Брáнець

В тишине сухо тикали часы. Временами до Никиты доносились протяжные вздохи и бормотание бабы Оксаны, папиной тётки. Неподвижной чёрной птицей со скорбным лицом, сидела над отцовским гробом мать, такая же бледная, как и покойник, с сухими страшными глазами, с холодными как лёд ладонями. Со вчерашнего дня Никита стал бояться матери.
Ему было невыносимо странно и тоскливо от того, что в доме покойник. Неприятно, что когда приходили знакомые, каждый норовил его обнять, пожалеть. Бесили дрожащие старушечьи руки соседок, всхлипы и причитания, словно это у них случилось горе.
– Посиди з батьком, посиди, – шепнула на ухо баба Оксана. – Больше не увидишь батька…
От неё тошнотворно пахло корвалолом и водкой.
Никита с замиранием сердца поднял глаза на гроб.

Старший егерь района, спокойный страшным спокойствием мертвеца, лежал на смертной постели. Светлый ёжик густых волос причесан. Упрямый подбородок гладко выбрит, узкие губы чуть приоткрыты. «Это я, только взрослый…» - ужаснулся Никита. Непривычно было видеть отца в новом синем костюме со значком – золотым трезубом в дубовых листьях. Сколько помнил мальчик: в лесу и дома тот ходил в камуфляже.
Полированный гроб поставили посреди гостиной, на табуретки, покрытые багровым ковром. Со стен на мёртвого хозяина равнодушно взирали ветвистые оленьи и лосиные головы, оскаленные кабаньи; саркастично щерились волчьи и рысьи пасти со шкур у потухшего камина. Лоб отца покрывала «отпускная» бумажка из церкви, в связанных руках криво торчал крест – мать никак не могла вставить, умаялась.
Сегодня, когда привезли священника, случилось кое-что странное. Едва тот разжёг кадило и, открыв рот, пробасил начальное «Благословен Бог наш…», за окном протяжно, тоскливо завыли. В полдень, прямо под егерским домом, голосисто и длинно оплакивал покойника волк. Самым странным Никите показалось то, что никто из пришедших на панихиду не шелохнулся. Все молча стояли и слушали, как стихает волчий плач. Визгливое тонкое «у-у-у», сменилось «о-о-о», затем глухим, утробным ворчанием-стоном, и снова потянулся высокий звук, полный боли. «Холодно, людоньки, холодно… Тоскливо, родные, тоскливо!»
Взорвались хриплым лаем собаки по всему селу, в ужасе забрехал под крыльцом, надрывно взвизгивая, дворовой пёс. Внезапно мать метнулась к стене, сорвала новый отцовский «Блазер» и выскочила на крыльцо. А за ней и егеря посыпались. Никита слышал, как забирают у матери карабин, заводят в дом.
– Ты что, Михайловна… – басил кто-то.
Зверь и сам ушёл. Панихида благополучно окончилась, священник получил оплату и уехал. Но лицо у матери так и осталось застывшим, а глаза – страшными. Да Мухтар из-под крыльца вылезать ни за что не хотел, как Никита не приманивал его косточкой.

– Ой, грехи наши тяжкие, – вздохнула баба Оксана и перекрестилась.
Не успела она опустить руку, за тёмным окном заскулили прерывисто и тонко. Волк жалобно взлаял. На мгновенье всё погрузилось в тишину, и по околице потянулся вой.
– Як голосить, – сдавленно сказала баба Оксана. – Немов плаче…
Руки у старушки мелко дрожали. Никита взглянул на мать, но та словно не слышала и, как будто, не удивилась, что зверь вернулся. Ждала его.
– Мам, я к себе пойду? – спросил Никита.
Та ничего не ответила. Баба Оксана, закрыв глаза, шевелила губами. Видимо, молилась.
Мальчик бегом поднялся на второй этаж, в свою комнату, там разделся и юркнул с головой под одеяло, как делал, когда был маленьким. Отец обещал подарить старую винтовку на день рождения, не успел. А жаль, стрелял Никита неплохо. Он слушал волчий плач, пока, наконец, не забылся тревожным чутким сном.
Унылая и страшная песня звучала всю ночь и утро, то удаляясь за околицу села, к лесу, то приближаясь под самые окна. И только когда солнце взошло высоко – затихла.

***
На отцовские похороны прибыло всё городское начальство; какие-то господа на дорогих машинах. Был даже важный чиновник из области. Его водитель в сторонке тыкал пальцем в айфон. Люди подходили к матери, вздыхали и совали деньги в холодные вялые руки. Некоторых Никита знал – они приезжали к отцу охотиться и оставались до утра, пить водку. Собрались егеря из других хозяйств, с похоронными постными лицами, половина – полупьяные, одетые кто во что горазд. Приятель отца, Мыкола, весёлый жизнерадостный человек с железными зубами во рту, помогал и суетился.
– Ты теперь мамкина опора, – сказал Мыкола. – Ну, хлопець вже здоровый…
Никите, единственному ребёнку в семье, шёл тринадцатый год.

Пока хоронили, мать ни слезы не проронила. Механически совершала необходимые обряды: трижды попросила за мужа прощения у людей – может, обидел кого. Сдержанно поцеловала покойника в ноги, руки, в лоб, прощаясь. Только когда первые комья земли застучали по гробу, вздрогнула всем телом и вцепилась в Никиту так, что на плечах остались синяки.
А когда вернулись с поминок – их ждала новая неприятность. Посреди двора, на залитом кровью снегу, лежал Мухтар, с разрезанным горлом и вспоротым брюхом. Собачьи внутренности ещё дымились теплом, но пёс был мёртв.
– Боже святый! – всплеснула руками баба Оксана. – Посреди бела дня собаку зарезали! Отнеси, Настя, хлиба в лис, на откуп…
– Молчите! – оборвала бабку мать. – Пойду, капканы поставлю.
– Да не поможуть капканы от сатаны! – продолжала бабка. – Правду говорят, что покойник на откупе был!
– Молчите!!! – крикнула мать и залилась слезами.
– Я закопаю на огороде! – предложил Никита.
– Нет. В дом иди, – отрезала мать.
Позже Никита видел из окна, как она ходит по двору. Утаскивает куда-то Мухтара, заливает водой кровавый снег и расставляет у забора и за амбаром выпаренные, очищенные от смазки отцовские капканы, которые с лета лежали под крыльцом. Он наблюдал, как аккуратно снимает снег мать, а мёртвые звери со стен наблюдали за ним.
Что-то от Никиты скрывали…

Телевизор бабка Оксана включить запретила, компьютер тоже. Ни каналами пощёлкать, ни в игру сыграть. К друзьям на село – тоже не ходи. Хорошо, хоть камин разожгли. Особо Никита не боялся, но ждать ночного воя было неприятно.
Белели завешенные простынями зеркала, молча скалились звериные головы. На столе в чисто убранной после похорон гостиной стоял портрет отца в чёрной ленте, рядом – стакан воды, покрытый ломтем хлеба.
Никита, опасливо поглядывая на головы, уселся в кресло и принялся листать космический атлас, как тут в стекло легонько постучали. Он насторожился и отложил книжку. В комнате матери что-то говорила баба Оксана, да выщёлкивали настенные часы, гоняя секунды. Стук не повторялся. Никита с облегчением вздохнул и перевернул глянцевую страницу с фотографией «Челленджера», но тут постучали снова. Легонько, еле слышно. Он скорее почувствовал вибрации стекла, чем услышал звук. Сердце ёкнуло. Мальчик уронил атлас, протянул руку и быстро выключил в комнате свет.
Что-то шуршало по стеклу, в темноте, со стороны холодной звёздной ночи.
Никита на цыпочках подошёл к окну и осторожно выглянул в щель между тяжёлыми шторами.
На него глядел лобастый, длинномордый волк. В стекло скреблась мощная лапа. Чутко прислушиваясь, торчали уши, глаза отсвечивали мёртвым жёлтым светом. Зверь словно проверял, есть ли кто-то в комнате. Некоторое время он смотрел прямо в глаза похолодевшему от ужаса Никите. Затем убрал с наличника лапы и бесшумно канул во тьму.

Никита еле перевёл дыхание. «Сюда он не зайдёт никак! Никак!!!» – подумал он, и поспешил в комнату к матери, рассказать о страшном госте. В маминой ванной шумел котёл и бежала вода. Баба Оксана, сдвинув на затылок чёрный траурный платок, вязала в кресле.
– Там волк приходил, – замирая, сказал Никита и почувствовал облегчение, словно сморщенная как грибок старушка могла его, такого большого, защитить.
Бабка Оксана отложила вязание и воззрилась поверх очков.
– А то не вовк, – сказала она спокойно.
– А кто? – с ужасом спросил Никита.
– А полисун.
– Какой ещё полисун? – пробормотал мальчик.
– Лесной хозяин. Батько твой не просто добрым охотником был. Думаешь, ко всякому так зверь идёт? Нет. Потим, зарплата невеличка, а дывысь, какой домище построил. А вси знають за людыну чесну.
Мама выключила воду и, очевидно, одевалась. Бабка Оксана покосилась на дверь в ванную.
– А это такая редкость? – удивился Никита.
– Та як же, редкость! На откупе у лесного покойник был, я думаю. Да наверно, должен остался, вот хозяин теперь и приходит. Отнести бы откуп, а Настя ни в какую не желает.
– А что на откуп носят? – с любопытством спросил Никита.
– Хлеб на пенёк покласты, водки налить, – вздохнула баба Оксана. – Пироги.
Из ванной вышла мать в зелёном байковом халате, только волосы по-прежнему повязывал чёрный платок.
– Кушать хочешь? – спросила она Никиту. – Пироги остались...
– Не хочу, – помотал головой мальчик, и отправился в свою комнату, наверх.

Эту ночь волк молчал. Наверное, ушёл.
Лёжа в постели, Никита стал вспоминать, как ругались родители всякий раз, когда отец отправлялся на охоту. Мать кричала и плакала, но он всё равно уходил, а когда возвращался с добычей, сам обдирал и разделывал дичь и пушнину. Мать даже пальцем не касалась.
«Ерунда всё это!» – твёрдо сказал себе мальчик, засыпая.
Спал он крепко, снилась ему удивительно приятная вещь: новенький планшетник. Такой же, как у приятеля Дани, сына фермера, только лучше.

