Рецепт будущего. Часть 3.
Глава одиннадцатая. Колбаски с пюрешкой.
Прошла еще пара обычных, ничем особым не примечательных рабочих дней. Я уловил, что в работе поваром есть свои очевидные и неоспоримые преимущества. Для меня одним из таких преимуществ стали рабочие завтраки. Я приходил на работу раньше всех, обычно к 9, но иногда и к 8-30 получалось добраться. Кухня еще была пуста, я брал в холодильной камере граммов 300-400 маринованного свиного шашлыка и шел в горячий цех, чтобы запечь его в пароконвектомате. В холодном цехе всегда можно было разжиться каким-нибудь соусом и остатками листьев салата. Единственная проблема была с хлебом, он не всегда оставался с вечера и часто приходилось завтракать без него. Если же хлеба оставалось в достатке, то вместо шашлыка я делал с полдюжины бутербродов со сливочным маслом и ломтиками нежнейшего слабосолёного лосося (редкий случай, солить его меня учила сама Василиса, поделившись личным «секретным рецептом») или сэндвичи с листьями салата, ростбифом и соусом. Другими продуктами я не брезговал, просто все эти три позиции готовил я и соответственно вносил корректировки в записи, чтобы мои маленькие радости были не слишком заметны в инвентаризацию. По шашлыку это получалось плохо, но меня спасало великодушие мангальщика Сола, который прикрывал меня в этой махинации. Сегодня у меня был как раз краснорыбный день. Семга получилось на редкость красивой, казалось, на бутерброды выложены обломки огромного рубина. Я дополнил композицию небольшими, изящными веточками укропа и уже собирался приступить к трапезе, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу.
- Хорошо бывать на кухне Мяс-ни-ку...
Только он тебе не скажет по-че-му! - перефразировав песенку Винни Пуха, поприветствовал меня су-шеф Серега.
- Сегодня же Сол должен быть, что ты тут делаешь? - удивился я.
- Сол отпуск взял, говорит, в больницу давно хотел лечь на обследование, а то сердечко пошаливает. Так что я теперь, как ты 6\\1, если вообще не 7\\0 работаю.
- Попал ты, а че так рано пришел?
- Ты жуй быстрей, сейчас все остальные подтянутся. Вчера вечером администратор обе смены вызвала, в 10-00 общее собрание всего коллектива.
- Фигасе, а в чем проблема?
- Не знаю, думаю по результатам проверки СЭС в основном. И мангальщик Валентин говорил, что вроде Сол обмолвился о каких-то проблемах в бизнесе владельца. Может, он вообще ресторан собрался продавать.
- Ну, пока не послушаем, не узнаем. Бутер будешь?
- Давай, я сейчас кофе себе сделаю, оставь мне парочку.
- Не вопрос, ща забабахаю еще.
- Ты, я смотрю, всеми силами с похудением борешься, прямо, как Винни Пух?
- Это повкусней, чем пендаль от Василисы на ужин...
Мы перекусили и замели следы до прихода остальных. Ближе к 10 все отправились в зал, где уже собирался большой коллектив. Была отчетливо заметна группа сотрудников, которых выдернули ради собрания в их выходной. Невыспавшиеся, взлохмаченные, девушки ненакрашенные, и все поголовно очень злые. Директор, Людмила Сергеевна, появилась только через полчаса после объявленного времени и сразу перешла к делу, весьма агрессивным тоном:
- Дорогие сотрудники, я вынуждена вам сказать, что вы работаете плохо и неэффективно. Прошедшая проверка СЭС показала ужасное состояние кухни и многочисленные нарушения в порядке хранения продуктов.
- А можно более детально о нарушениях? - подала голос Василиса. - А то если они касаются исключительно товарного соседства, то я вот уже полгода поднимаю вопрос об оборудовании отдельного овощного склада.
- Это сейчас к делу не относится. Помолчи, Василиса, я тебе слова не давала! - грубо оборвала её директор. - Также удручающие результаты показала внеплановая инвентаризация, списание по её итогам превысила все списания за полгода вместе взятые.
- Так там остатки еще с прошлого года были...- начал было су-шеф Серега.
