"Мото." Грустная повесть

***
2015, лето. 
Окраина города. Мотоциклист въехал в маленький дворик, образованный двумя двухподъездными, красного кирпича, трёхэтажками свежей постройки. Грохот четырёх прямотоков заполнил всё пространство, в окнах и на балконах показались недовольные лица жителей. Он заглушил мотор возле первого подъезда и откинул боковую подножку. Огромный, чёрный с хромом, мотоцикл почти перекрыл подход к крыльцу, но водителя это нисколько не смущало. Мужчина посидел с минуту на наклонённом мотоцикле, оглядывая двор, словно не видел его сто лет. Всё по-прежнему... Клумбы с газонной травкой и цветами (астры, мальвы и гладиолусы, что некогда росли на родительской даче, он идентифицировал, названий других он не знал), пара невысоких ещё сосёнок, ёлочки молодые у соседнего дома. Взгляд его потеплел, когда он увидел, что заботливо посаженные им кусты дикой крапивы и насеянная в «подарок» соседушкам конопля упорно пробивают себе путь к Солнцу среди всей прочей зелени. 

Он трудно встал, перекинув ногу через спинку пассажирского сиденья, при этом задев-таки привязанный к ней тючок. Под лучами августовского, ещё горячего Солнца он чувствовал себя неуютно — чёрная кожа экипировки, сапог, перчаток моментально начала накаляться. Шлема он не снял, лишь поднял стекло визора; неловко орудуя пальцами в перчатках, оторвал скотч, держащий поклажу и, вскинув её на плечо, пошёл к подъезду. Комок скотча швырнул урну и, как всегда, промазал. Пришлось наклониться и подобрать, сетуя на судьбу в дефлектор чёрного, с декоративными косичками и зубами, похожего на голову монстра, шлема. Молнию нагрудного кармана заело, пальцы в перчатке никак не проходили в узкое место, ключи с домофонным идентификатором всё не хотели выниматься. 

Мужчина остановился на первой ступеньке, потянулся ко рту, чтоб снять перчатку, зажав её в зубах, но пальцы ткнулись в шлем и он пробормотал какое-то совершенно грязное и нецензурное ругательство, помянув эфиопа, матушку и гулящую девку. Зажал кисть меж колен и вынув-таки руку из кожаного чехла, вытянул вязку ключей босой рукой и шагнул по ступеням крыльца.
- Мужчина! Вы перчатку уронили! — крикнула с балкона первого этажа соседнего дома пожилая женщина.
- Да провалиться... Спасибо! — вслух он ругаться не стал. Вернулся и поднял упавший предмет, вновь поднялся к двери и прижал кругляшок идентификатора к домофону. Тот пискнул и мужчина наконец-то вошёл в подъезд.

***
1980, июнь. 
Во дворе школы стоят выпускники. Играет дрянная запись дрянной песенки про школьные светлые годы и трагичность ситуации окончания школы. Выпускники терпеливо преют на солнцепёке, ожидая раздачи аттестатов; некоторые всерьёз расстроены, девочки даже плачут через одну. Преподаватели фальшиво скалятся, изображая радость и торжественность момента. В ожидании окончания этой клоунады и в предвкушении попойки: столы в столовой накрыты, спиртное закуплено... Директор школы, Николай Васильевич Горохов, сильно потея со вчерашнего, произносит, поглядывая в бумажку, речь; оглашает список из двух медалистов (золотая у его доченьки и серебро — у зубрилы из «Б»). Этих двоих пригласили персонально, остальным Царь Горох аттестаты раздавал, ходя вдоль рядов. Сверял фамилию, вручал документ и пожимал руку. Фу, мразь... Опять руки потные. Чтоб отвлечься от всей этой фальши и лжи, он принялся вспоминать презабавный эпизод из недавнего прошлого.

В начале мая, между первомайскими и годовщиной победы, он что-то как-то совсем расслабился и начал откровенно спать на уроках — начался мотосезон, на сон почти не оставалось времени, а эти последние занятия ничего уже не решали: просто подготовка к выпускным экзаменам. Получив третье предупреждение от классной, он что-то невежливо буркнул на тему «оставьте меня в покое», за что и получил приказ пересесть на первую, прямо перед столом училки, парту. К Ленке, дочке директора. Мало того, что с этой выдрой не хотел сидеть никто, даже девки, так вдобавок передние парты были меньшего размера и ему с его габаритами (метр семьдесят восемь!) сидеть за этой детской партой было крайне неудобно.
- Я не пойду.
- Пойдёшь, Суровцев. Иначе я поставлю тебе неуд и выгоню с урока. Надоели мне твои выходки за эти годы, Суровцев. И уж поверь: если не пересядешь, я устрою тебе на экзаменах, Суровцев, я умею. Ты знаешь. — Лицо классной не сулило добра. Но и сидеть на за неудобной партой не хотелось.
- Там тесно. Как я там сидеть буду, ну Елизавета Дмитриевна?
В классе уже начался тихий ржач — а что ж не повеселиться над чужим горем?
- Суровцев, марш к Гороховой! Тишина! К экзаменам готовы?! Все?! А ну заканчивайте смех и занимайтесь делом! Суровцев, ты сел?
- Сел.
Он обречённо сгрёб барахло с парты, подхватил «дипломат» и прошагал к одиноко сидящей Ленке, Пулемётной Похлёбке, Принцессе на Горошине. Поставил кейс у стола и, кинув тетрадь с ручкой, стал втискиваться на скамейку. Ленка скосилась на него и слегка подвинулась. Правая нога толкнулась под столом в тощую Гороховскую коленку, левую пришлось оставить снаружи. Она снова скосилась, но больше двигаться не стала. Ему не хотелось смотреть на училкин стол, на бордовую классную доску с меловыми алгебраическими петроглифами, а уж на Горохову и подавно: у девок в их классе почти у всех уже такие задницы и сиськи — залюбуешься! А эта... доска-два-соска. Он откинулся на низкую спинку и стал смотреть в окно. Задачи он уже решил (что там решать-то, их и Лосев, наверное, уже решил) и осталось лишь записать результат в предложенной Елизой форме. К чёрту, успеется... 

Вчера он два часа катал на своём «Иж ПС» по ночному городу девку из «девятки», потом ещё час с ней целовался в подъезде, тискал за округлости и потом, дома, долго не мог уснуть. От этих картинок в его полусонном мозге джинсы моментально оттопырились и сидеть стало ещё неудобнее. Ушитые на бёдрах до состояния «с мылом» «Вранглеры» пришлось расстегнуть — да пусть Горохова побудет в шоке, было б на кого внимание обращать! В кинотеатрах всей страны люди расстёгиваются, без разбору пола и возраста. А по окончании кино встают и приводят себя в порядок. А что такого? Ну не сидеть же два часа в стиснутом состоянии! Снова вспомнилась крупная, не по возрасту (да и не по росту) грудь вчерашней девушки, её робкие попытки не пускать его руки под резинку трусиков и освобождённая от коттонового гнёта плоть вольно рванулась кверху. 
- А что это тут у нас? — раздался внезапно у самого уха шёпот Гороховой и её тонкие пальчики неожиданно схватили его за…
- Ап!.. Угадай с одного раза.
Его как-то уже не один раз брали за это место девичьи руки, просто в этом классе и в этот момент он никак не был готов к этому. Да и уж от кого-кого, а от этой выдры он ну никак не ожидал подобного! Вот тебе и Принцесса на Горошине, вот тебе и Пулемётная Похлёбка!..

Вот и выдан последний аттестат, розданы свидетельства недоумкам. Царь Горох вернулся на крыльцо и в микрофон ещё раз поздравил выпускников. Училки с букетами и натянутыми от уха до уха напомаженными улыбами помахали вчерашним школярам ладошками, физрук вскинул руки и пожал их сам себе крепким рукопожатием. Магнитофон завыл в хрипатые колонки «Школьный вальс» и всё смешалось: преподаватели ломанули в столовую, девчонки сбились в кучки и стали изучать аттестаты, пацаны, вынув из карманов мелочь и мятые рублёвки, стали подбивать бабки, планируя закупить в десятой лавке бормотухи местного разлива. Лишь он, Лосев и Шалаев отошли в сторонку, в тенёк. Он распустил бабочку, повертел шеей, расправляя осточертевший ворот и спросил:
- Так что? После выпускного — как договорились? Или рассвет встречать попрёте со всем этим стадом олигофренов?
- Не, Юрк, нафиг! Чуток потрёмся и сваливаем. Дача свободна?
- Да. — Их дача, деревянный дом, перенесённый из зоны строительства многоэтажек, с молчаливого согласия родителей стала своеобразной штаб-квартирой его и его самых близких друзей-мотоциклистов. — Предки разрешили. Хоть до послезавтра там можем загорать.
- Клёво.
- Макс, ты закусь организуешь? Вить, с тебя курево — ты обещал чё-то хорошее…
- А с бухлом чё? Есть? — Максим Шалаев, чья мать была заведующей в Торге, мог достать путний чифан, но про пойло мог и не заикаться: родители за такое махом посадят его под домашний арест. — Я сервелату выцыганил, шпроты, хлеба бородинского и сыру. Мать там конфет, всякой дряни напаковала, торт предлагала — еле отчалился от этой херни.
- Это, парни, я листовой самосад из деревни привёз. Тот раз вам, кажись, понравилось?.. — Витька Лосев неуверенно посмотрел на друзей. Он был единственный в их компании «простой» — его предки жили в соседнем районе и были колхозниками, в то время как старики Суровцевы, например, были шиками: отец — директор завода, мать — главный бухгалтер на швейке; Максимов отец был заведующим отдела капитального и жилого строительства города и сидел в Доме Советов.

