево. Торг. Торговая сторона – самая важная и интересная. Если не считать самого княжьего Городища. Городище – на Людиной стороне. Тут и Детинец, и дворы княжьих ближних людей с челядью и домочадцами. Городище еще называют княжьим градом. Когда-то, быть может, оно стояло на особицу. Теперь к нему со всех сторон подступают дома и дворы. В одном из таких подворий хозяйствует княжий воевода Сигурд. Ярл Сигурд Эйриксон из Опростодира. Знатный нурман и ближник князя Владимира Святославовича Новгородского, которого служивые скандинавы зовут Вальдамаром-конунгом. Новгород же они называют Хольмгардом. Так повелось.
Двенадцатилетний Олав – Сигурдов племянник. Сын его родной сестры Астрид.
Олаву Хольмгард-Новгород нравится. Особенно ему нравится Торг. Здесь всегда весело и интересно. Даже если денег нет, все равно интересно. Тут и зазывалы, и скоморохи, и дудочники. Товар всякий-разный со всего света. Великий город – Хольмгард. Торговый город. Молодой и сильный. В свои двенадцать лет Олав, сын конунга Трюггви, успел повидать немало городов. И немало успел пережить. Сын конунга, отца своего Олав не знал, поскольку родился уже после его смерти. С рождения Олав был беглецом, а потом удача, и без того не слишком расположенная к посмертнорожденному Трюгвиссону, совсем от него отвернулась: корабль их захватили викинги-эсты под водительством некоего Клеркона. Олав был разлучен с матерью и стал трэлем. Однако в рабстве у эстов Олаву жилось неплохо. Для трэля. Вскоре удача вновь улыбнулась Олаву, и он встретил брата своей матери славного хёвдинга Сигурда. Признав племянника, Сигурд выкупил Олава и его друга Торгисля, сына Торольва по прозвищу Вшивая Борода, и привез в Новгород. Правда, здесь он никому не сказал, кто таков Олав. Потому что служил он конунгу Хольмгарда Владимиру, который был в хороших отношениях с конунгом Швеции, а конунг Швеции однажды уже выступил против матери Олава, и только заступничество Хакона Старого защитило мать и сына.
Что же до Торольва, отца Торгисля, то был Торольв воспитателем Олава. Дядькой, как говорят здесь в Новгороде.
Олав и Торгисль дружили с детства. Торгисль был старше, однако признавал главенство Олава, потому что тот был пусть и посмертным,[43] однако – сыном конунга. Друзья вместе скитались. Вместе попали в рабство, когда эстский «морской конунг» Клеркон захватил их корабль, убил Торольва и разлучил Олава с матерью.
Олав в то время был еще очень мал, однако очень хорошо все запомнил. И сейчас сразу узнал своего врага.
– Глянь туда! – прошептал он по-нурмански, дергая за руку своего спутника Торгисля.
– А что там? – спросил Торгисль, уставившись на троих воинов, торговавших у купца-новгородца серебряную чашу. – Хочешь купить чего-нибудь из серебряной утвари? У нас денег не хватит.
– Дурень! – сердито прошипел Олав. – Не на серебро смотри! Не узнаешь, что ли?
– Кого?
Надо признать, Торгисль был немного простоват.
– Это Клеркон!
– Да? – Торгисль мгновенно собрался, ощетинился, будто пес. – Точно, он! – Рука сама потянулась к ножу на поясе… И остановилась.
Трое оружных эстов, опытных воинов. Что им может сделать тринадцатилетний мальчишка с ножом?
Губы Олава презрительно скривились: испугался Торгисль.
– Он – твой кровник! – процедил посмертный сын конунга. – Не хочешь отмстить за отца?
– Хочу, но как? – развел руками Торгисль. – Их трое, у них – мечи. Сила за ними, Олав. Мы не можем биться со взрослыми викингами. За отца не отомстим, а сами умрем. Или – опять в рабство, – Торгисля передернуло от дурных воспоминаний. В доме у эста Реаса ему жилось далеко не так хорошо, как приглянувшемуся хозяевам Олаву.
– Не биться, – бешеным шепотом проговорил Олав. – Не биться, а убивать!
Дальше все произошло очень быстро.
Рядом с торговцем украшениями стояла лавка, где продавали всякий скобяной товар и домашнюю утварь. Среди прочего лежал небольшой топорик, каким удобно сечь кости, разделывая туши.
Олав подошел к эстам поближе. На него взглянули мельком, но, конечно, не узнали.
Да и как узнать в прилично одетом одиннадцатилетнем пареньке пятилетнего мальчишку, взятого шесть лет назад на нурманском кнорре?
Олав спокойно взял примеченный заранее топорик, повертел в руках, будто прицениваясь… И вдруг внезапно, с разворота вогнал топорик в висок Клеркона. Доброе новгородское железо с маху просекло кость и вошло в мозг. Клеркон умер раньше, чем начал падать. Его спутники, пораженные, помедлили лишнее мгновение, прежде чем схватиться за мечи и зарубить Олава. Олав же времени не упустил. Оставив топор в голове Клеркона, он бросился наутек.
Вопли: «Лови! Держи убивца!» – полетели вслед, но тоже припозднились, потому что не всякий мог сообразить, что под «убивцем» подразумевается мальчишка.
Однако многие видели, что Олав пришел на ярмарку вместе с Торгислем. А Торгисль удрать не поспешил, и его схватили. Указал на него торговец скобяным товаром, чей топорик отправил Клеркона в Ирий.
– Говори, маленький нурман, где твой дружок? – закричал один из эстов, хватая Торгисля за горло.
Торгисль схватился за нож, но другой эст выкрутил ему руку:
– Говори, щенок!
Торгисль, может, и сказал бы, да не мог. Только хрипел.
– Эй, отпусти его! – закричал торговец. – Задавишь!
Торгисль, точно, уже ногами засучил…
Эст будто не слышал.
…Древко копья ударило эста по затылку. У эста на мгновение потемнело в глазах. Хватка ослабла, он выпустил горло Торгисля и потянулся к мечу…
Второй удар пришелся по локтю эста. Рука вмиг онемела. Эст даже вскрикнул от боли… Второй эст даже не пытался прийти на помощь сородичу. Копье, которым приложили соратника Клеркона, принадлежало княжьему отроку. Одному из двоих. А третьим, старшим, был опоясанный гридень новгородского князя. Нурман.
Этот оружия не доставал, однако всем своим видом показывал: только дернись – и я тебя прикончу.
Встреться они где-нибудь в море, эст, такой же опытный викинг, как и нурман, не испугался бы принять бой. Но сейчас они были на чужой земле, а нурман – человек здешнего конунга. Чем бы ни закончился поединок – эсту не жить.
– Ты как, малый? – спросил гридень по-нурмански, наклоняясь к Торгислю.
– Ж-живой… – прохрипел тот и закашлялся.
– Что здесь случилось?
Торгисль молча указал на труп Клеркона.
– Это ты его убил? – спросил гридень.
Торгисль замотал головой.
– Это его… – начал второй эст.
– Заткни пасть, – оборвал его нурман.
– Можно я скажу? – попросил торговец скобяным товаром.
Вокруг уже собралась изрядная толпа. В основном – покупатели. Торговцы не рискнули бросить свой товар.
– Говори, – разрешил гридень.
– Этот – ни при чем. Убил второй мальчишка. Поменьше этого. Моим топориком… То есть он мой, потому что мальчишка за него не заплатил! – поспешно уточнил торговец, опасаясь, как бы его не обвинили в соучастии. – Взял будто посмотреть, а потом – хрясь того по голове!
Нурман, раздвинув толпу, подошел к телу. Взялся за рукоять топорика, выдернул без усилий.
– Говоришь, твой топорик? – сказал он торговцу. – Тогда забирай. Только не продавай пока. Суд будет – покажешь.
Нурман повернулся к эсту, баюкавшему ушибленную руку.
– Ты – его родич? – спросил он, кивнув на убитого.
– Да, я из его рода.
– Получишь выкуп. Или убийцу – головой. Когда мы его найдем.
– Этот человек был не простым воином, – сказал второй эст. – Он был вождем, славным хёвдингом.
– Невелика слава – дать себя убить мальчишке, – усмехнулся гридень. – Почему твой товарищ его убил? – спросил нурман у Торгисля.
– Этот человек напал на наш корабль, – ответил Торгисль, задирая голову, чтобы глядеть в лицо гридню. Пятна, оставленные пальцами эста на его шее, постепенно наливались багровым. – Он убил моего отца Торольва по прозвищу Вшивая Борода.
– Я слыхал о Вшивой Бороде, – сказал гридень по-нурмански. – Торольв был настоящим воином. Его сын не таков, раз позволил другому отомстить за своего отца.
Торгисль побледнел от стыда. Понурил голову.
– Как зовут твоего друга? – спросил нурман уже на языке Гардарики. – Где его дом? Как его искать?
Торгисль молчал.
– Говори! – потребовал гридень, опуская руку на плечо мальчика.
Торгисль молчал.
– Это княжье дело, – сказал нурман. – Тебя будут пытать. Огонь развяжет тебе язык!
Торольв вскинул голову, глаза его лихорадочно блестели.
– Пытай меня, попробуй! – выкрикнул он по-нурмански. – Тогда ты узнаешь, достоин ли сын Торольва называться его сыном!
Пальцы нурмана сжали плечо мальчика так, что внутри что-то хрустнуло. Торгисль даже не дрогнул.
– Хорошо! – похвалил гридень по-нурмански. – Меня зовут Торберг, сын Гунда. Я – хирдманн княжьего ярла Сигурда Эйриксона. Тебя не будут пытать, сын Торольва, потому что я знаю, где мог спрятаться убийца. – Затем повторил то же на понятном новгородцам языке: – Я знаю, где можно сыскать головника. А теперь скажи мне, эст, – гридень повернулся к тому из спутников Клеркона, который едва не задушил Торгисля, – почему ты напал на этого парнишку? Может, ты спутал его с тем, кто убил твоего родича?
– Ничего я не спутал, – буркнул эст. – Я что, по-твоему, слепой? Мне сказали, что он – дружок убийцы. Это хорошо, что ты помешал мне его убить сейчас. Я убью его, когда тело моего вождя возложат на костер.
Нурман повернулся к отрокам, кивнул на эста:
– Возьмите этого человека, свяжите его и бросьте в яму!
– Постой! Что вы делаете? – закричал эст, пытаясь вырваться из рук отроков. – Это не меня хватать надо, а мальчишку!
– Тебя, тебя! – заверил нурман. – По Закону новгородскому тот, кто безосновательно напал на свободного человека и пытался его убить, подлежит наказанию. Если же этот человек упорствует в своем намерении убить свободного человека, его следует бросить в темницу. Верно я говорю, люди новгородские?
– Верно! Верно! – поддержал гридня собравшийся люд.
– Ты сам только что признал, что не этот парень убил твоего родича. И ты знал об этом, когда напал на него.
– Ах ты волк нурманский! – закричал эст. – Моего вождя убили! Это мое право – найти и наказать убийцу! На нем кровь моего родича!
– Ты плохо знаешь Закон, эст, – ухмылка Торберга стала еще презрительнее. – Не тебе, чужаку, творить суд на земле Нового Града. Правосудие здесь вершит новгородская старшина и князь Владимир Святославович. Ежели сочтут они, что убийца виновен, его выдадут тебе. Но паренек, на которого ты напал, полностью обелен в этом преступлении. Ты сам так сказал. Так что сидеть тебе в яме!
Отроки вывернули яростно ругавшемуся эсту руки, проворно связали ему локти за спиной.
– В яму его, – распорядился Торберг. И когда эста протащили мимо него, наклонился и прошептал тому в ухо:
– Ты прав, пес. Я нурман. И Торольв Вшивая Борода был троюродным братом сестры моего деда. Так что я очень рад, что твой хёвдинг сдох без оружия в руке, позорной смертью от мясницкого топора в руке одиннадцатилетнего мальчишки. Теперь твой хёвдинг не будет пировать в Валхалле, а будет вместе с собаками жрать отбросы под столом, за которым пируют герои. Возможно, на пару с тобой. Подумай об этом, когда будешь сидеть в яме, – Торберг похлопал связанного по щеке и подмигнул второму эсту, который произнесенного не слыхал, но по выражению лица своего товарища понял: сказано что-то нехорошее.
Попросив рыночного старосту приглядеть за телом Клеркона, эст отправился к тем, кто здесь, в Новгороде, мог считаться его друзьями. И первым из них был богатый купец, городской старшина и выборный тысяцкий боярин Удата. Именно на его подворье всегда останавливался Клеркон, именно ему доставались лучшие товары из добытого Клерконом в виках. Удата поможет…
Княжий воевода Сигурд, нахмурившись, слушал сбивчивый рассказ племянника. Нет, он не осуждал мальчишку. Такой поступок достоин саги. Однако в Хольмгарде вряд ли оценят храбрость Олава. Здешние бонды более всего ценят мир и спокойствие. За убийство свободного человека, не изгоя, здесь карают смертью. Честь не позволит Сигурду выдать племянника, а значит, все будет зависеть от Владимира. Если князь примет сторону хольмгардцев, Сигурду придется бежать. Этого не хотелось. Здесь ему было хорошо, а на родине Сигурда ждали мечи врагов. Правда, в Гардарике есть и другие князья. Да и в стране ромеев всегда рады воинам севера, но тогда придется бросить все добро, а его у Сигурда скопилось немало.
Нарушил затянувшееся молчание Олав.
– Ты много сделал для меня, дядя, – произнес он с достоинством, удивительным для одиннадцатилетнего мальчишки, но вполне уместным для сына конунга. – Если тебе не защитить меня, скажи – и я уйду! – произнес мальчик. – Только дай мне коня и оружие, чтобы я умер как воин, если враги догонят меня.
Взгляд Сигурда был тяжел, как весло большого драккара.
– Я – брат твоей матери, – проворчал ярл. – Ты уйдешь, когда я тебе разрешу. А если тебя убьют, мне придется убить тех, кто это сделал. Это большая работа, которую я делать не хочу. А теперь иди умойся и причешись.
– Зачем? – удивился Олав.
– Потому что я велел! – рявкнул Сигурд.
Когда Олав привел себя в порядок, ярл скомандовал:
– Следуй за мной, племянник.
И широким шагом двинулся к воротам.
Олаву, чтобы поспеть за дядей, пришлось бежать.
Детинец новгородского князя располагался совсем рядом с подворьем его воеводы. Стража у врат приветствовала Сигурда как подобает, однако старший, десятник, тут же сообщил, что князя в Детинце нет.
– Знаю, – сухо бросил Сигурд.
Князь на рассвете поехал встречать возвращавшегося из Плескова дядьку Добрыню.
Это хорошо, что князь еще не вернулся. А особенно хорошо, что нет и воеводы Добрыни. Князь иной раз судит по уму и выгоде, а иной раз – по чести. Добрыня – только по выгоде. А какая выгода ссориться с хольмгардцами из-за мальчишки? А уж если узнают они, что Олав – посмертный сын конунга Трюггви, так и вовсе худо. Многие из тех, с кем дружит князь новгородский, с удовольствием выдадут Олава убийцам его отца. Так что об этом следует помалкивать. И очень хорошо, что Владимир еще не вернулся, потому что сейчас старшая в тереме – его жена Олава.[44] С ней договориться легче. Тем более что она – тезка мальчика.
Олава в Хольмгарде недавно. И она еще молода. Прошлой зимой исполнилось шестнадцать. В Новгороде ее не очень любили, потому что – чужая. Однако Владимир держал ее в чести, ведь она была сестрой ярла Дагмара, который мало того что друг князя, так еще и дал за сестрой хорошее приданое. Если за племянника Сигурда будет просить княгиня, Владимиру трудно будет ей отказать.
– Что тебе нужно, сын Эйрика? – спросила княгиня довольно холодно.
Большой дружбы с Сигурдом у нее не было. Вражды, впрочем, тоже.
Тут Олава заметила мальчика и оживилась:
– А кто это с тобой?
– Мой племянник Олав, – ответил Сигурд.
Он уже понял, что не ошибся, выбрав княгиню, а не князя. Женщины падки на красоту, а Олав действительно очень красив. И то, что держится он с истинным достоинством, только прибавляет ему привлекательности.
– Здравствуй, Олав! – дружески проговорила княгиня. То, что паренек – ее тезка, еще больше расположило к нему сестру Дагмара.
– Здравия и тебе, княгиня, – солидно ответил мальчик. – И многих сыновей. Повезло конунгу хольмгардскому, что у него есть красивая и сильная жена, как ты.
Сигурд ожидал, что княгиня улыбнется, услышав подобное от одиннадцатилетнего паренька, однако Олава не улыбнулась. Легкая тень скользнула по ее лицу.
Владимир был ласков с ней… Однако все равно не пропускал ни одной мало-мальски привлекательной девки.
– Госпожа, – прервал молчание Сигурд. – Мы пришли к тебе за помощью.
– Говори, – разрешила княгиня.
Рассказ о том, что сделал Олав, не отнял много времени. Правда, Сигурд не стал говорить, кто был отцом мальчика. На всякий случай.
Будь на месте Олава уроженка Хольмгарда, она ужаснулась бы содеянному. Но для дочери свейского ярла убийство врага было не преступлением, а доблестью. Скальды пели о детях, отмстивших убийцам родителей. Теперь такой вот юный герой стоял перед сестрой ярла Дагмара. Он был совсем молоденький, но уже красив, как и подобает герою. Глаза синие, как летнее море, а плечи и руки мускулистые, почти как у взрослого.
– Будь моим гостем, – не раздумывая, промолвила княгиня.
Сигурд облегченно вздохнул.
Гость священен. Его надлежит защищать как собственного родича. Теперь никто не посмеет тронуть мальчика. Судить его будет не новгородская старши?на, а сам князь.
А уж князь даст возможность Сигурду выкупить маленького храбреца. Кто такой был этот Клеркон? Какой-то малоизвестный викинг из эстов, которых здесь, в Хольмгарде, называли чудью и многие из которых были данниками хольмгардского конунга. Вряд ли в Хольмгарде у Клеркона найдутся значительные друзья. А Сигурд – воевода Владимира и настоящий ярл. Можно не сомневаться, на чью сторону станет князь.
Сигурд недооценил влияния Клеркона. И недооценил новгородцев. Убийство торгового гостя, оставшееся безнаказанным, могло очень существенно повредить торговым связям Новгорода. Не успело солнце перевалить через макушку неба, как новгородская старшина, поспешно собранная боярином Удатой, приговорила выдать маленького нурмана эстам. Спустя время, достаточное, чтобы съесть миску супу, на главной площади ударило било, созывая народ. И очень скоро целая толпа новгородцев, предводительствуемая Удатой, двинулась к княжьему терему. То, что ни князя, ни Добрыни в это время не было в городе, добавило новгородцам решимости.
У ворот Детинца толпа остановилась. Неудивительно, поскольку ворота были закрыты. По меркам новгородского веча толпа была невелика. Тысячи две-три. Немного. Всего лишь по две дюжины новгородцев на каждого княжьего дружинника. Многие в этой толпе имели при себе оружие, однако они не торопились пустить его в ход. Детинец – не крепость. Однако, чтобы штурмовать княжий двор, нужен веский повод. Иначе беды не оберешься. Поэтому сначала новгородцы крикнули кого-нибудь на переговоры.
Княгиня сама поднялась на стену.
Она достаточно хорошо владела языком славян, чтобы говорить с народом.
– Что привело сюда жителей Новгорода? – спросила она. – Неужели вече недовольно своим князем?
Переговорщиком от новгородского люда вызвался боярин Удата.
Вообще-то Удата был не настоящим боярином. Какой боярин без князя? Однако в Новгороде, Плескове, Ростове и прочих городах, где не князья правили, а народное вече, боярами провозглашали себя многие. Из таких был и Удата.
Самозваный боярин говорил долго и велеречиво, однако суть сказанного была проста.
Новгороду известно, что в княжьем тереме скрывается убийца. Его надлежит выдать. Для свершения приговора.
– А как же суд? – спросила княгиня. – О каком приговоре идет речь, если не было суда?
Суд был, столь же велеречиво сообщил Удата. Судила убийцу городская старшина. Она и присудила единогласно: выдать головника родовичам убийцы. А также не медля выпустить из поруба схваченного беззаконно эста Рионика.
– Про эста твоего мне ничего не ведомо, – ответила княгиня. – А за то, что берешся ты, Удата, командовать на княжьем дворе, тебя самого следует в поруб посадить.
Толпа, пришедшая с Удатой, глухо заворчала. Не понравились им слова княгини. Мало того, что молода она, а мужам зрелым указывает, так еще и выговор у нее неправильный, свейский. Чужой.
– Лучников – на стены, – скомандовал оставшийся внизу, но все слышавший Сигурд. – Ворота укрепить, приготовить кипяток.
Все-таки хорошо, что Сигурд догадался отвести племянника к княгине. Свой собственный двор ему бы не отстоять. Детинец, конечно, тоже не франкский замок. К долгой осаде он не пригоден. Однако некоторое время удерживать у его стен толпу смердов – задача посильная. Тем более что жечь их новгородцы точно не будут. Не принято это. Только выпусти красного петуха – опомниться не успеешь, как все новгородские концы запылают.
– Выдай убивца, княгиня! – чувствуя народную поддержку, решительно заявил Удата. – По Закону это!
– Здесь – княжий двор, – звонким голосом крикнула Олова. – Здесь судит только князь. А в его отсутствие – воевода Добрыня. В отсутствие князя и воеводы – я. А я никакого приговора не выносила.
В общем-то говорила она правильно. Но Удата не согласился.
Преступление было совершено не на княжьем дворе, а на ярмарке, возразил Удата. Ярмарка же подзаконна новгородской старшине.
– Выдай убийцу, княгиня, пока худого не случилось! – воскликнул Удата.
Вот это он зря сказал. Дочь ярла была из народа, в котором женщины без страха берутся за меч.
– Ты угрожаешь мне? – спросила молодая княгиня, и глаза ее сверкнули. – В таком случае я не желаю тебя слушать. Пошел прочь – или я прикажу моим людям стрелять.
Тут только Удата заметил на стене княжьих отроков с луками в руках и сообразил, что дело может дойти и до драки. Драки самозваный боярин не боялся. Однако то время, когда Удата являл молодеческую удаль в первых рядах, уже миновало. Теперь Удата предпочитал командовать, а не бить. Лучников на стене было не так уж много. Но на него, Удату, хватит и одного. Само собой, боярин догадался поддеть кольчужку, но не от всякой стрелы убережет бронь.
– Я – тысяцкий новгородский! – закричал Удата. – Не в меня ты стрелять будешь. Господин Великий Новгород сейчас говорит с тобой!
Тут кто-то за спиной Удаты не выдержал и метнул в княгиню камень. Рукой метнул, не пращой, так что до княгини он не долетел, а безвредно ударил о частокол.
Отроки тут же сдернули княгиню со стены, не дожидаясь повторного броска.
– Не стрелять без команды! – крикнул Сигурд.
Все же прямого столкновения с новгородцами не хотелось. Князь не одобрит. А уж Добрыня и вовсе взбесится.
Прилетело еще несколько камней.
Новгородцы, не видя отпора, осмелели. Прихлынули к стенам, ударили в ворота. Многие знали, что князь с дружиной еще на зорьке покинул Детинец. Значит, защитников внутри – немного.
В ворота застучали бодрее. Но для окованных железом ворот удары дубинами не опасны.
Ведра с кипятком осторожно поднимали по лесенкам и заливали в подвешенные на коромыслах котлы. Достаточно потянуть – и котел с кипятком выдвинется за стену. Останется только дернуть за конец – и котел опрокинется на головы штурмующих.
Сигурд медлил. Тянул время. За князем уже послали. Пока не начали ломать ворота, можно не беспокоиться.
К счастью, настоящего вождя, такого, чтобы возглавил штурм, у новгородцев не было. Толпа больше шумела, чем делала. Немало времени прошло, пока нашлись два храбреца, взявшиеся рубить ворота топорами.
Сигурд дал команду – и добрых молодцев умыли кипяточком. Им повезло: вода в котлах изрядно остыла, и рубщиков ошпарило самую малость.
– А ну отошли прочь! – закричал из-за ворот Сигурд. – Других уже смолой попотчую!
Угроза возымела действие. Кипящая смола – это смерть. Причем смерть страшная.
А народу перед Детинцом все прибывало. Хорошо, улица была не так широка. Все желающие побузить не помещались.
Отроки на вратном забрале присели у котлов, изготовились…
…И тут, перекрывая шум толпы, над головами прокатился рев боевого рога. Княжьего рога.
* * *– Вину его признаю целиком, – объявил князь Владимир.
Выборные новгородские тысяцкие, а также другие именитые люди, собравшиеся в приемном зале княжьего терема, одобрительно закивали.
Олав, который под присмотром двух дюжих гридней стоял в углу слева от княжьего стола, помрачнел. Зря он прибежал к дяде искать защиты. Теперь не уйти. Умирать не хотелось. Особенно же не хотелось отдаваться в руки эстов. Его убьют на тризне. И, самое страшное, убьют не как воина, а как трэля. И придется ему после смерти прислуживать Клеркону. Нечестно! По справедливости это Клеркон должен прислуживать своему убийце.
«Один! – взмолился мальчик. – Дай мне умереть воином! Я тебе пригожусь!»
Клерконовы хирдманны, числом семеро, оживились. Они не думали, что выйдет так просто. Верно, Удата постарался.
– Слава нашему князю! – воскликнул кто-то. Крикнувшего поддержало еще несколько голосов.
Владимир улыбнулся. Он был неравнодушен к похвале. Даже такой. Потом посмотрел на Добрыню. Его пестун и воевода выждал немного, потом погладил бороду и поднял руку, призывая к тишине.
– Суд свершен, – изрек воевода. – А теперь позвольте, други мои новгородцы, выслушать просьбу моего князя.
Выборные и старейшины обеспокоились. Кое-кто невольно потянулся к мошне. Просьбы князя были довольно однообразны. Князь просил денег. Или – мытных льгот для кого-то из своих друзей, что в сущности тоже деньги.
Добрыня усмехнулся в бороду. Мысли новгородцев для него – как на ладони.
– Такое дело, – пробасил он. – Убивец – ваш, – кивок на взятого под стражу Олава. – Однако по Закону его можно выкупить. Если на то будет ваша воля.
– Не будет на то нашей воли! – тут же закричал кто-то из эстов. – Головой его давай!
Добрыня прищурился, поглядел на эста очень недружелюбно, спросил:
– Обратно в поруб хочешь?
Эст (а это был тот самый, кто душил Торгисля на рынке) под взглядом воеводы сник.
– Не с тобой, чужаком, говорю, – сказал Добрыня. – С почтенными людьми новгородскими. Двадцать марок серебром. Двадцать нурманских марок – за мальчишку. По-моему, это хорошая цена. Как считаете, люди новгородские? И заплатит ее… – Добрыня сделал паузу… – Княгиня наша, Олава Дагмаровна.
– А с чего бы это княгине выкуп платить за чужого татя? – осведомился кто-то.
– А понравился ей мальчонка! – Добрыня одарил народ добродушной улыбкой. – Да и сами взгляните: какой он тать? Может, и убил-то он случайно? Махнул топориком – и на тебе! Аккурат в висок угодил. Бывает ведь! – Воевода развел руками, будто извиняясь. – А мальчонка славный, незлой совсем, сами видите! Ну, почтенные новгородцы, что скажете?
Старшина совещалась недолго. Сошлись: князь мог и своей волей виру назначить. А вот уважил народ, соблюл честь.
– Коли родичи убитого согласны, так и мы не против, – высказался за всех старшина плотницкого конца. – Согласны?
Эсты стояли мрачные. Вира в двадцать нурманских марок – это чуть более десяти гривен. Деньги немаленькие. Однако за смерть свободного новгородца головное в четыре раза больше. Но хитрый воевода так повернул, что не вира это, а выкуп. И тут всякий скажет: хорошая цена. За такую не то что мальчишку – доброго мастера купить можно. И «нет» не скажешь. Это Сигурду-воеводе можно отказать. А княгине откажешь – князя оскорбишь. А князя оскорбишь… Нет, с Владимиром лучше не ссориться. Он хоть и молод еще, а слава у него на севере изрядная. Да и брат княгинин – сам ярл Дагмар. Плюнуть дракону в морду можно. А каково будет, если дракон плюнет в ответ?
* * *– Благодарю тебя, пресветлый князь, за милость и заступничество! – Гордый ярл Сигурд Эйриксон поклонился в пояс, как никому прежде не кланялся. Его малое подобие, племянник Олав, тоже поклонился. Но не так низко… Что не укрылось от глаз Добрыни. Воевода сделал отметку на бересте памяти: вызнать, что за мальчишка. Очень уж он не похож на трэля. Чувствуется гордая кровь…
Однако князь ничего не заметил.
– Воеводу Добрыню благодари, – добродушно сказал Владимир. – Он все придумал. А пуще того – княгинюшку мою. Очень просила она за мальца. Хотя… – Владимир улыбнулся, – по чести сказать: я бы и так его не отдал. Он – родня твоя, Сигурд. А ты – мой воевода. Значит, и парнишка – тоже мой. Где ж это видано, чтоб своих чужим отдавать? Верно, дядька?
– Истинно так! – прогудел Добрыня. – От своих отступиться – удачу потерять. Такое богам не любо!
– Племянника твоего возьму в детские, – решил Владимир. – Чую в нем доброго воина. И то сказать: кто за зло мстит бесстрашно, тот и добро не забудет. Пойдешь ли ко мне, малой?
– Меня зовут Олав Тр… – звонко начал мальчик. И споткнулся на слове. Хотел сказать: Олав Трюггвисон, но вспомнил, что дядя сурово наказал: ни слова об отце. Не время еще.
– Меня зовут Олав, и мне честь – послужить такому конунгу, как ты! Клянусь молотом Тора: я сторицей верну тебе долг жизни и крови!
Ближние дружинники Владимира, собравшиеся в горнице, одобрительно закивали. В большинстве своем скандинавы, они видели в Олаве не одиннадцатилетнего мальчишку, а воина, доказавшего свою храбрость и удачу. По их закону взять жизнь кровника – не убийство, а право. А уж убить оружного воина втрое больше себя мясницким топориком… Возможно ли такое без помощи богов? А кого любят боги, у того будет все: деньги, слава, верная дружина.
– У него стать конунга, – шепнул своему соседу-свею нурман Торберг. – Быть ему великим вождем.
– Если его кровники убитого не прирежут, – шепнул в ответ дан.
– Ага! – ухмыльнулся Торберг. – Кишка у них слаба – против князя пойти. Мальчонка теперь – княжий. А князь наш за своих шкуру спустит и к воротам прибьет. Так-то!

Глава семнадцатая
Чужая невеста
Киев.
Лето 975 года от Рождества Христова

О том, что отец привез его подружку в Киев, Славка узнал от девки-чернавки, посланной самой Улькой. Не медля, Славка оседлал Разбойника и двинул на Щекавицу, где жили родичи Горомута. На подворье Славка девушку не застал – нашел неподалеку, на вечерних посиделках.
Примерно с десяток девок, рассевшись на скамеечках, вкопанных в тени приземистого, в пять обхватов, священного дуба, сучили пряжу и болтали.
На девушек благосклонно взирал малой божок Симаргл, вырезанный кем-то без особого почтения в виде добродушного пса с зачаточными крылышками на бурой спинке.
К дубу вела только одна улочка в две сажени шириной. На ней толклись с полдюжины парней и делали вид, что девки их совершенно не интересуют. Однако улицу перегораживали – мимо не пройдешь.
Славка, однако, даже не подумал сдерживать жеребца, и Разбойник, завидев чужих, заступивших дорогу, сердито раздувая ноздри (Ну? Кто посмеет встать у меня на пути?), пошел резвой рысью прямо на парней.
Те, по большей части – мастеровые да из младших купцов, – увидевши надвигающегося на них боевого коня, на котором горой возвышался опоясанный гридень в сдвинутом на затылок нурманском шеломе, вмиг освободили дорогу, и Славка торжественно въехал под дубовую сень.
Девки восхищенно ахнули.
Улька же зарделась, сунула кудель подружке и встала.
Славка красиво, как настоящий степняк, стек с коня наземь, подхватил Ульку, шепнул: «Здравствуй, моя ладо!» – легко, будто невесомую, поднял на вытянутых руках и опустил на конскую холку. Затем так же легко вновь оказался в седле.
Жеребец недовольно фыркнул: не одобрил дополнительную ношу. Но Славку его мнение не интересовало. Движение колена – жеребец, перебрав ногами, как танцор-скоморох, развернулся на месте и пошел коротким скоком вверх по улице, вынудив хлопцев опять податься в стороны.
Выехали к воротам, за которыми лежала дорога на Вышгород. В ворота неторопливо вползали селянские телеги. Сейчас два таких воза плотно перегородили путь. Трое дружинников без спешки объявляли груз и собирали мыто. Старший над ними, степенный пожилой гридень из тех, что служили еще князю Игорю, надзирал. Будь Славка на коне один, поднял бы жеребца и перемахнул через телеги, но под двойным грузом – не рискнул. Остановился. Гридень, здешний, щекавицкий, на Славку глянул равнодушно, а вот отроки засуетились, разогнали телеги, чтоб Славка мог проехать наружу.
По ту сторону ворот Славка снова пустил коня вскачь, съехал со шляха и поднялся на взгорок. За взгорком стояла роща: старые редкие деревья, а между ними – малинник. Еще дальше была полянка, на которой сочился из земли родник и стоял деревянный Волох с голодным черным ртом и свежим, невесть откуда взявшимся ромашковым венком у деревянного изножья.
Славка спешился, снял с коня Ульку, сунул Волоху в рот медную затертую монетку (на всякий случай), вынул из сумы и расстелил на травке синее корзно, снял тяжелый воинский пояс, уселся и с удовольствием стянул сапоги.
– Располагайся, – предложил он Ульке, похлопав ладонью рядом с собой.
Однако девушка приглашением не воспользовалась: так и осталась стоять.
Славка встал, подошел к ней, обнял.
Улька уткнулась лицом в Славкину рубаху и вдруг расплакалась.
– Ты чего? – изумился Славка.
Улька разревелась еще больше.
Славка решительно оторвал ее от груди (она сопротивлялась), взяв ее голову в ладони, заглянул в мокрое лицо.
– Ну вот еще… – пробормотал он обескураженно. – Улька-Улита! Я что, обидел тебя?
– Не-а… – всхлипнув, проговорила Улыса. – Ты хороший, Славка… Это у меня… Я… Меня батя замуж выдает! – наконец выдавила она и расплакалась еще пуще.
– Вот те на… – пробормотал Славка. Он был обескуражен. – А за кого?
– За сына смоленского купца. Юнеем зовут.
– А ты как… Хочешь ли?
Улька замотала головой:
– Не хочу. Батюшка говорит: купец тот дюже богатый, а парень у него – хороший. Добрый. Только мне все равно. Я этого Юнея и не видела никогда. Я тебя люблю! Я бате сказала… Соврала, что я от тебя непраздна.
Славка крякнул и отпустил ее.
– А Горомут – что? – спросил он.
– Сказал, что ты – славный гридень. А от гридня княжьего девке понести – не позор. Только ты, сказал, все ровно меня замуж не возьмешь. У брата твоего старшего до сих пор жены нет: родители твои всем сватам отказывали. А ты хоть и младший, но все равно нам не ровня. Правду мой батюшка сказал? Может… Хоть бы и младшей женой? – Она с надеждой поглядела на Славку.
– Эх, любо моя… – Славка вздохнул. – У нас, христиан, только одна жена. (И почему такая несправедливость?)
– Значит, не возьмешь, – обреченно проговорила Улька.
– Не позволят мне.
– Угу.
Не возьмет ее Славка. Матушка не позволит. Батя разрешил бы, однако жену огорчать не станет. В дворне говорили: когда батя сестру Йонаху отдал, матушка из дому ушла. Потом, правда, вернулась, но все равно. Еще надо сказать, что Славке не очень-то хотелось на Ульке жениться. Она славная и желанная, но… Вот кабы он мог много жен иметь, тогда другое дело. А уж коли только одна, так… не Улька.
– Ну тогда… – Улька решительно распустила поясок, быстро стянула через голову сарафан и исподнюю рубашку, встала перед Славкой, голая, белая, гордая – вздернутый круглый подбородок, вздернутый носик, вздернутые вверх маленькие сосочки на вздымающихся от частого дыхания небольших – ладонью накрыть можно – грудках.
Славке нестерпимо захотелось так и сделать: накрыть их ладонями, опрокинуть Ульку навзничь, разбросать в стороны белые ножки и…
Но он отвернулся. Верней, повернулся к суровому ликом Волоху, не спеша снял с шеи нательный золотой крест. Поцеловал и опустил в сапог. Потом поклонился в пояс и сказал торжественно:
– Будь свидетелем, Щедрый: беру я эту деву не принуждением, не силком, а по любви. Пусть кровь ее станет даром тебе, а ты благослови ее чрево и дай ей вдоволь женского счастья!
Затем наклонился, взял с травы ромашковый венок и торжественно возложил на светлые косы.
И лишь после этого, глядя только в мокрые Улькины глаза, распустил гашник.
К вечеру Славка отвез Ульку в город. Расстались они очень нежно. Печали не было. Свадьбу сыграют только осенью, в хорошее время. Оба знали, что до той поры они встретятся еще не раз и им будет хорошо. А лето – оно для молодых долгое…
Возвращаясь домой, Славка заглянул в церковь на Горе. Исповедоваться.
Кому другому святой отец Герминий мог бы и отказать, но не сыну воеводы Серегея и боярыни Сладиславы. Выслушал грешника (не в первый раз и, что поделать, не в последний) и отпустил грехи.
Да и как не отпустить? Оттолкнешь парня – он и сойдет с пути истинной веры. И на ком тогда грех? На пастыре.
Герминий не один десяток лет прожил среди язычников, гоним был не единожды, претерпел за слово Божие много, видел страшное: как сотнями уходили от истинной веры новокрещеные язычники, усомнившиеся в том, что Христос сильнее их поганых идолов. Знал настоятель: главное, что привлекает язычников к истинной вере, – не спасение души, а убежденность в том, что Христос принесет им удачу более, нежели какой-нибудь Сварог или Даждьбог. Посему важен для просвещения неверующих юный воин Богуслав. Всякий, взглянув на него, видит, сколь щедро одарил его Бог. А еще щедрее – отца его, боярина Серегея, что один лишь спасся в страшной сече на острове бесовского Хорса. Думают язычники: своих верных не спас ложный бог Хорс, а Христос – спас.
Герминий знал, что на самом деле – все не так. Хоть и не кланяется идолам воевода Серегей, а не истов он в вере. Жена его отмолила, боярыня Сладислава. Вот в ком вера глубока и сильна. Даже удивительно такое – в женщине. Хотя и боярыня небезупречна. Горда очень. Хотя это простительно, если вспомнить ее происхождение.
Герминий, исповедник всей семьи воеводы Серегея, знал тайну Сладиславы, внучки булгарского кесаря. И готов был прощать ей более, нежели кому другому. Потому что Герминий сам был булгарином и высоко чтил кесаря Симеона, не отдавшего булгарскую церковь алчным константинопольским иереям.
Однако гордость – грех тяжкий, и сулит он грешникам многие беды и в этой жизни, и в Жизни Вечной.
* * *Собрались малым советом. Без думных бояр, без воевод и ближников из старшей дружины. Только сам князь, Свенельд, Артём и Блуд.
Собрались из-за Владимира, князя новгородского. Известно стало: собирает Владимир рать из северных викингов. А на кого рать – неведомо. Может, на франков пойдет, может – на англов… А может, двинет войско на обидевший его Полоцк? Или еще куда… Любое приращение новгородского князя – для Киева убыток. Да и не люб Ярополку полубрат. С детства не люб.
– Опасен он, – пробасил Свенельд. – Неспроста он к Рогнеде сватался. Хочет под себя весь наш север взять. Сначала – Плесков,[45] потом – Полоцк. Этак и до Смоленска доберется.
– Роговолт Полоцкий ему отказал, – заметил Артём, который приязни своей к Владимиру не скрывал, хотя и не был его сторонником.
– Сегодня – отказал, завтра – не откажет, – буркнул Свенельд.
– Больше Владимир к Рогнеде свататься не будет, – возразил Артём. – Она его оскорбила. А Роговолт Полоцкий…
– А Роговолт и так сидит как самовластный князь! – недовольно произнес Ярополк. – Где это видано, чтобы в пределах державы были такие вот независимые князья. Черниговский да Туровский хоть мне кланяются, а Роговолт дань не шлет – только подарки. А Владимир и вовсе ведет себя как конунг нурманский. Нигде такого нет. Ни у ромеев, ни у булгар, ни у ляхов. Один Бог на небе, один правитель не земле.
– Роговолт испокон на Полоцкой земле сидит, – вступился за старого варяжского князя Свенельд. – Он Киеву всегда помогал и власти его не оспаривал. Другое дело – Владимир.
– А что Владимир? – подал голос Артём. – Новгородцы сами его в князья попросили. И Святослав ему Новгород отдал. Святослав одобрил…
– А я не одобряю! – отрезал Ярополк.
– Верно, – прогудел Свенельд. – Много силы набрал Владимир. И дядька его Добрыня – хитрован знатный. Не верю я им.
– Владимир – твой брат, княже, – напомнил Артём. – Не станет он против тебя злоумышлять.
– Откуда ты знаешь? – спросил Ярополк.
– А кому, как не воеводе Артёму, о Владимировых замыслах знать? – елейным голосом протянул Блуд. – Воевода Артём у Владимира одесную сидел, меды сладкие пил, здравицы ему возглашал… И полный воз подарков из Новгорода привез. Верно, воевода?
Артём одарил Блуда свирепым взглядом. Вот ведь пес. Хотя и про «одесную» и про подарки – все правда.
Артём отвозил в Новгород золото. Не своей волей – по поручению Свенельда. Доброе злато, добытое отцом Владимира, великим князем киевским Святославом, погибшим на Хортице от печенежских стрел. Не все злато, конечно. Малую долю, отделенную от общей добычи. Однако и малая доля эта оказалась немалой.
И то правда, что Владимир тогда обласкал Артёма и одарил щедро. На пиру рядом с собой сажал, лучших девок в постель подкладывал, другом называл. Артём знал: Владимир был искренен.
Хоть и служил воевода Артём брату Ярополку, воином был славным. А это Владимир ценил. Вдобавок – был Артём сыном воеводы Серегея, который когда-то помог Владимиру на новгородский стол сесть. Так что и князь новгородский, и воевода его Добрыня Артёма как могли чествовали.
И то правда, что, когда уезжал Артём, Владимир отцу его тоже дары отправил и пожелал выздоравливать скорее. И дядька его Добрыня – тоже. Оба они к Серегееву роду расположены. Владимир ценил воина славного, а Добрыня – воеводу, что мог потеснить при киевском князе Свенельда, который Владимиру уж точно не друг.
Словом, Артёма одарили, а вот Ярополку – шиш. Владимир как-то на пиру по-дружески Артёму сказал: «А что, мой меньший братец-то себе небось вдвунадесятеро захапал против той доли, что ты привез?»
Артём тогда промолчал. Но он знал, что даже доля его отца была больше, чем привезенное Владимиру.
Сволочь этот Блуд!
– Глупости болтаешь, боярин! – вступился за Артёма Свенельд. – Но дело от того не меняется. Надобно Владимиру крылья подрезать.
– Как же это сделать? – спросил Ярополк.
– А ты пошли ему грамотку, – предложил Свенельд. – И в грамотке той отпиши, что князь в Новгороде тебе более не надобен. Но из уважения к воле вашего батюшки ты согласен оставить его наместником для сбора дани, размер коей ты в грамотке и укажи.
– Не годится так, князь-воевода! – запротестовал Артём. – Рогнеда его оскорбила. Теперь мы его унизить хотим! Да после такого послания он уж точно врагом Киеву станет!
– Лучше явный враг, чем тайный, – спокойно произнес Свенельд.
– А по мне так Владимира лучше в друзьях иметь! – возразил Артём. – Я его знаю: он – воин сильный и удачливый. И в битвах силу свою показал не единожды.
– Это в каких же походах? – брезгливо скривился Ярополк. – В набегах разбойных вместе с дружками-свеями?
Артём посмотрел на безусое, как у брата Славки, лицо киевского князя…
И промолчал.
Молод Ярополк. И завидует славе старшего брата. Потому говорить больше не о чем. Примет князь предложение Свенельда.
– Правильно говоришь, княже! – поддакнул Блуд. – Богат Новгород. Две тысячи гривен может заплатить, а то и три!
– Не будет Владимир ничего платить, – не сдержавшись, буркнул Артём.
– Тем хуже для него, – сказал Свенельд. – А насчет удачи его ты, воевода, не тревожься. Разве нет у нас своих воителей с немалой удачей?
Артём опустил взгляд.
«Если это про меня, – подумал он, то я воев против Владимира не поведу. Гнусно это: брат на брата».
Свенельд будто угадал его мысли. Подождал, пока Артём поднимет голову, поймал его взгляд и еле заметно качнул головой: не ты. Потом сказал веско:
– Дозволь, княже, с тобой наедине поговорить.
Блуд оскорбленно вздернул бороду. Артём тоже обиделся: неужели Свенельд думает, что он о Владимире печется, а не о Киеве?
Ярополк тоже малость удивился, но просьбу Свенельда уважил.
Артём и Блуд покинули палату одновременно. Впрочем, Блуд посторонился: пропустил Артёма вперед. И оглянулся. Вдруг князь все же позволит ему остаться? Очень интересно было Блуду: что такое задумал Свенельд?
Но Ярополк глянул сурово – и пришлось боярину уйти восвояси.
Артёма тоже весьма интересовало, что же такое задумал Свенельд. Вернувшись домой, он рассказал отцу о том, что было на совете.
Конечно, все, сказанное в кремлевской палате, было тайным, однако ж Артём полагал, что батя его достоин доверия не менее, чем двуличный моравский боярин.
Кроме отца при разговоре присутствовали старый Рёрех и парс Артак. Но эти двое были не из тех, кто может выдать тайное. А вот подсказать что к чему – могли.
– Свенельд – хитер, как лис, – проскрипел Рёрех. – Но он худого не сделает. Чай, не нурман – варяг природный.
– Это точно, – согласился воевода Серегей и ухмыльнулся.
Воевода был доволен. Похвастался Артёму, что соревновался в стрельбе из лука со Славкой и выиграл. Правда, лук у воеводы был послабже, однако еще полгода назад батя и такой не осилил бы. А теперь клал за сто шагов две стрелы из трех в бычье кольцо.
Сам Артём в такую безветренную погоду в бычье колечко не промахнулся бы ни разу. И не со ста шагов, а с двухсот. Но за батю порадовался. Знал: очень хочется воеводе вернуть хоть часть прежней силы.
А Артёму хотелось бы обрести хоть часть батиного разумения. Главная сила воеводы – не в руках, а в разуме. Другие бы сказали: в удаче. Но Артём полагал, что удача переменчива, сила может иссякнуть, а вот разум – он с тобой всегда.
– Верно ты сказал, Рёрех. Свенельд худого не сделает, – повторил Серегей. – Себе не сделает. Забыл, старый, кому Святослав князя нашего доверил? Не Свенельду, а Артёму нашему. А Свенельда он с собой увез. Потому что помнил, как в его младые годы Свенельд да Ольга именем его правили. Но Ольга – она о сыне своем и о внуках пеклась, и Свенельд об этом знал. А теперь Ольги нет. И Святослава нет. А есть Свенельд, который за Ярополка думает. И решает в Киеве тоже не Ярополк, а Свенельд.
– И что в этом плохого? – спросил Артак. – Свенельд стар и мудр. Ярополк молод и неопытен. Пусть учится у старших.
– А то ему более не у кого учиться, кроме как у Свенельда, – проворчал Серегей.
– Например – у тебя, – ухмыльнулся Рёрех беззубым ртом.
– Вот именно, – не принял шутки воевода. – Ярополк меня позвал, а Свенельд – оттер. Я в советчиках княжьих ему не нужен. Блуд – годится, потому что – Блуд. Артём подходит, потому что тоже молод и прям. А я Свенельда насквозь вижу. И крутить князем не позволил бы. Вот скажи мне, старый: почему Свенельд Ярополка против Владимира настраивает?
– Потому что Владимир сам бы на киевский стол сел с охотой, – ответил Рёрех. – И для Киева это, может, и лучше было бы. Владимир – он за старых богов, а Ярополк… Его ваша ромейская вера ослабила. Нет в нем варяжского духа. Князь должен ворогов бить, а не в тереме сидеть!
– Не вера его ослабила, а бабка! – вмешался Артак. – Кабы Ярополк у отца учился, он бы по-другому правил. Вон Артём наш – сызмала в походах. И вера ему ничуть не мешает ворогов бить.
– Согласен, – кивнул Серегей. – Владимир – нелучший князь. Просто он старше. И опытнее. И дядька его Добрыня – тоже не лыком шит. Но до сих пор они волю Святослава уважали и козней Ярополку не чинили.
– Силы у Новгорода не те, чтоб с Киевом тягаться, – заметил Артём. – А если бы он породнился с Роговолтом…
– Не породнился бы. Я Роговолта хорошо знаю. Он о своем княжестве и о своей независимости печется. Потому Ярополк ему ближе Владимира, что Киев дальше Новгорода.
– А что бы ты сделал, батя, на месте Ярополка? – спросил Артём.
– Я бы, сынок, первым делом Владимира из Новгорода убрал. Уж больно крепко он там прижился. И со свеями да нурманами – в большой дружбе. Я бы переселил Владимира куда-нибудь поближе. Дал бы ему земли ну хоть на границе с ляхами. Пусть будет щитом между нами и князем Мешко.[46] Ляхи нынче – христиане.
С ними у Владимира дружбы особой не будет. Не то что с нурманами и свеями. Да и присматривать за ним здесь удобнее. Но это – не главное. Главное – я бы его в Киев почаще звал. Советовался. Уважение выказывал. Дядьку его Добрыню тоже привечал. Но это я. А Свенельду такие советчики при Ярополке не нужны. И Владимир ему не нужен. Случись что с Ярополком, Владимир – первый претендент на киевский стол. И он Свенельду такой воли, как брат, точно не даст.
– А почему – Владимир? – спросил Артак. – Есть ведь еще Олег. Законный сын.
– Это у вас, парсов, Олег был бы важнее Владимира, – сказал Рёрех. – А по-нашему если отец сына от наложницы или иной бабы признал и в род ввел, так он ничуть не хуже, чем остальные.
– Ну не скажи, дед! – запротестовал Артём. – Все же разница есть – от кого сын рожден: от княжны или от холопки.
– Разница есть, – согласился Рёрех. – Только между Владимиром и Олегом и другая разница имеется. И немаленькая. Владимир в Киеве не бывал с тех самых пор, как в Новгород княжить уехал. Однако ж молва о нем идет такая, что муж он храбрый и опыта немалого, потому что он – «морской конунг», водитель дружин. А Олега в Киеве видели не раз, его знают здесь, да только знают и то, что ничего славного он покуда не совершил.
– Так он же еще отрок по годам! – возразил Артём.
– То-то и оно, – кивнул Рёрех. – Поставь их рядом, отрока и воителя, – и киевское вече единым голосом Владимира выкрикнет. Ну, может, ваши христиане и против будут, только их покуда меньше, чем верных старым богам. Да и христиане понимают: Киеву нужен сильный князь, а не такой, как Олег.
– Однако Ярополка киевляне приняли, – напомнил Артём. – А он тогда не старше Олега был.
– Тут другое, – сказал Рёрех. – Ярополка на стол сам Святослав посадил.
– А если за Олега Свенельд слово скажет?
– Не скажет, – отрезал Рёрех. – Варяги у меня были – из Овруча. Гостинцы принесли и так… поговорили. Скажу так: не ладят Святославович со Свенельдичем. Земли там спорные или что, однако лада между соседями нет. Не станет Свенельд поднимать того, кто с его Лютом недружен. Но и Владимира Свенельд не хочет, потому что Владимир и дядька его сами все решать станут, а не по Свенельдовой подсказке. Потому я думаю так: хочет Свенельд крылышки Владимиру подрезать. И о том они с Ярополком и толковали.
– Это понятно, – согласился Артём. – Только ты мне вот что скажи, дядька Рёрех, если с князем нашим что-то случится, кто тогда на киевский стол сядет?
– А хоть бы и ты, – усмехнулся старый варяг. – Или вот батька твой.
– Лют, – негромко произнес воевода Серегей. – Лют сядет. И я его поддержу. И ты, Артём, его поддержишь, потому что он – хоть и не Святославовой крови, а муж достойный. И Свенельд – за ним. И в Киеве его знают и любят. Хорошим князем будет Лют… Если Ярополка не станет. И если не будет силы у его брата Владимира. Но мы с тобой, сынок, должны позаботиться, чтобы Ярополк – жил. Если ты помнишь: оберегать его тебе когда-то сам Святослав велел. А чтобы не показалось Свенельду что один лишь Ярополк стоит преградой между Лютом и великокняжьим столом, надо, чтоб был жив Владимир Святославович.
– Может, упредить его, что против него злое затевают? – предложил Артём.
– Нет! – отрезал Серегей. – Во-первых, ты, сын, Ярополку присягнул, и выдавать его тайны Владимиру – это предательство. А во-вторых, – тут воевода усмехнулся, – Владимира и без тебя предупредят. Можешь не сомневаться: у Добрыни в Киеве соглядатаев – не один десяток. Небось и в тереме у князя соглядатай сыщется. Найдется кому весточку послать.
Соглядатай сыскался. И весточки новгородскому князю прилетели вовремя. Припоздал сам князь Владимир.

Глава восемнадцатая
Постыдное бегство
Новгород.
Осень 975 года от Рождества Христова

Владимир бежал. Бросив добро, нажитое мечом и торговлей, бросив богатый двор в вольном Новгороде, холопов, челядь, наложниц. С одной лишь малой дружиной, поднятой поспешно, да молодой женой, тоже вынужденной оставить почти все свое добро, кроме самого ценного. Впрочем, дочь свейского викинга умела быть скорой, когда того требовали обстоятельства. Сейчас – требовали.
О том, что на подходе киевское войско, Владимир узнал, лишь когда это войско уже было в одном переходе от Новгорода. Вестник из детских, тот самый мальчишка Олав, племянник Сигурда, греб всю ночь, чтобы поспеть раньше врагов.
Воевода Сигурд, чьи люди и заметили киевлян уже в пределах новгородской пятины, сообщал, что задержать ворогов не сможет. Рать идет многотысячная и отборная. Ведет ее матерый воевода Лют Свенельдич. Этого не обманешь. Пять сотен Сигурдовых хирдманнов его не остановят, только погибнут без толку. Так что Сигурд уводит своих к Чудь-озеру, чтобы потом соединиться с дружиной Владимира.
Решение это было верное. Люди Сигурда Владимиру нужны сейчас больше, чем Одину. Эх! Как некстати пришелся этот внезапный наезд киевлян!
То есть в том, что киевское войско придет, Владимир не сомневался. Как еще мог ответить киевский князь Ярополк на решительный отказ платить Киеву дань?
А чем еще, кроме отказа, мог ответить князь Владимир, когда привезли ему грамотку, написанную булгарским письмом, и в грамотке той, скрепленной печатью великого князя киевского, объявлялся Владимир не князем новгородским, а наместником киевским? Да еще и именовался оскорбительно младшим братом.
Владимиру в ту осень исполнился двадцать один год. Отличный возраст для воеводы и князя. И уже есть изрядный опыт, как воинский, так и – правителя.
А Ярополк? Для Владимира он был и остался младшим братом, всегда уступавшим ему в потешных схватках. И вся слава Ярополка – киевский стол, завещанный ему отцом.
Однако отец в Ярополковы годы уже стяжал славу «пардуса», а за его сыном от угорской княжны – ни одного победоносного похода. Печенегов от Киева отгонять – не в счет. Щенок нахальный! Владимира, первенца Святославова, – младшим братом! Владимира, которого отец князем поставил над всеми новгородскими землями, – наместником!
Владимир, как грамоту прочитал, так чуть дружину не поднял: на Киев!
Дядька Добрыня отговорил. В общем, правильно отговорил. Не та у Владимира сила, чтоб на Киев идти. Малая дружина – полторы тысячи воев, из коих опоясанных гридней и двух сотен не наберется. Еще скандинавов Сигурдовых – полтысячи. Да сами новгородцы… Но эти только глотки на вече драть горазды. Исполчить их против Киева – это вряд ли. Тут одного желания Владимира маловато. Чтобы Господин Великий Новгород забыл о выгодах, ему великая цель нужна. Мол, не просто так, а за правое дело встаем. Тогда, может, и встанут. И даже раскошелятся. Но при уверенности в будущей победе.
Отмстить за обиду Владимира – это для новгородцев не цель. Тем более, когда речь идет о киевском князе и киевской силе.
«Не торопись, – сказал Владимиру дядька. – Ответь Ярополку посуровее, и ходить никуда не понадобится. Он сам и прибежит. А мы уж его встретим».
Так Владимир и поступил. Написал свою грамотку. Не иноземным булгарским письмом, а старыми рунами-резами – на бересте, но слова в ней были не менее оскорбительны. Мол, на стол новгородский Владимира отец посадил, а не младший брат. А потому Киев Новгороду – не указ. И не будет от старшего брата Ярополку ни дани, ни уважения.
Отправили грамотку и стали думать, как получше встретить Ярополка с воинством. Полководческий дар брата Владимир ценил невысоко, но нельзя не признать, что у Киева силенок поболе, чем у новгородского князя. Следовало искать союзников, собирать воев, готовить ополчение.
Одного только не предполагал Владимир. Того, что киевское войско двинулось в поход раньше, чем в Киев пришел ответ новгородского князя.
Владимир вообще не ждал от брата быстрых действий. Он полагал (и не без оснований), что Ярополк еще слишком молод, чтобы править самовластно. Значит, будет советоваться со своими боярами. А боярский совет в Киеве велик и разномастен, чтобы действовать быстро и решительно. По крайней мере так говорили Владимиру. К тому же среди киевских бояр были и те, кто явно или тайно был на стороне Владимира.
Пока думные будут думать, зарядят осенние дожди, а там – распутица и полная невозможность послать войско для вразумления Владимира.
Словом, Владимир не ждал «гостей» из Киева раньше ледостава. А вернее всего, думал он, киевляне придут весной, по высокой воде. Но даже если и двинет Ярополк своих воев по зимникам, тоже не беда. За несколько месяцев можно собрать ополчение из охотников. К середине осени вернутся из виков нурманские хёвдинги, среди коих у Владимира немало друзей. А еще больше друзей у его золота. Так что, если решит Ярополк наказать единокровного брата зимой – милости просим!
Ошибся Владимир. И дядька его, пестун и воевода Добрыня Малкович, тоже ошибся. Недооценили противника. Вернее, одного из них – князь-воеводу Свенельда и его влияние на молодого киевского князя.
Свенельд решил, Ярополк одобрил.
К тому времени, когда в Киев пришло известие, что Владимир не желает быть наместником Киева в Новгороде, а желает сидеть на новгородском столе независимо, лодьи с киевскими ратниками под началом Люта Свенельдича уже шли по Двине. Да так проворно летели, что опередили Владимировых соглядатаев.
* * *Пять тысяч киевских дружинников вошли в Новгород ранним утром. Стража из городского ополчения безропотно открыла им ворота. Так же безропотно указала путь к княжьему терему-Детинцу.
Владимира там уже не было.
Однако постель князя была, можно сказать, еще теплой.
Лют сердито сплюнул на голову белого медведя, шкурой которого был выстелен пол в опочивальне Владимира, но гнаться за беглецом не стал. Бесполезно. Княжья дворня (холопов, ясное дело, Владимир с собой не взял) сообщила, что князь с женой и гридью ушли еще затемно. Их уже не догнать. Киевляне гребли всю ночь, чтобы поспеть неожиданно. Устали. А у Владимира гребцы – свежие.
Утешились, пограбив княжье подворье.
Затем собрали вече. Объявили волю Киева.
Вече приняло эту волю спокойно. Пять тысяч бронных дружинников стояли кругом: руки на мечах, луки у бедра. Глядели грозно и страшно. Испугался вольный Новгород. Не рискнул спорить. Тем более что и князь пример покорности подал: сбежал.
Через две седьмицы Лют ушел, забрав с собой дани на две тысячи гривен и оставив взамен двух Ярополковых наместников, десятка два тиунов и дружину в семьсот клинков.
Ушел не в Киев, а к Варяжскому морю: немножко потрясти чудь (новгородских, кстати, данников), а затем сплавать в Упсалу – поторговать. А по дороге, глядишь, еще кое-какими товарами разжиться. Четыре с лишком тысячи отборных воинов многое могут… наторговать.
Лют был настоящим варягом. То есть повадкой мало отличался от викинга-скандинава. А викинг платит за товар только в одном случае: когда не может взять его бесплатно.
Владимир, узнав, что Лют наконец убрался, послал в Новгород человека с вопросом, ждут ли его новгородцы? Коли ждут, так он придет.
Новгородцы ответили отрицательно: мол, коли сбежал, так и бегай дальше.
Владимир в сердцах порвал бересту и ушел в Сюллингфьёрд. К Дагмару.
* * *Через три месяца после того, как в Новгороде переменилась власть, в ворота Блудова подворья в Родне постучался путник-кривич. Его принялись было гнать, но путник показал особую монету, и его впустили. Самого боярина в то время в Родне не было.
Ключник, бывший на подворье за старшего, послал оповестить господина, путника велел принять как гостя, помыть, накормить и спать уложить в хоромах, а не на конюшне, где обычно устраивали всякую голь.
Боярин прискакал на следующий день. Затворился с путником в горнице и говорил почти до полудня.
Позже путник уехал, а боярин позвал ключника и приказал сурово:
– Если кто сболтнет лишнего – язык вырву. Тебе – первому.
* * *– …Князь мой благодарит тебя сердечно за предупреждение.
Сейчас те, кто видел путника-кривича у ворот, пожалуй, не признали бы его. Приниженной повадки смерда как не бывало. Перед боярином стоял уверенный в себе муж. Не смерд – воин.
– Прими сей скромный дружеский дар! – Кривич протянул Блуду золотой крест в четверть нурманской марки весом, изукрашенный крупными рубинами.
– Франкская работа? – спросил Блуд, принимая и разглядывая крест.
Кривич пожал плечами.
– Тебе нравится? – спросил он.
– Дорогой дар, – Блуд коснулся губами креста. – И цены немалой.
– Мой князь ценит друзей, – сказал кривич. – Будь ему другом – и благодарность его превысит твои ожидания.
– Я и так друг твоему князю, – заверил Блуд. – Разве я это не доказал?
Кривич покачал головой.
– Пока ты лишь оказал князю услугу, – произнес он строго. – От друга князь потребует большего.
– Чего же? – Блуд насторожился.
Если Владимир потребует убить Ярополка, Блуд откажет. Слишком опасно.
– Свенельд, – сказал кривич. – Сделай так, чтобы князь прогнал его.
– Это будет непросто, – Блуд сделал вид, что размышляет. – И не быстро.
– Мой князь тебя не торопит, – заметил кривич – Ему тоже потребуется время, чтобы… – кривич умолк.
– …Чтобы вернуться, – продолжил за него Блуд. – Я не сомневаюсь в том, что твой князь вернется в Новгород.
– В Новгород он мог бы вернуться и сейчас, – сказал кривич. – Ты понимаешь меня?
– Ты можешь говорить прямо, – заметил боярин. – В моем доме нет слишком длинных ушей. Я их отрезаю.
– Свенельд, – напомнил кривич. – Ты мне не ответил.
– Хорошо, – сказал Блуд. – Я попробую. Когда ты уезжаешь?
– Сейчас, – ответил кривич. – Ведь мы договорились.
– Да, – твердо сказал Блуд.
Как, однако, приятно, когда тебе платят за то, чтобы убрать твоего собственного врага. Причем – платят дважды.
И все потому, что он, Блуд, достаточно умен и ни разу не выказал своей неприязни к Свенельду.
К сожалению, тот замечательный план, что придумали ромеи, придется отложить до весны. Или даже до следующего лета. То есть – до возвращения Люта Свенельдича.

Глава девятнадцатая
Тмуторокань – врата сурожские
976 год от Рождества Христова

Зиму и начало весны Славка провел в Тмуторокани, в гостях у Йонаха и его отца Машега. Отец и сын были очень похожи: худощавые, некрупные (Славкина сестра Данка и то ростом повыше мужа), зато очень быстрые и ловкие. У Машега было три жены (одна совсем молоденькая, ромейка из Климатов), у Йонаха жена одна, Данка, зато имелись четыре наложницы, которые были у Данки на побегушках. Славка переспал со всеми четырьмя (с подачи Йонаха, конечно), и одна, кареглазая, мягкая и гибкая, как сонная кошка, сирийка, даже забеременела. От хозяина или от Славки – неизвестно. Да и неважно. Ребенок все равно будет считаться отпрыском Йонаха.
Земли у Машега здесь было не то чтобы много, но и не мало. Земли хорошие. Берег морской, над берегом – круча, за кручей – земляной вал с каменной стеной, с площадками, на которых стоят прикрытые от непогоды боевые машины. Врагу не подступиться.
Вал и стену эту строил не Машег. Все – старое. Не один век стоит.
Сама земля – в востоку. Степь. Кое-где – рощи. Воды маловато. И невкусная она. Соленая и горчит. Приходится дождевую копить. Если ехать на восход, то через пару поприщ выедешь к болотам кубанского устья. Дальше – лесистые горы. Это уже земля касогов, Святославовых данников.
Тмуторокань – доброе место. Богатое место. Держит горлышко между Сурожским морем, которое ромеи Меотийским болотом кличут, и куда более соленым Понтом Евксинским, морем Черным. Горлышко это, Боспор Киммерийский, не очень-то и широко. В узком месте – не шире двух дюжин стрелищ. Дальше к Понту пролив расширяется, однако и там без лоцмана лучше не ходить. Камни подводные да длинные мели. Тем более – ночью. Дешевле – заплатить пошлину и пройти днем, со знающим человеком. Платить же – придется. Тмуторокань – княжество сильное. И дорогу свою морскую держит твердо. На восточном берегу – стольный град Тмуторокань, на западном, со стороны Таврии, городок поменьше, но тоже крепкий – Корчев. И лодьи у тмутороканцев – тоже крепкие. Дешевле выйдет – заплатить.
Зима в Тмуторокани выдалась мягкая. Снег выпадал лишь несколько раз, да и то сразу растаял, а море так и не замерзло. Но ходить по нему все равно было нельзя. Шторма.
Впрочем, без дела не сидели. Сначала ходили к касогам – взяли дань для Киева. Потом побывали в Климатах – византийском номе по соседству с Тмутороканью. Тоже ушли с подарками. Тамошняя старшина уже привыкла откупаться от русов. Машег потом пояснил, что стоимость подарков потом вычитают из той дани, что требует с Климатов ромейский кесарь. Славке все это было интересно, потому что – новые места и новые люди. Однако не понравилось, что все, к кому они ходили, расставались с добром сами и вроде бы даже с охотой. Даже в полюдье ходить было интереснее. Там хоть суды судили, а этак – словно в собственную клеть слазал.
Разок, правда, немножко повоевали. На Машеговы виноградники разбойнички набежали. Побили рабов, забрали с полсотни бочонков с вином. Однако тут же перепились на радостях, и подоспевший Йонах с воями взяли безобразников теплыми и счастливыми.
Оказалось, черные хузары. Печенеги выгнали их с родных кочевий, и на грабеж они пошли – с голодухи. Нечем было детей кормить. Узнав, что хозяин виноградника – тот самый Машег бар Маттах, грабители аж расплакались от ужаса и раскаяния.
Ионах их убивать не стал. Записал вместе с родичами в обельные холопы. Потом сказал Славке, что черные хузары подвернулись очень кстати. Люди нужны, а взять негде. Закупать – дорого, а полон добыть неоткуда. С ромеями – мир, а всякие дикие степняки вроде печенегов для работы не годятся. У них только жены трудятся хорошо, а мужи ленивы необычайно. Табуны им тоже доверить нельзя – сбегут и коней уведут, а на землю сажать – так к каждому свой надсмотрщик нужен с хорошей плеткой. Да и мрут они на земельных работах быстро. Не приучены. А черные хузары – почти что свои. И белым хузарам служить – для них привычно.
Весной, вместе с купцами-русами, зимовавшими у ромеев, Славка вернулся в Киев. То есть купцы шли водой, а Славка и еще три сотни всадников Йонаха – берегом, проверяя волоки и высматривая впереди засады печенегов и прочих степных разбойников. Засад было немного, и все – мелкие. Вода стояла высоко, заливая не только пороги, но и низины. Изрядную печенежскую орду встретили только у злых хортицких скал. Однако подгадали так, что одновременно с возвращавшимися купцами к этим же волокам подошли лодьи и струги купцов, спускавшихся вниз по Днепру. В этом караване были княжьи товары, потому их провожали Ярополковы гридни числом до полутысячи. Увидав такую силу, печенеги поспешно отошли в степь и сторожили в отдалении. Так волки сторожат туров: вдруг слабый или глупый телок отобьется от стада и окажется вне защиты свирепых быков.
Слабых и глупых не оказалось.
Йонаховы хузары подъезжали к печенегам – вызывали биться, но копченые не поддались. Им нужна была добыча, а не слава.
Дружно ухали корабельщики, волоча корабли по смазанным жиром каткам. Покрикивали кормчие. Тяжелая работа. Славка знал об этом не понаслышке. Сам не раз волочил: на боевых лодьях холопов нет. Хотя там, где живут мирно, на волоках надрываться не надо. У каждого – сельцо, где можно и катки хорошие взять, и быков нанять. Вот Роговолт, к примеру, держал свои волоки в образцовом порядке. Там можно было вообще ни о чем не беспокоиться. Дал денежку – и через положенное время твой корабль окунется в прохладную воду Двины. А ты можешь и с палубы не сходить, если ноги размять не желаешь.
Купцы принесли жертвы богам (христиане и иудеи помолились бескровно) и разошлись.
К середине травня Славка вернулся в Киев.
А еще через седмицу из северного похода вернулся домой Лют Свенельдич.
С беглым князем Владимиром он так и не встретился. Зато встретил возвращавшихся из удачного южного вика данов. Данов было втрое меньше, чем русов, поэтому на этой встрече удача данов и закончилась.
Однако удачи Люта тоже хватило ненадолго. Недостало ее и до начала серпня.
* * *Всадник стрелой пролетел через двор киевского Детинца. Осадил у крыльца взмыленного коня, прыгнул на ступени, промчался мимо признавшего его и посторонившегося стража, взлетел вверх по лестнице, оттолкнул замешкавшегося отрока и вбежал в горницу. Бывшие там гридни вскочили, хватаясь за мечи, но тоже узнали и не стали перенимать вбежавшего, когда тот тяжело протопал через высокий зал, прорезанный косыми лучами солнца, и упал на колено у ног князь-воеводы, прикрыв голову краем запыленного плаща.
– Что ты принес мне, горевестник? – сурово произнес Свенельд.
– Беду, – не поднимая головы, проговорил воин. – Твой сын княжич Лют… Он…

Глава двадцатая
Поединок
Деревлянский край.
Весна 976 года от Рождества Христова

Кавалькада охотников выехала из Овруча, стольного града князя Олега Святославовича, ранним утром.
Бойко стучали конские копыта по мосту через ров. Заливались трелями птицы, приветствуя майское солнышко. Ничто не предвещало худого, и князь Олег был счастлив, как может быть счастлив пятнадцатилетний юноша, у которого есть все, что можно только пожелать. Кроме, разве что, – воинской славы.
В свои пятнадцать князь Олег уже побывал в бою, однако то были лишь незначительные схватки с кочевниками, а не те великие ратные дела, в коих прославился его отец Святослав. О да! Юный князь мечтал стяжать славу равную, а может и большую, чем у отца…
Но мечты оставались мечтами. Всю власть и силу руси унаследовал его брат Ярополк. Старшему брату достался киевский стол и лучшая дружина. Ярополк унаследовал большую часть отцовых богатств, вотчинные земли и право старшего над державой.
Олегу досталась только отцова часть деревлянских земель. Несколько городов, самым крупным из которых был Овруч, немного пахотных земель, толика пастбищ да бескрайние леса, обильные богатствами и дичью. Много, но сущие крохи в сравнении с тем, что досталось брату. Даже у сына холопки Владимира богатств было больше, а дружина – сильнее. И жизнь у Владимира была интереснее: то с Полоцком схлестнется, то с северными разбойниками-нурманами, а то и вместе с ними сходит в дальний вик на франков или еще на кого-нибудь…
Даже сейчас, когда Ярополк изгнал Владимира из Новгорода, тот все равно жил интересней Олега. Ходил в походы, воевал на море и на суше. И пусть Олег на своей земле был полным и единовластным повелителем, а Владимир – лишь ратным князем, младший сын Святослава все равно завидовал обоим братьям. Потому что они могут вести славную жизнь воинов, а Олегу даже и схватиться не с кем. С уграми – мир, младшие деревлянские вожди делают вид, что смирны и покорны, от внешних врагов земли Олега отделены владениями князь-воеводы Свенельда.
Единственная радость – потешные бои с собственными гриднями да ловитвы. Тут уже Олег своего не упускал: охота была его страстью. Брал он вепрей и медведей. Но особенно любил турью охоту. Потому что нет в лесах зверя сильнее и опаснее, чем матерый бык-тур. Как раз такого выследили вчера княжьи люди в лесу за весью Черные Пни.
…Этот смерд кинулся едва не под копыта.
– Куда лезешь, дурень? – сердито закричал один из гридней, нацелясь ожечь смерда плеткой. Но тот увернулся, плюхнулся на колени:
– Искал тебя, пресветлый князь! Дозволь слово сказать!
– Говори, – недовольно произнес Олег, свысока глядя на согбенного смерда. – Кто тебе обиду учинил?
– Нешто я из-за глупой обиды посмел бы потревожить славного князя? – Смерд задрал бороду, похожую на пук старой соломы.
Сказано было красиво. Совсем не так говорят смерды. Однако Олег внимания тому не придал. А может, и не заметил.
– Слыхал я: на тура выехал пресветлый князь? – продолжал между тем смерд. – Видели, слыхал, тура за Черными Пнями. Верно ли это?
– Верно, – согласился Олег.
– Обманули тебя, пресветлый князь! – с жаром воскликнул смерд. – Не тур это!
– А кто? – Олег усмехнулся. – Лешак рогатый?
Охотники захохотали.
– Не тур это! – повторил смерд.
Рожа у него была темная, как у печенега, зато борода и патлы – грязно-желтые, как у исконного полянина или кривича.
«Холоп чей-нибудь, – подумал князь. – Или закуп. И трусоват. Всё взгляд прячет».
– Не тур это! Так, телок малохольный! А вот я тура видел – так это тур! Ох, добрый тур, пресветлый князь! Ярый! Рожищи – что мачты! – Смерд широко развел руки, показывая, какие рога у зверя. – Князь среди туров! Под стать твоей деснице!
– Далеко ли? – заинтересовался Олег.
– К полудню добежим, – пообещал смерд. – Дозволь дорогу показать?
– Дозволяю, – разрешил Олег. – Эй, дайте ему лошадь!
– Не надо лошади! – Смерд замотал кудлатой головой. – Мне на своих-двоих сподручней!
– Ну так беги! – скомандовал Олег. – Если и впрямь твой тур так хорош, одарю, не обижу!
Смерд не соврал. И бежал он проворно, и турьи следы показал. Правда, не к полудню, а позже, когда охотники уже отмахали больше поприща[47] по лесным тропам. Однако ж след, который показал князю проводник, впечатлял. Судя по ширине и глубине его, тур был и верно княжий зверь. И след этот был свежий.
Охотники приободрились. Князь велел спустить гончих.
Собаки настигли быка очень скоро. Тур не ушел далеко, да и не пытался уйти. Огромный одинец, в лесу он не боялся никого и ничего.
Когда охотники выскочили на поляну, облюбованную быком для пастьбы, тур как раз мотнул длиннорогой башкой, и самая нахальная из гончих с визгом улетела в кусты.
Увидев новых врагов, тур фыркнул свирепо и не медля кинулся на ближайшего всадника. Тот, один из дружинных отроков, хотел встретить быка рогатиной, но лошадь его шарахнулась, всадник потерял стремя, рогатина без толку шлепнула по загривку. Тут бы охотнику и конец, но одна из гончих отвлекла: цапнула тура за ляжку.
Кто-то из охотников послал стрелу, целя быку между ребер, но тур крутнулся, и стрела лишь царапнула по толстой шкуре.
Все глядели на быка, и никто не заметил, что смерд-проводник, не дождавшись обещанной награды, шмыгнул в кусты.
– Не стрелять! Он – мой! Мой! – закричал Олег, вырываясь вперед и с ходу бросая коня на тура. Прямо на рога!
Тур, обрадованный, что наконец нашелся противник для честного боя, ринулся навстречу…
И широкое плоское железко рогатины по самый упор вошло в турий загривок.
Осаженный силой удара конь овручского князя присел на задние ноги, захрипел, но сдюжил, устоял.
Прочие охотники замерли. Сейчас двинет башкой тур – и князь пушинкой вылетит из седла…
Но удар был точен. Пару мгновений бык стоял не шевелясь, потом ноги его подогнулись…
Князь выпустил рогатину, прямо с седла прыгнул на падающего тура, ухватил бесстрашно за рог. Мелькнул кинжал, взрезав толстую складчатую шкуру на турьем горле.
Бык дернулся, силясь встать, сбросить человека… Но глаза зверя уже потускнели, густая кровь щедро обагрила руки князя.
Олег выдернул кинжал, распрямился и издал победный клич.
Остальные отозвались дружным ревом.
Удар был и вправду хорош. Силен Олег Святославович. Не слабей своего славного отца!
Старший ловчий спешился, топориком вскрыл турье чрево, вырезал шмат печенки, по обычаю, протянул князю.
Олег ухватил дымящийся кус, вцепился губами…
– И кто же это полюет в моем бору? – раздался зычный, как боевой рог, голос.
Еще шестеро всадников выехали на лужок. Все – бездоспешные, но при мечах, с луками. Сразу понятно – воины. Да и без оружия сие было бы понятно. У троих – длинные варяжские усы, а у одного и вовсе голова бритая, только чуб ухо закрывает. Вождь. И не просто вождь. Лют Свенельдич. Сын ближнего воеводы Ярополка и сам воевода. Первый воевода среди руси. Кто таков для него Олег? Да никто! Младший сын убитого печенегами Святослава. Юнец, не бывавший в сече. Мальчишка…
Олег уронил на траву недоеденный кусок турьей печени, обтер губы тыльной стороной шуйцы. Чище не стало: рука молодого князя – тоже в крови.
– Твой бор? – выкрикнул Олег звонко и сердито. – Моя это земля!
– Ой, не так, княже! – жарко зашептал в Олегово ухо старший ловчий. – Лют правду говорит, его…
Олег не глядя отпихнул ловчего, выпрямился, задрал окровавленный подбородок:
– Моя земля! Отчина! Брешешь ты, Свенельдич!
– А вот за такие слова положено ответ держать, – холодно произнес Лют. – Пред людьми и богами. Готов ли ты, князек, к божьему суду?
– Готов! – дерзко бросил Олег.
– Вот и славно! – вислые усы Люта приподнялись: он заулыбался. – И кто же – твой поединщик?
– Я сам! – крикнул Олег. – Как будем биться: пеше или конно?
Лют с сомнением оглядел молодого князя. По лицу его читалось: мало ему чести победить юнца.
– Для божьего суда перекресток надобен, – подал голос один из спутников Люта.
Свенельдич одобрительно кивнул. Не хотелось ему биться с Олегом.
Боялся… зашибить.
А пока до дороги доедут, может, и передумает мальчишка. Дойдет до него, что воевода Лют – не тур лесной. Таких, как Олег, троих побьет – не вспотеет.
– Ништо! – закричал взбешенный этим пренебрежительным взглядом сын Святослава. – Истинный Бог видит все. И везде. Бейся, Лют! Или ступай прочь с моей земли!
– Что ж, молочный князек, ты сам напросился, – сурово произнес Лют и легко соскочил на землю. Длинный обоюдоострый меч будто сам собой прыгнул ему в руку. – Перун нас рассудит!
Олег вытер ладони о штаны.
– Меч мне! – потребовал он.
Один из дружинных подал ему боевой клинок. Второй. В шуйце князя уже был его собственный меч. Коротковатый, охотничий, зато на Олеге – кольчуга и шелом, а Лют – бездоспешный. Даже щита нет. Не на битву ехал воевода – на прогулку.
– Ну давай, брехун! Покажи, как ты ромеев рубил! – крикнул Олег и ловко завертел двумя клинками. Смотри, Свенельдич, и бойся.
Люта блеск двух клинков не впечатлил. Машет ловко, но сыну до отца далеко. Святославу в те же годы мало кто мог противостоять, а этот еще не понял, что в схватке не красивый замах важен, а смертельный.
– Мушка крылышками машет, скоморох под дудку пляшет! – насмешливо произнес Лют. – А где же твоя дудка, князь-скоморох? Потерялась?
Олег не стерпел насмешки. Налетел… И отлетел на травку.
Небрежным махом Лют отбросил сразу оба клинка и пнул молодого князя под коленку.
Олег мгновенно вскочил на ноги, изготовился…
Однако воевода не поторопился его добить. Глядел с мерзкой усмешкой.
– Ножка подвернулась? – участливо осведомился он. – Садись-ка ты на коня, князек, и убирайся из моего леса. До ночи далеко еще: может, успеешь зайца подстрелить. Турье мясцо – не для тебя.
Олег не ответил. Его глупый гнев улетучился, сменившись спокойной злой сосредоточенностью. Боевого опыта у него было маловато, но учили его отменные наставники, и биться он умел. Может, и не так, как отец, но не хуже любого из своих гридней.
Молодой князь стиснул зубы и вновь пошел на противника. И на сей раз не попер кабаном, а двинул неторопливо, по кривой дуге, обходя воеводу слева.
Лют не мог не заметить, как переменился его соперник, но перемена эта воеводу не смутила. В самый последний момент он ловко перебросил клинок в левую руку, умело принял удар правого меча на плоскость клинка, от левого, короткого, просто уклонился и сам сделал выпад, целя в бедро Олега. Тот ушел в сторону и сразу бросился вперед, пытаясь сократить дистанцию и отнять у противника преимущество длинных рук и длинного клинка…
Лют не позволил.
Поединок продолжался. Шуршала трава, звенело железо…
Лют был сильнее, но у Олега было преимущество. Не только броня. Главное его преимущество было в том, что Олег бил всерьез, насмерть, а Лют – играл. Воевода не собирался убивать молодого князя. Подранить так, чтобы тот не смог продолжать бой, не более.
Однако ни Свенельдичу, ни Святославичу никак не удавалось достать противника. Лют разок-другой чиркнул по Олеговой кольчуге – да и только.
Время шло. Над брошенной тушей тура кружились мухи. Люди обоих соперников напряженно наблюдали за боем. Вмешиваться никто не смел. Многие уже понимали, что Лют щадит молодого князя. В какой-то момент понял это и сам князь. Будь на его месте старший брат Ярополк, на этом бы поединок и закончился. Но Олег был младшим братом, горячим, обидчивым, всегда готовым доказать, что он ни в чем не уступает старшим. Догадавшись, что Свенельдич не хочет его убивать, Олег не прекратил поединка, а, напротив, стал драться еще яростнее… И нахальнее.
Воевода Лют больше не шутил. Берег дыхание, понимая, что бой затягивается. Оба поединщика были сильны и выносливы. Но в долгом бою часто побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто умеет беречь силы.
Дело решила случайность. Назойливый слепень, сунувшийся прямо в глаз Олегу.
Молодой князь мотнул головой… И Лют нанес удар. Быстрый и сильный удар по тыльнику Олегова шлема. Плашмя. Не голову снести – оглушить. Раздался звук – будто в било ударили – и молодой князь осел на истоптанную траву.
Лют шагнул к нему. По праву поединка он мог добить своего противника… Один из молодых отроков, спутников князя, не слишком опытный, так и не понявший, что Лют не желает смерти сыну Святослава, метнул в воеводу стрелу – охотничий срез с широким наконечником.
Лют уклонился. Кто-то из Олеговых гридней, постарше, вышиб лук у шустрого отрока…
И в этот миг очнулся Олег.
Молодой князь не понял, что с ним произошло. Ему показалось: прошло лишь мгновение с тех пор, как он упал. Лют сбил его с ног… И открылся. Олег увидел незащищенный бок своего противника и, не раздумывая, нанес удар. Снизу, с земли, коротким охотничьим мечом. А поскольку брони на Святославиче не было, то остановить сталь было нечему. Клинок вошел между ребер – как игла в воск. И славный воевода Лют, герой и ближник великого Святослава, пал мертвым от руки его шестнадцатилетнего сына.
Волох стоял припав к бугристому дубовому стволу. Он и сам был – как древесная кора: корявый, обросший диким волосом, как дерево – мхом. Кожа на грубом лице коричневая и морщинистая, как древесная кора. Только глаза – синие, ясные, как озерная вода, лучились чистой искренней радостью.
Только что сбылась его мечта: поклонник скорбного ромейского бога зарезал варяга. Да не простого, а – княжьего рода, сына самого Свенельда, Перунова любимца и беспощадного ненавистника древних деревлянских богов. Чужая кровь пролилась на священную землю, и древние боги возрадовались. Ибо кровь всегда призывает кровь. И те, кто когда-то убивал деревлянских волохов и стесывал злым железом божьи лики со священных дерев, теперь будут тем же железом кромсать друг друга. И возрадуется их злой крови деревлянская земля.
А по другую сторону поляны, на которой суетились вокруг погибшего воеводы его спутники, содрав с лица фальшивую бороду и сунув в карман лицедейский парик, стоял слуга великой империи, печенег по крови, родившийся в Константинополе и никогда не знавший ни степных богов, ни степных традиций. Он с сочувствием смотрел на растерянного мальчишку, только что убившего великого воина, мальчишку, еще не осознавшего, но уже чувствующего, что его прежняя жизнь оборвалась вместе с жизнью сына Свенельда. Союзник печенега, древлянский волох сказал бы: дыхание из-за Кромки коснулось юного князя. Но ромей был христианином, и Кромки для него не существовало. Зато ромей знал: теперь князь русов Ярополк никогда не пойдет путем своего отца. Не до того ему будет.

Глава двадцать первая
Братья Святославовичи. Канун усобицы
Киев и Овруч.
Весна 976 года от Рождества Христова

Все не так уж плохо, мой князь, – рыжеватые пышные усы боярина Блуда приподняты довольной ухмылкой. – Сыновей у Свенельда более не осталось. Его внуки еще малы, а сам Свенельд стар. Когда он умрет, ты станешь править его землями. Богатыми землями!
Блуд был очень доволен. Он ожидал меньшего. Думал: Лют всего лишь задаст изрядную трепку молокососу Олегу. Тот побежит жаловаться брату Ярополку. Ярополк… Ярополк должен будет наказать Люта. А Свенельду это вряд ли понравится. Если же Ярополк встанет на сторону Свенельдича, это поссорит братьев. Олег по своему характеру куда более агрессивен, чем Ярополк.
Еще пара лет – и он вырастет… И опять-таки, если что-то случится со Свенельдом или Лютом – яд в вине или стрела в спине, – это можно будет списать на Олега.
Но все получилось как нельзя лучше. Блуд получил золото ромеев. Получит и золото Владимира. А когда сдохнет старый воевода, и Ярополк, подзуживаемый Блудом, позарится на его вотчину, то и Блуду что-нибудь перепадет.
Не менее десятины от всех доходов киевского князя оседает в закромах Блуда. И это справедливо: ведь Блуд много трудится, чтобы ленники князя вовремя и сполна платили положенный оброк. И для того, чтоб доходы князя приумножались.
Блуд не уставал радоваться, что приехал сюда, в Киев, и показал себя полезным княгине Ольге. При Ольге ему не удавалось так хорошо пополнять свою собственную казну, зато теперь ему не на что жаловаться.
– Земли Свенельда – хорошие земли. А могут стать еще лучше, если ими правильно управлять, – продолжал Блуд. – Покойный Лют был замечательным воином, но плохим хозяином.
– Замечательным воином? – Губы Ярополка искривила гримаса презрения. – Был бы он замечательным воином, не дал бы себя убить мальчишке!
– Олег Святославович молод, но хорошо владеет оружием, – возразил Блуд. – И он оказал нам услугу.
– Кому это – нам?
Наткнувшись на суровый взгляд Ярополка, Блуд понял, что сболтнул лишнее.
– Нам – это Киеву, – поспешно произнес он. – Твоему княжеству, мой господин!
– Поясни!
«Не клюнул, – с огорчением подумал Блуд. – Не зацепили его Свенельдовы богатства. Что ж, попробуем с другой стороны».
– Ты ведь знаешь, княже, здесь даже крещеные мыслят по-язычески. А для язычника тот вождь, у кого удача и слава. Не обижайся, княже, но у Люта и славы, и удачи было побольше, чем у тебя. Это он твоих дружинников при Святославе в бой водил. И Владимира из Новгорода тоже он выгнал. Велика была его слава. А дружинник, сам знаешь, – муж вольный. Захочет – тебе присягнет. Захочет… И уйдет к другому вождю, которого посчитает более удачливым.
Тут Блуд посмотрел на князя: внимательно ли слушает?
Ярополк слушал внимательно. Боярин продолжил:
– Вот и смотри, что получалось: Лют – славный и удачливый полководец. Отец его Свенельд – твой главный советчик. Как думаешь, кто Свенельду дороже был: ты или сын?
– Я – князь его! – возразил Ярополк.
– Твой дед Игорь тоже был его князем, – напомнил Блуд. – И как же так вышло, что Игоря убили, а Свенельд с бабушкой стали Игоревой вотчиной править? – Боярин ухмыльнулся.
– Моему отцу Свенельд служил верно! – воскликнул Ярополк.
– Отец твой – великой славы был князь! – тоже повысил голос Блуд. – Никто с ним сравняться не мог!
«А ты – уж точно», – добавил Блуд мысленно.
Ярополк задумался.
В словах боярина, подлых словах, чувствовалась некая правда. Нет у Ярополка той славы, что была у отца. И мыслит он по-другому. Потому что не отец воспитывал его, а бабушка. Княгиня Ольга и научила Ярополка править. А вот воевать чужие земли и собственной десницей поражать врагов – не научила.
Так и с Владимиром… Будь на месте Ярополка отец – ни за что не послал бы вместо себя воеводу. А Ярополк отдал дружину, свою гридь – воеводе Люту.
Ярополк правильно рассудил: Лют – опытный воевода. Он сделает лучше.
Но отец – он все равно бы сам пошел!
А кто предложил Ярополку отдать дружинников под начало Люта? Свенельд предложил. А Ярополк-то и обрадовался. Не любил он дальних походов. Не умел, как отец, месяцами на попоне спать да седло под голову подкладывать.
Еще потому не любил Ярополк надолго уезжать из Киева, что в Киеве была его любимая Наталия.
Красавицу-гречанку подарил Ярополку отец. Юную ромейскую монахиню взяли дружинники Святослава, когда ходили грабить ромеев. Девица была так красива, что ее не тронули – подарили великому князю. Святославу она тоже глянулась: и лицом, и характером, да к тому же оказалась – хорошего рода. Потому отправил он ее в Киев – наложницей для сына. Пусть сынок мужает скорее. Да и лестно, если у сына в наложницах – дочь патрикия империи.
Бывшая монашенка приняла свою судьбу с покорностью и благодарностью к Богу, сохранившему ее от худшей доли. Со временем ромейка привязалась к своему хозяину-князю и сочла Божьим промыслом то, что ей даровано укреплять в истинной вере повелителя язычников. И так полюбилась Ярополку Наталия, что жил он с ней не как с наложницей, а как с водимой женой. Других не брал. И такой покой снисходил на Ярополка, когда он глядел на ее лицо, светлое и одухотворенное, как лик на иконе, что все земные тревоги казались незначимыми.
Однако он – великий князь, и его удел – тревожиться о людях своих и повелевать ими. Искренне верил Ярополк: не может быть для Киева лучшего князя, чем он. Но многие думали иначе. Может, и прав Блуд: услугу ему оказал младший братец, убив блистательного воеводу Люта.
Но его отец, воевода Свенельд, никогда не простит убийцу. Он жаждет отомстить за сына. Подло убитого, если верить видокам, которые были с Лютом. Коли так, то Олега надо судить.
Что ж, быть по сему. Он позовет Свенельда и скажет ему, что пошлет к брату с повелением явиться в Киев – на великокняжий суд.
А там поглядим.
Приняв решение, Ярополк поглядел на Блуда. Доволен боярин. Что Свенельду плохо, то ему хорошо. Эх, вот бы кого прижать… Но нельзя. Нужен.
Бабушка научила Ярополка: не тот слуга хорош, который государю по нраву, а тот, который пользу приносит. Блуд – приносит. А Свенельд?
Хорошо бы с другим воеводой посоветоваться, с Артёмом, например. Но Артёма нет в Киеве. Ушел учить смирению вятичей. И научит. А что бы отец сделал на месте Ярополка? Небось сам бы к вятичам пошел…
Князь взял со стола стило, коим до прихода боярина писал ответ ляшскому князю Мешко, и постучал по медному колокольчику. Тотчас в дверях возник отрок.
– Кто из старшей гриди ныне в тереме? – спросил Ярополк.
– Пежич, Варяжко, Сваргун… – начал перечислять отрок.
– Довольно. Варяжку сюда!
Когда отрок выбежал, Ярополк взял чистый кусок пергамента и окунул стило в чернила…
– Вот что, сотник, – сказал князь Варяжке. – Вот тебе грамотка. Возьми большой десяток и скачи в Овруч. Отдашь моему брату Олегу. И мне привезешь его ответ. Иди, не медли.
Блуд вышел вслед за сотником. Жаль, что не удалось узнать, что там написал брату Ярополк. Впрочем, скоро все выяснится. В Овруче у Блуда тоже свои людишки имеются. Сообщат.
* * *– Знаешь, что тут написано? – спросил Олег, глядя на Варяжку с высоты крыльца.
Сотник пожал плечами.
Глупый вопрос. Грамотка скреплена воском с печатью князя. Да и написана она была по-ромейски (теперь Варяжко мог это видеть), так что сотник все равно не смог бы ее прочитать.
– Мой брат хочет, чтобы я не медля предстал перед ним, – сердито произнес молодой князь. – Хочет меня судить за убийство Люта! Все слыхали? – Олег обернулся к своим дружинникам. Божий суд мой брат называет убийством! И велит мне явиться для ответа, будто я его данник! Скажи-ка мне, сотник, что бы ты сделал на моем месте?
– Я бы приехал, – спокойно ответил Варяжко. – Он – старший в вашем роду. Старший велит – младшие слушают.
– Я – не какой-нибудь язычник, чтобы жить по родовой Правде! – закричал Олег. – Я – христианин! Я – князь! Мой отец дал мне мою землю, и я правлю ею так же, как мой брат – в Киеве! Я – такой же князь, как и он! Хочет Ярополк узнать, как я убил Люта, пусть приедет ко мне, и я ему расскажу! Вот! Ты запомнил мой ответ?
– Запомнил, – Варяжко нахмурился.
Он считал: Олег поступает глупо. Когда у тебя и трех сотен дружинников не наберется, нельзя спорить с тем, у кого их тысячи.
Однако спорить с Олегом сотник не стал. Видел, что тот не слышит ничего, кроме своей гордости.
– Так и передай брату, – уже более спокойно произнес Олег. – Если ему надо, пусть сам придет. Я ему не данник.
– Передам, – Варяжко негромким свистом подозвал коня и сделал знак своим: уходим.
Гридни его, хоть и надеялись заночевать в Овруче (кони устали, да и всадники – тоже), безропотно последовали за сотником.
Выезжая из города по деревянному мосту через трехсаженной глубины ров, Варяжко оглянулся и по-новому оглядел овручские стены. Хорошие стены, крепкие. Чтобы их взять, придется повозиться.
* * *– Значит, так и сказал? – сдвинув черные брови, спросил Ярополк. – Такой же князь, как и я?
– Так и сказал, батька, – вздохнул Варяжко.
– Что ж, придется мне поучить его уважению, – злобно процедил Ярополк. – Я ему покажу «такого же князя»! Убил – к ответу! В моем княжестве произвола не допущу!
– Вот верно сказано! – подхватил Блуд.
Варяжко вздохнул. Не нравилось ему происходящее. Осунувшееся от горя, суровое лицо Свенельда. Хитрая прищуренная улыбочка Блуда. В кои веки ближний боярин Ярополка и старший его воевода были едины. Пойти и наказать.
– Он все же брат твой, – рискнул напомнить сотник, за что удостоился гневных взглядов Свенельда и Блуда. – Может, хоть с боярами посоветуешься?
Ярополк уставился на Варяжку. Будто в первый раз увидел. Ну да, по Правде любой старший дружинник мог советовать князю. А уж тем более сотник. Но у князя киевского опоясанных гридней – тысяча. Сотников среди них – дюжин тридцать. Многие «достались» Ярополку в наследство от отца, иных князь знал только в лицо. А этот…
Ярополку вспомнилось: воевода Артём выделял его среди прочих. Да и совет он дал дельный. Конечно, Свенельду и Блуду это не нравится. А вдруг бояре киевские выскажутся против суда над братом?
Коли так, то нужно будет их убедить.
Давно уже Ярополк не собирал большой совет. Хотелось ему править единовластно. Как кесарю. Но сейчас повод самый подходящий. Если он отберет у брата вотчину за непослушание, то многие скажут – сын пошел против воли отца. Одно дело – с Владимиром посчитаться (Новгород и Киев никогда друг друга не жаловали), а совсем другое – родной брат Олег. Зато если боярский совет приговорит наказать овручского князя – это уже совсем другое дело. Вроде бы уже не своей волей карает Ярополк, а лучшие люди киевские так приговорили. Пожалуй, и отбирать у Олега ние необязательно. Довольно, чтобы он признал старшинство брата и поклонился ему оброком. Ну и виру за убитого: Ярополку – головное, Свенельду – долю родича. За такого, как Лют, можно много стребовать. Гривен пятьсот. Хотя нет, вряд ли у Олега найдется столько серебра. Полутора сотен будет довольно.
– Молодец, Варяжко, – похвалил Ярополк. – Верно сказал. Соберем бояр, обсудим, как с братом моим глупым поступить.
Зря Свенельд с Блудом беспокоились.
Боярский совет дружно решил: овручского князя следует поучить. Против решительных мер высказались только двое.
Старый Асмуд, который Свенельда не боялся, зато чтил право поединка. Подробности боя в Киеве уже знали все. Как ни крути, а Олег именно в поединке убил Люта. Пусть сын Свенельда убит коварным ударом, но как еще мальчишка мог завалить такого воя, как Лют?
Вторым был воевода Серегей. Этот против необходимости наказания не спорил, но советовал не торопиться. Вызвался съездить в Овруч, поговорить с Олегом…
В боярском совете Киева было две сильные партии: те, кто стоял за Свенельда, и те, кто – за Блуда. Сейчас, когда князь-воевода и моравский боярин были единодушны, результат был известен заранее.
Удивил бояр сам киевский князь. До этого времени он охотно передавал право вести своих дружинников воеводам, а тут вдруг взял и заявил:
– Я поведу войско.
Нельзя сказать, что это понравилось Свенельду (он надеялся возглавить киевскую дружину) или Блуду (этот рассчитывал в отсутствие Ярополка немного поживиться в Овруче, именем князя, разумеется), однако все сразу поняли: спорить бессмысленно. А некоторые (например, Асмуд) даже обрадовались: решили, что в Ярополке проснулась воинственная кровь отца.
В общем, они были правы. Ярополк наконец понял, что пора зарабатывать славу полководца. Вот только момент он выбрал неудачный. И слава, которую принес ему поход на собственного брата… Лучше бы ее не было вовсе.

Глава двадцать вторая
Викинги
976 год от Рождества Христова.
Курляндия

В тот год, как было сказано выше, князь Владимир, старший сын великого князя Святослава, прожил свое двадцать первое лето.[48]
Да, ближники по-прежнему звали Владимира князем, хотя он утратил новгородский стол, а с ним и оброк, который платили ему новгородцы.
Нельзя сказать, что взаимоотношения Владимира и новгородцев складывались легко, однако в Новгороде помнили, что сами просили Владимира на княжение. Да и оброк своему князю было платить как-то легче, чем чужому. Правда, характер у своего князя оказался – не из легких. А со временем выяснилось, что, помимо резкого нрава, имелась у Владимира Святославовича ну прям-таки жеребячья страсть к женскому полу.
Но – прощали.
Новгородцы – практичный народ, и понимали, что от Владимира пользы было много больше, чем вреда. А девки… Так за девок можно и отступное взять. А коли понесет какая от Владимира, так тоже не худо. От такой славной крови роду только прибыток. Когда Владимир сдружился со свеями, это тоже пошло на пользу Новгороду. Правда, самому Владимиру от этой дружбы пользы было еще больше. За несколько лет он добыл в виках побольше, чем получил от новгородцев за все время княжения. То, что вик – это по сути самый настоящий разбойный поход, новгородцев не смущало. Не их же обдирают Владимировы дружинники-викинги. Многие в этом видели чистый прибыток. И конкурентов меньше, и денежки добытые тут же в Новгороде и тратятся. Не будь войско киевское таким сильным, а слава воеводы Люта – такой громкой, новгородцы не задумываясь выступили бы на стороне своего князя. Тем более что многие в Новгороде не одобряли отступничества великого киевского князя от издревле почитаемых богов к богу ромеев.
Однако что случилось, то случилось. Новгород отрекся от князя и принял наместника. Но думать, что дела изгнанного князя обстоят совсем уж худо, было бы ошибкой. В целом год этот был для Владимира весьма удачен. Если можно говорить об удаче того, кто потерял княжий стол. Вместе с ярлом Дагмаром на пяти кораблях ходила дружина Владимира на восточные земли. Добычи взяли немало.
Когда друзья-викинги вернулись из дальнего похода, лето еще не кончилось. Поразмыслив, Владимир и Дагмар решили еще поратоборствовать.
На двух кораблях (остальные с товаром поплыли в Бирку) они надумали пощупать землю, что называлась Курляндией.
Провели разведку. Выяснили: курлы настроены невоинственно. При виде длинных хищных драккаров с красными щитами на бортах курлы тут же бросали имущество и удирали в лес.
Дагмар с Владимиром посовещались и решили, что нападать всем вместе на каждую занюханную деревеньку – пустая трата времени.
Так что, в очередной раз высадившись на берег, оба предводителя разделили своих людей на большие десятки, наметили каждому – куда идти (от местных «языков» викинги знали примерное расположение курлянских селений), а вечером – встретиться и отплыть.
Владимир разделил своих людей на несколько отрядов и разослал их по окрестностям. Однако сидеть на берегу было скучно, поэтому, оставив старшим Сигурда, Владимир тоже отправился за добычей. С собой он взял Лунда и его большой десяток. Десяток этот был не из лучших. Владимир отдал опытному десятнику под начало молодых – разноплеменных отроков из младшей дружины. Так что сейчас под Лундом ходило лишь двое опоясанных гридней: плесковец[49] Дутый и сын купца-дана по имени Хривла. Этих Владимир знал. Князю хотелось поглядеть, каковы в деле остальные. Владимир специально отобрал тех, кто в дальнем походе не успел отличиться. Всего с Владимиром отправилось пятнадцать человек. Князь посчитал, что этого довольно, чтобы управиться с курляндскими смердами. А коли окажутся на их пути не только смерды, но и курляндские вои, так для них же хуже. Свеи да нурманы держали в страхе не каких-то там курлов, а обладающих крепостями и замками франков и англов, а дружинники Владимира ничуть не хуже викингов.
Словом, дело виделось нетрудным. От взятого накануне «языка» Владимир уже знал, что в облюбованном им селении нет даже простого частокола и обитает около полусотни смердов мужского пола. Чтобы управиться с десятком смердов одного-двух отроков хватит за глаза. Чтобы взять такое село, хватило бы пятерых хирдманнов. Но пятерым не набрать достаточно пленников. Перебить и разогнать всех смердов – дело нехитрое. Однако тогда придется тащить взятую добычу на себе, а это сомнительное удовольствие. Да и пленных можно потом продать. Тоже выгода.
Вышли с рассветом, до места добрались после полудня. Заплутали малость.
Зато село не разочаровало: вокруг – обширные поля, на огнищах там и сям – небольшие строения. Вдоль лесной опушки мимо полей тянулся высокий забор – надо полагать, чтоб скот в лес не удирал. А может, чтоб звери лесные не ходили поля травить. На заборе сушились рыбацкие сети (должно быть, поблизости было озеро или речка) и куски полотна – дешевой дерюжной холстины, из какой в Новгороде шьют мешки для зерна.
За полями, примерно в двух стрелищах виднелось большое подворье. Вокруг него – тоже забор. Именно забор, а не тын. Такой в два счета развалить можно. Впрочем, разваливать забор необходимости не было. Ворота гостеприимно распахнуты. Людей, однако, не видно.
– Упредили, – недовольно проворчал Дутый, белобрысый конопатый здоровяк, сын плесковского гридня и теремной девки. – Позволь, княже, по лесу пошарить. Уверен: в лес они сбёгли!
– Пошарь, – разрешил Владимир. – Только глубоко не заходи. Лунд, дай ему пару воев.
Дутый с двумя отроками припустил рысцой через овсяное поле, а Владимир с остальными вбежали во двор.
Сразу стало ясно, что обитатели подворья покинули его недавно и второпях. Угли в очагах были еще теплыми.
А вот скотину угнали заранее. А может, просто выпасали в другом месте.
Владимир велел одному из отроков залезть на крышу главного дома и наблюдать, а остальным – обшарить дома, причем выбирать только самое ценное. Еще неизвестно, удастся ли Дутому наловить носильщиков.
Строений на подворье было шесть, не считая главного дома, так что воинам потребовалось немало времени, чтобы обыскать всё и выявить тайники и захоронки. Больше всего провозились в главном доме, длинном, просторном, со множеством клетей и чуланов.
Словом, пока всё выгребли, солнце уже подкрасило сосновые верхушки.
Добычи набралось изрядно. Одной бронзовой утвари – пудов на тридцать. Эх, жаль, что смерды сбегли и скотину увели. Придется на себе волочь.
Дутый все не возвращался. Владимир уж и в рог протрубил, а плесковца с отроками всё не было. Может, ушли далеко, а может, поймали кого из курлов. С пленными путь раза в три длиннее получается.
За самих хирдманнов князь не беспокоился. Дутый с отроками уж точно стоил полусотни трусоватых землепашцев.
– Ждать не будем, – решил Владимир. – Дорогу знают, налегке догонят.
Воины разобрали тюки и покинули подворье.
Однако не успели они пройти и половину пути до леса, как на опушке появились курлы. Много. Не меньше двух сотен.
– За подмогой бегали, – проворчал Лунд.
Он был спокоен. Один викинг стоит двух дюжин смердов. Чтобы справиться с тринадцатью – и тысячи землепашцев не хватит. Дольше резать придется, вот и все.
Владимир прищурился, разглядывая курлов… Нахмурился, разглядев на некоторых боевое железо. Бронных смердов не бывает. Значит, подоспели здешние вои. Надо полагать, какой-нибудь местный хёвдинг с дружиной.
– Уходим вдоль изгороди, – скомандовал Владимир.
Курлы к этому времени уже бодро бежали через поле. Разглядели, что чужих совсем мало и обрадовались.
– Среди них – вои, – озабоченно произнес Лунд.
– Это не вои, а смех один, – отозвался Хривла, поудобнее закрепляя на спине тюк с добычей. – Увидят кто мы, враз в штаны наделают.
Подбежав к неторопливо двигавшимся хирдманнам шагов на пятьдесят, толпа курлов остановилась.
Похоже, Хривла оказался прав: узнав в грабителях викингов, местные подрастеряли боевой задор.
Вперед тут же выдвинулись лучники и принялись осыпать Владимира и его людей стрелами.
Безрезультатно. Луки у курлов были слабые, охотничьи. Доспех из таких не пробить. Да и попасть – трудновато. Викинги отмахивали стрелы клинками, принимали на щиты… Словом, когда у курлов закончился боезапас, потерь среди их противников не наблюдалось. Разве вот одному отроку несильно поцарапало щеку.
Курлы подобрались поближе. Кто-то метнул копье… Хривла перехватил его на лету и отправил обратно. Один из доспешных курлов вскрикнул и сел на землю. Копье пробило ему бедро.
А викинги продолжали двигаться к лесу. Курлы не нападали.
– Струсили, – проворчал Лунд.
И оказался неправ.
Курлы не струсили. Они просто ждали, пока грабители угодят в выбранную ими самими ловушку.
И викинги попались.
Владимир слишком поздно понял, куда выводит изгородь. А вывела она не к лесу, а к другой изгороди, такой же высокой и загибающейся навстречу первой.
Князь и его люди оказались в тупике.
Курлы, образовав подобие строя, отрезали им путь к лесу.
В задних рядах топтались смерды, вооруженные кто чем. Впереди стояли вои в доспехах, довольно убогих, надо признать. Лишь у троих бронь была получше. Из этих троих один был постарше, с проседью в бороде, двое – намного моложе.
«Местный князек с сыновьями, – решил Владимир. – Сейчас начнет переговоры».
– Бросай оружие, викинг! – хрипло выкрикнул тот, что постарше, на плохом свейском.
– Мечтай! – презрительно бросил Лунд.
– Бросай оружие – и мы вас не убьем. Нам нужны сильные трэли!
– Из нас трэлей не получится, – вступил в разговор Владимир. – Ты – здешний ярл?
– Не ярл. Но я здесь – господин! – с важностью заявил пожилой. – Не хочешь быть трэлем, так и быть, я отпущу тебя за выкуп. Вижу, ты человек не бедный.
– Я предлагаю тебе другое, – сказал Владимир. – Вы даете нам дорогу, и мы уходим. Никто никого не убивает. Разойдемся, пока между нами нет смертной крови.
– Уже есть, – с усмешкой заявил пожилой.
Он сделал знак – и один из курлов швырнул к ногам Владимира отрезанную голову. Это была голова одного из отроков, ушедших с Дутым.
– Видишь, викинг, мы умеем убивать вас, морских разбойников. Бросай оружие!
– Я должен посоветоваться со своими людьми, – сказал Владимир.
– Советуйся, – разрешил курл. – Но недолго. Нас много, а у меня мало муки. Я хочу, чтобы вы, викинги, натолкли мне мешок муки раньше, чем стемнеет. Вы – сильные, у вас хорошо получится орудовать пестами.
Некоторые курлы засмеялись. Видно, они тоже понимали по-свейски. Усадить викингов за женскую работу – славная шутка.
– Наших жалко, – пробормотал Хривла.
Он был дружен с Дутым.
– Не хорони друзей, пока не увидел их мертвыми, – возразил Лунд.
– Будем прорываться, – решил Владимир.
Остальные дружно кивнули. С их точки зрения, опасность представляли только курлянский князек с сыновьями да десятка три их дружинников. Остальные – просто быдло. Землепашцы. Это у скандинавов свободные бонды умели ловко обращаться с оружием. Да и то бондам-землепашцам не сравниться с опытными воинами. Жаль только, что опытных воинов у Владимира осталось всего двое, не считая его самого. Остальные – отроки, еще не вошедшие в полную силу.
– Когда я скажу: «ты неправ, курл», строимся клином и бьем, – распорядился Владимир. – Мы должны сразу убить старшего и его сыновей. Без вожака они не станут драться насмерть.
– Может, потянем время? – предложил Лунд. – В темноте в лесу легче спрятаться.
– В своем лесу, – уточнил Владимир. – А это чужой лес. Для нас. А для них – свой. Эй, курл! – крикнул он. – Мы готовы ответить!
– Тогда почему я не вижу твоего оружия на земле? – поинтересовался курляндский князек.
– И не увидишь. Мы оставляем тебе нашу добычу и уходим. Это все, что я могу тебе предложить.
– Это и так наше, – сказал курл. – Вот если вы прибавите к этому свое оружие и доспехи, тогда я, может быть, вас и отпущу.
Нашел дураков.
– Ты неправ, курл! – укоризненно произнес Владимир…
И совершил внезапный стремительный бросок вперед.
Двое курлов кинулись ему навстречу, прикрыв своего господина. Владимир зарубил их быстрей, чем падает капля со стрехи. Но до вожака не добрался: со всех сторон на него насели оружные курлы.
Владимир снес наконечник копья, подрубил вражеское колено, отбросил ударом ноги налетевшего щитоносца, успел удивиться: почему рядом нет его дружинников? Затем крутнулся на месте, уходя от набегающего сзади курла… И вместо крепкого строя своих увидел толпу курлов, обложивших его дружинников, как собаки – медведей. Еще он увидел восседающего на изгороди курла, который раскручивал в правой руке рыбацкую сеть, готовясь метнуть ее в князя. Владимир прыгнул вправо, ударом плеча сбив неуклюжего курла, углядел в сече-свалке посеребренный шлем Хривны, на котором болтался обрывок сети, все понял. Хитрые курлы забросали его воев тем, что сушилось на заборе: сетями и дрянными тряпками.
Однако хирдманны Владимира еще сражались. Ближе всех – Хривла. Он возвышался над курлами, как медведь над охотничьими псами. В одной руке – меч, в другой – топор.
Рослый курл в одежке смерда с разбегу всадил копье в щит Владимира. Как в кабана засадил, намертво. Щит, однако, выдержал. Владимир сбросил его с руки (щит повис на копье и утянул его к земле), выхватил леворучный меч и снес курлу голову. Нырнул, уходя от летящего в лицо копья, сделал последнюю попытку достать вожака курлов, но его опять прикрыли чужими щитами – не пробиться. Стало тесно. Курлы явно вознамерились зажать князя щитами и взять живьем. Ну, это им дорого встанет! Владимир закричал грозно, таким криком, от которого враги невольно подались назад, вертанулся на месте, рубанул подставившегося курла под колено, пока тот падал, толкнулся от его щита, орлом взлетел над сечей, махнул двумя клинками (правым достал), приземлился рядом с Хривлой, просек одному из его противников панцирь и хребет, развернулся и встретил набегавших курлов веером стали. Хривла обрадованно зарычал. Боковым зрением Владимир отметил мелькнувший топор и падающего курла… И вдруг вокруг стало совсем свободно. Пространство вокруг князя и его дружинника очистилось. Курлы отступили.
– Все ко мне! – могучим голосом проревел Владимир…
И тут сверху на князя и его дружинника упала какая-то тряпка. И еще одна… Топор Хривлы запутался в полотне. Владимир бросился вперед, наступил на край дерюжки… за которую тут же дернули. Князь потерял равновесие, еле устоял… И еще одна тряпка упала ему на голову. И сразу со всех сторон навалились враги. Левую руку накрыло холстом. Князь вслепую ударил вправо. Вопль… И меч увяз в туловище врага. Владимиру не хватило пространства, чтобы его выдернуть. Тут же кто-то напрыгнул на плечи, кто-то ударил под колено пяткой копья. Падая, Владимир выпустил застрявший меч, выхватил засапожник и, придавленный к земле, полузадушенный, резал и кромсал вопящих курлов, пока страшный удар по спине не вышиб из него воздух. И тут же кто-то сорвал с головы Владимира шлем (ремешок лопнул, раскровенив кожу) и крепко приложил князя по затылку.
Когда оглушенного, обессилевшего князя вытащили из под убитых, он был с ног до головы в чужой крови. Но – жив и цел… К немалой радости курлов, для которых живой пленник – намного предпочтительнее мертвого. Ведь мертвого можно только закопать, а за живого взять хороший выкуп. Или повеселиться, всласть помучив.
Нечасто в руки курлам попадались живые викинги, которых можно было привязать в столбу и проделать с ними то, что (значительно чаще) проделывали викинги с пленными курлами.
Кроме Владимира курлам удалось взять еще пятерых, но двоих, тяжелораненых, они сразу добили. Погибли в бою двадцать восемь курлов. И почти столько же получили смертельные раны. Учитывая, что обычно викинги брали по десятку жизней за одну свою, победа была блистательная, и курляндский вождь мог по праву ею гордиться.
Связанных по рукам и ногам пленников приволокли в какой-то сарай и привязали к столбам, подпиравшим крышу.
Пришедшие из двух соседних сел смерды отправились домой, прихватив своих убитых, а также доспехи и оружие шестерых викингов – свою долю трофеев.
Вождь же решил в свой городок не возвращаться, а переночевать здесь. Он посоветовался с сыновьями и пришел к выводу, что пытать пленников прямо сейчас – не стоит. В темноте это не так интересно, да и устали все. Сначала надо как следует отдохнуть, попировать, отпразновать победу, а завтра послать за соседями, чтоб тоже оценили доблесть победителей, и потом, не спеша, со свежими силами вытянуть разбойникам кишки. Всем, кроме их старшего. За этого, сказал вождь, можно стребовать хороший выкуп. Или продать тому, кто даст хорошую цену.
Тем временем в дом вернулись прятавшиеся в лесу женщины и принялись за работу. Накормить и напоить полсотни изголодавшихся мужчин – дело непростое. Многие приправили блюда собственными слезами – немало обитателей села легло в бою. Однако оплакивать павших было некогда. Вождь желал пировать, и перечить ему никто не посмел. Тем более что и его люди лежали сейчас во дворе завернутые в холстину и ждали, когда их с почетом проводят за Кромку.
В сарае пахло гнилью и навозом. Однако этот запах не мог перебить аромат жареного мяса и прочей снеди, которую готовили во дворе и носили в хозяйский дом. Запах дразнил и заставлял пленников сглатывать слюну. Кормить их не собирались. Хорошо хоть воды дали.
– Завтра нас всех убьют, – пробормотал один из отроков.
– Всех, кроме ярла, – уточнил Хривла.
Здоровенный дан пыхтел, пытаясь расшатать столб, к которому его привязали. Однако столб стоял крепко.
– Я скажу, что за всех вас заплатят выкуп, – подал голос Владимир.
Он стоял спокойно, даже не пытаясь освободиться. Знал, что привязали его старательно.
– Всех сразу не убьют, – рассудительно произнес десятник Лунд. – Им еще тризну по убитым справлять.
– Эх! – вздохнул безусый еще и довольно глупый хирдманн Квельдульв Мокрая Спина. – Дали бы мне меч, так я бы их на тризне…
– Меч у тебя уже был, – насмешливо произнес Хривла. – Да ты его сам курлам и отдал.
– А ты, можно сказать, не отдал? – обиделся Квельдульв.
– Тут ты прав, – легко согласился Хривла. – Как думаешь, ярл, дадут нам умереть с оружием в руках?
– Думаю, нет, – ответил Владимир. – Я бы на их месте не дал.
– Обидно, – вздохнул Хривла. Он перестал дергаться и повис на веревках, отдыхая. – Закидали нас тряпками, как… как… – Он запнулся, подыскивая сравнение. Не нашел. И вздохнул еще тоскливее.
Снаружи весело орали победители.
– Сейчас перепьются, – сказал Лунд. – Бери голыми руками.
– Точно, что голыми, – отозвался Хривла. – Оружие наше они к себе уволокли. Эх! Я за свою кольчужку шесть марок серебра отдал.
– Распутаться бы, так я бы их голыми руками передушил, – мечтательно проговорил Квельдульв.
– Не о том думаешь, – назидательно произнес Лунд. – Думай лучше, как бы умереть достойно. Будешь визжать, как свинья, – весь наш род опозоришь.
Квельдульв приходился Лунду троюродным племянником по отцовской линии.
– Не завизжу, – угрюмо процедил Квельдульв.
И надолго умолк.
Наступила тишина. Пленники размышляли. Мысли были невеселые. Смерти никто из них не боялся. Но одно дело – погибнуть в бою и отправиться прямиком в Валхаллу или в Ирий. А совсем другое – медленно и мучительно подыхать от пыток, а потом, по ту сторону Кромки, прислуживать каким-то курлам.
Так прошла половина ночи. Измученные пленники висели на веревках и страдали. Победители тоже утомились. Веселье пошло на убыль, хотя холопы продолжали таскать в дом жареную снедь.
Вдруг подпертая снаружи дверь сарая с легким скрипом отворилась, и внутрь проник отблеск костра. Кто-то вошел внутрь и остановился, верно пережидая, пока глаза привыкнут к темноте.
Владимир мгновенно очнулся от дремы. Потянул носом воздух. От вошедшего пахло кровью и железом. И еще чуть-чуть – морем.
– Это ты, Дутый? – еле слышно произнес князь.
– Я, – так же тихо проговорил плесковец.
Светлый проем на миг заслонил широкий силуэт, потом дверь закрылась.
Шуршание шагов – и Дутый оказался рядом с князем. Быстро ощупал веревки. Заскрипело железо, перерезая путы.
– Ты один? – спросил Владимир.
– Угу.
– А нас четверо. Курлов здесь нет. Никто не сторожит.
– Был сторож, – Дутый присел, освобождая ноги князя. – Снаружи.
Владимир встряхнул руками. Он был свободен. Дутый переместился к столбу Лунда.
Вскоре все пленники избавились от пут.
– Что снаружи? – спросил Владимир, растирая кисти.
– Пир, – ответил плесковец. – Старши?на в доме пирует, челядь – во дворе. Собачки там же вертятся, у костров. Уйдем без помех.
Воины выскользнули наружу. Квельдульв потянулся забрать копье у убитого Дутым сторожа.
– Не трожь, – прошипел Лунд.
Прислоненный к стене мертвец с копьем в руке в потемках выглядел вполне живым.
Во дворе горели костры. Вокруг суетилась челядь. Из большого дома слышались пьяные вопли, женский визг… Пир победителей.
Владимир скрипнул зубами…
– Пойдем, княже, – поторопил его Дутый. – Заметят – худо будет.
– Уходим, – Владимир махнул рукой, пропуская хирдманнов вперед, сам – замыкающим. Перед тем как перемахнуть через забор, в последний раз оглянулся… Обидно было – до слез. Что люди скажут? Скажут: растерял сын Святослава свою удачу. Княжий стол потерял. Теперь вот и воинскую славу растратил. Скажут: побили Владимира курлы. Не храбрые свеи, не могучие нурманы… Курлы!
Ночь была безлунной и тихой. Они бежали через поле к лесу. Князь – последним. В горле пересохло, но пить было нечего. Фляга с разбавленным вином, серебряная фляга, взятая во франкском набеге два года назад, красивая и удобная вещица, тоже досталась курлам.
Злость и обида вспыхнули с новой силой. Утраченная фляга стала последней каплей…
– Стой! – скомандовал Владимир.
Его хирдманны послушно остановились. Замерли, напрягая слух, пытаясь понять, какую опасность уловил в темноте князь.
– Я должен вернуться! – решительно произнес Владимир. – Негоже нам, воинам, бежать, словно мы – крысы. Да еще – от каких-то курлов! Я возвращаюсь! Кто – со мной?
В ответ – молчание.
Нарушил его Лунд.
– Вернуться надо, – рассудительно пробасил он. – Ясное дело – мы вернемся. Возьмешь княже, всех наших, что с Сигурдом остались. А может, еще кто обернуться успел. Да и Дагмаровы хирдманны тоже пойдут. Мы этих курлов…
Упоминание Дагмара рассердило Владимира. Еще не хватало, чтобы Дагмар мстил за позор Владимира. Тогда всем станет ясно: нет больше удачи у сына Святослава. И кто тогда за Владимиром пойдет?
– Я возвращаюсь прямо сейчас! – процедил князь. – Не нужен мне Дагмар. Никто не нужен! Я в свою удачу верю! А кто в нее не верит – пускай бежит к Дагмару Не хочу до конца жизни слушать, как надо мной насмехаются: мол, курлы его портками закидали! А ежели среди вас нет более хоробров, так я один пойду! Дутый, дай мне свой меч!
Плесковец, после недолгого колебания, расстегнул и протянул Владимиру пояс.
– Только я с тобой пойду, княже, – сказал он. – У меня кроме меча еще топорик есть. А еще я видел, куда они нашу зброю сложили, ту, что не увезли.
– Я тоже пойду! – воскликнул Хривла. – Я этих курлов голыми руками рвать буду. Никто не посмеет насмехаться над Хривлой!
– Все пойдем, – заключил Лунд. – Прав ты, ярл: не будет у нас славы, если сейчас за подмогой побежим.
Возвращались тем же путем, что и уходили. И – так же незаметно.
Только на этот раз никто не возразил, когда Квельдульв забрал копье убитого сторожа.
– Вот в этот дом и унесли нашу сброю, – прошептал Дутый, показав на пристройку рядом с большим домом.
Воины бесшумными тенями проскользнули по краю высвеченного кострами двора, обогнули дом, в котором кипело веселье. У приоткрытых дверей в пристройку выбивалась полоска света. Владимир остановился, прислушался… Поднял руку, показав три пальца. Дутый и Квельдульв выдвинулись вперед, встали за спиной князя. Тот потянулся к двери… И тут она сама распахнулась.
Князь успел отпрыгнуть, оказавшись в тени. Дутый – тоже. А вот Квельдульв замешкался, и холоп с огромным пустым горшком в руках вышагнул прямо на отрока.
Ни закричать, ни даже по-настоящему удивиться холоп не успел. Квельдульв коротко ткнул холопа копьем в горло, Дутый тут же подхватил падающего, булькающего кровью холопа. Владимир же поймал горшок и аккуратно поставил его на землю.
Убитого отволокли в тень. Князь поднял горшок и, закрывшись им так, чтобы не было видно ни его лица, ни меча в правой руке, уверенно шагнул внутрь пристройки.
Внутри угощались двое курлов, порядком набравшихся пива и отяжелевших от еды. Это были вои, а не смерды, поэтому даже сейчас их оружие лежало поблизости, однако горшок сыграл свою роль – курлы не усомнились, что это вернулся холоп с пивом.
– Лови! – крикнул Владимир, бросая горшок тому, кто сидел подальше, и втыкая меч в грудь того курла, который расположился ближе к дверям. Клинок прошел между ребер прямо в сердце. Курл умер мгновенно.
А его приятель даже не заметил, что остался в одиночестве.
– Дурень! – заорал он. – Что ты принес? Он же пустой? Где пиво? Тебе сказано: пива налей!
Владимир знал по-курляндски всего несколько слов, однако смысл сказанного угадал.
– Пива нет, – ответил он, одним прыжком оказавшись над курлом и упирая ему в шею красный от крови клинок. – Могу крови налить. Хочешь?
Курл скосил глаза на меч. Он раздумывал: заорать или нет?
– Не кричи, не надо, – ласково произнес Владимир. – Будь хорошим – и я тебя не убью, – сказал он по-свейски. – Слово ярла.
В пристройку проскользнули остальные. Их появление явно не прибавило бодрости курлу.
– Оружие! – сказал Владимир. – Наше оружие. Где? Курл показал на противоположный угол. Там стоял ларь высотой в полсажени.
Дутый откинул крышку.
– Тут пусто, – сообщил он. – Врет, песий сын. Отрежь ему ухо, княже!
– Ниже. Надо смотреть ниже, – на плохом свейском проговорил курл. – Не убивай меня, ярл! Я тебе пригожусь! Я хороший воин. Много раз в вики ходил.
Дутый влез в ларь.
– Ага! – воскликнул он обрадовано. – Тут второе дно! И замок! Ну-ка, Квельдульв, дай мне копье!
Замок своротили быстро. Владимир поручил пленника Квельдульву, а сам присоединился к остальным.
Дно ларя оказалось крышкой погреба-схоронки, выложенной изнутри камнем.
Внутри, аккуратно завернутые в вощеную ткань, лежали доспехи и оружие хирдманнов, еще с полдюжины броней и четыре хороших меча. Здесь же стоял бочонок, до половины заполненный рубленым серебром и разными монетами. Весил бочонок не меньше пуда.
– Ох-хой! – воскликнул Хривла. – А мы-то в доме искали!
Однако Владимира больше порадовало не серебро, а то, что в схоронке оказалось его оружие и доспехи.
Воины с радостью надели брони, подпоясались, проверили оружие. Все как-то сразу взбодрились, почувствовав привычную тяжесть доспехов. Даже многочисленные ушибы и раны, казалось, стали меньше болеть.
– Что ж, – сказал Лунд. – Оружие мы вернули да и серебром разжились. Теперь можно и уходить.
– Я не вор, чтобы втихомолку уносить хозяйское серебро, – сурово произнес Владимир. – Да и серебра маловато для виры за моих убитых хирдманнов. Ее я возьму кровью!
– В доме не меньше трех дюжин, – заметил Лунд. – И большей частью это не смерды, а вои. Нас же всего пятеро, и досталось нам сегодня изрядно, так что сила у каждого уже не та.
– Говори за себя, – вмешался Хривла. – Я не так стар, как ты, и мне хватит сил, чтобы зарубить полдюжины этих бестолочей! Тем более что мне очень хочется посмотреть, нет ли в доме еще таких вот схоронок.
Бывшие пленники выбрались во двор. Посреди двора жарилась нанизанная на вертел свиная туша. Под ней – открытый очаг, в который было просунуто бревнышко. Когда часть его прогорала, бревнышко проталкивали глубже в очаг. Несгоревшего ствола оставалось еще сажени три.
У туши стоял холоп с длинным ножом и время от времени отмахивал поджаренные куски на подставленные блюда. Другой холоп медленно поворачивал вертел.
Он-то и увидел первым Владимира с гриднями. Увидел – и застыл с открытым ртом.
– Крути – обгорит, – насмешливо произнес Дутый.
Холоп поспешно повернул тушу. Тот, что с ножом, отмахнул сочащийся жиром кус. Но до блюда мясо не долетело. Хривла ловко подбил его кончиком меча в воздух, перехватил левой рукой в перчатке из толстой кожи, подул, цапнул мясо зубами, проглотил почти не жуя.
– Горячее, – сообщил он. – А я что-то проголодался. Плохой дом. Негостеприимный. Сами едят, а гостям – шиш. А ну дай сюда! – Хривла вырвал у холопа нож, отсек еще шмат и бросил Владимиру. – Угощайся, ярл!
– Стой, куда! – рявкнул Дутый на холопа у вертела, нацелившегося смыться. – Крути давай!
Еще несколько холопов, с пустыми блюдами, остановились у очага, не понимая, что происходит.
Страшные викинги стояли кружком и спокойно кушали свининку. Словно у себя дома.
– Пива принеси! – по-хозяйски распорядился Лунд.
Один из холопов тут же сорвался с места и вернулся с большим кувшином. Другой, по собственному почину, протянул Дутому большую ржаную лепеху. Ее разделили на всех.
Спокойное поведение воинов подействовало на холопов успокаивающе. Не могут же враги просто так угощаться, когда в доме в десять раз больше воинов.
Владимир с хирдманнами уже приговорили полпоросенка, когда на крыльцо вышел помочиться один из местных воев.
Естественно, вид пятерых оружных у костра привлек его внимание. Однако спокойный вид воинов ввел в заблуждение и его. Тем не менее курл в дом не вернулся, а направился к костру, на ходу завязывая штаны.
С полпути он что-то крикнул по-своему. Когда ему не ответили, курл заподозрил неладное и потянулся к ножу на поясе. Другого оружия у него не было. Впрочем, ему не помог бы и самый лучший меч. Хривла прыгнул на курла, как пардус на свинью. И зарезал его – как свинью. Ножом, которым стругал тушу.
Холопы наконец сообразили, что происходит неладное, и бросились врассыпную.
– Пора, – бросил Владимир.
Хривла и Квельдульв подхватили горящее бревнышко и бегом устремились к дому.
Владимир, Лунд и Дутый последовали за ними.
К тому времени, когда в длинную пиршественную комнату влетел горящий таран, курлы, гости и хозяева уже порядком перепились.
Горящее бревно, врезавшееся в длинный стол и повалившее его на пирующих, привело курлов в замешательство. Завизжали женщины. Дико заорал обожженный. Вспыхнуло масло. Пламя охватило длинную скамью.
– Пожар! Горим! – закричал кто-то.
Курлы еще не поняли, кто к ним пришел. А пришла к ним смерть.
Князь и его воины набросились на пирующих. Хоть курлов и было раз в десять больше, все равно получилась не схватка, а резня. Мечи имелись только у курляндского князька с сыновьями. Оружие остальных курлов, по обычаю, было сложено в стороне, на лавке у стены. Путь к нему надежно перекрыл Дутый. Одного вооруженного скандинава вполне хватило, чтобы удержать пару десятков курлов.
Тем временем Владимир, рубя с обеих рук, прорвался к устоявшей поперечной части стола, вспрыгнул на него и наконец сделал то, что не смог сделать днем. Зарубил курляндского князька. А затем и его сыновей, даже и без выпитого пива вряд ли способных долго противостоять сыну Святослава.
Зарубил – и с довольной улыбкой снял с пояса еще бьющегося в агонии курла свою серебряную флягу. Встряхнул и с удовольствием приложился к горлышку. Вор-курл так и не успел выпить из нее вино. А может – берег. Хорошее тмутороканское винцо здесь – редкость. Все больше – кислое пиво.
* * *Ранним утром следующего дня Владимир и его хирдманны покинули селение. Перед воинами брела цепочка спутанных попарно курлов, нагруженных добычей. Сами курлы тоже были частью добычи, и это их, ясное дело, не больно радовало. Однако они уже смирились со своей судьбой. Так же, как и одиннадцать девок посимпатичнее, отобранных частью для продажи, частью – для походного развлечения. Девок вязать не стали. Запуганные курляндки и думать не смели о бегстве. Они знали, что викинги только с виду кажутся людьми. Сытыми, довольными, весело переговаривающимися на своем языке, обманчиво расслабленными…
Только викинги – не люди. Они – злые боги, алчущие человеческой крови. Они – как волки. А курлы перед ними – как овцы. Овцы, на глазах которых только что перерезали собак и пастухов. Овцы не дерутся с волками. Овцы стараются затеряться среди других овец, чтобы не привлечь к себе внимание. И будут тихими и послушными, потому что их страх даже сильнее, чем инстинкт самосохранения. Курлы уже поняли, что викинги убивают даже без необходимости. Просто так. По малейшему поводу и вообще без повода.
Владимир сумел их в этом убедить. Но сам он никогда не испытывал удовольствия от чужих страданий. Он мог убивать и пытать, если это необходимо. Он мог причинять боль, удовлетворяя свое мужское желание, но никогда не понимал нурманов, находивших удовольствие в изощренных пытках пленников. Тем более – безропотных смердов. Наверное, потому, что по своей природе он был не волком, а пастухом.
На смердов и курляндских растрепанных девок, торопливо трусящих по тропе, Владимир глядел как рачительный хозяин – на овечий гурт. Без злобы и вожделения. Ночью князь и его воины неплохо побаловались с курляндками. Не у одной из тех, что оплакивают сейчас своих убитых родичей, через девять месяцев народится маленький полувикинг.
Вопреки желаниям Лунда и Хривлы, селение уцелело. Дым, поднимавшийся сейчас над оградой, – не от спаленного жилья, а от погребального костра, с которого ушли в Ирий или Валхаллу погибшие хирдманны Владимира. И убито у священного огня было ровно столько курлов, чтобы у погибших воинов не было недостатка в слугах по ту сторону Кромки. Рачительный господин не режет овец без необходимости. Если Владимир еще раз наведается в эти места, он не должен уйти с пустыми руками. Настоящий князь не грабит. Он берет оброк. Хоть с кривичей, хоть с франков, хоть с курлов. Смерды везде одинаковы.
Хотя нет, не везде. Кривичи, к примеру, много строптивее франков. А уж новгородцы… Эти лучше сдохнут, чем расстанутся с добром. С новгородцами приходится – хитростью. Угрозами, что враг заберет больше. Или – взывая к гордости буйных горлопанов на вече. Дядька Добрыня умеет обращаться с Новгородом. И Владимира научил.
А вот сумеют ли совладать с хольмгардскими крикунами наместники Ярополка?
Дядька считал: не сумеют. Как только киевское войско окажется достаточно далеко, Новгород забурлит.
Умело науськанные крикуны подымут бучу и наместников Ярополка выкинут из города.
А потом устрашатся содеянного и прибегут к Владимиру: защити, княже!
Однако драться с Киевом – не хочется. Брата Ярополка Владимир считал слабым князем. Но знал, как сильно созданное отцом и бабкой Ольгой Киевское княжество. И воеводы у Ярополка – хороши. Лют Свенельдич это очень хорошо показал. Сейчас дядька Добрыня щедро сеет серебро и злато, чтобы верные Ярополку перестали быть верными. Рассорить Ярополка с Олегом. Развести киевских воевод, заставить их исполчиться друг на друга… Удастся ли дядьке разрушить Ярополкову крепость изнутри? Сам Владимир не смог бы. Ему проще срубить дерево, чем подточить его корни. Владимир многое перенял у своих друзей-скандинавов, а для того же свея доброй вещью считается та, за которую заплатили железом, а не золотом. Но когда Добрыня возил золото киевским боярам, Владимир не возражал. Если все выйдет так, как задумал дядька, и младшие братья раздерутся между собой, то Владимир, старший сын Святослава, придет в Киев и замирит младших. А чтобы ни у кого не возникло сомнений в его первородстве, вместе с ним придут нурманы и свеи. Наемники и соратники. Особенно – соратники. Такие, как ярл Дагмар. Когда Владимир сядет на киевский стол, скандинавы станут его ближней дружиной. Киевские земли – богатые, поэтому Владимир сможет быть щедрым. А его хирдманны будут ему верны. Они будут преданы Владимиру еще больше, чем варяги – его отцу. Ведь варяги – они свои, а скандинавы – чужие. Без Владимира им в Киеве не выжить.
Но варягов Владимир тоже не обидит. Особенно тех, кто остался верен Перуну и не перекинулся под крыло ромейского бога.
«Пусть твои ближники ненавидят друг друга, и они никогда не сговорятся за твоей спиной. И будут следить друг за другом лучше, чем самые лучшие соглядатаи, – учил Владимира Добрыня. – Так поступала твоя бабка Ольга. И ее власть была крепкой».
«Но ближники моего отца, они ведь были другими!» – возразил дядьке юный еще Владимир.
«Твой отец был великий воин. И у его дружины всегда был настоящий враг. Воевать и править – это разные умения. Удача твоего отца как полководца была так велика, что никто и думать не мог противиться ей. А вот его удача как правителя оказалась совсем малой».
«Почему? – удивился Владимир. – Мой отец завоёвывал царства!»
«Завоёвывал – да, но – не правил. А ты – будешь».
– Я – буду, – глядя на гнувшихся под тяжестью добычи курлов, прошептал князь, потерявший стол, но в очередной раз убедившийся, что боги к нему благосклонны. – Моя удача – со мной.
Берегись, Ярополк! Я иду!
На мгновение Владимир забыл, как далеко отсюда до Киева. А до киевского стола – путь еще длиннее.
Владимир еще не знал, что путь этот, хоть долог, но уже много короче, чем весной. Уже взошла в Ирий из пламени душа могучего киевского воеводы и недруга Владимира – Люта Свенельдовича. А взамен грозного защитника пришел на землю русов самый страшный из врагов. Страшнее ромеев и печенегов. Пришел и поселился навеки. Имя этому врагу – усобица.[50]
* * *– Тесни ее, тесни! – вопил Малой, подгоняя коня, что высокими прыжками несся по ковыльному морю.
Справа, шагах в пятидесяти, раскручивая волосяной аркан, летел Антиф.
Отбитая от табуна кобылка мчалась что было сил, обгоняя и Малого, и Антифа. Отбежавший на почтительное расстояние табун остановился. Жеребец-вожак раздувал ноздри и бил землю копытом. Инстинкт толкал его на помощь кобыле. Но страх перед человеком удерживал на месте.
Кобылка могла спастись. Она немного опережала охотников и почти не устала. Ей бы только добежать до табуна, затеряться среди товарок…
Третий охотник появился внезапно. И очень вовремя. Возник из высокой травы и поскакал наперерез.
Кобылка взяла в сторону. Она все еще опережала преследователей, но этот бросок стоил ей десятка шагов – и спасения. Потому что теперь она бежала уже не к табуну, а от него.
Вожак всхрапнул и коротким галопом двинулся прочь. Понял: подружку не спасти. Пора уводить табун.
– Гони, гони, Разбойник! – азартно кричал Славка.
Жеребца можно было и не подгонять. Он сейчас мчал быстрее тарпана. Ковыльные метелки хлестали Славку по ногам.
Кобылка снова взяла в сторону. Теперь ближе всех к ней был Малой. Завизжав диким печенегом, Малой метнул аркан. Промахнулся. Волосяная петля лишь скользнула по гриве, хлестнула по крупу. Кобылка шарахнулась в сторону – и угодила под бросок Антифа. Тоже промах. Славка метать аркан не стал. Бросил Разбойника прямо на степную лошадку. Та сумела увернуться, однако петлять в высокой траве – трудно. Чтобы не упасть, кобылка высоко подпрыгнула. И на этот раз Малой ее взял!
Рывок аркана – и кобылку сбило с ног. Она тут же вскочила, но ее свободная жизнь кончилась мгновение назад. Вторая петля захлестнула шею. Охотники потянули в разные стороны, и кобылка встала.
Славка достал круглую фляжку в меховой оплетке, приложился, потом перебросил Антифу тот – Малому.
– Любо! – изрек Малой, обтирая ладонью губы.
– А то! – отозвался Антиф.
Славка промолчал. Он глядел на небо, попятнанное редкими облаками, с привычным крестом парящего коршуна и думал: вот она, правильная жизнь.
Пойманная кобылка мелко дрожала. От нее остро пахло потом и страхом. Наверное, она не согласилась бы со Славкой. Но ее никто не спрашивал.
Впрочем, то же можно было сказать и о Славке с друзьями. Силы, ведавшие их жизнью и свободой, уже смыкали кольцо, такое же тугое, как волосяные арканы на шее кобылки-тарпана. Смерть коршуном взирала на них с небес. И она уже сделала выбор…

Часть вторая
За веру пращуров!

Глава первая

Брат на брата

Войско, которое привел Ярополк под стены Овруча, по киевским меркам было невелико. Две тысячи собственной княжьей гриди. Наверное, это была ошибка.
Приди великий киевский князь во всей своей силе: с большой дружиной, с союзными и подвластными воеводами, – у Олега и мысли не возникло бы – сопротивляться.
Но Ярополк, не без подсказки советников, Свенельда и Блуда, опасавшихся, что дело обойдется мирно, решил «уравнять силы». Хотя равенство сие было мнимым. Да, князь Олег мог собрать такое же войско. Такое же – числом. Но разве может устоять собранное Олегом ополчение против отборных киевских дружинников?
Будь Олег поопытнее, остался бы за стенами. Ярополк, тоже не особо искушенный полководец, привыкший воевать печенегов, у которых самым могучим фортификационным сооружением были составленные в круг повозки, к осаде даже невеликой по европейским меркам крепостной стены готов не был. И правильную осаду вести не умел.
А искушенных в таком деле воевод Ярополк с собой не взял. Наоборот, позаботился о том, чтобы в день, когда он выступил на брата, все его лучшие воеводы оказались далеко: на рубежах его земли.
С собой Ярополк взял лишь молодых.
Чтобы – как отец. Ближняя крепкая дружина – и великий князь во главе. Прыжок пардуса – и визг схваченной добычи. И гордое: «Берегись! Я иду!» Чтобы ни у кого потом не возникла мысль оспорить у киевского князя право на победу.
В победе же Ярополк не сомневался. Он – старший брат. И всегда побеждал младшего. И в играх, и в спорах, и в шутейных поединках.
О правильной осаде Ярополк даже не подумал. И тут ему повезло. Если можно назвать такое везением. Овруч не заперся от великого князя, потому что противостоял Ярополку не искушенный в битвах воин, а военачальник еще более «зеленый», чем он сам. Да и отец у них с братом был один. Поэтому, получив вызов, Олег Святославович не стал отсиживаться за стенами.
Он тоже мечтал о славе «пардуса».
Так что в то утро, когда войско Ярополка вышло к стенам Овруча, воинство князя Олега уже стояло на поле перед городским рвом.
Не слишком далеко, впрочем. Олег все же побаивался старшего брата и на всякий случай оставил путь к отступлению.
Славка был горд. Он стоял в первом ряду. Сразу за ним – Малой. Антиф – в третьей линии, зато у него – знамено.
Славка глянул вправо. Там, в окружении ближних (но не лучших! – ревниво отметил Славка, знавший, что в поединке может побить почти всех княжьих любимцев), – великий князь киевский Ярополк.
А позади – вся киевская гридь. Все – конные и оружные. Все – опытные воины. Даже у совсем юных отроков – многолетний опыт Степной Охоты. Коротких жестоких схваток со степняками. Однако здесь – не Степь. И по ту сторону поля не печенеги, не гузы, не черные булгары… Там – такой же ровный строй. Такие же красные щиты и круглые шлемы. Славка знал многих из Олеговой дружины. И многие из них знали Славку, ведь в Овруч Олег пришел из Киева, и многие гридни его были когда-то отроками и детскими в киевском Детинце.
Славка мигнул. Ему вдруг почудилось, что все это – не взаправду. Не всамделишнее. Потому что не привычные враги перед ними, а свои. Все, как в тех потешных битвах, что любили устраивать для молодых киевские воеводы. Чтобы прогнать наваждение, Славка приопустил пику и глянул, как вспыхнуло солнце на боевом железке, потом левой рукой чуть вытянул саблю из ножен. Вытянул и уронил. Оружие не потешное, и битва – взаправдашняя. Вот сейчас последует команда: «Стрелами – бей!»
«Помоги, Господи Иисусе Христе», – пробормотал Славка и перекрестился. Затем проверил, удобно ли перебрасывается со спины щит. Все было в порядке. Славка положил правую руку на колено. Он ждал. Колчан расчехлен, тетива – уже на луке. Сейчас будет команда, рука привычно и аккуратно подхватит пучок стрел, звонко щелкнет тетива по рукавице, три стрелы уйдут вверх, за ними – еще три, затем Славка подхватит щит, чтобы принять вражеский залп, – иначе в строю никак не защититься.
Славка поискал глазами будущую цель. Выбрал среди противников самого важного, в наилучшем доспехе.
Может – самого князя Олега… Славка хорошо знал овручского князя. Не то чтоб дружбу водили, однако и вражды между ними не было…
Сейчас Славка не думал об Олеге как о человеке, которого знал. Перед ним были цели, которые надо достать стрелами. Воин не думает о добре и зле. Воин убивает. Даже если на его груди – крест. Даже если по ту сторону – такие же, как он. Он убивает – или перестает быть воином. Такому дорога – только в монахи.
Но об этом Славка тоже не думал. Знакомое предвкушение близкой битвы обострило все чувства. Кончики пальцев коснулись стрел, на ощупь безошибочно выбрали три бронебойные…
И тут стена Олеговой конницы пришла в движение.
Это было неправильно. Сейчас в нее ударят стрелы, первые во вражеском строю «запнутся» от смертельных брызг, накат конной лавы ослабнет, и тогда…
– Вперед! – бешеным голосом вскричал Ярополк, рассерженный тем, что брат первым ринулся в атаку. И, выхватив мечи, бросился навстречу овручской коннице.
Славка изумился, когда услышал крик князя и увидел, как его белый жеребец вырвался из рядов и молниями вспыхнули клинки в руках князя. Но размышлять было некогда.
За князем!
Славкин конь, нетерпеливый Разбойник, не дожидаясь команды, рванул с места. В иное время Славка наказал бы его, жестоко осадив, но сейчас – не время школить жеребца.
– Пер-рун!!! – заорал Славка вместе со всей гридью, припал к гриве, выставил копье – и полетел.
Миг – и он тоже вырвался из ряда чуть запоздавших дружинников. За такое все наставники дружно ругали. Рвать строй во время сшибки тяжелой конницы – последнее дело. Но сейчас – не до того. Князь, вон, уже полсотни шагов опередил всех. Да и противник тоже не держал строй: овручане неслись как дикие степняки. Вразброд. А впереди, далеко обогнав всех, – одинокий всадник. Князь Олег. На могучем коне, в сверкающем ярче солнца шлеме.
Будь это Степь, одного такого шлема было бы довольно, чтобы Олега уже сбили стрелой. Да и Ярополка сразу закидали бы стрелами. Но сейчас никто не стрелял.
Разбойник мчал мощным галопом, далеко выбрасывая ноги, вырывая подковами клочья дёрна. Его не надо было понукать. Он сам рвался вперед, потому что не терпел, когда кто-то оказывался быстрее его.
Славка ловил ртом тугой воздух, глядел меж ушей коня на стремительно растущие фигурки врагов. Расстояние между Славкой и киевским князем сокращалось намного медленнее.
Правда, Ярополк, в отличие от Олега, был не один. Рядом с ним, не отставая, неслось не меньше десятка гридней.
Олег оглянулся, увидел, что его дружинники отстали почти на сотню шагов, сообразил, что ничего хорошего от сшибки с дюжиной противников ждать не следует, и бросил коня влево.
– Он мой! Мой! – громко закричал Ярополк, однако достаточно быстро развернуть коня не сумел и проскочил мимо. Зато Славка налетел точно на младшего Святославича.
Конная сшибка – одно мгновение. Славка удачно нырнул под метящее в лицо копье. Сам он целил в грудь. Точно в зерцало Олегова панциря: не убить – спешить.
Однако овурчский князь подался вправо, и железко лишь скользнуло по броне.
Миг – и Олег уже позади. Разворачиваться Славка не стал. Навстречу ему уже мчались ярые от азарта Олеговы дружинники. Показать им спину – умереть.
Славка послал Разбойника вперед. Десять ударов сердца – и Славкино копье ударило точно в грудь налетевшего овручанина. Мгновенное напряжение упершихся в стремена ног, гасящих могучий толчок, и противник птичкой вылетел из седла. Второй овручанин наскочил сбоку, секанул мечом – мимо. Третий вскинул коня на дыбы, заслоняясь от Славкиного копья. Славка удержать удар не успел, и копье на полную длину пера вошло в конскую грудь. Когда конь противника с жалобным ржанием повалился набок, Славку едва не выбросило из седла. А вот сам овручанин успел соскочить, выхватил меч и кинулся к Славке с намерением подсечь ногу Разбойнику.
Зря он это сделал. Разбойник тут же показал, что он – не тягловая скотина, а настоящий боевой конь. Копыто угодило овручанину в лицо, смяв стрелку шлема и размозжив нос.
Славка этого подлого нападения даже не заметил. Он вдруг обнаружил, что овручане осаживают коней. А через мгновение в десятке шагов от Славки, понукая коня, пронесся сам князь Олег, встрепанный, потерявший копье, щит и роскошный золоченый шлем.
Еще миг – и юный князь потерялся среди собственных дружинников.
Славка оглянулся и увидел правильный, восстановившийся строй киевлян, который единой, ощетинившейся копьями стеной накатывался на Славку. Славка вырвал из ножен саблю. Миг – и раздавшийся строй принял его внутрь и понес вперед.
То ли смущенные отступлением собственного князя, то ли от грозного вида киевской рати, но овручане дрогнули и побежали.
Некоторые – в разные стороны, как зайцы. Но большинство кинулось к мосту через ров.
У моста мгновенно образовался затор. В это уже не в войско – в толпу сходу ударили киевляне. Ярополк – в первых рядах – Славка видел, как пляшет его знамено.
Овручан расплескало в стороны. Многие посыпались в ров. Оставленные в городе вои попытались закрыть ворота, но вливавшийся внутрь поток дружинников им помешал.
Ярополковы гридни ворвались в Овруч. Овручане не сопротивлялись – сразу побросали оружие. Вдохновлять их на битву было некому. Юный князь Олег где-то потерялся, его лучших гридней побили в первой же сшибке. Ясно было: сопротивление бесполезно.
Однако Ярополк не долго радовался победе.
Ровно до тех пор, пока из-под трупов тех, кто во время бегства свалился в крепостной ров, не извлекли тело задавленного брата.
От этого беспорядочного бегства погибло и получило увечья больше овручан, чем от киевского оружия.
Со стороны киевлян погибших было немного. Одиннадцать человек. И среди них – Малой. По обидной случайности именно на него налетел князь Олег, разошедшийся со Славкой. Отрок не смог увернуться от княжьего копья. Рана была не смертельная, но Малой не сумел удержаться в седле и рухнул под копыта накатывающейся киевской конницы. И его стоптали.

Глава вторая
Тяжкий день стольного Киева

Бесславно возвращалось войско Ярополка в Киев. Две лошади везли носилки с телом младшего сына Святослава.
Затоптанный Малой возвращался домой на заводной лошади Славки. Собственный конь отрока отказался нести мертвое тело хозяина.
По сторонам от печальной поклажи, в самом хвосте колонны, ехали Славка и Антиф. Молчали. Только в самом конце пути, когда миновали Любеч, сын ромейки вдруг сказал:
– Уеду я. В Тмуторокань. Чую: здесь скоро худо будет.
– Откуда знаешь? – спросил Славка.
– Господь подсказывает. Поедешь со мной, Богуслав?
– Нет, – коротко ответил Славка.
На некоторое время оба опять замолчали. Потом Антиф вздохнул и сказал:
– Коли так, то я тоже останусь.
* * *– Счастливый ты, Серегей.
Враз состарился воевода Свенельд. Еще недавно – крепкий воин, теперь он выглядел одряхлевшим старцем. Лицо будто усохло, руки дрожат…
– Должно быть, и впрямь сильней твой Бог нашего, варяжского. Двое сыновей у тебя, и все живы.
Славную жизнь прожил князь-воевода. Сызмала – в битвах. Славу мечом стяжал. Правил в Киеве как князь. Страны и племена брал на копье. Богат Свенельд и землями, и златом… Только доверить некому. Внуки малы еще… Не удержат.
– Помнишь, боярин, как десятником у меня служил? – спрашивает князь-воевода.
– Помню, – отвечает Сергей.
Давно это было. Вечность прошла. С тех пор всякое между ними случалось. Однако врагами они не были никогда.
– Знаешь, боярин, думал я: умрет убийца – и легче мне станет, – хриплый голос Свенельда дрожит, как и его руки. – А вот не стало.
Сергей молчит. Сам терял. Знает: бывают случаи, когда месть не утешит. Жаль ему Свенельда. И Люта жаль.
– Просьба у меня к тебе, – говорит князь-воевода.
Сергей молчит. Ждет продолжения.
– Нечем мне тебя одарить за просьбу мою, – говорит Свенельд. – Злата тебе не предлагаю. Злата у тебя своего хватает. Всё у тебя есть. Но в память о тех днях, когда был ты моим десятником и я тебя защищал как своего… Когда умру я, воевода… Защити внуков моих. Времена грядут страшные. Не оставь кровь мою. Не дай роду моему угаснуть.
Должен бы Сергей сказать: да ладно тебе, Свенельд! Рано тебе умирать!
Но не такой у них разговор, чтобы за словами правду прятать.
– Добро, – говорит Сергей князь-воеводе. – Что смогу, то сделаю. Оберегу твою кровь.
Вздыхает князь-воевода. Лицо его немного светлеет, и даже плечи малость расправляются.
– Коли так, то давай скрепим договор наш, – говорит Свенельд. – Сын твой старший – не женат еще. Возьми за него внучку мою старшую Доброславу. Крести ее, коли хочешь, я не против. В приданое ей Улич дам.
Сергей медлит. Щедрое приданое.
Улич – сердце Свенельдового княжества. Вотчина Люта.
– Благодарю, князь-воевода, – наконец говорит Сергей. – Однако ответить пока не смогу. Кого женой брать – это мой сын сам решать будет. Надеюсь, не откажется от чести. Однако что бы он ни решил, я от своего слова не откажусь.
* * *Обряженное и омытое тело Олега Святославовича лежало на длинном столе в горнице Детинца. Над лицом мертвеца потрудился ромей-бальзамировщик, так что погибший выглядел как живой. И очень похожий на старшего брата.
Многим из тех, что видел мертвеца, показалось, что в гробу лежит не младший, а старший брат.
Ярополк долго стоял над телом в молчании. Потом повернулся в Свенельду и произнес негромко: «Твое желание исполнилось, воевода. Твой сын отмщен. Ты рад?»
Свенельд ничего не ответил.
Вечером князь-воевода покинул Киев.
После отбытия Свенельда старшим среди княжьих бояр-советников стал Блуд.

Глава третья
Добрая весть для новгородского князя

Весть о смерти Люта Владимиру принес новгородский тысяцкий Удата.
Никогда Удата не был другом Владимиру. Однако вече постановило, что вестником должен стать именно он. И именно потому, что – не друг. Чтоб видел князь: не только его сторонники, но весь Новгород желает его дружбы.
В свейском городке новгородец чувствовал себя неуютно. Оно и понятно: купец из Хольмгарда-Новгорода для них – что кабанчик для волчьей стаи. А этот сам прибежал, да вдобавок – без охраны. Две дюжины воев-новгородцев – не в счет. Десяток хирдманнов управится с ними быстрее, чем петушок прокукарекает. А в поселке не десяток воев, а более полутысячи матерых викингов. Четыре драккара ярла Дагмара Ингульфсона отдыхают у берега.
Узрев, однако, рядом со свейскими драккарами лодьи и снекки русов, Удата чуток успокоился. Отлегло от сердца: не соврали доносчики – здесь Владимир.
– Я – к нашему князю! – сразу объявил Удата.
Помогло. Волки не стали драть кабанчика, а вполне вежливо проводили к длинному дому, который гостеприимный ярл отдал гостю и его дружине.
Владимир принял старшину ласково. Усадил за стол, велел налить гостю сладкого меду. Помнил, что Удата предпочитает его кислому пиву.
Старшина был тронут.
– А что вуй[51] твой Добрыня? – спросил старшина. – Здрав ли?
– Здоров, – ответил Владимир. – Отъехал на время. Дела. А что новгородцы ваши? Шумят?
– Не без того…
Еще некоторое время поговорили о незначимом, потом Удата перешел к делу:
– За тобой приехал, – сказал он. – Челом бьет тебе старшина новгородская: возвращайся, княже!
Владимир сумел скрыть радость. Сделал вид, что раздумывает.
– А как же Киев? – спросил он. – Как же Ярополк?
Иль не прислал еще нового наместника? – Последнее слово Владимир выделил презрительной интонацией.
– Аж двух прислал. Только мы их обратно погоним! – решительно заявил Удата. – Тебя хочет Новгород, князь. Другого не надобно. А Ярополк противиться не станет. Мы ему сами оброк выплатим, сколько назначил. И тебе тоже сполна заплатим, как уговорено. Только ты, княже, возвращайся.
– Сполна – это значит за прошлый год тоже? – уточнил Владимир.
– За всё, – вздохнул Удата. – Новгород решил.
Это было даже лучше, чем ожидал Владимир. И намного лучше, чем предполагал Добрыня. Знать, крепко прижал новгородцев Роговолт. А от наместника проку – никакого. Киев с Полоцком, считай, в одну дуду гудят.
«Так-то, горлопаны, – злорадно подумал Владимир. – Орать да на вече дубинками размахивать – это вам не воевать!»
Но на лице князя эти мысли никак не отразились.
– Большие деньги, – сказал он с сочувствием. – Не жаль отдавать-то?
– Жаль, – признал Удата. – Многие на вече против того кричали, да куда денешься? Киев далеко, а Роговолт Полоцкий опять нам обиды чинит. Дороги обсел, с купцов наших деньги дерет. На волоках тож… А от тех дружинников, что при наместнике состоят, толку нет. Они только по бабьим подолам шарить горазды…
Тут Удата осекся, вспомнив, что сам князь насчет подолов тоже не промах.
– Продолжай, – Владимир сделал вид, что не заметил смущения новгородца.
– Оборони, княже! – пылко воскликнул Удата и, вставши, поклонился в пояс.
– Роговолт, говоришь? – будто раздумывая, проговорил Владимир. – Хочешь, чтоб я князя полоцкого поучил?
– Поучи, батюшка! – слезно попросил Удата. – Он ведь и тебе обиду учинил, не забыл, чай?
Владимир помрачнел. Не любил напоминаний о том, как отказала ему Рогнедка.
– По своим обидам я сам взыщу, – отрезал он. – Но прав ты: Роговолта мне поучить – любо. Да только как с Киевом быть? И с теми дружинниками Ярополковыми, что в моем Детинце сидят. А ну как они моему приходу воспротивятся?
– Не воспротивятся, княже! – замотал головой Удата. – Ты ж сильней их втрое. А от Господина Новгорода им заступы не будет! Они сами уйдут, а ты Роговолта прищучишь!
– Это я могу, – согласился Владимир. – А вот что будет, если сам Ярополк за полоцкого князя заступиться захочет? У него ведь дружина – не только те вои, что он при наместниках оставил. Тем более, говорили мне, породнятся они скоро: хочет Роговолт дочку свою за Ярополка отдать.
– Он-то хочет, да Ярополк не согласен, – поделился свежими новостями Удата. – Наши, кто в Киев ходят, слыхали: не возьмет Ярополк Рогнеду. Он ведь ромейской веры. Ему ромейский бог вторую жену брать не велит. А наложницей Рогнеда не пойдет. Бесчестье это для полоцкого князя.
– Добрая весть! – Владимир оживился. – А все же Киев может за Полоцк стать. И смоленский наместник, я слыхал, тоже с Роговолтом дружен.
– Дружен, – признал Удата. И прибавил мрачно: – Вместе торговых людей наших обирают. Роговолт вон уже на Плесков зубы точит. Хочет под себя подмять, – пожаловался Удата. И опечалился. Показалось ему: не хочет князь возвращаться.
Владимир не стал его разубеждать.
– А я вот с Дагмаром в вик собрался, – сообщил он доверительно. – На франкскую землю. Там раздор ныне. Хорошую добычу можно взять.
– Мы больше дадим, – быстро сказал Удата. – Иди в Новгород, княже, не обидим.
– Я бы, может, и вернулся, – сказал Владимир. – А ну как опять пришлет Свенельдича с войском – меня гнать?
– Не пришлет! – уверенно ответил Удата. – Убили Свенельдича.
Вот так новость!
– Кто?!
– Брат твой, Олег Святославич! Говорят, повздорили они.
– Не врешь? – прищурился Владимир.
– А чего мне врать? Сам Олег его и убил. В поединке.
– Олег – Люта? В поединке? – Владимир расхохотался. Лют с двумя такими, как Олег, управится и не вспотеет.
– Что от людей слышал, то и сказал, – обиделся на недоверие Удата. – На охоте это было. Видно, добычу не поделили. Но что убит – это верная весть. Вот и Свенельд, говорят, подбивает великого князя на брата идти. Он Олегу сына не простит. Так что не до Новгорода Киеву сейчас. Возвращайся, князь!
– Добро, – наконец согласился Владимир. – Но – условие.
– Какое, княже?
– Деньги. Оброк, что вы для Ярополка приготовили, – тоже мне отдадите.
– Так ведь…
– Так! – отрезал Владимир. – Мне, чтоб с Роговолтом воевать, дружина нужна.
– Так мы охотников кликнем! – предложил Удата. – Многие пойдут: злы наши на полочан.
– Ополчение – это хорошо, – одобрил Владимир – Но – мало. У Роговолта дружина варяжская. Против такой настоящие воины нужны. Будут деньги – найму здешних хирдманнов. Вот Дагмара с его волчатами. И других – тоже. Когда будет у меня под началом тысяча викингов, тогда Роговолт у нас попляшет! Да и Ярополк сговорчивей станет, ежели у Новгорода дружина крепкая. Меня ведь к вам князем не Ярополк посадил, а отец мой Святослав.
– Это все ты верно говоришь, княже, – согласился Удата. – Только нам с Киевом ссориться не с руки. Нам через них товары возить.
– А мы ссориться и не будем, – усмехнулся Владимир. – Ужели я с моим младшим братом не договорюсь?
У Удаты на этот счет были изрядные сомнения. Однако он оставил их при себе. Новгороду был нужен князь Святославовой крови. Свой. Новгородский.