- Заткнись и не перебивай! - рявкнула директор. - По итогам прошедшей проверки мною было принято решение отстранить Василису от управления кухней. Она остается су-шефом, исполняющим обязанности шефа, до тех пор, пока мы не найдем нового шеф-повара. У нас уже есть несколько достойных кандидатов, в ближайшие дни мы проведем конкурс и выберем лучшего. Кроме того в связи с большими потерями мы будем оптимизировать работу кухни. Теперь устраняется должность кондитера, в основном меню десерты будут заказываться по субподряду в готовом виде. Кондитерские блюда будут только в виде тортов на банкеты по предзаказу. Также изменяется схема закупок товара. Будем закупать замороженные рыбу, мясо и еще ряд позиций оптом, забивать морозилку и размораживать по необходимости, для уменьшения потерь и списаний. Зал тоже работает неидеально. По итогам проверки принято решение вычитать бой посуды из зарплаты официантов, а также организовать общую кассу чаевых, откуда они будут распределяться в виде премии по моему усмотрению. И если я сочту нужным, премировать буду и поваров тоже. Те официанты, которые решат не сдавать чаевые в кассу, будут немедленно уволены.
- Вот тут у нас офики и закончатся, - шепнул мне на ухо мангалойд Жора. Людмила Сергеевна меж тем продолжала:
- Большой проблемой остается низкий уровень дисциплины, воровство продуктов на кухне. Мы долго без этого обходились, но теперь пришло время установить на кухне, в коридорах и подсобных помещениях систему видеонаблюдения...
- Душевую и женскую раздевалку не забудьте! - крикнул кто-то из официантов. Директриса обернулась и злобно зыркнула в поисках автора рацпредложения.
- Кроме этого, сегодня на посту охраны возле служебного входа будет установлен ящик для сотовых телефонов. Охранник будет обязан выдавать журнал прихода/ухода для записи только после того, как сотрудник сдаст телефон на хранение в выключенном виде. Сотрудник, пойманный с сотовым в рабочее время, будет оштрафован сразу до голого минимального оклада. У нас в ресторане есть стационарный городской телефон, раздайте номер родственникам и если что-то случится - вам сообщат.
- Осталось над входом "Аrbeit macht frei" написать, - сказал я Жоре.
- Мы также возвращаем систему бизнес-ланчей. После расширения и ремонта мы отказались от этой услуги, но как показала практика - очень зря. Со следующего понедельника с 12-ти до 15-ти у нас будет ланч. Служебного питания отдельно теперь не будет, персонал будет есть те же блюда, что были на ланч в текущий день. Василиса, Сергей - к завтрашнему утру я жду от вас меню на бизнес-ланч, на пять дней, по два разных блюда на каждую позицию во все дни!
По кухонному сектору прокатилось дружное "бляяяя". Директор не останавливалась:
- И главное, нам нужно оптимизировать штат. Поэтому в ближайшие две недели я буду вызывать некоторых сотрудников и сообщать, что заведение более не нуждается в их услугах. Окончательный список мной еще не составлен, так что не расслабляйтесь! Вопросы?
Я потянул руку:
- А можно все-таки узнать, какие именно недостатки были по линии СЭС? Чтобы эффективнее исправить?
- Это не твое дело! Этим новый шеф займется.
- Ладно, а напарника мне брать будут, как обещали при приеме на работу?
- При текущих выручках ты и так бездельничаешь полдня. Когда объем работы вырастет, мы вернемся к этому вопросу. Тебе ведь в зарплату оплатили переработки?
- Да, но...
- Тебе заплатили больше, чем обещали, хотя это не правильно. Что такое переработки? Это когда человек не справляется за положенное время и должен оставаться сверхурочно. Получается, мы тебе заплатили больше за плохую работу. В дальнейшем так будет не всегда, имей ввиду. В критические моменты будем выделять тебе в помощь кого-то из поваров, а если критических моментов будет много, значит, найдем другого заготовщика. Это понятно?
- Да, спасибо!
- У кого есть еще вопросы? Нет вопросов? Отлично - повара на кухню, бармены и официанты, останьтесь, будем разбирать конкретное отношение и жалобы клиентов.