Нет, парни не кичились своими предками, просто как-то получалось так, что сверстники сами относились к ним... Не так, как к прочим. А к Лосю у них были самые дружеские и совершенно бескорыстные чувства, они как бы даже слегка покровительствовали этому «колхознику», не позволяя (просто дружа с ним) другим насмехаться над Витькиной простотой. Сам же Витька был славным малым, кряжистым и крепким. Ещё с шестого класса он ходил «на бокс», учился в городе и жил в частном доме у младшего отцова брата, разведённого пьянчуги и самогонщика. Любовница дяди Вовы тоже была пьянчужкой и Витькиной любовницей по совместительству (кстати, единственной настоящей, а не придуманной в их компании). Лось, как и он с Шалаем, тоже был мотоциклистом (что и скрепляло их «стальное братство») — его реликтовый «Ирбит» вызывал у окружающих зависть и уважение и вылизывался хозяином до состояния швейцарского хронометра. Витькина простота и мастеровитость (ремонт мотоцикла никогда не ставил его в тупик, как прочих) нравились друзьям и они никогда не смотрели на него свысока.
- С бухлом норма. Я в бочке с водой на даче водки посольской и шампанское припрятал, что ещё на восьмое марта у стариков стырил. Да мать бутылку ноль семь сухого подсунула втихаря от бати. И батя тоже... От мамки втихую выдал пузырь «Апшерона». Макс, ты лимон сможешь или мне взять?
- Ты возьми. Я домой только переодеться зайду и свалю. Заберу Лизку Муратову и на пляж — две недели уламывал её…
- Ладно. В «Коопторг» заскочу. А жратву?
- После пляжа у мамки с работы заберу.
- А на дачу? С ней? С Муратовой? — Муратова училась в «двойке», слыла в пацаньем сообществе блядью и была при этом красива просто неописуемо.
- Ага... Хоть помацать будет кого, да пососаться. А у вас что? Бабы будут? — вопрос адресовался, собственно, Витьке.
- Ладно, вечером видно будет, — он замял тему, обсуждать которую Лосев стеснялся.
- Юрка, Макся, да чё вы? Какие там бабы?.. Мне надо свечки заменить, шины подкачать. Воды натаскать, по дому управиться, то, сё... А то дяхан башли на бензин не даст.
- А ты тётку евонную прихвати, — Максим затрясся от смеха.
- Макс, завязывай! Вить, хукни его, чтоб сосаться не мог…
- Да и возьму, — Лось вспыхнул маковым цветом, — и мне она точно ебать даст! А у вас так только трёп и будет один…
Смех прекратился, повисло неловкое молчание. Ни у него, ни у Максима не было «своих» девушек. Они привыкли подбирать на улицах девчонок, катать их на мотоциклах и тискаться с ними в подъездах... На большее пока они не сподобились.
- Ладно, Витька, чё ты? Макся пошутил. Короче, в семь встречаемся на остановке у химзавода, оттуда — на дачу. Хоп!
- Хоп!
- Хоп!
Друзья крепко пожали друг другу руки и пошли в актовый зал школы, откуда через два часа разошлись по домам. Максим рванул на остановку, Лосев нырнул в проулок прилегающего к школьному двору частного сектора, а он пошёл к своей кирпичной пятиэтажке, построенной два года назад на месте засыпанного озерка на окраине города. Грустные мысли червём точили его, мизерная радость от окончания школы таяла от простого вопроса: с кем он поедет на дачу? Макс привезёт свою Лизку. Витька (упаси боже!) припрёт ту старуху... Лишь он один будет, как осёл, тупо напиваться. Ситьюэйшн! В этих грустных размышлениях он шествовал мимо литой из алюминиевого сплава ограды больницы, чья территория граничила со школьным стадионом и вся заросла сиренью и прочими кустами. Он просто прятался в тени от палящих солнечных лучей, поэтому и шёл не по тротуару. Внезапно сквозь крупную ячею заборной секции просунулась нечистая рука и едва не ухватила его за штанину.
- Парень! Бумажки нет какой? — голос был дребезжащий, жалостливый и принадлежал какому-то бедолаге-пьянчужке, что имели привычку распивать в кустах бормотуху и огуречный лосьон.
- Чего?! — заорал он и аж подскочил от неожиданности.
- Сраку вытереть... Я тут усрался.
- Нашёл место, козёл. Иди на хуй!
- У-у-у! Ёб твою мать, сучий выблядок! Можно подумать — сам не срёшь! Мухи с тебя выносят!
Он ещё раз матюкнулся на несчастного засранца и пошёл прочь. Настроение его от этого эпизода испортилось ещё сильнее: мало того, что напугался, так ещё и облаяли...

***
2015, лето. 
Мужчина вошёл в квартиру, кинул на пол тючок с палаткой, спальником и прочими походными причиндалами. Стянул с левой руки перчатку и отправил её вместе с сестрой вдогонку. Расстегнул ремешок шлема и стянул его с головы. Повесил на крюк, на цепи свисающий с потолка. Снял бронированную карбоновыми вставками кожаную куртку-косуху, расстегнул и кинул на тючок «черепаху» (пластиковую защиту верхней части тела для мотоциклистов), стянул и запнул в угол высокие, хромовые, офицерские сапоги, снял кожаные штаны и карбоновые наколенники и подошёл к огромному, во весь простенок, зеркалу. Из-за стекла на него глядел немолодой, сильно седой, с морщинистым лицом мужчина. Выцветшие, некогда голубые глаза оглядели отражение с головы до ног: короткая стрижка, смятая шлемом. Лицо, располосованное полудюжиной старых и новых шрамов и шрамиков, слегка отёкшее от неумеренных вчерашних возлияний. Длинная шея с поддрябшей кожей и торчащим кадыком. Опавшие плечи, мосластые руки, покрытые шрамами от операций и татуировками, сделанными в разных городах и странах в разное время. Чуть наметившийся животик. Рубец от аппендоэктомии. Несвежие семейные трусы, полинявшие от стирки и со слегка запятнанной промежностью. Волосатые, всё ещё мускулистые ноги и чёрные, с дырочкой на большом пальце носки... 

Он выпрямил спину, расправил плечи и вскинул подбородок. Татуировка на груди расправилась и стала читабельной: «Jedem das Seine» и простреленный человеческий череп в фашистской рогатой каске набекрень, надетый на берёзовый могильный крест.
- Обезьяна старая...
Зашёл в ванную и стал набирать воду. Напустил пены, подумал чуток и глянулся в настенное зеркало — надо бы побриться. Выдул на ладонь пены, размазал по лицу и, почти не глядя на своё отражение, быстро обтесался станком с тройным лезвием. Сполоснул под краном бритву, глубоко вздохнул и, сняв трусы и носки, залез в ванну.

***
1980, июнь. 
Максим позвонил и спросил про музыку. Он заверил, что с этим вопросов не будет — есть свежие кассеты с записями «Boney M», «ABBA», «Dschinghis Khan»... Если вдруг взгрустнётся — есть «Led Zeppelin». Он переспросил про Муратову — Макс заверил, что всё ништяк. Через четверть часа позвонил Витька и уточнил, можно ли ему привезти с собой Ленку.
- Какую Ленку? Мильтюшину что ли? — Мильтюшина, их одноклассница, тоже была деревенская, но её родители купили в их городе домик и Ленка считала себя горожанкой. Однако в поведении она была строга и как-то её кандидатура мало вязалась с предстоящим угаром. Да и выглядела эта биатлонистка как-то по-мужицки, топорно.
- Нет. Дядькину бабу... — голос друга приобрёл виноватый оттенок, он понимал, что лишний рот, да ещё с такой глоткой…
- Вить... Ты извини, но она же старая.
- Да сам ты!.. — Лось чуть не дал петуха. — Ей всего тридцать четыре! Я ей самогону прихвачу если чё?.. — голос друга вновь зазвучал вопросительно.
- Да вези. Хоть кому-то хорошо будет... Моей мамке тридцать семь, ё моё.
- Ага! Спасибо! — Витёк явно обрадовался, ведь в этом плане он имел над ним с Шалаем громадное преимущество, что позволяло как-то уравнять положение в компании. — А моей под полста уже, на тот год юбилей!
- Ты с автомата звонишь? От «десятки»?
- Ну. Щас за бензином поеду — дяхан сжалился и не стал по дому припахивать.
- Зашибись. Он кралю-то свою не потеряет? — он всё надеялся, что Витька передумает.
- Не. Он уже начал шары заливать, ему уже пофигу всё.
- Ладно, в семь на остановке, хоп!
- Хоп!
Пошли короткие гудки. Он обречённо кинул трубку на аппарат — ну вот за что такое наказание, а? Ведь никого сегодня не снять — он обзвонил всех, у кого есть телефон, объехал всех бестелефонных своих приятельниц, но ни одна не смогла составить ему компанию. Оно и понятно — выпускной! Он тихо ушёл в свою комнату и принялся рассматривать зачитанный до дыр аттестат зрелости. Все пятёрки, кроме НВП, физики и геометрии с алгеброй. Елиза (дрянь мстительная!) всё же устроила ему на экзаменах пакость — так бы было всего две четвёрки…

До вечера ещё было время, но торчать дома не хотелось. Поэтому он позвонил матери, выслушал её поздравления, потом позвонил отцу. Дождался, пока его соединят (секретарша у отца, Илзе, разговаривала с лёгким акцентом, она стажировалась у них в городе после Рижского политеха), выслушал строгий наказ отца не ездить после спиртного и повесил трубку. Он надел старые отцовские джинсы «Монтана» — они малость попросторнее его новых, чёрную водолазку с высоким воротником, лёгкую брезентовую штормовку. Намотал белый шарф, обул кроссовки (мать потом нагоняй устроит за порчу хорошей обуви, но это будет потом), взял перчатки с обрезанными пальцами и отправился из дому прочь.

«Иж» звонко цокал выхлопом. Он намеренно не форсировал движение, грустно размышляя о предстоящем торжестве с напрочь испорченным настроением. Купленный в «Коопторге» лимон, спрятанный в потайной карман, всей своей толстой кожицей ощущал томленье сердца юного в его младой груди. Езда по городу не дала результатов: ни химичек в ЦПХ, ни медичек в «обезьяннике», ни на остановках подходящих девчат не попалось. Он даже дождался окончания пятичасового сеанса в кинотеатре и постоял у выхода. Никого! Или с парнями, или маленькие, или взрослые. В полном отчаянии он вырулил на улицу Ленина и медленно поехал в сторону химзавода, разглядывая народ на автобусных остановках. И — вот оно! Слава небесам за маленькие радости! За несколько остановок до места встречи с друзьями, он увидел стройную девушку в коротком летнем платьице, одиноко стоящую на площадке. Он резко затормозил, спрыгнул с мотоцикла, поставил его на подножку. Кравшийся позади него «ЛиАЗ»-скотовоз обиженно фыркнул тормозами, вякнул сигналом и тоже остановился. Он обернулся к водителю, развёл руки и затем указал на девушку. Водитель понимающе кивнул и показал большим пальцем — во!
- Кого ждём? Меня? Я уже тут! — шутливо начал он свою речь, обращаясь к спине незнакомки, что оказалась чуть выше его ростом. Та медленно обернулась и внимательно всмотрелась в его лицо, полускрытое шлемом и огромными противосолнечными очками-каплями. — Суровцев, что за выходки? Совсем оборзел?
- Ап!.. Евгения... Э-э... — его мгновенно прошибло потом.
- Николаевна! Ты чего это, акселерат? Пьян? — учительница черчения, пришедшая в их школу в прошлом году, сразу после педа, своей внешностью очаровавшая не только учителей-мужчин, но и всех без исключения пацанов с четвёртого по десятый класс, внимательно смотрела ему в лицо. — Или у тебя после выпускного ку-ку?
Она слегка улыбалась, слегка издевалась, но, похоже, не сердилась. Её забавляло, что он так лихо обознался.
- А... а меня Юра зовут, Жень. Что за школьные выходки — фамильничать?
- Ба! Да мы хам! ЮРА. Так, ладно, продолжим разговор... Итак, ты у моих ног. Что же дальше, невоспитанное дитя урбанизации?
Он помолчал, подбирая слова и стараясь не задохнуться от собственной наглости. Семи смертям не бывать — кто не рискует... Потом вскинул взгляд в глаза учительницы и, сняв очки, вздохнул поглубже и брякнул:
- Давай целоваться?
- Ап!.. С ума сошёл?! — училкины глаза распахнулись настолько широко, что она стала слегка похожа на лемура лори. Пару раз моргнув, наконец-то смогла закрыть раскрытый в изумлении рот. Он расстегнул ремешок, снял шлем и тряхнул своими длинными, до плеч, волосами. Кинул очки внутрь шлема и, картинно потупившись, продекламировал:
- Безумству храбрых поём мы славу! — продолжение где-то пропало и он перешёл на прозу: — Женя, столь прекрасен облик твой, что разум мой не в силах противиться зову сердца моего…
- Дурак ты, Суровцев. И шутки твои дурацкие. Я не тебя здесь жду. И уж целоваться с тобой точно не собираюсь. Иди уже... чудо в пёрушках. Иди отсюда и не смеши людей. — Евгения Николаевна старательно хмурила бровки, но сама чуть не в открытую смеялась, оправившись наконец от лёгкой своей оторопи.
- Я — Юра. Хорошо, я пойду, — он поднял взгляд и принялся разглядывать грудь учительницы, он всегда её разглядывал на уроках, — только зря ты так... Не так уж ты и взрослее меня, чтоб вот так обращаться. И... я правду сказал: ты зачаровала меня с самого первого раза, с того самого дня, как пришла в нашу школу. Я даже тогда решил, что ты чья-то сестра и проводил тебя в учительскую... Помнишь?
- Э-э-э... Так-так-так... А! — Евгения Николаевна прищурилась и посмотрела на него повнимательнее. — Ты в тот день дежурным по школе был? Помню-помню, провожал меня мальчик.
- Ну вот. Это я и был. Ты мне так понравилась, что я пол-урока под дверями проторчал, чтоб снова тебя увидеть.
- Да уж... У вашего брата у половины по мне мокрые сны, поди, случались... Так что ты меня не удивил. Но смелость оценила.
- Что ж... По крайней мере я сказал тебе о своих чувствах, а не дрочил под одеялом.
- Господи... Вот точно — ненормальный! Ну разве можно девушке, которая тебе нравится, говорить такие вещи? Ты перегрелся, что ли, ЮРА? — она так и выделяла каждую букву в его имени.
- Нет. — Он слегка поморщился, глянул на часы и посмотрел в сторону. — А кого ты тут ждёшь? Автобус? Может подвезти?
Учительница машинально посмотрела на свои часы, лицо её погрустнело, она вздохнула и ответила:
- Да нет. Не надо. И теперь, наверное, уже никого не жду... — последние слова она произнесла с какой-то совсем уж грустной интонацией.
- А поедем с нами на дачу? У нас там это... Вечер прощания с детством.
- Ты, Лосев и Шалаев? Три мушкетёра?
- Ну да. Судя по всему, пятеро нас там будет. Но с тобой — шесть. Да ты, Жень, не волнуйся, я с поцелуями приставать не буду... Посидим, выпьем, музон погоняем. На тырциках по дачам поездим. Озеро рядом — искупаемся, вода тёплая. Поедем? Ну а чего ты тут одна скучаешь? Там классно будет…
- А не уронишь? — Евгения Николаевна с сомнением осмотрела сначала мотоцикл, потом его самого.
- Не-а! — он расплылся в улыбке.
- А что там за... Ну, другие девушки? Они не растащат сплетни по деревне?
- Не, там с нашей «восьмёрки» никого. А мушкетёры своих не предают!
- Ну поехали, чёрт с тобой. Псих оглашенный...

