Непотребства в стиле олд скул
Старушка танцует чарльстон
Моя мама, была охуенно интенсивный человек. Крепко напоминала она мне пулемет Максим – такой же беспрекословный и опасный.
Ну не знала эта непоседливая натура покоя. Кажется даже и ноченькой… Поутру, у папы всегда был такой вид, словно он только что сходил в ночную смену на своего фрезера или скоренько перебрал могучий движок карьерного Белаза.
Освеженный покойным сном, папа с закрытыми глазами завтракал с трясущимися руками глазуньей и сладко похрапывал. Шо они делали ночью – не знаю, но однажды, папа нас бросил нахуй.
Съебался по - английски, как истый жельтмен – не прощаясь. Ушел так далеко и наверняка, что алиментные обязательства с великим трудом отыскали его аж в Заполярье, в роли одинокого смотрителя метеостанции на охуенном отшибе – дальше только ледяной океан. Он даже замаскировался бородищей, обмороженным носом и цингой, лишь бы не встретиться с мамашей.
Видимо с белыми медведями ему было покойней – тихо и неопасно, – не то что с ней.
Соломинкой сломавшей спину терпеливого верблюда, послужила охуенно невинная вещь в морозилке нашего старенького холодильника.
Там блядь, по соседству с домашним салом и дефицитным трупом курицы, много побывало интересного, – то чулки, то мамин мохеровый свитер, то чудодейственный лед из мочи девственника (моей стало быть) для протирания кожи лица, – такой народный рецепт красоты.
Уважаемый шарлатан, то есть дорогой целитель Геннадий Малахов, вам и вашим молодящимся старушкам с увесистым геморроем, это несомненно подойдет, а то залипли на капусте и суставах, – пора позаботиться и красоте ваших девчонок.
Да чего только мама не ебашила в морозилку, по наитию и по народным рецептам.
И вот однажды… Не бля, – не могу говорить – сердце стынет и нас с папой жаль прям до слез. Ладно, раз уж начал…
Короче, мой бедный папа любил жареную печенку, а у мамы была лучшая подруга, с пигментными пятнами на симпатичном лице.
Ох бля, тётя Фая, ваши пятна я низабуду никада - никада, клянусь! Наверное, именно их я прокручу в сознании в последние секунды жизни, на этом, как его, – ну катафалк не катафалк, а это, как его бля – смертное одро, во.
Эти пигменты довели двух лепших подружек до исступления. Хуй его ведает, чем мешают едва-едва заметные и невинные как полевые цветы отметинки на женских щечках, – видимо зудят и горят огнем так, что отдает в пизде и жопе, и зовут спороть ножиком, чтобы унять страшные мученья.
Маме эти чужие пятна тоже не давали житья, – чем они их только не травили – даже гавном. Ей богу! Пятна не подавались, а наоборот – проступали от манипуляций все настырней. Но вот однажды, мама выведала охуенный рецепт красоты…
Геннадий Малахов и Елена Малышева, не знаю, в доле ли вы, – думаю в доле, – вы здраво и умно окучиваете ниву ЗОЖ с двух сторон – научной и простонародной. Если вы это прочтете и спиздите рецепт в свою программу, то я требую ссылку на меня. Или, по судам затаскаю!
Итак, дело было зимой, в морозное и солнечное воскресенье. Накатавшись с папкой в волшебном, пронзенном шпагами солнечных лучей еловом лесу, мы румяные как…как эти бля, – чебуреки не чебуреки, а эти ... О, бля! – пирожки и булочки, вернулись с лыжами и палками домой – маме в подарок развесистую еловую лапу с чудным духом. Счастливые и голодные, как собаки, то есть эти – волки.
Мама куда-то усвистала по своим женским заботкам, позабыв приготовить своим мужчинам пищи – наваристого борща. Папу, эта вопиющая не домовитость не волновала, – он вообще был в тот день еще философ и стоик бля.