Утром Никита с мамой и бабой Оксаной встали, едва рассвело, чтоб отвезти покойнику «завтрак». Снег вокруг дома покрывали волчьи следы, но капканы, которые Никита быстро обежал, были пусты: даже кошка соседская не попалась. Один, словно в насмешку, пестрел жёлтыми каплями волчьей метки.
Безрадостное зимнее небо давило на черепичные крыши посёлка, от дома и вглубь улицы, до самой школы на другом конце. Поле, покрытое рваными ошмётками снега, с торчащими пучками жухлой, дрожащей на пронзительном ветру травы, покорно стелилось вдаль, туда, где топорщась, махали пушистыми лапами сосны. «Люди сами по себе, лес – сам по себе, ничему не подвластный», – подумал Никита, натянул капюшон и застегнул по самый нос воротник пуховика.
До кладбища возле трассы шли молча. Никита, с хрустом ломая ногами ледяную корку на дорожке, – впереди, бабка Оксана под руку с матерью – за ним. А на кладбище стало понятно, почему молчали волки ночью. Могила отца оказалась довольно глубоко разрытой, далеко вокруг валялись разбросанные венки и комья мёрзлой земли. «Шановному…» – трепетала на ветру оторванная траурная лента у поваленного креста.
– Вот оно как бывает, – поглядывая на мать, веско сказала бабка Оксана. – А ведь говорю…
– Не поможет тут откуп! Ничего не поможет, – раздраженно ответила мать и громко стукнула корзинкой с принесённой снедью о кладбищенскую лавочку. – Никитка! Сбегай-ка за лопатой! Прибрать надо. Только мигом.

Никита опрометью бросился домой. Пробежаться оказалось даже в радость. Там всё было спокойно, только за воротами валялся непонятный куль тряпья. Мальчик взял в сарае лопату, а в летней кухне – красное яблоко, погрызть. И большой кусок пирога с рисом.
Громко чавкая сладким яблоком, он задвинул щеколду калитки, рассеянно оглянулся по сторонам, прежде чем бежать на кладбище…
И оглянулся ещё раз.

***
То, что сперва показалось ему кульком тряпья у ворот, шевельнулось. Никита сделал шаг – комок по-волчьи заскулил, и в снег упёрлись человеческие руки. Самые обычные, с грязными пальцами и чёрными ногтями. В одной руке была зажата толстая палка. Гость, сидящий на корточках, рывком поднял голову, и Никита отпрянул, с такой злобой воззрились на него светло-жёлтые, с чёрными точками зрачков глаза, словно обведенные линиями тёмных ресниц.
Это была девчонка. Постарше него, примерно, как соседка-старшекласница, Наташка. Простоволосая и лохматая оборванка, но однозначно – человек. Брови у неё были густыми и широкими, а нос и губы – распухшими, красными. Грубоватое и симпатичное лицо, если бы не глаза.
– Ну, ты меня и напугала, – сказал Никита севшим голосом. – Ты чего тут ревёшь? Ты кто такая?
Девчонка молча, пристально смотрела. Никита сделал шаг – и верхняя губа её поползла вверх, обнажая четыре длинных кривых клыка и светло-розовую десну. Того и гляди – зарычит и кинется рвать. Непрошенная гостья молчала, но Никита замер, как вкопанный, и выронил надкушенное яблоко. Ноги стали мягкими, словно тряпочные. Казалось, сделай шаг, и упадёшь. Он вспомнил про лопату и выставил её перед собой.
Девица мазнула взглядом по его оружию и вольготно разлеглась на утоптанном снегу. Только теперь Никита заметил, что одета она в волчьи шкуры. Верхняя – с прорезями для рук, из-под нижней торчали босые ноги с красными от холода подошвами. Спутанные тёмные волосы перехватывал обрывок ремня.
«Выросла в лесу, как зверь, – мелькнуло в мыслях, – сама зверем стала… И говорить не умеет…»
– Ты… что делаешь? – шёпотом повторил мальчик. Лопата в руках мелко дрожала.
Дикая девка с минуту неприязненно разглядывала его, принюхиваясь. Затем недобро улыбнулась краем рта и с хрипотцой произнесла:
– Мамку твою жду...
– Зачем? – глупо спросил Никита.
– Горло вырву, – ответила спокойно, словно говорила о самых обычных вещах, и мальчик понял – так и будет.
– За что?! – поразился он.
– Его в могилу свела, – пояснила девка. – Сука течная!
Губы у неё задрожали, разжались, и улицей поплыло заунывное: «У-у-о!» Никита робко оглянулся в поисках защиты, но кругом, как назло, ни души не было, даже собаки попрятались. Всё происходящее с ним в последнее время, со дня отцовской смерти, походило на дрянной и глупый сон, какой приснится иногда, если на ночь переешь. Но рассчитывать было не на кого, приходилось защищаться.
– Это ты под окнами выла? – строго спросил он, поудобнее перехватив лопату.
– Брось, дурный, – коротко сказала девка, дёрнув левой бровью, – Брюхо вспорю. Что сука, что сукин сын – мени до сраки.
И снова криво, жутко улыбнулась, показав клык.
И без того перепуганный Никита совершенно растерялся. Уж слишком невероятным казалось происходящее.
– Ты кто?
– Лисунка, полисунка, что, не знаешь меня разве? Батько не говорил?
«Чёрт! Чёрт!! Чёрт!!!»
– Что тебе надо от нас?! – воскликнул Никита.
– Сука мою жизнь забрала, – спокойно произнесла лисунка, – а я у неё заберу. Око за око.
– Мамка хорошая! – крикнул Никита зло.
– Да что ты знаешь, щенок! – фыркнула та.
То ли рассмеялась, то ли коротко взлаяла, и встала.
Она оказалась на голову выше мальчика, даже выше матери, шире в плечах и бёдрах, стройная, гибкая и сильная. Лисунка перекинула с руки в руку предмет, который держала, и Никита понял, что это смотанный тяжёлый кнут.
– Был договор с батькой твоим, на двадцать лет. Поклялся он, что жить ко мне навсегда уйдёт. Двадцать лет я дичь к нему гнала – стреляй! Да хоть руками бери! Двадцать лет за лесом смотрела, зверьё развела, птицу. Двадцать лет всё, что лес мог дать, – его только было. На ноги поставила, хозяином сделала! Двадцать лет ни козы, ни коровы у вас на селе не зарвали мои волки, ще й чужих гнали! Отмерянный срок твой батько жил, как хочет. Оженився, тебя, щенка, родил, но пора пришла и долг вернуть…
Спокойный, чуть хрипловатый голос её звучал всё громче, симпатичное лицо всё больше искажалось, пока не стало злобной маской. «Зверское выражение лица», – не к месту подумал Никита и перепугано улыбнулся.
– Чего смеешься? – сурово спросила дикая девка. – Тебе смешно? Погоди, получше рассмешу…
И снова криво, тонко, как ножом полоснула – улыбнулась.
– А как срок его пришёл, – продолжала она, – начал батька твой меня обещаньями кормить. Подожди, говорит... Жену, семью мне жалко. Не пускает меня жена!
Лисунка снова перекинула кнут с ладони в ладонь и так звонко клацнула зубами, что Никита отпрянул назад, как перепуганная лошадь. Он чуть не налетел на кого-то. Прямо за ним оказался матёрый волчище, который проворно отскочил на метр и залёг. Никита оглянулся – в канаве прятался ещё один. Третий, чуть поменьше, сидел поодаль, перекрывая дорогу. Никита понял, что пропал.
– Кто нарушил слово – тому не жить на свете! – Лисунка вперилась в мальчика немигающим взглядом. – Я ведь говорила, что не уйдёт от меня. Кругом найду, из-под земли достану. Не вырыла сегодня – завтра отрою. Суке, что его не пустила, горло вырву…
Мальчику подумалось, что мать, наверное, уже хватилась его и скоро прибежит сюда с бабой Оксаной. Тут им обеим и смерть…
– Не рой… – покачал головой Никита. – Отец всё равно ушёл. От тебя, от меня ушёл и от матери. По-другому тебе долг отдать можно? – быстро спросил он. – Хочешь козу? Я приведу в лес козу.
Запрокинув голову, лисунка громко, весело расхохоталась.
– Козой, щенок, от меня не откупишься! Жизнь была обещана. Либо мать убью, либо…
– Что? – с надеждой спросил Никита.
– Сам ко мне иди!
Что-то оборвалось у Никиты внутри, словно струнка лопнула. А лисунка вдруг насторожилась, как животное, и с силой потянула воздух носом.
– Чуешь? – шепнула она. – Вот и сука идёт… Сама!
Разрываясь на куски, Никита далеко отшвырнул лопату и заплакал. Сердце колотилось так, что того и гляди – выскочит. Времени оставалось всё меньше. Не пойдёт он больше в лес на лыжах, не погоняет с Данькой на скутере, не купит мать ему планшетник, не отдаст отцовское ружьё – ничего не будет. С какой стороны Никита ни смотрел – получалось плохо. Будущего не было.
– Идём, – сказал он. – Я согласен.