 

Глава четвертая
Политическая миссия гридня Богуслава
Вернувшись в Киев из Тмуторокани, Славка узнал, что Антифа в городе нет. Отъехал в дозор. Славка собрался было к Ульке (соскучился!), да оказалось, что на днях у нее – свадьба. Славка опечалился. Бродил по Киеву, не зная куда себя деть. Никому до него дела не было. Тяжко без любви. Без друзей еще тяжелее. Дома…
Дома тоже неладно. Седмицу назад вернулся Артём. И в тот же день поругался с великим князем. Говорят, обозвал его словами нехорошими. За смерть Олега. Забрал тысячу верных гридней (без спросу, но Ярополк ничего не сказал) и ушел в Дикое Поле.
С отцом Артём тоже поругался: почему, мол, «меня без меня женили». Невесту глядеть не пожелал… Всё это как-то дошло до Свенельда. Тот, естественно, обиделся.
В Киеве верховодил Блуд. По дворам ходили его люди. Глядели, у кого сколько добра. Записывали.
К Славкиному подворью тоже приходили. Постояли снаружи, поглядели на цепного мишку. Внутрь войти не решились.
Неожиданную значимость приобрел Варяжко. Можно сказать, занял при князе место Артёма. Ярополк с ним советовался часто. Вот только о чем?
В Киеве говорили: Ярополк о смерти брата очень печалится. Еще говорили: это старые боги наказали – за отступничество.
Пришли и с севера нехорошие вести. Владимир вернулся в Новгород. Шуганул оттуда Ярополковых посадников и вокняжился. Посадники и рады: в последнее время с новгородскими у них не ладилось. Слали гонцов в Киев: пришли, княже, хоть тысячу воев – новгородцев поучить. Только и тысяча вряд ли помогла бы. Владимир вернулся с дружиной и союзными свеями. Новгород его приветствовал как родного. Была бы в городе сильная дружина – много бы крови пролилось.
В княжьем тереме вели себя так, будто Владимира с Новгородом и вовсе не было.
А Славка томился. Жалел, что припоздал и не ушел с братом в Степь. Делать ему было нечего. В караулы его не ставили. Младшим не ставили – потому что гридень. Старшим – потому что слишком молод.
Впрочем, долго без дела слоняться ему не пришлось. Нашлась работа. Да такая, что не всякому доверить можно.
– Был бы Артём здесь – его бы послал, – сказал Славке отец. – Дело-то непростое. Роговолт – князь сильный и гордый. Однако с ним тебе будет легко. А вот Владимир… Сам бы с тобой поехал, да не хочу в такое время мать одну оставлять. Неспокойно мне как-то… Однако мы с тобой еще успеем все проговорить. До Смоленска я тебя точно провожу. Заодно и косточки разомну. А то сижу сиднем – барыши считаю, – батя невесело усмехнулся. – Будто не воевода я, а купчина какой-нибудь.
* * *Караван лодий и насадов медленно полз вверх по Днепру. К Смоленску.
Удобный город Смоленск. Значимый. Вокруг сходилось много важных дорог. Через его землю шел путь от Волги к Днепру, отсюда, водными путями, через один-два волока, можно было попасть и в Ростов, и в Новгород. И к Десне, и к Двине. А вниз, по Днепру, – в Чернигов и Переяславль. И в Киев, конечно. Север и юг соединялись здесь, на смоленской земле. И многие из смолян кормились этими водными дорогами. На волоках, на береговых тропах-бечевниках, по которым упряжки волов и лошадей тянули вверх по течению тяжелогруженые лодьи. Иные купцы, что шли не в дальние края, а, скажем, на киевский торг, волоками не затруднялись. Покупали у лодейщиков наскоро сколоченные из грубых досок объемистые насады. Эти – в один конец. В Киеве их тоже продадут: пустят на дрова или иные поделки. Однако в Смоленске можно было приобрести и добрый корабль: из правильно выбранного и правильно высушенного дерева, с искусно выгнутыми обводами, с бортами, добротно просмоленными, крепкими, но достаточно гибкими, чтобы выдержать и морскую волну. Такие лодьи в Смоленске ладили не хуже, чем в Киеве, а стоили они здесь дешевле.
Однако корабль, на котором шли сейчас Славка с отцом, строили не на юге, а на севере. В далеком городе Бирке. Это был небольшой кнорр, который взял когда-то в морском бою Трувор, младший сын белозерского князя Ольбарда Красного. Трувор подарил корабль Артёму. И подарок этот дорогого стоил, поскольку сын Ольбарда разбирался в кораблях не хуже, чем белый хузарин – в лошадях.
Было это пять лет назад. С тех пор кнорр девять раз проходил через смоленские волоки. И все еще оставался добрым кораблем.
Этот раз был десятым. Завтра утром артельщики на волоке умело и быстро поднимут его из реки по двум ходовым бревнам, отглаженным и щедро смазанным салом, и погрузят на особые дроги – уложат ловко и бережно, как младенца – в люльку. Затем – в путь. Недалекий. Через полпоприща по таким же гладким бревнышкам спустят лодью в речку Касплю. И – до следующего волока.
Неспешен путь вверх по реке. Ветра не было, а гребцов старшина решил пожалеть: нанял дюжины две бычьих упряжек. Берег позволял.
Сергей со Славкой тоже ехали берегом, только немного повыше, по торной дороге.
Отцовы гридни, не желая мешать беседе батьки с сыном, поотстали.
Разговор шел о Полоцке.
– Роговолту верь, но помни: у него свой интерес, у Ярополка – свой, – наставлял сына Сергей. – Роговолт дочку свою хотел за нашего князя отдать.
– Так есть же у Ярополка жена! – воскликнул Славка. – Да такая красавица! Что ж он – хотел, чтобы Ярополк княгиню свою прочь отослал?
– Ну зачем же – прочь, – воевода качнул бритой головой. – Роговолт – не христианин. Он – язычник. Да и христиане многие, кто побогаче, даже у нас, в Киеве, сам знаешь, по две-три жены держат, только что называют их иначе. Княгиня у нас – красавица, это и Роговолту ведомо. Но – ромейка. Вдобавок не женой ее брали. Святослав ее сыну подарил – наложницей. А что Ярополк ее как жену почитает, так это можно и обратно повернуть, – воевода хмыкнул.
– Ты что ж, бать, не одобряешь княгиню нашу? – удивился Славка. – Да краше ее в Киеве никого нет! Да я б…
– То ты, – прервал сына Сергей, – а то – великий князь! Ему, жену выбирая, о земле своей думать надобно. О народе своем. Вот о них, – Воевода показал вниз, где нанятые возчики понукали быков.
– Ты шутишь, бать? – спросил Славка. – Это же смерды. Что о них думать?
Искренне сказал.
Сергей внимательно посмотрел на сына. Хороший парень вырос. Сильный, красивый, неглупый… Неужели не понимает? Коли так, то это родительский прокол. Не объяснили.
– От этих вот смердов – всё богатство человеческое, – строго сказал Сергей. – Воин может его отнять разбоем или забрать данью. Да только не будет их – и богатства не будет.
– Да ладно, бать! – отозвался Славка. – Можно подумать, достаток твой – только от смердов. Все знают: богатство твое мечом взято и торговлей умножено. Хоть у кого в Киеве спроси.
– Ты слушай, а не спорь! – сердито произнес Сергей. – Если и взял я богатство в бою у тех же ромеев или хузар, так ведь оно тоже не на пустом месте взялось. Такие же смерды, только не наши, а ромейские и хузарские его сотворили. Ясно?
– Ясно, – послушно согласился Славка. Раз отец осерчал, значит, дело серьезное. А коли так, то надобно просто запомнить сказанное, и всё тут.
– Так что с княжной полоцкой? – перевел он разговор на другое. – Неужто надеется ее отец за нашего князя отдать?
– Хотелось бы, чтоб надеялся, – сказал Сергей. – Но мне, к сожалению, другое сообщили. Будто теперь Роговолт дочку за ляшского князя намерен отдать. Так ты скажи ему – от меня: пусть не торопится. Может, еще получится у меня – уговорить Ярополка.
– Слышь, бать, а тебе-то это зачем? – спросил Славка.
– А затем, что мы с тобой в Киеве живем, киевскому князю служим и благо Киева – наше с тобой благо.
А полоцкое княжество Киеву необходимо. Это, сынок, главные ворота на пути от севера к югу. Самые важные волоки, самый надежный укорот новгородским буянам и – крепкий щит от викингов. А ляхи нам хоть и не враги пока, но и не друзья, это точно. Великий князь Мешко – сосед опасный. А Полоцком укрепится – еще опаснее станет. Хуже только, если Рогнеда передумает и за Владимира выйдет.
– Это еще почему? – удивился Славка. – Думаешь, Владимир тоже против Киева злоумышляет? Против брата?
– Не думаю, а знаю, – ответил Сергей. – И осуждать его за это не могу. Ярополк его сильно обидел. Такое простить трудно. Я бы на его месте тоже силу копил: чтобы второй раз меня из собственного дома не изгнали. Но пока у Владимира с Роговолтом дружбы нет, Киеву опасаться нечего. Новгород и Полоцк – как два борца, что друг друга за руки держат. Пока их не расцепят – ни с кем больше не схватятся. И нам важно, чтобы силы у них были примерно одинаковыми. Если Владимир чересчур много силы скопил, надобно Полоцку помочь. Вот поэтому после Полоцка ты, сынок, дальше поедешь. Прямо в Новгород. Владимир тебя не обидит. Мы с ним не в ссоре, да и новгородцы меня знают и уважают. Я тебе скажу, с кем у нашей семьи крепкие связи. У них и остановишься. Поживешь там немного, осмотришься, прикинешь что к чему. Вернешься осенью, с моими людьми, что торговать в белозерскому князю ходили. С караваном варяжские вои пойдут – наниматься в ромейскому кесарю в охрану. Присмотришься и к ним. Может, кого ко мне в дружину уговоришь. А кто потолковее – чтоб нашим помощником стал в Константинополе. У нас там торговля большая, а верных людей маловато. А следующей весной сам с ними и поплывешь. Пора тебе империю осваивать. Это как-никак цивилизация.
Последнюю фразу Сергей произнес по-ромейски. Но сын понял. Разумел он и по-ромейски. Немного.
Славка был не против. Царьград – это любопытно. Да и отца слушать положено. Особенно если он никогда не ошибается.
Не ошибся Сергей и на этот раз. Только – опоздал.

Глава пятая За веру пращуров!
– … Ярл Торкель с тринадцатью сотнями хирдманов, – сообщил Владимир, победоносно глядя на Добрыню. – Сторговались на четыре марки за меч. Четверть сразу остальное – после дела. Снедь, пиво – тоже все наши.
– Это правильно, – одобрил Добрыня. – Нурманы снедь покупать не станут, так будут брать. Нам беспорядок ни к чему. А как до расчета дело дойдет, глядишь, и мечей у них поменьше станет.
Князь новгородский и его воевода обменялись понимающими взглядами.
– Аеще…
И тут их разговор прервали. В горницу с поклоном вошел один из Владимировых отроков.
– К тебе огнищанин, батька, – доложил отрок. – Чибисом кличут. Сердитый такой.
– Что ему нужно? – сердито спросил Владимир. – Я его не знаю.
– Про дочку свою говорить желает. Врет, что ты ее вчера с майдана схитил и спортил. – И, увидев, как перекосилось от злобы лицо Владимира, поспешно добавил: – Не серчай! Это не я, это он так сказал, пресветлый княже!
Угодил. Взгляд Владимира сразу помягчел. Мило ему сие обращение: пресветлый князь. Так великих князей зовут. Тех, что на киевском столе сидят. Так отца его звали, Святослава Игоревича. Так теперь брата его зовут, Ярополка Святославовича. Младшего брата. А он, хоть и старший, а не великое у него княжение. И даже не самовластное. Так что пресветлым его только свои, дружинные, иногда называют, а прочие – нет.
Но – будут.
– Вспомнил, – сказал Владимир Добрыне. – Сладкая у огнищанина дочка. Эх!
Пока жила рядом молодая княгиня, Владимир старался держать свою похоть в узде, но нынче Олавы в Новгороде не было – осталась на братниной вотчине – в Сюллингфьёрде, и князь отпустил вожжи.
– Так звать, что ли, огнищанина? – спросил отрок.
– Зачем? – удивился Владимир. – Это дочка у него сладкая, а он сам – вряд ли. Гони смерда в шею!
Отрок кинулся из горницы – выполнять, но его перехватил окрик воеводы.
– Не время сейчас с новгородцами ссориться, – с укором произнес Добрыня. – Дай ему денег за обиду.
– Денег… – Владимир насупился, сдвинул брови и сразу стал похож на своего отца, Святослава. Тот так же хмурился, когда недоволен был. – Сам же говоришь, Добрыня: нынче каждый резан нужен.
– Говорю, – согласился воевода. – А всё равно дай. Не то побежит огнищанин вече скликать. Знаю я их, горлопанов новгородских.
Владимир их тоже знал.
– Будь по-твоему, – сказал он. – Скажи огнищанину: дам ему за девку три гривны серебра. (Добрыня скривился: три гривны – огромная сумма. Вира за смертоубийство этой самой девки – и то меньше). Но чтоб больше я ни о нем, ни о дочке его не слышал. Иди!
Отрок стрелой вылетел из палаты.
– Много посулил, – проворчал Добрыня. – И полгривны хватило бы.
– Посул – не засыл, – усмехнулся Владимир.
– Так ты не будешь платить? – догадался воевода.
– Почему ж не буду? Буду. Княжье слово – твердое. Непременно заплачу. Только не сейчас, а когда время придет. Не то сейчас время, чтобы за порченую девку три гривны платить. Разве не так?
– Так-то так, – согласился воевода. – Да ведь и девок портить – тоже время не подходящее.
– А мне нравится! – Владимир широко, радостно улыбнулся и снова стал похож на покойного отца: только уже не в гневе, а в веселии. – Есть, воевода, в непорченых девках для меня сладость особая. Такой вот трепет… Как, бывает, зайчишку живого на скаку за уши схватишь… Он сначала лапами сучит, дерется, а потом притихнет так, замрет тихонечко… А ты его – чик! И на жаркое! – Владимир захохотал.
Добрыня тоже невольно улыбнулся. Так хорош его пестун! Так много в нем жизни!
– Быть тебе великим князем! – вырвалось у него.
Владимир сразу стал серьезным.
– Мы еще не в Киеве, – сказал он. – Рано праздновать.
– Праздновать – рано, а вот бороться – в самый раз, – сказал Добрыня. – Слушай, что я придумал…
А придумал Добрыня такое, что Владимир сразу понял: то самое. На этакий посыл не только новгородцы откликнутся, а и в самом Киеве у Владимира сразу союзников втрое больше станет.
– Ох и умен ты, дядька! – воскликнул князь вполне искренне. – Вот теперь и я верю, что не позднее осени мы с тобой в киевском Детинце воссядем. Зови всех волохов, дядька! Потолкуем с ними, а потом – вече. Теперь-то мы их проймем, крикунов новгородских!
* * *Шумит новгородское вече. Толпится народ, кучкуется по родам, по артелям, по городским концам. Свои – к своим. У каждой кучки – своя голова, свои горластые рты и свои руки с дубинками – вразумлять несогласных.
Так же и князь стоит – со своими. И волохи. Молодые теснятся вокруг седобородых. Старших в Новом Городе слушают. Правда, только своих. К чужим – лишь прислушиваются.
Князь Владимир – старший, хоть и молод годами. Для него умельцы собрали помост: уложили доски на пустые бочки. Стоит Владимир – всем виден. Рядом с ним – волохи. Их тоже все видят. И все знают. Вон Сварога служитель, а вон – Дажьбога. А вот к этой старой идут, когда хотят Макоши кланяться. А вот и сам Волохов жрец. Его капище – в поприще от города. Считай, каждый второй новгородец там на зимнее солнцестояние побывал и подарок доброму Волоху поднес. Добрый-то он добрый, а не задобришь его – так и не будет ничего: ни приплоду, ни заводу, ни даже, стыдно сказать, мужской силы.
Сам князь меж жрецов уместен. Он ведь тоже жрец. Старший пред Перуном варяжским.
Удивляется люд новгородский: с чего бы это, почитай, все божьи люди вместе собрались? Известно ведь: не шибко любят боги друг друга. И, следовательно, служители их тоже особой дружбы меж собой не ведут.
Стоят волохи вокруг князя. Молчат. Будто ждут чего-то. Вече уже и ворчать начало: мол, говори, княже, зачем собрал, от дел оторвал? Не любит толпа ждать.
Молчит Владимир.
Вече тоже примолкло. Что-то повисло в воздухе. Страх? Непонятное происходит. А что непонятно, то опасно. Неужто – худые вести?
– Видал, сколько народу собралось тебя послушать? – Добрыня толкнул кулаком в бок тощего длинного монаха. – Все как ты хотел. Тут те и овцы заблудшие, и лжепастыри. Иди! Проясни им, чем твой бог хорош!
Монах зыркнул на воеводу темным горящим глазом (вместо второго – черная повязка) – подобрал подол грязной рясы и решительно полез на помост. Растолкал всех, даже князя отодвинул.
– Покайтесь, человеки! – воскликнул монах, воздев над собой крест с продетым в ушко простым конопляным вервием. – Отрекитесь от кумиров сатанинских! Узрите Истину!
Зычный голос монаха с явным германским выговором вознесся над площадью… И удивил всех.
Уж чего-чего ждали новгородцы, но только не этого. Услышали – и растерялись.
А монах тем временем вещал. Про ложных богов, про бесов и черное язычество. Скопом хуля и ложных богов, и их последователей, и, особенно, отвратительных языческих жрецов… Которые стояли здесь же, на помосте, и тоже растерялись. Воевода Добрыня позвал их для того, чтобы объявить нечто важное… Неужели Владимир по примеру братьев решил стать последователем Христа? Но тогда зачем ему волохи? Или что худое задумал?
Волохи встревожились, но виду не подавали. Держались с достоинством. С монахами они встречались не раз. Встречались по-всякому. С иными – разговаривали. Иных – дарили богам. А тех, от кого слишком явно попахивало Кромкой, – сторонились. Этот был – из таких.
…Как раз такой, какой был нужен Добрыне. Воевода купил его у купца-чудина, который, польстившись дешевизной, приобрел монаха у какого-то викинга. Викингу, впрочем, монах достался и вовсе бесплатно. Сам пришел к нему во двор. Да там и остался. Трэлем.
К сожалению, в хозяйстве монах оказался бесполезен. Только и знал, что молиться да кликушествовать. Бить его было бесполезно. Убить – жалко. Все же деньги заплачены. Эст совсем уж собрался отпустить никчемное приобретение, но тут монаха случайно увидел Добрыня.
…Монах вещал, новгородцы удивлялись. А князь… Князь улыбался. Все видели эту улыбку, только не понимали – к чему она.
Ясно стало, когда Владимир шагнул вперед и взял монаха за шкирку и приподнял. Это было нелегко, потому что монах, хоть и порядком отощал, но ростом был повыше князя.
Теперь удивился монах. И заткнулся. От неожиданности. Он ведь считал, что именно князь желает, чтобы он обратил язычников. Так ему сказал воевода. И еще потому, что князь взял его ловко: передавил воротом рясы худое горло.
– Смотрите, люди новгородские, – не особо напрягая глотку, но все равно погромче монаха, произнес Владимир. – Вот он, глашатай бога, которому служит киевский князь Ярополк, убивший собственного брата!
Это было чистое вранье, потому что Ярополк принял крещение по византийскому обряду, а монах был – из папистов. Однако мало кто из новгородцев разбирался в таких тонкостях.
– Вот чего хочет Ярополк! Хочет, чтобы вы отринули своих богов, богов своих пращуров! – Голос Владимира постепенно набирал силу. Время от времени он встряхивал монаха – как тряпичную куклу. Монах натужно сипел и сучил руками-ногами. – Хотите вы этого, люди новгородские?
Вече заворчало. Новгородцы понемногу догадывались, к чему ведет князь.
– Наши боги! Наши предки! Наша вера! – Голос Владимира гремел, как медное било. Волохи оживились, подошли ближе к краю, встали за спиной Владимира – как живая стена. Так и было задумано. Для того их и позвали. Чтобы народ видел тех, кто говорит с богами. От имени богов. Своих богов. Пусть своенравных, пусть жестоких – иногда, но зато – родных.
– Не дам! – в полный голос воскликнул Владимир, на миг покрыв ропот народа. – Не позволю никому, даже собственному брату! И не брат мне он, поднявший руку на собственную кровь! Преступивший законы рода! Клянусь Перуном, я остановлю зло! Клянусь всеми нашими богами: Сварогом и Родом, Волохом и Яруном! Всеми богами племен и всех языков! Я не дам отнять у вас веру пращуров!
Тут к князю подоспела пара гридней, подцепила монаха за капюшон древками копий, подняла повыше, как было заранее уговорено.
– Глядите на него! – закричал князь, показывая на дрыгающегося в воздухе монаха. – На кого он похож?
– Это на что он намекает? – нахмурился стоявший в первом ряду гридней Хривла. – Уж не на Одина ли?
– Дурень! – фыркнул Лунд (теперь уже – сотник Лунд). – Ну да, Один тоже одноглаз и тоже висел на древе. Но никогда Один не был похож на скоморошью куклу!
– Хотите стать такими? – кричал Владимир. – Хотите?
– Не-ет! – взревела толпа.
– Смерть отступнику от веры пращуров!
– Смерть!!! – выдохнуло вече.
– Смерть предавшему свою кровь!
– Смерть!!!
– Бросайте, – обычным голосом скомандовал Владимир гридням, и пауком растопырившийся монах полетел в толпу.
Разорвали его вмиг. Жрец Сварога одобрительно хмыкнул. Жрец Волоха недовольно поджал губы.
Народ, впрочем, на них не глядел. Сегодня гласом богов были не они, а Владимир. Это он принес жертву. Это он сказал Слово.
– Ай да князь! – крикнул в ухо (чтобы перекричать рев толпы) воеводе Добрыне воевода Сигурд. – Теперь Новгород у нас кулаке!
– Что Новгород! – закричал в ответ Добрыня. – Теперь за нас – все наши боги! И все, кто им верен! Считай – пол-Киева за нас! – И присоединил свой могучий голос к общему реву: – За веру пращуров!!!

Глава шестая
Стольный град Полоцк
Лодьи и струги киевского каравана вышли к Полоцку вскоре после рассвета.
Их уже ждали. Старшина каравана загодя отправил гонца в город. Мол, идут к вам торговые гости из самого Киева. Встречайте.
Купцов приняли торговые люди. Славку же встречал сам воевода полоцкий Устах.
Старый батин друг по-отечески обнял Славку. Отметил и стать, и крепость плеч, и то, что пояс на Славке золоченый, гриднев.
– Молодец, Богуслав Серегеич! Хоробр! Истинный варяг! Даже и без усов видать!
Славка смущенно потупился. Усов у него точно не было. Так, пушок белесый.
За спиной Устаха ухмылялись полоцкие отроки: румяные, здоровенные. Тоже – варяги и тоже – без усов. Однако поясов золоченых на них пока что не было. Не выслужили.
На других причалах суетились торговые люди, но от того, к которому пристала лодья Славки, полоцкие купцы держались поодаль. Ждали, пока воевода закончит дела и отъедет.
Старшина каравана кивнул холопу: тот подхватил сумы княжьего гридня и поволок на берег. Другой холоп осторожно свел по сходням Славкиного коня, боевого хузарского жеребца. Разбойника Славка оставил в Киеве. Решил: ни к чему здесь, в лесном краю, второй конь.
Хузарский жеребец тоже хорош. Белый, в яблоках, четырехлетка. Йонах его самолично выбирал. Княжий конь. И спускался по сходням по-княжьи, солидно: холопу внимания уделял не больше, чем лягушке. А вот холоп жеребца заметно побаивался.
Третий холоп снес на причал седло и упряжь.
Славка привычно и быстро взнуздал коня, сунул ему сморщенное прошлогоднее яблоко.
– Бронь надень, – сказал Устах.
– Бронь? – оживился Славка. – Биться с кем будем?
– Не сегодня, – разочаровал парня Устах. – Надевай да поехали. Роговолт ждет.
* * *Полоцкий княжий терем стоял на холме внутри кремля, за крепкой стеной в два человеческих роста. Врата его, из крепкого дуба, сшитого железными полосами, выходили на улицу, прямую и такую широкую, что две телеги разъедутся без труда. Да еще по краям, вдоль богатых домов – тротуары из круглых крепких, подогнанных одна к одной деревянных плашек.
Для любого, понимающего в воинском деле, эта улица, удобная как для поезда, так и для штурма, была ясным знаком: не боится князь полоцкий того, что ворогам удастся захватить Полоцк и подступить к этим воротам.
Впрочем, слева и справа от ворот нависали башенки, из которых было бы очень удобно осыпать стрелами широкое пространство перед входом.
Сейчас с башенок глядели вниз усатые Роговолтовы дружинники. Не столько обороняли, сколько приглядывали за порядком, потому что вся улица была запружена так, что и пешему пройти – не просто. А уж конным проехать было и вовсе невозможно, если бы сновавшие к кремлю и обратно полочане не уступали дорогу ехавшим впереди Устаховым отрокам.
Те, однако, тоже не слишком напирали. А куда торопиться?
– Оброк везут, – пояснил Славке воевода Устах, объезжая порожнюю телегу с бородатым смердом на передке.
Смерд неуважительно вылупился на воинов. Хотя и посмотреть было на что. Бронь на воеводе щедро украшена чернью, серебром и золотом. На могучей шее – тоже золото. Три гривны, переплетенные так искусно, что сразу видно: нездешней работы украшение. Даже в Киеве такую не купишь. Впрочем, Устах ее и не покупал – добыл железом на булгарской земле.
Словом, золота на воеводе хватило бы на две боевые лодьи. Даже колокольцы на узде – золотые.
Рядом с дядькой Устахом Славка выглядел бедновато: цацки на упряжи серебряные, панцирь простой, вороненый. Кольчужка хоть и посеребренная, но не столько для украшения, сколько для защиты от ржи. Боевое железо Славка надел только по просьбе воеводы: чего лишний раз в броне париться. Однако ж дядька Устах настоял: бронь на воине не только от ворога, но и для почета. Не поймет, мол, князь полоцкий, коли предстанет перед ним Славка в одной рубахе с вышивкой.
Славка мог бы возразить: мол, великий князь киевский Святослав сам по городу в одной рубахе ездил. Но промолчал. В Киеве свои порядки, в Полоцке – свои. А уважить надо. Как-никак батя Славкин некогда у Роговолта в дружине ходил и по сей день с полоцким князем в большой дружбе. Опять же и дело тайное у Славки к нему имеется.
Кто-то из дружинных отроков, шутя, кинул мелкий резан в открытый рот зазевавшегося смерда-возчика. Попал.
Смерд очнулся, заругался, сплюнул резан на ладонь, увидел, что – серебро. И заткнулся.
– Оброк? – переспросил Славка. – А что так рано?
– Так не зерно же, меха, – пояснил Устах. – Самое время струги на полдень снаряжать. Иль думаешь, что караван, с которым ты приплыл, обратно порожний поплывет?
Славка так не думал. Мог бы и сам сообразить. Все же хорошо тут, на севере, летом. Воевать хорошо. Хоть в броне, а не жарко.
Въехали в просторный кремлевский двор. Славка спешился, отдал повод одному из отроков. Неспешно, как и подобает гридню великого князя, поднялся по деревянным ступеням в княжий терем.
Отметил: нет над теремом башни высокой, как в киевском Детинце. Башни, на которой день и ночь бдят дозорные, выглядывая тревожные дымы и огни. Мирный город – Полоцк. Свой город. И правит здесь свой. Природный варяг Роговолт.
Как-то Славка спросил у деда Рёреха, тоже природного варяга, почему их, варягов, так зовут? Малым был тогда Славка, годков семи: услыхал как-то от кого-то из киевских боярских детей, что варяги – это потому что вороги. Пришли, мол, забрали себе все лучшее, а тех, кто раньше киевскими землями владел, служить себе заставили.
– Враки, – отмахнулся Рёрех. – Люд здешний всегда под кем-то, всегда кому-то данью кланялся. Хузарам, уграм… Не было бы нас – они бы под печенегов легли. Сами-то они как называются: поляне, древляне… По-ихнему мы, варяги, коли издревле при море, должны морянами называться! – Рёрех захихикал.[52] – Я, малой, другое слыхал: будто варягами нас викинги-свеи прозвали. Варг – это волк по-ихнему.
– Тю-ю… – Славка сразу расстроился. Уж больно «волк» прозвище непочетное.
– Дурачок, – старый варяг отвесил Славке легкий подзатыльник. – Это для смердов всяких волк – стыдное прозвище. Викинги волков уважают. Иные сами себя волками зовут и в волков обращаются. Слыхал небось об ульфхеднарах, тех, что в бою волками перекидываются и железа не боятся?
– Ну! – Глазенки семилетнего Славки расширились.
– То-то! Батька твой, видал, на кольчуге клок волчьей шкуры носит?
– Неужто батька мой – ульфхеднар?
– Лучше, – ухмыльнулся Рёрех. – Он этот клок из шкуры такого вот волчца выдрал. Лет пятнадцать назад.
– Да что ты говоришь? А почему он про то не рассказывал?
– Потому что истинный варяг не языком трудится, а мечом. А научил его этому я. И тебя научу, коли не болтать, а трудиться будешь! Вот, возьми-ка древко…
– Погоди, дядька Рёрех! – воскликнул Славка. – Ты доскажи лучше: почему свеи нас волками прозвали?
– А ты видал волчью охоту? – спросил Рёрех.
– Угу. Намедни меня Артём с собой брал.
– И что, видел, как волк дерется?
– Так он и не дрался вовсе! – возразил Славка. – Только удирал со всех лап. А Артём его догнал, плеткой по затылку – хрясь! – Славка азартно взмахнул рукой. – И все! Готов серый!
– Это не охота, – проворчал Рёрех. – Не видал ты, как волк с собачьей сворой разбирается.
– Как? – заинтересовался Славка. Он, честно признаться, сейчас готов был всем интересоваться. Лишь бы от ученья увильнуть.
– А так, что сам в драку не лезет. Но если припрет – раз-раз – и только визг собачий да кровь на траве. А волка и след простыл.
– А Артём говорил: наш Черный волка в одиночку берет, – сообщил Славка.
– Значит – берет, – согласился Рёрех. – Брат твой врать не приучен.
– Стало быть – не очень-то и почетно волками зваться?
– Так я тебе и не говорил, что варяги – это волки, – фыркнул Рёрех. – Это викинги нас так могут звать. Потому что мы, варяги, их били и бьем. Да только к тебе это не относится. Ты еще не варяг, а так, насекомое мелкое вроде комара. Так что бери древко и начинай работать обратный мах…
* * *Уважил Славку полоцкий князь: место на пиру дал – со своими детьми посадил. Справа – младший Роговолтович, Вуйфаст. Слева – молодая княжна, красавица Рогнеда.
И впрямь красавица: волосы пшеничные – короной, глаза – синие-синие, губы – пухлые, алые. Улыбнется, блеснет зубками – аж дрожь пробирает. Глянул Славка разок на княжну – вмиг позабыл свою прежнюю любовь, Улысу. То есть не то чтобы позабыл… Улька – она как мед. Сладкая да пряная. Своя. А Рогнеда – как дорогое вино, которое бате ромейские купцы привозят. Вдохнешь, пригубишь – и будто время остановилось.
Однако ж понимал Славка: не его это дичина. К Рогнеде княжичи да князья сватались – всем отказала. Только про Ярополка сказала: за него пойду.
Однако сам Славка княжне понравился. Он это чувствовал. По тому, как говорила она с ним. Как смотрела на него. Как смеялась, когда Славка ей смешное рассказывал.
Как-то так вышло, что разговаривали они меж собой. Вуйфаст на гостя внимания не обращал: с братом о чем-то толковал. Вроде бы о пошлинах с новгородских товаров. Славка особо не вслушивался. Пошлины были ему неинтересны. А вот Рогнеда… То рукой Славкину руку тронет, то под столом коленкой заденет. Славка даже есть забывал – так его близость княжны будоражила. Рогнеда сама его угощала: то зайчатинки с перепелами подаст, то пирожков с рыбкой. Простая еда у полоцкого князя. У Ярополка застолье изысканней да разнообразней. Но Славка в пище не особо прихотлив. Мог хоть неделю вяленой кониной питаться, если в походе. Да и любые яства – ничто, когда рядом такая дева…
Воевода Устах, сидевший ошую Роговолта, наклонился к князю, шепнул на ухо:
– Глянь, батька, как дочь твоя киевлянина привораживает. Не боишься, что умыкнет?
Роговолт глянул мельком, усмехнулся в подсиненные усищи:
– Да он зелен еще.
– Может, и зелен, а воин грозный. В Киеве пояс гридня выслужить – дело непростое. И насчет девок парень ловок, можешь не сомневаться.
– То девки, а то – моя дочь, – возразил Роговолт. – Но в одном ты прав, воевода: головы молодцам кружить Рогнедка любит. Застоялась, кобылка. А парню скажи: после трапезы хочу с ним поговорить. Чувствую: неспроста его воевода Серегей в Полоцк отправил. Есть у него для меня весть, которую бересте не доверишь.
Горят толстые восковые свечи. Хмурится грозно серебряный Перунов лик. Глаза у Перуна – из красного янтаря. Усы – из червонного золота. Волосы – из белой конской гривы – вздыблены. Сердится, должно быть, что не мажут ему серебряные губы теплой жертвенной кровью. А может, и мажут. Серебро – не дерево. Кровь с него сбегает, не впитывается.
– А уверен ли твой отец, что Ярополк утеснит ромейку и сделает мою дочь водимой женой? – строго спрашивает Роговолт.
Славка задумывается. Насчет уверенности батя ничего не говорил. Говорил: попробует. Только вряд ли такой ответ устроит полоцкого князя.
Тихо в заветной комнате. Стены коврами да шкурами завешены. Окон нет – только продух под крышу.
– Что молчишь? – недовольно спрашивает Роговолт. – Не помнишь, что отец говорил?
– Помню, – Славка отрывает взгляд от идола, прямо, без смущения, глядит на полоцкого князя. – Ничего он не говорил насчет водимой жены. Ярополк – христианской веры. Если возьмет Рогнеду, то не водимой, а единственной.
– Что значит – если?
– Если уговорит его батюшка мой.
– Если? – Насупленный Роговолт – точь-в-точь как серебряный Перун. Небось с него мастер кумира и творил.
– Любит великий князь жену свою, – честно отвечает Славка. – Пригожа очень.
– Что, красивей моей Рогнеды? – ревниво интересуется Роговолт.
– Этого я сказать не могу, – уклоняется от прямого ответа Славка. – Красоту каждый по-своему видит.
– Это кто же тебя такой мудрости научил? – удивляется полоцкий князь, внимательно разглядывая безусого гладкощекого гридня.
– Так матушка моя говорит, – честно отвечает Славка.
Роговолт хмыкает. Не очень-то он верит в женскую мудрость.
– А сам – как думаешь? – спрашивает он Славку. – Кто краше: Рогнеда или ромейка?
И опять Славка отвечает честно:
– Княгиня киевская краше. Но княжна Рогнеда – лучше.
– Почему так думаешь?
«Потому что за ромейкой – одна лишь красота, а за дочерью твоей – Полоцк, – мысленно произносит Славка. – А дружба с Полоцком Киеву нужна. Если станет Полоцк с ляшским королем дружить, Киеву это невыгодно».
Но так говорить нельзя. А что сказать?
– Потому лучше, что в дочери твоей не одна лишь красота – порода добрая чувствуется, – находится Славка. – От княжны же не только красота нужна, но и потомство сильное. Ее детям в Киеве княжить.
Честно сказать: не Славкины то были слова. Это Йонах так говорил. И не про женщин, а про лошадей. Да только и для женщин Йонахова мудрость тоже сгодилась. Однако про княжение Славка придумал сам.
Роговолту Славкин ответ нравится, но от сомнений не избавляет:
– Так отошлет Ярополк ромейку – иль нет? Что отец твой мне передать велел?
И в третий раз Славка отвечает честно:
– Батюшка так сказал: попробует он Ярополка уговорить. Но ты, княже, не сомневайся. Если батюшка что-то хочет, значит, так и получается. Так было всегда и так будет.
На этом князь Славку и отпустил. Не одарил ничем, однако и недовольства не выказал.
Одно Славке не понравилось: ничего не спросил полоцкий князь о батином здоровье. Все спрашивали, а Роговолт – нет. Может, ему уже донесли, что воевода Серегей поправляется?
Полоцкому князю Роговолту на здоровье своего бывшего дружинника было наплевать. Куда больше его волновало: кому отдать предпочтение? Польскому князю Мешко? Или киевскому князю Ярополку? Кому – выгоднее?

Глава седьмая
Набег
Владимир не зря ходил с викингами грабить франков. Многому научился. Вои его шли – как по чужой земле. Быстро, скрытно. Первыми – разведчики из Владимировых гридней, за ними – отряды наемников-викингов с проводниками из хорошо знавших эти места новгородцев. Они на полдня пути опережали главное войско. Войско же это шло так быстро, что даже не грабило попадавшиеся по пути полоцкие деревени. Резали всех, кто мог донести весть князю, – и шли дальше. То же делали со всеми, кого встречали по пути: будь то рыбаки, охотники или торговые люди. И все было хорошо, пока на одном из хуторов трое посланных на «зачистку» нурманов ярла Торкеля не наткнулись на севшего на землю отслужившего гридня из полоцких варягов.
* * *Гридни бывают бывшими. Гридни-варяги – нет. Варяг – это воин всегда. Даже когда разменяет седьмой десяток.
Рузлай услышал врагов раньше, чем увидел. Но еще раньше учуяли собаки. Мохнатые волкодавы первыми бросились на перемахнувших через частокол чужих – и первыми приняли смерть. Нурманов было трое. Но даже три нурмана – это очень много. И сотне смердов с ними не совладать.
Следующими приняли смерть четыре холопа Рузлая и его невестка. Этих нурманы прикончили еще быстрее, чем собак.
Разобравшись во дворе, нурманы разделились. Двое побежали вокруг дома, а третий – в дом.
Рузлай услышал собачий рык и визг, потом – жалобные вопли своей челяди. Затем – короткие выкрики по-нурмански. Рузлай все понял. Ему было очень жаль погибших. Особенно – беременную невестку, которую он взял к себе, когда младший сын ушел в дальний поход и не вернулся. Еще он подумал: хорошо, что жена умерла прошлой весной. И еще: хорошо, что род не пресечется, – старший сын Рузлая живет в Полоцке, и у него уже двое сыновей.
Ворвавшегося в дом нурмана Рузлай взял врасплох. Не ждал свирепый викинг, что в доме есть кто-то, способный бить так же быстро и умело, как он сам. Выскочившего навстречу старика с топором нурман встретил встречным ударом щита, затем сунул мечом, не думая, не глядя, потому что смотрел наверх, в дыру, ведущую на чердак. Старик для нурмана был уже мертв.
И только когда меч не вошел в живое мясо, а провалился в пустоту, нурман понял, что допустил оплошность. Но исправить ее уже не мог. Меч, непонятно откуда взявшийся в левой руке славянского бонда, разорвал железную сетку кольчуги (откуда у землепашца меч, способный пробить добрую бронь?), разрезал нурманову печень. Викинг закричал…
Рузлай знал, что времени у него мало, потому что с двумя нурманами ему сейчас нипочем не справиться, поэтому он черпнул голой рукой из печи горсть угольев и метнул их наверх, в проем чердачного лаза. Там – сухое сено и связки меховых шкурок. Займется сразу. Должно заняться…
Проверить, так это иль нет, Рузлай не успел. Оба нурмана ворвались в дом через несколько мгновений после крика товарища.
Еще через несколько мгновений Рузлай был мертв. Бездоспешный старик не мог устоять против двух матерых викингов в полной броне и сам знал это. Утешало то, что умер он быстро и с мечом в руке. И душа его порадовалась, потому что бренное тело не было брошено на поругание крысам, а превратилось в прах в жарком пламени, как и положено телу уходящего в Ирий воина.
Нурманы, ругаясь, выскочили из пылающего дома. Ох и влетит им от хёвдинга за эту промашку. Но кто же знал…
Черный дым клубами поднимался в небо. И каждый, кто видел его, сразу и безошибочно понимал: беда!
Однако над градом Полоцком уже сгущались тучи. И несущий грозу Молниерукий Перун, многие лета даривший удачей князя Роговолта, в это лето встал на сторону его врага. Должно быть, жертвы ревнителя языческой веры молодого Владимира были обильней тех, что сулил Молниерукому старый варяг Роговолт.
Над Полоцком сгущались тучи, и в их клубах, в сумраке непогоды, потерялся страшный знак, поданный Рузлаем.
* * *Предгрозовой сумрак лег на Полоцк. Серым стало все вокруг. Почернели воды Двины и впадавшей в нее речки Полоты. На пристани купцы поспешно прятали товары, а корабельщики накрывали суда просмоленными холстинами.
Однако надвигающаяся гроза мало кого смутила. И уж точно не могла помешать княжьей трапезе.
– Пиры и охота, – пообещал Савке Устах. – Успеешь еще в Новгород. Никуда он не денется. Чай, так и будет стоять, где стоит. А мы завтра с тобой на кабана сходим!

Глава восьмая
Битва за Полоцк
Владимиру гроза была сущим подарком. Привычному к морским бурям князю новгородскому нынешнее буйство стихии казалось теплым дождичком. Тетивы и стрелы защищены от влаги кожаными чехлами, а мечи, топоры и копья воды не боятся. Равно как и те, кто ими владеет.
– Добрый знак, – проворчал воевода Добрыня, глядя на низкие черные тучи.
– Тор нам благоволит, – ухмыльнулся ярл Сигурд.
– Тихо подойдем, – отозвался ярл Дагмар.
– Сцапаем Роговолта – как медведь тюленя, – ощерился рыжебородый нурман, ярл Торкель.
– Поучим полочан – навек запомнят! – изрек старшина новгородских ополченцев Удата.
Каждый говорил на своем языке, но понимание было – полное.
Смешанное воинство Владимира пряталось в соседнем леске, только вожди выехали вперед. Отсюда, с пригорка видна была черная Двина и вставший над ней город. Воеводы не беспокоились, что их заметят. Крупная сыпь дождя прятала все.
Лошади прядали ушами, фыркали, когда дождевая вода попадала в ноздри. Всадники дождя не замечали.
– Дагмар, пошли сотню… – начал Владимир.
Его перебил змеистый высверк. Молния ударила в одинокий дуб, раскинувший ветви шагах в ста от всадников. Вспыхнувшее было пламя тут же убила хлещущая с небес вода.
Владимир подождал, пережидая громовый раскат. Молний он не боялся.
Перун – на его стороне. Плевать, что Роговолт – природный варяг. Он – на стороне Ярополка, на стороне христианина, а значит – отступник!
За старых богов!
Струи текли по лицу князя, проникали под доспех, даря приятную прохладу. Когда отгремело, Владимир договорил:
– Дагмар, пошли сотню хирдманов. Пусть почистят дорогу. Медлить нельзя. Развезет – таран увязнет.
– А может – с наскока возьмем, княже? – азартно вмешался Удата. – Налетим из ненастья, ударим, захватим ворота… – и осекся, увидев ухмылки скандинавов.
– Ну я просто… Так предложил… – сконфуженно пробормотал новгородский боярин.
Новгородец в воинском деле был новичком. Если и воевал, то в основном на вече, дубиной. Это – в молодости. А нынче – исключительно глоткой.
Дагмар рявкнул по-свейски, подзывая одного из своих хёвдингов.
Не успел гром ударить дважды, как большая сотня свеев, растянувшись цепью, устремилась через ржаное поле к змеившейся вдоль Двины дороге. Серые панцирные спины у многих были прикрыты волчьими шкурами. Издали они и казались волками: ловкие, стремительно-хищные.
– Торкель, возьми своих. Зайди с пристани и затаись. Когда мы начнем бить главные ворота, выждешь, пока полоцкие стянут к ним все силы, и ударь.
Нурманский ярл мотнул рыжей бородищей: одобрил княжий замысел.
И Добрыня тоже одобрительно кивнул, хотя план этот они придумали вместе, заранее. Пусть думают, что князь все решил сам и прямо сейчас.
А с грозой очень хорошо получилось. Все видят: удача на стороне Владимира. А удача и победа, считай, одно и то же.
* * *Киевские лодьи мокли под дождем, но товары были надежно укрыты. Сами купцы спрятались под кожаным пологом, пережидая буйство Сварога и подкрепляя силы вяленой рыбкой и густым свежесваренным пивом. Купцы умели постоять за себя. У каждого было оружие: у кого – меч, у кого – топор или копье. У всех – луки и стрелы. Однако у стен Полоцка торговые гости чувствовали себя в полной безопасности. И оружие их большей частью осталось на лодьях. Это в походе оно должно быть под рукой, а здесь их бережет сила полоцкого князя.
Не уберегла.
Нурманы возникли из завесы дождя так стремительно и бесшумно, как умеют только викинги. Искусство, отточенное в сотнях походов, в десятке поколений. Внезапность в набеге – это победа.
Пятеро хирдманов, слаженных в битве, как пальцы одной руки, набросились на девятерых киевлян, укрывшихся под пологом, и перебили их быстрее, чем дважды прокукует кукушка. Посекли, убедились, что живых не осталось, и устремились дальше. Убивать. Мужчин, женщин, детей. Всех.
Вскоре на полоцкой пристани не осталось ни одного живого человека. Только нурманы. Тихо и быстро. Кое-кто из убиваемых, правда, успел крикнуть, но крик потерялся в шуме ливня.
Хирдманы ярла Торкеля прикончили больше сотни человек. Никто из викингов не получил даже царапины.
Ярл с подозрением вглядывался на привратные башни. Оттуда могли что-то заметить… Но не заметили.
Будь ярл один, он рискнул бы и бросил хирд к доверчиво распахнутым воротам. Вдруг удастся успеть раньше, чем эти разини проснутся и запахнут тяжелые створы…
Но Торкель был не один. Сделав дело, нурманы рассредоточились и затаились. Их время еще не пришло.
* * *Сначала хрипло взревели рога сторожи на башнях, потом подхватило медным лязгом било на рыночной площади, а уж вслед за ним зарокотал-загудел большой барабан Детинца, поднимая княжью дружину.
Тревога застала Славку в отведенной ему комнате-горенке на самом верху княжьего терема. Славка бросился к окошку и сразу все увидел: затворенные ворота, спешащих по дороге воев, пеших и конных. Чужих. Сквозь дождевые струи знамен было не различить. Видно лишь, что пешие бежали – кучей, а конные ехали ровно, не обгоняя и держа строй: вот она, добрая выучка.
Присмотревшись, Славка увидел больше. Увидел лестницы, которые несла пехота, увидел большие щиты, которые тащили бегущие в первых рядах. Если у кого и могли возникнуть сомнения, что к Полоцку подступает враг, то теперь уж никаких сомнений не осталось. Еще Славка увидел, как выбегают из Детинца дружинники, на ходу застегивая брони, а из ближайших домов выскакивают горожане – ополченцы. Эти – кто с чем – с топорами, с сулицами, иные и вовсе с мирной снастью: косами да цепами. С тем, что под руку подвернулось.
По Славкиной спине прошла знакомая дрожь: битва!
Мигом бросился он к сложенной на ларь броне. Прямо поверх мирной рубахи надел поддоспешную стеганку, потом – текучее серебро кольчуги, затем – блестящий от жира панцирь хитрой византийской работы – с упругими выпуклыми чешуйками и зерцалом, на котором мастер вызолотил скорбный лик какого-то ромейского святого. Встряхнулся пару раз, чтобы броня «села» как надо. Подпоясался, проверил, полон ли колчан, хорошо ли ходит сабля в ножнах (знал, что хорошо, но все делал, как учили, по верной воинской привычке), не болтается ли в кармашке «засапожник», на месте ли запасная тетива. Последние движения – нахлобучить на голову шлем с подкладкой из войлока и мягкой кожи, закрепить ремешок, натянуть рукавицы – и в бой.
Лестницей не воспользовался: прыгнул с разбегу на опорный шест, соскользнул вниз, едва не сев на плечи какому-то полоцкому отроку, рявкнул на него: «Шевелись, курица!» – и во двор. А там сразу увидел и князя, и Устаха.
Оба – уже в седлах. А за ними – собирающийся конный строй лучших дружинников.
Еще один взгляд – на кремлевские ворота. Там – княжич Вуйфаст. Подгоняет выбегающих уже не толпой – десятками, дружинников.
Сызмала обученный воинскому делу, Славка сразу отметил выучку полоцкой дружины. Хоть и внезапно напал враг, а порядок сохранен. Всё двигается быстро, но без лишней торопливости. Вот только дождь – не в руку. Тетивы намокнут – беда.
Славка глянул на небо: ничего хорошего. Черным-черно. Ну да ладно.
И побежал на конюшню. Седлаться. Решил – его место в конном строю. С лучшей варяжской дружиной. Чай, не погонит воевода.
Жеребец хузарский, увидев хозяина, обрадовался, потянулся губами и, даже не получив гостинца, все равно не огорчился. Почуял: скоро будет веселье.
Конюх-холоп накинул на жеребца потник, замешкался с незнакомым степным седлом с укороченными стременами. Славка его отпихнул, сделал все сам, мах ногой – и Славка мягко опустился в седло. Жеребец легким шагом вынес его наружу.
Как раз вовремя: конная гридь уже собралась и тронулась к выходу. Князь – первым, воевода – последним. Увидев Славку, позвал жестом. Славка пристроился рядом. Напоследок оглянулся и увидел княжну. Рогнеда стояла на балкончике, глядя вслед дружине. Славка встал на стременах, махнул рукой.
Ответила ему княжна или нет, разглядеть не успел. Заслонили ворота.
«Крепость города не в стенах, а в его защитниках», – говорил Славке отец.
Защитники защитниками, а добрые стены тоже не помешали бы. И ворота покрепче. Те, в которые сейчас колотили тараном нападающие, крепости были не особой. Петли их уже гнулись, а дерево трещало под ударами тарана. И таран-то был невесть какой. Ошкуренное бревно, подвешенное на опорах и прикрытое сверху сложенными на жердины щитами и бычьими шкурами.
Два-три булдыгана пуда на три развалили бы это прикрытие в хлам. А еще лучше – котел кипящей смолы. Булдыганов не было. Не припасли. Смола была, только разогреть ее не успели. Запас дров отсырел, а новые пока не поднесли.
Тетивы луков тоже отсырели почти у всех. Но не у Славки.
Вместе с Устахом он вскарабкался на привратную башню, откуда можно было стрелять вдоль стены. Время от времени посылал стрелу в облепивших стены ворогов. Однако толку от его стрельбы было немного. Дождь хлестал, не переставая, сбивал стрелы. Приноровиться к нему было невозможно. Однако и нападавшим было нелегко. Земля под стенами размокла, превратилась в скользкую грязь. Скользкими были и бревна частокола, однако враги не унывали. Упорно карабкались наверх. Полочане били сверху копьями, отталкивали лестницы, но высота была небольшая, упавшие в большинстве оставались невредимы и снова бросались на штурм.
Устаховы дружинники держали правую от ворот сторону вместе с ополченцами-горожанами. В бою почти не участвовали. Вмешивались, когда кому-то из наступавших удавалось взобраться на стену. С отпихиванием лестниц ополченцы отлично справлялись сами, а стрел снизу можно было не опасаться. У нападавших тоже намокли тетивы.
– Пустое, – оценил их деятельность Устах. – Стену им не взять. А вот ворота… Лихо свеи лупят.
– Откуда знаешь, что свеи? – спросил Славка.
Он видел только конец тарана, размеренно ударяющий в створ ворот, но не тех, кто его раскачивал.
– Орут по-свейски, – пояснил воевода.
– Может – вылазку? – предложил Славка.
– Ишь умный какой! – неодобрительно проворчал бородатый дружинник, безуспешно пытавшийся выцедить кого-нибудь из таранщиков. – Новгородцы только и ждут, что мы сами ворота откроем. Ничё, киевлянин, не боись, отобьемся!
– А я бы ударил, – не сдавался Славка. – Пока они здесь всей силой собрались, выскочил бы через другие ворота, да и ударил сбоку! Я слыхал: новгородцы – вояки слабые. Только числом и берут. Ударим конно – не устоят!
– Туда посмотри, – воевода взял Славку за плечо и развернул к другой бойнице: – Видишь, кто там, на дороге?
Славка поглядел. На дороге были конные. Сотен десять, не меньше. Но ближняя дружина Роговолта немногим меньше. А обучены не в пример лучше…
– Это не новгородские ополченцы, а князя Владимира гридь, – огорчил Славку Устах. – Мы ударим сбоку, а они – нам в бок.
– Думаешь, Владимир это? – усомнился Славка.
Сквозь дождевые струи ничего не разглядеть.
Только и разобрать, что конные.
– А больше некому, – сказал Устах. – Те, кто на стены лезет, по-нашему орут. Внизу, с тараном, – свеи. Такое войско в наших краях только у Владимира. Да ты не тревожься! Наш князь что-нибудь придумает…
И точно. Защитники как раз подняли на стену дубовую колоду пудов на десять и ухнули ее вниз. Целили на «крышу» тарана. Однако нападавшие заметили копошение наверху, закричали свеям, и те потащили таран назад… Но самую малость не успели. Колода упала аккурат на сам таран и переломила опорную жердину. Внутри кто-то дико заорал: придавило, должно быть. На стенах радостно закричали. Атакующие, похоже, пали духом, отхлынули от стен, оставив тела побитых и сломанные лестницы…
– Вот сейчас ударим! – рявкнул Устах, кидаясь к лестнице.
Славка поспешно сунул лук в саадак, затянул кожаный чехол – и следом за воеводой.
Внизу уже готовились. Дружинники спешно выбивали из петель запорный брус. Конные гридни изготовились: ощетинились пиками. Впереди – княжичи. Дождь струился по шлемам, по длинным варяжским усам. Тучи украли цвета. Выбелили лица. Двенадцать шеренг по десять всадников – первая большая сотня. За ней – вторая, третья, четвертая…
Славка свистнул, подзывая жеребца.
Была бы это дружина Ярополка Киевского, стоял бы Славка в четвертой шеренге: вторая лучшая сотня, сразу за десятником. В этой гриди у Славки своего места не было. Поэтому он пристроился к первому десятку Устаховых гридней, которых рог воеводы созвал со стен. Хотелось бы, конечно, – в первые ряды, но туда не протиснуться. Конные стояли плотно, почти касаясь стременами.
Ворота распахнулись. Конница хлынула наружу, огибая брошенный таран, расплескивая копытами жидкую грязь…
Славка встал на стременах – что там, перед воротами?
Увидел разворачивающихся в боевой порядок конных, убегающих новгородцев… Нет, не убегающих – отходящих. И дальше, в двух стрелищах, в дрожащем мареве дождя, разделенный промежутками пеший строй скандинавских хирдов.
Эх, сейчас бы солнышко над головой и сотни две хузар! Закрутили бы степную карусель – и конец викингам.
А может, и нет, ведь подальше, за пешими, – латная конница Владимира.
Что-то вдруг соединилось в уме Славки. Вспомнил, как брат рисовал палочкой на песке: вот здесь – конные, вот здесь – пешие. Старый Рёрех поправлял: мол, пошире надо стоять, а конным – дальше. Иначе враг в промежутки не сунется, а своим разбега не будет.
Точно так и стояли сейчас вороги. Налетит на викингов конница, разорвет плотный северный строй, огибая хирды, чтобы зайти с флангов, с тыла, потому что в лоб хирд даже с разгона проломить нелегко… Тут их скандинавы и прищемят, лишат свободы и подставят под удар своей конницы…
Славка понял. Понял и Роговолт. Рявкнул трижды турий рог, останавливая полоцких… И тут же, яростно и длинно загудел рог где-то справа, со стороны пристани. И, вторя ему, приглушенный шумом дождя, но все равно страшный и грозный, превозмогающий шум битвы, победоносный клич нурманов: «Берегись! Я иду!»
Потом Славка увидел Роговолта. Полоцкий князь глядел прямо на него. Нет, не на Славку – на воеводу.
– Устах! – надсаживая голос, крикнул Роговолт. – Устах! Останови их! Останови нурманов!
* * *– Пора, – сказал ярл Торкель своим хёвдингам.
– Сигнала не было, – напомнил один из них, Гудмунд Желтый, уважемый хёвдинг, обладатель трех кораблей.
– Мне не нужен сигнал, чтобы знать, когда начать пляску мечей, – надменно произнес ярл. – Делайте как задумано.
Немногие защитники, оставшиеся на обращенной к реке стене, сначала ничего не поняли, когда увидели бегущих к стене воинов. Во-первых, было совершенно непонятно, откуда они взялись. Будто из реки вылезли. Во-вторых, тащили эти воины не осадные лестницы, а какие-то длинные шесты, слишком тонкие, чтобы вышибить ворота. Когда полочане сообразили, что происходит, было уже поздно.
Торкель рассчитал точно. Редкие стрелы не причинили его хирдманам вреда. Так, сбили двоих-троих. Все получилось как задумал ярл, когда велел десятникам подобрать корабельные мачты, подходящие по размеру.
Подбегавшие к стене нурманы с разбегу втыкали в землю основание снятой мачты и могучим дружным рывком вскидывали вверх второй конец, на котором, крепко вцепившись в дерево, держались самые лучшие и самые ловкие из хирдманов.
Два удара сердца – мачта встает вертикально, выше зубцов частокола, и храбрый наездник корабельного древа спрыгивает прямо на головы защитникам.
«Об этом сложат песню», – с удовольствием подумал ярл, глядя, как ловко все получилось. Впервые ярл пожалел, что боги наделили его изрядным ростом и могучим телосложением. Иначе он стал бы первым из прыгунов.
Полная сотня викингов, разом оказавшаяся на стенах, вмиг перебила дюжин шесть полочан, большую часть которых составляли не дружинники, а ополченцы. Воплей и криков о помощи у главных ворот не услышали. Там как раз перебили таран и шумно радовались удаче.
Ярл Торкель угадал точно. Викинги вошли в Полоцк, когда конная гридь Роговолта выехала из города.
Дозорные в кремле увидели врагов, только когда те ворвались в Речные ворота. Был подан тревожный сигнал. Затем подтысяцкий Гудым, оставшийся в кремле за старшего, собрал сотни две гридней и вышел навстречу нурманам. Остановить без малого две тысячи нурманов им было не под силу. Но задержать – да.
Пока часть хирдманов Торкеля рубилась с варягами на узких улочках, другие викинги рванулись в обход: по дворам, по крышам, рубя все, что подворачивалось под руку.
Две сотни варягов легли все. Рудым – одним из первых. Его зарубил сам ярл. Однако варяги все-таки задержали нурманов. Заплатили дорого: вдвое против скандинавов. Но – задержали. Когда первые разрозненные группы викингов выбежали на рыночную площадь, туда как раз подоспели шесть сотен Устаха.
Славка, оказавшийся в хвосте Устахова отряда, никак не мог прорваться вперед. В тесноте улиц замечательная резвость его скакуна оказалась бесполезна. Лишь когда гридь вырвалась на рыночную площадь, Славке удалось прорваться… Нет, не в первые ряды, но по крайней мере достаточно близко, чтобы увидеть врага.
Нурманы. Славке прежде не доводилось встречаться с ними в настоящем бою. В потешных схватках – да, бывало. В дружине Ярополка было немало скандинавов. Дрались они лихо. Не хуже варягов. Правда, в степи от них толку – чуть, но в городе, в пешем строю опасней скандинавов не было никого. Даже поодиночке. А уж строем они сминали даже варягов, которые, впрочем, многому научились от своих исконных врагов. Особенно много разговоров было о скандинавских оборотнях. Ульфхеднарах, берсерках. Эти перекидывались в бою дикими зверьми, и никакое железо их не брало. Иные так даже бездоспешными на рать выходили. Однако и таких можно было валить. Главное – не бояться. Славка викингов не боялся. Отец и брат много рассказывали о них. С большим уважением. Однако ж батя и Артём рассказывали о своих битвах с нурманами и свеями, а те, с кем бились Славкины родичи, уже никому ничего рассказать не могли.
Если бы не ливень, Славка показал бы нурманам, что такое добрый степной лук. Но в такую дождину его следовало поберечь. Три-четыре выстрела – и намокшая тетива потеряет крепость.
Всадникам Устаха повезло. Прорвавшиеся на площадь нурманы не успели построиться, и конница с ходу выдавила их с площади. Осталось лишь десятка полтора. Эти прятались за торговыми рядами, прыгали поверху, по крышам лабазов с ловкостью опытных моряков. Рубили сверху и снизу, ныряя под животы лошадей, подсекая им ноги. Один такой змеей скользнул из щели между сараями под брюхо Славкиного жеребца. Думал: раз нет у Славки копья, значит, на земле он нурмана не достанет. Нацелился попортить хузарского красавца, злодей!
Славка двинул коленями, конь прянул в сторону, Славка свесился с седла, до самой земли, хлестнул саблей и начисто снес руку с топором. Нурман заорал, подскочил… Добил калеку ехавший за Славкой гридень. Конь уже вынес Славку на самую широкую из трех улочек, ведущих от кремля к речным воротам. Самую широкую – в сравнении с другими. Ширина – две телеги с трудом разминутся.
Но держать врага тут было удобно. По обе стороны стояли дома. Стояли тесно: без дворов, без заборов. Этакий коридор, в котором десяток хороших бойцов мог бы держать сотню… Десяток пеших бойцов. Конным в такой тесноте не развернуться. А тут еще и дождь. С крыш потоками лилась вода. Ноги коней по бабки уходили в жидкую грязь. Какой-то дружинник пустил коня в галоп, обогнал, протиснувшись между Славкой и стеной. Конь толкнул хузарского жеребца. Тот сердито цапнул обидчика за холку. Чужой конь извернулся – дать сдачи. Его всадник заорал на Славку… И захрипел, сползая с седла. Швырковый нож достал его точно в шею.
Метнувший его нурман перепрыгнул с крыши на крышу, поскользнулся на мокрой дранке, но сумел зацепиться за шест флюгера и удержался наверху. Кто-то из полочан метнул в него копье. Нурман поймал его и метнул обратно. Попал или нет, Славка не понял. Дождь хлынул с новой силой. Славкин конь оступился, ржанул сердито и встал. Двигаться было некуда. Гридь остановилась. Славка слышал впереди приглушенные крики и лязг железа. Не видел ничего, кроме дождя, стен и спин передних дружинников. Некоторые поднимались на стременах, пытаясь что-то разглядеть, но отпущенные по-северному стремена не давали особого преимущества высоты. На коротких, степных, Славка, поднявшись, выиграл сразу полсажени. Однако и этого оказалось мало. Мешали крыши домов.
Ждать в бездействии, когда где-то идет бой, было нестерпимо.
– Стой, – шепнул Славка коню в мокрое ухо, вложил саблю в ножны, потянулся, ухватился за конек ближней крыши, толкнулся от седла и оказался наверху.
С крыши он увидел все. И понял, что дела совсем плохи.
Полоцкие, кто конный, кто уже спешенный, рубились с нурманами в тесных переулках, и нурманы явно брали верх везде, кроме той улочки, где с ними схватились лучшие гридни во главе с воеводой. Там викингов продолжали теснить, выталкивая из уличной щели на площадь перед речными воротами… Где сотни две нурманов, построившись двумя шеренгами, только и ждали, когда варяги выскочат на открытое место.
Тот, кто командовал викингами, видел всю картину боя и, в отличие от полоцкого воеводы, не просто дрался, а вел битву по четкому плану.
По боковым улочкам, тесня полочан, двигались нурманские сотни. Не так уж много времени понадобится им, чтобы пробиться на площадь… Где встретить их – некому. Все конники Устаха сбились в кучу на средней улице.
Скоро мышеловка захлопнется, и к кремлю полочанам уже не прорваться.
А что у главных ворот?
Там тоже рубятся. Конные с конными. Прямо в воротах, которые, видно, не успели затворить. Когда прорвавшиеся нурманы ударят полочанам в спину, тем – конец.
Пока Славка осматривался, викинги, с которыми бились гридни во главе с Устахом, вдруг развернулись и побежали.
Можно было не сомневаться: кто-то из старших подал им сигнал.
Пешим от конных не уйти, однако в грязи и тесноте нурманы – успели. А когда преследователи вырвались на простор…
Славка утвердился поудобнее на скользкой мокрой соломе, развязал шнурок налуча, накинул тетиву… И тут природа сделала Славке княжеский подарок: дождь почти прекратился. Ненадолго. Но за это короткое время Славка успел выпустить восемь стрел. И свалить четырех нурманов, кинувшихся к Устаху. И дать воеводе возможность оценить скверную ситуацию. Но не изменить. Конь Устаха повалился наземь. Воевода, правда, успел соскочить и встретить набежавшего врага…
«Пропал дядька Устах», – с горечью подумал Славка.
Эх, самому бы не пропасть! Сверкнула молния, дождь хлынул с новой силой. Славка соскользнул вниз и мягко опустился в седло. Жеребец, которому трудно было стоять неподвижно, заплясал на месте. Но Славка уже разворачивал его.
– Нурманы идут к кремлю! – крикнул он глядевшим на него ближайшим гридням. – Отходить надо!
Его слова побежали от ближних к дальним. Кто-то из сотников отдал команду, и конница подалась назад, на рыночную площадь.
А там кипел бой.
* * *Часть дружины удалось сохранить. И князь с сыновьями были живы, хотя оба княжича ранены. И кремль удержали. Но лишь потому, что нурманы, войдя в город, решили, что время битвы закончилось. Наступило время грабежей. И все прочее воинство Владимира, кроме ближней дружины, немедленно последовало примеру викингов Торкеля.
В одном спасибо дождю: пожаров не было. Не то сгорел бы Полоцк, как копна соломы.

Глава девятая
Рогнеда
Ночь то и дело оглашалась ликующими воплями победителей и жалобными криками их жертв. Иногда слышался лязг железа и грохот щитов: но то дрались сами захватчики: в занятом Полоцке не осталось мужей, способных дать отпор сборному воинству новгородского князя.
…Однако разбудили Славку не нурманские вопли.
Измученный долгим днем кровавой сечи, молодой сотник заснул мгновенно, едва коснувшись щекой льняной простыни.
Разбудил Славку чуть слышный шорох босых ног по ковровому ворсу.
Лазутчик?
Не подав виду, что проснулся, Славка чуть подтянул колени и коснулся рукояти сабли, загодя вынутой из ножен и вложенной между деревянным краем ложа и периной. В осажденном кремле надо быть готовым к тому, что тебя разбудит не крик петуха, а ворвавшийся в горницу враг.
Враг ли?
В маленькой горнице было темно, как в могиле, но вражьим мужским духом не тянуло.
Пахло хиндским благовонным маслом.
Славка узнал запах. Еще бы ему не узнать, если он сам подарил это масло полоцкой княжне. Скромный подарок, затерявшийся между прочих.
– Рогнеда? – чуть слышно шепнул Славка, еще не веря, что в горнице – дочь Роговолта.
– Да, да…
Быстрый шорох – и холодные пальцы уже нашарили руку Славки. Ту самую, которая лежала на рукояти сабли.
– Осторожно, – шепнул Славка, отводя руку княжны от острейшего клинка. – Зачем ты здесь, княжна? Случилось что?
– Случилось.
Плащ княжны упал на ковер, и девичье тело скользнуло под одеяло, к Славке. Из всей одежды на Рогнеде – шелковая нательная рубаха с уже распущенным пояском.
Княжна всхлипнула и прижалась к Славке. Она дрожала.
Славка вдруг позабыл, что Рогнеда – полоцкая княжна, что она, возможно, – невеста Ярополка… Рядом с ним была несчастная испуганная девушка… Очень красивая и очень желанная…
Славка обнял ее, прижал к себе, согревая. Ощутил упругое прикосновение груди, касание замерзшей маленькой ножки… И опомнился. Вспомнил, кто он. Вспомнил, зачем приехал сюда, в Полоцк. И могучим усилием воли… Сдержался. Справился. Но оттолкнуть Рогнеду все равно не смог.
– Что же случилось, моя княжна?
– Твоя… – шепнула Рогнеда. – Твоя. Возьми меня, Славка! Я ведь люба тебе! Люба! Я знаю!
– Люба, – сквозь зубы, с усилием, признал Славка. – Но это – пустое. Ты же хочешь – за моего князя, за Ярополка. Ты так сказала…
– Да, да… – прошептала Рогнеда, еще крепче прижимаясь к Славке. – Но это… Пустое теперь. Не достанусь я твоему князю, Славка! Пал Полоцк! А кремлю не устоять. День-два – и возьмет его Владимир. – Или ему, или смерти достанется Рогнеда! – Голос княжны дрогнул. – Рабичичу или сырой земле! Кто раньше поспеет!
Тут она уткнулась личиком в плечо Славки и заплакала.
Славка притянул ее к себе, гладил, шептал что-то, утешая… Но он знал: княжна сказала правду. Если и простоит полоцкий кремль больше одного дня, так только потому, что воинство Владимира занято грабежом. Пока не натешатся нурманы добычей, пока не выгребут город дочиста. День, может, два…
И помощи ждать неоткуда…
– Возьми меня, возьми меня, Славка! – жарко прошептала Рогнеда. – Сейчас! Быстрее!
У Славки с прошлой луны не было женщины. Соскучился по сладкой ласке. Тело требовало: возьми! Но с телом бы Славка как-нибудь справился. С сердцем совладать труднее.
Рогнеда, видно, чуяла его колебания… И его слабость. Она прижалась еще крепче, терлась грудями, животом, бедрами… Неумело, но пылко. И Славка не стерпел. Да и что беречь ему было? Права княжна: не достанется она Ярополку Киевскому. Никогда.
Славка легонько толкнул ее, опрокидывая на спину. Княжна с готовностью опрокинулась, раздвинула ноги. Лоно ее было скользким и влажным. И запах от него шел… Как от весенних цветов.
– Что это? – спросил Славка.
– Маслице, – немножко смущенно проговорила Рогнеда. – Я ведь первый раз… Ни с кем еще не любилась… Ну что ты ждешь? Бери меня быстрее!
Славка коснулся губами ее ушка… И отдернулся, уколовшись о сережку. Не сняла. Забыла.
Непонятно почему, но от этой ее забывчивости Славка вдруг сразу забыл, что Рогнеда – старше, что она – княжна. Он был мужчиной, сильным умелым мужем, а она – неопытной, девственной, хрупкой…
– Любо моя, – шепнул он, ласково стиснув ее бедро. – Куда нам спешить? Ночь длинная…
Когда Славка снова коснулся ее лона, Рогнеда вздрогнула, вздохнула со всхлипом…
Она уже не была княжной, решительной, привыкшей приказывать… Ей вдруг стало немножко страшно.
Нет, Рогнеда очень хорошо знала, что сейчас будет. Она не единожды видела, как любятся. И в Купальские ночи, на травке, и в теремных покоях. Однажды она даже велела парню из дворовых холопов взять одну из ее девок. Тот не посмел ослушаться. Да и девка была не прочь. Рассмотрела тогда Рогнеда все как есть. В подробностях. И позже еще девок порасспрашивала, что да как. А как иначе? Она же – княжна. Не может такого быть, что челядь что-то знает, а она – нет. Но одно дело – видеть, как другие. А совсем другое – самой…
Рогнеда немножко напряглась: знала, что будет больно. Ждала… Боли не было. Было – странно…
У Славки и прежде были девственницы. Девственниц в дружине ценили особо. Отроки хвастались друг другу… Многие – привирали. Славка не хвастался и не врал.
Ионах когда-то сказал: «Не друзья, а подруги твои должны знать, каково твое мужество».
А брат Артём добавил: «А помнят девки не боль, а ласку».
«Это смотря какая боль», – возразил Ионах.
И оба засмеялись.
Славка не понял тогда, почему они смеются. Он сказанное – запоминал.
Потом пригодилось.
И – сейчас. Как ни хотелось Славке войти – ударом копья, но сдержался. Вошел мягко и плавно, медленно… Так наносят умирающему последний удар: клинок сам ищет верную дорогу к сердцу, а его хозяин лишь принимает последний вздох, последнюю дрожь. Глядя в глаза…
Глаза у Рогнеды были закрыты, а вздох и дрожь были не последними, а первыми. Тесная щелочка стала еще тесней… И еще тесней, когда Славка выплеснул первое, самое крепкое семя…
Груди у Рогнеды – большие и налитые, а бедра широкие, как у взрослой женщины. Она и есть взрослая. В ее годы у обычных женщин уже по двое-трое детей. Однако Рогнеда – княжна. Княжну выдают замуж не когда созреет, а когда находится подходящая партия. Могут и в пять лет выдать. И в двадцать пять.
Но женская природа одинакова и у княжен, и у холопок. Очень, очень истосковалась Рогнеда в своем девичестве. А близкая смерть, что орала по-нурмански по ту сторону кремлевских стен, только умножила телесную жажду.
Уже насквозь промокли льняные простыни, а Славка и Рогнеда всё никак не могли насытиться друг другом. Вроде бы совсем обессилят: полежат рядом, погладят друг друга… Потом хлебнут меду – и опять любятся.
Нравились они друг другу очень. Телесно. Славка – большой, мускулистый. Кожа – гладкая, вся в полосках старых шрамов. Руки, ноги – крепче дуба. Рогнеда для девы тоже не слаба. И лук натянуть умеет, и конем управлять. Бедра, колени, икры. Обхватит Славку ногами – крепко! А ступни мягкие, маленькие. Княжны по стерне верхом скачут, а не босиком бегают. Босиком – только по шкурам да по коврам в теремных покоях.
Всю ее изласкал Славка – от маленьких мягких ножек до самой макушки, вокруг которой короной свилась толстая девичья коса. Ее бы распустить следовало, а наутро заплести по-иному: не по-девичьи, а по-женски. Но близость их – тайная. Потому косой Рогнединой Славке играть можно, а расплетать – нельзя. И кричать – тоже нельзя. Потому не кричала Рогнеда – стонала тихонько, закусив пухлую губку.
Тихо было в тереме. Лишь время от времени перекликались дозорные на вышках. Замер полоцкий кремль. Прислушивался, как лютуют за стеной захватчики. Спали немногие. Ворочался на своем ложе полоцкий владыка Роговолт. Думал: что делать? Как спастись? И понимал – никак. Было у него двадцать больших сотен дружинников, осталось шестьсот пятьдесят человек. Было двое воевод – не осталось ни одного. Из двадцати сотников уцелело трое. Из ближников, старшей гриди, почти никого не осталось: все пали, прикрывая своего князя… Лежал князь, слушал, как буйствует враг в его городе. Городе, который он крепил и строил…
Когда пришел сюда молодой варяг Роговолт, совсем другим был Полоцк. Невеликое городище на слиянии двух рек. Ничего особенного. Но он, Роговолт, еще тогда понял: не простое это место. Здесь лежит важная часть торгового тракта. Здесь – одни из врат великого пути. Кто возьмет под себя здешние дороги и волоки, тот дивно разбогатеет.
Вот почему не поплыл Роговолт дальше на юг, как намеревался. Погнал прочь здешнего князька и стал править сам.
Дальше всякое бывало. И осаждали его. И сам осаждал. С новгородцами схватывались, считай, каждый год. С плесковскими тоже. В трудные времена, случалось, беловодский князь выручал…
Сейчас не выручит. Не успеет, даже если узнает о Роговолтовой беде. Да и захочет ли помочь? Не захотел породниться с Беловодьем Роговолт. Не отдал Рогнеду за княжича Трувора…
Из-за Рогнедки небось всё и вышло. Не оскорбила бы она Владимира, не наехал бы он сейчас на Полоцк!
Гнев против дочери закипел в груди Роговолта… Но князь смирил его. Не в Рогнеде дело… Не только в Рогнеде. Всё равно пришел бы сюда Владимир. Не нужен ему за спиной несмиренный Полоцк, ежели он на Киев идти собрался. А что на Киев – это сразу понятно. Полоцком такую прорву викингов не насытить.
А если замириться с Владимиром? Отдать ему Рогнеду…
Нет, поздно. Не пойдет Владимир на переговоры. Сам бы князь, может, и пошел, но Добрыня не даст. Этот – злопамятный. И умный. К чему переговоры, когда сила на твоей стороне. Если и говорить, то лишь о полной выдаче. Открыть ворота, отдаться на милость… На милость нурманов, что ли?
Нет, не откроет кремлевские ворота Роговолт. Будет драться. До последнего. Будут боги милостивы – умрет с мечом в руке. Умирать Роговолту не страшно. Пожил он долго и славно. А как сказал когда-то Святослав Киевский: «Мертвые сраму не имут».
Князь принял решение и закрыл глаза. Надо хоть немного поспать. Завтра – тяжкий день. Может, и последний…
Но сон не шел. Людей своих жалко. Особенно – детей. Особенно – Рогнеду…
Рогнеда ушла от Славки под утро, незадолго до рассвета. Славка сразу уснул. Спокойно. Этой ночью ему было очень хорошо. А будущего он не боялся. В свои восемнадцать Славка уже не раз побывал на краю, в полушаге от Кромки. Живой пока. Глядишь, и сейчас все обойдется хорошо. Главное – кремль удержать. А там, может, и помощь поспеет. Из Смоленска, к примеру. А может, и сам Ярополк с ратью придет. От Киева до Полоцка за седьмицу дойти можно, если двуоконь и поторопиться.
Славка был – опоясанный гридь. Но – молод. Потому в плохое не верил и думать о плохом не хотел. Однако вспомнилось: дядька Устах погиб. Вот беда-то…

Глава десятая
Последний бой князя Роговолта
– Я! Я первым вошел в этот город! И я – в своем праве!
Ярл Торкель – без малого восемь пудов мощи и ярости, спутанные волосы, заляпанные грязью и чужой кровью доспехи и одежда – навис над Владимиром.
– Я беру что хочу! Таков закон!
– Разве?
Непохоже, чтобы грозный вид ярла напугал новгородского князя.
– И давно ли ты стал хранителем наших законов, Торкель?
– Закон войны везде одинаков! Кто первым вошел в город, тот получает лучшее!
– Не спорю, – кивнул Владимир. – А кто первым вошел в город?
– Я! – рявкнул ярл. – Я!
– А я слыхал иное, – заметил Владимир. – Мне говорили, что из твоих людей первым встал на стену Гудмунд Желтый. А ты в город вошел, когда открыли ворота. Так ли это?
– Я слишком тяжел, чтоб прыгать на стену, – буркнул Торкель. – Или ты сам не видишь? А хёвдинг Гудмунд – мой человек! Он – всё равно что я. И я сам его награжу! Когда будем делить добычу, он получит то, что причитается.
– А ты? – спокойно спросил Владимир.
– Что – я? – не понял Торкель.
– Чей ты человек, ярл?
– Я – свой собственный! – Торкель гордо задрал бороду: мол, кто оспорит?
– А по-моему, ты – мой человек, – заметил Владимир. – У нас с тобой – уговор. Я дал тебе деньги, чтобы ты мне служил. Вот ярл Дагмар денег моих не брал. Он здесь, потому что он – мой друг. Если бы он сказал то, что сказал ты, я бы не стал с ним спорить. Но тебя, ярл Торкель, я нанял.
Рука взбешенного ярла легла на рукоять меча. Ближние гридни Владимира шагнули вперед, но князь остановил их движением десницы. Торкель свиреп, но он – не берсерк. Он сначала подумает…
Так и вышло. Торкель не вытянул меч. Вокруг Владимира – его гридни. За спиной князя ухмыляются Дагмар и его воины. И Сигурд, змей, тоже лыбится во все тридцать два зуба. Ярл Торкель – родич, пусть даже и дальний, Харальда Серой Шкуры. А Харальд сделал вдовой сестру Сигурда Астрид. Весело ему, что гнет Торкеля молодой хольмгардский конунг. А ведь верно он сказал: Дагмар не взял у конунга Вальдамара денег. Они – друзья. Не раз вместе ходили в вики. Вальдамар женат на сестре Дагмара…
Торкель может вызвать хольмгардского конунга на поединок, а что потом? Допустим, Владимир примет вызов. Он молод, горд, считает себя умелым воином. Допустим, боги будут благосклонны к Торкелю, и он убьет конунга Вальдамара.
…И останется один – против всех. Против Дагмара, конунгова родича. Против Сигурда Эйриксона, своего кровника. Против новгородцев, которые ненавидят всех викингов…
Даже засевшие к кремле полочане не испугаются Торкеля, если он останется один. А уж о вожделенном Киеве точно придется забыть. И хирдманны не поймут. Кто тогда заплатит договорное?
Торкель скрипнул зубами в бессильной ярости…
…А Владимир спокойно ждал решения нурманского ярла. Князь знал, каким оно будет. И когда увидел, что гордость перехватила горло Торкеля, Владимир взял слово сам:
– Хочу, чтобы все знали! – произнес он громко и отчетливо, так, чтобы его слышали все, кто собрался на рыночной площади: нурманы, свеи, новгородцы…
– Хочу, чтобы все знали: это мой город! И люди здесь – мои. Бонды и трэли, смерды, огнищане, холопы и вои. Со всякого, кто убьет или покалечит моих людей, я возьму виру!
– Так что ж теперь, даже позабавиться с девкой нельзя? – выкрикнул кто-то.
– Почему нельзя? – Владимир усмехнулся. – От девки, чай, не убудет, а коли прибудет, так и мне польза: мои ведь людишки множатся. А тебе, ярл Торкель, напомнить хочу: главная наша добыча – там! – Взмах рукой в сторону далекого Киева. – А главные богатства Полоцка – там! – Взмах в сторону близкого кремля. – Кто хочет пить из серебряных чаш, возьмет их в хоромах Роговолта! А тот, кому больше по нраву глиняные плошки, может и дальше шарить по каморам трэлей! – Владимир широким жестом обвел стоящие вокруг рыночной площади дома.
Надо отметить, что князь не солгал. Рабы в этих домах тоже жили. Солидным торговым людям без холопов никак не обойтись. Однако и серебра у полоцких купцов хватало.
Однако никто из присутствующих не стал оспаривать сказанное. Заполненная воинами площадь взорвалась дружным ревом и выказала полную готовность заполучить посуду полоцкого князя.
– Как я сказал? Славно? – самодовольно поинтересовался Владимир у своего дядьки и воеводы.
На рыночной площади царила организованная суета, свойственная любому разношерстому войску. Хёвдинги, сотники и старшины строили людей, готовили штурмовую снасть. Младшие командиры знали, что им делать. Команда старших понадобится, когда придет время штурма.
– Сказано славно, – похвалил Добрыня. – Главное – вовремя. Дозоры я разослал, как уговаривались: дороги закроют и водный путь тоже. Но вестник, он и лесами пройти может. Так что поторопиться следует.
Владимир поглядел на вратные башенки и крыши полоцкого кремля, оценил и сказал уверенно:
– Это не крепость, а тын деревенский. К вечеру возьмем.
* * *Прав был новгородский князь. Стены полоцкого кремля не отличались ни крепостью, ни высотой. Старый частокол, поставленный Роговолтом еще в молодости, наскоро. Городские стены Полоцка были не в пример крепче. Мог бы Роговолт укрепить кремль, да не позаботился. Думал: от кого обороняться? От своих полочан, что ли?
Славке место досталось хорошее. Не на самой стене, а в кремле, на нижнем ярусе сторожевой башни. Отсюда – весь город виден и обе реки. А на реках – подошедшие вчера вражьи корабли: новгородские шнеки, драккары нурманов и свеев. Десятка полтора массивных скандинавских кнорров – добычу складывать.
Видны Славке и сами вороги. Собрались меж домами малыми группами, прикрылись толстыми саженными щитами, какие стрелой даже в упор не прошибить. Ждут.
Полочане на стенах тоже ждут. Готовятся. Умирать. Всем ясно: не удержать им кремль. На каждого полоцкого дружинника приходится по пятеро скандинавов да по дюжине новгородцев.
Но о сдаче никто не говорит. Будь здесь только нурманы, можно было бы откупиться. Но Владимиру откуп не нужен. Ему нужен Полоцк.
К битве Славка готов. Этой ночью Рогнеда снова приходила к нему, но ушла рано, так что Славка даже выспался.
Взревел рог, и вои Владимира кинулись на кремль одновременно и со всех сторон. Даже ворота ломать не стали: так полезли. Нурманы и свеи набросили длинные жерди с крыш соседних домов, с привычной ловкостью побежали по ним на стены. Перебегающим с корабля на корабль по брошенному веслу такое привычно.
Славка метал стрелы навскидку, почти не целясь. Сначала это было просто, потом меткого стрелка углядели лучники Владимира, и Славке пришлось перебегать от окна к окну, чтобы не достали. Сеча шла уже во дворе. Превосходящие числом нападавшие теснили и рубили полочан. Славка расстрелял все свои стрелы. И стрелы двух убитых владимирскими лучниками отроков. Расстрелял и вражеские, те, что влетели в окна и не поломались.
Двор был запружен врагами. Уцелевшие дружинники Роговолта отошли в терем. Стрелки с верхних этажей тоже спустились вниз. Остались только мертвецы. И Славка. Он ведь – сам по себе. Над ним не было старших, чтобы приказать. Раньше мог скомандовать дядька Устах… Теперь – никого и ничего. Нет места в общем строю. Нет друзей-соратников. Полочане будут драться до последнего. Им отступать некуда. Здесь их родня, их дом. У Славки же дом и род – в Киеве. Он понял это, когда остался один. Славка честно дрался за Полоцк, но умирать за Полоцк ему необязательно. Он – гридень Ярополка, а не Роговолта.
Надо уходить. И уйти – можно. Достаточно смешаться с победителями. Славка неплохо говорил по-нурмански, а ростом и статью не уступал викингам. Конечно, любой скандинав сразу распознал бы речь чужака, но брат как-то научил его одной хитрости.
Славка снял шлем, отодрал лоскут от рубахи одного из убитых (мертвый не обидится), вымазал в крови, лицо тоже разукрасил красным, замотал нижнюю часть лица и голову, снова надел шлем. Теперь никто не придерется к его выговору. И не узнает. Славка оглянулся, выискивая место, где можно на время укрыться… И тут он вспомнил про Рогнеду…
…И все переменилось.
Бросить ее – бесчестье.
Попробовать уйти вместе?
Славка понимал, что это почти невозможно. Раненый воин-скандинав не привлечет ничьего внимания, а раненый воин с красивой девкой – это совсем другое дело. Девка – это добыча, которую можно отнять. Или – разделить. Как уйти – с Рогнедой, Славка не представлял. Но решил об этом пока не думать. Сначала княжну надо найти.
Славка бросился по коридору к девичьим покоям. Обычно у входа караулили княжьи отроки. Сейчас у распахнутых дверей лежала мертвая девка со стрелой в шее. Должно быть, через окно достали. И караулить было некого. Горницы княжны и ее челяди были пусты. Наверное, попрятались девки. И где теперь искать княжну? Это в киевском тереме Славка каждый уголок знал, а тут… Может, внизу?
Славка кинулся вниз по лестнице… И угодил в самое пекло.
В большой княжьей трапезной шел лютый бой. Десятка два полочан держали главные двери, но викингов это не остановило. Они вышибали оконные переплеты, протискивались в окна верхнего яруса, метали копья в узкие щели нижнего…
Славка был еще на лестнице, когда здоровенный скандинав рухнул сверху, прямо на голову Славке. Тот сумел извернуться, хлестнул саблей. Достал, но удар пошел вскользь. Клинок только взвизгнул по панцирным пластинам. Скандинав махнул топором. Славка прыгнул вниз, сразу через три ступеньки. Викинг – за ним, таким же длинным прыжком. Славка ушел в сторону… Увидел краем глаза, как его противника взял на клинок кто-то из полоцких… И поймал могучий удар щитом от оказавшегося в опасной близости нурмана. Славку отбросило на стену. Нурман ринулся следом… Взять, однако, не смог. Славка пнул ему под ноги лавку, викинг через лавку ловко перемахнул… И Славка, уклоняясь, чиркнул-таки саблей по толстой ножище. Кожаные штаны – слабая защита против «Дамаска». Кровь брызнула на Славкин панцирь, а викинг в пылу битвы даже не заметил раны. Приземлился, развернулся… И тут вспоротая до кости нога подвела. Подогнулась. Добить его Славка не успел. Еще один викинг метнул топор. Славка отпрыгнул, и топор с хрустом вошел в тесаное бревно стены. Но сам Славка оказался в углу и понял: конец. Сразу трое нурманов надвинулись на него. В тесноте угла Славка мог только умереть с честью. Не дай Бог попасться к викингам живым!
Взмах сабли… И клинок увяз в дереве щита. Скандинав дернул – и рукоять вывернулась из пальцев руки. Два других нурмана насели, зажимая Славку щитами. Славка рванулся из последних сил, выдернул из кармашка засапожный нож… Мозолистая лапа перехватила запястье, обушок топора достал по затылку, и Славка потерял сознание.
Очнулся Славка уже без доспехов, со скрученными за спиной руками и гудящей головой.
Один взгляд – и сразу стало ясно. Бой окончен. Полоцкий кремль пал.
В зале хозяйничали вои Владимира. Обдирали мертвых, добивали раненых.
Сам победитель с важным видом восседал на высоком месте полоцкого князя и о чем-то беседовал со своим пестуном и воеводой. Доспехи Владимира были забрызганы кровью, хотя вряд ли это была его кровь. А вот кисть Добрыни Малковича перевязана платком, но, похоже, рана не из тяжелых.
Вокруг Владимира и Добрыни стояли дружинные гридни. Немного. Десятка полтора, зато – матерые. Мрачно посматривали на мародерствующих скандинавов. Завидовали.
Владимир закончил беседу с воеводой, выпрямился в высоком княжеском кресле, выкрикнул зычно:
– Роговолта ко мне!
На краткий миг в Славке пробудилась надежда. Владимир пощадил полоцкого князя. Может, хочет договориться?
Надежда проснулась… И умерла, когда он увидел Роговолта.
Полоцкого князя, ободранного дочиста, в одной нательной рубахе, изорванной и бурой от крови, волоком подтащили к помосту и бросили на пол.
Владимир некоторое время наслаждался видом поверженного противника, потом скомандовал коротко:
– На ноги его!
Гридни грубо ухватили старого варяга, подняли, удерживая: сам стоять полоцкий князь не мог.
– Что, старый, худо тебе? – обманчиво мягким голосом проговорил Владимир. – А кабы не глупость твоя гордая да упрямство, могли бы и породниться. Жалеешь небось?
Вместо ответа Роговолт плюнул ему под ноги.
Один из гридней ударил князя по лицу. Голова Роговолта дернулась и повисла.
– На меня смотреть! – прошипел Владимир.
Роговолта ухватили за седой чуб, заставили поднять голову.
– Хотел я твою дочь Рогнедку честной женой взять, старый, – с холодной усмешкой процедил Владимир. – Да теперь – передумал. Не будет дочка твоя женой, а будет моей постельной девкой. Холопкой. И внуки твои, старик, не княжичами будут, а рабичичами. Ты доволен, старик?
– Велик был твой отец Святослав, – прохрипел Роговолт. – Жаль, не в него ты удался. Ублюдок и есть ублюдок. А теперь убей меня. Довольно скоморошествовать.
Гримаса бешенства исказила красивое лицо Владимира. Но он сдержался:
– Скоморошествовать, говоришь? Что ж, старик, я тебя сейчас повеселю. Сигурд!
– Я, мой конунг! – Нурманский ярл выдвинулся вперед.
– Возьми этого старого пса…
Тут Добрыня наклонился к Владимиру, прошептал что-то на ухо.
– А ведь верно! – оживился незаконный сын Святослава. – Погоди, Сигурд, не трогай его. Сначала потешим гордого князя Роговолта. Дадим ему в последний раз на родичей своих поглядеть. Эй, Лунд, Квельдульв, волоките сюда сынков старика. И… – Владимир сделал паузу, с удовольствием глядя на напрягшееся лицо полоцкого князя. – Дочку его любимую, Рогнедушку. Что, старый, волком смотришь? Все еще не пожалел, что сватов моих выгнал?
Когда гридь привела Рогнеду, Славка в бессильной ярости заскрипел зубами. Стороживший его нурман покосился на пленника, но делать ничего не стал: связан Славка был умело и надежно.
Вои Владимира подтащили княжну к своему князю, бросили перед ним на колени.
Владимир ухватил Рогнеду за растрепанные волосы, запрокинул ей голову. Лицо княжны было вымазано сажей, как у запечной девки, но одежка дорогая, бархат с аксамитом, – выдавала.
Владимир пальцем поддел застежку Рогнедина плаща, сорвал его и бросил на забрызганный кровью княжий помост.
– Что ж ты личико свое красное так замарала? – спросил он насмешливо. – Готовишься к участи печной девки? Видишь, старый? – крикнул он Роговолту. – Дочка твоя сама себя в холопки посвятила. Скажи, чем умыть тебя, красна девица? Водицей колодезной или кровушкой братьев твоих?
Рогнеда не отвечала. Владимир разжал пальцы, и голова девушки бессильно упала. Владимир смотрел на нее сверху, и лицо его выражало сомнение: как поступить? Должно быть, не ожидал он такой покорности от дерзкой на язык полоцкой княжны.
Может, надеется, что за ее покорность сын Святослава пощадит ее родичей?
Ну коли так, то надеется она напрасно!
Владимир расстегнул боевой пояс, передал отроку.
Догадливые гридни опрокинули княжну на спину, прижали ее руки к помосту. Рогнеда не сопротивлялась. Да и смешно было бы женщине сопротивляться здоровенным воинам.
Нурманы заухмылялись, предвкушая развлечение. Гридям Владимира подобное было привычно. Не впервой князь девок силком брал.
Владимир развязал гашник, спустил штаны, выпростав наружу напружиненный уд, опустился на колени, задрал Рогнедин подол, обнажив белые ровные ноги. Навалился сверху, помог себе рукой…
Рогнеда вскрикнула тонко, дернулась… Владимир заворчал, как сердитый пес…
Славка закусил губу, он хотел зажмуриться, но продолжал смотреть. На ухающего Владимира, на жалобно постанывающую княжну, на ее голые ножки, раскоряченные широким телом Владимира… На ее темные ступни…
И тут Славку будто пробило. Он закрыл глаза и как будто воочию увидел узкие, гладкие ступни Рогнеды… И они были другими!
Славка открыл глаза.
Ничего не изменилось. Нурманы похохатывали, дружинные гридни глядели равнодушно, Роговолт и его сыновья глядели в сторону, Владимир, пыхтя, насиловал девушку…
Славка крепче закусил губу, чтобы не выдать себя злой улыбкой. Теперь он точно видел, что Владимиру досталась не белая лебедь, а серая уточка. Уточку, конечно, тоже жалко…
Владимир ухнул особенно сочно – и отвалился. Бедная девушка осталась лежать распяленная, вздрагивая и всхлипывая.
Нурманы глядели на нее с интересом, но без алчности. Прошлой ночью они изрядно подрастратили семя в захваченном городе.
Владимир встал, обтер Рогнединым плащом розовое с обмякающего уда, подтянул штаны, поглядел сверху на обесчещенную девку. Отдать ее гридням или оставить наложницей?
Пожалуй, второе привлекательней, решил Владимир, и набросил плащ на ту, кого он полагал полоцкой княжной.
Теперь предстояло решить участь ее родичей.
В живых их оставлять нельзя, это ясно. Но и тут имелся выбор. Отдать их нурманам – на долгую и лютую смерть или – подарить им смерть легкую и быструю?
Еще недавно Владимир склонялся в первому, но сейчас, утолив похоть, князь подобрел.
Кликнул сотника, кивнул на Роговолта с сыновьями, показал жестом: вывести и прикончить.
Теперь предстояло разобраться с остальными пленниками.
Всех полоцких воев, кто оставался в живых, нурманы собрали в одном углу. Живых было немного: десятка полтора. Зато все – целые или легкораненые. Остальных добили нурманы. Они бы порезали всех пленных, поскольку по уговору их ярла с Владимиром все пленные принадлежали князю. Однако в случае продажи рабов ярлу и его людям принадлежала пятая доля. А жадность нурманов вошла в поговорку так же, как и их жестокость.
– А я тебя запомнил, – сказал Владимир, останавливаясь над связанным Славкой. – Ты славно бился, отрок! Пойдешь ко мне в дружину?
– Я не отрок, – буркнул Славка. – Я – гридень. Твои нурманы с меня пояс содрали.
– Гридень, значит… А годов тебе сколько?
– Восемнадцать.
– Молодой. Помирать не страшно?
Славка промолчал. Но глаз не опустил. Глядел с вызовом.
Но Владимир, похоже, не оскорбился.
– Так пойдешь ко мне в дружину, хоробр?
– Нет! – отрезал Славка.
– Да ну? – Сын Святослава, похоже, удивился. – Ужели смерть слаще?
Очень хотелось Славке сказать что-нибудь дерзкое: мол, лучше помереть, чем служить рабичичу. Кабы снасильничал Владимир Рогнеду, а не какую-то девку, так бы и ответил. Но скажи он так – и Владимир его точно убьет. Как ни храбрился Славка, а помирать все равно не хотелось.
– Присяге изменять не стану, – мрачно произнес он. – Меня мой князь не отпускал.
Владимир засмеялся.
– Я твоего князя в Ирий послал, – сказал он. – Свободен ты от клятвы, гридень.
– Помечтай! – не сдержавшись, все-таки сдерзил Славка. – Скорей мой князь сам тебя в Ирий отправит! Я не Роговолта, а Ярополка Киевского дружинник!
Но Владимир и тут не осерчал.
– И что же позабыл в Полоцке дружинник моего брата? – осведомился он.
– А ты у брата и спроси, – буркнул Слава.
– Нахальный ты, – отметил Владимир. – А вот отдам тебя нурманам, они тебе быстро язык развяжут. Эй, ты, как тебя… Хюрнинг! – окликнул он по-нурмански ближайшего хирдманна. – Возьми-ка этого храброго гридня да подпали ему пятки. Хочу я узнать, кто его друзья-родичи да для чего он в Полоцк заявился.
– Все узнаешь, конунг! – пообещал скандинав. – Я его сделаю разговорчивым!
– Кто мои родичи, я тебе и так скажу! – с яростью (лучше бы ему в бою помереть!) выкрикнул Славка. – Отец мой – воевода киевский Серегей, а брат…
– Ну-ка погоди! – Владимир невежливо отпихнул нурмана, уже примерившегося половчее подхватить спутанного Славку. – Брата твоего я и сам знаю. Встречались. Что ж ты, гридь, скрыл от меня, чьих ты кровей?
– А ты меня не спрашивал. Я-то своей родни не стыжусь!
– Еще бы тебе стыдиться! Отпусти его, Хюрнинг. И иди. Не нужен больше. Я сам управлюсь. – Владимир вытянул из сапога кривой нож… И в два взмаха разъял Славкины путы.
– Я твоей родне – не враг, – сказал он вполне добродушно. – Отец твой как, поправляется?
– Понемногу, – ответил Славка, разминая затекшие руки и не зная, как себя вести с внезапно подобревшим победителем.
– Это хорошо. Эй, дядька Добрыня, поди сюда, глянь, какого тура мои нурманы изловили!
Славка ничего не понимал. С чего это вдруг беспощадный победитель сменил гнев на милость?
– Сын воеводы Серегея, – сообщил Владимир подошедшему дяде. – Как тебя зовут-то?
– Богуслав.
– Булгарское имя, – удивился князь.
– Так и мать у него булгарка, – заметил Добрыня. – Сам небось ромейской веры?
– Христианской, – буркнул Славка.
– Вот я и говорю, – кивнул Добрыня. – Что делать с ним будешь, князь?
– Думал к себе в дружину взять, – сказал Владимир. – Так ведь не хочет. Говорит: Ярополку присягнул. Может, отпустить его?
Добрыня покачал головой:
– Нет, отпускать его сейчас не ко времени. Он же в Киев побежит… Верно я говорю? – повернулся он к Славке.
Славка промолчал. Чего говорить, коли и так ясно. Долг его: князя своего о беде оповестить.
– Побежит, – уверенно произнес Добрыня. – Однако ж и обижать сына воеводы Серегея нам с тобой, племянник, тоже негоже. Сам знаешь, сколько Серегей нам добра сделал. Ладно, сынок, – он снова взглянул на Славку, – не хочешь с нами в гриднице сидеть – твоя воля. Будешь тогда гостем. Вижу: статью и доблестью ты в отца пошел. Стало быть, и честью ему не уступишь. Поклянись Богом своим распятым да Перуном славным, что не сбежишь от нас, коли волю тебе дадим и оружие вернем?
«Хитрит, – решил Славка. – Думает: не силой, так обманом все у меня выведать».
Мысль о том, что победители уверились, что пыткой у Славки ничего не выведать, очень польстила молодому гридню.
– А и не дадите – все равно сбегу! – пообещал Славка. – А клясться точно не стану!
Владимир расхохотался. Смех этот гулко ударил в черные своды полоцкого кремля. Многие из людей Владимира оглянулись: что это так развеселило князя?
– Велю гридням: пусть за ним приглядят, – сказал Добрыня. И, уже Славке: – Ты, хоробр, отдохни покуда. Поразмысли. – И снова Владимиру: – Пойдем, княже. Дел у нас немало.
– Бывай, Богуслав! – Владимир хлопнул Славку по плечу. – Как в Киев войдем, я тебе полную свободу дам. Слово князя!

Глава одиннадцатая
Сладкое слово «свобода»
Каморка, в которую посадили Славку, раньше была кладовой. Теперь из нее выгребли все подчистую – только порожние лари остались.
Один из таких ларей стал для Славки ложем.
Нельзя сказать, что обошлись со Славкой жестоко. Накормили, напоили, кинули пару волчьих шкур – чтоб спать было мягче.
Правда, оружия не дали. И добрая бронь тоже досталась кому-то из нурманов. Бронь было жалко. И саблю. Но собственную шкуру много жальче, поэтому Славка посчитал: повезло ему.
Сутки спустя Славку привели к Добрыне.
Головной воевода Владимира принял его не как пленника, а как почетного гостя.
Поприветствовал ласково, усадил за накрытый стол, сам подал рог с дорогим ромейским вином (небось из подвалов Роговолта) и здравицу предложил такую, что Славка не мог отказаться: за батю Славкиного, воеводу Серегея, и матушку его, Сладиславу.
Рог Славка выпил – и приналег на яства. Хоть и привычен был к вину, а закусить не мешало. Да и проголодался.
Отрок-виночерпий бойко нашинковал жареного поросенка и лучшие куски положил Славке. А вот ножик не предложил. Оставил на блюде.
А Добрыня тем временем вел речь неспешную… И коварную.
Исподволь пытался выяснить у Славки, как у его отца и брата складываются отношения с молодым князем Ярополком.
Славка, хоть и молод, аумом не обижен. Может, и не так умен, как старший брат, но угадывать умеет не только удар клинком, но и – словом. Сразу понял, к чему клонит хитрый воевода. Но виду не подал. Притворился, что захмелел поболе, чем на самом деле. И правду сказывать не стал. Намекнул, что не очень-то ладит его родня с Ярополком. Мол, гордый стал, добрых советов не слушает. Вон, даже Свенельд из Киева ушел.
Можно было не сомневаться, что для Добрыни уход старого князь-воеводы новостью не был. Равно как и его причина.
Однако ж воевода сделал вид, что слышит об этом впервые. Покивал сочувственно: мол, совсем Ярополк Святославовых бояр не уважает. А ведь тот же Свенельд ему все добытое Святославом золото в сохранности доставил да к ножкам положил. А мог бы…
– Не мог! – помотал головой Славка. – Свенельд слово держит. И батька мой – тоже.
– А Ярополк Святославович? – коварно поинтересовался Добрыня.
Славка демонстративно набычился:
– Про князя своего худого говорить не буду!
– Вот это верно, – одобрил Добрыня.
По его знаку собеседникам вновь подали вино:
– За Святослава Игоревича, грозного и славного! – провозгласил Добрыня.
Славка заметил, что пить воевода не стал. Пригубил только – и передал рог отроку.
Ну коли так, то и Славке словчить незазорно. Сделал вид, что поперхнулся, да и пролил вино мимо рта на пол.
– Дар богам! – торжественно провозгласил Добрыня.
Так часто говорили, когда нечаянно вино проливалось.
Однако ж воевода сказал не просто так. Проверил, как отреагирует христианин Славка.
– Славен будь Перун Молниерукий! – Как и подобает варягу (пусть и безусому), отозвался Славка.
И напомнил себе, что должен казаться пьянее, чем на самом деле.
– А как там старый Рёрех? – поинтересовался Добрыня. – Как он жив-здоров?
– Скрипит, не гнется, – Славка хихикнул. – Наши говорят: Морена о его деревяшку зубки уже разок обломала. Вдругорядь трогать не хочет.
– Старый дуб крепче молодого, – с важностью произнес Добрыня, огладив бороду. Но маленькие глазки его так и сверлили Славку.
Молодой гридь сделал вид, что еще больше опьянел: потянулся к блюду с рябчиками – едва не перевернул.
– Великий вождь Рёрех, – сказал Добрыня. – Я слыхал: Беловодский Ольбард его весьма почитает. А ведь Ольбард – князь, а Рёрех – у твоего отца, считай, в челядниках.
– Ничего ты не понимаешь, воевода! – перебил Славка сердито. – Рёрех – великий вождь. Бате моему, считай, как отец! А Ольбард Беловодский потому Рёреха почитает, что Рёрех – старший в роду! То наша варяжская правда! Тебе, полянин, не понять! Нет, не понять! – Славка энергично замотал головой.
– А я слыхал: Ярополку Киевскому варяжская правда – более не закон, – произнес Добрыня. – Я слыхал: судит он теперь не по отцову, а по материну укладу.
– А я говорю: мы, варяги, сами себе суд! – выкрикнул Славка. Резко повернулся к отроку-виночерпию. – Что пялишься, бездельник? Наливай!
Отрок, здоровенный белобрысый новгородец несколько глуповатого вида, вопросительно посмотрел на Добрыню, тот кивнул.
– Перун! – зычно провозгласил Славка и опрокинул рог.
Впрочем, в рот его вина попало немного, потому что сам Славка тоже опрокинулся навзничь, перевернув лавку и попутно смахнув со стола блюдо с недоеденным поросенком.
– Мальчишка… – пробормотал Добрыня, недовольно разглядывая винные пятна на одежде. – Забери его и отнеси в клеть, – велел он отроку-виночерпию. – Пускай проспится.
Непрерывно ругаясь, отрок волок Славку через двор. Парень он был здоровый, да и постарше Славки лет на пять, но Славка в свои восемнадцать вымахал покрупней новгородца, так что недовольство отрока можно было понять.
Тем более и зависть примешивалась: Славка – намного моложе, а уже гридень опоясанный. И воевода с ним – почти как с равным.
– Э-э-э… Ты это… Куда меня? – Почетный гость-пленник самую малость просветлел и сразу уперся.
– Домой, – проворчал отрок, одолевая сопротивление пьяного.
Во дворе народу немного – только стража. Прочие расползлись по терему: пить, есть, девок мять, пленных мучить… Словом, вкушать плоды победы, кому как нравится. Стражники тоже навеселе: бояться некого, все полоцкие вои либо побиты, либо – в узилище. Злой отрок, нагруженный пьяным киевлянином, – для них развлечение.
А тут еще киевлянин уперся.
– Пошел! – Отрок от души треснул пьяного по затылку.
– Ты… Ты чего дерешься? – обиделся тот. – Счас как дам!
– Давай иди! – Отрок выкрутил киевлянину руку, поддал коленом.
– Стой! Стой! – закричал тот. – Погоди! Мне отлить надо…
– Не здесь, дух помойный! – зашипел отрок и поволок гостя-пленника за конюшню.
Там их никто не увидит. Там отрок отдубасит пьяного киевлянина – мало не будет.
– Ну я тебя сейчас… – прошипел отрок, вталкивая пленника в щель между конюшней и каким-то сараем. Занес кулак…
Удара не получилось. Пьяный внезапно отрезвел. Владимиров отрок только один раз глянул ему в глаза – и сразу вспомнил, что этот киевлянин мало что опоясанный гридень, так еще и варяг. Нож, прижатый к горлу отрока, очень помог новгородцу освежить память.
– Крикнешь – сдохнешь, – сообщил отроку Славка, легонько нажимая ножом на выпяченный кадык.
Ножик Славка прихватил из трапезной. Смахнул вместе с блюдом со стола и незаметно сунул в сапог.
Отрок, хоть и здоровый лоб, а труслив оказался – не по-воински. Даже порты намочил от страха.
Это его и спасло. Да еще то, что у Славки были планы на его рубаху.
Левой рукой Славка аккуратно снял с пояса отрока кистенек – да и треснул новгородца по темечку.
Убить не убил, но успокоил основательно.
Рубаха новгородца пришлась Славке почти впору. Поясок Славка тоже позаимствовал. Вместе с ножом. Клинок этот, хоть и дешевой ковки, а все равно был получше, чем похищенный Славкой ножик для резки поросятины.
Кистень Славка пристроил в рукав.
Выдернув из мокрых портов отрока шнур-гашник, Славка связал ему руки. На ноги пошли ремешки с поршней, кляпом стал кусок заячьей шкуры. Ухватив отрока за ноги, Славка отволок обмякшее тело подальше. Найти его, конечно, найдут, но – не скоро.
Выглянув, Славка поискал тех, кого мог заинтересовать беглый киевский гридень. Первое дело – лучники на башенках. Сверху-то двор – как на ладони. С этими – хорошо. Они в сторону двора и не смотрели. Один перекрикивался с кем-то в городе, второй что-то жрал, беспечно закинув лук за спину. Расслабились победители.
Стража у ворот тоже особо не бдила: балаболили да потягивали медовуху. Оружие, правда, под рукой, но схватить его – тоже время требуется…
Как раз такое, чтобы Славка успел добежать до ворот.
Тут его и перехватят.
Плохоньким ножиком – против четырех оружных… Гиблый расклад.
А даже если и удастся проскочить в створ мимо стражи, так сразу за воротами – прямая, как копье, улица. Стрелкам на башнях такой глупый беглец – дивная мишень. И двадцати шагов не пробежит, как стрела догонит. Верхами бы, может, и успел…
Хотя нет, не получится. Вратный створ открыт едва на треть сажени: пеший проскочит, конный – не пройдет. Пока оттолкнешь створку, тут-то заветное мгновение и уйдет.
И все-таки конному можно хотя бы попытаться. Всяко лучше, чем сидеть в щели, как таракан, да ждать, пока его хватятся.
Славка перекрестился, помянул Христа и Перуна (выручайте!) и выскользнул из своего убежища и сразу нырнул в полумрак конюшни.
В конюшнях Роговолтовых Славка бывал раза три: за своим жеребцом приглядывал да чужими конями любовался.
Любил Славка лошадок. А как их не любить, если с трех лет в седле?
В рубашечке новгородца да в полумраке Славка мог не опасаться, что его узнают издали, поэтому спокойно двинулся вдоль стойл…
И нос к носу столкнулся с конюхом из Роговолтовых холопов.
Холоп, как увидел Славку, так глазищи выпучил, пасть раззявил.
Впрочем, заорать не успел. Славка мигом втолкнул его в пустой денник, зажал признавшему киевского гридня полочанину рот ладонью и сказал проникновенно:
– Не шуми, не надо, – посоветовал он. – Вдруг услышит кто, а?
Конюх быстро-быстро закивал, и Славка убрал ладонь.
В бою этот холоп вряд ли участвовал, но досталось и ему. Глаз заплыл, на скуле – ссадина.
– Конь мой – где? – спросил Славка строго.
Коня не было. Прибрал Славкиного хузарского красавца кто-то из Владимировых гридней. И вообще в этой конюшне боевых лошадок сейчас не было ни одной.
Зато имелась охотничья кобылка княжны Рогнеды. Славная кобылка. Небольшая, но проворная.
– Заседлай, – распорядился Славка.
На прощание Славка сделал холопу подарок: связал вожжами и рот заткнул – чтоб не обвинили в пособничестве.
Никакого оружия в конюшне сыскать не удалось, даже топора завалящего. Вот разве оглобля…
Когда Славка галопом вылетел во двор, стражи удивились. Немудрено удивиться, увидев этакое чудо: парнишку в развевающейся рубахе с оглоблей вместо копья.
Один из воев, впрочем, попытался Славку перехватить… И покатился по земле. Оглобля, конечно, не копье, но влепить торцом да с наскоку – мало не покажется. Однако прихватил ее Славка не для копейного боя.
Бац! И тяжелую створку откинуло еще на полсажени. Как раз чтобы проскочил верховой.
Отбросив оглоблю, Славка припал к гриве, понукая кобылку. Только бы успеть до угла…
Первая стрела вжикнула около уха, когда Славка был почти у цели. Славка нырнул с седла, по-хузарски, как Ионах учил, и повис под брюхом лошади, молясь, чтоб не подстрелили кобылу.
Обошлось. Там, наверху, видно, решили, что сняли беглеца…
Вот он, спасительный поворот! Умная кобылка сама взяла вправо, и Славка, толкнувшись ногой от земли, вернулся в седло.
Полоцк как вымер. Уцелевшие жители сидели тише воды ниже травы. По пути Славке попались только двое основательно набравшихся нурманов, заоравших ему вслед, чтоб остановился (ага, уже!), да бабка с коромыслом, шарахнувшаяся к стеночке.
Славка карьером пронесся по опустевшему рынку, махнул через ряды и увидел впереди разбитые городские ворота. Проем был перегорожен двумя возами, на которых беспечно сидели новгородские вои…
…И тут в тереме тревожно взревел рог.
Так некстати!
Новгородцы оглянулись на звук… и увидели скачущего во весь опор Славку.
– Нурманы! Нурманы идут! – заорал Славка во все горло.
Новгородцы опешили.
Всю жизнь для них этот крик был сигналом опасности. Пока до них доперло, что нурманы нынче – союзники, Славка уже подлетел к возам и второй раз поднял кобылку в прыжок. Мелькнули внизу пригнувшиеся новгородцы, тяжело ударили копыта в утоптанную землю… И тут случилась беда. Славная лошадка осеклась. Может, подвернулось ей что-то под ногу, но рыжая грива вдруг ухнула вниз, и Славка почувствовал, что летит…
Все же ему повезло. Не о дорогу приложился, а угодил спиной на ободранный до исподнего труп.
Упал, перекувыркнулся… И помчался со всех ног к спасительному лесу.
Так быстро Славка уже давно не бегал. Вслед ему что-то кричали… Но не стреляли. Может, взятая у отрока новгородская рубаха помогла: приняли за своего?
Однако эта мысль появилась у Славки после, когда Полоцк остался в дюжине стрелищ позади, а сам беглец бодрой рысцой чесал по лесу, не особо выбирая дорогу: лишь бы уйти подальше.
Бежал он до заката. Когда встречались ручьи, прятал следы под бегучей водой, петли накручивал не хуже лисы… И прислушивался чутко – не раздастся ли где собачий лай?
Погони слышно не было, но Славка все равно остановился, только когда совсем выбился из сил. Тогда он выбрал дерево повыше, влез на самую макушку и долго вглядывался в лесную зелень, в редкие прогалины, подсвеченные заходящим солнцем…
Погони не было. А если и была, то далеко. Не разглядеть, не услыхать.
Только тогда Славка с облегчением признал: получилось. Ушел.

Глава двенадцатая
О том, как варяги платят за приют
Суровы кривичские леса. Мрачны и непроходимы: то бурелом, то болото. Не то что родные дубравы под Киевом.
Проснувшись поутру и глянув сверху, с макушки разлапистой ели на зеленое море без единого просвета, Славка понял, что дорогу придется выбирать наобум. Хотя общее направление понятно: на полдень.
Спустившись, Славка соскреб с ладоней живицу, подтянул гашник и двинулся в путь.
Когда солнце поднялось на небесную макушку и стало проглядывать меж деревьев, Славка приблизился к далекому Киеву от силы на десяток стрелищ, а то и менее. Звериные тропы – не проторенные дороги. Вдобавок Славка наткнулся на обширное болото, подсохшее по летнему времени, но все равно опасное, потому что незнакомое. Пришлось обходить. Зато у края болота была целая прорва ягод. А чуть подальше Славке попалась питающая топь мелкая илистая речушка. Наклонившись, чтобы попить, Славка обнаружил на дне рака. Этим раком, а также тремя его сородичами, окопавшимися под корягой, Славка и пообедал. Еще в речке водилась рыбка. Но слишком шустрая, чтобы ловить руками.
Славка подумал немного: не сделать ли из ножа острогу. Но потом решил не тратить времени. Поблагодарил водяного за дармовое угощение и двинулся вверх по речушке. Это было не по пути, но в другую сторону идти было некуда. Или – через болото. Или – ломить через чащобу. Последнее Славка счел неправильным. Этак до зимы можно плутать. А речка – это, во-первых, пища. На сухопутную дичь с ножом охотиться – много времени потеряешь. А во-вторых, у реки скорее отыщется какое-нибудь селение. А где люди, там и удобные тропы. Да и лошадкой можно разжиться. В поясе новгородского отрока обнаружилось некоторое количество серебряных резанов. На хорошего коня не хватит, а на рабочую скотинку – вполне.
Запах дыма Славка учуял только на третий день. К этому времени он уже начал жалеть, что выбрал водяную тропку. Речка петляла, как вспугнутый заяц, идти берегом оказалось почти так же неудобно, как через чащу: то грязь, то заросли. Зато с едой было хорошо. Кабаньи, лосиные, оленьи следы попадались в изобилии. Водились тут и зубры, и медведи. Будь у Славки время и подходящая зброя, он бы с удовольствием поохотился. Но лезть на большого зверя с плохоньким ножом – чистая глупость. Любая, даже малая рана может обернуться большой бедой. Так что настоящую дичь Славка обходил стороной. Добывал мелочь: то белку – камнем, то ежика – палкой. Мясо ел сырым. Огневой снасти у него не было. Можно было сделать из гашника лучок и добыть огонь. Но если шнурок перетрется, штаны придется рукой поддерживать.
Путеводная речка, как оказалось, вытекала из озера. На озере и стояло селение, которое учуял Славка.
Озеро Славке было знакомо. Мимо него пролегала дорога на Полоцк. Славка огорчился: до Полоцка отсюда – меньше поприща. За день по хорошей дороге он ушел бы вдвое дальше. А тут – четыре дня лесных блужданий – и вот пожалуйста.
Селение, к которому вышел Славка, располагалось от тракта в стороне. Полдюжины домов, маленькая пристань с несколькими долбленками. Мостки, рядом с которыми на шестах развешены сети.
Выбрав домик поближе к лесу, Славка двинул к нему. Едва откинул калитку, под ноги выкатился лохматый кабыздох, залился лаем, нацелился даже тяпнуть за ногу.
Славка восхитился шавкиной храбростью, пожалел, не пнул, а только рыкнул грозно.
Кабыздох шарахнулся под крыльцо, но не унялся: продолжал брехать.
На голос из избенки вышла баба, худая, плечистая, как мужик, с ухватом наперевес.
– Чего надо?
– Не бойся, мамаша, не обижу, – примирительно сказал Славка. – Нездешний я, из Полоцка. Там сейчас…
– Знаем, слыхали, – баба опустила ухват, пригляделась к Славке внимательнее.
Славка постарался выглядеть попростодушнее. Рожа у него была – от здешних не отличишь. Вылитый кривич. Вдобавок выглядел Славка моложе своих восемнадцати лет. Безусый белобрысый парень, свой парень.
– Зовут как? – спросила баба.
– Неждан, – соврал Славка.
Собственное имя, Богуслав, – не годилось. С такими именами в грязных портках по лесам не шастают.
Баба окончательно успокоилась.
– Вот уж точно – Неждан, – цыкнула на кабыздоха, спросила: – Жрать небось хочешь, как бирюк зимний?
– Угу, – второй раз соврал Славка.
Особо голодным он не был. Летом в лесу еды вдоволь. Однако если его накормят, значит, он уже не бродяга, а гость.
В избе сучила пряжу белобрысая румяная девка года на три младше Славки. По здешним меркам – на выданье.
Славка поздоровался чинно. Девка зарумянилась. Мать тут же погнала ее за какой-то надобностью. На всякий случай – чтоб на молодца-гостя не засматривалась.
Смерд – хозяин избы вернулся к вечеру. Приволок корзинку рыбы. К появлению Славки отнесся спокойно, даже не стал уточнять: кто таков. Беглец из Полоцка. Этого довольно.
Спустя некоторое время за смердом забежал малец: староста созывал сходку.
Славке тоже хотелось пойти, но это было бы неправильно. По деревенским мерам, молодые да неженатые парни авторитетом не пользовались, и на совет их не звали.
Пока хозяина не было, Славка попытался вызнать у его жены, нет ли у кого из местных коня на продажу. Баба его огорчила. Кони были, но до осени никто из местных животину продавать не станет. Разве что очень задорого. Покупать задорого средств у Славки не было. Оставалось – украсть. Но красть у тех, кто его приютил, было не по Правде. Придется искать другое сельцо.
Вернулся муж. Поведал: теперь у них другой князь. Владимир Святославович. Полоцкий стол теперь – его. Роговолт и его сыновья – мертвы, а дочку Роговолтову Владимир за себя взял. И разослал вестников, что теперь все на полоцких землях должны ему данью кланяться.
Община приняла новость спокойно. Смерды полагали, что дела князей их не особо касаются. Такому отношению Славка сперва удивился, потом сообразил, что война вот уже несколько десятилетий не касалась здешних лесов. В середке своего княжества Роговолт безобразий не допускал, так что самым страшным бедствием для здешних смердов было княжье полюдье.
Разубеждать смердов Славка не стал. Скоро они сами увидят разницу между варяжским полюдьем и нурманским. А тогда уж сами решат: либо приспособятся, либо сбегут в лес, а то и в соседнее княжество. Скорей всего – первое. Смерд – и есть смерд. Прижмешь его – он все равно с отчинной земли не уйдет. Затянет пояс потуже – и все.
Поужинали жареной рыбой да пареной репой.
После ужина Славка хотел уйти, но вокруг все дышало таким вековечным спокойствием, что решил остаться. Только на одну ночь.
Лучше бы Славке уйти вечером. Но он ничего не знал о том, как воевода Добрыня печется о том, чтобы весть о падении Полоцка раньше времени не достигла Киева.
Водные пути крепко перегородили нурманские драккары. На всех южных трактах уже три дня стояли заставы из новгородцев и викингов, удерживая всех пеших и конных. Такие же смешанные разъезды шарили по селам и хуторам, выискивая беглых из Полоцка. Сделано это было сразу после побега Славки, которым, впрочем, ни Добрыня, ни Владимир особо не обеспокоились. Им доложили, что беглец удрал прямо в лес, и след его затерялся в окрестных болотах. Князь и воевода были уверены в том, что степняк-киевлянин надолго заплутает в кривичских лесах. Но могли уйти и другие вестники. Этих и стерегли. Если бы Владимиру удалось так же быстро овладеть Смоленском – считай, половина Киевского княжества стала бы за ним.
Разъезд из пяти всадников въехал в село уже в сумерках. Командовал разъездом нурман из дружины ярла Торкеля, Скьёффи Гнилой Рот, вел разъезд купленный за серебро следопыт из местных. Остальные трое были ратниками из новгородских охотников. И надо же такому случиться, что выехали пятеро аккурат к дому, где загостевал Славка.
К этому времени Славка уже успел уснуть. Даже блохи, вольготно обитавшие в подстилке из старых лисьих шкур, служившей Славке постелью, не смогли помешать здоровому молодецкому сну. Даже топот копыт, который в лесу непременно разбудил бы гридня, не заставил Славку проснуться. Должно быть, ощущение покоя и безмятежности, царивших в поселке, каким-то образом отключило сторожевой навык. Даже захлебывающееся тявканье кабыздоха его не разбудило. Только когда тявканье это оборвалось коротким визгом, Славка наконец проснулся. Однако было поздно. Двое вооруженных мужей уже входили в темную избу.
Брякнуло железо, тускло мигнул лунный луч на выпуклости шлема, а потом внутренность избы разом осветилась багровым: третий вой сунул в узкое окошко зажженный факел. Как раз над лавкой, на которой спал Славка. Огненные мушки упали на шкуры, Славка быстро, пока не занялся мех, прихлопнул их ладонью левой руки. Правой он успел подтянуть под бок свой нож: неказистое, но хоть какое-то оружие.
– Вы что творите! – заголосила было хозяйка, но один из вошедших сердито рявкнул: «Помовчь!»
Хозяйка с дочкой спали в дальнем конце избы – вдвоем на одной лавке. При появлении чужих дочка проворно нырнула под холстину, но вой, ясное дело, ее углядел.
– Чужие в селе есть? – спросил он хозяина, одновременно окидывая цепким взглядом внутренность избы.
Смерд замешкался с ответом. Он уже вспотел от страха.
Тем временем взгляд чужака наткнулся на Славку.
Тому бы потупиться, но гордость гридня взыграла не вовремя: не проявил подобающего смерду смирения, глаз не спрятал.
– Нету, нету чужих! – закричала баба.
– А он – кто? – рявкнул второй, указав клинком на Славку.
Тот, что заглядывал в окно, сунул факел Славке едва не в лицо.
– Так это ж сынок наш, сынок! Не троньте его! – заголосила баба.
– Сынок, значит? – Вой упер меч Славке в грудь, а его приятель рванул на себя холстину, под которой укрывалась хозяйская дочка. Девка вцепилась в нее мертвой хваткой, потому вой сдернул ее с лавки вместе с холстиной. Девка взвизгнула, попыталась удрать к печке, но вой ловко поймал ее за косу.
– Я – первый! – объявил он.
Девка заверещала, ее мать вцепилась чужаку в руку, на которую тот намотал девичью косу. Вой пнул бабу ногой в живот.
Его приятель сильнее надавил мечом на Славкину грудь, а сам поглядел на хозяина избы… Нет, этот трепыхаться не станет. У него аж зубы ляскнули от страха.
Если по-умному, Славке следовало дождаться, пока чужаки начнут пользовать девку, а уж потом лезть в драку. Но взыграла гордость: что он за воин, если будет спокойно глядеть, как бесчестят тех, кто дал ему кров?
Славка, воспользовавшись тем, что вой отвлекся, вывернулся из-под меча, с силой пнул в бок его хозяина, перехватил запястье того, кто совал в окно факел, и, выхватив из-под бока нож, полоснул по сухожилиям. Тот заорал. Вой, отброшенный пинком, равновесия не потерял: удержался на ногах и безжалостно обрушил на Славку меч, но – без толку. Меч врубился в лавку и увяз в дереве. Славка сунул факел в бороду противника. Борода вспыхнула, противник взвыл и отскочил, бросив меч.
Второй вой выпустил девичью косу и кинулся на помощь соратнику. Славка метнул в него факел, уперся в лавку ногой – и вырвал клинок.
Вот теперь он почувствовал себя совсем хорошо!
Вой от факела, конечно, увернулся, но настроиться на настоящий бой не успел. Новгородский ополченец, почти без боевого опыта, он не сумел правильно оценить Славкины действия: все еще думал, что перед ним – деревенский увалень, пусть храбрый, но все равно не ровня настоящему воину. А смерду довольно сунуть клинком в рожу…
Хуже нет – в бою недооценить противника. Так учили Славку все: и дед Рёрех, и отец, и лучший из наставников детских – воевода Асмуд. Новгородца учили хуже.
Славка легко отшиб его меч боковым махом, ударил новгородца ногой в грудь, вынеся его во двор. Вой сверзился с крыльца, неловко, спиной и затылком. Славка крутнулся на месте и коротко кольнул мечом: гуманно прекратил страдания подпаленного, вогнав ему клинок под мышку, в просвет кольчуги. И сразу прыгнул вперед, в двери, перехватил меч двумя руками и сверху, сквозь кольчугу, вбил его в грудь ополченца, тут же выдернул, упершись ногой…
И замер.
Потому что понял: влип.
Так удачно и правильно начавшийся бой может закончиться очень даже неправильно.
Во дворе было довольно светло: стоявший по ту сторону тына человек держал факел – и поводья нескольких лошадей.
Еще один человек сидел на земле, пытаясь остановить кровь, хлещущую из порезанной руки. Эти двое не имели значения.
Они были не опаснее тех двоих, которых прикончил Славка.
К сожалению, был еще пятый.
Этот пятый стоял прямо перед Славкой, радостно осклабившись, поигрывая швырковым копьем.
Один взгляд на него – и Славке стало ясно: худо дело. Дорогу ему преградил матерый нурман в полном боевом облачении, с мечом на поясе, топором в петлице и щитом на плечевом ремне. Собственно, щит нурману был особо не нужен, потому что на нем был добрый пластинчатый доспех, просечь который можно хорошим топором или клинком особой ковки. Трофейный же меч Славки способен на такой «подвиг», только если нурмана крепко связать и положить на что-нибудь твердое.
– Неплохо бьешь, полочанин, – с сильным северным выговором произнес викинг. – Брось железо – и я тебя не убью. Мне нужен крепкий трэль. Такой как ты.
– А шел бы ты к своему Одину, волк нурманский! – по-нурмански посоветовал Славка.
Викинг метнул копье так быстро, что взглядом не уследить. Однако Славка глядел не на копье, а на нурмана и потому, предугадав миг броска, подался в сторону. Копье воткнулось в стену избы, нурман с места прыгнул на Славку, уже в прыжке выдергивая меч и разворачиваясь так, чтобы щит соскользнул с плеча на руку. Он был очень ловким и быстрым, этот викинг. У Славки, с его жалким оружием, не было никакой надежды завалить его в единоборстве. Да Славка и не собирался. Подпрыгнув высоко вверх, он толкнулся босой ногой от нурманова щита и перемахнул через викинга – как во время степных игр перепрыгивал через трех, поставленных рядом, лошадей. Еще один прыжок – и Славка оказался по ту сторону забора – в седле одной из лошадок. Та всхрапнула, ударила задом, но Славка поучил лошадку кулаком между ушей, а смерда, что держал поводья, – мечом по загривку. Плашмя, ведь это был не воин, а обычный селянин. Оглушил смерда, осадил заплясавшую лошадь и оглянулся. Очень вовремя. Нурман как раз выдернул копье из стены и, хекнув, метнул в Славку.
Вот теперь Славка уворачиваться не стал. Оказавшись в седле, пусть неудобном и непривычном, он почувствовал себя намного увереннее. Хоп! – и перехваченное копье уже в руке Славки.
Нурман аж хрюкнул: не ожидал от какого-то там полочанина этой исконно скандинавской повадки.
Удивился викинг, однако не смутился ничуть: вскинул щит, готовясь отразить Славкин бросок, и – бегом к воротам.
Славка метать копье не стал. Он послал коня навстречу викингу. Встретились они тесно, прямо в воротах. И ударили одновременно.
Викинг – сбоку, целя по Славкиному бедру. Славка – мечом по краю нурманова щита. Рывком намотанного на запястье повода (в руке было копье), вздернул коня на дыбы. Поднять необученного коня не получилось – он просто прянул назад. Меч Славки застрял в щите викинга и вывернулся из руки. А вот меч нурмана врубился в лошадиный бок. Бедолага-конь закричал-заржал, выворачивая душу, вскинулся-таки на дыбы, но сразу опрокинулся наземь, забил ногами. Нурман подался назад, чтобы не попасть под удар копыта, сместился вправо, пытаясь разглядеть, что случилось со всадником: поодаль упал или придавило…
Славка вынырнул из придорожных лопухов за спиной нурмана и ударил его копьем в шею пониже уха, под край шлема.
Звериным чутьем (услышать он не мог – все звуки потерялись в ржании умирающей лошади) нурман угадал опасность, дернулся, поворачиваясь. Так что удар прошел вскользь. Но – хватило. Отточенный край копья чиркнул по загорелой нурманской шее – и вскрыл жилу. Кровь брызнула – на сажень. Нурман, не обращая внимания на рану, кинулся на Славку. Славка отскочил, запутался ногами в траве, повалился в канаву, увидел проблеск клинка над собой, перекувыркнулся через голову, едва не свернув шею, вскочил на ноги, завертел головой, выглядывая врага.
Нурман пропал.
Славка обнаружил его, когда посмотрел вниз.
Нурман лежал в канаве. Ничком. Славка на мгновение усомнился: не хитрость ли? Но понял: с ним викинг не стал бы так хитрить.
Однако, спрыгнув в канаву, Славка на всякий случай наступил на десницу нурмана, сжимавшую меч. Викинг даже не дернулся. Неудивительно для человека, большая часть крови которого в этот момент впитывалась в землю.
Славка, поднатужившись, потянул тело из канавы. Выволок – и обнаружил, что народу вокруг прибыло. Несколько местных жителей, вооружившихся кто чем, смотрели на него.
Меч нурмана, как живой, скользнул в Славкину руку. Ладонь обняла рукоять – как прилипла. Это был настоящий меч, а не кое-как выкованная железяка ополченца.
Смерды попятились. Не то чтобы полуголый, босой, перепачканный в грязи Славка выглядел очень грозно… Грозным его делал труп нурмана у ног.
Когда Славка покинул деревню, он выглядел намного авторитетнее, чем когда в нее входил. Позаимствованный у нурмана доспех и оружие, пара коней, тугой кошель на поясе. Ему бы еще лук хороший… Но пришлось довольствоваться тем, который был приторочен к седлу одного из убитых новгородцев. Та еще деревяшка, но – лучше, чем ничего.
Смерды, впрочем, тоже остались в прибыли. Они унаследовали двух коней поплоше и имущество побитых новгородцев, которое им подарил Славка. Он справедливо рассудил, что ему оно – лишний груз, а, одаренные, смерды точно будут держать язык за зубами, если кто-то поинтересуется: куда это подевались княжьи люди?

Глава тринадцатая,
которая начинается неприятностями, а потом – возвращением того, кого Славка считал навсегда ушедшим за Кромку
Видно, Славке на роду было написано: дважды на одни и те же грабли наступать. А может, ловчие приемы у всех лесовиков одинаковые. Но в лесах кривичских угодил он ровно в такую же ловушку, что и в лесах древлянских.
Кривичская ловушка тоже сработала как надо: раз – и нога лошади в петле. Два – и подсеченная рывком веревки лошадь осеклась, нырнула головой вперед.
По замыслу ловца всадник должен был вот так же нырнуть – головой в землю. Но – не вышло.
Движение опавших листьев Славка заметил за миг до того, как затянулась петля. Да и нынешний Славка был не чета тому отроку, которого взяли тогда древляне.
Прыжок через голову падающей лошадки, сухой шелест покинувшего ножны меча, удобная тяжесть щита, сброшенного с плеча на руку.
Кобыла билась на земле, пытаясь встать. Заводной конек, шарахнувшийся, когда Славка выпустил повод, остановился и заржал. Двое ловцов, бросившихся было добить упавшего, – остановились на полпути. Одно дело – прирезать приложившегося оземь, оглушенного противника, совсем другое – лезть на обнаженный клинок.
Бронь на Славке была легкая: кольчужка. Полупудовый чешуйчатый панцирь остался во вьюке заводного. Но на его противниках – и того не имелось. Кожаные куртки с нашитыми бляшками. Такие в Киеве ополченцы носят.
Славка крутнул клинком, разминая руку, шагнул вперед.
Ловцы попятились. Бородатые мужички: один – с боевым топориком, второй и вовсе – с охотничьей рогатиной. Будто на кабана.
Славка засмеялся.
И едва не проворонил третьего. Хорошо, что слух у Славки был отточен на скрип оттягиваемой тетивы. Кабы на щелчок по рукавице – не успел бы. Щелчок раздался, когда Славка уже падал на землю. Стрела пропела над Славкой и впилась в плечо мужичка с топором. Тот хрюкнул удивленно, выронил топор и уставился на торчащий черен.
Мужичок с рогатиной раззявил рот, но высказаться не успел – Славка с земли метнул щит. Попал в колено. Мужик пошатнулся, Славка прыгнул (лучник за спиной пустил еще одну стрелу – в белый свет), скрутил мужичка, как тряпичную куклу, развернулся, прикрываясь им, как щитом.
Лучник больше стрелять не рискнул. Славка видел его, присевшего за кустами. Тот еще вояка – полголовы наружу.
Пойманный мужичок ожил, захрипел: «Пусти, нурман!» – затрепыхался как заяц, попытался дотянуться до сапога…
Славка придавил легонько, чтоб почуял силу и не дергался, тронул сталью горло:
– Какой я тебе нурман, смерд! Уймись, не то башку отрежу!
Мужичок обмяк… И завонял. Обделался.
Зря. Славка не собирался его убивать.
Тем более, подсеченная лошадка уже поднялась. Кажись, нога у нее цела.
– Эй, ты, в кустах! – крикнул Славка. – Вылезай, не трону!
Стрелок вылез. Лук он держал перед собой, внатяг. От страха, должно быть.
Нет, и этот тоже не воин. Надо же, какие дерзкие лесовички. Решили нурмана завалить.
Славка отпустил скрученного мужичка. Тот сел на травку.
Левой рукой Славка сдвинул шлем на затылок.
– Не боись, – сказал он с усмешкой. – Не нурман я.
– А ну брось меч! – потребовал лучник. – Не то стрельну!
– Ты уж стрельнул раз, – сказал Славка. – Хватит уже. – И шагнул к нему.
Дзеньк! – Славка поймал стрелу левой рукой, уронил на травку. Мог и не ловить, все равно слабая, да и мимо шла. Рука у стрелка дрогнула. Утомился, чай, впустую тетиву тянуть.
Вдруг рот стрелка растянула глуповатая улыбка. Удивленный Славка тоже улыбнулся – в ответ…
Но оказалось: неуклюжий стрелок обрадовался вовсе не ему.
– Меч наземь, чужак! – раздался за спиной Славки сиплый бас.
Славка скосил глаза и увидел на траве разбитую пятнами листвы тень. И еще одну.
Двое. Пешие. Стоят близко – вполне можно достать на развороте.
– Кладу уже, – примирительно произнес Славка, медленно сгибая колени, делая вид, что хочет аккуратно положить клинок на травку…
И крутнулся в стремительном развороте, уходя от возможной стрелы, атакуя снизу вверх ближайшего противника так, чтобы прикрыться им от второго.
С лязгом сшиблись клинки. Славкин противник был готов: встретил выпад мощно и умело, и так же умело сдвинулся в сторону, оставляя за спиной вспыхивающее сквозь листву солнышко и давая подход напарнику. Добрый воин, сразу видать. И доспех добрый: панцирь с зерцалом, шлем с личиной, а тыльник – кольчужная сетка ниже ворота. Опасный противник. Однако и Славка не лыком шит. Тоже сместился и уловил противника на выученный у воеводы Асмуда ромейский прием: показал открытый бок, как когда супротивник купился, послал клинок навстречу, отводя вражеский меч, и, вдоль руки противника, змеиным гибким выпадом – прямо в правую подмышку.
На севере так не бились. Любой нурман нанизался бы на клинок – как поросенок на вертел. Но этот воин оказался проворней нурмана, а может – знал прием, потому что будто бы был готов: свел Славкин клинок в сторону – вдоль кольчужного рукава, в прорезь наплечника, и кулачищем в обшитой железной чешуей рукавице треснул Славку по физиономии. Будь Славкин шлем в боевом положении, этот удар Славку бы особо не смутил. Наклонил бы голову и принял кулак на стальной налобник. Но шлем был сдвинут на затылок, потому Славка отдернулся назад, пытаясь одновременно выдернуть меч. Меч «увяз», и уклона не получилось. Кулачище пришел Славке точно в подбородок, и светлый день померк.
Очнулся Славка от холодной воды, бегущей по лицу.
Открыл глаза – и увидел над собой знакомое длинноусое загорелое лицо полоцкого воеводы Устаха.
– Здрав будь, сынку, – пробасил воевода и махнул рукой тому, что лил на Славку водичку: довольно.
– Здорово и тебе, дядька Устах, – сказал Славка с трудом двигая распухшей челюстью. – А я думал – тебя убили.
– А я думал – тебя, – без тени шутки отозвался Устах.
Славка сел, пощупал челюсть: сбоку уже налился здоровенный желвак.
– Это Кулиба тебя достал, – сказал Устах. – На-ка приложи, – он протянул Славке медную поясную бляху. – Кулиба у нас на это дело мастак. На кулачках дерется не хуже новгородца. А на мечах – еще лучше. Было время: Кулиба у самого Асмуда в отроках ходил.
– То-то он мой прием угадал, – сообразил Славка. – А как ты тут оказался, дядька Устах?
– Да уж оказался, – фыркнул воевода. – Ты мне вот что скажи, Богуслав: неужели отпустил тебя Владимир? – спросил Устах.
– Не то чтобы отпустил… Пощадил. Хотел сперва нурманам своим отдать, а потом узнал, чей я сын, – и пожалел. В клеть запер. Обещал свободу дать, когда Киев возьмет. Только мне, дядька Устах, не верится, что Киев ему дастся. Так что я взял да и ушел.
И рассказал, как сбежал из Полоцка.
К тому времени, как Славка закончил рассказ, вокруг собралась уже изрядная толпа. Все – вооруженные, хотя настоящих воинов было немного. Десятка два, может быть. Остальные – вроде того стрелка, который вместо Славки товарища своего подбил.
– Быстрый ты, – похвалил Устах. – Расскажи, что делать будешь?
– В Киев пойду, – ответил Славка. – Надо Ярополка известить.
– Эк разогнался, – усмехнулся Устах. – Все дороги уже перекрыты. Владимир, он не лыком шит. Дело знает.
– А лесами? – предположил Славка.
– А ты наши леса-то знаешь? – задал встречный вопрос воевода.
– Так ты мне проводника дай. Чай, найдется у тебя лесовик?
Устах засмеялся:
– Да уймись ты, торопыга. Послали уж вестников. И в Смоленск, и дальше. Скажи лучше, что в городе деется?
– Худо в городе, – Славка враз помрачнел. – Роговолт мертв. Сыны его – тоже. Рогнеда – у Владимира.
– Худо, – Устах сгорбил плечи, будто под многопудовым грузом.
Люди вокруг тоже пригорюнились.
Славка понимал Устаха. Для него, считай, вся жизнь была – в служении Роговолту.
Одна жена умерла бездетной. Вторая тоже ушла – родами. Дочку Устах вырастил сам, выдал за белозерского гридня. Третью жену брать не стал. Обошелся наложницей. Тоже бездетной. Она в Полоцке осталась. Может, мертва уже. А дом Устаха уж точно разграблен. Правда, нищим воевода не остался. Славка знал, что в батином торговом деле есть и Устахова долька.
– Слышь, дядька, а поехали к нам, в Киев, – предложил Славка. – Батя рад будет. Поживешь пока у нас, пока своим двором не обзаведешься. И Ярополк тебя с охотой примет. Да и воев твоих. Таким молодцам в лучшей дружине место, – Славка подмигнул Кулибе. – Князи твои – за Кромкой. Не вернешь. А с Владимиром сквитаться – лучше места, чем киевская гридь, не найти.
Устах поднял голову, глянул на Славку хмуро:
– За предложение – благодарствую. Но не поеду. Мертв Роговолт, но Полоцк стоит. И княжна моя жива. Так что дело мое – здесь. А что силы неравны, так и оса мала, а жалит больно. Пойдем-ка поснедаем да помянем князей наших. И ты, Богуслав, расскажешь нам поподробнее, как беда случилась.
После Славкиного подробного рассказа настроение воеводы не улучшилось. Но он сумел взять в кулак печаль и снова стал воеводой. Пусть даже теперь войско его иссчитывалось не тысячами – десятками. Собрал всех дружинников: тех, с кем прорвался сквозь нурманский строй, и тех, что прибились позже, – советоваться. Славка, естественно, тоже присоединился.
– Перво-наперво надо разведать, что сейчас творится в городе, – сказал Устах.
– Я пойду! – опередил всех Славка.
– Плохая мысль, – не одобрил Устах. – Тебя же в Полоцке сразу признают. Уж больно ты приметный, Серегеич! Лучше я мальца какого-нибудь пошлю – из смердов. Или, еще лучше, соберем телегу зерна – да и поедет разведчик попросту. Мол, торговать. Так, братки?
Воины одобрительно закивали. И все дружно высказали желание стать этим самым разведчиком.
– Не так, – враздрай с полочанами выступил Славка.
Никому он не собирался уступать право разведать Полоцк. Почему-то он был уверен, что непременно увидит Рогнеду. А может, даже и убежит с ней вместе. Увезет ее в Киев, а дальше… Что будет дальше, Славка не думал. Главное – забрать ее от Владимира. А там – как Бог положит.
– Телегу твою, дядька Устах, разъезды Владимировы за два поприща от Полоцка перехватят и отберут, – сказал Славка. – А если все же доедет она до города, так тоже толку немного. Прямо в воротах зерно это купят Владимировы люди. А верней, и покупать не будут – так возьмут. Там сейчас викинги верховодят, а эти, сам знаешь, никогда не платят, если можно задарма отхватить. А ежели возчик твой на кого поумнее напорется – так и того хуже. Я бы, к примеру, очень удивился, увидев такого дурня, что с зерном к городу едет, когда все из города прочь бегут. Вот это будет самое худшее. Подцепят твоего разведчика за ребро – и засвистит он, как влюбленный соловей.
– А можно скомороха послать, – предложил кто-то. – Скомороха никто не тронет.
– Какой еще скоморох? – удивился Славка.
– Да приблудился к нам один, – ответил Устах. – Из мерян. Забавный.
– Скомороху веры нет, – возразил Кулиба. – Сбежит. Меня надо послать. Я не сбегу. И не засвищу! – Кулиба послал Славке суровый взгляд.
– Ага! Меня, значит, в городе признают, а тебя, гридня полоцкого, – нет! – Славка засмеялся.
– Так я смердом переоденусь.
– Глупость говоришь, Кулиба, – сказал Устах. – Какой из тебя смерд? Как из сокола утка. Мальца я пошлю. Есть у меня один на примете. Шустрый…
– Настолько шустрый, что в кремль прошмыгнет? – поинтересовался Славка.
– Может, и прошмыгнет. А вот тебя точно дальше городских ворот не пустят. Если, опять же, по дороге не сцапают.
– Ну, сцапать меня – дело непростое, – самоуверенно заявил Славка и подмигнул Кулибе.
– Ага! – передразнил полоцкий гридень Славку. – Меня признают, а тебя – нет. Из тебя такой смерд…
– А кто тебе сказал, что я стану смердом переодеваться? – насмешливо спросил Славка. – Вот еще! Воином поеду. На коне и в доспехе.
Тут уж многие рассмеялись.
– Как увидит тебя, такого грозного, Владимирова гридь – так сразу в штаны наложит и из Полоцка прочь побежит! – развеселился Кулиба.
Только Устах не засмеялся.
– Говори, что придумал, – велел он.
– Да ничего особенного, – сказал Славка. – Слыхал, как брат мой через печенежский лагерь из осажденного Киева прошел?
– О том все слыхали, – ответил Устах. – Великое дело было. А что дальше?
– А то, что брат мой на печенега не очень-то похож. Правда, язык их знал неплохо. А я вот за нурмана вполне сойду. По-нурмански я говорю не хуже, чем по-печенежски. Доспех у меня – с нурмана. Конь, сбруя, одежка – все нурманское, трофейное. Ну как, дядька Устах, хороша теперь моя мысль?
– Не дюже, – покачал головой полоцкий воевода. – А ну как признают твой доспех, да и спросят, куда из него прежний хозяин подевался?
– Замечание правильное, – согласился Славка. – Так ведь у тебя здесь и кузнец есть, и кузница. Так что можно бронь маленько подправить. А меч я другой возьму. И коня. А еще хорошо бы что-нибудь приметное. Чтоб сразу в глаза кидалось и на все остальное уже не глядели. Брат мой, к примеру, с уздечкой бегал – будто коня искал. Мне тоже такая «уздечка» нужна… Может, предложишь чего, а, дядька Устах?
Воевода задумался…
– Эх, – промолвил он после паузы. – Если что с тобой случится, что я бате твоему скажу?
– Правду, – твердо произнес Славка. – Да не тревожься, дядька Устах! Я бате и сам все рассказать сумею. Я удачливый!
– Ну коли так… – Устах встал и хлопнул Славку по плечу: – Будет тебе твоя уздечка, сынок!