Поэтому он бодро сунулся в морозилку за душистым соленым салом с чесночком, чтобы нажарить вкусной яичницы и наткнулся на аппетитную печенку и радостно взвизгнул: «Живем, сын! Щас я такое жаркое забабахаю!»
Мужественной рукой, он нарубал заиндевелую требуху и свалил с луком и морковкой в чугунную сковороду – зашкварчало. Как щас помню, – потек такой аромат, что захотелось есть самый запах. Аппетит-то после зимнего, сказочного леса – зверюга!
Мы сытно поели и откупорили трёхлитровку яблошного кампота, который мой заботливый папа сам и накрутил, – «Ребенку нужны витамины!». Сидим румяные, из лесу, пьем кампот и смотрим занимательное «В мире животных» – красота! Покой и уют, гудят натруженные ноги, сыто урчит в животе и сладко клонит в сон, под миролюбивого, всезнающего Дроздова Н.Н.
Тут, прибежала жизнерадостная мама и подарила нам осоловелым отрез ситца, щедро обрызганный цветочками: «Вот какая я летом буду красивая у вас! Вот какая!», нахваливала она подарок.
Мы подарку обрадовались – мама у нас загляденье, ага. Потом она торжественно вручила папе новенькую, пахучую киянку, – из магазина «Ткани» она забежала в «Тысячу мелочей», и купила про запас полезный деревянный молоток.
– Зачем? – спросил папа.
– Ты так грохочешь, забивая гвозди, а этот легонький. Попробуй.
Папа поблагодарил, и мы перешли к яблоками из канпота – папа консервировал плоды целиком и они были прелесть как вкусны – душистые, с кислинкой.
Мама упорхнула прочь, и тут же с кухни послышалось: «Никто не видел в морозилке пакет с….с…?».
Кажется, мама позабыла с чем пакет и не могла подобрать нужных слов и папа пришел на помощь: «С печенкой, зайка?», подъебнул он и заговорщицки подмигнул мне – печенку-то мы всю сожрали и маме не оставили в сковороде даже корочкой вылизать.
А вот будет опрометчивая мама знать, как не кормить своих налыжившихся спортивных мужичков. Мы захихикали – вот как мы ее уделали!
Мама вошла в комнату, и требовательно глядя на нас коварных, спросила очень обиженно: «В морозилке лежала плацента, она вроде печенки, да. – подтвердила мама, – Я ее в роддоме по огромному блату достала. Это Файке пятна на харе выводить. Вы куда ее дели, лыжники херовы?!».
Биологию и интересное устройство женщины нам еще не преподавали, – я не знал что такое плацента. Зато любил плацинду, – у нас гостили родичи из Молдовы и готовили эти вкусные лепешки. Я радостно захлопал в ладоши: «Я хочу плацинду! Я!»
А папочка вскочил, и, стискивая рот руками, кинулся прочь из комнаты.
Три дня папа не мог кушать и охуенно осунулся и позеленел, и был мрачно тревожен – словно красноармеец, выбравшийся из окружения и ждущий нового квеста от СМЕРША.
Мама ласково обтекала его и нежно курлыкала – увещевала: «Подумаешь, детское место… Я маленькая червяков ела, а однажды стакан хлорки выпила, – и ниче… Подумаешь, детское место…» От этого блядь «детское место», папа как по команде кидался в туалет, а мама недоуменно пожимала плечиками. Кстати, провожая его на работу, она отчего-то избегала его губ…
Мне папа ничего не стал объяснять, чтобы не травмировать детской психики, и чтобы я не осознал себя уязвленным людоедом и настоящим каннибалом - второклашкой.
Он замкнулся и молчал. Все три дня остервенело драил оскверненную человечиной любимую чугунную сковороду, которую прежде заботливо оберегал от мамы, чтобы она не схуярила с нее заветный тефлон, – так сейчас называется чудо покрытие, а тогда тефлона не было в помине – чудо-нагар короче, который папа выпестовал на нашей сковороде, чтобы жонглировать по воскресеньям не прилипающими блинами мне на радость.