Дикая девка победно оскалилась и с силой швырнула наземь кнут.
– Крест снимай! – потребовала она.
Никита послушно снял с шеи подарок мамы – серебряный красивый крестик с цепочкой, и повесил на колышек калитки.
- Цыбай! – приказала лисунка, грязным пальцем махнув на кнут.
Никита перепрыгнул и вопросительно посмотрел на неё.
– Не так! – поморщилась лисунка. – Кувырком!
Никита оглянулся. На краю улицы уже маячили две фигурки. Это спешили к нему на помощь мама и баба Оксана.
Мальчик снял курточку и повесил рядом с крестом – она мешала и могла испортиться.
Сгруппировавшись, чтоб не слишком сильно удариться, он кувыркнулся через кнут, и… мир перевернулся в глазах у Никиты. Дыхание спёрло от восторга и ужаса.
«Полисун – волчий бог…» – всплыло шёпотом крови предков.
Звуки, запахи и новые ощущения закружили, завертели его. Не успел Никита опомниться и вскочить на лапы, а богиня уже поднимала кнут и снова стояла прямая, гордая, полная силы и власти. А в руке её, словно живой, вился толстый и длинный кожаный хвост пуга.
Взметнулась рука. Кнут оглушительно щёлкнул, и Вселенная сжалась. Никита поджал серый хвост и с замирающим сердцем, опрометью бросился вперёд, к чёрной стене леса.
Покрытая тонким слоем снега, морозная земля летела под крепкими лапами переярка, а за ним – след в след, словно прошёл один-единственный зверь, неслась стая.
У самого леса молодой волк приостановился, оглянулся через плечо, но сзади налетел матёрый, толкнул, рявкнул: «Не барысь!», и Никита снова бросился бежать. Дубовая поросль шевельнулась, ветки пропустили стаю и замерли.

– Гляди, Настя! – воскликнула баба Оксана, хватая курточку.
На краешке калитки покачивался серебряный крестик.

***
К новой жизни Никита привыкал тяжело. Он злился на покойного отца, по вине которого стал зверем, тосковал по маме и бесконечно страдал от голода. Сосущее, неукротимое желание жрать, жрать, жрать преследовало дни и ночи, словно Никита был теперь сплошным желудком, с зубами, лапами и носом.
Тысячи острых запахов терзали его. Нос быстро стал для Никиты вторым мозгом, настойчивым и упрямым, диктующим правила.
Стаю пасла лисунка. Волчья богиня всегда достоверно знала, в каком месте леса (иногда – за многие километры от днёвки), есть ослабевшая, больная косуля или кабан, и щелчками страшного пуга гнала туда волков. А вот охотой руководил матёрый. На привале он обнюхал поджавшего хвост, жалобно скулящего новичка и определил в загонщики: стая делилась на «загонщиков» и «стрелков».

Первую свою охоту и позорный провал Никита запомнил на всю оставшуюся жизнь. Стая гнала лося. Он и ещё трое переярков пугали сохатого, сбивали с дороги, а матёрый с волчицей и старшими сыновьями нападали сзади, цепляясь в круп и ноги, ловко уворачивались от рогов, снова догоняли и рвали живую плоть.
Лось был силён. Длинные ноги помогали ему бежать по глубокому снегу, в то время как Никита вяз в сугробах, проваливаясь по брюхо при каждом прыжке, рывками выдирался, снова прыгал и снова проваливался. Обречённая, израненная добыча пыталась ускользнуть. Кровь струилась из рваных ран на теле сохатого и застывала на морозе. Вскоре задние ноги стали двумя столбами кровавого льда, а он всё не падал.
«Загоняй!» – коротким рыком приказал матёрый, и снова загонщики пошли вперёд, наперерез. Хрипящий, с розовой пеной у рта лось оглядел врагов и, безошибочно выбрав самого неумелого – Никиту, рванул прямо не него. «Бросайся в горло!» – крикнул матёрый, но Никита растерялся и отпрыгнул прочь от несущейся огромной туши. Добыча захрустела кустарником и скрылась. Погоня началась сначала. В конце концов, лося загнали в замёрзшее болото, и он упал, вконец измотанный. Стая окружила сохатого, и начался кровавый волчий пир.
Горячая печень – лучшая часть – богине. Ляжка – матёрому, требуха – волчице. Между молодыми – громкая грызня, скулёж, неразбериха. Один кричит: «Моё!», второй тащит шмат к себе, рычит и давится, глотая. Но едва постанывающий от голода Никита просунул морду, чтобы отхватить кусок растерзанной туши, вожак налетел на него, сбил с ног и принялся жестоко трепать. «Не заработал! Трус!» – рычал он. Даже не думая сопротивляться, Никита зажмурил глаза и улыбнулся. «Убьёт…» – отстранённо подумал он, но рядом оглушительно щёлкнул кнут и матёрый немедленно отпал. Несколько секунд он, прищурившись, глядел на лисунку, не понимая, зачем мешает учить новичка уму-разуму, затем отвернулся и потрусил к остаткам пиршества.
«Сюда», – махнула пугом лисунка. Она сидела в снегу, под елью, зарыв босые ноги в густую зимнюю шкуру матёрой. Та довольно жмурилась. Одной рукой лисунка гладила раздутого от пищи прибылого, второй – поигрывала кнутом. Потрёпанный Никита униженно подошёл, поджав хвост. Лисунка согнулась, открыла окровавленный рот, и отрыгнула кусок печени, как волчица – щенку.
Никита, не чувствуя вкуса, проглотил пережеванную пищу. Ноющая боль в желудке не прошла, он просительно взлаял. Тогда лисунка встала, подошла ко всё ещё копошащимся у лосиных костей переяркам, отобрала мосол и кость с кусками шкуры. Переярки всполошились, недовольно взрыкивая, – у стаи давно большой поживы не было, но лисунка молча подняла верхнюю губу, как тогда, на Никиту, и недовольство моментально стихло.
«На!» – она кинула Никите мосол, и тот с жадностью принялся грызть, крошить его зубами. Мощные челюсти, словно сами по себе, отдельно от пока ещё человеческого сознания Никиты, смыкались, тянули и рвали остатки мяса и костный мозг.
«Это я? – в ужасе подумал Никита. – Это сон!»
«Это правда, – шевельнулась за ухом чужая мысль – мысль его богини. – Теперь ты мой, батькин долг уплачен»
И рука с кнутом властно легла на его холку.

***
Раньше Никита думал, что неплохо знает лес. С детства ходил там зимой на лыжах, весной – обрывал подснежники и ландыши с приятелями; летом отец учил стрелять, читать лесные знаки, ставить силки на вредителей-лис. Но теперь Никита в лесу жил. Он слышал каждый звук на огромном расстоянии, каждый запах рассказывал целую историю, с невесть откуда возникающими в голове картинками, и Никита понял, что совершенно не знал леса раньше. Никто из людей не знал и не чувствовал этот огромный, живой и пропитанный жизнью дом, где ничего не случается просто так, всё имеет глубокий смысл и конечную цель, каждый жёлудь и каждая сосновая иголка.
Постепенно он освоился в стае. Не убьёшь – не проживёшь. Никита быстро думал, внимательно слушал новое тело и вскоре стал самым ловким загонщиком. Больше его от туши не гнали. Теперь Никита сам взрыкивал на других переярков, скалился, крепко упираясь лапами в землю, бил плечом в плечо, зубами в зубы. И братья отступали, отдавая ему законную часть добычи. Лисунка с любопытством глядела на Никиту и всегда следила за его охотой.
Однажды стая подошла против ветра к диким свиньям и напала. Стадо с визгом бросились прочь, но Никита был начеку. Он выскочил наперерез и развернул свиней. На него налетели, но он рявкнул, прыгнул, а большая матка сразу бросилась в сторону, прямо под зубы стрелков. За ухом немедленно шевельнулось: «Ты лучший!»
Лисунка стояла поодаль, с румяным от бега лицом и растрёпанной гривой тёмных, спутанных волос, и широко улыбалась – блестели клыки. Она махнула Никите рукой с кнутом и пошла к свежей туше, за печенью.
В это утро она спала, зарывшись в Никитину холку руками и лицом, а потом ласкала на днёвке, выбирала блох и прочесывала шерсть. Это было так приятно, что Никита смешно дёргал задней лапой каждый раз, когда лисунка набредала рукой на самое чесучее место.

***
Чем больше тело с его потребностями и возможностями захватывало власть над разумом – тем меньше оставалось старого, смешного и ненужного. Воспоминания тревожили Никиту всё реже, только по маме он всё ещё скучал.
Однажды утром, когда сытая стая легла на днёвку не слишком далеко от его родного села, Никита незаметно улизнул и помчался волчьей тропой, которая шла по замёрзшему ручью в овраге, склоном холма и полем. В морду бил морозный ветер. Он нёс тысячи запахов – рассказывал, как живут без него люди. Их Никите было слышно, а людям его – нет.
Он огородами подкрался к прежнему дому и залёг. Двор не изменился за те три месяца, что его не было. В хлеву тяжело вздыхали свиньи, пахнущие теперь не навозом, а сладким жирным мясом. Лишь недавно Никита носил им помои. И коза была на месте, и корова. Никита судорожно сглотнул слюну.
Мать по-прежнему чисто убирала снег со двора, даже крыльцо было вымыто. А под крыльцом, вместо зарезанного лисункой Мухтара, вертелся рыжий сеттер, кобелёк. Упитанный и чистый, с гладкой расчесанной шерстью – у матери всегда во всём порядок. Ненависть поднялась из желудка Никиты и затопила его полностью. Кобелёк до самого конца его не слышал, а потом только крякнуть и успел, когда Никита сломал ему шею. Он тут же изорвал собаку в клочки и жадно давясь, проглотил лёгкую добычу.
Внезапно в доме что-то стукнуло. Мать! Он услышал её шаги и запах. Простоволосая, она выскочила на крыльцо и щёлкнула затвором винтовки. Прямо на Никиту смотрел старый отцовский рабочий карабин, с перемотанным изолентой прикладом. Он слышал, как пахнет от мамы страхом и ненавистью, и замер на окровавленном, в обрывках собачьей шерсти снегу.
«Лучше смерть, чем такая жизнь!» – подумал Никита.
Мать целилась прямо в лоб. Никита знал, что она не промахнётся, и не сводил с неё напряжённого, пристального взгляда. А мать всё смотрела, и смотрела, и вдруг всем телом вздрогнула и опустила карабин.
«Стреляй!» – мысленно приказал Никита.
Она сделала шаг со ступенек, ещё один…
– Никита? – спросила мать и стала бледной, как стена.
Далеко в лесу, на днёвке, оглушительно щёлкнул длинный кожаный хвост пуга. «Ко мне!» – приказала лисунка.
В один прыжок Никита перемахнул калитку и бросился прочь со двора, из села, от людей! Мчался, как ветер, и плакал, из жёлтых глаз по волчьей морде катились слёзы, а в лесу призывно и грозно щёлкал кнут.