Глава четырнадцатая
Разведчик
– Ого! Ну и зверюга! – Нурманы из дружины Сигурда Эйриксона, княжьего воеводы, столпились вокруг телеги. – О! Побольше белого будет? Как думаешь, Скегги?
– Не-е… Белые покрупнее будут. Вот мы с братьями как-то завалили одного. Так втроем еле-еле уволокли!
– Ври больше! У этого-то зубищи – подлинней моего ножа! Нет, ты глянь! – Нурманы с интересом заглядывали в раззявленную пасть, щупали тушу, изучали запекшуюся кровь на шкуре.
– Ты глянь – летний, а жирок уже нагулял. Слышь, как там тебя, Горм – уважь, позволь отмахнуть окорок! А мы те четверть серебряной марки отвесим!
– Н-нет! – слегка заикаясь, ответил хозяин медвежьей туши.
– Что? Мало? – набычился тот, кого звали Скегги. – Четверть марки – хорошая цена. Очень хорошая.
– Д-да, – согласился тот, кто представился Гормом. – Т-только медведь – д-для к-конунга. К-как же к-конунгу – без лапы?
– Отстань от него, Скегги, – вмешался другой нурман. – Прав он. Пива хочешь, Горм?
– Н-не от-ткажусь! – Принял поднесенный холопом ковш, сдвинул немного вверх помятый исцарапанный шлем и в несколько глотков опростал емкость.
– Расскажи, как ты его? – спросил угостивший пивом нурман. – Как выследил громадину такую?
– Я его не выслеживал, – сказал Горм.
После пива он стал меньше заикаться, но слова все равно выговаривал плохо. Оно и понятно. Одна щека славного охотника изрядно распухла, и даже из-под шлема видно было, что раскровенена изрядно. Сразу понятно, что тяжко пришлось не только броне, но и тому, кто ее носил.
– Он сам напал, – сказал Горм.
– И ты его – один? – допытывался нурман.
– Трое нас было, – сказал Горм. – А можно еще пива?
– Налей, – велел стражник холопу. – А где же остальные?
Горм принял еще один ковш:
– О-о! Славно! Благодарю тебя…
– Рауми! – представился нурман. – Рауми Хальффсон.
– Благодарю тебя, Рауми. Трое нас было. Я и двое хольмгардцев. Ехали мы по тропе, а тут он выскочил. У меня лошадь шархнулась, споткнулась и упала. Выкарабкался, гляжу – хольмгардцы уже лежат. А зверь этот на меня бежит. Я его мечом рубанул, да он лапой махнул – меч мой улетел.
– И как же ты…
Горм приложился к ковшу, отер рот грязной ладонью и сказал:
– Ножом я его. Я на него закричал, он на дыбы поднялся, сгреб меня – ну я его ножом и ткнул меж ребер. А он меня – лапой по голове приласкал. Подумал – убил. Однако очнулся. Гляжу – а он рядом мертвый.
– Сильна твоя удача! – одобрительно произнес Рауми. – Ну ладно, вези его в замок. Там сейчас конунг.
– Угу. Благодарю за пиво, – Горм вскарабкался на телегу, мальчишка-смерд щелкнул кнутом.
– Надо же! – удивленно покачал головой Рауми. – Ножом. Силен этот Горм. Не помнишь, из чьего он хирда?
– Наверняка из людей Торкеля, – уверенно ответил Скегги. – Из чьих же еще?
В ворота княжьего кремля телега въехала беспрепятственно. Стража подивилась необычайным размерам убитого зверя и, узнав, что удачливый охотник желает подарить зверя князю Владимиру, тут же за ним и послали.
Владимир – сам изрядный любитель ловитв, появился быстро.
Мишку оценил.
– Такого большого зверя даже я не брал, – сказал он. – Если не считать Роговолта! – И засмеялся.
Столпившиеся вокруг вои тоже расхохотались. Эко князь пошутил.
– Я его ножом убил! – похвастался Горм.
– Да ну? – Владимир подошел к туше, вынул собственный нож – прямой обоюдоострый клинок в пядь длиной, втолкнул в рану.
– Точно, – сказал он. – Я даже удар этот знаю. И сам так могу. Это варяжский прием. А ты у нас – нурман, верно? Ну-ка сними шлем, воин. Хочу я на тебя посмотреть.
– Не стоит на меня смотреть, – мрачно произнес Горм.
– Ну это я сам решу, – голос князя посуровел. – Шлем долой, живо!
– Ну твоя воля, – Горм вздохнул.
И осторожно стянул с головы шлем.
Голова Горма до самых глаз была обмотана пропитавшимися кровью тряпками. Вместо правого глаза – струпья запекшейся крови. Правая сторона лица – одна сплошная опухоль.
– Что ж ты, дурень, в шлеме ходил? – удивился князь. – Тяжко же.
– Тяжко, – согласился Горм. – Зато никто не видит, каково мне. Я, конунг, боль хорошо терплю, да только боец из меня нынче неважный. А места здесь беспокойные. Увидели бы, что я ранен… Мало ли что… А когда я в шлеме, так и не видно. А про варяжский твой удар я не слыхал. Случайно получилось.
– Теперь будешь знать, – сказал князь.
– Буду, – согласился Горм. – Но на медведя больше не пойду. Этак и без второго глаза остаться можно. Так ты берешь подарок или как?
– Беру! – ответил князь. – Сегодня и съедим твоего мишку. А голову я сохраню. Знатная голова. Торкель!
– Я, конунг, – нурманский ярл выступил вперед.
– Славный у тебя воин! Позаботься о нем как следует.
И махнул рукой, чтобы забирали мишку.
– Славные, – согласился ярл – в спину уходящему князю.
«Правда этот – не мой», – добавил ярл мысленно.
Но вслух уточнять не стал. Воин и впрямь славный. Видно – из одиночек. Если выживет, можно и в хирд взять.
– Гудмунд, позаботься о нем, – переадресовал ярл распоряжение князя.
– Жрать хочешь? – спросил Гудмунд Желтый.
– Хочу, – ответил Горм.
– Тогда шагай за мной.
Дверь за Гудмундом закрылась. Горм остался один. Сначала он задвинул засов. Потом выплюнул изо рта восковый ком, заложенный под щеку. И наконец содрал с лица хитрую повязку – кожаный лоскут, на который птичьим клеем было налеплено подобие выбитого глаза и в клочья разодранного лица. Нурман Горм исчез. Зато появился киевский гридень Богуслав Серегеич.
Затем гридень чесался. Долго и с невероятным наслаждением. Кто знал, что именно зуд будет самым серьезным испытанием. Если не считать того, когда Владимир угадал по ране убитого медведя варяжскую сноровку и потребовал снять шлем. Что ж, нанятый Устахом скоморох заслужил свои полмарки. Сработал отменно. Владимир Славку не признал. И никто из нурманов не признал в нем чужого. Бог помог, должно быть.
Славка перекрестился и снова принялся чесаться. Потом умылся из ковша и почувствовал себя совсем хорошо.
С мишкой все придумал Устах. Вместе со Славкой они поехали на соседнее Волохово капище и купили этого мишку аж за гривну серебром. Волохи продали его охотно. Зверь был огромный и жирный, при этом хитрый, злобный и коварный. Весной мишка задрал кого-то из гостей, а потом сильно порвал одного из охотников, вызвавшихся порешить громадную зверюгу.
Устах прикончил его легко. Невелика удаль для варяга – убить зверя на цепи. Славка и сам бы мог, тем более что укромный этот удар – прямо в медвежье сердце, Славка ведал. Отец научил. А отца – Рёрех. Удар был, точно, варяжский. Устах Славку к медведю не подпустил. Сказал: нечего удачу по мелочам разменивать. Это было правильно.
Славка аккуратно отложил в сторону повязку со скоморошьей поделкой. Еще пригодится. Скинул бронь, снял сапоги, лег на лавку и спокойно уснул. Пару раз его будили. Сначала приходил лекарь, а потом – князя посыл: на пир звать. Лекаря Славка шуганул и на пир тоже, естественно, не пошел. Проснулся, когда совсем стемнело.
Пора заниматься делом.
Надевать скоморошью «полумаску» Славка не стал. Ночь безлунная, одежка на нем – нурманская. Сойдет за своего. Вооружился легко: меч, топорик, кольчужка, войлочный колпак, который можно надвинуть до глаз. Панцирь, шлем, щит – оставил. Сапоги сменил на мягкие поршни. Ему нынче не в строю биться, а лазать да прятаться.
На кремлевском дворе народу было немало: воины, девки, челядь. Воины в большинстве – крепко навеселе. Княжий пир все еще длился, шумел, но за столами остались самые стойкие. Мишку небось уже слопали.
Шум был Славке на руку. И всеобщий пьяный чад – тоже.
Слегка пошатываясь, будто тоже из-за стола, Славка побрел к конюшне. Никто ему не мешал, никто не пытался остановить. Разве что один раз повисла на шее пьяная теремная девка, но Славка ловко скинул ее на руки подвернувшегося новгородского молодца.
В конюшне было довольно людно. Многие из денников пустовали. Вернее, в них не было лошадей. Зато в избытке имелось сено…
Двигаясь в темноте вдоль стойл, Славка чуял не столько лошадиный дух, сколько человечий. Слышал, соответственно, пыхтенье и взвизги, а также – сочный храп тех, кто уже навеселился.
Эх, будь сейчас со Славкой хотя бы сотни две киевских гридней – и половина обосновавшегося в кремле Владимирова войска никогда бы уже не проснулась. Но сам он убивать никого не стал. У него другая задача: найти своего «хузарина». Наверное, в темноте конюшен Славка никогда бы его не нашел. Однако жеребец сам узнал хозяина. Обрадовался, заржал, сунулся наружу.
Славка его приласкал, убедился, что седло и прочая упряжь здесь же, в стойле, и быстро оседлал коня. Затем прошелся вдоль стойл, подобрал и взнуздал еще одного конька. По степной привычке, не поленился и подготовил еще двух, заводных. И только после этого отправился искать ту, из-за которой и пришел в логово ворога.
И вновь Славке повезло. Когда он выходил из конюшни, мимо прошмыгнула девка, в которой он признал одну из челядинок Рогнеды.
Пойманная за помятый сарафан девка покорно замерла. Она мелко дрожала, но не стала противиться, когда Славка увлек ее обратно в конюшню. Еще бы она противилась здоровенному «нурману»!
Судя по тому, как от девки пахло, ее только что изрядно попользовал кто-то из победителей. Может, и не один.
Оказавшись на сене, девка начала тихонько поскуливать. Как больная собачонка.
– Не бойся, – шепнул Славка. – Я тебя не трону. Скажи мне только, где твоя княжна?
Девка от удивления даже скулить перестала.
– Зачем это вам, господин мой? – прошептала она.
Славку она не признала.
– Ты знаешь, где она?
Девка молчала. Только мелкая дрожь сменилась крупной.
Славка мысленно ее похвалил. Трясется от страха, но госпожу не выдает.
И не выдаст. Добром.
Перебороть ее недоверие сейчас может только страх.
– Или ты говоришь, где Рогнеда, или – умираешь, – Славка сказал это с характерным нурманским выговором и чуток нажал на нежное девкино горлышко ножом. Тупой стороной, а то еще дернется со страху и порежется.
Ощутив холодное прикосновение металла, челядинка даже трястись перестала.
– В башне она, – просипела бедолажка. – В закатной башне. На самом верху.
– Сторожат?
– Угу.
Славка пошарил в поясе, нащупал резан и сунул девке в ладошку.
– Слушай и запоминай, – строго сказал он. – Я уйду, а ты останешься здесь. Если выйдешь раньше рассвета – я узнаю, и тебе будет худо. Поняла?
– Поняла, – мышкой пискнула девка.
– Рогнеда…
Княжна, прикорнувшая на медвежьей шкуре, брошенной на пол светлицы, вскинулась, как испуганный олененок.
– Рогнеда…
Бросившись к окну, княжна распахнула узкое оконце. Славка протиснулся внутрь и бесшумно спрыгнул на пол.
Рогнеда глянула из окошка вниз. Каменная мостовая сейчас была не видна, но Рогнеда помнила – десять саженей вниз. Она уже приглядывалась к этой мостовой. Думала – не прыгнуть ли головой вниз? Чтоб сразу все кончилось.
Славка обнял ее, взял в ладони светловолосую голову…
– Переплела волосы? – спросил ласково.
– Я не… Владимир…
– Знаю, что то была не ты, – перебил Славка. – Или он еще приходил?
– Нет… – пробормотала княжна. – Но он придет… Может – сегодня. Вдруг – сейчас?
Предположила – и сама испугалась.
– Хорошо бы пришел! – с угрозой произнес Славка, крепче прижимая к себе княжну.
– Он нас убьет!
– Или – я его!
– Тогда еще хуже будет, – убежденно проговорила Рогнеда. – Его люди предадут нас злой смерти. Ты ведь знаешь, что могут сотворить викинги.
– Знаю, – спокойно ответил Славка. – Только мы убежим. Кони готовы, Владимировы дружинники перепились… И вдобавок я удачлив, моя ладо! Обувайся и побежали!
– Как? – негромко спросила Рогнеда. – Дорога – одна. Вниз по леснице. А там – стража. Не меньше трех воев. Я слышала, как они переговариваются.
– Есть еще одна дорога, – заметил Славка. – Та, по которой я сюда пришел.
Княжна подошла к окну. Край резного, в затейливых оберегах, наличника выступал над стеной. Немного, пальца на два. Сама стена, обшитая аккуратно подогнанными досками, была тоже покрыта резьбой, но уже обычной, для украшения. Резьба мелкая, не зацепишься. Саму стену видно было локтя на два. Ниже – темнота. И десяток саженей – до земли.
– Как же ты взобрался? – изумленно спросила Рогнеда.
– На ножах, – пояснил Славка. – Меня батя научил. Втыкаешь нож в щель, подтягиваешься. Втыкаешь следующий… Так можно высоко залезть.
– А обратно?
– А обратно – мы косы твои обрежем да на них и спустимся, – пошутил Славка.
– Не хватит моих кос, – серьезно ответила Рогнеда.
– Да шучу я. Сейчас простыни твои на полосы раздернем, завяжем узлами. Не бойся! Я по ним спущусь – как по лестнице.
– А я?
– А ты – у меня на плечах. Не бойся, не уроню.
– Нет здесь простыней, – сказала Рогнеда. – И одежда – только та, что на мне.
Славка нахмурился.
Спускаться на ножах, так же, как поднимался? А вдруг клинок выскочит. Или – сломается под двойной тяжестью? Славка был готов рискнуть. Собой. Но не Рогнедой.
– Дурак я, – произнес он с досадой. – Мог ведь веревку взять! Ну я дурак! – И решительно: – Ладно! Дуракам везет! Если нельзя через окно, пойдем через дверь.
– Славка, Славка, – с тоской проговорила Рогнеда. – Убьют тебя. И меня – с тобой. Там же стража!
– Я первым пойду, – сказал Славка. – А ты здесь подождешь. Я их возьму по-тихому, а потом тебя позову.
– Не выйдет у тебя – тихо. Убьют тебя, Славка! Уходи, как пришел! Нет, не уходи! – Она вцепилась в его руку, будто он вот прямо сейчас может прыгнуть из окна. Останься… Ненадолго. И тут же: – Нет! Уходи! А то еще придет Владимир!
– Вместе уйдем! – решительно заявил Славка. – Не бойся, Рогнедушка! Все хорошо будет! Я удачливый! – Он поцеловал ее, прижав к себе крепко-крепко, потом отпустил с неохотой и направился к двери.
Дернул… Дверь не открылась.
– Там заперто снаружи, – сказала Рогнеда. – Говорила же: тихо не выйдет. Станешь дверь ломать – стража прибежит…
– Не стану, – Славка ощупал край двери и тихонько засмеялся. – Хорошее у тебя узилище! Дверь на ременных петлях! Сейчас я нижнюю взрежу – и протиснусь…
Так он и сделал. Поддел клинком толстую бычью кожу – и аккуратно перепилил ножом. Потом приналег на дверь. Что-то негромко хрупнуло, заскрипела жалобно вторая петля, Славка протиснулся в щель и оказался снаружи.
– Жди меня, ладушка, – проговорил он негромко. – Коли не вернусь… Значит… Не вернусь.
Рогнеда промолчала.
Славка отодвинулся от двери, прислушался.
Внизу, из-под винтовой лестницы, доносились грубые голоса. Два голоса… Нет, три. Плохо. Двоих бы Славка, может, и успокоил бы тихо. Троих – вряд ли. Но возвратиться назад он не мог. Гордость.
Славка присел и аккуратно вправил надрезанную петлю в дверную прорезь. На всякий случай. Если он вдруг не справится со стражей, враги, может, и не догадаются, что он пришел из комнаты княжны.
По лестнице Славка спускался очень-очень тихо. Один оборот лестницы, второй… Отблески света, запах горелого жира, голоса… Славка ловил каждый звук, каждый запах, старался понять, кто и где стоит. Когда осталась пара оборотов, Славка присел и глянул между ступенек. Увидел край стены, прыгающую тень и мужскую руку. Мускулистую, с темным узором татуировки. Рука эта держалась за поручень и… Славка отшатнулся.
Мужчина поднимался по лестнице.
Славке ничего не оставалось, как тоже двинуться наверх. Слава Богу, что на нем – мягкие поршни! Он ступал очень мягко, на край ступеньки ближе к стене. Чтобы не скрипнула, чтобы вниз не осыпалась грязь…
Мужчина мог не заботиться о скрытности, но он все равно поднимался медленнее Славки. Ступени под ним жалобно скрипели. Тяжелый, должно быть. Он нес плошку-светильник. И кожаную сумку на левом плече. Славка слышал, как она задевала за стену.
Напасть на него, пока он поднимается?
Нет, не получится. Он может выронить светильник. Или упасть сам. Тогда те, кто остался внизу, мгновенно всполошатся.
Перед дверью в светлицу была небольшая площадка. Но лестница здесь не оканчивалась. Она поднималась еще на один оборот – в маковку башни. Оттуда дозорный днем осматривал окрестности. Ночью, естественно, там никого не было.
Славка взбежал на полвитка вверх и присел на корточки. Он надеялся, что мужчина его не заметит. Если все будет удачно, то Славка нападет, когда мужчина окажется на площадке перед дверью. А еще лучше – когда тот войдет внутрь. Главное – чтобы ничего не упало вниз. Плошка или сумка…
Кудлатая голова показалась над краем площадки. Потом – плечи. Пошире, чем у Славки. А потом мужчина поставил плошку-светильник на пол.
Зачем он это сделал? Кто его знает. Но Славка не медлил не секунды. Упал сверху как сокол на цаплю. Левой рукой – за волосы. Правой, с замаха, – нож в основание черепа. Клинок с хрустом пробил хрящи и кость. Враг умер, не издав ни звука.
Славка, напрягшись, вытянул его на площадку.
Осмотрел. Нурман. Нет, свей. Впрочем, какая разница? Из оружия при нем – только топорик. Брони нет. Ну да, кого ему здесь бояться?
Штаны у свея были кожаные. Почти такие же, как на Славке. Это хорошо. Славка стянул поршни, надел сапоги убитого. Это даст несколько лишних мгновений. Топорик Славка тоже засунул за пояс.
Значит, внизу осталось двое? Отлично!
В сумке у свея лежал шмат жареного мяса и фляжка с пивом. Ужин для княжны? Пригодится. Славка закинул сумку за спину и двинулся вниз. На этот раз он не старался двигаться бесшумно. Наоборот, ступал тяжело и грузно. Убитый весил пуда на два больше Славки.
Он выиграл свои мгновения. Увидев знакомые сапоги, соратники убитого свея – их было двое – ничего не заподозрили. А потом было уже поздно. Топорик убитого свея врубился точно между глаз его товарища. Второй тоже ничего не успел. Только приподнялся с лавки – и Славкин меч разрубил ему голову.
Но на этом Славкино бешеное везение кончилось.
– Стой, где стоишь, варяг! – раздался за Славкиной спиной звонкий женский голос. – И повернись. Медленно.
В голосе этом было столько уверенности, что Славка действительно повернулся медленно.
И правильно сделал. Прямо ему в живот смотрела острая головка арбалетного болта. На таком расстоянии, да еще в тесноте, увернуться было невозможно. И сбить болт мечом – тоже. Слишком близко.
– Я тебя знаю, варяг.
Это была не женщина. Мальчишка, лет тринадцати. Красивый мальчишка, светловолосый, синеглазый… Маленький викинг. Славка ни на миг не усомнился, что стоит ему дернуться – и парнишка нажмет на спуск. Чем-то этот юный скандинав напоминал самого Славку. И в глазах его Славка прочитал: он будет не первым врагом, которого убьет маленький викинг.
– Я тебя знаю, варяг.
– А я тебя – нет, – спокойно ответил Славка.
Мысленно он прикидывал свои возможности. Возможностей было не больше, чем если бы арбалетный болт уже пришпилил его к бревенчатой стене.
Одно обнадеживало. Парнишка должен был выстрелить сразу. Любой отрок, оказавшийся один на один с матерым гриднем, в одиночку завалившим троих викингов. Сам Славка на месте отрока выстрелил бы не задумываясь. А этот – не испугался. Храбрость? Гордость? Уверенность в своей силе?
– Я – Олав, – сказал мальчишка. – Ярл Сигурд, воевода Вальдамара – мой дядя.
Сигурда Славка знал. Серьезный воин. Очень опасный.
– Я видел, как ты бился, – сказал мальчишка. – Ты очень хорошо бился. Я видел, как ты говорил с конунгом Вальдамаром. Ты очень хорошо говорил с ним. Но я, будь я на твоем месте, рус, вел бы себя не хуже.
– Верю, – согласился Славка. Да, храбрость и гордость. Парень, видно, вообразил себя героем саги.
Может, удастся его уболтать? Чтобы он расслабился, и тогда скрутить… Не убивать. Просто связать и…
– Ты быстрый и сильный, – произнес Олав. – Но вряд ли ты сумеешь меня перехитрить. И боги твои тебе не помогут.
– Бог, – возразил Славка. Просто чтобы что-то сказать. – Я – христианин и верю в Единого Бога.
– Я видел христиан, – заметил Олав. – Они не похожи на тебя. Много говорят о своем боге, и у них совсем нет чести. Из них удобно делать трэлей.
– Из меня трэль не получится, – усмехнулся Славка.
– Всякое бывает, – задумчиво произнес мальчишка. – Меня вот сделали трэлем. Правда, я тогда был совсем маленький. – И добавил после паузы, без всякой гордости, как факт: – Я убил этого человека. Ты пришел к дочери полоцкого ярла?
– Да, – не стал отрицать Славка.
– Как? У тебя есть крылья?
– У меня есть руки. Я влез по стене.
– Верно, – согласился Олав. – Я бы тоже так смог. Я хорошо лазаю. Когда мы с матерью жили в Опростадире, никто не приносил столько птичьих яиц, сколько я. А зачем ты пришел к дочери ярла, варяг Богослейв? Из удали?
Славка покачал головой.
– Я хочу ее спасти, – сказал он. – Вряд ли ты поймешь. Я люблю ее, Олав!
– Я понимаю, – с оттенком печали произнес юный скандинав. – Я знаю, что такое – любить. И терять того, кого любишь.
Сказано было так, что Славка сразу поверил: знает. Этот маленький викинг многое успел повидать за свою короткую жизнь.
– Я бы позволил вам уйти, – сказал Олав. – Но эта женщина – наложница конунга. Его собственность.
Рабыня. Я не могу тебе позволить обокрасть того, кому я присягнул.
– Эта женщина – полоцкая княжна, – возразил Славка. – Княжна не может быть рабыней!
– Даже сын конунга может стать рабом, – произнес Олав. – На некоторое время. Если она – настоящая княжна, то вернет себе свободу. А теперь назови причину, по которой я смогу сохранить тебе жизнь. И сделай это быстро, потому что скоро сюда придут.
– Потому что ты не хочешь меня убивать, – очень быстро сказал Славка.
– Этого недостаточно.
– Этого довольно, – Славка заставил себя расслабиться и говорить медленно и неторопливо. Как скальд. Если Олав вообразил себя героем саги, то он должен видеть в Славке такого же героя. Но – рангом пониже.
– Тот, кому суждено править, – неторопливо произнес Славка, – должен прислушиваться в своим чувствам. Потому что его чувства, его желания, особенно – непонятные, это больше, чем просто «хочу» или «не хочу». Истинный правитель чувствует волю Бога, а это выше ума и выше любых объяснений. Я – враг, я убил твоих людей…
– Они не мои люди, – перебил юный скандинав.
– Пусть так. Но ты ел и пил с ними. А со мной – нет. Но я все равно знаю о тебе больше, чем они.
– Что ты можешь знать обо мне? – сердито спросил Олав.
– Главное, – твердо произнес Славка.
Он решился, и теперь все зависело от того, угадал он или нет.
– Я знаю, что ты – сын конунга.
«Даже сын конунга может стать рабом…»
Олав вздрогнул.
«Сейчас выстрелит», – подумал Славка.
Но Олав не выстрелил:
– Кто тебе сказал?
– Никто, – Славка старался говорить спокойно и уверенно. – Кто мог мне сказать, если даже твой князь об этом не знает?
Он опять попал в цель. Конечно, не знает. Владимир осторожен. А еще более осторожен его дядька Добрыня. Со скандинавами они – в союзе. Дать приют беглому сыну конунга – лучший способ поссориться с конунгом правящим. Кто там сейчас правит у нурманов?
Славка поднапряг память. Как и все у него в роду, Славка много знал о том, что творится в мире. Торговые караваны воеводы Серегея ходили на все четыре стороны света и отовсюду приносили вести. За нурманами же следили особо. Не меньше, чем за ромеями. Итак, нурманы. Конунгом у них сейчас – Харальд Серая Шкура.
Славка помнил, что этот Харальд на пару со своим братом Гудрёдом прикончили другого нурманского конунга. Об этом говорили киевские нурманы, когда Славка был еще в детских. Лет пять ему было. На память Славка никогда не жаловался, поэтому имя убитого конунга вспомнил даже спустя столько времени. Тем более что имя было какое-то смешное. Хрюкви… Брюкви… Трюггви! Точно, Трюггви!
Правда, о том, что у конунга был сын, вроде бы не говорили ничего.
Однако терять Славке было нечего.
– Ты – сын конунга, Олав Трюггвисон! – заявил он уверенно. – И ты будешь конунгом, потому что твои боги заботятся о тебе! (Прости меня, Господи, за то что назвал богами нурманских кровожадных бесов!)
И помогают тебе принять правильное решение. Это значит, что ты тоже станешь конунгом!
Мальчишка расцвел. И одновременно надулся от гордости. Купил его Славка.
– Ты верно говоришь, – произнес он гордо. – Ты – вещий?
– Да, – охотно согласился Славка. – Я унаследовал дар у отца. Он – великий воин и великий ведун. Воевода Серегей. Ты, верно, слыхал о нем.
– Слыхал, – кивнул Олав. – Три дня назад, на пиру, мой дядя Сигурд и воевода Добрыня много говорили о нем. Говорили, что это твой отец помог Вальдамару стать ярлом Хольмгарда. Почему же ты служишь его врагу? Иди на службу нашему конунгу – и он подарит тебе полочанку! Он – щедрый!
«Возможно, и щедрый, – подумал Славка. – Если речь идет о золоте. Но если дело касается женщин – не особо. А Рогнеда вдобавок – единственная наследница полоцкого княжества».
Однако вслух Славка сказал другое:
– Я присягнул Ярополку. Не дело для мужа бросить своего конунга в трудную минуту. Даже из-за женщины, которую любишь.
Олаву Славкин ответ очень понравился.
– Ты первым назвал меня конунгом, Богослейв, сын Серегея, – сказал он, опуская арбалет. – За это я не только не стану тебя убивать, но обещаю: когда я стану конунгом, то сделаю тебя ярлом и наполню твои руки золотом! Запомни это, Богослейв! А теперь уходи! И не забудь о том, что я сказал, когда Вальдамар убьет твоего конунга.
«Это мы еще посмотрим», – подумал Славка.
Удача снова была на его стороне. Теперь осталось только скрутить юного «конунга», забрать Рогнеду и…
Удача Олава оказалась ничуть не меньше Славкиной, потому что не успел тот сделать шаг, как снаружи раздались громкие голоса…
– Беги, – шепнул Олав, вскидывая арбалет.
Славка ударом ноги распахнул дверь, которую как раз собирались открыть.
Воина, который тянул дверь на себя, отнесло шага на три. Славка кинулся в темноту. Другой воин, бородатый скандинав с копьем, размахнулся, чтобы метнуть копье в Славкину спину, но тут в плечо его ударила арбалетная стрела. Викинг уронил копье и взревел.
– Ты спас его, дубина! – пронзительно закричал Олав. – Тюлень безмозглый!
Викинг тупо уставился на маленького нурмана. К счастью, он не был берсерком, который сечет всё, что подвернется под руку, и вдобавок вовремя вспомнил, что мальчишка – племянник Сигурда.
– Кто это был? – спросил второй скандинав, поднимаясь с земли.
– Лазутчик! Человек Роговолта! Что вы стоите? За ним! – И бросился в сторону ворот.
Он успел заметить, что Славка побежал не к воротам, а к гриднице.
– Тревога! – завопил подстреленный викинг. – Враг в крепости! Лови! Бей!
К тому времени, когда в башне появились Владимир с Сигурдом, двор полоцкого кремля уже был полон множеством бестолково снующего народа – с факелами и клинками наголо.
Обгоняя гридней, Владимир кинулся к лестнице. Взлетел наверх, перепрыгнул через убитого нурмана, ударил в дверь с разбега облитым кольчугой плечом. Дверь, ослабленная подрезанной петлей, рухнула с грохотом.
Князь ворвался внутрь…
Рогнеда прижалась к стенке, забилась в угол…
Владимир налитыми кровью глазами оглядел горницу, кинулся к окну, выглянул… Потом обернулся, уже не так стремительно.
– Кто здесь был? – спросил он, нависая над княжной.
– Никого не было, – испуганно проговорила Рогнеда.
Владимир схватил ее за подбородок, вздернул голову, глянул в глаза:
– Не лги мне, рабыня!
– Я не рабыня! – Рогнеда отбросила его руку. – Я – княжна!
Нехорошая усмешка растянула губы князя.
– Ты – девка-подстилка! Ну-ка! – Владимир толчком опрокинул ее на ложе, задрал рубаху до подбородка, смял жесткой рукой молочной белизны грудь, цапнул между ног…
Рогнеда лежала, не шевелясь, глядела вверх, на закопченную потолочную балку.
– Вот теперь хорошо, – похвалил Владимир. – Будь послушной, и я тебя не обижу.
Если бы он заглянул сейчас в глаза своей полонянки, то увидел бы в них такую свирепую ненависть…
Но Владимира сейчас привлекали другие прелести.
Немногим позже, надев штаны и затянув пояс, Владимир почти ласково похлопал все такую же неподвижную княжну-рабыню по животу и сказал умиротворенно:
– Вот так-то, Рогнедушка. Не разувать тебе меня, а только подставлять норку. Хотя… Родишь мне сына – сделаю тебя младшей женой.
И вышел из светлицы.
Отстучали вниз по лестнице тяжелые шаги.
Рогнеда услышала, как он крикнул еще с лестницы:
– Поймали лазутчика?
– Ловят, – отозвался кто-то из гридней. – Споймаем. Кажись, подстрелил его Олав.
– Что ты болтаешь? – перебил другой. – Не попал Олав. Его болт Скегги, дурень, собственным мясом перенял.
– Я – в трапезную, – бросил Владимир. – Сигурд! Лазутчиком сам займись. Олава ко мне. Княжну не тревожить. Двери поставить на место и запереть. Побитых убрать.
Последние слова донеслись уже со двора. Князь покинул башню.
Только тогда княжна поднялась, взяла рушник, брезгливо утерлась и прошептала мстительно:
– Рожу, рожу я сына, рабичич… Только – не от тебя.
Ранним утром Славка, нацепив на лицо кровавую «заплатку», как ни в чем не бывало выбрался из своего закута.
Первым делом глянул на башню. Княжну стерегли еще строже, чем ночью. Под окнами сидели двое. Третий подпирал двери. А сколько еще внутри?
Нет, не увести ему нынче Рогнеду. Значит, надо убираться из Полоцка.
Славка подошел к колодцу. Его уважительно пропустили вперед. Признали в нем того, кто подарил князю громадного мишку. Еще бы не признать – с такой-то подряпанной рожей.
– Что за шум был ночью? – спросил Славка по-нурмански.
– Милый дружок к дочери полоцкого ярла заглянул, – ответил кто-то тоже по-нурмански.
Несколько викингов расхохотались.
– Опозорились Сигурдовы воины, – насмешливо заметил другой.
– А племянник Сигурдов вместо незваного гостя подстрелил Скегги Шепелявого, – добавил третий.
– Значит, не поймали? – сделал вывод Славка. Вернее, «Горм».
– До утра бегали. А полочанин небось сразу через частокол махнул – и был таков.
– Слышь, Горм, тебя ярл искал.
– Торкель? – спросил Славка.
– Ну да. А у тебя есть другой ярл?
– Был другой, – вздохнул Славка.
Его похлопали по плечу, успокоили:
– С Торкелем тоже плавать можно. Он удачливый. Пойдем, мы тебя проводим.
И Славка поплелся к Торкелю.
Ярл был бодр.
– Как дела, Горм? Помирать не будешь?
– С чего бы? – промямлил Славка.
– Знахаря вчера выгнал.
– А на что мне знахарь, – буркнул Славка. – Мне рану здешняя ведьма заговорила. И медвежью печень на ней держала, пока кровь не встала. Теперь точно заживет.
– Вижу, вижу, – одобрил Торкель. – Запах от тебя дурной идет, но лихорадки нет. Поправишься. На-ка вот! – Он сунул Славке кожаный мешочек. – Тебе князь марку серебром пожаловал. Всё. Иди, отдыхай. Три дня тебе даю. Потом – в дозор со всеми пойдешь.
– Да я и сегодня могу, – пробубнил Славка, притворяясь довольным.
– Отдыхай, я сказал! – рявкнул ярл, и Славка ушел. Правда, не отдыхать, а в конюшню. Девка, которую он пугал вчера, уже убежала. Зато конек его был на месте. И никто не обратил внимания на то, что жеребец оседлан. Хотя нет, наверное, обратили. В яслях была не трава, а овес. Видно, кто-то из конюхов решил, что коня ждет работа. Правильно решил. Славка вывел «хузарина» из стойла. Уселся в седло. Неловко – как и подобает славному викингу.
Конек покосился с удивлением: ты что, хозяин, заболел? И потрусил к воротам. Здесь Горма тоже признали. Спросили: куда собрался? Еще одного мишку заломать хочешь?
– Не-е, – простодушно ответил Славка. – Я – к девке.
Выпустили его беспрепятственно. Из терема и из города.
Но только оказавшись в поприще от Полоцка Славка рискнул снять с лица вонючую нашлепку и подтянуть стремена на привычную длину.
К нему постепенно возвращалось хорошее настроение. Жаль, конечно, что он не увел Рогнеду, но зато ушел сам. Второй раз Владимир его вряд ли бы пощадил. Ну все! Теперь – прямо домой. Смоленского наместника упредил Устах, а Славка поскачет прямо в Киев. Сейчас каждый день на счету. Киев – силен. Да только силы его разбросаны по всей киевской земле. Чтобы собрать их в один кулак, потребуется немало времени. Но уж тогда…
В победе Ярополка Славка не сомневался. Киев – не Полоцк. Новгородским крикунам с Ярополковым войском тягаться… Смешно. Даже если к ним прибавить тысячи три-четыре свеев да нурманов.
Скоро Владимир получит свое, а Рогнеда – свободу. И тогда…
Славка не мог точно сказать, что будет тогда. Но он – надеялся…

Глава пятнадцатая
Сомнения князя Ярополка
– Собрать все силы! Кликнуть воев с городов и весей! Да мы втрое сильней – против Владимирова войска! Раздавим их, как яйцо в кулаке! – Варяжко, самый младший и самый горячий – на боярском совете киевского князя, сжал немаленький кулак, потряс им перед носом сидевшего рядом щекавицкого боярина Кути.
Тот отодвинулся с недовольной гримасой.
– Раздавим их, княже, пока из яйца не вылупился беркут!
– Не кричи, подтысяцкий, – проворчал старший из бояр, Блуд. – Беркут уже вылупился. Много ты навоюешь – с ополчением смердов против северных ярлов.
– Ты меня еще воевать поучи, боярин оброчный] — по-волчьи оскалился Варяжко. – Кто сказал о смердах? Я о воях говорю! О дружинниках Святославовых, что ныне по своим землям сидят, о стороже, о заставах на Диком Поле. Да князю стоит только стрелу послать – и под его знамено тридцать тысяч лучших воев встанут!
– А степняки как же? – поинтересовался Блуд. – Откроем заставы – тут-то они и нагрянут. А как начнут зорить родовые земли этих твоих лучших воев, те и разбегутся – родню свою защищать. И останется наш князь с малой дружиной – против Владимировых полчищ!
– Да какие там полчища! – закричал Варяжко. – Вот сидит гридень киевский Богуслав! Он Владимирове войско собственными глазами видел. Сосчитать мог. Скажи им, Славка! Сколько у Владимира воев? Много?
– Немало, – солидно ответил Славка.
Он в боярский совет не входил, но держался уверенно. А чего стесняться? Вон отец его сидит, вон – брат. Да и князь ему – батько. Славка теперь – старшая гридь. Десятник. А бояре… Да ну их. Важность да мошна тугая. Не все, правда. Есть и настоящие. Но – мало. При Свенельде – больше было.
– Немало, – повторил Славка. – Тысяч десять-одиннадцать наберется. Это – вместе с новгородцами, – уточнил он. – А настоящих воинов, Владимировой гриди да свеев с нурманами, – не больше шести тысяч.
– Вот! – воскликнул Варяжко. – У нас только в Киеве да в городах ближних – и то больше!
Ярополк молчал. Глядел пустыми глазами, будто прислушивался к чему-то в себе.
– Варяжко прав, княже, – наконец подал голос воевода Артём, лишь седьмицу назад вернувшийся в Киев. – Это перед взятием Полоцка у Владимира десять тысяч было. А теперь, когда он показал свою силу и удачу, боюсь, войско его умножится. Позволь, я сбегаю в Чернигов. Воевода Претич сейчас в большом почете у черниговского князя. Я поговорю: может, Чернигов пришлет нам воев.
– Черниговский князь данью мне обязан, – сухо ответил Ярополк. – Я не буду у него просить. Велю – он придет.
– А если не придет? – Это подал голос воевода Серегей.
Сразу несколько бояр возмущенно загомонили:
– Как это – не придет? Да мы его…
Воевода Серегей встал. Прошелся по лицам бояр тяжелым взглядом. Ропот умолк. После того как из Киева отбыл Свенельд, Серегей стал самым важным из бывших Святославовых воевод. Его побаивались даже те, кто исконно держал сторону Блуда.
Присмирить бояр нетрудно. Труднее – с Ярополком. Не нравился Сергею великий князь. Что-то в нем надломилось после смерти брата. Будто чувство реальности он утратил. Чуть что: «Бог на нашей стороне!» И вместо того чтобы решения принимать, запрется с женой-ромейкой и молится.
С духовной точки зрения это хорошо. И для бывшей монахини Наталии – естественно. А вот для великого князя такой подход просто опасен. Тем более что это христианское смирение напоказ нравится очень немногим киевлянам, среди которых христиан – малая часть. Простой люд, он больше к старым богам склонен. Да и дружина в большинстве – тоже. Тут хитрец Владимир, поднявший знамя верности старым богам, ловко угадал. Получается, робичич теперь ближе киевлянам, чем законный, Святославом поставленный князь Ярополк.
Те воины, которые почитают Перуна, хотели бы видеть вождем своим не христианина, а верховного жреца их бога, который сам приносит жертвы и сам творит языческое действо, радуя Перуна Молниерукого пролитой жертвенной кровью.
А Ярополк мало того, что на Перуново капище не ходит, так еще и на поле боя кровь не проливает.
Да и прочие боги на Ярополка обижены. Вон брата родного задавил. Неправильно это.
Сергей, уже четверть века живущий среди язычников, прекрасно понимал их мысли и чаяния. И знал, что прочим князьям близких Киеву земель: белозерскому, туровскому, мелким волынским князьям, вечно беспокойным радимичам и вятичам, союзным ободритам и иным северо-западным племенам – Владимирово язычество куда больше по вкусу, чем отрицающее всех кумиров и идолов христианство. Дать Владимиру время – значит дать ему возможность обрести естественных союзников. Да и скандинавское его воинство может изрядно увеличиться. У нурманов сейчас время трудное. Недавно был убит их конунг Харальд Серая Шкура, и главным среди нурманов стал ярл Хакон, ставленник датского конунга Харальда Синезубого. Ясное дело, это пришлось не по вкусу ни конунгу свеев, ни самим нурманам. Будет большая рубка. Причем изрядная часть викингов постарается увильнуть от этого мероприятия, не сулящего личных богатств и личной славы. А, следовательно, Владимир, нацелившийся на Киев, для таких – идеальный вождь. Сильный, удачливый, щедрый. Морские разбойники, грабившие Европу и Англию, к «Гардарике» до сих пор подступиться не могли. А тут – такая возможность… Тем более (если Славка ничего не напутал), у Владимира – законный сын бывшего нурманского конунга. Это такой козырь, которым Владимир непременно воспользуется.
Нет, Владимира надо давить сейчас.
Лучше, конечно, убить. В принципе это возможно. Связи у Сергея в Новгороде сильные. Есть верные люди и в княжьем городище. Капнуть яду в чашу с вином. А еще лучше – в братину. Несколько капель – и нет больше ни Владимира, ни всех его ближников.
Любой византийский император так бы и поступил. Но Ярополку это даже в голову не придет. А у самого Сергея организовать подлое убийство и раньше рука не поднялась бы. А уж теперь, когда тот пощадил Славку…
Плохо и то, что у Владимира в Киеве наверняка куча доверенных людей. Артём вызнал лишь о двух-трех. По совету Сергея брать их он не стал. Установил наблюдение в расчете на то, что плотвичка подведет к щукам. Результат – ноль. Владимир – мутит. Ромеи – мутят. Волхвы – мутят. Недавно поймали человечка, который на Ярополка хулу нес. Допросили с пристрастием, и оказалось – человечек этот на князя Мешко работал. Выгодно князю лехитов смуту в Киеве затеять. Глядишь, удастся прибрать к рукам городок-другой.
Всем выгоден слабый Киев. Каждый племенной князек о независимости мечтает. Помощи от них требовать – бессмысленно. Мы, скажут, Киеву присягали от внешних врагов совместно обороняться. А Владимир – это не внешний враг, а родич. В распри родичей вмешиваться мы не присягали.
Так что зря Артём надеется на Претича. Сам воевода, может, и придет, а вот дружина черниговская – шиш.
Рассчитывать можно только на себя. И действовать быстро. Немедленно. Сергей вздохнул. Эх, нет больше Люта. Вот он умел прыгать по-святославовски. Артём, впрочем, тоже может. Дать ему тысяч десять степных витязей. Дороги сейчас сухие, хорошие. Дву-о-конь долетят птицами. Ударят внезапно, разгонят Владимирове войско. Хорошо бы и самого Владимира захватить. Или хотя бы этого малого, Олава нурманского…
Сергей снова вздохнул… Эх, годик бы еще – силы восстановить. Он бы и сам мог… Но – надо ли? Может, именно Владимир нужен Киеву?
Хотелось – озарения. Чтобы, как встарь, – увидеть, что нужно делать. Увидеть, куда катит колесо Истории. Владимир, Владимир… Что-то такое о нем помнилось… Невнятное. Хорошее. Наверное, хорошее, раз помог ему Сергей когда-то новгородским князем стать… А сейчас выбор, увы, невелик. Владимир – язычество, прошлое. Ярополк – христианство. Значит – будущее. И все-таки не лежала у Сергея душа – к Ярополку. Только долг…
Бояре удивленно взирали на пригорюнившегося воеводу. Некоторые зашептались. Этот шепот и легонький толчок сидящего рядом Артёма вернули Сергея в реальный мир.
– Я так мыслю, княже, – сказал воевода с достоинством. – Подмогу нам собирать – некогда. Время – дороже. Пути сейчас добрые. Надо спешно поднять гридь, старшую и младшую, всех, кого можно собрать за три дня. И пусть идут к Полоцку. Вперед большие дозоры послать – чтоб ни один гонец к Владимиру не проскочил. И еще послать кого-нибудь – связаться с теми людьми Роговолта, что уцелели. Они свои кривичские леса знают: запрут тропки-дорожки – барсук не проскочит.
Сказав это, Сергей внимательно оглядел собравшихся бояр. Попытался угадать: кто из них на Владимира шпионит? Не выдаст ли себя?
Нет, так не угадать. Ничего. Засады на дорогах расставить – недолго. Поймаем, расспросим…
Бояре помалкивали. Ждали, что ответит на предложение воеводы великий князь.
Но первым высказался не князь, старший боярин.
– И кто поведет это войско? – поинтересовался Блуд. – Уж не ты ли?
– Воевода Артём поведет, – сухо произнес Сергей.
Блуд тут же ткнулся к уху Ярополка. Зашептал что-то.
Великий князь поднял голову. Посмотрел на Сергея… с подозрением. Потом сказал негромко, без выражения:
– Мы подумаем.
Встал и вышел.
Блуд поспешил за Ярополком.
Что же эта сволочь ему нашептала?
– Все, как я тебе и говорил, княже! – возбужденно говорил Блуд. – Воевода Серегей с Владимиром заодно. Я слыхал – и новгородское княжение у Святослава Серегей для Владимира выпросил. И сыновья его не зря к Владимиру ходили. Кто знает: может, Богуслав этот Владимиру полоцкие ворота и открыл?
– Глупости говоришь, – отмахнулся Ярополк. – Славка меня от стрелы закрыл. Он мне верен.
– А старший, Артём? Зря, что ли, Владимир его одаривал? Большую силу забрал воевода Артём, княже. Врагов твоих замиряет, дружину твою водит, как свою. Дела посольские сам решает. Кто знает, о чем он там с немцами договорился? Дашь ему лучших людей, а он с Владимиром сойдется, и пойдут они на Киев вместе. А тут их воевода Серегей – встретит. Богатства у него такие – три печенежские орды купить можно. И останешься ты, княже, без дружины и без Киева. Сошлет тебя Владимир княжить в какой-нибудь Улич. А казну твою – приберет. Хорошо, если жену не отнимет, – он до красивых баб, я слыхал, сам не свой.
Ярополк сумрачно глянул на своего советчика. Сказал без особой уверенности:
– Серегей – христианин. А рабичич – за старых богов. Я сам поведу войско.
– Мудро, – согласился Блуд. – А за Киевом я присмотрю.
– Почему – ты?
– А кому ж еще? – развел руками боярин. – Кому еще ты можешь доверять, как мне?
– Что-то я проголодался, – сказал Ярополк. – Эй, кто там? Кликните, чтоб накрыли стол в трапезной княгини. Ступай, боярин. После поговорим.
Блуд покинул покои, ничем не показав своего разочарования. Как было бы чудесно, если бы Ярополк оставил на него Киев. Лучшего и придумать нельзя: князь, воеводы, большая и малая дружины – уходят на север. И увязают под стенами Полоцка или еще где. А Киев – полностью в руках Блуда. И он будет творить все что пожелает. Первым делом – растрясет те роды, которые побогаче. Того же воеводу Серегея. Иудеев прищемит. За них теперь заступиться некому. Князя нет, хузарского хаканата нет. Лехитскую слободу Блуд тоже растрясет. Мешко-князю это не понравится. Но это только к лучшему. Решит войной пойти – пойдет через волынские княжества. Там и увязнет. Жаль, ромеев прищучить нельзя. Вот где золотых солидов – как карасей в Почайне. Но с кесарем ссориться – опасно. И с кем тогда торговать? А вот печенегов лучше купить. Причем сразу. Деньги найдутся. Казна княжеская, она ведь тоже в Киеве останется. Вот на нее Блуд печенегов и купит. А потом, со степными наймитами, пойдет примучивать тех, кто его власти воспротивится. И все тогда у Блуда будет. Все. И наложницу Ярополкову, ромейку Наталию, он тоже возьмет. Ох, хороша ромейка! Такую не купишь. Такую только отнять можно…
– Как ты красива, любо моя! – Ярополк лежал навзничь на влажной простыне и глядел на склонившуюся над ним Наталию. Точеное, будто вырезанное из слоновой кости лицо, глаза, отливающие синью, арки бровей – будто нарисованные. Волосы, блестящие, гладкие, черные, как вороново крыло, щекочут Ярополку живот. Руки, нежные, мягкие, словно ладошки младенца, гладят безволосую юношескую грудь. На выпуклой груди, напротив сердца – синяя нитка буквиц. «Спаси и сохрани». И крестик. А на правом плече – витой и замысловатый рунный узор – для силы десницы. Его накололи Ярополку по воле отца. Ярополк помнит: было больно, но он – терпел. И гордился. Такой же узор был и у самого Святослава. И у отца его. И у деда Игоря. Родовой варяжский знак. И у Олега такой же был… И у робичича.
Ярополк нахмурился, пальцы, ласкавшие грудь жены, напряглись и сжали чуть сильнее… Наталия отстранилась невольно.
– Прости, – извинился Ярополк.
– За что же, мой господин? – Наталия улыбнулась нежно. – Я – твоя. И тело мое – твое. Делай с ним все что пожелаешь.
Ярополк улыбнулся, но улыбка получилась нерадостная. Мрачные мысли мучили киевского князя.
– Не только тело твое, но и ум – тоже мой.
– Да, мой господин, – чистое личико ромейки стало серьезным. Поняла, что муж хочет с ней посоветоваться. Не впервые.
– Я хочу идти на Владимира, – сказал Ярополк.
– Сам?
– Сам, – подтвердил князь. – Довольно мне за спинами воевод прятаться. В мои годы отец уже великим воителем слыл, а я…
– А ты, мой господин, великим правителем слывешь. Отца твоего диким варваром почитали, а твоих послов императоры принимают.
– А толку что? У нас – другие обычаи. Решит моя гридь, что я бесславный князь, – и уйдет. К тому же Владимиру и уйдет.
– Старшая гридь – не уйдет. Ты ведь им земли раздал. Куда они от своих наделов?
– Да куда угодно! У нас земли много! Больше, чем людей. Сильный человек у нас без земли не останется. Отойдет к северу, велит холопам выжечь огнище – вот и надел.
– Не уходи из Киева! – проговорила ромейка умоляюще. – Когда кесарь уходит из столицы, обратно он может уже не вернуться. У нас говорят: кто правит Константинополем, тот правит государством. Уйдешь – на кого Киев оставишь?
– А если на тебя? – Ярополк ласково тронул ее щеку.
Его соложница качнула кудрявой головкой:
– Не удержать мне Киев. Вот кабы сын у нас был, тогда, его именем…
– Будет у нас сын, – пообещал Ярополк. – Разве мы с тобой мало для этого трудимся?
Наталия прильнула к нему:
– Ты очень силен, мой господин!
Это было правдой. Редко так было, чтоб с восхода до восхода они были близки менее двух раз. И не было у Ярополка других любовниц. Попробовал раз-другой (князю положено) – и оставил это дело. Никто так не мил, как его красавица. Повезло ему. Повезло, что, когда кесарь Никифор казнил семью Наталии, пощадил десятилетнюю девочку. Отдал в монастырь во Фракии. Повезло, что разграбившие монастырь русы отметили ее красоту и отдали отцу. А тот подарил Ярополку. Несказанно повезло.
– Откуда ты столько знаешь? – прошептал Ярополк в нежное ушко.
– Книги, – ответила Наталия.
Князь и сам это знал. Его подруга была заядлой книгочейкой. И его приохотила. Теперь у него не меньше манускриптов, чем в том монастыре, где когда-то приняла постриг дочь ромейского патрикия.
– Тогда я Киев на Блуда оставлю, – решил Ярополк. – Он – хитрый. Он удержит Киев.
– Я не верю Блуду, – ромейка нахмурила бровки.
– Почему?
– Когда он на меня смотрит – будто руками щупает. Липкими такими, противными… – Наталия содрогнулась. – Я его боюсь!
– Не бойся, – Ярополк прижал ее к себе. – Я тебя в обиду не дам. Никому. Хочешь – выгоню Блуда?
Наталия потерлась щекой о гладкий (далеко еще до бороды) подбородок Ярополка:
– Не надо. Он ведь полезен тебе, мой господин.
– Полезен, – согласился князь. – Так что же мне делать, моя ладо? Поведу войско – оставлю Киев. Отправлю воевод – отдам им славу…
– Никуда не ходи, – прошептала ромейка, лаская сильную шею князя. – И войско никуда не отправляй. Твой полубрат алчен. Он сам к тебе придет. И тогда ты его уничтожишь.
– Решено! – Ярополк засмеялся, обрадовавшись тому, что выбор сделан и выбор этот ему приятен. – Пусть рабичич придет и попробует взять Киев. Пусть попробует! – Ярополк снова засмеялся. Звонко и радостно. По-мальчишечьи.
За это Наталия его особенно любила. За то, что в свои семнадцать (зрелый возраст для вождя русов) великий князь киевский не утратил очарования юности.
Только одного не хватало ей для счастья. Сына.

Глава шестнадцатая
«Я воспитаю его как собственного сына»
– Олав, сын Трюггви! – неторопливо, будто смакуя, произнес Владимир. – Что ж ты скрыл от меня такую важную вещь, ярл Сигурд?
– Я боялся за племянника, – честно ответил ярл. – Ты ведь был дружен с убийцей его отца?
– Дружен? – Владимир усмехнулся. – Я ходил в вик с сыновьями Гуннхильд, это верно. Но ты – мой человек. Мой воевода. Ужели ты не знаешь, что у нас не предают своих чужим? Ты оскорбил меня, Сигурд, – Владимир сокрушенно покачал головой. – Ты поступил так, будто у меня нет чести.
Сигурд смутился еще больше. Однако возразил:
– Ты – конунг. У конунгов другая честь, чем у бондов и хускарлов.
– У меня честь только одна, – сурово произнес Владимир. – И эта честь требует доказать тебе, что ты важнее для меня, чем любой чужак. А поскольку твой племянник, Сигурд, показал себя очень хорошо, то я хочу приблизить его к себе. Он будет есть за моим столом, сидеть рядом со мной на советах и даже сопутствовать мне в битвах. Я буду воспитывать его как собственного сына. И помогу ему стать тем, кем он был рожден. Разумеется, ты тоже будешь рядом, Сигурд Эйриксон, – добавил князь, чтобы ярл не подумал, что он хочет отнять его пляменника. А сейчас иди и позови его. Я хочу сам сказать моему дружиннику о его новой судьбе.
– Благодарю тебя, мой конунг! – Сигурд поклонился настолько низко, насколько позволяла ему гордость ярла. – Прости, что усомнился в твоей дружбе!
Добрыня вошел в светлицу, едва Сигурд ее покинул. Дядя Владимира видел и слышал все через потайное окошко.
– Ты был прав, когда не захотел выдать мальчишку Харальду, – сказал он. – Теперь Харальд Серая Шкура мертв, но убил его не Хакон-ярл, а давний недруг Серой Шкуры – Золотой Харальд. А Хакон-ярл напал на Золотого Харальда, когда тот ослабел после битвы с Серой Шкурой, захватил его и повесил. А потом присягнул конунгу данов. Я очень удивлюсь, если изрядная часть нурманов не захочет подчиниться Хакону. Им стоит узнать, что сын настоящего конунга Трюггви – твой дружинник. Тогда всякий нурман, недовольный Хаконом, может прийти к тебе. И через год у нас будет такое войско, что Ярополк обгадится, увидев все его знамена.
– Если только Ярополк не придет к нам этой осенью.
– Он не придет! – уверенно заявил Добрыня. – Свенельд покинул его, а с остальными воеводами Блуд управится. А даже если и придет – неужели ты боишься этого мягкотелого христианина?
– Я его не боюсь, – спокойно ответил Владимир. – Однако он – тоже сын моего отца. В нем тоже живет дух воителя.
– Он – христианин, – пренебрежительно произнес Добрыня. – Этим всё сказано. Это земля наших предков и наших богов. Здесь нечего делать ромейскому висельнику.
Владимир пристально посмотрел на дядю. Полянин Добрыня говорил с полным основанием. Его предки действительно жили на землях Киева очень давно… И так же давно платили дань тем, кто ими правил. Отец Владимира очень развеселился бы, услышав такие слова от полянина. «Наша земля». Это – моя земля, сказал бы он. Моя и моей руси. А вы все – мои холопы.
Но Владимир сам был наполовину полянином. Поэтому он смолчал. Тем более что Добрыня был прав. Его младшему брату никогда с ним не сравниться. Именно Владимир унаследовал удачу и силу отца. И его богов.

Глава семнадцатая
Живое доказательство измены
– Дурак! Ну дурак! – Сергей в сердцах хлопнул ладонью по столу. – Страус чертов! Голову в песок – и все в порядке!
– Страус – это кто? – заинтересовался Славка.
– Птица такая, – буркнул Сергей. – В Африке живет. Если испугается – башку в песок засунет и думает, что спряталась.
– Наврали тебе, батя, – усомнился рассудительный Артём. – При этакой повадке сожрали бы местные лисы да волки твоих страусов – и потомства не осталось бы.
– Может, и наврали, – согласился Сергей. – А может, и нет. Страус – здоровенная птица. Повыше лошади.
Артём задумался, потом сказал:
– У арабов тоже такая птица есть. Рук называется, елефантами питается. Хвать елефанта за бока – и уносит к себе в гнездо. Птенцов кормить.
Славка хихикнул. Понял, что братец шутит.
– Страус не летает, – хмуро проговорил Сергей. – И не о страусе речь, а о князе нашем скудоумном. – И залпом влил в себя здоровенный бокал густого ромейского вина семилетней выдержки.
– Ты, бать, на ромейское-то не очень налегай, – заметил Артём. – Нам сегодня еще с печенегами толковать.
– Мне это вино – что твоему елефанту дробина… – проворчал Сергей, однако бокал отставил.
– Не кручинься ты так, батя, – сказал Артём. – Ярополка ты не переделаешь, а ночная птица дневную всегда перепоет.
– Думаешь, это Наталия его отговорила? – Сергей потер шрам на виске. – Может, тогда матушку вашу попросить, чтоб вразумила княгиню? Наталия ее слушает…
– Княгинюшка наша праздная говорит то, что Ярополк услышать хочет, – возразил Артём. – А Ярополку лишь бы на печи сидеть. Разбаловала его спокойная мирная жизнь да верные воеводы.
– Ничего себе – мирная! – возмутился Славка. – Да мы три раза на седьмицу…
– Рот закрой, когда старшие говорят, – сухо произнес Артём. – Я, бать, когда в позапрошлом году в Германию послом ходил, в Кведлинбурге на большом пасхальном сборе у императора побывал. Посмотрел на тамошних князей да бояр – и понял, как у нас мирно. Вот где волки! Чуть кто захромает – сразу на части рвут… Если вожак не цыкнет. И он, вожак, тоже всегда начеку. Иначе такую стаю не удержать. Вот это власть. Страшная, но крепкая. А Ярополк, он с детства чужим умом живет. То Ольга за него думала, то Свенельд. Теперь вот Блуд, ублюдок моравский, его под себя подминает. А он ведь не дурак, князюшка наш. Чует, что слабого вождя уважать не будут. И больше всего боится слабость показать. И очень хочет славу стяжать. А всей его славы – брата меньшого в глупом толковище удавил.
– Ты там не был, Артём! – не выдержал Славка. – А я был! Там сеча была. Там друга моего убили! А ты – толковище! – Славка фыркнул сердито.
– Если бы я там был, – спокойно произнес Артём, – никого бы там не убили.
– Ага! Все бы сами разбежались! Еще бы – воевода Артём пожаловал!
– Славка, ты неправ, – пресек конфликт Сергей. – Друга твоего, конечно, жаль, но погиб он исключительно из-за гордыни нашего князя. Вольно ж ему было – с меньшей дружиной на Овруч идти. Тем более самому. Послал бы воеводу со старшей гридью – тысяч пять. Или, коли уж так хотелось брата поучить, – вышел бы с ним на единоборство. Тем более что мы знаем: на мечах он бы Олега запросто одолел. А еще лучше: уважил бы гордость Олегову и позвал как равного на переговоры.
– Его Свенельд натравил, – сказал Славка.
– Что-то ты, меньшой, сегодня многознающ, как щекавицкий волох, – Артём усмехнулся. – Может, женить тебя пора?
– Сначала сам женись! – парировал Славка.
– А он как раз скоро женится, – сказал Сергей.
– Ух ты! – воскликнул Славка. И сразу обиделся: – А почему я не знаю?
– Теперь знаешь, – сказал Сергей. – Сосватал нам Свенельд внучку свою Доброславу. В приданое ей Улич дает.
– Улич? – Славка аж привстал. – Так это ж стольный город. Так что теперь Артёмка наш – князем будет?
– Не буду я князем, – огорчил младшего брата Артём. – Уличским – не буду. Город моим будет, а стол другому внуку Свенельдову отойдет. Мстише Лютовичу. И для него Свенельд уже новый город заложил. Мстиславль. А княжий стол мне Ярополк пообещал – Волынь-град. Тот, что на червенских землях.
– Так его же Мешко лехитский захапал!
Сергей и его старший сын переглянулись.
– Отберем, – сказал Артём уверенно. – Я через те земли ездил. Лехиты там некрепко сидят. Да и не до того Мешко. У него на других рубежах трудности. Если договориться с чехами, чтобы разом ударить, – отобьем все червенские города. До самого Кракова.
– Если Владимир не помешает, – хмуро произнес Сергей.
– Да, – Артём тоже помрачнел.
Несмотря на былую дружбу с Владимиром, ничего хорошего для себя отец и сыновья не ждали. До Киева уже дошли слухи, что новгородский князь очень сильно обижает христиан. А жрецы его что ни день людей на капищах «жрут» – режут. Хватают тех, на кого падет жребий, и губят. А жребий падает, ясное дело, на христиан да на тех, кто против Владимира говорит.
– Ничего, – Сергей сжал тяжелые кулаки. – Отобьемся. Чай, у нас на юге людей вдесятеро больше, чем у северян. Даже если наемников посчитать. Одна у нас слабость – Ярополк… А теперь, сынки, поехали к печенегам.
* * *Выехали ночью, а в стан орды прибыли утром. Сергей с сыновьями. С ними – три полусотни гридней из личной дружины Сергея. Немного. Но ведь ехали не биться. Дружеский визит по приглашению хана Илдэя. Илдэй – союзник, так что опасаться причин не было. Тем более что с печенегами-цапон Сергей знался давно. Воевали вместе чаще, чем друг с другом, и кочевать им разрешалось у самых границ Киева. Кочевать и бить прочих разбойников. Таких же степняков. Разумеется, копченые есть копченые. Одними разбойниками не ограничивались. Хватали всё, до чего могли дотянуться загребущими ручонками. Но не увлекались. Знали: если зарвутся, то ручонки эти им отрубят по самую шею.
О том, что союзные цапон надыбали что-то интересное, сначала узнал Варяжко. Он и проинформировал Сергея.
Сам Варяжко тоже был тут. Прискакал днем ранее и многое уже успел выяснить. Однако окончательный вердикт должен был вынести Славка.
Пленника подняли и поставили на ноги. Копченые уже основательно с ним поработали, так что выглядел пленник неважно, но стоять – мог. Голый, трясущийся, с черными пятнами ожогов и красными – срезанной кожи, но – стоял, не падал. Сергей опытным взглядом определил: серьезных повреждений нет. Мучить печенеги умели и любили. Всегда растягивали удовольствие. То, что в данном случае предметом обработки был их сородич, копченых ничуть не смущало. Главное – не цапон. Чужой степняк. Вернее – не степняк. Ромей.
– Он, точно он, – уверенно заявил Славка.
Ромей его тоже узнал.
– А-а-а… – прохрипел он разбитым ртом. – Сын воеводы. Как тебе мое золото, пригодилось?
– Какое золото? – мгновенно оживился Илдэй.
– Не твое! – отрезал Сергей. И поинтересовался у пленника: – Жить-то хочешь?
– Хочу умереть, – ответил тот. – Только быстро.
– Дохлым ты мне ни к чему, – усмехнулся Сергей. – А вот живым можешь и пригодиться.
Вот он, долгожданный компромат на боярина Блуда! Шпион Византии, который привез Блуду золото.
– Я его покупаю, – Сергей повернулся к Илдею: – Две номисмы.
– Десять, – внес встречное предложение хан. – И ты расскажешь мне, о каком золоте говорил этот ублюдок.
– Золото это мой сын добыл железом, – Сергей одарил печенега грозным взглядом. – Три номисмы.
– Четыре!
– Договорились.
За такую добычу Сергей готов был заплатить не то что четыре золотых – все десять. К счастью, хан об этом не знал.
– Этого – подлечить и стеречь, – распорядился Сергей. – Хорошо стеречь. Он хитер, как лисица. Поедем вечером, когда жара спадет. Артём, выдай нашему другу Илдэю деньги. До вечера мы будем твоими гостями, друг мой Илдэй-хан.
Это был не вопрос. Распоряжение.
И Илдэй-хан, вождь двух тысяч сабель, угодливо склонил голову.
– Все мое – твое, – проскрипел он с улыбочкой. – Друг мой большой хан Серегей. Твоя дружба – великая ценность.
Тут он не ошибался. Дружба, вернее, благорасположение знатных киевских воевод стоили дорого. Что, впрочем, не помешало Илдэю выторговать пару номисм.
* * *– Вот, княже, мой свидетель! – воевода Артём сделал знак, и Славка вытолкнул вперед плененного ромея.
– Это кто? – недовольно спросил Ярополк.
– Его зовут Евпатий.
– Евпатий? – Ярополк поглядел на пленника и улыбнулся. Решил, что шутка такая. Назвать печенега Евпатием – это весело.
Но ни Артём, ни его брат, ни отец, боярин Серегей, не улыбались.
– Мы купили его у печенегов, – сказал Артём. – Мой отец пообещал ему жизнь и убежище, если он расскажет правду.
– Правду – о чем? – Молодой князь с подозрением уставился на пленника.
– О боярине твоем Блуде. И о том, как погиб Лют Свенельдич.
Ярополк помрачнел:
– Я не хочу об этом слушать!
Хотел он произнести это важно и твердо. Но голос подвел – взвился фальцетом.
От этого Ярополк занервничал еще больше:
– Не хочу ничего слушать! Уходите!
– А придется послушать, – ледяным голосом, уже без всякого почтения сказал Сергей.
Он с трудом сдерживал раздражение. И это сын Святослава!
– Или ты, княже, выслушаешь нас – или нас выслушает вече.
Ярополк гневно сдвинул брови, открыл рот… Но сдержался. Проглотил сердитую отповедь. Сообразил, должно быть, что популярность Сергея и его старшего сына в Киеве – побольше, чем у князя. Да и дружина тоже еще неизвестно на чью сторону встанет. А может, вспомнил Ярополк, что боярин Серегей и самому Святославу осмеливался обидное говорить… И Святослав терпел.
– Пусть говорит, – разрешил Ярополк. – Только пусть говорит… по-ромейски.
И победно поглядел на Сергея. Вот тут-то твой печенег и опозорится.
– Говори, – велел Сергей.
– Меня зовут Евпатий, и я сын патрикия Алакиса, – глухо, но зато на отличном ромейском проговорил пленник. И уточнил: – Четвертый сын. К вам меня послал севастофор[53] Роман. – Тут он запнулся и поглядел на Артёма: надо ли пояснять, кто такой этот Роман?
Артём пояснил сам:
– Это евнух кесаря. Один из тех, кому велено злоумышлять против нас, чтобы…
– У нас с кесарем мир! – перебил его Ярополк. И смутился. Зачем сказал? Политика Византии ему была ведома. – Пусть продолжает, – вздохнув, разрешил князь.
И пленник продолжил.
С каждым его словом Ярополк все больше мрачнел. Особенно когда речь зашла о Блуде. А когда пленник заговорил о том, как была подстроена встреча Люта и Олега, Ярополк скептически хмыкнул. Не поверил.
– Я послал людей в деревлянскую землю, – сказал Сергей. – Они отыщут этого поганого волоха. Уверен: он тоже поведает много интересного.
– Пусть сначала отыщут, – проворчал Ярополк. – Ну-ка сними рубаху! – внезапно приказал он пленнику.
Тот покосился на Сергея.
– Сними, – разрешил тот.
– Вижу: пытали вы его крепко! – сказал князь, поглядев на ожоги и следы ножа.
– Это не мы, это печенеги, – возразил Сергей.
Ярополк не стал спорить.
– Оставьте его, – распорядился он. – Я сам с ним поговорю.
Сергей задумался. Очень не хотелось ему оставлять ромея. Слишком сильна была здесь, в кремле, власть Блуда. Как бы не произошло с Евпатием несчастного случая. Формально он мог бы отказать. Его пленник – его собственность. А сам он, хоть и боярин, но не Ярополков, а Святославов…
Но подумал немного и решил: оставлю. Не враг же Ярополк самому себе. Пусть поговорят. Ромей поклялся на иконе, что будет говорить только правду. Вдобавок, как и всякий сотрудник тайной службы, Евпатий знал, кто такой киевский боярин Серегей и каков его истинный вес в торговом мире. Сергей спокойно мог переправить Евпатия на Запад, например – в Италию. А там агенты Константинополя вряд ли до него доберутся.
– Добро, – сказал Сергей. – Позови меня, княже, когда понадоблюсь.
И, не дожидаясь разрешения, покинул помещение.
Артём вышел вслед за отцом. Славка глянул растерянно на князя. Как же так? Он-то ждал благодарности и похвал. А у Ярополка такой вид, будто боярин с сыновьями перед ним провинились.
– Так что с ромеем-то делать, княже?
Ярополк глянул сумрачно, потом буркнул:
– Стражам отдай.
И отвернулся.
Расстроенный и обиженный Ярополк подтолкнул ромея к выходу. Евпатий, сын Алакиса, упираться не стал. Хотя он тоже был удивлен не меньше Славки. И еще подумал, что с таким архонтом россы вряд ли представляют опасность для империи. Что бы там ни думал о нем киевский воевода, но сын константинопольского патрикия не собирался изменять своей родине. Когда у него появится возможность вернуться в Константинополь (а в том, что такая возможность появится, Евпатий не сомневался – воевода Серегей дал ему слово), Евпатий непременно ею воспользуется. Никто в Палатии не упрекнет его в том, что он развязал язык. Главнейшая задача разведчика – вернуться живым и принести новые сведения о враге.
Весть же о том, что на киевском троне ничтожный правитель, наверняка порадует паракимомена[54] Василия. И, возможно, даже самого василевса Иоанна, который, после булгарских событий, очень серьезно относился к россам.
Ночью, в постели, Сергей попросил жену:
– Поговорила бы ты, Сладушка, с княгиней. Пусть уговорит мужа ополчиться на Владимира. Нельзя ему время давать. Помедлим – весь север поднимется. На Христа. За старых богов.
– Христос победит, – спокойно ответила Сладислава. – Время бесов кончается. Оглянись, муж мой, – повсеместно язычники крест принимают. Наступает время Правды.
– Наступать-то оно наступает, однако еще не наступило, – возразил Сергей. – И христиан в Киеве едва ли десятая часть наберется. А в северных княжествах их много меньше. Так что не крестом надо мятежника бить, а сталью. Промедлит Ярополк – все сочтут, что он струсил. И тогда не то что союзники – собственные бояре от него отвернутся. Поговори с Наталией!
– Бесполезно, – Сладислава вздохнула. – Чужая она здесь. И земля наша для нее – варварская, страшная. Одна у нее опора – Ярополк. Не отпустит она его в поход. Впрочем, поговорить я с ней – поговорю.
Раз ты просишь. Обними меня, Сережа. Мне тоже страшно.
Сергей прижал ее к себе – такую маленькую, хрупкую, коснулся губами щеки ниже ушка:
– Не бойся, сладкая моя. У тебя теперь трое воинов. Когда-то я тебя и один защищал, а теперь нас трое. Обороним, родная, не тревожься.
– За вас-то я и тревожусь, – вздохнула Сладислава. – Когда-то и я спокойна была. Верила: сохранит Бог. А как привез тебя Артём с Хортицы, всего порубленного…
– Но я ведь живой, – прошептал Сергей. – Не бойся. Если совсем худо будет – уедем. Слава Богу – есть куда.
– Нет, – шепнула Сладислава. – Никуда мы не уедем. Дом наш здесь, а в иных землях мы будем чужими.
«С нашими деньгами и связями мы в любой стране мигом своими станем», – не согласился с женой Сергей. Купить гражданство в любом из городов Ганзы – плевое дело. Да что там – гражданство. Отсыпать пару кило золота, к примеру, английскому королю – и будет у Сергея баронский лен и громкий титул. А можно и не платить. Прийти и взять силой. А после уж договариваться. Армия у боярина Сергея небольшая: сотен десять. Но гридь надежная, проверенная в боях. И воевода свой. Артём Сергеич. С таким войском в разоренной Европе много интересного можно добыть…
«О чем я думаю!» – спохватился Сергей. Они ведь еще не проиграли. Ярополк – великий князь. И Киев ему верен. А пока Киев верен – хрен его кто возьмет. Киев – это сила. Три линии стен, десятки, а то и сотни тысяч защитников. Припасов – на десять лет хватит. Опять-таки Днепр рядом.
«И опять я неправильно мыслю! – укорил себя Сергей. – Не обороняться надо – атаковать! Не по-русски это – за стенами прятаться».
Вспомнилось, как вывел их Святослав за доростольские стены – против многократно превосходящей армии Цимисхия. «Мертвые сраму не имут!»
«Что же меня гнетет?» – подумал Сергей.
На самом деле он знал… Только боялся признаться себе… Владимир… Вот кто – настоящий сын Святослава. А Ярополк… Ярополк – он, скорее, Ольгин внук. Бояре, мытари, тиуны… Блуд этот чертов. Одно хорошо. С Блудом – все. После показаний Евпатия сукин сын не отвертится.
С этой отрадной мыслью Сергей и заснул.

Глава восемнадцатая
Северные новости и мрачные перспективы
– Как умер? – Сергей не мог поверить в то, что услышал.
– А вот так! – Артём сжал кулаки. – Повесился в яме. Продел гашник через решетку – и повесился.
– Повесился? На гашнике? Что за вздор? – воскликнул Сергей. – Там же от решетки до земли две сажени. Взлетел он, что ли?
– Кабы он мог летать, то, верно, улетел бы, – хмуро произнес Артём. – Потому что сторожа при яме наутро нашли спящим. Бить хотели, но я не разрешил.
– Почему?
– Потому что по всему видно: опоили его чем-то. Еле добудились. И башка у него трещит. А вином не пахнет.
– Блуд! – уверенно произнес Сергей. – Черт! Валить его надо!
– Как ты его теперь свалишь? – проворчал Артём. – Ярополк ему верит, а нам – нет.
– Валить, в смысле, убить тварь!
– А толку? – рассудительно произнес Артём. – Ярополк совсем перепугается и уж точно из Киева не выйдет. А теперь это, может, уже и правильно. В Киеве теперь многие говорят: Владимир – старший. Владимир – лучший князь. Ей-богу, я бы и сам за Владимира выступил, если бы он против нашей веры не пошел.
– Куда ни кинь – везде клин, – проворчал Сергей.
– Ладно, бать, как-нибудь выкрутимся, – подбодрил отца Артём. – И не из таких засад выбирались. Может, и Владимир какую-нибудь оплошку совершит. А может, помощь откуда-нибудь приспеет. Вот, к примеру, цапон под наше крыло хотят. Тысяча копченых в поле стоит трех тысяч нурманов.
– Дожили, – буркнул Сергей. – Копчеными от своих хотим прикрыться.
– Ну, бать, как-то ты неправильно рассуждаешь, – не согласился Артём. – Это кто ж нам – свои? Нурманы, что ли? Иль жрецы кроволюбивые, которых Владимир пригрел? Нет, бать, свои – это те, кто в беде поможет. Хоть печенеги, хоть ромеи…
– Помогал волк кобыле… – мотнул головой Сергей. – Все, хватит тереть попусту. Пошли лучше мечами помашем. Меч – вот наш лучший помощник.
Артём возражать не стал. В этом он с отцом был полностью солидарен.
* * *– Твои соплеменники, – сказал князь жене, – они помогут. Я послал доверенного человека с дарами паракимомену Василию. Этот человек близок василевсу. Он напомнит Иоанну Цимисхию, что тот заключил договор с моим отцом. Он обязан помочь мне. А когда рабичич будет побежден, я пошлю в Константинополь воинов, чтобы те тоже помогли василевсу.
Наталия не спорила. Ей говорили, что василевс Иоанн – великий воин. Он поможет.
Трудно сказать, помог бы император Иоанн киевскому князю. Это так и осталось неизвестным. Жить доблестному василевсу оставалось недолго. Зимой храбрый Цимисхий тяжко заболел. Ходили слухи, что василевса отравили. Даже называли имя отравителя: паракимомен Василий. Ему, утверждали знающие люди, Иоанн грозил опалой. Так или иначе, но одиннадцатого января[55] девятьсот семьдесят шестого года победитель князя Святослава скончался. И власть над сильнейшей империей тогдашнего мира наконец-то перешла к законным наследникам Василию и Константину.[56] И уж они точно ничем не смогли бы помочь Ярополку. Не до того им было.
В общем, не пошел Ярополк на Владимира. Правда, и Владимир на Киев не пошел. Целился на Смоленск, но, рассудив здраво, от похода отказался. Внезапного наскока уже не получилось бы, а взять Смоленск теми силами, что имелись сейчас в распоряжении Владимира, было невозможно. Так что не одни лишь плохие новости были в ту зиму у киевлян. Были и хорошие. Красавица-княгиня Наталия наконец забрюхатела. Родов ждали в начале будущей осени. Ежели родит княгиня первенца – значит, не вся удача ушла от Ярополка.
Однако ж до следующей осени надо еще дожить. Впрочем, Ярополк и так был счастлив. И еще больше времени проводил со своей красавицей-ромейкой.
Брат его Владимир тоже женами не пренебрегал. И обе они тоже были беременны. Но в отличие от Ярополка Владимир куда больше времени проводил в трудах и с дружиной, чем в женских светлицах. Он готовился к настоящей войне и знал: борьба будет тяжелой. Много крови прольется в будущем году. Но он – победит. Потому что на его стороне – древние воинственные боги. А на стороне брата – слабосильный ромейский Христос, который даже себя защитить не смог. Пусть ромейские и германские монахи в один голос твердят, что жертва эта была добровольной. Кто же в это поверит? По крайней мере Владимир не поставил бы на эти бредни и медного гроша. И самих проповедников ромейского бога либо отправлял на капища (богам должно быть приятно, когда им приносят волохов супротивника), либо гнал на юг, к Киеву. Пусть там учат о непротивлении силе. Глядишь, от таких речей и сил у Ярополка поубавится. Крепок Киев. Не следует упускать ни единой возможности его ослабить.

Глава девятнадцатая
Зимние приготовления князя Владимира
Зиму девятьсот семьдесят шестого – девятьсот семьдесят седьмого года Владимир провел в Новгороде. Здесь ему было удобнее и безопаснее, чем в Полоцке. Там Владимир оставил Сигурда с дружиной – достаточно, чтобы отбиться от разрозненных ватажек последышей Роговолта.
Объединить их было некому. Вокруг кого объединяться, если сыновья Роговолта мертвы, а Рогнеду Владимир увез с собой?
На случай же, если Ярополк все-таки решится двинуть рать на север, Сигурду строго приказано: уходить. Жаль, конечно, терять Полоцк, однако потерять ярла Сигурда – еще жальче. Особенно если помнить, что он – дядя юного Олава.
Сын конунга Трюггви теперь сидел едва ли не одесную от Владимира. Особенно когда князь беседовал с пришедшими наниматься в его войско нурманами.
А конунг свеев сам присылал к Владимиру охотников. К конунгу ездил Дагмар и договорился: как только Владимир закончит свои дела, он поможет Олаву вернуться в Норвегию. Вот будет удар для ставленника данов Хакона!
Византийцы называли такое политикой. Владимир вполне преуспел в этом искусстве.
Однако шли не только скандинавы. Немало было и своих…
– Вот, княже, это Путята. Он – сотник из Смоленска. Полянин и наш родович.
«Твой родович», – мысленно поправил дядьку Владимир.
Сын Святослава был принят в род отца. Следовательно, был варягом и русом, а уж никак не полянином. Однако Путята-полянин выглядел неплохо. Молодой (Владимировых годов), а уже – сотник. Широкое скуластое лицо обрамлено светлой бородкой, пшеничные волосы острижены по-простому, кружком. Шрамов на лице нет, что для понимающего человека тоже знак: в сечах Путята рубил других, а себя резать не давал. А что в сечах полянин бывал не единожды, тоже понятно. По-другому сыну смерда до сотника не подняться. Только – личной доблестью и воинской сметкой.
И глядел Путата хорошо: не нагло, но и без подобострастия. Уверенно.
– Ну говори, сотник Путята, – медленно, словно нехотя, произнес Владимир. – С чем ко мне пришел?
– Ты позвал – я пришел, – ответил Путята.
Голос у него был грубый, зычный. Здесь, в княжьей палате, Путята старался говорить потише, но у него не очень получалось.
Добрыня из-за спины сотника подавал князю знаки: мол, помягче с ним.
Владимир не внял.
– Что-то не припомню, чтоб я звал сотника Путяту, – заметил он.
Вместо ответа сотник снял боевой пояс. Затем стащил с плеч простую, без изысков, чешуйчатую бронь, сдернул через голову подкольчужник и задрал широкий рукав рубахи. На мощном плече боевых отметин было вдосталь, однако показывал Путята князю не следы, оставленные оружием, а выжженную каленым железом метку: солнечное колесо, бегущее по Кромке. Знак Хорса.
Владимир кивнул, и Путата опустил рукав.
Пока сотник облачался в броню, Владимир молчал. Когда же Путята затянул пояс, князь спросил:
– И много вас таких – в Смоленске?
– Довольно, чтобы открыть тебе городские ворота, – солидно пробасил Путата. – А вот с посадником Фрёлафом и его нурманами ты уж сам договаривайся.
– Открой нам ворота, – сказал Владимир. – Займем город – тогда и с посадником решать станем.
Старый, еще Игорем посаженный нурман Фрёлаф был всегда верен Киеву. Он хорошо знал, что киевский шмат сала толще новгородского. Вот почему Владимир даже не пробовал с ним договориться. За тридцать лет смоленского наместничества Фрёлаф мог сам купить кого угодно. И кремль в Смоленске был крепкий. С полоцким не сравнить. Однако крепость сильна в первую очередь людьми, а не стенами. Ближняя же дружина Фрёлафа – нурманы. И они далеко не так богаты, как сам наместник. С ними договориться легче. Особенно если кое-кто откроет для Владимира городские ворота.

Глава двадцатая
Поход на юг. Удачное начало
Многочисленное разноплеменное войско Владимира двинулось в поход, едва вскрылись реки.
Впереди, на тридцати лодьях, шли сам князь и ближняя дружина. За ним – на драккарах, длинной вереницей, нурманы и свеи – наемники и союзники.
За свеями – на снекках, насадах и иных наскоро срубленных однодревках[57] – многочисленное ополчение: новгородцы, плесковцы, меря и чудь, кривичи и весяне. Много народу набежало к Владимиру за минувшие полгода, когда подросла его слава. Одним хотелось принять участие в разграблении богатого юга, другие и впрямь думали, что идут драться за веру пращуров. Очень бодрит, когда ты точно знаешь, что на твоей стороне боги, а значит, и победа.
На волоках могучую рать уже ждали. Добрыня заранее все подготовил и предупредил артельных, что все будет по-честному. Всем заплатят, и никакого разбоя. Для поддержания порядка были выделены особые люди. И порядок – был. «Победоносная» армия росла. По пути к ней присоединялись разноплеменные искатели удачи. Всяк надеялся обогатиться. Киева не боялись. Говорили друг другу: Ярополк не смеет выйти в чисто поле. Сидит в Киеве и дрожит от страха.
Из Новгорода вышла тридцатитысячная рать. К Смоленску подошла уже пятидесятитысячная.
Путята, как и обещал, открыл Владимиру ворота. Лучшая часть войска вошла в город, чинно, без грабежа. Городская старшина сама выставила владимирским воям кормление. Путята стал владимирским воеводой, старшим над полками радимичей и дреговичей. Нурманов, засевших в кремле, Владимир вызвал на переговоры.
Фрёлаф в ответ предложил принять Владимира в кремле. Но – без дружины. В заложники дал сына и племянника.
Владимир явился в кремль в сопровождении Добрыни, Дагмара, Торкеля, Сигурда и Олава. Были с ними еще десять дружинников. Для почета.
Старый Фрёлаф слыхал, что в войске Владимира немало нурманов, однако, увидев в посольстве сразу троих, – удивился. Особенно же – присутствию нурманского отрока.
– Конунг нурманский Олав Трюггвисон, – представил его Владимир. – Ныне – в моей дружине.
Фрёлаф удивился. Мягко говоря. Удивился он и присутствию ярла Торкеля, с коим они были отдаленными родственниками. Свейского ярла Дагмара он тоже знал. С его отцом они как-то вместе ходили в вик. Старый посадник оглянулся на своих: в большинстве тоже нурманов, опытных воинов и молодых, родившихся здесь или пришедших на Русь, опасаясь преследований конунга Харальда Серой Шкуры. Многие из них знали и уважали конунга Трюггви и сожалели о его несчастной судьбе. А вот, оказывается, не так уж его судьба и несчастна. Оказывается, есть у него сын.
Оглянулся Фрёлаф – и сразу понял: всё, на что он может рассчитывать, – это почетная сдача. И торговаться можно лишь о том, какую долю нажитого Фрёлафу удастся сохранить.
Но Владимир еще раз его удивил.
– Ты верно служил моему деду Святославу и отцу Игорю, ярл, – сказал он по-нурмански. – Теперь послужи мне. Согласен?
– Я уже стар, – сказал Фрёлаф. – Как насчет моего сына Асбьёрна? Он – славный воин.
– Славный, – согласился Владимир, хотя ничего особо славного о сыне Фрёлафа не слышал. – Но такой славный воин не должен сидеть на месте, иначе растеряет свою славу. Пусть Асбьёрн идет со мной и покажет свою храбрость в битве. Тогда, клянусь Перуном, он получит не только это место, но и хороший лён в кормление.
На том и порешили.
Кроме сына Фрёлаф отдал Владимиру почти весь запас фуража, имевшийся в его амбарах и кладовых. Это было очень важно, поскольку людей можно кормить и рыбой, а лошадям по весеннему времени – голодно.
Через семь дней войско Владимира двинулось дальше. Рать эта числом достигала уже шестидесяти тысяч. Огромная сила. Теперь Владимир мог действительно потягаться с Ярополком.

Глава двадцать первая
Воинская удача гридня Богуслава
Так вышло, что войско Владимира Славка увидел одним из первых. Он возвращался посуху из Чернигова, куда был послан испросить у тамошнего князя, дальнего родича Ярополка (и Владимира, естественно), помощи против северян.
Черниговский князь, природный варяг и сын варяга, поклонявшийся Перуну и собственному клинку, в помощи отказал. Дескать, киевскому столу он верен, но свара между Ярополком и Владимиром его не касается. Пусть братья сами разбираются, кто из них старше. Воевода черниговский Претич в приватной беседе заверил Славку, что с родом его по-прежнему в большой дружбе, против христиан зла не имеет, а отца Славкиного и брата Артёма очень даже уважает за воинскую славу и отменную храбрость. Однако ж на стороне Ярополка выступать смысла не видит. Каждому ясно, что нет у Ярополка удачи. Дело ли тут в ромейском боге, которому князь кланяется, или в самом князе – уже неважно. И союзничать с Ярополком нельзя. Вот тот же Роговолт был Киеву союзником – и что теперь с Роговолтом? Опозорен и мертв. А дочь его, которую Ярополку в жены прочили, теперь у Владимира в наложницах. Да будь на месте Ярополка тот же Славка – разве ж он спустил бы недругу такое безобразие?
Славка вынужден был согласиться: точно не спустил бы. Уж он бы точно не спустил!
То есть Претич искренне сочувствует Славке и родичам его, которые по долгу присяги вынуждены будут биться на неудачливой стороне, но в Киев не придет. Ни он сам, ни люди его, ни кто бы то ни было из черниговцев. И так же поведут себя жители и других градов и городков, союзных и подданных Киеву. Был бы Ярополк больше похож на собственного отца, тогда – другое дело. Хотя, будь он похож на отца, помощи союзников ему бы и не потребовалось.
Вон Лют Свенельдич с несколькими тысячами воев Владимира из его собственного города выкинул. Верную службу сослужил Ярополку…
И где теперь воевода Лют?
В Ирии.
Вот то-то.
Словом, возвращался гридень киевский Богуслав Серегеич ни с чем…
И напоролся на передовой дозор Владимира. По счастью, был Славка не один. С ним ходили в Чернигов старый друг Антиф, хузарин Лохав из отцовской дружины и сотник Сваргун с большим десятком воев.
В посольстве старшим был Славка (по роду своему), однако ж в поле старшинство отходило к Сваргуну.
Главная рать князя новгородского шла по Днепру, но разведчики ехали посуху. Опережая войско на сутки и перекрывая торные тракты и все стёжки-дорожки. Очень хотелось Владимиру выйти к Киеву внезапно и взять его с наскока.
Киевляне и владимирцы увидели друг друга одновременно. Место было открытое: возделанные поля и дорога вдоль Днепра. Оба отряда сразу признали друг в друге врагов. Киевляне угадали чужих по посадке, а Владимировы вои – потому, что своих збройных мужей перед ними быть не могло. Их дозор был передовым.
Киевляне ехали по дороге, северяне – прямо по полю и как раз спускались с холма. Если считать по течению реки, то они были немного впереди. Однако скакать по вспаханному полю трудней, чем по подсохшему уже тракту.
Шестнадцать киевлян при виде чужих остановились в нерешительности. Дело было даже не в том, что Владимировых ратников было больше… Киевляне несли весть, а ведь даже юному отроку известно: доставить весть важнее, чем побить десяток-другой врагов. И уж вестника точно никто не упрекнет в трусости, если он побежит от врага.
Но вот куда бежать? Вперед? Так у врага выигрыш в расстоянии. Могут перехватить. Назад? Тоже нехорошо. Что позади – неизвестно. Зато точно известно, что Киев – в другой стороне. Может – вплавь через Днепр?
Владимирцы не раздумывали ни мгновения. Перед ними – враг. Надо его перехватить: пленить или уничтожить. Двадцать пять всадников бросили коней в галоп.
Сваргун принял решение:
– Уходи! – приказал он Славке. – Мы их придержим – тебя не достанут!
Верно сказал. У Славки и верховой, и заводной кони – лучшие в их ватажке. А у врагов заводных и вовсе нет.
Сказал Сваргун – не дожидаясь ответа, развернул коня на скачущих северян. Его люди последовали за ним. Антиф и Лохав вопросительно поглядели на Славку. Им-то как? С ним или со Сваргуном?
Славка махнул рукой: со мной. И все трое поскакали вслед за Сваргуном. Собственно, дорога у них была одна. Просто в какой-то момент Сваргун возьмет в сторону – и свяжет противника боем. А Славка со своими – проскочат.
Так задумал Сваргун. Однако у Славки возникла другая идея. Он, в отличие от остальных, уже успел помериться силой с воями Владимира. Считал, что шестнадцать против двадцати пяти – не такой уж плохой расклад. Если правильно подойти к делу. И Славка чуть-чуть придержал коня, отпуская Сваргуна с двенадцатью воями вперед.
– Наддай! – поравнявшись со Славкой, крикнул Лохав. – Не успеем!
– В Ирий – всегда успеем! – крикнул Славка и пустил коня коротким галопом.
Лохав и Антиф, решив, что он знает, что делает, тоже придержали.
Владимирцы и вои Сваргуна сблизились на перестрел. Защелкали тетивы. Киевляне стреляли лучше. У Сваргуна сбили только одного. Зато трое северян полетели в молодые всходы. Один, впрочем, сразу вскочил. Стрела досталась его лошади.
Стреляя, и те у другие невольно сбросили скорость. Десяток Сваргуна выскочил на пашню, перехватывая владимирцев. Если бы Славка все это время мчался во весь опор, у него был бы хороший шанс проскочить. Впрочем, нет. Отряд северян разделился. Примерно полдесятка устремились прямо к дороге. Наперерез Славке и его спутникам. Остальные владимирцы – на воев Сваргуна.
Вот теперь расклад был именно таким, какой нужен был Славке. Пятеро – против троих.
И он дал волю своему коню.
Разбойник, которого сдерживала только воля хозяина, рванулся вперед. Заводной тоже прибавил, стараясь не отстать. У него получилось, а вот у Антифа с Лохавом – нет. Славка сразу опередил их шагов на тридцать. Ничего, догонят, когда он начнет стрелять.
Глупые северяне скакали кучно. Думали, видно, что успеют разойтись, когда Славка возьмется за лук. Просто они не знали, как быстро он умеет выхватывать его из налуча. И как быстро он умеет стрелять.
Первые три стрелы Славка бросил с двухсот шагов. Вторые три – уже со ста пятидесяти. Седьмую – со ста. Почти в упор. И нырнул под брюхо коня, когда двое оставшихся в седлах (трех Славка завалил) метнули в него стрелы, считай, в упор.
Им бы в жеребца целить – толку было бы больше. Славка вынырнул из-под конского брюха (миг, не больше!) и хлестнул саблей усатого северянина.
«Варяг», – успел подумать он с сожалением, когда его противник повис на стремени.
Второго владимирца сбил Лохав. Антифу не досталось ни одного.
– Вот как! – ликующе воскликнул Славка. – Куда им – против нас!
И больше не раздумывая, кинулся туда, где уже сшиблись в рукопашной вои Сваргуна и неполных два десятка владимирцев.
В конной рубке северяне южанам не уступали. Пока Славка со своими подоспел, из тринадцати киевлян осталось всего девять.
Конная рубка – это тоже каша. Но не такая, как пешая сеча.
Хорошему стрелку есть возможность бить на выбор. Особенно если на него не обращают внимания.
Северяне потеряли половину раньше, чем сообразили, что их бьют. Тут у Славки кончились стрелы, и он вынужден был взяться за саблю. И свалил еще одного. На сей раз не варяга – бородатого.
Еще один северянин, подскочив сзади, едва не снес ему голову, но Славка в последний миг откинулся назад и пропустил меч над собой. Второй удар северянина остановила стрела, угодившая ему в глаз.
Трое уцелевших владимирцев, сообразив, что дела их – кислые, развернули коней и припустили к Днепру.
Вслед им полетели стрелы. Киевляне целили в коней, но одного воя все-таки нашла шальная стрела. Еще один, спешенный, добежал до воды и укрылся в камыше, а вот третьего, оглушенного ударом оземь, взяли живым и почти невредимым.
– Хоть что-то хорошее домой привезем. – сказал Славка, когда поредевший отряд, погрузив на лошадей своих раненых и убитых, снова двинулся в путь. И похлопал по спине привязанного к лошади пленника.
– Твоя заслуга, – честно признал Сваргун. – Эх, надо было нашему князю год назад их ратить. Разметали бы их по кочкам.
Славка промолчал. Он знал, что сейчас им, в общем, повезло. И считал, что это его собственное везение. А каково с удачей у Ярополка – это еще вопрос.

Глава двадцать вторая
Боярский совет и княжья воля
На боярском совете сошлись все значительные люди стольного града Киева. Лучшие люди Горы, предместий и ближних городков. Тысячники и бояре, старшая гридь и почтенные торговые гости из княжьей руси. Большая палата едва вместила всех.
Многие из присутствующих уже слыхали о приближении Владимирова войска. Но им хотелось услышать новости из первых уст. То есть – из Славкиных.
И Славка рассказал. А знал он не так уж мало. В первую очередь – от пленника. Взятый в пыточный подвал Детинца, тот особо не упирался. Рассказал о победоносном движении Владимира, о мирной сдаче Смоленска и других городов. О множащейся день ото дня рати новгородского князя. О могучих викингах и неисчислимом ополчении. По его словам выходило, что одних только нурманов во Владимировом войске больше десяти тысяч. Сначала, правда, было тридцать, но, когда пленника чуток подпалили, его показания стали больше похожи на правду. Но даже верно исчисленная северная рать все равно выглядела очень внушительно.
Бояре и старшина киевская, услыхав о вражьей силе, отнюдь не развеселились. Однако лучшие гридни, сидевшие вокруг Ярополка, в уныние не впали. Сильное войско, да, но ведь и киевская дружина – не слабенькая. Сейчас под рукой Ярополка собралось почти тридцать тысяч. По зову князя пришли все, кто был в пределах десяти поприщ от Киева: с застав на границе Дикого Поля, из ближних городков. И сам Киев, чье население (вместе с пригородами) перевалило за сотню тысяч, мог исполчить двадцать-тридцать тысяч воев. Большая часть мужчин в городе была готова встать под знамено Ярополка. И это были не только обычные ополченцы, но и опытные бойцы из личных боярских дружин, купеческих охранников, осевших на земле ветеранов Святослава…
Воеводы Ярополка полагали, что такая сила вполне достаточна, чтобы побить северян. Иные прямо говорили: будь такая рать под рукой у Святослава, когда он дрался с Цимисхием, не устояли бы ромеи.
Но сам Ярополк уверенности своих дружинников не разделял. Он был мрачен.
– Вечно ты мне дурные вести приносишь, Богуслав, – заявил князь, когда тот закончил свой рассказ.
– Какие ж это дурные вести, княже? – вступился за брата Артём. – Шестнадцать наших побили двадцать пять дружинников Владимира да еще и полонянника привезли! Ну и за кем тогда сила?
Бояре сразу повеселели. Артёма в Киеве уважали. И сказал он то, что всем хотелось услышать.
– А ведь верно, верно говорит воевода! – раздались бодрые голоса. – Слаб против нас Владимир!
– А как же нурманы? – спросил кто-то. – Это ж какие добрые вои!
Ликование сразу поутихло. Что такое нурманы – в Киеве знали. Своих скандинавов в городе немало.
– А что нурманы? – бодро произнес Артём. – Мало мы их били?
– А в поле выйдем – пусть попробуют нурманы нас достать! – воскликнул Славка. – Закидаем стрелами, и будет из добрых воев добрая пожива воронам!
– Экий ты быстрый, – подал голос Блуд. – Много ты нурманов побил, молодой?
– Да уж побольше тебя! – задорно крикнул Славка. – Бил я и нурманов, и свеев. Да я только в Полоцке викингов этих положил не меньше десятка!
– То-то тебя в полон взяли, – парировал Блуд.
– Так их там сотни были! – возразил Славка. – А я – один! Да будь со мной хоть сотня наших варягов – мы бы им показали! А уж один на один я любого нурмана положу! Любого ярла ихнего! Хоть в поле, хоть в поединке! Ну давай, боярин, скажи, что я лгу? Скажи!
Но Блуд был слишком хитер, чтобы поддаться на такую простую подначку.
– Я там не был, – буркнул он.
– А ты у Владимира спроси! – предложил Славка.
– Я с Владимиром не ведаюсь, – повысил голос Блуд. – Это ваш род с ним в дружбе!
– Ты, боярин, дружбу и уважение не путай! – вступил Артём. – Наш род Киеву всегда верен был. И дрался за Киев славно. Об этом всем ведомо. А что хорошего ты, боярин, для Киева сделал? По дворам ходил, мыто собирал?
– Довольно! – вмешался Ярополк. – Не о Блуде хочу я слышать – о том, как нам от войска рабичичева оборониться?
– Оборониться? – в один голос удивленно вскричали сразу несколько гридней.
– Не обороняться, княже, а бить его надобно! – высказался за всех большой княжий сотник по прозвищу Волчий Хвост, один из тех, кто воевал под знаменем Святослава. – Перуну люба вражья кровь и звон битвы! Или мы лисы, чтобы в норах прятаться? Князь наш Святослав Игоревич…
– Князь ваш – Ярополк Святославович! – перебил сотника Блуд. – Как он решит – так и будет!
Часть советчиков одобрительно загомонила. Но большинство хранили молчание. Впрочем, Ярополку слова Блуда понравились.
– Может, кому и любо кровь проливать, а мне мои люди дороги! – заявил он. – Стены Киева крепки. Запасов вдоволь. Торопиться нам некуда. Станет рабичич Киев брать – половину войска под стенами положит, а град наш все равно не возьмет. Когда же он ослабнет, тут мы его и добьем! – Князь гордо выпрямился, оглядел всех победоносно, будто уже разбил Владимирове войско.
– Князь решил! – закричал Блуд, пресекая недовольный ропот. – Быть по сему! Его воля над нами!
– Князю – Князева воля, а мне – моя, – проворчал Волчий Хвост и пихнул локтем Варяжку. – Слышь, Вольг, уйду я от Ярополка! Зазорно мне, гридню Святослава, трусу служить. К Владимиру уйду. Он Перуна чтит, а не ромейского бога. Пойдешь со мной?
– Не пойду, – сумрачно произнес Варяжко. – Мы уйдем – с кем князь останется? С Блудом? Да и Владимир мне не люб! Он Роговолта убил, а Роговолт мне – родич.
– Что ж, твоя воля, – сурово произнес Волчий Хвост. – Встретимся на поле боя!
Встал и, расталкивая бояр, двинулся к выходу.
– Догнать? – спросил брата Славка. Они сидели рядом, повыше Варяжки, и тоже слышали разговор.
– Пусть идет, – качнул головой Артём. – Он в своем праве. Вернет князю присягу – и волен. По закону так.
– Эх! – вздохнул Славка. – Сам бы ушел, ей-Богу. Верно он сказал: стыдно нам трусу служить…
– Не трусу, – поправил Артём. – Ярополк – не трус. Он думает, что так лучше для державы его. Для Киева. Он – христианин, Славка. Как и мы с тобой. Господу нашему кровь неугодна. А Владимир христиан на капищах режет. Сам. Собственными руками.
– Откуда знаешь? – вскинулся Славка.
– Верные люди рассказали. Есть у меня верные люди. Верней, не у меня – у бати.
– Слышь, Артём, а насчет Рогнеды тебе ничего не доносили? – спросил Славка.
– Рогнеды? – Артём испытующе взглянул на брата. – А тебе что за дело?
– Да так… Интересуюсь.
О том, что было у него с полоцкой княжной, Славка не рассказывал никому.
И он очень тосковал по Рогнеде. Самые красивые киевские девки не могли притупить эту тоску. Только в сече забывался Славка. Эх, выйти бы ему против Владимира – один на один! А там будь что будет!
– Владимир Рогнеду при себе держит, – сказал Артём. – Непраздна она. Родит ему сына, и станет тогда его отец Владимир по старинному праву наследником Роговолта. Так-то.
«Так, да не так, – злорадно подумал Славка. – Еще неизвестно, чей это будет сын».
И еще раз похвалил себя, что держал язык за зубами. Узнай Владимир, что Славка был с Рогнедой, убил бы и ее, и ребенка. А так… Посмотрим еще, кому Полоцк достанется.
Не то чтобы Славка хотел стать князем… Но почему нет? Разве он хуже Ярополка? Уж он бы за стенами отсиживаться не стал. Ну и что, что христианин? Что ж теперь, дать себя зарезать, как овцу? Вот матушка говорит: не в силе Бог, а в Правде. А какая Правда будет, если победит Владимир? Он же все церкви порушит, христиан побьет… Ужели Богу это любо? Священник булгарский говорит: кто за веру погиб, тому – рай и ангельское пение. А сам, когда ромей у него на подворье шалил, не к Богу, а к матушке прибежал жалиться. А Владимир – это не ромей какой-нибудь. Его так запросто не отвадишь. Может, самому священнику и любо, ежели ему на капище Сварожьем брюхо вспорют, а каково на это пастве его глядеть? Да и не будут они глядеть. Вступятся – и побьют их сильные. И что ж это за Правда такая, если не останется христиан здесь, на земле Киевской? Разве ж это – к добру?
Славка понять не мог, что это за Бог такой, если он побеждает, когда верные ему умирают на идольских капищах. Что-то здесь не так. Непонятно. Неправильно. Вот с Перуном, богом варяжским, все просто: будь сильным и храбрым да бей врага весело и без жалости. И будет тебе божья любовь и воинская удача.
Что бы ни говорили Славке священники и матушка, все равно ему не верилось, что Христу может быть люба гибель тех, кто ему верен.

Глава двадцать третья
Дерзкое нападение
Войско Владимира подошло к Киеву и встало лагерем к северу от города у селения Дорогожичи. Выбор был неслучаен. Рядом было большое Хоривицкое капище, на котором люди Владимира не медля принесли щедрые жертвы. Поддержка богов была остро необходима: самому глупому из Владимировых воев хватало одного взгляда на киевские стены, чтобы понять: это не Полоцк. Это – великой город, могучий и крепкий.
Для правильной осады Киева Владимиру потребовалось бы вдесятеро больше ратников, чем было в его войске.
Даже бесстрашные нурманы не рвались штурмовать внешние стены Киева.
Кое-кто пошустрее с ходу бросился грабить предместья…
И нарвался на стрелы и клинки киевских дружинников, которые вылетели из Смоленских ворот, разметали и побили грабителей и отошли в город раньше, чем подоспели главные силы Владимира.
Этим, впрочем, тоже пришлось отойти, несолоно хлебавши и с потерями, потому что со стен их тотчас закидали стрелами и снарядами.
Детинец гудел. На сей раз дружина киевская собралась без бояр и советников. В большой палате – княжьи ближники. Старшая гридь – в тереме. Во дворе – младшие. Все, кто был свободен от стражи на стенах. Больше десяти тысяч дружинников. И в тереме, и во дворе было тесно. Княжий ключник хотел было поставить столы, да оказалось – некуда. Потому проголодавшимся еду давали прямо в руки, а пиво – в собственные кружки. Дружина праздновала малую победу. Всыпали, всыпали ворогам! Малая победа, а все равно радость.
В центре внимания – Варяжко. Это его сотни отличились на вылазке. Побывавшие в схватке гридни о противниках отзывались без уважения. Сброд. Правда, все понимали – в предместье киевляне столкнулись именно со сбродом, а не с лучшей частью северного войска.
В большой княжьей палате тоже это понимали, однако сотники и тысячники Ярополка, считай, в один голос твердили: надо бить. Спорили только о том, когда. Одни говорили – прямо сейчас, пока владимирцы не окопались, не обустроились. Другие (среди них был и Артём) предлагали выждать день-другой. Пусть жадные нурманы и прочие любители поживы разбредутся по окрестностям, ослабив вражье войско.
Ждали, что скажет Ярополк. А Ярополк молчал. Он видел со стены лагерь Владимира. И напомнил ему этот лагерь давние дни, когда Киев осаждали печенеги. Только не было уже Святослава, имя которого внушало страх врагам. И не печенеги сидели сейчас в Дорогожичах, а люди своего племени. Не было у Ярополка веры в собственную силу. И веры в собственную дружину. Вчера бросил ему под ноги княжью гривну большой сотник Волчий Хвост. И ушел к рабичичу. А с ним ушли еще пять сотен нехудших воев. И никто из гриди не остановил отступника. Ярополк не рискнул приказать. Должно быть, не был уверен, что дружинники выполнят приказ и нападут на своих же недавних товарищей. Как никогда чувствовал в тот миг Ярополк свою юность и слабость. И еще чувствовал он (может, казалось?): многие из дружинников его тоже не прочь уйти с Волчьим Хвостом.
Кто знает – не предадут ли свои, если выйдет он в поле против брата?
Пока Ярополк томился в нерешительности, решение приняли его воеводы.
Артём, Варяжко, Пежич собрались потихоньку, сговорились, подняли гридь, взяли воев из боярских дружин, воев союзных: хузар, касогов, гузов. Набрали конных почти семь тысяч. И ударили. Ах как славно ударили!
* * *К лагерю Владимира киевские вои подошли еще затемно. Прошли скрытно, рощей, потом – оврагом. Места были родные, известные. Укрылись и терпеливо ждали рассвета. Ждали, впрочем, не все. Артём отобрал дюжины две лучших – и отправил вперед – снять дозорных.
Славка тоже напросился. На пару взял Антифа. Подобрались легко. Северяне стояли беспечно. Жгли костры на видных местах. Сами сидели рядом. Ни рва вокруг лагеря, ни частокола. Голое поле. Еще издали Славка услышал нурманскую речь. Это хорошо. Было бы неприятно наткнуться на своих: на тех, к примеру, кто ушел с Волчьим Хвостом.
Подобраться к прославленным викингам оказалось намного проще, чем к печенегам. У тех, помимо дозоров, всегда вокруг стоянки паслись сторожкие степные кони, а тут даже собачек не было.
Видно, показалось северянам, что раз вокруг пустое место, так и не подберется никто.
И Славка, и Антиф подползли к намеченному костерку на расстояние тридцати шагов. Нурманов у костерка было трое. Все – в доспехах, и оружие под рукой. Однако сидели беспечно – хоть и спинами к огню, на самом виду. И непрерывно болтали по-своему. Снять их – плевое дело. Но Славка с Антифом ждали сигнала.
Сигнал раздался, когда небо над головами посерело. Четырежды ухнула сова.
Уханье это не прошло мимо слуха нурманов. Враз умолкли. Видно, сработало воинское чутье – угадало недоброе. Угадало, но не спасло. Славка неторопливо досчитал до десяти (как велел Артём), а затем плавно (одновременно с Антифом) оттянул к уху тетиву. Обе стрелы ушли одновременно, и обе попали точно в левый глаз. Правда, разным викингам. Третий дозорный пережил их ненадолго. Он успел броситься наземь, но Славка с Антифом достали и лежачего. Вскочили на ноги. Одна стрела – в бок, другая – в спину. С тридцати-то шагов доспех не уберег. Нурман засучил ногами – и помер.
Остальные ползуны сработали не хуже. Никто из нурманов не закричал.
Лагерь северян лежал перед Славкой – как барашек на блюде.
Славка негромко свистнул. Разбойник, тихонько лежавший в траве в ста шагах, вскинулся и подбежал к хозяину. Антифов конь тоже не помедлил. Миг – и друзья в седлах. Очень вовремя, потому что позади уже гремели тысячи копыт. Киевская дружина накатывалась на вражий лагерь.
Загудели рога, засвистели сотники. По звуку Славка угадал своих раньше, чем увидел в сумерках прапорец Артёма. Волна накатилась – и они с Антифом заняли места в общем строю. Сто ударов сердца – конная дружина ворвалась во вражеский лагерь, и…
Славка не смог понять, как так получилось. Только что лагерь был, считай, пуст. И вдруг, словно из ниоткуда, перед ними возникла стена щитов и копий. Так быстро, словно нурманы все это время лежали в засаде.
Славка в одно дыхание выпустил три стрелы и осадил коня одновременно с гудением рога, на мгновение перекрывшим рев атакующих викингов и остановившим атаку.
Артём все же успел удержать гридней. Накатить разрозненной лавой на плотный копейный строй даже для латной конницы – чистая гибель. Нурманы могли только мечтать о том, чтобы сойтись врукопашную. Но – не вышло.
Киевские всадники разошлись в стороны, осыпая пеших стрелами. И тут сразу стало ясно, что нурманы не лежали в засаде. Лишь часть из них успела вздеть брони. Стрелы всадников разили их беспощадно. То тут, то там в слитном строю возникали бреши. Они тут же затягивались, но перед конными стрелками хирд оказался беспомощен. Догнать конницу они не могли. Латные разошлись, огибая, окружая хирд, а перед викингами замаячили союзные легкие конники-степняки. Хузары, печенеги-цапон… Эти с рождения умели играть в конную карусель. Стрелы полетели еще чаще, и хирд попятился, оставляя мертвые тела. Викинги отошли по-умному. Фланги опередили центр, стянулись краями, образовали неровный, но плотный круг щитов.
А за первым хирдом уже стоял второй.
«Видно, вои другого ярла», – решил Славка.
Эти уже почти все были в бронях. Внутри хирда прятались лучники и даже десятка три-четыре арбалетчиков. Все это было не так уж страшно. Плохо только то, что второй хирд перекрыл киевлянам путь к сердцу лагеря.
И Артём решил рискнуть. Пробиваться. Снова загудел рог. Обученная дружина тут же перестроилась, «уплотнилась», и, пока легкая конница продолжала осыпать стрелами центр вражеского строя, бронные гридни единым кулаком ударили в левый фланг второго хирда.
Славке повезло. Нурманское копье едва не вынесло его из седла. Но Разбойник споткнулся, сбился с галопа, гридень из Сваргуновой сотни опередил Славку и принял удар на себя. На щит, которого у Славки не было. Однако щит не спас молодца. Второе копье ударило в грудь его коня, и тут же чей-то топор начисто отсек гридню ногу и завяз у коня в боку. Копье, пронзившее грудь животного, переломилось, и конь с жалобным ржанием рухнул прямо на нурманский строй. Вот тут уж Славка своего не упустил: ворвался в разрыв, хлестнул саблей с десницы – увидел, как отлетает напрочь снесенная голова потерявшего копье викинга. Хлестнул другой саблей – с шуйцы – развалил рожу другого, понадеявшегося достать Славку с «незащищенного» бока. Третий викинг замахнулся топором, метя Славке в спину, но Антиф, державшийся у Славки за спиной, сбил топорника стрелой… И завертелось.
Конному с пешими биться и легко, и трудно. Особенно если стоят против него могучие и умелые скандинавы, способные принять на щит удар копыта и могучим ударом вырвать всадника из седла. Кабы не прикрывавший Антиф, Славку бы наверняка спешили и порубили в первые же мгновения. Но эти мгновения минули, и приспела подмога. Подтянулся Славкин десяток, затем уже полусотня гридней влилась в пробитую брешь и прорезала строй насквозь. Славка, оказавшийся на острие живого тарана, обнаружив пред собой пустоту, тотчас развернул коня и обрушился на врагов с тыла. Вот тут уж преимущество конного над пешими стало явным. Разбойник плясал и бил копытами, круша кости живых и мертвых. Славка хорошо его обучил: никто не мог подобраться к жеребцу, чтобы взрезать брюхо или подсечь ногу. Не дотягивались. А вот Славка – дотягивался. Славка рубил с двух рук, маятником раскачиваясь в седле. Остановился, только когда рубить стала некого. Малая часть хирда оказалась в окружении и пала под ударами киевских сабель и стрел.
Большая часть нурманов, однако, сумела перестроиться и сохранить себя, но главная задача их противников была достигнута. Заслон был прорван, и латная конница киевлян обрушилась на лагерь Владимира.
Славка смахнул пот, заливающий глаза, привстал на стременах, углядел мелькающий меж шатров прапорец брата, свистнул, скликая свой десяток, и бросил оскальзывающегося на трупах Разбойника туда, где киевская русь, уже чуя расширенными ноздрями сладкий дух победы, с волчьим варяжским воем рубила на капусту заполошенных новгородских ополченцев.
* * *Владимира разбудил шум сечи.
Князь сбросил с груди вялую руку девки, с которой делил ложе, вскочил на ноги, схватил меч и как есть – без панциря, босой, перемахнув через спящего в входа отрока, выскочил из шатра.
Там его тотчас окружили ближние гридни, сторожившие покой князя. И другие, которых тоже вырвал из сна голос битвы.
Солнце еще не взошло, но на восходе уже алело. Врагов рядом не было. Бились на южном конце лагеря. Там стояли нурманы Торкеля и Асбьёрна. Добрые вои, однако приходилось им несладко. Лязгала сталь, кричали люди и кони. Сеча была нешуточная.
Подоспел отрок, принялся поспешно одевать князя, другой младший подскочил с обувкой.
Из соседнего шатра выбрался Добрыня. Уже бронный и оружный, будто спал не снимая доспехов.
Центр лагеря северян уже проснулся. Здесь стояли лучшие. Ближняя дружина Владимира и свеи Дагмара. Опытные вои времени не теряли. Надевали зброю, разбирали лошадей, разбирались по сотням. Словом, использовали каждый подаренный миг, чтобы подготовиться в битве.
Князь и воевода не обменялись ни словом. По одним только звукам им уже было многое понятно. Нападение было внезапным и удачным для врага. Паники не было только потому, что нападавшие первым делом насели на расположение нурманов. Железные викинги приняли этот удар и задержали вражескую конницу. Кабы не они, случилось бы страшное. Владимир легко мог себе представить, как выскакивающие на ноги или выбегающие из шатров вои падают, порубленные стремительной конницей, или ловят стрелы незащищенной грудью. Это был бы разгром. Нурманы спасли его рать. Надолго ли?
– Коня! – скомандовал Владимир, но прежде, чем ему подвели жеребца, подоспел Путята, конный, оружный, и с ним сотен десять конных, плотной массой сбившиеся шагах в тридцати. Владимировы гридни расступились, пропуская воеводу к князю.
– Киевские наседают! – еще издали закричал Путята.
– Да ясно, что не лехиты! – Князь сдержал пляшущего коня. – Дело говори!
– Тысяч двадцать! Все – конные и доспешные. Стрелами бьют! Нурманы пока стоят, но…
И тут шум битвы изменился. Воплей стало больше, а грохота и лязга – меньше.
– Уже не стоят! – бешено выкрикнул Владимир. – Гри-идь! За мной! На ворога!!!
И гикнув, погнал между шатров туда, где звенели мечи.
Гридни, попрыгавшие в седла, полетели вслед за князем. Всадники Путяты – за ними. Пять тысяч лучших воев Владимира устремились навстречу трем тысячам прорвавшихся гридней воеводы Артёма. А за Владимировой гридью, бегом, немногим отставая от конных, три тысячи пеших свеев под водительством ярла Дагмара.
Воинская удача переменчива. Только что киевляне резали разбегающихся северян, и вот уже их самих теснят и давят превосходящие силы Владимира.
Увидев надвигающуюся массу конницы, Артём еле успел перестроить своих. Да и то не всех. Вырвавшиеся вперед, увлекшиеся резней оказались слишком далеко от своих – и слишком близко от вражьего наката. Пять тысяч владимирских стоптали их, не заметив, и налетели на киевлян. По счастью, меж шатров и костров им было не разогнаться. В чистом поле удар этот был бы много страшней. Киевляне оборонялись умело: спин не показывали, держали строй, те, что оказались в тылу, вставали на стременах и били стрелами поверх голов своих. Пока колчаны не опустели, киевляне держались. Когда опустели – стало худо. Подоспели свеи, нурманы надавили с тыла. Зажали Артёмовых воев со всех сторон. Всадники Путяты отогнали легкую конницу. Петля затянулась. Артём понял: они попались. Надо прорываться. Но как? Скандинавская пехота давила с трех сторон, конная гридь Владимира наседала с четвертой.
Славка устал. И жеребец его тоже устал. Забрызганные чужой кровью, конь и всадник больше не искали чужих жизней, а старались лишь уберечь свои.
От Славкиного десятка осталось четверо. Среди этих четверых был друг Антиф. Они умело прикрывали друг друга и постепенно пробивались туда, где синел в лучах утреннего солнца прапорец воеводы Артёма. Там сражались лучшие из дружины. Туда рвался сквозь смешавшиеся ряды своих и чужих князь Владимир. Привставая на стременах, Славка видел его очень хорошо: быстрого, обоерукого, в простом круглом шлеме и забрызганном кровью панцире. Княжье алое корзно прикрывало широкий круп саврасого коня. На нем кровь была незаметна. Вокруг Владимира, умело ограждая его щитами и остриями копий, бились ближние дружинники, однако, будь у Славки стрела, он бы попробовал достать новгородского князя.
Стрелы давно кончились. Боевой задор – тоже. Славка уже понимал: победа им не светит. Слишком много врагов, слишком они сильны. Всё, чего он хотел, – прорваться к брату и биться с ним рядом. И умереть – если придется.
Разбойник отпихнул грудью чужого коня, чей всадник ничком лежал на конской шее. Может, мертвый, может, раненый… Добивать его Славка не стал. Махнул саблей, срезая железко копья. Это усатый северянин попытался копьем достать Славку через спину павшего товарища. Сзади грохнуло. Кто-то метнул в Славку швырковый топор, но Антиф успел прикрыть. Разбойник поскользнулся на мертвом теле и, чтобы не упасть, прыгнул вперед, вынеся Славку прямо на лихого северянина, только что срубившего спешенного киевского дружинника. Славки северянин не видел, но, верно, что-то почуял затылком, потому что начал поворачиваться, привставая на стременах… Славка точным хлестом сбоку достал его в шею. Северянин уронил порядком иссеченный щит, зажал ладонью рану, глянул на Славку бешено, замахнулся мечом… Но кровь струйками била из-под его пальцев, глаза северянина помутнели, и мгновение спустя он соскользнул наземь и упал на зарубленного им киевлянина.
Славка продвинулся еще на пару саженей, обогнул бьющуюся на земле раненую лошадь…
Владимир поднялся на стременах, набрал полную грудь пропахшего смрадом битвы воздуха:
– Сдавайтесь, русы! – крикнул он во всю мочь. – Сдавайтесь! Всем обещаю жизнь!
Шум битвы притих, как по волшебству. Все услышали голос Владимира. Умирать же никому не хотелось. Тем более, умирать зря.
Воспользовавшись затишьем, Славка послал Разбойника вперед и добрался-таки до гриди, окружившей брата. Вместе со Славкой – Антиф и еще двое. Третьего убили.
Артём ловко вспрыгнул на седло, выпрямился, возвышаясь над всеми.
– Один на один, князь! – закричал он. – Пеше или конно, как хочешь! Моя победа – мы уходим. Твоя – сдаемся!
Владимир расхохотался.
– Я готов на поединок, если на твоем месте будет мой братец Ярополк! – прогремел он. – Где он, прячется под подолом у своей ромейской наложницы?
– Я – за него! – выкрикнул Артём. – Будешь биться – или струсил?
– Экий ты храбрец, воевода! Весь в отца! Помнишь ли, как на пиру у меня сидел? Хорошо тебе было?
– Мы не на пиру! – крикнул Артём. – Будешь биться?
– С тобой – не буду! Иди ко мне, воевода! Высоко сидеть будешь! Славу со мной добудешь! Что тебе Ярополк? Где он, не вижу! Что хорошего – принять глупую смерть? Иди под мое знамено!
– Я знамена в битве не меняю! – гордо ответил Артём.
– О как! – Владимир снова рассмеялся. – Славный ты витязь! И вои твои славные!
Тут Владимир умолк, будто задумался.
Тишины не наступило. Кричали раненые кони, стонали люди… Но оставшиеся в строю хранили напряженное молчание.
– Не хочу вас губить! – наконец продолжил Владимир. – Кто служить мне будет, когда стану я киевским князем? Я отпускаю тебя, воевода Артём! Всех вас отпускаю! Возвращайтесь в Киев и расскажите всем, что князь Владимир не воюет с хоробрами княжьей руси! Со своими хоробрами! Эй, расступитесь! Дайте им дорогу!
Подчиняясь воле князя, северяне разошлись, открывая проход. Словенская гридь Владимира – с охотой, скандинавы – без особой радости.
– Встретимся на Горе, воевода! – крикнул вслед Артёму Владимир. – В княжьей палате!
Артём промолчал. Владимир поступил великодушно. Подарил жизнь. И Славка живой – Артём видел его среди своей гриди. И битва была хороша. Почему же так гнусно на сердце?
– Эй, рус! Богослейв! Посмотри на меня!
Славка, проезжавший вместе со всеми между пеших нурманов, глянул вниз: кто его зовет.
Узнал не сразу. Невысокий воин в отменной, хоть и малость порубленной броне, в крылатом заметном шлеме, в окружении могучих викингов… Вспомнил!
– Олав Трюггвисон!
– Конунг Олаф Трюггвисон! – поправил юный нурман. – Жаль, не встретились мы на пиру мечей!
– Еще встретимся, – буркнул Славка.
– Я буду ждать, Богослейв! – заявил Олав. – Если не захочешь идти в хирд конунга Вальдамара, я возьму тебя в свой!
– Что он говорит? – спросил Антиф, не разумевший по-нурмански.
– В дружину к нему предлагает, – проворчал Славка и послал Разбойника вперед, оставив позади сына нурманского конунга.
– А он – кто? – спросил Антиф.
– Олав, сын Трюггви. Его отец был князем у южных нурманов.
– То-то я гляжу, доспех на нем княжий, – отметил Антиф. – Это диво, друг Славка! Обычно нурманы к нам служить идут, а этот – к себе зовет.
– Сам-то он пока Владимиру служит, – буркнул Славка и дал Разбойнику шенкелей, чтобы побыстрее миновать нурманов.
– Эх, – вздохнул Антиф, тоже погоняя коня, чтоб не отстать. – Я бы Владимиру послужил! Может, и нам – как Волчий Хвост? Что-то я его сегодня не видел?
– И без него хватило, – скривил рот Славка. – А Владимиру мы с тобой служить не станем. Слыхал, как он христиан режет?
– Слыхать-то слыхал, да вот верится не очень. Что ж он тогда брата твоего к себе звал? Иль не знает, что вы – христиане?
– Знает, – буркнул Славка, которому этот разговор совсем не нравился.
Зато ему нравилась свобода. Он с удовольствием вдохнул степной воздух: чистый, не пропахший кровью и вонью разрубленных кишок, и почувствовал, как сходит с сердца тяжесть поражения. Больше половины гридней киевских легло в сече, а он, Славка, – живой! И брат – живой! И Антиф, друг первый и последний, – тоже живой! Это главное!
– Такого не должно повториться! – Владимир сурово оглядел своих ярлов и воевод. – Это позор, что нас взяли врасплох. Будь этих молодцев хотя бы вдвое больше, быть бы нам битыми.
– Не так просто нас побить! – возразил ярл Дагмар. Но его никто не поддержал.
– Зря ты отпустил их, конунг, – проворчал ярл Торкель. Его хирд понес самые большие потери – почти половину храбрых викингов побили киевляне.
– А я думаю: верно поступил князь! – подал голос Волчий Хвост. – Милость эта укрепит его славу в Киеве.
– Милость? – ощерился Торкель. – Милость – это слабость!
Остальные ближники Владимира недовольно загудели. Некоторые (в основном – скандинавы) были согласны с ярлом, однако большинству обвинение князя в слабости пришлось не по душе.
– Все бы вам, викингам, бить и резать! – крикнул новгородский тысяцкий Удата.
– Тихо! – свирепо рявкнул дядька князя Добрыня.
Ближники притихли, и в наступившей тишине воевода прогудел негромко:
– Согласен с Торкелем. Мы – слабы. Кабы был сейчас наш князь на месте Ярополка, а Ярополк – здесь, то быть бы нам битыми. Сильней Киев, что тут говорить. И правильно князь сделал, что отпустил этого воеводу. Мы его знаем: он бы не сдался. И за каждого убитого киевлянина мы бы положили своего. А такой размен нехорош нам. Вот почему Владимир их отпустил. Верно, княже?
– Верно, – кивнул Владимир.
Он мог бы добавить, что не любо ему губить цвет киевской рати, но не сказал. Большинству в его совете не нужен был сильный Киев. Наоборот. Чем слабей будет великокняжий стол, тем лучше. И Новгороду, и скандинавам, и кривичам с радимичами, древлянами и прочими племенами словенского языка. Крепкий Киев нужен был одному лишь Владимиру и тем, кто ему по-настоящему верен.
– Мы все оплошали, – сказал Владимир. – Больше такого не будет. Я велю вырыть ров между Капищем и Дорогожичами и поставить вкруг лагеря частокол. Больше они нас врасплох не застанут.
– Времени у нас мало, дядя, – сказал Владимир Добрыне, когда все разошлись. – Ежели расхрабится Ярополк, так уж не Киев в осаде окажется, а мы. Засылай человека к Блуду. Пусть хоть золотые горы сулит боярину, но чтоб тот расстарался и поднял Киев против Ярополка.

Глава двадцать четвертая
«Если Ярополк умрет…»
– Он отпустил его! – Блуд развел руками и изобразил лицом глубокое сомнение.
– Уж не хочешь ли ты сказать, боярин, что воевода мой – в сговоре с рабичичем? – сдвинул брови Ярополк. – Тысячи воев видели и слышали, как Артём бросил ему вызов. И не одного лишь Артёма отпустил Владимир. Он отпустил всех. Две тысячи гридней. Моих гридней!
– А сколько их легло там, у Дорогожичей? – поинтересовался Блуд.
– Северян легло больше. Так мне говорили.
– Это тебе так сказали. А как на самом деле было? Кто знает…
– Не верю я в то, что Артём меня предал! Был бы ему люб Владимир – ушел бы. Как Волчий Хвост.
– Вот так бы и ушел? Бросил бы отца и мать? Добро нажитое бросил? Не лучше ли ему Владимира в Киев привести? И все при нем останется, и Владимир вознаградит. Щедрость его известна. А вот о милосердии Владимировом я что-то не слыхал. Да и откуда милосердие в том, кто христиан безвинных режет, как овец…
– Артём – тоже христианин! – перебил Ярополк. – Не верю, боярин, что он мог переметнуться!
– Да и я не верю, – видя твердую позицию князя, Блуд пошел на попятную. – Но сам посуди: в прежние времена были они с рабичичем в дружбе. И брата его Владимир пощадил. А вот теперь опять. А вылазку эту кто затеял? Он да Варяжко. А тебе ни слова не сказали, хоть побили у Дорогожичей твою гридь, да и сами они – твои воеводы. За такое самовольство отец твой таким воеводам головы бы снес!
Обидное сказал. Ведомо было Ярополку: отец его сам бы вылазку возглавил. И Блуду это тоже ведомо.
– Свенельд тебе в помощи отказал, – продолжал между тем Блуд. – Артём же с ним породниться хочет. А дружок его Варяжко – с печенегами водится. И печенеги тоже тебя в распре не поддержали. Иль забыл, княже, как они тебе человечка подсунули, что меня порочил? Рассорить нас с тобой хотели. А я тебе, княже, в Киеве – самый верный человек. Кто я без тебя? Да никто. А с тобой – головной боярин.
«Правду говоришь, – мысленно согласился Ярополк. – Без меня ты – никто. Не любят тебя в Киеве».
Однако верить в предательство Артёма – не хотелось. С детских лет воевода был с ним рядом. Что же делать? Кому довериться?
– Не уходи, любимый мой… – по-ромейски шептали мягкие сладкие губы. – Кто защитит нас, если ты уйдешь?
Ярополк молчал. Гладил жену по округлившемуся животу, прижимал ладонь, пытался почувствовать новую жизнь под родной плотью.
Он не уйдет. Только здесь, в опочивальне, хорошо ему и затишно. Только здесь…
* * *– …И безмерна будет благодарность моего князя, – произнес посланец заученные слова. – Многую честь примешь от него. Из одной чаши пить с ним будешь, из одного блюда ясть. Щедрости его удивишься. Аки отца любить тебя станет.
Блуд слушал, кивал благосклонно. Верил. Владимир слово держит. И деться ему некуда. Только Блуд может открыть ему Киев. Кабы не Блуд, уже склонил бы князь ухо к сильным своим воеводам – и пал бы Киев всей силой на братнино воинство. И быть бы тогда Владимиру битым. И бежать ему опять через море – на земли свейские.
– Знает князь твой – давно он в сердце моем, – степенно ответил Блуд. – Только его хочу видеть в тереме киевском. Однако трудное это дело.
– Трудное, – согласился посланец. – Князь ждет, что ты ему посоветуешь.
Не простого воина послал к Блуду Владимир. Воеводу своего, Путяту-смольнянина. Честь оказал. Показал, что знает, как нужен Владимиру Блуд.
В Киев Путята попал легко. Несмотря на близость вражеского войска, стольный град жил обычной жизнью: многие ворота его были открыты. Лишь с севера стража стояла, и на стенах и у дороги бдили неотлучно усиленные дозоры.
Путята с севера заходить не стал. Обогнул город и зашел с Подола.
Сразу наверх не пошел. Потолкался среди торгового люда, послушал, что народ говорит.
Народ говорил о своем. Лишь немногие толковали о Владимире и недавней битве под Дорогожичами. Люд киевский относился к распре между братьями именно как к распре. Кто бы ни победил, простому смерду без разницы. Конечно, Ярополк на стол самим Святославом посажен, но ведь и Владимир тоже Святослава сын. А что мать его – холопка, так и что с того? Сыном его Святослав признал? Признал. Значит, есть и у него право на стол киевский. Ярополк – свой, привычный, зато Владимир, говорят, за старых богов стоит и ромейского Христа не жалует. Некоторые сетовали: мол, измельчали нынче князья. Вот в старину сошлись бы братья в поединке – и решили бы, кому Киевом править. И кровь гридней своих зря не проливали бы. Приберегли бы силу для настоящих ворогов. А то теперь, когда отозвал князь гридней с порубежья, от разбойников степных совсем спасу не стало.
Путяте такое слышать было приятно. Хотя он понимал, что на Подоле люди, в основном, торговые, да и пришлых много. Эти в ополчение точно не пойдут и на стены киевские не станут. Им и верно все равно, кто в киевском Детинце главным будет. Лишь бы мытное не увеличили.
Побродив по рынку, послушав да покушав, Путята двинулся наверх. На Гору его пропустили легко. Путята сказался купцом из Чернигова, у которого дела с боярином Копырем. Имя Блуда не назвал из осторожности. Проверять слова Путяты на стали. Лазутчиков в Киеве не боялись, да и выглядел Путята достойно, выговор у него был местный, киевский.
На тесных улочках Горы людно. Много воев, мало женщин. Здесь к северному воинству относились не в пример серьезнее, и Путяте сразу стало ясно: преодолеть стены Горы будет много труднее, чем внешнюю крепь.
Но Блуд его обнадежил. Одним лишь видом своего подворья, обширного и богатого. Воев здесь тоже было немало. Большинство – не словенской крови. Но – ладные. На Путяту поглядывали с вызовом. Но не задирались. Еще у ворот Путята показал тайный знак, и к Блуду его сопроводил с почетом сам Блудов ключник.
– Ждет князь, что ты ему посоветуешь, – сказал Путята. – Тебе отсюда видней, чем нам – из-за Капища.
– Совет мой таков, – боярин погладил густую бороду. – Пусть князь Владимир приступит к киевским стенам и попробует их взять.
Путята удивился.
– Не взять нам город, – сказал он. – Сил не хватит. Только людей погубим.
– Пускай Владимир-князь нурманов вперед пошлет, – предложил боярин. – Нурманов и иных воев наемных. Этих не жалко. Побьют – меньше платить. Да и что с ними делать, когда князь на киевском столе сядет? В дружину ведь всех не возьмешь, а проку от них никакого. Викинги – они лишь разбойничать горазды.
– Не выйдет, боярин, – не согласился Путята. – От того, что нурманов побьют, Владимир в Киев не попадет.
– Вот тут уж мне придется потрудиться, – произнес Блуд. – Когда вы к стенам приступите, Ярополк вряд ли станет отсиживаться в Детинце. Тем более что и ему, и всем известно: приступом вам Киев не взять. Однако дело ратное – опасное, – боярин усмехнулся, – шальная стрела может в любого угодить. Хоть в ополченца, хоть в самого князя. А не станет Ярополка, так кому как не Владимиру в Киеве править? Один он тогда останется – из Святославовичей. И я его поддержу. А слово мое в Киеве и нынче – второе после Ярополка. Я ведь его главный боярин.
– Так ты что же – князя своего убьешь? – Такое плохо укладывалось даже в голове перебежчика Путяты.
– Так он теперь уже – не мой князь. Мой – Владимир. Сам же сказал: любить меня будет Владимир – как отца. А разве не отцов долг – сыновьям своим помогать? Так ему, воевода, и передай, – решил боярин. – А за Ярополка нас никто не осудит. Ни боги, ни люди. Он же – братоубийца. Кровь свою погубил. А чтоб все еще ясней стало, пусть Владимир ему вызов пришлет – на честный бой. Один на один, но без подмены. Вызов Ярополк не примет, это я доподлинно знаю, и тем вновь докажет, что Владимир больше Святославич, чем он. Как откажет, так приступайте к стенам. Ярополк захочет доказать, что он – не трус. Сам на стены взойдет… Тут-то его шальная стрела и достанет.

Глава двадцать пятая
Враг у ворот
Взмыленный отрок примчался на Серегеево подворье утром светлого Воскресения.
– Владимир у Смоленских ворот! – закричал он уже с порога. – Воеводы! Князь кличет! Быстро!
– Сядь на лавку и не мельтеши, – спокойно произнес Артём, зашнуровывая на груди чистую рубаху.
Он как раз ополоснулся водичкой из бочки и готовился в подобающем настроении идти в церковь. А тут – такое…
– Чего там? – Славка выглянул из окна горницы, заспанный, взлохмаченный.
За его спиной толклась такая же взлохмаченная дворовая девка. Ей тоже было интересно: что там такое случилось? Но из-за широкой Славкиной спины углядеть можно было только кусочек синего прозрачного неба.
– Владимир к городу приступил, – спокойно ответил Артём. – С северной стороны. – И кивнул холопке, чтоб та убрала под шнурок его длинные, тщательно расчесанные черные волосы.
– А-а-а… – Славка широко зевнул. – Там, кажись, Варяжкины сотни?
Холопка поднесла серебряное зерцало, чтоб хозяин глянул: хорошо ли?
Артём кивнул: мол, все в порядке.
– Варяжкины, – ответил он брату.
Дворовые, прекратившие было рабочую суету и навострившие уши, увидев, что хозяева спокойны, снова занялись делом.
– Воевода! Владимир! У Смоленских ворот! Князь! Скорее! – снова выкрикнул отрок.
Надо полагать, решил, что его не поняли.
– Да не ори ты, – бросил ему Артём. – Ворота заперты?
– Заперты!
– Ну так никуда он не денется, твой Владимир. Это ж ворота, а не собачья калитка. Ты вот что – беги к князю и скажи, что там на стене – Варяжкины вои. Пусть не тревожится. А мы с батюшкой сейчас в храм идем. А потом – к нему. Богуслав, ты в церковь, как?
– Не-а! – помотал головой Славка. – Я нынче для молитвы не годный. – И девке: – Принеси-ка мне кваску. И покушать… – Зацепился взглядом за белые сочные ягодицы: – Нет, погоди! – Сгреб пискнувшую девку, уложил животом на подоконник, заправил, взялся поудобнее…
Девка вывесилась из окошка, розовая, гладкая, белые распущенные волосы – в полсажени, белые груди – прыг-скок – в такт Славкиным стараниям.
Дворня наблюдала с интересом. Девка бодро постанывала…
И тут…
– Матушка твоя! – в ужасе пискнула девка.
Славка тотчас выдернул ее из окна, кинул на ложе, навзничь, закинул кверху девкины ноги и продолжил начатое.
Сладислава вышла на крыльцо, окинула строгим взглядом бездельничающую дворню, нахмурила тонкие бровки…
Этого оказалось достаточно, чтобы работа вновь закипела.
Артём улыбнулся. Ох и влетело бы братцу за его блудодейство. Да еще – в воскресенье!
Не увидела.
Следом за женой вышел и отец. Огромный, широкий, с усищами в пядь длиной. Усмехнулся, подмигнул Артёму, будто видел, что тут происходило недавно.
А может, и вправду видел… Ведун же.
Матушка двинулась к воротам, Артём же, выбрав момент, шепнул отцу:
– Владимир к городу подступил.
Добродушная улыбка сошла с лица батюшки:
– Ярополк – что?
– Гонца прислал. Но там, на стене – Варяжко. Ничего ему не светит, князю новгородскому. Только людей зря погубит.
– Вот это-то мне и не нравится, – проворчал воевода. – Владимир – не дурак. И Добрыня – хитрован, каких поискать. Если приступили они к Киеву, значит, на что-то надеются. А на что, сынок, они могут надеяться?
– Предательство, – мгновенно догадался Артём. – Блуд?
– Блуд или не Блуд, а двигай-ка ты, сынок, на стену. И братца с собой возьми. Ярополк небось уже на стене. Сдается мне, за князем нашим особо присмотреть надо, а у Славки это неплохо получается.
– Думаешь?..
– Опасаюсь. Давай, действуй.
– А как же?.. – Артём кивнул в сторону матери.
– Я ей объясню, – обещал воевода. – Полагаю, Бог тебя простит. Ты ведь христианского государя от язычников будешь оберегать?
Артём поджал губы: точь-в-точь как его мать, увидевшая праздных холопов.
Но спорить не стал. Отец сказал – значит, надо делать. А Владимир и впрямь язычник. Но это, по мнению Артёма, был единственный недостаток старшего сына Святослава. Вот кто государь и воин…
– Ты на Ярополка гнев не таи, – негромко, угадав мысли сына, произнес воевода. – Ярополк – хороший князь. Добрый. Но ему – трудно. Поможешь?
– А куда я денусь, – буркнул Артём и потянул через голову праздничную рубаху. Какой теперь праздник! Это для Славки подраться – в радость. Артёму же – грязная неприятная работа. Которую, к сожалению, надо делать. Потому что никто ее не сделает лучше него.
Вдоль городской стены поднимался дым. Щипал глаза, першил в горле. Горели посады. Подожгли их сами киевляне. Вернее, воины со стен. Сразу, как только появились внизу ратоборцы Владимира.
О том, что войско северян стронулось с места, в Киеве узнали заблаговременно. Владимирские шли не скрываясь. Прямо по дороге. Тащили осадные машины, гнали пленных – для прикрытия и для осадных работ. Подступили умело. Сразу начали разбирать дома и сараи, теснившиеся под стеной. Вот тогда-то посады и подожгли.
Северяне временно отступили от стен. Сосредоточились на воротах. Подтащили таран. Им не препятствовали. Но ломать ворота не дали. Едва бревенчатая «черепаха», накрытая поверху мокрыми шкурами, подползла к воротам, сверху, с мачтовой жерди-коромысла, уронили камешек весом пудов двадцать. «Черепахе» хватило. С полдесятка прятавшихся под крышей тарана подавило и покалечило. Сам таран упал наземь, и тут вожделенные северянам ворота открылись сами. Оттуда выскочили пешие и конные гридни. Пешие порубили тех, кто остался под «крышей», конные догнали и посекли тех, кто удирал.
На выручку бегущим кинулась гарцевавшая в двух перестрелах легкая конница Владимира. Киевляне подались назад… И подставили северян под выстрелы киевских лучников. Владимирские, потеряв с полсотни воев, поспешно отступили… А киевляне тут же сели им «на хвост» и побили еще дюжины две. Отступили, лишь когда им навстречу побежали нурманы. Этих стрелами было не достать: каждый отряд тащил перед собой толстый щит из бычьих шкур на деревянной основе. Стрелы такую защиту не пробивали.
Но и догнать конных, тем более с этакими громоздкими штуковинами, было невозможно.
Пока конница играла в догонялки, пешие порубили и подожгли таран.
И отступили в город. Следом за ними втянулась конница, и ворота закрылись – можно сказать, перед носом у подбежавших нурманов. На которых сверху тут же обрушился град камней, горшков с горящим маслом и менее опасный, но очень оскорбительный дождь из содержимого городских нужников.
Нурманы поспешно отступили. Особого урона они не понесли. Потеряли двоих-троих. И еще парочку – от каменных снарядов, выпущенных киевскими баллистами.
– Так их! – азартно выкрикнул Ярополк, самолично выстреливший из баллисты и накрывший каменным ядром нурманского воя. – Давай еще!
Четверо ополченцев, крякнув, вновь зарядили орудие. Баллистер положил в чашу каменное яйцо, однако честно предупредил князя:
– Не достанет!
Ярополк огорченно вздохнул и отошел от баллисты.
Внизу спешившиеся дружинники осматривали коней и перевязывали раны. Вокруг них суетились лекаря. Раненых и мертвых уже унесли.
Князь увидел поднимавшихся на стену Артёма с Варяжкой.
– Славно мы их! – крикнул он сверху.
– Славно, княже! – весело отозвался Варяжко.
Его доспехи и правый рукав подкольчужника были запятнаны чужой кровью. Варяжко сам водил гридь на вылазку.
За дымом, поднимавшимся над горящим посадом, перестрелах в пяти можно было разглядеть войско Владимира.
– Может, ударим? – предложил разохотившийся Ярополк. – Разобьем их, скинем в реку!
– Верные слова, княже! – обрадовался Варяжко. – Ударим разом – тут им и конец!
Однако Артём Варяжкиной радости не разделял.
– Не время, – сказал воевода.
Он переглянулся со Славкой, стоявшим чуть поодаль. Брат еле заметно качнул головой. Он с двумя десятками гридней должен был оберегать князя. И от тех, кто снаружи, и от тех, кто внутри. Нельзя сказать, что Славке пришлось по душе поручение. Не будь его, Славка ходил бы на вылазку вместе с Варяжкой.
Ярополк обиженно нахмурился. Будто ребенок, у которого отняли забавку. Поглядел на горящий таран…
– Почему нельзя ударить? – спросил он. – Ты же предлагал дать им бой! Так давай дадим!
– То было раньше! – Боярин Блуд в сопровождении полусотни собственных воев шел вдоль стены.
Славка сделал знак своим: бдите. Блуду он доверял не больше, чем медведю из зверинца.
Боярин (потому ли, что почуял это недоверие, или оттого, что на стене было тесновато) сделал знак своим охранникам, что остановились поодаль, и подошел к князю один.
– Раньше воевода Артём был храбрее, потому что не был Владимиром бит, – продолжал Блуд. – А может, завидно ему, что ты Владимира побил, а у него – не вышло. Сейчас враги бегут. Если ты, княже, сам поведешь гридь, мы их разгромим!
– Я поведу! – решительно заявил Ярополк.
Артём сдержался. У Блуда есть цель. Возможно, эта цель – вывести Ярополка за стену. Князь молод, ему хочется славы. Его легко уговорить.
– Победа! – воскликнул Ярополк. – Я чувствую ее. Бог – с нами. Мы разбили их сейчас! Мы…
– Они нас пощупали, – сказал Артём спокойно. – Легонько. Это еще не победа. И с кем мы сейчас ударим? Здесь, на стене, – полторы тысячи воев. Большая их часть караулила всю ночь. Они устали и голодны. Это с ними ты, Блуд, собираешься нападать на Владимира? Если же ты, княже, решил дать бой, тогда надо подготовиться: собрать войско, выбрать время…
– Воевода дело говорит, – поддержал Артёма опомнившийся Варяжко. Уж он-то знал, что его люди устали. – Дождемся ночи – и ударим. Всей силой!
– Ночью? – Ярополк задумался. Предложение ему не очень понравилось. Ночью настоящие храбрецы не воюют! Да и кто ночью увидит их подвиги?
А вот Блуду слова Варяжки, похоже, понравились. Но он помалкивал. Ждал, что скажет Артём.
– Ночью было бы славно, – согласился воевода. Тем более что ночью легче будет уберечь князя от случайной стрелы – в спину. – Только, думаю, ночью – не получится?
– Почему? – спросил Ярополк.
– Владимир – опытный воин. Ночью они отойдут.
– Я не знаю, кому мне верить, – пожаловался Ярополк. – Они все говорят, что преданы мне, но желают противоположного. Когда Блуд советовал удержаться от сражения, воеводы в один голос требовали битвы. Теперь, когда Блуд предложил драться, воеводы воспротивились. Мне кажется, они знают что-то, чего я не знаю. А ведь я – их князь. Что, если они злоумышляют против меня? Воевода Артём и воевода Серегей? А если за ними – Свенельд? Князь-воевода стар, но умен и злопамятен. А на меня обижен. И вот-вот породнится с воеводой Артёмом. А в Киеве Свенельда и Артёма любят. И дружина моя их любит. А младший из Серегеичей, Богуслав… Он спас мне жизнь, он охранял меня там, на стене. Но велят ему старшие – и он меня убьет.
– Прогони их, если не веришь, – сказала Наталия, прижимаясь к плечу Ярополка и заглядывая ему в глаза.
– Чтобы они перебежали к Владимиру?
– Тогда – казни их. Ты же архонт.
– У нас так не делают, любимая. Да и не получится это. Некому. Гридни мои не пойдут на такое. Не по Правде это. Даже пожелай я такое, все от меня отвернутся. Весь Киев меня осудит. Вот если бы их уличили в предательстве… А у меня против них ничего нет. Только слова Блуда. Но можно ли верить Блуду? Он злоумышляет против них, они – против него. Помнишь, я рассказывал тебе про печенега-ромея, которого они привели? Говорил ли он правду – или его науськали Артём с Серегеем? Я чувствую, что мог бы узнать правду, если бы допросил его сам. Но ромей этот повесился… Вернее, кто-то помог ему повеситься. И этим кем-то мог быть и Блуд, и его соперники. Не знаю, Наталия, кому мне верить? Как поступил бы на моем месте ваш кесарь?
– Кесарь не поверил бы никому, – уверенно ответила Наталия, дочь патрикия империи, вынужденная принять монашеский постриг, чтобы сохранить жизнь. – Но опирался бы на тех, кто более от него зависит. И тех, кто более враждебен твоим врагам.
– Тогда это Блуд, – Ярополк вздохнул. – Владимир с родом Серегея давно дружен. Сыновей его пощадил. И в Киеве их любят. А Блуда не любит никто. И с Владимиром ему не сговориться. Владимир – воин, тур. А Блуд – хитрый лис. И родичей сильных у него здесь нет. Он знает, что только я – его опора. Решено, моя любовь. Я приму то, что советует Блуд.
Сказал – и опечалился. Серегеичи были ему куда больше по нраву, чем скользкий и жадный боярин.

Глава двадцать шестая
Хитрость боярина Блуда
На сей раз Блуд сам приехал на переговоры. То есть сначала он направился в Вышгород, однако с полпути свернул и с небольшой дружиной из самых верных направился к лагерю Владимира.
Пару раз его останавливали киевские дозоры. Тогда боярский холоп показывал личный знак Ярополка (сам Блуд решил не сказываться) – и дозоры расступались.
У лагеря Владимира (князь, как и предполагал Артём, к ночи отступил от Киева) Блуда остановили уже караульные новгородского князя. Им был предъявлен значок Владимира. Однако северяне (дозор был из новгородских ополченцев) проявили разумную осторожность: очень вежливо потребовали от боярина и его спутников сдать оружие.
Вои Блуда могли бы с легкостью порубить новгородцев, однако по знаку боярина послушно отдали мечи и луки.
Разоружив киевлян, новгородцы сразу перестали быть вежливыми и доставили киевлян не к шатру Владимира, а к собственному тысяцкому – новгородскому боярину Удате.
Уж как тот удивился, увидав своего давнего знакомого Блуда!
– Никак сдаваться пришел, княжий сын? – насмешливо проговорил Удата.
С Блудом у него были давние счеты. Торговые и даже личные. Блуд в свое время, пользуясь положением доверенного боярина Ольги, изрядно обдирал новгородских торговых гостей. А однажды три дня продержал людей Удаты в порубе – покуда не внесли выкуп.
Выкуп вносил сам Удата. В тот раз Блуд вспомнил, что отец его был самовластным моравским владетелем, и для пущей важности приказал величать себя князем.
Теперь, решил Удата, настало время расквитаться.
– Вяжите их, – велел новгородский тысяцкий.
Его вои, втрое превосходящие числом, накинулись на обезоруженных киевлян. И вновь Блуд велел своим не сопротивляться.
– Ты пожалеешь, новгородец! – пригрозил он Удате. – Твой князь шкуру с тебя спустит!
– Сначала я спущу ее с тебя! – мстительно посулил Удата. – Ну-ка разденьте его да уложите на колоду!
Однако наказать давнего обидчика Удате не удалось.
Полог вместительного шатра откинулся, и вошел Владимир.
Одно движение его бровей – и верные гридни мгновенно поставили Блуда на ноги и освободили от пут.
– Это враг мой, – недовольно проворчал Удата.
Не решившись, впрочем, помешать дружинникам Владимира. Да он бы и не смог.
– Это мой друг! – с нажимом произнес Владимир. Подошел вплотную к Удате, сгреб его за выю мозолистой рукой и прошипел в ухо: – И мой ключ от Киева! – И, оттолкнув тысяцкого от себя, произнес громко: – О том, что видели, – ни слова. Всех касается! Узнаю, что кто-то проболтался, – отдам ярлу Торкелю. Он мне давеча говорил, что хочет Одину особую жертву принести.
И покинул шатер. Гридни окружили связанных киевлян и повели за князем, оставив вспотевшего от переживаний Удату и его ближников размышлять о том, что такое особая жертва в исполнении ярла Торкеля, изрядно искушенного в медленном и очень неприятном умерщвлении человеков.
Когда Владимир забрал киевлян, многие из спутников Блуда решили, что попали из огня да в полымя, однако это было не так.
– Почему ты не велел привести тебя ко мне? – сердито спросил князь.
– Я сказал об этом.
– Они будут наказаны, – сурово произнес Владимир. – Прости, что так с тобой обошлись. За урон чести Удата тебе заплатит сполна.
– Пес с ним, – махнул рукой Блуд. – Я знал, что ты придешь вовремя.
– Я спешил, – сказал новгородский князь.
Он не оправдывался. Просто обозначил, что Блуд для него важен.
Блуд давно не видел Владимира и сразу отметил, как тот изменился. Возмужал. Стал еще более властным. Хорошо ли это? И не окажется ли так, что под Ярополком Блуду – лучше?
Они вошли в расположение Владимировой дружины.
– Развязать и накормить, – приказал Владимир, кивнув на спутников Блуда, а сам почти втолкнул Блуда в шатер и наконец, когда они остались вдвоем, задал главный вопрос:
– Ярополк мертв?
– Нет, – вздохнул Блуд. – Его очень хорошо берегли.
– Как можно уберечь от стрелы, пущенной в спину? – нахмурился князь.
– Братья Серегеичи, – сказал Блуд. – То ли сами догадались, то ли меня кто-то выдал. Они мне не верят. Если бы не Ярополк, они бы уже добрались до моего горла, – боярин с опаской потрогал кожу пониже второго подбородка. Будто почувствовал прикосновение железа.
– Эти – могут, – произнес Владимир с непонятной интонацией. – А что же Ярополк? Почему он им не верит?
– Потому что он верит мне. Я собираю для него злато. Я говорю ему, как лучше обустроить власть. И я умею говорить с Ярополком так, что он чувствует себя князем. А эти глядят на него так, будто силятся понять: как это у великого Святослава мог уродиться такой никудышный сын.
– Порой мне это тоже невдомек! – Владимир засмеялся.
– Ярополк – хороший князь, – возразил Блуд. – Печется о Киеве и о людях своих, укрепляет княжество.
– Хорошо укрепление! – недовольно бросил Владимир. – Червенские города отложились, север бунтует, Чернигов на сторону смотрит. А какой из брата моего полководец, всем ведомо. Вон печенеги у самого Киева стоят. Даже моих людей потрепали, которые за фуражом ходили.
– Те копченые, что близ Киева стоят, они – союзные. Хоть и озоруют, но в меру. Зато других печенегов они к Киеву не подпустят, – заметил Блуд. – А что полководец из Ярополка не очень, так у него прежде полководцев хватало. Иль забыл, княже, как от Люта бегал?
– Дерзкий ты, боярин, – недовольно проворчал Владимир. – Не боишься?
– Тебя – нет, – не раздумывая, ответил Блуд. – Вот брату твоему я бы такое не сказал, а ты за правду не осерчаешь. Да и знаем мы оба: кабы не отвадил я Ярополка от отцовых воевод, не стоял бы ты сейчас под Киевом. А что Ярополк – князь добрый, так и это правда.
– Что ж ты тогда мне, а не ему помогаешь? – и искренним интересом спросил Владимир.
– Потому что Ярополку он властью своей обязан, – откинув полог, в шатер шагнул Добрыня. – А ты, племянник, за власть его благодарить будешь.
– Буду, – согласился Владимир. – Но пока я только воев зря у стен киевских положил, а Ярополк как сидел на Горе, так и сидит. И не достать его нипочем.
– На Горе, верно, не достать, – согласился Блуд. – Однако, княже, я не для того рискнул к тебе самолично прибыть, чтоб в бессилии покаяться. Есть у меня мысль – как Ярополка из Киева вывести.
– Ратиться? – обрадовался Владимир. – Давай!
– Погоди, – вмешался Добрыня. – Ежели Киев на нас всей силой исполчится, как бы нам битыми не быть.
– Разве я сказал – ратиться? – усмехнулся Блуд. – Я сказал: из Киева вывести. А тебе, княже, я не битву обещал, а терем киевский. Вот терем ты и получишь. А дальше – как сам пожелаешь.
– Что ты задумал, боярин? – недоверчиво произнес Добрыня.
Он был достаточно умен, чтобы понимать: полностью доверять Блуду нельзя. Этот морав верен только одной стороне: той, где выгода.
– Да уж задумал! – хитро ухмыльнулся Блуд. – Тебе, воевода, понравится. Только ты уж не забудь после, кто вам ворота Киева открыл.
– Я от своих слов не откажусь, – резко бросил Владимир. – Говори, боярин, что придумал?

Глава двадцать седьмая
Бегство
– Что за глупость? – изумился Сергей. – Ты уверен, что ничего не напутал?
– Своими ушами слышал, – Славка даже немного обиделся. – Когда мы нынче из церкви с князем в Детинец ехали – толпа собралась. Не вои, так, холопы боярские да всякий неважный люд. Еще жрецы с ними были – из тех, что по дворам ходят да за плату обряды творят. Дорогу нам заступили и кричали всякое: мол, не хотим тебя, Ярополк, а хотим Владимира. Ну, я отроков кликнул, они живо проход расчистили. Железо в ход пускать не стали – кнутами обошлись. Проехали, а эти – следом. И потом у ворот Детинца тоже стояли и горланили. Варяжко хотел выйти да переловить смутьянов, но Ярополк не велел. Побоялся, что за них весь Киев вступится. Это ведь уже не впервой люд шумит. Многие недовольны. Зерно подорожало, по округе Владимировы вои шарят: грабят, безобразничают. Копченые тоже обнаглели, страх потеряли. Вот и решил князь наш, будто Киев – ненадежен. Это Блуд ему в уши надул: мол, взбунтуется народ, откроет ворота Владимиру… Так что уходит из Киева князь. Берет дружину, младшую и старшую, – и уходит. А Киев пусть сам как-нибудь от Владимира обороняется.
– Как же это? Куда же он уйдет? – У Сергея в голове не укладывалось, как можно бросить столицу и сбежать. Да еще по такому дурацкому поводу, как недовольство народа. Народ всегда недоволен. И всегда ворчит. И не настолько все плохо, чтобы бунт поднять. Город не осажден, продовольствие подвозят исправно, Владимир к стенам не подступает, но и не уходит. Ждет чего-то…
Теперь ясно – чего. Какой-нибудь глупости единокровного брата. Если Ярополк сбежит, Владимир спокойно войдет в Киев. И препятствовать ему не станут. Он как-никак сын Святослава, причем – старший. Имеет законное право. Сядет на стол киевский, отправит брата куда-нибудь в Переяслав или Любеч…
И это все, может, было бы и неплохо, но имелись две причины, которые серьезно беспокоили Сергея: лозунг «За старых богов!», под которым велась кампания Владимира, и скандинавское ядро Владимирова войска.
Эти пришли не Владимира на киевский стол сажать. Они пришли разграбить самый богатый город княжьей руси.
Владимиру, чтобы удержать власть, придется бросить им кость.
А кто поручится, что этой «костью» не станут бояре-христиане?
– И куда же намерен удирать наш храбрый Ярополк?
– В Родню, – ответил Славка.
– Это уже решено?
– Воеводы пытаются его отговорить. Но Блуд – за то, чтобы уйти, а остальных Ярополк не слушает. Велел готовить дружину к походу.
– Родня, значит? – Сергей задумался.
Родня – город сильный. И крепость исправная. Оборонять ее легче, чем обширный и беспокойный Киев. Народу там живет не очень много, так что бунтовать против Ярополка уж точно никто не будет. Отсидится Ярополк, а там, глядишь, и подмога откуда-нибудь подоспеет. Вот только – откуда? Кто придет на помощь проигравшему?
Впрочем, Сергей знал – кто. Византия. Этим сильная русь – ни к чему. Им нужно, чтобы русь грызлась меж собой, слабея и умаляясь. Фактически это они спровоцировали гражданскую войну. И будут ее поддерживать, помогая тому, кто слабее. Все равно кому. Хоть язычнику Владимиру, хоть христианину Ярополку. Сами, ясное дело, не придут. Подкупят кого-нибудь из таких же потенциальных врагов, как Киев. Разделяй и властвуй.
Вопрос в другом: чью сторону в этой распре следует принять Сергею?
А может, плюнуть на все и уехать на запад? Там нынче порядка не в пример больше, а позиции у «торгового дома Духаревых» крепки не только в пределах Священной Римской империи Оттона, но даже в папской Италии.
Отъезду его Владимир скорее всего препятствовать не будет.
Но – Киев?
Это ведь – родина…
– Вот что, Славка, беги-ка ты за Артёмом. Скажи: отец зовет.
– Что, прямо сейчас? – удивился Славка. – Так там же у нас сборы идут. Поход же! Я сам только на краткое время вырвался – тебя предупредить.
Сергей поглядел на сына в упор, произнес веско и властно:
– Сборы идут не у нас. Это князь бежит в Родню, а не мы.
– Но… – Славка растерялся. – Бать, я не понял: ты что, хочешь, чтоб мы присяге изменили? Как же можно князя своего бросить – в такое время? Это же на всех нас позор.
– Позор – бросить свой город и сбежать! – отрезал Сергей. – Князь, который только мыто собирает, а людей своих оборонять не хочет, это уже не князь, а разбойник. Пусть Ярополк бежит. Ты и Артём должны быть здесь. Я еще не принял решения. Хочу со всеми посоветоваться.
– Но если Артём не захочет прийти? – засомневался Славка. – Ты же его знаешь. Ему Святослав завещал беречь Ярополка.
– А Ярополку он завещал быть киевским князем, а не убегать из столицы, поджав хвост! Чтоб были здесь не позже полудня. Будет семейный совет. Всё!
Славка кивнул и выбежал из комнаты.
«Правильно ли я поступаю?» – подумал Сергей, прислушиваясь к себе.
Ведовской дар не ответил. Он остался там, на острове Хорса. Мир больше не двоился. Остался только один. Этот. Вроде бы помнилось что-то… Например, что некий князь именем Владимир – крестил когда-то Русь. Но это, верно, была другая Русь. Или – другой Владимир… Этот Владимир христиан гнал, а церкви рушил.
Однако Ярополку против него – не устоять. Слаб он против старшего брата. Встать за Ярополка скорее всего означает – погибнуть вместе с ним. Впустую. Что же делать?
Решать надо было умом, а не чутьем. И ошибиться было нельзя.
– Как же так можно, отец? – дрогнувшим голосом спросил Артём. – Мы же княжья русь. Кем станем мы – отступившись? Это же – как род предать…
– Это ты верно сказал, Артёмка, – внезапно подал голос Рёрех. – Род наш Русь киевская, 

Глава наш – князь киевский, да только мы ведь – не челядь, не холопы обельные. Мы вольны выйти из рода, если пожелаем.
– Погоди, Рёрех! – перебил его Сергей. – Не так все. Не мы выходим из рода. Это Ярополк бежит из Киева. Бросает нас и бежит! Это он – изгой, не мы!
Рёрех крякнул, глянул одобрительно.
– Уел меня батя твой, – сказал он Артёму. – Коли 

Глава рода бросает дом свой и домочадцев без защиты и бежит – какой он после этого – глава? Так что не сомневайся. Был ты русью – и остался. А князь наш – изгой. Даром что варяг природный. Это его Бог ваш ромейский подточил. Кто от Перуна отступится…
– Что ты болтаешь, старый? – сердито перебила Сладислава. – Христос – Бог истинный! Единственный!
Он великую силу имеет! А Перун твой – кумир ложный! Бес! Деревяшка позлащенная!
Вопреки ожиданию Сергея, Рёрех не обиделся, а захихикал:
– Разве ж я сказал, что Христос твой слаб? Был бы слаб, не поклонялись бы ему ромеи и иные народы. Но таков он, вижу, что сильного сильней делает, а слабого слабостью искушает. Кто слабость победит – сам сильным станет. А кто не сумеет, тому горло перережут и кровушкой его ножки польют тому, кого ты, женщина, деревяшкой позолоченной обозвала.
– Кровью мучеников вера укрепляется! – с каменным лицом произнесла Сладислава. – Дух сильнее смерти!
Сергей с тревогой поглядел на жену. Он знал, как она упряма в таких вопросах. Очень не хотелось, чтобы они с Рёрехом поссорились. Тем более, в такой трудный час…
– Сильный дух, – уточнил Рёрех. – А слабый?
– Всё! – прекратил диспут Сергей. – Не будет никаких мучеников! Владимир нам не враг, а в Родню с Ярополком вы, сынки, не пойдете! Оставив Киев, он перестал быть киевским князем. Владимир – старший сын Святослава и править будет не хуже Ярополка. Да, он язычник. Но ведь и Святослав был язычником. А каким он был князем! А там, глядишь, вразумит Владимира Бог – так и покрестится.
Последнее было сказано для Сладиславы. А Сергей продолжал:
– Артём, поручаю тебе собрать наших людей, всех, кого удастся. Не забудь и тех, кто сейчас в дружине Ярополка. Они тоже в Родню не пойдут. Как только Ярополк уйдет, пусть те, кто умеет сражаться пеше, идут в город. Остальных, под присмотром опытных сотников, отправь оберегать наши деревни, что близ Киева.
– Не понял, батя, ты что же, хочешь сам Киев от Владимира удержать? – встрял Славка.
– Удержал бы – да не для кого, – буркнул Сергей. – Головой думай, сынок! Владимир в город войдет, а у него в войске – несколько тысяч нурманов да свеев. И все они только и мечтают – Киев разграбить.
– Тогда, бать, нам надо уходить, – убежденно заявил Славка. – Я видел, что они в Полоцке творили. Все богатые дворы вчистую разграбили, народу перебили множество. Они ж во Владимировом войске – основная сила. Кто их удержит? Уйдем хоть куда, в городок какой-нибудь. Там отсидимся, пока не схлынет.
– Предлагаешь – как Ярополк? – осведомился Сергей. – А может, сразу к печенегам уйти?
– Лучше – к уграм. Или вот – в Искоростень, к Свенельду. Он нам, считай, почти родич. Там точно отсидимся. У Свенельда тоже дружина есть… – Тут Славка сообразил, что его точку зрения, судя по всему, никто не разделяет, и смутился. – Это я так думаю, – завершил он и замолчал.
– Рёрех, а ты что думаешь? – спросил Сергей.
– Старый я – по лесам бегать, – усмехнулся старый варяг. – Да и хорошо мне тут. А еще я думаю: Владимир, коли он не совсем дурак, Киев грабить не даст. Кинет своим викингам кость: ромейскую слободу им отдаст или ляшскую. Но на Гору не пустит. Это ж теперь его город. Викинги у Владимира – главная сила, это да. Только вряд ли ему по нраву придется, если нурманы со свеями им вертеть-крутить будут. А как ему викингов укротить? Только другой силой. И сила эта – мужи киевские, такие вот, как твой батя. Если они за Владимира встанут, так это будет сила посильнее нурманской.
– Артём?
– Славка правильно сказал, – не желая обижать младшего брата, произнес Артём. – Но и Рёрех верно говорит. А я от себя добавлю: у Владимировых нурманов и свеев меж собой единства нет. Как только они решат против воли Владимира пойти, так сразу из крепкого кулака превратятся в пальцы растопыренные. Да ты ведь, батя, и сам все знаешь. И все решил. Верно?
– Конечно, решил, – согласился Сергей. – Но посоветоваться все равно надо. Вдруг мое решение – неправильное.
Все, даже Сладислава, рассмеялись. Надо же – пошутил 

Глава рода.
А Сергей не шутил. Он так до конца и не уверился, что остаться в Киеве – это хорошая мысль. Он очень хорошо помнил, как обошелся Владимир с Роговолтом. Если же станет известно, что Сергей участвовал в сговоре Рогнеды за Ярополка, не обидится ли Владимир? Не забудет ли о том хорошем, что сделал для него Сергей?
Есть такое свойство у князей: забывать добро, если им это выгодно.
– Не дело это, Артём, – вздохнул Варяжко. – В трудный час хочешь ты оставить своего князя.
– А бежать из родного города – это дело?
Артём устал. Устал спорить. Устал уговаривать. В последнее время совсем чужим стал ему Ярополк. Советов не слушал, глядел – как на врага.
– Тоже не дело, – согласился Варяжко. – Думаешь, мне охота в Родню идти? Я тут к гадателю ходил… Выпало: без меня вернется Ярополк в Киев. Однако ж – вернется. Вот я и иду.
– Да ну его, гадателя! – Артём положил руку на плечо друга. – Забудь, Вольг!
Редко кто называл варяжского княжича родовым именем. Он сам выбрал судьбу. Принял новое имя.
– И зачем ты вообще к гадателю ходил? – произнес Артём. – Хотел бы судьбу узнать – шел бы на наше подворье. У нас в одном доме – три ведуна. Один – по звездам читает, другой – и вовсе родич твой. А батя мой, сам знаешь, за Кромкой ходил – словно мы с тобой – по Дикому Полю.
– Не пойду, – мотнул головой Варяжко. – Ты ж сам сказал: отец тебе запретил ехать в Родню. А ну как и мне Рёрех запретит? Он – старший. Не послушаю его – пращуры от меня отвернутся. А я Ярополка бросить не могу. Это ж как… Коня боевого бросить. Не могу. А ты – оставайся. Хочешь, я сам князю об этом скажу?
– Нет уж! – отрезал Артём. – Однако – спасибо, брат! Береги себя. И знай, что в роду нашем тебя всегда примут.
Сжал ладонями мощное предплечье варяга, повернулся и зашагал по галерее к княжьей палате.
Варяжко проводил его взглядом, утер кулаком непрошеную слезу и зашагал к леснице. Надо было собираться в дорогу.
Трудный разговор с князем на деле оказался легким. Ярополк, узнав, что Артём от него уходит, не удивился. И не опечалился. Будто ждал.
Отпустил легко. Даже посулил наградить за верную службу. Артём отказался.
Имя Блуда названо не было, но моравский боярин будто незримо присутствовал в палате. И довольно усмехался.
На подворье Детинца Артёма уже ждали те гридни, что присягали дружинниками ему или отцу. Артём предложил им выбор: остаться в Киеве вместе с ним – или идти прямо под руку Ярополка. Князя никто не выбрал. Неудивительно. Артёму верили больше. К тому же у многих в Киеве дворы, семьи…
Детинец кипел: шли сборы к походу в Родню. Разбирались с имуществом вои, носились взмыленные холопы: грузили княжье добро, еду и фураж. Обоз собирался немаленький.
Артёмовы вои в общей толчее были – на особицу. Уже не свои – чужие.
С ними был и Славка. Со Славкой – Антиф. Как и все – с вещами и заводной лошадью.
– Возьмешь меня, воевода? – спросил он.
– Возьму, – не раздумывая ответил Артём.