***
2015, лето. 
Мокрый и голый, он сидел за столом и чистил «Наган». Настоящий, 1942 года выпуска, но переделанный под стартовый. В лесу они с мужиками устроили шуточную перестрелку и он, изображая убитого, уронил револьвер в лужу. Так-то оружие в чистке не особо нуждалось — что там за грязь после стрельбы «жевело»? А вот от воды могла появиться ржавчина…

Тело, распаренное в горячей ванне, медленно остывало, рядом, на столе парила кружка с чифиром, руки привычно производили заученные движения. День постепенно клонился к закату. В квартире звенела тишина, лишь изредка прерываемая лязгом металлических деталей и стуком о столешницу — то инструмент, то кружка. Изломанные пальцы плохо слушались и мелкие предметы то и дело из них выпадали. Мужчина смочил ветошку ружейным маслом и принялся протирать барабан револьвера. В прихожей звякнул антикварный дверной звонок. Хозяин отложил барабан и ветошку, вытер руки салфеткой. Отхлебнул чифиру и поморщился. Затем встал и пошёл открывать. Нагота нисколько не смущала его — он никого не звал и не ждал ничьего визита, так что пусть сами мирятся с этим зрелищем, как хотят. Не глянув даже в глазок, он отпер дверь и слегка толкнул её от себя. За дверью стояла соседка с первого этажа, под окном которой он и высадил свои растения по весне — здоровенная молодая баба, многодетная мамаша и прескандальная сука. Её толстый зад обтягивало чёрное трико в облипочку, линялую жёлтую тенниску распирало огромное, обвислое вымя.
- Чё в жопу надо?
- Иди и убери свой сраный мотоцикал, пока я его не подожгла, урод!
- Поджигай. — Он захлопнул дверь и пошёл в комнату, игнорируя звонок. — Блядь тупорылая, как ты уже заебала, свиноматрица сраная... Пиздец какой-то, какая манда вот такое на белый свет вывалила?
Мужчина устроился за столом, хлебнул чифиру и принялся собирать свой «Наган». Внезапно ему в голову пришла странная мысль: как может так быть, что утопленные в соседкином сале трусы всё-таки проступают сквозь трико так, что аж прокладку видно?

***
1980, июнь. 
Ночь. На даче полный кайф. Пока ещё было светло, они до одури нагонялись на мотоциклах по дачным улочкам и по просёлку, ведущему к садам Подсобки. Пассажирки визжали и крепко прижимались к спинам водителей, в джинсах была лишь Муратова — ни лосевская Елена, ни Женя поездку на мотоцикле не планировали и теперь им приходилось задирать платья. Вид их оголённых ног будоражил парней и они выпендривались больше обычного, выделывая на своих мотоциклах совершенно невероятные и небезопасные фортеля. Накатавшись, они съехали на берег озера. Лиза была в купальнике, Лена без затей полезла в воду в трусах и лифчике, впятером они накупались до посинения (Евгения Николаевна отказалась и на берегу пособирала немножко диких цветов из которых сплела себе венок) и лишь после этого отправились в хату. Муратова сперва дико стеснялась, пацаны тоже косились на училку, лишь Ленка по-хозяйски готовила на стол. А после того, как закончился «Апшерон» и почти вся «Посольская», все успокоились и спокойно валялись парами кто на диване, кто в кресле, кто на старом матрасе на полу. 

Магнитофон, новенькая «Вега 326», тихо бурчал голосом Роберта Планта, Максим в открытую целовался с Лизой и тискал её под кофточкой, Витька с Ленкой уже дважды выходили «покурить» и лишь он всё никак не мог насмелиться даже просто приобнять Евгению свою Николаевну. Скакать под дискотню та отказалась, а во время медленного танца, единственного, когда она позволила ему себя пригласить, жёстко удерживала его на пионерском расстоянии и даже слегка прихлопнула по пальцам, когда он попытался опустить руку с её талии чуть пониже. Теперь, слушая тягучие, но темпераментные блюзы, она сидела с ним на диване и, поглядывая на него, цедила из фужера шампанское, изредка покусывая плитку шоколада «Гвардейский». Лицо её выражало то ли скуку, то ли обиду. Он же, не зная как себя вести в такой ситуации, лишь изредка косил в её сторону, да пялился на Муратову, из-под кофточки которой Шалай успел выдернуть лифчик. Лиза и впрямь была хороша: маленькая, стройная, грудь большая, попа стульчиком, талия тонкая просто неправдоподобно. Волосы русые, заплетённые в толстую и длинную косу. Лишь кукольное личико, чрезмерно намазанное «штукатуркой», слегка портило общую картину. Он слегка смутился, когда Макс вновь принялся тискать подружку, вздохнул тихо, да и плеснул себе чуток водки. И взял кусочек лимона, нещадно препарированного кривыми руками Витькиной чувихи. Учительница проследила за его манипуляциями и вдруг спросила:
- А тебе плохо не станет?
- Нет. Мне станет хорошо. Я ж не жру стаканами.
- Ещё не хватало. А что вы такое курите? Сигары?
- Это табачный лист вяленый. Самосад! Витька из деревни привёз. Дед лосевский как-то хитро и муторно его заготавливает, а Лось тырит втихаря. А мы вот скручиваем рулончиком и курим. Хочешь попробовать?
- Не-а. Но запах приятный, даже странно. Так-то я запах курева не люблю... Пойдём-ка на воздух, а то тебя что-то развозит. Нафиг мне пьяный кавалер?
- Да какой я тебе кавалер? Ты ж меня и за мужчину-то не считаешь, а? Вот то-то... — он грустно и глубоко выдохнул, выпил водку, скушал лимон. — Сейчас я себе самокрутку сваяю и пойдём, подышим. Не озябнешь в платьишке? К ночи вон посвежело…
- Тоже мне — мужчина. Предложи даме что-нибудь на плечи! Посвежело ему... А ещё я купаться хочу. Ты обещал!
- А пойдёшь? — Сердце его рванулось в горло, запуталось в гландах, потом оборвалось и рухнуло в желудок. — А чего сразу с нами не стала купаться?
- Я ж не в купальнике.
- Не ну так-то... Ленка ж вон — и ничего…
- Тоже мне сравнил. А мне неловко. Смотрят же все.
- Да тут же не пляж, что такого? Тут дачники кто в чём. Кто видит?.. Я сейчас материн халат возьму, махровый — она из полотенец себе сшила. Правда пойдёшь? — предчувствие неожиданного приключения хлестануло его посильнее «Посольской».
- А ты на меня пялиться будешь.
- Конечно буду! Я что? Не живой, что ли?!
- Ну ладно. Один раз можно. Тащи давай свои полотенца. — Евгения Николаевна глянула изучающе ему в глаза и расправила подол платья на бёдрах.
На берегу их ждала неожиданность: компания пьяных в зюзьку дачников развела костёр из притащенных с собой обломков досок и шумно плескалась, поднимая муть с илистого дна, оглашая окрестности пьяными воплями.
- Давай в сторонку отойдём? Что-то мне тут... Есть другое место?
- Конечно. Вон там, чуть ближе к плотине. Там и рыбаков сейчас уже нет.
Они отошли от стойбища диких людей метров на сто и подошли по травянистому, с небольшими кустами смородины (дачники выбросили, а те и прижились) пологому берегу к воде. Женя огляделась и скинула сперва тёплый халат, а затем и платье стянула через голову. Повесила на куст и на цыпочках пошла к озеру, зябко пожимая плечами. Он проводил глазами её стройную фигурку и принялся спешно сдирать с себя одежду — джинсы, водолазку — всё долой! И поспешил вдогонку. Вода, прогревшаяся за день, ласково обняла их тела. Они немного поплавали, он пару раз нырнул, потом предложил сплавать на остров, что находился метрах в тридцати от берега.
- Я не очень хорошо плаваю, Юр.
- Да? А может просто меня боишься?
- Есть немного... А что? Не стоит?
- Стоит. Женя, ещё чуть-чуть и я просто шизнусь. Правда! Ты такая... Такая…
- Ну какая? Обычная. Уйми ты свои гормоны, ради всего святого, недоросль. Перепил что ли?
- Ты красивая. Очень красивая. Правда. У меня от тебя дыхание сбивается, Женя. Можно я тебя поцелую?
- Кто-то обещал не приставать. Не припомнишь?
- Помню. Ты можешь встать на дно?
- Я давно стою. Я ж сказала — плаваю плохо…
Он встал на дно, вода была по горло. Длинные волосы его намокли и тяжёлыми прядями обрамляли лицо. Он подошёл к учительнице. Без каблуков она была с него ростом, может быть лишь на сантиметр короче... От костра диких дачников донёсся женский визг и задорный смех. Кто-то заорал: «А теперь — без трусов!» Они посмотрели на беснующихся невдалеке отдыхающих, потом вдруг, одновременно — друг на друга. Он стиснул зубы, под водой нашёл её ладошки и поднёс их к своим губам. Поцеловал тонкие пальчики — все, по очереди. Потом обнял и поцеловал её в губы. По-настоящему. Она слегка дёрнулась, но вырываться не стала. Тогда он расстегнул её бюстгальтер и начал своеобычный, древний как мир, обряд прелюдии. Вскоре они уже оба задыхались, крепко стискивали друг друга в объятиях, поцелуи перемежались безумным шёпотом, их трясло от желания. Дачники прекратили свой кошачий концерт, с места их стойбища доносились лишь невнятное бормотание, повизгивание, да звон стекла о стекло. Им не было до этого уже никакого дела — голос природы лишил их стыда и разума... В какой-то момент он засунул ладонь под резинку трусиков учительницы и принялся гладить её по волосатому лобку. Она сперва сжала ноги, но тут же отставила правую в сторону, пропуская его пальцы в промежность. Потом тоже залезла к нему в его чудные индийские трусы с клапаном и парусом, обхватила пальцами его плоть и невольно прошептала:
- Ого!
- Что? Что-то не так?
От потухающего костра донеслось выкрикнутое женщиной ругательство и звонкий хлопок пощёчины, затем мужской смех и какое-то поросячье повизгивание…
- Немедленно... — Женя перемежала фразы короткими поцелуями, — слышишь, Суровцев? (Чмок!) Немедленно веди меня обратно! Я не могу делать это как те... А не делать (Чмок!) этого я уже просто не в силах! (Чмок!) Прошу тебя, не здесь! (Чмок!) Скорее отведи меня в дом... (Чмок!) Юрочка, миленький, сумасшедший ты малолетка! (Чмок!) Иначе я сама сейчас тебя туда за патлы поволоку.
А у костра, прямо на траве, молодой мужик по-собачьи крыл свою бабёнку, нисколько не смущаясь присутствием посторонних…
Утром они смогли наконец-то выйти на крыльцо. Он закурил скрученный табачный лист, а она пошла по дорожке к туалету, скромно прячущемуся за сараем. Там раздались какие-то возгласы, затем по тропинке к крыльцу подошла Лена. Она куталась в Витькину рубашку. Соски её немаленьких грудей торчали из-под ткани, густые, чёрные заросли на лобке и вовсе были на виду меж полами узкой одёжки. Мощные ягодицы лихо задирали подол то справа, то слева, нижние части её зада проветривались на свежем воздухе... Она встала столбом, неожиданно увидев его на крылечке и, ойкнув, прикрыла ладошками лобок. Потом глупо хихикнула и опустила руки. На порозовевшем лице её нарисовалась похотливая улыбка, она жеманно поджала губки и прошептала:
- Ну вы, блин, даёте. Витька вон за минутку управляется, а у вас всю ночь диван скрипел... — Она покрутила слегка серединой тела туда-сюда и как-то без перехода продолжила:
- А Лизка Максу так и не дала, дура. Я его пожалела, за щеку взяла, пока мой-то дрых... Жалко парнишонка стало, ну я и... — Лена показала мизинчиком на закуток за крыльцом, вытаращив глазки и снова поджав губки. — Наспускал мне прям полный рот.
- Гос-спади... Святая простота! А мне-то зачем докладываешься?
- Так... Если б не твоя краля, я б тебе не только пососала. Я б тебе чо хошь бы сделала бы. Уж больно ты гладенький, красавчик прям... Не то, что Витькин дядька вон. — Она старательно строила глазки, пыталась игриво гримасничать, улыбаться. Выглядело всё это так себе. — А, ладно, размечталась. Ты, поди, на меня и смотреть не станешь — жирная, старая... Пойду я? — лицо её потеряло всякую игривость и стало вдруг даже милым.
- А ты покажи. Может и посмотрю, — он крепко затянулся табачным дымом и, прищурившись, посмотрел на бабёнку.
- Хи... Ну смотри, раз интересно.
Лена сняла рубашку и медленно повернулась перед ним вокруг себя. Тело её, белое, полное, привлекало не гармонией форм, а какой-то животной прелестью, прелестью зрелой самки. Большие груди, покрывшиеся гусями, топорщились в разные стороны замёрзшими сосками, ягодицы мощно качались при переступании с ноги на ногу, густые, чёрные волосы на лобке покачивались под круглым животиком... Мощные, белые, с прожилками голубых вен, бёдра, слегка подрагивали. Он ощутил бешеный прилив сил в чреслах, щелчком отшвырнул окурок и тихо произнёс:
- Лен, ты ступай, а то Женя увидит — обидится.
Лена вздохнула, накинула рубашку и прошла мимо него к двери. Остановилась, оглянулась и попросила:
- Ну покажи хоть... Глянуть бы хоть одним глазком.
Он оттянул трусы и показал. Лена охнула и протянула было руку, но в туалете скрипнула дверь и она с неожиданной прытью беззвучно исчезла в доме. Подошла Женя.
- Ленка тут тебя не изнасиловала?
- Пыталась... Не дался! — он оглядел Женину фигурку, туго обмотанную коротким ей материным халатом. Да, здесь всё при ней и ничего лишнего — ни дать, ни взять!
- Дурачок. Пойдём, я продрогла. — Евгения Николаевна обняла его и прижалась всем телом. Дыхание его сорвалось, сердце рванулось и бешено забилось в гландах. Он тихо застонал и открыл входную дверь, увлекая за собой молодую женщину, не выпуская её из объятий.
В доме они на цыпочках прошли к лестнице и уже почти поднялись на верхотуру, в его комнату, когда внизу послышалась возня. Они замерли и всмотрелись в полумрак. Витька лихо крыл Елену свою прекрасную на матрасе, укрывшись тулупом, найденным в шифоньере ещё вчера, а на диване возились Максим с Лизой.
- Нет, Максим. Нет! Нет!
Однако активного сопротивления Муратова не оказывала и вскоре диван ритмично заскрипел, запрыгал плед, укрывающий парочку и тут же всё стихло. Заперхал, давясь смехом, Витька, тонко захихикала Ленка. Макс что-то недовольно забурчал, а из-под Витьки донеслось:
- Лизка, не будь дурой, подрочи ему или за щеку прими. Оно у его станет, да и продолжите, а то чо это — и минутки не постругал!
Он дико вытаращился и посмотрел на учительницу. Та стояла, закрыв рот ладошкой и тряслась от смеха.
- Во у людей проблемы. А тебе смешно!
- Ой, господи... Пошли, я тоже... Приму! Ещё постругаешь... — и, взвизгнув, зашлась смехом в голос.
Так они и прожили вшестером на даче ещё сутки, пока не кончился запас жратвы.