В тот день лисунка избила Никиту так, что тот неделю охотиться не мог, оголодал и был готов жевать кору.
– Она виновата, сука! – щерилась лисунка. Била щедро, от плеча, с размаху, пуг плясал в руке. – Спочатку батька твоего забрала, теперь тебя забрать хочет! Не бывать тому, парень! Так и знай! Либо ты со мной – либо ей не жить!
Зато вернулась человеческая память и крепко осела в голове…

***
Лисунка властвовала над большим участком леса. В нескольких сёлах и далёких угодьях на откупе были пастухи, егеря, охотники, с которых собиралась дань: хлеб, ненужная, вонючая водка, павший скот для стаи.
Часто лисунка просто развлекалась. Поджидала лесника на тропе, по которой он возвращался с места, где косуль сеном прикармливал. Поднимала снежную пыль, кружила, словно волк-загонщик бросалась в ноги – с дороги сбивала. А потом водила и водила кругами, то за рукав потянет, то по плечу похлопает, а сама хохотала, заливаясь. Это была её добыча, не волчья, словно кроме печени лисунка ела человеческий страх. Никиту пяткой в бок: «Подвой!» Тот послушно затягивал: «У-у-у-у!»… «О-о-о!» – стоном подхватывала лисунка. Покружит бедный лесник, подрожит, плюнет, да начнёт креститься. Глядь, а на следующее утро хлеба печного буханку из дому несёт. Тогда Никита мог пожрать и хлебушка. Остальные волки брезговали.
Случалось, и с мокрыми штанами кто-нибудь из леса возвращался.
Однажды вечером на повороте к селу сломался грузовик – фермер слегка навеселе ехал домой. Лисунка долго глядела из-за ёлок, как тот, расстёгнутый и красный, покачиваясь, возится с мотором, а потом расправила плечи и вышла – парнем в камуфляже, молодым солдатиком. Никита наблюдал из кустов, как фантомный солдат подошёл к застрявшему мужику и завёл разговор.
– Шо, чоловиче, не заводится?
– А ты б помог, друже!
– Починить не умею, – развела руками лисунка. – А вот кобылу дать могу. Верхом поедешь?
Мужик протёр глаза. Видимо, померещилось ему, что солдатик и в самом деле держит под уздцы кобылу. Никита отлично видел, на какую лошадь помогает лисунка взобраться подвыпившему фермеру. Это был синюшный голый самоубийца, что повесился в дубовой посадке, за домом отдыха. Тот покорно стоял, тупой и взнузданный, с выпученными застывшими глазами, вываленным длинным, словно галстук, чёрным языком, с туго затянутой на шее верёвкой.
– Ну, чоловиче, погоняй кобылу крепче! – сказала лисунка, вручая фермеру конец верёвки. А потом как хлестнула повешенника кнутом по спине! Даже шкура на хребте лопнула. Мертвец сорвался с места в карьер и увёз фермера на горбе. Только, видимо, недалеко, потому что довольно скоро до Никиты донеслись истошные вопли. Наверное, за поворотом мужик разглядел свою лошадку…
«Зачем?» – удивлялся Никита.
«Чтоб весело!» – криво скалилась лисунка.

Иногда человек «на откупе» терпел запреты на странные, бесполезные вещи. Например: не играть на гитаре, не ставить ёлку на Новый год, не спать с женой, не ездить на роликах или не есть чёрных ягод. Красные – пожалуйста, хоть до расстройства, а чёрные – не смей ни одной. Никиту поражало, что временами находились идиоты, способные нарушить договор с хозяйкой леса. За каждый проступок она карала.

В феврале волчица начала вести себя кокетливо и пахнуть маняще. Никита с большим интересом нюхал её метки, но матёрый был начеку и всех молодых от волчицы гнал. Бился он больно, поэтому супружеских прав вожака никто не оспаривал. Матёрые стали уединяться, на днёвках отходили подальше. Остальные волки наблюдали за их игрой с таким любопытством, что даже есть хотелось меньше. А однажды матёрый ткнулся носом лисунке в ухо и лизнул. Та потрепала его по холке, погладила морду волчицы, и отпустила.
В стае осталось трое переярков и два прибылых, четверо самцов и совсем молодая самка, девчонка глупая и скучная, но довольно ловкая загонщица. Сразу началась делёжка власти. Волки задорно грызлись. «Да ты кто такой вообще?!» «Пасть порву!» Никита заразился массовым психозом. Азартно ругался вместе со всеми, угрожал и толкался, рычал и скалился «глаза в глаза», пока не вмешалась лисунка. Она всех обнюхала, поразмыслила и назначила вожаком длинноногого стрелка. Никита обиделся и хотел уйти, но передумал – уж слишком привык.

В один сырой мартовский вечер, когда под лапами уже с неделю чавкала днём и подмерзала ночью каша из снега и воды, а в животе привычно урчало от голода, лисунка вдруг прислушалась к чему-то, неслышному даже волкам, и лязгнула зубами. Только что она задумчиво чесалась, выбирая блох из складок шкуры-одежды, как вдруг неведомо чего взъярилась, вскочила на ноги и оглушительно щёлкнула пугом. «За мной!» Стая послушно бросилась следом и несколько часов бежала оврагами.
Вывела лисунка к богатому крестьянскому дому на отшибе, с большим новым каменным хлевом. Оттуда вкусно пахло жирными овцами и нежными ягнятами. Двух собак вожак с Никитой зарезали быстро и бесшумно. Лисунка прошлась вдоль стены, прислушиваясь к чему-то, затем приказала: «Рой здесь! Дыра в фундаменте». К утру под стеной зиял узкий лаз, в который один за другим, выгибая спины и топорща хвосты, весело ныряли волки.
«Бейте всех!» – приказала лисунка, и по-человечески хрипло добавила вслух:
– Будет тебе каракуль… И брынза будет…
К тому моменту, как из дома выскочил хозяин с сыном, с фонарями и винтовками, всё было кончено. Двадцать дорогих породистых овечек, заливая кровью новый настил с водостоком, лежали вповалку друг на друге. Горло каждой было словно ножом располосовано. А волки как явились – так и скрылись через лаз, унося с собой ягнят.
«За что ты его наказала?» – спросил сытый Никита, холодным носом толкнув руку с кнутом.
– Обещал мне овцу до конца зимы, – грязным ногтём ковыряясь в зубах, ответила лисунка. – И решил не отдавать. Думал, что прощу… Ха!
Она никому и ничего не прощала.

Хозяин овец оказался ещё глупее, чем думал Никита. Он не каялся, откупа не нёс. Жадной селянской душей овладел демон мести. Он принялся пакостить. Сперва неумело расставлял плохо отмытые, громко пахнущие капканы у волчьей тропы. А когда увидел, что туда никто не попадает – раздобыл стрихнин и стал напичкивать приваду.
В первый раз голодная стая чуть не сожрала найденную мёртвую овцу, из тех самых, каракулевых, ими же зарезанных, но Никита быстро понял, с чем имеет дело. Когда-то давно отец показывал ему такие туши с характерными разрезами на шкурах. «Не сметь! – рявкнул Никита. – Отрава!» Он надорвал шкуру и мясо, нашёл, что искал, аккуратно взял и сразу выплюнул продолговатую капсулу. Крепко закрытую; смазанную смальцем, чтобы запах отбить. Лисунка присела возле туши и пальцем наковыряла из разных мест с десяток похожих ядовитых штучек.
– Дурень! – фыркнула она и спрятала капсулы куда-то в складки шкуры. Вероятно, там был карман.
Больше стая привады со стрихнином не трогала, Никита лишь помечал их в насмешку. Да и нужды особой не было. Последнее время им везло – попадалась падаль.

***
«Скоро снег сойдёт, – сказала лисунка как-то ночью. – Я брошу вас, пойду до Припяти. Брат мой женится, свадьбу справлять станет!»
Она звонко расхохоталась.
«Если наши женятся – деревья с корнем – полосой! – добавила лисунка. – Как спички валятся! Буревий поднимем, выть станем, разворотим всё на версту! Село-другое паводком зальём, столбы повалим. Погуляю на славу!»
«А мы?» – спросил Никита.
«Не возьму, – тряхнула головой она. – Брат над своими пастырь»

Когда самый край укрытого дымкой неба осветило солнце, рыжие блики окрасили сырые верхушки и лес перестал быть ночным скопищем запахов и звуков, лисунка обернулась в огненную крылатую змею, тонкую, как кнут. Сверкнув боками, она улетела в рассвет. Длинный хвост мелькнул вдали, извился, словно и в небе лисунка продолжала играть своим пугом, затем всё исчезло.
Стая сразу осиротела без её смеха, беготни, ругани и ласки. А Никита свободно вздохнул.
«Хочу домой, – подумал он. – Пойду чуть позже. Хоть издали на маму посмотрю…»

На флажки Никита наткнулся в получасе бега от днёвки. Не сразу понял, что это трепещет между деревьями, испугался и замер. А когда разглядел тонкую верёвку, натянутую меньше чем в полуметре над подтаявшим снегом, испугался ещё больше. Она тянулась по стволам, по кустам, и кругом висели предательские, трепещущие куски красной тряпки. Видимо, стаю зафлажили ещё с утра. Значит, у тропы сидят с ружьями, и вдоль оврага сидят... Никита, осторожно принюхиваясь, быстро пошёл вдоль оклада назад, к стае. Так и вышло, как он думал. Метров через тридцать Никита заметил первого стрелка. Это был знакомый егерь, отцовский приятель. Судя по запаху, с вечера трезвый и встревоженный…
Никита тихо обошёл его сзади, тенью мелькнул среди ёлок, и вскоре увидел ещё двоих, которые прятались. Незнакомого охотника, и мужика, чей каракуль порезала стая. «Как странно, – подумал Никита отвлечённо. – И у нас стрелки и загонщики. Только теперь добыча – мы».
Если бы лисунка осталась со стаей – ничего бы не случилось...
Если бы простила неотданный откуп…
И не появилась в жизни Никиты…