Глава двадцать восьмая
Роковая ошибка Ярополка
К Родне дружина Ярополка подошла уже под вечер. Завидев знакомые стены старинной крепости, Ярополк вздохнул с облегчением. Не верилось, что дошли. Все время боялся: вот сейчас покажется на окоеме рать Владимира…
Бог сохранил: дошли.
Ярополк оглянулся. Далеко растянулось его воинство: стрелищ на десять. Стена пыли висела над трактом. В пыли этой не разглядеть было сотни телег войскового обоза. Но самое дорогое Ярополку было совсем близко. Два возка. В одном жена любимая. В другом – казна княжья: сокровища, добытые Олегом, Игорем и Святославом; богатства, собранные бабкой Ольгой и самим Ярополком. Не все, конечно. Многое, очень многое пришлось оставить… Да и самое главное, Киев, град стольный, с собой не увезешь.
Но, даст Бог, еще вернется Ярополк в Киев. Во все стороны света разосланы гонцы. Главное – выждать. Не удержит Владимир своих нурманов. Этих – не взнуздать. Уйдут. А если напоследок еще и Киев разграбят, тогда Владимиру и вовсе опоры не будет. Отсиживаться в Родне – хорошо. Место – исконное. Поговаривали даже, что град этот, на слиянии Роси с Днепром, – подревнее стольного Киева. Так или нет – неведомо, но крепость сильная. Штурмом такую не взять. И измором – не взять. В обозе у Ярополка припасов – на полный год.
Ярополк привстал на стременах, глянул поверх шлемов передового дозора.
Ворота Родни были гостеприимно распахнуты. Малая городская дружина вышла из города – встречать. Ярополку даже показалось: среди родненских воев он видит боярина Блуда, посланного подготовить город к прибытию князя.
Все же хорошую мысль подал ему Блуд – в Родню уйти. Ее и оборонить легче, и бунта можно не бояться. Горожан здесь меньше, чем у Ярополка – воев.
Дошли. Даже и не верится…
* * *– Главное – чтобы они испугались, – напутствовал племянника Сигурд. – Это первая задача. Самая важная. Они должны поверить, что ты атакуешь всерьез. Если догадаются, что твоя атака отвлекающая, ты пропал. Не быть тебе конунгом, Олав. Ты понял?
– Понял, дядя, – солидно ответил юный нурман. – Не сомневайся. Они испугаются.
– Всем понятно, что надо делать? – Сигурд обвел строгим взглядом подвластных ему хёвдингов, вождей нурманского воинства, отданных под его начало Владимиром. Примерно четверть своего войска. Остальные: свеи Дагмара, большая часть княжьей дружины, разноплеменное ополчение, примкнувшие к Владимиру дружины из занятых городов – остались под Киевом. Четыре тысячи нурманов: собственные хирдманны Сигурда, хирдманны раненого при штурме Киева ярла Торкеля – и вольные викинги, пришедшие не столько к Владимиру, сколько – к сыну конунга Трюггви.
И еще – конная дружина подтысяцкого Путяты. Пять больших сотен конницы. Эти сейчас – отдельно от остальных, прячутся в роще примерно в тысяче двойных шагов от большой дороги. Но поспеют они вовремя. В Путяте Сигурд был уверен.
– Если все понятно, идите к своим людям, – Сигурд махнул рукой, отпуская вождей.
– Лунд, погоди! – окликнул он своего ближнего сотника.
– За Олава ответишь головой, – понизив голос, произнес ярл. – Он молод. Может увлечься. Тогда ты его остановишь. Я даю тебе лучших хирдманнов. Конница Путяты прикроет ваш отход. Для тебя главное – чтобы Олав вернулся целым. Хоть полхирда положи, а его – выведи.
– Я его выведу, ярл, не тревожься, – пробасил Лунд. – Воинов у Ярополка много, но порядка нет. Да и сам Ярополк… Разве это вождь? Готов поспорить: он даже драться не станет. Сразу под защиту стен побежит.
– Хитрость Одина и мощь Тора да принесут нам победу! – заключил Сигурд. – Сбереги Олава! Но не переусердствуй. Это должна быть его победа. Все должны видеть, что это его победа, что он – любимец богов, настоящий конунг!
– Я все сделаю, ярл, – спокойно ответил Лунд. – Я тоже хочу вернуться домой.
* * *…Дошли, даже не верится. Ярополк придержал коня, подождал, пока с ним поравнялся возок с женой, наклонился, откинул занавеску:
– Вот и все, моя кесаревна, – по-ромейски произнес он, улыбаясь. – Ужинать будем в Родне. Что пожелаешь, моя…
Хриплый рев боевого рога перебил ласковую речь князя. Мгновенно распрямившись, Ярополк оглянулся на звук…
И увидел, как справа, из-за береговой рощи, один за другим, выходят хищные нурманские драккары.
Ярополк облегченно вздохнул. Пусть себе. Пока подойдут, пока высадятся, русь его уже будет в крепости.
Но тут рог загудел снова, и сердце Ярополка екнуло: слева, из густо обросшего орешником оврага показались круглые гребенчатые шлемы. Викинги!
Закричали, засвистели сотники и десятники. Дружинники поспешно вздевали брони, перестраивались для боя…
Викинги бежали быстро и ровно, плотным строем, ощетинившись копьями, прикрываясь щитами.
Ярополк не смог сразу определить, сколько их. Казалось – очень много.
Полетели первые стрелы. Северяне сбились еще плотнее. Если кто из них и упал, то разглядеть это было трудно. Густая пыль поднималась над дорогой, мешая видеть и целить.
Часть дружинников спешилась, торопливо выстроила щитную стену. Остальные принялись метать стрелы. Чья-то сотня конная сорвалась с места с намерением обойти врага с фланга…
Ярополк вспомнил, что он – князь, старший над всеми, и сдернул с пояса рог…
– Князя! Защитим князя! – закричал Варяжко.
Его тысяча прикрывала возы с зерном. До головы колонны – полтысячи двойных шагов. За пылевым шлейфом, в сумерках, он мало что мог разглядеть, но призывный глас княжьего рога не оставил ему выбора. Князь позвал, и Варяжко, бросив обоз, кинулся на выручку Ярополку.
Олав бежал вместе со всеми, в первом ряду. Он был без щита – от стрел его прикрывали хирдманны, бегущие слева и справа.
Впереди, в клубах рыжей пыли, возник строй русов. Олав бешено закричал. Хирд за спиной подхватил клич, и этот звук будто ударил Олава в спину. Он рванулся вперед, на два прыжка опередив остальных. Рус, на которого он налетел, замешкался от удивления – не ожидал, что противник окажется ему по плечо, – и потому Олав с легкостью поднырнул под копье и полоснул мечом по ноге руса, пониже края кольчуги. Рус повалился на бок, сильно толкнув соседа. Тот, удерживая равновесие, на пол-ладони опустил щит… Брошенное копье воткнулось ему точно меж ключиц и швырнуло назад, на вторую шеренгу.
Олав, не теряя времени, проскочил внутрь строя и принялся рубить и резать русов. Это оказалось совсем легко, потому что в тесноте, меж высоких щитов, маленький Олав совсем потерялся. Сначала он работал одновременно мечом и топором, потом топор увяз в чьей-то ноге, и Олав взялся за нож. Ножом работать оказалось еще удобнее…
Викинги хлынули в образовавшуюся брешь, круша киевских гридней, как крушит ребра вошедший в тело турий рог. Сравниться с ними в пешем бою могли только варяги, но в ближней дружине Ярополка их было немного.
Пыль стала еще гуще, совсем скрыв от князя место боя. Но по тому, как все ближе и ближе раздавались яростные крики, он понял, что еще немного – викинги будут здесь. Княгиня!!!
– В крепость! – закричал Ярополк, хлопнув возницу по спине плоской стороной меча. – В Родню гони!
Возки сорвались с места и, грохоча по ухабам, покатились к Родне. Возницы, которым тоже очень хотелось спастись, безжалостно нахлестывали лошадей…
– Задержите их! – напрягая горло, выкрикнул князь и, сопровождаемый пятью сотнями личной охраны, поскакал вслед за казной и супругой.
Остальная часть авангарда спешилась (при такой видимости стрелять – пустое дело) и бросилась на помощь тем, кто рубился с нурманами…
Лунд не поспевал за своим подопечным. К счастью, не он один. Русы тоже не поспевали. Лунд не видел сына конунга, зато видел его работу: то один, то другой киевлянин с воплем валился на своих соратников. Но Лунд все равно старался не отставать. Он бросил бесполезный щит, в котором застряло чужое копье, и теперь ловко орудовал двумя топорами, рубя в первую очередь тех, кто был занят боем с другими.
От тех же, кто намеревался достать самого Лунда, нурман уходил. Или его прикрывали другие хирдманны. Однако и в пляске железа Лунд оставался очень внимателен к тому, что происходило вне сечи. Он не упустил и удаляющийся грохот возков, и приближающийся гулкий топот тысяч копыт. К русам пришла подмога.
Гридни Варяжки целили ударить викингам в спину…
Но тогда викинги были бы уже не викингами.
В считаные мгновения хирд перестроился и принял выскочивших из серой мглы киевлян во всеоружии.
Скандинавы были одними из немногих, кто был способен выдержать в пешем строю удар латной конницы. Гридь накатилась – и откатилась. Киевляне предпочли не лезть в ближний бой, а стрелы метать издали.
Варяжко, потерявший коня в первой атаке, но сам невредимый, решил, что главная задача достигнута. Князь отошел к крепости (кольнула мысль: Святослав бы не ушел – бился вместе с дружиной), хирд остановлен и связан. Хотя добить нурманов вряд ли удастся – темнеет.
Первыми к растянувшемуся обозу киевлян подоспели всадники Путяты. Они вихрем промчались мимо возов, сбивая стрелами тех, на чьих головах были шлемы. Не такая уж сложная задача, потому что большая часть гриди ускакала в голову колонны.
Затем подоспели основные силы Сигурда. Нурманы били всех подряд, кроме возниц. Этих понуждали разворачивать возы и гнать их прочь от Родни. Сигурд опасался: киевляне сообразят, что происходит, бросятся в атаку. Случись это, Сигурд вряд ли сможет отбиться – у него было втрое меньше людей, чем у Ярополка. На этот случай у него тоже был план: возы сжечь.
Жечь не пришлось. В сгущающихся сумерках, в отсутствие князя, не зная численности противника, воеводы Ярополка не решились на контратаку. Они еще не поняли, чем грозит потеря обоза.
Когда совсем стемнело, дружина Ярополка отступила в крепость. Враги остались снаружи. Киевляне наконец почувствовали себя в безопасности. Ворота Родни закрылись.
Ловушка захлопнулась.
* * *– Сын твоей сестры будет великим конунгом, – сказал Сигурду Лунд. – Он первым бросился на врага и разбил строй русов. Он храбр, как сам Тор.
– Надеюсь, ему ты об этом не сказал? – поинтересовался Сигурд.
– Нет, ярл. Но ему скажут другие. Все видели, как он бился. Кое-кто говорит, что видел рядом с ним валькирию, которая отводила удары русов.
– А ты – видел?
Лунд усмехнулся.
– Нет, – сказал он. – Валькирии я не видел. Но я скажу, что видел, потому что это полезно, когда воины верят, что их вождю благоволит сам Один.
– Раз так, то будет справедливо выделить ему не три, а пять частей добычи, – решил Сигурд. – Думаю, никто не станет возражать. Жаль, что мы не смогли взять казну киевского конунга.
– Думаю, она так и так достанется нам, – рассудительно произнес Лунд. – Надо только подождать. Не думаю, что русы много навоюют – без жратвы.

Глава двадцать девятая
Владимир в Киеве
Владимир вошел в Киев на следующий день после ухода Ярополка. Его впустили, потому что он поклялся Перуном и Сварогом, что губить горожан не станет.
Слово сдержал. Сдержал также и нурманов, которых привел с собой. Часть из них поселил в Детинце, часть – за городскими стенами. Грабить не разрешил, а чтоб воины не роптали, раздал большую часть того, что осталось от Ярополковой казны. Самым надежным пообещал земли и холопов. Потом. Когда их распря с Ярополком закончится.
Наиболее воинственных Владимир отправил к Родне. Пустил слух (отнюдь не ложный) что большую часть казны Ярополк забрал с собой.
Новгородский князь вел себя скромно. Поселился в кремле, но не в княжьих палатах, а в тех, где раньше жила княгиня Ольга. Удивившимся такому выбору сказал, что он пока что – не князь киевский. Пусть боги рассудят, кому быть здесь князем: ему или Ярополку.
А чтоб боги не сомневались, кого выбрать, велел разобрать кремлевскую церковь и поставить на ее месте пятерых идолов: Перуна, Сварога, Дажьбога, Стрибога и Мокошь.
Слух о том, что сказал Владимир, и о поставленных им кумирах быстро распространился по городу. У Владимира сразу прибавилось приверженцев. Скромность нового князя и его верность отчим обычаям народу киевскому пришлись по душе.
Однако Гора отнеслась к новгородскому князю осторожно. Среди киевской знати было много христиан. Впрочем, открыто выказывать недовольство никто не рискнул. Богатым обитателям Горы было что терять.
Так и жили. То ли с князем, то ли – сами по себе. Вече киевское присудило (не без подсказки Добрыни) – Владимира и его войско кормить. Определили, сколько зерна, мяса и пива положено ежедневно на каждого воя. Получилось немало. Ярополку меньшую подать платили. Однако не кормить – нельзя. А ну как сами возьмут?
Чтобы облегчить бремя, легшее на киевлян, Владимир отправил своих на полюдье. Старшим, назвав воеводой, поставил Волчьего Хвоста. Его в киевских землях знали, и он тоже знал, где какие погосты и сколько с кого можно взять.
Первое время Сергей ждал, что Владимир позовет его к себе. Его и сыновей. Однако посылов от новгородского князя не было. Впрочем, Владимир не позвал не только Сергея. Он не приблизил к себе никого из киевских лучших людей, кроме Волчьего Хвоста, который ушел к Владимиру еще до осады.
Осторожничал Владимир. Союзники против Ярополка ему сейчас были не нужны. Он и так был сильнее. И приближать к себе кого-то раньше времени не хотел. Чтоб никто в Киеве не мог сказать, что Владимир кому-то обязан хоть частью победы. Хватит одного Блуда. Про Блуда, впрочем, никто не знал. Тем более, что боярин сидел сейчас в Родне, в месте с Ярополком.
Стольный град Киев ждал, чем кончится братская распря, а Владимир, хоть и жил в Киеве, городом не повелевал и к присяге киевлян не звал. Единственное, что сделал: на год освободил всех новгородских купцов от мыта. Кое-кто уговаривал князя поднять пошлину ромеям, но Владимир по совету Добрыни делать этого не стал. Обижать ромеев, не разобравшись с Ярополком, было бы неумно. Пусть сначала падет Родня…

Глава тридцатая
«Владимир зла не учинит»
Родня продержалась десять месяцев.
Осень, зиму и весну.
Все это время вокруг крепости стояли вои Владимира. В основном – нурманы и свеи. Киевская зима не напугала северян. Они обустроились основательно. Окружили город-крепость валами, для себя вырыли землянки, для больных, слабых и вождей соорудили дома. Многие из тех, кто был на юге впервые, дивились: в землянках этих оказалось теплей, чем в длинных домах – на родине. А было бы холодней – тоже не страшно. Холод викингов никогда не пугал. Лишь бы мяса и пива было вдосталь.
Мяса и пива хватало. Девок – тоже. И злато-серебро в кошелях позвякивало: Владимир выдал каждому долю от обещанной платы. Не всю, понятно, ведь Ярополк был еще жив. Но на то, чтобы покупать хорошие вещи на киевском торжище, – хватало.
Викинги и покупали. Шелк здесь стоил втрое дешевле, чем дома. Стеклянные сосуды – вдесятеро. Осаждать крепости викингам было не впервой, но такая хорошая осада выпадала нечасто. Не надо было бояться, что войско местного конунга ударит в спину. Они сами были этим войском. Вылазки защитники Родни делали очень редко. А с середины зимы и вовсе перестали показываться за воротами. Били иногда со стен, но до валов было слишком далеко, а ближе осаждающие не подступали. Зачем? Рано или поздно измученные голодом защитники сами откроют ворота. Или сдадутся – или кинутся в самоубийственную атаку. Но второе – вряд ли. Голодные много не навоюют.
А голод в Родне был – лютый. Такой, что и много лет спустя говорили люди: «Беда, как в Родне».
В городе не осталось ни крыс, ни ворон. Большинство жителей города умерли еще зимой: княжьи дружинники по приказу Блуда выгребли у них все запасы. К весне зерна осталось – чуть. Кое-как сохранили сотни две коней. Их отстоял Варяжко. На крайний случай. Если князю придется бежать из города. Сохранили также и двух коров – для князя, княгини и Блуда.
Весной дружина ела конину и перелетных птиц, которые неосторожно пролетали над городом слишком низко.
К лету припасы закончились. По ту сторону стен зеленели посевы, поспевали ягоды, играла в реках рыба, в камышовых плавнях гнездились птицы. Хороший стрелок за день мог бы набить столько пернатой дичи, что двадцатерым хватило бы на три дня.
Но все это живое богатство было для запертых в крепости не ближе, чем луна в небе. Вокруг стен окопались враги, на воде стояли драккары и лодьи Владимира. Ждали, когда голод откроет им ворота неприступной крепости.
Однако в начале лета у Ярополка появился проблеск надежды. От Владимира пришли переговорщики. Владимир хотел встретиться с братом. Помириться.
Договариваться о встрече в Киев поехал Блуд. Вернулся через седмицу, сытый и довольный. Договорился. Ярополка ждут в Киеве. На переговоры.
– Слово даю: Владимир тебе зла не учинит! – обещал Блуд. – Все порешите миром.
– Не ходи! – молила Ярополка Наталия. – Не ходи, муж мой! Не ходи к нему! Он убьет тебя!
– Что ты такое говоришь? – Ярополк обнял жену, привлек к себе с нежностью. – Не может того быть. Брат меня на переговоры зовет. Блуд с ним договорился. Главное – чтоб я признал его старшим. Тогда дадут нам земли какие-нибудь. Я хочу Новгород попросить. Или Полоцк. Будем жить с ним по-доброму.
– Хорошо бы так, – по гладкой щеке княгини медленно ползла слезинка. – Только я все равно боюсь. Зачем ему тебя в живых оставлять? Ты – угроза ему. И сын твой… – Наталья коснулась округлившегося живота. – Убьет он тебя. Или искалечит. Ослепит… Или – еще как-нибудь.
– Не убьет, – Ярополк наклонился, поймал губами слезинку, поцеловал жену в уголок рта. – У нас не Константинополь. У нас братья не убивают братьев. И не калечат. Я присягну ему – и все. – И, с ожесточением: – Нет у меня другого пути, голубка моя! Гридни мои уже коней своих доедают. Еще неделя – и мы с тобой голодать начнем. А тебе голодать нельзя, ты дитя носишь.
– А может – к печенегам уйдем, как Варяжко предлагал? – робко предложила Наталья. – Кажется мне: Варяжке верить можно.
– Варяжке – можно, а копченым – нет! – отрезал Ярополк. – Я скорей нурману поверю, чем печенегу. Кабы я к ним с войском крепким пришел, тогда – другое дело. А с малой дружиной и большой казной – лучше уж сразу горло перерезать. Хоть умрешь быстро.
– Самоубийство – грех, – на всякий случай напомнила Наталья. – В Царствие Божие самоубийцам пути нет.
– Да не собираюсь я горло резать, – с досадой произнес Ярополк. – Это я – к тому, что Владимиру у меня больше веры, чем тестю Варяжки. Так что все договорено. И решено. Завтра еду в Киев.
– Я не хочу тебя отпускать! – Наталия прижалась к нему крепко, обняла… Будто и впрямь могла удержать.
– Коли так… Хочешь – вместе поедем? – неожиданно предложил Ярополк. – Пусть видит Владимир, как я ему доверяю.
– Хочу! – не задумываясь, ответила Наталия.
Ехать в Киев страшно. Но еще страшней – остаться в голодающей Родне без мужа. Без защиты… Каждый час ждать: не принесут ли страшную весть?
А убьют Ярополка – ей ведь тоже не жить. Она ребенка его носит. Сына.
Наталья была твердо уверена: будет сын. Так ей привиделось в молитвенном бдении. Если будет…
– Не езди, княже! – в последний раз, уже у самых ворот, попросил Варяжко. – Давай сделаем по-моему. Выйдем сейчас из ворот – и ударим. Малой дружиной пробьемся в Степь. Хан Илдэй нас укроет. За золото купим печенежских воев, нурманов тех же. Я отца о помощи попрошу – он за Роговолта на Владимира в обиде. Тысяча природных варягов, десять тысяч степняков… Уйдем, княже! Сейчас уйдем! Другого раза не будет!
– Нет! – не колеблясь, ответил Ярополк. – Мы едем в Киев. Ты, если хочешь, – уходи в Степь. Когда я уеду, Сигурд осаду снимет. Вои его с нами в Киев пойдут. Тебе никто не помешает.
– Не хочешь в Степь, тогда позволь хоть с тобой поехать! – почти жалобно попросил Варяжко.
– Нет, – покачал головой князь. – Родню на тебя оставляю. Всех, кто жив остался. Позаботься о них! – Надел на голову золоченый княжеский шлем и крикнул властно: – Отпирайте ворота! Я иду!
По ту сторону ворот его ждали. Нурманы Сигурда и конные гридни Владимира. Числом – не менее двух тысяч.
Не успел Ярополк выехать – и сразу оказался в окружении врагов.
Екнуло сердце: сейчас налетят, порубят. Сотни полторы изможденных голодом дружинников на отощавших конях – не защитят. Не за себя испугался – за Наталию. Что с ней будет?
Но – обошлось.
Никто не напал. Сигурд был вежлив. Предложил перекусить перед дорогой.
Князь хотел отказаться, но вовремя вспомнил о своих голодных гриднях – и согласился.
В шатре нурманского ярла князя усадили на почетное место. Княгиню – одесную. Сигурд сам поднес рог с медовым вином. Себе налил из того же кувшина: чтоб не думал Ярополк, что вино может быть отравлено.
Кушали дичь, рыбку, рассыпчатую кашу. Сигурд извинялся за простое угощение, а князь с княжной уж и забыли, какова на вкус свежатина.
Сигурд представил племянника: мол, сын конунга и будущий конунг Нурланда.
Ярополк покивал благодушно. Вспомнил, что сам стал князем едва ли не в те же года, что и племянник Сигурда.
Покушав, сели на коней и отправились дальше. Как-то так вышло, что дружинников от Ярополка оттеснили. Теперь вокруг него ехали люди Сигурда. И сам Сигурд.
Так, тесным строем, уже под вечер, они и въехали в Киев. В воротах стояли люди Владимира. Ярополка никто не встречал, никто не приветствовал. Город казался чужим.
Но не разграбленным. Это радовало.
На Горе стражу несли тоже люди Владимира. Ни одного знакомого лица.
В Детинце Ярополка встретил Блуд. Радостный, возбужденный. Сказал, что Владимира нынче в Детинце нет, и вернется поздно. Однако это не страшно. Переговоры братьев вполне подождут до утра. А князю с княгиней неплохо бы передохнуть с дороги.
Ярополка с княгиней проводили в терем. В княжьи покои. То, что Владимир не занял их, а оставил брату, показалось Ярополку важным знаком и так ему понравилось, что он не стал настаивать, чтобы стражу у дверей несли его дружинники. Он лишь спросил: хорошо ли устроят его гридней? Блуд заверил, что очень хорошо. Пусть Ярополк не беспокоится.
И Ярополк послушно отринул тревоги. Он надеялся на лучшее и благодарил Бога. Хотел пойти помолиться в домашнюю церковь, но оказалось, что оставленные на страже свеи не разумеют правильных слов, а их языка Ярополк не знал. Свеи же дали понять, что выпускать Ярополка из покоев не велено. Тот, что потолковей, знаками показал: для его, Ярополка, безопасности. Мало ли… Обидит его кто-нибудь по незнанию. Нехорошо выйдет. А князь со стражников спросит.
По крайней мере так истолковал жесты свея Ярополк. То, что его не выпускают, не очень обеспокоило князя. Меч у него не отняли, говорили вежливо, с почтением.
Ночь прошла спокойно.
* * *Весть о том, что Ярополк – в Киеве, принес Славка. Услышал, как болтали об этом Дагмаровы свеи в харчевне. От них же Славка узнал, что Ярополк приехал без дружины. Но зато – с княгиней. На переговоры.
– Слышь, братец, а ты ничего не перепутал? – усомнился Артём.
Ярополк сидел в Родне уже десять месяцев, а это означало, что выковырять его оттуда Владимиру не по силам. Еще Артёму было известно, что многие из нурманских вождей настроены покинуть Гардарику и двигаться дальше, в Византию. Там на воинов-чужеземцев всегда был хороший спрос. Держало их только то, что Владимир не спешил расплачиваться с союзниками. Понимал: такие, как ярл Торкель, получив деньги, тут же уйдут. И хорошо, если не разграбят что-нибудь напоследок. А пока жив Ярополк, отпускать нурманов Владимиру – не с руки. Далеко не все в Киеве желали его – князем. Многие склонялись к тому, что под Ярополком – привольнее. Тем более Ярополк был – свой, а Владимир, хоть и сын Святослава, а все равно чужой, новгородский. Не нравилось и то, что купцы новгородские теперь шли впереди киевских. И в караванах, уходивших вниз по Днепру, теперь было больше северян, чем южан.
Владимир как мог старался не раздражать Киев. Он даже христиан почти не утеснил. Опасался бунта. Пока в Родне сидит Ярополк, пусть – в осаде, но живой, Киеву есть из кого выбирать.
– Ничего я не перепутал! – заявил Славка. – Сам приехал. И княгиню привез. Не веришь – проверяй!
– Точно – на переговоры? – усомнился Артём. Может – пленником?
– Вроде нет. Свеи говорили: он при оружии ехал. На переговоры.
– Дурень! – сердито сказал Артём. – Какие переговоры могут быть у кота с мышью!
– Дурень, – согласился с сыном Сергей. – Владимир его уберет.
– Думаешь, отправит куда-нибудь в дальнее княжество? – с сомнением произнес Артём.
– Нет. Совсем уберет. Пока Ярополк жив, Киев может выбирать между ним и Владимиром. Владимиру это ни к чему.
Артём это и сам знал.
– Что же делать?
– А что можно сделать? – задумчиво произнес Сергей. – И нужно ли?
– Я так не могу, отец, – серьезно произнес Артём. – Один раз я его оставил… но теперь…
– Надо собрать наших, – предложил Славка. – Надо дать знать Киеву, что Ярополк вернулся. Соберем старую дружину, пойдем в Детинец. Пусть видит Владимир: мы – за Ярополка! Надоели уж его нурманы и новгородцы. Наглые! Ведут себя будто мечом город взяли! Зря мы с тобой, брат, к Владимиру в дружину не пошли. Сейчас бы точно знали, что да как. Верно, бать?
– Не верно, – покачал головой Сергей. – И ходить в терем я бы тебе, Артём, не советовал. Ничем ты Ярополку не поможешь. А если соберешь воев – за него драться, то только людей погубишь. С Владимиром надо было драться, когда он у стен наших стоял. Теперь – поздно. Не быть больше Ярополку князем киевским.
Уговорил Сергей сыновей. Почти уговорил. Но тут в ворота его подворья постучал нежданный гость. Варяжко.
– Сбежал я, – мрачно сообщил исхудавший и осунувшийся Варяжко. – Из Родни. Ярополк меня с собой не взял, так я со стены спустился, через нурманский стан прошел.
– Трудно было? – поинтересовался Славка.
– Трудновато. Это потому что – днем. Ночью через такие дозоры отару овец провести можно. Да я и днем просочился. Коня увел и наших, что с князем пошли, догнал. Князя у них уже забрали. А что делать? Нурманов – десятеро на одного. С нашими гриднями я в Киев и пришел. Что воевода – не сказался.
– А дальше? – спросил Славка.
– Дальше – в Детинец пришли. Князя – в терем, а нас в дружинном доме заперли. Никому никуда. Сразу предупредили: кто захочет уйти, дальше дверей не уйдет.
– А как же ты ушел? – спросил Славка.
– Да примерно как ты в Полоцке, – усмехнулся Варяжко. – По нужде попросился, да караульщиков своих, нурманских отроков, в нужник и спустил.
– Убил? – уточнил Славка.
Варяжко покачал головой:
– Убил бы – их бы хватились. А так… Я их в ту дыру спихнул, откуда дерьмо вычерпывают. Да только жаловаться они вряд ли побегут.
– Почему так думаешь? – спросил Славка.
– Потому что – видел. Они, как вылезли, тревогу поднимать не стали, а сразу к колодцу – отмываться. Это, парень, дело такое: от дерьма-то отмыться можно, а от этакой славы – никогда. Сам подумай, что будет, если они все как есть расскажут. С какими прозвищами им потом до конца дней ходить?
– Молодец! – похвалил Сергей. – Соображаешь! А теперь поведай нам: для чего Ярополк в Киев явился? Что ему в Родне не сиделось?
– Голод, – лаконично ответил Варяжко. – Еще неделя – и последних коней съели бы.
И Варяжко вкратце поведал о том, как они потеряли обоз. И как сидели в Родне, подъедая накопленные жителями припасы и ожидая помощи неизвестно от кого. И как Блуд взялся договориться с Владимиром, а Ярополку очень хотелось поверить, что с братом можно договориться.
– Я ему говорил: давай уйдем в Степь, к печенегам! Ни в какую. Что теперь делать – ума не приложу. Подскажи, воевода!
Сергей молчал. Трудно. Одно дело – объяснить сыновьям, которых сам и воспитал, которые понимают и мыслят почти как ты. А совсем другое – такой вот Варяжко… Для которого преданность, честь, долг – выше рационального. Выше естественного движения вещей. В том числе – выше собственной жизни.
Ярополк сам выбрал свою судьбу, когда из всех своих бояр приблизил Блуда. И сам привел себя к нынешнему положению. Он был виновен во многих бедах… Все, кто умер с голоду в Родне, все, кто погиб впустую, защищая князя, которого не стоило защищать, – погибли из-за него. Но если сейчас бросить Ярополка в беде… Это – на всю жизнь. Навсегда. Смерть Ярополка от руки брата пятном ляжет на всех, кто мог бы эту руку удержать… Но даже не попытался.
И представилось Сергею, что не Варяжко сейчас перед ним, а сам Ярополк. Просит – помоги! Что ему сказать? Сам виноват, сам и расхлебывай? А ведь Ярополк совсем еще молодой. Как Славка…
И Сергей понял, что не сможет сказать: нет. Ведь речь идет не только о жизни потеряшего стол князя. Речь идет о самом Сергее, о его сыновьях, которые никогда не простят себе, что послушались отца и бросили своего князя… Один раз – уже послушались… И легла трещинка между отцом и сыновьями. Второй раз…
– Что ж, – негромко произнес Сергей. – Ярополк поступил глупо. А если переговоры ведет Блуд, то кончатся они для Ярополка худо.
Братья и Варяжко согласно кивнули. Всё, что делал Блуд, неизменно оборачивалось для Ярополка бедой.
– Глупо помогать тому, кто проиграл, – сказал Сергей. – Но не помогать – бесчестно. Но не по-христиански оставить Ярополка без помощи только потому, что он ошибся. Посему сделаем так: ты, Артём, собирай тех, кто может встать за Ярополка. Варягов, дружинников бывших, Святославовых ветеранов. Разбуди Рёреха, попроси помочь. Многие из старых по его слову за тобой пойдут. И с рассветом идите к Детинцу. Там сейчас нурманы в стражниках, так вы силой не напирайте. Я к Добрыне поеду, попробую договориться, чтобы вас пустили. И вообще… Нужно договориться. Владимиру мы нужны. Добрыня это понимает.
Сергей замолчал, поглядел на сыновей: правильно ли решил? По тому, как посветлели лица Артёма и Славки, понял: правильно. И сразу полегчало.
– Ну, с Богом! – сказал он и поднялся. – Варяжко, ты – к Рёреху. Вы с ним родственники как-никак. Славка – со мной к Добрыне поедешь. Артём…
– Я знаю, что делать, бать. Не беспокойся.
– Угу. И еще… Вы, это… Матери ничего не говорите, ладно?
В Детинец воеводу сначала пускать не хотели. Нурманы-караульщики, скучавшие при воротах, при виде двух варягов, старого и молодого, оживились и принялись отпускать похабные шуточки.
В иное время такой юморок им вбили бы в глотку вместе с зубами, но нынче сила была за викингами, поэтому Славка (он говорил по-нурмански лучше отца) лишь потребовал позвать воеводу Добрыню. Или ярла Сигурда.
– Утром приходи, варяг, – ответили нурманы. – Спят все.
– Так разбуди! – заявил Славка. – Скажи: боярин Серегей хочет видеть.
– У вас тут бояр – больше, чем трэлей у крепкого бонда! – осклабился нурман. – Утром приходи!
– Эй, – сказал Славка второму нурману. – А я тебя знаю! Ты – Рауми. Рауми Хальффсон из людей Сигурда.
– Теперь я – хирдманн конунга Олава! – гордо заявил нурман. Он поднял повыше факел: – О! Я тебя тоже помню! Ты – тот варяг, которого мой конунг на службу звал! Что – пришел наниматься? А кто с тобой?
– Это мой отец, – строгим голосом ответил Славка. – Лучший из ярлов конунга Святослава.
– Так-таки и лучший? – усомнился Рауми.
– Он один выжил в последней битве конунга.
– Сбежал? – ухмыльнулся первый нурман.
– Его сочли мертвым. А тебя, шутник, я запомню.
– Хватит! – вмешался Рауми. – Хрольв, позови Сигурда. Сдается мне, так будет лучше.
– Как скажешь, – не стал спорить Хрольв.
Добрыня не спал. В его палате сидело с полдюжины киевских торговых людей. Получали инструкции по поставке провианта. Ответственное дело. Если чертова прорва скандинавов не получит вдосталь еды и питья, то возьмет все сама. С лихвой. Викингам только повод дай – пограбить.
– Здрав будь, воевода!
– Здраву быть и тебе, боярин! – Дядька Владимира поднялся навстречу Сергею, протянул руки будто хотел обнять, однако не обнял – указал на прикрытую ковром лавку: – Присаживайся, боярин! И ты, беглец, садись, – Добрыня подмигнул Славке. – А ловок у тебя сынок! – с одобрением сообщил он Сергею. – Здоровенный вырос – тебе под стать. А из-под стражи моей утек – мышью просочился.
– Ну уж – мышью! – Славка покосился на отца. Не подумал бы, будто сын соврал про доблестный побег…
– Верно, верно, – добродушно пророкотал Добрыня. – Не мышь. Аки тур буйный проломился. А ведь убить могли… Как бы я тогда пред отцом твоим оправдался? Ну, дело прошлое. – И другим тоном, строго: – А я ведь ждал тебя, боярин Серегей. Давно ждал. Что ж раньше не приходил?
– Нездоровилось, – буркнул Сергей.
– Угу, понимаю… – Однако прищур Добрыни был весьма выразителен.
Вид у Сергея был довольно бодрый, и в осанке слабости не чувствовалось.
– Знал бы – сам навестил, – Добрыня погладил бороду. – Мы с князюшкой моим добро-то помним. – И глянул прямо в глаза: остро, испытующе.
– Сочлись уж, – Сергей спокойно выдержал взгляд воеводы. – Жизнь моих сыновей – высшая плата.
– Жизнь твоих сыновей и для моего князя дорога. Славные у тебя сыновья. Не хуже отца. Да и ты, воевода, хоть на нездоровье и жалуешься, а на печи сиднем сидеть не станешь. – Тут Добрыня встал, подошел к Сергею, положил руки на его плечи, заглянул еще раз, сверху, в глаза: – Понимаю, почему не шел, – сказал дядька Владимира. – Гордость не позволяла. Думал: просителем сочтут. А просителем тебе, воевода Святославов, и впрямь быть зазорно. А – другом?
Сергей встал. Теперь уже он глядел на Добрыню сверху. Тому не очень понравилось голову задирать – отшагнул назад.
– Твоя дружба нынче – дорогой подарок, – совершенно искренне произнес Сергей.
– Это так, – согласился Добрыня. – Однако ж было время, когда ты не побрезговал дружбой рабичича и его дядьки. И о том, как ты сестрице моей… – Добрыня сделал многозначительную паузу, – …помог, я тоже не забыл. Пришел бы ты ко мне просителем, Серегей, – я б ответил: проси чего хочешь. Но другу этого не скажу. Друг вправе не просить – требовать.
Ошарашенный Славка глядел на отца и Добрыню и не понимал, что происходит. Чем заслужил отец такое расположение могущественного воеводы?
А вот Сергей знал – чем. Он помнил, как когда-то вступился за Малушу-ключницу. И как помог Владимиру получить новгородское княжение. Может быть, и без его помощи все сладилось бы. А может, и нет.
Так что Владимир с Добрыней и впрямь изрядно ему должны. Да только искренни ли слова, сказанные сейчас Добрыней? Дядька Владимира – политик. Хитрый, жестокий, очень опасный.
Не тот это человек, чтобы поступиться выгодой ради старой дружбы.
Или – тот?
Сергей считал себя человеком опытным, однако сейчас растерялся. Верить или не верить? Как себя вести?
Добрыня взял со стола колокольчик. На звон тут же прибежал отрок.
Вышколенный, надо признать, отменно. По одному движению бровей всё понял: мигом притаранил глиняную бутыль вина, стеклянные в золотой оправе кубки, разлил – и исчез.
– За дружбу, – негромко произнес Добрыня.
Вино оказалось ромейским. На бутыли среди прочих печатей была и Ярополкова. Да и кубки знакомые – из Ярополковой посуды.
Владимир внимательно разглядывал Добрыню. Давно они не виделись…
Добрыня тоже изучал Сергея. Похоже, пытался угадать: насколько тот оправился от страшных ран?
Впрочем, Добрыня наверняка знал, что главная сила Сергея сейчас не в могучих раменах, а в той разветвленной торговой сети, которую Сергей унаследовал от Мышаты. И в связях, которые имеются у торгового дома боярина Серегея по всему честному миру. Связях, которые могли открыть боярину дорогу ко двору любого из христианских монархов… Но в нынешнем Киеве все это значило куда меньше, чем тысяча нурманских клинков…
– Так что же привело тебя, друг Серегей, в мои палаты? – нарушил молчание Добрыня.
– Дело, которое не может ждать, – Сергей не стал юлить. – Мне стало известно, что Ярополк сейчас – в Киеве.
– И что же? – Добрыня нахмурился.
– Не хотелось бы, чтоб с ним… произошла беда.
– А какое дело тебе до Ярополка? – с неодобрением в голосе произнес Добрыня. – Ты не пошел с ним в Родню. И сыновей своих с верными тебе воями – не пустил. Это правильно. Владимир – старший брат. Ярополку надлежало ему повиноваться, а не противиться.
Тут Добрыня остановился, подождал – не станет ли Сергей возражать?
Сергей не стал. Слова – всего лишь слова. Правды в них – чуть. И они оба это знают.
– Судьба Ярополка – в руке его старшего брата, – после паузы продолжал Добрыня. – Владимир сам решит, как поступить. Или ты считаешь иначе?
– Нет, – покачал головой Сергей. – Но есть одна змеюка, которая может решить за Владимира. Ее зовут – Блуд.
Добрыня усмехнулся:
– Возможно, тебя это удивит, но Блуд не первый год служит Владимиру. Он уже давно признал, что правда – на стороне моего племянника.
– Для Блуда правда всегда на той стороне, где доход, – возразил Сергей. – Не думаю, что тебя это удивит, воевода Добрыня.
– Он будет вознагражден по заслугам, – ответил Добрыня. – Он это заслужил. Но при чем тут Ярополк?
Сергей подавил раздражение. Напомнил себе, что Добрыня ничуть не менее хитер, чем Блуд.
– Кому бы ни служил Блуд, Ярополк всегда будет считать его предателем, – спокойно сказал Сергей – Блуду это ведомо. Ему не нужен Ярополк – князь и брат Владимира. Ему вообще не нужен живой Ярополк. Живой Ярополк намного опаснее для предателя Блуда, чем для великого князя Владимира.
– Чего ты хочешь, боярин? – напрямик, к большому удивлению Сергея, спросил Добрыня.
И Сергей тоже решил не юлить.
– Утром к Детинцу подойдут люди, – сказал он. – Уважаемые киевляне, добрые воины, которые могут неплохо послужить Владимиру, если не будут сомневаться в его чести и праве. Я хочу, чтобы ты приказал впустить их в Детинец. Пусть они увидят, что Владимир обошелся с братом по Правде.
– Добро, – неожиданно легко согласился Добрыня. – Их впустят. Еще вина, боярин?

Глава тридцать первая
Великий князь киевский Владимир Святославович
Эту ночь Ярополк спал хорошо. Дома. В своей постели, с любимой женой и надеждой, что все как-нибудь устроится. В конце концов, можно быть счастливым и не будучи великим князем киевским. Маленькое княжество, тихий город, простые заботы… Если здраво рассудить, может, и лучше, если Владимир станет великим князем…
«Живая собака лучше мертвого льва» – как сказано в Писании.
Хорошо спал Ярополк. И проснулся в добром настроении. В ожидании чего-то хорошего… Вот он, наконец, помирится с братом, и всё закончится.
– Всё будет хорошо, – сказал Ярополк жене, покидая княжеские покои.
И сразу приятная новость: стража у его дверей сменилась. Теперь здесь стояли его собственные дружинники, приветствовавшие князя как подобает.
Ярополк сразу ощутил прилив сил. Расправил плечи, вскинул голову гордо… А когда вышел на двор Детинца, то и вовсе возгордился. Половину Детинцова двора занимали свои. Не нурманы и северяне, а добрые киевские вои. Впереди – бывший его воевода Артём. Рядом с Артёмом – Варяжко…
Варяжке Ярополк ласково улыбнулся. Он забыл, что велел воеводе остаться в Родне. А вот на Артёма глянул холодно. Чтоб понял воевода: не так легко будет получить у князя прощение за свое отступничество.
У той части терема, которую занял Владимир, стояли викинги. Свеи. Сотни две. Пришедших с Артёмом и Варяжкой гридней было раза в три больше.
Ярополк еще более взбодрился. И настроение его переменилось. Из покоев он вышел смиренным младшим братом. Сейчас по мощеному двору Детинца шел уже великий князь киевский…
Сергей и Добрыня смотрели на идущего Ярополка с балкона одной из малых башен.
– Видишь? Я сделал то, что ты просил, – сказал Добрыня. – Теперь пусть договариваются братья.
Сергей промолчал. Он видел не только стоявших внизу киевских гридней, но и лучников Владимира, укрывшихся на галереях терема и в башнях внешней стены. Хотелось надеяться, что Артём тоже видит и стрелков, и нурманов Сигурда, перекрывших ворота. Стоит Добрыне подать сигнал – и двор киевского Детинца превратится в западню.
Перехитрил Сергея Добрыня. Собрал разом всех, кто может встать за Ярополка. Если что – разом и прихлопнет.
Одно хорошо: вот он, воевода Добрыня, рядышком. А охрана его – в десяти шагах. Один взмах сабли – и Владимиров дядька без головы. Но это – крайний случай. Если бойни будет уже не избежать…
…Надменный взгляд Ярополка поразил Артёма в самое сердце. Он, Артём, всем рискнул, чтобы спасти князя, а тот посмотрел на Артёма будто на пса нашкодившего. Глянул – и точно заморозил. Замешкался Артём.
А Ярополк как ни в чем не бывало гордо прошагал через двор к строю свеев. Один.
Варяжко спохватился первым. Кинулся в князю. За ним – еще несколько воев.
Ярополк даже и не подумал их дожидаться. Прошел меж расступившихся викингов, не глядя по сторонам, поднялся по ступеням и вошел в предупредительно распахнутые двери.
…А строй свейский, пропустив Ярополка, тотчас сомкнулся, отрезав от князя Варяжку и остальных.
Варяжко в растерянности схватился за меч…
…Ярл Дагмар, наблюдавший за происходящим с верхней ступени лестницы, заинтересовался: неужели варяг настолько храбр и безрассуден, что, считай, в одиночку кинется на целый хирд? Владимир просил ярла не трогать русов. Но если этот варяг сам кинется в драку, Дагмар спустит своих хирдманнов. Не только те две сотни, что стоят снаружи. Две тысячи храбрецов прячутся сейчас в тереме, готовые ударить в любой момент…
Нет, удержался варяг. Выпустил рукоять, оглянулся – в надежде на поддержку…
…Артём еле заметно покачал головой. Он видел лучников, он слышал викингов по ту сторону ворот… Он узнал свейского ярла Дагмара и по позе его, по руке, лежащей не на рукояти меча, а небрежно зацепившейся большим пальцем за пояс, угадал силу, таившуюся позади дверей, за которыми скрылся Ярополк.
Прав был батя, когда не хотел вступаться за бывшего князя. Нельзя помочь тому, кто сам не хочет себе помочь. Был у Ярополка выбор: встретиться с Владимиром здесь, на подворье, вместе с теми, кто пришел его поддержать. И умереть с ними, если придется. А Ярополк опять их бросил…
Артём был неправ. Ему, воину с рождения, оказалось трудно понять того, кто с младых лет привык жить киевским князем. Кто привык, что все вокруг должны оберегать его. Ярополк родился при власти и не мог даже представить себя обычным человеком. В киевском тереме или в голодающей Родне. И сейчас, оказавшись среди врагов, он по-прежнему полагал себя всевластным князем.
Ярополк шел по коридору. Впереди проворно бежали двое отроков. Указывали путь, отворяли двери. Ярополк слышал за спиной топот сапог и звяканье железа. Он был уверен, что за ним спешат его гридни. Ярополк не оглядывался. Он – князь. Ему не подобает проявлять неуверенность.
Да только шагали за Ярополком даже не свеи Дагмара, а нурманы ярла Торкеля.
Именно их несколько месяцев назад бросил Владимир на бессмысленный штурм Киева.
Именно хирд Торкеля понес в этом походе самые тяжелые потери.
Хирманны Торкеля искренне ненавидели и город, который им до сих пор не позволили разграбить, и этого глупого князя, который вместо того, чтобы сражаться, удрал – и дал повод конунгу Вальдамару заявить, что по их договору грабить можно только те города, которые взяты мечом. А этот, самый богатый город Гардарики, самый жирный кусок, в который ни разу не впивались крепкие зубы викинга, – грабежу не подлежит.
Владимир ждал брата в малой посольской палате. Здесь Ярополк (а до него – Игорь, Ольга и Святослав) принимал посланцев дружественных государей. Как бы своих…
Владимир сидел на княжеском месте. Он был без брони – в одной лишь белой простой рубахе, расшитой красным узорочьем оберегов. Однако сапоги на Владимире были княжьи, алые, а выбритую по-варяжски голову украшала тонкая золотая диадема, когда-то принадлежавшая итильскому хакану. Часть отцовой добычи. Ярополк помнил эту диадему, потому что желал взять ее себе, но Свенельд настоял, чтоб вещицу отдали Владимиру, – были среди отцова наследства сокровища и получше.
– Здравствуй, братец, – первым поздоровался Владимир.
Но не поднялся навстречу. Остался сидеть, подчеркивая тем свое старшинство.
– Рад, что тебе хватило ума и смирения прийти сюда. Хотя вам, поклонникам ромейского бога, смирения не занимать.
Трудно было понять, говорит он серьезно или насмешничает.
– Ну подойди ближе, подойди. Поцелуй мне руку, и забудем о нашей мелкой распре.
Ярополк от таких слов попросту утратил дар речи. Он пришел на переговоры. Он пришел – как равный.
А этот… этот… Неужели он и впрямь думает, что Ярополк станет целовать руку сыну рабыни?! Где этот проклятый Блуд, который заманил его сюда? Ярополк наконец-то огляделся – и не обнаружил в палате никого, кроме вооруженных короткими копьями здоровенных нурманов, мрачно сопевших за его спиной.
– Мамку ищешь, братец? – насмешливо поинтересовался Владимир. – Или – бабку? Померли они. Теперь я – старший в роду. Не беспокойся: я позабочусь о том, чтобы ты не наглупил.
– Ты… Ты… – Ярополк тоже был сыном великого Святослава. Бешеная ярость не застила ему глаза, но превращала его в воина. – Ты! Я убью тебя! – Меч Ярополка со свистящим всхлипом вылетел из ножен…
Но броситься на брата Ярополк не успел. Стоявший слева от него нурман точным мощным ударом вогнал ему в поясницу наконечник копья.
Ярополк даже не успел закричать от страшной боли, потому что второй нурман почти в то же мгновение вонзил копье князю под мышку – прямо в сердце.
Ярополк захлебнулся собственным криком. Меч выпал из его руки. Обмякшее тело повисло на копьях, изо рта хлынула кровь.
– Зачем?! – бешено вскрикнул Владимир, вскакивая.
Нурманы слаженным движением опустили копья, и мертвое тело соскользнуло на пол.
– Он хотел тебя убить, – по-нурмански пробасил один их скандинавов, тот, что ударил первым. И неодобрительно покосился на соратника. Теперь награду, обещанную Блудом за убийство Ярополка, придется делить на двоих.
– Тупые бараны! Вы что ж, думаете – я не справился бы с этим неженкой?
– Если бы его убил ты – было бы хуже, – сказал нурман, вытирая наконечник копья рукавом рубахи. – Он ведь твой брат. А виру мы тебе заплатим. Надеюсь, она не будет слишком высока – ведь мы служили тебе.
Какой бы ни была вира – ее все равно заплатит Блуд. Так договорено, и обмануть боярин не посмеет. Узнает Владимир – Блуду несдобровать.
– Головы вам снести – за такую службу, – проворчал Владимир.
Он уже успокоился.
«Может, так и к лучшему, – подумал князь, глядя на лежащее ничком тело нелюбимого брата. – Не я первым пролил родную кровь, а ты. Боги не будут на меня в обиде».
– Уберите его, – велел он нурманам. – Вира с вас – по пятьдесят марок серебром. Добывайте где хотите. Срок – три дня. Если не найдете – закопаю вас в землю вместе с ним, – Владимир кивнул на труп.
Сумма была огромная – для простых нурманов. Но Владимир – по рожам викингов – сообразил, что те не очень обеспокоены. Значит, платить будут не они. Надо узнать – кто. Может – дядька Добрыня? Он всегда говорил, что Ярополка не следует оставлять в живых.
Но, кто бы он ни был, этот человек оказал Владимиру услугу. По старым обычаям нельзя наследовать княжеский стол, не избавившись от того, кто сидел на нем прежде. Разве что тот сам, добровольно, откажется от власти. Живой Ярополк – постоянная угроза. Мертвый Ярополк – наилучший выход.
Кроме того, Владимиру приглянулась его жена… Вернее, вдова.
– Закопаешь? – удивленно переспросил первый нурман.
– Он – христианин, – пояснил Владимир. – Христиан не сжигают, а закапывают в землю.
– Какой глупый обычай! Выходит, твоему брату никогда не пировать в Валхалле.
– Вам тоже, – посулил Владимир. – Если не отыщете деньги. А теперь – прочь с моих глаз.
Владимиру предстояло непростое дело: договориться с теми, кто ждал на подворье. А договориться – надо. Только поддержка стольного Киева даст ему возможность держать в узде скандинавов. Тот, кто привел во двор волка, должен позаботиться о крепкой цепи. Бывшая дружина Ярополка, его гридни и воеводы, должны стать ее звеном. И станут, потому что теперь деться им некуда. Ни гридням, ни боярам, ни всему великому Киеву. Городу нужен князь. И князь этот – Владимир. Других нет. Вот еще одна выгода от смерти Ярополка. Воистину тот, кто подкупил нурманов, заслуживает вознаграждения…
Но вместо этого заплатит виру.
Владимир усмехнулся, перешагнул через мертвое тело и двинулся к выходу.
Двери терема приоткрылись.
Артём увидел, как в щель протиснулся Блуд.
Боярин оглядел двор с высоты крыльца, расправил плечи, задрал бороду, принял вид важный, насупленный и вознамерился сойти по лестнице, но сообразил, что путь ему преграждают бронные спины викингов, которые и не подумают расступиться. Тогда Блуд шагнул к Дагмару, сказал ему что-то негромко. Ярл кивнул, крикнул по-свейски, строй раздался в стороны, освобождая путь к высоким, украшенным узорами и медью дверям, которые открылись уже не щелью, как прежде, а распахнулись во всю ширь. За ними был хорошо знакомый Артёму коридор. Пустой.
Блуд шагнул было вниз, но опять передумал. Снова поднялся, встал в дверях, заслонив собой коридор, набрал в грудь воздуху:
– Великий князь киевский желает говорить со своей дружиной!
– А ты тут при чем? – выкрикнул кто-то из сотников за спиной Артёма. – Иль у князя самого язык отсох?
– Это кто там такой умный? – Цепкие глазки боярина зашарили по толпе дружинников. – Ну-ка…
Договорить он не успел.
Сильная рука отодвинула боярина, и в дверях появился князь.
Это был Владимир.
Удивительно, но многие из тех, кто пришел этим утром в Детинец, почему-то верили, что выйдет Ярополк.
Будто злой ветер прошел по головам киевских дружинников. Двор замер.
Артём спиной ощутил эту вязкую мертвую тишину. Ту тишину, которая в любой миг может взорваться лязгом металла и бешеным рыком битвы…
Это почуяли все. Артём заметил, как подняли щиты свеи Дагмара. Не увидел, но почувствовал, как легли стрелы на тетивы, а руки на мечи…
Его собственная рука также непроизвольно тронула рукоять сабли…
Владимир стоял на крыльце. В хвостатом золоченом шеломе, в алом корзне, оттопыренном ножнами мечей.
Артём увидел, как подвинулся к князю Дагмар: прикрыть, если что…
И еще понял Артём, что сейчас начнется бойня, которую не остановить…
– Стрелков видишь? – негромко спросил Славка Антифа.
– А то, – так же тихо ответил Антиф.
– Как начнется – попробуй снять тех, что напротив главных дверей. Будем отходить к княжьим палатам. Быстро отходить. Не то постреляют нас – как куропаток.
– Да всяко побьют, – с нервным смешком ответил Антиф. – Но уж и мы их проредим.
– Выше голову, отрок, – пророкотал за его спиной седоусый варяг. – Перун любит храбрых.
– …и мертвых, – с кривой усмешкой добавил губастый парень из дружины боярина Копыря, отирая о штаны повлажневшую ладонь.
– Это точно, – спокойно сказал Славка. – Мертвых врагов. Не боись, гридь. Поучим нурманов делу ратному. Прорвемся!
…Артём глядел на Владимира и лихорадочно пытался найти выход из ловушки, в которой они оказались. Больше всего его беспокоили стрелки. Подворье сверху – как на ладони. И быстро уйти с него – никакой возможности. У всех дверей, особенно у тех, что кажутся свободными, наверняка заставы. Единственная надежда – с ходу ударить в свеев и смешаться с ними. Это не спасет, но, по крайней мере, они погибнут в бою, а не как свиньи, побитые стрелами во время осенней охоты…
…Владимир вскинул руку – ладонью вперед, затем, гулко хлопнув Дагмара по железному наплечнику, в три прыжка – плащ взмыл и опал, будто крылья, – слетел по лестнице и оказался между своими свеями и киевской гридью.
Встал, подбоченился, произнес четко и громко:
– Здравы будьте, вои киевские! Я – великий князь ваш! Радуйтесь!
И сбросил с плеч алый княжий плащ.
Тут увидели все, что брони на Владимире нет. Только простая белая холщевая рубаха, перехваченная широким збройным поясом.
– Что ж не радуетесь мне? – вновь прорезал тяжкую тишину голос князя. – Или есть кто, желающий оспорить мое право? Ну! Я жду!
Золоченый хвостатый шелом тоже полетел наземь.
И увидела гридь, что голова князя выбрита по-варяжски наголо. Оставлен только длинный русый чуб, свисающий на ухо с вдетой в мочку серьгой.
– Ну! Кто?
«Он не хочет сечи, – понял Артём. – Прав был отец: Владимиру нужна киевская дружина. Верная и честная. А дружине нужен храбрый и удачливый князь. Но где же Ярополк?»
Артёму вдруг почудилось, что не Владимир это, а Святослав.
Нет, если присмотреться, различий было немало. Кожа на бритой голове Владимира не загорелая, а бледная, оголенная совсем недавно. И ростом сын повыше отца, а в плечах не так широк. Даже красный камень серьги поменьше и потемнее. Но все равно сходство было – удивительное. Старший сын куда больше походил на отца, чем темноволосый, стриженный не по варяжскому, а по христианскому обычаю Ярополк.
Шелест-вздох прошел за спиной. Не один Артём помнил великого Святослава.
Варяжко, засопев, полез вперед… Артём удержал его, ухватив за кольчужный рукав.
– Пусти… – процедил Варяжко.
– Он тебя убьет, – чуть слышно, одними губами прошептал Артём.
Он видел, как бьется Владимир. В Новгороде, на Перуновых играх. Владимир унаследовал от отца не только внешность, но и великий воинский талант. Даже без доспехов обоерукий князь был сильнее Варяжки.
– Пусть…
– Нет уж!
Артём отдернул Варяжку назад и сам шагнул вперед, вытягивая из ножен клинки.
Владимир чуть качнул головой, будто не одобрял действия Артёма, однако тоже обнажил мечи.
Он не хотел драться с Артёмом, но это нежелание не помешает ему убить…
– Твой брат его убьет, – обрадованно проговорил Антиф.
В Киеве все знали, как бьется Артём. Лучше всех.
Славка покачал головой. В Новгороде Владимира тоже считали лучшим. Но если брат окажется сильнее, спасет ли их смерть Владимира? Врагов все равно намного больше. И щадить они не будут никого.
Батя говорил: викингам не нужен замиренный Киев. Сейчас они перебьют лучших воев Киева, ограбят город и уйдут, оставив после себя пепелища и трупы. Самому умереть не так страшно. Страшно знать, что близкие твои останутся без защиты.
«Спаси нас, Боже!» – попросил Славка мысленно.
Он не знал, к кому обращается: к Христу ли, к варяжскому Перуну… Какая разница? Лишь бы спас.
«Я смогу его побить, – думал Артём, глядя на Владимира, тоже не спешившего нападать. – Наверное, смогу. Но – зачем?»
Сходство Владимира со Святославом мешало сосредоточиться. Святослава Артём боготворил. Лучшего воина русь не знала…
Но Владимир – не Святослав…
«Я смогу его побить!»
И что тогда станет с Киевом, с русью, если он убьет последнего из сыновей Святослава? Кто обуздает пришедших с Владимиром викингов? Кто смирит многочисленных врагов руси, если он убьет Владимира? Кто? Свей Дагмар? Или ярл Сигурд?
Владимир смотрел в глаза Артёма спокойно и бесстрастно. Без гнева, терпеливо. Ждал, когда Артём начнет…
«Он пощадил моего брата, – вспомнилось ни к месту. – И меня…»
И будто смертная тяжесть легла на плечи Артёма, согнула его…
…Обнаженные клинки, крест-накрест, легли у ног Владимира. Артём распрямился. Взгляды их встретились.
В синих глазах Владимира не было презрения к тому, кто отказался от поединка. Только спокойная уверенность в собственной правоте.
Князь тоже наклонился, надел шелом, накинул на плечи плащ, расправил плечи и молвил буднично, негромко, но так, что было его слышно каждому:
– По праву, данному мне первородством и наследием отца моего Святослава Игоревича, я беру киевский стол и власть над моей отчиной. Кто из вас желает мне присягнуть – рад буду каждому. Кто не желает – удерживать не стану.
Хорошо сказал. Так, что нельзя было и усомниться в его власти.
И все же Артём по праву воеводы должен был задать тот единственный вопрос, который сейчас был на языке у каждого.
И задал:
– А что же брат твой Ярополк? Что – он?
Владимир глядел на Артёма несколько долгих мгновений… И наконец произнес:
– Мой брат Ярополк мертв. Не от моей руки, но по моему попущению.
И сразу вскинул руку вверх, упреждая нарастающий ропот:
– Не я первым пролил братскую кровь! – крикнул он. – По нашей варяжской Правде я вправе спросить за нее! И я спросил. И если кто сочтет, что не по Правде, а по произволу сажусь на киевский стол, то пусть скажет о том! А я – отвечу!
– Теперь никто не станет с ним биться, – сказал ярл Дагмар, немного понимавший по-словенски, своему старшему кормчему Олле. – Этот воевода сослужил ему хорошую службу. Интересно, сколько Добрыня заплатил его отцу?
Никто не принял вызов.
Дружина растерянно молчала.
Владимир неторопливо вернул мечи в ножны. Наклонился, поднял клинки Артёма и вручил их хозяину.
– Благодарю и принимаю! – произнес он в полный голос. – Служи, воевода, мне так же верно и доблестно, как служил отцу моему и брату! – И вполголоса, так что слышал только Артём: – Я этого не забуду, Артём Серегеевич. Никогда.
* * *Дальше все было просто.
Большая часть дружины присягнула Владимиру вслед за воеводой тут же, во дворе терема. Немногие (среди них был и Варяжко) служить губителю Ярополка не пожелали. Их никто не стал удерживать. В тот же день они покинули город. На вече, которое собирали вместе Добрыня и Волчий Хвост (за последним спешно отправили гонца), явных недоброжелателей нового князя не было. Прошло все гладко.
Владимир, в той же белой рубахе (знак доверия), с непокрытой головой, дивно похожий на отца, ратовал за старых богов и Древнюю Правду – и народ его принял. Даже христиане. Потому что ошую от Владимира стоял христианин воевода Артём. И вечером на пиру Артём тоже сидел от Владимира по левую руку. Выше дядьки его, воеводы Добрыни, который, впрочем, не обижался чужому почету, а, напротив, всячески выказывал Артёму свое расположение.
Зато Артёму совсем не понравилось, что одесную от князя сидел боярин Блуд.
Не нравилось это не одному Артёму. Кривили рожи и приглашенные к княжьему столу нурманы: Дагмар, Сигурд, Торкель. Один лишь юный Олав Трюггвисон сиял. Владимир сделал ему воистину княжеский подарок: три больших драккара.
По другую сторону княжеского стола, напротив викингов и Владимировых гридней, разместились лучшие люди Горы. Купцы и бояре, пришлые и коренные. Особняком – старшина ромейского подворья. Этот всех затмил богатством подарков.
Боярин Серегей расположился напротив Добрыни. Однако они почти не разговаривали. Все было проговорено до пира. Сергей тоже получил подарок: изрядные налоговые льготы на севере. И очень полезные контакты в Упсале. Взамен – обещание поддержать молодого Олава. Обещание было дано с легкостью: мальчишка Сергею понравился.
Славка с Антифом сидели пониже. С той частью киевской дружины, что присягнула Владимиру первой: то есть – сегодня утром, на подворье Детинца. Славка мог бы сесть и за княжий стол – рядом с отцом, но решил не бросать друга.
– Мамка опять хочет уехать из Киева, – чтобы быть услышанным, Антифу пришлось повысить голос. – Говорит: христиан скоро резать начнут.
– Да ну, глупости! – отмахнулся Славка. – Владимир уже сколько времени в городе и пока никого не обидел. Брат мой, вишь, рядом с ним сидит, да и мы с тобой тоже не под небом кушаем, а в княжьей палате.
– Мамка сказала: за стеной, со стороны Подольских ворот, идолов ставят.
– Ну и что? Как веровали, так и будем веровать. А честно сказать: я бы в Перуновых Игрищах поучаствовал. Ужели Христу обидно станет, если я с лучшими гриднями воинский танец исполню?
Антиф глянул на друга с испугом:
– Что ты говоришь! Это же бесовство!
– Да ладно! – Славка потянулся к кубку. – Не переживай. Все равно ведь не буду. Мне матушка за такое голову открутит.
Антиф с сомнением поглядел на друга. Сомнение касалось не того, что Сладислава Радовна способна своими маленькими ручками свернуть турью шею сына, а Славкиных греховных речей. Что это за вера такая, если на одной только материнской воле держится? Что до беспечности Славкиной – она Антифу была понятна. Славке уж точно ничто не угрожает. А вот другим христианам, маленьким людям…
Славка будто угадал его мысли: обнял друга левой рукой, правой поднял кубок:
– Здрав будь, Антифе! И не бойся ничего! Ты – дружинник княжий. Кто тебя тронет? А уж если тронет, так мы его… – Славка залпом выпил вино и смял в кулаке серебряный кубок. – Вот так!
Сидевший напротив Славки нурман из Сигурдовых воев тоже сплющил кубок, захохотал, ухватил кувшин и стал пить прямо из горлышка.
Славка поглядел на него с удовольствием и сказал по-нурмански, громко, так, чтобы на той стороне стола услышали:
– После хорошего пира хорошо бы силушку потешить!
Нурманы оживились.
– Эй, рус! Я бы тебя заломал! – азартно заявил нурман, попортивший кубок…
…И получил затрещину от старшего – десятника Хюрнинга. Перед пиром ярл Сигурд строго-настрого предупредил: конунг Вальдамар приказал – чтобы никаких безобразий. Кто устроит драку – не получит вознаграждения за службу.
– Никаких поединков в доме конунга! – рявкнул Хюрнинг. – А ты, сын ярла, следи за своим языком. Некуда силу девать, пойди девку завали!
У Славки враз испортилось настроение. Этого Хюрнинга он помнил. По Полоцку. А Полоцк – это Рогнеда. Говорят – она скоро приедет в Киев. Еще говорят, Рогнеда родила Владимиру сына. Владимиру…
От тяжелого взгляда Славки рука Хюрнинга сама потянулась к ножу… Но он вовремя вспомнил о деньгах – и сразу успокоился. С русом можно будет разобраться и после расплаты.
Хюрнинг слыхал: люди ярла Торкеля и другие тоже собираются после получения денег плыть дальше на юг – наниматься в войско василевса ромеев. А по дороге ограбить пару-тройку здешних городов. Хюрнинг всерьез подумывал: не присоединиться ли к ним? Служить мирному конунгу скучно. И неденежно.
– Вознесем хвалу богам нашим: Перуну, Сварогу и Дажьбогу! – покрыл шум застолья могучий голос Владимира. – Пусть боги пращуров наших попирают иных богов, а к нам будут благосклонны и даруют многие победы над ворогами!
Выплеснутое вино зашипело на камнях очага.
– Язычник… – с ненавистью прошептал Антиф.
Но его шепот начисто потерялся в дружном реве пирующих.
Великий князь Владимир Святославович взошел на киевский стол.
Эпилог
– Тебе, Сварог, дарю эту жертву! – воскликнул жрец-сварг, задирая кверху кудлатую бороду, точно такую же кудрявую и желтую, как шерсть связанного барашка, уложенного у ног идола.
Бог Сварог, свеженький, только что из-под резца, глядел на киевлян поверх головы своего жреца. Хмурился, супил начерненные брови. Не одобрял, одним словом. Простой бог. Здоровенный, с большим носом, прожорливым ртом и круглым сытым брюхом.
«Бог смердов», – подумал Славка.
Перун, поставленный по приказу Владимира в Детинце, на месте разобранной церкви, выглядел серьезней. Плечистый, длинноусый, раскрашенный и щедро покрытый серебром, с вызолоченными усами. Бог варягов. Княжеский бог.
«Нет, – отдернул себя Славка, гоня греховную мысль. – Такой же идол, как и этот. Деревяшка – она и есть деревяшка. Хоть сажей ты ее покрой, хоть золотом».
– По закону пращуров! – возгласил жрец, поднимая над головой широкий и тяжелый жертвенный нож.
Славка отметил: тоже орудие смерда. Таким тесаком только головы баранам рубить. Никудышное железо.
– Коли не люб кто богам, приведут они другого, любого! – вещал сварг. – И повергнет он прежнего! И станет настоящим князем, единовластным и сильным! Голосом богов и отцом людию своему! Таков есть князь наш Владимир, сын Святославов! Поверг он нелюбого богам Ярополка-отступника и стал отныне великим князем земель киевских и подданных по праву древнему, Сварогову! И за Правду твою приносим мы тебе дар сей, Сварог могучий!
Тут жрец сделал паузу. Прежде чем прикончить барашка, он умолк и обвел вечников горящим взглядом…
Так совпало, что именно на эту торжественную тишину пришлась реплика Славки, которую он адресовал Антифу, а вышло так, что – всем.
– Это что ж получается: ежели я сейчас башку этому сваргу снесу – значит, стану главным над жрецами Свароговыми?
От неожиданности рука жреца дрогнула, удар пошел вкось и вместо того, чтобы взрезать барашково горло, нож чиркнул по кудрявому боку. Барашек заблеял, задергался… Желтоватая шерсть набухла от крови.
Народ загудел.
– Дурная примета, – сказал кто-то из гридней неподалеку от Славки.
Жрец растерялся.
Выручил Владимир. Вскочил со своего места, бросился к жрецу.
– Дай сюда! – Князь отнял у сварга нож, прошипел: – И верно: снести бы тебе башку, косорукий… – Затем, зычно, на всю поляну, перекрывая гул толпы:
– Прими дар мой, Сварог!
Подхватив левой рукой тяжеленького, дергающегося барашка, подбросил его вверх и на лету одним ударом напрочь снес животине голову. Да так ловко, что кровь оросила и его, и деревянного Сварога, а барашкина голова упала и подкатилась точно к изножью идола.
– Любо! – первым вскричал воевода Добрыня.
– Любо! Слава! Владимир! – заревели гридни.
Тут уж толпа не выдержала: грянула в тысячи глоток:
– Любо! Владимир! Сварог!
Славка тоже не удержался:
– Любо!.. – и вдруг поймал ненавидящий взгляд.
Жрец-сварг.
Будто змеиный язычок коснулся Славкиного горла. И воинственная радость иссякла, будто и не было. Осталось только страшное в своей осязаемости предчувствие беды.
– Господи Иисусе Христе, сохрани меня и помилуй… – прошептал Славка. И невольно обратил взгляд туда, где среди знатных бояр и воевод стоял отец.
Отец на жертвоприношение не глядел. Стоял в первом ряду и разговаривал о чем-то с таким же высоченным, как и он, ярлом Сигурдом, воеводой Владимира. Сбоку, на высоте отцова плеча виднелся золоченый шлем юного Олава. Вот кто глядел на происходящее с жадным вниманием. Даже на носочки привстал.
«Чего я испугался?» – укорил сам себя Славка. Что может сделать ему, гридню киевскому, какой-то жрец? Проклятие наслать? Смешно! Что крещеному проклятие язычника? Не больше чем гриб трухлявый – дорожному посоху.
Славка поискал глазами сварга… Не нашел. И успокоился. А зря.
* * *– Боги желают крови! Человеческой крови!
Это сказал главный жрец Сварога. Тот самый, что опозорился на вчерашнем жертвоприношении.
Остальные дружно закивали.
Много богов в Киеве. Перун Молниерукий, варяжский бог. Сварог могучий, всеми языками почитаемый. Хорс-Солнцеводитель, иначе именуемый Дажь-богом, потому что ведомо – от Солнца все блага людские. Стрибог – отец ветров, Мокошь, дающая силы и жизнь, именуемая также – Мать Сыра Земля. Есть и другие. Те, кого лучше не поминать. К примеру, Морена, повелительница той вечной тьмы, что ждет за Кромкой тех, кого не принял Ирий. Или Ящер… Есть и мелкие боги, порожденные большими. Есть боги-пращуры, родовые боги, боги племен. Этих вообще великое множество. Из них Владимир разрешил почтить лишь одного – Симаргла, доброго бога полян. Его образ встал на старом киевском капище. Пониже Мокоши, однако и жрецу Симарглову разрешено встать с прочими на этом совете.
А еще есть Волох, иначе именуемый Белесом или Богом Скотьим, но почитаемый людьми едва ли не выше Сварога. Даже варягами почитаемый, потому что жрецы его, волохи, не только провидцы, но и целители. Так что бог этот воям весьма полезен. А если вспомнить, что и силу мужскую тоже он дает… Варяги, правда, на отсутствие мужской силы обычно не жаловались. Однако все знают: кто дает – тот и отнять может. Опять-таки праздники у Волоха веселые…
А вот Сварогу Волох – извечный соперник. Потому жрец его, один из всех, сварга не поддержал. Остался молчалив и неподвижен. Его бог тоже принимал кровь. Но – другую кровь.
Владимир хмурился. Жертвенной крови князь не жалел. Пока боролся с Ярополком – сам немало ее пролил. Как-никак он тоже главный жрец. Жрец Перуна Молниерукого. Но теперь Владимир получил что хотел. Всем ясно, что боги к нему благосклонны. И заплатил он им немало: везде ныне поднимают старые капища, да и новые строят – на месте разобранных домов ромейского Христа.
Старые боги должны быть благодарны Владимиру.
Но власть тех, кто их кормит, следует поумерить. Все эти жрецы, особенно гордые и властные сварги, должны понять: есть главнейший бог, бог над всеми. И не Сварог это, а Перун. Бог воинов. Бог княжьей руси. И потому он, Владимир, не только князь киевский, но и князь над всеми прочими жрецами.
Однако ж прав и дядька Добрыня, который внушает племяннику, что со жрецами следует быть осторожным и вежливым. В войске Владимира словен, почитающих Сварога, больше, чем славящих Перуна варягов. Более того, Сварожьи вои надежнее прочих, потому что к свободе их тянет меньше, чем варягов. Особенно – природных варягов. Так что расположение Сварога Владимиру тоже необходимо. А кто знает, что может нашептать своему богу обиженный жрец?
– Крови, говоришь? – Владимир неодобрительно поглядел на жреца-сварга. – Сколько рабов тебе нужно?
– Мне ничего не нужно! – Сварг гордо выпрямился. – Это могучий Сварог требует крови!
– Ты понял меня, сварг! – произнес Владимир, медленно наливаясь гневом.
Ему говорили, что сварги жрут человечье мясо и от этого звереют и становятся такими же, как ульфхеднары и берсерки. Владимир не боялся зверей: он их использовал. Но давать зверям волю – нельзя. Ярость и силу – вот что понимает зверь. – Сколько рабов-христиан ты хочешь принести?
– Не надо рабов! – отрезал жрец. – Сварог сам желает выбрать жертву. Принесите жертвенный котел!
Двое младших вынесли медный котел на десятерых. Сварг принял его, встряхнул. В котле задребезжало.
– Что там? – с подозрением спросил Владимир.
– Жребии! Здесь – все христиане киевские, – Сварг поставил котел перед князем. В котле лежали сотни деревянных дощечек.
«Маловато, – подумал Владимир. – Христиан в Киеве поболее. Или разбежались все?»
Владимир наклонился, зачерпнул горсть: на каждую из дощечек были нанесены древние резы.
Владимир швырнул дощечки обратно в котел. Он умел читать по-ромейски и по-латыни. Разбирал скандинавские руны и берестяное письмо. Но этих резов Владимир не знал.
– Выбери жертву! – предложил сварг.
– Выбирай сам, – Владимир качнул головой. – Жертва нужна Сварогу, а не Перуну.
Что-то блеснуло в глазах жреца. Торжество? Владимир насторожился. Может, не следовало отказываться? Один христианин – ничто. В Киеве их – множество. Но сварг точно что-то затеял! Что-то, что может не понравиться Владимиру. Что?
– Твое слово сказано, княже! – Сварг с готовностью сунул руку в котел, запрокинул голову, закрыл глаза…
Все затаили дыхание. Только птицы перекликались в листве, да шуршали таблички, перебираемые сваргом.
«Что он там выискивает?» – недовольно подумал Владимир.
Он вновь пожалел, что отказался сам вытянуть жребий.
Молчание затянулось. Остальные жрецы зашевелились, кто-то что-то сказал… Жрец Волоха поймал взгляд Владимира и чуть заметно покачал головой.
На загорелом лбу сварга блестели капельки пота…
Наконец он вытянул руку, разжал кулак. На ладони – табличка.
– Вот она, княже! Жертва, любая Сварогу!
– Назови имя! – велел Владимир.
– Богу слав! – радостно провозгласил сварг. – Сын боярина Серегея.
Наступила тишина. Боярин и семья его – христиане. Однако не много в Киеве родов, более уважаемых, чем род Серегея. И заслуги его перед Киевом и русью – велики. Вдобавок все знали, что Владимир расположен к Серегею и его сыновьям. Что он скажет?
«Вот пес!» – подумал Владимир.
Ему остро захотелось принести в жертву самого сварга. Причем немедленно.
Сварг, видно, это понял. Испугался.
– То воля Сварога! – поспешно крикнул он. – И твое слово все слышали!
– Дай сюда! – Владимир вырвал у него табличку и сунул их волоху: – Прочти!
Волох глянул… Кивнул, подтверждая.
Богуслав, сын Серегея…
Все слышали, как Богуслав посмеялся над сваргом. Сварг, несомненно, затаил злобу. Но чья это месть? Самого сварга или Сварога? В котле было множество табличек. Мог ли сварг угадать нужную? Как поступить?
Решать надо было сейчас. Но решать не посоветовавшись с Добрыней Владимир не собирался. Настолько ли велик их долг Серегею? А может, Владимир уже вернул этот долг, пощадив Богуслава однажды? А может, богам не понравилось, что Владимир его пощадил? Милость богов для князя важнее человеческой благодарности. Князь ведь отвечает за весь свой народ. Как быть, если Серегей откажется выдать сына? А он, скорее всего, откажется…
Нет, Владимиру надо обязательно посоветоваться с дядькой.
Князь поднял голову и оглядел всех жрецов. Всех, кроме сварга. И понял, что среди жрецов тоже нет единства. Это значило, что принятие решения можно отложить.
Владимир небрежно сунул жребий за отворот рукава и двинулся прочь с капища. Гридни окружили Владимира, едва он переступил священную борозду…
– Твое слово, князь! – крикнул ему вслед сварг. – Бог его слышал!
Владимир, через плечо, глянул на жреца. Так глянул, что тот, хоть и был в десяти шагах, – отшатнулся.
– Мое слово – крепкое, – процедил великий князь и сошел с холма, больше не оглядываясь.
Внизу ему подвели коня. Владимир взлетел в седло и галопом поскакал в сторону Киева.
Конец первой книгиКняжья Русь
От автора!
Дорогие мои читатели! Я искренне рад тому, как был воспринят «Язычник». Было у меня опасение, что переход, пусть и постепенный, через «Князя» и «Героя», от жанра авантюрно-приключенческого к жанру «классического» исторического романа будет труден не только для меня, но и для вас. Тем более радостно было узнать, что современный читатель готов понимать и принимать действительно сложный текст. Текст, в котором Госпожа История не просто фон, контекст, а главная составляющая сюжета.
Спасибо всем, кто не счел за труд в той или иной форме высказаться по поводу моей трактовки событий того времени. И соглашусь с теми, кто считает, что никто и никогда не узнает в точности, как всё это было на самом деле. С позиции исследователя можно говорить лишь о большей или меньшей степени достоверности.
А вот с позиции писателя никакой двойственности быть не может. Чтобы вы, друзья мои, поверили мне (а иначе я был бы никудышным писателем), я должен видеть то, о чем рассказываю. Как писал в свое время Роберт Макки в книге «История»[58] о нас, писателях: «Я считаю, что мы не отвечаем за излечение социальных недугов, возрождение веры в человечество, за воодушевление общества и даже не должны раскрывать свою внутреннюю суть. У нас есть только одна обязанность – говорить правду».
Вот, собственно, и всё. И вот почему и в этой книге нет истории обращения Владимира. Увидеть эту правду я пока не сподобился.
Однако история преобразования княжьей руси, ближних и дальних торговых и воинских представителей киевского князя в государство, в централизованную державу, по-моему, вполне достойна отдельной книги.
Ну а для тех, кто все-таки предпочитает авантюрно-приключенческую литературу, добавлю: приключений в этом романе хватает. Как всегда – в переломные эпохи.
Древние китайцы желали своим врагам «жить в эпоху перемен». Но нам, живущим именно в такое время, время создания и крушения империй, время стремительных и необратимых изменений, нам это привычно. Однако чтобы выживать и побеждать, одной привычки мало. Необходимо хотя бы примерно представлять собственное будущее. И не в контексте «всё плохо, а будет еще хуже», а с пониманием, со знанием того, что будущее – будет. А для этого нам просто необходимо время от времени оглядываться назад. Нам просто необходимо знать историю мира, в котором мы живем, чтобы смотреть на события не с крышки помойного бачка, а с высоты тысячелетнего опыта человечества.
Ну и кроме того это просто очень интересно. Ведь никакой писательской фантазии не хватит, чтобы придумать такие сюжеты, какие запросто создавала Госпожа История.
Вступление, ориентированное главным образом на тех, кто не читал предыдущих книгКраткая историческая справкаВремя – девятьсот восьмидесятый год от Рождества Христова, если исходить из отечественных источников.
Владимир только-только вокняжился в Киеве. Город он занял мирно (силой бы вряд ли взял), затем хитростью, с помощью боярина Блуда, доверенного лица Ярополка, Владимир заманил своего единокровного брата в ловушку, где Ярополк был людьми Владимира предательски зарезан.
Учитывая, что третий сын Святослава, Олег, был убит (вернее, погиб от несчастливой случайности во время усобицы с Ярополком), то конкурентов у Владимира больше нет.
Однако положение у князя непростое. Он пришел в Киев, поддержанный северянами (новгородцами и другими), а поддержку эту ему обеспечила не только извечная вражда Новгорода и Киева, но и обещание выкорчевать посаженные еще Ольгой ростки христианства. Его девизом было «За старых богов!», и он пользовался безусловной поддержкой всех язычников, включая и большинство киевских ревнителей старой веры. Это было тем более удобно, что по языческим канонам убийство Ярополка шло Владимиру в плюс, а не в минус. Убийца вождя – законный его наследник.
Однако сил ополчения для победы было явно недостаточно, поэтому с Владимиром в Киев пришли скандинавы. Тут были и люди из собственной дружины Владимира, и его родственники, и обычные наемники-викинги, рассчитывавшие поживиться в богатых городах Гардарики. Публика самая разная. Например, брат первой жены Владимира Олавы. И племянник Владимирова воеводы Сигурда, совсем юный, но уже весьма шустрый Олав Трюггвисон – сын убитого конунга Норвегии. И еще прорва всякого сброда, крайне огорченного тем, что Киев не был взят силой и, следовательно, не отдан на разграбление.
Собирая войско, Владимир взял на себя немалые обязательства. Теперь по этим обязательствам надо было отвечать.
Обязательства перед наемниками-скандинавами были денежные, перед язычниками-словенами – моральные. Ответить по вторым было проще. Христиан Владимир прижал легко: порушил церкви, возвел капища и тем изрядно укрепил свои политические позиции.
А вот разобраться со скандинавами было посложнее. Денег у Владимира было – в обрез. Гражданская война – удовольствие недешевое и малодоходное. Первым делом он разделил силы «противника». Часть его сторонников-скандинавов получила бонусы – земельные наделы. И сразу оказалась в оппозиции к тем, кто получил дырку от бублика. Так у Владимира появилась возможность (то есть – сила) сообщить остальным наемникам, что платить по счетам он не собирается. Тем более что Владимиру они были больше не нужны. Теперь его главными противниками были степняки-печенеги, а в степи от пешего войска викингов толку немного. Викингам такой оборот событий, как и следовало ожидать, пришелся не по вкусу. Прямо выступить против Владимира им теперь было не по силам, а вот расползтись по окрестностям и грабить его подданных – это запросто.
Проблему надо было решать, и решать быстро, потому что «бесхозные» викинги были не единственной опасностью. Были еще поляки, захватившие на западе кусок владений киевских князей – так называемую Червонную Русь. Были «партизаны» в землях кривичей (те, кто служил убитому Владимиром Рогвольду), были племена-данники, которые воспользовались случаем, чтобы выйти из-под протектората киевских князей.
Владимиру предстояло решить все эти проблемы. И не откладывая. Надо было срочно показать свою силу. Да, конкурентов на киевское княжение у Владимира не было. Однако если не принять срочных мер для удержания подданных земель, то существовал риск того, что от немаленькой державы, контролирующей огромную территорию, останется одно только Киевское княжество. Обидно, однако.
Краткая сюжетная справкаОдним из главных героев «варяжского цикла» («Княжья Русь» – шестая его книга) является выходец из двадцатого века Сергей Духарев, он же – боярин Серегей, воевода князя Святослава, человек в Киеве весьма уважаемый и авторитетный. Вдобавок – невероятно богатый, потому что унаследовал от брата своей жены (и расширил изрядно) развитую торговую сеть, состоящую не только и не столько из движимого и недвижимого имущества, сколько из полезных связей и контактов. Позиция Сергея усиливалась доскональным знанием геополитической ситуации как на западе, так и на востоке. А также тем, что киевский боярин Серегей одновременно являлся полноправным гражданином ряда городов Западной Европы (что давало ему права на выгодную торговлю и доступ к первым лицам) и законным, даже титулованным гражданином Византии, что опять-таки давало ему права торговать в Восточно-Римской империи. Чужеземцам такое не позволялось. Они могли лишь продать свои товары византийским перекупщикам (часто по фиксированным и изрядно заниженным ценам) и купить у них то, что разрешено к экспорту Палатием.
У боярина Серегея было два сына. Артём – воевода Ярополка, а затем и Владимира, муж внучки князь-воеводы Свенельда и посаженный (Владимиром уже) князь Уличский – один из тех, кто должен был защищать границы княжества от набегов.
Второй сын, Богуслав, – попроще. Он – сотник киевской дружины, но в жизни успел многое. Например, стать любовником дочери Рогвольда Полоцкого Рогнеды. Еще до того, как Владимир убил Рогволта и сделал его дочь своей младшей женой. О связи Богуслава и Рогнеды он, к счастью, не знает. Еще младший сын боярина Серегея успел поссориться с главным жрецом Сварога, и тот, обиженный, устроил так, что имя Богуслава оказалось на жребии, который указывал на будущую жертву, угодную Сварогу.
Жребий этот забрал Владимир, который, во-первых, был немало обязан роду Серегея, а во-вторых, был главным жрецом одного из конкурентов Сварога – варяжского Перуна.
Забрал, но не аннулировал, так что жизнь Богуслава всё еще была под угрозой.
Тем более что Богуслав – христианин. Как и все в роду боярина Серегея. А еще жена боярина Сладислава – внучка болгарского царя по женской линии. Об этом, впрочем, знают только она сама и ее муж.
Кроме того, у боярина Серегея имеется дочь. Она замужем за Йонахом, сыном Машега, давнего друга Серегея и одного из самых знатных хазарских вождей, едва не казненного своим каганом, но сохранившего влияние, изрядную часть богатств и замечательные воинские навыки степного вождя в двадцатом поколении.
Такова общая картина. Должен также напомнить, что и Сергей Духарев, и его потомки – герои, придуманные самим автором. Однако они вписаны в исторический контекст так, чтобы их присутствие никоим образом не влияло на ход настоящей истории.
Вот, пожалуй, и всё. Более подробная информация – в предыдущих книгах.
Часть первая
Перун и Сварог

Глава первая
Железо и дерево
Темна южная ночь. Тьма лежит и над Горой, и над Подолом. И над новоставленным капищем старых богов, и над древними замшелыми идолами, спрятавшимися под сенью резных дубовых листьев.
Здесь, за частоколом черных от времени бревен со вздетыми на них оберегами, звериными и человечьими черепами, укрылась низкая темная изба, в которой на жертвенных овечьих шкурах спят вповалку сытые и пьяные «сварожьи дети», младшие служки страшного чужим и своим древнего бога.
Старшие сварги почивают отдельно, за кожаным пологом. Кто – сам, кто – с девкой. Все как на подбор кряжистые, бородатые, суровые даже во сне.
И уж совсем наособицу, за дубовыми дверьми, на мягком ложе из овечьей шерсти покоится главный служитель могучего Сварога. Кудлатая крупная голова главного жреца уютно лежит на мягкой груди дебелой пшеничнокосой девки. Вторая девка, такая же телистая и сисястая, сама устроилась на сварговой груди, и распущенные власы ее мешаются с кудрявой, как шерсть барашка, сварговой бородой.
В головах ложа, крохотным теплым огоньком, – масляная лампа. Натешившимся плотскими радостями спящим свет не мешает.
Над ложем висит густой дух браги и любовного пота, однако чья-то заботливая рука уже побеспокоилась о будущем пробуждении главного жреца, и на полу, рядом с «ночным» горшком, – вместительный кувшинчик с капустным рассолом.
Огонек изложницы – единственное светлое пятнышко на всем спящем капище, и это – на руку тем двоим, что среди ночи закинули крючья-когти на украшенные черепами колья изгороди.
– Медведь? – чуть слышно спросил один из них.
– Был да сдох, – так же тихо ответил второй. – Брагой опоили.
– Вот дурни, – первый блеснул улыбкой. – Вперед, брат?
– С Богом, – ответил второй, и оба, слаженно, быстро перебирая веревки руками, взлетели на частокол и прыгнули вниз.
Однако ж не все живое спало на капище. Спали только люди. А вот огромные кудлатые, полудикие, вскормленные жертвенными внутренностями волкодавы стражу несли бдительно. Свирепые псы не лаяли. С густыми утробным рыком они набросились на незваных гостей. Чтобы убивать чужих, им не требовалась помощь человека.
Но – не в этот раз. Двое «гостей», еще в прыжке, добыли оружие: один – недлинный мощный лук, другой – чуть изогнутую саблю. Трижды щелкнула тетива, трижды сверкнула сталь, вспарывая и густую шерсть, и толстую шкуру, и плотные мышцы, будто горячий нож – масло. По-иному и быть не могло для клинка и руки, поставленных на железную чешую панцирей.
Шесть зверей легли на землю, тут же пропитавшуюся кровью.
Стрелок, наклонясь, быстро и умело вырезал стрелы из собачьего мяса.
Второй застыл, ожидая и настороженно вслушиваясь в ночь.
Несколько мгновений – стрелок выпрямился, и оба «гостя», бесшумно и быстро, бросились к избе.
Дверь была открыта – для свежего воздуха, но дух внутри все равно был тяжкий, затхлый. Двое «гостей», никого не потревожив, проскользнули между спящими. Один откинул полог во вторую клеть, второй проник внутрь и чуть слышно прищелкнул языком. Первый проследовал за ним.
Дверь в третью клеть была закрыта. Сквозь щели пробивался желтоватый свет.
Первый достал из сумки на поясе маленькую склянку с маслом и капнул на дверные петли. Второй приоткрыл дверь. «Гости» проникли внутрь.
Главный жрец спал. Из раззявленного рта вырывался храп и смрадный дух перегара.
Двое – один оказался чернявым, второй – светловолосым – разом взяли спящих девок за белые горлышки.
Девки трепыхнулись было, но через пять дюжин ударов сердца так же разом обмякли. Обе были живы, но разбудить их теперь было бы трудно.
«Гости» переглянулись и улыбнулись друг другу, дружно подхватили девок и сложили их поодаль, на устилающую пол необтертую еще медвежью шкуру. Потом чернявый присел на край постели, положил ладонь на раззявленную пасть сварга, а другой рукой поднес к переносице жреца короткий нож.
Жрец запыхтел, заперхал, дернулся… Продрал глаза – и обомлел. Стальное жальце глядело прямо в зеницу.
– Тихо, тихо… – ласково-строго, будто осаживая взыгравшего коня, произнес чернявый и немного отвел клинок.
Сварг скосил глаза к переносице, пробежал взглядом вдоль лезвия, остановил его на недобром лице незваного гостя – и непроизвольно дернулся.
Второй тут же поставил на волосатый живот жреца ногу в остроносом сапожке с серебряной вышивкой.
Жрец замер, кося выпуклым, налитым кровью глазом то на страшный кинжал, то на еще более страшного гостя.
– Признал, – удовлетворенно кивнул чернявый. – Признал меня, сучий выкидыш.
– Да, во…
Мозолистая рука вновь закрыла сваргов рот.
– Не говори ничего, – негромко произнес гость. – Глазками мигни, этого довольно.
Жрец покорно мигнул.
– Дурень ты, – сказал чернявый проникновенно. – Ужель решил, что мы брата своего тебе, росомахе дурной блудливой, отдадим? А может, ты не сам гнусь такую придумал? Может, подсказал кто?
Сварг бешено завращал глазами, замычал…
Чернявый убрал руку, разрешил:
– Говори.
– То не я, – жарко прошептал жрец. – То Сварогова воля. Кто ослушается, тому – кара страшная, неминучая. И вам…
Мозолистая ладонь опять оборвала и пылкую речь, и смрадный дух, источаемый слюнявой волосатой пастью.
– Пугает, – темноволосый обернулся к блондину. – Нас пугает, пес шелудивый. Кумиром своим пугает. Деревяхой засаленной.
Светловолосый осклабился и предложил:
– Может, язык ему отрезать?
– Шумно будет, – не согласился первый. – Да и кровью может захлебнуться. Но что-то отрезать надо.
– Надо, – согласился светловолосый. – Может, удилище ему укоротим?
И пихнул сапогом соответствующее место.
Вмиг красно-багровая рожа сварга стала синевато-белой.
Темноволосый убрал руку.
– Не н-н-а-адо… – жалобно проблеял сварг.
– Почему? – Темноволосый приподнял бровь.
– Я-я-а… Я-я-а… – Подбородок жреца трясся, как у припадочного.
– Его из свагов выгонят, – пояснил светловолосый. – У них, ежели увечье, так к служению бесовскому, считай, непригоден. Будет не с девками валяться, а нужники чистить.
– Ну девки ему тогда уж ни к чему будут, – резонно заметил чернявый. – А нужники тоже чистить надо. Они ж тут жрут – мы с тобой в походе вдвоем за день столько не съедим, сколько такой вот опарыш в один присест уминает. Так что нужники здешние очень даже в чистке нуждаются.
– П-п-ощадите… – выдавил наконец сварг.
Черноволосый долго смотрел на него. Жрец под его взглядом то краснел, то бледнел.
Наконец незваный гость произнес:
– Ладно. Прощу тебя, дурака. В первый и последний раз. Но если ты еще раз протянешь свои кровавые лапы куда не следует, я лично тебе калеными клещами не только уд, но и язык вырву. И никто меня не остановит: ни князь, ни твой засаленный идол. Веришь мне? – и глянул так, что переполненный мочевой пузырь сварга все-таки не выдержал.
– Фу-у… – брезгливо процедил светловолосый. – Пошли отсюда, братец. Всё он понял.
– Живи пока, – разрешил чернявый. – И помни: теперь твой бог – не дерево, а железо. Вот это железо!
И быстро провел кончиком кинжала по ребрам. Кожа разошлась, и темная кровь вмиг покрыла сваргов бок.
Жрец даже не пикнул.
Темноволосый выпрямился, взял с лавки рушник, вытер сначала кинжал, потом ладонь, которой зажимал сваргу рот. Швырнул рушник жрецу и стремительно-легким движением покинул ложницу.
Светловолосый – за ним.
Задержался только на миг, сделал жест – будто вырывает что-то, засмеялся беззвучно и пропал, не забыв, впрочем, притворить за собой дверь.
Сварг зашипел злобно, схватил с пола кувшин с рассолом, жадно выдул половину, прижал рушник к поцарапанному боку, открыл было рот, чтобы закричать… Но задумался. Поглядел на сложенных у лавки беспамятных девок, прислушался… И звать никого не стал.
А что кричать? Он признал гостей. Остановить таких в капище некому. Тут и полного десятка княжьих гридней маловато будет.
Главный жрец тяжело плюхнулся на ложе, поглядел на бок. Кровь уже почти остановилась. Неглубоко резнул ворог. Так, чтобы память была. Сварг это понимал. И еще он понимал, что сейчас ему следует решить, кого он больше боится: страшного ночного гостя или не менее страшного грозноликого бога. Что так, что эдак, а кого-то придется обидеть. И ни тот ни другой обиды не простят.
В этом главный Сварогов жрец града Киева не усомнился ни на мгновение.

Глава вторая
Выбор Сварога
Первыми шли жрецы. Обряженные, как положено по обычаю, с подобающими атрибутами и истовыми лицами ведомых богом. За жрецами, а вернее, вокруг них, то обгоняя, то отставая, торопились служки – ражие молодцы с дубинами. За служками – прочий люд. Кто – тоже с дубьем, кто с косами, а у некоторых даже луки и сулицы припасены.
Толпа двигалась через город неторопливо, но уверенно. Ворча, как огромный многоголовый зверь, и понемногу обрастая сторонниками (коих у «сварожьих детей» в Киеве было немало), обычными зеваками и городским отребьем, уповающим под шумок пограбить богатеев. По чью душу идет гневный люд, никто не сомневался. Все знали о страшном жребии и о том, что воевода Серегей наотрез отказался отдавать сына.
– Мы Сварогу не служим, – заявил боярин-воевода. – Желаете кого – выбирайте из своих. А жребий ваш – лживый. Ежели кто усомнился, на чьей стороне Правда, так можно и рассудить. В любое время на любом перекрестке.
Желающих рассудить не нашлось. В силу Сварога многие веровали, но скрестить клинки хоть с кем из воеводиного семейства рискнули бы немногие. Однако эти немногие были сплошь княжьими людьми и кланялись в большинстве не Сварогу, а своему Перуну.
В Киеве говорили, что принудить воеводу должен сам князь. Как повелось. Забрал жребий – верши.
Но князь помалкивал, а в старшей дружине Владимира хоть и было довольно полян, древлян и прочих, да сила их была – не главная.
А тут еще скандинавы. Этим Сварог и вовсе без надобности. У них свой старший бог – коварный и злопамятный Один, не пожалевший глаза за право ведать прошлое и будущее и глядеть невозбранно во все три мира. Так и викинги. Глядят везде и хапают, где удастся. Этим и повода не надо, чтоб городу разор устроить. Не хочет князь раздора. Ну, коли так, то кликнули сварги киевских да окрестных людинов, старым богам верных, и сами пошли справедливость свершить.
Через городские ворота толпа вошла беспрепятственно, а вот у стены, что вокруг Горы стояла, вышла заминка. Затворили перед ними ворота.
Возможно, пошумела бы толпа и ушла: кольями да дубинами стену не разобьешь. Потешились бы внизу, разбили склады купеческие да лавки на рынке – и ушли. Но через малое время ворота открыли.
Оказалось, на страже нынче преданные Сварогу гридни смольнянского воеводы Путяты. А может, жрецы нарочно подгадали именно к этой страже…
Так или иначе, но толпа на Гору взошла. И двинулась меж крепких заборов и каменных стен к давно намеченной цели.
Вел толпу сам главный сварг.
Гора настороженно ждала. Ворота во дворы плотно затворялись и укреплялись железными засовами. Сверху, со стен, на сбившуюся толпу сурово глядели вооруженные луками люди. Сварожьи дети поглядывали на них с опаской, но уповали на силу Сварога, а более всего – на свою многочисленность.
В хвосте толпы, поигрывая топорами, вышагивали нурманы ярла Торкеля. Чувствительные носы викингов безошибочно угадывали возможность поживиться.
Главный сварг уверенно привел толпу к тяжелым дубовым воротам, увенчанным литым византийским крестом.
Увидев крест, толпа обрадованно взревела. Дубье тут же загрохотало в створки. Над воротами поднялся плечистый воин в круглом шлеме.
– А ну прочь, псы! – взревел он, перекрывая шум. – Прочь – или буду бить!
Ответом ему был град камней, некоторые из которых достигли цели и с лязгом ударили в боевое железо. Воин слетел с ворот и тут же со двора, навесом, взмыли стрелы. В толпе раздались вопли: у сварожьих детей не было ни щитов, ни шлемов, и защититься от смертоносного града было нечем.
Но кровь не остановила, а только разъярила толпу. Даже те, кто шел лишь добиться справедливости, теперь готовы были убивать.
Град охотничьих стрел и камней полетел с улицы на подворье. Этот град был намного гуще, и стрелять со двора перестали.
Четверо меньших жрецов, дюжих бородачей, с тяжелыми, на длинных рукоятях, топорами лесорубов подступили к воротам.
Топоры дружно ударили в столбы, вырубая железные петли. Вскоре дерево начало поддаваться, толпа радостно заревела, навалилась – и ворота упали внутрь.
Сварожьи дети ворвались на подворье и растеклись по нему, круша и ломая все, что подвертывалось под руку. Мимоходом забили нескольких холопов и двух сторожевых псов, сунулись к дому и отхлынули, оставив на земле трех зарубленных.
В сенях, плечом к плечу, перегораживая вход, стояли варяги. Огромные, страшные, все в железе, с мечами в руках.
Толпа подалась назад. Сварожьи дети, даже в хмельном угаре божьего гнева, не рвались на верную смерть.
Но тут вперед вышел главный сварг.
– Отдай нам сына своего, варяг! – громко, так чтобы услышали все, закричал он. – Отдай своего сына богу – и мы более никого не тронем!
– Деревяшка твой бог и ничего более! – прогудел воин. – Един Бог над нами, и имя ему Иисус Христос!
– Ну и где твой бог? – насмешливо заорал сварг. – Что-то я его не вижу! Что ж он не придет и не покажет себя?
Толпа одобрительно зарычала и прихлынула поближе, но сварг тут же раскинул руки, останавливая ретивых. Ему вовсе не хотелось, чтобы его вытолкнули под мечи варягов.
– А где твой бог? – заорал в ответ воин. – Он хочет моего сына, так пусть придет и возьмет! А вы что тут делаете?
– Они так до вечера проболтают, – проворчал викинг по прозванию Рваная Щека. – Пойдем-ка пособим! – И стал проталкиваться вперед, грубо расталкивая толпу. Остальные нурманы последовали за ним.
Клин викингов легко пробил себе дорогу. Передние даже сами потеснились, пропуская нурманов. Уж эти варягов не испугаются. Сами такие.
Но викинги драться не стали. Рваная Щека только глянул на мужей в сенях и понял, что позиция у них – выигрышная. И в сам дом тоже не войти – окна высоко и узкие. Опять-таки опыт подсказывал, что в окнах этих не девки сладкие поджидают, а варяжские трэли с луками. Дом можно было поджечь, но как тогда грабить?
Рваная Щека еще раз оценил положение, и опыт тут же подсказал ему, что следует делать. Пара слов, брошенных другим хирдманам: викинги разошлись в стороны, подступили к сеням сбоку и разом обрушили топоры на резные столбы, на которых покоилась крыша. Действовали северяне быстро, умело и дружно, так что сени рухнули в считаные мгновения, погребя под собой храбрых защитников.
Тут уж и толпа ринулась вперед. Сбитых с ног придавленных варягов долго били и топтали…
…А нурманы тем временем уже проникли внутрь, разбились на пары, разбежались по дому и начали убивать. Но убивали – расчетливо. Только тех, кто вставал на дороге. Тех, кто не сопротивлялся или прятался, – не трогали. Понимали – времени в обрез.
Вон, сверху, из Детинца, слышен стон тревожного била.
Снаружи еще дотаптывали варягов, а Рваная Щека уже держал за горло хозяйскую дочь, а ее мать поспешно складывала ценности в бугристые от мозолей лапы нурманов…
Закончили быстро. Брали только золото, серебро и самоцветы, на мелочь не разменивались. Может, и осталось что-то в схоронках, да времени (нурманы это нюхом чуяли) осталось – чуть.
Рваная Щека отшвырнул полузадушенную девку, мамаше дали кулаком по затылку, чтоб не вопила, и ушли. Дом покинули через крышу, потому что окна были слишком узки, а в сенях толпа всё еще терзала уже мертвых варягов.
С крыши дома нурманы махнули на сеновал над конюшней (под открытый навес), соскочили на землю и, расталкивая теснящийся на подворье люд, спокойно двинулись к выходу. Им не препятствовали. Чернь вокруг занималась тем же, чем только что – сами нурманы. Грабила подворье. Только тащили смерды, с точки зрения нурманов, всякую дрянь: упряжь, медную посуду, хозяйственную утварь… Каждый старался урвать, что мог. Могли смерды немногое. В овине завопила девка: кто-то пристроился попользовать. Нурманов это не касалось. Они знали, что будет дальше. И убрались очень вовремя. Причем двинулись не вниз, а наверх – к княжьему терему. Не успели и на сто шагов отойти, как пришлось спешно прижаться к забору: мимо, нахлестывая коней, тесным строем промчались княжьи гридни. Нурманов не тронули. Решили: те ни при чем.
Несколько мгновений – и снизу раздались вопли стаптываемых смердов. У ворот разгромленного подворья образовалась давка. Часть погромщиков кинулась вниз, остальные – обратно на двор. Кто-то пытался спрятаться в доме, кто-то бестолково носился по подворью, самые ловкие полезли через забор на соседние дворы. Вот это они – зря. Соседи, не смевшие высунуться, когда толпа громила варягов, с появлением княжьей гриди враз осмелели и встретили беглецов жестоко: били, чем попало, скручивали, вязали… Всякий, забравшийся на чужой двор без спросу, считался татем, и хозяин был в полном праве даже его убить. Но какой прок убивать, если можно сделать холопом? А если пойманный – уже чей-то раб, то и денег за него стребовать. Зачем же тогда лишать жизни? Дворы на Горе богатые, хозяева – крепкие. Рабочие руки лишними никогда не будут.
Часть гриди помчалась вниз, следом за беглецами, но тем сварожьим детям, которые пустились наутек, повезло больше прочих, потому что навстречу всадникам вышли другие вои. Тоже – княжьи. Кмети княжьего воеводы Путяты.
Чудом обошлось без крови. Спас сам Путята, который встал на пути гридней с поднятыми пустыми руками.
Остановил. Наверх поднялись уже вместе, причем воев с Путятой было раз в пять больше, чем варягов. Эти могли б защитить своих единоверцев, но немного запоздали: варяжская гридь подворье уже очистила. Часть черни побили, часть – затолкали в овечий загон.
Опознанных как сваргов спешившиеся варяги вязали и складывали у конюшни. Главного жреца уже подтянули за руки к вратной перекладине.
– Отвязать! – скомандовал своим Путята.
– Не трогать! – рявкнул командир варягов, Пежич, тоже воевода не из последних.
– Прочь руки от божьего человека! – бешено процедил Путята.
– Кому – божий человек, а кому тать подлый! – прорычал Пежич, спрыгивая с коня и вытягивая меч.
Варяги мгновенно перестроились, конные взялись за луки. Численное преимущество воев Путяты варягов не смутило.
На их стороне – Правда. Кто на свободного людина посягнет, на жизнь его, здоровье его, имущество иль жену, тот вор и тать. Его бить хоть до смерти, а коли жив останется, так в яму бросить и держать там, пока не выкупится. Или в холопы продать. А кто смуту учинил, с того еще строже спросить. Такому – только смерть.
Такова Правда, таков Закон и Обычай.
Однако ж есть кое-кто и над Законом. Светлые боги выше. Против богов пойти – большую беду на все людство навлечь. Жрецы – они богам служат и волю их передают. Но жрецы все же не боги. Могут и ошибиться. Воротами, например. А уж попутать собственные чаяния с волей бога… Могут. И тогда бог их покарает. А поскольку молний на каждого сквернавца не напасешься, то кара может и от рук человеческих изойти.
Путята покосился на жреца. Путята неплохо знал этого сварга. Был с ним не то чтобы в дружбе, но – в содружестве. Сварга надо выручать. Убьют его – самому Сварогу поношение. Сейчас сварг пускай и сильно побитый, но – живой. И висит как раз между кметями-полянами и варягами. Будет сеча – его первого и убьют. Да и драться с варягами не хотелось. Путята в Киеве – чужой. Его опора здесь – князь да воевода Добрыня. А понравится ли Владимиру, если его гридь между собой сцепится? Ох, вряд ли!
– Берегись, смольнянин! – Пежич в отличие от Путяты не колебался. – Кто братьев моих убивает, тому – смерть лютая! Кто защищает их – пес поганый, и мясо его подлое – стервятникам на поживу!
– Это кто ж тебе брат, воевода? – мрачно спросил Путята. – Служка ромейского бога – твой брат?
«Не хочет драться», – понял Пежич.
Жаль. Ярость Пежича не улеглась. И давать слабину он не собирался. Но и первым нападать не следует.
– По мне, – сказал он, – что ромейский бог, что полянский, что хузарский – разницы нет. Есть наша варяжская Правда, и по ней за смерть варягов платить надо.
– Я заплачу! – быстро сказал Путята. – Скольких убили? Двоих? Плачу как за княжьих гридней – по сорок гривен. С лихвой. Значит – сто. Примешь?
– Щедро. – Пежич расправил усы. – Любишь ты, видать, этого пса. Может, он – папаша твой?
Путята побагровел. Едва удержался…
– Все мы – сварожьи дети, – выдавил он, стараясь не смотреть на Пежича.
– Вы, – уточнил Пежич, ухмыляясь. – Мой бог бараньей крови не пьет. Ему другая люба. А я так думаю: ежели ты – бараний бог, так на волков рот не разевай!
Варяги захохотали.
Путята заскрипел зубами, но сдержался.
– Хватит тебе виры в сто гривен? – процедил он. – Или мало?
– Сто гривен – это не вира, – спокойно произнес Пежич. – Это головное князю нашему. За убийство. А виру тебе вдова сама назначит. За мужа и сына. За дворню побитую, за дом порушенный, за всё разворованное. Кто ответ держит? Он? – Варяжский меч – граница меж жизнью и смертью – указал на сварга.
– Я! – быстро сказал Путята. – Я принимаю долг. Можно мне снять сварга?
– Снимай, – разрешил Пежич.
Вот теперь всё по Правде.
Воевода-варяг не стал напоминать Путяте о том, что выплата виры и головного не означает, что о мести забыто. Деньги – деньгами, а кровь – кровью.
Но это уже дело не его, Пежича, а родовичей убитого. Так что одна надежда у сварга – на божье заступничество. Хотя лично он, Пежич, очень сомневается, что Сварог окажется сильнее Перуна. Было бы так – сидел бы в киевском Детинце не варяжский князь, а полянский.

Глава третья
Удачный день боярина блуда, или О том, как продавали нурманов
О прискорбном деле, свершенном на Горе, Владимир узнал лишь на следующий день, потому что во время самих событий князя в Киеве не было – ходил с малой дружиной, дядькой своим Добрыней (мастером договариваться) и хускарлами Сигурда (чтоб договариваться было попроще) в древлянские земли: поставить свою власть на бывшей вотчине младшего брата Олега.
С ним же был и воевода Артём, недавно сыгравший свадьбу с внучкой Свенельда Доброславой и получивший в приданое спорные уличские земли. Земли, примученные когда-то, вернее, отбитые Свенельдом у угров. Древляне же воспользовались усобицей и попросились под руку Владимира.
Владимир, который еще с новгородского своего княжения лелеял обиду на отцовского воеводу Свенельда, взял древлян охотно. Он бы и прочие земли Свенельдовы взял – сила была. Выручил Артём. У собственного воеводы приданое отнимать – нехорошо. Но Свенельда Владимир и тут ущемил: назвал Артёма уличским князем и обязал Киеву малой данью. Себе, не Свенельду. Часть древлянских земель, тех, что раньше принадлежали брату Олегу, Владимир отдал на прокорм Сигурду. Нурманский воевода был ему нужен. Не хотелось великому князю, чтобы тот отбыл домой вместе с Олавом, когда придет тому время отбивать отцовский стол.
Словом, отъехал князь с тремя воеводами, а вернулся только с одним – дядькой Добрыней. Артём и Сигурд остались при своих новых землях.
Тут-то и сообщили великому князю злые новости. И еще сообщили, что на ромейском подворье многие, напуганные языческими погромами, готовятся уходить домой.
Ссориться с ромеями князю было не с руки. Он знал, на что способно ромейское золото.
А тут еще викинги заволновались, почуяв слабину. Некстати оказалось отсутствие Сигурда. Ярл умел обуздывать викингов. Бескровно.
Слухачи Добрыни при нурманах сообщили: кое-кто из скандинавов неплохо пограбил на разгромленном подворье. Их видели в первых рядах сварожьих детей, да и вдова убитого варяга сказала, что все богатства их отняли именно нурманы. Даже неплохо описала одного – с грубым звездчатым шрамом на правой щеке. Шрамов на нурманских мордах было множество, но разбойника признали: хирдманн ярла Торкеля Бьерн Рваная Щека. Тут бы злодея и наказать, но Добрыня отговорил. Вольных нурманов в Киеве и окрестностях – тысячи. И сила у них изрядная. А обещанные деньги им так и не заплатили.
С ромеями пришлось договариваться отдельно. В этом Владимиру изрядно помогли вуй Добрыня и, особенно, верный боярин Блуд, который дал великому князю замечательный совет, разом убивший двух жирных зайцев.
* * *На сей раз встреча боярина Блуда и тайного посланца византийского императора произошла прямо в доме боярина. Вернее, в его тереме, укрытом за стенами небольшой крепостицы Загорское, подаренной Блуду Владимиром. Вместе с окрестными землями, естественно. Крепостица стояла в пятидесяти верстах от Киева, и моравский боярин предпочитал жить именно там, а на Горе появлялся исключительно редко и только по зову князя Владимира.
Боялся Блуд. И справедливо боялся. Многие в Киеве охотно увидели бы голову Блуда отдельно от туловища. Рука князя надежно ограждала Блуда от явных ударов, но от тайного могла защитить только крепкая стража. В маленьком Загорском, где всё принадлежало боярину, это было сделать куда легче, чем в большом Киеве.
Вот почему с посланцем паракимомена Василия[59] Блуд встречался не в своем доме на Горе, а здесь, в Загорской.
В терем ромея пропустили, но в одиночестве, оставив сопровождающих во дворе. Впрочем, Блуд принял посланца весьма радушно: угостил обедом и всячески выказывал свое расположение. Очень любил боярин ромейское золото. И очень рассчитывал на щедрость посланника.
Посланник же сначала держался строго. Даже укорил Блуда за языческие настроения нового великого князя и убийства «братьев»-христиан. Дескать, во времена Ярополка ничего подобного и быть не могло.
Блуд ничуть не смутился. И в свою очередь напомнил посланнику о том, что Византии более не следует опасаться доблестных полководцев Святослава. А уж продолжение переговоров с германским императором Оттоном или даже с самим Папой Римским теперь и вовсе невозможно.
Что же до язычества, то это лишь вопрос времени. Наступит час – и истинная вера вернется на эту землю. И придет она не из Болгарского царства или, хуже того, – с Запада, а исключительно из самой Византии. Разве не об этом следует заботиться тем, кто блюдет интересы Константинополя?
Посланник взглянул на факты под предложенным углом и решил, что Блуд истолковал их очень верно. И если именно так преподнести их Василию, то блюдо окажется вовсе не горьким, а напротив – отменного вкуса.
Настроение ромея заметно изменилось к лучшему, и тут Блуд преподнес посланнику еще один «подарок». Замечательное предложение о том, как можно значительно ослабить киевского князя, а империю, напротив, существенно укрепить.
Известно ли посланнику, что в настоящее время на киевской земле находится несколько тысяч страшных скандинавских воинов?
Посланнику об этом было известно.
А известно ли посланнику, что подобное войско не может находиться в бездействии?
Посланник и с этим согласился.
А куда, по мнению посланника, может повести данное войско воинственный сын Святослава?
Посланник вновь помрачнел. Ближайшим местом, по-настоящему привлекательным для алчных северян, несомненно была империя.
Что делать?
Посланник задумался, но ненадолго. Политика Византии в подобных ситуациях была одинаковой вот уже много веков. Можно сказать: традиционной. И формулировалась просто: сколько?
– Сколько хочет Владимир? – в лоб, не по-византийски прямо, спросил посланник.
– Владимир обещал викингам по две гривны с каждого киевского жителя, – сказал Блуд. – Однако денег у него нет. А коли так, то придется ему это серебро добыть. Так или иначе… – Блуд испытующе поглядел на посланника.
Ромей прикинул, сколько свободных живет в Киеве (холопы, женщины и дети, разумеется, – не в счет)… Сумма получилась не просто изрядная – фантастическая. Купить покойного Ярополка было бы намного дешевле. Тем более где гарантии, что, получив деньги, чуждый христианскому миру Владимир станет безопасен для империи? Скорее, он, подобно своему отцу, жадно проглотит подачку и потребует новую.
Блуд наблюдал за ромеем с большим интересом. Он отлично знал, чего хочет собеседник. Он хочет стать патрикием империи. Воплощение же этой мечты напрямую зависит от результатов его миссии здесь, в Киеве. И вот сейчас мечта эта уходит от посланника в поистине несбыточные дали.
– Есть и другой выход, – произнес Блуд, когда решил, что пиво созрело. – Заплатить деньги мне.
Посланник ответил не сразу. Он был опытным игроком и понимал, что противостоит ему не менее искушенный соперник. Ромей тоже не первый год знал Блуда. Он сам немало поучаствовал в том, чтобы поднять моравского изгоя до нынешних высот. Но тот оказался настолько хитер, что вместо ожидаемой зависимости от имперской помощи ухитрился сделать так, что вскормившие его ромеи сами оказались в зависимости от этого жадного, подлого и очень-очень хитрого человека.
«Надо от него избавиться», – мелькнула мрачная мысль. Надо. Но не сейчас. Сейчас киевский боярин все еще нужен.
– Что получит Константинополь, если заплатит тебе, а не князю? – наконец выдавил ромей.
– Во-первых, это будет стоить дешевле, – хитренько улыбнулся Блуд. – Те же две гривны – с носа… – Боярин сделал паузу, с удовольствием наблюдая, как ромей изо всех сил пытается казаться невозмутимым. Это было так приятно – перехитрить хитреца. – …По две гривны, но… за каждого северянина, готового наняться на службу к императору.
Ромей почесал щетину на подбородке. Предложение было интересным. Заполучить отменных вояк по паре серебряных гривен за штуку! Палатию это понравится.
Однако Блуд тут же подпортил радость посланника.
– Эти деньги – мне, – уточнил он. – Наемникам император должен заплатить отдельно. Столько, сколько положено.
На этот раз посланник сообразил быстро. Предложение боярина по-прежнему было выгодным. А хорошие чужеземные воины нужны императору. Кроме того северяне, поступившие на службу Палатию, перестанут быть угрозой империи. И это – гарантия лояльности князя Владимира, казна которого по-прежнему останется пустой.
– Договорились, – кивнул ромей. – Как только северяне прибудут в Константинополь…
– …Я получу оставшуюся сумму! – перебил Блуд. – Но четыре тысячи гривен я получу сейчас!
– Но это же огромные деньги! – воскликнул посланник.
– Всего-то пятьдесят пудов серебра, – усмехнулся Блуд. – Тебе повезло: со времен Святослава киевская гривна полегчала.
– Но где я возьму столько серебра? – воскликнул посланник.
– Меня вполне устроит и золото, – добродушно произнес Блуд. – Но не по здешнему, а по константинопольскому пересчету…
Боярин с посланником торговались до самого вечера. Сошлись на том, что тысячу гривен Блуд получит сразу. Еще три – когда корабли викингов достигнут Понта, а остальное – когда придет весть о том, что наемников приняли в Константинополе. И последняя часть будет заплачена не деньгами, а паволоками по справедливым ценам сверх тех квот, которые существовали для чужеземных купцов. Причем десятая доля выручки от продажи бесценного шелка здесь, в Киеве, отходила лично посланнику.
Расстались давние знакомые вполне удовлетворенными исходом торгов. Посланник немедленно отправился в Киев. Блуд торопиться не стал: сначала покушал, а уж потом поехал порадовать князя блестящим решением задачи по выдворению из Киева нурманов.
А попутно закончить еще одно дело. Остался кое за кем маленький должок. Маленький, но очень, очень приятный. Пришло время кое-кому заплатить за былое презрение к боярину Блуду.
Да, хороший день вчера выдался у Блуда. Предложение его князь принял с радостью. Избавиться от «диких» нурманов он давно мечтал. Велел кликнуть писца-толмача и даже письмецо наговорил своему «брату» кесарю византийскому. Мол, зная о том, что тебе, кесарь, всегда требуются хорошие воины, посылаю тебе в знак дружбы самых лучших. Но хочу предупредить, что воины эти дики и необузданны, посему лучше не держать их в твоей столице, а сразу послать туда, где надобны их воинские достоинства. Назад же, ко мне, их отправлять тоже не надо, поскольку славных воинов в государстве моем и так довольно.
Написал, отправил, еще раз похвалил Блуда, пообещал вознаградить – и отправил восвояси.
Теперь Блуд имел полное право заняться личным. Владимир прав: боярин заслужил награду. Только на такую награду, которую желал получить Блуд, великий князь никогда не расщедрится. До этого товара Владимир сам охоч и делиться ни за что не станет. Только Блуд не спросит. Сам возьмет. Есть у него и замысел добрый, и люди подходящие на примете. Всё получит Блуд. Всё, что желает. Всё, о чем мечтает уже не первый год. Многие думают: жаден боярин Блуд. Одно лишь серебро-злато у него на уме. А вот и неправда. Деньги для Блуда – как дружина для князя. Что князю гридь добудет, то Блуду – его денежки. Но, в отличие от гридней, гривны, марки и номисмы есть-пить не просят и от хозяина своего ничего не требуют. Для замыслов Блуда деньги – как деготь для тележного колеса. Смажет Блуд замыслы свои звонкими монетами – и закрутится мир вокруг боярина. И принесет ему на блюдечке всё, что тот пожелает. Вот она – истинная власть. Повыше власти княжьей, ибо, как пожелает Блуд, так и сделают славные княжьи вои.
Но князю о том знать не надобно. Обидится.

Глава четвертая
Мечты сбываются. Но – ненадолго
Друзей звали Третей и Неулад. Оба были смоленскими полянами из первой сотни воеводы Путяты. Оба недавно стали опоясанными гриднями. Путята их и опоясал, потому что знал обоих еще детскими[60] и в преданности не сомневался. Опоясанный гридень – это великое достоинство. И немалая слава. Вот только ничего истинно достойного Третей с Неуладом свершить еще не успели. И деяний славных за ними пока не числилось. Ни побед, ни богатой добычи. А потому бедны были Третей с Неуладом, как какие-нибудь ничтожные полянские смерды. Оно, конечно, смерды не кормились с княжьего стола и не ездили на конях из княжьей конюшни, но в гаманцах[61] у гридней было пусто, как в селище после степного набега. А денег – хотелось. Потому как, что за радость в золотом поясе гридня, если не на что в корчме пива купить или девку добрую одарить цветным платочком. Девки – они к гридням добрые. Да только думают, что раз пояс золотой, то и в поясе золото звякает. А не одаришь, подумает – жадина. Такое услыхать стыдно до слез. А уж подружка обиженная вмиг всему миру о твоей скупости раззвонит, и тогда даже простые девки теремные станут от тебя шарахаться. Словом, беда. Вот почему так охотно откликнулись Третей и Неулад, когда подступился к ним доверенный холоп знатного боярина Блуда и предложил заслужить хорошую денежку. Не какую-нибудь стопку потертых кожаных кун с черной княжьей печатью, что вошли в обиход при нынешнем князе из-за оскудения казны, а по полновесной серебряной гривне на брата.
Хотя и дело непростое. Надобно было умыкнуть из княжьего терема жёнку с дитём. Да не простую жёнку, а саму Наталию, бывшую княгиню, вдову убитого Ярополка.
Ныне, конечно, княгиня с дитём – никто. Родичей у вдовы в Киеве нет. Новый князь племянника и жену брата в род свой не принял. Живут хоть и в тереме княжьем, но в нищете и немилости. Одно слово – изгои. Хуже, чем челядь. У всякого челядина хозяин есть. Заступник. А тут – никого. И все же Наталия с младенцем – люди. Вольные. Кто над вольным надругается: умыкнет, жизни лишит или еще как-нибудь, – немалую виру заплатит. Не роду, так князю. Если о том узнают. Да узнают ли? Кому нужны вдова с младенцем, если та, хоть и бывшая княгиня, сама себе в клеть воду носит?
– Виру, если что, боярин за вас заплатит, – пообещал боярский холоп.
Но Третей с Неуладом тоже не лыком шиты и не в лапти обуты. Их вокруг пальца не обведешь. Потребовали бересту, где было б правильными резами начертано: за всё боярин сам головой отвечает, а друзья-гридни – только десница и шуйца его. Что велел – то и сделали.
Сладилось. Получили бересту. Читать они, правда, не умели. Однако были уверены, что их, кметей княжьих, обмануть не посмеют.
А через день, когда был черед друзей терем караулить, вошли Третей с Неуладом тихонько в клетушку к изгойке, связали, сунули в мешок, пригрозив, если заорет, с дитём худое сделать, дитё тоже прихватили, вынесли обоих за ворота и сдали с рук на руки боярскому холопу. Тот полонянку с младенцем как есть, в мешке, кинул в крытый возок с сеном и увез. А Третей с Неуладом, враз разбогатевшие, вернулись обратно в караул и до самого утра честно оберегали княжий покой от ворогов и злоумышленников.
А утром, веселые, побежали в корчму. Праздновать. Не ведая о том, какую беду навлекли на вдову Ярополка (что их, впрочем, мало беспокоило) и на самих себя, родимых (а это – совсем другое дело!), поскольку Киев хоть и великий град, но – тесен, и тайное в нем часто становится явным.
Именитый боярин Блуд о последнем ведал очень хорошо, потому держать свой знатный полон в Киеве не собирался. И тем же утром, под добрым конвоем, перевез вдову с младенцем к себе в Загорское.
* * *– Ты, монашка, теперь никто, и звать тебя никак. – Блуд с похотливой улыбочкой глядел на забившуюся в угол женщину.
Эх, хороша! По Блудову приказу с нее содрали все, кроме нательной рубахи. Могли бы и рубаху содрать, но так – слаще. Лакомый, лакомый кусочек! Не зря князь-покойничек из спальни не вылезал. А теперь красавица-ромейка еще более похорошела. Личико разрумянилось, груди молоком налились, глазищи огромные, влажные – так и сияют. Блуд сглотнул слюну и подавил желание кликнуть холопов, разложить ромейку, как взятую в бою полонянку, и попользовать без долгих уговоров. Но Блуд – не степняк какой-нибудь, чтоб отменное дорогое вино залпом в глотку вливать. Такое вино смаковать надобно, малыми глоточками… Не тело это сладкое ломать-терзать, а самую душу. Подчинить себе бабу своевольную, взнуздать, как норовистую кобылу… Чтобы послушна была и ласкова. Чтоб только о том и думала, как хозяина усладить-порадовать. Чтоб страх и покорность в глазах, а ручки нежные не в кулачки сжаты были, а ласкали-лелеяли. А чтоб сбылась мечта, есть у Блуда верное средство.
– О себе думаешь, – вкрадчиво произнес Блуд, нависая над женщиной, вжавшейся в уголок. – А ты вот о нем думай. – Боярин кивнул на люльку, где под маленькой иконой Богоматери спал младенец.
Наталия вскинулась вмиг, забыв о прежнем страхе:
– Ты не посмеешь! Он – княжич!
– По вашим, по ромейским законам – может, и так, – промурлыкал Блуд. – А вот по нашим он – так же, как и ты. Никто. Вот кабы принял его Владимир в род – другое дело. Но ведь не принял. Так что не княжич твой сын, а изгой безродный. Радуйся, что живой. Я б на месте Владимира его придушить велел. Зачем ему сын старшего брата? Вот в степи нынче Варяжко печенегов против Киева мутит. Хочет Владимиру за убийство Ярополка отмстить. То-то ему бы сынок твой пригодился…
– Матерь Божия Пресвятая! – взмолилась Наталия по-ромейски. – Спаси нас, грешных!
– Может, и спасет, – посулил Блуд. – Если я захочу.
И тут, вовсе уж некстати, позвал из-за дверей голос доверенного холопа:
– Господин!
– Прочь пошел! – рявкнул Блуд. – Сказано: не тревожить! Запорю!
– Не серчай, господин! – испуганно пискнул холоп. – Великий князь в Загорском! К тебе едет, господин!
Блуд выругался. Вот черти принесли…
– Помолись, – бросил Блуд пленнице. – Но помни: я теперь твой бог и твой кесарь. Вот гляди сюда, – Блуд показал на горящую под иконой свечу. – Когда догорит эта свечка, ты станешь моей рабой, покорной и ласковой. Но берегись, если я останусь тобой недоволен. – Блуд несильно ударил княгиню по щеке. – Тогда попрощайся со своим детёнышем!
Блуд круто развернулся на каблуках и вышел, притворив за собой дверь.
Наталия услышала, как лязгнул снаружи засов. Слезы сами заструились из глаз…
Она понимала, что бороться не сможет. Только на Божью помощь уповать и осталось. Но услышит ли Бог ту, что когда-то была его невестой? Пусть и не по своей воле ушла Наталия из монастыря, но там, на Небесах, простили ли Наталии ее короткое женское счастье?
На Блудовом подворье уже было тесно. Владимир приехал не один, а с ближней гридью: варягами Пежича и нурманами Сигурда. Может, был их черед сопутствовать князю, а может, Владимир сознательно взял с собой и тех и других, потому что нурманы и варяги весьма друг друга недолюбливали и оттого оберегали Владимира с отменной бдительностью.
Блуд терялся в догадках. С чего бы это великий князь приехал сам? Да еще целое войско с собой привел? И сам – в панцире золоченом да в шлеме боевом…
Не к добру это…
Обеспокоенный боярин сбежал с крыльца и поклонился князю ниже обычного – земным поклоном.
Когда распрямился, князь уже передал высокий шлем, обернутый от солнца в рысий мех, ближнему гридню и глядел на боярина сверху, насупив светлые, отчетливо выделявшиеся на загорелом лице брови.
Гневался великий князь.
Блуд кинулся вперед, собрал руки ступенькой – помочь князю сойти с коня…
Владимир помощью пренебрег. Спешился сам – соскользнул ловко, по-степнячьи. Смерил злым взглядом согнувшегося Блуда, отодвинул плечом и пошел в боярский терем – будто в собственный. У Блуда сердце упало. Никого из своих рядом. Оттерли всех. Одни люди княжьи вокруг. Что им Владимир велел – неведомо. Кончат боярина прямо тут – и не поможет никто.
Однако не тронули. И когда перепуганный боярин бросился вслед за Владимиром, мешать не стали. Правда, кто-то за спиной засмеялся обидно. Волки они все, что нурманы, что варяги. Страх нюхом чуют…
Блуд догнал Владимира только в думной палате, обставленной боярином с особой любовью и роскошью. Здесь, посиживая в высоком резном кресле из черного дерева, привезенном из самого Константинополя, развалившись на удобных подушках, потягивая бесценное заморское вино с медом и пряностями, придумывал боярин самые свои замысловатые хитрости.
Теперь в роскошном кресле сидел великий князь. Шелковые подушки с дорогой шемаханской вышивкой Владимир небрежно смахнул на пол. Ему и на голом дереве удобно.
– Сядь! – сурово бросил князь. – Сядь и рассказывай!
– Что, мой государь? – Блуд осторожно опустился на лавку у стены.
Что разрешил сесть – это хорошо. А все остальное – плохо. Что же он такое успел пронюхать? Неужели кто-то из дурней-смольнян проболтался о похищении вдовой княгини? Не дай Бог…
Увы! Все оказалось намного хуже.
– О чем? – Владимир сузил глаза, оскалил ровные зубы и стал очень похож на своего отца Святослава. Тот в гневе тоже скалился… Страшен в гневе был покоритель Булгарии и Хузарии. Мог собственноручно в Ирий отправить…
– О чем? Да о том, как князя своего ограбить вздумал! Говори, боярин! И не вздумай лгать – язык вырву!
– Я… Мне… Княже! Да я только о твоем благе и пекусь! – воскликнул боярин, лихорадочно пытаясь сообразить, что же такое стало известно князю. – Денно и нощно!
– Ах денно и нощно? – страшным голосом рявкнул князь. – А вот это – что? – Владимир швырнул под ноги Блуду пергаментный свиток. – Благодари своего ромейского бога, что я прежнее добро помню! Не то висеть бы тебе в пытошной!
Блуд осторожно, будто ядовитую змею, подобрал свиток, развернул…
– Читай, читай, – прорычал Владимир. – И ищи, чем оправдаться, потому что железо для твоей кожи уже калят… Уж мои-то нурманы сумеют тебя разговорить!
Блуд дрожащими руками развернул свиток. Знакомые ромейские буквы прыгали перед глазами, не складываясь в слова… Но подпись и печать Блуд признал сразу. И ему сразу стало не до красивой вдовицы…
* * *Боярин Серегей пришел к великому князю сегодня утром. Пропустили его немедленно, но Владимир встретил его не слишком дружелюбно:
– С чем пришел ко мне, воевода… моего отца?
Сергей укол княжий проигнорировал.
– Я слыхал, тебе деньги нужны? – напрямик спросил Сергей.
– Нужны, – согласился Владимир, пристально разглядывая загорелое, испещренное светлыми шрамами лицо славного воеводы. – Хочешь поделиться?
О несметных богатствах боярина в Киеве ходили легенды.
– Хочу помочь, – длинные варяжские усы качнулись, когда воевода усмехнулся. – Рассказать кое-что о твоих собственных (с нажимом) деньгах, княже, о которых ты и не ведаешь.
– Говори, – разрешил Владимир.
– Ты лучше сам прочитай, – предложил Сергей, кладя на стол два пергаментных свитка. – Ты ведь разумеешь по-ромейски. – Если нет, то я помогу.
– Обойдусь, – буркнул князь, разворачивая первый свиток. – Разберусь как-нибудь.
Вообще-то, Владимир читал по-ромейски не очень хорошо, но не хотел выказывать даже малой слабости перед этим огромным варягом. Смущал его боярин Серегей.
С первым свитком все оказалось просто: это было собственное письмо князя ромейскому кесарю. Даже печать Владимирова трезубца имелась.
– Откуда это у тебя? – мрачно поинтересовался князь.
– Позже поясню, – ответил Сергей. – Ты второе прочитай, княже.
Владимир не стал выяснять, как оказалось у боярина послание кесарю. С этим можно и подождать.
Владимир развернул второй свиток. На нем тоже имелась печать. И подпись. Но уже не княжья – чужая.
Шевеля губами, Владимир с трудом разбирал ромейское письмо. Хорошо хоть, написано оно было с каллиграфической старательностью. А уж имя адресата Владимиру известно прекрасно. Паракимемон Василий, истинный правитель Византийской империи, переживший трех кесарей, знаком повелителям всех земель, сопредельных империи.
Владимир читал… И чем глубже он погружался в текст второго послания, тем мрачнее становилось его лицо.
Дочитав, князь сунул оба свитка за пояс.
– Откуда они у тебя? – буркнул он.
– Мой человек добыл, – спокойно ответил Сергей. – Посыл ромейский на моем кнорре отплыл. И немного переусердствовал в питии. А пока он отсыпался, мой человек в пояс ему заглянул – и добыл это. Надо же нам знать, что лазутчики Палатия своим хозяевам докладывают.
– И ты посмел изъять послание, которое я моему брату-кесарю отправил? – В голосе Владимира звякнуло железо.
– Что ты, княже, как можно! – Длинные светлые усы воеводы приподнялись в усмешке. – Твое послание, равно как и второе, по-прежнему следуют в Константинополь. Это всего лишь копии. Мой человек плохо понимает по-ромейски. Зато рука и глаз у него твердые. Потому он буковка в буковку срисовал то, что было в каждом из писем. И принес мне. А я – тебе. Может, стоило мне их сразу сжечь?
Владимир смерил воеводу холодным взглядом. В одном князь был уверен: воевода не лжет. Не той он породы.
– Опасный у тебя человек, – сухо произнес князь.
– Опасный, – согласился Сергей. – Врагам. Но не мне. И не тебе. Так что ты скажешь, княже? Зря я тебе это принес?
– Нет, не зря, – буркнул князь.
– В таком случае это все, чем я с тобой хотел поделиться. Дозволь мне уйти?
– Иди, – разрешил Владимир. И тут же: – Нет, постой! Сначала ответь, боярин: какой награды ты хочешь за эти… находки?
– Ты уже наградил меня, – сказал Сергей. – Когда уничтожил тот жребий[62].
– Я его не уничтожил, – помедлив, произнес Владимир. Раздернул шнурок привязанного к поясу кошеля, поискал немного и вытащил табличку с начертанными сваргом рунами. – Возьми, – князь протянул табличку Сергею. – Для памяти.
– Что ж, – боярин взял табличку и слегка поклонился. – На память я не жалуюсь, но это – сохраню.
* * *– Прочитал? – поинтересовался Владимир.
Голос у князя – холоднее льда. Но Блуда бросило в жар.
За дверью негромко, по-своему, переговаривались нурманы. Стоит князю кликнуть – и пропал Блуд. Вывернут руки, обдерут дорогие одежды, как шкурку с соболя, кинут поперек седла и увезут в княжий Детинец. На страшные муки. А может, и в Киев везти не станут: стащат вниз, в подвал, где у Блуда своя пытошная устроена.
Блуд представил, как висит он на цепях с вывернутыми руками, вдыхая дух раскаленного железа, а здоровенные нурманы весело переговариваются по-своему, перебирают шильца и клещи, ссыпают на противень красные уголья…
Ох и трудно было Блуду выдавить эту улыбку. Всей разом собранной воли едва хватило.
– Не серчай, княже, – с раскаянием проговорил Блуд. – Хотел подарок тебе сделать. Нежданный подарок – он ведь всего приятней. Думал: обрадуешься ты, когда я тебе такое богатство привезу.
– Да ну? – Великий князь усмехнулся. Видел: врет Блуд. Но разве Владимир и прежде не знал, что лжив и хитер моравский боярин? Знал, знал. За то и держал при себе. Хитер, подл, да полезен. Вот как сейчас. Прямо с земли серебро поднял. И серебро это всё, до последнего резана, достанется ему, Владимиру.
Усмешка великого князя стала еще шире. Но боярин Серегей каков! Будто знал, что Владимир собирается у него денег занять. А может, дядька Добрыня Серегею намекнул? Надо будет спросить… Ах, молодец боярин-воевода! Пополнить княжью казну серебром своего недруга Блуда – да еще княжью благодарность за это получить.
А не намекнуть ли Блуду, кто его выдал?
Когда ближники твои друг друга ненавидят, править легче.
Не сговорятся за твоей спиной.
Нет, не стоит. Блуд на воеводу Серегея и так зуб точит. Пусть лучше думает, что Владимир сам свитки эти добыл. Побоится впредь с князем ловчить.
– Значит, у тебя мое серебро? – осведомился Владимир.
– У меня, у меня, – быстро произнес Блуд. – Всё лежит в сохранности. Все двенадцать тысяч гривен!
Ох, не в добрый час решил Блуд с ромейским посланником сговориться! Знал ведь: проклятый ромей своего не упустит. Викинги еще на корабли не сели, а он уже пишет, что заплатил за них собственные денежки. Сполна, за три тысячи мечей. Да еще, сучий сын, себя не забыл: за каждую нурманскую голову по лишней гривне прибавил. Четыре тысячи гривен чистого убытку. Да и остальные четыре тысячи еще неизвестно, когда ромей отдаст. Собственную казну, считай, до дна опустошить придется. Владимир ждать не будет. Не отдаст Блуд добром – возьмет силой. И еще шкуру спустит!
– Пятьдесят пудов серебра я тебе прямо сейчас отдам, – быстро сказал Блуд. – Остальные у меня в киевском доме лежат. Не серчай: я большую часть серебра ромейского на злато уже поменял. Простишь?
– Прощу, – кивнул Владимир. – Злато мне тоже не помешает.
Но на этом нынешние беды Блуда не закончились.
Серебро забрали: пока что только ромейское – в кожаных тяжелых мешках с ромейскими печатями. О чем князю и доложили верные варяги. Нурманов к серебру подпускать – опрометчиво.
Довольный Владимир направился к выходу… И тут из горницы выскочила простоволосая полуодетая женщина и бросилась князю в ноги.
С огромным удивлением Владимир признал в черноволосой вдову собственного брата.
– Спаси, княже! – взмолилась Наталия, обнимая ноги в остроносых красных сапожках. – Не дай погибнуть племяннику своему!
– Встань, красавица! – Владимир, наклоняясь, поднял Наталию и тут же ощутил жар желания. И не диво: необычайно хороша ромейка. Так бы прямо сейчас и…
– Что она делает здесь? – строго спросил он Блуда.
– Сама прибежала! – мгновенно нашелся боярин. – Хочу, говорит, к тебе в наложницы. Ну я и…
– Лжешь, пес! – яростно закричала Наталия и едва не бросилась на Блуда.
Владимир придержал: обнял покрепче, с удовольствием прижал к себе трепещущее женское тело.
– Лжешь! Прихвостни твои меня украли! Я их запомнила, княже! – Наталия вскинула разрумянившееся точеное личико навстречу Владимиру. – Я покажу!
– Покажешь, – разрешил князь. – Ежели выкрали тебя – накажу строго. Всех!
Владимир со значением поглядел на Блуда, и у боярина опять упало сердце.
– Со мной поедешь, – решил Владимир. – Где одежда твоя?
– Этот забрал, – еще один яростный взгляд в сторону Блуда. – Княже, дитя мое у него, Святополк. Не дай погубить!
– Не бойся, – ласково произнес Владимир. – Кто твоему сыну зло причинить вознамерится, со мной будет иметь дело. Ты понял меня, боярин?
– Не вели казнить, княже! – Вконец сломленный напастями Блуд бухнулся на колени.
– Может, и не велю, – сурово сказал Владимир. – Там видно будет…

Глава пятая
Княжья справедливость
– Пустые слова говоришь, – строго произнес Владимир. – Не будет этого никогда.
– Ну так и я твоей никогда не буду! – воскликнула Наталия.
Князь не разгневался. Разрумянившаяся пылкая ромейка казалась ему еще красивей, чем прежде. Удивительно, как он мог забыть о ней!
– Не серди меня! – Владимир повысил голос. – Что сказал – выполню. Сына брата моего своим назову. Тебя женой возьму правной, а не наложницей.
– У тебя уже есть жена. И не одна! – напомнила Наталия. – Их что, прогонишь?
– Глупости болтаешь! Я – князь! Сколько хочу жен иметь, столько и будет. А тебя, коли противиться будешь, могу и силой взять!
На самом деле брать ромейку силой Владимир не собирался. Ромейки искусны в любви. Пусть-ка постарается!
– Тогда я убью себя! – пообещала Наталия не очень уверенно.
– Да ну? – Владимир усмехнулся. – А я слыхал: бог ваш самоубийства не позволяет.
Наталия промолчала.
– Да и о сыне твоем кто тогда позаботится? Если я его в свой род не возьму, он так и останется изгоем, – вздохнул сокрушенно. – Жаль! Святославову кровь – в холопы.
– Моя вера не позволяет также и многоженства, – чуть слышно проговорила Наталия.
– Зато мои боги против не будут, – отозвался князь. – Более того, по обычаю нашему братнюю вдову за себя взять – доброе дело. Но коли хочешь зваться наложницей – воля твоя.
– Зови кем хочешь, только Блуда покарай смертью. Он князя своего предал, брата твоего. Из-за его коварства брат твой убит!
– Так хочешь отомстить? – насмешливо сказал Владимир. – А ведь вам, христианам, месть запрещена. Знать, не очень-то ты своему богу предана. Ну это ничего. Богов много, и только один из них, ваш Христос, мстителей не жалует. Это потому, что он слаб.
Владимир вынул из поясных ножен короткий широкий кинжал в ладонь длиной с резной печаткой на рукояти.
– Видишь это железо? Когда-то оно принадлежало Роговолту Полоцкому, – сказал князь. – Роговолт резал им мясо, острил стило, метил указы. Роговолтова печать здесь была, – Владимир щелкнул ногтем по головке рукояти с княжьим трезубцем, – я ее срезал. Теперь тут моя печатка. И кинжал теперь мой. И все, что было у Роговолта, сейчас или мое, или – ничье.
Глаза великого князя – серые, иглистые. Как слежавшийся зимний снег на норвежских скалах. Наталия никогда не видела норвежских гор, но холодом ее пробрало. «Или моя, или – ничья». Ромейка умела понимать намеки.
– Сильный обидчику не простит, – произнес Владимир, играя кинжалом убитого князя. – Это хорошо, что ты месть лелеешь. Я сильных жен люблю. Сильные жены сильных сыновей родят. – Владимир уронил кинжал в ножны. – А о Блуде ты неправду говоришь. Не мужу твоему он служил, а мне. И служил хорошо. И еще послужит. Так что о смерти его даже и не думай. И охотников не ищи. Узнаю – накажу! – Он поднялся, навис над съежившейся женщиной: широкий, мощный, совсем не похожий на покойного брата. Лютый.
– Устал с тобой говорить, баба. Решай сейчас, кем ты хочешь стать: рабой или княгиней?
– Рабой не хочу, – чуть слышно проговорила Наталия.
– Вот и любо! – Владимир взял ее за локотки, поднял с лавки. Наталия попыталась спрятать заплаканное лицо, но князь не дал. Развернул к себе, поцеловал крепко, сказал: – Люба ты мне! Ох, люба! – Стиснул крепко, накрыл ягодицы широкими ладонями, сжал больно, жадно.
Пахло от князя так же крепко: конским потом, железом, похотью… Зверем пахло. Слезы катились из Натальиных глаз, но Владимир этого уже не видел: опрокинул грудью на посеченный ножами стол, задрал подол платья и исподницы, мял мягкую плоть твердыми грубыми пальцами. Хотел, видно, пробудить в ней желание, но лишь распалился сам. Насел сверху, навалился, подмял, как жеребец – кобылу, зарычал, ухнул – и отпустил. Быстро управился. Наталья подумала – всё. Ан нет. Владимир не успокоился.
– Разоблачись, – хрипло бросил он.
Наталия противиться не посмела. Развязала поясок, сняла одежку и исподнее, замерла, чувствуя себя рабыней на рынке, которую оглядывает купец.
– Хороша, – одобрил наконец Владимир, шлепнул Наталию по ягодице: не ударил – приласкал. – Оденься и иди в спаленку. Там жди.
Уже у дверей окликнул:
– Стой!
Подошел, взял двумя пальцами за подбородок:
– Ничего мне сказать не хочешь?
– Что тебе будет угодно услышать, мой господин? – чуть слышно проговорила Наталия.
– Гордая, – похвалил князь. – И умная. Знаешь, что я своему слову хозяин. Не дрожи. Никто больше тебя не обидит. И сына твоего… Нашего. Никто… – сильнее сжал пальцы. – …Кроме меня.
Владимир отпустил Натальино лицо. На нежной коже остались красные следы.
– Иди, – велел князь. – И помни: твое счастье зависит от моего. Так что постарайся, чтобы я был счастлив. И тогда ты узнаешь, насколько я лучше моего брата. Ты поняла, княгиня?
– Поняла, – глядя в пол, прошептала Наталия.
Владимир не видел ее глаз и не мог услышать мыслей ромейки. К счастью для нее.

Глава шестая,
в которой люди решают за богов…
– Почему ты его отпустил? – Князь-воевода Артём мрачно уставился на воеводу Пежича.
Воеводы не были особо близкими друзьями, но оба варяги. Считай, братья по оружию. Не родные, но – свои.
– Я поступил по Правде, – спокойно ответил Пежич. – Сам посуди: не драться же мне с Путятой? Он ведь не нурман какой-нибудь, а наш, Полянский. Тем более виру и головное он уже заплатил.
– Путята – не варяг! – бросил Артём. – А убили варягов!
– Согласен, – не стал спорить Пежич. – Но опять же сам посуди: что они были за варяги? Одиннадцать лет Олруд служил ромеям. В Киеве меньше двух лет живет. Ты это знаешь. Твой отец сам помогал ему обустраиваться.
– Он был родичем старого Рёреха! – напомнил Артём.
– Ну так пусть Рёрех и спросит с убийц, – пожал плечами Пежич.
– А я тебя другом считал, – мрачно проговорил Артём.
– А я и есть твой друг, – спокойно сказал Пежич. – Олруда с сыном жаль, но для твоего рода, Артём Серегеич, его смерть благо.
– Думай, что говоришь, воевода!
– А ты сам посуди: первый жребий пал на твоего брата. Его князь забрал. Вроде как на себя принял. Но жертва-то Сварогу все равно нужна. Это же не твой распятый бог, которому одних лишь слов довольно. Осерчает Сварог – не будет нам на этой земле удачи.
– Сам придумал?
– Добрыня сказал.
Артём глянул исподлобья на Пежича, подумал… И кивнул.
Простил.
Пежич вздохнул шумно, заулыбался, хлопнул Артёма по плечу:
– Как женка молодая, Доброслава? Люба?
– Толкова, – ответил Артём. – С приданым своим управится.
– Как это? – удивился Пежич. – А ты что же?
– А наше дело – воинское, – спокойно ответил Артём. – Нам с тобой холопов погонять некогда. Чую я: Владимир в Киеве сидеть не будет.
– Это да, – согласился Пежич. – Как у тебя с ним?
– Обид нет, – кратко ответил Артём. – Что еще в Киеве слышно, кроме сварговых самовольств?
– Нурманы балуют. – Лоб воеводы прорезала вертикальная складка. – Людей обижают, задираются… Денег у князя требуют. За то, что посадили его на киевский стол…
– Собака лает – ветер носит, – зло процедил Артём.
– Это верно, – согласился Пежич. – Владимир своим ближникам, Сигурду и Дагмару, столько земель раздал, что своим ничего не осталось. – В голосе воеводы толкнулась обида.
– Это ненадолго, – заверил Артём. – А Сигурд – это, считай, наш юный Олав Трюггвисон. Олав, как только окрепнет, сразу двинет отцово конунгство у недругов отбивать. А Дагмар князю – родич. И друг давний. Не одарил бы его князь, ты бы первый сказал, что это – не по Правде. Да и ни к чему Дагмару здешние земли. У него – Сюллингфьёрд есть.
– Во-во… – проворчал Пежич. – Уже шея Дагмарова от золота к земле гнется, а ему всё мало. С нурманами, брат, хорошо дерьмо вперегонки жрать: схарчат – никому не оставят. – И вернулся к прежнему: – Значит, ты, Артём Серегеич, на Путяту тоже зла не таишь?
– На Путяту? – Артём усмехнулся. – На него – за что? Он головное князю заплатил. И вдове – тоже.
Пежич тоже усмехнулся. Головное князю – это по Правде. А вот с вдовой Путята ошибся. Это у них, полян, жены мужам наследуют. И скот[63], и месть. У полян. Не у варягов…
* * *– Это кощунство, и оно должно быть наказано! – яростно рубя рукой воздух, рычал Путята. – Это не над одним лишь сваргом надругались, а над самими Сварогом и Перуном. Чую я: это христианские козни. Одни христиане способны на подобное! Только они на такое пойдут, потому как для них наши славные боги, боги наших пращуров, – одни лишь мертвые деревяшки!
– Трудно мне судить об этом. – Владимир пригладил усы, заодно скрывая улыбку. – Вот кабы подождали вы меня, дабы мог я увидеть надругательство воочию, тогда другое дело.
Путята усмешки не заметил, зато она не укрылась от Сигурда, который с интересом ждал, чем же закончится дело.
У великого князя нынче отменное настроение. Вечер и ночь он провел на ложе ромейки. И было ему хорошо. А что до кощунства, так это с какой стороны посмотреть…
– Расскажи-ка мне еще раз, воевода, в каком виде вы нашли этого сварга, – предложил Владимир, изо всех сил стараясь, чтоб голос его прозвучал строго и сурово.
– Твоя воля, княже. – Видно было, что Путяте неприятно говорить о том, как унизили жреца его бога, но он смирил гордыню. – Нашли его утром твои отроки, что пришли к Перуну обряд братания свершить. Лежал он у ног Перуна, и в уши его были вдеты стальные кольца, а сквозь кольца эти была протянута цепь, что обвивала ноги Перуна. Так он и лежал, истомленный ранами и жаждой, пока не подоспел я и не освободил его.
– А были ли на нем знаки, указывающие, что содеяно это христианами? – спросил Владимир.
– Знаков не было, – неохотно признал Путята. – Только кто, кроме христиан, на такое способен? Некому больше! Безжалостно покарать их следует, пока боги не разгневались!
– Может быть, – не стал спорить Владимир. – А давай-ка, Путята, у воеводы Сигурда спросим, что он об этом думает. Что скажешь, ярл?
– Вряд ли это христиане, – прогудел нурман. – Слыхал я, у них в обычае жертву гвоздями к древу приколачивать, а не на цепь сажать.
– Видишь, Путята, все не так просто, как ты думаешь, – рассудительным тоном произнес великий князь. – Сигурд – мудрый человек, да и защищать христиан ему ни к чему. А если это не христиане содеяли?
– Да некому больше! – в сердцах закричал Путята.
– Ты голос-то придержи! – вмешался доселе молчавший Добрыня. – Не на торгу, чай, – в хоромах княжьих!
Путята зыркнул на Добрыню и прикусил язык. И обиделся. Вот уж от кого не ожидал. Добрыня – полянин. Его род издревле Сварогу да Дажьбогу молился.
– Ты губы-то не криви, – строго сказал Добрыня. – Князь тебя воеводой сделал, так и мыслить должен как воевода, а не как отрок сердитый. Накажем христиан без доказательств должных – не только христиан, но и богов обидим. Надо тех, кто кощунство сотворил, найти. Найдешь, воевода?
– Да как их искать? – мрачно буркнул Путята. – Сам сварг ничего не помнит: говорит, пьян был. Его прямо из постели украли, где он с девкой тешился.
– Может, девка что помнит? – спросил Добрыня.
– Ничего она не помнит, – махнул рукой Путята. – Да что тут помнить! Я и без того знаю, кто это был.
– Вот как? – прищурился Владимир. – И кто же?
– Боярин Серегей! – выпалил Путята. – Некому более. Иль сыновья его. Иль люди их. Взять их да и спросить строго!
– Интер-ресное предложение… – протянул Владимир, недобро усмехаясь. – И кто ж спрашивать будет? Ты?
– Да хоть бы и я! – запальчиво бросил Путята. – Или вот он! (Кивок в сторону Сигурда.) Нурманы спрашивать умеют!
Сигурд шагнул к Путяте. Уставился пристально.
– Что смотришь? – не выдержал Путята.
– А вот вижу, что оба глаза у тебя на месте, – прогудел нурман. – А мудр, будто Один. Всё знаешь, всё ведаешь. – И, обернувшись к Владимиру, по-нурмански: – Экий шустрый хёвдинг! Сам на поединок идти не хочет. Хочет, чтоб я за него дрался.
Путята нурманскую речь разумел плохо, однако ж слово «хольмганг» было ему знакомо – и он занервничал.
– Он не о поединке говорит, – тоже по-нурмански ответил Владимир. – Хочет, чтоб ты воеводу Серегея и сыновей его к столбам привязал и спросил огнем и железом, не они ли над сваргом поиздевались.
– Тогда он не хёвдинг, а дурак, – заявил Сигурд. – Ты его гони, конунг, или научи Закону, пока он себя и тебя не опозорил.
Путята затравленно глядел то на Владимира, то на Сигурда, не понимая, о чем речь, но чувствуя недоброе.
Тяжелая шуйца Добрыни легла на Путятино плечо.
– Не бойся, воевода, – успокоительно пробасил дядька великого князя. – Никто тебе худого не желает. Но слова такие, что ты сейчас сказал, попусту не говорят. Повтори их при воеводе Артёме Серегеиче – и придется тебе выйти с ним на перекресток.
– И выйду! – твердо заявил Путята. – Со мной – Сварог и сила его! Одолею христианина!
– Христианина? – Добрыня усмехнулся в бороду. – Разве к ногам Христа был прикован твой пьяница-сварг? Подумай хорошенько, Путята?
Путята глянул на Владимира. Владимир тоже усмехался. Перун! Грозный варяжский бог! Великий князь – варяг. И отец его был варягом. И дед. Они служат Перуну и стоят над такими, как Путята. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтоб понять, чей бог сильнее.
И тогда Путята рискнул выложить свой самый главный довод:
– Воевода Артём грозил сваргу.
– Вот как? – Владимир сразу стал серьезным. – Когда? Кто видел?
– Никто не видел, – буркнул Путата. – Артём ночью, по-воровски, проник на капище, прокрался в камору сварга и грозил ему ножом. Обещал уд отрезать, если покусится на его брата.
– Значит, никто, кроме жреца, его не видел? – уточнил князь.
– Никто. Но сварг не соврал, – убежденно произнес Путята. – Он и говорить-то не хотел. Боялся. Так, по пьяни выболтал. И собачек в ту ночь кто-то убил. Артём это, больше некому.
– Тогда мой воевода – не только воин отменный, но и змей летучий, – заметил Владимир. – На огненных крыльях с уличских земель прилетел, сварга твоего унизил – и обратно умчался. А скажи: девку ту он случаем не уестествил? Змеи, я слыхал, насчет этого дела… Хотя нет. Они девиц любят, а у сварговой девки небось дырка шире, чем у некоторых – рот.
– Не насмехайся, княже, – мрачно произнес Путята. – Ты обещал защищать и славить наших богов. Если ты слову своему не верен, кто будет верен тебе самому?
Это были злые слова, но Владимир, вопреки ожиданиям Добрыни, не осерчал. Ответил спокойно:
– Ты неправ, Путята. Богов я чту. Капища строю, дары приношу щедрые. Но и от богов я тоже помощи жду. Так по справедливости. А те боги, а паче того – слуги их, что вместо поддержки станут разор руси моей нести, на снисхождение княжье пусть даже не надеются. А теперь иди от меня, Путята, и постарайся, чтоб новый сварг услышал эти слова.
Когда обиженный, но приструненный Путята покинул светлицу, Владимир сказал удовлетворенно:
– Пусть знают! Как я – старший над всеми на своей земле, так бог мой Перун – старший над всеми богами!
– Неужели ты сам велел унизить этого жреца? – удивился Сигурд.
Владимир отрицательно покачал головой.
– Это хорошо, – одобрил нурман. – Не дело это для смертного – богов сердить. Даже слабый бог сильнее самого сильного человека.
– Это у вас так, – подал голос Добрыня. – А у нас богов много. Иных и наказать можно, если требуется. Сам подумай: кабы не мы, кто бы тогда им губы кровью мазал?