Отпидорасив сковороду до блеска, он нас бросил…
Я его не осуждаю – наоборот сочувствую, – он меня оченно любил, и уверен, – отрывал от сердца с кровью и мясом. Но жить в аду – силы у него иссякли.
Ведь прежде чем оскоромиться человечиной, папа много страдал из-за мамы.
Даже не буду описывать всех его приключений. Все одно, не поверите. Честно говоря, я бы на его месте съебался сразу после пчелиной атаки.
А он – ничего, еще вытерпел ремонт у маминого брата – лодыря и алкаша. По выходным ехал за сто километров, чтобы клеить в чужой хате обои, класть дефицитную плитку и белить потолки и перекрывать пол. Материал свой, работа не оплачивается. Охуеть?!
А было еще приключение на зимней рыбалке, когда мама беспечно ухнула в прорубь, и папа, отдав маме все, кроме кальсон, калош с валенок и майки, усадив нас на саночки, хуйнул как прибарахленный в исподнее лось в калошах, к вмерзшей вдалеке спасительной барже.
Мне было три годика, – помню сидим в где-то в нутре старой посудины, трещит буржуйка, мама улыбается румяная от спирта поднесенного сторожем, а от папы пар как от лошади. Красота – все живы!
Да, с пчелами была история… Тогда-то, бабушка и исцелилась… Не поверил бы, кабы сам не видел сие чудо…
На городской окраине, аккурат за красивыми заводскими цехами, власти щедро нарезали работягам делянки – огороды значит, чтобы людишки могли вырастить клубничку там, картофель, – опять же сажа из заводских труб щедро удобряет.
Чтобы были значит витамины детям, потамушта в магазинах, из плодов и овощей, тока очень витаминный ХУЙ и конфеты «горошек» навалом, и перформанс в виде маргариновых розочек.
Однажды, когда все плантаторы боролись с жуком, мама – эта фазендейро в соломенной шляпе, обходя окрестности, наткнулась на семейство пчел. Под мирно гудящей вышкой ЛЭП, пышно кустился кустарник, в его зарослях в унисон электричеству гудело пчелиное гнездо.
Мама прибежала на огород и заявила папе, что будет разводить пчел и получать бесплатный мед.
Теперь надо срочно сорвать гнездо и увезти, пока кто-нибудь ушлый не опередил нас. Бесплатные пчелы – это ж пиздец какой дефицит. Перечить было немыслимо.
С матюгами, папа оторвался от фасонистого жука и мы поехали в город за ульем. Всю дорогу пока искали улей, мама твердила: «Господи, только бы успеть! Только бы нас не опередили!»
Ульем послужила картонная бочка из-под стирального порошка, – здоровая, килограмм на писят. В крышке проткнули дырочки. Вскрикивая и огненно пританцовывая, папа стряхнул гнездо в бочку и запечатал – мама издалека - далека с прищуром подмечала тонкости пчеловодства.
Всю дорогу домой, пчелы страшно гудели в бочке, народ в автобусе боязливо косился на нас и даже требовал высадить, но подойти боялся – рожа у папы была, как у крепко пьющего драчливого бомжа.
Тем же вечером мама побежала по знакомым и раздобыла книжку «Пчеловодство». Она предполагала вывезти пчел бабке на дачу, и мы будет с медком. Папа уныло помалкивал. Утром неожиданно похолодало – и улей занесли с балкона в комнату.
Как щас помню, – были месяц июль – каникулы стало быть. Дома, – я и бабушка в кресле каталке. Эта не та бабушка для которой пчелы, эта другая – парализованная в ногах, – для меня.
Все же на работе, – должен ведь я за кем-то приглядывать в свои восемь, в законные каникулы. Бабушка подолгу спала в уютной инвалидке и про пчелок ни сном, ни духом. Ещё, она была сука любопытна как молоденький ёж!