Вдруг загонщики встали, заговорили громко, захлопали в ладоши, и пошли вперёд, в сторону днёвки. Никита услышал, как тревожно снимается его стая. Волки стали убегать прямо под ружья, ждущие на той стороне обклада, у ручья. Он бросился вперёд – догнать своих, увести, развернуть! Но оттуда затрещали выстрелы, солидные и жирные, словно точки в конце жизни. Никита метнулся назад – и налетел на загонщика. Это был «овечий вдовец», как называл его Никита. Не теряясь, тот вскинул ружьё и выстрелил.
Никиту ударило, обожгло. В груди загорелась, запульсировала боль, и снова, как тогда, возле дома, его затопило слепящей яростью. С утробным рыком Никита кинулся на загонщика и сбил его с ног. Рванул за воротник военного тулупа – и вот оно, горло! Из глаз скупого и глупого человека, беспомощно лежащего под ним, теперь струился чистый ужас. «Не убей…» – вдруг шевельнулось в памяти.
Никита оскалился в лицо овечьему вдовцу, обрызгал слюной, обдал вонью из пасти и… Бросился прочь. Он перемахнул через флажки и бежал, пока не кончились силы, а потом свалился, заливая кровью снег. Лежал, постепенно холодея, а сердце билось всё громче, мир кружился всё быстрее, будто рядом открылась огромная воронка, куда неумолимо затягивало Никиту. И тут, сквозь шум в ушах, Никита услышал тяжелые шаги. Кто-то шёл к нему, проваливаясь в рыхлый мокрый снег. «Добивать идут», – обреченно понял он.
А потом услышал тяжёлый, нечеловеческий дух... Даже от лисунки так не пахло нелюдью.
– Помырае, бидолага! – басом сказали над ним. – Гей… Да це ж не вовк!
Никита открыл глаза, но от слабости ничего не увидел. Кто-то жуткий, большой и странный, совершенно чужой, нагнулся и, кряхтя, поднял его на руки. В груди взорвалась боль и всё исчезло.

***
Сперва родился голос.
– Поешь…
Сквозь темноту и смрад пробился запах пищи. Никите сунули под нос кусочек заячьего мяса.
– Ешь, хлопче! Бо так и сдохнешь вовкулакой…
Никита открыл было пасть и снова закрыл. Его знобило, болела грудь.
– Ох ты ж горе горькое… – вздохнули над ним.
Раздался треск рвущегося мяса, затем чьи-то пальцы раздвинули зубы и затолкнули кусочек прямо в глотку. Никита с трудом проглотил.
– Во! Це дило! – обрадовался голос. – Ще ковтай…
Ещё один свежий, сочащийся кровью кусок полез в горло. Никита глотнул и открыл левый глаз.
Он лежал на куче сена в сырой и тёмной землянке. Над ним на корточках сидел громадный мужичина в бараньем тулупе. Широкое лицо с огромным ртом покрывала густая русая бородища, растущая чуть ли не от глаз. Со лба свисала спутанная грива светлых волос. От него тянуло теплом, остро пахло потом, дымом, зверем, кровью… В руках мужик держал тушку зайца, от которой зубами отрывал куски и бросал под ноги.
– Оклымався! – обрадовался мужик и потрепал Никиту по загривку.
– Р-р-р-р, – тихо ответил Никита, кося открытым глазом.
– Да не бойся! – хохотнул мужик, распялив рот в улыбке. – Свой я! Сосед твой, Чугайстер!
Никита снова обессилел и зажмурился.
– А я почув – волков стреляют, – продолжал Чугайстер, запихивая в него новый кусок. – Думаю, гляну. Может, мне повезло, и за кем покойник увязался. Знаешь, как бывает? Наглой смертью помрёт, сопьётся, чи удавится, а потом таскается за близким, тварюка! Его не видно, а вредит… А то оголодал я, всю зиму як ты ровно – падло ел!
Чугайстер фыркнул, словно лошадь и полез пальцами Никите в пасть. Тот покорно проглотил очередной кусочек.
– Бачу, нема ниякой мне поживы, только охотники добычу выкладывают. Вашу стаю перебили, м-да. Как тут баба к ним подходит, в чёрном вся. Поздоровалась, видно, знакомая. А потом стала ходить и волкам мёртвым в морды смотрит, словно ищет кого. Один егерь взял её за руку и увёл. Навижена, мабуть…
Никита задышал тяжело и часто и снова сказал:
– Р-р-р-р…
– Чи то мать тебя ищет? – догадался Чугайстер, и проворно сунул ему в глотку кусочек мяса. – Бидолашный…
***
Молодое тело Никиты оказалось цепким и выносливым. Он быстро пошёл на поправку, и вскоре оправился настолько, что стал выходить из землянки лесного великана и лежать у порога, в лучах тёплого весеннего солнышка. Он линял, бесконечно чесался и выглядел худым, ободранным и в проплешинах.
Чугайстер оказался добродушным хозяином, он заботился о раненом вовкулаке, словно тот был домашним питомцем. Заклятый слышал далеко и нюх имел отменный, не хуже, чем Никита. Километра за два чуял, где падаль, но и охотился исправно. Когда в обличье белого матёрого, когда совой, а когда и здоровыми мужичьими руками ставил силки. Свою порцию свежего мяса Никита каждый день съедал, а талой воды кругом стояли глубокие лужи. Себе же хозяин приносил большую падаль, и жрал с Никитой вместе, широко распахивая огромный рот. Челюсти у него щёлкали в суставах, и кудлатая башка словно надвое разваливалась. В отверзшуюся дыру проваливались огромные куски туши вместе с костями.
Однажды, сияя, словно новая гривна, он приволок на плече раздувшегося от воды мертвеца. Тот вяло шевелился и всё теребил Чугайстера за полу когда-то белого тулупа.
– Вынесло! – радостно крикнул Чугайстер и как мешок, свалил на землю страшную ношу. – Иду по-над речкою, чую, пахнет… Сладко пахнет, сытно! Гляжу, а этот из воды, родименький, так и лезет, так и лезет! Дывысь, хлопче, який роздутый!
Никита с любопытством глядел, как шевелится утопленник, медленно поднимаясь на четвереньки, корчит распухшее в воде лицо, с объеденным рыбами носом.
– Лежать! – рявкнул Чугайстер и так грохнул мертвеца кулаком по башке, что череп разлетелся на куски. Мертвец повалился и больше не дёргался.
– Сейчас… – суетился Чугайстер, разжигая костёр. – Слегка прикопчу, пусть лишнее сало стечёт – пояснил он Никите. – Тебе не дам. Не ешь человека никогда. И убивать не смей. Иначе навеки вовком останешься…
Никите вовсе и не хотелось. Он вздохнул, положил морду на лапы и зажмурился.

***
Лисунка так и не вернулась со свадьбы. По крайней мере, Никита ничего о ней не слышал. А вот Чугайстер, как и полагается соседу, лисунку недолюбливал.
– Дура-девка, – морщась, говаривал он. – Чего ты носишься? Чего тебе неймётся, а? Замуж дурище пора и детей рожать по дуплам сухим, одного за другим, чтоб было чем заняться…
– У-у? – спрашивал Никита.
– Не-е-е, я не гожусь! – тряс башкой Чугайстер. – Ну её. Шумная, командовать станет. Паскудная баба из девки получится. Людям вредит, пугает, а мертвечину не жрёт, полоумная. Потом, кого такая дурища родит, скажи? Такого же больного, как сама. Так что, даже хорошо, что у нас одна такая, а не с семейством…
– О-о… – ворчал Никита.
– С тобой что делать – ума не приложу, – размышлял Чугайстер. – Не отпустит она тебя. Не заставишь, хоть плачь… Небось, пугала чем?
Никита вспоминал о матери и глубоко вздыхал.
Вскоре от раны с левой стороны груди остался только шрам, кружок без шерсти. Он стал уходить далеко от землянки и охотиться в одиночку, но всегда возвращался назад.

***
Вернувшись как-то раз с неудачной охоты, голодный Никитка застал у Чугайстера странного гостя. Из землянки доносились смех и крики.
– Чтоб тебя разорвало, ракло крывэ! – кричал хозяин.
– Сдавай по новой, курва-мать! – азартно отвечали ему.
– Да ты ж продувся, дурень?! – хохотал Чугайстер.
– Давай на желание! – упрямствовал гость.
Хозяин почуял Никиту и крикнул:
– Гей, хлопче! Заходи, не бойся. Свои!
Никита мордой толкнул дверь и увидел странную картину.
На его привычной соломенной постели шёл нешуточный карточный бой. Напротив хозяина примостился черноглазый, темноволосый парень с курносым губатым лицом, чуть постарше Никитки, весь густо, словно шерстью, от подбородка и до пальцев на ногах, поросший чёрным волосом, голый и вертлявый. Совершенно не похожий на ракло… Он повернулся в сторону сыро скрипнувшей двери и добродушно улыбнулся, блеснув ровными белыми зубами. От парня пахло едко и специфически, как от всякой нечисти, вдобавок – серой и человеческими крепкими духами. Никита чихнул.
– Дыво! – радостно воскликнул гость. – С полвека вовкулаку не видал!
Он хохотнул и быстро сплюнул-цвиркнул куда-то в угол.
– Чого плюешься в хате? Растёт потом что попало…– обиделся Чугайстер.
Он, разглядывая, держал в руке небольшую скрипку тёмного дерева.
– Привычка! – пожал плечами парень. – А откуда у тебя вовкулака?
– Хворого подобрал, – хозяин по-лошадиному фыркнул. – З вовками жил, да стаю перебили…
– Лисункин? – подмигнул парень и значительно дёрнул густой чёрной бровью.
– А то... Так что, Антипка, играем на желание, говоришь?
Никита присел было рядом – смотреть, но игроки так шумели, что вскоре перебрался на улицу и устроился неподалёку, на высохшей, покрытой палой хвоей кочке. Он лежал в теньке, слушал ветер, и как галдят в землянке.