Глава седьмая
Дорога от Смоленска на Полоцк
Право и сила
Впереди, пробившись сквозь волглую морось, мелькнул желтый огонек.
– Ну слава Богу! – воскликнул Славка. – Я ж говорил тебе, Антифка: до ночи доберемся. Переночуем в тепле, горячего поедим!
– Так ночь уже, – проворчал Антиф, но с явным облегчением.
Ночевать под мокрым кустом и ему не улыбалось.
Лошади, почуяв близость жилья, тоже оживились. Бодрее зачавкали копытами по раскисшей дороге.
Вскоре всадники подъехали к невысокому (не от воев – от лихих людей) частоколу, прохлюпали немного вдоль черной стены (дорога здесь изгибалась петлей) и оказались у ворот.
Славка забарабанил по ним древком копья.
– Кого леший привел? – спустя некоторое время сипло поинтересовались с той стороны.
– Я те дам – леший! – рявкнул Славка. – А ну открывай, пока я не осерчал!
Всхлипнул засов, створка ворот со скрипом отодвинулась, и всадники въехали внутрь.
За частоколом обнаружился обширный двор, длинный дом в два этажа с башенкой и еще с пяток строений, тесно прижавшихся друг к другу. Зимы здесь – не то что в Киеве. Тепло приходится беречь. Смерды победнее и вовсе со свиньями под одной крышей обитали.
Закрытые слюдой окошки тускло светились. Особенно ярко – то, что на башенке. Его свет и заметил Славка с дороги.
Дворовые кобели с яростным лаем кинулись к всадникам. Славкин Ворон, шедший в поводу, хватанул одного за шкирку, а другому наподдал копытом. Псы брехать не перестали, но уже – с почтительных пяти шагов.
Из конюшни раздалось ответное ржание. Гостей на постоялом дворе нынче хватало.
Во дворе стоял десяток возов.
– Как бы нам на полу ночевать не пришлось, – заметил Антиф, спешиваясь и снимая с коня переметные сумы.
– Кому? Нам? Не смеши меня! Эй, хозяин, встречай! – рыкнул он и спрыгнул прямо на крыльцо.
Дверь распахнулась.
Жалобный девичий взвизг приветствовал путников.
Славка потянулся было к сабле (вдруг – тати?), но сразу уронил руку. Опасности не было. Внутри было чадно и светло. Горели факелы и огонь в большом очаге. Вкусный запах жареного мяса и свежего хлеба смешивался с привычным духом мокрой кожи и конского пота.
За четырьмя длинными столами выпивали и закусывали человек тридцать. Большинство, судя по одежде, купцы и их челядь. Эти сидели тесно. А вот за ближайшим к очагу столом просторно расположились четверо воев, судя по зброе – не из последних.
Один из них сграбастал местную девку, усадил на колени и развлекался: одной рукой мял девкину грудь, другой шарил под подолом. Эта-то девка и визжала. Обычное, в общем, дело. Для холопки-подавальщицы. Такие редко отказывают воинам. Для того их и держат, чтоб знатных гостей услаждать.
– Коней расседлать, обтереть, накормить овсом, кладь – сюда принести, – велел Славка угодливо склонившемуся (разглядел-таки смерд под мокрым плащом дорогую бронь) хозяину, а сам двинулся к тому столу, где расположились воины.
Скинув плащ, Славка уселся на скамью, снял шлем, поставил его перед собой на стол, стянул вязаный сухой подшлемник, откинул назад варяжскую косицу, пригладил отросшую щетинку на голове…
Четверо воев прекратили есть и уставились на Славку. Сластолюбивый перестал мять девку, и сама девка притихла, с надеждой уставилась на Славку. Личико ее, вполне симпатичное, было мокрехонько от слез, задравшийся подол обнажал славные белые ножки в бисерных черевичках. Раз в обувке, значит, не простая холопка. Может, дочка хозяйская?
Как вновь прибывшему, Славке полагалось поздороваться первому. Кабы не девка, он бы так и сделал. Но заплаканные глазки пробудили в Славке вполне объяснимую неприязнь к четверке воев. Не любил Славка тех, кто мучит для забавы. Коли дело требует – тогда другое дело. А для забавы терзать слабых – это подлость. Так его батя учил. И еще учил, что подлого следует проучить. Хотя если тот – в своем праве… Вот хозяин здешний помалкивает… Хотя что он может сделать против четверки воев? Посаднику полоцкому пожаловаться? Так посадник княжий далеко. А сам князь – еще дальше.
Хотя не так уж и далеко. Вот Славка – здесь. А Славка и есть – рука князя. Карающая, если понадобится…
Вычленив из четверых главного: плечистого усатого мужа, стриженного «под горшок», Славка уставился на него и весьма грубо поинтересовался:
– Чьих будешь?
– А кто ты таков, чтоб спрашивать? – Выговор усатого похож на булгарский, но не булгарский. Этакое змеиное пришипывание.
Девка, улучив миг, вывернулась из рук сластолюбивого и кинулась прочь.
Сластолюбивый дернулся было, но, повинуясь знаку усатого, остался на месте.
– Что угодно славному господину? – Хозяин постоялого двора, почуяв нехорошее, поспешил вмешаться. – Есть добрая ушица с глухарем, оленинка печеная, пироги с рыбкой…
– Неси всё, – разрешил Славка. – Вино есть?
– Нету! – Хозяин огорченно развел руками. – Пивко есть. Свежайшее, только сваренное. Медовуха, сбитень…
– Давай пиво. И комнату нам приготовь. Лучшую. Какая у тебя лучшая?
На усатого он больше не глядел. И ответом его не удостоил.
Хозяин замялся… Думал, не соврать ли? Но потом все же признался:
– Лучшая занята, благородный господин. Но есть другая, тоже очень хорошая. Я попрошу тех людей (кивок в сторону купеческой компании) освободить одну.
– Мне не нужна «тоже хорошая», – строго сказал Славка. – Мне нужна лучшая. На вот, – он бросил на стол монету – свеженький, только что отчеканенный золотой с профилем князя Владимира. – Этого хватит.
– Щедро, – недобро щурясь, процедил усатый чужеземец, глядя на вертящуюся монету.
Он был прав. За такие деньги Славка мог занять весь трактир седмицы на три и пировать целой сотней.
– Щедро, но все-таки слишком мало. Будешь спать, где положат, богатенький рус.
– А ты не лез бы в чужой разговор, бедненький не-знаю-как-тебя-зовут! – посоветовал Славка. – А то как бы тебе самому прежде времени не лечь. Да не на перину, а куда пожестче.
Чужеземец осклабился, встопорщив усы.
– За такие слова отвечать надобно, – сообщил он, для наглядности предложения погладив рукоять сабли, с которой не расстался и за трапезой.
Не то чтобы Славке уж очень хотелось драться. С большим удовольствием он сейчас перекусил бы, выпил и завалился в постель. Но отказываться от вызова – стыдно.
– А ты не из трусливых, – похвалил Славка. – Не всякий пес посмеет на варяга хвост напружить. Не всякий… только совсем глупый. Так что быть тебе, пес, бесхвостым.
Надо отдать должное четверке иноземцев: отреагировали они мгновенно.
Не успела грохнуть об пол опрокинутая скамья, а все четверо уже были на ногах с оружием наголо. Но и Славка тоже не спал: его сабля смотрела в рот усатому. Малое движение – и станет усатый одноусым. При этом Славка даже встать не потрудился. И то: пристало ли сотнику киевского князя суетиться?
Если иноземцы и хотели наброситься на Славку все разом, то воплотить это желание им помешали. Стрела с хрустом вонзилась в стол, расщепив толстую доску.
Пока шел разговор, предусмотрительный Антиф успел расчехлить лук и набросить тетиву.
Вторая стрела лежала на кибити. Черный граненый наконечник глядел в грудь усатого. Промахнуться, как и увернуться, на таком расстоянии невозможно. На усатом был пластинчатый доспех, но нет такой брони, что остановит стрелу, выпущенную из доброго степного лука с расстояния в девять шагов.
Народ, трапезничавший в зале, разделился на две неравные части. Большинство постаралось убраться подальше, но шестеро торговых людей с ближнего стола похватали сложенную у стены воинскую снасть и встали на сторону Славки.
– Не боись, поддержим, – негромко произнес старший, бородатый кривич. – Поучим наглых лехитов.
«Значит, вот кто они, – понял Славка. – Лехиты. Люди князя Мешко[64]. Того, что воевал с лютичами. Какого лешего им надо здесь, на полоцкой земле?»
– Пан Кошта! Что здесь происходит?
Сказано было по-латыни и голосом столь властным, что Славка очень удивился, когда увидел говорившего. Держась за резное перильце, сверху спускался черный монах.
– Наглый язычник желает занять наши комнаты, – тоже по-латыни (на очень скверной латыни), не поворачивая головы, процедил усатый. – Дозвольте мне его проучить, ваше преподобие!
– Как бы он тебя не проучил, – сурово произнес монах, недобрым взглядом смерив Славку, изготовившегося к выстрелу, Антифа и вооружившихся купцов. И, ломая правильную речь чуждым выговором, обратился уже прямо к Славке:
– Кто ты есть, человек, что смеет грозить послу? Твой князь тебя строго накажет!
– Я так не думаю. – Славка махнул саблей. Усатый Кошта качнулся назад, но парировать не стал. И правильно. Выпад был нацелен не на него. Кончик сабли подхватил с лехитского блюда кус жареного мяса. Славка поймал его левой рукой, откусил, прожевал не спеша, выдержал паузу, с удовольствием пронаблюдав, как стекает по лбу напряженного Кошты капелька пота…
– Я думаю, – произнес Славка неторопливо – на своей тоже весьма скверной, но вполне понятной латыни, – что человека, который назвал меня язычником, можно простить. – И, уже на родном словенском: – Ведь он сделал это по неведению. А вот того, кто угрожал оружием сотнику великого князя киевского, – Славка вновь сделал паузу, – следует наказать. И наказать примерно. Однако я склонен простить и эту обиду, если невежда склонит колено, повинится и немедленно уберется из этого дома.
– Песья кровь! – взревел усатый. – Я порежу тебя на куски!
– Банг! – Стрела, посланная Антифом, вышибла саблю из пальцев лехита.
Тот тупо уставился на собственную руку. Потом на кончик новой стрелы, чудесным образом заменившей ту, что выбила саблю.
Купцы обидно загоготали.
Черный монах, проявив необычайное проворство, кинулся вперед, оказавшись между лехитами и русами:
– Мир! Мир! – закричал он, раскинув руки. – Я платить вира за обиду.
– Вот это другое дело! – одобрил Славка, опуская саблю и вытягивая на свет золотую бляху: княжий знак с трезубцем, облекавший сотника правом говорить устами великого князя Владимира. Правда, бляху эту ему вручили для другого дела, но ведь Славка и без нее вел бы себя точно так же.
– Как старший здесь человек великого князя Владимира, а посему облеченный правом суда, я назначаю виру… – Славка сделал многозначительную паузу, – …в добрый ужин для всех нас. – Он махнул рукой, включив в это «нас» не только Антифа, но и взявших его сторону купцов. – А также лучшую постель и еще – половину серебряной марки. Полмарки – князю, остальное – нам.
– Согласен, – быстро сказал монах.
– А я – нет! – Пан Кошта вновь завладел своей саблей. – Я, благородный Кошта из Мышлиц, требую немедленной сатисфакции.
– То есть ты хочешь со мной драться? – уточнил Славка.
– Да! Здесь и сейчас!
– Не возражаю, – кивнул Славка. – Но без долга крови.
– Что? – не понял лехит.
– Если я тебя убью, то виру платить не буду, – пояснил Славка.
– Я сам тебя убью! – крикнул Кошта.
– Коли так, то виру платить не будешь ты.
– Быть по сему! – согласился лехит.
– Пан Кошта! Вы не можете драться! – вмешался монах. – Вы – мой человек! Вы клялись на распятии беречь мою жизнь, как свою!
– Клялся, – согласился лехит. – Однако твоей жизни, патер, ныне ничто не угрожает, а для меня честь дороже жизни! Я буду драться, – добавил Кошта. – Если меня убьют, старшим будешь ты, Яцек. Пойдем во двор, рус! Там просторней.
– Пойдем, – не стал возражать Славка.
Монах только и мог, что перекреститься да последовать за поединщиками.
Снаружи все так же моросил дождь. Ноги скользили по раскисшей земле. Верховые сапоги Славки были не лучшей обувью в такую погоду. Правда, и на лехите была схожая обувка: остроносая, на каблуке.
Кошта натянул на голову высокий шлем с бортиками, защищающими лицо не только от ударов, но и от дождя. В левую руку взял маленький круглый щит с острым шишом.
Славка вместо щита взял меч, прямой, обоюдоострый, германской работы, с широким долом и крепким щитком – отличную пару к доброй сабле.
Все обитатели постоялого двора высыпали наружу и глазели, забыв про дождь. Света, падающего из окон и распахнутой двери, было довольно, так что факелов зажигать не стали.
Лехит, увидев, что Славка обоерук, в восторг не пришел, но отступать ему уже было некуда.
– Назови свое имя, рус! Я хочу знать, кого убью.
– Я – Богуслав, – не стал скрывать Славка. – Возможно, я не стану тебя убивать. Боевитый холоп моему роду пригодится. Посадим тебя на какой-нибудь дальний погост. Будешь со смердов оброк собирать. Женишься, рабичичей наплодишь…
От подобной жизненной перспективы пан Кошта пришел в лютую ярость и набросился на Славку с бешенством подраненного тура.
Однако Славка туров брал не раз и знал, как с ними обходиться. Подался назад, будто испугался, пропустил мимо себя, откинувшись назад и сбив лехитскую сабельку коротким ударом меча, и тотчас хлестнул вдогонку собственной саблей. Пластинки лехитского панциря взвизгнули и прыснули сорванной чешуей. Кафтанчик пана Кошты тотчас окрасился алым.
Но рана лишь подзадорила лехита. Лихо развернувшись, он вновь налетел на Славку, так умело работая саблей и щитом, что варягу пришлось отступать уже не притворно. Кабы не рана лехита, славный мог бы выйти бой, потому что пан Кошта оказался бойцом не из последних, а Славка был голоден и утомлен переходом.
Однако вскоре потеря крови и неизбежная скованность пораненных мышц замедлили движения лехита, и Славке уже ничего не стоило бы отправить противника за Кромку. Однако, если бы Богуслав хотел лехита убить, он сделал бы это первым ударом.
Слова о том, что лехиты – послы, не прошли мимо его внимания. Убивать же посланников – стыдное дело. Даже если они сами нарываются.
Но заканчивать надо. Жесткий отбив мечом, удар саблей сверху, наискось. Пан Кошта вскинул вверх щит… И носок верхового сапога Славки угодил лехиту под колено.
Нога гордого пана подвернулась, и он всей спиной рухнул в грязь. Подняться пану Коште не хватило прыти. Славка наступил лехиту на правое запястье, ударом меча вышиб щит, а саблей тихонько потрогал лехитово горло пониже подбородочного ремня.
– Сдаешься?
– Режь! – с ненавистью выдохнул пан Кошта.
Спутники пана Кошты мрачно глядели на Славку, но вмешаться не пытались. Бой был честным, да и сила была не на их стороне.
– Погоди, благородный воин! Я готов купить жизнь этого человека!
Как и предполагал Славка, черный монах не остался равнодушным.
– Хороший холоп стоит недешево, – заметил Славка.
Пан Кошта зарычал медведем, дернулся. Но силы у него были не медвежьи, а весу в бронном Славке – за семь пудов. Так что лехит лишь еще больше перемазался в грязи.
– Две серебряные марки! – предложил монах.
Цена была невелика. Две марки – это чуть больше гривны. Однако Славка торговаться не стал. Все равно не выйдет из Кошты доброго холопа. Такой скорее зарежется, чем наденет ярмо.
– Две, – согласился он. – И еще полмарки – вира князю. Антиф, прими деньги.
Когда тугой мешочек сменил хозяина, Славка убрал свой клинок, вынул из онемевших пальцев лехита саблю, подрезал пояс пана Кошты и сдернул его вместе со всем содержимым и навешанным. Он был в своем праве: монах выкупил жизнь своего человека, но не его имущество.
– Перевяжите его и убирайтесь, – велел Славка, отступая от поверженного противника.
Друзья пана Кошты тут же кинулись к нему, подняли, поволокли в дом.
– Как понимать твои слова? – спросил монах.
– Так и понимать, – на Славку вдруг навалилась усталость. – Перевяжите и уезжайте. Вон телега пустая стоит. Поговорите с хозяином – может, уступит за хорошую цену.
– Разве это по-христиански? – Монах перешел на латынь. – Этот человек ранен. Неужели благородный победитель, аки добрый самаритянин, не явит милосердия?
– Не явит, – буркнул по-словенски Славка. – Нечего было за саблю хвататься. Благодари Бога, что я не просек ему хребет. А ты, патер, лучше присматривай за своими людьми. По нашей Правде, если кто вольную девку иль жену ссильничает, повинен смерти.
– Это ты к чему?
– К тому, что присматривай за своими людьми получше! – рявкнул Славка.
И, не желая более болтать, двинулся к столу, где проворный хозяин уже понаставил горячих кушаний.
Лехиты покинули постоялый двор раньше, чем Славка с Антифом закончили трапезу.
Дружки пана Кошты молча положили к Славкиным ногам прорубленную бронь, шлем и щит проигравшего. И отбыли.
Хозяин, очень довольный результатом: избавился от опасных постояльцев (заплачено было вперед) и продал с наваром старую телегу, – вился ужом, стараясь угодить Славке. Даже намекал, что при хорошей оплате (золотой, брошенный щедрой Славкиной рукой, своевременно прибрал Антиф), его дочка, невинная девица, может оказаться в Славкиной постели.
Зря намекал. Славка осерчал и заплатил вдвое меньше, чем намеревался. Да еще горячую воду потребовал – помыться.
А дочка, та самая девка, которую мацал лехит, к Славке и так пришла. Кто бы сомневался?
Вот только насчет невинности папаша ее… напутал.
Ну так натоптанной дорожкой по чужому полю ходить – еще и удобнее.

Глава восьмая
Бывшая вотчина князя Роговолта
Сила и право
К Полоцку добрались после полудня.
Не без облегчения – последние два поприща Славка время от времени чувствовал чужой пригляд. Может, местные тати, может, кто из обиженных лехитов увязался. Посему ни он, ни Антиф броней не снимали, ехали на боевых конях и тетивы держали на луках.
Сторожиться для воина, конечно, дело привычное. Но немного утомляет. Так что Полоцку – обрадовались.
Завоеватели уже успели выправить порушенное при осаде, и бывший стольный град Роговолта вновь встал грозно и крепко. Вот только хозяева у него теперь другие.
Обгоняя возы и смердов, поспешно уступающих дорогу гридням, Славка и Антиф бодрой рысью подъехали к городу.
В воротах, как и положено, стояла стража: проверяли, кто что везет, взимали въездную пошлину и мыто князю.
Славка распахнул плащ, чтоб виден был его золоченый пояс – принадлежность старшей гриди. И послал коня вперед, твердо уверенный, что задержать его полоцкая стража и не подумает.
Однако ошибся. Потому что не признал своего давнего недруга. А он – тут как тут.
Скегги-Шепелявый опознал Богуслава тотчас.
Скегги дважды встречался со Славкой. В последний раз – когда Славка тайком пробрался в горницу Рогнеды. В тот раз Скегги «повезло» схлопотать стрелу в плечо. Рана не опасная, но неудобная. Пришлось Скегги покинуть хирд и остаться здесь, в Полоцке. Ярл Сигурд ушел на Киев без него. Обидно! Так обидно, что на золотой пояс варяга Скегги даже не взглянул.
– А ну стой! – закричал нурман, хватая Славкиного Ворона за узду. – А ну стой, Роговолтов прихвостень!
Вот это он сделал зря. Хватать за узду боевого коня – все равно что у волкодава мясо из пасти выдирать. Ворон вскинулся, выбросил копыто – и нурман покатился по земле. Остальные стражи вмиг ощетинились оружием, хотя нападать не спешили: эти заметили и пояс, и по-княжьи богатую бронь.
Славка ленивым движением вытянул из-за пазухи золотую бляху с княжьим трезубцем:
– Старшего сюда!
– Проводи меня в терем, – приказал он подбежавшему десятнику. – А ты, нурман, – Славка слегка наклонился, чтобы скрючившийся от боли Скегги его услышал: – Ты, нурман, если на меня в обиде, ты только скажи.
Скегги промолчал, лишь проводил Славку полным ненависти взглядом.
Наместник Владимира в Полоцке, старый соратник Владимира Лунд принял Богуслава не откладывая. Если он и узнал в Славке гридня, который доставил им немало неприятностей во время взятия Полоцка, то виду не подал.
После обмена положенными приветствиями Славка сообщил о цели своего приезда.
– Вот это доброе дело! – обрадовался Лунд. – Забирай ее, сотник, поскорее. Допекла меня эта княгиня-полонянка – терпения моего больше нет! Вот пообедаешь – и сразу забирай!
– Погоди, наместник! – возразил изрядно удивленный таким предложением Славка. – Ей ведь собраться надо и княжичу всё в дорогу собрать. Да и тебе время потребуется, чтоб охрану нам подобающую составить.
– А твои вои? Что, мало их? – спросил Лунд.
– А мои вои – я сам да друг мой, – сообщил Славка.
– А я думал, ты со своей сотней прибыл, – огорчился Лунд. – Рисковал ты, сотник. На дорогах наших нынче неспокойно. Что ж князь тебе воев не дал?
– Это не моего ума дело. – Славка, естественно, не стал говорить, что исключительно собственное желание поскорее увидеть Рогнеду заставило его отказаться от сопровождения. – Как видишь, мы здесь, и в целости.
Будь Славкина воля, он бы рискнул обойтись без чужих дружинников. Путешествовать сам-на-сам с Рогнедой (верный друг Антиф – свой, не проболтается)… О чем еще можно мечтать?
Но Лунд всё равно не отпустит княгиню без сопровождения. И даже не из-за разбойников. Для многих кривичей не Владимир, а Рогнеда – законная правительница Полоцка. Попади она в руки уцелевших сторонников Роговолта – тотчас новая война начнется. Полоцк – лакомый кусок не только для Киева. Тот же лехитский конунг Мешко с удовольствием возьмет его под себя. Да мало ли врагов у Владимира? Все они охотно объединятся вокруг Рогнеды. А случись что с маленьким Вышеславом, сыном покойной Олавы, и сын Рогнеды станет ближайшим наследником самого Владимира…
Нет, без надлежащей охраны Лунд княгиню не отпустит. По тому, как нахмурился и зашевелил губами Лунд, Славка сразу понял, что наместник прикидывает: сколько дружинников можно отправить с Рогнедой.
– Ага, – наконец изрек наместник-свей. – Дам тебе полусотню воев и большую лодью. Еще кнорр Хривлы с вами пойдет.
Что ж – водой идти, это понятно. С княжной, дитём и своркой девок-прислужниц посуху – долго и хлопотно. А вот кнорр…
– Кнорр-то зачем? – удивился Славка.
– Затем, что Хривла и так в Киев собирался. Наш конунг Вальдамар обещал ему городок на юге подарить и землю хорошую.
– За что такая щедрость? – полюбопытствовал Славка.
Лунд глянул строго на Славку – хоть снизу вверх (наместник был на полголовы ниже Славки), но – будто свысока.
– Ты, сотник, еще по гусям тупыми стрелами пулял, когда мы с конунгом в вики ходили. И Хривла – с нами.
– Понятно, – кивнул Славка. – Воинское братство – это святое, – и погладил выбритую вчера (к Полоцку) голову.
Лунд усмехнулся, уже вполне дружелюбно. Сам он был – свей. Хривла – дан. Однако прежняя вражда между скандинавами и варягами иссякла. Все они стали русами – чатью и ратью великого киевского князя.
* * *– Здрав будь, сотник Богуслав.
Рогнеда изменилась. Очень. Встреть ее Славка где-нибудь на торжище – не узнал бы. Тяжелый шаг, бледное суровое лицо, выглядывающее из шелкового куколя. На голове – соболья шапка, поверх меха – толстый серебряный обруч. Корона. Платье тяжелое, затканное золотыми и серебряными птицами, шитое жемчугом – до пола. Рукава широкие, с обережным шитьем серебряной канителью. Такое платье потяжелей, чем Славкина бронь. Потому и держится княгиня очень прямо, а двигается осторожно, маленькими шажками.
Нет, не к такой Рогнеде спешил Славка…
– Хорошо ли доехал? Не тревожили разбойные люди?
За спиной Рогнеды – строй девичий: впереди те, что одеты побогаче: дочери лучших полоцких людей, за ними – служанки-холопки. Княгиня впереди – как воевода.
– Не случилось, светлейшая княгиня. Скучно ехали, – Славка сверкнул улыбкой.
Показалось иль нет, что уголки рта Рогнеды дрогнули?
– А я слыхала: повздорил ты с лехитскими послами…
Лунд за спиной Славки громко засопел. Удивился.
Вот, значит, как: Рогнеда новости узнает быстрей, чем княжий наместник.
– Да разве ж это – повздорил? Так, поучил немного. Невоспитанные люди. Обычаев наших не ведают, закон не чтят. Не могу же я, княжий дружинник, мимо пройти да отвернуться. Рассказать, как дело было?
– Мужу моему расскажешь, – строго произнесла Рогнеда. – А пока отдыхай, сотник. Сборы мои будут небыстрыми. В первый раз землю свою покидаю. Вечером зайдешь ко мне. Послушаю, как живут у вас, в Киеве.
Шевельнула рукавом, две девки подскочили, подхватили под руки, повели прочь из палаты.
Лунд вздохнул. С облегчением. Пожаловался:
– Трудно мне здесь, сотник.
– Не любит тебя люд полоцкий?
Лунд щелкнул пальцами. Теремная девка поднесла ему чашу с пивом. Такую же подали и Славке. Дорогая чаша – из синего заморского стекла. А пиво – так себе.
Лунд выпил, рыгнул, кинул чашу в руки прислужницы.
– Не любят, – согласился он. – Так это дело обычное. Кто ж победителей любит? Ропщут. Козни строят мелкие. У меня дня три назад хирдманн пропал. Ушел в город и не вернулся.
– Может, загулял?
– Может, и загулял. Только этот – уже третий загулявший. А мне даже виру не взять. Собрал старшину здешнюю, говорю: выдайте злодеев. А они мне нагло так отвечают: какие злодеи? Сбежали твои люди. Пограбить отправились, как у вас в обычае.
Лунд сжал оголовье меча.
– Будь моя воля, – процедил он, – взял бы по жребию кого-нибудь из городской старшины да и казнил показательно. За первого. А за второго – пятерых. Тогда б и третьего не было.
– Без вины взять? – Богуслав покачал головой. – У нас такое – не в обычае. Владимир не одобрил бы.
– Конунг одобрил бы порядок. Полоцк – не вольный Новгород. Он теперь – княжья земля. Город на клинок взят, так что люди, что живы остались, считай, рабы княжьи. А наглости – будто сами князья. Намотал бы одному-другому кишки на кол, глядишь, и поняли бы, у кого теперь власть.
– Ну так почему ж не намотал?
– Княгиня, – буркнул Лунд. – Увози ты ее скорей, сотник. Пока она здесь, покоя не будет. Нутром чую: люд здешний только и думает, как бы взбунтоваться. А Рогнеда – законная наследница Роговолта.
– Наш князь – его наследник, – возразил Славка. – И по праву крови,[65] и по праву брака.
– Есть только одно право, – сказал свей. – Право силы. У меня в хирде – двести мечей. Еще триста – сброд здешний. Из тех, что с конунгом пришли. Моих – не любят. Друг друга – тоже. Только и держит, что полоцкие всех нас ненавидят еще больше. Так что сила пока – за мной. – И спросил внезапно: – Лехитов ты убил?
– Как можно! – Славка даже удивился. – Послы. В Киев к князю идут. Один сдуру на меня полез. Я ему кровь пустил, но добивать не стал. Монашек, что у них главный, его выкупил.
– Жаль, что не добил, – проворчал Лунд. – Лучше бы всех их – волкам на поживу. Послы эти десять дней тут терлись. Послы! Я им – пир устроил, а они даже не отдарились. С княгиней монашек этот раз пять встречался. Диадему ей поднес. Парчу да каменья красные. Мне – ничего. И после пира ко мне – ни ногой. С местными боярами-недобитками больше пива выпили, чем у меня на пиру. О чем им с княгиней говорить? А уж с местными – тем более! К князю едут – со мной должны беседовать. Я тут – рука княжья!
– Да ладно! – успокаивающе произнес Славка. – Было бы настоящее посольство – из людей нарочитых, тогда другое дело. А это так, мелочь. И главный над ними – монах. Тебе они – не ровня.
– А княгине, значит, ровня? – оскалился Лунд. – Ты сам здешний, сотник. Тебя с виду от кривича и не отличишь. Но ты – воин. Я помню, как ты с нами дрался, когда Полоцк брали. Был враг, теперь – друг. Конунг тебя поднял. Значит – достоин. Я тебе так скажу, сотник: очень хорошо, что конунг Роговолтову дочь к себе забирает. Я каждую ночь, как спать ложусь, думаю: вот найдется среди полочан добрый воин, вроде тебя, и объявит, что берет Рогнеду от Владимира себе в жены. И будет бунт. Потому что за Рогнедой местные – пойдут. Уверен. Даже если и усмирим бунтовщиков – всё равно конунг не похвалит. А если не усмирим…
– Тогда придет Владимир с ратью, – перебил Лунда Славка. – И сровняет Полоцк с землей.
– Он придет – а тут уже лехитское войско сидит. От Гнездно досюда не дальше, чем от Киева. Пойдем, сотник, выпьем да перекусим. Ты приехал, так что теперь тревоги мои – дело прошлое.
Сказал так Лунд, однако незаметно было, чтобы тревоги его грызть перестали.
И за трапезой наместник полоцкий не переставал жаловаться:
– Неспокойно в княжестве, сотник, ох, неспокойно. В самом городе моя власть еще держится, на реке – тоже. А вот в лесах – каждый сам себе хозяин. Лесовики дань не несут. Погосты[66] пусты.
Людей за мытом посылал – ни людей, ни мыта. По дорогам меньше чем полусотней ехать – опасно. Народец в обозы сбивается. Что вы вдвоем дошли – удача немалая.
– Бог хранил. – Антиф, сидевший по правую руку Славки, перекрестился.
– О! Да этот гридь – ромейской веры! – зычно удивился приглашенный на пиршество и уже порядком набравшийся дан Хривла. – А мне врали, что Владимир всех христиан из Киева повывел. Один отец твой, Богуслав, да родичи его и остались. Или вы – сродники?
– Побратимы. – Славка приобнял за плечи напрягшегося Антифа.
– Это хорошо! – одобрил Хривла. Поднялся, вздел полный пива рог и возгласил:
Коль в секирном звоне,В танце стрел кровавомБрата брат отыщет,Крепче нет союза,Радости нет больше,Чем тростник валькирийВыкосить мечами,Вранам снедь готовя,Вместе с побратимом!Осушил рог досуха, грянул его об пол… И сам грянулся – лицом в блюдо с жареными куропатками.
– Добрая виса! – сказал Лунд по-свейски. – И воин добрый. Жаль мне его отпускать. Сколько мы с ним прошли вместе… С ним и конунгом нашим Вальдамаром. – Наместник с удовольствием окунулся в воспоминания: – Вот однажды пришли мы с конунгом нашим да ярлом Дагмаром в шесть кораблей на землю франков…
* * *Сидели долго. Лунд всё рассказывал и рассказывал. А речь его становилась всё невнятнее…
Славка на пиво не очень налегал. Как чувствовал.
Едва разошлись по покоям, едва лишь закрыл Славка за собой двери, как в них негромко постучали.
Девка. Славка подумал: Лунд прислал. Симпатичная девка. Даже чем-то на Рогнеду похожа. Но – не Рогнеда.
– Прочь, – сказал он равнодушно. – Ты мне не нужна.
Девка не обиделась. Оглянулась по сторонам опасливо, шепнула:
– Княгиня зовет. Ступай за мной.
И заторопилась по коридору. Славке ничего не оставалось, как последовать за ней.
Идти к новой Рогнеде было ему страшновато. Он любил… Но ее ли? Что осталось в надменной правительнице от той жаркой юницы, что обнимала его в страшное время осады?
В покои Славка вошел один. Девка постучала хитрым стуком и толкнула Славку к дверям.
Затворив за собой двери, Славка на несколько мгновений замер, прислушиваясь и принюхиваясь. По извечной привычке воина. Пахло в покоях сладко. Благовониями, женщиной, грудным молоком. Дыхание слышалось лишь одно: быстрое, прерывистое. Беспокойное. А вот голос, который окликнул Славку, прозвучал ровно, даже насмешливо.
– Чего испугался, гридь? Засады здесь нет, только мы.
Не колеблясь более, Славка откинул парчу, разделявшую покои и альков.
Недолго он удивлялся этому «мы». На краю широкого ложа сидела Рогнеда. Простоволосая, в длинной рубахе из паволоки с красной обережной вышивкой. Очень красивая, совсем не суровая, а мягкая и теплая даже с виду. Рядом, в резной люльке под крохотным балдахинчиком спал младенец.
Рогнеда встала, откинула голову, пропустила пальцы сквозь густые золотистые волосы…
Нет, она все-таки изменилась. Округлилась по-женски, налилась молочной белизной, бедра стали шире и тяжелее. Только маленькие ножки остались такими же маленькими.
Рогнеда замерла с поднятыми руками, тяжелая грудь приподнялась, губки раскрылись…
Внезапно Славка догадался: она так же тревожится, как и он. Не уверена в своей красоте, не знает, как отнесется к ней Славка теперь…
Славка сразу успокоился. Рогнеда больше не была неприступной княгиней. Она – просто женщина. Его женщина.
Славка улыбнулся как умел – неотразимо, шагнул назад (занавес упал, разделив их ненадолго), задвинул засов, вновь откинул парчу, подхватил свою любимую, прижал к груди…
– Погоди, – прошептала Рогнеда, оттолкнув Славкины нетерпеливые руки. – Взгляни сначала…
И откинула балдахинчик с люльки.
Внутри, уютно свернувшись, спал младенец. Обычный младенец, крепенький, розовый, с белыми кудряшками. Младенец как младенец. Здоровый с виду, но совсем обычный. И не скажешь, что княжич.
– Твой сын! – с гордостью сообщила Рогнеда. – Изяслав!
Славка присмотрелся внимательнее. Нет, никакого сходства между собой и малышом не уловил. Но спорить не стал – матери виднее.
– Не проснется? – спросил Славка. Как обращаться с младенцами, он не знал. Да и ни к чему. Женское дело.
– Нет. Я ему отвару дала сонного, – подняла на Славку сияющие глаза. – Эта ночь – наша. Только наша.
Набросила балдахинчик, схватила Славку за отворот рубахи:
– Ладо мой! Возьми же меня! Скорей!
И Славка взял ее. Сразу. Не раздеваясь. Опрокинул на край ложа, задрал рубаху с вышивкой, распустил гашник, подхватил под белые колени, и стало ему так сладко, как давно не было. Рогнеда тихонько постанывала, запутавшись пальцами в Славкиных волосах, вздрагивала всем телом, тянулась навстречу…
– Тебе хорошо? – спросила она, когда Славка, расслабившись, перевернулся на спину, потянув ее за собой.
– Да, очень, – шепнул Славка в мягкое ушко. – Но тебе будет еще лучше…
И не обманул. Помог ей снять измятую рубаху, разделся сам, задул огоньки изложниц и насладился Рогнедой сполна. Каждым изгибом, каждой складочкой, ямкой. Сначала неторопливо и бережно, потом – сильно и страстно, наконец – жадно и нетерпеливо, почти грубо, так, чтобы любимая до дна прочувствовала его силу и растворилась в ней, забыла обо всем… Как и он сам.
Славка ушел от княгини задолго до того, как небо за слюдяным окошком начало сереть. Следовало соблюдать осторожность.
Великий князь Владимир легко относился к брачным узам. Если речь шла о нем самом. Вряд ли он так же спокойно принял бы измену собственной жены. А уж узнай он о том, что его сын – может быть, и не его, – тогда ни Славке, ни Рогнеде не сносить головы.
Впрочем, о последнем великий князь догадался бы лишь в том случае, если бы узнал, что невинная девица, которой он овладел в день взятия Полоцка, – не осиротевшая княжна, а ее холопка.
Укладываясь в собственную постель, Славка чувствовал бы себя совершенно счастливым, если бы не тихое ворчание возмущенной совести. Все-таки он предал своего князя. Хотя… Было у Славки и чем оправдаться.
Всё же он был с Рогнедой раньше Владимира и по собственному ее желанию. А если у возлегшей с воином, но позже венчавшейся с другим девицы рождается ребенок, то по законам Рода отцом его считается законный муж, а не заезжий добрый молодец. Так, дочка Славкиной полюбовницы Ульки, рожденная через два месяца после брака, по закону и обычаю считается не Славкиной дщерью, а – ее мужа Юнея. Узнав об этом событии, Славка не преминул отправить в Смоленск дорогой подарок. Подарок приняли и поблагодарили. Всё было правильно.
С другой же стороны, языческий брак полоцкой княжны и убийцы ее родичей (обычное дело в окружающем Славку мире), с позиции христианской, не значил ровным счетом ничего. Так же, впрочем, как и присяга, которую принес Славка великому князю: клятва верности варяга – варягу. Иное дело, что для самого Славки варяжская клятва значила немало. Изменить князю на поле боя он и помыслить не мог. А коли речь идет о любовном споре, то тут другой обычай. За бесчестье муж вправе и жену наказать, и ее полюбовника. И виру взять хоть серебром, хоть кровью. Надо сказать, что охочий до чужих жен Владимир тоже, бывало, платил отступное. То есть не платил (князь все же), а одаривал. Хотя уж его-то на поединок вызвать мало кто рискнул бы. Изрядно умел Владимир Святославович на мечах. Да и боги, удача то есть, на его стороне. Князь!
Но в споре из-за Рогнеды обидчиком выходил как раз Славка. И он очень сильно сомневался, что Владимир станет с ним биться. Узнал бы он о связи сотника и княгини, попросту отдал бы прелюбодеев палачу.
Такой исход Славку категорически не устраивал. А поскольку отказываться от Рогнеды Богуслав тоже не намерен, то придется великому князю побыть в неведении.

Глава девятая,
в которой Богуславу все-таки приходится выйти на поединок
День прошел в заботах. Славка готовился к походу в Киев: осматривал кнорр Хривлы и лодью, которую выделил Лунд. Нашел корабли вполне подходящими. Кроме лодьи наместник полоцкий предоставил Славке полусотню воев. Вои были – так себе. Лучшего из них Славка в бытность безусым отроком уделал бы одной рукой. Не дружинники. Ополченцы. Глупое мясо. Опивки сборной Владимировой рати, когда-то бравшей Полоцк. Оружные смерды. Разноплеменный сброд: меряне, чудины, водь, даже невесть как забредший в чужие края охотник-бодрич…
Единственная причина, по которой Лунд их кормил и жаловал: что пришли они из чужих краев и с кривичами сговориться никак не могли.
Славка высказал свое недовольство Лунду, но наместник не внял. Тоже понятно. У него каждый умелый дружинник – на счету.
Других нет, заявил Славке Лунд и обратил внимание на то, что все приданные вои – мужи крепкие и грести умеют хорошо. А если издали взглянуть, то и не поймешь, кто у Богуслава будет весла ворочать. Сочтут возможные недруги щиты да шеломы, решат, что имеют дело с немалой дружиной, – и в драку не полезут. А если все же полезут, так тут пособит Владимиров давний соратник Хривла.
С даном на кнорре пойдут одиннадцать матерых викингов и еще семеро пусть молодых, но по крови – тоже скандинавов. А это многое значит.
Так что Славка хоть и побурчал по поводу своих новых воев, но в основном – для порядка. На такой отряд ни одна разбойничья шайка напасть не рискнет. А рискнет – так там же вся и ляжет. Разбойники – не гридь. Умения воинского у них не больше, чем у мерян-водян Славкиных.
– Зато кормчего я тебе даю умелого и славного, – порадовал наместник Славку. – Десятника моего, Кведульва Мокрую Спину. Надежный воин. Вместе с конунгом нашим не раз в вики ходил.
«Еще один старый хирдманн Владимира, рассчитывающий на благодарность князя», – подумал Славка. И ошибся. Отчасти.
Кведульв Мокрая Спина оказался довольно молодым. И – крутого нрава, как вскоре выяснилось.
Помимо воинского отряда и припасов на лодье следовало разместить Рогнедину челядь и ее немалое имущество. С полудня взмыленные холопы и холопки под личным присмотром княгини принялись загружать Рогнедино богатство.
Тут-то кормчий и показал себя, свернув пару носов и повыкидывав обратно на причал большую часть Рогнединой клади. Взбешенная княгиня примчалась на берег и в ярости велела холопам скрутить кормчего и отколошматить палками.
Тут бы холопам и конец пришел, потому что Кведульв обнажил меч и с добродушной улыбочкой пообещал организовать полоцким воронам скорую и обильную поживу.
Холопов эта улыбочка не обманула. Всем ведомо: если нурман улыбается, значит, крови будет много – и крови не нурманской.
Пришлось вмешаться Славке. Кое-как он успокоил и княгиню, и кормчего. Первой пообещал, что возьмет на борт всё, что можно. Второму – что не позволит пустить лодью на дно грудой тяжеленных сундуков.
Но присматривать за погрузкой Славке пришлось лично. И удовольствия это ему не доставило.
Вот посреди этих малоприятных хлопот к Славке и подошел его давешний недруг. Нурман Скегги.
– Что тебе надо? – раздраженно бросил Славка, только что разделавшийся с очередным сундуком.
– Ох и грозен ты, варяг, – Скегги ухмыльнулся. – Не хочешь ли отойти в сторонку? Разговор у нас будет – не для чужих ушей.
Голос у нурмана противный, шепелявый.
Передние зубы еще в юности Скегги франк вышиб краем щита.
Голос противный, но вид чересчур самоуверенный.
Славка насторожился.
Отошли.
– Говорят, отец твой – самый богатый человек в Киеве, – начал Скегги. – Правду говорят?
– А тебе какое дело? – бросил Славка.
– Я кое-что видел, – сообщил Скегги.
– Что ты видел?
– То, что я видел, стоит десять марок серебром.
– Да ну?
– Не веришь, – констатировал Скегги. – А между тем если я расскажу кому-то еще, то моя история обойдется тебе намного дороже.
– От меня ты не получишь ни куны! – отрезал Славка.
– Что ж, тогда я предложу свой товар другому купцу. Для начала – княгине Рогнеде. Сдается мне, она не станет жалеть серебра, ведь, если ее муж узнает о том, что кое-кто помогает ему в постельных делах, он очень рассердится. А когда конунг Вальдамар сердится, это очень неприятно для тех, на кого падает тяжесть его гнева.
– Тебе бы саги сочинять, нурман, – произнес Славка.
Ни один мускул не дрогнул на его лице.
– Коли так, то не хочешь ли послушать сагу о себе? – предложил нурман. – Сагу, которая начнется с того, что один блудливый варяг проник в опочивальню супруги своего конунга и провел с ней ночь?
– Неплохое начало, – похвалил Славка.
С каким удовольствием он бы сейчас выхватил саблю и сделал из одного целого нурмана двух полунурманчиков. Но – нельзя. Неизвестно, кому чертов Скегги успел рассказать о том, что видел.
– Окончание тоже будет неплохим, – заверил Скегги. – Думаю, неверную жену конунг просто размечет конями, а вот для изменника он наверняка придумает что-то особенное. Ну как, стоит моя сага десяти марок серебром?
Славка задумался. Эта сволочь следила за ним. Но все, что он мог видеть, это то, как Славка вошел в покои Рогнеды. И как он их покинул.
– Жаль Рогнеду, – притворно вздохнул Скегги. – Эта женщина – настоящий огонь. Такой женщине трудно без мужской ласки… Но конунг вряд ли станет ее жалеть.
– Что бы ты ни болтал, нурман, кто тебе поверит? – спокойно произнес Славка.
Точно. Вряд ли у Скегги найдутся свидетели. Слово Славки – против слова нурмана. Нурмана, которого Славка изобидел у всех на глазах.
В таких случаях и у варягов, и у нурманов всё решает хольмганг. В том, что он сильнее викинга на любом оружии, Славка не сомневался.
– Думаешь, у меня нет видаков? – Скегги ухмыльнулся еще гнуснее. – Ошибаешься, варяг. Они – есть. Если я пойду к Лунду, он не оставит без внимания мои слова. Наказать тебя или Рогнеду – не в его власти. Зато он может взять кое-кого из трэллек жены конунга и поговорить с ними. Как думаешь, варяг, долго ли ему придется их уговаривать сказать правду?
Да, об этом Славка не подумал. Скегги, да пожрут псы его печень, наверняка видел девку, которая приходила за Славкой. И неизвестно, кто еще из челяди княгини знает о прошлой ночи. Владимир, может, и не поверил бы, но Лунд Рогнеду ненавидит. Если он спросит, то получит именно тот ответ, который хочет получить. Викинги умеют развязывать языки матерым воям. Не то что теремным девкам.
Надо решать быстро. На них уже обратили внимание. Двое нурманов из собственного хирда Лунда. Судя по рожам, им было очень даже интересно, о чем может говорить публично обиженный Славкой Скегги со своим обидчиком.
Мысль пришла мгновенно. И, как показалось Славке, мысль удачная.
– Серебра хочешь? – громко, так, чтобы его услышали многие, произнес Славка.
– Хочу, – подтвердил Скегги.
– Значит, если я дам тебе серебро, то ничего худого обо мне ты более не скажешь?
– Не скажу, – охотно согласился Скегги. Хотя Славка ничуть не сомневался, что десять марок – только начало. Такому ублюдку только слабость покажи: не успокоится, пока не оберет дочиста.
– Что ж, – так же громко сказал Славка. – Ты, Скегги, назвал меня прихвостнем Роговолта. Обиды в этом я не вижу. Роговолт был славным князем, и служить ему было бы не зазорно. Но мало ли что еще сболтнет твой поганый язык?
Скегги ощерился. Понял, что дело пошло не совсем так, как он рассчитывал.
– Может, и впрямь дать тебе серебро? – продолжал Славка. – А то мало ли что ты наболтаешь? А, Скегги? Скажешь, что я замышлял убить наместника? Или обесчестить княгиню? Ты ведь не станешь молчать, верно, Скегги?
– Не стану! – злобно прошипел Скегги. – Даже и не надейся! Всем расскажу о твоих изменах!
– Я в этом и не сомневался, – спокойно сказал Славка.
Вокруг них уже собралась небольшая толпа. Дружинники, теремная чать, любопытствующий купчик, привезший в Детинец фураж для лошадей…
– Не хотелось бы мне ссориться с наместником Лундом из-за такого, как ты… – будто колеблясь, произнес Славка. – Но ведь и Лунд не заставит тебя проглотить ту хулу, что ты изольешь на меня?
– Никто не заткнет мне рот, рус! Никто! Я самому конунгу!.. Позор…
Когда Скегги кричал, голос его становился еще более невнятным. Однако заткнуть нурмана все равно было нужно.
Славка коротко, без замаха врезал Скегги в подбородок. Казалось бы, не очень сильно, но бить Славку учил отец, а отец был способен свалить с ног любого новгородца. Так что Славка не оплошал. Скегги грянулся оземь да так и остался лежать.
Нурманы кинулись было на помощь своему соратнику, но, увидев, что рус не собирается добивать Скегги, остановились.
Скегги ворочался на земле, пытаясь подняться. Изо рта его текла кровь. Видно, язык прикусил.
– Зря ты, сучий выкидыш, князя нашего вспомнил, – мягко произнес Славка. – Мою обиду я бы тебе, может, и простил. Собака лает, ветер носит… Но теперь мне придется тебя убить.
Скегги с трудом встал на ноги, зарычал невнятно. Кровь и слюни текли по его подбородку.
Славка ждал, когда нурман схватится за меч. Тут бы Славка его и срубил.
Скегги сдержался. Сообразил, что сейчас лучше не лезть на Славку. Но оставлять такую обиду нельзя. Позорно.
– Хольмганг, – яростно прохрипел Скегги. – Завтра.
– Нет, – качнул головой Славка. – Завтра мы уходим. Сегодня. Выбирай, как ты умрешь, отродье Локи!
– Ты умрешь! – Скегги уже взял себя в руки, лишь глаза горели от ненависти. – Хольмганг. На ножах. На бревне.
И захохотал, глядя на изумленного Славку.
Взбешенный Лунд (чем бы ни кончился хольмганг, он неизменно оставался в проигрыше) отказался быть судьей, зато пообещал содрать с победителя полновесное головное: сорок гривен, если будет убит Скегги, и восемьдесят – если нурман прирежет княжьего сотника. Надеялся, что корысть остановит хотя бы зачинщика Скегги. Нурман задумался…
– Может – по варяжской Правде сойдетесь? – предложил Антиф, взявшийся договариваться о том, как пойдет поединок.
Скегги задумался… Если они будут биться на перекрестке, в полном вооружении, то победителю достанется бронь и оружие проигравшего.
Одна только кольчужка сына богатого боярина Серегея тянула на пятьдесят марок серебром[67]…
Но разумность нурмана все же перевесила его жадность. Скегги мотнул головой. На мечах против ненавистного киевлянина Скегги не выстоит.
– Ты обязательно должен драться? – спросила Рогнеда в краткий миг, когда они остались наедине. – Скажи только – и я попрошу Лунда посадить забияку в поруб до нашего ухода.
– Я должен его убить, – хмуро произнес Славка. – Я сам вынудил его бросить мне вызов. Он знает.
Рогнеда поняла.
– Ты справишься с ним?
– Справлюсь! – твердо сказал Славка и улыбнулся ободряюще: – Даже в Киеве не много воинов, которые могут пустить мне кровь.
Славка не стал уточнять, что речь идет об обычном поединке. Бревно же давало серьезное преимущество Скегги. Нурманы скачут и дерутся на бревнах с детских лет. Очень полезный навык для морской битвы. Любой из них может легко перебежать по веслу на чужой корабль даже при не очень спокойном море. Славка в детстве тоже научился бегать и прыгать по бревнам. Лет десять назад, во времена его обучения в детских. Однако Славка не сомневался, что по части удержания равновесия ничуть не уступит нурману. Он мог сто ударов сердца простоять на спине скачущей лошади, а бревно уж точно никуда не поскачет.
Бревно – пятисаженный неошкуренный сосновый ствол с обрубленными ветками и вершиной – установили на высоте четырех локтей от земли. Если упавший мог самостоятельно взобраться наверх, то поединок продолжался. Если не мог – считался проигравшим и, по установленным правилам, жизнь его принадлежала победителю. А тот уж сам решал: добить ли противника или взять выкуп.
Поглядеть на хольмганг собралась тысячная толпа. В первых рядах – дружина и именитые люди, подальше – простые полочане.
Судил поединок Хривла. Задача судьи была проста: не допустить вмешательства посторонних.
Вооружился Славка легким чуть изогнутым ножом иноземной восточной ковки. Резать таким ножом было легче и удобнее, чем колоть. У Скегги нож был прямой и подлиннее. Вроде бы – преимущество. Однако Славка приготовил врагу подарок – поддел под верхнюю рубаху кольчугу. Весит она не много, а секущий или средней силы колющий удар выдержит.
Поединщики подошли к разным концам бревна, изготовились. Оба были босиком: так легче удерживаться на бревне. По команде судьи поединщики, подпрыгнув, ухватились каждый за свой край и, подтянувшись, уселись на бревно верхом. Скегги толкнулся руками, тотчас оказался на ногах и, выхватив нож, кинулся к Славке.
Славка замешкался: вскочить так же легко, как нурман, он не сумел. Но все же успел встать и встретил врага быстрым выпадом. Нурман легко увернулся, отпрянул и заплясал на бревне с удивительной для его роста и веса легкостью.
Славка двигался осторожнее и аккуратнее. Нападать не спешил.
Скегги приплясывал, размахивал ножом и кричал всякие обидные слова. Старался выговаривать повнятнее, чтоб все слышали. Правда, глумился исключительно над Славкой. Упомянуть княгиню не посмел: вокруг стояли полочане, а многие из них не Владимира, а последнюю из рода Роговолтова считали своей княгиней. Симпатии толпы и так на стороне Славки, а распусти нурман язык, это могло обернуться для него нехорошим. Например, брошенным в спину камнем.
Славка хулительные слова пропускал мимо ушей. Победителя определит не язык, а железо. Плохо, что он оказался в самом конце бревна. Отступать, если понадобится, некуда. Мелкими шажками, всячески показывая, как ему трудно удерживать равновесие, Славка двинулся вперед. Скегги тут же отреагировал: прыгнул навстречу, махнул ножом у лица, пугая, а сам ловко перебросил нож в левую руку и (видно, углядел, что на противнике – кольчуга) попытался подрезать Славке бедро.
Недооценить противника – серьезная ошибка. Будь на Славке верховой сапог – тут бы поединку и конец. Но босой ногой бить по шлему он побоялся и нанес удар в плечо.
Скегги слетел с бревна, как горшок с полки. Но, в отличие от горшка, не разбился, а приземлился мягко и тут же (нож – в зубы) стремглав бросился к дальнему концу бревна. И вскочил на него раньше, чем подоспел Славка. Однако до чего же ловкий нурман! Сразу видно: в детстве по скалам за птичьими яйцами лазил.
Второй раз сбить Скегги, уже подсечкой, не получилось. Нурман оказался начеку. Отступать ему было некуда, потому он ушел прыжком вверх – словно от меча – и ударил ножом сверху. Едва не достал. Нож вспорол рубаху и со скрежетом, вскользь, прошелся по кольчуге. Хороший нож: тяжелый, крепкий. Не нож, а маленький меч.
Славка отступил, а Скегги выиграл пару шагов. Он стоял уже не на краю.
Но теперь осторожничал уже нурман. Сообразил, что Славка лишь прикидывался неуклюжим, а на самом деле неплохо держит равновесие.
Некоторое время они играли, каждый пытался подрезать руку противника. Но на обоих были латные перчатки с железными пластинками, так что успехи, что у Славки, что у нурмана, были незначительные. Славка оцарапал предплечье Скегги с наружной стороны, а нурман зашиб Славке мизинец. Зато болтать Скегги прекратил. Раз быстрой победы не получится, следует поберечь дыхание.
Зрители заскучали и принялись подбадривать бойцов. В основном – Скегги. Главным образом – оскорбительно.
Скегги глупых криков толпы не слушал. Вчера он долго размышлял, чья удача сильнее: его или руса. Пришел к выводу, что удача руса – сильнее. Рус богат и славен. Он – сотник великого князя, а Скегги – простой хирдманн полоцкого наместника. Хотя если по делу, то все должно было быть иначе. До Полоцка и впрямь всё было отлично. Был Скегги-Шепелявый человеком Сигурда. На хорошем счету. Уехал бы с ярлом на юг, отличился бы в битве, возвысился. Конунг добрых и преданных воинов привечал… Но глупая стрела Олава, предназначенная вражескому лазутчику, положила конец удаче Скегги. Если Скегги убьет руса, удача руса перейдет к нему. И всё снова будет хорошо.
Если бы Скегги знал, что лазутчиком тем был его нынешний противник[68], возможно, не было бы и этого поединка. Но Скегги не знал. Никто не знал, кроме сына конунга Олава Трюггвисона. Но тот умел держать язык за зубами.
Перед тем как атаковать, Скегги спрятал руки за спину. Пусть рус угадает, с какой руки будет нанесен удар.
Славка угадывать не стал. Махнул ножом, целя в глаза. Клинок не доставал, но нурман все равно чуть подал голову назад, запрокинул на вершок… Этого оказалось достаточно. Славка ударил ногой снизу, метя в пах… Скегги все же углядел, выбросил вниз, защищаясь, десницу. Без ножа. А хоть бы и с ножом. Удар Славка не довел. Отклонился в сторону и назад, удерживая равновесие, и перевел прямой мах в боковой, по красивой восходящей дуге. Как отец учил. В настоящем бою такое бесполезно. Враг примет на клинок или опередит собственным уколом (рука с оружием всяко дальше дотянется – хоть мечом, хоть секирой, хоть копьем), но нож короток, а бревно узкое – в сторону не отпрыгнешь. Нурман – воин матерый. Успел-таки разгадать Славкин двойной обман. Даже защититься успел – вскинул стремительно вверх правую руку… И тут уж попался. В самое последнее мгновение Славка еще довернул туловище, и послушная отточенному движению нога во второй раз переменила направление и сверху, всей мощью немаленького разгона угодила Скегги в бок на две ладони правее хребта.
Славка был босиком. Но и Скегги был без кольчуги и боевого пояса. Знатно пришлось. Нурману враз дух перекрыло. Глаза выпучились, тело закаменело… На миг всего, но Славке хватило. Будто оттолкнувшись от нурманова бока, Славка развернулся на опорной ноге, красиво, как танцующий скоморох, метнулся змеей вперед-снизу и полоснул ножом по нурманову горлу.
Все же славный воин – Скегги-Шепелявый. Окоченевший от жуткой боли, почти ослепший, не видел, но почуял смертельный удар… А может, просто ноги подогнулись. Но вместо мягкого горла цепанул Славкин нож твердую челюстную кость. Да и вошел под нее. Пробил снизу мякоть, язык и увяз в верхнем своде нёба.
– Повезло ему, – сказал лекарь, обтирая вымытые руки поданным рушником. – Мимо кровяных жил прошло железо. Да и рану прижгли вовремя – ржой не истек. Так что жить будет. А вот говорить внятно – не знаю. Язык у него теперь раздвоенный, как у змеи.
– Он и раньше не особо внятно болтал. Да и то глупости всякие. – Лунд поглядел на забинтованного по глаза нурмана. Скегги пребывал в счастливом беспамятстве. Лекарь влил в него довольно макового настоя, чтоб раненый проспал до следующего утра.
– Огневицы быть не должно, – заверил лекарь. – Рана чистая. Есть ему не давать. Водой поить сам буду. Даст Бог (лекарь был христианином из чешского города Кракова), через месяц в строй встать сможет.
Лекарь собрал сумку, поклонился наместнику, дружески кивнул Славке, с матерью которого был знаком, и вышел.
– Тебе тоже повезло, – сообщил наместник Славке. – Не пожалел бы его – я б с тебя полную виру взял. А раз живой твой супротивник, то обойдемся малым – оплатишь лекаря и бабку, что ходить за раненым будет.
– Не по Правде это, – не согласился Славка. – Поединок был честный. Никто никому не должен. А коли по вашему закону брать – так это ему еще от меня и откупаться. Не буду я платить!
Упирался Славка просто так, из гордости. Плата за лекаря и сиделку – мелочь. А получилось хорошо. Верно, Бог направил Славкину руку: и не убил, и языка лишил. Но Славка – не полочанин, а такой же княжий человек, как и наместник полоцкий. Лунд ему не указ. Да и не хотелось Славке за Скегги платить. Чай не нищий, нурман-то.
Лунд нахмурился, но Славка нашел чем его утешить.
– Не держи обиды, – быстро сказал он. – Вот тебе дар от меня, – и протянул Лунду кинжал, которым порезал Скегги.
Лунд мгновенно помягчел, принял оружие, оглядел клинок, попробовал остроту, спросил:
– Тот самый? А если помрет Скегги? – Лунд испытующе поглядел на Славку.
– Тогда уж сам и решай[69], – усмехнулся Славка.
Знал, что наместник шутит.
– А стоит небось не менее марки серебром. Подороже, однако, чем работа лекаря.
– Да это же дар, – пожал плечами Славка. – Дар и должен быть щедрым, иначе это не дар, а подачка.

Глава десятая
Бык и лебедь
К волоку подошли вечером. Деревенька, чьи жители кормились от волока (их оброк и заработок – предоставлять тягловых быков и держать волок в исправности), была невелика: десяток изб. Две, почище, освободили. Одну – для Рогнеды с челядью, другую – для Славки. Хривла предпочел ночевать со своими на кнорре.
В сумерках Рогнеда и Славка вышли прогуляться по бережку. Пешком. Лошадок, в том числе и Славкиного Ворона, пришлось оставить в Полоцке. В лодье с ними было бы тесновато. Лунд обещал отправить коней в Киев с первым же большим обозом.
За Славкой и Рогнедой, чуть поодаль, следовали верный Антиф на пару с княгининой челядинкой Мывкой, которая несла в платке маленького Изяслава. Антифу Славка открылся еще в Полоцке. Друг не выдаст. Мывка же доводилась княгине молочной сестрой и готова была для хозяйки на всё. Это она легла под Владимира той страшной ночью.
Дожди прекратились. Погода стояла сухая и сравнительно теплая. К радости Славки и княгини. Потому что влюбленные могли побыть наедине только во время таких вот коротких прогулок.
Путешествие их протекало мирно, но – тесно.
На лодье уединиться было можно (Рогнеде поставили на корме отдельный шатер), но делать это часто и у всех на глазах – опрометчиво. Донесут Владимиру – мало не будет. Зато беседовать можно было и у всех на виду. Вот и беседовали. Княгиня – на подушках, повыше, Славка – на скамье, пониже. Как и подобает верному княжьему сотнику. Всё благочинно. Рогнеда спрашивала – Славка отвечал.
Княгиня хотела побольше узнать о Киеве: о народе, о лучших людях, о врагах-друзьях.
Славка о родном городе знал всё. О его окрестностях – тоже. Каждый овраг, каждый дуб – на двадцать поприщ от любых ворот. Да и дальше. Рассказывал о пограничных городках вдоль Дикого Поля. О днепровских порогах. О далеком острове Березань и более близком острове Хорса, где степняки погубили великого князя Святослава и лишь чудо спасло от смерти Славкиного отца. Рассказывал о диких печенегах, о хитрых и богатых ромеях. О Тмуторокани, где бывал сам, о Булгарии и Угрии, где не был, но о коих много слышал от отца и брата. Рассказывал о византийских императорах. О могучем Никифоре, который искал союза с князем Святославом. И об Иоанне Цимисхии, который отнял у русов Булгарию, но не честь. Рассказывал и о другом императоре, Западном, – Оттоне. К Оттону ходил с посольством брат Артём. Еще при Ярополке. Прежний князь киевский весьма почитал Царьград и его силу. И потому искал сильных союзников на стороне. Умен был Ярополк. Но – слаб и доверчив. Владимир лучше. Так говорил Славка и говорил искренне. Что, впрочем, не мешало ему любить жену своего князя. А почему, собственно, нет? Разве Владимир не брал чужих жен? А с кого брать пример гридням, как не со своего князя?
Славка знал многое о мире. Намного больше, чем молодая княгиня, которая никогда не покидала полоцких земель. Рассказывал Славка интересно. Научился у отца, который считался отменным рассказчиком и сыновей тому учил. Слушали его все: челядь, гребцы, даже кормчий Кведульв, ходивший в вики, и на фризов, и на франков, и к туманным берегам Британии.
В общем, беседовали много. А чем еще заниматься в пути? То есть Славка с Рогнедой знали – чем. Но не в лодье.
Лишь по вечерам, когда их люди ставили лагерь, Славка и княгиня уходили подальше от лишних глаз (Антиф и Мывка присматривали, чтоб глаз этих не было) и любились прямо под деревьями, быстро и жадно.
Так же и в этот вечер.
Раскинул Славка шерстяной плащ с шелковой подбивкой у старой березы, побросал поверх зброю и одежду. Аккуратно положил саблю, вынутую из ножен (воин – всегда воин), выпрямился во весь немаленький рост, раскинул руки и принял в объятия голенькую, дрожащую от прохладного воздуха (или от страсти?) Рогнеду. Поцеловал жадно, поднял. Княгиня тут же обвила его руками и ногами – будто лазун на ярмарке – смазанный салом столб.
Крепки ноги Рогнеды, с детства привыкшие сжимать конские бока. Крепки и жарки. Но еще жарче то, что прячется между, что сочится соком, будто надрезанная березовая кора.
Шагнул Славка назад, оперся спиной о шершавый ствол, подхватил ладонями тугие бедра у напрягшихся ягодиц, приподнял, раздвинул слегка, опустил точно и плавно. Будто нож вогнал между ребер в сердце.
Женщина вскрикнула знакомо и хрипло, будто огромная кошка. Вцепилась пальцами – как когтями – в Славкины каменные плечи, запрокинула голову так, что распущенные косы, качнувшись, ударили по спине. Славка еще крепче прижался спиной к древу, чувствуя, как уходит душа ввысь, в сумеречное небо, а сыра земля полнит силой вросшие в нее ступни, будто не человек Славка, а сказочный великан…
Потом они некоторое время (совсем недолго) лежали, обнявшись, завернувшись в теплый плащ, остывая.
– Скажи, а кто сильнее: я или Владимир? – спросил Славка лукаво, заранее угадывая ответ.
Не угадал.
Рогнеда засмеялась хрипловато (горло еще не отошло от крика) и сказала не – «ты», как ожидал Славка, а – «Дурачок!».
Славка обиделся, но женщина куснула его за обиженную губу и сказала серьезно:
– Владимир – бык, а ты – лебедь.
Славка хотел обидеться еще больше, но не сумел. Потому что заинтересовался. Тогда Рогнеда пояснила:
– Владимир – он сам по себе. Ему лишь бы самому усладиться да баб поболе покрыть. А лебедь, тот своей лебедушке навсегда верен и вместе с ней услаждается и радуется. Как мы с тобой.
И спросила робко:
– Да?
– Да, – подтвердил Славка.
Он больше не обижался.
Антиф и Мывка сидели обнявшись.
Заслышав шаги, Антиф поднялся, поправил боевой пояс, произнес негромко, но веско:
– Не хотел тебя тревожить, брат.
– А что такое? – насторожился Славка.
– По реке звук пришел, – сказал Антиф. – Вроде железом звенели.
– Давно ли?
– Хватило бы кулеш сварить.
Изяслав проснулся и захныкал. Рогнеда тут же дала ему грудь.
Славка сбежал на песок, прислушался…
Ничего. Дымком не тянет, потому что ветер от Славки, а вот то, что голосов не слышно, это настораживает. Как-то не верится, что все уже поснедали и спать улеглись.
Славка взбежал на берег, коротко кивнул Антифу, приобнял княгиню, заглянул блестящие лунным светом глаза:
– Ладо моя, мы с братом сбегаем вперед, а вы с Мывкой ждите нас здесь. Сами никуда не ходите, но ежели до рассвета не вернемся – ступайте вниз по реке. Поприщем ниже городок стоит. Недалеко. С маленьким дойдете. Городок называется Малый Торжок. Славный городок. Там купец живет. Зовут Горазд. Верить ему можно, но все же, ладо мое, открываться ему не надо. Назовись сродницей моей. То есть лучше не моей – отца моего, боярина Серегея. Горазд вас в Киев сопроводит.
Почувствовав, как напряглись плечи женщины, Славка легонько погладил ее по спине, проговорил успокаивающе:
– Ты не бойся, ладо моя! Это я так, осторожничаю. Ничего с нами не случится. Мы с Антифом – воины умелые. Степняков прямо из кибиток вынимали. Да и уверен я: не случилось ничего худого. Там же семь десятков оружных. Целое войско!
Рогнеда спорить не стала.
– Меч мне оставь, – потребовала она. – Мало ли… волки…
Славка знал, что в это время года волки на человека не нападут никогда, однако тоже не стал спорить. Отстегнул от пояса меч-шуйцу и вместе с ножнами передал княгине. С оружием управляться дочь Роговолта умела. Случись что – оборонит от злого человека и себя, и Мывку с ребеночком. Для Рогнеды меч тяжеловат, но если двумя руками взяться – в самый раз получится. Сабля полегче, но если без меча Славка мог обойтись, то без сабли, случись бой, – никак.

Глава одиннадцатая
Засада
Когда друзья добрались до стоянки, луна уже зашла. Вытащенные на песок корабли темнели на фоне чуть более светлого неба. На песке тлели угли двух кострищ. Над углями висели котлы с негромко побулькивающим ужином. За ними никто не присматривал. Соблазнительно пахло разваренной крупой и копченым мясом. Славка сглотнул слюну. Антиф тронул его за плечо, показал знаком: что делаем?
Славка, тоже знаками, велел: прикрывай, я разведаю.
Антиф кивнул, вынул три стрелы, аккуратно воткнул в землю оперением вверх. Тетиву на рога он набросил загодя.
Славка проверился: не звякнет ли бронь, вынул из чехлов и сунул под пояс пару метательных ножей.
Никаких признаков присутствия человека ни на лодье, ни на кнорре Славка не разглядел. Тем не менее подбирался скрытно: сначала – в камыши, потом – по кромке мокрого песка вдоль воды. По сухому бесшумно идти труднее. А от воды и так звук идет: то рыба плеснет, то лягушка прыгнет…
Темный нос лодьи навис над Славкой. Носовая фигура, сокол с широко разинутым клювом, темнела на полуторасаженной высоте. Борт – немногим ниже, но на него гостеприимно вели сброшенные на песок сходни.
Славка сходнями не воспользовался. Пополз по одному из весел. Добравшись до уключного окна, привстал и осторожно заглянул внутрь. Лодейная палуба была пуста. То есть на ней не было людей. А вот вещи оставались на месте. Даже сундуки княгини никто не тронул. Загадочно…
Славка уже собрался перемахнуть через борт… Но медлил.
Что-то Славку определенно тревожило. В происшедшем было немало странного. Например, то, что ни на песке внизу, ни на палубе не осталось духа сечи: тяжелого и густого запаха крови и вспоротого нутра. Это могло означать только одно: и его вои, и хирдманны Хривлы сдались неизвестному противнику без боя.
Поверить в это было трудно. Особенно касательно матерых викингов.
Палуба лодьи не пахла кровью, но в ночном свежем воздухе определенно ощущался привкус чужого…
Славкин нос много уступал собачьему, но пользоваться им Славка умел. И привык доверять чутью не меньше, чем зрению и слуху. Потому еще и еще раз осматривал палубу лодьи, пытаясь угадать, что его встревожило.
Наконец нашел. У кормы, в темном закуте, лежали свернутые бухты канатов: еле различимые даже Славкиным кошачьим зрением темные груды… И что-то с ними было не так.
Славка закрыл глаза, сосредоточился, попробовал вызвать в груди Перунов огонь. Этому его еще в отрочестве научил Рёрех, и с каждым годом у Славки такая волшба получалась всё лучше и лучше. Рёрех говорил: сила крепнет с каждым убитым врагом.
Получилось. В груди родилось радостное пламя, по рукам побежал огонь. Славке стало легко и весело, а, главное, когда он открыл глаза, темная ночь обратилась в смутные сумерки. Будто луна снова взошла. Очень хорошо получилось, как никогда прежде.
Этим новым зрением Славка легко увидел то, что хотел. На канатных бухтах, прижавшись спиной к борту, лежал человек. Бездвижно лежал, как мертвый. Но человек этот определенно не был мертвецом. Мертвецу взведенный самострел без надобности.
Будь у Славки лук, он без труда прибил бы шею стрелка к борту. Но, во-первых, лука у Славки не было. Вернее, был, но далеко. Никем не тронутый лежал себе спокойно в налучи с прочими Славкиными вещами в трех шагах от стрелка. Ну а во-вторых, если засадника с самострелом убить, то он вряд ли скажет, куда делись Славкины вои.
Кроме того, этот засадник, может, был не единственным, а щелчок тетивы и удар стрелы привлекут внимание любого мало-мальски опытного воя. Шум Славке сейчас – ни к чему. Поэтому он и нож метать не стал. Соскользнул вниз, обогнул лодью, снова взобрался по веслу и возник над бортом прямо над затаившимся стрелком.
Тот Славку не услышал. Тихие звуки скрадывала плещущая о борт вода, а громких не было.
Самым громким из произведенных Славкой шумов был резкий и мощный удар кулаком, после которого засадник обмяк и уронил самострел. Самострел Славка успел подхватить вовремя.
Полезная предосторожность. Даже совсем слабый звук потревожил бы второго.
Этот прятался на носу, и, выглянув в первый раз, Славка никак не мог его заметить. Но сейчас он высунулся из-под рогожки и негромко позвал:
– Эй, Чирик?
– У-у-у… – неопределенно отозвался Славка.
– Как думаешь, они придут к нам – или сразу в деревню.
– Ну-у-у… – еще более неопределенно изрек Славка.
– Ты там что, спишь? – забеспокоился второй. – Не спи, Чирик! Воевода шкуру спустит. Лучше кваску испей. Хошь квасу?
– Угу, – таким же вялым голосом поддержал разговор Славка.
– Тогда вставай и иди сюда! – сердито потребовал второй караульщик. – Я не холоп – квас тебе подносить.
Славка поднялся, сутулясь, чтобы скрыть свой рост и стать, и заковылял между скамьями, благодаря Бога за спасительную тьму.
Второй караульщик так и не опознал в Славке чужого. Доверчиво сунул горлышко бурдюка в протянутую шуйцу. И получил оголовьем кинжала по макушке. Убивать его Славке не хотелось. Судя по голосу, караульщик-лопух был своим, кривским. Кроме того, Славка насторожило слово «воевода». У татей-разбойников воевод обычно не бывает.
Воевода… Если допустить, что на корабли напала не шайка разбойников, а настоящее войско? Могли его люди сдаться многократно превосходящему противнику?
Могли. Даже матерые нурманы не бросятся в заведомо бессмысленную битву. Если они не ульфхеднары или берсерки[70]. Но среди хирдманнов Хривлы «оборотней» вроде не было.
Славка быстренько разоружил обоих караульщиков, связал и на всякий случай заткнул им рты.
Теперь – кнорр.
Борта у корабля Хривлы были повыше, чем у лодьи. И мест для того, чтобы укрыться, здесь было побольше. Но на сей раз Славка подкрадываться не стал. Спокойно взошел по сходням, неторопливо и шумно, покачивая в руке бурдюк с квасом.
Перемахнул неуклюже через борт, уселся на гребную скамью и предложил, булькнув содержимым бурдюка:
– Кваску?
– Эт можна! – тут же отозвались откуда-то из-за мачты. – Третей, ты, что ли?
– Не-а, – честно ответил Славка, старательно подражая кривскому выговору. И тут же соврал: – Чирик.
– Квасок – эт хорошо! – Первый караульщик вразвалочку двинулся к Славке.
А где же второй? Не может быть, чтобы на лодье – двое, а здесь – один!
Точно. Вот и второй. Всего лишь в нескольких шагах, за шестой от Славки скамьей. Отложил самострел, которым он (молодец, осторожный) выцеливал Славку, и, убаюканный уверенностью первого, тоже двинул за кваском, ловко перешагивая через гребные скамьи. По этому шагу Славка угадал в нем человека, привычного к палубе. Да и первый тоже двигался аккуратно. Будто стоящий на песке кнорр в любой миг мог закачаться на волнах. Такую привычку не избудешь. Гридни или купцы? Хорошо бы купцы… С гриднями сладить намного труднее.
Первый уселся рядом со Славкой, и тот, не медля, пока вой не успел распознать в нем чужака, протянул бурдюк.
Второй в это время как раз перешагнул последнюю скамью и начал опускаться на нее, когда Славка, крепко упершись в борт, выбросил вверх ногу. Точно в челюсть попал.
Противник отлетел назад и упал, крепко приложившись о дальнюю скамью.
Первый тут же уронил бурдюк и схватил Славку за горло.
Оба вскочили – и Славка оказался на полголовы выше. Но – здоров, разбойник. Хорошо, что Славка вовремя успел прижать подбородок к груди.
– Ты не Чирик! – проявил проницательность Славкин недруг. И прихватил Славкину шею второй рукой. Надо полагать, рассчитывал придушить и взять живьем.
Удара ножом в бок недруг не боялся. На нем была бронь.
Теперь Славке полагалось хрипеть и отдирать руки противника от горла.
Славка хрипеть не стал. Врезал коленом промеж ног своего душителя, да так крепко, что тому даже кольчужная юбка не помогла – сам захрипел. Но горло Славкино не выпустил. И напрасно. Все же он имел дело не со смердом-пахарем. Освобождаться от такого захвата в Детинце учат еще в детских. А Славку к тому же еще и отец учил. А уж воевода Серегей, он – большой мастер всяких борцовско-кулачных штук.
Мгновение – и горло Славкино освободилось, а его противник оказался в очень неудобной позе: с больно вывернутой под затылок рукой. Теперь уж его собственное горло оказалось в захвате – под Славкиным локтевым сгибом.
Противник попытался заорать, но лишь выдавил из себя жалкий сип.
Славка приподнял его, прижал к себе, как молодец – подружку. Хотя нет, от такого объятия у подружки ребра бы треснули. Схваченный затрепыхался, забил свободной рукой, засучил ногами… Но на слабые пинки Славка на обращал внимания, а дотянуться до рукояти меча у противника не было никакой надежды. Трепыхание длилось недолго. Не успел Славка и до ста досчитать.
И этого Славка не стал добивать. Просто связал, как и его напарника. Затем высунулся над бортом и четырежды ухнул по-совиному.
Антиф покинул укрытие и вышел на открытое место.
Славка перемахнул через кнорров борт и приземлился на рыхлый песок.
Неправильное решение.
Прилетевшая из леса стрела взбила фонтанчик как раз между ним и Антифом.
Еще две воткнулись слева и справа.
– Оружие наземь! – рявкнул повелительный голос.
Попались. На фоне светлого неба Славка и Антиф – как на ладони, а опушка леса – сплошная темень. Можно, конечно, и на звук стрелять, но противников не меньше трех (тетивы щелкнули почти одновременно), а против трех хороших стрелков с одним луком (Славкин остался на палубе) будет трудновато.
Вот только стрелков было не трое. Тьма шевельнулась, и на светлый песок выступила целая стена воев. Никак не меньше тридцати.
Славка вздохнул, расстегнул и уронил на песок боевой пояс. Были бы нурманы – дрался бы. Этим живьем лучше не попадаться. А тут вроде свои. Глядишь, обойдется…
– Так-то лучше, – одобрил повелительный голос. – Вяжите их, братцы.
Бежать в темноте по незнакомой тропе, да еще когда тебя подталкивают древком в спину, – невелика радость. Особенно если у тебя на шее – затяжная петля.
Хорошо хоть дорога была недалека.
Как раз до дома, который этим вечером облюбовала Рогнеда.
Только вместо Рогнеды на широкой лавке восседал здоровенный кривич, по глаза заросший желтой лохматой бородой.
Славку и Антифа втолкнули внутрь, сняли с шей петли. Но в драку лезть все равно не стоило. Руки умело скручены за спиной, вокруг – крепкие, привычные к оружию мужи.
– Где княжна? – напрямик спросил бородач.
– Княгиня Рогнеда? – на всякий случай уточнил Славка.
– Княжна Рогнеда! – рыкнул бородач. – Где она, варяг?
– Где мои люди? – задал встречный вопрос Славка.
Бородач поднялся. Здоровый, как тур. Даже повыше Славки. Подошел неспешно, глянул в глаза… И вдруг, внезапно, врезал Славке в скулу.
То есть это бородачу показалось, что внезапно. Пока желтобородый замахивался, Славка успел бы ему с обеих рук залепить. Если б были не связаны. А так всего лишь пригнулся, уклоняясь, и на возврате треснул бородача лбом. В нос. Не достал. Здоровяк тоже был не лыком шит: успел увернуться.
Тут же Славку подхватили под локти… Зря. С опоры бить еще и удобнее.
Бородача отнесло обратно на лавку, а те, кто держал Славку, вместе с ним отлетели на другую и повалились на пол. Славку они, к сожалению, не отпустили. Так и барахтались втроем на полу, пока не подоспели остальные.
Славку пнули пару раз по ребрам (в броне – не страшно) и поставили на ноги.
Бородач тоже особо не пострадал. Его брюхо прикрывал пластинчатый доспех, а под доспехом, надо полагать, неслабые мышцы…
– Варяг, – полуодобрительно-полусердито проворчал желтобородый. – А вот я сейчас тебе бока каленым железом попробую!
– Попробуй! – Славка глядел на бородача в упор, не мигая.
Если решат пытать, все равно будут. Зачем унижаться?
– Целы твои люди, – сказал бородач более миролюбиво. – Даже нурманов еще резать не начали. А вот где они – тебе знать необязательно. А знать ты должен то, что, если будешь правильно себя вести, мы вас отпустим. Всех.
– В Ирий? – поинтересовался Славка.
– В Киев. Так что говори добром, где княжна, потому что пытать тебя мне не хочется.
– Это откуда такая жалость? – поинтересовался Славка.
– Так ведь и ты моих людей пожалел, – объяснил желтобородый. – Однако, если будешь молчать, придется мне тебя поспрашивать строго. И дружка твоего чернявого.
Тут за спиной Славки раздался шум, и в избу вошел еще один человек.
Оружный и бронный, крепко пахнущий лошадиным потом.
– Вот эти, что ли, полоняники? – бросил он еще с порога, из-за Славкиной спины.
Желтобородый уважительно встал. Славка обернулся:
– Кулиба!
– Ха! – воскликнул бывший полоцкий гридень, когда-то сваливший Славку молодецким ударом кулака. – Ну, Станята, ты и знатную добычу взял! Это же Богуслав, боярина киевского Серегея младший сынок! Ну, здорово, добрый молодец! – Кулиба остановился напротив Славки, расставил ноги, упер кулаки в бока: – То-то воевода порадуется. Очень хотел он с тобой перевидаться. Ай, молодец, Станята! Пожалует тебя наш воевода! Ну что ты так на меня глядишь, Богуслав Серегеич? Ужель не рад?
– Руки мне развяжи, – ледяным тоном произнес Славка. – Тогда, может, и обрадуюсь.
– Развяжи его, Станята, – сказал Кулиба.
– А драться он не будет? – не без опаски поинтересовался бородач.
– Чего? Он же без оружия!
– Так он и без оружия четверых моих караульщиков положил.
– О как! Что ж ты неумех в караул поставил? Сказано же было…
– Почему неумех? – обиделся Станята. – Бывалые вои. Только он их все равно повязал. Причем по-тихому. Хорошо у меня еще два дозора в леске сидели…
– Развяжи! – скомандовал Кулиба. – Управимся как-нибудь. – И подмигнул Славке. – А второй – кто? – Кивок в сторону помалкивающего Антифа.
– Побратим мой. – Славка принялся растирать онемевшие кисти. – Его тоже развяжите. И поесть нам что-нибудь. С полудня ни крошки во рту.
– Гляди, уже распоряжается! – удивился Леший. – Сразу видать – целый сотник! А накормим, скажешь, где княжна?
– Княгиня! – сердито поправил Славка. – Хорошо, что напомнил. Снедать потом будем. Кулиба, чую, ты – конный?
– Конный, – признал бывший полоцкий гридень. – Спешил на тебя глянуть, – и, сообразив: – Ты только скажи, где, – мигом слетаю!
– Вместе поедем, – сказал Славка. – Тебе она не покажется. Пусть и мне оседлают. Станята, распорядись!
– Э нет! Так не пойдет! – Станята вскочил с лавки. – Сам-на-сам ты, Кулиба, с ним поедешь! Нет уж! Я, Кули-ба, тебя уважаю, но, случись что, – воевода с меня голову снимет!
– Делай, что говорят, – проворчал Кулиба. – Будет с меня указчиков.
Станята всё еще колебался. Потом придумал:
– Пусть поклянется варяг Перуном своим, что худого не задумал и Роговолтовну честно к нам привезет!
– Да ты… – начал Кулиба грозно.
– Я поклянусь, – перебил Славка. – Но не Перуном, а Господом Иисусом Христом. Клянусь, что не задумал худого и вернусь сюда с княгиней Рогнедой! – Славка вытянул из-за пазухи крест и поцеловал его. – Годится?
– Угу. Выходит, ты в ромейского бога веруешь? – Леший хмыкнул. – А я-то думал: почему ты моих воев не убил… Вам же убивать не велено.
– Если к нашему возвращению стол не будет накрыт – собственными руками задушу, – пообещал Славка.

Глава двенадцатая,
в которой Богуслав отказывается стать князем
– А все же, почему ты их не убил? – чуть позже спросил Кулиба.
– Ссориться с вами не хотел.
– Выходит, ты знал, что мы – Устаховы?
– Нет. Зато я знал, что мои люди – у вас. Пока крови меж нами нет, могли бы договориться.
– Молодец! – похвалил Кулиба. Но тут же похвалился: – А все ж мы тебя взяли! И людей твоих – никто и не пикнул. Нурманы, правда, поерепенились, но драться не стали. Сообразили, что к чему, когда стрелков наших увидали.
– И много было стрелков? – поинтересовался Славка.
– Две большие сотни. А надо – и больше было бы. Хоть с луками, хоть с самострелами. Только и этих хватило.
– У вас что же – целое войско?
– А то! – гордо произнес Кулиба. – Могли бы еще весной Полоцк отбить.
– Что ж не отбили?
– Так Рогнеда же! Мало ли что с ней при штурме случиться могло. Всё, хватит меня выспрашивать. Приедем к воеводе, он тебе сам все обскажет.
– Рогнедушка, – негромко позвал Славка.
– Ты, любый?
За Славкиной спиной удивленно крякнул Кулиба.
Славка мгновенно развернулся. Полоска сабельного лезвия оказалась у Кулибина горла так быстро, что он и вздохнуть не успел.
– Никому! – прошипел Славка. – Даже воеводе! На куски порежу!
Кулиба не испугался.
– Наш пострел везде поспел, – шепнул он насмешливо. – Не боись, Серегеич. Не выдам.
– Кто это с тобой? – Славка разглядел в руках княгини собственный меч. Держала она его правильно: сунься – ужалит, как змея.
– Друг, – успокоил Славка.
– Так и есть, пресветлая Рогнедь Роговолтовна, – заверил его спутник. – Батюшки твоего гридень я, Кулибой кличут.
– Помню тебя, – без особой радости сказала Рогнеда. – Мывка, выходи.
Путь верхами короток. Вскоре они все уже сидели за накрытым столом.
Рогнеду здесь привечали по-княжьи. Величали, кланялись в пояс…
Славка не знал, что и делать. По всему, дело его было провалено. Привезти Рогнеду в Киев ему не удастся. Но, может, оно и к лучшему. Неизвестно еще, как встретит Рогнеду законный супруг. Батя говорил: Владимиру не столько сама Рогнеда нужна, сколько сын ее, Изяслав. «Кровь Роговолтова – ключ от Полоцка, – говорил боярин Серегей. – А Полоцк Киеву нужен».
Приехал Устах.
С прошлой встречи воевода Роговолта изменился мало. Разве что в длинных варяжских усах седины прибавилось.
– Здрава будь, княжна!
– Здоровья и тебе, дядька Устах! Только я не княжна уж, а княгиня. Князю киевскому младшей женой отдана, ужель не слыхал?
– Младшей? – Лохматые брови воеводы сошлись к переносице. – А кто ж тогда – старшая? Не иначе кесаревна ромейская?
– Прежде была Олава, дочь Тюри.
– Я слыхал: она умерла родами? Выходит, теперь старшая – ты?
– Это уж как великий князь решит, – смиренно ответила Рогнеда, опустив глаза.
Устах некоторое время глядел на нее, хмурился. Потом, видно, догадался.
– Вышли все, – велел он.
Его люди хоть и без особой охоты, но покинули избу. Антиф вопросительно глянул на Славку. Тот кивнул, и Антиф вышел. Однако сам Славка остался. Его удержала Рогнеда.
– У меня под рукой пять сотен мечей, – напрямик заявил Устах. – Все – из гриди твоего батюшки. И вдвое больше стрелков-охотников. А ежели понадобится – еще столько же подниму.
– К чему ты это все говоришь, дядька Устах? – Рогнеда крепче сжала пальцы Славки.
– К тому, что одного лишь слова твоего довольно, чтобы выкинуть чужих из Полоцка. Городские ворота нам откроют, а из Детинца мы их в три дня вышибем.
– А дальше что?
– А дальше, Рогнедь Роговолтовна, будешь сама княжить. Хоть своим именем, хоть именем сына, как пожелаешь.
– Недолгим будет мое княжение, – заметила Рогнеда. – Как придет из Киева рать, так оно и закончится.
– Мешко, князь ляшский, помочь обещал, – сказал Устах. – Я с послами его говорил. Верю, что не обманет. Ему сильный Киев не нужен.
– Я с его послами тоже говорила. Мне они тоже обещали немало. Например, мужа доброго из лехитских бояр.
«Вот это новость!» – подумал Славка.
– Со мной об этом речи не было, – нахмурился Устах. – И что ты сказала?
– Что я – жена великого князя Владимира. Зачем мне муж – боярин?
– Младшая жена, – напомнил Устах. – Да и ни к чему тебе замуж за лехита. Коли захочешь мужа – выберешь сама, – быстрый взгляд в сторону Славки, – того, кто тебе по сердцу. Полоцк – твоя вотчина. Ужель не хочешь убийце родичей твоих отмстить?
– Хочу, – согласилась Рогнеда, и глаза ее сверкнули. – И отмщу. В этом не сомневайся. Но не тем, что сделаю мой город кровавым призом в распре Владимира и Мешко. Полоцк – моя вотчина, Устах. И она достанется не какому-нибудь лехиту, а моему сыну. – Рогнеда встала. Поднялся и Устах.
– Хочешь мне послужить, воевода? – спросила княгиня.
– Смотря в чем, – уклонился от немедленного ответа Устах.
– Хочу, чтобы ты поехал со мной. Вместе с верными людьми. Хочу, чтобы ты там, в Киеве, стал моим воеводой.
– Владимир не согласится.
– Согласится, – уверенно заявила Рогнеда. – Добрые воины ему нужны. Да и отказать тебе он не посмеет. Ты ведь меня от разбойников спас, – княгиня холодно улыбнулась. – Многие ли из гридней Лунда тебя видели?
– Только Кведульв, кормчий. И нурман Хривла. Они у меня в отдельном порубе сидят.
– Кведульва и Хривлу убьешь, – спокойно сказала Рогнеда. – Людей Хривлы – тоже. Остальных можешь оставить. Бестолочи, от которых Лунд с удовольствием избавился. Даже если кто-то из них о чем-то догадается, их никто и слушать не станет. Хотя нет, кого-нибудь из этих тоже отправь к Морене. Не то могу спросить: почему викингов порубили, а неуклюжих отроков – нет.
Славка слушал свою милую с растущим удивлением. Такую Рогнеду, с легкостью распорядившуюся жизнями десятков людей (и не просто людей, а тех, с кем она делила пищу и кров), он еще не знал.
Однако Устах слушал Рогнеду очень внимательно и время от времени кивал.
– Добро, – одобрил воевода, когда княгиня закончила. – Остался лишь один вопрос: как быть с тобой, Богуслав Серегеич? Поклянешься ли ты своим Христом, что подтвердишь все, что мы скажем?
– Нет! – отрезал Славка.
Он был оскорблен.
– Тогда…
– Он не выдаст, дядька Устах! – перебила Рогнеда. – Перуном и Волохом клянусь тебе: не выдаст!
– Ну если Волохом… – Длинные усы воеводы приподняла усмешка. – Вот и хорошо. Убивать бы я тебя не стал, – сообщил он Богуславу. – Но и сажать в поруб сына лучшего друга не очень-то хотелось. А что с твоим гриднем чернявым? Кто за него поручится?
– Я! Я! – Одновременно заявили Славка и Рогнеда. Переглянулись и засмеялись.
– Ну раз вам так весело, то пускай живет, – проворчал Устах. – Вот и порешили. Тебе, княгиня, где постелить: внизу или наверху, на сеновале.
– Наверху, – не раздумывая, ответила Рогнеда. – И ему, – кивок в сторону Славки, – тоже. Стеречь меня будет.
– Устерег козел капусту… – пробурчал Устах себе под нос и подмигнул Славке. – Что еще велишь, пресветлая княгиня?
– Кормилицу найди для Изяслава. У меня… – Рогнеда смущенно опустила взгляд, – молоко что-то пропало. Мывка ему тюрю на козьем сделала, но кушал плохо.
– Найдем кормилицу, – успокоил Устах. – Не печалься, княгиня. Иные княжьи дети сроду материнского молока не пробовали, а какими удальцами выросли.
– А если б я согласилась Полоцк принять, ты б со мной остался? – спросила Рогнеда, уютно устроившись на Славкином плече.
– Нет, – не раздумывая, ответил Славка.
– Неужели отдал бы лехитскому пану? Вот, значит, как ты меня любишь!
– У меня, Рогнедушка, в Киеве родня. Что б тогда с ними было? Да и Владимиру я присягал. Я ж не предатель.
– А со мной любиться – это как?
– А этого в моей клятве не было, – усмехнулся Славка. – От моей ласки у князя не убудет. А я не евнух ромейский, чтобы княжьих жен пасти. А вот Полоцк против него поднять – это уже измена.
– Значит, бросил бы меня?
– Почему бросил? Отговорил бы. Да ты ведь и сама всё правильно рассудила. Не может ныне Полоцк сам по себе стоять. А под лехитов идти – дело гиблое. Они нынче веру христианскую от латинян приняли. Значит, принесут и в Полоцк веру Христову.
– А что ж в этом плохого? – удивилась Рогнеда. – Ты же сам – христианин.
– Наша вера – от Булгарского царства, – сказал Славка. – Мы по-другому веруем. На своем языке и по собственному обычаю. А латиняне крестят огнем и железом. А кто не хочет, того убивают. Слыхал я: в землях червенских лехиты всех родовых вождей побили, а волохов пожгли.
– Тебе что до того? – пожала плечиками Рогнеда. – Ты же сам христианин. Радоваться должен.
– А вот не радуюсь, – буркнул Славка. – Не по-христиански это. Иисус милосерден. Даже в Царьграде это понимают.
– Тогда латиняне их побьют, – уверенно сказала Рогнеда. – Суровые мягких сердцем живо примучат и дань платить заставят.
– Глупости говоришь, – фыркнул Славка. – Хотел бы я глянуть на того, кто заставит платить дань меня!
– Думаешь, ты милосерден?
– А то нет! Когда я зазря кровь проливал? Только если иначе нельзя.
– Это, ладо мой, не милосердие, – заявила Рогнеда. – Вот когда ты, вместо того чтобы глотку врагу перерезать, меч свой ему отдашь да на коленки станешь, вот тогда, значит, ты и есть истинный христианин.
– Это кто тебе такую глупость сказал? – удивился Славка.
– Гостил как-то у отца в тереме ромейский жрец. Вот он и сказал. Красно говорил, занимательно… Отец его за красноречие и приветил.
– А что с ним дальше было?
– Пришлось продать. Он, дурачок, начал смердов от старых богов отводить. Сварги отцу пожаловались. Жалко. Он смешной был. Языку ромейскому меня с братьями учить взялся…
– Хочешь, я тебя научу? – предложил Славка.
– Зачем? У Владимира, чай, толмачей хватает. Ты лучше меня саблей рубить научи.
– Хочешь сказать, что у киевского князя воев мало? Обойдешься. А вот Изяслава – научу. Обещаю.

Глава тринадцатая
Рубеж Дикого Поля
Князь-воевода Уличский Артём
Две конные сотни личной гриди князь-воеводы рысью выехали на взгорок. Здесь стоял черный идол уличского бога.
У полян этакий бог звался Сварогом. У уличей – по-другому, но Артёму было наплевать, как зовут своих идолов его данники-смерды. Если им угодно поклоняться куску дерева – их воля. От печенежских стрел черная деревяха их точно не оборонит. А это темное пятно по ту сторону реки, как будто бы неторопливо ползущее по золотистому травяному морю ничейного Дикого Поля, несомненно печенеги. И не нужно быть ведуном, чтобы понять: копченые намерены переправиться через реку.
Если этому не помешать, то щедрую землю, которую хмуро озирает черный идол с помазанными старой кровью растрескавшимися губами, ждет участь поистине ужасная. Разор, смерть и то, что похуже смерти. Допустить такое никак нельзя. Ведь всё, что по эту сторону реки, – его, Артёма. Отошло к нему вместе с городом Уличем.
Щедрый подарок, который помог Артёму смириться с нелюбимой женой Доброславой.
Впрочем, худого о Свенельдовой внучке Артём и сам не сказал бы, и кому другому бы не позволил. Не то чтобы очень пригожа Доброслава, но и не дурна. Мужу послушна, по хозяйству умела. А что не сам выбирал, так и по обычаю жену сыну родичи выбирают.
Где-нибудь у франков доставшийся Артёму кус уличской земли тянул не менее чем на графство. Однако Артёму он поначалу не принес даже княжеского достоинства. Его Свенельд оставил себе. Вернее, своему внуку Мстише. Заложил новый град Мстиславль и перенес стол туда. Так что пришлось бы Артёму кланяться данью Свенельдову внуку, если бы не вмешался великий князь Владимир: пожаловал воеводство уличское и власть над всеми окрестными землями – своим именем. И впрямь: не старому же Свенельду или малолетнему Мстише Лютовичу оборонять от степняков порубежье?
По справедливости поступил великий князь. Однако в Киеве знающие люди говорили: боярин Серегей в долгу не остался. Взял у Владимира всю оброчную рухлядь, что будущей весной в Царьград повезут. Взял за ту цену, по которой ромеи по договору выкупали русские меха. И заплатил сразу. Считай, бесприбыльно. Люди знающие говорили, что эта цена многажды меньше той, по которой будут торговать русскими мехами сами ромеи. Однако люди по-настоящему знающие (и потому помалкивающие) ведали, что не станет боярин Серегей отдавать рухлядь за предписанную Уложением цену. Потому что говорилось в сем Уложении о купцах-русах, то есть – чужеземцах. А боярин киевский Серегей, приезжая в Константинополь, не в особом, для иноземцев построенном, подворье жил (откуда и выходить было можно лишь в сопровождении соглядатая-толмача), а в собственном доме, что стоит на лучшем месте неподалеку от кесарева дворца.
Такое вот наследство пришло боярину от брата Мышаты. И имущество, и права. Так что по закону ромейскому в империи боярин Серегей был не чужеземцем, а полноправным гражданином со всеми положенными правами. То есть его приказчики кесарю положенную дань платят, а взамен торгуют свободно. Как свои. Да они и есть свои. Верных людей у боярина в Царьграде немало.
Ну да это простым киевлянам неинтересно. А вот то, что стал Артём князь-воеводой, многих порадовало. Любят воеводу Артёма в Киеве.
Так вновь стал Улич стольным городом. А новопостроенный Мстиславль – нет.
Свенельд, ясное дело, обиделся. Но виду не показал. Владимиру только повод дай – обдерет как липку. Деньги великому князю очень нужны. Все, что было, отдал верным своим, с кем Киев брал. Это – по-княжьи. Новых друзей тоже одарил: так положено. На гридь злато жалеть нельзя. Исстари говорят: с верной дружиной еще злата добудешь, а без крепкой гриди и то, что есть, потеряешь. Но пока решал князь, с кем воевать, казна полнее не становилась.
То есть воевала княжья дружина всё время. Но – на собственном порубежье. То печенеги набегут, то сиверяне отложиться возжелают. От таких войн прибытка не бывает. Но воевать – нужно. Иначе не с кого будет дань собирать.
Вот поэтому и ходят по порубежью конные сотни русов. Малые набеги сами отбивают, а если большая орда придет, шлют гонцов Владимиру. И тогда трубят рога в Киеве и садятся на коней бронные тысячи великого князя. И громят ворога. Если поспевают вовремя.
От малых набегов уличские земли воевода Артём оборонял сам, для чего имел дружину немалую и крепкую. Но сейчас он пришел не воевать, а взять положенное с погоста. И было с ним всего две сотни клинков. Немало вроде. Но сейчас – явно недостаточно.
Жеребец воеводы задрал хвост и «одарил» подножие идола навозной кучкой.
– Перун Молниерукий! – воскликнул Вальгар Барсучонок, Артёмов сотник: – Да это же орда!
Артём не ответил. Прищурившись, он вглядывался в степную даль, в темный поток, взрезавший ковыльное море.
– Не меньше тысячи сабель! – Конь под Вальгаром нервно перебирал ногами, чуя беспокойство хозяина.
– Уходим, князь-воевода?
Артём сурово глянул на своего сотника.
– Мы куда шли? – спросил он.
– Как – куда? – удивился Вальгар. – Туда! – Варяг показал плетью туда, где над вставшим у реки городком поднимался черный хвост дыма – на сторожевой башне жгли сполошный огонь.
– Зачем? – спросил Артём.
– За данью. – Вальгар все еще не понимал, к чему клонит Артём. А вот второй сотник, Лузгай, сразу сообразил, к чему клонит князь-воевода. И не очень-то ему этакое склонение понравилось.
– Нас всего две сотни, – напомнил он.
Артём обернулся к нему, метнул недовольный взгляд из-под черных густых бровей:
– Полагаешь, я не умею считать? – И, Вальгару: – Как по-твоему, за что мне платят дань?
– Потому что ты – князь, – не раздумывая, ответил Вальгар.
– А раз я князь, значит, они – мои люди. Они платят мне дань, которой, не забудь, кормишься и ты, Вальгар, потому что мы – воины.
– Ну да! – Вальгар приосанился.
Ему было лестно, что князь-воевода сказал «мы». Вальгар Барсучонок – храбрец. Другим и не может быть сын Стемида Барсука. Стемид Барсук был тысячником у Артёмова отца. И двоюродным братом Стемида Большого, князя белозерского. Барсук погиб на Хортице вместе с великим Святославом. Но и мертвый послужил своему воеводе. Прикрыл телом Артёмова отца. Может, потому и не добили воеводу Серегея копченые. Не заметили, что жив.
Храбр Барсучонок, но слишком горяч и поспешен. Ничего, со временем научится и сдержанности, и терпению. Артём об этом позаботится.
– Мы – воины, – повторил Артём. – Они – смерды. Их доля – пахать землю, наша доля – разить врагов. А ты предлагаешь мне бежать, предоставив пахарям сражаться?
– Но ведь нас слишком мало, чтобы встать против целой орды! И смердов не защитим, и сами падем!
– Что ж, значит, и падем, – спокойно произнес Артём. – Но сначала все-таки мы, а уж потом – они. Вот это и есть, Вальгар, – быть воином. Лузгай! Пошли отрока в Улич… Нет, лучше сразу в Киев. Дай двух заводных. Птицей пусть летит.
– Так, может, лучше сразу – птицу? – предложил Лузгай, кивнув на клеть с голубями.
– Позже, – отрезал Артём.
И двинул коня вперед, вниз по склону, навстречу тонкому ручейку беженцев.
Когда Артёмова гридь встретилась с беженцами: женами, детишками, блеющей, кудахтающей и мычащей живностью, – первые степняки вышли к воде, и уже стало понятно, что первоначальная оценка орды в тысячу сабель преуменьшена вдвое.
Но решения Артём менять не стал.
– В галоп! – скомандовал он.
Сотни разошлись по обе стороны уводящей к лесу тропы, запруженной беглецами из городка, и поскакали к реке.
А по ту сторону реки передовые печенеги с ходу влетели в воду. Они так спешили перехватить беженцев, что то ли не заметили гридней, то ли решили, что русы не примут бой и тоже побегут.
Дружинники поспели на выстрел раньше, чем первые степняки достигли берега.
– Бей! – скомандовал Артём. Слаженно защелкали тетивы, сотни стрел разом взмыли в небо и посыпались на плотную массу плывущих печенегов.
Закричали кони и люди. Мутно-желтые воды пошли бурыми ручейками. В глубокой воде у всадников еще оставалась надежда на спасение – нырнуть поглубже. У коней – нет. Но что такое степняк без коня? Это как нурман без ноги. Четверть воина.
Степняки с дальнего берега попытались поддержать своих, но вышло только хуже. Часть стрел попала в плывущих. Река в этом месте была саженей в сто шириной. Перестрелить можно, но достать цепь выстроившихся на городском холме русов – нет.
Артём и его гридни били на выбор, сначала тех, чьи кони уже нащупали дно, потом тех, кто подальше. Не достигшие середины реки степняки повернули вспять. Добравшиеся до стремнины отдались течению, чтобы выплыть пониже городка. Но Артём дал команду – и большой десяток гридней поскакал вдоль берега. Время от времени гридни останавливались и били в плывущих. Как правило, удачно. Промахнуться с пятидесяти саженей в неторопливо плывущих печенегов? Смешно!
Уцелевшие поняли свою ошибку слишком поздно.
На дальнем берегу скопилось уже сотен пять степняков. Они вопили и потрясали оружием, но в реку пока не шли.
Если кинутся всей массой, русам их не остановить. Но передовые колебались. Не о славе думали, а о том, что первых стрелы точно достанут.
Приглядевшись к печенегам, Артём легко определил, какой они орды. Племя Хоревой.
Много лет назад Святослав вырезал мужей этой орды, считай, вчистую. Теперь, выходит, подросли новые разбойники. Молодые, наглые, небитые. Это хорошо, что небитые. За одного битого, говорят, трех небитых дают. Или берут.
Эх, сейчас бы Артёму шесть-семь больших сотен киевской дружины…
До печенегов было шагов триста пятьдесят – четыреста. Для прицельного выстрела – далековато. Но точность и не требовалась. Копченые сбились в кучу, как глупые овцы. И верно, молодняк. С русами еще не схватывались.
Артём спешился, оттянул тетиву далеко за ухо… Звонкий щелчок тетивы. Стрела ушла в небо, описала красивую дугу и упала в гущу печенегов. И тут же защелкали тетивы Артёмовых дружинников.
Примерно у полусотни гридней луки и плечи были достаточно сильны для подобного выстрела.
Ущерб от такой стрельбы все же небольшой. На излете стрела вязнет даже в пропитанном солью тягиляе. Однако степняки испугались. И подались назад, вместо того чтобы всей массой кинуться в реку. А могли бы. Конечно, потеряли бы сотни три-четыре, но оставшихся с лихвой хватило бы, чтоб смять две Артёмовы сотни.
Испугались копченые. Идти в лоб не рискнули, разделились на три отряда. Один, поменьше, остался напротив городка, два других ушли вниз и вверх по течению.
Артём удовлетворенно хмыкнул. Пока его задача – выиграть время и дать беженцам добраться до леса.
Свою дружину воевода, ясное дело, делить не стал. Не те у него силы, чтобы перехватить две тысячи копченых. Оставалось лишь надеяться, что все переправившиеся печенеги все-таки придут сюда, к крепостице. Если часть орды уйдет дальше, оборонять городок будет проще. Но – не хотелось бы. Позади – его, Артёма, земля. И защитить ее сейчас некому. Когда еще поспеет подмога…
– Горомут! Вот так встреча! – Уж кого не ожидал здесь встретить Артём, так это старого любечского сотника.
Старый воин медленно стянул с головы обшитую железом шапку. Перечеркнутая сабельным шрамом лысина стала обширнее, косицы и борода поседели. В остальном Горомут не изменился. Такой же кряжистый.
– Здрав будь, воевода. Не рад мне?
– Отчего ж не рад? Рад. Удивлен. Что ты – здесь, на моей земле. Тебе же, я слыхал, Ярополк свою землю выделил – городок ставить. Поставил?
– Поставил, – буркнул Горомут, нахлобучивая шлем. – Только теперь это не мой городок, а Свенельдов. И я, воевода, не вольный человек ныне, а рядный холоп князя Свенельда, а теперь, стало быть, твой, раз он тебе этот городок отдал, потому что я по ряду здесь – тиун и старшина воинский. А ты – мой господин.
Горомут снова стянул боевую шапку и поклонился в пояс. Распрямился с кряхтением – видать, спина больная.
– Больше так не делай, – велел Артём. – Негоже сотнику, хоть и бывшему, спину гнуть. Как холопом стал – после расскажешь. Нынче не до того. Сейчас печенеги подоспеют – оборону ставить надо.
– У меня уже все поставлено, – со спокойной гордостью сообщил Горомут. – Камни подняты, смола разогрета, люди – на местах, стрелы запасены. Сорок восемь нас. Половина – бывалых.
– Вот как! Неужели с пятью десятками рассчитывал тын удержать? Видал, копченых сколько?
– Видал. Ну и что? До заката устояли бы, а этого, может, довольно было б, чтобы родичи наши уйти успели. Храни тебя боги, Артём Серегеич, что подоспел вовремя, – спас жен да детишек наших! А теперь уходи, пока копченые не обложили. Нам так и так погибать, а тебе…
– Рано к чурам собрался, сотник! – перебил его Артём. – Вольгард, твоя сотня – на стену. Лузгай – твои пусть коней обустроят и разберутся, что к чему. И выдели пару десятков – притащите, чем заложить ворота. Слабенькие, перед тараном не устоят.
Чтобы окончательно убедить печенегов штурмовать городок, Артём послал на берег дюжину пеших охотников из своей дружины, болтавших по-печенежски, – дразнить.
Гридни постарались на славу. Приплясывая на берегу, они порадовали степняков замечательным знанием родословной племени Хоревой, восходившей к безродным бродягам, изгнанным из прочих племен за глупость и трусость, и к шелудивым сукам, которые были слишком стары и больны, чтобы сопротивляться насилию. Были подробно описаны все свойства печенегов Хоревой, главными из которых оказались трусость мужчин и безобразие женщин.
Не много времени потребовалось охотникам, чтобы разъярить копченых, большую часть которых действительно составляла молодежь. Как только печенеги кинулись в воду, гридни Артёма бросились к городку. Их быстро подняли наверх на заранее подготовленных веревках, а на переправившихся степняков обрушился град стрел.
Печенеги били в ответ и меткостью русам не уступали. Однако метать стрелы с коня вверх куда сложнее, чем прицельно со стены. Хотя попасть в скачущего всадника тоже нелегко, так что потери степняков были невелики.
Степняки отступили и занялись мелким грабежом вокруг городка. Артём мгновенно этим воспользовался: сотня гридней вылетела из ворот и принялась стрелять и рубить разрозненные кучки степняков, многие из которых спешились, чтобы удобнее было шарить по избам. Степнякам пришлось туго. Часть даже бросилась наутек. Но тут некстати показались оба отряда, переправившихся ниже и выше городка, и удирать пришлось уже Артёмовым дружинникам. Разбегавшиеся печенеги сразу воспряли, да так, что десятка два копченых, тех, что оказались поближе, успели даже проскочить в ворота на хвостах дружинных коней.
Им бы встать в воротах да держать их, пока не подоспеет подмога.
Однако со стратегией у печенегов было плоховато, а вот жадность всегда была на высоте. Возомнив, что городок уже захвачен, печенеги галопом понеслись к общинному дому – грабить.
Тут-то их и приняли в рогатины люди Горомута и развернувшие коней гридни, а вои, оставшиеся на стенах, обрушили град стрел на мчащихся к воротам печенегов, заставив обладателей самых проворных коней поспешно повернуть вспять.
Ворота затворили и заложили брусом. Прорвавшихся копченых частью порубили, частью повязали. Пленных втащили на стену и показали сородичам. С соответствующими обидными словами.
Печенеги завыли и заверещали. Не понравилось.
Артём взошел на стену, поднял руку с перевернутым изнанкой щитом: мол, говорить желаю.
Печенеги унялись. Выпустили вперед молодого плечистого степняка в серебрённой броне.
– Я – Кохчуб! – закричал печенег. – Большой хан народа Хоревой! Откройте ворота, сложите оружие – и мы никого не убьем!
Заманчивое предложение. Особенно из уст печенега.
– Может, ему еще кабанчика к ужину освежевать? – пробасил снизу Лузгай.
Гридни заржали. Артём поднял руку, и смех утих.
– Я – Артём, князь уличский, большой воевода киевский! – гаркнул он. – Знаешь меня, Хоревой?
– Знаю тебя! – завопил хан. – Ты был средь тех, кто погубил бесстрашного воина, моего отца Кайдумата! Вы, русы, заманили его в ловушку и убили. Я рад, что нам попался именно ты, волк! Сдавайся или умрешь!
– Я-то, может, и волк, а вот твой отец был жадным и глупым шакалом! – насмешливо крикнул Артём. – Хотел украсть чужую овцу, но пришел хозяин и забил его палкой! Слышишь, хан? Твой отец не пал в бою, а сдох, как собака. Его забили палкой и бросили на поживу стервятникам! И вместе с ним – всех паршивых псов-хоревой, которые посмели скалить зубы там, где им следует скулить, поджав хвост! Вижу, их щенки выросли такими же слабыми и глупыми! Сними свои доспехи, степняк, сложи их у моих ног и убирайся прочь, лизать под хвостом своим сукам! Или, клянусь своей саблей, я нарублю тебя на куски и скормлю падальщикам!
– Ты сам трусливый шакал! – завопил хан. – Слезай сюда, ко мне! Я вырежу твой лживый язык и отдам своему кречету!
– Откуда у тебя кречет, щенок? – Артём засмеялся. – Это, должно быть, крашеная курица. Охотиться за червями в навозной куче – вот добрая охота для такого, как ты! Ставлю боевого коня против селянской клячи: если я спущусь со стены, ты тут же бросишься наутек, под защиту таких же щенков! Ни один Хоревой не посмеет сразиться с русом один на один!
– Ты спустись – и я покажу тебе дерьмо из твоих кишок, рус! – бешено заорал хан.
– Прикройте меня, если они нападут, – велел Артём.
И прежде, чем кто-то успел запротестовать, махнул на землю с двухсаженной высоты, уже в прыжке выхватывая саблю.
– Ну, кутенок, покажи зубки!
Печенег взвизгнул от ярости и бросил коня на Артёма. Тот отпрыгнул влево, перехватил целящее в лицо копье левой рукой, а правой наотмашь хлестнул саблей по конскому боку пониже стремени, вспарывая подпругу, и с силой толкнул копье от себя.
Раненый конь завизжал громче, чем его хозяин. Метнулся в сторону, седло съехало – и толчок довершил дело. Молодой хан грохнулся наземь. Позор для степняка немыслимый.
Артём не дал ему времени «насладиться» унижением. Прыгнул на упавшего, врезал остроносым сапогом пониже края кольчужной юбки, ухватил за шкирку скрючившегося, воющего хана и бросился к стене. Оттуда уже скинули веревку с крюком, который Артём тут же поддел под ремень печенега, ухватился сам – и дюжина крепких рук проворно потащила его наверх. Слаженный залп из городка ударил в ошеломленных печенегов, собрав еще десяток жизней. Ответ последовал с опозданием, и довольно вялый: степняки боялись попасть в своего хана.
Пленника перетащили через зубцы, скинули на дощатый настил, разогнули, спутали руки-ноги.
– Ну, князь, скажу я: не зря песни поют о твоей доблести и храбрости! – с восхищением произнес Горомут.
– Не в храбрости дело, – сказал Артём. – Главное: теперь копченые мимо нас грабить не пойдут. Им непременно надо отомстить. Или о Хоревой такие песни в Диком Поле запоют, что останется им только зарезаться от стыда. А теперь, сотник, пора нам подумать о том, как уцелеть самим. Помощь нужна.
Горомут глянул на черный хвост дыма, поднимающийся над сторожевой вышкой. К сожалению, погода была неудачной, и дым не уходил высоко в небо, а черным клубом висел над крышами. Издалека не увидишь.
– Моя вина, – сказал Горомут. – Надо было вестника с бабами отправить. Пожалел. Каждый вой на счету. А теперь – поздно. Разве только ночью…
– Горевестник уже скачет, – успокоил сотника Артём. – А сейчас мы еще одного пошлем. Самое время.
Он кликнул отрока, взял чернила, перо, полоску тонкой шелковой ткани, набросал несколько строк по-ромейски, сунул в крохотный туесок. Отрок подал голубя с синей отметиной на лапке – знаком отцовой голубятни. Артём собственноручно привязал письмо и подбросил птицу вверх. Несколько мгновений – и крылатый посланец потерялся в небе. За него можно не беспокоиться. У боярина Серегея – отменные голуби. Соколу не настичь.
– Два дня нам надо продержаться, – сказал он сотникам. – Может быть – три… А там и помощь приспеет.
– Владимирова дружина? – обрадовался Горомут.
– Вот этого не знаю. Но помощь будет точно.
У отца ныне Йонах гостит. Приехали с сестренкой детишек показать, а заодно подзаработать – проводить отцовы лодьи до Днепровского устья. Не с сестренкой, ясное дело, а с пятью сотнями тмутороканских хузар, коим копченых побить – великая радость. А если батюшка еще сотен пять собственной гриди прибавит – конец орде Хоревой.
По счастью, брать крепости, даже такие хлипкие городки, как этот, печенеги толком не умели. Будь на их месте нурманы, угры, лехиты… да кто угодно, положение Артёма и его воев было бы незавидным. Но копченым в осадном деле не хватало не только умения, но и стойкости. Таран, хоть и плохонький, они собрали быстро. Накрылись мокрыми шкурами, прикрылись щитами и побрели к воротам. Однако даже ударить разок – не получилось.
Степняков подпустили поближе – и уронили сверху бревнышко. Высота небольшая – навес выдержал. Но шкуры малость разошлись, и гридни под командой Лузгая умело плеснули в щель ведро горящей смолы. Щель была узкая, так что припекло от силы парочку копченых. Но завопили они знатно. И родичи их, видно, решили, что их тоже сейчас горяченьким пожалуют. Смола – это страшно. Если от кипятка только кожа слезает, то смола мясо сжигает до костей. И не смахнуть, пока не догорит. Испугались копченые. Бросили таран, щиты – и дали деру. Тут-то их всех стрелами и положили. Ни один не ушел.
Остальные разобиделись и принялись метать стрелы поверх частокола.
– Не отвечать! – крикнул Артём. – Всем укрыться!
Когда без малого две тысячи степняков берутся за луки – это серьезно. Защитники прижались к частоколу, прикрылись щитами. Печенеги били метко. Самое большее одна из десяти стрел бесполезно вонзалась в бревно наружной стены. Остальные густой щетиной утыкали дома и сараи, плотно убитую землю внутри городка, коновязи и корыта, из которых поили скот.
Густая стена пыли встала вокруг деревянных стен. С визгом и гоготом неслась вкруг городка дикая карусель, а потом, в одночасье, взметнулись вверх сотни кожаных змей, и петли арканов упали на зубья частокола. Любой степняк орудует арканом не хуже, чем паук – паутиной. Изловить нужного жеребца из полудикого косяка, спрыгнуть наземь на полном скаку и, упершись, пустить пойманного по кругу, то подтягивая, то ослабляя аркан, измотать до полной покорности – этому печенеги учатся с молочных зубов. Набросить на полном скаку петлю на деревянный зубец, взлететь с седла, часто перебирая руками, бегом, по отвесной стене, перемахнуть внутрь, выпустив аркан и выхватывая саблю…
– Бей! – мощно выкрикнул Артём, и гридни, вскинувшись, дружно ударили во врага как раз в тот миг, когда летящие в клубах пыли печенеги перестали стрелять, опасаясь попасть в своих.
Пущенная с двух-трех саженей стрела прошибает навылет даже хороший панцирь. Первый дружный залп сбросил наземь самых прытких степняков. Второй отправил за Кромку еще сотню печенегов…
Артём стрелял вместе со всеми. Первого подшиб в прыжке, снизу вверх, второму вбил стрелу прямо в лоб, третьему – сверху вниз – прямо в раззявленный рот. Уронил лук под ноги и четвертого достал уже саблей – хлестнув самым кончиком по толстому засаленному вороту тягиляя, просек и ворот, и главную жилу. Пинком в грудь сбросил печенега со стены, метнулся вправо, где на Артёмова отрока насели сразу трое, одним длинным махом зарубил двоих. Третьего оставил отроку, а сам принял копченого, сиганувшего меж зубцами. Артём даже не услышал его – учуял. Все копченые изрядно воняют, но этот был особенно духовит. Несло от него – как от мокрого козла. Вонюч, но ловок. Не сопляк вроде «большого хана» Кохчуба – матерый злодей. Увернулся от первого хлёста, махнул арканом, как кнутом, в лицо, а сам вознамерился рубануть Артёма по ноге. Не получилось. Артём присел, пустив аркан над головой, и встретил печенежскую саблю. Хорошо встретил. Оплетенная кожей рукоять вывернулась из цепких пальцев копченого, а кончик Артёмовой сабли кольнул степняка под мышку. Неглубоко. Только чтоб до сердца достать. Печенег вскрикнул… И точно так же вскрикнул за спиной Артёмов отрок.
Воевода крутнулся на месте и понял, что опоздал. Печенег ударил руса со спины, наотмашь. Насмерть. Увидев летящего на него Артёма, степняк взвыл, рванул саблю, увязшую в теле умирающего отрока, понял, что не вытащить, метнулся назад, к стене, но соскочить не успел. Артём хлестнул его по загривку и (инстинкт сработал) припал к настилу, уйдя от печенежской стрелы.
Степняки возобновили обстрел, как только стало ясно, что штурм не удался. Постреляли и отошли, так и не решившись на новую атаку. Те, кто пришел грабить, отличаются от тех, кто защищает свой дом. Грабители куда больше дорожат своей жизнью.
Штурм дорого обошелся Артёмову войску. Семеро убитых, пятеро тяжелых раненых и втрое больше – легкораненых. Еще несколько таких атак – и у Артёма не хватит людей, чтобы оборонить всю длину стены. Тогда – конец. Остается надеяться, что копченые, понесшие значительно большие потери, на новый штурм не решатся. По крайней мере сегодня.
И еще кое-что интересное заметил Артём.
Кроме тех печенегов, что ныне безуспешно атаковали городок, были еще и другие. Эти спокойно ждали в отдалении. Артём не смог разглядеть, какого они племени, но готов был поклясться, что они точно не Хоревой.
В избе воняло дерьмом и паленым волосом. «Большой хан» Кохчуб, голый и потный, висел на перекладине и злобно шипел. Артёмов дорожный кат, немолодой уже пегобородый варяг по прозвищу Жаворонок, деловито перебирал рабочий инструмент: что-то откладывал в сторону, что-то совал в горку тлеющих углей. За пленника он еще толком не брался: так, вытянул пару раз кнутом и опалил брови.
Артём уселся на чурбачок напротив печенега, спросил по-печенежски:
– Скажи, ханчик, если я тебя отпущу, уведешь своих обратно?
– Уведу! – не раздумывая, ответил хан. Глаза его вспыхнули радостью.
– Погладь его, Жаворонок, – приказал Артём.
Кат взял кнут и, не сходя с места, выбросил его в сторону пленника. Вокруг туловища печенега обвился красный рубец. Хан зашипел.
– Не надо мне врать, – назидательно сказал Артём. – Мой отец – великий ведун. И меня кое-чему научил. Ты этого не знал?
Печенег молчал, только глядел злобно.
– Некогда мне тут с тобой засиживаться, – сказал Артём. – Надо на стену идти, твоих родичей бить. Потому хочу, чтоб ты запомнил: когда я спрашиваю, надо отвечать. И отвечать правду. Иначе – наказание. Жаворонок, большой палец шуйцы.
Кат отложил кнут, надел рукавицу, вытащил из углей мощные клещи, подошел к пленнику. Варяг был намного выше щуплого печенега, потому без труда дотянулся до примотанной к перекладине руки. Пленник забился, задергался, но кат наступил на хвост веревки, которой были спутаны ноги печенега, и тот биться перестал. Только извивался, как ухваченная за голову и хвост гадюка.
– Погоди, Жаворонок, – остановил ката Артём, когда раскаленные клещи, зашипев, коснулись кожи. – Сдается мне, ханчик уже все понял.
– Убей меня, убей, проклятый рус! Я тебя не боюсь! Я к тебе с темной стороны приду и буду кровь пить! – истерично завопил печенег.
Жаворонок вопросительно глянул на своего князя, но Артём качнул головой. Не важно, что именно кричит пленник, важно – как он кричит. Молодой хан кричал правильно. Он сломался, и боль больше не нужна. Она только испортит «взаимопонимание».
– Придешь, как же! – усмехнулся Артём. – Вот, если б ты воином был, тогда, может, и отпустили бы тебя твои мертвые боги. А раба ничтожного кто отпустит? Будешь за моими предками кизяк убирать до скончания веков.
– Я воин! – взвыл печенег.
– Какой же ты воин? – добродушно, добивая, произнес Артём. – С коня свалился, в плен попал, как девка. Нет, ханчик, ты не воин. И чтоб на той стороне тоже об этом знали, мой человек откусит тебе большие пальцы на руках. Чтобы убирать кизяк, они не нужны. Да и мне с рабом говорить невместно. Жаворонок, закончи дело и выпусти ему кишки. Только не здесь. Не хочу, чтоб избу провоняло. На помойку отволоки, к яме, куда гнилую требуху сбрасывают. Там как раз его родичей привязали. Пусть полюбуются на своего хана.
Сказано было по-печенежски, так что Жаворонок даже не шелохнулся: языка копченых он не знал. Но Кохчуб об этом понятия не имел. Мысль о том, что он будет унижен на глазах у своих, его окончательно добила.
– Я – воин! – выкрикнул он тонким, почти жалобным голосом. – Если есть в тебе честь, рус, убей меня честно!
– А ты бы убил меня честно, кабы твоя взяла? – поинтересовался Артём. – И тут же напомнил: – Только не лги мне, помни, что я ведун.
– Я… – Печенег запнулся, но потом все же нашел в себе силы, переборол страхом страх и сказал правду: – Я бы тебя на куски резал, – подумал немного и добавил: – Из головы твоей сделал бы чару. Как хан Курэй.
– Что ж, это почетно, – одобрил Артём. – Мне с хаканом Святославом равняться лестно. Однако ныне ты у меня в плену, а не я – у тебя. А потому, если ты воин, то давай поговорим как воины. – И, по-словенски: – Отвяжи его от перекладины, Жаворонок.
Кат с сомнением поглядел на своего князя, но спорить не стал. Чиркнул ножом – и печенег осел на подстеленную загодя соломку.
– А теперь скажи мне, сын Кайдумата, кто привел тебя и твоих волчат на мою землю?
Печенег медлил с ответом. Сдирал веревки с запястий, растирал руки, стрелял узким глазом в сторону Артёма… Врать опасался, а правду говорить не хотелось.
– Ты говори, хан, не бойся, – подбодрил его Артём. – Я же ведун. Знаю, что не ты в вашем войске главный. Еще знаю, что старики ваши похода этого не хотели. Вот и интересно мне, кто хочет погибели народа Хоревой.
– Почему ж погибели? – не выдержав, вскинулся пленник.
– А как иначе? – поднял бровь Артём. – Нас в этом городке сотни две, не более. А побили мы вас уже вдвое против этого числа. И всех побьем, потому что никогда вам, печенегам, нас, русов, не побить.
– Как же не побить? Святослава вот Курэй убил!
– Убил, – согласился Артём. – Так было у Курэя по тридцать копий против каждого руса. Да еще и врасплох застал. Убил – и сбежал. Я был там. Мы на следующее утро пришли, а его уж и след простыл. Его счастье, что мы на лодьях пришли. Хоревой так не повезет. Сейчас киевское войско сюда конно спешит. Курэй от лодий удирал так проворно, что даже доспехов дорогих с убитых не снял. Я там был и всё видел. Отца своего, раненого, но живого, домой привез. Не добил его Курэй. Не успел. Зато сам сбежал. Подумай, хан, удастся ли удрать твоим волчатам?
Артём знал, почему копченые Курэя не успели ободрать Святославову гридь. Всю ночь искали добычу, которую, как они думали, Святослав вез домой. Те громадные богатства, что добыли мечами и доблестью русы в Булгарии и Византии. Хортица – остров немаленький. Есть где поискать. Только молодому Кайдуматычу об этом знать необязательно.
– Нас Варяжко уговорил, – нехотя признался Кохчуб. – Ярополков воевода. Сказал: слаб нынче ваш Киев после усобицы. А эти земли и вовсе без защиты. Хозяин их Свенельд стар и немощен, у князя в опале. Подмоги не будет. Зато в Уличе богатств много.
– В Уличе? – Артём расхохотался. – Вы этот погост с десятью избами взять не можете, а Улич – город стольный. – И подчеркнул: – Мой город. Я теперь вместо Свенельда. И поставил меня хакан Владимир. Ничего не знает ваш Варяжко. Или обманул.
– Он ваш, а не наш! – обиделся молодой хан. – Что нам сказал, то я тебе и говорю! Попить дай!
– Ты воин или девка? – прищурился Артём. – Потерпеть не можешь?
Печенег насупился.
«А ведь не похоже, чтоб Варяжко вместе с Хоревой пришел», – подумал Артём.
Бывший Ярополков воевода Вольг, прозванный Варяжкой, воин опытный и умелый. Много времени прошло с тех пор, как он ходил у Артёма в сотниках. И уже тогда Вольг был лучшим. Будь он здесь, копченые уже давно бы правильную осаду повели.
– Не лги мне, хоревой! – сказал он строго. – Хочешь, чтоб я тебя опять подвесил? Нет с вами Варяжки!
– А я и не говорю, что он – с нами! – Кохчуб заметно напрягся. – Вместо него – цапонский младший хан Хур, сын большого хана Илдэя. С ним – две сотни цапон.
Интересная новость. Цапон считались союзными Киеву. Правда, Варяжко с Илдэем – родичи по браку.
– Что-то я их под стеной не видел. Или за вашими спинами отсиживаются?
Кохчуб промолчал. Точно, отсиживаются. Пусть глупые волчата лезут под рога и копыта матерого лося…
Нет, не стоит обижать волков. Эти свой молодняк на смерть не посылают. Хотя, какой свой? Для орды Цапон орда Хоревой – только помеха. Хорошо ли для Киева, если орды Хоревой не станет? Вроде бы хорошо. А если кочевья Хоревой возьмут под себя Цапон?
– А знаешь, хан, – задумчиво произнес Артём. – Отпущу я тебя. Что скажешь?
– Зачем? – Чуя подвох, насупился Кохчуб.
– Затем, что дразнил я тебя. Вижу, что ты хоть и молод, но храбр. И если уж поклянешься мне в верности, то и не предашь.
– Не буду я клясться! – отрубил печенег.
И этим окончательно убедил Артёма в верности принятого решения.
– Ну и дурень, – засмеялся Артём. – А знаешь, почему Цапон за вашими спинами прячутся?
– Трусы, тьфу! – Кохчуб презрительно схаркнул розовую от крови слюну.
– Еще раз плюнешь в избе – умрешь! – предупредил Артём.
Еще недавно Кохчуб плюнул бы снова. Нарочно. Пугать смертью мертвеца… Смешно. Но сейчас Артём подбросил пленнику надежду – и Кохчуб пробормотал:
– Твоих богов оскорбить не хотел…
Артём не стал уточнять, что домашняя нежить – уж никак не его боги. Он продолжал вести хана, как умелый объездчик – упрямого, но уже готового покориться жеребца.
– Цапон – не трусы. Они – умные. А ты – дурень. Скажи мне: сколько воинов осталось охранять ваше кочевье?
– Достаточно, – буркнул пленник.
– Ой ли? А я вот думаю, что нет. Я думаю, пока твои Хоревой гибнут под стенами моего городка, Цапон уже пялят ваших женщин в ваших же кибитках. Только теперь это уже не ваши кибитки и не ваши женщины! – Артём засмеялся. – Или ты не слыхал, что Цапон с Киевом в дружбе?
– Варяжко вашему хакану враг. Это все знают.
– Не смеши меня, хан. Варяжко, прежде чем воеводой стать, у меня в сотниках ходил. Знаю его уж получше тебя. Сегодня он – враг. Завтра с князем помирится и снова воеводой станет. А Цапон еще в Киев придут награду просить – за то, что вас, обидчиков наших, покарали.
Молчал Кохчуб, сын Кайдумата. Думал. Но видно было, что семя упало в добрую почву.
«Разделяй и властвуй», – не раз говорил Артёму отец. Очень разумно.
– Сейчас тебя отведут к остальным, – сказал Артём. – Там вас накормят и перевяжут раны. Затем я вас отпущу.
– Я клятвы тебе не дам! – гордо бросил Кохчуб.
– Что мне клятва, данная моим же пленником, – махнул рукой Артём. – Я тебя отпущу, а там сам решай. Хочешь – дерись со мной. Хочешь – стань моим другом. А хочешь – просто так домой уходи. Может, успеешь жен своих отбить, которых Цапон захватили.
Последнее Артём произнес уверенно. Как будто знал наверняка.
И молодой, неопытный, не обученный хитрой политике Кохчуб – поверил. А почему бы не поверить? Ведун же говорит…
– Уверен, что правильно поступаешь, воевода? – спросил Лузгай.
– Уверен. Пускай идут. Устал я их вонь нюхать.
– А по мне так лучше всего пахнет мертвый копченый, – проворчал Горомут.
– Этого добра еще нанюхаешься, – пообещал Артём. – Отпереть ворота!
Десятка полтора копченых, возглавляемых собственным ханом, покинули городок.
Покинули гордо: им вернули не только коней, но и оружие.
Их сородичи, приготовившиеся было к вылазке русов, немало изумились, увидав своих.
Маленький отряд, озаренный лучами закатного солнца, неторопливо проследовал через пустое поле, мимо покинутых посадов – к воинству Хоревой. И сразу затерялся среди тысячной орды.
Больше копченые городок не штурмовали. Зато еще до того, как степь накрыло покрывало ночи, из лагеря печенегов донеслись крики, ржание коней и лязг железа.
А утром обнаружилось, что печенеги ушли. Домой. В Дикое Поле.
Князь-воевода не ошибся в своих ожиданиях.
Перед уходом степняки заботливо прибрали мертвецов.
Но не всех. Около сотни ободранных догола трупов было брошено на берегу. Венчал этот живописный натюрморт саженный кол, на котором красовалась отрубленная голова. Признать ее было затруднительно, потому что с нею неплохо поработали сначала седое железо, а потом черные клювы воронов. Однако Артём ничуть не сомневался, что когда-то она принадлежала младшему хану Хуру, сыну Илдэя.
– Лузгай, гонцов в Улич и в Киев, – приказал князь-воевода. – Пусть донесут: беда миновала.

Глава четырнадцатая
Набег
Миновала, да не совсем. По дороге к Уличу Артёма перехватил посыл великого князя. Полчища копченых, сжегши сторожевые городки касогов, вторглись на землю полян.
Владимир звал воеводу ударить с заката, но Артём поступил иначе.
Рассудив, что большая киевская дружина и сама способна остановить копченых, князь-воевода исполчил четыре сотни дружинников, скорым маршем, триконь, двинул на полдень, рассчитывая по широкой дуге обойти орду и зайти степнякам в спину.
Гридь летела ветром, покрывая за день до пяти поприщ[71]. Рысью – сквозь узорчатую тень дубовых рощ, коротким галопом – по желтому разнотравью, вброд – по малым рекам и вплавь там, где брода поблизости не было. На второй день, углядев с вершины холма, на востоке, пыль над одной из степных дорог, воевода решил, что углубились довольно, и велел повернуть влево.
Опоздали. На дороге остались лишь разбитые возы и шесть покойников.
Преследовать копченых Артём не стал. Среди мертвых он увидел тело молодой женщины. Поскольку печенеги не только не увезли ее с собой, но даже не надругались – просто снесли голову, значит, уходили в спешке. Надо полагать, заметили Артёмову дружину и дали деру.
Артём оставил двоих, у кого кони получше, – похоронить убитых и двинул дальше на восход. Благо дорога попутная. Все вышло, как он и предполагал. Главная степная рать ушла к Переяславлю, а мелкие разбойничьи ватажки рассыпались по степи, грабя и убивая тех, кто не мог дать отпор.
К вечеру дозорные увидели впереди деревья. И дым. Но горел не лес.
Дружина сменила коней и пошла на рысях…
Поспели почти вовремя. Почти…
– Папка, что там? – Гошка хотел подняться над травой, глянуть, да батя не дал. Прижал к земле.
– Лежи, Гошка, лежи. Тихо-тихо, как зайка малый. Я знаю – ты умеешь.
Гошка умел. И бегать умел, и прятаться. А как иначе? Батя его в роду – первый охотник. И прадед таким был, когда молодой. И дед… Только дед – он в Ирии нынче. Как ушел с князем Святославом в чужие земли за добычей, так и не вернулся. Ни деда, ни добычи.
– Тихо, тихо…
– Да, папка.
Батя улыбнулся, но как-то так… нехорошо. Гошка у него такую улыбку прошлой осенью видел, когда на них секач старый наскочил. Батя его на рогатину принял и вот так вот улыбался, пока дядька Гошкин, материн брат, с топором не подоспел.
Теперь дядьки с ними не было. Он еще зимой шкурки в город повез, да так и не вернулся.
– Лежи, Гошка, – еще раз наказал батя и пополз вперед.
Батю надо слушать. Кто родичей не слушает, того боги накажут. Но посмотреть-то можно.
Гошка приподнялся над травой – и всё увидел. Сначала – как батя ползет. То есть не батю самого, а как трава над ним колышется.
И еще – село в полуверсте. А там, Гошка сразу понял, нехорошее творилось. Все три дома больших горели и амбары. И конные меж ними метались. Чужие. У Гошки в животе все захолонуло, будто воды ледяной налили. Неужто степняки? Вот беда какая!
– Господине грома, могучий Сварог, помоги-пособи! – взмолился Гошка, теребя пальцами оберег. – Укрой, спаси, оборони! Сделай так, чтоб мамка с сестренками уйти успели! Уважь, Свароже! А я уж тебя отблагодарю! – жарко и быстро проговорил Гошка и тут увидел, как от села через поле общинное девка бежит.
Глаза у Гошки острые, девку он сразу узнал. Лушка. Деда Гошкиного меньшая дочка. Не того деда, что в дальних краях сгинул, а того, что матушке отцом. Которого той зимой лихоманка не прибрала.
Плохо бежала Лушка – ноги, подол во всходах путались. Те два конных, что за ней ехали, могли б ее сразу догнать, если б коней в галоп пустили. Но они не больно спешили. Будто играли с Лушкой. То догонят, то отстанут. И смеялись. А Лушка бежала со всех ног – красная вся, простоволосая… И прямо туда, где батя залег. Что ж он делать-то будет? Конные, видно сразу, степняки. Шапки высокие, куртки бляхами обшиты. И оружные.
Батю они, хоть и с коней, все равно не увидели бы.
Испугался Гошка. И за себя, и за батю. Очень они страшные, степняки-копченые. Рожи нелюдские – чисто морды кошачьи. Только голые – одни хилые усишки торчат.
Нет, не увидели бы они батю.
Только он сам встал.
Встал над травой, лук вскинул и сразу три стрелы послал. Стрелы у бати легкие, охотничьи. Бронь такими не пробить. Но одного батя сшиб. Точно в глаз попал. А второй, хитрый, под брюхо лошадиное нырнул и… Гошка даже не увидел, как он стрельнул. Услышал, как стрела пропела, и у бати из спины наконечник вылез.
И тут у Гошки сразу страх пропал. И такая ярость внутри проснулась, будто кто огнем в самое сердце плеснул. Гошка тоже вскочил, на лук свой малый тетиву накинул и решил: убьет татя! Лук-то у Гошки слабенький, но за двадцать шагов злодея достанет.
– Свароже-Громовержец, – еще жарче взмолился Гошка. – Не дай ему убечь! Пусть поближе подъедет, чтоб я дострелить мог!
Услышал Сварог.
Кинул степняк лук в налуч, нагайкой коня хлестнул – и на Гошку.
Проскакал мимо Лушки, застывшей, рот руками зажавшей зачем-то… Хлестнул нагайкой – Лушка и упала. Знать, нагайка у степняка непростая: с железом в хвосте. Такой волка на скаку убить можно, если верно попасть.
А степняк сшиб Лушку и даже коня не придержал. Так на Гошку с нагайкой и налетел.
Тут Гошка в него и стрельнул. В глаз целил – как батя. И попал бы, да конь под степняком осекся, и стрела только шапку высокую с татя сбила. Гошка вторую стрелу из колчана выдернул и стрельнул, уже когда степняк прямо над ним повис да нагайку свою занес… Стрельнул и зажмурился, потому даже и не понял, куда попал. Услыхал только удар глухой, будто не стрела легкая, а сулица тяжелая в степняка ударила.
От звука этого Гошка глаз приоткрыл… Как раз вовремя, чтоб увидеть, как степняка вместе с его нагайкой из седла вынесло.
Гошка подумал: не иначе Сварог стрелу его десницей своей укрепил – и обрадовался.
Конь степной мимо проскочил, но тут же назад вернулся, над хозяином встал, зубы оскалил, уши прижал: не подходи. Тут Гошка на степняка глянул – и рот раскрыл. У татя в груди – чужая стрела. С перьями черными. Она его и сбила. Хотя и Гошка не промахнулся. Тоже попал. Только стрела его, слабая, у степняка в щеке застряла.
От этой чужой стрелы Гошка так удивился, что застыл столбом – как Лушка глупая, только что рот руками не закрыл. А очнулся, когда над собой услышал:
– А ты храбрый, малой!
Тут Гошка обернулся и увидел Его! Сначала коня увидел огромного. Степняков конь рядом с этим – будто жеребенок годовалый. А на коне – всадник. Да такой красивый: в сверкающем железе с головы до пят. Да по железу, золотом – картинки чудные. А на шлеме – личина страшная, с дырками, из которых глаза сверкают. А над личиной – образ чудный. Всадник с копьем, гада дырявящий.
«Не иначе, сам великий князь», – подумал Гошка. И так растерялся, что даже на колени не пал. Так и остался стоять, рот разинув.
А князь рукой махнул – и понеслись мимо них вои конные. Много. И все в бронях сверкающих. К селу поскакали.
Гошка испугался: на пути у них батя лежал. И Лушка. Но всадники увидели их и не стоптали. А Гошка как про батю вспомнил, так побежал к нему… И сразу понял, что тот – мертвый.
Гошка присел рядышком, батю за руку, теплую еще, взял и заплакал. И все плакал и плакал. Так плохо ему было. А потом про мамку вспомнил и плакать перестал. На ноги вскочил, к селу бежать хотел, но тут рядом тень увидел: тень великанова коня и всадника его. Это значит, пока Гошка плакал, он рядом стоял.
– Родич твой?
– Батюшка.
– Беда… – прогудел всадник. – Велю гридням своим: похоронят по-людски. Как зовут тебя, малой?
– Годун, – всхлипнув, проговорил Гошка.
– Поехали, Годун. Темнеет уже. Скоро волки придут.
– Я волков не боюсь, – хмуро сказал Гошка и еще раз всхлипнул.
– Верю, – согласился всадник.
Подхватил Гошку легко, будто куренка, усадил коню на холку, и они поехали.

Глава пятнадцатая
Степная сеча
На этот раз они поспели вовремя. А может, копченые замешкались: не налегке шли, обремененные добычей. Квадратные возы на огромных колесах величественно, будто лодьи, катили по степи, по днища утопая в травах. Впереди с полсотни копченых гнали табун в тысячу голов, не менее. Позади, по вытоптанному следу, гнали скот: овец, коз, невысоких поджарых коров степной породы. За скотом тянулась вереница полоняников. Мужчин, увязанных цепочкой, с вывернутыми руками и петлями на шее, женщин и детей, которых тоже гнали гуртом, как овец.
Печенеги шли беспечно, неторопливо, погони не опасаясь.
Артём удивился. И обрадовался.
– Бить будешь? – Подобранный вчера на пепелище мальчонка сидел на конской холке перед воеводой, по-степному поджав ноги, хотя стремян у него, ясное дело, не было. Цепко сидел. Сразу видно, что на лошади не впервые.
– Ой, буду! – Артём потрепал мальца по белобрысой голове.
Найденыш напомнил Артёму младшего брата Славку. Конечно, в ту пору, когда Славка был Артёму макушкой по пояс, а не на голову выше, как нынче. Хотя уже и тогда в Славке будущая богатырская стать угадывалась. Да и малец этот, Годун, коли кормить хорошо, немаленьким вырастет.
Но подобрал его Артём не из-за сходства с братом. В груди мальчишки билось сердце прирожденного воина. Откуда – Бог знает. Может, любилась его мамка с княжьим гриднем. А может, и родный отец был таким же храбрецом. Пограничье как-никак.
– Меня возьмешь?
– Возьму, – обещал Артём. – Вместе в бой пойдем. Будешь щит мой держать.
Артёмову боевому коню лишние полтора пуда – не груз. И щит обоерукому воеводе тоже не нужен. Мечом стрелу отбить еще ловчее. Однако было любопытно поглядеть, как будет держаться мальчишка в настоящей сече.
Пересев с заводной на боевого коня, Артём усадил мальца перед собой в седло, сунул ему в руку легкий кулачный щит – по размеру в самый раз.
– Его Соколом кличут, – сообщил князь-воевода Гошке. Вынул откуда-то яблоко и угостил жеребца.
– А можно – мне? – спросил Гошка.
– У тебя не возьмет, – качнул головой князь-воевода. Свистнул, сзывая сотников, и начал распоряжаться: – Лузгай, тебе – не дать побить полоняников, потому ты – первый. Спугнешь овец, чтоб оказались между вами и возами. Дальше – сам разберешься.
Лузгай кивнул.
В его умении Артём не сомневался. Ныне Лузгай встречает свое тридцатое лето. Сам из детских. Был в старшей гриди Ярополка. Под Артёмовым началом. Степняков побил больше, чем гусей у него на подворье.
– Вальгар, ты ударишь в лоб. Будет трудно: печенегов против тебя будет втрое.
– Сдюжим! – Барсучонок радостно оскалился. Он любил, когда трудно.
– Борх! Ты в сечу не лезь. Твоя задача – чтоб ни один копченый не ушел.
Сотник Борх спокойно кивнул. В нем Артём тоже не сомневался. Борх – хузарин. Из итильских белых хузар. Его к Артёму два года назад привел брат Йонах. Сказал: верь ему, не подведет.
Печенегов Борх ненавидел люто. Много лет назад разбойники из орды Цур вырезали его родню. Народ Цапон кочует отдельно от народа Цур, но для Борха все копченые одинаковы. Хуже бешеных шакалов.
– Крутояр! А твою сотню я сам поведу.
Крутояр огорчился. Ничего, переживет. Крутояр – Свенельдов сын. Внебрачный, ясное дело. От теремной девки. Отец его при жизни не принял – мало ли у такого, как он, выблядков. Но когда Люта убили, старый Свенельд выделил Крутояра из прочих отроков, взял в род, дал знатное имя – Крутояр (прежде его по-другому звали), приблизил, сотню доверил.
Так с этой сотней Крутояр и достался Артёму. Сотня была хороша: добрые ратники, – а вот сотник – зелен. Не будь Крутояр из рода Свенельда, Артём его бы из сотников убрал. Но обижать тестя не хотел.
Сотники разъехались. С воеводой остался только Крутояр.
– Найти кого, чтоб за мальцом присмотрел? – спросил Свенельдич, кивнув на Гошку. Увидел, что Артём мальца в своем седле возит, – и решил заботу проявить. Будто князь-воевода сам не разберется.
– Годун со мной пойдет, – сказал Артём. – Щит мне держать будет.
Мальчишка гордо задрал головенку.
– Как? В сечу? – изумился Крутояр. – А если его порубят?
Артём остановил коня, пристально посмотрел на своего сотника.
Похоже, искренне за мальца переживает. Лучше бы о себе беспокоился. Самое безопасное место в сече – на холке Артёмова коня. Легче матерого тура ножиком засапожным зарезать, чем в бою достать князь-воеводу стрелой или клинком.
Привлеченный видом сотен неподвижно лежащих тел, орел заскользил вниз по пологой спирали, но, разглядев, что под ним не падаль, а живое и опасное, замахал крыльями и вновь набрал высоту.
Наблюдай в этот миг за орлом кто-то внимательный, мог бы встревожиться…
Гошка перестал выглядывать врага сквозь сухие травяные стебли и плотнее припал к жесткой гриве. Здоровенный боевой жеребец скосил на Гошку лиловый глаз и недовольно приподнял губу, будто хотел куснуть. Князь, присевший сбоку, ласково погладил жеребца по храпу, прошептал ласковое в настороженное ухо – и жеребец успокоился. Чудно! До сих пор Гошка никогда не видел, чтобы столько коней одновременно лежали, укрывшись в траве, словно волки в засаде. Тихо-тихо лежали: ни один не всхрапнет, не фыркнет…
А в каких-нибудь ста шагах от русов, неторопливо подминая под себя траву, катился край орды. Славка чуял, как гудит и дрожит земля, слышал, как с грохотом подпрыгивают на кочках огромные колеса возов. Частенько в грохот и топот вплетались гортанные возгласы и хлесткий звук плети. Иногда за ударом следовал жалобный вскрик. Это значило, что плеть прошлась по человеческой коже. В ноздри бил тяжелый запах орды. Это было хорошо, потому что кони у степняков – чуистые. Могли насторожиться…
Где-то неподалеку пронзительно заверещал суслик. Затем еще и еще. Привычный звук в степи, но Гошка сразу напрягся. Это знак. Рука князя тут же легла ему на спину, потрепала ласково… Будто жеребца. Гошка всё понял и расслабился. Сигнал, да не им.
Протяжный волчий вой родился над степью. Гошка вздрогнул, не понимая… Так воет зимой голодная стая серых, настигая дичь… От этого звука холодеет нутро, и хочется сделаться незаметным, как спящий под корой жучок.
Гошка никогда не слышал боевого клича варягов. А вот печенеги – слышали. Степняки гортанно завопили, рассыпаясь по степи, уходя от стрел, выдергивая луки…
Артём не видел, что происходит, но знал наверняка. По единому сигналу гридни Вальгара взметнулись из высокой травы, метнули во врага по две-три стрелы (одно мгновение), вспрыгнули в седла, выдернули из ножен клинки, испустили тот самый, жуткий вой (второе мгновение) и (третье мгновение) – налетели на головной отряд печенегов раньше, чем те успели рассеяться по степи и взяться за луки.
Копченых в голове колонны было втрое больше, чем варягов. Но беспечность их погубила. Быстрый залп выкосил добрую треть степняков. Внезапная атака на растерявшихся стоила печенегам еще полусотни. Большая часть выживших кинулась врассыпную, меньшая, прижатая к возам, скучилась вокруг хана, ощетинилась пиками…
Степняки, ехавшие в середине колонны, опомнились и кинулись было на помощь своим… Но тут сзади налетели воины Лузгая, охватили колонну слева и справа и помчались вдоль длинной цепочки полона, сбивая стрелами растерявшихся печенегов.
Полоняники повалились наземь. Кто-то вовремя сообразил, что к чему, остальные – потому что веревки были общими. Их сторожа, вооруженные лишь плетьми (луки – в налучах, со снятыми тетивами), завопили, призывая помощь. Самые храбрые схватились за сабли и пики и попытались дать отпор…
В середине колонны тоже растерялись. Куда скакать? Вперед, назад… Пока думали, перепуганные овцы перекрыли путь. Зато справа, шагах в ста, поднялись из травы люди Борха и принялись метать стрелы в скучившуюся массу…
Заорали подханки, пытаясь навести хоть какой-то порядок. Это оказалось нелегко. Часть степняков спешилась, укрываясь за возами и натягивая луки, часть (ближайшие родичи прижатого Вальгаром хана) кинулась ему на выручку. А добрая четверть копченых решила, что лучшая защита от стрел – расстояние. И бросилась в степь.
Неглупый маневр. Отойти, чтобы вернуться, уже изготовившись к привычному для печенегов степному бою. Только им не повезло. Прямо на их пути пряталась в траве возглавляемая Артёмом сотня Крутояра…
Жеребец вскочил на ноги, едва не уронив Гошку наземь. Хорошо, князь-воевода поддержал. Миг – конь чуть просел под тяжестью бронного всадника, но тут же вскинулся, коротко заржал и помчал на врага.
У Гошки аж дух захватило от быстроты… Тут на него упала тень, и над головой звонко защелкало. Гошка оглянулся – и восхитился. Князь-воевода стоял на стременах, ровно, как на твердой земле, и быстро-быстро метал стрелы. Рывок тетивы к уху – звонкий щелчок, еще рывок… Гошка вздохнуть не успел, как пук стрел в левой, сжимавшей древко, руке воеводы иссяк, и его десница нырнула в колчан за новыми…
Жеребец прыгнул, перемахнув через куст, зубы Гошки лязгнули, едва не прикусив язык… И тут он вспомнил, что должен держать щит… Хотя как прикрыть маленьким щитом стоящего не стременах воеводу?
Гошка глянул вперед, меж лошадиных ушей, и увидел, что прямо на них летит степняк с пикой наготове. Лошадь у копченого была пониже жеребца, поэтому острие пики глядело вверх. Гошка опустил щит… Не понадобилось. Стрела ударила печенега в грудь и вынесла из седла. Но на них уже летел другой, с вскинутым луком… Этому стрела ударила прямо в лоб… И тут же вокруг стало тесно от множества копченых. Жеребец вскинулся (Гошка, чтоб не упасть, вцепился в узду) и цапнул ближайшего печенежского коняку. Тот шарахнулся – и его всадник впустую махнул саблей. Справа свистнуло, на Гошку брызнуло кровью – прямо в глаза. Гошка зажмурился, услышал звучное «х-ха-а!» над ухом и хряск, будто разрубили полено. Гошка продрал один глаз и увидел, как прямо на него валится печенег в половине стального нагрудника. Вместо второй половины – пузырящееся кровью мясо… Жеребец отпрыгнул вправо, боком, как кошка, – и печенег ухнул под копыта. На его место сунулся еще один… Меч ударил – как язык лягушки: туда-обратно. Прямо в раззявленную пасть. Дикий вопль хлестнул по ушам: Гошка обернулся и обомлел: прямо над ним навис степняк, огромный, как медведь. Вздыбил коня, поднялся на стременах, занося саблю… Славка закричал, вскинул маленький щит, понимая, что не остановит…
Мелькнула рука в густо забрызганной кровью кольчужной сетке. Сабли Гошка даже не разглядел – так быстро мелькнула. Но она была. Печенег с яростным воплем уронил коня вниз… Гошка увидел изумление на его лице и как-то сразу, очень быстро догадался, чему удивился копченый. Он ждал, что после его удара враг зальется кровью… И ничего. А потом копченый глянул вниз и обнаружил, что вместо десницы у него – брызжущий кровью обрубок. Копченый завыл бешено, крутнул коня на месте (Гошка глядел на него как зачарованный), целой рукой схватил с седла боевой шипастый цеп, замахнулся… И тут позади него возник всадник в круглом шишастом шлеме и рубанул печенега сбоку по шее…
Что дальше, Гошка не увидел, потому что жеребец крутнулся на месте – и еще один степняк полетел под копыта.
– Вальга-ар!!!
Гошка от неожиданности голову в плечи втянул: он и не ведал, что человек может так кричать.
– Вальга-ар!!! – вновь грянуло над Гошкиной головой. – К закату уходят!!! Уходят!!!
Где-то справа, перекрывая визг лошадей, лязг и крики, звучно пропел рог, трижды пропел.
Князь-воевода пригнулся к лошадиной холке (придавленный Гошка только пискнул) и крикнул прямо в конское ухо:
– Дай, Соколушка, дай!
Жеребец фыркнул, передернулся весь, будто встряхнулся… И пошел так, что Гошка понял: до того был не бег, а так. Побегушки. Ветер свистел и выл, слезя глаза и забивая дух. Князь-воевода давил сверху, прижимая Гошку к лошадиной шее, травяные метелки хлестали по ногам…
– А-а-а! – закричал князь-воевода, выпрямляясь.
Гошка тоже поднялся – и увидел впереди, шагах в тридцати трех всадников. Ух и резвые у них были кони. Неслись почти так же быстро, как они с воеводой. Но все же медленнее.
Заслышав крик, два всадника разом обернулись и вскинули луки…
Князь-воевода опять упал на Гошку, прижав его к гриве. Гошка услышал, как над ними с гудением прошли две стрелы.
И тут же они поравнялись с копченым, князь распрямился, махнул саблей, чиркнул самым кончиком по прикрытому железной бармицей затылку…
Второго князь рубить не стал. Его опередила стрела, ударившая копченого под левую лопатку.
И они пронеслись мимо. Гошка глянул из-под руки – подбитый князем печенег валился с коня, а за ними, широко рассыпавшись по степи, отставая шагов на сто, шла конная гридь.
Последний печенег оглянулся (Гошка увидел его перекошенное лицо) и без жалости ожег коня плетью… Но Сокол все равно был резвее. Настигал…
Печенег втянул в плечи голову (шлем его был замотан тканью, только шишак сверху торчал – сверкал темным золотом заката), припал к гриве, привстал на стременах, отклячив зад, хлестнул коня еще раз, и еще…
Сокол настигал. Вот меж ними уже десять саженей, пять…
Копченый снова оглянулся…
– Повод держи! – крикнул князь-воевода, выпрастывая ноги из стремян. – Ах-ха!
Вскочил на седло и пардусом прыгнул на спину печенегу. Конь степняка заржал коротко – как вскрикнул. Сокол обогнал его и пошел еще быстрее, высоким галопом, разбрасывая грудью ковыльные метелки.
Гошка до стремян не доставал, потому уперся, как мог, и потянул за повод. Сокол нехотя сбавил, оглянулся, всхрапнул и перешел на шаг. Гошка потянул повод влево. Жеребец послушно развернулся и тем же неторопливым шагом двинул обратно. Бока его ходили ходуном, на губах висела пена…
Дружинники поспели к месту раньше Гошки. Но его пропустили. Гошка, очень гордый, въехал в круг и увидел в примятой траве плененного степняка. Руки печенега уже были скручены за спиной, шлем валялся в траве. Ткань размоталась, и теперь было видно, что не только шишак, а весь шлем печенега – золоченый. Князь-воевода стоял рядом, поставив ногу в верховом сапоге из красного сафьяна на затылок степняка. Волосы у копченого были спутанные, сальные. И Гошке вдруг подумалось: не запачкалась бы княжья обувка…

Глава шестнадцатая
Невеселая политика великого князя Владимира
Большая орда, изрядно пограбившая подданные Киеву земли, честного боя с великим князем не приняла. Прошлась кровавым плугом по городкам и селениям туда-обратно, поводила за собой киевское войско, подпуская всё ближе, хитря и выгадывая время, пока обозы с награбленным уйдут подальше в Дикую Степь.
Один из таких обозов и повстречала Артёмова дружина. Однако эта маленькая победа не поправила общего дела.
А дело было – поганое.
Владимир и воеводы его и не ведали, что гоняются за легкой конницей. Думали: вот-вот настигнут обремененных добычей разбойников. А когда поздним вечером согнали печенегов с едва-едва устроенного лагеря, не огорчились. Пускай бегут. Завтра поутру, на свежих конях, догоним…
Заранее уверенные в победе русы встали на ночь просторно, прямо у разведенных печенегами костров, скушали освежеванных степняками барашков и залегли спать, выставив лишь малые дозоры.
А чего бояться? Ясно же, что копченые удирают без оглядки…
Такая самонадеянная беспечность была сурово наказана.
И разожженные костры, и освежеванные тушки были лишь приманкой.
Печенегам надо было, чтоб киевляне встали лагерем именно здесь. И киевляне – купились. Тем более что место удобное. Широкое. За взгорком и рощей – обширные пойменные луга со свежей травой. Рядом – полноводный Днепр…
Под утро, когда внимание дозоров слабеет, с полтысячи копченых, жутко вереща, налетели на обширный, расползшийся по берегу лагерь киевской дружины. Большого урона не нанесли. Обученные дружинники мгновенно выстроили оборону, изготовились к бою…
Но копченым именно это и требовалось. Одновременно с шумным набегом еще несколько сотен печенегов, с вечера укрывшихся в зарослях, скрытно и тихо подобрались к пасущимся на днепровских поймах табунам, без лишнего шума побив пастухов и сторожей, погнали коней в реку.
Пока воеводы сообразили, куда был направлен главный удар, всё уже завершилось. Многотысячные табуны киевской дружины частью были угнаны, частью разбежались по степи или уплыли на юг, унесенные днепровским течением. Особенно обидно, что потерялись не только заводные и вьючные, но многие из дорогих, выученных боевых коней, которые в чужие руки бы не дались, но увлеченные табуном – тоже пропали.
Владимир был в ярости.
Его опыт степной войны был невелик. В этом походе он положился на воевод… И вот результат.
Воеводы оправдывались, как могли. Утверждали, что никогда степняки так себя не вели. Если уж бежали, так бежали. А чтобы часть орды рискнула своими немытыми шкурами, прикрывая остальных… Сроду такого не было. Среди воевод единства тоже не наблюдалось.
Воевода Путята открыто обвинил воеводу Пежича, ставившего дозоры, в измене. Пежич, недолго думая, схватился за меч.
Полянина Путяту и варяга Пежича развел нурман. Ярл Сигурд.
О дальнейшей погоне и речи быть не могло.
Разбежавшихся коней собирали три дня. Уплывших перехватила стража на хортицком волоке. Тех же, что оказались на том берегу, угнали печенеги.
Словом, набег удался. А это значило, что степняки придут снова. И скоро.
Именно так и сказал боярин Серегей сыну, когда тот, отогнав в Улич отбитый скот, разобравшись с полоном и прочей добычей, приехал в Киев.
Именно так Серегей объявил и на боярском совете на Горе. Нельзя сказать, что это заявление было гласом вопиющего в пустыне. Среди бояр киевских воинов хватало. А уж степняков тут знали как облупленных.
Новые Владимировы воеводы: Сигурд, Путята и другие – скромно помалкивали. Поглядывали на великого князя: что скажет?
А сказать-то было нечего. Первый поход в качестве великого князя киевского – и такая оплошка.
Новый главный сварг, выбранный взамен старого, дырявоухого, уже объявил, что главный полянский бог на князя в обиде. Надо бы его одарить как следует. Правда, насчет человеческих жертв намекнуть не рискнул. Опыт предшественника пошел ему впрок. Тем более что князь-воевода уличский Артём, которого подозревали в надругательстве над Свароговым жрецом, единственный из всех княжьих воевод, малой дружиной трижды побил копченых, добычу немалую взял и со славой вернулся. О нем, в который уж раз, песни славные пели… А об униженном сварге только частушки похабные.
О Владимире пока в народе худого не говорили. Выжидали. Первый блин – комом.
Но многие тогда в великокняжьей удаче усомнились.
Владимир и сам знал, что дело плохо. Повадился лис в курятник…
Кое-что князь сделал сразу. Укрепил воинские отряды в пограничных городках и отменил ежегодную дань с тех, кто пострадал от набега, – чтоб не разбежались. Еще послал гонцов к черниговскому князю с просьбой помочь.
Просить было обидно: Улеб Черниговский по уложению считался младшим, но пришлось смирить гордыню. Дружина черниговская могла бы прикрыть от набегов хотя бы часть киевских земель. Скрепя сердце, Владимир обложил подданных новым налогом. Нужны были деньги, чтобы купить лошадей взамен угнанных.
Данники, естественно, радости не выразили. Заворчали сиверяне: мол, от набегов защитить не можешь, а подати тянешь. Дремучие вятичи и вовсе решили отложиться: тяжкая длань Святослава пригнула их упрямые выи, заставила не только дань платить, но и людей лучших в княжье войско отдать. Люди те почти все полегли на чужой стороне. Вернулись немногие. С добычей и немалым воинским опытом. Против Святослава они никогда не поднялись бы, но кто таков Владимир? Рабичич. Пусть он и занял киевский стол по старинному праву победителя и убийцы прежнего князя, однако это еще не повод, чтоб куны ему отдавать. Коли такой сильный, пусть придет и возьмет. Ходили слухи о некоем воеводе Рузиле, что собирает вкруг себя умелых ратников из всех вятских родов и обещает показать князю киевскому, кто в приокских чащобах хозяин.
Мрачный Владимир чувствовал себя в кровью добытом тереме будто в осажденной крепости. Вокруг – недовольная неуспехами Гора: важные бояре, алчные купцы. Чужинские подворья и старые, еще доолеговых корней, киевские роды. Эти помнят Дира с Аскольдом, не говоря уж о Владимировых предках-варягах. Помнят и сравнивают… Не в пользу Владимира. Чем он лучше Ярополка? Да ничем. Хуже. При Ярополке младшие племена дань исправно платили, печенеги в дружбе клялись и подарки несли.
Хмурился Владимир, сжимал кулаки… Выходило так, что Ярополк был лучшим князем, чем он. Не иначе, боги от Владимира отвернулись… Может, зря он не позволил принести жертву, какую требовал сварг? Захотелось Владимиру поглядеть, кто сильнее: полянский Сварог или ромейский Христос. А вышло так, что столкнул Сварога и Перуна. Там, в степи, Путята с Пежичем едва не порубили друг друга. У него на глазах. А теперь те, кто Сварогу кланяется, от варяжского князя норовят отойти. От христианина Ярополка не уходили…
Не любят словенские народы варяжского Перуна. Вот в Новгороде тоже ворчали, когда дядька Добрыня поставил Перуна над Волховом и над всем Новгородом. Ворчать ворчали, но кланялись как своему богу. И жертвы несли. Добрыня, он заставит. Не силой, так хитростью одолеет…
Очень не хватало Владимиру дядьки. Хотелось послать гонца в Новгород – позвать. Не послал. Он не дитя малое, чтоб пестуна звать. Да и на севере Добрыня нужнее. Если еще и те земли отложиться захотят – совсем беда.
Вот такие мрачные мысли одолевали великого князя, когда доложили ему, что в терем прибыли послы от великого князя Мешко.
– Зови, – разрешил Владимир.
Вот уж от кого не ждал он гостей. Гадал: о чем речь пойдет? Неужели о городах червенских, что Мешко у Ярополка отхапал?
Не угадал. Говорили послы не о землях. Говорили о вере. Тоже не удивительно, ведь возглавлял посольство не боярин, не князь, а чужеземный монашек именем Фредрик, который хоть и на словенском языке говорил, а всё равно по-чужински. Мутно говорил. С трудом догадался Владимир, что хвалит монашек свою христианскую веру. С трудом – потому что посол не столько хвалил, сколько хулил. Причем, к удивлению великого князя, более всего ругал ромеев. Дескать, вера у них неправильная и сами они – отступники.
Странно это было слышать. Это как если бы свей о данах сказал, что те неправильно Одина с Тором величают. Дескать, его, свея, боги слышат, а от прочих брезгливо отворачиваются.
Владимир беседовал с разными жрецами – и знал, что богов на свете много. Есть большие, есть малые. Есть сильные, есть хитрые. Вырежи из древа идола, обряд сверши, кровью ему ноги покропи – вот и станет идол богом. Чем больше кумир, чем лучше кормишь его, тем бог в нем сильнее и к тебе добрее. Потому жрецов жрецами и называют, что богов жерят-кормят. Потому и дружбы между жрецами нет: богов-то много. На всех жертв не хватит. Но Христос ромеев и Христос латинян – один и тот же. А то, что говорил монашек, это все равно как новгородского Перуна златоусого против здешнего, киевского, Перуна подзуживать.
Владимир представил, как дядька Добрыня, принося жертву Перуну, наговаривает Перуну на племянника своего: мол, неправильно тот губы Перуновы кровью мажет…
Владимир ухмыльнулся – и монашек осекся. Зыркнул глазом недобрым… За такой взгляд можно и голову потерять…
Однако монашек (внимательный!) чутко уловил перемену, потупился и голос понизил. О другом заговорил.
Начал жаловаться, что побили его людишек в Полоцком княжестве. Тут уж посланник лехитского князя перестал юлить, а объявил, хоть и смиренно, но прямо: обидели ни за что. Ограбили. Причем княжьим именем. И надругался над посольством не кто иной, как Владимиров сотник Богуслав, сын боярина Серегея.
Владимир вновь задумался.
Вновь Богуслав… Этот гридень каждый раз ухитрялся оказаться там, где не следовало. Начать с того, что много лет назад именно он отбил стрелу древлянина, посланную в спину Ярополку. А ведь удайся тот выстрел – и не было бы кровавой усобицы. И не было бы крови брата на руках Владимира. Пришел бы мирно (брат Олег – не в счет) и сел на киевский стол. Или – нет? Ведь в то время и Свенельд был в настоящей силе. И сын его Лют был жив. Пустили бы они Владимира в Киев? Ох, сомнительно… Так что не стоит обвинять в братоубийстве ловкого Богуслава. Но подумать о нем – стоит. А что, если не собственная обида подвигла верховного сварга назвать Богуслава угодной жертвой? Что, если сам Сварог выбрал младшего Серегеевича жертвой?
Но если была в том не человечья воля, а божеская, то кто тогда подтолкнул Богуслава бросить дерзкие слова, обидевшие верховного сварга? Ромейский Христос? Или молниерукий Перун? А может – ?дин? Вот на кого это действительно похоже…
Задумался Владимир надолго. Монашек Фредрик забеспокоился. И заговорил сам. О вещах более приятных, чем хула и жалобы.
По знаку его двое лехитов внесли сундучок, откинули крышку…
В сундучке оказались драгоценная посуда, шитое златом корзно и шкатулка с серебряными и золотыми монетами, вычеканенными князем Мешко.
Монет было не много. Гривны на полторы серебром, если пересчитать. Так себе дары, честно сказать. Не княжьи совсем. Какие-то… женские. Утварь, плащ… Князьям оружие дарят. Коней, ловчих птиц. Вот подарки доблести… А эти… Обидные какие-то.
Хотя если подумать: на такие хилые дары и отдариваться легче. Казна-то пуста. А по традиции отдарки должны быть богаче подарков. Иначе – обида.
Но можно ведь отдариться и действием. Вот просил монах покарать Богуслава… Вот и покарать. Как бы в ответ на дары.
Ну уж нет! Чтобы князь наказал собственного сотника с жалобы чужого человека, пусть даже и подкрепленной сундуком с дарами? Не будет такого! Это у латинян, как слыхал Владимир, за злато можно честь и верность купить. В здешних землях князь и дружина его священной клятвой связаны. Кто отступит, предаст, того не только люди – боги покарают. Удачи лишат. И если вой без удачи еще может выкрутиться, к примеру, встать под знамено удачливого князя, то князю без удачи – никак.
Эх, Богуслав, Богуслав… Пора бы ему и вернуться.
Может, зря Владимир поручил ему привезти Рогнеду с княжичем?
Нет, всё правильно. Рогнеда Богуслава знает. Поедет с ним охотно, без принуждения… А принуждать – не хочется. Ну как Полоцк всколыхнется? Лунд писал: неспокойно там. А город важный. Да и с Рогнедой лучше – по-доброму. Такая и нож в сердце воткнуть может спящему. А спать с ней Владимир будет. Еще как будет! Норовистая кобылица слаще, чем смирная кляча. И сыновья от такой добрые…
Мысли о желанной полочанке наполнили жаром Владимировы чресла.
Небрежно махнув рукой, великий князь выпроводил удивленных (ни благодарности, ни даже добрых слов) посланцев лехитского князя и поспешил в дальние покои, где ждала его еще одна жена. Красавица ромейка.
В скором времени все беспокойные мысли вылетели из княжьей головы.