Я вернулся в мясной цех и задумался. Директор была права, позавчера на карточку пришла зарплата и она была примерно на треть выше изначально оговоренной. В принципе, Василиса мне так и обещала, когда в первый раз вызывала в выходной. Однако стоило взять у неё точное количество отработанных часов и пересчитать зарплату исходя из стоимости часа. Что-то мне подсказывало, что выйдет чуть меньше, чем было изначально обещано. Но больше всего меня огорчала перспектива не перейти на давно желанный график 2/2 и продолжить "жить на кухне". При всех достоинствах работы очень хотелось, чтобы время оставалось и на остальную жизнь. Мои размышления были прерваны бурным продолжением собрания, проходившим на "раздаче".
- Нахрен такая работа, я уволюсь на фиг, - громко возмущался Леха из горячего цеха. - У меня жена дома с дочкой сидит, по 15 раз в день звонит, переживает. А я тут бывает, и на 14 и на 16 часов могу застрять, как тут без телефона? Да ну нахер!
- Не, ну и хорошие мысли у неё были, - попытался оправдать директора Серега. – Например, трухануть офиков на чай отличная идея, как по мне!
- Ага, перепадет тебе, держи карман шире, - мрачно заметила только подошедшая Василиса. - Это она придумала, чтобы себе в карман денег трухануть, а не о поварах позаботиться. "Чай" чистая неучтёнка, по бухгалтерии не проходит, налогом не облагается. Она там сейчас новую форму офикам презентует, там даже намека на карман нет. Что базар тут устроили, работы нет? Нам техкарты на 30 блюд надо срочно подготовить.
- А вы сами как к разжалованию относитесь? - неожиданно смело спросил мангалойд Валентин - Вы сильно переживаете?
- Ты хочешь об этом поговорить, психолог херов? - Василиса была явно сильно разгневана.
- Н-нет, извините...
- Так, все за работу. Я дополнительно еще раздам задание по проработке ланчей.
Я вернулся в цех и погрузился в ежедневную монотонность. Свиные рульки и ребра, баранья корейка на шашлык, фарш на бургеры и люля, лосось и креветки - вот неполный список дел на текущий рабочий день, не говоря уже о незапланированных мелочах. Часа через три ко мне заглянула Василиса:
- Дай-ка свой блокнот с записями. Надо кое-что по отходу перепроверить.
- На, пожалуйста!
Василиса взяла блокнот и направилась в сторону своего кабинета. Почти сразу после неё зашел су-шеф Серега. Он заглянул в мой рабочий холодильник, а затем обратился ко мне:
- У тебя есть что-нибудь куриное на фарш?
- В большой камере тушки четыре штуки, я для рулета с черносливом отложил на завтра, а что?
- Обваляй мне две тушки от кости, надо пару позиций для ланча срочно проработать - куриные котлеты и домашние колбаски. Я тебе на завтра еще тушки закажу. У нас от старых ланчей половина технологичек осталось, но директор еще требует. Представляешь, чуть нам домашние пельмени на бизнес-ланч не вписала, ели отбились.
- А что плохого в бизнес-ланчах?
- Это все равно что ты, кроме ресторана, за ту же зарплату в столовку устроился работать. Днем в ресторане подают три простых блюда, что-то типа первое, второе и компот - за фиксированную сумму рублей в 250-300. Естественно на такую халяву набегает толпа офисных хомячков и разных вагин неинтеллектуальных. Не столько поесть, сколько сделать селфи "ой такой тяжелый день - обедаю в ресторане всем чмоки". Получается работы становится втрое больше и не к вечерней запаре, а прямо с утра. А уж пельмени в меню - вообще плохая примета, обязательно придется всем коллективом становиться и лепить их с утра до ночи.
- Понятно. Василиса сильно из-за понижения расстроилась?
- Наверное, она виду не показывает, но обиделась всё-таки. С одной стороны, директор права, бардака у нас на кухне хватает. С другой стороны, она завернула многие предложения Василисы, которые могли этот бардак устранить.
- Я Людмилу Сергеевну в принципе понимаю. Самому доводилось быть руководителем отдела, тут без дисциплины никак. Но вот манера общения с людьми у неё, конечно, отвратная. Да и по отношению к сотрудникам у нас тут нарушений трудового кодекса чуть более чем до хрена. И я считаю, что уж если увольнять человека – то сразу и без цирка, как сегодня. Василиса не уволится сейчас, как считаешь?