Вскоре шум превратился в ругань.
– Гляди, иуда, обманешь! – закричал Чугайстер громко.
– Да что мне, креститься?! – возмутился Антипка. – Не обману! Хочешь нявку? Будет тебе нявка!
Чугайстер играл на самое любимое – навьё. Никита отвернулся и вздохнул.
Тут же из землянки резво выбрался гость, а дверь за ним так хлопнула, что Антипка заплясал на правой ноге – пятку отшиб.
Он попрыгал, забавно корчась, потом заметил Никиту и, припадая на больную ногу, направился к нему.
– Вот собака дикая! Такую скрипку забрал! И должен остался! – сердито заметил Безпятко, мазнув по Никите взглядом, и добавил: – Ну, бувай, вовкулака!
Он ссутулился, втянул в плечи голову, упёрся в землю длинными руками. Симпатичное лицо превратилось в звериную морду, серой потянуло сильнее. Чёрт сильно оттолкнулся задними лапами и прыгнул в сторону орешника, но, внезапно передумал уходить.
Он оглянулся на землянку, подскочил к Никитке и нагнулся к самому волчьему уху.
– А что, парень, – спросил Антипка очень тихо. – Домой, наверное, хочешь?
Никита поднял голову и внимательно посмотрел в тёмно-карие глаза. Там весело плясали чёртики.
– Давай ты поможешь мне, а я тебе, – быстро прошептал Антипка и весело улыбнулся, блеснув зубами.
Он снова оглянулся на землянку, резво оббежал вокруг Никиты и прильнул к другому уху.
– Тебе, хлопче, что надо? Через кнут лисункин назад цыбануть… Вот я его и достану... А ты, взамен, скрипку мою, заиграйку, скради у Чуги!
И Никита сразу почувствовал отвращение к симпатичному гостю. Он вскочил на лапы, поднял верхнюю губу, загривок – дыбом, хвост – кольцом.
– Ну чего ты?! Я же дело предлагаю! – удивлённо воскликнул чёрт и попятился.
– Р-р-р-р! – низким голосом ответил Никита и пошёл на Безпятку.
– Ну и дидько с тобой! – крикнул чёрт обиженно.
Он проворно отскочил и чёрной длиннорукой тенью юркнул в кусты.

***
Летом Никита стал одиночкой. Чугайстер не гнал его, наоборот – огорчился, но удерживать не стал – понимал волчью душу. А Никиту тянуло в лес, настойчиво и властно – кнут лисунки звал. Сердце ныло, в груди сосало, словно рана открылась снова. Он стал выть по ночам, безутешно и долго, а потом и вовсе ушёл и принялся бродить, нигде подолгу не задерживаясь.
Однажды выбрался к своему селу, но близко подойти не отважился – боялся, что зверь в нём снова победит человека. И за мать боялся – лисунка не простит.
Он отыскал по меткам новое логово матёрых – у них было четверо щенков в выводке, но приближаться не стал. Его манило на север. Охотился, когда удачно, когда не очень, даже мышей ловил, если туго приходилось, но зайчата попадались довольно часто, а как-то – даже дикий козлёнок.
В странствиях Никита часто вспоминал Антипку и его предложение. Представлял себе, как мог бы жить теперь, укради у Чугайстера скрипку, но всегда приходил к выводу, что быть предателем – плохо, а чёрт – на то и чёрт, чтоб обманывать, и почти не жалел.
Если встречались люди – обходил подальше. Днём – спал где-нибудь в укромном месте, ночью – продолжал путь.

Вскоре волчьи следы – одиночные, стайные – начали встречаться всё чаще, а запах людского жилья, даже издали – всё реже. Дичи стало больше, сама она – разнообразнее. Попался даже жирный бобёр (он раньше и не видел их ни разу) у лесного заросшего озера. Едва Никита доел – неподалёку низким голосом провыл матёрый: «Здесь я охочусь! Уходи, чужак!» Также, у заброшенных, поросших лесом сёл с развалюхами-домами ловилась лёгкая добыча – одичалые собаки. Пришлось Никите встретиться и с рысью – они осторожно разошлись, оглядываясь. В тот же день он набрёл на жёлтый треугольник с чёрным колёсиком. «Радиация!» – гласила облезлая, косая табличка. Никита деловито обнюхал её и поставил метку.
А заноза внутри всё ныла, заставляла идти вперёд и вглубь, в зону отчуждения.
Чуть что – Никита прятался в брошенной ржавой технике или высокой траве, но теперь путешествовал даже днём, в жару; спешил, пока навстречу не вынырнули стены мёртвого города. Сперва Никита залёг в траву, вывалил язык и как следует отдохнул, и только потом бесшумно обогнул заставу и вошёл.
Громадные остовы домов наблюдали за ним слепыми окнами, да ветер пыль носил по взломанной корнями дороге. Никита чуял сотни запахов – здесь водилась пища, жили другие волки и, по соседству, – люди... В центре тоже были люди. Много. Вдруг он услышал скрип. Сердце блаженно замерло и ухнуло в живот. Никита бросился вперёд – он почти добрался.

***
…Ржавая цепная карусель в заброшенном парке жалобно стонала. На корявой ободранной сидушке сидела лисунка и отталкивалась босыми загорелыми ногами, чтоб разогнаться, но карусель не крутилась – еле ползла, ничего не получалось. Лисунка совсем не изменилась с тех пор, как Никита в последний раз её видел, только длинные тёмные волосы словно вылиняли от пыли и солнца, а жёлтые глаза в обрамлении чёрных ресниц стали злее и ярче. Она заметила Никитку, в последний раз оттолкнулась и кнутом отдала «салют». Тот приблизился, пригладив шерсть, поджав хвост, затем лёг на брюхо и куснул, здороваясь, за щиколотку.
– Третий ангел вострубил… – заунывно и хрипло протянула лисунка, раскачиваясь, и шутливо пиная Никиту пяткой в бок. – И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде Полынь. И третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли от вод, потому что они стали горьки…
Она расхохоталась громко и весело, потрепала Никиту по холке, ласково обняла.
– Я скучала, – шепнула прямо в ухо, зарывшись носом в шерсть. – Где ты был так долго? Идём, покажу, где сомы подплывают к самому берегу. Лёгкая добыча, и вкусно…
И Никита вдруг почувствовал, что счастлив.

Стаю лисунка оплакала в первую же ночь, а новой собирать не стала. Вместо этого, словно с ребёнком, возилась с Никитой. Играла и баловалась, целовала в морду, разговаривала, загоняла дичь. Печень – ей, Никите остальное.
Ночами город наполнялся мёртвыми. То потерчонок с плачем промелькнёт и спрячется в заросшем кустарником детском саду, то утопленник из Припяти выползет, в лунном свете бороду сушить. Бесцельно, словно наугад, бродили наложные мертвецы, в солдатской рваной форме, респираторах, тупые и вялые, усохшие от времени. Один всё таскал с собой скрипящую пустую тележку. Никто их не трогал, видимо, своего Чугайстера там не было, а тот, которого Никита знал, так далеко не заходил.
Местные волки Никиту не гоняли, пищи хватало и своим, и пришлому, стоило лишь немного отойти от мёртвого города.

– Мы тоже были ангелы, – сказала лисунка однажды, глядя в низкое звёздное небо. – И жили среди звёзд. Только я не помню – давно. Мне брат говорил. И батька ангелом был, самым светлым. А потом пришла людына, ненавижу, и он сказал – не поклонюсь. И многие сказали – не хотим, пусть людына поклонится, не мы.
Никите было жарко. Хриплый, отравленный злостью шёпот тёк в ночи, сливался с пением цикад.
– Вот, никого и не простили, – лисунка криво усмехнулась, в темноте блеснул клычок. – Отняли крылья, все упадали вниз, на землю. Кто в лес – тот стал как я. Кто в поле, кто в реку, кто в хату людскую – в трубу попал или в хлев. В горы, на море, в болото увечные ангелы сыпались, где упали – там прижились, что поделать…
Никита протяжно вздохнул и вывалил язык.
– Батьке не простили – и я не прощаю, – угрюмо сказала лисунка. – Ненавижу людей, всех до единого. Мне кажется, если прощу хоть раз, хоть кого-то – издохну, не жить на свете… Тоска берёт смотреть на эти звёзды. Подвой?
– У-у-у-у! – послушно затянул Никита погрубевшим голосом.
– О-о-о… – подхватила лисунка.
Вдалеке, вразнобой, откликнулись, заголосили переярки. Наконец, суровая волчица приказала им умолкнуть. Всё стихло.