Глава семнадцатая
Поскрёбыш
На Гору они въехали вдвоем: князь-воевода и Гошка. Гошка восседал на красивом коне, и одежка на нем была такая, какой у него сроду не было. Княжья одежка.
Люди киевские на пути их кланялись и здоровались первыми, с почтением. И у врат Горы воины-стражи тоже поклонились, а почтенный купец в красной шапке, увидав князь-воеводу, тут же велел приказчику убрать воз от ворот, чтоб было удобнее проехать, и воскликнул медовым голосом:
– Здрав буди, достославный Артём Серегеич!
Шапки, правда, не снял.
– И тебе здравствовать, Куколь, – небрежно бросил Артём. – Батюшка мой дома ли, отроче?
– Не выезжал, воевода, – ответил один из стражей, с любопытством глянув на Гошку.
Непривычно Гошке в большом городе. Людей много, все – разные, все – шумят. Иные – на языках незнакомых и на рожу – чужинские. Страшновато. Однако выказать страх – нельзя. Стыдно. Да и чего бояться? Разве ж князь-воевода даст в обиду?
Ехали молча. Улочка узкая, толстыми досками выстеленная. Вокруг заборы высокие, сплошные, будто крепости. За заборами – псы. И не лают, как в селах, а рычат низко, по-медвежьи.
Народу мало. Лишь дважды навстречу попадались люди: один раз – золотари с бочкой вонючей, другой раз – большой боярин с холопями. Ва-ажный!
Князь-воевода коня придержал, Гошку вперед пропустил. Гошка перехватил его взгляд… Брезгливый такой… На золотарей воевода так же смотрел.
А боярин важничал. Нос кверху задрал, раздулся от жира и гордости.
Однако князь-воеводу все же углядел… И сдулся, как проколотый рыбий пузырь. Даже конь холеный с шага сбился…
– Здравия тебе, Артём Серегеич!
Воевода не сразу ответил, поравнялся с боярином и только тогда кивнул небрежно, пустил зайца солнечного шлемом золоченым. И бросил Гошке негромко:
– Чего встал?
Гошка от неожиданности поддал коня пятками, забыв, что пятки уж не голые, а в сапожках с каблуками, и конь под ним – не пахотный: прыгнул вперед, едва не сбив с ног дюжего боярского холопа. Тот еле успел прижаться к стене…
И стерпел, не вякнул. Даже ругнуться не посмел.
А потом улица кончилась, и Гошка аж рот открыл от восхищения: прямо перед ними поднималась стена в три сажени высотой. А над стеной – терем красоты необычайной: крыша красная, башни стрельчатые…
– Рот закрой, птичка нагадит, – сказал князь-воевода. – Это Детинец, а в нем – терем княжий. Хочешь здесь жить, Годун?
– Хочу! – выдохнул Гошка.
– Хочешь, значит, будешь. Но сейчас нам не туда. Сначала – домой.
Ворота растворялись слишком медленно, потому Артём въехал во двор, как только створки разошлись достаточно широко. Гошка направил коня следом. Он тоже держал голову высоко и гордо и…
Медвежий рык был внезапен и для коня, и для всадника. Конь всхрапнул и шарахнулся, а Гошка… Стремена по-прежнему были коротки ему. Артём предлагал подрезать ремни, но Гошка гордо отказался. Что ж он за наездник, если не может удержаться в седле хоть без стремян, хоть и вовсе охлюпкой.
Вот и поплатился.
Конь прянул в сторону, тут Гошка и вылетел из седла.
Упал он хорошо, ловко, но… Прямо в лапы бурому!
«Ну всё, конец!» – толкнулась заполошная мысль. Гошка схватился за нож, понимая, что не успеет ударить… Да и бесполезно. Что можно сделать ножом в пядь длиной против лесного хозяина?
Смрадно пахнуло из раззявленной пасти. Влажная глотка за частоколом зубищ… Медведь промедлил, и Гошка все-таки вытащил нож… И ударил бы прямо в пасть… Но могучая лапа поддела его легонько… Легонько для медведя. Гошка подлетел, как подброшенная лаптем сухая коровья лепешка. Медведь на лету поймал его второй лапой и придавил. Гошка захрипел, задергался… Да что толку? У медведя одна лапа тяжелее, чем весь Гошка. И ножом не достать. Попробуй достань, когда тебя впечатали животом в землю!
– Жор! Ты что это?! А ну не балуй! Пошел, пошел!
Лапа убралась. Гошка судорожно вздохнул… И тут его, взяв за шкирку, словно кутенка, подняли и поставили на ноги.
Гошка обмер. Сверху на него глядел… Ох и стра-ашный! Рожа в морщинах и шрамах, как поле перепаханное. Одного глаза нет, а второй холодный, холодный. Глядит – как железо в мясо втыкает.
– Пусти его, дедко Рёрех! – раздался сверху голос воеводы Артёма. – Он тебя пуще мишки напугался.
– И хорошо. Значит, верно всё понимает.
Страшный дедко выпустил Гошкину рубаху, и тот поспешно отодвинулся, покосился: где медведь? Медведь сидел на заднице, по-собачьи, и умильно тянул лапу. Тут Гошка наконец разглядел, что зверь-то не матерый. Так, медвежонок годовалый. Это он Гошке с испугу огромным показался.
– Напугался-то, напугался, а ножик не бросил! – проскрипел страшный дед, и Гошка обнаружил, что судорожно сжимает в руке нож. И еще – что у деда не хватает одной ноги. Вместо нее деревяха. И еще Гошка вспомнил, на кого дед этот похож. На Сварога, что стоит на капище за родным селом. Такой же черный, в трещинах. Только у Сварога власы и борода темные – из конского волоса, а у этого борода и власы сизые.
– Целый? – Спешившийся Артём повернул Гошку к себе.
– Ага… – пробормотал Гошка, пряча нож в сапожок. – Напужался я маленько…
Хриплое карканье. Это смеялся страшный дед.
Гошка покраснел. Вот же напасть. Так опозорился!
– Не робей, щегол! – Дед оборвал смех и потрепал Гошкины вихры заскорузлой и твердой как деревяшка ладонью. – Другой бы уж в штаны напрудил, а ты – за ножик! И ведь не выронил, удержал ножик-то! Где ж ты, Артёмка, такого хоробра надыбал?
– В сельце полянском подобрал, – ответил воевода. – Родню его копченые порезали. Самого чуть степняк не порешил – наша стрела вовремя поспела. Но и малой не терялся. Свою стрелку тоже в копченую шкуру вогнал. – И совсем огорошил: – Я, старый, хочу его в род взять.
Гошка стоял ни жив ни мертв. В род! О таком он и мечтать не смел. Чаял: может, в детские при дружине… Вот бы счастье!
– Дело доброе, – проскрипел страшный дед. Хотя нет, не такой уж страшный, как показалось Гошке вначале. – Как зовут тебя, малой?
– Гошка…
– Как, не услыхал?
– Годун! – погромче пискнул Гошка.
– А я – Рёрех. Можешь меня дедкой Рёрехом кликать. Я тут по годам – старший. Старший, но не главный. 

Глава наш вон идет!
Гошка глянул – и в который уже раз обомлел. К ним направлялся не человек – гора! Огромный, как богатырь из сказки. Воевода Артём богатырю едва по плечо, не говоря уж об одноглазом деде.
– Здоров ли, батюшка? – почтительно поинтересовался Гошкин благодетель.
– Вашими молитвам, сынок! – Богатырь обнял воеводу, прижал к груди.
Так они постояли недолго, потом отстранились, оглядели друг друга жадно-внимательно…
Гошка сразу догадался, что эти двое, отец с сыном, хоть и не похожие такие, но очень друг без друга скучали. Батя тоже так Гошку оглядывал, когда с долгой охоты возвращался.
Гошка вспомнил о бате и тут же – о мамке. И едва не заплакал. Но сдержался, прикусив губу.
Твердые пальцы сжали Гошкино плечо.
– Не горюй, Годун, – ласково произнес Рёрех. – В Ирии твои папка с мамкой. Радуются за тебя.
– А ты откуда знаешь, дедко Рёрех? – доверчиво спросил Гошка.
– Ведаю, – степенно ответил старый. – Я ж ведун.
* * *– Славка опять в неприятности угодил, – сказал Сергей. – Угораздило его по пути в Полоцк исхитских послов встретить…
– Побил? – проницательно поинтересовался Артём.
– К счастью, не до смерти. Хорошо хоть они сами напросились, а Славка повел себя правильно. И видаки тому имеются. Купцы там были кривские. Всё видели.
– А послушает их Владимир?
– Должен. Так и так ему с князем Мешко воевать.
– Сейчас это ему не по силам, – заметил Артём. – Сейчас ему бы мир полезней был.
– Вот и поглядим, чего стоит наш новый князь, – по-ромейски (на всякий случай, от лишних ушей челяди) произнес Сергей. – Что для него важнее: собственный сотник или политика.
– А если все-таки политика? – тоже по-ромейски спросил Артём.
– Тогда сами решим, – ответил Сергей. – Посольство то лехитское, но главный у них – немецкий монах. Что характерно, с полномочиями папского легата.
– Да ну? – изумился Артём. – Откуда знаешь, отец?
Сергей усмехнулся.
– Письмецо он мне предъявил. Заемное. От одного немецкого торгового дома. На солидную сумму. В этом письме всё и отписано.
– Письмо подлинное?
– Не сомневаюсь.
– Денег дашь?
– А как иначе? – развел руками Сергей. – Тем более что монах этот еще не знает, что Богуслав – мой сын. Узнает – смягчится. Он ведь не только на деньги, еще и на помощь мою рассчитывает.
– И ты станешь помогать латинянам?
– А чем Папа хуже императора Византии? Или – самопровозглашенного императора Священной Римской империи? Главное, чтоб этот тайный легат на нашей территории не гадил. За этим следует проследить. А проследить, что он вынюхает, куда легче, если он будет полагать нас друзьями.
– Думаешь, он соглядатай князя Мешко?
– Скорее – Оттона. А еще скорее – от архиепископа Адальберта. Торговый дом, от которого письмо заемное, в Магдебурге располагается. Адальберт же – магдебургский архиепископ. Ну да ты его лучше меня знаешь. Думаю я, сын, не оставил Адальберт надежды Киев покрестить.
– Сочувствую, – теперь усмехнулся Артём. – Проще нашего Рёреха окрестить, чем Владимира Святославовича.
– Не всё так просто, – заметил Сергей. – Однако ты прав: легату этому нашего князя не окрестить. И мы об этом тоже позаботимся. Как-то не верится мне, что латинянский путь к Богу – лучший.
– Это не нам судить, – Артём благочестиво перекрестился. – Но, думаю, ты прав. Думаю, то, что наш Славка с ними сцепился, это знак.
Сергей наклонил голову, пряча усмешку. Добрый христианин его сын Артём. Искренне верующий. Но… суеверный.
– А что за люди с этим монахом? Германцы?
– Лехиты. Но не от Мешко. Шляхта безземельная. Дрянь. Мешко таких не то что к посольству – к псарне своей не подпустит. Вот тебе еще одно доказательство, что не от Мешко они. Ладно, разберемся.
Давай-ка про твоего найденыша, – Сергей кивнул на мальчишку, ничего не понимавшего по-ромейски, то и дело зевавшего во весь рот. – Завтра матушка вернется, мы его сразу и окрестим. Имя только подбери хорошее. Рёрех сказал: славным воином будет мальчишка.
– Илия, – предложил Артём. – Подойдет?
– Годится, – одобрил Сергей. – А теперь скажи: как у тебя с супругой складывается?
– Складывается, – ответил Артём по-русски. – А почему ты спросил, батя?
– Потому что ты парнишку ко мне привез, а не в свой Улич.
– Здесь ему лучше будет, – ответил Артём. – Вряд ли там обрадуются моему приемному сыну. Кроме того, в Уличе нет вас с дедом Рёрехом.
– Спорить не буду. – Сергей усмехнулся, вспомнив, как когда-то гонял его Рёрех, превращая мягкую податливую глину в материал, способный выдержать жар расплавленного металла. Больше двадцати лет минуло с тех пор. Выросли сыновья, давно превзошедшие отца в мастерстве оружного боя. И это было правильно и хорошо. Без силы не удержать ни власти, ни богатства. Да и не выжить. Замечательно, когда воин идет в сечу, абсолютно уверенный в своей неуязвимости. Сергей и в лучшие годы не рискнул бы идти в бой, усадив на своего коня такого вот мальчишку, как этот приемыш. А Артёму – легко. Хотя, будь на месте копченых «белая» хузарская конница или эпилархия византийских катафрактариев, сын не стал бы рисковать. И это еще важнее умения драться. Сергей гордился тем, что научил своих сыновей мыслить. И проявлять разумную осторожность.
По крайней мере – старшего научил. Младший пока что безбашенный. Ничего, со временем успокоится.
– Как наш князь? – осторожно спросил Артём. – Переживает?
– Еще бы. Первая серьезная схватка со степняками – и такой конфуз.
– Ништо, – без улыбки произнес Артём. – Это ему не франкских бондов грабить. В следующий раз не Путяту, любимчика своего, над войском поставит, а меня.
– Дай-то Бог. С рассудком у Владимира вроде в порядке. Хотя иной раз кажется: то, что в штанах, для него главнее того, что на плечах. Киевские мужи, веришь, жен от него прячут. О девках и речи нет.
– Неужто силой берет?
– Нет, это уж совсем против Правды было бы. Сами тянутся. Знаешь ведь, как это бывает.
– А то, – сын ухмыльнулся в точности по-отцовски. Уж он-то знал.
– Но от нурманского воинства он, согласись, избавился ловко.
– Это ему повезло, – заметил Сергей. – Если бы ярла Торкеля не свалила горячка, вряд ли викинги ушли бы в Византию без оговоренной платы.
– Это Торкелю не повезло, – не согласился Артём. – Я говорил с ярлом Сигурдом. Тот сказал, что Владимир уже выделил ему удел на сиверской земле. Посадил бы ярла вместе с лучшими хирдманнами на землю – и все бы уладилось.
– Ты, сынок, плохо знаешь викингов, – покачал головой Сергей. – Нельзя усмирить волков, поселив их в овчарне.
– Не согласен. Возьми хоть того же Сигурда. Будь у меня такой сосед вместо древлянских язычников, я был бы только рад.
– Сравнил тоже! Сигурд Эйрикссон – благородной крови. Потомственный ярл. Пусть он лишился своей вотчины, но он – правитель, а не грабитель. А Торкель – «морской ярл». То есть просто разбойник.
– Пусть так, – согласился Артём. – Но я бы этого разбойника охотно сделал сотником в своей дружине. Воин он, каких поискать.
– А я бы не взял, – отрезал Сергей. – Воинов своих надо воспитывать, – он кивнул на задремавшего от сытости Гошку. – Таких вот. А чужак, он и есть чужак. Покупаешь задорого, а веры нет.
– Правильные слова, – согласился Артём. – Вот ты его и воспитаешь. Надо его, кстати, в род принять. По обычаю.
– То есть – по языческому обряду? – уточнил Сергей.
– По обычаю, – с нажимом произнес Артём, спокойно выдержав отцовский взгляд. – И сделать это лучше сейчас…
– …пока мама в отъезде, – подхватил Сергей.
– Именно так. Зачем ее огорчать?
Сладислава очень неодобрительно относилась ко всяким «бесовским» обрядам. Муж и сын прекрасно об этом знали. Но знали они и то, что без «бесовского» обряда мальчик будет считаться не свободным родовичем боярина Серегея, а всего лишь его челядином, которому цена – полгривны серебра, а путь в княжий Детинец такому напрочь закрыт.
Артём похлопал мальца по спине:
– Просыпайся, Годун. В баньку пойдем.
– В баньку? – Годун потянулся и зевнул. – Так вроде бы уже мылись с дороги.
– Мыться не будем, – сказал Артём. – Будем умирать.
– Умирать? – Мальчишка на мгновение напрягся, потемнел лицом… Потом сообразил и расплылся в улыбке. – Батюшка-князь…
– Батюшка твой – вот он, – Артём указал на отца. – А мне ты братом будешь. Младшим. – И чуть усмехнувшись: – Поскребышем.
– Не-а, – не согласился Гошка, улыбаясь во весь рот. – Я тогда тоже воеводой буду! Как ты! Еще и лучше!
– Мечтай, – посулил Артём. – Вот передумаем сейчас… – Увидев, как перепугался мальчишка, громко рассмеялся. – Кем будешь – от тебя зависит! Главное, род наш ты точно не опозоришь!
– Не опозорю, батюшка. – Гошка в пояс поклонился Сергею. – Хучь на куски меня режь и живьем ешь!
– Да тут и есть нечего, – усмехнулся Сергей. – Кости одни. Мы тебя сначала откормим.
Гошка смотрел на громадного боярина, разинув рот. Понимал, что тот шутит, но смеяться не хотелось. Такой громадный. Думал ли, что когда-нибудь будет у него такой отец?

Глава восемнадцатая
Киевский Детинец
Нелегкий труд великого князя
– Всё у тебя неладно, – проворчал Сергей.
Славка потупился. Изобразил смущение. Хорошо хоть глаза спрятал: не видно веселых искорок, изобличавших отсутствие раскаяния.
– Что ты на него насел, – вступилась за младшего сына Сладислава. – Сам же всё знаешь.
– Всё? – Славка вскинул голову, глянул напряженно, куда только веселье подевалось?
«Испугался парень, – подумал Сергей. – Вот только – чего?»
– Купцы, что в том дворе были, поведали, – объяснила Сладислава. – Не забудь отдать виру в княжью казну!
– Уже отдал, – Сергей уловил в голосе сына заметное облегчение. – Всё-то ты знаешь, матушка.
«Что-то он скрывает, – озаботился Сергей. – Надо узнать, а то как бы худом не обернулось. Славка – тот еще авантюрист…»
– И что же князь? – спросила боярыня.
– Да ничего. На меня даже и не посмотрел – только на Рогнеду Роговолтовну.
– Неудивительно. Он ни одной девки не пропустит, а тут – жена-красавица.
– Красавица, – согласился Славка. И опустил глаза, чтоб не выдали.
– Кривичей этих, купцов, я задержаться попросил, – сказал Сергей. – Если всё же вздумает Владимир суд учинить, пусть и у нас видаки будут.
Чуть позже, когда они остались наедине, Сергей спросил напрямик:
– Ну-ка выкладывай, сынок, что тебя тревожит. Случилось что по дороге?
Славка замялся… Он был близок к тому, чтоб выложить отцу всё как есть… Тем более что знают о нем и Рогнеде уже не двое, а самое малое – четверо. А то и пятеро. Устах небось тоже догадывается… Устах!
– Я ж не рассказал тебе, батя, что с нами по дороге приключилось и кто с нами в Киев пришел! – воскликнул он.
Услыхав, что воевода полоцкий жив, Сергей так обрадовался, что все тревожные мысли из головы вылетели. Устах, друг старинный и верный, много лет назад принявший Сергея в варяжское братство, не раз прикрывавший спину, Устах, названый брат…
– Что же он? – с легкой даже обидой проговорил Сергей. – Почему не пришел?
– Моя вина, – покаялся Славка. – Должен был тебе сразу сказать. Не знал он, как Владимир к нему отнесется. Все же он – бывший воевода полоцкий. И сам знаешь, чем промышлял.
– Знаю, – кивнул Сергей. Он и впрямь знал многое. И то, что Устах склонял Рогнеду отложиться и взять полоцкий стол, – не удивило. Устах человек верный. И Роговолту покойному, и крови его. Однако хорошо, что не уговорил. Такой оборот событий дорого бы обошелся всей земле русской.
– А ну как дошли вести об этом до Владимира? – продолжал Славка. – Я его вместе с воями в сельце нашем, что на Лыбеди, оставил. Сказал, что вы с Артёмом великого князя уговорите вражду забыть.
– Правильно решил, – одобрил Сергей. – Ну, иди спать. А утром я тебя кое с кем познакомлю.
– Невесту мне подыскали? – насторожился Славка.
Сергей рассмеялся:
– Нет. Братца тебе Артём с Дикого Поля привез.
– Печенега, что ли?
– Нет, словенского мальца. Славный паренек. Умный, храбрый. Тебе понравится. А с невестой пока погодим. Мать хочет тебе такую найти, чтоб и рода знатного, и красавица, и умна, и умела… Ну, вроде нее самой. Да разве такую сыскать.
– Ты ж сыскал, – улыбнулся Славка.
– Повезло, – честно признался боярин.
– Ну так и мне повезет. Я, батя, тоже везучий.
– Ага, каждой бочке – затычка, – проворчал Сергей. – Так и ждешь: какой еще запуткой порадует нас сынок Богуслав.
Славка промолчал. Главная его запутка бате, по счастью, неизвестна. И пусть так и остается. Антиф с Мавкой не проговорятся, а Устах и не знает толком ничего. Догадку за гашник не спрячешь. Эх, Рогнедушка… Каково тебе там, в тереме красном, с нелюбимым мужем…
* * *– Как добралась, княгинюшка?
Вдвоем они в палате. Великий князь киевский Владимир Святославович и его жена Рогнеда Роговолтовна.
– Добралась, – ровным голосом ответила Рогнеда. Она видела, что подробности пути не очень-то интересуют князя. Доехали – и ладно. Сейчас у него одна мысль – побыстрее Рогнеде юбки задрать.
– Было дело – разбойнички напали, – неторопливо произнесла дочь Роговолта Полоцкого. – Да нас с Изяславом сотник твой успел увести, а после воевода Устах со своими подоспел, так что и лодьи, и людишек наших отбить сумели. Почти всех. Только кормчего зарубили. Кведульвом звали. И еще купец с нами шел из данов. Его тоже…
– Погоди! – перебил Владимир, нахмурившись. – Кведульв – Мокрая Спина?
– Вроде так его звали, – кивнула Рогнеда. – Ты его знал?
– И очень хорошо, – мрачно сказал великий князь. – Еще отроком безусым. Жаль его. Добрым воем был Кведульв. Надеюсь, его похоронили с честью?
– Сожгли, – ответила Рогнеда. – Вместе с тем купцом из данов, как его… Хривлой.
– Что?!
– Купец с нами шел с малым отрядом. Хривлой звали. Точно, Хривлой. Из данов он. Ты его тоже знал?
Рогнеда отлично знала, что и Кведульв, и Хривла – из старой дружины Владимира. Знала – и ненавидела. Она ненавидела всех, кто убивал ее отца и братьев. А особенно – его, князя Владимира. Зарезала бы, если б могла. Не могла. Тогда ее сыну никогда не стать князем. Но ей было очень, очень приятно видеть, как перекосило великого князя, когда он услыхал о смерти своих людей.
– Хривла, Хривла! – Князь заметался по палате, забыв даже о похоти. – Старый верный друг! Как же так? Боги! Как же вы это допустили? – Развернулся стремительно, подскочил к Рогнеде:
– Кто их убил?
Глаза страшные, оскал звериный…
Рогнеда не испугалась. Ничего он ей не сделает. Но – показала лицом, что трепещет…
– Разбойники, мой господин, я же говорю, разбойники… – пролепетала она.
– Полоцкие? На куски порежу! – Навис над княгиней, дыша яростью.
Рогнеда почувствовала, как у нее слабеют колени. Да, ей люб Богуслав, но тут – другое. Владимир – как зверь дикий. Пред ним ни одной женщине не устоять…
– Не полоцкие, – пробормотала она. – Кабы полоцкие – не стал бы их Устах бить.
– Сама что видела?
– Ничего. Много их было. Богуслав, сотник твой, меня с сыном сразу в лес увел.
– Богуслав? Сам? А кто тогда воев наших возглавил?
– Да Кведульв и возглавил, – быстро сказала Рогнеда. Как они со Славкой и договаривались. И добавила от себя: – Богуслав сначала сам хотел, но Кведульв сказал, что его первое дело – меня сберечь. Вот он, едва битва началась, меня с Мавкой в лесу и спрятал. Оставил с нами побратима своего, Антифа, да и вернулся. А там уже все кончилось. Злодеи кого повязали, кого побили. – И не преминула кинуть камень в огород нелюбимого полоцкого наместника: – Кабы Лунд твой нам настоящих гридней дал, а не ополченцев косоруких, мы б отбились.
Владимир промолчал. Но Рогнеду отпустил. Задумался. Попади княгиня в разбойничьи руки и назовись, худого бы ей не сделали. Ни ей, ни сыну. А вот выкуп с Владимира слупили бы немалый. А будь у татей в заложниках великая княжна с княжичем, тогда и Устах не смог бы на них напасть. А ну как с Рогнедой и Изяславом худое случится? Выходит, Владимир опять обязан сотнику Богуславу. А придется его – на суд. Что делать, если отдариваться нечем? Ничего. Если не сумеет Богуслав оправдаться, так отец за него виру заплатит. Не обеднеет, чай…
* * *Своих великий князь судил прямо в Детинце. Сор из избы выносить – себя позорить.
Сотник Богуслав держался хорошо. Уверенно. Вины своей не видел.
Сидел Владимир на высоком месте, вертел в руках серебряную монетку с надписью «misico», из даров лехитских, думал.
Собственно, все и так было ясно. Особенно после того, как кривицкие видаки слово свое сказали. Против их слова лехитам и сказать было нечего. Один из них, назвавшийся паном Яцеком, попытался было приврать, но стоявший подле князя воевода Пежич напомнил вовремя, что за облыжные слова против человека княжьего можно и без шкуры остаться. Смутил лехита – и тот врать не рискнул.
Интересно было Владимиру, что главный посол скажет, монашек. Но тот помалкивал. Только зыркал вокруг, будто приценивался.
За Богуславом стоял отец его, боярин Серегей. Были они очень похожи, разве что у Серегея усы втрое длиннее и с проседью. Подумалось Владимиру: хорошо это, когда за тобой такой вот отец стоит. А всё же одному – лучше. При живом Святославе не бывать бы Владимиру на киевском столе.
Доносили Владимиру: лехитский посол к боярину Серегею на подворье ходил. Зачем, интересно? Может, денег хотел, чтоб от сына отступиться?
Кабы не купцы кривицкие, дело могло и против Богуслава обернуться.
Нет, не могло. Не таков Владимир, чтоб своими людьми разбрасываться. Тут он вспомнил о глупой смерти Хривлы и Кведульва – и потемнел лицом.
Поскольку в этот момент взгляд его был обращен на Богуслава, многие подумали: осудит сотника князь. Боярин Серегей насупился, а лехит, тот, что соврать хотел, наоборот, оживился: растянул тонкие губы нехорошей улыбкой.
– Что ж, – нарушил затянувшееся молчание Владимир, – слово мое такое. Вины на сотнике Богуславе я не вижу. Однако из уважения к брату моему, князю лехитскому Мешко, наказывать послов его за поносные слова тоже не стану. Велю вам всем замириться и обиды друг на друга не таить. А кто, против моей воли, возжелает мстить, того я покараю как злодея. Все слышали? – Обвел он строгим взглядом спорщиков, родичей их и видаков. Дождался нестройного ответа и добавил: – А коли слышали, так пусть теперь каждая сторона внесет полгривны серебром. За суд справедливый. А тебя, боярин Серегей, прошу в терем. Посоветоваться хочу…
* * *Сергей подумал: не хочет ли князь у него денег попросить. Оказалось: нет. Именно – посоветоваться.
Владимир был недоволен и озадачен. Сергей его понимал. Князь показал ему дары. Странные дары. Не княжьи какие-то. Неужто думает Мешко, что из-за таких даров: корзна с золотом и самоцветами, горсти монет и иной мелочи – Владимир от червенских городов отступился?
– Не нравятся они мне, – сказал князь. – У воев рожи – чисто разбойничьи. Наглые, жадные. Я б таких не то что в дружину – на подворье не пустил. А главный их, жрец твоего бога, глазенками так и шарит. Вечерами, донесли мне, всё пишет, пишет… Соглядатай он. Хочется князю Мешко знать, насколько мы крепки. – Он повертел в пальцах монету с именем лехитского князя, поглядел на Сергея: – Что думаешь, боярин?
– Мы не только Мешко любопытны, – произнес Сергей. – Оттону-императору – тоже. И Ватикану. Но эти от нас слишком далеко.
– А кто близко? – бросил Владимир, с лёту угадав подтекст.
– Чехи, – сказал Сергей. – Мешко с ними в родстве[72].
– А что нам чехи?
– Сами – ничего. А вот, если объединятся с лехитами, будет трудно.
– Надо, чтоб не объединились. Что посоветуешь?
– Возвращать червенские земли надо, – не раздумывая, произнес Сергей. – И быстро. Червен[73], Перемышль. И другие городки.
– Вот! – воскликнул Владимир. – Я знал, что ты это скажешь! Отчина моя, которую лехиты оттяпали. А теперь вот посольство прислали. Мира хотят и дружбы… Хвост им собачий, а не мир!
– Надеюсь, княже, ты послам этого не скажешь?
Владимир только усмехнулся:
– А еще я бы хотел на их верительные грамоты взглянуть, – произнес Сергей.
– Какие еще грамоты? – удивился великий князь.
– Такие, где написано, что они и вправду послы польского князя.
– А разве и так не ясно? Они ведь дары принесли. И вот… – Владимир бросил боярину монету, которую вертел в руках. – Я серебру больше доверяю, чем пергаменту.
– Серебро – это уважительно, – согласился Сергей. – Однако на Западе, да и на Востоке принято к дарам еще и письма подтверждающие прикладывать. С печатями. А то ведь любой купчина может себя послом объявить и товар безмытно везти.
– Ты что же, сомневаешься, что они – послы? – прищурился Владимир.
– Не то чтобы сомневаюсь… Дары они все же принесли. Однако отсутствие грамот – это, по меньшей мере, неуважение к тебе, великий князь. Будто ты – не владетель земель обширных, а какой-нибудь хан печенежский. И еще сомнительно мне, чтобы князь Мешко главным в посольстве поставил не одного из своих бояр, а монаха чужеземного.
– Может, допрос им учинить? – оживился Владимир. – У Сигурда такие умельцы есть: мертвеца разговорят.
– А если они все же послы? – предположил Сергей. – Перед всем миром опозоримся.
– Тоже верно. Что предлагаешь?
– Письмо написать. Великому князю Мешко. За дары поблагодарить.
– Отдариваться…
– А вот отдариваться не надо. Письмо это я сам напишу. По-латыни. А еще лучше – Артём напишет. Он латынью лучше меня владеет. Напишет, что благодарность твоя – не замедлит. За все воздашь князю Мешко сторицей.
Владимир ухмыльнулся. Понял.
И спросил напрямик:
– Пойдешь со мной на закат, боярин-воевода?
– Пойду, – не раздумывая, согласился Сергей.
Хорошее предложение. Надоело сиднем сидеть. Не стар еще, крепость в руки вернулась. И дружину свою в деле лишний раз проверить – не мешает. А дело – доброе. Поглядим, стоит ли сын – отца.

Глава девятнадцатая
Злодейство
Кривского купца, свидетельствовавшего за Богуслава, звали Завратой. О том, что постоял за Правду, Заврата не жалел ничуть. И богам угодил, и боярин Серегей, о коем купец и прежде знал только хорошее, за помощь отблагодарил щедро: подыскал невесту для старшего сына: вторую дочь соседа своего, княжьего сотника Свардига, природного варяга. Правда, Заврата не знал, что насчет сватовства боярину женушка присоветовала: мол, сын у Свардига один, да и тот от младшей жены, а дочерей – аж пятеро. А замужняя – только одна.
Да разве в этом дело? Никогда бы Заврата этакую славную девку не просватал, кабы не слово боярина Серегея. Приданого за девкой дали не много, ну да хороший купец свое завсегда возьмет. Породниться с варягом, да еще – с княжьим сотником – большая удача. Теперь Заврата и дома в большей чести будет, а уж в Киеве и вовсе никто обидеть не посмеет. А еще прибыток: ежели захочет сынок в Царьград с товаром плыть, то сможет Свардиговым именем прикрыться и назваться не купцом кривским, а человеком княжьим, русом, с которого и мыта возьмут меньше, и место на торговом дворе дадут, и корм бесплатный, что всем русам положен по ряду, заключенному кесарями ромейскими и великими князьями киевскими.
На радостях Заврата быстренько сбыл товар приказчикам того же боярина Серегея и снарядился в обратный путь. С собой взял нареченную невесту и брата ее – в спутники. Не потому, что не доверял тесть Заврате, а потому, что так правильно. Сам Свардиг поехать не мог. Служба княжья. Но сын его, пусть и младше сестры на два года, а спутник надежный. Варяг в четырнадцать лет – это уже воин. Ну и родня со стороны невесты на свадьбе должна быть. Впрочем, купец надеялся, что сынок Свардига не останется в одиночестве. В Плескове у Свардига – дядя. И не кто-нибудь, а сам наместник княжий Скольд. Заврата вез ему письмо от Свардига: тот просил брата отцом посаженным быть на свадьбе. Вот уж не гадал Заврата, купец не бедный, но и не самый первый в Плескове, что сам наместник…
Собирались недолго. Уже через три дня Заврата с приказчиками, невестой и ее братом отправились в путь.
Ехали на двух возах, не торопясь. Сынок Свардигов тоже не стал коня утомлять: привязал к возу да и задремал на соломе. Заврата подумал с одобрением: молодец. Главную воинскую заповедь знает туго: коли можно есть – ешь, коли можно спать – спи.
Дорога из Киева в Любеч считалась безопасной: частенько проезжали здесь и дружинники княжьи, и купцы с охраной. К полудню Заврата и сам задремал, и приказчики его носами клевали… Вот и не заметили, как мимо них рысями прошла беда.
– Глянь-ка, Кошта, – тронул мышлицкого пана его спутник. – Не рожа ли знакомая там?
Будь здесь Богуслав – наверняка признал бы в зорком всаднике того самого лехита, который мучил девку на постоялом дворе.
– Никак тот самый смерд, что тебя пред здешним князем хулил, а?
Пан Кошта присмотрелся… Точно. Шагах в ста катились по дороге возы, а на первом: девка смазливая, парнишка молоденький и он, песья кровь, обидчик.
– Как есть он! Ну я его поучу!
И послал было коня…
– Куда? – негромко, но веско прикрикнул монах. – Ты что задумал, пан?
– Убью смерда, патер, – радостно сообщил Кошта.
– Ты заметил, что он не один? – осведомился монах.
– Тю! Это ж торгаши! Порублю всех, как солому! Иль сомневаешься? – Пан Кошта подбоченился, расправил длинные рыжие усы, глянул соколом.
– Ничуть. Но вынужден напомнить, что эта река не Висла, а Днепр. И здесь за убийство этих смердов с тебя сдерут такую виру, какую ты, пан, и за десять лет не соберешь.
– Это если я захочу ее платить! – осклабился пан Кошта.
– А не захочешь, так будешь в яме сидеть, дерьмо свое жрать! – сердито бросил монах. – И мы с тобой заодно.
– Нас не можно! – вмешался пан Яцек. – Мы же послы!
Монах только головой мотнул, не желая отвечать на такую дурость. Можно подумать, этот глупец не присутствовал на княжьем суде.
Надо признать, что святой отец тоже был не в лучшем настроении. Магдебургский архиепископ Адальберт, главным образом и снарядивший его посольство, поручил Фредрику узнать, не склонен ли новый киевский владетель принять Крест из рук Папы. К сожалению, оказалось, что новый герцог русов еще хуже старого. Тот-то крещеный, хоть и десятины не платил по мерзкому восточному обычаю, а Владимир и вовсе закоренелый язычник, как и отец его, Святослав, вынудивший некогда архиепископа спешно покинуть Киев[74]. Это Адальберт придумал насчет посольства. И дары он предоставил. Получив такие дары, воинственный рус непременно должен был обидеться на князя Мешко. А четырех идиотов в сопровождение Фредрику навязали уже в Гнездне. Тут уж никуда не денешься. Иначе кто поверит, что посольство – от князя Мешко. Фредрик взял тех, кто подешевле. Не без умысла. Чем больше паны начудят, тем меньше у русов будет любви к гнезднинскому князю. Фредрик знал, что спутники его – дураковатые. Но не думал, что настолько.
– Боишься, патер? – осведомился пан Кошта.
Вот наглый варвар. Таких даже святой крест не исправит. Дикарь, он и есть дикарь.
– О чем панове спорят? – поинтересовались догнавшие передовых пан Стась и пан Казимир, коих, строго говоря, панами называть не стоило, потому что с благородной шляхтой их роднили лишь сабли да усы.
– Там, впереди, – торгаш местный, который нас на суде лаял, – поведал Кошта. – Хочу его наказать, а кое-кто не дозволяет. Видно, за шкуру свою боится.
– Моя шкура, пан, не мне принадлежит, а Церкви! – высокомерно ответил Фредрик. – Если ты хочешь отомстить, не будь дураком. Выбери время поудобней и место потише. Не то вместо мести получишь железом по башке!
Словно в подтверждение сказанного мимо бодрой рысью проскакали шестеро дружинников. Длинноусый предводитель мазнул взглядом по лицам чужеземцев. Недобрым таким взглядом. Лехиты посторонились, пропуская русов. Пан Яцек закашлялся от поднятой пыли и незамедлительно приложился к фляжке.
– Господь наш учит прощать обидчиков, – напомнил монах.
– Не думаю, что слова эти касаются диких язычников, – возразил пан Яцек.
– Нашинкуем смердов, как баба – капусту! – кровожадно воскликнул Кошта.
Спина его залечилась, но обида – нет.
– Мне, духовному лицу, не пристало слушать такие речи! – перебил Фредрик. – Я ничего не слыхал и знать ничего не желаю. Хочу лишь остудить слишком горячие головы и напомнить, – тут монах лицемерно улыбнулся, – что есть некоторые блюда, которые лучше потреблять холодными. И месть – из их числа.
Спутники монаха переглянулись, ухмыльнулись и, пришпорив коней, обогнали не ведающих о грядущей беде Заврату и его спутников.
* * *– Смеркается, – отметил очевидное приказчик, сидевший на передке воза с вожжами на коленях. – Не худо бы нам, батюшка, перекусить.
– На постоялом дворе поснедаем. Там, где развилка на Туров, – ответил Заврата. – Горячего поедим, пивка примем. – Заврата сладко прижмурился.
Молодой варяг, приоткрывший было глаза на слово «перекусить», снова их закрыл.
Его сестра отложила рукоделие (и впрямь темнело) и задумчиво поглядела на Заврату. Потом – на браслет темного золота, подаренный будущим тестем. Подумала: а хорош ли собой ее будущий муж? И – что ей подарят на свадьбу?
Лошади лениво перебирали ногами. Второй возок вообще отстал шагов на тридцать…
Заврата прихлопнул севшего на щеку комара, прислушался к стуку копыт… Резво идут. Не иначе посыл в Киев. Кому еще спешить прочь от города в такое время?
Четверо всадников вынырнули из полутьмы и осадили коней.
Заврата успел увидеть тусклый блеск стали. Оборониться не успел. Тяжелый клинок наискось упал на плечо.
Злодей ловко спрыгнул с седла прямо на воз и хлестнул саблей молодого варяга. Тот, однако, оказался проворней купца. Сумел откатиться и вырвать из ножен меч, так что второй удар был принят уже на клинок. Ответный мах – нападающий не ожидал. Промедлил самую малость – и варяжский меч срезал ему клочок кожи со скулы и правый ус.
Но на этом бой и кончился. Другой злодей метнул нож, воткнувшийся отроку под лопатку, а пораненный тут же довершил дело, воткнув саблю отроку в живот…
И взвизгнул тонко, по-бабьи. Девка, о которой он в запале позабыл, всадила ему в бедро острую спицу. В ярости пан Кошта врезал девке в переносицу кулаком в латной рукавице – и та враз сомлела.
Пан Кошта вскинул саблю, но сообразил, что дело – кончено. Верный друг пан Яцек, прежде чем метнуть нож, просек саблей лысину вознице. Глупый смерд: думал отбиться кистенем от шляхетской сабли – и получил, что положено. Впрочем, в живых лехиты никого оставлять не собирались.
Паны Стась и Казимир легко прикончили смердов на второй повозке и теперь уводили ее в лес. Разумное решение.
Пан Кошта спихнул на солому мертвеца и взялся за вожжи.
– Девку-то зачем убил? – недовольно спросил пан Яцек, ощупывая безвольное тело дочери Свардига и сдирая с запястья тяжелый браслет. – Я б ее попользовал. Девка молодая, смачная… была.
– Ну так бери, пока теплая, – пан Кошта ощупал уколотое бедро (вроде неглубоко) и попытался приладить на место срезанный клок кожи. Перевязать бы надо…
– Эй, Яцек…
Но Яцек, задрав девкино платье, уже пристраивался сверху. Ему было не до того. Пришлось пану Коште перевязываться самому.
– Хочешь? – спросил пан Яцек, вставая и подтягивая штаны.
– Мертвую?
– Живая она, – сообщил довольный Яцек. – Сердечко тукает.
Эти слова окончательно взбесили пана Кошту. Он вырвал из спины руса Яцеков нож и двумя руками, с размаху вогнал его в левую грудь девки.
– Теперь не тукает, – сообщил он мрачно. – Всё, пан, забираем что есть ценного и уходим. Поранили меня, лекарь нужен.
– Не боись, германский грач тебя полечит, зря, что ль, в университете учился! – Пан Яцек заховал на груди снятый с девки золотой браслет, которым не собирался ни с кем делиться, и теперь обшаривал пояс купца. Эх, жаль, Кошта не соблазнился девкой. Пока бы пан ее нажаривал, Яцек еще что-нибудь припрятал бы…

Глава двадцатая
Расследование
От Киева до Любеча купеческому каравану – два дня пути. Всаднику – день. Гонец двуоконь домчал к середине дня.
Жалобный вопль младшей жены Свардига услыхали на подворье боярина Серегея, когда солнце перевалило через зенит.
Спустя полчаса Сергей уже знал, какое случилось несчастье.
Соседи бедовали у него в доме. Убитую горем мать Сладислава отпаивала травами. Шептала утешительные слова…
У Сергея таких слов не было. Что можно сказать отцу, потерявшему в одночасье двоих детей. Мол, не стар еще, других народишь… Так разве это утешение!
Раньше он со Свардигом близок не был. Сосед и сосед. Природных варягов в Киеве немало. Больше, чем на Белозере. Помогали друг другу по мелочи. Дочку вот просватал… Помог, однако…
– Мы их найдем, – пообещал Сергей. – Найдем и накажем.
Потускневшие глаза сотника сверкнули огнем лютой радости. Сергей запоздало вспомнил о своей репутации. Он же – ведун. А если ведун сказал: найдет – значит, найдет.
– Найдешь татей – что хочешь проси, боярин! – выдохнул сотник. – Жизнь моя твоей будет!
Это были не пустые слова. Сергей знал.
– Сначала я попрошу тебя не торопиться в дорогу, – сказал он. – Надо мне кое-что вызнать.
Вышел во двор, кликнул троих потолковей из ближней дружины и поставил задачу.
А сам отправился к великому князю: оповестить о разбойном деле и испросить Свардигу разрешение на поездку в Любеч.
Не сказать, что Владимир очень огорчился: в пограничье убивают больше и чаще, но съездить за телами детей Свардигу дозволил. Более того, предложил взять с собой десяток гридней – пошарить вокруг: может, тати какой-нибудь след оставили?
Через час воевода узнал, что примерно сутки тому назад Заврату и всех, кто с ним был, видели в добром здравии черниговские дружинники, ехавшие в Киев с поручением. Видели и запомнили. Их десятник сказал также, что никого подозрительного на дороге не встретил.
Пятеро чужеземцев опасными десятнику не показались. Мало ли по дорогам чужеземцев ходит. Разбойничают же в основном свои. Они и тропы тайные знают, и спрятаться им есть где.
Десяток княжьих дружинников привел Богуслав. И с ними – отдохнувших коней из княжьей конюшни.
Сергей, в свою очередь, поднял на-конь еще десяток собственных гридней, почти насильно накормил почерневшего от горя Свардига – и вскоре крепкий отряд, переправившись через Днепр на Сергеевой морской лодье, двуоконь мчался по гладкой дороге на Любеч.
Как и рассчитывал Сергей, к месту гибели Завраты и детей варяжских поспели засветло: двуоконь на хороших лошадях по хорошей дороге пройти сотню километров за несколько часов – дело реальное.
На месте трагедии их встретил не кто-нибудь, а сам боярин Зван, ныне славный воевода при любечском наместнике, а в прежние времена – один из самых лихих гридней Сергея, ветеран булгарской войны Святослава, давний друг Серегиных сыновей и зятя, Йонаха Машеговича. То есть Зван не просто друг, а почти что родич. Но сейчас большее значение имело не это. Под началом Сергея Зван прошел выучку не худшую, чем его сыновья. И, по долгу службы прибыв на место преступления, повел себя правильно. То есть осмотрел всё тщательно, особенно обращая внимание на те следы, что оставили после себя тати.
К сожалению, большая часть следов оказалась затоптанной. Обнаружили побитых люди в розыске неопытные: киевские купцы, услыхавшие слева, в роще, конское ржание и заинтересовавшиеся этим.
Купцы трогать ничего не стали (только срам прикрыли убитой девке), сразу послали гонца в Любеч. Трогать не тронули, но истоптали все вокруг и конями, и собственными ногами. А потом к ним присоединились другие любопытные подорожники…
Словом, ничего внятного на земле не осталось. Зато общая картина побоища была ясна.
Тати напали еще на дороге. Напали внезапно, одновременно наскочив на оба воза. Взяться за оружие успели двое: сын Свардига и его дочь, если только обычную вязальную спицу можно назвать оружием. Спицу эту, со следами крови, нашли тут же, в соломе. Заврату убили сразу. Его кистень так и не побывал в деле. А вот юный варяг сумел достать ворога: на его мече тоже была кровь. Убивали же его двое: один ударил в спину, второй проткнул живот. По видам ран Зван уверенно определил, что в спину били ножом, а в живот – саблей. Сергей осмотрел тело и согласился с выводами своего бывшего сотника. Именно так: нож и сабля.
Девушку снасильничали и убили, ударив ножом в грудь. Причем удар был так силен, что разрубил несчастной ребро. А перед тем разбили лицо и сломали нос.
Затем с убитых сняли все украшения, забрали серебро, злато, уложенную в мешок бронь отрока. Однако оставили довольно-таки недешевый лук и хороший меч.
Этот меч со следами запекшейся крови Сергей сейчас держал в руках…
– Похоже на месть, – заключил Зван. – Были бы обычные разбойники, они бы даже кистень унесли, не то что меч и лук. А уж лошадей бы точно не оставили. Или месть, или чужаки, которым лошадок скрытно не увести. Здесь-то их продавать нельзя: вдруг признают?
Сергей согласно кивнул, продолжая разглядывать меч. Его заинтересовал пучок волос, прилипший в клинку. Однако не с головы волосы – слишком толстые. Усы или борода. Не иначе по роже Свардигов сын татя достал. Неужто пометил?
Коли так, то задача существенно упрощается.
– Значит, так, Званко, – поднял глаза на боярина Сергей. – Вели-ка своим людям провести по постоялым дворам любечским опрос: не видели ли они нездешних оружных мужей, у одного из которых на роже свежая отметина.
– Сделаем, батька, – пообещал Зван. – Еще что?
– Этих двоих – в колоды и медом залить, так, Свардиг?
Варяг кивнул:
– Так. Дома деток хоронить буду. Что еще скажешь, боярин Серегей?
– Скажу, – Сергей усмехнулся недобро. – Сынок твой убийцу своего пометить успел. Так что найдем мы твоих кровников. Непременно найдем. Не сомневайся!
– Лехиты! – прошептал Богуслав. – Опять они! А ведь мог я этого усатого зарубить! Эх, не надоумил Господь…
– Не казнись, – сказал сыну Сергей. – Этак мы все виноваты выходим. Я дочку Свардига сватал, князь наш их жалобе не внял. За содеянное другими ты, сынок, не в ответе. Главное: чтобы ты сам по Правде поступал.
И глянул пристально.
Под этим взглядом Славка смешался. Нет, не всегда он поступал по Правде. Сказать или не сказать отцу про Рогнеду?
– Когда они уехали? – спросил Сергей хозяина постоялого двора.
– Да на рассвете еще.
– Куда?
– Кажись, к Любечу.
«К Любечу, к Любечу… – размышлял Сергей. – Может, и так. Вопрос: что им делать в Любече? Сюда они через Полоцк шли. Сначала – Варяжским морем, потом вверх по Западной Двине. Крюк немалый, но понятный. Хотели узнать, какие ветры дуют в княжестве покойного Роговолта. А теперь что им на севере делать? Мутить там некого. Рогнеда в Киеве. Законная жена Владимира. После смерти Олавы – старшая жена. Всякому ясно, что Полоцк теперь привязан к Киеву крепко. В Новгороде – Добрыня. С этим точно не забалуешь. Остаются соседи и данники. Эсты, они же чудь. Ливы, жмудь… Взбунтовать их? Сомнительно. Если злодеи возвращаются домой, в Польшу, то им из Киева ближе было бы в Искоростень идти, а оттуда – в Червню».
Однако, если верить слухам, там сейчас не очень спокойно. Князь Мешко – завоеватель. Вдобавок порешил тамошних природных князей. В общем, правильно сделал, с государственной точки зрения. Но любви галичан не стяжал. В городах, понятно, гарнизоны. Там все спокойно. А на дорогах ясновельможных шляхтичей и прирезать могут. Путь через Туров и Берестье выглядит безопаснее. И много короче, чем через Полоцк. Тем более для тех, кто идет посуху. А если все же Полоцк…
– Сделаем так, – решил Сергей. – Ты, Богуслав, слетаешь в Любеч. Лехитов в лицо ты знаешь. Увидишь – не пропустишь. Людей тебе не дам. Случится что – Зван поможет (боярин согласно кивнул). Если что – гонца. Не найдешь, догоняй нас. А мы со Свардигом поскачем на Туров. Я бы на месте лехитов именно туда и направился.
– Как скажешь, батя, – отозвался Славка, в очередной раз так и не решившийся поведать отцу сокровенную тайну.
– Богуслав! – Свардиг крепко взял Славку за руку, заглянул в глаза. – Найдешь их – не убивай. Они мои, понял?
– Твои, – пообещал Славка. – Если глотки сами себе не перережут, получишь лехитов тепленькими. Ну а ежели руки, там, или ноги у кого недостанет, не обессудь. Не смерды это – воины.
– Лишь бы глаза и уши уцелели, – проворчал Свардиг. – И мужское достоинство. Это – я сам.
– Твое право, – согласился Славка.
– Свардиг, мы их еще не поймали, – напомнил Сергей. – Успеешь еще казни придумать. Сейчас – ужин и спать.
– Я не устал, – возразил варяг. – Поедим и сразу поедем. К утру догоним.
– Лошади устали, – напомнил Сергей.
– Лошадей и сменить можно.
– Это где же ты таких лошадей найдешь? – поинтересовался Сергей. – У купцов упряжных коников перекупишь? Или у смердов – пахотных? Я всё понимаю, друг. Но иной раз, чтобы успеть, лучше не торопиться. Да и в темноте можем их пропустить. Станут они лагерем в стороне от дороги – и тогда что? Нет уж! Выезжаем завтра на рассвете. Позаботься о лошадях: чтоб искупали их и хорошего овса задали. С собой тоже пусть приготовят. А я о людях позабочусь. Эй, хозяин! Мы у тебя остаемся. Я у тебя во дворе свинку видел. Режь. Что не съедим сейчас – с собой возьмем. А пока всем хлеба, сыра, рыбных щей. И пива бочонок.
– Хватит ли бочонка? – угодливо осведомился хозяин. – Вона вас сколько! – Он махнул в сторону подворья, где расседлывали коней гридни киевские и любечские.
– Там разберемся, – буркнул Сергей и вышел из дымного зала на свежий воздух: поглядеть, как гридь будет купать в Днепре лошадей, и заодно подумать: не упустил ли чего? Твари уйти не должны. Дело чести.

Глава двадцать первая
Возмездие
Не ушли. Взяли татей, тепленьких. На постоялом дворе, в поприще от Турова. Преследователи даже разделиться не успели, как получили весть от встречных купцов.
Обложили двор. Атаковали сразу со всех сторон: четверо во главе со Званом кинулись в окна, семеро, предводительствуемые Свардигом, вынесли дверь. Богуслав с остальными, по распоряжению Сергея, остались присматривать за порядком и контролировать входы-выходы: мало ли кто проскочит. И точно: ночевавший отдельно монах едва не удрал. Затерялся в толпе (на шум отреагировали все обитатели постоялого двора – выскочили с оружием наготове), выскользнул во двор, нацелился к конюшне и был пойман за шкирку опознавшим его Богуславом. Сергей, собственно, и уберег его от общей расправы, когда гридни выволокли во двор потрепанных полуголых шляхтичей и привязали к столбам. Вина лехитов была доказана: в мешках нашли украшения Свардиговой дочери и кольчужку его сына. Наверняка среди изъятых ценностей имелись и те, что принадлежали Заврате, но эти опознать было некому. Впрочем, если бы и не нашли ничего – всё равно опознали бы татей. По свежей отметине на щеке пана Кошты и внезапно укоротившимся усам, кои ни один уважающий себя шляхтич по собственной воле стричь не станет.
С лехитов ободрали уцелевшие лохмотья и учинили спрос. Руководил процессом сам Свардиг. Поначалу шляхтичи держались хорошо, гордо. Особенно – коренные: Кошта с Яцеком. Потому, проверив всех четверых каленым железом, Свардиг безошибочно обнаружил слабое звено и, оставив до времени этих двоих, всерьез занялся Стасем и Казимиром. Дело пошло. Где-то после часа неторопливой работы оба татя признались во всем и с большой охотой указали на главных обидчиков: Кошту и Яцека. А вот монаха обелили: дескать, в разбое не участвовал и не одобрил. Мимо его воли всё сделано.
Пытуемым поверили: врать после вдумчивой беседы со Свардигом они уж точно не смогли бы.
– Я его забираю, – сообщил Сергей Свардигу, прихватывая монаха.
Варяг рассеянно кивнул. Расследование закончилось. Начиналась месть.
– Богуслав, со мной, – велел Сергей. – Поприсутствуешь при нашей беседе.
– Благодарю тебя, благородный человек, за твою христианскую помощь, – с чувством произнес монах на хорошем ромейском.
– Будь ты замешан в разбое, я бы тебя прикрывать не стал, – сурово произнес Сергей. – Однако и твоя вина для меня очевидна. Не сомневаюсь, что ты отлично знал о злодеянии – и не воспрепятствовал.
– Я Божий человек… – загнусил было монах, но Сергей его перебил:
– Поклянись на распятии, что не знал, тогда поверю!
Монах глянул исподлобья, буркнул:
– Ладно. Знал я.
– Это хорошо, что ты не стал лгать, – похвалил Сергей. – Значит, ты и впрямь человек богобоязненный. Но уясни: ты всё еще в полушаге от участи твоих людей, незавидной участи, уж можешь мне поверить!
В подтверждение его слов со двора донесся особенно пронзительный вопль.
– Батя, я тебе все еще нужен? – по-словенски поинтересовался Славка. – Хотелось бы поглядеть, что там придумал для разбойников Свардиг.
– Нужен, – отрезал Сергей. И – по-ромейски: – Что скажешь, монах?
– Принять муки от язычников за Христову веру – счастье для меня, – с достоинством произнес монах. – А вот тебе Господь предательства не простит.
Сергей расхохотался. Надвинулся на монаха, взял его за плечи, встряхнул легонько и пояснил:
– Там, во дворе, не за веру Христову страдают, а за насилие и смертоубийство. Ты что же, думаешь, Господь не разберется, кто за что страдает?
– Господь всеведущ… – просипел монах.
– Это правда, – согласился Сергей. – Господь знает все, а я – всего лишь человек и многого не знаю. А хотелось бы.
– Свет Истинной Веры…
– Оставь. Я человек грешный. И любопытный. Потому сейчас я буду задавать тебе вопросы, а ты… – Сергей сурово сдвинул брови и глянул на монаха со всей возможной строгостью: – …Ты будешь мне отвечать быстро и точно, как на исповеди. А если захочешь солгать, подумай о том, что не только язычники умеют допрашивать.
– Ты будешь пытать единоверца?
Всё же в присутствии духа монаху не откажешь. Вспотел от страха, трясется, как мышь, однако голос тверд.
– Скажи мне, сынок, сможем ли мы пытать единоверца? – поинтересовался Сергей у сына.
– Вообще-то, сможем, – деловито ответил Богуслав. – Покаемся, батюшка епитимью наложит, но коли сказать, что пытали монаха германского, то не думаю, что епитимья будет тяжелой.
– Отец наш духовный – из Моравии, – доверительно пояснил Сергей. – Его старшего брата, иерея моравского, брат во Христе, епископ Зальцбургский, в застенках заморил до смерти.
– Но я…
– Ты, ты, – Сергей снова навис над монахом. – Давай, дружок, говори, кто ты есть на самом деле. Что-то не верится мне, что у императора ныне такая нежная любовь с Речью Посполитой, что его человек возглавил посольство великого князя Мешко.
Вот тут-то всё и прояснилось. И дары скромные, на грани оскорбления… Не мог же князь Мешко не знать, что любо Владимиру. Пусть не встречались ни разу, но купеческие караваны регулярно туда-сюда ходят, обмениваются информацией.
Нет, не Мешко собирал сундучок, а те, кому не очень-то нравилось усиление Польши. Пусть и крестил Мешко свой народ по латинскому образцу, а всё равно. Тем более – с чехами породнился: женился на дочери Болеслава Жестокого, младшего брата чешского князя Вацлава[75]. Немцам была совершенно ни к чему сильная Польша. Но, с другой стороны, Киеву сильная Польша, да еще союзная с Чехией, тоже без надобности.
– Ты ведь знаешь, кто я? – спросил монаха Сергей.
Тот поспешно кивнул.
– Ты знаешь, что у меня есть друзья не только в Киеве. Они есть в Мерзебурге и в Магдебурге… – подождал, давая возможность монаху осмыслить информацию. – …А вот в Гнезно их нет.
Чистая правда. С поляками «торговый дом» боярина Духарева особых дел не вел. Смысла не было. Те же товары дома – дешевле.
– Скажи тем, кто тебя послал, что я готов поспособствовать их интересам. Герцог Владимир Киевский выступит против герцога Мешко. Сразу же, как только у герцога Мешко на западе возникнут проблемы. Понял меня? Сначала – вы, а потом – мы.
Монах еще раз кивнул. Но уже не так поспешно. С достоинством. Понял, собака, что не станет Сергей распускать его на ремешки.
– Богуслав, – Сергей повернулся к сыну. – Ты всё слышал. Поручаю этого человека тебе.
Сын скривился. Сергей гримасу проигнорировал.
– Возьмешь с собой троих гридней и проводишь его до Сандомира. Дальше святой отец сам справится. Так?
– Справлюсь, справлюсь, – заверил монах. – Дальше земли христианские. Божьего человека не обидят!
С сандомирским настоятелем они были – друзья. Одного гнезда птенцы.
– Вот и договорились, – резюмировал Сергей. – Иди к себе, монах, собирай вещи. И жди. Сам во двор не суйся. Не ровен час выпотрошат, как спутников твоих.
Сергей улыбнулся, а монах слегка побледнел. Судя по истошным воплям, доносившимся с подворья, умирали польские шляхтичи трудно.
Когда монах убрался, Сергей сказал сыну:
– Хочу, чтобы ты понял: твоя основная задача – не только и не столько охранять этого императорского лазутчика. Монах – твое прикрытие. Дойдете с ним до Берестья, а дальше пойдете вверх по Бугу до дороги на Червень. Оттуда – на Сандомир. Только так. Если монах захочет идти другой дорогой, не слушай. Сандомир я назвал не случайно. Самая короткая дорога оттуда на Киев – через червенские земли. Пройдете по ним разок с монахом, потом обратно. Разведаете все как следует. Но до Сандомира наш монах должен добраться живым и здоровым.
– Не беспокойся, бать, доберется, – заверил Славка. – Охранять будем получше, чем эти… Во орет! Даже здесь уши закладывает!
Сергей поморщился. Будь его воля, прирезал бы татей – и дело с концом. Но Свардиг в своем праве. Помешаешь – обида будет нешуточная.
– Обратно вы будете возвращаться по дороге на Киев, – сказал Сергей. – Но от Искоростеня свернешь – навестишь брата. Скажешь: в будущем году будем воевать с лехитами. Пусть готовится. Предупредит кого надо. Времени тебе на всё – до первых заморозков. Гридней в сопровождение выберешь сам. В драки не ввязывайся! Помни: твое дело важнее гордости и славы! Если вас не трогают, вы тоже никого не трогаете. Ясно?
– Ясно, – буркнул Славка. Не любил он таких наставлений.
– А раз ясно, то храни тебя Бог! – Сергей крепко обнял сына, сунул ему в руку мешочек с золотом и вышел вон. Чтобы не передумать. Каждый раз, отправляя Славку в такую вот рискованную экспедицию, Сергей старался не думать о том, что сын может и не вернуться.

Глава двадцать вторая
Воинская наука
Дедко Рёрех разбудил Гошку с петухами. Сунул в руку лепёху, велел:
– Одевайся. За город поедем.
Гошка обрадовался. Вот уже третью седмицу он за ворота не выходил. Учился. Полдня его дедко Рёрех гонял-мучил. Потом, после трапезы, за него брался чужеземный волох Артак. Наставлял во всяких премудростях. После – опять дедко Рёрех его учил-мучил. А после ужина Гошку матушка Сладислава к себе брала: буквицам учила: ромейским и словенским, кои еще кирилловскими называли. Или читала вслух из священной книги о Господе Христе и за собой повторять велела. Тяжело. К вечеру Гошка уже до того умаявшись был, что впору меж век лучинки вставлять, чтоб глаза не закрывались. Но терпел и старался, потому что матушку Сладиславу не уважить – нельзя.
Тяжело.
Раньше Гошка боярам завидовал. Казалось: жизнь у них сладкая, легкая. Может, у других бояр она и впрямь такой была, только не на подворье боярина Серегея. И не у него, Годуна-Илии.
Гошка даже похудел, хотя кормили – сколько влезет. И вку-усно!
Но жаловаться некому. Да и не стал бы Гошка жаловаться. Когда совсем тяжко становилось, вставал перед глазами образ князя-воеводы Артёма – каким его Гошка впервые увидел – и если не сил прибавлялось, так смысл жизни сразу проступал. Пусть сейчас тело в синяках от палки, каждая жилочка ноет, с пальцев чернила не отмываются, а перед сном кажется, что домовушка в ухо по-ромейски бормочет… Зато минет время – и станет Годун-Илия достойным своей новой семьи. Сначала – отроком, потом – гриднем, а там, глядишь, и воеводой.
Даже себе не жаловался Гошка. И о прошлой своей жизни, о настоящих отце-матери старался не вспоминать… Еще подумает кто, что плакал он от трудов своих нынешних.
Услыхав про «загород», Гошка обрадовался. Слопал лепешку, водой из бочки запил и побежал седлаться.
Коня Гошке дали доброго. Пусть и старого, но настоящего, верхового, не из тех, что рало или телегу тянет.
– Старый да умный, – сказал дедко Рёрех, знакомя Гошку с конем. – Тебя, малой, постарше да и поумней. Ты его слушай.
Гошка удивился: он-то думал, что конь человека, а не человек коня слушать должен.
Но спорить не стал. С дедкой спорить – ой больно будет!
– Полюби его, – посоветовал старый. – Он восемь лет заводным у Артёма ходил.
Тут уж Гошка совсем возгордился: самого князь-воеводы конь! И заботился о нем хорошо: чистил-расчесывал, вкусности всякие таскал, слова говорил ласковые, коим дедко Рёрех научил… Подружились.
Себе Рёрех велел седлать молодого жеребца-пятилетку хузарских кровей. Злого и порывистого, но с дедкой не забалуешь. У старого варяга одна нога и волосы сплошь седые, а сила – как у молодого. Это Гошка собственными боками испытал. И жеребец – тоже, потому слушался дедку, как утенок утицу.
Собрали Гошка с дедом дорожные сумы, сели на коней и выехали со двора, провожаемые обиженным медвежьим ревом: не досталось косолапому от Гошки обычного гостинца. Некогда.
Гошка помнил, как уважительно здоровались киевляне с воеводой Артёмом. С дедом Рёрехом тоже здоровались. Но – по-другому. Как-то… опасливо. А дорогу ему уступали еще поспешней, и в глаза (вернее, в единственный уцелевший глаз) старались не смотреть.
– Дед, а людь тебя боится! – простодушно сообщил Гошка.
– Приметливый, – похвалил старый варяг. – А ты, выходит, не боишься?
– Не-а, – мотнул головой Гошка. – Раньше пужался, а теперь – нет. Ты же добрый.
Рёреха Гошкины слова очень развеселили. Раззявил рот, захохотал… как ворон раскаркался.
Потом сказал строго:
– Сметлив ты, Гошка. Но глуп. Это ништо. Глупость я из тебя выколочу, а вот ума сам наберешься. Если живой останешься.
– Как это – если живой? – забеспокоился Гошка.
– А потому что буду я тебя воинской науке учить. А это такая наука, которую не всяк принять может. Кто сам откажется, а кто так помрет. Воином, Годун, не каждый стать может. К этому сродство надо иметь.
– А у меня есть? – спросил Гошка.
– А я почем знаю? Вот, ежели бы дед твой и отец воинами были, тогда дело ясное.
– У меня дед с князем Святославом в поход ходил! – похвастался Гошка. – Збройно, не в тягловых.
– И много ль добычи привез?
– Вообще не привез, – Гошка пригорюнился. – И сам не вернулся.
– Вот и я о том же. – Рёрех одернул коня, сунувшегося украсть зелень из корзинки встречной бабы. – Не всяк, кто в руки зброю взял, – воин. А уж коли ты воин, так ты и с палкой простой – воин, и с пустыми руками. Вот Артёмка наш (Гошка не сразу сообразил, что речь идет о самом князь-воеводе) еще в юности голыми руками оружных ворогов брал. Но ты, малец, тоже не робей, – подбодрил Гошку Рёрех, увидав, как тот опечалился. – Учить я тебя буду хорошо, а там уж как Перун решит: может, в добрые гридни вырастешь. А может, и помрешь.
– Дедко, а ты что же, в Христа не веришь? – Гошка решил перевести разговор на другое.
– Почему не верю? Верю. Сам не видал, но коли уж весь род мой нынешний его главным богом почитает, то не пустой это бог. Значение имеет. Да только мой главный бог – Перун Молниерукий. Он меня бережет, а я его как могу почитаю. Однако ж и Волох – важный бог. И Мокошь.
– А Перуна ты видел?
– Чуял. Перуна видеть трудно: быстр он, слепящ. Вот как молния, только еще быстрее. А почуять – можно. Когда в битве в тебе вдруг немыслимая сила открывается и враги вокруг – как жнивье пред серпом, значит, с тобой Перун.
– А если не в бою? – продолжал дознаваться Гошка.
– А это – по-разному. Коли Мокошь тебе откроется, сила земная придет. Тогда можешь хоть день целый по лесу бежать – и не устанешь. А ежели зверя привести-отвести, или там кровь остановить, так это надо Волоха просить. Он поможет.
– А мы с батькой… То есть с прежним моим батькой, который ныне в Ирии, Дажьбога просили, – припомнил Гошка.
– Дажьбог – это для смердов, – махнул рукой Рёрех. – Нам Дажьбог не требуется. Мы, варяги, сами берем.
– А я теперь – тоже варяг? – поинтересовался Гошка.
– Ты пока – малец непутевый. – Дедко потянулся и отвесил Гошке подзатыльник.
За разговором они спустились к пристани.
– Эй, ты! – крикнул Рёрех молодому кормчему, чей большой струг как раз готовился отойти от причала. – А ну погоди!
– Чего это мне годить? – сварливо отозвался кормчий.
Конь Рёреха прянул вперед. Грохот копыт по доскам, жалобный вскрик кормчего, тяжелый удар о палубу – и вот уже вороной Рёреха приплясывает на жалобно скрипящих досках палубы опасно раскачивающегося струга.
– Умом тронулся?! – пронзительно завопил кормчий, ухватившись за обожженную плетью щеку. Два холопа, тянувших наверх каменный якорь, кинулись к жеребцу и попытались схватить его за поводья… Напрасно они это сделали. Конь под Рёрехом, хоть и не боевой, а охотничий, чужих к себе подпускать не намеревался. Одного хватанул за руку, другого лягнул в бок так, что ребра затрещали.
– Ваша милость! – жалобно закричал кормчий. – Внемли! Не губи лодью!
Старый варяг внял. Шепнул коню ласково в ухо – и тот успокоился.
– Лодью, – проворчал Рёрех. – Сказал тоже. Корыто бабье – вот верное слово.
– Да уж какое есть, – едва миновала опасность, кормчий снова надулся. – Ну не разглядел я, что ты, дед, варяг. Зачем сразу драться и безобразить? А если б товар утоп? Сам бы и расплачивался.
– Рот закрой, смерд, – строго сказал Рёрех. – Мальца видишь? – Кивок в сторону Гошки, который безуспешно понукал коня, пытаясь заставить его повторить прыжок Рёрехова жеребца. – Это сынок славного боярина Серегея. Доставишь нас, куда я скажу, получишь ногату серебром.
– А если я откажусь?
Рёрех промолчал, но поглядел так выразительно, что кормчий сразу всё понял.
– Что стоите, дурачье? – закричал он холопам. – Живо мостки спускайте!
Холопы опрометью кинулись исполнять, хотя одного всё еще кривило на сторону, а другой то и дело потирал укушенное плечо.
Гошка спешился и осторожно завел коня на струг. Угостил морковкой.
Рёрех тоже спешился, уселся на скамью да так и просидел, пока лодья не ткнулась в песок на том берегу.
А вот Гошка времени зря не терял: весь струг облазил, помогал парус ставить, подружился с кормчим и даже правило подержал, выводя струг на днепровский стрежень.
Высадились там, где высокий берег прорезала мелкая речушка. Поднялись по ней вверх и оказались в славном лиственном лесу. Гошка сразу увидел, что дичи здесь – изрядно. Тут тебе и кабаньи следы, и косульи. А вот широкое копыто тура отпечаталось, вот лапа росомахи. Не одни они по удобному руслу к Днепру спускались. Чуть в стороне увидел Гошка и медвежью метку… А уж о мелочи всякой – и говорить нечего. Двух косых спугнули, пока поднимались, а уж белки наверху так и шныряли.
Спешились. Отпустили коней пастись.
– Богатое место, – рассудительно произнес Гошка, невольно подражая покойному отцу. – Добрая тут охота.
– Добрая-то добрая, – усмехнулся Рёрех. – Только не для всех. Лес этот – княжий. Для княжьих ловитв. Ежели кого из охотников здесь поймают – изрядную виру заплатит.
– А нам – можно?
– А мы с тобой тут не на зверей будем охотиться, – понизив голос, произнес Рёрех.
– А на кого? – тоже понизил голос Гошка.
– На людей.
– На каких людей? – заинтересовался Гошка.
– Для начала – на меня, – ответил Рёрех. – Ты – на меня. А я – на тебя.
– Я тебя, дедко, быстро поймаю! – самонадеянно заявил Гошка. – Я косуль скрадывал, а у них знаешь какой слух? И ног – четыре. А у тебя – только одна. Давай лучше белок постреляем и покушаем. Как думаешь, князь на нас из-за белок не осерчает? Белки – это ведь не княжья дичь?
И схлопотал подзатыльник.
– Сейчас, – сказал Рёрех. – Бежишь, куда хочешь. Быстро бежишь. И считаешь до ста. Умеешь – до ста?
– Я и до тысячи умею, – гордо ответил Гошка. – И не только считать, но еще отнимать и складывать. Меня Артак научил.
– Отнимать и складывать – это для воина первое дело, – одобрил Рёрех. – Только здесь, паря, отнимать не у кого. Так что беги и считай.
Гошка сорвался с места и помчал стрелой. Бегать по лесу он умел быстро. Но прямо он бежал, только пока Рёрех мог его видеть. Потом свернул в сторону, нырнул в овражек, пробежал понизу, по камешкам, чтоб следов не оставлять, вылез аккуратненько и нырнул в малинник. Нырнул, успокоил дыхание, затаился и прислушался.
Звуков было много. Птичьих, звериных… Гошка даже слышал, как по ту сторону овражка щиплют траву кони. Шагов – не было.
В засаде Гошка мог просидеть долго. Но подумал – нечестно. Это ему легко по камням-корням прыгать да по склонам взбираться. А деду с его деревяшкой – каково?
Поэтому Гошка из малинника вылез (аккуратно, чтоб одежку не попортить) и, хоронясь, побежал дальше, по большому кругу. Придумал так: обойду место, где деда оставил, выйду к Днепру, а уж оттуда зайду старому со спины. Вот тут уж надо – осторожненько. Дедко хоть и хромой да кривой, а слышит чутко.
Как решил, так и сделал.
Обежал кругом, спустился к реке, промчался по песочку до нужного места. Щелью подниматься не стал: Рёрех, он хитрый, наверняка там и ждет. Не-ет, он, Гошка, – хитрее. Прикинул место и, цепляясь за кусты и корни, тихонько полез наверх, на невысокий бережок…
И почти уже долез, когда за спиной глухо щелкнуло, и в пяди от Гошкиной руки в землю воткнулась стрела. И тут же, мигнуть не успел, – другая. У другой руки. У самого мизинца.
Гошка вниз не сорвался, но испугался сильно: аж в животе опустело. Сжался весь: вдруг третья стрела меж лопаток воткнется.
Не воткнулась. Тогда Гошка осторожненько оглянулся… И увидел Рёреха.
Дед стоял прямо посреди песчаного пляжа (как он там оказался, откуда?) и глядел мрачно.
– Слазь, бестолочь! – каркнул сердито. – Да стрелы мои принеси!
Гошка спустился.
– Почему это я – бестолочь? – обиженно спросил он.
– Потому что рубаха твоя белая в лесу за два стрелища видна.
Оп-па! Не сообразил Гошка. Когда они с отцом на охоту ходили, на них совсем другая одежка была.
– А зачем ты по берегу поперся? – сердито спросил Рёрех. – Чтоб ворогу тебя слышней и видней было? А уж когда ты на кручу полез… – Дед даже скривился. – Надо было тебя сразу пристрелить, чтоб род не позорил! Ну скажи мне, недотепа, зачем ты наверх полез, а? Чем тебе ущелье не глянулось?
– Так ты ж там в засаде сидел! – вырвалось у Гошки.
Тут Рёрех начал ругаться. Долго ругался. Лаял Гошку всякими обидными словами, да так метко, что Гошка едва не заплакал.
Оказалось, что если уж Гошка решил, что его в засаде ждут, то надо было место ожидаемой засады аккуратненько изучить, найти слабую сторону и с нее зайти. Дед, правда, в засаде не сидел, но, если б Гошка так поступил, дед бы понял. А Гошка мало того, что разбегался у всех на виду, так еще и наверх полез. Да с таким шумом («Не очень-то я и шумел», – думал Гошка, но предусмотрительно помалкивал), что если бы дед в засаде пьяный спал, точно бы проснулся. Нет, не выйдет из Гошки воина. Это ж каким дурнем надо быть, чтоб к открытому месту спиной повернуться да и оказаться в таком положении дурацком, что ни спрятаться, ни уклониться невозможно. Косулю, говоришь, скрадывал? Да такой тупой недоумок, как Гошка, не то что косулю, козу привязанную и то не достанет. Куда там! Забодает его коза и на голову его глупую насерет…
Гошка уж губу закусил, чтоб не разреветься. Правильно, все правильно дед говорил. И раньше он Гошке об этом говорил. Втолковывал многажды. А Гошка, как до дела дошло, – всё позабыл. Дурак и есть. Не выйдет из него ни гридня, ни варяга. Будет он до конца жизни навоз из конюшни выгребать и лапти плести. Хотя нет, лапти – тоже не про него. Хорошие лапти тоже с умом плетут…
Тут Рёрех наконец умолк, поглядел внимательно на Гошку… А потом махнул рукой и сказал уже безгневно:
– Ладно. Попробуем еще разок.
К вечеру, уже на закате, Гошке наконец удалось выследить деда. Собрал маленький шалашик из веток, накрылся и ждал.
Деда, впрочем, он всё равно не услыхал. Как он на своей деревяшке мог бесшумно по лесу ходить, Гошка не понимал. Но – увидел вдруг, шагах в двадцати, прильнувшего к дереву варяга.
Гошка даже дышать перестал… И не увидел его Рёрех. Шагнул в другому дереву, повернулся спиной…
Тут уж Гошка не утерпел. Приподнялся и запустил камешком прямо в дедову спину.
И попал.
Но дедко не обиделся. Даже обрадовался. Наконец похвалил Гошку и сказал: всё, отдыхаем. И ужинаем.
Ужин добыли быстро. Гошка подстрелил зайца, а Рёрех – здоровенную рыбину.
Рыбину почистили и сварили в котелке вместе с травками и корешками, а зайца запекли на углях.
Готовил дед. Гошка в это время коней купал.
Покушали с удовольствием. Дед запивал жареное мяско пивом, а Гошка – ключевой водой с ягодами.
Правда, кушали не одни. Еще с рыбными щтями не покончили, как Гошка услышал людей. Людей было вроде трое. Гошка, вовремя вспомнив дедовы наставления, вопить и руками махать не стал. Поглядел на деда, увидел, что тот этак незаметно позу изменил, подближе к оружному поясу переместился. Тут они с Гошкой переглянулись (Гошка украдкой показал три пальца), всё поняли, но поскольку дед вел себя спокойно, то и Гошка продолжал есть.
Только когда покушали, Рёрех сказал довольно громко:
– На пиво не рассчитывайте. Самому мало.
Только тогда люди (их оказалось не трое, а четверо) вылезли на свет.
Один из них оказался тоже старым варягом: с двумя ногами и двумя глазами, но без левой кисти.
– А я всё ждал, когда ты нас заметишь, Рёрех, – сказал он, присаживаясь на корточки у костра.
– Долго ждал, Руг, – усмехнулся Рёрех. – Объявился бы сразу, мог бы и на жарёнку успеть.
– Так и знал, что ты нас учуял, – Руг разгладил седые усы. – Я и этим, – кивок в сторону оставшихся на ногах спутников, – так сказал: к деду тишком не подобраться.
– Еще бы! – пробасил один из троих. – Он же ведун.
– Ты б помалкивал, – сказал Рёрех. – Вас троих даже мой мальчонка приметил. Мало ты их учишь, Рюг. Что пришел? Виру за зайца требовать?
– Перун Молниерукий! Рёрех! Не обижай! Пришли поглядеть, кто в княжьем лесу огонь жжет. Сам знаешь, такое не всем дозволено.
– Ну коли ты с добром, то и я – с добром. Доставай фляжку, плесну тебе пивка. Не отказывайся: его мать, – кивок на Гошку, – сама варила.
Руг пригубил, похвалил, прижмурившись, поинтересовался:
– А кто у отрока матушка?
Гошка тут же надулся: отроком назвали!
– Сладислава. Боярина Серегея жена.
– О! – Руг наклонил голову. – Привет ей и добрые слова. Кабы не она… – Варяг похлопал себя по искалеченной руке. – …Помер бы. Может – ко мне, в усадьбу? У меня тоже пиво неплохое.

Глава двадцать третья
Дорога на Сандомир
В дорогу с собой Славка взял Антифа (как же без него) и двух воев из отцовской дружины: полянина Соколика и матерого нурмана из русов. Нурман этот в Киеве вырос, со Святославом в Булгарию ходил и имя имел на словенское ухо – смешное. Хриси. Как и следовало ожидать, его еще в детских переименовали в Крысу.
Хриси на такое прозвище уже давно не обижался. Ростом и статью он был истинный нурман и твердо верил: крыса размером с медведя порвет всех медведей в округе.
Добрая дорога, по которой они ехали, тянулась на сотни поприщ: вдоль Припяти и Струменя – до Пинска, оттуда напрямик – к Бугу, затем, через земли ятвагов – на землю лехитов и дальше, вдоль Вислы – на земли поморов. И опять – вдоль Вислы, разделявшей земли поморов и пруссов, – к городу Гданьску, расположившемуся уже на берегу Варяжского[76] моря. Иначе говоря, тракт, по которому шли Славка и его спутники, был одним из тех важных путей, что связывали скандинавский север и богатый товарами юг. Это была одна из дорог, по которой можно было дойти хоть до Царьграда, хоть до Хвалынского моря. Впрочем, так далеко Славка идти не собирался.
Первым на пути русов был город Туров.
Туров – новоставленный город. Построили его там, где сливаются две реки: Ядза и Струмень, который еще называют верхней Припятью. Построили недавно, еще при княжении Игоря. Важное место – Туров. Вдоль Припяти лежит один из путей на юг.
В Турове ныне держали свой стол дреговичские князья.
Племя дреговичей сильное и многочисленное: вся земля от Двины до Припяти была – их. Однако с кривичами и Роговолтом дреговичи не ссорились. И с древлянами, чьи земли лежали к югу от Припяти, – тоже.
В распрях между Ярополком и Владимиром дреговичи участия не принимали. Когда Владимир, убивши Ярополка, полноправно воссел в Киеве, туровский князь приехал к нему сам: дары привез и изъявления дружбы. Дары эти можно было б и данью назвать, но какая дань меж друзьями. Потому – дары.
Туровского князя Богуслав знал лично. Однако в день, когда Славка и его спутники въехали в ворота Турова, князя в городе не было. Отбыл то ли охотиться, то ли на раннее полюдье. Это и к лучшему. Будь князь дома, пришлось бы в Турове задержаться – из уважения. А Славка – спешил.
Вопреки его ожиданиям, попутчик из монаха вышел недурственный. В седле держался уверенно, проповедями Славку не донимал, а наоборот, рассказал немало интересного.
Отец Фредрик учился в знаменитой (это еще отец Славке говорил) школе, коию основал магдебургский архиепископ Адальберт. Про Адальберта Славка тоже слышал от отца. Боярин Адальберта знал лично. Познакомился, когда тот приезжал в Киев по приглашению княгини Ольги. Тогда Адальберт уже был епископом (тоже немаленький церковный чин, как понимал Славка) и служил не только Церкви, но и германскому императору Оттону. Приехал учить правильной христианской вере, но учил недолго. Его спутники повздорили с кем-то из киевских бояр, пролилась кровь – и князь Святослав Адальберта отправил восвояси. Впрочем, Святославу нужен был только повод: Оттона он не боялся, к христианам (особенно – чужеземцам) не благоволил. Славка Адальберта помнил плохо, потому что мал был. А вот брат Артём его хорошо знал. И не по Киеву, а по Магдебургу. Когда Артём ездил к германскому императору с поручением от Ярополка, Адальберт ему немало помог. А со Славкиным отцом архиепископ Магдебургский и по сию пору переписывался.
Фредрик, правда, сказал, что архиепископ сильно хворает и вряд ли проживет долго.
Но Славку это не опечалило. Он же не в Магдебург собрался.
Так же спокойно, как и до Турова, доехали до Пинска. Тоже город крепкий. И расположен хорошо: на слиянии Пины и Струменя. А за Пиной – сплошные болота. Ни один враг не подступится. В Пинске сидел младший брат туровского князя. С ним Богуслав тоже был знаком, так что пришлось задержаться на денек. Пока Богуслав и его гридни пили-гуляли и развлекались охочими до хоробров девками, монах тоже даром времени не терял: пообщался с немногочисленной туровской христианской общиной, полгода назад оставшейся без пастыря: туровский князь, следуя общей политике Владимира, отдал единственного в Турове священника сваргам, от которых тот и принял мученическую смерть: был утоплен в болоте. После этой жестокой расправы маленькая туровская община стала еще меньше. Но все же сохранилась. Добивать ее не стали. Дреговичи вообще были довольно-таки мирным народом и вместо крови предпочитали приносить богам бусы и куньи шкурки. Фредрик свершил службу, окрестил четверых младенцев и обвенчал две пары. Будь он со своими прежними охранниками – не рискнул бы. А с русами, двое из которых сами христиане, боятся ему было нечего. Пусть только местные язычники посмеют ему помешать. И не помешали. Из-за таких пустяков веселый пир прерывать?
Пинский князь дал Славке пару собственных дружинников – проводить до Берестья[77]. Этот городок на берегу Буга пусть и невелик, но значим. Здесь начинается длинный волок, связавший Буг с Припятью, а следовательно – с Днепром. За Берестьем земли дреговичей заканчивались и начинались земли ятвагов, Киеву не дружественных. Через ятвагов шел самый близкий путь к владениям князя Мешко, но, следуя воле отца, Славка им не воспользовался. Нанял проводника из волынян и двинулся на полдень, охотничьими тропами – к Червню.
Шли вдоль берега Буга. Ночевали на уединенных песчаных пляжах, где деревья мочат густые кроны в зеленой речной воде, а рыбу и уток можно ловить руками.
Пару раз выходили к селениям. Жили в них не лендзяне, а волыняне, принимавшие киевских гридней с опаской, но, понятное дело, без явной вражды. Любой из гридней мог бы перебить всех деревенских мужчин быстрее, чем кукушка дюжину лет накукует, и смерды это понимали. Кормили гостей из общего котла, девок на ночь подкладывали. Однако можно было не сомневаться: если бы Фредрик путешествовал один, его прирезали бы в первом же селении. Лехитские владения были рядом, а там новая вера уже обрела изрядную силу. В виде мечей ляшских шляхтичей. Христианское смирение и милосердие смущенно ждали в сторонке, пока железо наставит язычников на путь истинный. А уж язычникам, для которых месть никогда не была грехом, прикончить жреца ненавистного бога – и удовольствие, и добродетель.
Фредрик свое положение понимал и проповедовать даже не пытался. Временами он жалел, что пан Кошта и его товарищи сдохли под пытками. Эти живо разъяснили бы грязным смердам всю глубину их заблуждений…
И, скорее всего, навсегда остались бы в этих гостеприимных лесах. Следопыт-волынянин время от времени показывал своим спутникам хитроумные ловушки лесовиков: тщательно укрытые ямы с кольями, самострелы, суковатые бревна, рушащиеся на голову незваному гостю, едва тот уберет с дороги мешающую ветку…
Еще в арсенале дикарей-язычников были стрелы, смазанные ядом, лакомые девки, с визгом удирающие от страшных чужаков… прямо через болотные окна.
Обо всем этом Богуслав, прошедший суровую варяжскую школу и тоже знавший немало лесных уловок, с удовольствием толковал с проводником во время вечерних посиделок на берегу реки под веселый говорок костра.
Огонь они разводили, не скрываясь, чтоб всякий видел: не тати, не злодеи – честные люди. Нападения опасались не больше, чем в лесных деревеньках. Возможность повстречать на берегу Буга ватажку разбойников-нурманов или равных им по силе – ничтожна. А иные – не рискнут.
И не рисковали. Буг – судоходная река, и, бывало, какой-нибудь кораблик, увидав на берегу малую ватажку, поворачивал нос к песчаному пляжу. Однако, разглядев поподробнее бронь и зброю, быстренько возвращался на стрежень. Оно, конечно, добрый доспех сумасшедших деньжищ стоит, да вот незадача: как правило, внутри доспеха находится его хозяин. Понятно, что мир вокруг суров и не всегда справедлив. Так бывает, что и хороший воин в драных обносках ходит да на деревянный посох опирается. Бывает.
А вот такого, чтоб плохой воин хороший доспех носил, не бывает никогда.
Хотя один раз лодья к берегу все-таки пристала. Славка ее сам поманил, признав в кормчем батиного человека.
Поснедали свежатиной, добытой Устахом свинкой. Запили кисловатым франкским вином из запасов кормчего. Лодья шла к Берестью и везла дорогой груз: две сотни мечей работы рейнских мастеров. Поездка была рискованная: германский император вывозить на восход такие мечи не дозволял. Нарушителей карали смертью. Но – возили, потому что стоили такие мечи дорого. Правда, меха северные и рыбья кость[78] на западе стоили еще дороже. Так что торговали с большой выгодой. А риск… Так всё купеческое ремесло – риск. За то и барыш. Правда, о грузе купцы сказали только Богуславу. По секрету. Фредрику о незаконной торговле знать ни к чему.
Большой тракт вел из Киева в Сандомир, а дальше – в чешский Краков[79].
Но так далеко идти не требовалось. В Сандомире русы с Фредриком распрощались. У ворот новопостроенной христианской обители. Выслушали слова благодарности. От настоятеля, доброго знакомого Фредрика, получили в подарок толстенький свиток Священного Писания. И – подорожную грамотку. С ней можно было идти по червенской земле, не прячась от свирепствующих на завоеванных землях лехитов.

Глава двадцать четвертая
Разведчики
Грамота оказалась кстати. Червенские земли были еще далеки от полного замирения. Трижды по русам стреляли. Из лесной чащи, охотничьими стрелами. Вреда не причинили: любой гридень, услышав первый же щелчок тетивы, знает, что ему делать: припасть к гриве, резко остановив или, наоборот, послав вперед коня. Даже если попадет, доспех не пробьет точно. Да и стреляли так себе. Пошлют две-три стрелы – и уносят ноги. Эти были не опасны.
Но на дороге частенько попадались лехитские разъезды: сытые усатые молодцы в броне, со щитами. В полной готовности к внезапному нападению. Причем отряды не маленькие: от десяти клинков и более.
Грамотка сандомирского настоятеля помогала избегать конфликтов. То есть сама по себе грамотка, может, и не уберегла бы – рожи у иных воев князя Мешко были чисто разбойничьи: отправившийся в ад пан Кошта выглядел бы в такой компании образцом благородства. Однако в сочетании с грозным видом русов грамотка работала неплохо.
До Червня[80] добрались без происшествий. Опорный город новоприобретенных земель князя Мешко выглядел неплохо. Размерами он не уступал Турову, однако расположен был не столь удачно. Город стоял меж двух рек: Бугом и Вепшем, но до них было неблизко, потому природной защиты у Червня не было, только собственные стены: двухсаженный двойной частокол, укрепленный земляным валом. В городке имелся кремль, в котором разместилась лехитская дружина. Народу в Червне обитало – тысячи три. При необходимости его стены могли вместить раз в пять больше. Места и воды хватило бы: колодцев было много. Многие постройки – недавние. А вместо других – горелые остовы. Видно, при взятии города в нем случился пожар. Это еще хорошо, что городок весь не выгорел.
В Червне Богуслав и его люди задержались на полный день. Первым делом наведались выразить почтение воеводе. Грамотка открыла им ворота кремля. Воевода, правда, их не принял, тем не менее во дворе кремля русы побывали и увидели много полезного.
Затем Богуслав и Антиф посетили церковь. Сложенная из ровных ошкуренных стволов, свежевыбеленная, устремленная в небеса, Богуславу она очень понравилась. Убранство внутри было бедновато, без привычной Богуславу ромейской богатой пышности, но вырезанный из простого дерева Спаситель глядел ясно и просветленно. Он не презирал собственную боль, как это делали нурманы и варяги, смеющиеся в лицо своим мучителям. Для Него боль не имела значения. Он видел Истину.
Славке вдруг стало стыдно. Ведь он пришел сюда не молиться.
Шурша рассыпанным по полу сеном, Славка отошел от распятия, взял у безногого служки толстую желтую свечу, самую большую, и смиренно, с колен, поднес Спасителю. Прошептал молитву и вернулся к спокойному, не ведающему сомнений Антифу.
– Опасно у них свечи стоят, – негромко произнес друг. – Упадет одна – и всё вспыхнет.
Славка представил, как его свеча падает с престола на сухое сено и стремительный огонь охватывает Спасителя… Представил – и содрогнулся.
– Не вспыхнет, – пробормотал он. – Господь не допустит…
Между тем церковь наполнялась людьми. На русов косились. Уж очень они выделялись своими сверкающими доспехами.
Вот об этом Славка не подумал. Дома он ходил в храм без брони. В чистой белой рубахе. Но тут даже и не подумал, что идет к Богу оружным. Слишком привык к железу.
Появился священник. Невысокий, толстенький, непривычно гололицый.
Началась служба. Славка плоховато знал латынь, но понимал почти всё. Пусть крестились здесь по-другому да и кланялись не так, но обряд-то одинаковый.
На блюдо для сборов Славка положил золотую номисму. Маленький священник, сам собиравший даяния, глянул на него удивленно, а позже, украдкой, спрятал ромейскую монету в одеяниях. Видно, чтоб не искушать золотом паству.
Когда Богуслав подошел к нему после службы и представился, священник повел себя настороженно. Однако грамотка сандомирского настоятеля произвела нужное впечатление, и червенский священник пригласил Богуслава к трапезе.
Кушали вкусно. Кушали и слушали. Славка вел себя правильно. Где надо – помалкивал, где надо – вставлял какую-нибудь новость, услышанную от Фредрика. То есть старательно изображал доверенное лицо германского епископата.
Червенский пастырь расслабился и поведал Славке много интересного о вновь завоеванных землях. В основном жаловался на дикость и свирепость местных язычников. Сожалел, что у него мало средств для того, чтобы по-настоящему нести свет в погрязшие в бесовстве души. Жаловался на воеводу, который, вместо того чтобы крушить кумиров и приводить к Кресту, сиднем сидит в крепости. Заботится лишь о безопасности дороги и о собственных удовольствиях.
Славка кивал и мотал на ус. Время от времени вставлял какую-нибудь латинскую фразу.
Провожал его священник в полном убеждении, что имеет дело не с разведчиком киевского князя, а с доверенным лицом германского императора, внедренным в киевскую дружину.
Хриси с Соколиком вызнавали нужное по-другому. Пиво-медовуха, бурные пляски и даже драка из-за девок с дружинными лехитами, закончившаяся, впрочем, вполне мирно: совместной выпивкой, новыми девками и новыми плясками. Корчму, впрочем, погромили знатно. Но заплатили щедро, так что до жалобы воеводе дело не дошло.
Соколик, а особенно Хриси вели себя так, как и должны себя вести изрядно разбогатевшие свободные воины. Охотно заводили знакомства, охотно угощали и угощались сами.
К ночи, когда упившиеся и уплясавшиеся повалились спать: кто – на лавки, кто под стол – уже и непонятно было, кто тут рус, а кто лехит.
Вернувшийся от священника Богуслав столкнулся в корчме с местным сотником…
– …собачьи дети! – завершил лехит длинное и замысловатое описание свойств собственных подчиненных.
– До утра, – сказал Славка.
Лехит кивнул, соглашаясь. Привести в подобающий вид перепившихся вояк – никакой надежды.
– Воевода – что? – спросил Богуслав.
– Взбесится… – ответил лехит, – …если узнает.
Два сотника обменялись понимающими взглядами.
– Эй, корчмарь! – гаркнул лехит. – Пиво осталось? Или эти ухари все выдули?
– Для тебя, пан сотник, найдется, – корчмарь (тоже лехит) взбодрил шлепком девку-подавальщицу, и та кинулась в погреб.
– Я угощаю! – заявил Славка.
– А потом – я! – отозвался сотник.
– По очереди, – уточнил Славка, и оба опять обменялись понимающими взглядами.
Времени до утра – много.
К полудню следующего дня отряд Богуслава покинул Червень. Они узнали все, что требовалось. Всё вплоть до интимных вкусов воеводы. Будь у Славки под рукой сотни две гридней, он взял бы Червень играючи. Начальник нынешнего караула теперь – у него в приятелях. А сам караул, пропьянствовав полночи и опохмелившись поутру, лехита от руса с пяти шагов не отличил бы. В Киеве за такое безобразное состояние им бы уже выдали плетей или наказали деньгами. Но воеводе вчера доставили новую девчонку: молоденькую, беленькую – как он любил. Поэтому он и не принял Богуслава.
– Три дня кувыркаться будет, – поведал сотник. – Потом выгонит, а нам – новую искать.

Глава двадцать пятая
Ведьма
Кони осторожно перебрались на восходный берег Буга.
В этом месте течение было довольно быстрым, зато вода неглубокой: Антифов соловый, самый мелкий из четырех, даже брюхо не замочил.
– Привал, – объявил Богуслав. – Соколик на страже, Хриси – на тебе обед, Антиф…
– Погоди, сотник, – негромко сказал Антиф. – Я слышу: едут. Оружные.
Хриси, уже стянувший с головы шлем с войлочной подбивкой, с явным неудовольствием нахлобучил его обратно, затянул ремешок.
Из-за поворота показался первый всадник: лехит в свободной длинной кольчуге. Ее негромкое побрякивание и услыхал Антиф. Лехит жевал лепешку и запивал из фляги.
Увидав, что спуск к реке перегораживает четверка воинов, лехит неуважительно швырнул лепешку в дорожную пыль, а флягу сунул в сумку. Но коня не остановил, и через несколько мгновений русы увидели весь лехитский отряд. Он был невелик. Четыре воина и…
– Во! – изрек Хриси, почесав спину под воротом череном плети. – Нашли, кажись, новую девку для червенского воеводы!
Четверо лехитов ехали гуськом по дороге. Третий вел в поводу лошадь, поперек седла которой был приспособлен длинный сверток, в котором опытный глаз легко опознавал покойника. Последний лехит волок на аркане молоденькую девчонку с копной соломенных, порядком запыленных волос на мотающейся, как у тряпичной куклы, головенке.
Видно было, что бежит так девчонка долгонько, потому что ножки ее заплетались и были в крови.
– Нет, – покачал головой Богуслав, хмурясь. Он не любил, когда людей мучают зря. – С девкой для постели так не обращаются.
– Значит, раба беглая, – предположил Хриси.
– Не раба, – возразил глазастый Антиф. – Платье у нее – из хорошего полотна и бисером шито. Откуда у рабы такое платье?
– Рабыни разные бывают, – не согласился Хриси. – Вон князя нашего мать – тоже холопка обельная была, а одевалась справно. Я-то помню. Мы все на нее заглядывались.
– Она ж ключница была! – подал голос Соколик.
– Так, может, и эта – ключница. Как думаешь, сотник?
Богуслав не ответил.
Он глядел на приближавшихся лехитов.
Те, в свою очередь, глядели на русов. Очень настороженно. Но поскольку русы за оружие не брались, то и лехиты – тоже.
– Ставлю пять кун, что она – не холопка, – предложил Антиф. – Крыса, принимаешь?
– Угу.
– Куда девку тащите? – вполне дружелюбно поинтересовался Хриси, когда лехиты приблизились.
– Не твое дело, – буркнул передовой и вознамерился проехать мимо, но Хриси подал коня в сторону, и лехит вынужден был остановиться. Чтобы объехать Хриси, ему пришлось бы сойти с дороги на рыхлый береговой склон. Само собой, делать он этого не стал.
– Кто такие? – рявкнул лехит. Его спутники взялись за рукояти сабель. Измученная девка хотела сесть на дорогу, но ее «поводырь» не дал: резко натянул веревку.
– А ты кто такой, чтобы мне грубить? – насмешливо поинтересовался Хриси, поигрывая плеткой.
– Мы – гридни киевского князя Владимира, – вмешался Славка. – Сопровождали посла князя Мешко в Сандомир. Теперь возвращаемся. Вы – из червенской дружины?
Лехит некоторое время колебался, но всё же ответил:
– Нет, из Бельза.
– Так что за девка с вами? – повторил вопрос Богуслав, разглядывая лехитскую полонянку. Несмотря на ее плачевный вид, он все же сумел разглядеть, что сложена девка приятно. И мордашка у нее может оказаться очень даже хорошенькой. Но, чтобы это узнать, девчонку надо сначала отмыть и подлечить. Личико у нее тоже побито, хоть и несильно.
– Ведьма это, – буркнул лехит. – Дай дорогу!
Конь его негромко заржал и потянулся вперед: к реке хотел, напиться. Но на его пути стоял могучий Славкин жеребец и вызывающе раздувал ноздри. Так что лехитский конек предпочел остаться на месте.
Богуслав уходить с дороги не торопился. «Ведьма» – это по-здешнему. В Киевском княжестве их ведуньями называли, а к ведуньям и ведунам он относился с большим уважением. Как-никак отец у него – ведун. Да и матушку частенько ведуньей называли. Хотя она в ответ всегда ругалась: у христиан ведовство считалось делом бесовским.
Богуслав внимательно оглядел лехитов. Все четверо были в бронях. На первом – добротная кольчуга, двойная. Недешевая. Но у остальных доспех попроще. В киевской дружине такие у отроков. Но эти всадники из отроков давно выросли. По крайней мере – по годам. Вид у всех четверых бывалый. И порядком утомленный. Судя по усатым рожам, драться им не хочется. Но – могут. Страха в глазах нет, лишь ленивая надменность опытных воев на собственной земле.
– Не слишком ли молода для ведьмы? – спросил Славка как можно дружелюбнее. – Не ошибаешься?
– Нет! – отрезал лехит. Он бы ответил грубее, но Богуслав выглядел очень внушительно: конь дорогой, бронь не в пример лучше, чем у лехита, золотая гривна на шее, пояс золотой, сдвинутый на затылок шлем пусть и замотан от солнца платком, по степному обычаю, но тоже видно, что золоченый. Словом, перед лехитом был отнюдь не простой воин, так что он сдержал гнев. Даже снизошел до пояснения:
– Она колдовством своим друга нашего погубила, тварь!
– Не погубила я его! – Оказывается, девчонка прислушивалась к разговору. – Он бы все равно умер!
Лехит, державший веревку, махнул плетью. Девка увернулась, но замолкла.
– Вот как? – Славка поднял бровь. – Так погубила или умер?
– Его лесной бык помял, – сказал лехит. – Но он мог бы и выжить, кабы ведьма эта настоем своим его не сгубила.
– Настоем?
– Травой ядовитой.
– У него яд в мясе был! – вновь закричала девка. – Такой яд только другим ядом убить можно! А он и пить ничего не стал – выплюнул всё, дурень! Ай! – Плеть ее все же достала.
– Так она – лекарка? – спросил Богуслав.
– Ведьма она! – рявкнул лехит. – Судить ее будем и сожжем! Пропусти!
– Гонор убавь, – нахмурился Славка. – Ведьма и лекарка – не одно и то же. Кому жить, кому помереть – не лекарь, а Господь решает.
Тут Славка перекрестился, пристально глядя на девчонку. Если она – христианка, он ее точно в обиду не даст.
Нет, не христианка. Увидев Крестное Знамение, девчонка сникла. Ну да, девка – из местных. А местные от христиан хорошего не ждут. И всё же Славке хотелось помочь. Он был почти уверен, что осудили ее несправедливо.
Лехит, увидав, как Богуслав крестится, тоже не особо обрадовался. На западе крестились не так.
– Думаю, она правду говорит, – сказал спокойно Богуслав. – Я знаю. У меня самого мать – лекарка.
– Вот за мать и заступайся, ежели кого отравит! – с трудом сдерживая злость, прошипел лехит.
За такие слова наглеца следовало наказать, но Славка сдержался. Очень хотелось выбраться с червенских земель мирно…
Отступиться?
Славка поглядел на девчонку. Ничего особенного. В каждой здешней деревеньке таких – десятки. За спутанными волосами лица толком не видно: даже не поймешь, красивая или уродина. Запястья туго стянуты вместе, но видно, что тонкие. Ножки сбиты в кровь: похоже, босиком ходить непривычна. Прав Антиф: не из нищих девочка.
Разглядывал, разглядывал… И поймал отчаянный, горящий надеждой взгляд из-под спутанных косм…
Но всё никак не мог решиться…
Напутствие отца было строгим и ясным: вас не трогают – и вы не трогайте.
Интересно, как бы батя сам повел себя на Славкином месте? Небось заступился бы… Батя – он такой: не переносит, когда при нем беспомощных обижают. Артём говорил: у отца сердце слишком мягкое для воина. Такую вот глупую жалость Славка от бати и унаследовал.
– Могучего ты себе врага нашел, воин, – насмешливо произнес он. – Грозного, как годовалая овечка. Восхищен твоей храбростью!
Лехит задвигал желваками…
– Ты меня в деле не видал, чужак! А девка эта – не овечка, а проклятая ведьма! Осудим и сожжем!
– Сдается мне, ты ее уже осудил, – сказал Славка. – Не довезете вы ее до Бельза.
– Значит, сдохнет по дороге.
– А тебе в этом – что проку? Давай я у тебя ее куплю, – предложил Славка. – Полгривны серебром.
Цена была изрядная. Хотя, если девка и впрямь врачевать умеет, то – окупится.
– Не продается, – отрезал лехит. – Она друга моего убила. Она сдохнет.
– Ее вина не доказана, – возразил Богуслав.
– Для меня – доказана! Прочь с дороги! – Лехит потерял терпение и послал коня вперед. Славкин жеребец прижал уши и оскалился. Лехитский же – опять не рискнул: попятился.
– Я говорю: она невиновна! – сурово произнес Славка. – Не хочешь продавать, тогда – Божий суд! Здесь и сейчас! Вот и поглядим, хорош ли ты в воинском деле или только с девками воевать горазд?
Оскорбленный лехит поступил очень неразумно. Рванул саблю из ножен, замахнулся…
Вот это он – зря. Был бы поединок честь по чести – Славка постарался бы его пощадить. А подлый удар – не прощается.
Славка тотчас выхватил клинки…
Но Хриси успел раньше.
Метательный нож воткнулся в шею лехита, и тот отправился на встречу с Богом. Или с чертом.
Двое приятелей убитого смело ринулись в бой. Храбрости им хватало, умения – тоже. Но удача была не на их стороне. Два удара – два покойника. Одного срубил Славка. Второго навсегда успокоил Хриси.
Четверый лехит оказался самым сообразительным. Увидев, чем оборачивается конфликт с русами, слетел с коня и кинулся в чащу.
Однако удача его была не больше, чем у остальных. Даже меньше. Те-то умерли сразу, а ему стрела Антифа вонзилась в поясницу, так что лехит истошно вопил от боли, пока ему не перерезали горло. Этот прыжок в кусты едва не обошелся дорого и привязанной к седлу девчонке. Испуганный конь взвился на дыбы и, не разбирая дороги, кинулся с берега в реку…
Девчонку рывком сбило с ног и проволокло по дороге. К ее счастью, всего несколько шагов. Соколик успел метнуть аркан – и пойманный конь захрипел и забился в петле.
Его успокоили, сомлевшую девчонку развязали.
Пока остальные разбирались с чужими лошадьми, Славка снес ее в реку, умыл и промыл многочисленные ссадины. Так и есть, хорошенькая… Но оценить ее получше Славка не успел. Девчонка пришла в себя и так заполошенно глянула на огромного руса, что он даже погладить ее не рискнул. Вручил коробочку с материнской мазью и отошел. Раз лекарка, то сама разберется, как себя лечить.

Глава двадцать шестая
Зубр
Лехитов зарыли в лесу. Коней забирать не стали: русам еще предстояло ехать по чужим землям, а коней могли признать. Оставили только кобылку, которая везла мертвеца – для Лучинки. Лучинкой звали спасенную девушку. Ее тоже могли признать, но на это у Богуслава был заготовлен ответ: купил холопку у лехитов. Поди проверь, так это или нет.
Лехитских лошадей Антиф и Соколик перевели на ту сторону Буга, спустились вниз по течению и привязали в лесу неподалеку от волынянской деревеньки. Можно было не сомневаться, что их найдут. И присвоят. Четыре крепких коня для смердов – огромное богатство.
Спасенная девчонка поначалу поглядывала в сторону леса, но, когда поняла, что грозные воины не собираются раскладывать ее ножками врозь, успокоилась, отмылась и оказалась очень славной и милой. И полезной: щи и жаренка у нее получались намного вкуснее, чем у любого из гридней. К тому же девчонка действительно разбиралась в травках и в лекарстве. Когда конь Соколика повредил ногу, так умело обработала рану, что всё зажило к утру.
В одном из городков, которые проехали русы, Лучинку признали. Местный старшина даже предложил ее выкупить.
Богуслав отказал. Лучинка была ему за это благодарна. Похотливые глазки старшины однозначно говорили: как лекарка Лучинка ему нужна лишь во вторую очередь.
Но всё хорошее когда-нибудь приходит к концу. Лучинка поняла это, когда однажды ночью почувствовала мозолистую руку у себя под подолом.
Лучинка попыталась оттолкнуть эту руку, но вторая рука сгребла разом ее тонкие запястья – не больно, но крепко. Лучинка забилась, как зайчишка в силке. Но не закричала. Какой смысл кричать? Чтобы на нее накинулись все четверо?
– Не артачься, козочка, не надо.
Сиплый шепот в ухо. Тяжелый хищный воинский дух, от которого тело само слабеет. Будто не человек навалился, а зверь огромный. Медведь…
Лучинка все же затрепыхалась, но вяло. Она очень испугалась. Пока громадный рус старался не сделать ей больно, но если рассвирепеет… Лучинка чуть слышно пискнула, когда многопудовая тяжесть приплюснула ее к земле. Рус, часто и жарко дыша, шарился внизу, распутывая шнурок штанов, терся о Лучинкино бедро твердым налившимся удом, горячим даже сквозь льняное полотно.
– Тише, козочка, тише… Тором клянусь, я лучше, намного лучше тех лехитов…
Рус заговорил на чужом языке, и тут что-то такое случилось с Лучинкой: будто проснулся в ней лесной зверек: маленький, но дерзкий от отчаяния. Взвизгнув, Лучинка попыталась вцепиться русу в нос. Не получилось. Рус отдернулся, и Лучинкины зубы схватили лишь пучок волос. Да и тот не удержали – выскользнул ус.
Вся Лучинкина дерзость тут же улетучилась. Она вся сжалась, ожидая удара…
Но рус только фыркнул насмешливо, буркнул: «Не балуй». И опять занялся штанами. Шнурок затянулся в узел, а одной рукой распутывать неудобно…
– Сдается мне, Крыса, она тебя не хочет!
Негромкий, но внятный голос прозвучал откуда-то сверху.
Примявший Лучинку рус на мгновение замер, но потом пробормотал:
– Хочет, хочет… – продолжая возиться со шнурком. – Ты же хочешь, чтоб я тебя приласкал, да, козочка? – И решительно рванул шнурок. Но тот был из хорошей кожи и только сильнее затянулся.
– Гридень Хриси! – На этот раз голос прозвучал как отдаленный раскат грома.
Тяжесть, распластавшая Лучинку по земле, вдруг исчезла. Миг – и громадный рус уже стоит на ногах. Против такого же громадного руса.
Лучинка сжалась в комочек. Она чувствовала себя олененком, из-за которого подрались медведи.
Но эти – не подрались.
– Да ладно тебе, сотник! – с досадой, но вполне дружелюбно пробасил Хриси. – Чего доброй девке пропадать зазря? Бросили мы с Соколиком жребий, ну и я выиграл. Я же не знал, что она и тебе люба.
– Теперь знаешь, – сурово произнес Богуслав. – А коли сил избыток, так будете с Соколиком эту ночь сам-два караулить. Эй, девка, вставай! Со мной ляжешь.
Лучинка бездумно, будто в полусне, поднялась. Зачем-то поправила рубаху и поплелась к облюбованному старшим русом месту: не у костра, где теплее и уютней, а в прикрытой низкими ветками ложбинке между деревьев.
Рус уже улегся. Развалился на шерстяном корзне. Лучинка увидела с краю тусклый блеск: рядом с русом лежал обнаженный клинок.
«Не понравлюсь – убьет!» – мелькнула заполошенная мысль. Лучинка оцепенела…
– Ну что застыла? – проворчал рус. – Устраивайся.
Лучинка покорно присела, отряхнула со ступней налипшие листья. Рус протянул руку, сгреб Лучинку в охапку и уложил себе под бок, прикрыл краем корзна.
– Спать! – скомандовал он.
И всё.
Сжавшаяся от страха Лучинка не сразу поняла, что рус не собирается ее брать. Что он и впрямь собирается спать. Рука, обнявшая Лучинку, тяжелая, мощная, стала еще тяжелее, расслабилась. Еще чуть-чуть – и рус задышал ровно и сильно. Уснул.
Лучинка осторожно принюхалась. Матушка, перед тем как ее убили, успела многому научить Лучинку. Например, тому, что настоящая лекарка носу доверяет не меньше, чем глазам.
От этого руса тоже пахло зверем. Но это был другой зверь… Не то чтобы не хищный… Но – не совсем. Зубр – вот кого напоминает Лучинке этот запах. Огромный бородатый бык, которого не смеет тронуть даже медведь, потому что нет зверя страшнее, чем разъяренный зубр. Матушка говорила, что именно в зубра перекидывается леший, когда хочет отомстить. Племя волынян на зубров не охотилось. А вот чужеземцы – рискнули. Зубра не добыли. Сами еле ноги унесли. То есть один – не унес. Его потом дружки достали из-под убитой лошади и к Лучинке притащили… Его – и теленка убитого… «Зубр и есть, – решила Лучинка, нюхая огромную руку. – Ты все же достал своих обидчиков, Хозяин Лесной…»
А поутру – будто ничего не было. Всё как вчера. Только Лучинка теперь ехала не предпоследней, а рядом с сотником Богуславом.
Ехали весело. Гридни перешучивались, хвастались. Не перед Лучинкой – друг перед другом. Кто быстрее под конское брюхо нырнет-вынырнет. Богуслав разрешил своим снять верхнюю бронь: чешуйчатые панцири, наручи, даже шлемы. Лучинка (мало того что выросла в этих лесах, так еще и ведунья) несколько раз видела промельк в чаще или ловила затылком устремленный в спину недружелюбный взгляд. Поколебавшись некоторое время, все же сообщила об этом Богуславу. Оказалось, сотник тоже знает, что за ними следят. Но нападения не боится. Даже выпущенной в спину стрелы. Во-первых, ни один охотник не станет просто так стрелять в спину неизвестному воину, да еще и не одному. Во-вторых, даже если и найдется такой дурень, то издали, да из слабого лесного лука – ничего у такого стрелка не выйдет. Ни один лук не стреляет беззвучно. Скрип натягиваемого лука слух опытного воина вычленит их любого шума. Словом, такую вот охотницкую стрелу, выпущенную с пятидесяти шагов, он, Богуслав, не то что отбить-увернуться – зубами поймать может. Пошутил, конечно. Однако Лучинка успокоилась. Даже очень голодные волки не посмеют напасть на тура. А если тур не один…
Украдкой Лучинка разглядывала самого сотника. Ей приходилось видеть больших мужей – среди волынян великаны не редкость. Но в сотнике чуялась не просто сила, а сила богатырская. Такой силой небольшие телом мужи повергают наземь здоровенных противников. А тут сам богатырь – саженного роста. Вдобавок лицом чудо как хорош: глаза светлые, ясные, волосы – цвета спелого колоса, густые, блестящие, скулы широкие, нос крупный, крепкий, подбородок мощный, но тоже красивый – не камнем диким торчит, как, к примеру, у того же Хривлы. Нахмурится сотник – и по спине холодок. Улыбнется, сверкнет белыми зубами – будто солнышко согреет. А главное – всё вместе будто свое. У людей его в лицах чужинское сразу видать. У каждого – разное, но – чужое. А сотник Богуслав, даром что чужой веры, а ликом – чистый волынянин или кривич.
Засмотрелась Лучинка, увлеклась…
– Нравлюсь тебе? – склонившись, шепнул в ушко красавец-рус. – Хочешь меня?
Лучинка вообще-то за словом в суму не лезла. Язычок у нее – острый и проворный. Лекарский. А тут смутилась… Не знает, что сказать.
– Ты мне тоже нравишься, – жесткие усы щекотали порозовевшее ушко. – Захочешь – будешь моей. Не захочешь: обойдусь как с сестрой. Что скажешь?
– Я… Мне… Не знаю… – Лучинка совсем растерялась.
– Зато я знаю, – от жаркого дыхания в груди Лучинки родилась теплая истома, а в животе – сладкая пустота. Лучинкина кобыла покосилась на всадницу: не свалится ли? Что-то посадка ослабела…
Лучинка очнулась от неги, сжала круглые бока, и кобылка прибавила, на полкорпуса обогнав Славкиного жеребца. Тот фыркнул и в два скачка вырвался вперед.
– Не обгоняй, – строго сказал Богуслав девушке. – Мало ли что впереди…

Глава двадцать седьмая
Волынь
А впереди был город. Настоящий город с высокими стенами и дубовыми воротами, крепленными железом, маковками кремля и грибом сторожевой башни.
В воротах маячили стражи: бородатые мужи в клепаной броне с длинными копьями. Стояли беспечно: болтали со здоровенным детиной, сидящим на телеге, нагруженной железными крицами.
– Здесь тебя взяли лехиты? – спросил Богуслав.
Лучинка молча кивнула.
– И что же, никто не вступился?
Лучинка помотала головой.
– Не по Правде это, – проворчал Хриси, догнавший Лучинку (ширина дороги позволяла) и пристроившийся справа. – Или ты для них – чужая?
– Чужая, – грустно произнесла девушка. – Мы с мамой Мокоши служим… Служили. Ходили по градам и весям, помогали, кому надо. Обряды творили, рожать помогали, врачевали людей и скотину. Везде нам рады были… – И всхлипнула.
– А где мать твоя? – спросил Хриси.
– Морена забрала. – Лучинка еще раз всхлипнула. – Там ее схоронили. – Тонкая рука показала вправо, где на небольшой полянке стояли три черных идола, издали не поймешь, чьи.
– Хватит, Крыса! – строго произнес Богуслав. – Не бойся, Лучинка! Теперь, ежели кто захочет тебя обидеть, сначала должен обидеть нас. А это – дело ой трудное!
– Но зато веселое! – вмешался, осклабившись, нурман. – Мы, девка, любим, когда нас хотят обидеть! Наше железо любит повеселиться! – Хриси похлопал по рукояти меча и зычно расхохотался. Стая ворон взмыла в воздух и закружилась над тремя идолами. Стражи у ворот перестали болтать и уставились на подъезжающих всадников. Детина на телеге тоже оглянулся и поспешно хлестнул лошадь, уводя телегу в город.
– Мыто – по полкуны с всадника, – сообщил один из стражей. – С девки – четверть. Торговать в городе не будете?
– Разве что – этим! – хохотнул Хривла, наполовину вытянув и уронив в ножны меч.
– Не будем, не будем! – вмешался Богуслав. – Мы – гридни киевского князя. Провожали посла лехитского князя, теперь домой возвращаемся.
– Тогда с вас – две куны с четвертью.
– Две куны хватит, – сказал второй стражник. – Девку безмытно пустим. А не та ли это девка, которую намедни лехиты силком увезли?
– Та самая, – сказал Богуслав.
– Ага. А как…
– Купили, – отрезал Богуслав.
– Ну тогда хорошо. А то у нас дружки тех лехитов еще гостят. Мало ли спросят…
– Спросят – ответим. Много ль лехитов?
– Два больших десятка наберется.
– Целое войско, – усмехнулся Богуслав. – То-то они у вас суд творят, как у себя в Гнездно.
– Это старейшины так решили, – буркнул второй страж. – Не хотят с лехитским князем ссориться. Боятся: будет как с Червнем.
– А князь ваш что, тоже боится?
– Нет у нас князя, – ответил страж. – Прежнего дулебы убили, а нового старшие всё никак не выберут. Так и живем.
– Без князя – нельзя, – подъехавший Соколик неодобрительно покачал головой. – Кто защитит, если беда случится? Без князя боги удачи не дадут. Не страшно?
– Мы – вои городские, – сказал первый страж. – За кем скажут, за тем и пойдем…
– Вот потому у вас лехиты и заправляют, – презрительно бросил Хриси. – Таких, как вы, только и стричь.
– А что, воин, под киевским князем хуже было б, чем под лехитским Мешко? – вдруг спросил Богуслав.
– По мне – так лучше, – не задумываясь, ответил второй стражник. – Лехиты родовых богов жгут, а киевский князь, слыхал, за отчих богов стоит.
– Так и есть, – кивнул Богуслав. – Каких богов хочешь кормить, тех и будешь. У нас – вольно. Я вот Христу кланяюсь, а он (кивок в сторону Хривлы) – Тору и Одину.
– А я – Перуну и Сварогу, – подал голос Соколик.
– Сварога и мы почитаем, – сказал первый стражник. – Выходит, и нам под Киевом не худо было бы.
– Что ж тогда дань Киеву присылать перестали? – усмехнулся Богуслав.
Стражи промолчали.
– Я бы еще понял, кабы у вас сильный князь был, – продолжал Богуслав. – Так ведь нет у вас князя.
– По мне, так можно и дать, – пробормотал первый страж.
– Дать, как же! – язвительно бросил второй страж. – А на вече кто кричал: не давать дани!
– Так я – как все, – смутился страж. – Зачем же давать, если не требуют.
– А затем, что ворог придет – всё возьмет, – наставительно произнес Богуслав. – Вот как ее, – он кивнул на не поднимавшую глаз Лучинку. – Надо бы ваших старейшин уму-разуму поучить. Или новых выбрать. Давно у вас князя убили?
– Зимой еще.
– И что же, так никого и не нашли?
– Нашли, как не найти. Прежнего князя брат младший. Так не хочет он. Говорит: придут лехиты – убьют его, как с червенскими князьями было. Еще один есть, который при прежнем князе десницей был. Он не боится, да его уже старейшины не хотят, потому что – из кривичей. Полоцкому князю служил, а после – нашему. Чужак он. Вдруг наши боги не примут?
– Вот сожгут ваших богов лехиты, тогда узнаете, кто кого примет, – посулил Богуслав.
– Типун тебе на язык! – испугался первый страж.
– За своим языком следи! – строго произнес Богуслав. – Не со смердом толкуешь!
– Не серчай! – поспешно произнес страж, сообразив, что ляпнул не по уму. – Хочешь, проезжай так, без мыта.
– Ладно уж, – махнул рукой Богуслав. – Прощаю! На-ка, – сунул стражу серебряную монетку ромейской чеканки. – Подскажи, где тут у вас передохнуть да поесть лучше?
– Прямо езжай, – первый страж показал вдоль улочки, где вдоль заборов чернели дорожки из тесаных стволов, спасавшие от осенней распутицы. – Постоялый двор Толстого Выжи. Сами увидите.
– Ты куда его отправил? – зашипел второй страж на первого, когда русы отъехали. – Там же лехиты стоят.
– Вот пусть лехитам и покажут, какие они грозные, – сердито сказал первый страж. – Слова ему не скажи…
* * *– Та-ак… – мрачно протянул Богуслав, переглянувшись с Антифом. – Тем же копытом – в ту же яму.
Постоялый двор Толстого Выжи был попросторней того, что на дороге в Полоцк, но так же полон разного народу. А свободное место – только за одним столом. Лучшим столом, за которым угощалась четверка оружных. Судя по броням – воев князя Мешко. Была тут и визжащая девка с задранным подолом на коленях у усатого лехита.
Хотя в этом сходство было неполным: девка визжала не истошно, а вполне игриво.
И еще одно отличие: теперь русов тоже было четверо.
– Здравия всем, – произнес Богуслав вежливо и двинулся в лехитскому столу.
Уселся, снял с головы шлем, кивнул Лучинке: сядь рядом.
Девка перестала визжать. С любопытством уставилась сначала на Славку, потом – на Лучинку. На круглой курносой физиономии девки выразилось удивление.
С другой стороны Лучинки опустился Хриси. Рявкнул: «Жирняй, пива!» – и подмигнул девке.
– Кто есть панове? – вполне добродушно поинтересовался один из лехитов.
Судя по толстой золотой цепи на шее – старший.
– Киевского князя Владимира дружинники, – ответил Богуслав.
– Можно ли узнать, откуда и куда едете?
Почему бы и не ответить, если вопрос был задан вежливо?
– Из Сандомира. Сопровождали посла вашего князя к нашему. Ныне возвращаемся домой.
– Благополучен ли путь?
– Вполне.
Курносая девка что-то зашептала «своему» лехиту. Тот нахмурился, уставился на Лучинку. Потом поинтересовался:
– Прошу простить, пан, девица эта с вами – она вам кто?
Под столом Славка успокаивающе погладил по коленке напрягшуюся Лучинку.
– Холопка моя, – бросил он равнодушно. – Купил третьего дня. А к чему вопрос?
– А ведомо ли пану, что девка эта – уличенная ведьма? – спросил лехит.
– Даже если так, то меня это не волнует, – спокойно ответил Славка. – Святой крест защитит меня от колдовства.
– Пан верует в Христа? – Лехит с золотой цепью поднял белесую бровь, разделенную надвое розовым шрамом. – А мне говорили: новый киевский князь всех христиан истребил.
Богуслав усмехнулся. И перекрестился. Лучше бы он этого не делал.
Рожа у лехита с цепью стала такая, будто он откусил яблоко и увидел внутри полчервяка.
– Византийский схизматик… – прошипел он и жадно глотнул из кружки, словно одно лишь это слово вызвало нестерпимую горечь.
– Не византийский, а булгарский, – уточнил Богуслав.
Тут и ему наконец поднесли пива. Вполне пристойного, к Славкиному удивлению.
– Я не богослов, пан, я – воин, – сказал Славка подобревшим от доброго пива голосом. – У нас в Киеве христиан не много, и мы не разбираем, кого из нас булгарские пастыри крестили, кого – константинопольские, а кого – преосвященный Адальберт. Здесь же – земли язычников, и если желаем мы обратить их к Богу, то не пристало нам выказывать друг другу рознь.
– Огонь и железо! – рявкнул лехит. – Вот лучшие средства для обращения варваров!
– Вот как? А что сказали бы деды уважаемого пана, услыхав такие слова?
– То же, что и я! – отрезал лехит.
– Да ну? А я слыхал, что и двадцати лет не прошло с тех пор, как князь Мешко крестил своих подданных.
– Я служу князю Мешко, но я не лехит. Я – сакс! – гордо заявил собеседник Богуслава.
– Ха! Сакс! – Хриси надоело молчать. – Отец мой ходил в вик на твоих родичей. Рассказывал: вы, саксы, знаете, с какой стороны у секиры рукоять. А вот настоящей храбрости у вас нет.
– Хочешь поглядеть, какова наша храбрость, тупоголовый? – рявкнул лехит, вернее, сакс с девкой на коленях.
– Я не против, – с усмешкой произнес Хриси. – Там, где ты ее сейчас ищешь, я ее ни разу не находил. Но готов помочь тебе в поисках. – И вновь подмигнул девке.
Сакс сначала не понял, на что намекает варяг, потом сообразил, покраснел, как рак в кипятке, выдернул руку из-под девкиной рубахи, спихнул ее с коленей и с отменным проворством попытался через стол пырнуть Хриси кинжалом, которым разделывал мясо.
Хриси даже не шелохнулся. А зачем, если руку сакса поймал Славка и вывернул ее весьма болезненным способом, которому его в свое время научил отец. Кинжал выпал, а сакс взревел от боли и ярости. Он был не слаб, но положение оказалось крайне неудобным. Отчаянная попытка вырваться была тут же пресечена легким доворотом схваченной кисти. Большой палец Славки еще глубже погрузился в показанную отцом точку, и сакс взвыл. Славка хорошо понимал, что тот чувствует. Будто предплечье пронзили до самого локтя раскаленной спицей. Проткни Славка руку сакса кинжалом, тому было бы не так больно.
На глазах у схватившихся за оружие саксов Богуслав (не разжимая хватки) свободной рукой поднял кружку и с демонстративным удовольствием отхлебнул.
– Не надо крови, – произнес он, со стуком опустив кружку на стол. – Мой человек пошутил. Он не сомневается в вашей храбрости.
И метнул в сторону Хриси сердитый взгляд.
Хриси был по крови нурманом, сыном и внуком викингов, но по воспитанию – киевским гриднем. Пусть наглым, но далеко не глупым. Если сотник хочет разойтись мирно, то перечить не стоит.
– Само собой, пошутил, – ухмыльнулся Хриси. – Одином клянусь!
Викинги называли своего главного бога Отцом лжи, но саксы, очевидно, об этом не знали.
Обладатель золотой цепи убрал руку с меча, и Славка разжал пальцы.
Сакс принялся баюкать онемевшую руку.
– Скоро отпустит, – пообещал Богуслав. – Но пока тебе придется кушать одной рукой.
– Ты сам колдун! – с ненавистью процедил сакс.
– Разве это колдовство? – усмехнулся Богуслав. – Вот если бы молния Перуна ударила тебя в макушку, вот это было бы колдовство. А это так, игры для детских. Но я гляжу, тебе, сакс, везде колдовство мерещится. Должно быть, слаб ты в вере, если так боишься бесов. Мой добрый друг (выделил Славка голосом), настоятель Сандомирской обители, мог бы тебе помочь. Но он далеко, а здесь – земля язычников. Будь осторожен, сакс! Колдовство особенно опасно для тех, кто его боится!
– Я не боюсь колдовства! – угрюмо заявил сакс, нянча беспомощную десницу. – Я знаю, как поступать с колдунами! В огонь их!
– Опрометчивые слова, – укоризненно произнес Славка. – Здесь – не христианская земля. Как бы тебе самому не угодить в огонь.
– Ништо! – с яростью процедил сакс. – Скоро и сюда придет Крест!
– Пасть закрой! – рявкнул на него обладатель золотой цепи.
Славка не знал германского языка, но о сути сказанного догадался.
Еще он обратил внимание, что к их разговору прислушиваются и местные.
Тут очень кстати русам принесли здоровенное деревянное блюдо с жареными потрохами – и разговор естественным образом прервался.
Наверху, в просторной горнице с надежной дверью, Богуслав сказал Антифу:
– Переночуем здесь, а завтра я, пожалуй, потолкую с местными старейшинами.
– О чем? – поинтересовался друг.
– О том, что сегодня сболтнул сакс. Кажется мне, им будет легче общаться с людьми князя Мешко, если они будут уверены в дружеском расположении Киева.
– А оно есть, это дружеское расположение? – усомнился Антиф. – Волыняне платили дань Святославу и Ярополку… пару раз. Но что-то я не слыхал, чтобы они кланялись оброком Владимиру. Забыли, наверное…
– Такую забывчивость еще можно исправить, – усмехнулся Богуслав. – Пока еще можно…

Глава двадцать восьмая
Старый друг
Ночь прошла спокойно.
Лучинка, как и прошлую ночь, спала под боком у Богуслава. Но, как и в прошлую ночь, ничего меж ними не было, хотя Лучинка знала (женским чутьем), что рус ее хочет. Только знака от нее ждет. Лучинке же сделать такой знак было трудно, и потому она даже немного сердилась на Богуслава. Почему он ей не поможет?
Утром вои проснулись с рассветом. Устах и Соколик пошли проверить коней, Богуслав с Крысой во дворе сначала обливали друг друга колодезной водой, потом затеяли возню – кто кого. Прочие гости стояли в сторонке и не решались подойти к колодцу. Два огромных воина, мощных, нечеловечески быстрых, даже без оружия внушали простым смердам почти суеверный страх.
Завтракали у себя. Потом Богуслав с нурманом оседлали коней и уехали. Лучинка видела, как один из вчерашних лехитов пешком побежал за ними. Сказала об этом Антифу. Тот спокойно кивнул и принялся перебирать стрелы. Важное дело. Русы холили свое оружие так же тщательно и бережно, как семья землепашцев – единственную лошадку. О лошадях, впрочем, русы тоже заботились очень хорошо. И лошади у них были такие умные, что Лучинка диву давалась. Понимали всё, почти как люди.
Богуслав решил начать свое знакомство с волынской знатью с того самого десницы, который не испугался лехитов и не побоялся предложить себя в князья.
Оказалось, что после смерти прежнего князя старшина городская от власти десницу отставила, так что жил он теперь не в кремле, а на собственном подворье.
Подворье, впрочем, было немаленькое.
На решительный стук в воротах отворилась узкая (всаднику не проехать) калитка.
– Кто такие? – строго спросил плечистый отрок с редкой порослью на щеках.
За спиной отрока скалили клыки два кудлатых волкодава.
– Не твоего ума дело! – отрезал Хриси. – Хозяина зови! Видеть его хотим!
– А он тебя, нурман, видеть хочет? – насмешливо поинтересовался отрок.
Хривла схватился за плеть – поучить дерзкого, но Славка тронул его руку – погоди! – и двинул Ворона вперед, чтоб отрок увидел и его.
– Дурня не валяй, – строго произнес Славка. – Я – сотник великого князя Владимира Богуслав Серегеич. Довольно тебе?
– Дык ясное дело! – Отрок улыбнулся Славке широко и радостно. – Варягу батюшка завсегда рад, а уж тебе, сотник Богуслав, – и вовсе! Подождите малость, я ворота отворю.
– Богуслав! – Ворота только открылись, а с крыльца уже сбегал седоусый воин, хорошо знакомый Богуславу.
– Драй! – воскликнул Славка, спрыгивая наземь. Обнялись, будто старые друзья.
Собственно, Драй был скорее отцовским другом, чем Славкиным. Но знакомы они были давно и хорошо.
– Сынок мой Улад! – Драй кивнул на отрока.
– Хриси, гридень из русов киевских, – представил Славка своего спутника.
– Русов? – уронил крепкую челюсть Драев сынок. – Не серчай, Хриси! – повинился он. – Ты ж с виду – чистый нурман.
– А я и есть нурман! – осклабился Хриси и хлопнул отрока по плечу. – Молодец, глазастый!
– Пожалуйте в дом! – пригласил Драй. – Сынок, распорядись, чтоб челядь на стол накрыла. Хозяйка моя померла позапрошлой зимой, а младшая женка – в тягости. Последние дни донашивает. Я ее к мамке отправил, а то у нас в граде нынче и повитухи надежной нет. Была девка, так ее старшина здешняя, пни старые, лехитам отдали. Будто заморила она кого…
– Что ж не вступился? – спросил Богуслав.
– Так я для них чужой теперь. Жена моя покойная со здешними князьями в родстве была. Детишек у нас не было, а Улад – у меня от первой. Так что для здешних я – не родович, а как есть пришлый. Считай, изгой.
– В нашем доме тебе всегда рады будут, – заверил Славка. – Да и воевода Устах, чай, не чужой тебе человек.
– Устах живой? – обрадовался Драй. – Точно знаешь?
– Когда из Киева уезжал, был живой, – заверил Славка. – Поживей тебя.
Обменялись новостями. Драй покинул Полоцк, женившись второй раз. То есть восемь лет назад. Служил волынскому князю. Теперь – никому.
Посидели до полудня. Поговорили обо всем. Потом Драй послал сына к Толстому Выже: забрать Славкиных спутников и вещи.
– У меня гостевать будете, – заявил он.
Славка не возражал.
Возражали другие.
Вскорости во двор Драя прибежал мальчишка:
– Воевода! У Толстого Выжи лехиты бузят!
Собрались мигом. Славка с Хриси, Драй с двумя верными людьми. Домчали вихрем…
Беда случиться не успела. Но – могла.
Два десятка оружных лехитов (включая уже знакомых Славке саксов) и с полсотни зевак толпились в корчме и во дворе. Внутри, на лестнице, с наложенными на тетивы стрелами стояли бронные киевляне: Антиф и Соколик. Меж ними, с мечом, – Улад.
С лехитами было двое местных: богато, по-боярски одетые немолодые мужи. Городская старшина. Один из них пытался уговорить киевлян отдать лехитам колдунью. Мол, расклад явно не в вашу пользу. Стоит ли умирать за чужую девку?
Появление Богуслава, Драя и остальных ни лехитов, ни старшин не порадовало.
– За чужую девку, может, и не стоит, а вот за Правду постоять надо! – решительно заявил Славка. – Тем более что девка не ваша теперь, а моя. И Правда тоже моя. Варяжская. Кому не по нраву, может прогуляться со мной до перекрестка.
Не по нраву оказалось – многим. В первую очередь двадцати шести подданным князя Мешко. И двум старейшинам-волынянам, которые, как поведал Драй, были наиболее горячими сторонниками лехитского князя-герцога. Надо полагать, небескорыстно. А может – по внутреннему убеждению. Однако и сторонников киевского направления в городе оказалось немало. До сих пор Драй (изгой не изгой, а авторитет у него был на Волыни изрядный) к последним не примыкал: как-никак Владимир захватил Полоцк, и от рук его сторонников погибли многие из тех, с кем Драй многие годы делил ратный труд. Но, узнав, что даже Устах теперь в дружине киевской, бывший десница изменил своему нейтралитету. А те волыняне, которые не жаловали лехитов, обрели вождя.
Как только Драй определился, вокруг него тут же образовалась собственная дружина, ядро которой составили те, кто полтора года назад служил под его началом. Пусть таких было не много, десятка полтора, но все они были опытные вои, ничуть не уступавшие загостившимся в городе лехитам. Да еще вокруг каждого такого воина собралось по пять-шесть способных к ратному делу родичей.
Словом, вышел Драй со двора сам-третей и вдруг оказался во главе доброй сотни оружных. И тут же со всей возможной деликатностью предложил Богуславу отказаться от поединка. Мол, теперь и без того сил хватит, чтоб восстановить справедливость.
Но Славка не согласился. По трем причинам.
Первое: никогда он от схватки не уклонялся и впредь не будет. Не хватало еще, чтоб сына воеводы Серегея сочли трусом!
Во-вторых, в победе Славка не сомневался. В Киеве не набралось бы и полусотни воев, способных одолеть его на мечах. Среди этих воев были его брат Артём, нурманский ярл Сигурд, великий князь Владимир, и можно было не сомневаться, что и в Гнездно найдется немало таких, что одолели бы Славку в поединке. Но не здесь.
И, наконец, в-третьих, Богуслав считал, что его победа покажет местным, что удача и сила – на стороне Киева, а не Гнездно. Отец бы это одобрил. Историю о том, как он лет двадцать назад свалил в единоборстве печенежского богатыря, до сих пор пели и в княжьих хоромах, и на городских рынках. Так пусть о Славке тоже что-нибудь споют.
По ту сторону городских ворот собралась немалая толпа.
Славка был прав. Предстоящий поединок мог не только обелить Лучинку (хотя многие в городе считали, что выдали девку неправедно), но и показать, к кому расположены древние волынские боги (местные уже знали, что у Богуслава и у лехитов покровитель один – Христос): к людям князя Мешко или к гридням Владимира.
Славка вышел на дорогу, размял руки, поиграв клинками, ухмыльнулся – лехиты никак не могли выбрать меж собой, кому с ним драться.
Впрочем, оказалось, что они не струсили, а наоборот, дружно рвались в бой.
Славка ухмыльнулся еще шире и предложил установить очередность. Мол, зачем его противнику отправляться на небо в одиночестве? Втроем, вчетвером – явно веселее. Так что в очередь, шановне панство! Доброго железа на всех хватит!
Щедрое предложение было принято.
Первым, поигрывая тяжелой саблей, вышел на смертный бой тот самый сакс, который уже попробовал крепость Славкиного захвата. Что ж, молодец! Храбрый. Но глупый.
Грозный рык, могучий удар… Славка уклонился, играючи.
– Ручонка шаловливая как, не болит? – поинтересовался он. – Вижу, с саблей у тебя – не очень. С девками ты тоже такой неуклюжий?
Сакс разъярился настолько, что совсем забыл о том, что у Славки тоже есть сабля.
Взмах – и разъяренная рожа сакса ударила носом в пыль. А поскольку туловище сакса в это время еще продолжало стоять, то поединок все сочли завершенным.
Боги выказали явное расположение к киевскому сотнику.
Второй противник, молодой, угрюмый, длинный, как жердь, лехит, доставил Славке не больше проблем, чем первый. Дрался он неплохо, но с обоеруким встречался, похоже, впервые. И почти сразу же пропустил укол мечом пониже щита. В отличие от нурманских берсерков, драться с проколотым бедром лехит не сумел. Добивать его Славка не стал.
Третьим противником оказался тот самый сакс с золотой цепью, с которым Богуслав беседовал в корчме.
Этот драться и вовсе не хотел: честь вынудила. Первый, покойничек, приходился ему племянником.
Бился сакс умело и осторожно. Саблей и щитом орудовал ловко. Оборонялся, выжидая, пока Славка устанет. Все же он был третьим противником руса.
Еще неизвестно, кто бы устал быстрее, прими Славка его тактику. Но не в Славкиной манере было – выжидать. Он поступил по-нурмански. То есть, не щадя сил, обрушил на щит сакса град могучих ударов. После пятого щит треснул. После шестого изрядный кусок деревянной основы выскочил из оковки. Сакс попытался стряхнуть щит с онемевшей руки, но Славка пустил в дело саблю – и щит упал наземь вместе с рукой.
Сакс опять-таки не проявил нурманского мужества – бросил саблю наземь (сдаюсь!), и к нему тут же кинулись соратники: оборонить от Славки и оказать помощь, пока кровью не изошел.
По Закону Славка мог бы его и добить, но не стал. Показал концом сабли на золотую цепь, мол, желаю получить выкуп.
Цепь ему тут же отдали. То есть с куда большим удовольствием лехиты накинулись бы на Богуслава всей толпой, да только сила теперь была не за ними.
Больше желающих биться с дружинником-русом не оказалось.
Суд кончился. Лучинка теперь считалась полностью обеленной. Драй, окруженный волынскими воями (язык не повернулся бы назвать его изгоем), клятвенно заверил, что теперь девушку никто не посмеет тронуть.
Однако Славка все равно забрал ее с собой.
Во-первых, он знал, что нравится девушке.
Во-вторых, она тоже ему нравилась.
А теперь пусть кто-нибудь назовет причину, по которой они должны расстаться!

Глава двадцать девятая
Воинское искусство стрельбы
Гошка учился стрелять из лука. То есть просто стрелять из лука он и так умел не худо. Зайца с тридцати шагов бил наверняка. Но между охотницким и воинским умением разница огромная. Заяц – он же не стрельнет в ответ. И саблей по шее не наладит.
А учили Гошку так. На двух столбах подвесили на веревках небольшое бревнышко. На бревнышко приладили седло со стременами и колчаном, полным стрел, а на седло усадили Гошку.
Задача его была проста. В тридцати шагах от Гошки, на гибком пруте пялилась дырками-глазницами пустая тыква. Вот в эти дырки Гошке и следовало посылать стрелы.
Дедко Рёрех кричал «Гоп!» – Гошка вставал на стременах и посылал две стрелы. Если хоть одна попадала в дырку – хорошо. Если в дырку не попадало ни одной, но обе втыкались в тыкву, то тоже хорошо. Если нет, то дедко Рёрех угощал Гошку палкой: хлестал или тыкал – как захочет. Гошка мог уворачиваться: наклоняться, уклоняться, отбивать палку рукой, на которой был привязан маленький щит. Как угодно – но только не луком, который надо было держать в этой же руке. Казалось бы, попасть дважды с тридцати шагов в тыкву – дело нехитрое. Однако прут был гибкий, и после первого попадания тыква начинала мотаться туда-сюда. И – каждый раз по-разному. От резких Гошкиных движений бревнышко тоже раскачивалось. И Гошка больше думал не о том, как поразить мишень, а о том, как, промахнувшись, увернуться от палки, потому что даже в неподвижную тыкву попасть с раскачивающегося бревна казалось Гошке невозможным.
Однако после седмицы таких занятий Гошка приспособился и научился подниматься на стременах ровно и твердо. И даже в дырки начал попадать. Сначала – иногда, но раз за разом – чаще.
Но Рёрех, вместо того чтобы Гошку хвалить, кричал: «Гоп!» всё чаще и чаще. И приходилось Гошке целить в уже раскачивающуюся тыкву. Тут уж в дырку попасть – нечего и думать. Приходилось угадывать, куда после попадания дернется тыква. Иногда – удавалось. Так упражнялись еще одну седмицу.
А потом к бревнышку приладили еще одну веревку, свободный конец которой вручили Гошкиному ровеснику из дворовых холопов.
Теперь, верно, чтоб Гошке было веселей, мальчишка-холоп то и дело дергал веревку, раскачивая бревнышко. И очень-очень старался, чтобы Гошка промахивался, потому что так велел ему Рёрех, который пообещал скормить мальца медведю, если тот будет лениться.
Иногда в стрельбе делали перерыв, седло с бревнышка снимали, а для Гошки назначалось другое упражнение: взобравшись на столб, с его верхушки спрыгнуть на бревнышко, оттолкнуться, прыгнуть на второй столб, вскарабкаться повыше и метнуть сверху в злосчастную тыкву легкое копьецо.
Тыкву меняли раза четыре в день. А вот Гошку менять было некому. Лишь когда Рёрех видел, что Гошка совсем без сил, то позволял ему передохнуть. Недолго. Пока к бревнышку вновь прилаживали седло.
К обеду Гошка уставал настолько, что еле-еле мог натянуть лук.
Но поблажек не получал. Наоборот, дедко Рёрех бил его больнее и обзывал обидными словами: слабаком, девкой, давленым червяком и снулой лягухой.
Гошка даже не злился. Сил не было.
И так – день за днем.
Как раз в такое время, когда Гошка был уже на последнем издыхании, в отцов двор въехали Гошкины новые родичи: старшая сестра Дана и ее муж.
Звали мужа Йонахом, и был он хузарином. Хузаре, как было ведомо Гошке, тоже были степняками. Как и печенеги. Но Йонах на печенега был похож не больше, чем Гошка – на лягушку, которой обзывался дедко Рёрех. Лицо у него было узкое и красивое. Глаза синие, волосы желтые, нос прямой и тонкий, а усы темные и густые. Настоящие варяжские.
Дану Гошка признал, потому что слыхал о ней раньше, а сходство ее с матушкой Сладиславой было явственно. А про то, что этот богато облаченный воин и есть хузарин Йонах, Гошка просто догадался.
Приехали родичи не одни: на руках у Даны – младенец, в седле вместе с Йонахом – малец лет трех. За ними – еще двое верховых и две вьючные лошадки с грузом.
Гошке бы обрадоваться новым родичам, но сил не было. Сидел верхом на бревне и радовался другому: что о нем забыли.
Однако нет, не забыли. После отца-матери наступила и Гошкина очередь.
– Так вот ты какой, Артёмов найденыш! – воскликнула Дана и поцеловала Гошку в щеку, не беспокоясь тем, что щека у Гошки – потная и грязная. Гошка обомлел: пахло от сестрицы точь-в-точь как от Гошкиной покойной матери. У Гошки слезы на глаза сами навернулись…
– Гляди, племяшка твоя (щекастое младенческое личико с сонными синими глазами), ее Сулой зовут. А тебя, значит, – Илией?
– Илией, – пробормотал Гошка, хотя Илией его звали только отец с матерью. Остальные – Гошкой или Годуном.
– Йонах! – кликнула Дана мужу. – Иди с братом познакомься!
– Что ж ты, братец, со старшими так неуважительно? – строго спросил синеглазый хузарин. – Хоть бы вниз сошел. – И вдруг подхватил Гошку, вынул из седла и поставил на землю. Теперь Гошкины глаза оказались на уровне нагрудной бляхи хузарина. Ох и богатая это была бляха: червонное золото с выпуклыми узорами и большими красными каменьями.
– Умаялся он, – неожиданно вступился за Гошку Рёрех.
– Умаялся? Ты ж его и умаял! – весело крикнул Йонах, хлопнув по закачавшемуся бревнышку. – Знакомо, знакомо! Помню, на таком же ты его старших братьев мучил! Эх, варяги! Что ж за глупость такая: на деревяхе верхом скакать? Разве мертвое дерево живого коня заменит?
– А раз ты такой умный, покажи-ка нам свою хузарскую ловкость! – подмигнув Гошке, предложил Рёрех.
– И покажу!
– Йошка, прекрати! – крикнула Дана.
– Не могу, люба моя! – повел залитыми в железо плечами Йонах. – Это дело чести! Аром! – крикнул он одному из своих спутников. – Мой лук, живо!
Принял дивной красоты оружие, крякнув, набросил тетиву…
И одним прыжком, с земли – на бревно. В доспехах! Только чуть рукой помог.
– Давай! – крикнул Йонах, стоя на седле, раззявившему рот мальцу-холопу. – Тяни, не ленись!
Малец рьяно дернул за веревку, бревно закачалось, но Йонах даже рук не раскинул, лишь гнулся всем телом, ловя равновесие.
– Гляди, старый! – воскликнул он весело. – Вдругорядь показывать не стану!
Присев, выдернул из притороченного колчана пук стрел и…
Гошка тоже раззявил рот, как только что – глупый холопчонок.
Стрелы срывались с хузарского лука так быстро, что глазом не уследить. Тетива щелкала звонко и часто-часто. Но главное было не в быстроте. Главное было в том, что когда тыква перестала трястись, то стало видно, что в ней теперь не две, а четыре дырки: две – спереди и две – сзади. Шесть стрел Йонаха прошили тыкву насквозь и торчали теперь двумя густыми пучками в бревнах частокола.
– Вот так! – гордо заявил Йонах, спрыгивая наземь.
– Хвастун! – сказала Дана, но по ее сияющим глазам видно было: гордится мужем и любит.
– А я так смогу? – спросил Гошка у деда.
– Так – навряд ли, – покачал кудлатой головой Рёрех. – Для этого надо не просто белым хузарином родиться, а еще и Машеговичем. – Но, чтоб врага поразить, шести стрел не надобно. И одной довольно. А это ты сможешь, ежели я раньше тебя палкой не пришибу! Живо на бревно, лентяй! – И мальцу: – А ты что встал, лягуха мертвая? Дергай, пока кнута не схлопотал!
Испуганный малец от неожиданности рванул изо всех сил, и Гошка, едва закинувший ногу на бревно, полетел наземь. Но не шлепнулся той самой лягухой, а упал собранно, комочком, тут же вскочил, оглянулся… Нет, слава богам, сестра с мужем уже вошли в дом и не видели его позора.

