03. Записки из сумасшедшего дома

На ржавой кровати, изготовленной на фабрике имени Г.Г.Прокруста, ворочалась и скрипела загипсованная Лизочка. Короткое ложе располагалось в психиатрической лечебнице, но уже имени товарища Альцгеймера, где тихо помешанная поэтесса восторженно-туповатого типа явила миру помятое, чуть горбоносое лицо, усиленную плюшевым лифчиком грудь и замурованную в гипс по ягодицы ногу. Остальную требуху, отверстия и подмышки она тоже явила, но они оставили мир равнодушным. 

Я лежал на соседней кровати и предавался размышлениям. Лиз-очь-ка – какое дрочибельное в своей вербальной похабности имя! В отличие от строгой и напыщенно-неприступной Елизаветы. Мысленно я её уже переименовал в Отлизочку и отодрал во все места, включая локтевой и тазобедренный суставчики. И даже представил, как намотаю на кулак её рыжую гриву и выдавлю два передних зуба хуем. А она, едва вылупив серые в глазных яблоках зрачки, попросила называть её Александрой. Ах, как неожиданно порой рушатся самые радужные мечты и надежды! Ведь «ебать Александру» – это уже совсем не то, что «ебать Отлизочку», даже звучит с неким пидорским диссонансом, в отличие от радостного «въебать Александру», правда, уже в дательном падеже и смысле. 

Сразу после её пробуждения, меня окутало невыносимое обаяние поэзии. Александра Леопольдовна Шмаль сочиняла стихи в эпатажном стиле влюбленной выхухоли. Яркие эпитеты и метафоры, будто перемешанные блендером, причудливо сочетались в сплошной поэтический пиздец. Там было всё: рубиновая ложь перламутровой пены и ультрамариновая слюда любовной амальгамы, тополиный яд в молочно-яхонтовой тишине и река Голгофа в раковине снов, нектарно-сладкие пчёлы медоносов и граненые бабочки на фиалках сапфиров откровенья. Но если из всего словесного фарша первого вирша под названием «Кружевная месть» вылепить хоть одну котлетку смыла, то получиться примерно так: «Когда ты бьёшь меня прямой ногой по грыже, Твои глаза горят, как фары, мне в лицо. Недельной давности трусы с себя стяну бесстыже, За плинтус спрячу маленькое западло – заподлицо». 

В переводе с ебанутого на русский следующая десятиминутная эротически-мифическая поэма «Как ранит Прометей зайчиху» уместилась бы в четыре строчки: «Весною расцветает нежный вереск. Догнал меня крылатый Прометей. Восстану я из пепла птицей Пенис, Грызну его изящный орхидей».
В промежутках между декламациями Александра Леопольдовна жаловалась, что у неё «чешется гипс». Она мучительно вздыхала и обещала отдать неведомому принцу-чесальцу свое единственное сокровище – давно небритую пизду или, в крайнем случае, отсосать. Этими провокационными заявлениями поэтесса всколыхнула хуй общественности. Общественность в моем лице возбудилась и приступила к действию. Я тихо вышел «на коридор» и спиздил со стола небольшую металлическую линейку. Аккуратно расковыряв дырку в гипсе, сунул в щель пронумерованную чесалку и подарил бедной девушке минуту счастья. После чего, предупредительно спрятал линейку и потребовал расчета. 
Но тут вспомнил, что с конца-то у меня капает, и это нихуя не эстонский оргазм с недельным опозданием. При наличие отсутствия резины, получение заслуженной награды откладывалось. Ведь ничто человеческое мне не чуждо: абасрать – да, заразить – нет. Это как-то не этично. 

В поисках гандона я пребывал недолго. Это ж не капитан Грант. Поймал момент, когда молодящаяся медсестра бальзаковского возраста съебнет по своим делам, и пробил её сумочку. «Эврика, блять! – воскликнул про себя. – Целая пачка с пупырышками. Ты смотри, старая пердя, а ведь тоже тварь Божия и ибацца хочет».