Выспавшись, она поехала поутру оглядеть двухкомнатные владенья и наткнулась на бочку. Приложила слуховой рожок и довольно ухмыльнулась всеми тремя зубами, затрясла башкой, словно отбивая такт позабытого чарльстона.
Хуй ее знает, что старухе померещилось в злобном жужжании чешуйчатокрылых – ослепительные штиблеты покойного дедушки, угар нэпа, патефон и щекочущие младые перси нафабренные усы дедушкино друга?
Короче блядь – старушонка откупорила музыкальную бочку, – поностальгировать и взгруснуть.
Пчелы и так были злобные полукровки – дикие, будто с Кавказа, а в бочке, они за ночь ваще стали убежденными убийцами.
Если бы у бабушки не было за костлявыми плечами пансиона благородных девиц и как следствие обгрызенного веера на мосластых конях, все могло бы закончиться для нее не столь трагично.
Я стегал на кухне бутерброд, когда раздался жуткий вой – казалось, вострубил обработанный напалмом слон – вот ничего общего со старушкиным мирным дребезжаньем. Ничего, ребят.
Я кинулся в комнату и застыл в дверях, которые тут же и захлопнул. С ужасом наблюдал из-за стекла, что с музыкальной старушонкой-освободительницей вытворяют добрые медоносы.
Карга трепыхалась в каталке, словно на электрическом стуле и махала ощипанным веером, – что очень раззадоривало зверушек – ее лицо яростно атаковали, и оно…на глазах молодело!
Да-да! Морщины разглаживались как под ботоксом, заполыхал во всю харю утерянный еще до полета Гагарина румянец, – вместо сморщенной антоновки, на плечах образовался охуенно спелый, полыхающий узбекский помидорище!
А недовольная старуха все орала как резаная и махала веером – пчелки так и роились вокруг невинной старушки, которая и мёд-то не уважала.
Я застыл как во сне, отрешенно думая, кого вызвать – скорую, пожарную или милиции?
И тут произошло чудо – парализованная бабушка станцевала таки любимый чарльстон. Захуярила будь здоров – старая школа, хули!
О, как часто эта трухлявая горжетка докучала мне воспоминаньями: «Ах, внук, как я тебе завидую, молодость это самое прекрасное! Ах, как я танцевала чарльстон! Как танцевала…»
Не вынеся укусов, она вдруг поднатужилась и поднялась в кресле… и, пошла! Пошла словно со скрипом, тяжело отрывая ноги от пола, типа космонавта на Луне или водолаза на суше, словно ейные кочерыжки вросли в пол корнями.
Пчелы накинулись на нее с новой яростью, – да так, что старуха стала молодецки приплясывать как ЭмСи Хаммер, – ну точь-в-точь как в отривистой кинохронике двадцатых, – раз-два, раз-два! Тут пчелы блядь прям взъярились на неугомонную! С ацкими воплями, танцуя на разрыв аорты, бабка кинулась к дверям.
Я пересрал, и укрылся от солиста с подтанцовкой в туалете. С грязными проклятьями, воспитаннейшая, интеллигентнейшая петербурженка ломала дверь, помогая себе хуями да пиздюлями, но я и не подумал впустить – быть простроченным пчелами очень не хотелось.
Прокляв меня последними словами, она укрылась в ванной, остроумно пустила воду и счастливо ухала под душем, приговаривая: «Хорошо! Ай бля, хорошо! Мужчину мне, мужчину!». Ей богу, я слышал, что ей и вправду хорошо.
Помолодевшая старуха принимала водолечение еще три часа, пока не пришел папа и не выпустил пчел наружу. Во дворе тут же послышались вскрики. Многие потом ходили в волдырях.
Так, пчелы вылечили бабушкин паралич (жаль не надолго), и так наново перетянули кожу на лице, что через три дня, в гробу она лежала, как свежий улыбчивый огурчик.
Померла короче старушка – сердце не выдержало.