Глава тридцатая
Великий князь Киевский и его воевода
– …Знается с хузарами, – докладывал Владимиру Путята. – С печенегами торг ведет. С ворогом нашим Варяжкой знаком…
– С Варяжкой в Киеве каждый гридень знаком, – перебил князь, но тут же велел: – Продолжай.
– С послами-лехитами, которые к тебе приходили, дела вел. Денег им дал, не иначе как…
– Лехитов не приплетай, – проворчал Владимир. – Видел я тех лехитов. Свардиг их в коробах привез: без рук, без ног, без глаз…
– Карать насильников и татей князь должен! – возразил Путята. – И обрубки из людей делать – то нурманский обычай, не наш! – добавил он с осуждением.
– А мне понравилось, – жестко усмехнулся Владимир.
Тут Путята вспомнил, что большую часть своей воинской жизни Владимир провел в виках с нурманами и свеями.
– Ну это пускай, – быстро поправился он. – Свардиг – твой сотник. Можно считать, твоя карающая рука. А вот ведомо ли тебе, что главного из посланников боярин Серегей отпустил?
– Точно знаешь? – Владимир нахмурился. – Чтоб боярин Серегей от Правды отошел… Не верю!
– Ему сказали: монах к злодейству не причастен.
– Тогда и наказывать его не за что.
– Как – не за что? – вскинулся Путята. – Он – старший над своими людьми. Старший должен ответить!
– Может, и должен. Да только не забудь – он еще и великого князя Мешко посол. Дары мне привез. Послов убивать нельзя.
– Еще неизвестно, доедет ли монах до Гнездна, – Путята усмехнулся.
– А что с ним случиться может?
– Так боярин Серегей ему в спутники своего сына дал. Богуслава.
– Ну и хорошо. Богуслав его точно в целости доставит. Рогнеду мою вот привез, хотя и непросто было.
– Да уж непросто… – Путята некоторое время колебался, потом все-таки сказал: – Устах этот, воевода полоцкий, которого ты пригрел, – враг твой. Один из людей его сболтнул, будто слыхал, как Устах уговаривал Рогнеду с тобой порвать и от Киева отложиться.
– Эх, Путята, Путята! – Владимир засмеялся. – Думаешь, я такой дурень, что поверил в сказку про разбойников?
– Не поверил? – Путята изумился. – Что ж ты тогда Устаха не казнил?
– А зачем мне его казнить? Все лучшие люди из тех, кто был привержен Роговолту, Устаха старшим почитают. Пока Устах при мне, за Полоцк я спокоен. Уж не знаю, кто его уговорил, Рогнеда или Богуслав, а дело это хорошее. И дружина Устахова лишней не будет. Правильно я тогда Богуслава сваргам не отдал. Доброго воина не лишился и смуты в Киеве избежал. Не отдал бы боярин Серегей сына.
– А не отдал бы, так еще лучше, – хмуро проговорил Путята. – Серегеевыми богатствами ты, княже, враз бы казну поправил.
– Жадность, воевода, умной должна быть, – назидательно произнес Владимир. – Главные богатства боярина не в амбарах его, а в людях. В тех, что на кораблях его ходят и водят его караваны. У боярина Серегея в Царьграде дом – не хуже здешнего. И еще один дом, говорили мне, во Фракии – побольше моего терема. И добра там всякого столько, что всю мою дружину десять лет кормить можно.
– Откуда тебе сие ведомо, княже? – удивился Путята.
– Да уж ведомо, – усмехнулся Владимир. – Не у одного тебя соглядатаи есть. Богатством наш боярин Серегей всех моих бояр со мной вместе превзошел.
– Так это… Взять боярина да и потребовать: пусть делится! – предложил Путята. – Где это видано, чтоб боярин богаче князя был? Десять лет дружину… безбедно…
– Как бы не так! – Владимир хлопнул ладонью по столу. – Не князь дружину, а дружина князя кормить должна! Заруби себе это на носу, воевода! А знаешь, откуда у боярина Серегея этакие богатства? Потому что торгуют его люди на земле ромейской не по Уложению Святославову, а свободно. Есть у него грамота от ромейского императора, в которой приравнян наш боярин лучшим людям ромейским. И пожалован званием особым – протоспафария.
Последнее слово Владимир выговорил старательно и с удовольствием. Вот, мол, какое он дивное словцо знает.
– Немалые владения у боярина на ромейской земле. И виноградники, и сады. А главное – люди ему лично преданные. Вот и подумай, где основные богатства хранятся. А живет он все же здесь, на нашем, киевском, подворье.
– На подворье у боярина тоже всего лежит немало, – пробурчал Путата.
– И пусть лежит. Боевого коня, воевода, на мясо не режут. А чтоб ты лучше понимал, скажу: историю про Серегеевы богатства я от посланника ромейского услышал. А знаешь, почему мне посланник всё это рассказал?
Путята пожал плечами. Ромейский посланник был ему еще более неприятен, чем боярин Серегей.
– Потому что хотел ромей меня с боярином Серегеем поссорить. Зависть во мне возбудить. А вышло – наоборот. Потому что, воевода, что для моих врагов плохо, то для меня – хорошо. А ромеи мне – вороги, это и зяблику понятно.
– Почему – вороги? – не согласился Путята. – Мы с ними торгуем выгодно. Шелка, благовония, самоцветы…
– Да, Путята, мало ты в торговле понимаешь, – снисходительно произнес Владимир. – Шелка у ромеев не свои, а из далекой земли желтолицых. Благовония – тоже не свои. Из земли синдов. А самоцветы у булгар-бохмичей – втрое дешевле. Покупают ромеи дешево, нам продают дорого. А боярин Серегей у них барыш отнимает. Как раз вчера зять Серегея, хузарин Йонах, караван привел. С паволоками. Купил их для Серегея у бохмичей итильских и сюда доставил. Опять спросишь, откуда знаю?
– Откуда? – мрачно спросил Путята. Он уже понял, что старался зря: подкопаться под ненавистных варяговхристиан сегодня не получится.
– Да от самого Серегея. Подарок он мне сделал: две сотни саженей полотна.
– Щедро! – подивился Путата.
И впрямь щедро. С таким подарком Путята мог бы всю старшую гридь в шелковые рубахи одеть.
– А все-таки неспроста он Богуслава в провожатые монаху дал, – вернулся на свое поле Путята. – Лехиты с Богуславом судились. Уверен: купца того лехиты убили за то, что против них видаком был. А уж родичей Свардига – с ним заодно. Не довезет монаха до лехитских земель Богуслав.
– Коли так думаешь, то давай заклад. Я – две гривны, что монах доедет благополучно. Ты – одну, что Богуслав его по пути прикончит. Принимаешь?
– Негоже воеводе с князем своим спорить, – уклонился Путята. – Пойду я. Торки ныне коней пригнали: надо бы поглядеть.
– Погляди, – отпустил его Владимир. Проводил взглядом широкую спину и усмехнулся. Это хорошо, что воеводы меж собой не ладят. Тем крепче будет их верность ему, Владимиру.
Великий князь улыбнулся своим мыслям – и задумался. Дума же его была проста: не поехать ли в Берестово, куда Сигурд привел двух девок, которых привели даны. Девки были из земли англов. Таких великий князь не пробовал с тех пор, как еще совсем молодым ходил в свой первый вик с Дагмаром.
Тогда они славно потрудились: обчистили большой дом христианского бога и перепортили полсотни девок, которые назывались божьими невестами.
Кабы кто так обошелся с невестой самого Владимира, он бы обидчику кишки через глотку вытащил. А этот бог всего лишь наслал шторм на обратном пути.
Но Дагмар по приметам угадал его приближение (а может, Один подсказал) и увел корабли к берегу. В славную бухту, где викинги еще и поживились в имении местного тана.
С тех пор Владимир перестал верить в силу бога, которому кланялась мать его отца. И не ошибся. Старые боги оказались сильнее. А сильнее всех – славный варяжский бог Перун. Он, Перун, в отличие от полянского Сварога, совсем не ревнив. Ему все равно, кому в мирной жизни мажет губы воин. Вот почему не станет Владимир искоренять христиан. И не станет утеснять боярина Серегея. Крест – это слабость. Да и то сказать: поклоняться вещи, которой вороги убили твоего бога… До такого додуматься… Это как если бы он, Владимир, просил о помощи не пращуров, а печенежскую саблю, которой убили отца…
Воспоминание об отце снова навело на мысль о боярине Серегее. И снова заставило задуматься: может, не так уж слаб этот распятый бог, если из всех ближников Святослава, побитых копчеными на острове Хорса, выжил один лишь Серегей.
Да, трудно понять, что есть боги и чего они хотят.
Владимир вспомнил, как прошлым летом главный волох ближнего капища потребовал, чтобы князь убрал истукана Волоха с теремного двора.
А на возражение о том, что ему, Владимиру, Волох ближе и понятней, когда стоит поблизости, старший заявил сердито: если бы Волох пожелал быть понятным Владимиру, то Владимир был бы не князем, а его, Волоха, жрецом.
Владимир к волоху относился с уважением. И жрецов его одаривал частенько. Особенно же князю нравились Волоховы праздники. Но предпочесть звериные шкуры княжьему столу? Нет уж!
Мудро сказал волох. Не хотят боги быть понятными людям. Зачем им умаляться? А коли так, то и думать о богах ни к чему. Кормить, одарять, славить – да. А понимать… Пусть их жрецы понимают. А он, великий князь, поедет в Берестово и попробует белокожих дочерей англов. Что же до боярина Серегея, то надо его завтра призвать: выяснить, почему он все-таки отпустил монаха…
Часть вторая
Ратная слава

Глава первая
Солнцеворот
Канун года девятьсот восемьдесят первого от Рождества Христова, а от Сотворения мира – шесть тысяч четыреста восемьдесят девятого
В этот день по всем городам и весям подвластных, подданных и союзных Киеву земель – и в княжьих теремах, и в заваленных снегом землянках лесовиков, и в похожих на гигантские могилы домах у берегов Варяжского моря, и в крытых соломой полянских мазанках, и на лесных языческих капищах, и в маленьких христианских молельнях, – праздновали главный праздник зимы – Солцеворот.
Лились рекой ставленные загодя пиво и мёды, плясали голышом в снегу, скакали ряженые, скалились окровавленными ртами черные идолы, протяжно пели волохи и тихо творили Чудо Евхаристии смиренные служители Бога Истинного, празднуя Светлое Христово Рождество.
Одна из таких тайных служб вершилась в доме богатейшего киевского боярина, славного воеводы Серегея.
На таинство и тихую светлую радость собрались христианские жены Горы и верные Истинной Вере киевляне. Здесь, в большом доме за крепкими стенами и за еще более крепкой славой хозяина дома, члены поредевшей христианской общины Киева чувствовали себя едва ли не в большей безопасности, чем под защитой стражи ромейского подворья. Праздник сей продолжался и после рассвета, однако для самого боярина и его сыновей христианский праздник закончился утренней литургией.
Когда первые лучи солнца упали на припорошенную снегом землю, боярин, его сыновья и ближняя гридь из христиан оседлали коней и направились к Детинцу.
Великий князь киевский милостиво позволил им не участвовать в ночных Играх, но присутствовать на пиру была обязана вся избранная Русь.
Нельзя сказать, что Сергею и его детям эта обязанность была в тягость. Тот же Богуслав с удовольствием обменял бы тихую молитву на воинские танцы у Перунова идола. Играющие на стали отблески факелов куда веселей мягких свечных бликов на серебряной чаше. Да и Волоховы игры ему очень даже по нраву.
Но обидеть родичей Богуслав не смел и не хотел.
Женщина с ними была одна – жена Артёма княгиня Доброслава.
Статная, белокожая и светлокосая, ростом не ниже своего мужа, с лицом строгим и властным, по-своему красивым – для тех, кому нравятся женщины Севера. С мужниной родней Доброслава держалась правильно: со старшими – скромно, с равными – ровно. Теплоты в княгине было не много. Женской сладкой слабости – и вовсе никакой.
Рядом с ней Лучинка, которую Славка все-таки ввел в дом, хотя и на непонятных пока правах, казалась тонкой березкой подле каменной глыбы.
Глыба эта березку в упор не видела.
Обидевшемуся было за Лучинку брату Артём объяснил: для Доброславы важно точное понимание: кто есть кто. А тут… С одной стороны, девка безродная, хотя и вольная, не холопка. С другой – главной хозяйке Сладиславе – первая помощница.
С этой стороны, кстати, у Лучинки хорошо получилось. Славка боялся: не примет девушку мать. Она бы и не приняла (не такой виделась ей подруга Богуслава), но жестокая судьба и, главное, то, что Лучинка тоже лекарка, – смягчило Сладиславино сердце. И месяца не прошло с тех пор, как вернулся Славка, и в их доме появилась… ключница не ключница, но помощница, облеченная доверием настолько, что для челяди ее слово стало таким же значимым, как и слово госпожи.
И с остальными родичами Лучинка подружилась легко. К примеру, парс Артак сразу взялся учить ее всякой книжной мудрости. И в городе слава кое-какая у Лучинки появилась. Во всяком случае к роженицам ее звали нередко и иной раз более охотно, чем Сладиславу. Знали, что Лучинка кланяется старым богам, а значит, и Род, и Роженица, и щедрая Мокошь к ней благосклонны. Язычников же на Горе (не говоря уже о всем Киеве) было много больше, чем христиан.
– Ты и сам-то определись, – сказал брат Славке. – Кто тебе эта девка? Наложница?
Славка мотнул головой, даже порозовел слегка. Признаться, что и не спал с Лучинкой ни разу? То есть спал, но… просто спал.
Артём знал своего брата достаточно, чтоб угадать несказанное.
– Любишь ее?
– Не знаю, – честно ответил Славка.
– Значит, не любишь, – решил брат. – Любил бы – знал. Жаль.
– Почему? – насупился Славка.
– Потому что она тебя точно любит.
– Откуда знаешь?
– Глаза, чай, есть. Жаль. Славная девушка. И матери – помощница.
– Матушка всё равно жениться не позволила бы, – покачал головой Славка, который тоже об этом думал. – Она же язычница.
Пожалуй, только вера и разделяла матушку Сладиславу и Лучинку. Никак не желала девушка принять Святое Крещение, хотя приняла бы – и стала бы в роду совсем своей.
– Ну это дело поправимое, – усмехнулся Артём. – Ты, главное, для себя реши, а остальное сладится. Владимиру только ее не показывай, не надо.
Это Славка и сам понимал.
Оправившись от несчастий, приодевшись и принарядившись, Лучинка превратилась в настоящую красавицу. Такую показать великому князю – всё равно что голодному волку кусок мяса к пасти поднести.
Умница и красавица. Вдобавок – любит. А что приданого за ней нет, так разве это остановило бы Славку?
Что же тогда?
А то, что есть причина, которая и мешает Славке определиться. И имя ее – Рогнеда. Вот кто крепко засел в Славкином сердце.
Так что ехал сейчас сотник на княжий пир не просто радостно, а – с предвкушением: на пиру ведь непременно будет присутствовать она. Водимая жена великого князя Рогнеда Роговолтовна.
Рогнедушка…
Кто из них Славке дороже? Трудно их сравнивать. Лучинка – это как рубаха из шелка. Легко и коже приятно. А Рогнеда… В ней тяжесть и твердость панциря. Хотя, скорее, наоборот. С такой полюбовницей никакой панцирь не спасет. Узнает князь, ой худо будет! И поделом!
Славка широко улыбнулся.
С тех пор как Славка привез княгиню в город, им удалось лишь дважды остаться наедине, да и то – мельком. Сорвать быстрый поцелуй, обменяться двумя-тремя нежными фразами…
Рогнеда – боялась. Княгия весьма дорожила своим высоким креслом на женской стороне княжьего стола. Славка чуял ее страх и угадывал, что этот страх возбуждает Рогнеду. Чем опасней, тем жарче ее объятия. Так сложилось у них с последней ночи осажденного Полоцка.
Что же до Славки, то он не то чтобы боялся… Он даже и представить не мог, что их могут раскрыть. Какой стыд придется пережить, если их связь откроется. А возможно, и не только стыд… Убивать его Владимир не станет, но из дружины выгонит наверняка. И на весь род Богуслава ляжет пятно… А вот Рогнеду муж может и убить. Есть у него на то право…
Под эти злодейские мысли Славка миновал широко распахнутые ворота Детинца.
Двор кишел народом, а выставленные прямо на снегу длинные столы ломились от яств. Вся младшая дружина и приглашенные из простых веселились здесь. Дворня с ног сбилась, поднося бочонки. Над дюжиной костров вертелись, источая вкусный дух, мясные туши, пеклась на угольях рыбка, черпались ковшами из бочек моченые ягоды, соленые и маринованные грибы, прочая добрая снедь…
Развеселые (у всех праздник!) холопы волоком утаскивали упившихся к шатрам и сбрасывали на грязные овечьи шкуры. Из этого угла изрядно попахивало нужником, но упившимся всё равно. Проспятся, умоются колодезной водичкой, переоденутся (при надобности) и снова за столы. Все равно было и тем, кто, зарывшись под теплые меха, блудил с дворовыми девками.
Гридни Сергея сами свели коней в стойла (пьяным конюхам доверия нет) и, отпихивая ногами ленивых обожравшихся псов, поспешили к столам.
Сергей с родичами чинно двинулись к терему. Их места – за княжьим столом.
Но места – разные. Боярин Серегей – туда, где расположилось киевское боярство. Важные бородачи в высоких шапках потеснились, уступая место повыше. Князь-воевода Артём, устроив Доброславу на женском конце, сел поближе к великому князю. Между ним и Владимиром – лишь двое. Ярл Сигурд и… Сергей прищурился, узнавая…
Ничего себе! Эко вымахал! По левую руку от Сигурда – его племянник, сын нурманского конунга Олав Трюггвисон. Еще год назад он макушкой дяде до плеча не доставал, а ныне вытянулся на добрую пядь. Правда, настоящей мужской мощи еще не набрал, но порода уже видна. Ручищи не меньше, чем у самого Сергея. И красавец редкий: кудри белокурые, глаза синие, лицо так и сияет юным мужеством. Истинно, сын конунга. Правда, без земли.
Сергей кивнул служке, чтобы тот наполнил чару. В тереме вкусы боярина были известны, потому в серебряную емкость полилось красное ромейское вино.
Сергей поднял чару, согрел в ладонях, огляделся…
Длинные столы – во всю палату, гигантской буквой «П». На «перекладине» – возвышение. На нем – сам великий князь, воеводы, элита. Слева – женский стол, а дальше, через проход, всякий невоенный народ: служители культов (два волоха, сварг, увешанная оберегами тетка – жрица Мокоши), рунознатцы, иноземные гости. Среди последних – непонятно как оказавшийся в Киеве ученый-путешественник из Дамаска. Надо полагать, шпион эмира Маммуна. Изучает позицию Киева в отношении подмятого Святославом, но не удержанного сыновьями Хузарского хаканата. Ну-ну… Насколько известно Сергею, хузарами уже плотно занялся еще один мусульманский владыка, ширваншах Мухаммед. Или, как здесь говорили, Бохмит.
Лавки стояли лишь с наружной стороны столов. Внутри суетилась челядь, поднося яства и убирая объедки. В последнем челяди рьяно помогала шумная собачья свора.
Музыкальное сопровождение собачьей грызни осуществлял камерный оркестр струнных, ударных и духовых, вызывающий у непривычного человека острое желание запустить в оркестрантов чем-нибудь тяжелым. Сергей, однако, уже привык. А вот хорезмца от придворной музыки древних словен время от времени перекашивало. Не угадал магометанин с местом: угодил прямо под прицел длинной (впору ткани в красильном чане перемешивать) дудки.
В громадной трапезной ныне собралось не менее трех сотен пирующих. Воеводы и бояре, малые князья из податных и союзных, приехавшие почтить великого князя. Старшины иностранных подворий: вон ромей, спокойно беседующий с италийцем, рядом с ними – старшина хузар, внимательно слушающий представителя шемаханского владыки – здесь, на княжьем пиру, не место старым распрям. Отдельно – самая многочисленная часть пирующих – старшая гридь, среди которой вольготно расположился Богуслав.
Хорошее у них место – напротив женского стола. За которым безусловно главенствует Рогнеда. Вторая жена Владимира, Наталия, бывшая великая княгиня, бывшая жена убитого Ярополка – тихонько, на самом краю. Сладислава рассказывала: плохо ей живется. Владимир с ней груб, чуть что – грозит отнять сына. Вроде бы и жена, а положение – хуже, чем у объявленной наложницы, коих у Владимира только в Киеве – шестеро.
Вокруг Рогнеды – жены и дочери киевской и союзной знати. Там и Доброслава Артёмова возвышается. Аккуратно кушает утиное крылышко. Если бы Сладислава не побрезговала языческим пиршеством, сидела бы сейчас среди них.
Рогнеда – хороша. Так и сияет, будто изнутри светится. Болтает с гриднями, не чинясь, как своя, а ведь вполне возможно, что среди них есть те, кто убивал ее отца и братьев. Хотя в эти времена такое – обычное дело. Мужчин убивают, а дочери и жены достаются победителям. Кто старое помянет…
Сергей поискал глазами Устаха… Не нашел. Хотя по статусу Устах должен быть здесь. Не пригласили или сам не пришел? Нет, не жалует великий князь бывшего полоцкого воеводу. Хоть и заверили его, что Устах спас Рогнеду от разбойников, но всё равно – не жалует. Может, заподозрил что-то. Сергей предлагал Устаху уехать из Киева. В Тмуторокань, где их друг Машег – в большой силе. Или в Улич, к Артёму воеводой. Или поднять дружину и добыть собственную землю. Людей верных и опытных у Устаха почти три сотни. Сергей бы своих добавил – получилось бы крепкое войско. На западе сейчас немало слабых княжеств. Иди и бери. Главное – потом удержать добытое, что в союзе с Киевом вполне возможно. Не захотел Устах. Желает быть при Рогнеде. Владимиру это, само собой, не нравится. Выходит так, что у его жены – собственное войско.
Впрочем, у покойницы Олавы тоже собственные хирдманны имелись. Так что для великого князя такая ситуация не нова.
Богуслав пил, ел и болтал с друзьями, время от времени поглядывая на княгиню. Иногда она так же, вскользь, поглядывала на Богуслава. Рогнеда была прекрасна. Рогнеда шутила и смеялась, одаривая ослепительной улыбкой многих славных гридней, но Богуслав знал: на кого бы ни смотрела княгиня, кому бы ни улыбалась, но каждая, каждая улыбка предназначалась ему.
Впрочем, остальные-то об этом не догадывались. Юный Олав Трюггвисон, поймав сияющий взгляд Рогнеды, полностью отнес его на свой счет.
– Когда я женюсь, – сообщил он дяде, – моя жена будет дочерью славного конунга.
– Почему не ярла? – усмехнулся Сигурд.
– Я люб женам конунгов, – самоуверенно заявил Олав. – Сам знаешь: прежняя жена Вальдамара меня любила. И нынешняя… Видел, как на меня смотрит!
– За языком следи, – вполголоса произнес Сигурд, покосившись на великого князя. Тот, само собой, прекрасно понимал по-нурмански, но, похоже, не услышал глупого мальчишку, целиком погруженный в беседу с гостем, туровским князем. – И выкинь из головы глупые мысли. Хочешь оказаться в одной постели с женой конунга – стань конунгом сам.
Олав не стал спорить. Тем более что он как раз и намеревался стать конунгом. Однако многообещающая улыбка Рогнеды не шла у него из головы. А в подогретой добрым пивом памяти тотчас всплыла та кровавая ночь, когда Владимир взял на копье полоцкий терем. А потом взял и саму княжну. Опрокинул и попользовал, как обычную девку. Картина эта, как наяву, встала в памяти Олава и привела его в изрядное возбуждение. Еще сын убитого конунга подумал вот о чем: взял-то ее князь как простую девку, но после сделал законной женой, княгиней. Хотя это не понравилось многим. Например, первой жене князя Олаве. И ее брату, ярлу Дагмару, лучшему из союзников киевского князя. У людей Севера так не принято. Никто не мешает сильному мужчине взять наложницу, но жена должна быть одна. А когда Олава умерла, конунг Вальдамар сделал Рогнеду водимой женой. Видно, полочанка и впрямь пришлась по вкусу великому князю. А чем может привлечь женщина охочего до нежного мясца, такого, как Вальдамар?
Воображение юного нурмана тут же нарисовало такие обольстительные картины, что Олав поспешно схватил полупустой кубок из зеленого ромейского стекла и сделал его совсем пустым. Затем Олав ухватил сочащийся красным соком кус ягнятины (полусырой, как он любил) и принялся перемалывать крепкими зубами… И вновь поймал на себе заинтересованный взгляд княгини. Да, да, он хотел ее! Еще как! А женщины всегда это чувствуют. Несмотря на молодость, Олав уже имел немалый опыт в подобных делах и полагал, что в женщинах понимает не хуже дяди.
А-а-а! Плевать, что там подумает конунг! Если Олав желает княгиню, то можно не сомневаться, что и княгиня желает Олава. А конунг… Что конунг! Вряд ли во всем тереме найдется хоть одна смазливая девка, которой он не задрал подол. И многие из этих девок говорили Олаву, что он куда лучше конунга.
Правда, женщины часто говорят такое мужчинам. Хотят понравиться. Боятся, что их побьют…
Но разве взгляды Рогнеды не говорят сами за себя? Кое с кем из ее челядинок Олав уже успел свести близкое знакомство. Женщинам нравятся мужи, которые нравятся другим женщинам. А он, Олав Трюггвисон, как он может не нравиться?
Мысли молодого нурмана немного путались: в последние сутки он ел, пил, валял девок – и совсем не спал. Но общее направление этих мыслей было просто и понятно, как ход весла.
Вскочив с места, Олав твердой походкой направился к цели. Уже по пути Трюггвисон сообразил: идти напрямик, на женский конец стола, не стоит. Все же это он служит князю Владимиру, а не наоборот.
Олав свернул к скамье старшей гриди.
Дружинники потеснились, выделив Олаву местечко на лавке. В дружине Олава уважали. Не за то, что он сын конунга и племянник ярла. За его храбрость, твердость и изрядное воинское мастерство.
Так вышло, что место Олава оказалось по левую руку от Богуслава.
– А-а-а! – обрадовался Трюггвисон, увидев знакомое лицо. – Ты…
Еще кое-какие воспоминания всплыли в памяти Олава: та ночь, когда он помог Богуславу удрать из полоцкого терема. Всплыли, смешались, объединились и…
– Признай, что она хороша! – Жарким шепотом выдохнул Олав.
– Кто – она? – уточнил Славка.
– Твоя княгиня!
«Знает, неужели догадался?» – Славка мгновенно напрягся. Олав сказал: «твоя княгиня». Что он имел в виду? Нурман был одним из тех, кто действительно мог догадаться. Он же видел…
– Я хочу ее! – по-нурмански прошептал Олав. – Ты знаешь ее, друг мой. Скажи, она мне не откажет?
Первым желанием Славки было: перерезать нурману горло. Назвать Рогнеду шлюхой!
Но Славка вовремя сообразил, что Олав вдребезги пьян. И тут же, с облегчением: он ни о чем не догадывается. Просто от вожделения совсем потерял разум.
Славка не удивился. Для него самого в этой огромной палате не было никого прекрасней и желанней Рогнеды.
Но ревновать Рогнеду к Трюггвисону – глупо. Если дворовой мальчишка бегает за боевым конем, размахивая стянутой в конюшне уздечкой, это еще не значит, что ему удастся сесть в седло.
А вот на неприятности нарваться – это запросто.
– На-ка, выпей. – Славка сунул сыну конунга собственную чару с медом.
– Нет, ты мне ответь! – сердито потребовал Олав, отпихнув чару.
– Она – жена конунга, – напомнил Славка, дружески опустив руку на плечо Олава, посмотрел на Рогнеду и обнаружил, что она очень внимательно следит за происходящим. И не она одна. Надо полагать, большая часть женского стола с большим интересом ожидала, чем всё обернется.
Доброслава вот, хоть и поджала губы неодобрительно, но глаз с Олава не сводит.
– Я сам – конунг! – воскликнул Олав. – То есть – буду конунгом. Ты же сам мне об этом сказал!
Вот это уже лишнее. Этак молодой Трюггвисон может и лишнее сболтнуть. Собственно, уже сболтнул…
Надо срочно что-то делать… Но что? Нельзя же просто треснуть Олава по голове. Он ведь не просто пьяный мальчишка, а действительно сын конунга. У него и собственная дружина имеется: пирует сейчас во дворе вместе с младшей дружиной Владимира…
Пока Славка лихорадочно соображал, что предпринять, в дело вступила Рогнеда.
Чуть-чуть, еле заметно подмигнув Славке, она заглянула прямо в шальные синие глаза Олава, обворожительно улыбнулась и облизнула розовым язычком алые губки.
Олав рванул с места быстрей, чем одурманенный гоном тур… Однако тяжелая ладонь Богуслава не позволила ему встать. Трюггвисон бросил на Славку бешеный взгляд, резко сбросил с плеча Славкину руку, толкнулся ногами и с истинно нурманской ловкостью и сноровкой, с места вспрыгнул на пиршественный стол.
Тут уж все пирующие уставились на него, но Олава общее внимание не смутило. Распугав грызущих кости псов, он промчался между столами, одним прыжком перемахнул через женский стол – и оказался на лавке, рядом с княгиней, втиснувшись между нею и вскрикнувшей (не от боли – от удивления) старшей женой воеводы Путяты. Причем сделал это так точно и ловко, что никого не зашиб и ничего не перевернул. Пьяный викинг – это не пьяный смерд. Пиво может напрочь отшибить викингу разум, но горе тому, кто решит, что это как-то скажется на боевых качествах лучших воинов Севера. Драться пьяный викинг будет не хуже, чем трезвый. А дракой в воздухе уже пахло. Причем – остро. Потому что возмущенный Путята вскочил даже быстрее, чем великий князь. Хапнул воздух там, где должна была быть рукоять меча, вспомнил, что оружие, как любой их пирующих (кроме князя), оставил у стены, глянул на вожделенный меч и, решив, что тот слишком далеко, схватил кинжал, которым разделывал мясо, и бросился на обидчика.
Ярл Сигурд тоже вскочил – на перехват.
– Гридь! Взять! – зубром взревел Владимир.
Отроки, коим велено было наблюдать за порядком на пиршестве (эти – оружные), бросились к месту ссоры… Но они непоправимо опаздывали…
Пролиться бы крови, если бы не Славка.
Миг – и он между столами. Следующий миг: бросок грудью на женский стол. Тут уж без разрушений не обошлось. Опрокинулись кубки, слетело на пол (к собачьей радости) блюдо с жареной косулей…
Сын конунга был, безусловно, отличным воином, сильным, умелым, ловким, но… легким. Все-таки по годам – совсем юнец. Так что Славка выдернул его со скамьи, вверх, как морковку из грядки. Выдернул, переволок через стол, уведя буквально из-под носа набегающего Путяты.
Того, само собой, стол не остановил бы, но на его пути оказалась вскочившая Рогнеда. Оттолкнуть княгиню Путята все же не посмел. Замешкался, и тут подбежали отроки, вцепились в воеводу, повисли на нем, как псы на медведе…
С другой стороны рычал и рвался из Славкиных рук Олав. Но Славке было легче, чем отрокам. Скрутить противника, тем более уступающего силой и размерами, Славке – запросто.
Взревев совсем уж по-медвежьи, здоровенный воевода стряхнул с себя отроков. Да не просто стряхнул, а изловчился сорвать у одного из парней воинский пояс. Р-раз! Пояс полетел в сторону, а в руке Путяты остался отроков меч.
Вот это было уже серьезно. Глаза воеводы налились кровью, на губах пузырилась слюна – ну чисто берсерк. Похоже, он уже ничего не видел, кроме своего обидчика. Славка испугался за Рогнеду, но, к счастью, княгиня больше не пыталась остановить Путяту.
С тем же звериным рычанием Путята полез на стол.
Не будь Олав вдребезги пьян, Славка просто отпустил бы его – и делу конец. Ни один воин, будучи в своем уме, не полезет с голыми руками на оружного. Во всяком случае, без острой необходимости. Отступить в этом случае – не зазорно. Но пьяный Олав рвался в бой. А в том, что это будет его последний бой, можно было не сомневаться.
Славка уже примерялся метнуть Олава через второй стол – в руки вскочивших гридней, но Путята через стол не перелез. На помощь пришел лично великий князь.
Подлетел сзади, сгреб Путяту за жалобно затрещавшую рубаху и с богатырской силой отшвырнул от стола. Путята отлетел назад, поскользнулся на пролитом жире и грохнулся на спину. Приложился неслабо, но голову уберег и меч, само собой, тоже не потерял. Воевода изогнулся кошкой, толкнулся левой рукой и вновь оказался на ногах…
Владимир этого ждал. Стоял, спокойно опустив левую руку на оголовье меча, оставшегося в ножнах, а когда Путята вскочил – просто шагнул вперед. Взмах короткой булавы, не оружия, почти игрушечного символа княжеской власти – и всё. Золотой шар-навершие пришелся точно в лоб Путяте.
На Перуновых игрищах великий князь ударом священной секиры валил быка. Золотая булава, конечно, послабее секиры. Но и лоб у Путяты послабее бычьего.
Сердитый воевода опять оказался на полу. На этот раз – надолго. Меч выпал из ослабшей руки, и Владимир ногой подтолкнул его растерянному отроку. Подтолкнул, глянул гневно (ух и влетит парню за то, что оружие проворонил!), обернулся к столу:
– Отпусти его!
Славка с охотой подчинился: толкнул Олава в объятия подоспевшего Сигурда.
Владимир глядел из-под нахмуренных бровей на дядю и племянника. Пальцы, сжимающие булаву, побелели. Эх, не тому он приложил, кому хотелось. С трудом, стиснув зубы, великий князь смирил гнев. Мальчишка, дурак, наказать… Но ведь он сражался за киевского князя – и сражался славно. А Сигурд… Без Сигурда просто не обойтись. Особенно с тех пор, как испортились отношения с Дагмаром.
– Всё хорошо, княгиня? – довольно холодно поинтересовался он.
– Не сердись на него, мой князь – попросила Рогнеда. – Он же совсем молоденький. Вот и расчувствовался. Не сердись! Он такой хорошенький, этот твой Олав! Глазоньки синие, губки алые, щеки гладкие… Не сердись!
И погладила мужа по щеке: колючей, небритой. От этой ласки в штанах великого князя враз зашевелился уд. Владимир поспешно отодвинулся, отвернулся, не заметив хищной, довольной гримаски на лице жены. Отвернулся – к жене Путяты:
– Ты здорова ли?
Та молчала, приоткрыв рот. Глядела снизу на Владимира, замерев. А хорошенькая у Путяты жена. Щечки пунцовые, бровки ровные, грудки высокие, пояском подобранные…
Владимир понял, что хочет ее даже больше, чем собственную жену, и невероятным усилием обуздал себя. Нет, не сегодня. По крайней мере – не сейчас. Может, позже, ночью. Воевода ничего не узнает. Приложил его Владимир крепко. Очнется – не до женщин ему будет.
«Лекаря к нему приставлю, а сам… Не откажет ведь?»
Лишь заглянул в блестящие глазищи – и уже не сомневался: не откажет. Ему женщины никогда не отказывали. Вот разве что Рогнеда… Но и Рогнеда теперь – его.
Владимир усмехнулся самодовольно и направился к своему месту.
Богуслав, повинуясь еле заметному знаку, шагнул к княгине, наклонился, чувствуя, как кружится голова от запаха ее волос, шепнул:
– Зачем? Зачем ты его дразнила?
– Сам догадайся, – одними губами прошептала Рогнеда, а вслух:
– Благодарю, сотник!
– Братья! – Мощный голос Славкиного отца покрыл все прочие звуки: – Предлагаю выпить славу нашего князя и его главной жены, чья красота поистине сводит с ума! Радости вам и крепких сыновей! Здравие, русь!
Пирующие вскочили с лавок и радостно заорали, вздымая чаши и кубки. Даже если кто-то и пожалел, что не случилось крови (а такие наверняка были), то отстать от общества не посмел.
Славка вернулся на свое место, пряча лицо, чтоб скрыть собственное счастье.
– Сегодня, – шепнула ему на прощание Рогнеда. – Приходи, любовь моя…

Глава вторая
Стольный град Киев
Зимняя сказка
Пока длились праздники, Гошка наслаждался бездельем. Играл с другими мальчишками в простые игры, катался с горы на санках, по вечерам слушал разные истории. В доме у батюшки гости не переводились, да из каких только дальних краев не приезжали… И у каждого свой рассказ.
А сегодня, когда праздники кончились, Гошке опять повезло. Его взял под крыло старший брат Артём.
Повел в отцовскую оружейную. А там чего только не было: и брони, и шлемы, и клинки самые разные, луки дивной работы, краснолаковые, с узорами и картинками, щиты всякие.
Артём дал Гошке время наглядеться и даже потрогать кое-что, а потом сказал:
– Вот, Годун, орудия трудов наших. Придет время – и ты будешь знать каждый из этих клинков лучше, чем шкуру своего коня. А сегодня для начала я расскажу тебе вот о нем.
Артём вытянул из ножен леворучный клинок, узкий обоюдоострый меч и протянул Гошке.
Плоскость клинка покрывали темные перекрученные линии, обрывающиеся в полувершке от лезвий. Глубокий дол шел от рукояти почти до самого острия. Для своих размеров меч был удивительно легок, хотя для Гошки всё же тяжеловат. В верхней трети дола Гошка увидел буквы: Ulfberht. Он уже знал, что буквы – латинские, но прочитать не смог.
– Это меч из земли франков, – сказал Артём. – Сковать такой меч может лишь мастер, которому ведомо таинство соединения разных видов металла. Кузнец берет три полосы мягкого железа и сковывает их вместе. Затем скручивает, надрубает, плющит и снова расковывает в пластину. Из нескольких таких пластин куется сам клинок. Вот почему он такой красивый, вот откуда на нем такие дивные узоры. Вот откуда в нем настоящая крепость. Сломать такой клинок невозможно. Он не боится даже лютого холода, от которого становятся хрупкими дорогие синдские сабли, такие вот, как эта. – Артём похлопал по ножнам собственной сабли. – Но это, Годун, еще не всё. К мощи самого клинка следует прибавить твердость лезвия, а для этого края клинка наращиваются кромками самой твердой стали.
– А почему весь меч не сделать из такой стали? – спросил Гошка.
– Хороший вопрос, – похвалил Артём. – Но ответ на него прост. Чем тверже металл, тем он более хрупкий. Меч из такой стали не выдержит сильного удара. Клинок лопнет, разобьется, как кусок льда. Истинная крепость, братец, возникает от соединения твердости и мягкости, упругости и жесткости. И это, Годун, касается не только клинков. Воин тоже должен быть таким: мягким и гибким, когда его давит сила, твердым и несокрушимым, когда сам наносит удар. Вот гляди!
Гошка от неожиданности даже подался назад. Меч в руке Артёма вдруг будто ожил, закрутился, размазался веером, со свистом вспоров воздух в каком-нибудь вершке от Гошкиного носа.
– Смотри на мою руку, Годун. Видишь, она мягкая и гибкая. Твердость осталась лишь в пальцах да немного, самую малость – в кисти. Потому я могу вот так играть мечом долго-долго, ничуть не уставая. Если я наношу косой удар… – Меч прыгнул вперед – на добрую сажень, чиркнул легко, будто лизнул, вкопанный в пол обрубок бревна и снова закружился бабочкой. – В тот миг, когда клинок касается цели, рука моя тоже твердеет – ровно на один миг. А если я колю… – меч метнулся со скоростью стрелы и с хрустом вошел в бревно ровно посередине, – то все тело мое от самых пят становится твердым, как сам меч. И тогда мой клинок, если я ударил правильно, пронзит любой доспех и выйдет из спины врага.
Артём отпустил рукоять, а меч остался торчать в бревне.
– Попробуй, достань его, – предложил Артём Гошке.
Гошка взялся за рукоять, поднатужился… Ничего не получилось. Гошка схватился двумя руками, уперся ногой, закряхтел от напряжения… И плюхнулся на спину. Меч же так и торчал в бревне.
Артём засмеялся. Взялся шуйцей за рукоять, дернул, казалось, совсем без напряжения, и меч освободился.
– То же самое, – сказал он. – Мягкость и твердость.
– Ага, – скептически протянул Гошка. – А если такой здоровенный, как Славка, тебя бьет, тут никакая твердость не поможет.
– Гибкость и упругость. – Артём легко, будто танцующий журавль, крутнулся на месте, меч его прошелся плоскостью вкруг бревна, снизу вверх, и Артём оказался уже с другой стороны этого бревна.
– Понял? – спросил он у Гошки.
Тот замотал головой.
– Ничего, – подбодрил Артём. – Потом поймешь. Рёрех тебя научит. Значит, такой вот франкский клинок, – он снова протянул меч Гошке. – Работает его настоящий искусник. Да еще с помощниками. И дело это долгое и нелегкое, потому такой меч очень, очень дорогой. За два таких меча где-нибудь в Дании можно купить драккар. Да и то – драккар даны и сами построить могут, а такой меч еще с германских земель вывезти надо. На дорогах, что ведут от немцев к нам, в городах Магдебурге, Эрфурте и других особые люди проверяют товары, чтоб никто не смел их вывозить. Найдут – накажут строго. Могут и смертью покарать. Так что такие мечи сюда только наш батюшка Серегей привозит. Больше никто.
– А как у батюшки получается?
Артём засмеялся:
– А это, Годун, большой секрет. Но тебе я скажу. Надо, чтобы люди императора, которые проверяют товары, просто посмотрели в другую сторону.
– Ага! – сообразил Гошка. – Надо им глаза отвести! Батюшка наш – ведун.
– Почти угадал. Глаза им отводит не батюшка, не может же он с каждым караваном сам ходить, а вот это. – Артём показал на привязанный к поясу кошелек. – Даст им наш человек немного денег – и едет спокойно. А люди императора на товар не смотрят – деньги считают.
– Ну этак-то каждый может! – разочаровался Гошка. – У кого деньги есть.
– Вот тут ты неправ, братик, – возразил Артём. – У кого попало стража деньги не возьмет. А вдруг этот человек потом императору расскажет, что они за деньги его приказ нарушили? А батюшке нашему они верят. Вот так-то.
– Хитро, – вздохнул Гошка. – Не буду я купцом. Воином буду. Воину такие хитрости не нужны.
– У воинов – другие хитрости, – сказал Артём. – А если никто не будет оружие делать, то чем мы будем воевать?
Он забрал у Гошки меч и вернул в ножны.
– Знаешь, куда мы сейчас пойдем?
Гошка не знал.
– В нашу кузню. Добрые мечи, брат, не только франки куют. У наших ковалей это тоже неплохо получается.
Батина кузня располагалась вне города, в посаде. Там было очень шумно, потому что кузней на самом деле было много, целых шесть. Но мечи ковали только в одной.
– Обычно, – сказал Артём, – мастер кует простые клинки. Из простого железа. Они недорогие, и спрос на них самый большой. Но не думай, что это – простое дело.
– Я и не думаю, – Гошка с уважением глядел, как здоровенный подмастерье плющит молотом красную полосу металла. Ничего себе – просто.
– Сначала надо из сырого железа основу выковать, потом уже из нее – меч. Хороший меч нужной длины с правильным долом. Затем на кромки наварят полоски из твердой стали, я тебе о них говорил, и закалят вон в той бочке – и все. Потом уже просто: отполировать, наточить да рукоять поставить. Вот такой меч мы и тебе скуем.
– Мне? – обрадовался Гошка. – Настоящий меч?
Кто сказал бы ему год назад, что у него будет свой меч, – ни за что не поверил бы. Мечи – они только у настоящих гридней бывают. У прочих воев – топоры да копья.
– Тебе, тебе, – подтвердил Артём. – Сейчас мастер подойдет, мерку с тебя снимет…
– Зачем? – удивился Гошка.
– Затем, что каждый воин меч не просто так, а под свою руку подбирает. И у тебя будет такой – только твой и больше ничей. Понятно?
– Ага.
Гошка и любому мечу рад был бы, а тут – только твой…
Он просто в сказку попал, не иначе…
* * *– По весне, как земля подсохнет, Владимир в поход уйдет, – сказала Рогнеда, сладко потянувшись. – Он уйдет, а ты – оставайся.
– Не получится, – ответил Славка. – Я же сотник княжий. Куда он, туда и я.
– А ты больным скажись, – посоветовала княгиня.
– Не могу, – покачал головой Славка. – Это против чести.
– Честь, честь! – сердито проговорила Рогнеда. – Только и знаете, что о своей чести говорить. А о моей даже и не думаете!
Славка попытался ее обнять, но Рогнеда оттолкнула его.
– Что ты, что Устах! – бросила она. – Я говорю: убей Владимира, а он: «бесчестно это»! Я б и сама его зарезала, а не получится. Спит он чутко, как зверь. Зверь и есть! Ненавижу!
Славка изумился ее ярости. Сколько уже времени живет с великим князем Рогнеда. На людях – покорна и ласкова, а в душе такая злоба…
– Не можешь ему отца и братьев простить?
– Не могу и не хочу! – отрезала Рогнеда. – Не человек это – кот блудливый. Ни о чем не думает, только о том, кому бы еще уд свой заправить! Ему что я, что девка дворовая! Кабы убил он родичей моих ради власти великой, я бы, может, и простила. А он, тварь похотливая, род мой погубил только лишь потому, что уд у него зачесался! Но и он, глупец, никогда не узнает, что место мое уже езжено! Вот за это, Славка, я тебе до смерти благодарна буду! – И позабыв, что сама только что оттолкнула: – Ну иди же ко мне, иди скорей, что ты там расселся! Хочу тебя! Возьми меня скорей! Отмстим убийце похотливому!..
В ту ночь Славка ничего не ответил Рогнеде на ее гневную речь. Овладел ею, потешился сам и ее потешил… Ну и всё. Совсем всё. Будто пелена с глаз спала. Никогда больше не разделит он с ней ложе. Никогда.
Но знать княгине об этом совсем не обязательно. А то, не дай бог, возненавидит его так же, как Владимира. Славка достаточно хорошо знал женщин, чтобы понимать: брошенная женщина иной раз опасней дикого тура. А уж если эта женщина – великая княгиня…

Глава третья
Киев. Три месяца спустя
Поход на запад
Сидели за столом всей семьей. Во главе – батюшка-боярин. Рядом с ним – матушка Сладислава. В новом роду Гошки старый обычай, когда мужчины и женщины сидят отдельно, был не в чести.
Одесную батюшки – его друг-побратим Устах, ошую матушки – старший брат, князь-воевода Артём. Рядом с Артёмом – лихой хузарский хан Йонах. Веселый, глаза так и блестят. Рядом с ним – сестра старшая Дана с сыном Роавом на руках. За ее спиной кормилица с маленькой Сулой. А дальше, не по старшинству, а по собственному разумению – воевода Зван, парс-чародей Артак, брат Богуслав и еще много разных важных людей, имен коих Гошка не знал. Сам он сидел скромненько под боком у дедки Рёреха, наворачивал за обе щеки, глазел на своих славных родичей и время от времени щупал мелкие, скользкие от жира колечки собственной кольчуги, что свертком лежала на коленях. Всё никак не мог поверить, что у него – собственная бронь. Как у настоящего дружинника.
О чем говорили, не слушал. Всё равно мало что понятно. Да и не о важном – будущем походе – говорили, а о всяких мелочах: о ценах на воск, о том, когда какую землю поднимать и хорошо ли носит будущего наследника оставшаяся дома жена брата Артёма.
Наконец батюшка поднял последнюю чарку, сказал:
– Чтоб все мы здесь так же – после победы!
Гошка смысла не понял, но вместе со всеми выпил настоящего, пусть и сильно разбавленного вина, вместе со всеми грохнул чашей о стол.
И едва лишь стукнули о стол опустевшие чары, батюшка скомандовал зычно:
– Брони вздеть!
С непривычки Гошка замешкался, и кольчужка села криво, но дедко Рёрех поддернул, где надо, велел: «Подпрыгни!» Гошка подпрыгнул, встряхнулся, и бронь легла как надо.
Вышли тесной гурьбой. Гошка ничего не видел, кроме сверкающих доспехов высоких родичей. И во дворе ничего не увидел, потому что там было еще теснее: здесь пила-ела ближняя дружина батюшки, старшая гридь князь-воеводы Артёма и еще много разного народа. Здесь было шумно: лаяли псы, всхрапывали кони, протяжно ревел и драл когтями столб мишка, которого кто-то опять напоил.
– Ну-ка! – Рядом с Гошкой оказался брат Богуслав. Подхватил его на руки, раздвинул всех плечом… Миг – и Гошка уже сидит высоко в седле. И ему уже все видно: просторный двор, полный верховых и пеших бронных мужей, красиво одетых жен и девок… Гошка восхитился: какая силища у его рода! Мелькнула мысль: будь в сельце, где он родился, хотя бы десяток таких вот воев – никакие степняки никогда бы не посмели…
Мелькнула – и пропала. Он более не смерд, а сын боярский.
Почуяв Гошкино волнение, гнедой тоже заволновался, перебрал ногами… Гошка приласкал его, успокоил…
Брат Богуслав легко, будто и не в доспехах, взлетел на коня. И тут же свесился с седла, целуя повисшую на нем Лучинку. Гошка увидел, что лицо ее мокрехонько, и удивился: чего плакать, радость же! В поход!
– Гр-ридь! – прокатился над подворьем низкий рык батюшки. Все сразу притихли, даже мишка. Только слышно было, как собаки грызутся да всхлипывает кое-кто из баб.
– Готовьсь!
Гошка поспешно проверил: всё ли хорошо? Зброя: меч ладно ходит, колчан закрыт, сумы седельные застегнуты, фляга – до горлышка. Нахлобучил вязаную шапочку, поверх – красивый, как солнце, шлем…
– Илия, ко мне!
Гошка не сразу сообразил, что зовут – его. Допер, когда увидел, как всадники расступаются, давая ему дорогу. Тут уж не оплошал: горяча и одновременно придерживая гнедого, лихо прогарцевал к батюшке.
У батюшки не жеребец – мерин. И небольшой, особенно если сравнить с высоченным всадником. Но красивый… Страсть. Головка изящная, ноги легкие, круп широкий… Быстрый, как стриж. Зовут не по-здешнему – Калиф.
– Дайте ему знамя! – велел боярин, и Гошке тут же подали древо с прапором, на котором был вышит знаменитый «Морской конь» – личный стяг боярина-воеводы Серегея.
– Рядом поедешь, – велел боярин и повел косящего глазом на пьяного мишку коня через распахнутые ворота.
Когда уже миновали ворота Горы и спускались широким Боричевым взвозом, Гошка оглянулся. За ними, горя на солнце шеломами и бронями, ехала боярская дружина. К родичам и ближним гридням присоединились вои, жившие отдельно, вне Горы: на собственных подворьях и на дворах, также принадлежавших батюшке. Но и это было не всё. Когда выехали из городских ворот на заставленный стругами берег Почайны, к ним присоединились хузары Йонаха и молодые отроки, жившие в шатрах вне города.
Эти приветствовали своего боярина таким дружным ревом, что все птицы враз взмыли в воздух.
«Вот это рать так рать! – с гордостью думал Гошка, ехавший бок о бок с батюшкой. – Вот это силища неодолимая! Сильней и быть не может!»
И ошибся. Понял это, когда они обогнули мощную городскую стену и увидели княжье войско. Вот где была великая сила: тысячи и тысячи. Разноплеменная рать: нурманы и кривичи, поляне и смольняне. Даже, отдельно, пешые лесовики-древляне в косматых шкурах, заросшие по глаза такими же косматыми бородами.
Батюшка поднял руку – и его ратники остановились. Но сам он продолжал двигаться вперед, и Гошка, который помнил, что ему велено «рядом», не отставал.
Тут из огромной воинской массы выехал всадник на ослепительно-белом коне, а с ним – большой десяток гридней, глядеть на которых – глаза слепит от золотого сияния.
Шагов за тридцать всадник на белом коне (Гошка уже узнал в нем великого князя Владимира) остановился, и батюшка с Гошкой подъехали к нему сами.
Владимир Святославович был без шлема и даже без брони: в легкой рубахе из синего шелка. Руки его, посеченные мелкими шрамами, обремененные тяжелыми золотыми кольцами и браслетами, спокойно лежали на передней луке.
– Здрав будь, княже! – пробасил батюшка.
– И ты будь зрав, боярин. Вижу, немалую дружину ты в мое войско привел.
Лицо у великого князя красивое, строгое. Голова бритая, по варяжскому обычаю, – только прядь желтая на ухо висит. На бритой коже – синие и красные знаки-обереги. Брови у Владимира густые, грозные. Усы длинные – на вершок ниже подбородка.
– Моих там – восемь сотен, – отозвался батюшка. – Остальные тебе клялись, так что не мои они, а твои. Да и сам я…
– Знаю, знаю! – перебил его князь. – И рад тебе, воевода княжий, боярин Серегей! Рад видеть и тебя в добром здравии, и знамено твое славное, что многажды рядом со стягом отца моего Святослава Игоревича победно реяло! А скажи мне, боярин-воевода, кто сей отрок, что на меня так нахально глазеет?
– Сын мой младший, Илия, – батюшка усмехнулся, и Гошка, смущенный словами князя, воспрял духом: не серчает Владимир Святославович. Шутит.
А тут князь и вовсе улыбнулся и – будто солнышко взошло. Нет, настоящее Солнце-Ярило взошло уже давно и сияло над головами. Но такая у князя Владимира была светлая улыбка, что Гошка и сам невольно растянул губы… И тут же смутился, потому что пары зубов у него недоставало. Только-только расти начали.
– Славным воином будет твой сын Илия, – посулил князь, всё так же щедро, солнечно улыбаясь. – Уверен, не уступит ни одному из своих братьев.
– Куда он денется, – батюшка похлопал Гошку по спине. – С таким-то наставником, как Рёрех-ведун. Из его ученичества выходят – как из битвы. Либо славными, либо мертвыми.
– Этот будет славным, – посулил великий князь. – Будешь моим хоробром, Илия Серегеич?
– Самым лучшим! – горячо воскликнул Гошка. – Ярилой светозарным… – тут вспомнил и быстро поправился: – То есть – Иисусом Спасителем клянусь! – И снова вспомнил: не верует великий князь в Иисуса Христа. Не верует и не любит. Ну как осерчает?
Не осерчал. Снял с мизинца перстень с громовым знаком, протянул Илии:
– Возьми. Вот знак того, что я принимаю твою клятву.
Движением колен развернул коня и поехал.
От счастья у Гошки аж дух захватило и не заметил, как тень легла на лицо боярина Серегея. Вспомнилось тому, как много лет назад великий князь Святослав связал клятвой его старшего сына Артёма.
Сможет ли внешне так похожий на отца Владимир сравняться с ним славой и величием? Хочется верить…
Тут боярин посмотрел вниз, на сияющее личико Илии и – поверил.

Глава четвертая
Волынские земли. Три седмицы с начала похода
ПЕРВАЯ ПОБЕДА
– Хорошая новость, княже. – Сергей, не дожидаясь приглашения, опустился на войлочный пол шатра, скрестив по-степному ноги. – Встретиться с главной силой Мешко нам не грозит. Его войско сейчас на западе.
– От кого вести?
– Ты удивишься, княже. От одного умного нурмана. – Сергей решил, что потомил Владимира достаточно, и выложил всё:
– Ведомо ли тебе, что твой воспитанник Олав Трюггвисон подался к лехитам?
– Выкормил волчонка! – в сердцах бросил Владимир. – Как нурмана ни жалуй, все ему мало. Сожрет мясо и в руку вцепится! Сигурда – прочь из воевод!
– Не торопись, княже! – возразил Сергей.
Он понимал, где исток гнева. Мальчишка посмел возжелать законное Владимирово «имущество» – Рогнеду. Добро бы просто возжелал (таких небось при дворе княжьем изрядно), так еще и ручонки протянул.
– Не торопись. Сигурд тебе верен. И Олав против тебя не пойдет, хотя Мешко его принял ласково, дочь в жены отдать хочет. Но ведомо мне: Трюггвисон сразу ему сказал: с русами браниться не буду. Я с Владимиром Киевским из одного котла ел, в одном строю стоял. Не буду.
– Так и сказал? – недоверчиво произнес Владимир.
– Так мне передали, – уклонился от прямого ответа Сергей. – Сам не слыхал. Но что не пойдет он против тебя – это наверняка. У меня в его хирде – не один доверенный человек – трое.
– Врут твои соглядатаи, – нахмурился Владимир. – Как же Мешко дочь за него отдаст, если Олав не Христу вашему кланяется, а Одноглазому[81]. Или Олав уже и веру поменял?
– Об этом не слыхал, – ответил Сергей. – Но что Мешко выдаст дочь за язычника, я бы тоже не поверил. Если бы этого язычника не звали Олавом Трюггвисоном. Он молодец, наш (с нажимом) Олав! Храбр и удачлив. Даны от него уже горькими слезами плачут. Слыхал я – немалую добычу взял Олав в Борнхольме и в других городах. А сейчас он сидит на Одре, в Йомсборге, который раньше Волынем звали. Без его согласия ни один корабль в море не войдет, так что князю Мешко дружба с Олавом нужна куда больше, чем самому Олаву. И люди Олава невозбранно во всех лехитских землях торгуют.
– Чем, скажи, йомсвикинги торговать могут? – удивился Владимир. – Рыбой, что ли?
– Что добыли, тем и торгуют.
Владимир задумался на мгновение – и рассмеялся.
– Совсем я здесь, на юге, поглупел, – сказал он. – Забыл уж, как в вики ходят. Значит, Олав теперь – «морской ярл»?
– Скорее «морской конунг».
– Вот как? – Владимир нахмурился было, но потом махнул рукой: – Забудем о нем. Ты мне вот что скажи: наши волыняне от меня запираться не будут? Они ведь мне данью еще ни разу не кланялись. И городки у них крепкие. Если разбивать – много времени потеряем.
«Язычник – он язычник и есть, – с досадой подумал Сергей. – Людей совсем не жалко. А ведь это – будущие данники Киева!»
Вслух, само собой, этого не сказал.
– Волыняне запираться не будут, – ответил Сергей. – Старшие завтра приедут: рядиться с тобой будут. Хотят, чтоб ты на полюдье к ним не ходил, а дал их князю право самому пушную дань собирать.
– Что посоветуешь, боярин?
– Твой отец дал бы, – сказал Сергей. – Но – с условием.
– С каким?
– Чтоб волыняне в твою дружину ратников привели.
– На кой мне дружинники-лапотники? – с досадой произнес Владимир. – За конскими хвостами бежать?
– Ну, во-первых, не все они лапотники. Есть и в сапогах. Во-вторых, леса здешние они знают и переправы через Буг – тоже. Да и родичей у них в червенских землях немало. Коли надо – поднимут их против лехитов. А в-третьих, можно и лапотников строю обучить, да и крепости брать пешему сподручней. И, наконец, в-четвертых – если выбрать из племени самых храбрых, племени такому только и останется, что на защиту сильного уповать. На твою, то есть.
– Умно, – согласился Владимир. – Так я и поступлю.
– Еще совет, если позволишь, княже…
– Говори.
– Не стоит тебе самому переговоры вести. Дело это долгое, а время терять, как ты верно сказал, нельзя. Поручи кому-нибудь, доверенному.
– Тебе?
Сергей покачал головой.
– Я тебе и по ту сторону Буга понадоблюсь. Есть человек, который справится не хуже.
– Кто?
– Устах. Бывший воевода полоцкий.
Владимир нахмурился…
– Погоди, княже! – не дал сказать «нет» Сергей. – Не веришь ему, а зря. Он князю своему был верен. И тебе так же послужит. Поверь ему – не раскаешься.
Владимир задумался, потом сказал:
– Поклянешься именем своего Христа в верности полочанина?
– Надо – поклянусь.
– Не надо! – махнул рукой Владимир. – Он твой побратим. Ты ему веришь. А я верю тебе. Этого довольно. Эй, кто там? Отрок! Вина сюда доброго! Выпьем с тобой, боярин-воевода, за то, чтоб и по ту сторону Буга все так же гладко получилось.
Не получилось. По ту сторону Буга войско Владимира встретили не пушной данью, а калеными стрелами.

Глава пятая
Штурм Червня
Переправиться через Буг под стрелами Владимир не захотел.
Волынские проводники оказались весьма кстати: лесами, скрытно, провели шесть сотен нурманов, коих возглавлял сам ярл Сигурд, а тысячу дружинников Путяты к другому броду, выше по течению. Там и переправились ночью, а под утро вышли к войску лехитов и ударили страшно и внезапно.
Сонных лехитов резали, как овец.
Лучшие лехитские воины, конные стрелки, попытались образовать какое-то подобие пешего строя, но оказались совершенно беспомощны перед железным нурманским клином. Из двух тысяч лехитов спаслось не больше половины. Это были те, кто сразу, едва услышав рев нурманов, кинулись наутек.
Когда основное войско Владимира переправилось через Буг, все было кончено. Лагерь разграблен, пленники поделены, раненые лехиты – дорезаны. Львиная доля добычи досталась, само собой, нурманам. Сломив организованное сопротивление, грозные викинги бросились грабить, не обращая внимания на то, что изрядное количество лехитов всё еще живо и оружно. Будь у врагов храбрый и опытный полководец, он мог бы повернуть ход боя. Конечной победы над русами лехиты всё равно не добились бы: силы слишком неравны. Но до подхода основных сил они могли бы крепко вломить и жадным нурманам, и дружинникам Путяты. Не вломили. Повезло.
Ярл Сигурд нацепил на шею толстую золотую гривну с лалами, снятую с шеи зарубленного лехитского воеводы, и чувствовал себя победителем.
Собственно, так оно и было.
Киевское войско двинулось к Червню. Шли правильно: походной колонной, далеко и широко разослав дозоры и отправив передовой отряд проворной хузарской конницы. Врагов не встретили. В тех деревнях, которые попадались по пути, русов встречали чуть ли не с ликованием. Местных русы не грабили. Ничего ценного у них всё равно не было – лехиты постарались. А то, что было, они и сами давали с радостью: угощение, фураж, кров, девок… Русы не отказывались. Ни от еды, ни от девок. Один только Владимир попользовал не меньше дюжины. Попутно подарил местным полдюжины пленных лехитов поплоше. Те принесли их в жертву своим богам, и «боги» – в лице уцелевших жрецов – выразили полное одобрение киевскому воинству.
Через три дня вышли к Червню. Владимир, ублаготворенный миролюбием коренных жителей края, милостиво предложил городу сдаться. Пообещал даже выпустить всех лехитов с оружием и с имуществом, которое можно унести на плечах.
Щедрое предложение было отвергнуто.
Стало ясно, что город придется брать силой.
Владимир и его ближники с безопасного расстояния изучали затворившийся город. Не то чтобы он был особо крепок. В сравнении с каменными стенами того же хузарского Саркела, некогда взятого Святославом, Червень – просто курятник. Однако высотой стен Полоцку не уступит. А под Полоцком Владимиру пришлось повозиться.
– Не в стенах крепость – в людях, – прогудел Устах, будто угадав мысль великого князя. – У тебя без малого пять тысяч гриди, не считая лесовиков, – Устах кивнул в сторону шумного табора: нескольких тысяч племенных ополченцев, волынян, лядзей и иных, вставших под трехзубый стяг Владимира – мстить ненавистным лехитам. – К полудню лестницы будут готовы. Навалимся разом – и еще до заката город будет наш.
После того как Устах добровольно и к немалой выгоде подвел под руку Владимира волынян (Драй тому поспособствовал), великий князь отбросил недоверие к бывшему воеводе Роговолта, дал ему тысячу из своей младшей дружины и поставил рядом с прочими ближними воеводами: Претичем, Сигурдом, Путятой и Волчьим Хвостом. Опыт Устаха, водившего гридь задолго до рождения Владимира, следовало ценить и использовать.
Кроме воевод рядом с князем находились еще несколько сотников из старшей гриди. В их числе – Богуслав, сын Серегея.
Владимир пожалел о том, что отправил боярина Серегея брать Перемышль. Вот кто умел находить пути, пусть неожиданные, но верные и победные. Впрочем, и сам Владимир не лыком шит. Больше десяти лет – в трудах ратных.
– А я бы этих вперед пустил, – подал голос Путята, показав на ополченцев. – Пусть лехиты на них смолу и стрелы растратят, а потом уж и мы навалимся.
Князь задумался. Мысль показалась ему неглупой. Прочие воеводы запротестовали.
– Переваливать на смердов воинскую работу! – брезгливо бросил Претич.
Ярл Сигурд поддерживал варяга. То, что придумал Путята, ему показалось глупостью. Врага надо бить крепко и всей силой. Чтоб пищал от ужаса. Чтоб пал духом и думал только о том, чтобы уцелеть. Дай врагу победу, хоть маленькую, и он воспрянет, обретет решимость. Такого врага разбить куда труднее. А если так случится, что ополченцы всё же возьмут город? Тогда и вся лучшая добыча – им. А прочим – головешки и битые горшки.
– Я готов пойти первым! – воскликнул Волчий Хвост.
– Почему это – ты? – возмутился Сигурд. – Где это видано, чтобы волчий хвост впереди волка бежал?
– Видано, и не раз! – вмешался воевода Претич.
– Это когда же? – ехидно поинтересовался Сигурд.
– А когда этот хвост в зубах у медведя, – хладнокровно ответил воевода, кивнув на серый мех, украшающий бронь Волчьего Хвоста.
Всем, включая ярла Сигурда, было ведомо, откуда взялся этот хвост и чей шлем он украшал прежде. И все знали, что племянник Сигурда, Олав Трюггвиссон, который ныне прибился к йомсвикингам и даже, слыхали, стал у них вместо вождя, в отличие от многих своих соплеменников, оборотней-ульфхеднаров жаловал. А по слухам, и сам не чурался мухоморьего зелья.
За дядей, впрочем, такого не замечалось. Но какой варяг откажется от возможности уколоть нурмана?
– Разом пойдем! – пресек назревающую ссору Владимир. – И ополчение тоже пустим. Таран готов – пусть ломают ворота. На стенах от них все равно пользы не будет.
Воеводы одобрительно заворчали. Решение князя понравилось всем, даже Путяте, который, как и все остальные, видел, что основные силы защитников сосредоточены именно над воротами.
Первыми вперед двинулись все же ополченцы. Сколоченный из бревен передвижной «амбар», покрытый сверху мокрыми шкурами, прятал баранью голову таранного била.
«Амбар» двигался медленно, на грубых катках, которые подкладывали изнутри. Катились легко – к воротам вела ровная, хорошо утоптанная дорога. За тараном, прикрываясь здоровенными, на троих, щитами, шагали бородатые лесовики.
По ним тут же начали работать боевые машины лехитов: несколько небольших баллист и полдюжины стрелометов.
Успех был невелик. Лехиты не потрудились заранее пристрелять орудия, и полупудовые камни без толку шлепали по земле. Саженные тяжелые стрелы били точнее, и при удачном попадании пробивали щиты навылет. Но это еще не значило, что стрела поражала щитоносца.
Когда большая часть расстояния до крепости была преодолена, лесовики начали выскакивать из-за щитов и тоже метать стрелы. С сорока – пятидесяти шагов даже охотничий лук может быть опасен, а стреляли лесовики метко. Правда, лехиты в меткости им не уступали и брали по три-четыре жизни за одну, потому что и позиция, и луки у них были значительно лучше.
Вот таран наконец подобрался в воротам и ухнул в створ. Лехиты тут же уронили бревно, однако промахнулись. В ход пошла горючая смола, но строившие укрытие постарались на совесть. Огненные ручейки безвредно стекали по толстым шкурам. Таран ухнул еще раз и еще. Стянутые железными полосами тяжелые дубовые ворота стояли крепко. Защитники изловчились и скинули на крышу «амбара» здоровенный булдыган. Крыша устояла, но промялась… Чем немедленно воспользовались обороняющиеся. Выдвинутый на шесте котел со смолой опрокинулся прямо над вмятиной. Отчаянные вопли атакующих показали, что на сей раз смола не пропала даром.
Еще один котел – и всё сооружение вспыхнуло. Лесовики из «амбара» выскочили наружу и бросились под прикрытие щитоносцев. Обрадованные лехиты, выпрямившись во весь рост, били их как зайцев… Но – недолго.
С визгом и улюлюканьем из леса вырвалась хузарская и торкская конница.
Меткость степных лучников была несравнима с умением смердов-лесовиков. Дюжины две лехитских стрелков получили по смертоносному гостинцу. Остальные поспешно попрятались…
И в атаку пошла тяжелая пехота: русы и нурманы.
Бегом, неся длинные лестницы (по одной на десяток), киевская гридь стремительно преодолела открытое пространство. Конные стрелки продолжали густо метать стрелы, препятствуя лехитам обстреливать осаждающих. Многие, впрочем, всё равно высовывались – в храбрости лехитам не откажешь – и даже попадали. Урон все равно был невелик. Доспехи у старшей гриди – добрые.
Богуслав бежал одним из первых. Он видел летящие над головой стрелы хузар и ответные стрелы лехитов. Уворачиваться было – никак: в левой руке – жердь лестницы. Зато в правой – сабля, так что пару стрел он все же отбил. Еще несколько безвредно визгнули по панцирю.
– Поднажмем! – зычно выкрикнул Славка. И предводительствуемый им десяток вырвался вперед, на несколько шагов опередив даже мчавшегося во главе своей дружины Владимира. Однако ревнивый взгляд Богуслава все же отметил, что команда Волчьего Хвоста – проворнее. Если никто им не помешатает, то именно Волчий Хвост первым доберется до стены. Но добраться – еще не значит взойти.
До стены оставалось шагов двадцать, когда Славка выпустил лесничную жердь.
– У-у-аа! – испустил он пронзительный волчий вой.
Еще десять шагов… Плевок смолы расплескался под ногами – поторопился защитник. Славка перепрыгнул через горящую лужицу, намеренно сбавил шаг… Гридь с разбегу воткнула основание лесницы под стену… Славка, тремя огромными прыжками, догнал, прыгнул с разбега, зацепился повыше. Лестница встала торчком, с размаху ударилась о зубы частокола…
Славка стремительно, почти прыжками одолел две сажени, вскинул руку с саблей, отбив копейное жало, увидел занесенный над головой топор на длинной рукояти… Но уклониться не успел. И не понадобилось. Стрела ударила в грудь лехита и сбросила его со стены. Последний рывок – и Славка перемахнул через стену, меж зубцами, зацепившись левой рукой, закручиваясь еще в полете, наручем правой сбивая направленное в горло (полпяди оставалось, не больше) копье, и всей тяжестью врезался в лехитского копейщика. В броне Славкин вес превышал семь пудов. От толчка копейщика отбросило назад, на набегающего второго. Славка стремительно развернулся, испустив леденящий кровь вой – боевой клич варягов. Вой ударил в атакующих лехитов, словно заряд зимней вьюги. На миг они будто окоченели. Мига оказалось довольно. Славка хлестнул саблей накрест – и два врага полетели со стены. Третий издали метнул копье, осадное, слишком тяжелое, чтобы бросать. Славка перехватил его левой рукой (меч пока оставался в ножнах), махнул, будто прямой косой, – и заостренный край наконечника смял лехиту наланитник и разрубил переносицу. Славка тут же развернулся, готовясь встретить врага, атакующего со спины… Но за спиной уже было хорошо.
Через стену прыгали гридни его первого десятка. Перепрыгивали, расходились, сбрасывали со спины щиты, встречая врага.
Второй десяток карабкался по лестнице, третий и четвертый били снизу стрелами. Выучка у гридней была – что надо. Каждый знал, что делать. А кто потеряется, того десятник поправит.
Больше не беспокоясь о сотне, Славка бросился вперед по деревянному настилу, безжалостно круша и сбрасывая со стены внутрь защитников города.
Снизу, со двора крепости, в него пытались стрелять, но бегущий за сотником Хриси (после совместного похода Славка взял его в первый десяток – и не прогадал), перебросив щит в десницу, сбивал летящие вверх стрелы. А шуйцей, вооруженной трофейным копьем, время от времени бил вперед, через плечо своего сотника. Промахивался редко.
Однако и лехиты опомнились. Запасный отряд в десяток копий уже бежал со всех ног по двору к лесенке на стену. Славка мог бы их остановить – лесенка была узкой. Но тогда те, что на стене, ударили бы сбоку. А главное, как раз в это мгновение двое лехитов в длинных, по колено, кольчугах, поднатужившись, отталкивали «вилкой» приставленную к стене лесенку, по которой лезли наверх гридни третьей Владимировой сотни. Славка, хекнув, метнул с шуйцы тяжелое копье. Пробив кольчугу, копье до середины железка вошло в бок ближнего лехита. Тот закричал, выпустил «вилку», второй не справился в одиночку, лестница вновь легла на стену. Этот лехит тоже бросил «вилку» и мимо осевшего напарника бросился на Славку. На помощь лехиту спешили еще двое, и Славка, помня о запасном отряде, отступил назад, услышал предупреждающий крик Хриси и развернулся как раз вовремя, чтоб увидеть стенку из трех сомкнутых щитов, ощетинившуюся копьями и отрезавшую его от Хриси.
Тут сотник Богуслав понял, что совершил серьезную ошибку: забыл о том, что он – сотник, а не единоборец. Забыл – и остался один против десятка врагов, насевших сразу с двух сторон.
Славка выдернул меч и прижался спиной к стене. Получить стрелу в спину он не боялся: свои стрелки не могли спутать его шлем со шлемом лехита.
– Зброю наземь! – закричал Славке лехит в закрытом шлеме. – Будешь моим пленником!
– Сейчас, разбежался! – крикнул в ответ Славка и махнул саблей. Ее тут же поймали краем щита и, не будь в левой руке у Славки меча, тут бы его и сбили. Но прямой укол в живот – спас. Кольчугу меч не пробил, однако удар был достаточно силен, чтобы лехита скрючило. Соратники тут же прикрыли его щитами, но Славка и не пытался добить. Ему надо было всего лишь продержаться, пока не подоспеет подмога.
Лехиты вновь соединили щиты и надвинулись на Славку. На узких дощатых мостках ему было не сманеврировать. Славка наотмашь рубанул мечом влево, срубив край щита, но того, кто за щитом, достать уже не успел, пришлось защититься от копейного выпада справа. Косым ударом сабли Богуслав снес угрожавший лицу наконечник, отдернул ногу, которую другой лехит вознамерился попортить саблей…
Удар щита в правое плечо толкнул влево – на выставленное копье, но Славка пригнулся – и удар лишь чиркнул по маковке шлема.
Тут, очень вовремя, в шею копейщика попала стрела, он захрипел, выронил щит. В стене образовалась брешь. Славка тут же ринулся в нее, подпрыгнул высоко, крутнув меч в кисти на обратный хват, ударил сверху, за ключицу. Меч увяз, но Славка успел ввинтиться между двумя лехитами, резнул одного саблей (кровь обрызгала щеку), ногой подсек колено второго и толчком сбросил врага с мостков во двор. Лехит заорал, с лязгом и звоном рухнул на камни.
Но это был последний Славкин успех. За этими лехитами оказались другие. Среди них – знакомая рожа. Тот самый сотник, с которым Славка пьянствовал, возвращаясь из Сандомира.
Сотник тоже узнал Богуслава. Осклабился и «поприветствовал» знакомого сабельным ударом.
Славка принял его на жалобно зазвеневший клинок, но ударить в ответ опять не успел – пришлось уклониться от удара в спину.
Какое-то время невероятными усилиями Славке удавалось отбиваться от двух сабель и двух копий. Одному из копий он даже снес навершие, но оружия у врагов хватало.
Пот заливал глаза, Славка прыгал и вертелся, как живой карась на сковородке. Не думал ни о чем, не слышал и не видел ничего, кроме мелькающего в опасной близости железа. Счастье, что сабля у него была замечательная: можно было принимать ею даже маховые удары копий. Клинок держал. А вот Славке удерживать его было всё труднее и труднее…
И всё-таки он продержался. Помощь пришла. Позади лехитов возник островерхий, сверкающий золотом шлем – и все кончилось в считаные мгновения.
Знакомый сотник погиб первым: узкий клинок снес ему руку по самое плечо. И на том же махе прошел под щитом и отрубил ногу другому лехиту. Миг – и рядом со Славкой оказался сам великий князь.
– Славно, Серегеич! – закричал он весело. – Ай, славно! Ты был первым! Слышишь? Ты первым взошел! – И отодвинув Славку со словами: «Дай-ка и другим повеселиться!», набросился на сбившихся вместе троих лехитов, вмиг разбросал их, как тур – деревенских псов, и, пренебрегши лесенкой, спрыгнул с двухсаженной высоты прямо на толпящихся внизу врагов. А за князем, мимо Славки, посыпались вниз вои из старшей гриди: как волки за вожаком.
Славка за ними не пошел. Сил не осталось. Он тяжело опустился на мостки, откинулся на бревна стены и мысленно возблагодарил Бога, что спас и сохранил. Смерть в очередной раз взяла других. Например, вот этого лехитского сотника, истекающего кровью в шаге от Славки. А его пощадила… А может, Славке следовало поблагодарить за спасение не мирного Иисуса, а грозного Перуна? Может, это Перун, любящий битву и тех, кто собирает для него кровавую жатву, помог Славке выжить?

Глава шестая,
в которой червенская земля меняет хозяина
Церковь пылала. Оглушительно трещали бревна, шипела и пузырилась смола. Внутри страшно кричали люди. Но толпа вокруг орала еще громче, орала и веселилась.
Богуслав до боли сжал кулаки. Ему будто вживую увиделась объятая пламенем фигура Спасителя.
Крики внутри смолкли задолго до того, как охваченное пламенем здание пало, взорвавшись снопами углей и искр. Кто-то завопил, обожженный. Но вопли боли утонули в ликующем реве.
Откуда-то приволокли черного монаха, ударили дубьем по голове, швырнули в огонь.
Монах в огне очнулся, закричал, выскочил, горящий, ослепленный, заметался… От него с хохотом уворачивались…
– Гори, гори! – орала толпа.
Славка выдернул из колчана стрелу…
Монах упал.
Яростные, безумные лица обратились к стрелку, однако, увидев конного руса, тут же сменили гнев на радость. Мол, какой славный выстрел. Раз – и наповал.
Русам в эту ночь в Червне позволялось всё.
– А ведь ты его пожалел!
К Богуславу подъехал Устах. С ним – Кулиба и еще несколько полочан.
– Зря! За наших, которых лехиты жгли, заступиться было некому! А дом твоего бога всё равно не спасти!
Бывший воевода Роговолта сказал правду. Вспомнить хотя бы историю Лучинки… Но Славка всё равно был уверен, что поступил правильно.
– А ты уверен, Устах, что, когда лехиты жгли червенских жрецов и родовых вождей, эти смерды вот так же не орали от радости? – процедил Богуслав. – Не потому ль эти – живы, а те – мертвы?
– Ты что, варяг? – Устаха Славкина ярость, похоже, удивила. – Это же смерды! Овцы для стрижки!
– Овцы не радуются, когда собаки рвут волка.
Устах неожиданно расхохотался.
– Славные сыны у моего побратима Серегея! – воскликнул он. – Одна беда: умствуют много! На, сотник! – Устах протянул Славке флягу. – Выпей доброго меда и возрадуйся: мы победили! Червень-то – наш! А сегодня-завтра батька твой и Перемышль возьмет. И тогда, почитай, вся Червенская земля под русью будет. То есть под нами, варягами! Радуйся, Богуслав Серегеич! Думаю, за доблесть сегодняшнюю сделает тебя князь подтысяцким в своей ближней дружине.
– Смотри, Илюха, – сказал Сергей. – Вот он, наш Перемышль.
– Маленький какой-то! – заявил Гошка.
Сергей засмеялся.
Год назад мальцу и пограничный городок большим показался бы. А нынче город на три тысячи жителей – маленький.
Впрочем, паренек прав. Для восьми сотен Серегиной гриди – и впрямь маленький. Но поставлен грамотно. На реку выход хороший, стены, хоть и деревянные, а метра на три поднимаются. А вот внутренний кремль, согласно имеющимся сведениям, недостроен. И гарнизон лехитский – копий двести. Так что Сергей не просто так сказал «наш Перемышль». Воинской работы – часа на три.
Сергей прищурился, пытаясь разглядеть выражения лиц воев, выглядывающих меж зубцов. Не сумел.
– Йонах, – Сергей глянул через голову Гошки на хузарина. – Что там, на стене?
– Боятся, – весело сообщил зоркий Йонах. – Сейчас еще больше забоятся! – И гарцующей рысцой пустил коня к городу.
Когда до ворот осталось шагов четыреста, в городе что-то грохнуло, и в небо взвился каменный снаряд. С грозным воем он описал высокую дугу и треснулся оземь в пяти шагах от Йонаха. Хузарин легко удержал заплясавшего коня, громко засмеялся и продолжал ехать всё той же легкой рысцой.
– Криворукие, – пренебрежительно вякнул Гошка.
– Глупость сболтнул, – одернул приемного сына Сергей. – Очень хороший выстрел. Видно, заранее пристрелялись. Это, Илюха, баллиста, а не самострел. Непростая штука.
Йонах тем временем неторопливо извлек из налуча лук, накинул тетиву, проверил, как гнутся «рога», вытянул из колчана пучок стрел…
Гошка аж дышать перестал, предвкушая…
Йонах, рисуясь, привстал на стременах… И тетива защелкала быстрей, чем щегол на ветке. Руки Йонаха так и мелькали: рванул – отпустил. Рванул – отпустил… Стрелы, будто сами по себе, возникали в сложном изгибе лука и тотчас пропадали в небе.
Еще один пучок – и еще три стрелы ушли ввысь раньше, чем самая первая отыскала цель.
Стрелять в цель, которая выше тебя на три сажени, – это надо уметь. Йонах умел.
Гошка увидел, как первая стрела ударила в глаз стоявшего на стене лехита – и лехит исчез. Вторая пробила горло второго, третья, правда, оказалась неудачной – влепила по шлему. Но лехит все равно пропал из виду. Всё это – быстрее, чем за три удара сердца.
И тут же прилетела следующая тройка. Одна стрела ударила в изумленно открытый рот четвертого лехита… Но остальные пропали зря – завязли в поднятых щитах.
Йонах, рисуясь, вскинул над головой лук. Серегины гридни радостно заорали.
На стене сообразили, что испугались единственного стрелка, и тоже взялись за луки.
Лишь несколько стрел долетели до Йонаха. На излете. Одна воткнулась у конского копыта. Это был лучший выстрел. Йонах опять засмеялся. И выпустил еще три стрелы. Тут снова грохнула баллиста. Вот этот выстрел был метким. Наверняка заранее пристреляли.
Однако Йонах на сей раз пренебрегать опасностью не стал – конь его скакнул в сторону. Вовремя. Каменное ядро в три кило весом хряпнулось оземь как раз там, где только что касался травы роскошный хвост Йонахова жеребца.
Сергей успел заметить, что это была другая баллиста.
К огорчению Гошки, батя не отдал приказ немедленно идти на штурм.
Более того, весь день русы оставались вдалеке от стен. Лучшие стрелки метали стрелы в лехитов. Те отвечали, но – криво. Попали только один раз, да и то в лошадь. Правда, одного хузарина насмерть приложило камнем баллисты.
К вечеру одних стрелков сменили другие, подобрались поближе, а стрелы стали огненными.
Гошка смотрел, смотрел… И сам не заметил, как уснул, привалившись к лежащему на траве седлу.
И едва не проспал самое интересное.
Вокруг царила тишина, нарушаемая лишь обычными ночными звуками да отдаленным шумом со стороны города.
– Пожары тушат, – сказал Гошке отец. – Но это – недолго.
– А потом? – Гошка сонно потер глаза.
– Молока хлебни. – Отец сунул Гошке бурдюк.
Молоко было теплое, парное. Откуда взялось, Гошка спрашивать не стал. Напился вдоволь и с хрустом вонзил зубы в пшеничную лепешку. Настоящий воин покушать никогда не откажется.
– Тише! – строго сказал отец. – Представь, что ты в дозоре.
В дозоре так в дозоре. Ночь была безлунная, потому от глаз толку не было. Гошка жевал осторожно, не забывая прислушиваться. Звуков было много. Главными были те, что доносились из темноты шагах в тридцати. Гошка прикинул: там собралось не меньше сотни воев. Ждали тихо, но когда вместе столько народу, то шум все равно будет. Кто-то пошевелился, кто-то почесался. Да и дышат все…
Когда Гошка дожевал лепеху, в городе совсем стихло.
– Начинаем, – сказал батя.
Рядом шевельнулась тень, и Гошка с удивлением обнаружил, что рядом с отцом все это время кто-то сидел.
Тень потерялась в темноте.
Затем всё вокруг пришло в движение. Звуков сразу стало много. Все они были знакомые, потому Гошка легко их узнавал. Подальше седлали коней, поближе – готовились к бою. Поскрипывали ремни, с легким шелестом двигались в ножнах клинки…
Батя три раза квакнул лягухой. Громко и очень похоже. От тех лягух, что орали у реки, – не отличить. Но вои отличили. Разом зашуршало, удаляясь, множество ног.
– А чё они без броней? – шепнул Гошка.
– Угадал, молодец, – похвалил батя.
Гошка похвале удивился. Чё тут угадывать. От воя в броне совсем другой звук.
– Они на стену полезут, – пояснил батя. – Один на другого встанет, а на него – третий. Так и дотянутся. Это тише, чем петля или крюк. А без броней – легче. Пойдем-ка и мы, Илюха.
Что идти надо тихонько, предупреждать не стал. Гошка и сам понял. Не дай бог услышат лехиты. Гридь в одних рубахах. Побьют стрелами, как перепелов.
Шли не одни. Гошка слышал со всех сторон, как мягко приминали траву сотни сапог, как терлись друг о друга пластины панцирей… Эта гридь уже была в бронях.
Впереди показалась темная громада – город. Теперь Гошкины ноги ступали по утоптанной земле – вышли на дорогу.
Когда подошли к воротам, те уже были открыты. Здесь горел воткнутый в землю факел. Рядом с факелом лежал мертвый лехит. Отец остановился, подхватил Гошку и усадил на плечо. Так и стоял, пока мимо текли бронные вои.
Гошка прикинул: сотни две мимо них прошли.
А в городе все еще было тихо.
Снаружи раздался конский топот. Негромкий, видать, копыта лошадиные войлоком обернули.
Воеводе подвели Калифа. Точно, замотаны копыта. Батя поставил Гошку на землю и махом взлетел в седло. Гошку тоже не забыл. Наклонился и поднял в седло. Батин Калиф фыркнул и ровно пошел вперед по узкой улочке.
Вокруг были свои. Конные шли тесно, по трое в ряд. Впереди кто-то закричал, но сразу умолк.
Выехали на площадь. Здесь было светло. Горел высокий костер. Справа – недостроенная церковь. Слева – кремль. Тоже недостроенный – без одной стены. В кремле уже тоже были свои. Десятков пять лехитов, ободранных, в одном исподнем, сидели со скрученными над головой руками на земле. Ободранные, зато живые. Мертвых было больше. Дюжины две отроков-русов таскали тела и складывали их ровно. Как дрова.
К бате тут же подбежал сотник Равдаг, молодец из природных варягов.
– Как прошло? – спросил воевода.
– Взошли, как к девке на сеновал! – радостно сообщил сотник. – Убрали стражу без звука. Здесь вот пошумели немного, но то уж неважно. Город наш, воевода!
– Вижу, что наш. Не о том спрашиваю. Убитые-раненые есть?
– Убитых нет! – бодро сообщил Равдаг. – Раненых семеро, но все – не опасно.
– Неужели лехиты не дрались? – удивился воевода.
– Дрались, еще как! – Равдаг засмеялся. – Только мы их, батько, считай, голыми нашли. Стражу сразу побили, а остальных, сонных да без броней, легко порезали. Мы им кричали: сдавайтесь, как ты велел. Так не сдавались они. Дрались, пока, почитай, всех не положили. Последних щитами зажали и повязали. – И не удержался, похвалил: – Храброе племя! Кабы не взяли врасплох, многих бы наших побили!
– Ну, Илюха, – сказал батя Гошке. – Какой главный вывод из того, что видел и слышал?
– Главный… – Гошка задумался, но ненадолго. – Мы, русы, лучше всех!
– Не лучше, а умнее, – поправил воевода. – И не мы, а я. Что, Илюха, главное в воинском деле?
– Умение? – предположил Гошка.
Батя покачал головой.
– Храбрость?
– Не храбрость, Илюха, а хоробры! Вот кого беречь надо. Вот почему я, парень, днем на штурм и не пошел. Многих потеряли бы. А так, сам видишь.
– Вижу, – согласился Гошка.
Как ни хотелось ему поглядеть, как крепость берут, а слова батины он понял. И согласился, что – правильные. Выходит, так их по уму и берут, крепости эти. Чтоб вокруг – много мертвых врагов, а своих – ни одного.
– А что теперь? – спросил Гошка.
– Теперь, Илюха, мы с тобой спать пойдем. А утречком народ здешний соберем, перепишем и данью обложим.
– То есть это теперь наш будет городок?
– Нет, Илюха, не наш. Мы его не для себя взяли, а для великого князя Владимира. Но думаю, что великий князь найдет, чем нас отблагодарить. Да и мы сами себя не забудем. Слезай, парень. Пойдем почивать.
Вот так. Легли спать жители Перемышля данниками князя Мешко, а проснулись уже холопами князя Владимира.
Зато резни не было: горожане сами снесли на площадь перед церковью всё ценное. Это дружина воеводы забрала себе. Поделили, как положено, по долям и по жребию. Воевода от своей десятины отказался. Забрал только пленных лехитов. Но и их не на выкуп взял, а отпустил на волю. Выдал на всех четыре рыбачьи лодки, немного еды да и отпустил восвояси со словами:
– Плывите домой, и Бог вам в помощь!
Политический ход. Если доплывут, расскажут о его милосердии.
Если доплывут.
Безоружным лехитам предстояло не один десяток дней плыть меж берегов, заселенных весьма недружественными к захватчикам племенами. Только на Бога уповать им и оставалось.
Гошке тоже кое-что досталось: цепка серебряная, а на ней – зеленый камень, в серебро оправленный.
Цепку Гошка, когда домой вернулись, матушке Сладиславе подарил.
* * *– Вся Червенская земля под русью будет. То есть под нами, варягами! – сказал Богуславу воевода Устах.
Однако ж легла червенская земля не под варягов. И даже не под Киев.
Владимир, подобно своей бабке Ольге и великому отцу Святославу, подвел Червень и сопредельные земли не под киевский стол, а лично под себя, Владимира, сына Святославова. Теперь, даже если ушел бы Владимир с киевского стола, всё равно остался бы хозяином этой вновь завоеванной земли.
И еще: теперь всякий купец, даже и киевский, пересекая Буг, должен был платить Владимиру мыто. Это было бы не совсем справедливо, особенно по отношению к роду боярина Серегея, если бы Владимир тут же, особым указом, не даровал Богуславу и всем его родичам до третьего колена свободу от любой дани и любого мыта на всех подвластных Владимиру землях. Это было щедро, потому что подарок, получается, касался не только отца Богуслава, но и его брата Артёма, и даже женатого на Славкиной сестре Йонаха.
Йонах, впрочем, и так ничего Киеву не платил, кроме общей доли, взимаемой с киевской иудейской общины. А скорее всего, и туда ничего не платил, полагая, что ромейским, хорезмским и прочим иудеям-купцам и ремесленникам не труд, а честь – заплатить долю за благородного хузарского воина.
Помимо денежной свободы Владимир подарил Богуславу драгоценный кинжал синдской работы с узорчатым булатным лезвием и рукоятью, дивно украшенной лалами, смарагдами и сверкающими, будто звезды, искусно ограненными адамантами размером с пшеничное зерно.
Подтысяцким, правда, не поставил. Но Богуслав не огорчился. Ему куда приятнее было, что он обошел-таки Волчьего Хвоста. Сброшенный со стены камень переломил под воеводой лестницу.
Не повезло.
Хотя… с какой стороны посмотреть… Этот камень мог бы не лестницу разбить, а голову храброго воеводы.
Лехитов, однако, перебили не всех. Те, что сдались русам, остались живы. И семьи лехитские (у кого были семьи) тоже не были отданы разбушевавшейся черни. Сунувшиеся резать ополченцы наткнулись на стражу из княжьих отроков и, громко выразив возмущение (исключительно голосом), отправились грабить торговые дворы. Однако и тут им не удалось поживиться: богатые подворья уже принял под защиту воевода Путята. Собственно, грабить там было уже нечего. Все ценное, включая годных на продажу людишек, с самого начала прибрали русы. Золото, серебро, шелка, пряности, самоцветы, оружие сносили в захваченный кремль, где расположился сам Владимир и его воеводы. Добычу предстояло разделить. По-честному. Девок получше тоже пригнали сюда – услаждать пирующих победителей. Многих уже успели попользовать, но – не калечили. Даже любители помучить живую добычу понимали их ценность. Покалеченную рабу купят разве что для жертвы. То есть – за бесценок. Желаешь отрезать что-нибудь пленнице – твое право. Но – из твоей личной доли.
Ополченцам не досталось ничего, кроме деревянной церкви, из которой княжья гридь уже вынесла всю утварь. Вот ее-то они и сожгли. Зато коренные жители этой земли могли больше не бояться, что придут лехиты и пожгут их богов. И биться с ворогами им более не требовалось. Их теперь русь обороняла. А ежели у кого ратный дух в груди кипит и стать подходящая – добро пожаловать в дружину. Тут тебя и воинской справе обучат. Но будешь ты тогда уже не рода своего людин, а княжий отрок.
И богом твоим главным станет Перун Молниерукий, а батькой – сам великий князь Владимир Святославович.
* * *Великий князь Мешко стоял на стене своей столицы и смотрел на окрестные поля. Рядом с ним – сын и наследник Болеслав. Тот, кто в будущем станет первым королем Речи Посполитой Болеславом Храбрым. Молодое лицо княжича было мрачным.
– Почему ты не хочешь дать отпор русам? – почти выкрикнул он. – Дай мне войско – и я буду гнать их до самого Киева…
– Нет.
– Но почему, отец?!
– Не время. Если бы я думал иначе, то послал бы туда настоящее войско, а не то отребье, которое только и может, что драть тамошних лапотников и гонять по лесам беглых рабов. Мы взяли Червенские земли, пока шла распря между братьями за Киевский трон. Если бы эта война продлилась подольше, то у нас было бы время укрепиться на Буге. Я слишком поздно понял, что Владимир сильнее Ярополка. Будь у нас возможность, я предложил бы помощь более слабому брату, но я не успел. Мы не должны драться с русами, сын. Ввяжемся в войну с Киевским княжеством – потеряем больше, чем найдем. Русы нам не враги. Они всего лишь хотят вернуть свое. Наши враги – там, – Мешко показал в сторону заходящего солнца. – Германцы только и ждут, когда мы ослабеем. Они подзуживают лютичей и ободритов, интригуют в Праге… Но мы выстоим, сын мой. Выстоим и станем сильнее. И возьмем все, что нам полагается по праву. Если Бог призовет меня раньше, то это сделаешь ты.
– Да! – Надменная улыбка искривила губы княжича Болеслава. – Я верну Речи Посполитой Червенские земли! Бог тому Свидетель!

Часть третья
Княжья русь

Глава первая

Лето 982 года от Р. Х. Земля вятичей

Похищение

И вновь, как пятнадцать лет назад при Святославе, киевская дружина шла по Оке сквозь вятские дремучие леса. Резали речную воду узкие хищные лодьи со звериными ликами, скользили высокобортные крепкие речные струги – пустые пока, но всякому понимающему человеку наглядно показывающие, зачем пришел на земли вятичей великий князь Владимир.
На первой лодье, далеко оторвавшейся от остальных, дозором, – Богуслав со своей большой сотней. С ним напросился Гошка. Богуслав взял. Передовой дозор – дело опасное, но, посоветовавшись с Артёмом, который шел со старшей гридью следом за великим князем, Славка решил: можно. Малой уже достаточно натаскан, чтоб суметь укрыться от случайной стрелы. А на выбор бить в него никто не будет. Кто тронет мальца, если рядом с ним – оружные дружинники – куда более жирная добыча. Так что риск невелик.
Так думали братья – и ошиблись.
* * *Гошка сидел у костра и обихаживал меч. Не то чтобы по нужде – в плоскость клинка и без того можно было глядеться, как в серебряное зеркало, кромки лезвий выведены до невозможной остроты, на металле ни ржавчинки, ни пылинки… Просто Гошке нравилось ласкать собственное оружие. Да и гридни глядели на «детского» одобрительно: малец, а с понятием. Руки воина в праздности пребывать не должны. Если не заняты ломтем мяса, чаркой меда или девичьим задком, значит, лучшее место для них – собственная зброя.
Сейчас девок поблизости не было, ужин покоился в животах, для сна время еще не наступило, потому все, кто не был занят в дозоре, собрались вокруг нескольких разожженных на берегу костров и, переговариваясь негромко о своем, воинском, чистили и точили оружие, перебирали стрелы…
Постепенно разговоры умолкли: гридь слушала своего сотника.
Богуслав от родичей своих выучил множество разных историй и охотно делился этими историями с воями. Особенно любимы были рассказы о деяниях великого князя Святослава.
Но сейчас Богуслав рассказывал о другом: как нурманы и даны воюют за наследство нурманского конунга Трюггви. Дружинникам Богуслава эта история тоже близка: все они знали молодого Олава Трюггвисона. И уважение к молодому нурману ничуть не уменьшилось от того, что Олав покинул Киев.
– …Всем было известно, – рассказывал Богуслав, – что отца Олава убили братья Харальд и Гудрёд, сыновья Эйрика и Гуннхильд. После этого Харальд, которого еще звали Серая Шкура, сам захотел стать конунгом нурманов. И стал им. Однако некий ярл по имени Хакон с ним не согласился. Была битва, и Серая Шкура оказался сильнее. Ярлу Хакону пришлось бежать к данам, и конунг данов, Харальд, сын Горма, дал ему убежище. Оно и понятно, ведь даны всегда считали себя самыми главными на севере и полагали, что имеют полное право вмешиваться в дела соседей. – Богуслав обвел взглядом внимательных слушателей и зачем-то подмигнул Гошке.
– Однако, – продолжал сотник, – дело тут совсем не простое. Ведь так вышло, что Харальд Серая Шкура, от которого бежал ярл Хакон, был не просто новым конунгом нурманов, а еще приемным сыном и воспитанником датского конунга Харальда. Получается, что, укрыв Хакона, конунг данов пошел против собственного сына. Что скажете, други?
– Нехорошо получается, – сказал кто-то из гридней. – Ежели ты – старший, так и вели сыну, чтоб делал, как ты хочешь. А ежели промолчал, так и нечего потом…
– Э, брат, я же сказал: не так всё просто! – Богуслав усмехнулся. – Это ж тебе не два хутора по соседству, а немалые земли. И власти у их конунгов, как ты можешь догадаться, побольше, чем у деревенских старейшин. И еще подумай: за каждым конунгом стоит дружина, а дружине этой отец – сам конунг. И в верности они клянутся конунгу, а не его отцу. И еще учти: власть – это такое блюдо, которым никто не хочет делиться. А вот присоседиться к чужому всякий властитель норовит.
Тот же Харальд Гормсон уже пытался слопать нурманские земли. Однако получил по зубам – и убрался восвояси.
Однако желание кушать если и пропадает от доброй зуботычины, то не навсегда, а лишь на время.
Вот и решил конунг данов, что в этой распре ему удастся поживиться. А теперь скажи мне, Годун: если у тебя два врага, которые меж собой дерутся, которого следует поддержать?
– Того, который слабее! – не раздумывая, ответил Гошка. – Это же и курице ясно: со слабым потом легче будет управиться!
– Вот! – одобрил Гошку брат. – А Харальд-конунг, он, как вы догадываетесь, курицы не глупее. Вот и пригрел Хакона-ярла.
А Хакон-ярл, он тоже не дурак, повел свою собственную игру.
Был он дружен с еще одним Харальдом, по прозвищу Золотой. Этот Харальд Золотой был родичем конунга данов, причем не из последних и людью датской очень уважаем. И решил Хакон рассорить Харальда Золотого и Харальда-конунга. Но не просто так, а по умыслу. Для начала он подучил Золотого потребовать у Харальда-конунга кусок земли данов. Мол, достаточно только попросить, и конунг тут же отдаст его родичу.
Конунг, однако, делить собственную вотчину даже и не думал. И очень на Харальда Золотого рассердился. Могло бы и до драки дойти, но тут опять вмешался ярл Хакон. Убедил конунга данов, что убийство Золотого народ не одобрит.
Но что делать? Подзуживаемый втихую всё тем же Хаконом, Золотой Харальд продолжает стоять на своем. Если убивать нельзя, то что тогда? Отдать часть Дании? Ни за что!
А если не Дании, а Норвегии? – предложил конунгу хитрый ярл Хакон.
Предложение Харальду-конунгу пришлось по нраву, но как его осуществить? То, что Харальд Серая Шкура, чьи земли конунг данов намерен отдать Золотому, приемный сын и воспитанник конунга данов, это ладно. А вот то, что Серая Шкура намного сильнее Харальда Золотого, вот это уже серьезное препятствие. А еще хуже то, что Золотой и сам прекрасно об этом знает. Так бы прихлопнул его Серая Шкура, да еще и верегельд Харальду-конунгу заплатил. Как ближайшему родичу. Мало ли что они поссорились? Обычай всё равно соблюдать надо.
Хорошо придумал Хакон-ярл. Но как заставить Золотого напасть на Серую Шкуру, если Золотой знает, что тот – сильнее? Харальд Золотой не трус, но и не дурак. Зачем ему лезть в драку, где ему оторвут голову?
А мы ему поможем, заявил ярл Хакон. Харальд Серая Шкура – твой названый сын. Вот и посули ему подарок: пригласи в гости и пообещай отдать в лен земли, которыми владел его род в Дании.
К отцу в гости с большой ратью не ходят. Тем более – за подарками. Так что Серая Шкура придет с малой дружиной… Тут-то его Золотой Харальд и встретит!
Конунг данов согласился не сразу. Придумано всё недурно, но что люди скажут? Серая Шкура, как-никак, конунгу – названый сын…
– Какие люди? – удивился Хакон-ярл. – Даны? Что данам какой-то нурман? Вот Харальд Золотой – это другое дело. Этот – свой. Куда лучше убить нурманского конунга, чем племянника-дана. А Золотой Харальд за помощь конунгу данов в верности поклянется.
Уговорил.
Следующий шаг – убедить Харальда Золотого.
Но у ярла и тут вышло гладко.
Давай-ка начнем с нурманской земли, сказал Золотому Хакон. А потом и до земли данов дело дойдет. Харальд-конунг стар, наследников у него нет, только сын от наложницы, а того и сам конунг терпеть не может. Помрет конунг – всё твое будет.
Убедил.
Заслали послов Харальду Серой Шкуре.
Тому идея принять в лен землю очень понравилась. Тем более что у нурманов как раз голод случился (земля-то бедная), а у данов, наоборот, всё хорошо. Спросили послов о ярле Хаконе. Враг, как-никак…
Да он уже почти помер, – ответили послы (как их научили), – и умом тронулся. Так что всё хорошо. Приезжай, дорогой сынок, приемный батюшка кличет, пожаловать хочет.
Многим нурманам это дело показалось неясным. Особенно Гуннхильд, матушке Серой Шкуры.
Но голод – не тетка. Голод – дядька, притом очень злой.
Собрался Серая Шкура, взял три корабля, малую дружину – и поехал. Прибыл в место, называемое Хальс.
Там его и встретил Золотой Харальд.
Аж на (дядюшка конунг и тут пособил) двенадцати кораблях.
Была у них битва жаркая, но сила была на стороне данов, и Золотой Харальд убил Харальда Серую Шкуру.
Но дело на этом не закончилось…
Гошке надо было отойти по нужде. Но он терпел. Очень хотелось узнать, что будет дальше.
А дальше было вот что…
– …Едва Золотой отбыл громить преданного приемным батюшкой сына Гуннхильд, – продолжал Богуслав, – как ярл Хакон пришел к конунгу данов и спросил: как полагает конунг, надолго ли хватит верности Харальда Золотого, если тот получит нурманские земли?
Харальд, сын Горма, задумался. А ведь верно. Если и слабый племянник против дядюшки выступал, то ставши сильным, точно ведь не успокоится.
Хакон тут же подлил масла в огонь: мол, не раз слышал от Золотого, что тот только и ищет повод, чтобы прикончить дядюшку и самому стать конунгом данов. Так не лучше ли самому Харальду Гормсону подчинить нурманские земли, а Харальда Золотого убить?
Конунг тут же согласился: да, так намного, намного лучше. Еще бы: собственные давние мечты конунга огласил Хакон-ярл.
Тогда пообещай мне, конунг, – попросил хитрый ярл, – что, убив твоего родича, я отделаюсь легкой вирой. А я уж отблагодарю. Уж я поклянусь тебе в верности и подчиню тебе Норвегию. И буду я твоим ярлом на земле нурманов и буду платить тебе подати. Ты же станешь тогда еще большим конунгом, чем твой отец, и ты будешь править двумя большими странами.
Поладили.
Едва Харальд Золотой разделался с Серой Шкурой, как на него внезапно напал Хакон-ярл со своими людьми. И разбил войско племянника конунга данов. Войско разбил, а самого Харальда Золотого предал унизительной смерти – повесил…
Тут Гошке стало совсем невтерпеж, он тихонько протиснулся меж слушающих гридней и нырнул в темь леса.
Быстренько распустил шнурок…
Вот тогда его и схватили. Широкая, пахнущая землей ладонь накрыла лицо, грубые пальцы сдавили горло…
Неправильно сдавили. Даже в этот страшный миг Гошка совсем не испугался и сумел понять, что схватил его не воин. Воин бы и рот ему закрывать не стал – взял бы за горлышко (шейка у Гошки не толще запястья взрослого мужа), нажал на нужные места (дедко Рёрех показывал, как это делается), был бы Гошка – готовенький.
– Тихо, тихо, малой, – по-словенски прошелестело у Гошкиного уха. – Не трепыхайся – и я тебя не убью…
Гошка и не трепыхался. Стоял тихонько и ждал, пока струйка иссякнет.
Тот, кто его держал, обманутый покорностью, ослабил хватку:
– Порты надень…
Гошка оставил меч на полянке (Вот жалко-то как! Хотя, будь у него меч, с ним бы, наверное, и обошлись по-иному), но засапожник – всегда при себе. Гошка присел, шуйцей подхватил порты, а десницей из кармашка вытянул ножик и… р-раз!
Эх, будь Гошка побольше раза в два, да посильнее… Ножик вошел правильно – в правую нижнюю часть живота, да только крепости удару не хватило, и пояс у ворога был выше и шире, чем думал Гошка. Ножик прорезал кожу штанов, более толстую кожу куртки, воткнулся в тело, но совсем неглубоко – на полвершка. Пояс помешал. Тот, кто схватил Гошку, вскрикнул и ослабил хватку. Гошка вывернулся из-под ладони, завопил что есть мочи, полоснул ножом по сдавившей горло руке. Новый вопль – и Гошка оказался на свободе…
Очень ненадолго. Что-то тяжелое обрушилось на Гошкин затылок – и всё.
Очнулся Гошка связанным на мягкой постели из хвойных веток. Над ним – свод из переплетенных ветвей и округлая дырка, через которую сочился рассеянный свет. Лесная схоронка-землянка. Гошка со своим кровным отцом делали такие. Найдешь старую берлогу между корнями или яму какую-нибудь, накидаешь снизу лапника помягче, а сверху веток погуще – вот и готов ночлег. Даже и зимой укрыться можно.
– Очухался, медвежонок?
Рядом с Гошкой, скрестив ноги, сидел плечистый муж, одетый по-охотничьи, но с боевым оружием на поясе: широким недлинным мечом. Вятич.
Гошка разглядел и второго. Тот был еще крупнее первого, заросший по глаза бородой. Чистый лешак – только глазки из-под чуба сверкают… А на запястье того, кто назвал Гошку медвежонком, – окровавленная тряпица.
«Ага, – сообразил Гошка. – Это тебя я вчера ножиком попотчевал!»
Гошка прикрыл глаза и жалобно застонал, прикинувшись слабым и больным. Стон получился настоящим: голова и впрямь болела жутко.
– Не слишком сильно ты его приложил, Бобрец? – обеспокоенно спросил порезанный.
– В самый раз, – успокоил волосатый. – Или ты хотел, чтоб он тебя еще раз пырнул? Ничё! У таких башка крепкая.
– Слышь, медвежонок, – сказал порезанный, – кто вы такие, я догадываюсь. А вот куда и зачем идете – нет. А знать – хочу. Ну?
Гошка не ответил. Глаза закрыл, лицом изобразил страдание…
Бац!
Вот это совсем нехорошо! По больной голове! Гошке даже притворяться не пришлось – боль так и накрыла, а желудок вывернуло наизнанку. Хорошо, наклониться успел, а то сам себя заблевал бы. А так прямо на этого Бобреца угодило.
Тот с руганью отскочил и принялся счищать со штанов блевотину. Гошка лежал обессиленный…
Порезанный протянул здоровую руку… Гошка сжался, ожидая еще одного удара, но ладонь мягко легла на его макушку. Порезанный забормотал что-то, через слово упоминая Мокошь… Похоже на заговор охотничий… Хороший заговор. Гошке полегчало. Боль малость унялась, желудок больше не крутило.
– Как тебя зовут, медвежонок?
«Ага, сейчас! – подумал Гошка. – Скажу тебе свое имя – тут-то ты меня и зачаруешь!»
– Евсевий, – пробормотал он.
Батюшкой Евсевием звали булгарского священника, который окормлял их род. Пусть-ка попробуют на него чары наложить!
– Врет! – буркнул облеванный. – Не бывает таких имен.
– Бывает, – не согласился порезанный. – Это ромейское имя.
И полез Гошке за пазуху. Нашарил золотой крестик, оборвал с шеи, сообщил удовлетворенно:
– Ромейской веры медвежонок. Так я и думал. Но с ним – точно не ромеи. Варяги. Я эту породу знаю. Эти сначала рубят, а потом интересуются – кого. И наш медвежонок такой же.
Облеванный посмурнел. Ага, испугался. Гошка тут же решил добавить:
– Моя родня – все варяги. Коли не отпустите меня, мои братья с вас точно шкуру снимут, – посулил Гошка. – Медле-енно!
– Напугал, – спокойно произнес раненый. – Давай-ка, Бобрец, дальше двинемся. А то и впрямь нагонят нас его кровожадные братья.
– Он же дохлый совсем, – возразил облеванный. – Нести придется.
– Вот ты и понесешь, – сказал раненый. – Если поторопимся, уже к вечеру до капища доберемся. И пусть там ведун сам с ним вошкается. Заодно и меня полечат: руку-то он мне до кости просек.
– Мои братья тебе сердце вырежут! – злобно посулил Гошка.
Раненый засмеялся.
– Ты лучше помолчи, медвежонок, – посоветовал он. – А то напугаешь Бобреца, он тебе что-нибудь отрежет. Ухо, там, или палец.
Что-то подсказало Гошке, что раненый не шутит.
И он заткнулся. Однако уже наверху, когда отошли от схоронки шагов на сто, Гошка изловчился, прокусил губу и сплюнул на мшистое бревно кровавую слюну. Бобрец нес Гошку на плече, как куль с мукой, – ничего не заметил. То есть это Гошке показалось, что не заметил.
Гошка сплевывал еще раз двадцать, пока не увидел, что вятичи перестали путать следы и скакать по камням. Уверились, видать, что окончательно сбили погоню со следа.
«А вот вам шиш!» – подумал Гошка.
В том, что свои его не бросят, он не сомневался. В том, что догонят, – тоже. Беспокоило только одно: вдруг Гошку убьют раньше?
Еще он боялся ведуна. Представлял его страшным, похожим на дедку Рёреха. Только Рёрех свой, родня. Если и поколотит, то по-родственному. А что с чужими можно сделать, Гошка уже видел. Очень не хотелось, чтоб с ним поступили так, как сосед Свардиг обошелся с лехитами. Лучше – сразу в Ирий… То есть – в Рай. Гошка слыхал, что тех христиан, кого перед смертью сильно мучили, Боженька сразу в Рай забирает. Вот бы и с ним так вышло… Хотя лучше, конечно, еще пожить. Жить ведь так интересно…
Гридни прибежали на крик, но опоздали. Им достался лишь окровавленный Гошкин нож. Богуслав в запале хотел сразу в погоню кинуться – след был ясный: вороги побежали напрямик – лишь бы быстрее.
Кулиба сотника еле отговорил. Пускаться в погоню с факелами по незнакомому лесу – дело пустое. Вятичи тут все тропки знают. Услышат погоню, свернут незаметно – вот и потерялись. Богуслав корил себя, что не послушал отца, не взял с собой в лодью пару собачек. Но кто ж знал? То есть отец, наверное, знал, раз ведун. А он, Славка, дурень – не послушал.
Место, где случилась беда, осмотрели внимательно, и сразу стало ясно, как все было. Двое вятичей сидели и ждали. Место они определили правильно. Славка и сам лучшего бы не подобрал: недалеко от лагеря, но – укромное. Как раз отойти и нужду справить.
Так и опытного гридня можно врасплох застать. Но вместо гридня им попался Гошка. Его и сцапали. Однако, видать, недооценили мальца. Тот и крикнуть успел, и кровь пустить одному из ворогов. Рана, правда, была пустяковая. Накапало – чуть.
Славка сел на бревнышко и задумался. Думать старался не как брат Гошкин, а как сотник великого князя. Надумал вот что. Если догнать тех, кто схитил Илию-Годуна, да взять их, да поспрошать как следует, может быть, получится добраться до неуловимых вятичей.
Еще он подумал: может, не из-за спешки вятичи такой явный след оставили? Может, заманить хотят русов? Коли так, то неплохо было бы послать вестника Владимиру. Чтоб с сотней гридней управиться, вятичей потребуется втрое-вчетверо больше. А это уже целое войско. Получается, зверь на охотника сам бежит…
Славка встал с бревнышка и велел своим как следует пошарить вокруг. Гридни пошарили: никого. Может, конечно, и проглядели кого, но сотник все же решил поступить, как задумал.
– Со мной останется первый десяток, – сообщил он. – Остальные – в лодью, на весла и полным ходом назад, к главному войску. Скажете Владимиру, что мы взяли след вятичей. Пусть великий князь поспешит.
– Думаешь, это след? – засомневался Антиф, Славкин первый десятник.
– Думаю.
– Тогда, может, лучше всю сотню взять?
Сотня дружным ворчанием поддержала Антифа. Одним не хотелось полночи грести против течения, другие мечтали побыстрее добраться до врага. Похищение «детского» – обида не только для его брата, но и для всей сотни. Проворонили.
– Если это случайные охотники, то мне и десятка хватит, а если это засада, то и сотни будет мало, – не согласился Богуслав.
– Я с вами пойду, – сказал Кулиба.
Славка кивнул. Это правильно. Устах отдал в дозор своего доверенного человека, потому что тот был природным лесовиком. Бывал и в приокских землях.
– И я пойду! – подал голос Улад.
На него шикнули: помалкивай, молодой. Чай, отрок, а не гридень опоясанный.
Однако Славка знал, что Улад, Драев сын, – природный лесовик. По следу ведет, как хороший охотничий пес. Разрешил.
На том совет закончился.
Сотня погрузилась в лодью, а первый десяток, выставив дозорного, лег почивать до рассвета.
Славка спал скверно. Снилось всякое. Например, что вятичи украли не только Годуна, но и Лучинку.
Встали затемно. Поели. В погоню пустились, едва рассвело.
Вел Улад, Кулиба – замыкал.
Бежали быстро. Солнце только взошло, когда вышли на схоронку, где ночевали вятичи.
Дальше – хуже пошло. Вороги взялись хитрить. Славка даже засомневался в своем предположении. Чуть не потеряли след. Помогла Гошкина хитрость. Глазастый Улад нашел первое темное пятнышко. Дальше стало полегче – русы уже знали, что искать. Хотя двигались медленно. К полудню стало ясно, что отстают. Привал делать не стали – перекусили на ходу.
Вороги, впрочем, тоже не дневали. Богуслава это порадовало: если так спешат, значит, и цель их близка.
Однако до вечера вятичей не настигли. Заночевали в лесу.
А поутру Улад показал Богуславу следок: кто-то из вятичей возвращался поглядеть, не потерялись ли русы.
Точно, заманивают.
Ну и славно! Ловил смерд зайца, а поймал тура.
Его радость не разделил только Кулиба.
– А если там вся вятская рать собралась? – предположил он.
– Тогда еще лучше, – ответил Славка.
Гонцы к Владимиру уже посланы. Метки по пути оставлены. Найти вятичей в лесах – дело мудреное. Есть у них, конечно, и городки укрепленные, и деревни. И даже места их ведомы: чай, не впервые сюда русы приходят, лесовиков еще Святослав примучил. Но ведь и вятичи знают о том, что знают русы. Потому и городки эти стоят пустые, и деревеньки. Много ли надо охотнику-лесовику, чтоб вместе с семьей уйти, ну, скажем, в зимнюю избушку… А теперь сами вятичи ведут русов к тайному месту. Конечно, к тайному, а куда же еще?
О том, что с братом может случиться худое, Славка старался не думать. Бог не допустит…

Глава вторая
Вятское капище
– Знатная добыча, что тут сказать!
Боевой вождь вятичей – это не князь. Он не собирает дань и не повелевает народом. Для этого есть старшие в родах. Вождь указывает лишь своим воям, а те повинуются. Или уходят. Хотя настоящих воинов у вождя Рузилы меньше трех десятков. Те, кто успели повоевать под стягом Святослава, но гридью его сына быть не пожелали, а вернулись домой.
Остальные – не вои. Исполчившиеся против врага охотники.
Бобрец и Первич – из таких. Надо признать, сходили они не зря. Разведали, что идут по Оке русы. Послушали разговоры передового дозора, хотя узнали мало – какую-то путаную сказку про нурманских конунгов. Однако не потерялись. Вон, пленника приволокли.
Пленник, правда, невелик. Младший сынок Рузилы покрупней будет. А сынку – одиннадцатое лето идет…
– Кого могли, того взяли, – буркнул Первич. – Ты не гляди, что мелкий. Чуть брюхо мне не пропорол. И руку покалечил. – Первич показал обмотанное тряпицей запястье.
«И то верно», – подумал Рузила. Кабы вздумали эти охотнички скрутить дружинника-руса, тут бы им, скорее всего, и конец настал. Хотя Бобрец в своем роду – первый силач. Может, и с гриднем управился бы, если врасплох.
– Не огорчайся, Рузила, – подал голос Бобрец. – В скором времени ты нам покажешь, как русов вязать. Четырнадцать русов за нами идут. Видать, непростого мы мальца взяли. Может, княжича? Эй, медвежонок! – Бобрец встряхнул связанного мальчишку. – Ты ведь княжич, признайся?
Мальчишка молчал, только зыркал свирепо и скалился. Надо полагать, не ожидал, что приведут его прямо в стан боевого вождя вятичей.
Эх, знал бы Гошка, куда его приведут, ни за что не стал бы след для своих оставлять. Он-то думал – на капище лесное его тащат. Капище – это мало хорошего. Жрецы, ведун… В душу залезут, а потом зарежут, чтоб богов своих улестить. Может, и хорошо, если так выйдет. В Раю-то…
К капищу его привели, это точно. Только не ведуна увидал тут Гошка, а матерого воя в добротном панцире. А с ним еще с полсотни таких же. Обступили со всех сторон – света не видно. А еще учуял Славка дым многих костров и густой запах мясной похлебки, от которого рот тут же наполнился слюной. Накормить-то его вятичи не потрудились.
Гошка сглотнул слюну и начал думать. Додумался до того, что даже и не оставь он следа, так его оставили бы сами вятичи, потому что сами хотели заманить сюда русов.
И заманили.
Теперь понятно, куда бегал прошлой ночью подраненный Первич. Обратно по следу бегал: смотреть, не потерялись ли преследователи?
«А вот собачьего дерьма вам в глотку!» – злобно подумал Гошка. Да будь здесь хоть тысяча этих лесовиков, большая сотня брата Богуслава покажет им, чем киевский гридень от лапотника отличается.
Хотя почему тогда вятич сказал – четырнадцать? Неужели Богуслав малым отрядом в погоню пошел? Эх! Как бы его предупредить? Может, дурачком прикинуться? Развяжут, отпустят… Нет, не поверят. Надо было сразу… Ишь, лыбятся, гады! Весело им! Сюда бы батю с родичами! Да с дружиной! То-то бы вам, весельчакам, зубы в глотку вбили!
– Ишь, скалится, щенок! – ухмыльнулся один из спутников вятичского вожака. – Утютю, зубастик! – и сунулся ущипнуть Гошку за щеку.
Думал: укусит его Гошка, приготовился. А панцирь-то у вятича короток. Всего лишь на пядь ниже пояса. Так что Гошка кусать его за палец и не подумал.
Пригнулся да с короткого разбега ка-ак врежет шутнику головой в срамное место.
Шутник зашипел, как змеюка, замахнулся кулачищем… Но между ним и Гошкой оказался Бобрец.
– Не замай! – гаркнул он. – Не твое!
Шутник (рожа бородатая, глазенки злые) зашипел еще громче и сунул кулачищем Бобрецу в рожу.
Хряп! Бобрец даже не качнулся. Тоже махнул рукой и приложил шутника по ряшке. Да не кулаком, а боком ладони. Звук получился такой, будто дубинкой ударил. И вышло как от дубинки – свалился шутник.
Гошка уже давно заметил, что на правой ладони Бобреца – сплошная мозоль, толстая и твердая, как лошадиное копыто. Теперь понятно, для чего. Хотя дубинкой все равно было бы сподручней.
Остальные тут же загомонили. Одобрительно. Шутник поднялся, одной рукой потирая рожу, сжал кулаки… Старший рыкнул, пресекая драку. Рявкнул:
– Ведун где? Пусть возьмет мальчишку да поспрошает. Остальные – живо разошлись, попрятались! Русы увидят – не сунутся.
Гошке повезло. Ведун оказался не очень-то и страшный, на деда Рёреха ничуть не похожий. Глаза, руки, ноги – на месте. На батюшку Серегея тоже не похож: маленький, лохматый, какой-то заскорузлый.
А тут и руки Гошке развязали. Он тут же прикинул, как бы сбежать, но – не получалось. Изба черная, у очага – деревянные боги, на лавке с двух сторон – Бобрец с Первичем. У входа – здоровенный вой. Заслонил выход – не проскочишь.
Ведун первым делом занялся ранами Первича. Та, что на животе, оказалась пустяковой: так, царапина. С рукой ведун повозился немного, но сказал: заживет. Потом наступил срок Гошки.
– Пей! – Ведун сунул Гошке в руки глиняную плошку.
Гошка понюхал: приятно. Медом отдает. В животе опять забурчало. Гошка поглядел на ведуна – тот ждал.
– Покушать дай!
– Выпей – дам, – пообещал ведун.
– Сразу дай!
Ведун хмыкнул, порылся в сумке и достал лепеху.
– Пей!
Гошка ухмыльнулся и выплеснул то, что в плошке, прямо в рожу ведуну. Вырвал у него из пальцев лепеху и засунул в рот. Тоже медовая оказалась.
Ведун отплевывался и ругался. Варево оказалось горячим и липким. Гошку снова связали, но лепеху не отняли, так что он перемалывал ее зубами и веселился.
Ведун умыл рожу и бороду. Гошку уложили на лавку и влили ведуново питье насильно. Пришлось пить, чтоб не захлебнуться.
Вскоре в глазах Гошкиных всё поплыло, стало ему хорошо и тепло. Захотелось поговорить с кем-нибудь о хорошем.
– Плохой ты ведун, – сообщил Гошка вятичу. – Тебе в морду плюнуть захотят – ты и то не узнаешь. Вот дедко мой – тот ведун настоящий. Такому, как ты, слово скажет – ты и окочуришься. А не то просто башку открутит.
Ведун в ответ говорил что-то, спрашивал, но Гошка только смеялся.
– Вы ж меня всё равно убьете, – сообщил он вятичам. – Лучше я с Боженькой поговорю.
И запел – как батюшка-священник в церкви поет. Обычно Гошке громко петь не давали. Говорили – неправильно поет. Гошка и сам чувствовал: не так у него получается, как у других. У матушки, например. Но сейчас очень хорошо пелось. Должно, зелье ведуново помогло.
Гошка пел громко-громко, никого не слушал, только себя. Когда его из ведуновой избы выносили, тоже пел. Хорошо было…
А потом Гошка уснул.

Глава третья
Вятское капище. Ночной бой
Когда Гошка проснулся, уже почти стемнело. Он был один в пустой избе с махонькими окнами. Голова болела, но не сильно. Только там, где шишка. Очень хотелось пить. Гошка обрадовался, когда нашел кувшин с водой. Как попил, захотелось есть. Но еды не было. Гошка поискал (в основном – нюхом), не нашел ничего, кроме кучки углей, на которых жарили мясо, и старого жира на деревянных губах домашнего идола.
Гошка полез наверх, выглянул в окно: ага, вон столбы с черепами на фоне звездного неба. На капище его заперли. О-о-о… Как вовремя выглянул: меж столбами мелькнула быстрая тень. Затем еще одна… И еще… Какие-то люди, не боясь чуров и духов-оберегов, ловко перемахнули через ограду… Гошка вмиг сообразил, кто эти люди. Ясно, что не вятичи.
Гошка, не раздумывая, ухнул филином. Раз, другой… Затем – пауза, еще три раза, потом – четыре…
Вскоре за стеной раздался шепот Богуслава:
– Годун, ты тут?
– Тут, – тоже шепотом откликнулся Гошка. – Бегите отсюда, брат… Это западня на вас…
Хрупнула дверь, и в избу ворвались двое. Сразу запахло железом, кожей… И вяленой кониной.
– Пожрать есть? – не удержался Гошка.
– На! – Ему сунули кусок мяса, завернутый в лепеху. Гошка еле удержался, чтоб не запустить зубы… Но с набитым ртом говорить трудно.
– Славка, здесь засада! В лесу вятичей – сотни. Сам видел!
– Кулиба… – окликнул Богуслав.
– Понял уже. – Второй воин выскочил наружу. Гошка услышал, как разбегаются в разные стороны гридни.
Он знал, что сейчас будет. Человек шесть взберутся на стены – наблюдать. Остальные проверят капище: всех, кто тут есть, повяжут или убьют.
Но не успел еще утихнуть топот, как снаружи часто защелкали тетивы. Кто-то вскрикнул жалобно.
– Сиди здесь! – велел Богуслав и вылетел из избы.
Гошка, само собой, ждать не стал. Выскочил… только пригнуться успел. Сулица с хрустом воткнулась в стену. Впереди вырос здоровяк в шапке из медвежьей башки (Гошка угадал силуэт на фоне светлого неба), замахнулся топором…
Гошка легко уклонился, нырнул под руку, благо маленький, напрыгнул сзади и толчком сдвинул шапку-башку здоровяку на глаза. Тот взревел, замахал топором без толку, а Гошка тем временем выдернул у него из чехла на поясе нож и полоснул здоровяка под коленкой. Клинок был заточен – так себе. Дедко Рёрех за такую заточку взгрел бы. Но резать-то – всего ничего. Штаны холщовые да мясо с жилами.
Здоровяк взревел еще пуще и повалился наземь. Гошка хотел добить, но решил, что такой дурень, да еще и неходячий, всяко неопасен. И побежал на шум.
Наткнулся на Антифа. Тот стоял в десяти шагах от частокола и бил на выбор лезущих через верх вятичей. Точно бил, просто загляденье. Но зачем-то выжидал, пока ворог перевалит через частокол. Так что они не назад отваливались, а внутрь падали. Или повисали на ограде. Разил бережливо: одна стрела – один упокойник. Вятичи тоже стреляли, через верх. Над головой то и дело посвистывали стрелы. Но ложились далеко: вятичи-то русов не видели.
Гошку Антиф узнал не глядя.
– Вовремя! – крикнул. – Стрел мне пособирай!
Тут через верх полезли сразу трое, и Антиф выжидать не стал: влупил сразу, так что внутрь упал только один. Воткнулся головой в землю – и шлем не спас: шея хрустнула. Хотя, скорее всего, он уже мертвым упал.
Гошка кинулся обшаривать мертвых под стеной, однако своих стрел при них не было, а Антифовы вырезать – долго. Вынул только одну. Остальные едва не по оперение вошли. Пошарил по земле – тоже только одну нашел. А потом наткнулся на настоящий клад: избенку позади Антифа, в стене которой стрел было – как щетины на хряке.
– Быстрей! – крикнул Антиф.
Его колчан опустел. Антиф схватился за саблю. Но тут ему на помощь подоспели сразу двое: Улад с мечом и Гошка с пуком стрел.
Улад играючи зарубил перемахнувшего через частокол вятича и побежал дальше, где помощь – нужнее. Лук Антифа снова защелкал, а Гошка бросился за новыми стрелами, понимая, что Антиф стреляет быстрее, чем Гошка выковыривает стрелы из дерева, но хоть сколько еще побить можно…
Хоть сколько – не получилось. По ту сторону хрипло взревел рог – и атака прекратилась.
– Отбились, – спокойно ответил Антиф, проверил тетиву, удовлетворенно кивнул и полез в суму за воском. – Ты как, малой? Цел?
– Угу! – В груди у Гошки всё ликовало. Он бился в первом настоящем бою – и бился хорошо. Род точно не опозорил. А главное – они победили. Видать, ошибся Первич: не большой десяток привел с собой Богуслав, а намного больше.
К сожалению, Первич не ошибся. Со Славкой пришло всего тринадцать воев. Отбились они еле-еле. И то лишь потому, что воевода вятичей пожалел своих: набили-то русы немало. Только внутри капища поутру насчитали шестьдесят пять покойников.
Снаружи осталось не меньше.
А вот у русов потерь, считай, не было. Шестеро легкораненых, вполне способных драться.
Но это мало что меняло. Под рукой вятичского князь-воеводы, или, как его здесь называли, военного вождя Рузилы, собралось не менее тысячи воев. И подмога им всё прибывала. Услыхав, что Рузила заманил и запер в ловушке прославленных киевских гридней, вятичские вожди воспряли духом и решили, что побегать по лесам еще успеют.
Так что нет у пойманных русов никакой надежды на спасение. Никакой.
Богуслав присел на старый пень под сенью чужих идолов и задумался. Да не о делах воинских, а о милой своей Лучинке.
Подумал: дурак он. Не потому ведь трогать девушку не стал, что заботлив, а потому, что сердцем чуял: не устоять ему перед ней. Станет она для Славки единственной и желанной… И дальше что? Согласится ли мать, чтоб он ее в жены взял? Ох, вряд ли! А теперь – совсем плохо. Кто ее теперь защитит, если его убьют? Родичам она чужая. Даже и не холопка, а так… Живет в доме из милости. Дурак он, Славка, это точно. Взял бы ее хоть наложницей, была бы она тогда в роду. Ну, мать бы поругалась немного, что с того? Зато родила бы от Славки и стала бы правной. Младшей женой по языческому обычаю, а по-христиански ее тоже не оставили бы…
«Я ведь люблю ее!» – понял наконец сам для себя Богуслав.
И решил: вернусь – женюсь. Мать уломаю, а нет – уйду. Буду своим домом жить: чай, не отрок уже, старшая гридь. Батюшка поймет, а матушка… тоже примет со временем.
Такой вот зарок себе дал сотник Богуслав. Отчасти потому, что понимал: вернуться-то вряд ли удастся.

Глава четвертая
Киев. Гора
Богатый жених
– Ну говори, боярин, зачем пришел? – не слишком дружелюбно поинтересовалась Сладислава.
– В дом не позовешь?
Густой голос у боярина Семирада. Таким голосом хорошо здравицы на пиру говорить. Просить же как-то неуместно. Однако это была именно просьба. Причем с оттенком неуверенности. Волнуется боярин. И есть отчего.
– А зачем? – удивилась Сладислава. – Муж мой, как тебе, верно, ведомо – в походе княжьем. И что-то я не припомню, чтоб меж вами дружба была.
– Дружбы нет, это точно, – согласился Семирад.
Какая там дружба! Был бы боярин дома, Семирад навряд ли рискнул бы вот так прийти. Кто его знает, этого боярина-воеводу? Семирад помнил, как он в Киеве появился, еще при Игоре. Слыхал и то, что о Серегее-варяге гусляры пели. А в то время, когда был Серегей воеводой у Святослава, потомственный боярин Семирад перед Серегеем загодя шапку снимал. И кланялся чуть не в пояс.
Зато при Ярополке Семирад приподнялся. И пока болел боярин Серегей, решил Семирад, что может с Серегеем потягаться. Когда же поправился боярин Серегей (к радости многих и к печали некоторых), Семирад на время притих, хотя убытки терпел немалые, ведь, пользуясь расположением великого князя Ярополка, Серегей забрал под себя большую часть пушной торговли с ромеями.
Здесь, в Киеве, Семирад ничего не мог с этим поделать, но в Константинополе у него был сильный партнер – ромейский купец, чей дядя имел вес в Палатине. Но когда к власти пришел Владимир, решил Семирад, что пора действовать. Интриги Семирадова партнера обошлись Серегею в пятьдесят золотых номисм, которые пришлось заплатить дворцовому евнуху, чтоб нашептал нужное на ухо императору и отвел от ромейского удела Серегея карающую длань продажного константинопольского правосудия. И сказал тогда боярин Серегей: не стану я мстить Семираду. Пусть Бог его покарает.
Бог покарал Семирада немедленно и жестоко. Его караван с челядью – отборными девками, большая часть которых принадлежала лично великому князю (ну надоели, зачем же добру пропадать?), подвергся на нижнем волоке нападению степняков. Подозревали Варяжку – нападение было внезапным и не по-степному подготовленным, а на месте побоища остались стрелы и еще кое-какая принадлежность народа Цапон. Копченые побили всех, забрали всё подчистую, даже насады увели.
Владимир очень гневался. Велел Семираду возместить убытки и очень сетовал, что боярин Серегей наотрез отказывается торговать челядью. Мол, только ему и можно доверять. Еще бы! Ведь за все княжьи товары боярин Серегей платил вперед.
Семирад обиделся. И почему-то не на великого князя и не на Бога, а на боярина Серегея.
В отместку приказчики Семирада перекупили весь воск, который боярином Серегеем уже был обещан одному германскому монастырю.
Но вышла не месть, а сплошное разорение.
Мерзебургский епископ ни с того ни с сего вдруг объявил воск Семирада неподходящим для людей христианской веры. Настоятель от воска отказался наотрез, хоть Семирад и предлагал его на полмарки за пуд дешевле, чем Серегей.
Пришлось людям Семирада выбирать: везти ли воск обратно в Киев или продать его без прибытка людям Серегея, чтоб те, в свою очередь, перепродали воск (который сразу оказался хорошим) все тому же настоятелю.
Много тогда обидных слов сказал Семирад о боярине-воеводе. Не в лицо, конечно. В лицо варягам такое не говорят. Вернее, говорят, но один раз, потому что мертвецы обычно помалкивают. Однако слова Семирада боярину Серегею наверняка передавали.
Так что не было меж двумя боярами не то что дружбы, но даже и простой приязни.
И вот, после всех обид, Семирад заявляется на подворье своего недруга. Да еще – в его отсутствие.
Голова Семирада, в высокой шапке, на добрую пядь выше головы Сладиславы, хотя та – на лестнице, а Семирад – на земле.
– Если есть что сказать – говори здесь! – Голос у боярыни Сладиславы нежный, бархатный. Но нрав жесткий, как старая бычья шкура.
Люди Семирада мнутся у ворот, косясь на мохнатого Хозяина. Хотя лучше б им не медведя бояться, а безусых отроков, что под присмотром сотника Равдага рубят друг друга тупыми мечами. Рубят-то рубят, но поглядывают на сотника. А сотник – на боярыню. Скажет слово махонькая хрупкая боярыня Сладислава – и выкинут со двора и могутного боярина, и его збройную стражу.
Выкинут, да не убьют. А был бы дома боярин Серегей, мог бы за обиду и спросить…
– Мириться пришел, – покаянным голосом басит боярин. – Не держите обиды, госпожа моя, если говорил худое. Простите по-христиански!
Сладислава ответила не сразу. Выдержала паузу. Заставила боярина побеспокоиться.
Потом медленно кивнула:
– Прощаю, боярин. Коли не будешь более против нас хитрить, обид от нас не будет.
– Благодарствую, боярыня! – Семирад поклонился низко и махнул своим.
К нему тут же подбежал человек и протянул ларец.
– Тебе, боярыня! – Семирад подал Сладиславе ларец. Та открыла. Внутри – драгоценный сосуд из синего стекла в золотом обрамлении. На боках – эмалевые девы с виноградыми лозами.
– Дорогой подарок, – оценила боярыня. – Булгар-бохмичи работа?
– Их, – с достоинством кивнул Семирад. Разбирается боярыня. А коли так, то знает и истинную цену подарка. – Могу ль я водицы испить? Что-то в горле пересохло…
По знаку хозяйки подали Семираду попить. Воды колодезной. Как и просил. Дорогому гостю небось меду поднесли или пива… Но и то хорошо. Теперь Семирад на подворье пусть и не дорогой, а всё же гость.
– Что же еще ты хочешь? – спросила Сладислава.
– Выслушай меня, – вежливо попросил Семирад. – Дело у меня есть.
– Что ж, боярин, пожалуй в дом. – Сладислава посторонилась, и боярин смог подняться по широким ступеням к резной двери боярского терема.
Люди его сразу успокоились и гурьбой ввалились на подворье. Им не препятствовали. Теперь их господин был гостем, а не недругом.
В доме Семираду подали уже угощение по обычаю. Сбитень с пряником.
– …Есть у тебя в доме девица красная именем Лучинка, – пригубив сбитень и закусив пряником, неспешно проговорил Семирад. – Кто она вам, боярыня?
– А тебе что за дело? – ласковым голосом поинтересовалась Сладислава.
– Слыхал я: лекарка она справная. Правду говорят?
– Правду, – кивнула Сладислава. – Помощь какая нужна?
Просто так спросила. Цена подаренного кубка много выше цены цены любого врачевателя.
– Девица нужна, – напрямик выдал Семирад. – Продай!
– И хотела б – не продала б. Лучинка не холопка. Вольно с нами живет.
– Тогда отдай ее мне наложницей! – быстро сказал Семирад. – Вено какое скажешь, такое и дам!
– Наложницей? – Сладислава холодно улыбнулась. – Девицу из нашего рода – наложницей? Ох, дорого это тебе встанет, боярин! Не разорился бы…
– Ты моих богатств не ведаешь, боярыня! – Семирад (теперь уже гость, а не недруг) надменно задрал бороду.
Сладислава не стала спорить.
– Лучинку сюда! – велела она.
Девушка появилась тотчас. Будто за дверью ждала. Поклонилась легко, улыбнулась светло:
– Госпожа моя?
– Гость у нас, – сказала Сладислава. – Боярин киевский Семирад.
Лучинка поклонилась и боярину. И ему улыбнулась. На нежном личике читалось: что теперь? Стол вроде накрыт. Может, вина принести из погреба? Или – дело какое?
– Меду ему подай!
Питье гостю подносить полагалось с поклоном и поцелуем. Если рады ему в доме.
Лучинка в голосе боярыни радости не услышала. А сам боярин Семирад ей ничуточки не мил. Так что обошлось без поцелуя, хоть боярин и надеялся…
– Боярин Семирад сватает тебя, – сообщила Сладислава, когда гость испил меду и отер усы. – Младшей женой взять хочет.
Боярин дернулся было возразить, но, повинуясь строгому взгляду хозяйки, смолчал.
– Что скажешь, девица?
Улыбка исчезла, губки задрожали, глаза – как у преданного ребенка… Но – взяла себя в руки, наклонила головку…
– Я в твоей воле, госпожа.
– Боярин Семирад в Киеве – муж не последний, – поведала Сладислава. – Собою видный (Семирад приосанился), богат по-княжьи. А к тебе, думаю, будет и щедр, и ласков. Верно, боярин?
– С серебра есть будешь, молоком умываться, – пообещал Семирад, чуть не облизываясь.
Признаться, не ожидал он, что девка окажется так хороша. Ишь, как смутилась. Видать, и впрямь девица. Выходит, врали про нее, что с хозяйским сыном спит. Младшей женой – так младшей женой. Семирад – христианин. Жена у него одна. Остальные по закону – наложницы. Как ни назови.
– Пойдешь? – спросила Сладислава.
– Как велишь, госпожа. – Лучинка еще больше потупилась.
– В глаза мне смотри! – жестко, как никогда не разговаривала с Лучинкой, велела бояриня.
Лучинка подняла голову. Ей вдруг стало всё понятно. Не хочет боярыня, чтоб Лучинка с ее сыном… А тут и боярин подвернулся. Такой муж – да безродной девке-приживалке. Другая бы за великое счастье…
Холодные глаза у боярыни. Строгие. Умные. С такой, как Сладислава, не поспоришь.
– Хочешь за боярина Семирада?
Лучинка собрала волю в кулак. Задышала ровно, как мать когда-то учила дышать, когда к Мокоши взываешь…
Только в этом доме Мокошь не в чести. Нет ее здесь. Не услышит.
Однако Лучинка уже справилась и сама. Выпрямилась, вытянулась, будто березка на обрыве, щеки вспыхнули, глаза засияли (Семирад, глядя, слюну сглотнул: нет, до чего ж хороша!), глянула в глаза боярыни гордо, без страха (она ведь не холопка, ряда с боярыней не писала, свободная; выгонит так выгонит…), выдержала – волей против воли:
– Нет, госпожа. Не хочу. И не пойду.
– Да что ты такое говоришь, девка? – Семирад даже не возмутился – изумился. Отказать ему? Какая-то…
Боярыня быстро вскинула руку: молчи! И Семирад оборвал на полуслове. Все же он – не какой-нибудь гридь безмозглый. Обидное слово выскочит – не воротишь. Девка услышит – плевать. А вот если жену боярина Серегея обидеть – беды не оберешься. Только-только прежние обиды простила… Семирад прикусил язык. Знающим людям ведомо, как много боярыня в делах мужа весит.
Воевода Серегей, он нравом крут, но обиду копить не станет. Что не по нему – сразу за меч. А коли сразу не покарал, значит, обошлось. Другое дело – боярыня Сладислава, женщина. Эта не простит никогда.
Семираду вспомнилась покойница, княгиня Ольга. Женщина в силе, она не просто мстительна, она в мести – страшна. Не дай Бог…
– Не пойдешь, значит?
– Не пойду! – Лучинка еще выше задрала круглый подбородок. Решилась – не отступит.
– Выйди, – сухо бросила Сладислава. – Мы с тобой после поговорим.
Лучинка вышла. Вернее сказать, удалилась. Гордо, как княжна.
– Что ж, боярин, извиняй, – спокойно, даже безралично, произнесла боярыня. – Не хочет – неволить не буду.
– Да я и… – начал Семирад.
– О тебе же и забочусь, – перебила Сладислава. – Скрывать не буду: девушке сын мой младший люб. А она – не простая девка, а лекарка-травница, причем хорошая. Ведомо тебе?
Семирад кивнул. Ему повод был нужен, чтоб с родом Серегеевым помириться. Но купец – всегда купец. Всюду выгоду ищет. Лекарка в большом хозяйстве нужна. И дешевле ее сразу купить, чем при каждой нужде кошель развязывать.
– А коли ведомо, так знаешь, что силком такую брать нельзя. А то как бы худого не вышло. Травки – они ведь такие. Иная вылечит, а иная… Грех брать не хочу.
– Пустое, боярыня, – махнул рукой Семирад. Он не испугался. Трусливые удачливыми купцами не бывают. – И не таких кобылок взнуздывали.
– Плохо слушаешь меня, – заметила Сладислава. – Змею взнуздать не пробовал?
– Ну коли зубы ядовитые вырвать…
– Ты, боярин, не из лачуги рабской, а из моего дома девку взять хотел! – вновь перебила боярыня. – Закон забыл?
– Так она ж не вашего рода! – удивился Семирад. – Челядинка.
– Она – свободная, – напомнила Сладислава. – А что в доме моем живет, так у нас многие живут. Вот дружинники мужнины тоже у нас живут. И очень даже с Лучинкой дружны. Сестрой почитают. Дальше говорить?
– Не надо.
Семирад всё понял. И понял правильно. И что будет, если, скажем, силком девушку умыкнуть, – тоже понял. Тут уж простым веном не обойдешься, полюбовно не договоришься. Закон же таков: кто свободную женщину силком взял, тому либо серебром откупиться, либо кровью. Вон знающие люди говорили: умыкнул боярин Блуд вдову Ярополкову… И со двора его в терем княжий серебро да злато пудами возили. И это притом, что вдову у него Владимир всё равно себе забрал.
– Ну коли так, – сказал примиренно Семирад, – то и забудем. Обиды за отказ я не держу.
«Еще б ты обиду держал!» – подумала Сладислава. Но вслух сказала другое:
– Слыхала я: в Палатине рыбьим зубом интересуются. Могу предложить пудов сто. Поспособствуешь? Доставка твоя, прибыль пополам…
Когда обходительный боярин ушел, Сладислава вновь кликнула к себе Лучинку.
Оглядела внимательно, строго, потом спросила, не лукавя:
– Хочешь за Богуслава?
Лучинка молчала. Глаза – в пол. Только щеки заалели.
– Знаю, что хочешь, – негромко произнесла боярыня. – Но есть тому препятствие…
Повисла тишина.
Лучинка не выдержала первой.
– Да что ж я, не понимаю? – пробормотала она. – Кто он, а кто я… Сыну вашему княжна надобна. С приданым, чтоб в шелках ходила, а не в этом… – Лучинка тронула льняной подол сарафана. – Славушка меня от смерти спас, от участи лютой оборонил! – Подняла голову, глянула прямо: – Я ему хоть как служить готова. Хоть на ложе, хоть одежу стирать-прибирать! Лишь бы он сам… – Лучинка осеклась.
– Любишь его? – спросила Сладислава.
– Люблю, госпожа.
– Сильно ли любишь? Умереть за него готова?
– Ой! – Лучинка прижала руки к груди: – Какая беда с ним?
– Я тебя спросила!
– Умру, госпожа! – твердо ответила Лучинка. – Только вели!
– Хорошо, – кивнула Сладислава. Вытянула руку, поманила, звякнув золотом на запястье: – Подойди, дитя. Сядь сюда, – указала на скамеечку у своих ног. Потом взяла Лучинку за подбородок тонкими твердыми пальцами, заглянула в глаза:
– Богуслав – воин, – произнесла она негромко. – Судьба его – по Кромке ходить. Оступится – и нет его. Понимаешь это?
Лучинка качнула ресницами: понимаю.
– Богуслав – хороший воин. Очень хороший. Его убить непросто.
– Я знаю, – шепнула Лучинка. – Я видела.
– Но от случайной стрелы, от сулицы в спину, от злого удара, а паче того – от множества ворогов никакое умение не убережет, – продолжала Сладислава. – Только Бог от такой беды уберечь может… И верная, истинная любовь. Твоя любовь, Лучинка! Забудешь о нем хоть на малое время – и не вернется.
– Я не забываю, – прошептала Лучинка. – О нем только Мокошь и прошу… – осеклась испуганно, вспомнив, с кем говорит.
Ногти боярыни больно впились в Лучинкину кожу.
– Шелка – пустое, – произнесла Сладислава ледяным голосом. – И княжна – пустое. Княжен на земле словенской много. Княжна у сына моего Богуслава уже была. Едва бедой не обернулось! Хватит!
Лучинка не понимала, о чем говорит боярыня, но от голоса ее всё внутри сжалось в комок.
– Княжна… – Тонкие губы Сладиславы искривила насмешливая улыбка. – Коли я захочу – последнюю дворовую девку княжной сделаю. В моих жилах кровь кесарей, девочка! Но не вздумай об этом кому сказать… Даже Богуславу!
– Никому! – истово прошептала Лучинка. Она ничего не понимала, кроме того, что ей доверили страшную тайну. В словах боярыни она не усомнилась ни на миг.
– Но преграда счастью твоему все же есть. – Пальцы в драгоценных перстнях сжались еще больнее. – Женой моего сына никогда не станет погубившая душу язычница. Ты должна принять Веру Христову!
– Я приму! – не раздумывая, ответила Лучинка. Боярыня сказала: «женой»! Голова Лучинки закружилась от невозможного счастья, слезы потекли по щекам…
– Примешь, – подтвердила Сладислава. – И отречешься от своей бесовской Мокоши! Трижды отречешься, поняла?
Лучинка замерла… Креститься – это не страшно. Бог Христос – он не страшный. Страшны, бывает, те, кто ему служит. А поклониться еще одному богу – дело обычное. Но отречься от Мокоши… Это совсем другое. Это, это… Как солнце никогда не увидеть… Нет, как будто вовсе ослепнуть. Весь род Лучинки: мама, бабушка, прабабушка… Много-много поколений рождались и умирали в лоне доброй и щедрой богини. Служили ей, верили ей, опирались на ее силу… Остаться без оберегающей силы доброй богини – всё равно как голой в снегу в мороз посреди Дикого Поля.
Пальцы Сладиславы разжались, оставив на подбородке Лучинки два розовых пятнышка.
Все поняла боярыня.
– Иди, девушка, – глухим усталым голосом проговорила она. – Не бойся. Гнать тебя не стану. Не за что. Всё будет, как было. Иди.
Лучинка упала на колени, схватила вялую руку боярыни, прижалась губами к сухой, пахнущей травами коже… Мир пошатнулся. Сердце – птица в силке.
– Госпожа!
– Что тебе? – Боярыня силой отняла руку.
– Госпожа… Я…
Лишь на миг увиделось: она – жена Богуслава. Остроносый сафьяновый сапог в ее руках… Большие руки, поднимающие ее над землей… Дурманящий запах мужского могучего тела… Приникнуть всем телом, всей кожей, обнять, как обнимает Мать-Земля… Мокошь!
Лучинка вздрогнула, сглотнула комок, шепнула чуть слышно:
– Прости меня, Матушка…
И громче, охрипшим чужим голосом:
– Я согласна, госпожа. Я отрекусь.
* * *– Уверена? – спросил Сергей. – Ты уверена, что эта маленькая ворожея – подходящая партия для Богуслава? Может, поищем кого-нибудь…
– Кого-нибудь вроде Доброславы? – холодно осведомилась Сладислава.
– Чем плоха Доброслава?
– Всем хороша, – льда в голосе супруги Сергея стало впятеро больше.
– Сладушка! Ты что? – Сергей шагнул к жене, обнял, заглянул в глаза: – Что не так, моя хорошая?
– То, что не хочу я Славке такую жену, как Доброслава, – уже теплее проговорила боярыня, устраиваясь в объятиях мужа привычно и удобно, как лисичка в норке. – Хочу, чтоб у него было – как у нас с тобой. Плохо ему будет – нелюбимому с нелюбимой…
– А Артёму – хорошо?
– Артём – он другой. Он – в мою кровь пошел. Он – сильный. А Славка… Это только кажется, что ему всё нипочем. Он, конечно, большой и тоже сильный, но внутри – нежный и мягкий. Как ты!
– Это я-то – мягкий? – Сергей расхохотался, но тут же умолк, провел бугристой ладонью по гибкой податливой спинке жены, сжал круглую упругую ягодицу, поцеловал шейку, щекоча усами, шепнул в ушко:
– Пойдем-ка наверх, Сладушка. Я тебе покажу, кто тут – мягкий… – И, не дожидаясь согласия, подхватил и понес в горницу.
Сладислава не противилась. Она любила его не меньше, чем в день, когда они зачали Богуслава. И знала, что, пока они вместе, всё будет хорошо.

Глава пятая
Вятское капище
Перемена участи
Богуслав глядел на собравшихся вокруг капища вятичей с головы трехсаженного идола. Судя по всему, это был Стрыбог. Стрыбог – от «стрый», «дядька». Впрочем, Стрыбогом его называли древляне и волыняне. У вятичей он мог носить и другое имя. В любом случае ему вряд ли нравилось, что какой-то чужак вскарабкался ему на макушку. Не нравилось это и толпам вятичей по ту сторону частокола.
Однако недовольство вятичи выражали только словесно. На штурм не торопились. Хороший урок преподали им ночью русы. Теперь лесовики держались на безопасном удалении. То есть это они думали, что на безопасном. Сотни полторы шагов для степного лука – не стрелище. Но Богуслав велел своим покуда вятичей не бить. Хороших стрел не так уж много. Полезут вороги, тогда и получат сполна. А сейчас торопиться некуда. Наоборот, следовало тянуть время. Славка прикинул: гридням Владимира потребуется не меньше суток, чтобы поспеть. И это – если очень поторопятся. Хорошо бы, чтоб поторопились. Что придут – в этом Богуслав не сомневался. Владимира он знал хорошо. Владимир не оставил бы своих ворогу даже в ущерб собственной выгоде.
А как иначе? На то он и князь. За то его гридь батькой и зовет. Что есть дружина? Тот же род. Только воинский. Про Владимира можно много обидного сказать. Но против Правды он не пошел ни разу. И своих не предавал.
Ворохнулась внутри мыслишка: а он сам? Да, больше он с Рогнедой не любится, но было же, было… Да и отошел он от Рогнеды, если подумать, лишь после того, как вошла в его жизнь Лучинка. Есть ли в том заслуга? Вон пастырь его Христов, батюшка Евсевий, так и сказал. Грешить ты, Славка, перестал не потому, что в грехе раскаялся, а потому, что новый грех свершить нацелился. Для Евсевия что с Рогнедой, чужой женой по языческому обычаю, что с язычницей Лучинкой – нет разницы. И то блуд, и это. С Лучинкой, правда, Богуслав не блудодействовал. Данного слова держался твердо: пока сама не придет, он ее не тронет.
А пред князем его, Богуслава, вина не так уж велика. Князь-то живет по языческому закону, а по этому закону ежели баба иль девка с другим по доброй воле переспит, так худо невелико. Значит, лихой молодец оказался. А дитя ежели от такой тайной потехи родится, так все равно в своем роду. А не хочешь, чтоб в роду, так не принимай. А принял – уже свое. Вот сын Ярополка теперь – Владимиров. А выблядки самого Владимира – не княжьи дети, а всяки-разны.
Так что, даже если бы и знал Владимир про то, что было у Богуслава с Рогнедой, все равно бы выручать пришел. А уж потом отдельно со своим шустрым сотником разобрался бы. Своими руками и своим мечом. Ибо таково право отчее: наказывать сынов. Но – самому. Чужой – не моги.
Однако, если сейчас не поспеет светлый князь, наказывать будет некого. Пусть запасов в капище оказалось изрядно – на год хватит, однако оборонять этот овечий загон – дело заведомо гиблое. Ворота хлипкие. Разок бревном приложить – и нету. А можно и частокол опрокинуть: он же от зверей и нежити, а не от оружных людей. Бревна вкопаны кое-как, в один ряд. Меж собой не скреплены, только щели мхом набиты. Упереться рогаткой, навалиться вдесятером – и повалится бревнышко.
Одна надежда: вятичи – не воины. Во всяком случае, большинство из них. Жизнь свою ценят больше, чем победу. Значит, есть надежда, что попытаются уговорить сдаться. Можно даже попробовать обменять свои жизни на целость капища и пятерых жрецов, которых русы повязали ночью.
Что ж, подумал Славка, будем ждать переговорщика.
Ага, а вот и он.
– Эй, рус! – Коренастый воин в добром доспехе выбрался из толпы и неторопливо двинул к капищу. – Выдь наружу, поговорим!
– Можно и так поговорить! – ответил Славка. – Я тебя хорошо слышу.
– Пока с бога не слезешь, разговора не будет!
Славка подумал немного – и решил не дразнить тура: толкнулся посильнее и перепрыгнул на ближайшую избу. Приземлился мягко, солому не пробил. Вскарабкался повыше, уселся на конек.
– Говори!
Вятич решил не настаивать на том, чтобы Богуслав покинул капище.
– Я – Рузила! Военный вождь девяти родов!
– А я – сотник великого князя Владимира Богуслав! – крикнул Славка.
Вот и познакомились. Что дальше?
– Сложите оружие – и мы никого не убьем!
Сейчас, разбежались!
– Поклянитесь богами и предками, что не тронете нас – и мы тоже никого не убьем! Уйдем мирно!
– Ты говоришь своим голосом сотник или голосом своего князя? – поинтересовался Рузила.
Хитрый, однако, вятич.
– Мой князь пришел за данью! – поведал Славка. – И он эту дань возьмет! Но я могу попросить его не быть строгим с теми, кто уклонился от ряда.
– Мы рядились с князем Святославом! – возразил Рузила. – С Владимиром у нас ряда нет!
– Это вы так думаете! А мой князь считает иначе! Он-то о ряде не забыл. И свидетелями своей правоты он ведет десять тысяч воинов! Таких, как я! – Тут Славка немного покривил душой: и воинов было поменьше, и таких, как он, в княжьей дружине далеко не десять тысяч. – Многие племена думали, что мой князь забыл о своих данниках. Они уже поняли, что ошиблись. Теперь у них всё хорошо. Пришел и ваш черед. Поклонитесь князю, он станет вам защитой от врагов. А не то – принудит силой!
– Мы не боимся врагов! – выкрикнул Рузила. – Наши леса обширны, наши охотники умелы. Никакой враг не отыщет нас, если мы того не захотим! Ни враг, ни твой князь! Выходи, сотник, без оружия, и я, как обещал, оставлю тебя в живых! И худого не сделаю. Выкуп назначу небольшой: тридцать серебряных гривен. А за твоих людей – вдвое меньше. А мальчонку, так и быть, бесплатно отпущу! Согласись: цена невелика!
– Невелика! – не стал спорить Славка. Его бронь, и то стоит больше. Хотя бронь ведь тоже достанется вятичам. – У меня другое предложение! Давай я буду драться с тобой или с любым твоим воем! На любых условиях! Если я побеждаю, мы все уходим невозбранно. Если нет – мы все сдадимся без боя, как ты предложил! Идет?
– Нет! – крикнул Рузила. – Ты – варяг, я вижу! Вы, варяги, очень ловки с оружием! Зачем драться один на один, когда нас здесь по сто на каждого из вас!
Тут уж Славка задумался. Что здесь столько лесовиков, это хорошо. Пока Славка со своими засели в капище, Рузила людей не уведет. Вот бы Владимиру их всех сразу и накрыть. А то разбегутся вятичи по лесам – и нет их. Надо тянуть время…
– Давай без оружия биться! – предложил Славка. – Вы, вятичи, я слыхал, в этом мастаки!
– От кого слыхал? – поинтересовался Рузила.
– От батюшки своего, боярина Серегея!
– Того, что воеводой у Святослава был? – уточнил Рузила. – Знаю я его! Нет, Богуслав, без оружия мы с тобой бороться тоже не станем. Твой отец с моим дядькой боролся. У дядьки с тех пор одно ухо плохо слышит. Не пойдет! Или принимай мои условия, или будем вас бить!
– Подумать надо! – попытался выгадать время Славка.
– Думай! – разрешил Рузила. – Сроку тебе – до полудня. А там – или сдавайся, или готовься умереть!
В том, что вятичский воевода слово сдержит, Богуслав не сомневался. Однако на всякий случай оставил трех гридней в дозоре. Остальных собрал на площади перед идолами: совет держать. Может, все-таки сдаться? Стыда в этом нет: вятичей действительно очень много. В том, что выкупят всех, тоже можно не сомневаться. Владимир и выкупит, да и отец Богуслава деньгами пособит. В том, что вятичи не будут измываться над пленными, тоже сомнений нет. Не печенеги, чай. Словенского корня племя. Обычаев придерживаются свято. В плен Славка не первый раз попадал – и каждый раз как-то обходилось. Плохо то, что, если Владимир выкупит своих гридней, получится, будто он признает независимость вятичей. Какие ж это данники, если господин у них своих людей выкупает? И примучить их будет много труднее, ведь что станут говорить: захватили вятичи русов в плен. Значит, вятичи сильны, а русы, соответственно, слабы. Где же это видано, чтоб сильный слабому данью кланялся?
– Я в плен не пойду! – сразу заявил Хриси. – Умру с мечом в руке – будет мне хорошо: или в Валхаллу Один меня заберет, или Перун – в Ирий. А ежели в плену умру, придется мне за Кромкой вечным рабом быть. Не согласен!
Примерно половина гридней одобрительно заворчала. Другая половина помалкивала.
– Кулиба, ты что думаешь? – спросил Славка.
– Я тоже не хочу в плен, однако и в Ирий до времени тоже не хочется, – рассудительно произнес полочанин. – Как ты скажешь, сотник, так я и поступлю.
– А может, поторговаться с ними? – предложил Антиф. – У нас жрецы ихние. И идолы эти… Скажем, что спалим, если не поклянутся нас отпустить. Вот ты, Соколик, отпустил бы ворогов, если бы твоих родовых богов сжечь могли?
– Что ты такое говоришь? – Соколик даже удивился. – Богов сжечь нельзя! Невозможно! А это ж не истинные боги – идолы ставленные. Вот ежели бы дуб священный или иное древо, где лик божий сам собой пророс, тогда другое дело. А эти сгорят, так новых вырубить недолго. Но обида, конечно, останется. И у вятичей, и у богов. Вы, христиане, наших богов не боитесь. А зря!
Препирались долго. Хриси и еще четверо сдаваться отказались наотрез. Мол, вы как хотите, а мы здесь и умрем. Богуслав попробовал совестить: мол, из-за вас и нам придется… Не убедил.
Пришлось лезть наверх – торговаться.
– Сдадимся, – крикнул он, – если оставите нам оружие. А мы тогда поклянемся, что против вас его не поднимем. И честно будем ждать, пока за нас выкуп заплатят.
– А шиш подержать не хочешь! – закричал в ответ Рузила. – Где это видано, чтоб в плену – с оружием?
– Ах ты темный лесовик! – закричал в ответ Богуслав. – Во многих землях, где люди поумнее тебя да побогаче, так делают. И у франков, и у германцев…
– Нашел тоже умных! – фыркнул Рузила. – Франки твои спят вповалку, как свиньи! И гадят прям под дверьми!
– Так и есть, – поддакнул снизу Хриси. – Но ты спроси: откуда он это знает?
– А оттуда! – крикнул в ответ Рузила. – Я, сотник, и франков, и германцев видал. И герцогов ихних тоже.
Не сказать, чтобы это обрадовало Славку. Одно дело – с лапотными лесовиками воевать, у которых вся тактика: набежали – разбежались. А другое, если этими лесовиками опытный воевода командует. Может, его подкупить?
– Слышь, воин, а может, с глазу на глаз потолкуем?
– Так говори! – крикнул Рузила. – У меня от своих тайн нету!
– А давай тогда я тебе один сдамся! – предложил Богуслав. – За меня отец такой выкуп даст, сколько остальным никогда не собрать!
– Никого не отпущу! – отрезал вятицкий воевода.
Так они препирались, пока не охрипли. Однако крайний срок, назначенный Рузилой, – миновал. А штурмовать капище он не спешил. Надеялся так договориться.
И договорился-таки…
Застать лесовиков врасплох на их собственной земле – дело почти невозможное. Однако – получилось. Слишком велика была разница в воинском опыте вятичей и киевских гридней, у которых редко когда даже месяц мирный выдавался.
Затрубили рога – и меж деревьев, цепями, возникли русы.
Рузила вмиг смекнул, чем пахнет, и закричал своим, чтоб в драку не лезли.
* * *– Молодец, сотник! – похвалил Богуслава Владимир. – Приманил лапотников. Но и я молодец, а? Соколом прилетел! Небось только к вечеру меня ждал?
– До вечера мы бы не продержались, – честно признался Славка, глядя снизу на конного Владимира.
– Как знать. Вижу, вы их хорошо поучили. Отбили охоту в драку лезть. Молодцы! И ты молодец! – Это он – тершемуся у Славкиной ноги Гошке. – Слыхал, порезал ты воя вятского?
– Кабы ножик подлиннее, я б его вовсе убил! – пискнул снизу Гошка.
– А кто мешал меч взять? – укорил Гошку Богуслав.
Гошка притих, но великий князь за него вступился:
– Зато нашел, как след оставить, дорогу своим показать.
– Так они и сами…
– Ну и что, что сами. – И Богуславу: – Славный у вас род. И справный. Подрастут мои сыновья, пестуном пойдешь?
Великая честь. Отказываться нельзя. Эх, знал бы Владимир… То-то Рогнеда порадуется.
– Позовешь, пойду.
– Вот и договорились.
Владимир двинул коленом, и конь, послушно развернувшись, понес его туда, где гридь сгоняла в кучу пленных лесовиков.
– Слышь, Славка, а князь тебя наградит? – дернул брата за кольчужный рукав Гошка.
– Уже наградил, – буркнул Богуслав, у которого вдруг испортилось настроение. Пестун, надо же! За собственным братом не уследил.
– Пошли-ка жрать, – сказал он. – Наши вон кулеш варят.
– Погоди, брат, – солидно произнес Гошка. – Есть одно дело.
Воин поесть да поспать никогда не отказывается. Но Гошка зорким глазом углядел среди пленников Бобреца. Долг ему за Гошкой. Не за то, что повязали, ясное дело. За то, что вступился перед своим. И вообще… Понравились ему вятичи-охотники. Обращались с уважением. Обид не чинили. Медвежонком звали…
– Здрав будь, медвежонок! – Первич подмигнул Гошке. – Вишь, как всё поменялось.
– Эти, что ли? – спросил Богуслав, глядя на похитителей Гошки. – Не очень-то грозны.
– А ты меня развяжи, рус, да посмотрим, кто грозен! – дерзко заявил Бобрец.
Гридень, который присматривал за пленными, захохотал.
– Развяжи их, Курша, – велел Богуслав.
– Ты что, драться будешь? – изумился гридень. – С этими?
– Глупости говоришь. Отпущу. Брат мой за них попросил. А вы, лесовики, запомните: я – сотник княжий Богуслав. Я вам волю дал, если кто спросит.
– Волю он дал, – пробормотал Бобрец, освобождаясь от пут. – Вольными родились, вольными и умрем. Мы – дети Стрыбожьи. Нет над нами людской власти.
– То ваше дело. – Богуславу понравилась независимость вятичей, но виду он не подал. – А вот ежели надоест вам в глухомани жить, – говорил он, обращаясь к Первичу, легко угадав, кто главный в этой парочке, – приходите в Киев и спросите меня. Найду вам дело подходящее. Нашему роду верные люди нужны. Пошли, Гошка. Кулеш небось уже сварился. Да и меду я бы выпил. Крыса у ихнего Стрибога пару бочонков меда позаимствовал, – и подмигнул Бобрецу.
– Я его отца и брата видел, – сказал Первич другу. – Они со Святославом к нам приходили. Таким и послужить незазорно. Всяко лучше, чем данниками жить.
– Ну уж – данниками! – проворчал Бобрец. – Я сроду никому дань не платил.
– Старшие скажут – заплатишь.
– Нет над нами старших, Первич, – вздохнул Бобрец. – Или сам не знаешь? Последние мы в роду. И под руку Рузилы нам теперь не пойти. Где он теперь, Рузила? Среди полоняников?
– Вот не думаю, – покачал головой Первич. – Думаю, сбег Рузила. Только это всё равно. Нет у нас теперь воеводы.
Полностью прав оказался Первич. Рузила ушел. И с ним – сотен пять воев. Немало вятичей сумело уйти. Но и осталось изрядно. Больше двух тысяч повязали русы. Знатная добыча, если на ромейские номисмы пересчитать.
К вечеру на поклон к Владимиру явились вятичские старшины: не губи, мол, согласны дань платить, как отцу твоему платили.
Владимир, впрочем, убивать пленников и не собирался. Продать – это да. Но если прикинуть – почему бы не продать их самим же вятичам.
– Нет уж! – отвечал старейшинам Владимир. – Отец с вас малую дань брал, так и ту вы пожалели. За каждого полоняника дадите мне рухляди – сколько в руки взять можно. И впредь будете платить каждую весну по такой же горке кун с рыла! С каждого мохнатого рыла, что против меня орало! Тиуны мои придут – всех счислят и с каждого возьмут. Но ежели еще раз откажетесь, дань с вас не только кунами, но и кровью возьму.
Подумал и добавил:
– И девки у вас некрасивые.