- Ей деньги нужны, поэтому не уволится. Мне кажется, у неё кредитов много висит. У этого ресторана есть одно неоспоримое преимущество: тут зарплата белая и её, хоть и с штрафами, но регулярно платят. Ты знаешь, сколько раз меня заведения на деньги кидали? Мы с ребятами с прошлого места работы до сих пор все не получили, судиться собираемся. Ладно, хватит болтать, за работу давай, а то сверхурочных тоже походу не предвидется.
- Что от меня конкретно требуется?
- Короче, возьми двух кур, обваляй, взвесь все как обычно, перекрути одну на мелкий фарш, а одну на крупный. Из мелкого сделай, котлеты как дома - с луком, морковью, чуть-чуть хлеба со сливками, нет лучше с молоком, добавь ну там соль, перец по вкусу. Ребята в парике зажарят котлеты, а мы с Василисой попробуем. А из крупного фарша сделай колбаски в свиной череве, добавь в них сала побольше, соль, перец, кориандр, ну и сам подумай чего еще из специй. Смотри только никакого чеснока! И запиши все внимательно!
- Хорошо, сделаю!
После ухода су-шефа я подумал: "Ну, вот я и дорос до повара, не только сам готовлю, но и придумываю чего и сколько класть." Это был совершенно новый для меня опыт, даже какая-то неуверенность возникла. Но глаза боятся, а руки делают, и часа через два возни я принес Сереге требуемое. Он попробовал и сказал:
- Котлеты секас просто, а вот в колбаски что-то ты перца чересчур бухнул. Их не к пиву подавать будут, а с пюрешкой. Отнеси Василисе на пробу и записи заодно отдай. Она в кабинете закопалась.
Я взял тарелку и отправился к шефу. Василиса сидела, уткнувшись в записи и, заметно нервничая, грызла ручку. При моем появлении она подняла голову и нахмурилась:
- Ты что, когда записи делаешь, ногой ручку держишь? Почерк такой, что в жизни не разберешь. Ты тут со мной до ночи останешься каракули твои разбирать?
- Идея заманчивая, но боюсь мне не понравится. У меня после прошлой нашей ночи кашель еще не прошёл. Серега сказал тебе попробовать дать, проработка ланча.
Василиса попробовала оба варианта.
- Колбаска с пюрешкой пойдет. А котлета с овощным рагу или с гречкой будет отлично. Только перца в колбаску положил как украл, совсем бледный вкус. Что мне с твоей писаниной делать?
- Ты скажи, что надо, я тебе дома наберу на компе и на флешке принесу. Тебе все равно в электронном виде удобнее будет.
- Дай лучше мне свой электронный адрес, я тебе табличку экселевскую пришлю с нужными мне позициями, ты заполнишь вечером как домой доберешься и мне обратно вышлешь.
- Отлично, давай напишу.
Вечером дома я сильно пожалел о своем решении. Сидеть дома и работать "сверхурочно" совершенно не хотелось (особенно зная, что за это точно не заплатят). Но обещание есть обещание, я открыл письмо Василисы и увидел десятка полтора прикрепленных файлов. По какой-то странной прихоти шеф разнесла позиции по разным файлам, вместо того чтобы сделать один с разными листами. Это не то чтобы сильно усложнило работу, но замедлило её. Я несколько раз ошибался, вбивая данные не в ту таблицу или не в ту графу, но где-то через час работа была закончена. Закрыв последнюю таблицу, я заметил, что к письму прикреплен еще один файл с именем"123.txt". Я открыл его с некоторой опаской, ожидая еще более сложное задание. Но там оказался какой-то странный текст, что-то про девочку и пыльную комнату с бабушкой. Текст был озаглавлен именем "Александра Чернова". "Молодец шеф, тут присесть некогда, а она книжки на работе читает, вот и мне случайно отправила, наверное, не все так плохо", - подумал я, удалил файл и отправился спать...
Файл 123.txt Александра Чернова.
Комната с видом вовнутрь. От пяти до пятидесяти.