И все - таки, чарльстон она перед смертью станцевала. А с медом у мамы не срослось…
© Bolдырев
Алексей Болдырев
Моя мама, была охуенно интенсивный человек. Крепко напоминала она мне пулемет Максим – такой же беспрекословный и опасный.
Ну не знала эта непоседливая натура покоя. Кажется даже и ноченькой… Поутру, у папы всегда был такой вид, словно он только что сходил в ночную смену на своего фрезера или скоренько перебрал могучий движок карьерного Белаза.
Освеженный покойным сном, папа с закрытыми глазами завтракал с трясущимися руками глазуньей и сладко похрапывал. Шо они делали ночью – не знаю, но однажды, папа нас бросил нахуй.
Съебался по - английски, как истый жельтмен – не прощаясь. Ушел так далеко и наверняка, что алиментные обязательства с великим трудом отыскали его аж в Заполярье, в роли одинокого смотрителя метеостанции на охуенном отшибе – дальше только ледяной океан. Он даже замаскировался бородищей, обмороженным носом и цингой, лишь бы не встретиться с мамашей.
Видимо с белыми медведями ему было покойней – тихо и неопасно, – не то что с ней.
Соломинкой сломавшей спину терпеливого верблюда, послужила охуенно невинная вещь в морозилке нашего старенького холодильника.
Там блядь, по соседству с домашним салом и дефицитным трупом курицы, много побывало интересного, – то чулки, то мамин мохеровый свитер, то чудодейственный лед из мочи девственника (моей стало быть) для протирания кожи лица, – такой народный рецепт красоты.
Уважаемый шарлатан, то есть дорогой целитель Геннадий Малахов, вам и вашим молодящимся старушкам с увесистым геморроем, это несомненно подойдет, а то залипли на капусте и суставах, – пора позаботиться и красоте ваших девчонок.
Да чего только мама не ебашила в морозилку, по наитию и по народным рецептам.
И вот однажды… Не бля, – не могу говорить – сердце стынет и нас с папой жаль прям до слез. Ладно, раз уж начал…
Короче, мой бедный папа любил жареную печенку, а у мамы была лучшая подруга, с пигментными пятнами на симпатичном лице.
Ох бля, тётя Фая, ваши пятна я низабуду никада - никада, клянусь! Наверное, именно их я прокручу в сознании в последние секунды жизни, на этом, как его, – ну катафалк не катафалк, а это, как его бля – смертное одро, во.
Эти пигменты довели двух лепших подружек до исступления. Хуй его ведает, чем мешают едва-едва заметные и невинные как полевые цветы отметинки на женских щечках, – видимо зудят и горят огнем так, что отдает в пизде и жопе, и зовут спороть ножиком, чтобы унять страшные мученья.
Маме эти чужие пятна тоже не давали житья, – чем они их только не травили – даже гавном. Ей богу! Пятна не подавались, а наоборот – проступали от манипуляций все настырней. Но вот однажды, мама выведала охуенный рецепт красоты…
Геннадий Малахов и Елена Малышева, не знаю, в доле ли вы, – думаю в доле, – вы здраво и умно окучиваете ниву ЗОЖ с двух сторон – научной и простонародной. Если вы это прочтете и спиздите рецепт в свою программу, то я требую ссылку на меня. Или, по судам затаскаю!
Итак, дело было зимой, в морозное и солнечное воскресенье. Накатавшись с папкой в волшебном, пронзенном шпагами солнечных лучей еловом лесу, мы румяные как…как эти бля, – чебуреки не чебуреки, а эти ... О, бля! – пирожки и булочки, вернулись с лыжами и палками домой – маме в подарок развесистую еловую лапу с чудным духом. Счастливые и голодные, как собаки, то есть эти – волки.
Мама куда-то усвистала по своим женским заботкам, позабыв приготовить своим мужчинам пищи – наваристого борща. Папу, эта вопиющая не домовитость не волновала, – он вообще был в тот день еще философ и стоик бля.