Глава шестая
Киев. Княжий терем
Осень 982 года от Р. X
Дела государственные
– Поляне наши исконно, кривичи да ильмень – тоже, сиверян, уличей и деревлян еще дед мой под руку взял…
«Вообще-то, это был Свенельд, – подумал Сергей. – А Владимирова деда Игоря как раз древляне-то на куски и порвали. В прямом смысле».
Но говорить об этом не следовало. Не то подумает Владимир, что воевода пытается умалить заслуги его предков.
– …Радимичи, тиверцы, дулебы, волыняне…
«К чему он клонит?» – подумал Сергей и поглядел на Добрыню.
Дядя великого князя, а по совместительству – новгородский наместник, одобрительно кивал. Что же задумала эта парочка?
Теряться в догадках Сергею пришлось недолго.
– Есть у меня такая мысль – объединить под своей рукой все племена ближние словенские, – сообщил Владимир. – Что думаешь, боярин?
– Мысль неплохая, – осторожно заметил Сергей. – Но ее следует обдумать.
– Вот потому я тебя и призвал, – удовлетворенно произнес Владимир. – Из всех моих людей тебе лучше всех ведомы чужие земли. Вот и скажи мне, боярин мой и воевода, какие из этих земель моя русь может под себя взять быстрее и легче, а значит – в первую голову?
Сергей на минуту задумался, собирая в голове геополитическую картинку мира…
– Начнем, пожалуй, с запада, – решил он. – Там тоже народы словенского корня: ляхи, чехи, словаки… Но боюсь, что взять их у тебя никак не получится. Червенские земли стали твоими довольно легко. Но это потому, что и ляшскими они пробыли недолго. А по ту сторону Вислы тебе надеяться не на что. Более того, ни чехов, ни лехитов лучше вообще не трогать. Напомню тебе, что они теперь – часть единого христианского мира…
Владимир пренебрежительно фыркнул:
– Нашел тоже единство! Твои христиане только и делают, что грызутся меж собой!
– Псы одной своры тоже частенько меж собой грызутся, – возразил Сергей. – Однако на чужого набрасываются дружно. Хотя я так скажу: и без помощи внешней лехиты и чехи достаточно сильны. Всё, что ты можешь попробовать прибрать на западе, – это земли ятвагов. Они, конечно, к Литве ближе, чем к нам, но взять можно. Однако я бы их трогать сейчас не стал.
– Это почему же?
– Ятваги у тех же лехитов – как кость в горле. Вот пусть у лехитов эта кость и торчит, а не у нас.
– А что ближе к югу? – спросил великий князь. – Булгары дунайские? Тоже ведь словене. Мой отец их взял. А я смогу?
– Не получится, – покачал головой Сергей. – Святослав Игоревич, княже, в то время в немалой силе был, и более того – в союзе с ромеями, – запнулся, подыскивая необидные слова… – Нынче картина другая. И еще хочу тебе напомнить: да, твой отец Булгарию взял и кесаря булгарского присягнуть себе вынудил, но удержать не сумел. Вмешались те же ромеи. Они-то, как тебе ведомо, и оказались в выигрыше, а вовсе не княжья русь. Будь твой отец жив, все могло бы иначе повернуться. Святослав был великий полководец, и за ним шли не только словене, но и десятки других племен. За его спиной был покоренный Хузарский хаканат, дружественные угры. Жадные печенеги тоже шли за ним, потому что знали его удачу…
– Хочешь сказать, что моя удача меньше? – нахмурился Владимир.
– Да. – Сергей твердо посмотрел в глаза князя. – Его былая слава много выше твоей нынешней, – он дипломатично подчеркнул слова «былая» и «нынешней». – Кроме того, здесь, в Киеве, оставалась Ольга, и твой отец мог быть спокоен за свою вотчину. Он мог уйти в поход на год и на два, зная, что здесь всё останется как прежде. А есть ли кто-то, кому ты мог бы доверить Киевский стол, как Святослав доверял его своей матушке?
Владимир поглядел да дядю. Добрыня еле заметно качнул головой. Умен Добрыня. Знает, что доверие князя и доверие его подданных – не одно и то же.
Брови Владимира гневно изогнулись.
«Сейчас ляпнет что-нибудь… неуместное», – обеспокоился Сергей и быстро сказал:
– Кроме булгар дунайских есть еще и булгары волжские. Эти, правда, не словене[82]. Но булгарам дунайским богатством не уступят, в этом я тебе готов поклясться.
– Мы думали о них, – подал голос Добрыня. – Путь к ним удобен. По Оке через земли вятичей – в Волгу-Итиль. А можно и с севера – из Белозера или из Новгорода. Мои новгородцы уже давно плачутся, что этот водный путь во всём хорош, только дорогонько обходится, потому что булгары эти десятую долю со всех берут. Больше, чем хузары в прежние времена.
«Вот верные слова, – подумал Сергей, который тоже частенько сетовал на сложность отношений с волжскими булгарами. Налоги они с купцов брали просто грабительские.
Тем не менее торговать с ними всё равно было выгодно. В Булгаре и Биляре производились товары разнообразные, качественные и сравнительно дешевые, несмотря на изрядное мыто. Тем более – везти недалеко. Победить не победить, а прижать черных булгар было бы совсем неплохо.
– Как думаешь, боярин, если мы на них наедем, как поведут себя другие бохмичи? – спросил Добрыня.
Вопрос был сложный. Зона коммерческих интересов торгового дома «боярин Серегей» лежала, главным образом, на христианских территориях. Было у него свое крепкое подворье в Булгаре. И свой надежный человек в булгарской столице. Но дальше Булгара у Сергея «баз» не было. А очень хотелось бы. Волга, как-никак, в Каспийское море впадает. А Каспий, по-здешнему – Хвалынь, это выход на Ширванские Шеку и Шемаху, это – другой выход на Византию. И на персов…
– Думаю, они не станут вмешиваться, – сказал Сергей. – Однако волжские булгары – народ не слабый. Прежде чем начинать с ними войну, следует узнать о них побольше.
– Узнай, – разрешил Владимир. – Если нужна какая помощь – скажи.
И встал, дав понять, что разговор окончен.
То, что волжские булгары не большие словене, чем хузары, князя ничуть не смутило.
Впрочем, мало ли несловенских племен уже сейчас платят дань Киеву и, отдельно, его великому князю? А общая политика расширения и укрепления государства Сергею была по душе. Лишь бы в этой политике опять не взыграли мотивы воинствующего язычества.
Эх, крестить бы Владимира… Смутно помнилось Сергею из той, прошлой жизни, что крестителя Руси тоже звали Владимиром. Но вряд ли этот Владимир – тот самый. Слишком уж усердно он корчует христианские корешки, посаженные бабкой Ольгой. Эх, неправильно это! Речь даже не о том, что сам Сергей – христианин. Всякому знающему человеку видно, что время язычества истекает. К сожалению, истекает оно частенько – человеческой кровью.

Глава седьмая
Два года спустя
Лето 984 года от Р. X
Великий город
– Вот он, Булгар Волжский, – сказал приказчик Кишка хозяйскому сыну Илие-Годуну. – Великий город, торговый. Кабы наш Киев таким стал, мы б горя не знали!
Гошка глядел и мысленно соглашался. Большой город. Богатый. Кое-что о нем Гошка уже знал. Родичи рассказывали, парс Артак, который как-то прожил здесь пару лет у здешних знахарей.
Знал Гошка, что живут в Булгаре люди веры бохмичи. Что на хорошем месте стоит сей стольный град народа черных булгар. Хорошем для торговли. Еще слыхал Гошка, что булгары черные не больно воинственны, однако и свой кусок отхватить не упустят.
Хузарский хаканат, когда в силе был, булгар под собой держал. А как ослабела власть хакана, тут Булгар и поднялся. Едва Святослав хузар под себя подмял, эти тоже сунулись – пограбить ослабленного соседа…
И тут же крепко получили по зубам. Закаленная многими войнами Святославова рать прошлась по булгарским землям, как коса по луговине. Но данью обязать этих булгар Святослав даже не пытался. А может, просто не торопился. Удержал бы тогда Святослав за собой хузарские земли – болгары бы сами на поклон пришли. Мимо хузар по Волге-Итилю не пройти.
Как бы там ни было, но Владимиру покорить булгар было бы не только выгодно, но и лестно. Пока что он лишь возвращал завоеванные отцом земли, а тут – новое приобретение.
Однако те из русов, кто ходил сюда в последние годы, отзывались о булгарах почтительно. После учиненного Святославом разгрома эмир булгарский давно уже оправился. Черные булгары – народ умелый, работящий, земля богатая, лежит выгодно. Отстроился Булгар, укрепился и стал, пожалуй, сильней прежнего.
А насколько сильней, это и предстояло выяснить разведке. То есть Богуславу, который отправился в Булгар с отцовским караваном.
Караваны такие ходили и в Булгар, и через Булгар. И считался этот путь много безопасней тех, что шли через Европу.
Сначала торговые гости-русы двигались водой: вверх по Десне, мимо Чернигова, мимо Нового города сиверского, потом, волоком, – на Оку. Дальше, по землям вятичей, нынче тихих и покорных. В прошлом году они поднялись было против великого князя и были замирены жестоко, с большой кровью. На дорогах лесных рябило от столбов с колодами, в которых лежал прах сожженных по вятичскому обычаю мертвецов. Более лесовики не поднимались. Теперь здесь было безопасно еще и потому, что на важных местах волей Владимира ставились княжьи погосты, городки и города. В них садилась княжья русь: наместники, тиуны и верные бояре из Владимировой гриди.
Многие из тех новоставленных наместников и бояр были добрыми друзьями сына боярского, потому караван то и дело останавливался, чтобы Богуслав мог попировать и поохотиться с местной дружиной.
Гошка по праву младшего брата участвовал и в пирушках, и в ловитвах. Но если пить больше чарки Богуслав ему не дозволял, то зверя Гошка бил не хуже прочих.
Еще у братьев появилась забава – выставлять Гошку биться с местными «детскими».
Гошка и в Киеве был непоследним из сверстников, а здесь и вовсе бил всех, даже тех, кто был старше и больше.
За те годы, что прожил Гошка в новом роду, он не только подрос на две пяди, но и раздался в плечах так, что доспехи одиннадцатилетнего Богуслава пришлись ему почти впору. А уж умением воинским Гошка сейчас не уступил бы и настоящим отрокам.
Старший брат им явно гордился. И бился о заклад с местными воеводами, что Годун одолеет любого сверстника.
Ни разу не проиграл, хотя среди Гошкиных противников попадались и дети варягов, и потомки нурманов. Однако ни у кого из них не было такого пестуна, как Рёрех. И таких учителей, как Артём и Богуслав, владевших не только варяжским двуручным боем, но и уловками ромейских благородных патрикиев, которые, не отличаясь большой силой, могли биться (и успешно) с двумя-тремя противниками, превосходящими их и силой, и тяжестью оружия.
Впрочем, пока воины пировали, торговые люди боярина Серегея тоже времени не теряли: меняли киевские ремесленные товары на здешние: рухлядь, мед, воск, бобровую струю, весьма ценимый булгарскими лекарями барсучий жир и иные лесные богатства. Скупали дешево, потому что деться вятичам было некуда. Самим вести торговлю им не то чтобы не разрешалось – не с кем было. Раньше с хаканатом Хузарским торг вели, да и то хузары сами к ним приходили. А самим куда-то идти из чащ своих вятичам было то ли боязно, то ли просто непривычно. Вот и выходило так, что добычу свою лесовики могли либо продать задешево проезжим купцам, либо принести на княжьи погосты, где ее оценят еще дешевле.
Миновав земли вятичей, караван пошел быстрее. Уже без пиров и ловитв.
Плыли мимо мещеры и муромы, мимо земель союзных (пока жив страх перед Киевом) мордвы и черемисов. Теперь шли сторожко, выставляя по ночам дозоры, в постоянной готовности столкнуть суда в реку и уйти на стрежень, если возникнет настоящая опасность.
Береглись, но особо не боялись: караван охраняли два десятка Серегеевых гридней, да и сами купцы-приказчики, хоть и не могли сравняться в воинском умении с дружинными, но тоже знали, с какого конца копье держать. И как влупить стрелу с тридцати шагов в наглый воровской глаз.
Местные не раз выходили к русам. Поговорить. Поторговать. Проверить, нельзя ли взять даром. Пару раз объявлялись самозваные князьки: требовали мыто. На показанный шиш не обижались. Это игра такая. Вдруг пришельцы испугаются и заплатят. Не испугались, ну и ладно. Других подождем.
Гошке всё было необычно и интересно. Чужие обычаи, новые места, славные истории, которые рассказывали по вечерам у костра.
И уважение, с которым относились к нему торговые люди, тоже нравилось. Славно быть боярским сыном, будущим гриднем!
О своей прежней жизни в полянском роду на краю Дикого Поля Гошка вспоминал редко. Но – вспоминал. Эх, будь на месте того Гошки он, теперешний, непременно сумел бы своего кровного отца оборонить от копченых…
К Великому городу, как иной раз называли Булгар словене, подошли посуху.
На берег высадились раньше. Наняли местных возчиков, перегрузили товар на телеги. Так было выгоднее: за право торговать со стругов булгары брали с купцов большее мыто.
После спокойного водного пути меж дремучих лесов, нарушаемого лишь криками птиц, скрипом мачт, плеском весел да неторопливыми речами словен, дорога на Булгар больше напоминала безумные косяки идущих на нерест рыб. Или еще вернее: истошный грай сотен дерущихся ворон.
По просторному, крепко убитому шляху в обе стороны ползли, брели, ехали, рысили и скакали, взбивая мелкую пыль, тысячи сапог, колес, копыт и мозолистых верблюжьих ног.
Сначала эта мельтешащая, мычащая, визжащая, вопящая толпа напомнила Гошке походное движение войска, но – только издали. Вблизи становилось ясно, что движение происходит в полном беспорядке.
Вот возы каравана русов врезались в гурт блеющих овец. Звонко защелкали плети, хрипло заорали возчики-булгары. Гневно завопили пастухи разгоняемой отары, в которую с другой стороны лез белобородый дедок на кауром жеребчике, а за ним – целая вереница связанных меж собой верблюдов, с высоты которых тоже вопили и щелкали плетьми. Разминулись и с отарой, и с караваном, чтобы уткнуться в здоровенную арбу, запряженную парой волов. Грязный бычий хвост мелкнул в вершке от Гошкиного носа – еле увернулся.
– Великий город, говоришь? – Богуслав, прищурившись, изучал стены и башни, что высились примерно в шести-семи стрелищах.
Прихлопнув очередную муху, Гошка встал на телеге, завертел головой. Как вокруг интересно!
Великий город начинался задолго до стен. Он оброс предместьями, вытянулся по обе стороны дороги: гремел кузницами, вонял красильнями и дубильными чанами. На обочинах стояли палатки и открытые столы с разными разностями: стеклянными сосудами, изделиями из кожи, скобяным товаром, железными орудиями, бронзовыми чашами, пестрели ткани, блеяли бараны, мычали коровы. Шипело и скворчало мясо на решетках и вертелах. Запыленные нищие сидели чуть ли не под ногами путешественников, неподвижные, неживые, похожие на каменных древних идолов забытых богов из Дикой Степи.
Гошка глядел на обилие товаров, на богатые, по киевским меркам, одежды караванщиков, на их сапоги из отлично выделанной кожи – и понимал, что живут булгары-бохмичи знатно. Куда там лапотным да босоногим киевским смердам.
Гошке даже завидно стало. Чем он и поделился с Богуславом.
Брат Гошку успокоил. Сказал: зато у нас воины в чести.
– А здесь кто? – спросил Гошка.
Богуслав засмеялся и сказал, что их род в Булгаре тоже не пропал бы, потому что торговлю здесь очень даже уважают, а лекари здешние во всем мире славятся. Кишка поддержал Богуслава и от себя добавил, что есть у этого племени такие дома, где детей грамоте учат и всяким полезным вещам.
Гошка маленьким булгарятам посочувствовал. Из всех уроков, которыми его изнуряли дома, самой трудной была как раз грамота. Хитрые греческие буквицы, еще более хитрые – булгарские. Не этих булгар грамота, а других, дунайских. Матушка требовала, чтоб писал их Гошка ровно и красиво, а попробуй-ка писать аккуратно, когда руками за день так намахался, что ложку до рта донести, не расплескав, – и то задача.
Поход для Гошки – отдых. Богуслав – не дедко Рёрех и не матушка. И с оружием учит полегче, а писать вообще не заставляет. Только читать. А чтение интересное: не из Святой Книги, а жизнеописание великого полководца Александра из Македонии. Как тот всех подряд бил и с друзьями веселился. Про такую жизнь Гошке читать любо, а в Святой Книге и не понять ничего, если матушка не объяснит.
Предместья всё тянулись и тянулись. Кузницы, кузницы… Все дымят, отовсюду гремят железом…
– Зачем столько ковален? – спросил Гошка настороженно. – Это ж какое войско у булгар, если им столько железа надобно?
– Войско у булгар крепкое, но ковачи здешние больше на продажу делают, чем для себя, – пояснил Богуслав. – Да и для себя можно ведь не только зброю ковать. Людям много надо. Лемехи, сошники, серпы…
Этого Гошка не понимал. У них на селе из железа только ножи, топоры да наконечники стрел. Всё прочее – из глины, кожи и дерева.
Наконец добрались до ворот. Почти добрались. Перед воротами – длиннющая череда возов. Всяких-разных: и на четырех колесах, и на двух, с высокими бортами, как у насадов, и с низенькими, как у сельских телег. Многие – с крытым верхом, как у кибиток печенежских, многие – украшены узорами. От сглаза, видать. А вперед через три телеги вообще занятный возок. Высокий, как шатер, и пестрый, как фазан. На заднем бортике – мальчишка примерно Гошкиных лет. Черный, будто в саже вымазанный, сухой и жилистый. В руках – два кинжала.
Поймав Гошкин взгляд, мальчишка ухмыльнулся и завертел кинжалами. Да так ловко, что казалось: они живые. Брат Артём так же вот мечами крутит.
– Это что, из здешних детских? – спросил Гошка, кивнув на мальчишку.
– Не-е… – мотнул головой Кишка. – Скоморох местный. Это их возок. Они на рынке чудеса всякие показывают. Будет досуг, сходим поглядим. Занятно.
Возов было много, но двигались они споро. У ворот их принимали стражи в забавных рубахах без рукавов, бородатые, с намотанной на головы тканью. Похоже летом в степи на шлемы накручивали, чтоб солнце меньше грело. Но у этих шлемов не было – только холстина.
Вои эти были очень веселые. Язык их был похож на хузарский и немного – на печенежский. Хотя попадались и словенские слова, и ромейские.
Стражники улыбались часто, шутили с возницами и меж собой, да еще, к удивлению Гошкиному, торговались, будто на рынке. И мыто со всех брали разное.
С пестрым возком и вовсе непонятно получилось. Из возка вылезли наружу двое мужей и две бабы. А в сам возок залез здоровенный усатый страж с золотой бляхой на круглом брюхе. Верно, здешний сотник. Побыл внутри некоторое время, потом вылез, очень довольный, завязывая шелковый пояс. Скоморохи полезли внутрь и проехали в ворота, ничего не заплатив. Но Гошка заметил, что смуглый мальчишка больше не улыбался. Глядел хмуро, будто его сильно обидели.
Дошла очередь и до русов.
Кишка, умильно улыбаясь, сунул пузатому сотнику тугой мешочек.
Тот, с непроницаемым лицом, уронил мешочек в сумку на поясе и махнул своим людям.
Гошка ожидал, что их тут же пропустят в город. Кишка, видно, тоже этого ожидал. И возчик, уже взявшийся за вожжи… Но пузатый встал на пути, а голорукие стражники налетели на возы, как муравьи. Увязанные кипы мехов полетели на дорогу.
Кишка возмущенно закричал. Пузатый рявнул, ухватился за саблю, вытащил ее из ножен наполовину да так и остался стоять, пока его люди продолжали безобразничать.
Гошка поглядел на Богуслава. У того на скулах вздулись желваки…
Но он ничего не сказал.
А Кишка перестал орать, утер пот и полез за пазуху. Еще один мешочек перекочевал в сумку пузатого. Тот снова рявкнул – и стражники потеряли к русам интерес, занявшись телегами купца из племени торков.
Приказчики и челядь быстренько покидали товар обратно в телеги, и караван въехал в узкие ворота.
– Гадина! – в сердцах бросил Кишка. – Вдвое против положенного взял. Бородой Волоха клянусь, половину себе захапает.
– Пожалуемся? – предложил Богуслав.
– Кому? – горестно вздохнул Кишка. – Местный тиункади против своих не пойдет. Только еще денег вытянет, а к правителю – без толку. Вот кабы у нас с ними, как с ромеями, торговый договор был, тогда другое дело. А так… Что хотят, то и творят.
– Зачем же тогда мы с ними торгуем? – удивился Гошка.
– Так все равно выгодно, – Кишка снова вздохнул. – У черных булгар всё, почитай, втрое дешевле, чем у ромеев, а дорога короче. И товар хороший. Вот взять хотя бы стекла, которые у вашего батюшки в окнах вместо слюды стоят… Здешняя работа. Ну да ничего. Здесь, в Булгаре, подворье наше не из последних. Там передохнем, покушаем. Потом в баньку сходим… Здешняя банька не такая, как у нас, но вам понравится. И девки тутошние, хоть и чернявые да смуглые, будто кикиморы, а такое умеют…
– Не искушай, – Богуслав улыбнулся. – У меня жена молодая…
– Так то жена, а то – девки, – Кишка ухмыльнулся, показав недостаток двух зубов.
Богуслав хмыкнул. Но возражать не стал. В плотских радостях он себе не отказывал. И была на то веская причина. С женой у него – не заладилось. Не было у них в постели радости. Знал бы, может, и не женился бы.
С первой ночи пошло. И так и этак пытался Славка порадовать жену, но вышло только хуже. Славка не понимал ровно ничего: знал, что любит, знал, что хочет, а вот…
Лишь под утро заставил-таки плачущую Лучинку признаться, что дело – в Мокоши. Отреклась от нее Лучинка, и теперь не будет ей ни плотской радости, ни щедрого лона. Не простит ей Мокошь отступничества, к коему ее боярыня принудила.
Богуслав, признаться, тогда не поверил. Решил: со временем пройдет.
Не прошло. И детей у них не намечалось, будто и впрямь обиженная богиня затворила Лучинкино лоно. Год прошел – ничего. Два – ничего. Обидно было Богуславу. То есть он понимал, что Лучинке – много хуже, но ему от того – не легче. Сердился на мать: зачем заставила девушку отречься? Но Сладислава вины не признала:
– Веры в вас нет! – отрезала она. – Ты что ж думаешь: Бог наш слабее какой-то там Мокоши?
Славка с матерью спорить не стал, но про себя подумал: Бог-то, конечно, сильнее, но у Него таких, как Лучинка, – целый огромный мир. А Мокошь – вот она, здесь. И вполне может навредить, потому что это Христос велик и всех прощает, а местные боги мелкие – обидчивы и злопамятны.
В Киеве Славка себя сдерживал: берег чувства жены, но, покидая родной кров, брал девок с жадностью, без счета. И всем с ним было хорошо.
В Булгаре Богуслав тоже не собирался отказываться от постельных игр. Но – с должной осторожностью. Законы Мухаммеда заставляли женщин прятать лица, а за прелюбодеяние карали беспощадно.
Всё тут было сложно. И дело, порученное ему великим князем, дело, что поначалу казалось легким, на поверку оказалось не таким уж простым. В Киеве думалось просто: разведать слабые места, подкупить нужных людей, чтобы, когда придет пора, открыли Владимиру ворота. Не Славкой этот подход придуман, но Славка его уже применял, и применял успешно.
Однако то, что вполне годилось для маленьких городков, для огромного богатого Булгара оказалось малопригодным. Если в том же Червне Богуслав чувствовал себя обладателем несметных богатств, то здесь люди при власти сами могли кого хошь подкупить. А народишко помельче возможности имел ничтожные, а прав еще меньше. Разве что выдать властям лазутчика, что пытается подговорить против власти. За те мешочки, что стражник у ворот присвоил, в Германии можно было начальника всей стражи купить. Это ж сколько такому надо дать, чтоб эмира своего предал? Да что – эмира! Полной сумы серебра мало будет, чтоб такой вот десятник местом своим доходным рискнул.
Ехали неширокими улочками меж глиняных стен. Кишка, бывавший здесь не раз, легко находил дорогу. Богуслав приглядывался. Прикидывал, как вести бой, если удастся прорваться в город. Получалось – сложно. Сплошные стены с запертыми узкими воротами образовывали опасный лабиринт. Даже встав на седло, мало что увидишь. Зато сверху на голову может запросто прилететь горшок с нечистотами. Или что-нибудь посерьезней. Еще Богуслава удивило отсутствие женщин. Редко-редко проскользнет темная фигура, закутанная в ткань с ног до головы. Или проковыляет старая карга, прелести которой уже лет тридцать можно не скрывать – никого не соблазнят.
Телеги грохотали по камням. Иногда приходилось останавливаться, чтоб разойтись со встречными. Разок пришлось даже уступить дорогу: звеня копытами, навстречу проскакал отряд воинов в развевающихся одеждах. Старший, в золоченых тонких парадных доспехах, на изящном арабе-полукровке, метнул на Богуслава сверху острый взгляд: угадал воин воина.
Ну и ладно.
Выехали на площадь. Ого! Прямо посреди – бело-сине-зеленая мечеть. Здоровенная. Башни-минареты, высоченные. Повыше сторожевой башни в киевском Детинце.
На площади – множество лавочек, торгующих всякой всячиной, неизменные нищие, вертящийся человек в женской юбке колоколом, рокот барабанчиков…
Богуслав покосился на Илюху-Годуна. Тот сидел очень прямо, лицо серьезное, строгое… Но глаза так и бегали по сторонам. Интересно мальчишке.
– А вот и наше подворье! – удовлетворенно произнес Кишка. – Приехали, господин. Теперича и передохнуть можно.
Старший отцовский приказчик в Булгаре знал всё и всех. Не зря имя у него было – Хватко. Было, потому что с тех пор, как принял Хватко веру бохмичи, так и имя поменял. Звался теперь не Хватко, а Халил, падал на молитвенный коврик положенное количество раз – по крику муэдзина. Как и все здешние. Однако в его преданности боярин Серегей не сомневался, и говорить с ним можно было прямо.
– Воевать Булгарский Эмират? Ну, не знаю… – Хватко-Халил погладил бритую голову. – Думаю, чтоб просто пограбить, тысяч двадцати воев будет довольно. Города брать – нужно вчетверо больше. А чтоб удержать, пожалуй что и вдесятеро.
– Как это? – не понял Богуслав.
– А так, что попросит эмир о помощи других муслим, у того же багдадского калифа, – и помощь не замедлит. Мы, то есть они, верные пророку, друг за друга крепко стоят.

Глава восьмая,
в которой Гошка попадает в беду
– Слышь, Славка, я пойду прогуляюсь? – Гошке надоело слушать умные разговоры. Тем более, он знал, чем такие беседы заканчиваются.
Напьются и начнут валять девок. Скучно. А там, за оградой подворья, удивительный неведомый мир.
Богуслав вопросительно взглянул на Хватку.
– Пускай, – разрешил тот. – Деньги у тебя есть?
– С полгривны наберется. – Гошка погладил пояс.
– Важная деньга. Все сласти на рынке скупить можешь.
Гошка поморщился: что он, дитя малое, чтоб медовыми лепешками рот набивать? То есть лепешки-то он любил, но признаться в этом…
– Ты попробуй сначала, – усмехнулся Халил. – Здесь сласти отменные. А сабельку оставь! – велел он, заметив, что Гошка двинулся к висящему на стене оружию. – Оборониться тебе и кинжала хватит, а так еще убьешь кого – потом не откупимся.
Гошка хотел сказать, что он и кинжалом может кого хошь…
Но счел за лучшее промолчать. Не то не выпустят.
Рынок булгарский Гошку восхитил. Он пробовал диковинные фрукты (за попробовать денег не спрашивали и не гнали, угадав в Гошке не побирушку, а денежного купца), так что Гошка набрал полную глиняную тарелку незнакомых сладостей и шел теперь не спеша, разглядывая всё подряд: украшения, оружие, ткани, посуду, иногда заговаривая с купцами то на словенском, то на ромейском (его понимали), отпихивая навязчивых зазывал и непонятных мужчин с нарумяненными, как у девок, умильными рожами. На удивление мало было воришек. Лишь один раз к Гошкиному поясу потянулась цепкая лапка: когда он остановился, чтобы послушать барабанщиков. Но легкого шлепка оказалось довольно, чтобы лапка убралась.
Суетился и горланил местный люд. На кострах жарили лепешки и пахучую баранину. Толстяк с наверченной на голову белой простыней сидел на маленьком стульчике, а перед ним прямо на земле лежали медные и серебряные монетки. Но это был не нищий, а меняла. Нищий устроился неподалеку, выставив на всеобщее обозрение черномясую гнилую язву на ноге.
Гошка удивился. Он уже успел кое-чему научиться у матушки и знал, что с огневицей не деньги надо выпрашивать, а поскорее ногу оттяпать, пока дальше не перекинулось.
Удивился, принюхался… и понял, что огневица фальшивая. Гнилью-то не пахло.
Заинтересовала Гошку забавная игра: сухонький смуглый булгарин вертел на доске три маленьких медных плошки. Под одной из них пряталась монетка. Угадал – монетка твоя. Не угадал – клади свою монетку, и всё сначала.
Понаблюдав немного, Гошка заметил, что булгарин в самый последний момент ухитряется выдернуть монетку из-под плошки и спрятать между пальцев.
Дождавшись, когда булгарин остался один, Гошка присел рядом на корточки и сказал по-хузарски:
– Научи.
Он уже представлял, как позабавит фокусом киевских приятелей, но булгарин учить его не стал. Он почему-то очень испугался, схватил доску, плошки и дал деру.
Гошка удивился.
Позже ему на глаза попался знакомый раскрашенный возок: тот, что въехал в ворота раньше их каравана.
Знакомый мальчишка копошился рядом, разводя костерок. Из возка доносились мужские голоса: бу-бу-бу…
Гошка собрался подойти – познакомиться, но тут его внимание привлекли кони.
То есть тут были не только кони, но также ослы, верблюды, овцы, коровы… Словом, самый разный скот. Причем Гошка сразу отметил, что у овец здешних отменная шерсть, а коровы намного крупнее и глаже, чем в Киеве. Но коров пусть смерды рассматривают. Воина интересуют только кони.
А кони хороши. То есть не все, конечно, но очень, очень многие. В лошадях Гошку учил разбираться не кто-нибудь, а сам Йонах бар Машег.
Гошке сразу глянулся белый в яблоках трехлеток с маленькой гордой головой, широким крупом и тонкими сухими ногами.
Торговал трехлетка усач в пыльной серой рубахе до земли с золотыми браслетами, которыми не погнушался бы и нурманский ярл.
Сначала усач на Гошку даже не глянул, потом заметил и шелковую рубаху, и пояс наборный с серебряными украшениями – и залебезил. Поздоровался почтительно по-ромейски.
Гошка солидно, как и подобает воину, поинтересовался (тоже по-ромейски), какова цена коня.
Усач назвал. Сначала – в местных алтынах, потом – в ромейских номисмах. Три золотых.
Цена была, по киевским меркам, хорошая. Если конь без порока, конечно. Но Гошка знал, что купить коня можно много дешевле, чем просит продавец. Кто ж сразу настоящую цену попросит!
Так что в ответ на запрошенное Гошка только фыркнул и предложил впятеро меньше. Усач вскинул руки к небу и вскрикнул так, будто его цапнули за сокровенное место. Но сбавил цену на четверь номисмы.
Гошка ухмыльнулся. Ему нравилось, что он, как взрослый, торгуется с чужим купцом из-за коня, из которого можно воспитать настоящего боевого.
Рядом остановилось несколько местных: слушали, как малец-гяур в полсажени ростом торгует жеребчика, на котором и богатому купцу незазорно прокатиться.
Гошка вошел в азарт. Он тоже кричал и хлопал себя по бедрам. Придумывал трехлетку всякие возможные пороки, утверждал, что таких коней, и даже получше, он уже не раз покупал за полномисмы. Заявлял, что у его брата тысячный табун жеребцов получше этого, а этого торгует просто потому, что негоже такому, как он, ходить пешком.
Усач напирал, что конёк – отличных кровей, выкормлен зерном и – без малейшего изъяна.
Говорили по-ромейски. Оба знали этот язык плоховато, но друг друга понимали вполне.
В конце концов сошлись на том, что конек обойдется Гошке в полторы номисмы. А в придачу к коню – седло и сбруя. Гошка хотел, чтоб конька еще и подковали за счет продавца, но – не уговорил. Холоп усача взнуздал и оседлал жеребчика. Тому это не очень понравилось. Судя по гладкой чистой шерсти и беспокойству, седлали трехлетка впервые.
Толпа выросла. Многие полагали, что сейчас начнется самое интересное. Легонький мальчишка на необъезженном коне…
Но держался Гошка уверенно, и некоторые уже успели поспорить, сумеет или нет мальчишка-ромей усидеть в седле. А если не сумеет, то сколько продержится…
Наконец Гошка полез в пояс, выгреб все наличное серебро… Набралось чуть меньше, чем надо, но усатый эту мелочь Гошке простил довольно легко.
«Эх! – подумал Гошка. – Можно было б и дешевле купить!»
Но – поздно. Уже ударили по рукам.
Гошка оглянулся, увидел булгарина, грызущего яблоко:
– Дай-ка сюда! – потребовал он.
Булгарин безропотно отдал огрызок: он только что поставил пару монет на то, что Гошка продержится не меньше, чем нужно, чтоб досчитать до двадцати.
Гошка вошел в загон, принял у холопа легкую ременную плеть с простой рукоятью, намотал на руку уздечку, протянул жеребчику огрызок на открытой ладони. Трехлеток опустил голову, понюхал… и схрумкал. Зубы у конька были хорошие. Впрочем, Гошка в этом и не сомневался.
Он положил руку на луку седла (как раз на уровне Гошкиной макушки), шепнул коньку:
– Мы с тобой подружимся, – и легко, по-степному, взлетел в седло.
Трехлеток всхрапнул от неожиданности, немедленно возмутился и вскинулся на дыбы. К его удивлению, наездник не свалился наземь, а впился пятками ему в бока и больно треснул меж ушей. Жеребчик от этакой грубости совсем взбеленился. Он скакал и прыгал, взмывая над землей на добрых полсажени, бросался из стороны в сторону, вставал на дыбы, бил задом и даже попытался приложить Гошку о перекладину загона. Не тут-то было! Гошка убрал ногу, и конёк приложился собственным боком.
Зрители восхищенно заорали. Они знали толк в верховой езде и видели, что мальчишка – хорош. Гошка держался на спине безумствующего трехлетка со спокойствием и непринужденностью мастера. Пружинил ногами, чтобы не сбить жеребчику спину. Держал вожжи легко и свободно, не мешая коньку резвиться и лишь пару раз поучив плетью, когда жеребчик попытался пустить в ход зубы.
Будь они в степи, Гошка давно бы уже пустил трехлетка вскачь, погонял как следует галопом – и обратно они вернулись бы с обоюдным пониманием, кто из них главный. А тут пришлось изматывать жеребца в крохотном загончике двадцать на двадцать шагов, потому Гошке пришлось повозиться. Изрядно умаялся. Но остался доволен и выносливостью конька, и его крутым норовом. Именно из таких вырастают настоящие боевые: мощные, свирепые, неукротимые. Преданные одному лишь хозяину.
Очень довольный собой, Гошка спрыгнул на землю, приласкал, обтер предложенной кем-то холстиной и повел в поводу на подворье (пусть передохнет), предвкушая, как въедет в ворота и все увидят…
Не получилось. Не успел Гошка отойти и на полсотни шагов, как дорогу ему преградили.
Двое толстопузых, мордастых, в стальных панцирях и шлемах, с саблями на поясах. Стражники.
Спросили что-то по-своему.
– Не понимаю, – сказал Гошка по-ромейски.
– Эй, мальчик, у кого коня увел? – поинтересовался вполне добродушно стражник покрупнее.
Гошка обиделся. Он привык к другому обращению. А сейчас, когда он чувствовал себя едва ли не настоящим гриднем…
– У матери своей спроси! – звонко выкрикнул он по-ромейски, задрав голову. И добавил, чтобы окончательно поставить на место этого жирняя, который пытается выдать себя за воина: – Если, конечно, она умеет говорить, а не только хрюкать!
Для наглядности он показал, как именно хрюкает мать стражника.
Ответ был неверный. То есть это был самый неверный ответ, который мог бы дать Годун. Назвать правоверного мусульманина потомком свиньи…
Толстяк покраснел, как рак в кипятке. И обрушил на голову Гошки немаленький кулак.
Само собой, Гошка увернулся, но ему пришлось удерживать повод коня, потому движение вышло не очень ловким, и второй стражник ухватил его за рукав. Гошка вырываться не стал. Используя захват как опору, крутнулся на каблуке и впечатал второй каблук в пах стражника. Ух как тот завыл! Но Гошку, тем не менее, не выпустил.
Первый тоже заорал – от ярости. Довольно ловко выхватил саблю (уже не церемонясь: мальчишка напал на стражника!) и рубанул наискось.
Гошка ускользнул (хотя для этого ему пришлось выпустить повод), и сабля угодила в бок второго стражника. К его счастью, заточена сабля была так себе, и панцирь удар выдержал, только прогнулся. Зато рукав Гошкиной рубахи второй стражник выпустил.
Первый стражник, хекнув, махнул саблей снизу вверх. По Гошке опять не попал, но зацепил грудь трехлетка. Конек жалобно вскрикнул и, обезумев, помчался прочь.
– Ах ты гадина! – в ярости закричал Гошка и полоснул кинжалом по жирной ляжке. Кровь хлынула рекой, стражник сел наземь, уронив саблю, пытаясь зажать рану.
Его напарник засвистел, призывая помощь.
И помощь подоспела. К месту побоища, расталкивая толпу и опрокидывая столы, уже спешило не меньше дюжины стражников.
Картина им представилась драматическая. Оба соратника – на земле. Один держался за пах, второй сидел в луже крови, зажимая порезанную ногу.
Стражники завертели головами, выглядывая злодея. Мальчишка по плечо ростом, по их мнению, на эту роль не тянул…
Но кто-то из толпы закричал: вот этот, маленький!
И стражники наконец заметили окровавленный кинжал…
Гошка остро пожалел, что у него нет настоящего оружия. Сабля стражника валялась рядом, но она слишком тяжела, непривычна и неудобна.
Надо бежать, но вокруг уже толпились зеваки. Прорваться сквозь толпу у Гошки не получилось бы: мал и легок. Поэтому, когда стражники бросились к нему, он кинулся навстречу – под ноги самому ближнему. Чикнул ножом, нырнул под руку, метнулся вправо, присел (волосы на голове шевельнулись от просвистевшей в полувершке сабли), ткнул еще раз, пропоров чей-то сапог, понизу шарахнулся влево, махнул ножом (достал, но не сильно), высоко подпрыгнул, пропуская под собой клинок, и нырнул в самую гущу врагов, которых прибавилось, – подоспели еще двое. И еще семеро. Эти уже понятия не имели, кого ловят. В суматохе досталось кому-то из толпы, и зеваки подались назад – мало удовольствия подвернуться под горячую саблю.
Стражники сгрудились вместе, и в этой куче Гошка, маленький, юркий, заметался, жаля, как оса, а затем, выбрав миг, проскочил буквально между ног у стражников, нырнул в поредевшую толпу и дал деру.
Но всё оказалось не так просто. Для обитателя восточного базара, продавца или покупателя бегущий мальчишка – заведомый преступник. Раз бежит, значит, украл. А воров здесь не любили.
Гошку пытался схватить каждый второй. Ему пришлось раз пять пустить в ход кинжал, а на шестой его треснули по руке полупудовой копченой рыбой – и кинжал вылетел из пальцев. Его тут же прибрал какой-то нищий, а Гошке пришлось уворачиваться и нырять под стол, опрокидывая под ноги преследователям поток золотистых дынь.
Теперь уже Гошку ловили всем базаром. То есть большая часть народу не знала, ни кого ловят, ни – за что. Но охотно включилась в погоню. Гошка чувствовал себя лисом, угодившим в псарню…
Но тут ему улыбнулась удача.
Удача приняла облик смуглого мальчишки из пестрого возка.
Удача сунула под ноги стремглав бегущего Гошки пустую торбу из-под сена. Да так ловко, что Гошка шлепнулся наземь, тут же был ухвачен за ногу и втянут под днище телеги.
Приложенный к губам палец и белозубая улыбка спасли их обладателя от неприятного знакомства с Гошкиным засапожным ножом.
Паренек хлопнул Гошку по плечу, уперся руками в край днища телеги, напрягся… Гошка сообразил мгновенно, тоже уперся (для своих лет он был настоящий силач), и телега чуток приподнялась. Как раз настолько, чтобы часть уложенных в нее горшков скатилась вниз, на чересчур любопытного преследователя, который как раз собирался заглянуть между колес.
Получить глиняным горшком по спине – удовольствие небольшое. А уж плеткой по голове от разгневанного хозяина горшков (гончар решил, что перед ним виновник безобразия) – и вовсе обидно. Обиженный вмиг забыл о погоне и набросился на гончара с кулаками. Тот с честью принял бой…
В результате погоня промчалась мимо, а Гошка выгадал немного времени.
Мальчишка прошипел что-то по-своему. Гошка не понял, и тогда мальчишка принялся стаскивать с Гошки забрызганную чужой кровью рубаху.
Гошка сопротивляться не стал. Решил – маленький скоморох знает, что делать.
Несколько мгновений – и на Гошке остались только простые нательные портки.
Мальчишка быстренько увязал Гошкину одежку в узел. Потом стянул собственную рубаху, сложил и ловко намотал на Гошкину голову на манер местных головных уборов.
Полюбовался тем, что получилось, вытер с Гошкиного лица брызги крови, втер в лоб и щеки по пригоршне пыли, прищелкнул удовлетворенно языком и дернул Гошку за руку: пошли!
Они выбрались из-под телеги: Гошка – с опаской, смуглый паренек – вполне уверенно.
Хозяин телеги и его противник вяло ворочались среди битых горшков. За ними флегматично наблюдал пыльный ослик.
Погоня умчалась на другой конец рыночной площади. Оттуда раздавались азартные вопли, грохот опрокидываемых предметов и пронзительные крики ослов…
Но там, где сейчас шагали мальчики, всё уже успокоилось. Торговцы восстанавливали порушенный порядок. Молодой, но уже мордастый стражник сидел на перевернутом котле, перевязывал порезанную ногу и громко ругался. На двух грязных сопляков он обратил внимания не больше, чем на пару воробьев.
– Зачем ты мне помог? – спросил Гошка вполголоса по-ромейски.
Мальчишка не столько понял, сколько угадал.
– Ненавижу этих! – Мальчишка кивнул на троих стражников, злых, багроворожих, яростно орущих друг на друга.
– Стражу этого рынка? – спросил Гошка по-ромейски.
Мальчишка опять угадал.
– Всех! Эти шакалы везде одинаковые! – с ненавистью процедил он.
Гошка из его речи понял только одно слово – «шакал». Этим словом, бывало, ругался парс Артак.
– Куда мы идем?
– К нам. – Мальчишка показал туда, где среди навесов и палаток виднелась расписанная узорами холстина знакомого возка. – Меня Али зовут. Али! – Мальчишка для наглядности ткнул себя в грудь.
Опять похоже на родной язык Артака. Может, Али тоже парс? Или – нет? На языке Артака Гошка мог выговорить с полсотни слов. Слишком мало, чтобы судить.
– А меня зовут Илия, – Гошка на всякий случай представился христианским именем.
Мальчишка захихикал.
– Что смешного? – насторожился Гошка.
– Илла! Али!
– Верно, похоже, – Гошка усмехнулся.
Они пришли.
Двое мужчин натягивали канат меж вкопанными в землю столбами.
Один, полуголый, загорелый до черноты, висел на самой макушке столба, второй, большой-большой, телосложением похожий на здоровенную бочку, к которой сверху приделали круглую башку, сверху гладкую, как арбуз, а снизу заросшую густющей, как баранья шерсть, бородой, – командовал. Али подбежал к нему и быстро заговорил на незнакомом Гошке языке. Тот слушал внимательно, не перебивая. Потом уставился на Гошку. Глаза у большого человека были карие, выпуклые, как у коровы, и такие же добрые. Даже сросшиеся на переносице мохнатые брови не добавляли суровости.
Когда Али закончил тараторить, большой присел на корточки (теперь они с Гошкой были одной высоты) и спросил по-ромейски:
– Ты кто, маленький воин?
– Меня зовут Илия.
– Это я знаю. Кто ты? Откуда?
По-словенски он говорил не очень хорошо. Но понять его было можно.
– Киев, – ответил Гошка. И добавил с гордостью: – Я варяг! Мои родичи щедро отблагодарят твой род за помощь!
– Спаси нас Аллах от благодарности варягов! – Второй родич Али уже слез со столба и глядел на Гошку без всякого дружелюбия. И заговорил по-своему, обращаясь к старшему. Его тут же перебил Али. Закричал сердито.
Старший сказал что-то, совсем негромко, но оба заткнулись.
– Мой сын Мамед хочет, чтобы ты ушел, – сказал бочкообразный. – А мой внук хочет, чтобы мы тебя спрятали. До ночи. А чего хочешь ты?
Гошка пожал плечами. Его всё еще искали: по рынку рыскали стражники. Один как раз пробежал мимо, зыркнул на их компанию, но не заинтересовался. Будь Гошка один, стражник, возможно, обратил бы на него внимание. Гошка не то чтобы боялся… Не хотел навлечь неприятности на своих, если вдруг узнают, кто он.
– Я бы переждал, – сказал он.
– Хорошо, – кивнул большой. – Меня зовут Ахмед, а тебя – Илла. Мы тебя спрячем. Кушать хочешь?

Глава девятая
Великий Булгар
Подворье купца Серегея
Ночной «Воришка»
– Его пока не схватили, это точно! – уверенно заявил Хватко-Халил. – Теперь будут искать. Долго и старательно. Шестеро стражников получили раны. Один едва не помер, другой навсегда останется хромым. Его будут искать, пока не поймают.
Богуслав с трудом прятал улыбку. Он гордился братом. Навел парнишка шороху. Показал, чего стоит. Полсотни стражников не смогли его поймать. И уверенности Хватки в том, что брата поймают, он не разделял. Прятаться парень умел не хуже, чем обороняться. Другое дело, если местным удастся узнать, кто он, – бед не оберешься. Законы здесь суровы и далеко не всегда разрешают откупиться.
– Вы сделали то, что я велел? – спросил Богуслав.
– Да. Шестеро наших людей по всему Булгару рассказывают истории о том, что на базаре безобразничал не человек, а шайтан. Уже есть посторонние свидетели, которые видели у обидчика стражников рожки и хвост. Ты умно придумал, мой господин. Но очень многие люди хорошо разглядели твоего брата и легко его узнают. Нам повезло, что он говорил по-ромейски. Сейчас все думают, что он – ромей. Ромейское подворье уже обыскивали. Теперь они еще немного подумают и догадаются, кто он на самом деле. На ромея Илия похож не больше, чем ты, мой господин. Что мы будем делать тогда?
– Главное – чтобы парень улизнул от стражи. Тогда мы скажем, что этот ваш шайтан принял облик моего брата, а сам он весь день не покидал нашего подворья. Как думаешь, получится?
– Будь вы правоверные, возможно. Вам достаточно было бы поклясться на Коране, что это так. Но вы – христиане. Христиан здесь не жалуют. А русь вообще не любят. Здесь не забыли Святослава.
– Это хорошо, что не забыли. Может, подумают, прежде чем ссориться с людьми киевского князя. А на Коране поклянешься ты. Зря ты, что ли, принял ислам…
– Мне не хотелось бы лгать, – неохотно произнес Хватко-Халил.
– Боишься гнева Аллаха? – насмешливо спросил Богуслав.
– Боюсь, – кивнул Хватко. – А еще больше боюсь, что правда выяснится, – и тогда мне останется только перерезать себе горло.
– Или бежать. Ты не булгарин, Хватко! И ты служишь моему роду. Не забыл? Мы в любом случае найдем тебе подходящее место и занятие. – И, увидев, как помрачнел Хватко-Халил, добавил успокаивающе: – Однако не будем торопиться. Может быть, тебе и не придется лгать. Подождем ночи. И предупреди людей. Что-то мне подсказывает, что мой братец непременно объявится.
Семья Ахмеда Жонглера собралась внутри фургона. Семья – это сам Ахмед, его жена Лейла, сын Мамед с беременной женой и дочь Ахмеда Хафиза, мать Али. Сам Али болтался где-то снаружи: собирал новости.
Отдельно, в уголке, устроился Гошка, одетый в запасные штаны и безрукавку Али. Его собственная одежда покоилась сейчас в отхожем месте на краю базара.
– Из-за этого варяжонка нас всех посадят в яму, – ворчал Мамед, недобро поглядывая на Гошку.
– Зато, если нам удастся его выручить, мы можем неплохо заработать, – рассудительно произнес Ахмед. – Надо всего лишь вернуть его родственникам.
– Вернешь, как же! – процедил Мамед. – Медноголовые весь базар обложили. Завтра чуть свет начнут всё переворачивать вверх дном. Будут искать, пока не найдут. Как ты собираешься его прятать, отец? Он ведь даже правильного языка не знает. Да пусть бы и знал: ты только погляди на него! Он же белый, как любимая верблюдица багдадского калифа!
Гошка не понимал, о чем речь, но о том, что рынок оцеплен, ему рассказали. И он уже заявил, что уйдет, как стемнеет. Он был уверен, что ему удастся проскочить мимо стражников. Но его новые знакомые считали иначе.
– Их больше двух сотен, – сказал Ахмед. – И у них собаки. Тебя поймают. И спросят, кто тебя прятал. И ты им расскажешь.
– Я никому ничего не расскажу! – заверил Гошка.
– Всё ты расскажешь, – возразил Ахмед. – Вот возьмутся за тебя палачи…
Не отпустил, в общем.
Мужчины продолжали бессмысленный спор, женщины помалкивали. Гошка тоже молчал. Он уже сказал все, что нужно. Если они не хотят его отпускать, то пусть дадут знать брату. Богуслав что-нибудь придумает.
Вопрос: как это сделать? Может, все-таки самому?
Богуслав задремал. Он лег в постель, не раздеваясь, выгнал девку, которую прислал ему Хватко, и ждал. Он очень надеялся, что Гошка объявится. Отрядил двух гридней – наблюдать за рынком. Те сообщили: стража обложила рынок плотно. Мышь не проскочит. Если Гошка сунется, его, скорее всего, изловят. И тогда следует немедленно вмешаться. Золотом или железом…
Но шума не было. Гошки – тоже. Дозорную пару сменили другие. Зашла луна…
Вот тогда-то маленькая «мышь» и просочилась через кордон стражи.
* * *Далеко за полночь обитатели подворья боярина Серегея были разбужены свирепым лаем сторожевых псов. Собачки поймали вора.
Правильно обученные псы дождались, пока злоумышленник перебрался через забор, и приняли его уже внутри. Поскольку вор вел себя тихо: не дрался, не пытался убежать, а стоял неподвижно, прижавшись к глиняной стене, – рвать его собачки не стали, а лишь подали голос, приглашая хозяев пообщаться с незваным гостем. Учитывая суровые нравы обитателей двора и еще более суровые законы Булгарского эмирата, участь преступника ожидала нерадостная.
Однако в данном случае проникшему на чужую территорию даже по шее не дали. Доставили прямо к Богуславу.
Нет, это оказался не Илия. Мальчишка примерно такого же роста, но заметно похлипче. И явный чужеземец.
– Ну и зачем вы его сюда притащили? – поинтересовался разочарованный Богуслав, рассчитывавший увидеть братца.
– Он слова правильные сказал, – буркнул недовольный, заспанный Халил. – Тебя, господин, потребовал.
– Ладно, – проворчал Богуслав, хмуря брови. – Вот он я. Говори, что хотел.
Грозный вид киевского сотника мальчишку, похоже, не испугал. Впрочем, если малец не напустил в штаны, когда на него набросились псы размером с теленка, и так ясно, что не трус.
Храбрость Богуславу всегда нравилась.
– Ты – Богуслав, сын Серегея?
– Я.
– А чем докажешь?
Богуслав фыркнул: экий наглец.
– Тебе княжий знак показать или плеткой приласкать?
– Коли ты – Богуслав, то должен знать, какого цвета глаза у человека по имени Рёрех.
Ромейских слов мальчишке не хватило, но язык, на котором он говорил, был Богуславу более или менее понятен. Как-никак по-хузарски он говорил свободно.
– Глаза… Вообще-то у него один глаз. А какого он цвета, не помню. Рёрех, знаешь, не девка, чтоб ему в глаз заглядывать.
– Хорошо. – Наглого мальца ответ, похоже, устроил. – А теперь скажи, как зовут мужа твоей сестры.
– Йонах его зовут.
– Нет, ты полностью назови! – потребовал мальчишка.
– Йонах бар Машег. Довольно тебе?
– Довольно, – кивнул мальчишка. – Ты не сердись на меня, Богуслав, сын Серегея. Что мне сказали, то я и говорю.
– И кто же тебе это сказал?
Мальчишка покосился на Халила и тех, кто толпился за его спиной.
– Пусть все выйдут!
– Выйдите, – велел Богуслав.
– Но, господин…
– Полагаешь, что я не справлюсь с ребенком?
– А теперь говори, – велел Богуслав, когда они остались в комнате вдвоем.
– Меня Али зовут, – сказал мальчишка, сдернув с лавки подушку, и, усевшись на полу, скрестил ноги. – А послал меня твой брат Илла…
Мальчишка оказался не только храбрым, но еще и очень толковым. Однако, чем дольше Богуслав его слушал, тем больше мрачнел.
По словам паренька, через оцепление незаметно пройти было невозможно. Впрочем, это Богуслав знал и раньше. Хуже то, что стража Булгара отнеслась к поискам своего обидчика всерьез. Надежда на то, что к ночи всё уляжется, не оправдалась. Сам Али выскользнул наружу лишь потому, что стражники, хорошо запомнившие лицо Ильи, взглянули на Али и уверенно сказали: не он. Если бы они усомнились, Али отправился бы в яму, в которую уже бросили троих мальчиков, имевших некоторое, пусть и весьма отдаленное, сходство с Илией.
Насколько понял Али, который подслушал разговоры стражи, утром намечался повальный обыск. Али очень беспокоился за своих родичей: если у них найдут Илью…
Впрочем, до утра было еще далеко.
– Ничего, малой! – уверенно заявил Богуслав. – Иди-ка ты спать. Мы, знаешь ли, и не из таких переделок выбирались.
И Али ему поверил. Во-первых, ему очень хотелось верить, что всё кончится хорошо. Во-вторых, было в этом громадном варяге что-то такое… Заставлявшее ему верить.
И Али ушел. Спать.
А Богуслав вызвал Хватку-Халила и Кишку. Совет держать.
Думали долго. Ясно было, что силой добыть Илью – не получится. То есть прорваться на рынок и забрать его – дело нехитрое. Два десятка киевских воев раскидают сотню ленивых местных стражников запросто. А дальше? Что будет после этакого лихого наезда со здешним подворьем и его обитателями? И надо ведь как-то из города выйти. Очень сомнительно, что получится. Сейчас Илью ищут только обиженные стражники. А вот боевой наезд наверняка привлечет внимание самого эмира. А у эмира под рукой не менее двух тысяч одной только личной стражи. И вои в ней ничуть не хуже, чем киевская гридь. Эмир в свою гвардию не одних только булгар брал. Чужеземцев тоже привечал охотно. Лишь бы удал был да веры был Мохаммедовой. Платил щедро, и вои к нему шли и из Шемахи, и из самого Багдада. Были и такие, с кем даже Богуславу один на один не управиться. Хоть пеше, хоть конно. Так, во всяком случае, говорил Халил. А ему верить можно: видел в деле и киевскую дружину, и здешних багатуров.
От таких мыслей Богуслав едва не впал в уныние. Не привык он чувствовать себя слабым и незначительным.
Нечего сказать – сходил на разведку…
Думали-гадали почти до рассвета. И только с первым лучом солнца в бритую голову Хватки пришла подходящая мысль…

Глава десятая
Великий Булгар
Фальшивый Рус
Ночевать Али устроили как настоящего богача: на ложе с простынями. А перед этим накормили вкусно.
Разбудил Али крик муэдзина. Первым делом искупался в кадушке, что была поставлена прямо в комнате и загодя наполнена чистой водой, затем помолился Аллаху. На плеск воды появился слуга, который решительно забрал одежонку Али, а вместо нее предложил другую – непривычную, варварскую, но очень красивую, с дорогим шитьем, мягкую и удобную. Слуга же и помог Али одеться. Одежда была великовата, но больше – не меньше. Слуга поднес бронзовое зеркало, из которого на Али глянул очень важный чужеземный молодой господин с физиономией Али.
В трапезную Али провел все тот же слуга.
Здесь уже был накрыт стол и сидел старший брат Илии.
– Салям алейкум, – машинально поздоровался Али, забыв, что перед ним гяур.
– И тебе всего хорошего, – добродушно ответил варяг. – Садись, кушай, что нравится.
Понравилось Али многое. Причем даже накладывать самому не пришлось. Достаточно было показать слуге – и тот клал выбранное на большое – серебряное! – блюдо, стоявшее перед Али. А питье в кубок, замечательный шербет, слуга подливал сам.
Варяг пил вино. Али вдруг очень захотелось попробовать этот запрещенный Аллахом напиток, но он не рискнул. Вдруг Аллах обидится?
После завтрака варяг пригласил Али спуститься в небольшой сад, где под веселый плеск фонтана поведал о своем плане. В плане этом Али отводилась главная (и довольно рискованная) роль.
Если всё выйдет как задумано, и ты, и твои родичи забудете, что такое бедность, пообещал варяг.
Али хотел сказать, что его семья и так не нищая, но поглядел на шелковые подушки, покрывающие пол мраморной беседки, на цветущие розы, на плавающих в фонтане рыбок – и решил, что богатство тоже бывает разное.
– Я согласен, – сказал он. – Но, достойный господин Богуслав, тебе следовало разбудить меня раньше. Солнце восходит. Стражники вот-вот начнут искать твоего брата.
– Ничего, – успокоил его Богуслав. – Кони уже оседланы. В седле держаться умеешь?
Али снова хотел обидеться, но вспомнил, как лихо сидел на пляшущем жеребчике младший брат варяга, и ответил скромно:
– На землю не упаду.
– Вот и ладно, – заключил Богуслав. – Пошли в конюшню.
Спустя некоторое время из ворот выехала небольшая кавалькада. Сам Богуслав, Хватко-Халил в зеленой чалме (Вот уж не знал Али, что он – хаджи[83]. Знал бы – проявил бы куда больше уважения), Али, сын Ахмеда, в богатой одежде, при оружии, похожий сам на себя не больше, чем осел водовоза на породистого арабского жеребенка, трое гридней и трое рабов на ослах – везти то, что купят на рынке господа.
Путь до рынка был близкий. Русы ехали не спеша, степенно, как и подобает значительным людям…
Если бы Богуслав знал, что булгарская стража уже начала обыскивать рынок, он, пожалуй, пожертвовал бы степенностью…
– Вот так лучше, – похвалил Ахмед. Натертый ореховым соком Гошка стал черен, как сириец. Его светлые волосы спрятали под головной повязкой. Всё получилось неплохо. Если бы он еще знал язык, то наверняка сумел бы убедить стражников, что он – не он. Однако языка он не знал. И мелкие шрамы на руках, которые остаются у тех, кто учится владеть оружием, от орехового сока стали еще более заметны.
А десяток стражников, перевернув вверх дном два шатра продавца тканей из Самарканда, уже направлялись к возку жонглера Ахмеда. Впереди важно вышагивал мощного телосложения десятник, с золотой цепью на шее и саблей такой длинной, что конец ножен едва не цеплялся за землю. Но плевать на десятника. Среди стражников оказался тот самый, которого Гошка так удачно пнул в пах. Уж этот-то наверняка запомнил Гошку очень хорошо…
Стражников на базаре было заметно больше, чем обычно. Они были злы и внимательны. Но на процессию, возглавляемую Богуславом – в золоченой броне, на великолепном коне со сбруей, позвякивающей золотыми цацками, на важного-важного Халила, на Али в одежде богатого молодого варяга, – стражники даже не поглядели. Ясно, что эти не только ничего не дадут, а еще и начальнику пожалуются, если что не так.
Кавалькада двинулась туда, куда показал Али…
Они не успевали самую малость. Богуслав прикусил губу.
Вот он, заветный возок. Полсотни шагов.
А вот стражники, которые уже с возком рядом.
Возглавлял их плечистый десятник с цепким взглядом, мягкой походкой пардуса и козлиной длинной бородой, из-под которой выглядывала цепь в добрых две гривны весом.
С одного взгляда, по мягким, вкрадчивам движениям, опознал в нем Богуслав опытного поединщика. Значит, придется заняться козлобородым самому.
Богуслав коснулся красного камня на оголовье сабли: знак гридням, чтоб были наготове. Брата он так просто не отдаст… Ввяжется в драку, а там – будь что будет.
Халил-Хватко незаметно придержал коня, оказавшись позади остальных. Если начнется заваруха, он должен успеть на подворье, забрать всё самое ценное и покинуть город раньше, чем переполох дойдет до городских ворот… Скорее всего, всё получится. Не зря два года назад Хватко ходил в Мекку. К хаджи здесь относятся с почтением…
Между стражниками и возком осталось каких-то двадцать шагов, когда из возка выскочил смуглый, полуголый мальчишка.
Стражники, увидев его, рванулись вперед… И остановились.
Мальчишка вовсе не собирался убегать от них. Он ловко вскарабкался по столбу и уселся на его вершине. Пока он лез, из возка выбрался большой Ахмед с барабаном, а за ним – Мамед с длинным шестом. Шест Мамед подал мальчишке. Тот ловко подхватил его и ступил на канат.
Стражники глазели, задрав головы.
Ахмед ударил в барабан.
Мальчишка уверенно пошел по канату.
Стражники одобрительно зацокали языками.
Вот уж изумился Али, когда увидел своего нового приятеля в собственных шароварах, лезущего вверх по столбу.
А уж как удивился Али, когда Мамед подал маленькому варягу шест, и тот запросто, будто всю жизнь это делал, отправился в путешествие по натянутому канату.
Откуда Али знать, что перебегать по канату через небольшую речку, балансируя копьем, Рёрех научил Гошку еще года два назад.
Гошка дошел до второго столба, развернулся и отправился в обратный путь.
Из возка выскользнула тоненькая гибкая женщина – мать Али. Лицо ее было прикрыто, но легкие одежды не прятали ни смуглого живота, ни стройных быстрых ножек.
Хафиза завертелась юлой. Вился шелк, легкие ножки так и мелькали…
Стражники забыли о канатоходце. Похотливые глазки впились в танцовщицу…
Козлобородый даже облизнулся.
Али восхищался красотой и грацией матери. Но втайне мечтал о том, чтобы она вдруг стала некрасивой, морщинистой, как бабушка Лейла. Тогда ей не пришлось бы отдаваться всем этим мерзким богачам и начальникам…
«Когда я вырасту, я избавлю ее от этого унижения!» – поклялся он.
Стражники опомнились, когда на них легла тень всадника. Огромный чужеземец раздвинул их грудью коня. Золотая монета шлепнулась в пыль у ног барабанщика.
Стражники тут же забыли о красавице и уставились на золото.
Но взять его сейчас было нельзя. Чужеземцу это не понравится. Пожалуется начальству…
Впрочем, кто мешает вернуться сюда попозже.
Чужеземец спрыгнул с коня. То же самое сделал и его молоденький спутник.
Позади возник еще один всадник – из своих. Тоже богатый, вдобавок хаджи.
– Делайте свое дело быстрее, – бросил он недовольно. – Господин желает поговорить кое с кем наедине.
Стражники поглядели на танцовщицу и сглотнули слюни. Всё понятно.
Козлобородый бросил злой взгляд на Богуслава. Ростом он почти не уступал русу.
Богуслав в ответ ухмыльнулся нагло, вызывающе.
Козлобородый покосился на хаджи… И вступить в перепалку не рискнул.
Двое – стражник, которого лягнул Гошка, и еще один – полезли внутрь возка и тут же вылезли обратно. Не будь тут чужеземца и хаджи, они бы непременно порылись в барахле жонглеров и наверняка нашли бы что-нибудь интересное.
– Его нет, – сообщили стражники десятнику.
Козлобородый уставился на танцовщицу тяжелым недобрым взглядом… Та скромно потупилась. Десятник глубоко вздохнул… Глупо сердиться на девку. Она ляжет с любым, кто даст денег. Кстати, о деньгах… Быстрый взгляд на землю, где только что лежала золотая монета… Лежала… да уже не лежит.
Десятника звали Хаттаб ибн Раххим, и сегодня он должен был занять очень важное и очень доходное место начальника караула у полночных ворот. А вместо этого Хаттабу приказали обыскивать рынок. Ох и зол был Хаттаб на маленького ромея… Попадись он ему – собственноручно уши мальчишке обрезал. Сколько же монет падает в чужие кошели, пока Хаттаб ибн Раххим тратит время впустую?
Впрочем, он свое наверстает.
Десятник стражи развернул широкие плечи, глянул высокомерно на беловолосого чужеземца, задрал бороду и важно двинулся дальше.
Беда миновала.
Спустя некоторое время Богуслав со спутниками покинули базар. На этот раз одежда Гошки была на самом Гошке. Подмену никто не заметил: яркий наряд всегда привлекает больше внимания, чем лицо того, кто его носит. За господами шагали пешком рабы: спины их ослов гнулись под тяжестью покупок.
А еще многие на базаре слышали, как рус пригласил жонглеров к себе на подворье.
Многие позавидовали Ахмеду и его семье. Рус богат. Кроме того, он наверняка, как все русы, воин и разбойник. Такие не скупятся.
* * *– Это всего лишь подарок, – сказал Богуслав. – Жизнь моего брата много дороже двадцати номисм и пары коней.
Гошка немедленно возгордился. Выходит, он стоит дороже отменной морской лодьи.
– Я хотел бы, – продолжал Богуслав, – чтоб мы с вами стали друзьями. Хорошими друзьями… – повторил он с нажимом.
– Дружба такого большого человека, как ты, дорогого стоит, – степенно произнес Ахмед.
Рядом со Славкой он уже не казался большим. Так, немолодой муж крепкого телосложения.
– Такая дружба – дороже золота, – Ахмед аккуратно взял с блюда виноградину и положил в рот. – Не знаю, чем скромные жонглеры могут отблагодарить за подобный дар.
– Я любопытен, – сказал Богуслав. – Вы, свободные люди, странствующие по десяткам земель, многое видите и многое знаете. Если время от времени вы будете делиться со мной, скромным сотником киевского князя и младшим сыном не менее любопытного собирателя диковин боярина Серегея, своими ценными наблюдениями, то радость моя будет полной, а наша дружба будет приносить драгоценнейшие из плодов. А пока… – Богуслав открыл шкатулку и вынул оттуда кожаную полоску с нанесенными красной краской ромейскими буковками и серебряным оттиском отцовской печати.
– Эту вещицу можно обменять на деньги у любого из ромейских или венецианских купцов, – сказал Богуслав, протягивая полоску Ахмеду. – Но я бы не стал этого делать, потому что здесь написано, что податель сего является другом протоспафария Сергия, сына Иоаннова. Так в Византии зовут моего отца. И поверь, знают его не только в Византии. На землях ислама наша семья известна меньше, поэтому нам особенно дороги друзья, следующие заветам Пророка.
– Странные слова для христианина, – пробормотал молчавший доселе Мамед.
– Я не франк и не ромей, – сказал Богуслав. – Я рус. Мы умеем уважать чужую веру.
– Все в воле Аллаха, – Ахмед огладил бороду. – Я понял тебя, друг мой Богуслав. Благодарю за оказанную честь. Мы договорились.
– О чем это вы договорились? – спросил Гошка чуть погодя, когда Ахмед и его родичи покинули подворье.
– Ты не понял? – Брат улыбнулся. – А ты подумай, может, сообразишь. Но если сообразишь – помалкивай! – Он взъерошил Гошкины волосы и вышел в сад. Там, удобно устроившись на шелковых подушках, ждали его Кишка и купец из далекого Багдада, предлагавший обменять привезенные русами меха на легчайший суньский шелк…
* * *Они провели в Булгаре полных три седмицы. За это время Ахмед и его родичи четырежды появлялись у них на подворье.
Холопы болтали, что хозяину приглянулась танцовщица Хафиза, но Гошка знал, что это не так. После представления жонглеры непременно приглашались в хозяйские покои, но уединялся брат не с Хафизой, а с Ахмедом.
Пока они толковали меж собой, Али и Гошка угощались напитками и фруктами и весело болтали, а Хафиза скромно сидела в сторонке, за отдельным столиком. Так было принято в их племени, и Гошке оставалось лишь удивляться законам, которые позволяли женщине делить ложе с другими мужчинами, но запрещали сидеть за одним столом с приятелем собственного сына.
Уезжал Богуслав очень довольным. Однако на выезде из Булгара настроение ему порядочно испортили.

Глава одиннадцатая
Слова, которые лучше не переводить
Едва первый воз русов протиснулся через ворота, оттеснив запряженную быками телегу с сеном и едва не размазав по створке отчаянно ругающегося смерда с огромным коробом на спине, как перед лошадиными мордами нарисовался уже знакомый Богуславу по рынку козлобородый десятник.
Богуслав насторожился. Он был уверен, что углядеть затерявшегося меж рослыми гриднями Илью почти невозможно.
Неужели кто-то донес?
История о том, как некий мальчишка порезал полдюжины стражников и сбежал, дошла-таки до эмира. И разгневанный эмир не только выгнал тех стражников, которым досталось от Ильи, но и назначил награду за поимку преступника. Награда была немаленькая и принесла кое-какие плоды. Например, дружки нищего, прибравшего Гошкин кинжал, выдали приятеля, и тот, подвешенный на крюк, живенько выложил, откуда взялся клинок.
Теперь вся стража Булгара искала хозяина злодейского кинжала.
Одно хорошо: клинок был хоть и хорошей ковки, но, во-первых, довольно простой, малозаметный. Во-вторых – ромейской работы. Это вроде бы подтверждало то, что преступник – ромей. Так что в первую очередь еще раз обшарили ромейские дворы. Никого, естественно, не обнаружили, но поиски преступника не прекратили. Эмир велел – надо исполнять.
На всякий случай Илью за пределы подворья не выпускали до самого последнего дня. Оставалось надеяться, что и на выходе из города его не признают.
Но что здесь делает козлобородый десятник с рынка? Неужели выдал кто-то?
Если так, то остается только драться. Причем в положении на редкость невыгодном. Пешими, в тесноте, без брони, с отпущенными луками…
Козлобородый рявкнул по-своему. Требовательно. Богуслав толком не разобрал, что именно, но с облегчением угадал главное: речь не об Илье.
– Что ему надо? – спросил Богуслав Хватку, который должен был сопровождать караван до лодий.
– Он хочет, чтоб мы заплатили десятину, – вздохнул Хватко.
– Десятину с чего? – удивился Богуслав.
– Со всех товаров, которые мы взяли в Булгаре.
– Скажи ему, что мы уже заплатили мыто, когда привезли сюда свой товар.
Хватко перевел.
Стражник осклабился и пролаял еще одну длинную фразу.
– Он говорит: за все товары, которые проходят через Булгар, положено платить десятину. За эти товары десятина не плачена.
– Какая еще десятина? – Богуслав спрыгнул с телеги, ткнул пальцем в стопку круглых зеленоватых стекол, проложенных для надежности тонким войлоком. – Это никто не провозил через Булгар! Их сделали здесь, у вас!
– Ну да, – согласился козлобородый. – У нас. А это значит, что десятину за них никто не платил. Сейчас ты повезешь их через нашу, хранимую Аллахом и эмиром, землю. Значит, ты и должен заплатить десятину.
– Ладно, – буркнул Богуслав. В конце концов всё это пустяки в сравнении с делами Ильи. – За это я заплачу. А за это, – он ткнул в сторону следующей телеги, на которой лежали рулоны шелка, – я платить не буду. Это привезли издалека. Так что десятина уже уплачена. Так?
– Нет, не так! – мотнул головой стражник. – Откуда я знаю, уплачена ли за твой товар десятина или нет? Кто может это подтвердить? Никто! – Он победно взглянул на Богуслава. – Плати, рус!
Вот теперь Богуславу очень захотелось выпустить наглому вымогателю кишки. Даже радость от того, что об Илье все-таки не пронюхали, несколько померкла.
Славка сдержался.
– Хватко, – сказал он. – Я хочу знать, можно ли сыскать на него управу? По здешнему закону.
– Ты можешь потребовать суда, – ответил Хватко. – Вон там, в белом домике у караулки, сидит кади. Но я бы не стал этого делать. Суд стоит денег, и немалых. Чтобы кади истолковал дело в твою пользу, ему надо сделать подарок. Но, скорее всего, он – в сговоре с этим десятником и вынесет решение в его пользу.
– Ладно, – сказал Богуслав. – Мы заплатим десятину. Скажи ему это. И еще спроси: знает ли он, кто мы?
– Вы – из словенского города Киева, – проявил осведомленность стражник.
– Спроси его: помнит ли он нашего великого князя Святослава? И то, как он поучил его земляков уму-разуму?
Стражник помнил. Но еще он знал, что Святослава убили печенеги, а новый князь киевский слаб. Даже хузар обложить данью не может. Это в Булгаре все знают.
Богуслав усмехнулся.
– Что ж, – произнес он. – Не стану с ним спорить. Это очень хорошо, что все в Булгаре так думают. Очень, очень хорошо.
– Не сердись на него, мой господин, – сказал Хватко. – Ему нужно много денег, чтобы вернуть то, что он заплатил за свою должность.
– Ты хочешь сказать, что эти деньги он заберет себе? – Вот теперь Богуслав удивился по-настоящему.
– Не всё. Ему придется отдать часть своему начальнику. А тот, уже из своей доли, внесет что-то в казну эмира.
– Вот как? А скажи мне, Хватко, сколько мне придется заплатить, если я сейчас отрежу ему башку?
Козлобородый будто угадал, что сказал сейчас Богуслав. Ощерился, погладил рукоять сабли: мол, давай, чужеземец! Неси сюда свою храбрую голову!
– Не делай этого, мой господин! – всполошился Хватко. – За убийство стражника здесь казнят жестокой смертью, а всё достояние забирают в казну!
– Да, он того не стоит, – согласился Богуслав. – Спроси, как его зовут?
Стражник удивился. Но ответил.
– Его зовут Хаттаб ибн Раххим.
– Очень хорошо, – кивнул Богуслав. – Когда я в следующий раз приду сюда, мы с ним обязательно повидаемся. Переведи ему.
– Он говорит: всегда рад встретиться с русом, потому что ему очень нравятся его деньги, – перетолмачил Хватко ответ стражника.
– Уверен, что цвет его крови мне тоже понравится, – буркнул Богуслав.
– Если не возражаешь, господин, я не стану этого переводить, – произнес Хватко-Халил.
– И не надо. Когда придет время, он и так все узнает.
«Хаттаб ибн Раххим, – подумал Богуслав. – Я запомню. Мы с тобой еще поквитаемся, жадный бохмичи. Я тебе это серебро в глотку засуну».

Глава двенадцатая
985 год от Рождества Христова
На булгар!
Войско русов двигалось по Волге-Итилю. Старым воинам вспоминался великий князь Святослав Игоревич. Как ходил он вот так на хузар и на булгар и устрашал врагов одним лишь видом стремительных лодий с красными щитами на бортах…
Сотни парусов, пестрых и полосатых, с алыми знаками Хорса и молоньями Перуна, сотни флагов и значков, сверкание бессчетных шлемов, гул сотен медных бил, могучая песня княжьей руси, идущей по могучей реке, сулящая смерть или жалкое рабство насельникам богатейшего торгового пути. Сын Святослава великий князь киевский Владимир Святославович шел, чтобы сделать чужое своим. Чтоб расширить пределы державы на восход и оседлать великую реку.
В устье Оки встретились две рати: киевская, усиленная союзными воями, и северная, ильмень и кривичи, Новгород, Полоцк и Белозеро, отборное ополчение и вольные викинги-нурманы. Вел это войско посадник новгородский и воевода княжий Добрыня.
Русь шла водой, а степным берегом, в многоверстном облаке пыли топтала землю тысячами копыт союзная конница: торки, хузары, печенеги…
Однако не все русы шли водой.
Две тысячи ратников, собранных из киевской, черниговской, смоленской гриди, двигались в самом центре многочисленной степной конницы, подобные кулаку, в котором сжат ремешок кистеня. И уже за ними тянулся обоз: припасы и амуниция, захваченная добыча, немногочисленные раненые и захваченные рабы, бредущие вереницей за скрипучими возами. А вокруг войска, то рассыпаясь на многие стрелища, то роясь вокруг городищ и сторож, сновали тысячи степняков, подметая и увязывая в живые цепи тех, кто не успел уйти под защиту стен. Уйти успевали немногие. Вихрем налетала на булгарские селения Степь. Сметала ураганом стрел немногих оружных и забирала всё, на что падал глаз: молоденьких девушек и крепких мужчин, железные косы и медную утварь, фураж для лошадей и скот для собственных котлов.
* * *Вэтот поход Богуслав взял Лучинку. Это было неправильно. Не по обычаю. Жена должна ждать мужа дома. Об этом Богуславу не преминули напомнить мать с отцом. Однако в этот день в доме боярина Серегея гостил его побратим Машег, который совсем недавно весьма печалился, что его любимая жена Елда Эйвиндовна, сорвавшись со скалы, повредила ногу и не смогла ему сопутствовать. Потому Богуслав смело возразил родне: мол, есть и другой обычай.
Мать сразу губы поджала: не нравилась ей дочь Эйвинда Белоголового. Почему – непонятно. Хотя она вообще отцовых друзей-хузар недолюбливала. Как только согласилась отдать сестру за Йонаха – уму непостижимо. Слыхал Богуслав: связана была с этой женитьбой какая-то неприятная история…
Вот и сейчас едва Богуслав упомянул Эльду, как мать тотчас обиделась, процедила: «Вы мужи, вы решайте». И вышла. Отец бросил в ее сторону виноватый (с чего бы?) взгляд, пробормотал что-то насчет того, что у Машега жен много, а у Богуслава – одна… Тут же сообразил, что довод неудачный. Вдобавок видел он, что не все гладко меж Славкой и Лучинкой… Так что махнул рукой: делай как знаешь. Тем более что боярин-воевода и сам идет в этот поход. Если что – присмотрит за невесткой.
Сладиславе он так и сказал. Может, в этом походе сподобит Бог: вернется невестка в тягости.
И тем же вечером Богуслав объявил Лучинке, что берет ее с собой.
Девочка обрадовалась. Любила Лучинка своего мужа. Очень боялась, что потеряет. Не в бою падет (в это как раз не верилось), а вот найдет он себе в походе жену знатную да в постели горячую…
И выгонит Лучинку, которая без роду-племени – даже заступиться некому. Раньше Мокошь за ней стояла, а теперь – никто.
Не может строгий Бог христиан занять в душе святое место.
Священник сказал: Богоматери молись… А как молиться? Божья Мать бесплотно зачала, а Лучинка и плотски никак не может, хоть каждый день берет ее Богуслав. Одно только теплое в груди и осталось – любовь к мужу. А всё равно, как возляжет с ним… Будто тень отринутой Мокоши меж ними. Чем больше ласкает ее Славка, тем холоднее ее лоно. Только и осталось, что память о том, как хотела она его раньше…
Ну и ладно. Всё равно – родной, любимый. Вот бы еще сына ему родить…
В поход пошли вместе, однако виделись нечасто. Сперва великий князь поручил Богуславу заготовку дерева и кожи для осадных машин. Потом, когда миновали вятские леса, доверил воеводство над передовым дозором. Так что Богуслав – всё больше верхами, с хузарами да торками. И ночевал с ними же, в степи.
А Лучинка сначала плыла на мужниной лодье, где ей поставили шатер, потом перебралась на многовесельный драккар с конской головой – головной корабль дружины ее тестя, боярина Серегея. Там было теснее, зато много веселее. И снедала она теперь не с княжьими гриднями, а из боярского котла.
И это было хорошо, потому что великий князь явно положил на Лучинку глаз. Она и раньше чуяла, что Владимир не прочь задрать ей подол, а теперь, похоже, любвеобильный князь решил довести до дела.
Не то чтобы Владимир ей не нравился – он всем бабам нравился, великий князь киевский. Но нравиться – это одно, а поддаться искусу – совсем другое.
Кабы была Лучинка по-прежнему верной Мокоши, не отказала бы. По старой-то вере понести от князя – большая радость. И богам словенским такое угодно, потому что любят боги князя более всех смертных и семя его благословляют. Родила бы Лучинка мужу Богуславу сына, отмеченного княжьей удачей, глядишь, и всему роду – прибыток.
Но вера Христова подобного не позволяла. И Богуславу такое очень не понравилось бы. Слыхала Лучинка, как он говорил с неодобрением: мол, переспал Владимир с одной из жен Путяты, а тому и дела как будто нет. Зло так говорил. А с чего бы злиться? Все знают – нет у Богуслава с Путятой дружбы.
Так что как ни хотелось Лучинке понести, а ответить желанию великого князя она не могла.
Только он всё равно бы своего добился. Далеко не каждый вечер возвращался Богуслав к своей жене, а упорством в таких делах Владимир отличался изрядным.
Добился б, если бы не боярин Серегей.
Тестю Лучинки любвеобильный нрав князя был хорошо известен. Может, поэтому он и взял невестку под присмотр.
И приходилось великому князю вести с Серегеем степенные беседы о вещах важных для государства, а в сторону Лучинки только глазами рыскать.
Лучинка делала вид, что не понимает красноречивых взглядов. Перейти же к решительной атаке князь никак не решался. Тень широких плеч боярина-воеводы надежно защищала Лучинку от солнечного взгляда Владимира.
Лучинке было хорошо рядом с тестем. Как-то уютно и спокойно. И глаза у боярина такие: будто всё видит и всё понимает. Серегей был – ведун, но Кромкой от него не пахло, как, например, от деда Рёреха. Зато пахло добротой. Впервые Лучинка видела варяга… Да что там варяга – вообще воина, который был бы добр. Кровного своего отца Лучинка не знала, но маленькой втайне мечтала именно о таком, как тесть: чтоб был сильнее всех врагов, но добр и щедр к своим, как сама Мокошь. Вот такому хорошо уткнуться в рубаху и поплакать-пожаловаться на все беды-несчастья. Верилось, что поймет и поможет. Скажет что-нибудь или сделает – и всё у Лучинки со Славкой сразу заладится… Но – не решалась.
Словом, как устроилась Лучинка у боярского котла, так Владимир вскоре от нее и отстал.
Перенес свою неуемную страсть на более покладистых.
Было ему куда сажать свою редьку. Вон сколько грядок – и распаханных, и нетронутых.
Да и Богуслав не забывал о жене. Когда позволяла служба, непременно присоединялся к вставшим на ночлег русам. Среди отцовых ближников ему было так же уютно, как и среди княжьих гридней. И каждую такую ночь он был с Лучинкой. Да только ни страсть, ни нежность не могли растопить замороженное обиженной Мокошью лоно. И потом, когда Богуслав засыпал, Лучинка тихонько плакала, спрятав лицо в пропахшее родным потом корзно.
А Богуслав, если и догадывался о ее горе, ничего не показывал. Ни в чем ее не упрекал никогда и старался держать поближе к себе.
Пока шли по землям мордвы, Богуслав нередко брал Лучинку в поле. Учил бить из легкого лука, по-степному держаться в седле…
Ворогов он не боялся, ходил всегда не менее чем сотней. Чаще – с хузарами. Говорил: в степи, на коне да с луком белые хузары лучше всех. Те варяги, что нынче от печенегов киевские рубежи берегут, у них же и учились. Зато теперь ученики правят учителями.
К счастью, булгары, хоть и были внешне и по речи схожи с хузарами, воинственностью белых хузар не отличались. Бросали хозяйства и, прихватив самое ценное, бежали под защиту городских стен. Если успевали. Легкая конница союзников намного опережала и тех, кто шел водой, и длинные вереницы полонянников, связанных общим вервием, что тянулись за русскими обозами. За челядью гнали гурты отнятого скота. У здешних селян и коровы, и лошади были заметно крупнее и сильнее, чем даже на землях Киевского княжества, не говоря уже о северных, так что цена этого скота была немалая.
Три дня шли русы по булгарским землям, и вот уже случайный наблюдатель издали не отличил бы, рать это или кочующая степная орда.
Укрепленные городки союзная конница обходила стороной, оставляя, впрочем, отряды, достаточные для того, чтоб удержать булгар за стенами. А затем к обложенным городкам подходили русы: с осадными орудиями и немалым опытом их использования.
Небольшие городки обычно сдавались сразу. Пару-тройку оказавших сопротивление вырезали вчистую, с показательной жестокостью. В зверствах русы ничуть не уступали печенегам. Когда требовалось. Теперь те, кто не надеялся устоять, сдавались без сопротивления.
Большие города русы пока не трогали. Грабили посады, которые сами булгары не успели поджечь, вертелись вокруг высоченных стен (тот же Биляр был много больше и укрепленнее Киева), вызывая охотников на честный бой. Бывало, что охотники находились. Кровь диких гуннов, пусть и порядком разбавленная за шесть веков, давала себя знать.
По большей части поединки эти кончались смертью булгарских храбрецов. Но бывало и наоборот.
Впрочем, башни булгарских твердынь ни от побед, ни от поражений не становились ниже.
Победный марш русов закончился там, где предполагалось. Под стенами Великого Булгара.

Глава тринадцатая
Единоборцы
– Я Богуслав, сын Серегея! Вызываю на честный поединок воина стражи Хаттаба, сына Раххима!
Настало, настало время возвратить сторицей давнюю обиду.
Славка горячил Ворона, заставляя его плясать и встряхивать гривой, звенеть серебром колокольцев, играть струями вплетенных в конский волос лент. Славка знал, что очень хорош сейчас, что золотом сияет его броня. Тысячи глаз глядят на него и со стен, и со стороны лагеря русов. Но его интересовала одна пара глаз. Славка привстал, оглянулся и увидел ее среди своих. Рядом с Лучинкиной кобылицей, бок о бок, на здоровенном франкском жеребце высился отец. Лицо у боярина Серегея было хмурое и одновременно азартное. Славка не спрашивал у отца разрешения на поединок. Нынче он не отцов, а княжий, а князь ясно сказал: у кого будет охота сразиться с булгарскими богатырями – дозволяю!
Князь тоже смотрел. А как же! Владимир бы сам вышел биться, да не по чину ему. Лишь глаза блестят азартно да пальцы тискают рукояти мечей…
Славка поймал отполированным, формой похожим на здоровенную острогу, железк?м копья солнечный луч и метко послал его Лучинке. Та прикрылась ладошкой, улыбнулась. Нет, она не боялась за своего мужа. Какой-то там булгарин… Разве ж ему совладать с ее любимым!
«Никто, кроме нас, не будет о том знать, но завтра я буду биться не во славу Перуна, а только для него», – сказал он вечером Лучинке и погладил ее по животу.
Это был древний зарок. Подарит Богуслав богам душу славного воина, а боги отдарятся еще более славным наследником. Победит Богуслав – и понесет Лучинка. В это верилось. Правда, Лучинка не знала, понравится ли такое Христу…
– Хаттаб, сын Раххима! – закричал Богуслав снова, на этот раз по-хузарски. – Выходи, если ты не трус и не баба!
– Иду, гяур! Уже иду! – Видно, старый обидчик Славкин был где-то здесь, на стене, потому отозвался так быстро.
Ворота приоткрылись ровно настолько, чтобы пропустить всадника.
Этот тоже был хорош. Бронный, с большущим щитом, даже конь прикрыт вальтрапом. Это он зря. В честном поединке коня могут ранить разве что случайно. А может, и не зря… Конная бронь прибавляет вес первому удару.
Не спрашивая ничего, молча, булгарин опустил копье и послал коня на Славку.
Наверное, думал сбить супротивника с ходу, как это у франков бывает: скачут двое навстречу друг другу с огромными копьями, в тяжеленных доспехах и…
Ворон коротким галопом пошел навстречу булгарину. Булгарин заорал, подбадривая своего. Издалека было слышно, как лупят в землю широкие тяжелые копыта…
На стене одобрительно заревели. Ребенку ясно: боится рус. Вот сейчас сойдутся – и снесет воин ислама трусливого гяура.
Со стороны русов пока было тихо. Там просто ждали…
Сшиблись! Точнее, это булгарин думал, что сшиблись. А на самом деле в последнее мгновение Ворон непринужденно и легко (ах, какой выучки требует такая непринужденность и легкость!) взял пару саженей вправо.
Копье булгарина метнулось было следом, но куда там. Разбег коня уже унес его на корпус вперед… Тут бы его арканом и накрыть! Но аркан – это не для честного поединка. Впрочем, Славка обошелся без аркана. Крючок железка скользнул по плечу булгарина, зацепился за ремень щита… Рывок был так силен, что ремень лопнул. Кабы не это, булгарина вырвало бы из седла, как рыбку из воды. А так щит полетел наземь, а его хозяин остался в седле. Правда, покосился малость и рука повисла плетью. Закованный в железо конь сбавил шаг, перейдя на рысь. Хаттаб, сын Раххима, оглянулся, ища противника… И сразу увидел того, кого искал. Но ничуть не обрадовался находке, потому что Славка уже был в каких-то десяти шагах и… Булгарин растерялся. Ему бы развернуться и принять врага лицом. Развернуться он бы успел…
Но, видно, у булгарина было маловато опыта конных схваток, а может, он просто запаниковал, потому что вместо этого двинул коня вперед: бежать! Куда там! Конь его был слишком тяжел да и подустал после недавнего разгона…
Ворон настиг. Булгарин припал к холке, уходя от копейного удара, но Славка бить копьем не собирался. Он вздыбил Ворона, и тот мощным ударом обоих копыт вышиб булгарина из седла. Красиво получилось. Ворон насел еще раз, куснул булгарского коня за торчащее из брони ухо. Показал, кто тут главный. Булгарский жеребец забыл про хозяина (Ворон бы ни за что не забыл!) и помчал со всех ног, а Славка развернул Ворона и подъехал к своему недругу.
Тот, хоть и приложился основательно, все равно пытался подняться. Пока ему удалось встать только на четвереньки.
Славка соскочил наземь, наклонился, прихватил Хаттаба, сына Раххима, под наланитник шлема, поддел засапожником ремешок…
Он, родимый. Тот самый козлобородый обидчик.
Борода – в пыли, глаза в кучку…
– Узнаешь меня?
Нет, не узнал. Даже обидно!
Богуслав ловко накинул петлю на железное тулово, вспрыгнул на коня. Ворон легкой рысью пошел к своим. За ним, гремя и переворачиваясь, волочился сотник стражи Великого Булгара Хаттаб ибн Раххим. Бывший сотник.
Будь на его месте Славка, он бы враз освободился: ведь ни сабли, ни кинжала Славка у булгарина не отнял. Но Хаттаб лишь вяло трепыхал конечностями. А может, его приложило оземь крепче, чем показалось Богуславу. Всяко это был не тот воин, за которого на Лучинку снизошла бы щедрость богов.
Но Хаттаб – только затравка. Личный счет. Будут ведь и другие. Надо лишь подождать.
Ждать пришлось недолго. Славку догнал дружный рык со стороны города.
Еще один воин выезжал из воротной щелки.
Богуслав сразу понял, что этот – не чета десятнику городской стражи Хаттабу.
И посадка другая, и конь другой… Эх, хорош конь! Настоящий араб! Статью не уступит отцову Халифу!
Бронь другая. Отличная бронь. А шлем открытый, без личины, даже без стрелки. Такой шлем хорош для воина, которому лучший обзор предпочтительней лишней защиты. Лицо же у поединщика совсем молодое: едва-едва усы пробились. И на булгар здешних похож не больше, чем сам Богуслав. Скорее, на нурмана или свея. Усики, правда, темные.
Вспомнилось, как когда-то говорил Халил-Хватко: служат у булгарского эмира и пришлые. Лишь бы закон бохмичи исповедовал воин и в деле своем был славен и искусен.
Этот – искусен, сразу видно.
Богуслав обрадовался. Теперь будет настоящий бой! Уж такой-то жертве Перун действительно обрадуется!
Отвязав от седла веревку, Славка метнул конец подбежавшему отроку, велел:
– Разберись с полонянником! – И поехал навстречу новому противнику.
– Назовись! – крикнул он еще издали по-хузарски.
Всадник хузарского, похоже, не знал. Зато неплохо говорил по-словенски:
– Ты ведь варяг, рус?
– Варяг, – ответил Богуслав.
– Это очень хорошо! – обрадовался булгарский поединщик. – Очень хорошо, что сегодня я убью варяга!
– Это трудное дело, – заметил Славка.
– Это дело чести! – сообщил противник. – Варяги убили мою родню!
– А тебя почему не убили? – Славка заинтересовался. С дракой можно и повременить. А конь у воя хорош! Мелковат немного, но Халиф отцовский тоже мелковат, а мчит как птица.
– Не твое дело! – последовал ответ. – Главное, что теперь я убью тебя, варяг! И еще много варягов! Воистину рука Аллаха направила меня, когда я пришел служить эмиру булгарскому!
Он так откровенно радовался, что Славке даже стало его немного жаль. Но потерять такого коня, как под этим ненавистником варягов, – еще жальче. Да и доспех на вороге добрый. Надо бы его как-то так свалить, чтоб зерцало бронное не попортить.
– Ты так и не назвался, – заметил Богуслав.
– Друзья зовут меня Габдулла из Шемахи!
– А враги? – осведомился Славка.
– Враги никак меня не зовут! Мертвые не разговаривают! – и засмеялся радостно. Пошутил, значит.
– Вот так и отец его бился, – сказал воеводе Устаху воевода хузарский Машег. – Помнишь?
– Так, да не так, – проворчал Устах.
Легкая победа Богуслава его не впечатлила.
А вот второй противник насторожил изрядно. В первую очередь потому, что у него не было щита. Конник без щита – это как нурман без брони. Наверняка берсерк или ульфхеднар…
– Отец его тогда жизнь нашу спасал, а Славка одной лишь славы ищет.
– Так и надо! – убежденно произнес Машег. – Себя в его годы вспомни, Усташе! Иль ты другим был?
– Я-то как раз был другим. А вот ты – в точности! «Я – лучший воин во всем Диком Поле!» – передразнил он друга.
– Правильно говорил! – заявил Машег. – Глянь на меня, старый ворчун! Где враги мои, а? Кто дымом истаял, кто червей кормит! А я живой! – Машег ухмыльнулся: ровные белые зубы сверкнули на темном, задубевшем от солнца и ветров лице. Блеснули и пропали. Усмешка ушла.
– Однако и ты прав, друже. Этот супротивник не чета прежнему. И он не булгарин, это точно.
– Согласен, – кивнул Устах. – Посадка другая.
– Рожа другая!
Устах прищурился, но остротой зрения ему с Машегом было не сравниться. Полочанин видел лишь смутное пятно под сверкающим краем шлема.
– Что-то ты не очень похож на шемахинца, – заметил Славка.
Вражий поединщик враз помрачнел, рявкнул: «Берегись!» – и коршуном налетел на Славку: сабля – в деснице (вмиг выхватил), копье – в шуйце…
Спас Славку Ворон – прянул вперед, ударив грудью легкого араба. Направленное в лицо копье с визгом прошлось по шлему, а сабля, вместо того чтоб просечь кольчужный ворот сбоку от шеи, лишь скользнула по скату наплечника, самым кончиком задев кольчужный рукав. Однако небезвредно задела: просекла кольчугу, подкольчужник и руку повыше локтя. Неглубоко. Так, царапнула. Однако кровь пустила.
А у Славки внутри ёкнуло: понял, насколько опасен противник и как хорош у него клинок. Такой удар с ходу, с малого замаха! На пару вершков дальше – и быть бы Славке без руки!
Однако рука на месте и клинок у Славки не хуже. Ворон очень удачно отжал араба, развернув шемахинца против солнца. Славка выбросил вперед леворучный меч, заставив противника еще более отклониться, и, привстав на стременах, сверху, мощно и быстро, метнул копье.
Казалось, уклониться от броска у Габдуллы нет никакой возможности – он и так откинулся в седле насколько возможно. Всё, конец бою. Нет такого доспеха, что сдержал бы такой бросок…
Бросок был и впрямь хорош. Копье вошло во всю длину железка. Только не в тело врага, а в утоптанную землю. Невероятным прыжком араб вынес шемаханца из-под нависшего противника. И тут же, повинуясь всаднику, встал как вкопанный, а Габдулла, оказавшийся у Славки за спиной, развернулся так быстро, как разворачивается скрученный жгут осадной машины, и метнул собственное копье. Бросок был не просто хорош – великолепен. Он мог бы нанизать Славку на копье, как кабана на вертел. К счастью, у Славки на спине висел щит. Копье Габдуллы попало в стяжку. Порвать железную полосу, способную выдержать удар нурманской секиры, копьем невозможно. Однако сила удара передалась щиту, и окованный край его ударил Славку в затылок. Сетчатый тыльник смягчил удар, но Славкины глаза на миг ослепли, а сам он был брошен толчком на гриву Ворона.
Конь, не поняв, чего хочет от него хозяин, с места взял в галоп, однако легконогий араб догнал его в дюжину скачков, и шемаханец рубанул начавшего подниматься Славку по шее.
Богуслава опять спас Ворон, который терпеть не мог, когда его обгоняют, а потому резко наддал. Этот рывок распрямил Славку. Сабля ворога высекла искру из шлемного гребня, упала вниз, мощно, с потягом, вспорола спину Ворона и прошла по его боку, рассекши подпругу.
Ворон, с надрубленным позвоночником, грянулся оземь. Чуть раньше оземь приложился Славка, который только и успел, что выдернуть ноги из стремян. Хорошо, что успел, иначе вместе со съехавшим седлом оказался бы под боком бьющегося в агонии жеребца.
Доставать с седла лежачего Богуслава Габдулла не стал. Осадил араба и спешился.
Лучинка тихонько ахнула и прижала ладошки ко рту. Она мало что понимала в этом бою. Мелькало оружие, вертелись кони… А потом случилось то, чего не могло быть. Булгарин срубил ее Славку! В глазах помутилось, Лучинка качнулась в седле. Она бы тоже упала, если б пальцы боярина Серегея не сомкнулись на ее плече за мгновение до страшного удара…
В отличие от невестки, Сергей видел и понимал каждое движение поединщиков. И после первого же обмена ударов понял, что булгарин сильнее. Не физической силой, а воинской. Быстрее, гибче, привычнее к конному рукопашному бою…
И ничего нельзя сделать. Спасти Славку могло только чудо. Или везение.
«Только бы не насмерть!» – мысленно взмолился Сергей.
Пленника всегда можно выкупить…
Бог не услышал. Оглушенный Славка упал на шею вороного. Тот поскакал прочь, но недостаточно быстро. Булгарин настиг, рубанул красиво и мощно… Таким ударом разваливают от плеча до пояса. Вместе с доспехом. Сергей перестал дышать…
Видно, Бог все-таки услышал. Стремительный полет клинка, доли секунды…
В этот последний миг вороной наддал.
Кричали русы, орали булгары на стенах, подбадривая своего. В этом реве невозможно было услыхать даже того, кто рядом, однако Сергею показалось, что он услышал, как узкий клинок просек конскую спину.
Чудо случилось. Смертельный удар прошел мимо.
Когда Славка вылетел из седла, чуть раньше, чем забился на земле смертельно раненный вороной, Сергей уже твердо верил, что Бог – на стороне его сына. Боковым зрением Сергей увидел, как клонится в седле Лучинка, и успел ее поддержать.
Булгарин спешился. Он не торопился, и Славка успел подняться на ноги. Издали казалось, что стоит сын твердо. Трудно было сказать, насколько он зашибся. Если сын – в порядке, то у него появляется серьезный шанс. Пеший бой у него лучше, чем верховой. Рукопашная – не самое главное в конном бою и не самая сильная сторона воина-руса. Стрела в Диком Поле надежнее, чем клинок или копье. Пеший бой – другое дело…
Славка вскочил на ноги… То есть ему показалось, что вскочил. На самом деле это произошло намного медленнее. И сразу мир вокруг поплыл и закачался. Саблю Славка выронил при падении, оставался меч, но левая рука слушалась плохо. Пришлось вытянуть его из ножен правой.
– Сдавайся, варяг, или я тебя убью!
– Попробуй! – крикнул в ответ Славка. Голос прозвучал хорошо. Твердо.
«Если ты силен, покажись слабым, если слаб – сильным…» – так говорил когда-то отец. Будет очень обидно, если Славку зарубят у него на глазах… А что тогда Лучинка?..
Мысль о жене, как ни странно, придала Славке сил. Земля перестала раскачиваться.
И шемаханец, не медля, бросился на него.
Саблей он владел изумительно.
Славка даже не успел перехватить рукоять и принял удар, держа меч обратным хватом. Вот только хваткости этому хвату не хватило. От сабельного клинка он прикрылся, но собственный клинок не удержал. Меч отскочил Славке в лицо, смяв наланитник. Прямо в лоб.
Будь на Славке привычный «нурманский» шлем с наглазниками, удар приняло бы железо. Но козырек Славкиного шлема приходился на вершок выше бровей. Вот в этот вершок и пришлось лезвие меча.
Когда противник, заливаясь кровью, опрокинулся навзничь, Габдулла удивился. Не понял, как так вышло. Ведь его сабля не отведала человеческой плоти…
Но то, как упал враг, сказало Габдулле больше, чем залитое кровью лицо. Живые воины так не падают.
Габдулла испустил ликующий вопль, вскинул саблю и повернулся к своим.
Защитники Булгара ревели от восторга.
Габдулла повернулся к строю русов.
Он совсем не устал и готов был драться еще и еще. Он был готов убить всех, кто убил его родных, кто обесчестил мать…
Габдулла взлетел в седло, на скаку подхватил с земли копье, поправил согнувшийся наконечник, воздел оружие над головой. Ну, кто еще хочет умереть?
Желающих не было.
– Трусы! – яростно закричал Габдулла. – Где ваша храбрость, варяги? Или вы бьетесь только с женщинами?
Владимир хузарского не знал. Но этого и не требовалось. Что мог кричать победитель? Да и слово «варанг» ему хорошо знакомо.
– Пожалуй, пора мне показать, что и я умею не только девок портить, – с усмешной произнес великий князь. – Как полагаешь, дядя?
– Княже! – воскликнул Путята. – Не делай этого! Если с тобой что-то…
– Если со мной что-то, – перебил воеводу князь, – то, значит, боги не на моей стороне! А зачем вам князь, которого не любят боги? Верно, дядя?
Добрыня ответил не сразу. Ему было ясно, что дело не в богах. Владимиру отчаянно хочется показать свою удаль.
Но правильно ли это?
Булгарин силен. Сразил Богуслава так же легко, как тот – первого противника. А ведь сотник – один из лучших в киевской дружине.
Однако его племянник – не «один из…».
Владимир – лучший. В нем кровь Святослава. Кровь поколений варяжских воителей, которые становились вождями не по праву наследования, а потому, что никто не мог с ними сравниться.
Кого еще может полюбить Перун Молниерукий, кроме князя-варяга? Обоерукой молниеносной смерти.
Однако здесь – чужая земля. И боги здесь чужие. Вдруг они окажутся сильнее? Нет, вряд ли. Святослава не пересилили, а верховный бог один и у отца, и у сына.
– Ты в порядке? – спросил Сергей.
Глупый вопрос. Как она может быть в порядке, когда только что убили Славку?
– Я не упаду, – еле шевеля губами, проговорила Лучинка. – Я не упаду, батюшка…
В другое время слово «батюшка» было бы приятно Сергею. Сейчас – неважно. Он отпустил плечо невестки.
– Пожалуй, пришел мой черед, – сказал он. – Эй, кто там? Подведите мне Калифа.
Пока воевода менял коня, на его пути образовалось препятствие. Машег.
– Не надо, брат, – попросил он. – Этот жеребчик – не для тебя. Твой старший сын, возможно, справился бы с ним. Но не ты.
Сергей уставился на хузарина тяжелым недобрым взглядом:
– Я умею держать меч. Пропусти меня.
Подъехал Устах. Он ничего не говорил. Но тоже загородил дорогу.
– Хочешь драться, тогда бейся пешим! – сердито крикнул Машег. – На земле ему придется повозиться с тобой немного дольше. А когда он тебя достанет – не трепыхайся. Лежи и жди, пока я сделаю в нем дыру.
– Это бесчестно, – проворчал Сергей.
– Это по-вашему бесчестно, а по-нашему – в самый раз. Зато мои хузары вытащат и тебя, и твоего сына.
– Тело моего сына, – проворчал Сергей.
– С чего ты взял, что он мертв? Я видел удар булгарина. Я видел, какова его сабля. Такая сабля таким ударом полголовы сносит. Срубает череп вместе со шлемом и тем, что внутри. У твоей породы крепкие черепа, поэтому вы так упрямы. Но все же не настолько крепки, как конский хребет. Но, друже, я не видел снесенного черепа – только кровь. Значит, удар пошел не прямо, а вкось. Ты понимаешь меня?
– Да, – пробормотал Сергей.
Надежда, слабая, как лапка сныти, пробилась сквозь пласт нестерпимого горя.
– Ты думаешь, он может быть жив?
– Чтобы понять, жив Славка или мертв, надо на него взглянуть, – спокойно ответил Машег. – Хочешь, я это сделаю? Этот булгарин мне – не соперник. Я сниму его первой же стрелой.
– Нет уж, я сам посмотрю! – решительно заявил Сергей и тронул каблуками Халифа. Однако конь Машега по-прежнему загораживал дорогу. Халиф недовольно заржал и куснул хузарского жеребца за шею. Тот мотнул головой, но с места не сдвинулся.
– Не спеши, – сказал Машег. – Туда посмотри!
Сергей повернул голову и увидел, как из ряда русов выезжает всадник.
– Ну что ты молчишь, дядя? – недовольно произнес Владимир.
– Разве я смог бы тебя отговорить? – усмехнулся Добрыня.
Владимир тоже усмехнулся и покачал головой:
– Не в этот раз.
И скомандовал отроку:
– Мой шелом!
– Только один совет! – крикнул вслед выезжающему князю Добрыня. – Бейся пешим!
Князь чуть придержал коня, обернулся:
– Хороший совет! – Надвинул шлем на глаза, подтянул подбородочный ремешок и пустил коня рысью навстречу победителю-булгарину.
– Сам князь наш решил поиграть железом! – одобрительно произнес Машег. – Пожалуй, у него это получится не хуже, чем у тебя, старина.
– Пожалуй, – согласился Сергей. Не без облегчения. Сергей и сам знал, что с этим воином ему не сравниться. А если сын все-таки жив, то лучше и отцу пока пожить. Интересно, откуда у булгар взялся такой умелый поединщик?
Сергей подал коня назад, наклонился к плачущей Лучинке, шепнул:
– Не хорони его прежде времени.
Лучинка глянула на него, не понимая… Потом вспыхнула надеждой…
Той самой надеждой, которую заронил в нем самом Машег.
«Господи, спаси его и сохрани!»
«Спаси его, Господи Иисусе… – беззвучно прошептала Лучинка. Она вдруг поняла, как это: молиться Единственному Богу. Богу, от Которого зависит всё: – Спаси его, Господи, я так его люблю!»
– Вот это правильно! – одобрительно произнес Машег, оборачиваясь к Устаху.
В ста шагах от них великий князь Владимир бросил поводья и спрыгнул на землю.
Это только смерды думают, что всадник всегда сильнее пешего. На самом деле в рукопашной две собственные ноги иногда надежнее.
Что подумал Габдулла из Шемахи, сказать трудно. Однако он не стал бросать своего араба на пешца. Прицепил копье к седлу и спрыгнул с коня.
Оп! – и в его левой руке оказался второй клинок. Толстый кинжал с длинными загнутыми рожками.
Когда между противниками осталось шагов тридцать, Владимир ловким движением (не крест-накрест, а каждый – той же рукой) вынул из ножен оба меча. Подбросил их в воздух и поймал – уже так, как нужно.
Габдулла довольно осклабился. Даже не стал спрашивать, варяг ли перед ним. Он и так знал, что перед ним – князь русов. Габдулла из Шемахи, прозванный Безочтим, понял, что вступил на путь настоящей славы.
Они бросились вперед одновременно. Коротко лязгнуло железо – и оба поединщика отпрянули назад, признав силу противника. Отпрянули и закружились в боевом танце, том, где железо не касается железа, а битва идет за полшага, за положение солнца, за удобный наклон плеча…
Габдулла оказался более нетерпеливым: сабля мелькнула стрекозиным крылом – мимо прямого клинка… Не достала.
Поединщики продолжали свою неспешную карусель…
Шемаханец опять атаковал. Обманное движение – и длинный секущий хлёст понизу. Мимо парирующего клинка… Но – впустую. Владимир подпрыгнул – на добрый локоть – и ударил сверху, в прыжке, с длинного маха. Габдулла, чуть присев, встретил клинок своим рогатым кинжалом. Встретил умело: поймал крепко, с нужным доворотом… Безотказный прием. После него клинок противника, вырвавшись из руки, птичкой взвивается к небу. Или ломается пополам, если недостаточно упруг. Габдулла ошибся. Правый меч Владимира оказался прочнее и тяжелее привычных Габдулле сабель. Он выдержал. Выдержала и рука киевского князя – пальцы не выпустили рукоять. А вот хитрый кинжал вывернулся из пальцев Габдуллы и отлетел далеко в сторону. Но это не главное. Главное, что в итоге сам Габдулла потерял равновесие, вынужден был выставить вперед левую ногу – и оказался в досягаемости левого меча противника. Габдулла успел принять удар плоскостью клинка, но не мягко, уводя клинок мимо себя, а жестко: сила на силу. Сил шемаханцу хватило. Больше того, он сумел даже нырнуть вперед и – редчайший случай в таком бою – перехватить левой рукой десницу противника. На краткое мгновение поединщики замерли… А в следующее мгновение Владимир подсёк ногу шемаханцу – и тот полетел на спину.
Всё же падал Габдулла не как мешок с репой – сумел увлечь за собой и противника.
Вернее, это Владимир позволил себя увлечь – и оказался не только наверху, но и с прижатым к горлу клинком. К горлу шемаханца, разумеется.
Открытый шлем на этот раз сыграл с Габдуллой злую шутку.
Габдулла мысленно воззвал к Аллаху, закрыл глаза и приготовился принять смерть.
Острый клинок пришел в движение. Холодное лезвие вспороло плоть… Но совсем неглубоко. Только кожу на горле. А заодно и кожаный ремешок шлема. Владимир сорвал его вместе с подшлемником с наголо обритой головы шемаханца…
И – ничего.
Габдулла открыл глаза и увидел, что князь русов, привстав, пристально глядит на него, будто силясь что-то вспомнить…
Но острие меча по-прежнему давило на горло, и кровь теплой струйкой стекала по шее.
– Чего ты ждешь? – чувствуя горлом смертоносное лезвие, по-арабски прошептал Габдулла. – Убивай.
– Кто твой отец? – по-словенски спросил Владимир.
Габдулла не понял.
– Кто твой отец? – повторил князь на языке ромеев.
На этот раз вопрос был понятен.
Габдулла, прозванный Безотчим, с ненавистью глянул на князя:
– Убивай! – и рванулся навстречу смерти.
Но ненавистный варяг успел отодвинуть меч. И тут же, коротким расчетливым движением тюкнул красным лалом оголовья в висок Габдуллы.
Шемаханец обмяк. Владимир еще несколько мгновений глядел на потерявшего сознание противника. Сейчас, когда глаза бахмичи были закрыты, сходство уже было не столь явным. Но оно всё равно оставалось. Сходство, которое помешало чуждому жалости Владимиру довести дело до конца.
Владимир легко вскочил на ноги. Он не стал воздевать вверх оружие, а уж тем более – радостно вопить.
Не подобает варяжскому князю праздновать победу над простым воином. Даже если тот – величайший поединщик. Даже если этот воин так похож (невозможно в это поверить!) на зарезанного пять лет назад Владимирова брата Ярополка.
Нечего тут праздновать. И хвалиться нечем. Владимир – великий князь. Потому не подвиг он совершил, а просто сделал работу, которую никто, кроме него, сделать не мог. Как и подобает князю.

Глава четырнадцатая
Пока камень не поплывет…
– Ну что, бояре, что скажете: брать ли мне от эмира булгарского выкуп или попытать удачу?
– Я бы взял выкуп, – сказал ярл Сигурд. – Зачем резать овцу, которую собираешься стричь?
– Твой отец Святослав тоже взял бы, – подал голос воевода хузарской конницы Машег. – Только не выкуп, а город.
Еще вчера подобные слова задели бы Владимира. Но сегодня он лишь улыбнулся. Сегодня никто, даже этот известный не только отчаянной смелостью, но и язвительным языком хузарин не усомнится в храбрости князя Владимира.
– А ты, хузарин, помалкивай! Тебе на стены не лезть! – грубо оборвал Машега Путята.
– Много ты, полянин, по стенам лазал? – насмешливо поинтересовался Машег. – Мои пращуры города клинком брали, а твои – навоз свинячий лопатой…
Обидно сказал, но ведь – правду.
Побагровел Путята, набычился… Пока искал подходящий ответ, вокруг в полный голос загомонили остальные. Воеводы и бояре.
Каждый кричал свое.
Но большинство всё же склонялось к выкупу. Добычи и так было взято немало. Одной челяди – десятки тысяч. И эти тысячи надо будет не только перегнать до мест, где их можно с выгодой продать, но еще и кормить в дороге. А сколько помрет по пути? Так почему бы не продать хотя бы часть сразу и дорого – эмиру булгарскому? И еще столько же взять сверху?
Почти все союзные кричали за выкуп. Стены Булгара высоки и крепки. На такой стене любой смерд стоит двух опытных воинов. А народу в городе много. Много-то много, да измором всё равно не взять: запасов внутри наверняка – с избытком.
Оно, конечно, славно – рассказывать потом внукам, как брал Великий Булгар, да только до внуков еще дожить надо, переметные сумы итак от добычи пухнут. Кому всё достанется, если убьют?
Уж точно не внукам.
За штурм орали немногие: в основном старые: те, кто когда-то воевал под стягами Святослава.
Сергей помалкивал. Не потому, что не верил, что удастся взять Булгар. Взять-то можно. Организовать правильную осаду, подрыться под стены…
Может, вчера он был бы – за штурм. Но сегодня его единственное желание – чтобы жил Богуслав. А если подумать просто, без удали, по-купечески, то нет, не стоит брать Булгар. Потому что взять-то можно, а вот удержать – вряд ли.
Не верил Сергей, что это под силу Владимиру. Ему бы уже собранное сохранить.
Да и не сам по себе живет в исламском мире булгарский эмир. Есть кому заступиться. До Киева – далеко. Придут с востока воины ислама – и вышибут русь из волжской Булгарии, как когда-то Иоанн Цимисхий – из Булгарии Дунайской. И будет править Волгой не эмир, а халиф. Или шахиншах.
А если под себя не брать Булгарию, тогда стоит ли ее давить? Лично ему совсем не нужен сожженный и разграбленный Булгар. Нужен Булгар дружественный. Чтоб торговать беспошлинно. Чтоб крепчал и здравствовал этот сильнейший конкурент Византии. Не давить его надо, а поддержать, пустить на словенские рынки, связать через русские земли с тем же западом…
Рев в княжьем шатре постепенно стих. Старая гридь – кто выдохся, кто сам заткнулся, увидев, что боярин Серегей, один из храбрейших и достойнейших воевод Святослава, сидит молча. Остальные перестали вопить, потому что глупо орать, когда никто с тобой не спорит.
Владимир не вмешивался. Ему было важно понять, куда клонится воля его Совета.
Взять выкуп ему казалось вполне разумным. Он многажды ходил в вики и брал выкуп с осажденных городов. Сигурд верно сказал: зачем резать овцу, если ее можно стричь.
А что до отца, так ведь у отца тоже был отец. И он, великий князь Игорь, взять выкуп с ромеев не погнушался. А штурмовать Булгар будет трудно и кроваво. Никогда еще Игорь не брал таких крепких городов. Был Киев… Но Киев сам открыл ворота. Эти – не откроют. Положим, есть у него в войске те, кто умеет и осадные машины строить, и каменные стены ломать, но всё равно половина гриди может под стенами лечь. Причем своих, верных, русов. Торков с печенегами на стены не погонишь. Не влезет лошадь на стену. Польза, конечно, будет и от степняков, но бить издали стрелами или по лестницам карабкаться – очень большая разница.
Был еще один выход. Не выкуп взять с эмира, а дань. Чтоб поклонился эмир великому князю, признал себя младшим… Великий Булгар… Вот это были бы данники! Со всех словенских племен столько не собрать…
Владимир встретился взглядом с дядей. Воевода Добрыня тоже молчал. Ждал, пока отбурлит варево совета. Но совет никак не унимался, и Владимир поднял руку.
Наступила тишина.
Нет, не зря он вчера встал против вражьего поединщика. Тогда все увидели, на чьей стороне боги.
– Я выслушал многих, – ясным голосом произнес Владимир. – Теперь хочу спросить мудрейшего из нас… – Его глаза остановились на Серегее. Тот приготовился… Но князь чуть усмехнулся и перевел взгляд на дядю: – …Ближнего моего родича, воеводу и наместника новгородского Добрыню. Скажи нам, дядя, взять ли нам то, что дают, и уйти. Или остаться – и обратить булгар в своих данников?
Добрыня встал, откашлялся солидно:
– Позволь, княже, я сначала покажу!
Владимир кивнул. Совет заинтересованно загудел.
Добрыня кликнул одного из своих, распорядился негромко…
…И через некоторое время двое гридней загнали в шатер пятерых полоняников из последней добычи: двух мужчин, мальчишку лет десяти и двух женщин – молодую и постарше.
Все пятеро были потрепаны, но не слишком. У них забрали самое ценное, молодку если и попользовали, то немного: по походке не заметно. Пресытились русы.
Добрыня подождал немного, возбуждая интерес, потом пробасил:
– Посмотрите на их ноги!
Совет посмотрел. Удивился. Ноги как ноги. К чему вопрос?
– Все они в сапогах, – пояснил Добрыня.
Точно, в сапогах. И бабы, и мальчишка.
– Ну и что с того? – сказал кто-то. – Я тоже в сапогах. И мои-то, чай, получше.
– Мы все в сапогах, – заметил Добрыня. – Да только скажите мне, други, много ль у нас данников, у которых даже смерды в сапогах ходят.
Бояре, воеводы задумались…
– А что в этом плохого? – спросил ярл Сигурд. – Богатый народ, богатые смерды. Тем больше дани можно взять.
Добрыня покачал головой. И сказал на нурманском:
– Трэль в сапогах, ярл, это трэль, который недолго пробудет трэлем. Не думаю, что он захочет отдать тебе заработанное. Скорее, он купит лук и вгонит стрелу тебе в спину, когда ты присядешь облегчиться. – И, по-словенски: – Не станут эти, в сапогах, нашими данниками. Лучше бы тебе, княже, в холопы лапотников поискать.
– А с этими что делать? – спросил Владимир.
– А с этими ряд уложить – жить в мире и согласии.
– Так что – и выкуп с эмира не брать? – прищурился Владимир.
– Отчего ж не брать. Брать. Только выкуп – выкупом, а надо думать о том, как и в будущем нам от булгар пользу да приплод иметь.
– Ты же сам только что сказал: не быть им нашими данниками? – удивился Владимир.
– А разве только дань золото приносит? – поинтересовался Добрыня.
– А что еще?
– А вот у боярина своего спроси, – Добрыня указал десницей на Сергея. – Он тебе лучше меня всё скажет.
«Скажу, – подумал Сергей. – Всё скажу. Теперь уж не за князем, за мной – долг. И долг этот таков, что возвратить его будет очень нелегко…»
* * *Вот так, в лето шесть тысяч четыреста девяносто третье от Сотворения мира, а от Роджества Христова девятьсот восемьдесят пятое заключил великий князь Владимир мир с волжскими булгарами. И сказали они друг другу: «Тогда не будет меж нами мира, когда камень станет плавать, а хмель тонуть».
И был меж ними отныне договор, чтоб русам беспошлинно торговать на землях булгарских, а булгарам – на землях киевских.

Глава пятнадцатая
Побратимы
Два старинных друга, два побратима: воевода хузарский Машег бар Маттах и воевода киевский Серегей – ехали по приволжской степи. Гридь обоих воевод держалась на отдалении, но готова была прийти на помощь при любой опасности. Хотя какая может быть опасность, если в пяти стрелищах обширный лагерь русов и на поприще вокруг – ни одного чужого всадника.
Друзья ехали молча. Всё важное сказано, а о неважном говорить не хотелось.
Завтра утром их пути разойдутся.
Хузары уйдут на юг, через земли буртасов и печенегов, сначала к степной опоре русов Саркелу, потом – к Сурожскому морю, туда, где осели остатки быших хозяев Великой Степи – белых хузар, прикрывая границы союзной Тмуторокани. Хузары уйдут с богатой добычей, но никто не рискнет покуситься на нее, потому что даже после того, как пришли в запустение великие города Итиль и Семендер, за белыми хузарами всё еще осталась слава лучших воинов Степи.
Воевода Серегей возвратится в Киев вместе со своим князем. А вот его сын Богуслав поплывет дальше, к Хвалынскому морю, Шемахе. Воистину Бог был милостив к младшему сыну Сергея. Рана оказалась неопасной и чистой. Уже на пятый день Богуслав сумел сам сесть в седло.
На десятый только красный рубец поперек лба напоминал о его поражении.
Когда стало ясно, что сотник в порядке, его позвал Владимир и сообщил, что назначает его старшим над гридью, выделенной для сопровождения каравана с товарами: той частью добычи, которую нет выгоды везти в Киев.
Это была честь. И доверие. Злые языки, правда, намекали, что князь желает в отсутствие Богуслава попользоваться его женой. Однако намекали зря. Вскоре стало известно, что Богуслав берет Лучинку с собой. Разумно. Лекарка в дальнем походе пригодится. Да и научится полезному: с караваном напросился идти один из лучших врачевателей Булгара Юсуф ибн Сулейман. Уговорить его поделиться своими знаниями с женщиной (вдобавок еще и христианкой) оказалось не так уж трудно – Лучинке тоже было что рассказать булгарскому лекарю, которого знали даже в Самарканде.
В дали показался одинокий всадник… И тут же развернулся и поскакал прочь.
– Копченый, – уронил Машег. – Орда Булчи.
Его глаза с годами не стали менее зоркими. Сергей ухмыльнулся. Сколько лет прошло с тех пор, как они бегали по степи с полными сумами византийского серебра. Ой, много…
– Весной в Таматху приду, – сказал Сергей.
– Славно, – уронил Машег.
– Сына с собой возьму. Приемного. Илию.
Машег кивнул. Добавил после паузы:
– Йонах о нем говорил.
– Хочу оставить его у тебя на год. Поучиться.
– Поучим, – кивнул Машег. – Твой сын – мой сын.
Друзья переглянулись. Никто ничего не сказал. Только глаза у обоих почему-то заблестели.
Два коня, каждый из которых стоил больше, чем снаряженная лодья, остановились. Сергеев Халиф наклонил маленькую голову, щипнул травы. Машегов скакун до травы не снизошел. Он был сыт, и ему сейчас хотелось только одного: свободы. Стремительного полета над желтыми поникшими травами. Он покосился на друга и хозяина, потом легонько куснул опущенную руку Машега: давай, а?
Машег молчал. Думал о своем. Обветренное, изрезанное морщинами лицо, светлые полоски выгоревших на солнце бровей, пронзительно-синие глаза – будто сапфиры, врезанные в заскорузлую седельную кожу…
– О чем печалишься, брат? – негромко спросил Сергей, чутко уловив перемену настроения старого друга. – Всё славно. Мы живы – и мы победили. Радуйся, друже!
Машег ответил не сразу. Но все-таки ответил:
– Мы с булгарами делили эти степи, когда о вас, русах, никто слыхом не слыхал. Наши предки вместе пришли на эти земли. Даже языки у нас схожи. Но мы всегда были сильнее. Мы били их и гнули под колено. Много-много поколений они были нашими данниками… Но где теперь Хузария? Нет ее! – произнес Машег с горечью. – Нет! И никогда не поднимется! Никогда! И я сам этому помог! Я сам!
– Если бы Святослав остался жив…
– Но он мертв! – отрезал Машег. – И моя земля досталась сынам Исава! – И более тихо: – Мы прогневали Бога, и у нас больше нет родины. – И, чуть слышно: – Тебе этого не понять, друг мой. Ты – варяг. Твоя родина там, где твой дом. Где кремль твоего князя. Что вы знаете о своем прошлом? Редко кто из вас может назвать имя деда своего деда. А я знаю, как звали моего предка, принявшего Закон от хакана Обадии. Я знаю, как звали его отца, который не знал закона. И как звали ту, за которую он отдал своего сына. Я знаю, как звали ее отца, который был из тех, кто принес нам Закон из страны парсов… А теперь мы, повелители степей, ютимся на жалком клочке былой Хузарии и служим тем, кто когда-то платил нам дань. Почему так, друг мой? – Смертная тоска была в голосе Машега. – Я всё еще могу послать стрелу на четыреста шагов. И наша степь – вот она! Такая же, как была во времена моих пращуров! И я ничуть не слабее своего прадеда! Почему же у торгашей-булгар есть отчина, а у моего сына, который, ты знаешь, ничем мне не уступит, отчины нет?
Что на это мог сказать Серегей? На память пришли слова из Писания.
– Уходит род и приходит род, а земля остаётся навек[84], – сказал он.
– …Всходит солнце, и заходит солнце, и на место своё спешит, чтобы вновь взойти, – подхватил Машег. – Бежит на юг и кружит на север, кружит, кружит на бегу своём ветер, и на круги свои возвращается ветер. Бегут реки в море, а море не переполняется, а реки продолжают бежать… – Машег помолчал немного, потом улыбнулся грустно: – Ты нашел верные слова, друже. Да, верно, так и сказал Проповедник. Всё было в веках, что прошли до нас, и люди не помнят о прежнем, и не вспомнят о нас те, кто придет позже… Но я-то помню, брат! Я всё помню!
Машег отпустил коня, и тот, обрадованный свободой, вмиг унес хузарина в степную даль.
Сергей глядел вслед не без зависти. У него не было за спиной десяти поколений славных предков. И Родину, свою новую Родину, он нашел лишь двадцать лет назад. Но, успокоил Сергей сам себя, она – есть. И он сделает все, чтобы она была у внуков его внуков. И даст Бог, они будут помнить, что род их начался с него, киевского боярина Серегея. И потому он, Сергей, постарается помочь Владимиру построить крепкую державу. Поможет даже в ущерб интересам собственного «торгового дома». Все-таки, несмотря на все свои богатства, он не торгаш. Он – воин.
Сергей развернул Халифа и двинулся в сторону лагеря русов. Надо попрощаться с сыном. Поговорить по душам… Когда еще они вновь свидятся. В этом мире дороги долгие…
Эпилог
Итак, в году девятьсот восемьдесят пятом от Рождества Христова великий князь киевский Владимир Святославович собрал и построил собственное государство.
Оно было заметно меньше, чем то, что стяжал мечом и славой его отец Святослав. Не было в этом государстве валашских княжеств и Дунайской Булгарии. Не было малых земель, таких как касожские и аланские, не было обширного пространства Хузарского каганата, с Волгой-Итилем и важнейшим выходом в Хвалынское-Каспийское море. Потеряны были Итиль и Семендер. Не удалось подчинить Волжскую Булгарию.
Но и то, что осталось, было очень даже немаленьким. Любое из подданных Владимиру княжеств по масштабам средневековой Европы тянуло на графство, а то и на герцогство. За Владимиром остался Саркел, а значит – контроль над Доном и надежная база в тылу у половецких кочевий. За Владимиром осталась Тмуторокань – богатейшая обильная земля, труднодоступная для врагов – выход из Сурожского-Азовского моря к Понту Эвксинскому – Черному морю.
Владимир не смог вернуть восточные завоевания отца, однако на западе сумел даже расширить свои владения. Расширить и укрепить. И замкнуть на себя. Собрать воедино. Теперь вся эта земля была – его. От Варяжского-Балтийского моря до Черного, которое теперь уже по праву можно было назвать Русским. Ведь то, что прежде называлось: княжья русь, личные владения киевского князя, его люди, его данники, – теперь расширилось до границ всего государства.
И стала княжья русь – Русью. Единым и крепким государством под рукой великого князя Владимира, коему бы не князем-хаканом-герцогом зваться, а царем-кесарем. Но разве в титуле дело? Главное было сделано. Главное, важное…
Но самое главное, самое важное завоевание Владимира было еще впереди. И завоевание это было больше и выше земных княжеств. Завоевание, которое поставило Владимира вровень с величайшими владыками всех времен.
Но об этом – в следующей книге.
Краткое послесловие от автора
Не знаю, порадует это или разочарует моих читателей, но я намерен взять тайм-аут. То есть я буду продолжать работать над третьей книгой о Владимире и делать это вдумчиво и неторопливо, однако ради разнообразия на некоторое время собираюсь вернуться к жанру авантюрно-приключенческого романа. Жанру, где история – не главный герой, а только фон, на котором развертываются события, жанру, в котором были написаны начальные книги исторических циклов («Варяг», «Варвары» и др.), более легкому как для меня (теперь, когда я уже очень хорошо представляю исторический контекст), так и для многих моих читателей. Первую книгу нового цикла я намерен завершить летом этого года. Более того, несмотря на то, что она существует пока в виде отдельных набросков, у нее уже есть имя. Она будет называться – «Викинг».
Сноски
1
Этот древнефракийский город на Дунае, когда-то бывший римской колонией (Durostorum), назывался также: Доростолум, Дористол, Дристра (совр. Силистра). Славяне назвали его Драстар, отправляясь от фракийского названия Драстра, сообщенного им местным населением. Во избежание путаницы я буду называть его Доростолом, поскольку в большинстве документов он фигурирует именно под этим именем.
2
Столица Булгарии была перенесена царем Симеоном из г. Плиски в Преславу в 893 году.
3
Как показали археологические раскопки, высота внешней стены Преславы составляла 3,35 м. По гребню ее шла платформа с частоколом.
4
«Баранья голова» – наконечник тарана.
5
Здесь имеется некоторое расхождение в датировке. Византийские источники указывают, что вторжение Святослава в Булгарию произошло в 968 году, а в наших летописях сказано, что это был 967 год. Греческая датировка вызывает у меня большее доверие, поскольку византийские хронисты явно лучше владели вопросом. Правда, византийские хронисты тоже изрядно привирали – в угоду власть предержащим и из общелитературных соображений, но там, где врать не имело ни выгоды, ни смысла, они были весьма дотошны и пунктуальны. А вот наши летописцы даты путали постоянно. Хотя винить их в этом трудно, ведь большинство летописей было составлено намного позже описываемых событий и, с большой долей вероятности, на основании византийских же источников.
6
Проедр – дословно «председатель». Высший гражданский чин.
7
Куропалат – высокая дворцовая должность, которую обычно занимали члены императорской фамилии. Впервые появилась в седьмом веке от Р. Х., но тогда так назывался начальник дворцовой стражи.
8
Эвр – совр. р. Марица.
9
Милиарисий – серебряная монета.
10
Еще раз напоминаем, что в десятом веке русь – не этнос или название государства, а те, кто служит князю киевскому.
11
Настоящая цитата из пророчества Иезекииля звучит так: «Вот Я – на тебя, Гог, князь Роша, Мешеха и Фувала!» (Иез. XXXIX, 1. Ср.: Бытие. XLVI, 21). В Библии же слово «Рош» является ошибкой греческого перевода, однако византийцы полагали его названием народа и века этак с пятого примеривали к варварам, угрожавшим империи. Естественно, когда в девятом веке на мировой арене появилась княжья русь, византийцы сразу вспомнили о иезекиилевом «Роше». Первым это лингвистическое «открытие» совершил константинопольский патриарх Фотий, но сама цитата из Иезекииля была литературно отождествлена с русами в житии Василия Нового: «Варварский народ придет сюда на нас свирепо, называемый Рос и Ог и Мог». А византийский хронист Лев Диакон, «живописуя» войну Святослава с Византией, сообщает: «…этот народ безрассуден, храбр, воинствен и могуч, (что) он совершает нападения на все соседние племена, утверждают многие»; говорит об этом и божественный Иезекииль такими словами: «Вот я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос». Вот такое вольное цитирование Библии, надо полагать, и привело к тому, что «русь» трансформировалась в «рос». Пишу об этом так подробно потому, что многие серьезные историки полагают, что эта трансформация и породила слово «Россия».
12
В данном случае – из детей, рожденных женщинами, «обслуживающими» дружинников. Такое происхождение в десятом веке не считалось зазорным. Даже если отец точно неизвестен, все равно это воин, дружинник, значит, наследственность подходящая. Такой ребенок считался кем-то вроде «сына полка», рос при дружине, в возрасте пяти-шести лет автоматически попадал в «детские» и проходил воспитание и обучение наравне с законными сыновьями дружинников.
13
Вик – военный поход.
14
Кметь (кмет) – наместник, правитель области, помещик и т. п.
15
Варда Склир (920–991 годы) – потомок знаменитого рода и выдающийся полководец своего времени. То, что Иоанн Цимисхий назначил его командующим «противоросского» корпуса, показывает, с какой серьезностью он отнесся к угрозами Святослава.
16
Стратопедарх (начальник военного лагеря) – старинное звание, которое к десятому веку в Византии уже не использовалось, но, по некоторым данным, император Никифор восстановил его специально для обозначения должности, созданной для патрикия Петра, который (обычное дело для приближенных византийского императора) был евнухом.
17
Сестра магистра Варды Склира была замужем за Иоанном Цимисхием. Умерла до того, как Иоанн стал императором.
18
Что именно означает титул «стратилат», сейчас уже не узнать. Позднее, в хрониках XI века, упоминаются стратилаты Востока и Запада, но точное значение этого термина неизвестно.
19
Дука – должность, существовавшая в начале только как воинская. Но с конца Х и особенно в XI веке дука (подобно доместику схол) стал получать, помимо командования фемными войсками, гражданскую власть над фемой или рядом фем, где происходила война.
20
Автор приносит извинения читателю за обилие одинаковых имен, но ничего с этим поделать не может. Имена подлинные.
21
Надвратная часовня, построенная императором Романом Первым. Впоследствии она была перестроена по приказу Цимисхия. Здесь же он будет похоронен.
22
Армения.
23
Совр. Кагитане-Су.
24
Монерия – корабль с одним рядом весел, один из типов дромона.
25
Галея – быстроходное судно, средневековый эквивалент сторожевого катера. Использовалось для патрульных и разведывательных целей.
26
Данные византийских историков о численности передового отряда Цимисхия весьма противоречивы: Скилица пишет, что кесарю Иоанну сопутствовало пять тысяч легкой пехоты и четыре тысячи всадников. Диакон указывает совершенно другое число: «фаланга воинов, сплошь закрытых панцирями и называвшихся „бессмертными“, а сзади – около пятнадцати тысяч отборнейших гоплитов и тринадцать тысяч всадников».
27
Ущелье, которое может защитить небольшой гарнизон.
28
Совр. Рекшийский проход.
29
Хрисотриклин – «золотая палата», роскошный центральный зал в главном императорском дворце, где происходили торжественные приемы императором послов; имел форму восьмиугольника и венчался куполом с 16 окнами.
30
Сфоракий – район Константинополя, находился к северо-западу от храма св. Софии.
31
Калоним – остров в группе Принцевых островов. Относительно Калонима написано у Диакона. Другой хронист, Скилица, утверждает, что мятежники были сосланы на остров Прота. Но для нашего повествования совершенно не важно, кто из них прав.
32
Куркуасы – один из аристократических родов Византии, предположительно кавказского происхождения.
33
Медимн – мера измерения сыпучих продуктов. Примерно 10 кг.
34
Полный текст этого договора имеется в «Повести временных лет» – документе, историческая достоверность которого весьма спорна, но, учитывая то, что стилистически текст договора очень серьезно отличается от основного текста, можно с большой долей вероятность предположить, что летописец пользовался списком с настоящего документа.
35
Вот описание внешности Святослава, данное византийским хронистом Диаконом: «…Умеренного роста, не слишком высокого и не очень низкого, с мохнатыми бровями и светло-синими глазами, курносый, безбородый, с густыми, чрезмерно длинными волосами над верхней губой. Голова у него была совершенно голая, но с одной стороны ее свисал клок волос – признак знатности рода; крепкий затылок, широкая грудь и все другие части тела вполне соразмерные, но выглядел он угрюмым и диким. В одно ухо у него была вдета золотая серьга; она была украшена карбункулом, обрамленным двумя жемчужинами». Правда, есть основания полагать, что это описание недостоверно, так как лично Диакон при встрече кесаря и князя не присутствовал. Но другого, увы, у нас нет.
36
Напомню читателю, что подготовка будущих дружинников начиналась примерно с пяти лет. Обычно такую подготовку проходили дети дружинников и бояр, а также внебрачные сыновья теремных девок и дружинников. Они и назывались «детскими» до тех пор, пока не становились «отроками» – младшими дружинниками. Эта система отчасти копировала родовую, в которой забота о детях «обобществлялась». Княжья русь (равно как и дружинники других князей) тоже являлась чем-то вроде рода. И заботу о детях погибших соответственно принимала на себя дружина.
37
Хотелось бы уточнить – для тех, кто не читал предыдущих книг «варяжского» цикла. Варяги в моей версии не являются собирательным образом скандинавов или нарицательным определением чужака. Я с самого начала ввел допущение, что «базовыми» варягами являлось некое племя словенского (то есть сходноязычного) корня с племенами, населявшими территорию будущей Руси. Такая версия имеет своих сторонников и свои обоснования, хотя и менее популярна, чем более привычное отождествление «варягов» и викингов. Что же касается «варяжского» братства, то это мое предположение в большей степени – литературный прием, чем историческая предпосылка. Однако я не знаю фактов, противоречащих этой гипотезе, зато имеется изрядное количество данных о существовании подобных воинских братств в других культурах. И я абсолютно уверен, что подобные закрытые воинские союзы – непременный атрибут любого языческого общества. Так почему бы не именоваться такому союзу – варяжским?
38
Срез – стрела с широким «рассекающим» наконечником. Ее недостаток – пониженная «бронебойность». От такого наконечника защитит даже легкая кольчуга.
39
Возраст Владимира – увы, не имеющее фактических доказательств предположение автора. Так же, как и предположение о первородстве Владимира. Однако в этом предположении я основывался исключительно на логике. По традициям того времени обзавестись ребенком от выдающегося воина не считалось зазорным. Причем ребенок этот, как правило, усыновлялся не физическим отцом, а мужем или отцом матери. То есть «входил в род», что по закону того времени давало ему полные права, включая право наследования. Представить, что такой выдающийся воин, как Святослав, не интересовался женщинами до того, как вступил в брак, просто невозможно. Язычник, воин, лидер… Не верю! Равно как и в то, что он или его подружки пользовались противозачаточными средствами. Следовательно, побочные детишки у Святослава могли быть. И надо полагать – в немалом количестве. Но, в отличие от своего сына Владимира, признавшего изрядное количество сыновей от разных женщин (правда, учитывая размеры «гарема» Владимира, – далеко не всех), летописи называют только одного внебрачного Святославича – Владимира. Почему? Неизвестно. Мое предположение: потому что Владимир был первенцем. Но в этом случае он был старше Ярополка. И его примерный возраст на тот момент (исходя из условно установленного возраста Святослава) – около двадцати лет.
40
Водимая – главная.
41
Пожалуй, здесь следует уточнить, что именно понимается под термином «русь» в описываемое время. В узком смысле это еще не народ, а, если можно так выразиться, «подданные» князя киевского. А территориально «русь» можно определить как часть приднепровских территорий в среднем течении Днепра (довольно обширных и плодородных), непосредственно, а не опосредованно (как, например, Новгород или Полоцк) подвластных киевскому князю. Разумеется, существует множество версий (очень противоречивых) происхождения этого слова. И о том, откуда взялись сами русы. В частности, первый из «русов» – князь Рюрик. Вот уж где широчайший простор для всяческих научных гипотез. Кто-то (в частности, весьма уважаемый мною Г. В. Вернадский) пытается выдать Рюрика за датского конунга Рорика из Ютландии, кто-то выводит русов из германцев. Некоторые историки даже предполагают, что первый и главный «рус», князь Рюрик, – это вообще вымышленная фигура, а «летоисчисление» русов начинается с Игоря Старого, вовсе не являвшегося сыном Рюрика. Однако «независимые» источники, например Константин Багрянородный, писавший о том, что ежегодно в ноябре «архонты» выходят из Киева вместе со всеми русами, чтобы взимать дань со славянских племен, позволяют с большой долей вероятности предположить, что русь – это не коренные обитатели Приднепровья (как, например, поляне), а именно чужеродные властители. Хотя поляне несомненно были первыми, кто стал отождествляться с «русью», когда слово «Русь» стало определением государства. Недаром в «Повести временных лет» особо указано, что поляне теперь «…зовутся русь».
42
Цимисхий – маленький.
43
Собственно, есть две версии: по второй Олав родился еще при жизни Трюггви, но мне кажется более правдоподобным первый вариант.
44
Часть источников (в том числе и скандинавских) именует первую жену Владимира Аллогией. Возможно, это христианское имя княгини.
45
Старинное название Пскова.
46
Имеется в виду Мешко Первый Польский (род. ок. 922 – умер 25.5.992). В Великопольской хронике его называют королем, однако это не совсем так. Но, по крайней мере, это первый исторически достоверный лехитский (ляшский, польский) великий князь. Сын Земномысла. По преданию, родился слепым. Но в семь лет чудесным образом прозрел. Именно в правление Мешко началось формирование польского государства. Князь Мешко был деятелем весьма бодрым: воевал с лютичами (967) за Поморье, с Чехией (990) за Силезию и Малую Польшу. В союзе с чешским князем Болеславом пытался ослабить «Священную Римскую империю» Оттона. // Если верить той же «Великопольской хронике», Мешко в 931 г. женился на Дубровке, сестре св. Вацлава. Впрочем, по другим источникам, вышеупомянутая Дубровка была племянницей чешского князя Вацлава и дочерью его младшего брата Болеслава Первого Жестокого. Прибыла в Польшу в 965 году, и уже на следующий год, под влиянием жены и Божественного вдохновения, Мешко крестился сам и крестил весь народ лехитов (поляков) по латинскому образцу. В этом же (или годом спустя – точно неизвестно) родил сына Болеслава Первого Храброго (вот он уже действительно был королем – коронован в Гнезно в 1025 году), впоследствии – польского короля, на сестре которого был, в свою очередь, женат великий князь киевский Святополк. // Все эти сведения я привожу для того, чтобы у вас, уважаемый читатель, было некоторое общее представление о том, что происходило в Восточной Европе конца десятого века. И чтобы было понятно: христианство стремительно овладевало народами.
47
Хочу уточнить термин «поприще», потому что существует изрядное количество его толкований. От дневного конного перехода (по хорошей дороге – более пятидесяти километров) до более старинного наименования версты, которая как мера длины вошла в употребление (так предполагается) в 11 веке. Для удобства изложения я остановлюсь на том, что одно поприще равно дневному переходу торгового каравана. То есть от двадцати до сорока километров – в зависимости от маршрута. В данном случае – километров двадцать пять.
48
Многие историки, вероятно, со мной не согласятся. Традиционная точка зрения: Владимир – младший из трех братьев. А на момент убийства Люта князем Олегом последнему было двенадцать-тринадцать лет. При всем моем уважении к системе воинской подготовки того времени, мне кажется сомнительным, чтобы тринадцатилетний Олег завалил матерого воина, чья подготовка была, полагаю, не худшей. Также сомнительным кажется мне, что Ярополку потребовалось целых два года. Можно, конечно, допустить, что Свенельду понадобилось два года, чтобы уговорить Ярополка наказать брата… Но это опять-таки вступает в противоречие с официальной версией о том, что четырнадцатилетний (!) Ярополк находился целиком под влиянием Свенельда. Ошибочное (по моему скромному мнению) исчисление возраста князей происходит от неверного определения возраста их отца Святослава. А уж что касаемо дат нашей отечественной летописи (вернее, более поздних копий летописи, во многом не совпадающих), то они и вовсе вызывают большие сомнения. В связи с этим я и решился отступить от «школьной» хронологии и руководствоваться в первую очередь логикой. Сомнительным также кажется мне трехлетняя «пауза» между побегом Владимира из Новгорода и его возвращением. Этому противоречит и общий анализ политической ситуации на Руси, и даже мелкие частные детали. Например то, что Рогволд за три года так и не сумел пристроить замуж свою дочь.
49
Напоминаю, что Плесков – старинное название г. Пскова. Не путать с болгарской Плиской.
50
В описании военных подвигов Владимира использованы, каюсь, фрагменты Саги об Эгиле. А что делать? Наши-то летописи писали монахи, а саги творили скальды. Такая вот история.
51
Вуй (или уи) – дядя по матери.
52
Напомню читателю, что Морена в славянской мифологии – богиня смерти.
53
Первоначально севастофор – личный посланник и глашатай императора, носивший его знамя, однако в описываемое время это был уже просто почетный титул.
54
Паракимомен – высшая придворная должность, которую могли занимать евнухи. Паракимомены спали в покоях императоров и заботились ночью об их безопасности. Паракимомен Василий – незаконный сын Романа I Лакапина – личность незаурядная. Он был «первым министром» Никифора II Фоки (963–969) и Иоанна I Цимисхия (969–976). А позже – и василевса Василия.
55
В разных источниках точная дата колеблется от десятого до двенадцатого, однако в нашем случае это совершенно безразлично.
56
Василий и Константин были сыновьями Романа II, умершего в 963 г., когда первому было пять, а второму – три года. Сначала вместо них правил Никифор Второй, а затем Иоанн Первый. Братья были при них формальными соправителями. Однако после смерти Иоанна наследники получили реальную власть. И реальные проблемы. Старшему из них, Василию, в 976 году исполнилось восемнадцать лет.
57
Напоминаю читателю, что однодревка – это не лодка, выдолбленная из одного ствола, а судно, имеющее сплошной (из одного ствола) киль. Обычно – беспалубное.
58
«Story», так называется эта книга. То есть история – в смысле рассказ, а не наука. В русском переводе ее название «История на миллион долларов». Но это уже особенности нашего менталитета.
59
Паракимомен Василий – незаконный сын Романа I Лакапина, евнух и неизменный «премьер-министр» при дворах Никифора II Фоки (963–969) и Иоанна I Цимисхия (969–976). По некоторым данным, он активно способствовал смерти императора Никифора от рук Иоанна Цимисхия (о чем можно прочесть в моей книге «Герой» и в исторических источниках, разумеется), а затем отравил и самого Цимисхия. В описываемое время Василий продолжал фактически руководить Византийской империей, но уже при собственных внучатых племянниках – Василии и Константине.
60
Напомню читателю «иерархию» княжьей дружины: наверху – князь, под ним – воеводы. Эти могут действовать автономно, водить войска, занимать должности «княжьего» уровня и боярские, словом – генералы при главнокомандующем. Следующий уровень – старшая гридь, особо заслуженные дружинники, так сказать – старшие офицеры. Из их состава набираются тысяцкие. Они не обязательно командуют тысячей дружинников. Эта должность скорее относится к командующим ополчением (тысячей). Тысяцкие могут занимать «гражданские» должности. Классический пример – новгородский тысяцкий. Его «ставило» вече (то есть – «концевые» лидеры), и он был практически независим и от князя, и от княжьего наместника. // К старшей гриди автоматически относились все сотники и часть десятников. Далее – «простые» опоясанные гридни. Полностью обученные воины, способные к автономной деятельности, к командованию небольшъими подразделениями. Могло звучать, как «гридин». Происхождение скорее всего скандинавское. Славянский вариант кмет или кметь. Хотя многие и здесь усматривают сходство с римским комитом. Но это не более чем гипотеза. Ниже гридней-кметов – отроки. Это не возрастная категория, хотя отроки в дружине обычно – молодежь. Это – полноценные, побывавшие в переделках воины, прошедшие курс обучения, но еще не удостоившиеся звания гридня. Так сказать, «рядовые обученные». И наконец «детские». Это, как правило, мальчики от 5 до 12 лет, живущие при дружине и проходящие воинское обучение. В «детские» попадают дети (законные и незаконные) самих дружинников (в том числе – погибших), дети бояр и прочей аристократии, разумеется, княжичи всех уровней и просто пацаны, чем-то приглянувшиеся кому-то из гриди. То есть, если мальчик попадал в «детские», его ждала военная карьера и очень неплохая по тем временем жизненная перспектива. Фактически княжьи дружинники были одними из немногих по-настоящему свободных людей той эпохи. Князь обеспечивал их всем необходимым и отдавал часть воиской добычи. Если дружинник был князем недоволен (причины этого недовольства были, как правило, финансовые), то князя можно было поменять. Хорошо обученный воин всегда находил себе работу по специальности. Хотя подобные переходы не поощрялись. Княжья дружина по сути была тем же родом, во главе которого стоял сам князь (батька), дружинники были его «сыновьями». Вот такая иерархия. Само собой, у князей помельче и дружины были помельче. Хотя даже десяток дружинников был серьезным воинским подразделением, стоившим сотни ополченцев.
61
Гаманец – мешочек для денег, типа кошелька.
62
Более подробно об этом – в книге «Язычник».
63
Напомню, что в те времена под скотом подразумевались не только домашние животные, но и всё имущество как таковое. Богатство.
64
Первый исторически достоверный польский князь (около 960–992). Из династии Пястов, сын Земомысла. В правление Мешко I началось складывание польского государства. Вёл войну с лютичами (967) за Поморье, с Чехией (990) за Силезию и Малую Польшу. В союзе с чешским князем Болеславом стремился к ослаблению «Священной Римской империи». В 966 ввёл христианство (по латинскому образцу).
65
Напомню, что по языческим обычаям тот, кто убил вождя, сам становился вождем.
66
На всякий случай напоминаю: погостом в те времена называлось место, куда свозили оброк. На погосте останавливался (гостил) князь с дружиной во время полюдья. Позднее погостом стали называть сельский приход, то есть церковь с домами попа и причта, а также располагавшееся здесь же сельское кладбище.
67
Напомню читателю, что в описываемое время гривна тянула почти на четыреста граммов серебра, в то время как скандинавская марка уже «упала» примерно до двухсот восьмидесяти граммов. Эти величины, впрочем, тоже спорны, но – наиболее вероятны.
68
Желающих узнать об этой истории подробнее отсылаю к моей книге «Язычник».
69
По старинным скандинавским обычаям посторонний человек (не побратим и не родственник), который вынимает из тела или принимает в дар оружие, которым совершено убийство, берет на себя и обязательство кровной мести.
70
Ульфхеднар – воин, полагающий себя волком-оборотнем. Так же, как и более известный в нашей литературе берсерк, – тот считает себя медведем.
71
Напоминаю, что поприще – суточный переход каравана. 20–30 км, в зависимости от характера местности.
72
Если верить «Великопольским хроникам», Мешко в 931 году женился на Дубровке, сестре св. Вацлава. // Однако по другим источникам Дубровка была племянницей чешского князя Вацлава и дочерью его младшего брата Болеслава Первого Жестокого (935–967). Прибыла в Польшу в 965-м. На следующий год Мешко крестился сам и крестил своих подданных. Отмечу, у этих данных не все в порядке с хронологией. Но об этом – ниже.
73
Червен, Перемышль… – Червен (Czerwien) – город в междуречье рек Вепш и Западный Буг. Перемышль – город на реке Сан, ныне Пшемысль (Przemysl). Червенская земля, о которой идет речь, сейчас приграничный район Польши к югу от города Хелм.
74
В 961 году, по просьбе княгини Ольги (к императору Оттону I), на Русь прибыл этот самый епископ Адальберт. Но Святослав принял его враждебно, и тому пришлось поспешно уехать.
75
Напомню, что в «Великопольской хронике» – несколько другая информация. Там сказано, что Мешко в 931 году женился на Дубровке, сестре св. Вацлава. Однако по другим, «внешним» источникам, она была племянницей чешского князя Вацлава и дочерью его младшего брата Болеслава Первого Жестокого (935–967). // По хронологии также имеются расхождения. // По одному варианту, Дубровка прибыла в Польшу в 965-м. На следующий год под влиянием жены и Мешко крестился сам, и крестил поляков. А на следующий год родится Болеслав Храбрый, тесть князя Святополка, «двуотчича», завоеватель (временный, само собой) Киева. // По другой версии, вся эта замечательная история произошла на тридцать лет раньше. Мешко уже в 938 году установил в Польше епископом Иордана, и в этом же году родился Болеслав. // Но я все же остановлюсь на более «поздней» версии, потому что ко времени завоевания Киева, то есть примерно в 1015–1018 годах Болеслав Храбрый был очень даже «бодрячком», что более чем естественно для пятидесятилетнего мужчины и маловероятно для восьмидесятилетнего.
76
Напоминаю – Варяжское море ныне называют Балтийским.
77
Нынешний Брест.
78
Моржовые клыки.
79
Город Краков, ныне польский, в описываемое время принадлежал Чехии.
80
Для любопытствующих, Червень, или Червен, – в последний раз упоминался 1289 году. Его вероятное современное местонахождение – городище у польского села Чермно (Czermno), Люблинского воеводства.
81
Одину.
82
Для интересующихся уточню: основателем независимого Великого Булгара (на Волге) полагают хана Курбата. Когда Курбат помер, то его государство было поделено между сыновьями (знакомая ситуация!) и в итого оказалось под Хазарским каганатом. Однако третий сын Курбата Аспарух со своими сторонниками отправился на Дунай, где успешно подмял под себя местное славянское население и немногочисленных фракийцев. Случилось это за три века до описываемых событий. А так как пришельцев было мало, а славян – много, то за три с лишним сотни лет славяне (вернее, словене – термин «славяне» возник намного позже; кое-кто приписывает замену буквы патриарху Никону) культурно возобладали над пришельцами завоевателями. Ситуация не единичная. Достаточно вспомнить Китай.
83
Хаджи – мусульманин, совершивший хадж, то есть поход в Мекку, к Черному Камню Каабы.
84
Цитата из Екклесиаста, здесь и далее, вольная, поскольку это все-таки не прямое цитирование, а живой разговор.