Моя мама не могла выйти замуж до 30. Ей не везло – не попадалось мужчин. Не то чтобы «подходящих» – не попадалось вообще. Ни разу не женатому до неё отцу в день свадьбы было 40.
– Мне некуда было идти, – этой единственной смутной фразой мама как-то ответила мне на вопрос о причинах её не выбора, но поступка: замужества. Прозвучало это так, будто выбора у неё не было. Не только на тот момент – никогда.
Неудивительно, что к такому возрасту иметь детей мама очень хотела. Она думала, так надо жить. А может, хотела этим хоть как-то заполнить зияющее в её душе одиночество. Материнство рисовалось ей, до сих пор наивной дурочке, в розовых тонах, как некий абсолют счастья, верх женской карьеры: замужняя – и с ребёнком! К нему она стремилась необратимо. Поэтому я была желанным малышом, родившимся спустя 10 месяцев после маминой с папой свадьбы.
Когда моей маме надо было рожать, ей пришлось провести в роддоме несколько дней. Она позвонила оттуда папе и сообщила ему, в какой день и час можно будет забрать домой уже нас двоих – меня и её. В назначенный день и час мой папа за нами не приехал. Мама прождала на улице несколько часов, потому что выписанную пациентку внутрь более не пускали. Она сидела на парковой лавочке с пакетом вещей в одной руке и с маленьким живым свёртком – мной – в другой руке, и все эти несколько часов плакала. Выручил папин родственник, мой родной дядя, приехавший посмотреть на племянницу, но перепутавший время и опоздавший к заявленному моменту выписки. Он был с машиной (что редкость по тем временам). Увидев плачущую маму со мной на руках, он мигом побросал её вещи в машину, помог сесть, довёз по нужному адресу.
В доме, где жили мама с папой, папы сейчас не было. За несколько дней отсутствия мамы там прибавилось банок от пива, грязи и немытой посуды. Папа никогда не убирал за собой сам, предоставляя эту заботу маме. Где был папа – никому из родных, которых стала обзванивать моя мама, не было известно. Тогда мама стала набирать папиных коллег и друзей по всем известным ей номерам телефонов. Было раннее воскресное утро, и в трубку отвечали женскими голосами либо же матерной бранью. К счастью, номера папиных коллег и друзей скоро кончились, и маме стало некуда больше звонить. Тогда она прошла в спальню и увидела, что их с папой пустая постель измята с обеих сторон. Убирать за собой или кем-то ещё кровать папе тоже не нравилось.
Мама сорвала с кровати слабо пахнущее чужими духами постельное белье и разрыдалась, осев на пол. Некормленая, я одиноко кричала из другой комнаты среди всего этого бардака.
Стать матерью на деле оказалось стать никому не нужной. Не удовлетворяющей всем отцовским потребностям, главной из которых, со слов моей мамы, был всё же секс, а не борщ, который она ему ежедневно варила. Материнство предполагало стать до некоторой степени бесполезной. Превратиться в глазах отца в сломавшуюся надолго игрушку. Из человека сделаться мусором, который можно отбросить, словно использованную вещь, и уходить из дому в поисках новых вещей. Стать матерью для неё означало стать обречённой на боль и новое одиночество.
Может быть, поэтому мама больше не заводила от папы детей. И папа, надо отдать ему должное, во вторую, третью и четвёртую мамины беременности не препятствовал ей в этом. Я не оправдываю её. Такое нелегко оправдать. Я пытаюсь понять. Восстановить прошлое по остаткам воспоминаний и обрывкам случайных фраз. Может быть, краем сердца почувствовать то, что чувствовала она.
Папа отыскался, когда вернулся домой к вечеру. Он был грязно одет и нетрезв. Слава богу, что он был один.
Увидев дома наводящую порядок на вверенной ей территории маму и внезапно появившуюся меня, папа сильно удивился и пробормотал:
– А откуда ты?.. Что ты здесь… Вот так «не ждали»…
Мама не нашлась, что ответить ему на это. Она домывала истоптанный папой и чьей-то чужой обувью пол.
И всё-таки она с ним не развелась. Не порвала отношений. Я бы на её месте за подобное просто убила.
Когда я стала старше, мама мне многое объяснила.
Если бы она не была беременна мной – отец бы ей не изменял.