Поэтому он бодро сунулся в морозилку за душистым соленым салом с чесночком, чтобы нажарить вкусной яичницы и наткнулся на аппетитную печенку и радостно взвизгнул: «Живем, сын! Щас я такое жаркое забабахаю!»
Мужественной рукой, он нарубал заиндевелую требуху и свалил с луком и морковкой в чугунную сковороду – зашкварчало. Как щас помню, – потек такой аромат, что захотелось есть самый запах. Аппетит-то после зимнего, сказочного леса – зверюга!
Мы сытно поели и откупорили трёхлитровку яблошного кампота, который мой заботливый папа сам и накрутил, – «Ребенку нужны витамины!». Сидим румяные, из лесу, пьем кампот и смотрим занимательное «В мире животных» – красота! Покой и уют, гудят натруженные ноги, сыто урчит в животе и сладко клонит в сон, под миролюбивого, всезнающего Дроздова Н.Н.
Тут, прибежала жизнерадостная мама и подарила нам осоловелым отрез ситца, щедро обрызганный цветочками: «Вот какая я летом буду красивая у вас! Вот какая!», нахваливала она подарок.
Мы подарку обрадовались – мама у нас загляденье, ага. Потом она торжественно вручила папе новенькую, пахучую киянку, – из магазина «Ткани» она забежала в «Тысячу мелочей», и купила про запас полезный деревянный молоток.
– Зачем? – спросил папа.
– Ты так грохочешь, забивая гвозди, а этот легонький. Попробуй.
Папа поблагодарил, и мы перешли к яблоками из канпота – папа консервировал плоды целиком и они были прелесть как вкусны – душистые, с кислинкой.
Мама упорхнула прочь, и тут же с кухни послышалось: «Никто не видел в морозилке пакет с….с…?».
Кажется, мама позабыла с чем пакет и не могла подобрать нужных слов и папа пришел на помощь: «С печенкой, зайка?», подъебнул он и заговорщицки подмигнул мне – печенку-то мы всю сожрали и маме не оставили в сковороде даже корочкой вылизать.
А вот будет опрометчивая мама знать, как не кормить своих налыжившихся спортивных мужичков. Мы захихикали – вот как мы ее уделали!
Мама вошла в комнату, и требовательно глядя на нас коварных, спросила очень обиженно: «В морозилке лежала плацента, она вроде печенки, да. – подтвердила мама, – Я ее в роддоме по огромному блату достала. Это Файке пятна на харе выводить. Вы куда ее дели, лыжники херовы?!».
Биологию и интересное устройство женщины нам еще не преподавали, – я не знал что такое плацента. Зато любил плацинду, – у нас гостили родичи из Молдовы и готовили эти вкусные лепешки. Я радостно захлопал в ладоши: «Я хочу плацинду! Я!»
А папочка вскочил, и, стискивая рот руками, кинулся прочь из комнаты.
Три дня папа не мог кушать и охуенно осунулся и позеленел, и был мрачно тревожен – словно красноармеец, выбравшийся из окружения и ждущий нового квеста от СМЕРША.
Мама ласково обтекала его и нежно курлыкала – увещевала: «Подумаешь, детское место… Я маленькая червяков ела, а однажды стакан хлорки выпила, – и ниче… Подумаешь, детское место…» От этого блядь «детское место», папа как по команде кидался в туалет, а мама недоуменно пожимала плечиками. Кстати, провожая его на работу, она отчего-то избегала его губ…
Мне папа ничего не стал объяснять, чтобы не травмировать детской психики, и чтобы я не осознал себя уязвленным людоедом и настоящим каннибалом - второклашкой.
Он замкнулся и молчал. Все три дня остервенело драил оскверненную человечиной любимую чугунную сковороду, которую прежде заботливо оберегал от мамы, чтобы она не схуярила с нее заветный тефлон, – так сейчас называется чудо покрытие, а тогда тефлона не было в помине – чудо-нагар короче, который папа выпестовал на нашей сковороде, чтобы жонглировать по воскресеньям не прилипающими блинами мне на радость.