***
Сон в летнюю ночь # 1. 
Ему снилось, что он идёт по городу, почему-то голый. Босые ноги шлёпают по прохладному асфальту, прохожих нет, но он всё равно прикрывается. Ему хочется пописать, но места всё какие-то к этому делу неподходящие: ни забора тебе, ни проулка. Почему-то нет своеобычных кленовых зарослей, такое ощущение, что в этом сумеречном, сером городе нет ничего зелёного. Он идёт вдоль фасадов домов и почему-то не заходит во дворы, где почти повсеместно есть те самые кленовые заросли, есть всяческие закоулки, трансформаторные будки... Навстречу идёт женщина. Она немолода, одета в фуфайку, юбку ниже колен, на ногах галоши, надетые поверх шерстяных носков ручной вязки, голова повязана серым платком. Женщина испуганно смотрит на него и переходит, от греха подальше, через улицу... А от желания помочиться у него возникает эрекция и ему становится ещё некомфортней. Он опускает руки и перестаёт обращать внимание на свою наготу. Он просто идёт и высматривает укромное местечко. А вот и подходящая к случаю урна! Он подходит к ней, оглядывается — оказывается, что у него за спиной идут какие-то серые, невыспавшиеся мужики. Один совсем близко, другой поодаль. Он терпеливо ждёт, когда они пройдут мимо, отгибает вниз свой орган, но уретра пережимается и он не может выдавить ни капли... 

Стиснув зубы он заходит за дом, но там дворничиха с метлой собирается приниматься за уборку — поправляет на голове белый платок, осматривает двор и ему приходится ретироваться. Он снова всё идёт и идёт по тротуару, прохожих становится всё больше, они смотрят на него, косятся, оглядываются... Он сворачивает в проулок, входит в другой двор и ложится на бок на кучу песка на детской площадке, слегка отклоняет в сторону пенис, чтоб струя мочи не облила его и уж совсем было собирается расслабиться, как вдруг подбегает большая дворняга и принимается облизывать то, что он держит в руке. Он боится кричать и прогонять её — вдруг укусит? А псина тем временем всё нализывает и слегка, нежно так, покусывает его. Он переворачивается на спину, крепко зажимает глаза, тело его содрогается от приближающегося оргазма... Ему хочется плакать от стыда и обиды, но проклятая псина не оставляет его и всё сильнее и сильнее мусолит его плоть, она взобралась на него, он ощущает жар её туши, слышит её сопение. И вот он не выдерживает и семя его толчками изливается прямо в собачью пасть... Собака наконец-то отпускает его и ему слышится тихий женский голос:
- Сука ж я, да, Юрочка? И во сне тебе не даю покоя...

***
2015, лето. 
Мужчина сидел у стола и шарился по интернету в ноутбуке. Он искал объявления о продаже тюнинговых деталей для своего мотоцикла. Ни новости, ни фильмы, ни порно его сейчас не интересовали. Он надел свежие трусы, полосатую майку на лямках, на ноги натянул высокие тапки с мехом. Он держал во рту окурок маленькой сигары и орудовал мышкой, щёлкая по ссылкам. Разноцветные блики отражались на его лице, дымок периодически попадал в глаз и он щурился, в какой-то момент пепел сорвался и мужчина отдёрнул ногу в сторону. Табачный прах рассыпался по линолеуму. Окно в комнате было приоткрыто, с улицы доносился трёп соседок.
- ...Открывает, прикинь? Весь голый! Хуище чуть не до коленок висит... А я ему говорю, мол мотоцикал свой уберите, детки лазиют, не дай бог уронют. А он мине — типа, хуй с ними, с твоимя выродками…
- Да ты что!
- Ага. Я ему — уберите, а то я его подожгу. А он — жги! И дверь закрыл.
- Что, правда до колен, что ли?..
- Ну... Я не сильно глядела. Мне на чо? У меня ж муж есть, чтоб я чужих ещё разглядывала... Так-то да, длинный…
- Ну скока? Двадцать? Больше?
- Да откуда я, блядь, знаю? Не меряла я…
- А я б померила…
- Да ну тя! Те вечно — то денег мешок, то хуй до кишок... Мотоцикал вон свой сраный так и не убрал, пидарас старый! Точно — сожгу к хуям.
- Да чего ты к нему цепляешься? Кому тот его мотоцикл мешает-то? Красивый мотик... Стоит и стоит, что такого.
- А пусть ставит где все! 
Мужчина встал, высунулся в окно и швырнул в кумушек окурком.
- Кошёлки драные.
Ему хотелось выпить, но в доме ничего не было, даже спирт, что обычно стоял в пятилитровке на балконе, кончился. А в магазин или в ларёк идти не хотелось — это ж одеваться, то-сё... Кофе он прикончил ещё на той неделе, запаривать чифир было тоже лень. Он закрыл окно, сложил ноутбук и свалился на диван. Поёрзал, устраиваясь поудобнее, укрылся пледом и уснул. Сон его был тревожен и некрепок, он периодически полупросыпался от ночных видений и тут же вновь проваливался в объятия Морфея...

***
1980, июнь. 
Они ехали по трассе со скоростью около восьмидесяти. И если «ПС» и «Ява» могли быстрее, то трудяга «Ирбит» не способен был на большее конструктивно. Его старый мотор и так орал дурниной, выдавая максимальные почти обороты. 