В течение дня Александра заебала меня стишками основательно. Десять часов искусства хоть и с перерывами – это ахуеть. Аж зуб крошился. Правда, время от времени просила почесать ей ногу в долг. До наступления темноты она задолжала мне три раза классически, анально и орально. По разику. И вот пришел час расплаты. Она деловито поставила поломанную ногу на пол, а сама встала раком на кровати и самостоятельно стянула трусы, умничка. Голову, правда, под подушку спрятала, застеснявшись, видимо, и застыла в позе голожопого страуса. Я, хуй его знает, до этого из богемы не ёб никого, может, у них так принято. Без фанатизма так присунул аккуратненько, чтоб не спугнуть. И только я начал топтать свою экзотическую птичку, в палату доктор вошел, и я узнал в нем своего бывшего одноклассника Санька. Саня Щупов, с детства похожий на Андрея Романовича Чикатило, почти не изменился.

– Саня?
– Лёха?!
– Здорово! – и я протянул руку, продолжая неспешные фрикции. Саня что-то слишком обрадовался и полез обниматься. Как-то даже неудобно перед Лизочкой стало. – Не дергайся, это свои, – успокоил я её. 
– Лёха! Сколько лет, сколько зим! Ты как тут? – присел он на край кровати.
– Как видишь… Долги вот выбиваю. – и засадил поглубже.
– Ну, молоток! А я тут в хирургии подъедаюсь. Дежурю сегодня. Работа конечно не сахар, но я не жалуюсь… 
– Женился?
– Давно. Дети растут, слава богу. А ты?
– А я, как видишь…Ебу, кого бог пошлет…- и ласково шлёпнул Лизочку по костлявой жопе. – Из наших видишь кого-нибудь?
– Димку Комарова видел. Спился совсем. Еще Олю Никифирову, помнишь, такая с сиськами из «Б» класса? Проститутка, в «Лондонской» ошивается… 
– Да сиськи там в поряде были, можно зарабатывать – вспомнил я про сиськи полез Лизке под лифчик.
– Леха, а помнишь, как на выпускном мы близняшек ебали, я на кровати, а ты на полу, а потом по пьяне перепутали, и моя от тебя залетела? 
– Да ты ахуел? Это моя от тебя! 
– Да, как бы неважно уже. Как жизнь-то вообще?
– Грустно всё. В стране кризис, стабильности нет. Я на винт вот намотал хуйни какой-то, – Лизка напряглась как-то и нервно задергала тощим задом. 
– От гипсатой? – кивнул он в сторону поэтессы.
– Не, от бывшей своей. 
– Да…дела…но с этим мы поможем – задумчиво протянул Санёк. – А не накатить ли нам за встречу?
– Можно, – я задумчиво тыкал хуем в Лизочку, теряя энтузиазм. 
– А я, между прочим, только что лирическое стихотворение сочинила, – вдруг подала она голос из-под подушки и начала читать, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону: «Под гнетом разноликой тишины дарил мне дьявол сладостное искушенье…»
– Тьфу, бля! Заткнись! – и я плотно прижал подушку.
– Бубубу бубу бу.
– Всё – табань! Весь кайф обломала. У меня от этих стихов эректическая дисфункция. Пойдем лучше, выпьем, Саня. Вколи ей успокоительное какое-нибудь, а я потом доебу. На столе, загаженном остатками закуси, блестела изморозью третья по счету бутылка водки. Пуская пьяные пузыри, мы вели старый, как мир, разговор:
– Знаешь, Санёк, не приемлю я продажной любви. Вот выебал её за почёсаться, и сразу как-то холодностью проституции повеяло. Осадок на душе нехороший. А мне обидно…
– Да все они одним блядским мирром мазаны. Наливай!

В общем, Саня помог, как и обещал. И вскоре я вышел почти здоровым. Но уже никогда я не буду таким весёлым, как прежде. После всего, что я там натерпелся. Наркоманы, бомжи, энтомолог, покусанный энцефалитными клещами, мальчик с поросячьим ебалом, он же дикий вепрь по совместительству, и горбатая бабушка-муравей – с кем только не пришлось столкнуться. Всего и не упомнишь. С памятью что-то стряслось, да и дерганный я стал какой-то, ножку приволакивать начал и на бок крениться. В больничку бы надо. Но нуивонахуй.