***
В Припяти жилось привольно, пока не встретился турист. Парень, как чёрт из табакерки, выскочил на них с лисункой против ветра, с видом восторженным и перепуганным. Туристы бродили временами по мёртвому городу, увешанные камерами и рюкзаками, не похожие на рабочих станции или редких местных. Туристы оставляли мусор, пищали датчиками, снимали на камеры развалины, деревья и технику, старались подстеречь зверьё на окраинах. Вблизи Никита с ними не сталкивался, благоразумно прячась. И вдруг один с треском вывалился прямо из кустов. Лисунка замерла кульком тряпья. Никита повернулся и спокойно глянул: «Ну?»
– Волк! – крикнул турист.
– Чтоб ты вмовк! – раздельно ответила лисунка и зловеще щёлкнула пальцами.
Немотой заклятый парень так и остался стоять нелепым памятником экстремальному туризму, а Никита с лисункой быстро ушли.
Она всё мрачнее супила густые брови, морщилась, словно зуб болел, дёргала верхней губой и, наконец, сказала:
– Брат рассердится. Исколотит, собака. Снова скажет, лезу к людям, нарываюсь. Вечная песня, что беду наведу на себя и других. Да я сама беда бедовая! Но всё равно, давай уйдём подальше…
Они немедленно покинули город. Пробрались через безлюдное заросшее село и ушли подальше в лес, сухой и жаркий, полный запаха травы, цветов и хвои, птичьего пения и комариного гуда.
А вслед за ними, в самом деле, увязалась и пришла беда…

***
Упал оранжевый, в чёрной рамке, вечер. Наступило волчье время.
– Жара стоит какая, – вытирая ладонью лоб, сказала лисунка.
Она без устали и тихо (ветка не скрипнет, сучёк не щёлкнет), шагала рядом с Никитой; легко перепрыгивала поваленные стволы, только пахнуть стала резче. Выносливая и сильная, как зверь. Вдруг лисунка замерла, вздёрнув кверху кнут.
– Чуешь?
Никита и сам уже слышал далёкий, приближающийся топот множества копыт. Прямо к ним бежали тяжелые животные. Вскоре появился и запах больших, опасных зверей – слишком сложной добычи. Вот если бы падаль такую… Никита проглотил слюну.
– Зубры, – сказала лисунка, тревожно принюхиваясь. – Их немало теперь. Бегут… Чего бегут?
Настороженный Никита глубоко, внимательно потянул носом воздух и, наконец, услышал страшное. Он заскулил и оглянулся на лисунку. Та схватилась за голову – лицо помертвело, рот открылся. Она всё водила и водила носом, будто не верила, что ветер пахнет гарью...
– Пожар, – выдохнула лисунка наконец и беспомощно оглянулась по сторонам, словно спотыкаясь глазами и рассудком… – Лес горит…
Она вся вскинулась и бросилась вперёд, навстречу ползущему дыму – только пятки босые замелькали. Никита припустил вослед. Вдруг лисунка остановилась, повернулась к нему.
– Больно… – По лицу текли слёзы. – О-о-о, как мне больно! Каждое дерево! Словно пальцы ломают!
Навстречу им неслись, спасаясь, звери. Поднялись в тёмное небо, летели за реку потревоженные, растерянные птицы.
А воздух становился всё гаже, дымная серая мгла подбиралась всё ближе, ползла между деревьями, цепкими пальцами пробираясь в самые мелкие щели, выживая, выкуривая всё живое, от лося и до букашки. Вдруг, словно из мести, гулко рванул жаркий летний ветер, сотрясая кронами. Тут же впереди затрещало, загудело, и дальняя, высокая сосна с гулом облачилась в багрянец. За ней – ещё одна! Поваленный давней непогодой сушняк мгновенно вспыхнул, словно пучок соломы. На них пахнуло, обдало жаром, и стена огня с треском, с грохотом двинулась вперёд.

Жуткий страх встал в глазах Никиты.
– Туда! Туда! – грубым голосом закричала лисунка бегущим зубрам, высоко подпрыгнула и вскинула руку с кнутом.
Она как молния металась во все стороны, бесконечно работала пугом, без устали хлестала во все стороны, загоняя, спасая зверьё. Пот ручьями стекал по измазанному сажей, оскаленному лицу, а Никита задыхался. Ему казалось, что шкура сейчас вспыхнет от жара, от первой же искры, но старался помогать спасать лес, чем мог.
И тут случилось то, чего никто не ждал... Прямо из стены огня выскочил горящий кабан. С хрипом, криком кинулся на стадо, хаотично заметался, сбил с ног лисунку и снова исчез в пламени. Кнут вылетел и покатился куда-то вниз, в топот и едкий дым.

Никита прыгнул за ним. На него налетела свинья, оба покатились через голову. Кто-то бежал мимо него и по нему, его толкнули, ударили, он сам кого-то бил зубами и рвался вперёд. Едкий дым забивал Никите глотку. Где же кнут?! И вдруг он ткнулся носом прямо в гладкую рукоять, пахнущую кожей.
«Тебе, хлопче, что надо? Через кнут лисункин назад цыбануть… – всплыло в памяти вкрадчивым голосом Антипки. – Прыгай, Никитка!!!»
Лисунка что-то крикнула, но треск огня заглушил слова. «Лес гибнет... Без пуга ей не справиться, как она без пуга» – мелькнуло в мыслях.
Он, не раздумывая, впился зубами в рукоять, прыгнул вперёд и вверх. Увернулся от несущейся туши. Снова сжался в комок, и как пружина выстрелил собой в раскалённый воздух. Туда, к богине. Наконец, ткнул кнутом ей в руку и лишь тогда заметил, что зверья больше нет, зато появился высокий, ей под стать, молодой мужик.
Широкоплечий и распатланный, с чёрной густой бородой и широкими бровями, с таким же тяжёлым кнутом. Он криво улыбнулся Никите – сквозь дым блеснул длинный клык – и тут же отвернулся.
– Просеку делай! – приказал полисун сестре.
И сам присел, упёршись руками в стонущую землю.
– Беги! – лисунка отпихнула Никиту ногой, склонилась и вдруг взметнулась чёрным вихрем в багровое, трясущееся небо.

Отскочив подальше, Никита видел, как словно щепки, полетели огромные деревья – с корнем! Два вихря с грохотом и воем пошли по лесу, оставляя за собой широкую дорогу между горящим и живым, нетронутым.
Тлел пожар ещё целую ночь, на многие километры отравляя воздух, но утром хлынул ливень. Тяжелые струи воды вбили в землю огонь и дым. Остались угли, копоть, вонь. И, почему-то, едкое чувство вины в груди у Никиты.

***
Полисун учил сестру безжалостно, как волк волчонка. Сгорая от стыда, Никита смотрел из-за пня, как тот треплет её, мокрую после дождя, словно тряпку. Волочит за обожженные волосы, бьёт по лицу наотмашь и рукоятью кнута по спине, по бокам. Лисунка почему-то не сопротивлялась, даже лицо не закрывала.
– Не лезь, курва, до людей! – приговаривал полисун хрипло. – Не хозяйничай, где гостишь!
Затем мускулистой сухой рукой взял за шею и, словно нашкодившего щенка, принялся с размаху тыкать носом в обугленную землю.
– Нюхай, курва! Чем пахнет?!
И Никита не выдержал. Вскочил с рычанием и бросился между ними. Полисун отшвырнул его ударом ноги, но сестру оставил. Теперь он просто стоял, задыхаясь, суровый и красный, большие кулаки сжимались и разжимались. Никита чувствовал, как смолой кипит в нём злость, и знал, что ничего не сможет сделать, но на всякий случай тоже оскалился и вздыбил опаленный загривок.
– Прочь пошла, курва! – сказал полисун, наконец, и махнул кнутом. – И бранця своего забирай!
Лисунка сплюнула кровью и встала сперва на четвереньки, затем в полный рост.
– Не сердись, братчику, – сказала она виновато. – Я больше не буду.
Полисун коротко взлаял, словно рассмеялся и хлопнул её по плечу.
– Дури много. Замуж пора… – бросил он. – Бувай, небого! Мне ещё разгребать за тобой.
И с хрустом сгинул среди погорелых чёрных стволов.

– Я на него не в обиде, – поясняла лисунка Никите, прикладывая к опухшей губе большой листок подорожника, – Я ведь понимаю, что не бить меня никак нельзя. Как не бить, если по-другому не доходит? Замуж выйду – муж лупить станет. А как иначе? На то и муж. Главное, чтоб красивый, как брат или твой батька был… Я некрасивых или старых тьфу, не люблю.
Она вздохнула.
– Только замуж я не хочу. Ну его. Возня и ругань, а пользы – только дети. Но я детей, быть может, где-нибудь и так возьму. По сёлам наворую, если мать кого проклянёт. Знаешь, у брата когда-то была людська дытына, проклята. Но мать ходила и просила, плакала. Пришлось отдать. Потом, як дытына померла, он три дня под хату выть ходил – привязался…

Они возвращались назад, в свои угодья. Ночью охотились и шли – днём отсыпались. Потрёпанная, украшенная синяками лисунка казалась странно присмиревшей. Она всё время о чём-то думала, искоса поглядывая на Никиту.
– А ты смелый, – заявила она, наконец. – Как ты на брата кинулся... Ведь он убить мог запросто. Я и сама так убивала. Ты – зверь, а он твой бог. Не страшно было?
«Страшно, – ответил Никита. – Но тебя жалко и нечестно. Он сильнее – и кулаками. А ты хорошая на самом деле. Только несчастная…»
– И ничего я не несчастная! – обиделась лисунка.
Она нахмуренно о чём-то думала.
– Я всё спросить хочу… – хрипло произнесла она.
«Спрашивай», – разрешил Никита.
– Когда я кнут потеряла, а ты нашёл… Почему не перепрыгнул? Ты ведь хотел?
Никита задумался. Он и сам частенько вспоминал упущенный случай. Но ответить, что хотел остаться с нею, заботиться о ней, помочь спасти лес – не смог.
«Это было бы нечестно, – уклончиво ответил он. – Не по-людски».
– Дурэнь! – фыркнула лисунка. – Честно – ничего не добьёшься!
«Значит, не добьюсь…»
– Да ты не человек давно!!!
«Я – человек».
Лисунка замолчала и, улыбаясь собственным мыслям, принялась хлестать кнутом придорожные кусты.