Он был одет как всегда, лишь на ногах в этот раз были горные ботинки, туристические. Макс был одет в джинсы и модную болоньевую ветровку, но без шарфа и в рабочих кирзовых ботинках — у его «Явы» аккумулятор был полуживой, заводить её приходилось долго и нудно, поэтому требовалась обувь на крепкой подошве. А Витька был одет по-простому: дядькина солдатская форма, простая куртка-болонка на пуговицах, кирзачи, да каска-«моргуновка». На руках его красовались трёхпалые стрелковые варежки с крагами. Они ехали в сторону Алтая, где, по слухам, было озеро, полное рыбы — хоть руками лови. В рюкзаках их тряслась нехитрая походная снедь, рыбачьи снасти (удилища планировали вырезать на месте), наживка да пара бутылок самогона. Конец июня. Тепло и сухо. Почти пустая трасса... 

Порой то Макс, то он вырывались вперёд, разгоняя свои скоростные мотоциклы за сотню. Затем сбрасывали газ и терпеливо дожидались, когда Лосев их догонит. Тот же спокойно и равномерно кроил шоссе, не утруждая свой «Ирбит» попусту, наученный горьким опытом эксплуатации старого аппарата. Его четырёхтактный оппозитный мотор свирепо выдувал в глушители стаккато выхлопа и лишь при движении в гору переходил на какой-то натужный треск. Шалаевская «Ява» шла почти беззвучно, хорошо прогретый мотор почти не дымил, на подъёмах Максим даже не переключался на третью — его вес для чехословацкого мотоцикла был малочувствителен. Лишь к концу подъёма из глушителей слегка шёл синеватый дымок... «Планета — Спорт» на ходу орала дурниной: он выкинул из глушителя все «лишние» детали и теперь его мотоцикл бегал куда как резвее. Одноцилиндровый двухтактник, с обратным вращением коленвала, хватко таскал седока, динамично разгонял и нещадно гремел выхлопом. Хорошо…

На берегу озера они разбили старую, драную палатку, поспихали в неё вещи и первым делом пошли купаться. Наплававшись до устали, они вышли из воды и пошли по дрова, благо, что сосны росли неподалёку. Смекалистый Лосев швырял топор в сучки и те с треском отламывались от стволов. Вскоре парни уже сушились у огня, закусывали салом и приговаривали пованивающее сивухой пойло из складного стаканчика. Рыбалка не задалась — то ли они сами рыбу распугали, то ли наврали им про бешеный клёв, то ли ещё почему... Поплавки их удочек мирно качались на воде, а сами они лежали на травке и лениво травили какие-то враки, пересказывая слышанное от других пацанов — про рыбу, про водку, про девок... Когда речь зашла про девчат, они слегка оживились и принялись допрашивать Лосева — его опыт в этом вопросе был непререкаем.
- Слышь, Лосяра, а как ты у дядьки бабу-то сманил?
- Да как... Дядь Вовка напился, а тёть Ленка пришла к нему. Торкала-торкала, да и бросила. А живёт-то она далёко, домой не охота чесать не ебамшись... Вот и пристала ко мне.
- Не, Вить, а как она к тебе приставала? Чё, прям вот так сама и попросила: «Витя, выеби меня, пожалуйста»?
- Ну как-как. Сперва всё шутила, щипалась, потом в сарайку позвала. Я захожу, а она раком стоит, подол задрат, жопу лошадиную свою оттопырила и сопит, а трусы на лытках. Я смекнул, чё ёй надо, штаны спустил и пристроился. Заправил ёй, стою, значит, жопой дёргаю. А у самого аж коленки дрожат! Чую — щас спущу. Схватил её за бока, прижался к нёй всем пузом, а сам чуть не падаю! Она тоже сама вся зашаталась, застонала... «Ой, хорошо, Витенька!» — говорит, а сама в стенку закута вцепилась, ажно пальцы побелели... Вот я и стал её потихоньку поябывать. Сперва-то всё боялся, что дядь Вовка прознает, а потом плевать стало. Чё он мне — пизды даст? Так я ж боксёр. А с дому бы погнал — так батя ему б больше башлей не дал за фатеру…
- Ну ты, Лось, даёшь! Она ж тебе в мамки годится.
- А у нас в деревне говорят: «Хуй ровесника не ищет!» Да я так-то... Ещё в деревне-то…
- Что?! Как?! — они с Максом аж вскинулсь от неожиданности. Вот так Лось, вот так тихоня!
- Да была у меня там подружка. С детства мы с нёй дружили. Подросли — стали на танцы вместе ходить, когда я на каникулы домой ездил... Она мне всё письма про любовь писала. Во-от... — Витька вытянул из пачки «Космосину» и прикурил от костра, сунув в огонь тонкую хворостинку. — Ну сравнялось нам по четырнадцать, стал я её щупать. За сиськи там, за жопу... Спереду щупать не давала — там нельзя, говорила. Ох и дрочил же после этих танцев-обжиманцев! А она — как кремень. Лось пару раз пыхнул дымом (он редко курил, в секции бокса им запрещали) и продолжил: — А тут лету кранты, собирался я в город ехать. Пошли мы с нёй погулять. Зашли в старую ферму, там солома прелая. Лёгли, стали целоваться. Там я к ёй в трусы и залез. Она сперва отнекивалась, руку отталкивала, потом не стала. — Он немного помолчал, словно вспоминая. Продолжил как-то невпопад: — А можно, грит, я тебя за письку подержу? Ну держи. А можно я посмотрю? Ну смотри... Ой, грит, какой здоровый! А какой он у меня здоровый-то? Обычный. Она, поди, раньше и не видела взрослого стояка-то... Ну дала она мне, короче. Только не спереду. Лежит на пузе, юбка на спине. Трусы в кулак зажала, чтоб, значит, в соломе не потерялись... Я ёй заправил, деру, сиськи мацаю — в деревне-то девки лифчики не носят... Сиськи крепкие, маленькие. А она плачет всё, да просит побыстрее, а то ёй, вишь, больно. — Лосев докурил сигарету до фильтра и кинул бычок в костёр. — Вот так я впервые и спустил в бабу, пацаны. Не в кулак, а прям в нутро…
- Ну Лось. Ну ты даёшь... — Максим откинулся на спину и почесал в трусах. — И не противно тебе было? В жопу-то?
- Ну а чё? У ней знаешь какая жопа классная! Розовая, круглая, как у поросюшки. Тесная... Не то что у тёть Ленки. Я Ленке в жопу заправлял — а там что спереду, что сзаду — пропасть! Тока что сала эти два шмата дрыгаются, как студень…
- Пацаны, меня сейчас вырвет. Прекращайте уже, а? — его передёрнуло, но тему менять не хотелось. — Макс, а Лизка целка была?
- Не-а. Для виду ломалась. Она сама мне потом сказала. Она меня теперь любит, чувака своего нафиг послала. Он ко мне на разборки обещал прийти... А что она блядь — пиздёж, у Лизки до меня вот он только и был, Валерка Дробышев. Здоровый кабан, а писька как у щегла — мне Лизка говорила. Ляжет, придавит всем весом, дёрнется пару раз как паралитик, вскакивает и спускает в сторонку…
- Как бы он тебе фонарей не навешал...
Максим резво перевернулся на живот и озабоченно спросил:
- Лось, а ты мне не поможешь, если что? Ты ж боксёр!
- Посмотрим. Так-то нам нельзя драться, запрещено. — Лосев плеснул в стакан самогону, положил на хлеб кусочек сала, свернул луковое пёрышко и обмакнул его в соль — обстоятельно, по-взрослому. Выпил и смачно закусил.
- Не ссы, Шалай, я подпрягусь! — он повернул голову к другу и протянул руку. Макс пожал её крепко, с хлопком.
- А ведь у меня Лизка первая... А у тебя, Сурок?
- Женя первая.
- Эх, везунчик ты, Сурок... Николавна — красавица! И с витрины, и фигурка... — Лосев мечтательно зажмурился. — Я всё про неё думал, когда иной раз на Ленку лезть не в кайф было. Глаза закрою и представляю, что я с нею... А не с алкашкой этой.
- Да... Ты хоть на бабе про неё мечтал, а вся остальная школа — в кулаке гоняя.
- А говорили, что она с Баюном гуляет, — подал голос Шалай. — А чё, Юрк, у тебя ж раньше были же бабы?
- Слыхали мы про Баюна. Мож и было чё — я не спрашивал... А раньше что? Быть-то они были. Как у тебя. Обжиманцы да и только. Мне одна девка раз как-то делала суходрочку. Я её ночью, в подъезде у неё, догола раздел, прям совсем, одни босоножки остались — и не дала. Просил пососать — побрезговала...
- Надо было как Лось — сзаду! — оживился Шалай.
- Да пошёл ты. Тебя вот надо сзаду оприходовать, чтоб не пиздел херни. Вить, давай Макса натянем в очко?
- Давай, — невозмутимо согласился тот.
- Да ну вас! Долбоёбы…
- Макс, лучше нет влагалища, чем очко товарища! — процитировал он похабную поговорку. Ржание разнеслось по-над озером просто-таки конское... 

***
2015, лето. 
Ему приснилась мама. Он открыл в темноте глаза и сел, поставив босые ступни на пол. Прохладный линолеум немного отвлёк его от горького ощущения, навеянного сном. Он немного посидел, тяжко встал и подошёл к кухонной мойке, находящейся тут же, в большой комнате, помочился и полил из крана холодной водой. Туалет в двух шагах, но он привык экономить воду таким вот образом. Купив эту квартиру, он не стал делать кухню в маленькой комнате, что напротив входной двери. В то время с ним жила Рита и они решили, что иметь отдельный угол, где можно побыть в одиночестве, нужно. Так и получилось, в конце концов: он остался в одиночестве, когда она собрала вещи и ушла от него. Он попил воды из остывшего чайника, стряхнул остатки сна и пошёл к окну курить. Воздух на улице уже приостыл, соседи разошлись по домам и мирно спали, лишь уличные фонари всё ещё освещали окрестные дома и дворы. Значит, ещё и часу ночи нет... 

Его мама недавно умерла. Пару лет назад всего. А во сне он видел её ещё не старой, такой, какой запомнил в тот момент, когда вдруг взглянул на неё не как на родительницу, а как на женщину и вдруг понял — какая же она у него всё-таки красивая. Красивая не потому, что мама, а потому, что и впрямь красивая. Не очень молодая, но всё ещё чертовски привлекательная в своей слегка увядшей прелести... Он глубоко вздохнул и вновь прикорнул на диване.

***
Сон в летнюю ночь # 2. 
Ему снилось, что он стоит на «коровьем пляже» — знакомом с детства берегу реки, поросшем камышом и рогозой. Справа, чуть поодаль — деревянный мостик через речушку-переплюйку, что впадает в Бердь; слева, у стального причала для ПТшки — останки древней, деревянной баржи, причаленной к берегу и уже лежащей брюхом на дне. Он смотрит на высокий, обрывистый, глинистый берег острова, которого на самом деле на реке нет. Он знает, что острова нет, но во сне это не имеет значения. Ему зачем-то нужно на этот остров, но ширина реки в этом месте больше двух километров, ему ни за что не проплыть столько. Он заходит в воду, делает несколько шагов по грязному, земляному дну, ложится на воду и плывёт. Вода спокойная и тёплая, медленное течение немного сносит его и он забирает правее... Лёгкая волна слегка плещет в лицо, слабенький ветерок освежает мокрую кожу. Он уже устал. Сильно устал. Кожа его покрылась гусями, мышцы рук и ног начинают болеть, а проклятый остров всё не приближается. Но он всё плывёт и плывёт, разгребая воду перед собой руками и толкая её ногами. Вот руки сковывает свинцовая усталость и он переворачивается на спину — так легче плыть. Но дыхание уже прерывистое, прокуренные лёгкие натужно свистят, ноги работают уже не ритмично, а какими-то судорожными рывками. Он знает, что может утонуть, но упрямо продолжает движение... Ему совершенно необходимо попасть на остров! Чтобы проверить расстояние до цели он снова переворачивается и — о чудо! — остров совсем рядом... 