Отпидорасив сковороду до блеска, он нас бросил…
Я его не осуждаю – наоборот сочувствую, – он меня оченно любил, и уверен, – отрывал от сердца с кровью и мясом. Но жить в аду – силы у него иссякли.
Ведь прежде чем оскоромиться человечиной, папа много страдал из-за мамы.
Даже не буду описывать всех его приключений. Все одно, не поверите. Честно говоря, я бы на его месте съебался сразу после пчелиной атаки.
А он – ничего, еще вытерпел ремонт у маминого брата – лодыря и алкаша. По выходным ехал за сто километров, чтобы клеить в чужой хате обои, класть дефицитную плитку и белить потолки и перекрывать пол. Материал свой, работа не оплачивается. Охуеть?!
А было еще приключение на зимней рыбалке, когда мама беспечно ухнула в прорубь, и папа, отдав маме все, кроме кальсон, калош с валенок и майки, усадив нас на саночки, хуйнул как прибарахленный в исподнее лось в калошах, к вмерзшей вдалеке спасительной барже.
Мне было три годика, – помню сидим в где-то в нутре старой посудины, трещит буржуйка, мама улыбается румяная от спирта поднесенного сторожем, а от папы пар как от лошади. Красота – все живы!
Да, с пчелами была история… Тогда-то, бабушка и исцелилась… Не поверил бы, кабы сам не видел сие чудо…
На городской окраине, аккурат за красивыми заводскими цехами, власти щедро нарезали работягам делянки – огороды значит, чтобы людишки могли вырастить клубничку там, картофель, – опять же сажа из заводских труб щедро удобряет.
Чтобы были значит витамины детям, потамушта в магазинах, из плодов и овощей, тока очень витаминный ХУЙ и конфеты «горошек» навалом, и перформанс в виде маргариновых розочек.
Однажды, когда все плантаторы боролись с жуком, мама – эта фазендейро в соломенной шляпе, обходя окрестности, наткнулась на семейство пчел. Под мирно гудящей вышкой ЛЭП, пышно кустился кустарник, в его зарослях в унисон электричеству гудело пчелиное гнездо.
Мама прибежала на огород и заявила папе, что будет разводить пчел и получать бесплатный мед.
Теперь надо срочно сорвать гнездо и увезти, пока кто-нибудь ушлый не опередил нас. Бесплатные пчелы – это ж пиздец какой дефицит. Перечить было немыслимо.
С матюгами, папа оторвался от фасонистого жука и мы поехали в город за ульем. Всю дорогу пока искали улей, мама твердила: «Господи, только бы успеть! Только бы нас не опередили!»
Ульем послужила картонная бочка из-под стирального порошка, – здоровая, килограмм на писят. В крышке проткнули дырочки. Вскрикивая и огненно пританцовывая, папа стряхнул гнездо в бочку и запечатал – мама издалека - далека с прищуром подмечала тонкости пчеловодства.
Всю дорогу домой, пчелы страшно гудели в бочке, народ в автобусе боязливо косился на нас и даже требовал высадить, но подойти боялся – рожа у папы была, как у крепко пьющего драчливого бомжа.
Тем же вечером мама побежала по знакомым и раздобыла книжку «Пчеловодство». Она предполагала вывезти пчел бабке на дачу, и мы будет с медком. Папа уныло помалкивал. Утром неожиданно похолодало – и улей занесли с балкона в комнату.
Как щас помню, – были месяц июль – каникулы стало быть. Дома, – я и бабушка в кресле каталке. Эта не та бабушка для которой пчелы, эта другая – парализованная в ногах, – для меня.
Все же на работе, – должен ведь я за кем-то приглядывать в свои восемь, в законные каникулы. Бабушка подолгу спала в уютной инвалидке и про пчелок ни сном, ни духом. Ещё, она была сука любопытна как молоденький ёж!