***
Родной лес показался сытому Никите слишком чистым и редким. К тому же, чтобы здесь кого-нибудь поймать – приходилось хорошо порыскать, а хозяйскую скотину, что паслась на опушке, лисунка велела не трогать.
– Пастух исправно откупается,– пояснила она.
Пообедали они зайчишкой-подростком: кости да меха клочки, зато в посадке возле дома отдыха встретился Антипка.
Безпятко зачем-то изловил повешенника, на котором ещё зимой катался фермер, и теперь сидел у него на груди, пальцами ковыряясь во рту. Мертвец хрипло мычал, дёргал ногой, словно до сих пор испытывал боль. Чёрт одной рукой держал его за чёрный висячий язык, а пальцами второй, как клещами, расшатывал и дёргал из дёсен зубы.
– А-а-а! Лисунь! – искренне обрадовался Антипка. – Давно не виделись! Ну, ты краля стала! Ещё краше! Прямо глаз не оторвать!
Лисунка, лицо которой до сих пор носило следы побоев, презрительно фыркнула, но, почему-то (Никита видел) поверила.
– Ты зачем его? – спросила она, улыбаясь.
– А смотрю – идёт. Рот открыл и зубки блыщать, – весело пояснил Безпятко. – Зачем ему теперь? А мне сгодятся. Да не дёргайся, гивно собаче!
– Так это ведь не золото, – удивилась лисунка, подойдя поближе и заглядывая в рот мертвецу. – Хоть и похоже… Булат?
– А мне без разницы! На доброе дело сгодится и булат!
Антипка выдрал последние зубы, ловко соскочил с повешенника и ссыпал добычу в серый холщовый мешочек. Мертвец шевелил ногами, как перевёрнутый жук. Затем медленно поднялся и побрёл наугад, спотыкаясь. Как он до сих пор не попал в лапы Чугайстеру – Никите было неведомо.
– Ну, а ты, вовкулаче? – чёрт хлопнул в ладоши и потянулся к Никите – чесать за ухом. – Где обгорел, вовче племя?!
– Р-р-р-р… – ответил Никита глухо, прижав уши и подняв верхнюю губу.
– Дикий он у тебя какой-то! – возмутился Антипка, проворно отдёрнув руку.
Симпатичное курносое лицо огорчённо вытянулось, он сплюнул под ноги – там немедленно вырос небольшой репей.
– Зато преданный. И любит меня, – с улыбкой ответила лисунка. – А я его.
– Ну-у… – Безпятко даже растерялся.
Он присвистнул и оглянулся по сторонам, но быстро нашёлся:
– Совет вам да любовь, братцы! А я пойду… Работа!
Чертяка кивнул в сторону базы отдыха, сморщил забавную рожицу и показал розовый язык. Затем ссутулился, упёрся в землю руками и в два прыжка скрылся из виду, только кусты затряслись.
– Смешной такой! – Лисунка улыбалась ему вослед, широко распялив клыкастый рот. – Всегда расскажет всякого, так хохочешь! Хромой, конечно, но пычка гарненька! И я б его побила, право слово!!!
Она с силой хлопнула рукояткой кнута по ладони и расхохоталась.
– Р-р-р-р-а… – угрюмо заметил Никита.
– Не ревнуй… - Лисунка по-другому, нежно и грустно усмехнулась. – Никому я не нужна такая дикая. Одному тебе. Забрать тебя – всё равно, что душу вытрясти…

***
Жёлтым, красным, оранжевым окрасился осенний лес. Землю устлал шуршащий ковёр. Тёплая сырая осень шла в тоске. Никита чувствовал себя неловко в постоянной близости родного села и так скучал, что даже есть хотелось меньше. Лисунка же словно не замечала его печальной морды. Она дурачилась и веселилась пуще прежнего: в лесу так и шастали непуганые грибники. Дважды приезжали весёлые пьяные компании, так что измываться было над кем.
Она нашла матёрых с четырьмя прибылыми и снова собрала небольшую стаю: их семейство плюс Никита. Матёрый встретил его с глухим негодованием, но спорить с лисункой не посмел. Впрочем, теперь Никита и сам за себя мог постоять.

С особым нетерпением лисунка ожидала какого-то особого октябрьского дня, чтобы показаться первому встречному и провалиться под землю у него на глазах.
– Полное моё право, – весело пояснила однажды на днёвке, валяясь среди разбросанных костей в волчьем логове. – Даже брат так делает. Раньше люди в этот день в лес не ходили, а теперь обычаи забыли, предков забыли, всё забыли. Как не напомнить?
Никита протяжно вздохнул. Иногда ему хотелось, чтоб лисунка и в самом деле провалилась под землю, как страшный, суетливый сон, какой, бывает, приснится, когда простужен. А иногда хотелось навсегда забыть, что было раньше. Он совсем в себе запутался. Кто он? Что ему надо?
– Эх, раньше, – заливаясь смехом, вспоминала она и чесала шею Никиты, – как выскочу кому-нибудь в лицо! Как топну! И оползень! А я в него башкой с разбега – р-р-р-аз! И земля сошлась. Так умом и тронется, кто случайно встретит! А с другой стороны, – чуть подумав, добавила она, – у кого до меня дело есть – в этот день ко мне иди, обидеть не смогу…

Маму он заметил первым и замер, как подстреленный. Никита не видел её с зимы, а когда увидел – словно ударили. И, только взглянув на него, чуткая лисунка обернулась и медленно встала с кучи дубовых листьев, на которой валялась. Вслед за нею вскочили волки, сбились в кучу за спиной.
Мать, в чёрном платке и отцовской флектарной куртке шла прямо к ним, глядела на лисунку, бледная и решительная. В руке она несла буханку хлеба, за спиной торчал папин старенький карабин, из которого когда-то целилась в Никиту.
Лисунка звонко клацнула зубами, на лбу выступили капли пота. Она напряглась, как струна, и глухо заворчала. А мать подошла, счастливо и бесстрашно улыбнулась.
– Поклон тебе, хозяйка, – сказала мать. – Возьми за сына откуп, отпусти Никиту.
И протянула хлеб.

Побелевшая рука сжала кнут. Никиту как волной окатило хлынувшей от неё яростью.
– Ну что ж, – дрожащим от злости голосом сказала она. – Выбирай, который твой!
Она ткнула кнутом в волчью стаю. Мать внимательно оглядела семь настороженных зверей и безошибочно показала:
– Вот мой сын!
– Он мой! – с перекошенным лицом закричала лисунка, щерясь. – Мне жизнь была обещана!
И вдруг Никита почувствовал: она боится матери…
– Меня убей, хозяйка, – сказала мать. – Его отпусти.
Лисунка медленно покачала головой и пошла по кругу, не сводя с гостьи ярких, жёлтых глаз в чёрном ободке густых ресниц.
– Он сам не хочет, – отрезала она. – Он служит мне. Ты напрасно пришла!
– Не волком он рождён, а человеком, – заговорила быстро мать, настойчиво протягивая хлеб, – отпусти его, хозяйка. Отпусти, если любишь. Меня забирай!
Она замолчала. Ветер ласково шевелил кроны, с шорохом падали листья.
– Ну что ж… – произнесла лисунка, отступая на шаг, и криво усмехнулась.

Никита понял: сейчас она кинется на мать, прыгнул между ними, оскалился и крикнул: «Не смей! Ты не имеешь права!»
Лисунка остановилась, лицо её странно вытянулось.
«Не тронь её, – с прижатыми ушами сказал Никита. – Бери свой хлеб и отпускай!»
– Ты пойдёшь на меня? – спросила лисунка. – За неё?
«Пойду, – ответил Никита, – Ты сильнее, так нечестно…»
– Значит, не любишь. Терпишь, потому что некуда деваться, – с горечью сказала лисунка и опустила руки. – Просто бранэць кнута моего…
«Люблю. Но маму – больше. Ты должна нас отпустить».
– Почему? – неприязненно и нервно улыбаясь, спросила она.
«Потому что ты хорошая, лисунь. Отпусти, уйти хочу».
– Уйти?! – закричала лисунка и замахнулась. – Ценой моей жизни – уйдёшь?!
«Обманывает…» - подумал Никита, подошёл и ткнулся носом в руку. Лисунка оттолкнула его, но он повторно подошёл, ткнулся и лизнул. Тогда она заплакала и с размаху швырнула на землю кнут.
– Чёрт с тобою! – крикнула лисунка. – Чёрт с тобою, собака, предатель! Цыбай!
Заливаясь слезами, она рванула буханку из маминых рук, истрепала её в клочки и заскулила. Затем подняла лицо и посмотрела в небо. На синем, светлом небосклоне показалась первая звезда.
– Я… Прощаю долг твоего отца… – запинаясь, произнесла лисунка. – Ради тебя – прощаю.
И словно запоздалый гром ударил в вышине. Брызнули в разные стороны перепуганные волки – только ветки закачались. Никита прыгнул. Кубарем перекатился через кнут и упал на израненные, до кровавого мяса истёртые ладони.
– Никита! – страшно крикнула мать.
– Никита… – шепнули рядом.
Он попытался встать на ноги, взвизгнул и снова упал – подошвы тоже были стёрты в кровь. Мать подскочила, вцепилась так, что стало больно. Она что-то делала с ним трясущимися руками, Никита только головой тряс и скалился. Наконец, мать накинула на шею крестик.
– Никита… – повторила лисунка.
Он повернулся.

Сперва он не понял, что происходит. Почему она стоит неподвижно, бледная мёртвой восковой бледностью. И только потом увидел, что босые ноги лисунки покрылись струпьями белёсой коры, стали бугристыми корнями.
Кора, как живая, ползла всё выше, превращала сильное гибкое девичье тело в корявое, сухое дерево.
– Я прощаю тебе предательство, – непривычно тихо, одними губами шепнула лисунка. – И ты меня прости. За то, что никогда не будешь прежним…
Лицо её искривилось, словно от боли. Рот – безобразно широко открылся и стал кривым дуплом. Бледные, растянутые губы замерли в деревянной неподвижности, волосы и руки превратились в сучья. Налетел холодный ветер, взметнул ворох палых листьев. Сухая старая верба посреди волчьего логова заскрипела протяжно и жалобно.

***
– Сюда проходи, сынку! – суетилась баба Оксана, пропуская фельдшера ФАПа, долговязого, энергичного молодого человека, вчерашнего выпуска. – Хозяйка сейчас спустится…
Тот перекинул в другую руку чемоданчик и зашёл, оглядывая красивую гостиную большого дома вдовы егеря.
Тихо сипел газовый камин. Со стен равнодушно смотрели мёртвые головы зверей со стеклянными глазами. Мягкий ковёр на полу приглушал шаги.
В углу, на расстеленном стёганном одеяле, поджав ноги, сидел голый Никита. В одной руке он крепко сжимал свёрнутый тяжёлый кнут. Во второй – большую кость с остатками мяса.
– Ручки его посмотри, сынку? – ласково просила баба Оксана, заглядывая в лицо потрясённому фельдшеру. – Ручки он поцарапал…
Никита вскинул голову и медленно поднял верхнюю губу.

© М. Пяткина

Вернуться назад

HOME