Так бывает во сне. Он делает усилие, размашисто загребает поочерёдно руками, поворачивая голову то вправо, то влево и вот он, берег острова. Он опускает ноги на песчаное дно и медленно выходит из воды. Он шатается, дышит с надрывом, но вот и заросли рогозы с бальками, вот и узкий, метра в полтора, пляж... Он устало садится на песок голой задницей и откидывается спиной на стену обрыва. Дыхание постепенно успокаивается, сердце перестаёт ломать рёбра, руки и ноги дрожат всё меньше. Доплыл... Он закрывает глаза и слегка задрёмывает. Но тревога не даёт уснуть, он поднимается на ноги и начинает лезть по крутому обрыву вверх. Глина под его весом осыпается, он периодически съезжает с обвалами почти донизу, но упрямо продолжает карабкаться на стену. Метра за два от травянистой поверхности острова он понимает, что дальше ему пути вверх нет, стена отвесна, но он должен, ему обязательно нужно подняться. И он начинает нервно высматривать путь в сторону. Вон там, неподалёку — промоина. Он пауком перемещается по трещинам в глинистом обрыве к ней, руки и ноги трясутся от напряжения... Он посматривает вниз — там всё тот же узенький пляжик, совсем крохотный с такой высотищи, всё тот же рогоз в воде, всё те же бальки. Ему страшно от мысли, что в любой момент глина обрушится и он упадёт. Вот и промоина, тут он уже легко выбирается на траву... Уставшие руки и ноги всё дрожат, шею ломит от постоянного заглядывания вверх, в глазах мутно от насыпавшейся в них жёлтой, глиняной пыли. Он оглядывается и находит неподалёку разрушенную землянку — глубокую яму, перекрытую досками и фанерой. Он, шатаясь на неверных ногах, приближается к ней, спускается на дно ямы и, встав сперва на колени, а потом и сев задом на пятки, начинает разгребать руками осыпавшуюся землю и мусор. 

Он не знает, что там ищет, но продолжает рыть. Вдруг его пальцы нащупывают какую-то коробку. Он быстро, двумя руками сразу, сбрасывает слой земли и вынимает жестяную упаковку от отцовских сигар, что когда-то были ему подарены кем-то из друзей, служивших на Кубе. Сигары давно были скурены и отец подарил золотистую, безумно красивую коробку ему... Он с трудом, ломая ногти, открывает её и вынимает пачку старых, потрёпаных, с трещинами и без уголков, чёрно-белых порнографических фотографий, на которых его отец развлекается с секретаршей. Лёжа, стоя, в рот... Раком. Похоже, что в задницу, судя по недовольной физиономии Илзе. Он вскидывает голову к небу и видит потолок их старой однокомнатной квартиры. Ему снова четыре или пять лет. Ему приснилась огромная, толщиной с ногу, гусеница. Она прогрызла дыру в потолке и свалилась ему прямо на ноги. Поворочалась там, повернула к нему свою уродливую башку и поползла к лицу... Он открыл глаза и увидел лежащую на нём кошку. Осторожно взял её дрожащими руками и опустил на пол. Встал и пошёл из кухни, где стояла его раскладушка, в комнату, к маме. Папа был в командировке и он планировал доспать под боком у мамы, в тепле и под её защитой. 

Дверь не была закрыта, в комнате светил ночник, он вошёл в проём и замер. Странная картина представилась его взору: голая мама стояла на диване на четвереньках, опустив голову, её тёмные, длинные прямые волосы свисали на лицо и концами лежали на подушке. Позади неё на коленях стоял какой-то чужой дядя, держащий маму за бока и толкал её животом в попу. Шлёп. Шлёп. Шлёп. От каждого шлепка мамины ноги вздрагивали, по попе пробегала невысокая волна и качалась маленькая, треугольная мамина сися. Периодически дядя наклонялся и рукой тискал мамину сисю, потом снова выпрямлялся и продолжал шлёпать маму. Шлёп. Шлёп. Шлёп. Мама тихонько постанывала, дядя громко сопел и всё не останавливался. Чёлка его растрепалась и лезла в глаза, он сдувал её, смешно выставляя вперёд нижнюю губу. Шлёп. Шлёп. Шлёп. Вот он засопел часто-часто, перестал дёргать попой и принялся дёргать маму за бока, застонал, рванул маму изо всех сил к себе и выгнулся дугой. Мамина попа совсем расплющилась, сися её последний раз качнулась, мама тоже вскинула голову кверху и слабо вскрикнула. Так они и замерли оба, прижатые друг к другу волосатыми дядиными руками... 

Он повернулся и тихо побрёл на кухню, лёг на раскладушку, повернулся на бок, кутаясь в одеяло и заплакал. Проклятая гусеница ночью опять прогрызла потолок и свалилась ему прямо на лицо...

***
1980, июнь. 
Макс погиб. 
Верный, старый друг и товарищ. Они с детства были как братья: ходили в одну группу детского сада, учились в одном классе, Максима не перевели в другую школу даже после переезда их семьи в другой район, хоть и должны были. Может показаться странным или уж совсем неправдой, но они с Шалаевым даже в больнице вместе лежали, в одной палате! 

Они, тогда ещё двенадцатилетние щеглы, решили покататься на плоту, сделанном «большими пацанами» из куска забора со стройки — неподалёку от озерца, переполненного талыми вешними водами, строили очередной корпус больницы химзавода, оттуда и был утащен материал для постройки плота. Катание на плотах было развлечением для всех окрестных пацанов, но не все могли найти для этого необходимое плавсредство... Они с Максимом долго упрашивали «больших пацанов» (таких же щеглов, но на пару лет постарше) покатать их, но те, важные и гордые от сознания собственной важности, матерками отгоняли их. Они долго наблюдали с берега за тем, как две команды плотоводов, на двух «кораблях» бороздили озёрные просторы, отталкиваясь шестами от дна... Уже в сумерках на озере возник морской бой (а чего тут странного?): разогнав плот, одна команда протаранила своим «кораблём» противника и те попадали в ледяную, мутную воду. Поднялся жуткий ор, утопающие, под хохот победителей выбирались кто на плот, кто на берег; после этого на берегу возникла потасовка — самые отчаянные из побеждённых «моряков» взяли реванш на берегу и накостыляли обидчикам. 

После ухода обеих команд, они с Максимом вдвоём столкнули с берега на воду плот и отправились в путь по озёрной глади. Счастью их не было предела: они чувствовали себя «большими пацанами»! Кончилось всё их счастье на середине озера — шест проскользнул и они полетели в воду... Одежда моментально пропиталась ледяной водой и они дружно заорали — плавать-то они умели, но не в ледяной купели и не в пальто и резиновых сапогах. 

Их спас случайный прохожий. Мужчина шёл к приятелю на ту самую стройку, откуда был похищен забор, чтоб посидеть за «огнетушителем» бормотухи, он и услышал их отчаянные вопли. Взрослому человеку в том месте озера, где уже захлёбывались грязной, ледяной водой пацаны, было почти по горло, но он, не раздумывая, кинулся на помощь. И вовремя: одного «моряка» он выудил уже из-под воды, утонувшего... На берегу он тупо протряс захлебнувшегося пацана вниз головой, вода вышла и тот заблажил сиреной, призывая маму. Мужик, к слову, оказавшийся неглупым, приволок ребят в отапливаемую сторожку и там заставил их выпить по стакану крепкого красного вина, раздел и обтёр какой-то ветошью. Сторож выделил несчастным потерпевшим по фуфайке, сложно и гадко обматерил обоих (весь вечер испоганили, паршивцы) и, выпив стакан того же вина, пошёл к автомату, что возле «десятой лавки» — вызвал «скорую»... Вот так и угодили друзья в одну палату, с одинаковым диагнозом: воспаление лёгких. 

Да мало ли дел их связывало! И пионерские лагеря с их танцами и ночными проказами, и прогулки к общественной бане с целью подглядывания в женское отделение, и мелкие кражи в магазинах, и набеги на чужие дачи за ягодой (будто на их дачах ягода не росла)... Нормальные пацанячьи развлечения. И вот всё кончилось, нелепо, страшно, бессмысленно — прямо на пороге взрослой жизни: Макс погиб!

Глупо до идиотизма — на обратном пути с рыбалки он в очередной раз ломанул на подъём с ускорением и скрылся из поля зрения за верхушкой холма. Он прещёлкнул на третью и тоже дал оборотов. «Иж» взбодрился и поволок в гору, ускоряясь. Витька на «Ирбите» привычно приотстал — ему с тючком поклажи, наспех примотанным к задку мотоцикла, вовсе не улыбалось растерять багаж, да и знал он, что друзья его дождутся. Перед самой макушкой холма у него вдруг что-то ёкнуло в груди и он бросил газ. Едва глаза охватили часть пути, лежавшего за горбом асфальта, он понял, что надо тормозить, причём тормозить экстренно — какой-то остолоп оставил прямо на проезжей части тракторную тележку. Он зажал сцепление, надавил на оба тормоза, «Иж» клюнул вперёд и пошёл юзом... А Максим, ехавший впереди, почему-то всё так и не сбавлял скорость, не пытался объехать препятствие — похоже, в зеркала смотрел, назад. 

Они почти одновременно потеряли связь с внешним миром. Он ещё видел, как «Ява» на всём ходу угодила в угол прицепа, который даже не удосужились столкнуть на обочину, а через миг его «Планета» опрокинулась, попав передним колесом, зажатым тормозом, в выбоину в покрытии. Он вылетел, как с катапульты и мешком грохнулся на асфальт. Перевернулся через плечо и спину, ударился тазом, снова перевернулся и плашмя врезался грудью, мордой... Лопнувший шлем разрубил ему лицо, сотрясение мозга милостиво лишило его чувств. Перелом ключицы, лопатки, рёбер, сорванная об асфальт кожа... Он не чувствовал, как подъехавший Лосев искал (и нашёл) у него пульс, не видел, как тот тормошил разбитое, изломанное, окровавленное тело их друга, как плакал, воя в раскалённое небо диким, сорванным голосом, держа Шалаевский труп на руках... 

Хоронили Максима почти всем классом, на кладбище не пришла лишь Горохова, уехавшая в Москву поступать в МГУ, да пара пацанов, отправившихся в поход на Алтай, на Белуху. Он настоял, чтоб отец забрал его из отделения травматологии и отвёз проститься с другом в последний раз. Навсегда... Ветер, горячий, словно из печи, обдувал потные лица ребят с застывшим на них выражением скорби и недоумения. Сдержанно плакал Шалаев-отец, рыдала Максимова мама, внезапно состарившаяся лет на двадцать. Что-то тихо шептали девочки; комсорг их класса, Игорь Лысенко, попытался было сказать речь, но разревелся, не договорив. А в его груди вдруг с невыносимой болью образовалась огромная дыра, чудовищная пустота. Он всё комкал в левой руке кисть стоящего рядом с его каталкой Лосева и стонал от этой жуткой боли за рёбрами. Евгения Николаевна открыто подошла к нему, встала рядом и обняла, прижав к груди. Лицо её заливали слёзы, смешанные с тушью с ресниц…

Вернувшись в стационар, он принялся оголтело нарушать режим — курил прямо в палате (а лежал он в боксе для ветеранов ВОВ, поскольку таковых на тот момент в «травме» не было), пил спиртное, хватал за задницы молодых (и не очень) медсестёр. Но выгнали его лишь после того, как на утреннем обходе обнаружили в его постели женщину. Этого заведующая отделением ему простить уж никак не могла, чаша её терпения переполнилась. Дома он продолжил установившийся в больнице образ жизни. Мать ворчала за курение в комнате, но не сильно. Отец ругал за пустые бутылки под столом... Евгению Николаевну и тут застукали, но она успела натянуть платье на голое тело и спрятать бельё в сумочку. Мать, конечно, заподозрила неладное, но учительница весьма искусно изобразила озабоченность состоянием выпускника. Они даже посидели с часик на кухне, по-женски обсуждая ситуацию...