Выспавшись, она поехала поутру оглядеть двухкомнатные владенья и наткнулась на бочку. Приложила слуховой рожок и довольно ухмыльнулась всеми тремя зубами, затрясла башкой, словно отбивая такт позабытого чарльстона.
Хуй ее знает, что старухе померещилось в злобном жужжании чешуйчатокрылых – ослепительные штиблеты покойного дедушки, угар нэпа, патефон и щекочущие младые перси нафабренные усы дедушкино друга?
Короче блядь – старушонка откупорила музыкальную бочку, – поностальгировать и взгруснуть.
Пчелы и так были злобные полукровки – дикие, будто с Кавказа, а в бочке, они за ночь ваще стали убежденными убийцами.
Если бы у бабушки не было за костлявыми плечами пансиона благородных девиц и как следствие обгрызенного веера на мосластых конях, все могло бы закончиться для нее не столь трагично.
Я стегал на кухне бутерброд, когда раздался жуткий вой – казалось, вострубил обработанный напалмом слон – вот ничего общего со старушкиным мирным дребезжаньем. Ничего, ребят.
Я кинулся в комнату и застыл в дверях, которые тут же и захлопнул. С ужасом наблюдал из-за стекла, что с музыкальной старушонкой-освободительницей вытворяют добрые медоносы.
Карга трепыхалась в каталке, словно на электрическом стуле и махала ощипанным веером, – что очень раззадоривало зверушек – ее лицо яростно атаковали, и оно…на глазах молодело!
Да-да! Морщины разглаживались как под ботоксом, заполыхал во всю харю утерянный еще до полета Гагарина румянец, – вместо сморщенной антоновки, на плечах образовался охуенно спелый, полыхающий узбекский помидорище!
А недовольная старуха все орала как резаная и махала веером – пчелки так и роились вокруг невинной старушки, которая и мёд-то не уважала.
Я застыл как во сне, отрешенно думая, кого вызвать – скорую, пожарную или милиции?
И тут произошло чудо – парализованная бабушка станцевала таки любимый чарльстон. Захуярила будь здоров – старая школа, хули!
О, как часто эта трухлявая горжетка докучала мне воспоминаньями: «Ах, внук, как я тебе завидую, молодость это самое прекрасное! Ах, как я танцевала чарльстон! Как танцевала…»
Не вынеся укусов, она вдруг поднатужилась и поднялась в кресле… и, пошла! Пошла словно со скрипом, тяжело отрывая ноги от пола, типа космонавта на Луне или водолаза на суше, словно ейные кочерыжки вросли в пол корнями.
Пчелы накинулись на нее с новой яростью, – да так, что старуха стала молодецки приплясывать как ЭмСи Хаммер, – ну точь-в-точь как в отривистой кинохронике двадцатых, – раз-два, раз-два! Тут пчелы блядь прям взъярились на неугомонную! С ацкими воплями, танцуя на разрыв аорты, бабка кинулась к дверям.
Я пересрал, и укрылся от солиста с подтанцовкой в туалете. С грязными проклятьями, воспитаннейшая, интеллигентнейшая петербурженка ломала дверь, помогая себе хуями да пиздюлями, но я и не подумал впустить – быть простроченным пчелами очень не хотелось.
Прокляв меня последними словами, она укрылась в ванной, остроумно пустила воду и счастливо ухала под душем, приговаривая: «Хорошо! Ай бля, хорошо! Мужчину мне, мужчину!». Ей богу, я слышал, что ей и вправду хорошо.
Помолодевшая старуха принимала водолечение еще три часа, пока не пришел папа и не выпустил пчел наружу. Во дворе тут же послышались вскрики. Многие потом ходили в волдырях.
Так, пчелы вылечили бабушкин паралич (жаль не надолго), и так наново перетянули кожу на лице, что через три дня, в гробу она лежала, как свежий улыбчивый огурчик.
Померла короче старушка – сердце не выдержало.
И все - таки, чарльстон она перед смертью станцевала. А с медом у мамы не срослось…
© Bolдырев
Алексей Болдырев
Популярное