***
2015, лето. 
Сон снова пропал. Мужчина курил, стоя у открытого окна. Маленькая сигара тлела меж прокуренных пальцев, дым попадал в глаза. Докурив до того, что огонёк стал припекать жёлтую от курева кожу, он щелчком выбросил окурок и присел у стола. Включил настольную лампу и зажмурился от света. С минуту посидел и вынул из ящика «Наган». Пошарился в другом ящике и выудил из него початую пачку китайских петард, коробочку с «жевело», несколько стальных шариков от подшипника. Из керамического ботинка на столе вынул ножницы и принялся за труды. Сначала он распотрошил несколько петард и высыпал порох на лист бумаги, затем ножницами вырезал из куска картона, оторванного от капсюльной коробочки, пыжи по диаметру ствола и рассверленных гнёзд барабана. С боков вырезал по маленькому треугольничку и отложил. Взял револьвер, откинул дверку барабана и вставил во втулку «жевело», со стороны каморы насыпал пороху и забил карандашом пыж, сориентировав его к наружной стороне барабана прорезью. Не сразу, раза с третьего, ему удалось вставить пыж в ствол так, чтоб прорезь оказалась выше впрессованного и расклёпанного поперёк казённой части штифта. Потом и в ствол насыпал пороху, запыжевал глухим картонным кругляшом, подобрал наиболее подходящий по размеру шарик и закатил его в ствол. Разжевал кусок картона и заткнул карандашом вслед за шариком...

***
1980, июль. 
Лось уехал в деревню. В «педе» его клятвенно заверили, что на ФФК примут, не глядя на результаты вступительных экзаменов. В последнее время их с Витькой отношения как-то начали разлаживаться... Как ни странно, смерть друга подействовала на них по-разному: Лосев круто бросил пить, курить и твёрдо послал Елену прочь. Ключи от «Ирбита» он отдал дядьке (и тот вскорости пропил мотоцикл) и уехал к родителям, чтобы уже больше никогда не приезжать в их город. (Они встретились спустя много лет уже совсем взрослыми, оба они тогда уже были жителями мегаполиса, он на тот момент отходил от первого развода, а Лосев счастливо и спокойно учительствовал в родном «педе», гоняя студентов и руководя секцией бокса. Они так и не смогли нормально поговорить — маленькая лосяшка тянула папу купить «малозина», они даже не обменялись ни адресами, ни телефонами...) 

Евгения Николаевна взяла отпуск и тоже уехала к родителям, в Куйбышев. А он пил. Пил и безостановочно гонял на битом своём «Иже» по ночному городу, разрывая тишину рёвом выхлопа, выгоняя дневное похмелье. А с утра, а то и в полдень — как проснётся — снова начинал пить. Вот и теперь он валялся в постели, тихо подыхая с похмелья... Накануне он провозился в гараже с мотоциклом допоздна, приводя его в божеский вид, а потом нажрался с соседями спирту, стащенного одним из них с химзавода. Чёртовы алкаши всё ныли про своих жён-паскуд, деток-дебилов, да про начальников-дураков. Себя же они выставляли чуть ли не идеалами мужского племени, непризнанными гениями и мастерами на все руки. Дело кончилось тем, что оба соседа пошли блевать за створки ворот, а он, шатаясь и запинаясь, побрёл в темноте домой. По пути он сверзился с мостика в речку-говнотечку, долго не мог прийти в себя, оглушенный падением и в конце концов кое-как дотелепал до подъезда. Там его сознание мигнуло в последний раз и вернулось вот только-только. Голова раскалывалась от кошмарной боли, всё тело орало от малейшего движения... Про экзамены, институт и прочие мирские затеи не хотелось даже думать. Дикий сушняк отбивал всякое желание шевелиться, но мочевой пузырь настойчиво звал в сортир. Он тяжко встал, шатаясь дошёл до санузла и избавился от едкой влаги, что уже изрядно намучила ему нутро. Дотелепав до кухни, он открыл холодильник — в дверце стояла почти пустая бутылка водки.
- Опа... Живём.
Не утруждаясь поиском стакана, он жадно выпил холодную жидкость и замер, держась за холодильник. Слава тебе, Куйбышевский ЛВЗ! В который раз твоя продукция возвращала к жизни гибнущий юный организм... Он насосал мерзкой слюны и сглотнул. Желудок, шокированный столь варварским отношением, болезненно сжался, но до рвоты дело не дошло. Оглядев полки, он вынул банку с огурцами материной засолки и попил рассолу. Затем выудил и жадно схрупал сперва один огурец, затем второй, третий... Хорошо! Покончив с едой, он направился в свою комнату, где разыскал на полу смятую пачку «Космоса» и с наслаждением закурил. Хорошо…

Час спустя он пришёл их гаражное общество, бодренько дошлёпал до своего бокса и, повозившись с самодельными запорами, распахнул ворота. В гараже он проверил краску на ободранных и окрашенных дугах — при падении мотоцикл не только ударился правым боком, но и перевернулся, ободрав при этом дугу и лишившись заднего поворотника. Обдиры были закрашены, поворотник заменён купленным в «Спорттоварах» новым. Обшарканная сидушка — просто вымыта со стиральным порошком. Передний обтекатель, принявший на себя удар (но спасший при этом зеркала и руль) пришлось снять — в продаже были только позорные щитки для люлечников. Пришлось заказывать в «Посылторге», но пока пришлют — придётся ездить так. Шипя от боли в ушибленных руках и ногах, он выкатил свою «Планету» на улицу и, изрядно поскакав на кик-стартере, запустил движок. Тот обиженно заорал, выплюнул струю синего дыма и затрясся на подсосе, как вибратор. Через пол-минуты он убрал подсос и мотоцикл равномерно зачпокал, вздрагивая на каждом такте. Заперев гараж, он сообразил, что у него так и нет шлема — «гермак» раскололся от удара об асфальт, а пассажирский касон со стеклом он тихо ненавидел. И с виду бабский, и по цвету не в масть... Он перетянул голову тонким кожаным ремешком, чтоб волосы не сильно развевались, запер гараж и поехал так. Не впервой. 

К трём часам, голодный и уставший, он приехал на дачу, поставил «Ижа» в тень за сараем и зашёл в дом. У них на даче был настоящий бревенчатый дом, с электричеством, с кухней, мебелью, со встроенной на чердаке комнатой. В холодильнике нашлись консервы «Завтрак туриста» и хлеб, он с аппетитом поел и нырнул в подпол за бражкой. После жары в подполе было очень комфортно — тихо, прохладно... Сладкая, из забродившего варенья, бражка, чудесно наполняла желудок и дурманила голову. Он сделал ещё пару крупных глотков, вылез по шаткой лесенке на кухню и закрыл люк. Поправил бабушкин половик и пошёл на верхотуру, к себе. Хотел послушать музон, но дискотня вызывала тошноту и он вырубил «Вегу». Посидел немножко в тишине и лёг спать.

Разбудил его шум внизу. Сквозь хмельную дремоту ему слышался женский смех и глухое мужское бормотание. Он сперва подумал про воров, но какой вор полезет в дом в их дачном посёлке?! Здесь же дачи всех городских и чуть не половины областных руководителей, директоров заводов, милицейских чинов и прочих шишек! Он тихо встал с дивана и подошёл к лестнице. Вытянул шею и посмотрел вниз. Сперва он даже отскочил от люка, но потом вернулся. Дождался, когда дело дойдёт до дивана и стал судорожно заправлять плёнку в старенький ФЭД — сто тридцать единиц, должна вытянуть... Обмотал аппарат полотенцем, выставил выдержку 1/30 секунды и открыл диафрагму. Вернулся к проёму и, уже не боясь быть замеченным (да не до него им сейчас!), совместил в видоискателе раздвоенные фигурки, занимающиеся любовью на диване. Сделал пару кадров (полотенце глушило щелчки затвора), дождался, когда отец встанет и пару раз щёлкнул голую Ильзе, враскоряку лежащую на спине. Затем дамочка встала и он сделал ещё пару снимков обнимающейся и целующейся пары. Дикая эрекция встопрощила его джинсы, когда холёная отцовская длань стиснула розовую ягодицу секретарши. Ещё пара кадров. Он и сам не знал, зачем он это делает, но такой компромат на отца... Грех было не завести себе таких тузов в рукаве! Меж тем папаша принялся тискать скромную Илзину грудь с маленьким сосочком, та как-то притворно застонала, начала извиваться, тереться об отцову ногу своими белёсыми локонами на лобке. Отец снова забубнил какую-то чушь и повлёк её к дивану, где усадил и сунул ей в рот. Та кривлялась, заглядывала ему в лицо и старательно насасывала. Он сделал три снимка, когда вдруг раздался громкий чмок — отец выдернул у Илзе соску, поднял её на ноги, развернул к себе спиной и принялся таранить раком. Илзе стонала и извивалась. Шлёп. Шлёп. Шлёп. Отцово круглое пузо плюхало по плоской жопе секретутки всё сильнее и сильнее, та вскрикивала всё громче и скулила: «Sāpīgi! Sāpīgi!» Он доснял плёнку и тихо, на цыпочках вернулся к дивану. Сел и ждал до конца, до тех пор, пока не услышал шум отъезжающей отцовской «Волги»-комби — предмета папашиной гордости и вожделения всех отцовских приятелей.
- Скот. Тварь паршивая. Блядь... Козлина ебаный! Ты мне теперь коньяк на подносе в спальню носить будешь! Падла... С икрой! Сучара позорная... Старый хер. Бедная мама...
И заплакал.

***
2015, лето. 
Внезапно запиликал сотовый. Он положил «Наган» на стол и отправился к дивану, возле которого на полу лежал телефон.
- Да.
- Юра?
- Да.
- У тебя... У тебя всё нормально?
- Да.
- Что-то дрянь какая-то приснилась, сердце защемило…
- Всё нормально.
- Ты хоть не голодаешь там?
- Нет... Ужинал.
- Нефть, говно, опилки?
- Да. «Доширак» с «Кириешками», запил сырой водой.
- Не бухаешь?
- Бухаю. В магазин лень, а дома нету.
- Юр, точно всё нормально?
- Рита, ну какое тебе дело?! Нормально, не нормально... Так-то спасибо за заботу, конечно, но, милая, мы же давным-давно никто друг другу, ты сама это сказала. Так какого ж ты этому никту названиваешь среди ночи?
Он подошёл к столу и вынул сигарку из жестяной коробочки. Щёлкнул пьезозажигалкой, прикурил. Удушливый дым перехватил горло и он двинулся к полуоткрытому окну. Открыл раму настежь и уселся на подоконник, свесив ноги на холодную батарею отопления. Ночная прохлада слегка освежала спину и дым, сперва показавшийся нестерпимо гадким, теперь приятно дурманил.
- Да ладно тебе. Ты же знаешь, что зла у меня на тебя нет. Просто мне муж нужен, а не…
- А не папик. Рит, ложись спать и не грей голову. Пока.
Он отнял сотовый от уха и нажал на «отбой». Кинул телефон на диван и докурил сигару. Спрыгнул с подоконника и вновь сел к столу, взял в руки револьвер и принялся бездумно вращать барабан. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Хорошая ты баба, Ритка. Добрая, заботливая. Красивая. Дай тебе бог мужика хорошего! Щёлк. Щёлк. Щёлк. Нет, он не собирался играть в «русскую рулетку»...

***
1980, июль. 
Он несколько раз заставил Илзе переспать с ним, шантажируя фотографиями с дачи. Однажды, катаясь по городу на своём «Иже», он подобрал на квартале девчонку-восьмиклассницу и всю ночь развлекался с ней на даче. Уже под утро отец приехал на своей «Волге» и с диким ором выгнал их оттуда, заявив при этом, что больше не даст ему ни копейки — ни на бензин, ни на сигареты. И уж тем более — на выпивку. Вечером того же дня пахан зашёл к нему в комнату, уселся на стул у стола и принялся устраивать разнос за то, что он не готовится к экзаменам в институт.
- Учти, не поступишь — я тебя от армии откупать не стану! — отец потряс указательным пальцем в воздухе.
- Станешь. Не пошлёшь же ты меня в Афган под пули... — ему совершенно не хотелось дерзить отцу, но и выслушивать все эти пошлости было противно. Чья-то бы корова мычала…
- Нет! Я тебя, подлеца, в местную часть пристрою, в стройбат. И в самоволку ты у меня не побегаешь — я с командиром договорюсь! Будешь два года перловку с ёжиками жрать, поганец! — отцова физиономия покраснела и стала вдруг совершенно омерзительной. Гладкая, холёная ряшка со вторым подбородком, трясущимся над линялой домашней футболкой.
- Не буду. — Он встал с дивана, вытащил из стола пачку фотографий и протянул отцу. — И от армии ты меня отмажешь, и деньги будешь давать, иначе я их матери покажу. Или начальству твоему. Или парторгу. Ты кого предпочитаешь?.. — голос его был совершенно спокоен. Откуда-то из центра чёрной дыры позади рёбер вдруг появилась этакая смелая уверенность в собственном превосходстве над этим вот взрослым мужчиной, директором завода, отцом своим собственным.
Отец побледнел, его трясущиеся руки всё перебирали фотографии, нижняя челюсть отвисла и тоже слегка затряслась…
- Ты... Как... Не смей. Не смей! Я тебе отец, если ты не забыл!
- Ага, отец. А матери — муж. А парторгу — коммунист. А начальнику главка... Кто ты начальнику главка?.. — он спокойно закурил, уселся на диван и пустил струйку дыма в батину ряшку.
Отец медленно сложил фотографии стопкой и аккуратно положил на стол кверху изнанкой. Руки его всё дрожали, но рот он закрыл и челюсть больше не лязгала. Он встал, подошёл к двери и оттуда указал пальцем на фотки.
- Прибери. Потом поговорим про всё это... Пора уже, раз уж ты сам с девками вон... И молчи пока! Слышишь? Убить не убью, но, сука, искалечу. Так и знай, блядёныш.
И вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

И с тех пор понеслось: отец безропотно давал деньги, про армию и институт речь больше не заходила и он вольно балбесничал, почти счастливый в своей безмятежности. Илзе плакала, шипела по-латышски, но ни в чём ему не отказывала; восьмиклассница караулила то у подъезда, то у гаража, упрашивая покатать, готовая к случке в любое время и в любом месте. И в... любое место. Иной раз он просто и без затей давал ей в рот прямо в гараже и отвозил домой. Когда её глупость однажды показалась ему не умиляющей, а нестерпимой — он просто, без слов развернул её за плечи и дал пинка под грешный зад. 

Продавщицы в винно-водочном уже в открытую улыбались при его появлении и нет-нет да и прикладывали к бутылке какой-нибудь закусочки «на сдачу» — то конфет шоколадных, которых на прилавках никто не видел, то яблочек красных и сладких, хоть в продаже лежало одно кислящее гнильё. Однажды Верка даже финики подсунула, отчаянно строя глазки... Как-то мать позвала его к телефону — звонила по междугородке Евгения Николаевна. Она что-то тихо говорила, словно намекая на что-то... Но он был не совсем трезв, не хотел напрягать голову, потребовал прекратить «бабские заскоки», припомнил Баюна и ещё всячески нахамил ей. Та заплакала и уронила трубку. Он отдал трубку подошедшей матери и удалился к себе. Из комнаты он слышал, как мать долго и нудно с кем-то о чём-то говорила, но прислушиваться не стал.

А лето всё шло и шло, паля с высокого зенита Солнцем, что было в тот год активнее обычного; страна радовалась Олимпиаде; он ездил на пляж их рукотворного моря и часами валялся на раскалённом песке, купался до посинения и даже не задумывался о том, что будет делать дальше. Тупая заноза, засевшая в груди после смерти Шалая, не давала сердцу покоя, а от воспоминаний о Жене становилось и того тошнее... И тут ни мотоцикл, ни пьянство — ничто не спасало. Его жрало изнутри какое-то страшное, совершенно незнакомое доселе чувство обречённости, вызывавшее приступы беспричинной злобы на весь мир, на всех окружающих и заставлявшее творить совершенно необъяснимые вещи. Однажды на даче он разбил вдребезги «Вегу», зажевавшую кассету с его любимым «Led Zeppelin». Он раз за разом колотил несчастную магнитолу об пол, держа за ручку, до тех пор, пока та не выскочила из гнёзд и мёртвая «балалайка» не улетела в угол. Он осмотрел ручку и швырнул её вдогонку. При этом он был трезв, как стёклышко!

В один из дней просветления он доехал до строительного и сдал документы. Времени до начала учебного года было немало, да и в приёмной комиссии ему явно обрадовались: большинство выпускников школ предпочитали другие ВУЗы.

Через день или два после того, вечером, когда он валялся на диване и читал Стругацких, к нему в комнату вошла мама. Она была в простом, ситцевом домашнем халате и в бигуди на концах своего крашенного хной каре.
- Юра, папа сказал, что ты решил поступать в строительный…
- Ага, мам.
- Почему? Ты же в СибАДИ хотел? — лицо её было каким-то странным, отстранённым.
- Не хочу я в соседней области в общаге с тараканами жить. Мам, да какая разница? Закончу, схожу в местный стройбат, да и буду прорабить на стройке вон... Там такие башли люди имеют.
- Ну смотри. Башли... Слово какое-то зэковское... Нахватался.
- Мам, ну чё ты? Ну деньги... Какая разница? — он неопределённо поводил в воздухе пальцами. Внезапно мама закусила губу и по лицу её потекли слёзы. Соски её грудей пальчиками оттопырили лёгкий ситчик халата. Дрогнувшей рукой она вынула из кармана пачку фотографий и спросила:
- Давно это у них?
- Бли-и-ин... Ты что? Обыск у меня устроила? — расслабленность его как ветром сдуло — хорошим таким стылым шквалом. Он моментально весь встопорщился, напрягся... Бешенство грязной пеной залило глаза.
- Нет. Ты их на столе забыл... Видать рассматривал и оставил... Потом ты ушёл в гараж за картошкой, я тебя послала, а сама пыль зашла протереть, пока тебя нет. Ну и нашла... — Голос мамин был тих, она едва сдерживалась, чтоб не зарыдать, лицо её то и дело перекашивала горькая гримаса. Усилием воли он заставил себя погасить вспышку гнева и постарался ответить как можно спокойнее:
- Мам, да ты сильно не расстраивайся, у них это не серьёзно. Эта Илзе... Она со всеми! Она и со мной вон даже... Правда! Мам, он тебя не бросит, нет, мам, ну пришла ему блажь на старости лет, ну... Мам, да прости ты его!
- Ну с отцом я сама как-нибудь разберусь. А фотографии у тебя откуда? Сам сделал?
- Да. Они не знали, что я на верхотуре.
- А зачем? А? Отца шантажировать? — мать поджала губы и посмотрела на него сощуренными глазами. Она изо всех сил старалась не плакать, но живот её предательски подёргивался на каждом скрытом всхлипывании.
- Нет... Мам, ну как сказать... Ну я ж Илзе фотал. Чтоб... Ну мам... Я ж подросток, интересно же. Ну понимаешь?
- Не ври. Пьёшь ты больше отца, куришь, как взрослый, девки телефон обрывают — не расскажешь зачем? — голос матери отвердел до алмазной несокрушимости.
- Мам, ну я в тот момент не знал, зачем это делаю, честно. А тут папан начал изводить своими допросами, ну я и показал ему эти фотки, чтоб отстал.
- Илзе тоже показал? Чтоб посговорчивей была? — она похлопала пачкой фотографий по ладони, опустив взгляд вниз.
- Нет!.. Да. Показал. А она, блядь, давала и ревела. Ревела и подмахивала, сука. И за... И всё делала, что ни скажу. Прям в батином кабинете! — Он вскочил и закурил «Космосину». Его опять захлестнула волна ярости. — Мам, да шлюха она портовая!
- А ты? Ты-то кто? Шантажист, пьяница, враль... Юрка, как так получилось, что ты вырос подонком? — мама кинула фотографии на пол и пошла к двери. Там остановилась и сказала, не оборачиваясь:
- У Жени задержка. Она хотела с тобой поговорить, а ты ей нахамил. Я утешила её, как смогла... Она велела тебе забыть её навсегда. И не искать никогда. В Бердск она больше не вернётся. 
И вышла, не закрыв дверь. Он тупо пялился в открытый проём, соображая, что мама сказала напоследок. Потом до него дошло... Приутихшая было чёрная зола в груди вдруг вспыхнула, скрутились в узел потроха, в голове зазвенело. Сигарета догорела до пальцев, он дёрнул обожжёнными пальцами и вдруг раздавил окурок, сжав его накрепко в левом кулаке. И чуть не закричал от страшной боли. 

Не в обожжённой руке. 

Нет.

***
2015, осень. 
Он сидел у стола и крутил барабан «Нагана». Щёлк. Щёлк. Щёлк. Он всё вспоминал и вспоминал маму, ещё не старую (он сейчас старше её, тогдашней, лет на пятнадцать, и сам себя старым никак не считает), отчаянно красивую в тонком домашнем халатике на голое тело (нестерпимо жаркое лето всех вытряхивало из одежды) и в бигуди на тёмно-русом, с рыжинкой от краски, каре. Щёлк. Щёлк. Щёлк. Как же она тогда сказала?.. «Юрка, как так получилось, что ты вырос подонком?» Щёлк. Щёлк. Щёлк. Он глубоко вздохнул и прошептал:
- Не знаю, мама. Я не знаю, как так вышло, что вся моя жизнь с того лета превратилась в череду подлостей и предательств. Как вышло, что я даже и детей своих никогда не видел. Как вышло, что на работе, где бы и кем бы я ни работал, все начинают тихо ненавидеть меня. Как вышло, что все мои женщины в конце концов ушли от меня и только Рита, эта глупая тёлка, звонит и спрашивает — не голоден ли я. (Щёлк. Щёлк. Щёлк.) Как вышло, что я не был на похоронах ни у папы, ни у тебя и мои запоздалые памятники и оградки не нужны уже ни вам с отцом, ни мне... Прости меня.

Щёлк. Щёлк. Щёлк.

Он откинул дверку, скрывающую задний торец барабана, посмотрел на каморы, нашёл заряженную и провернул её под боёк. Закрыл дверку. Взвёл курок, прижал ствол к виску и нажал на спуск. В ночной тишине грохнул выстрел и безжизненное тело упало на пол.

Rumer © 1984 — 2014, Бердск — Экибастуз — Бердск.