Если бы она не была в роддоме из-за меня – он бы не привёл домой другую женщину и не уложил бы её в мамину с папой постель, причинив этим маме сильную душевную боль.
Если бы я не кричала ночами – он бы не уходил из дому кутить с друзьями и разными женщинами, не ужирался пивом и изредка водкой ради отключки, не блевал по утрам на пол, который приходилось подтирать за ним маме.
Если бы (сначала в мамином животе, а потом на свете) не появилась я, папа не делал бы много чего плохого. В этом, по крайней мере, искренне убеждала меня моя мать, заламывая руки от негодования и ненависти.
Во всём, во всех маминых жизненных бедах была виновата я, я и только я. Если б не я – ничего плохого с ней как будто бы не было. Из её слов выходило, что я была самой большой катастрофой, случившейся в маминой жизни. Может быть, вот почему я никогда не мечтала иметь детей, что в той или иной мере и степени свойственно большинству девочек в возрасте приблизительно от пяти до пятидесяти.
Комната с видом вовнутрь. Переезд.
– Теперь ты будешь жить здесь! – сказала мне мама, передавая меня в один из понедельников с рук на руки бабушке, своей собственной маме, которая жила за 11 километров от дома.
Мне только что исполнилось четыре года, и мамин декретный отпуск подошёл к концу. Но мама не устроила меня в детский садик – она решила, что расти у бабушки, её собственной мамы, для меня будет правильнее всего.
Сцена передачи меня из рук в руки происходит в прихожей. Далеко не впервые увидевшая меня бабушка критически осматривает мою малюсенькую фигурку, оценивая, как треснувшую вазу или надколотую тарелку: выбросить ли сразу или всё же оставить? Хмыкает и удаляется в комнаты.
– Ты здесь уже жила раньше, до годика, помнишь? – Мама совершенно напрасно апеллирует к тому периоду жизни, который напрочь выветрился у меня из головы к моим четырём.
– А почему? Почему я буду жить здесь?.. – скорее пока озадаченно, нежели разочарованно, спрашиваю я.
– Мне надо работать. Бабушка за тобой последит. А на выходные мы тебя заберём.
Слишком спокойный голос мамы почему-то совсем не успокаивает меня. Я разочарованно наблюдаю за тем, как мама застёгивает себе сапоги (меня-то она разула, но обувать обратно не собирается) и принимается за ряд пуговиц на своей коричневой шубе.
– Мама… Мама! – Я пугаюсь и тяну к ней руки, понимая, что мама сейчас уйдет. Надолго. Может быть – навсегда.
– Мы скоро приедем тебя проведать. Подожди до среды, – говорит мне радостным голосом мама. На лице у неё – заметное облегчение. Да и такого радостного голоса у неё не было почти никогда.
– Мама… Мама!!! – в отчаянии я хватаюсь за полу её шубы и пытаюсь изо всех своих детских сил удержать её хоть на минуту.
Мама грубовато вырывает у меня из рук полу своей шубы, которую ей было никак не застегнуть. По её нахмурившемуся лицу я понимаю, что она сердится.
– Оставайся! – заявляет она и поворачивается к двери.
Я сержусь на неё – почему она меня не услышала?! – и снова хватаю за полу шубы.
– Отстань! Отстать! – скороговоркой бросает мне мама через плечо и рвётся наружу.
От ужаса своего положения и того, что мама совершенно не прислушивается к моим мольбам, я начинаю реветь в голос, надеясь, что так она меня лучше услышит и, может быть, наконец-то поймёт, что я пытаюсь ей этим сказать:
– Ма-ма, я не хочу, чтобы ты уезжа-ла!!!
– Уеду, уеду! Уже опаздываю и так! – такой же скороговоркой бормочет моя мать себе под нос. Говорит она это не мне, а себе, отвечая не на мои не расслышанные ею по смыслу слова, а на свой внутренний диалог.
– Мама, подержите её! – отрывисто говорит она появившейся на шум бабушке.
Бабушка в дверях презрительно охает и тут же цепко хватает меня за руку. Мамина шуба сразу же ускользает из моих пальцев. Я изо всех сил тянусь снова к ней. Мне больно и плохо не ощущать в руках хотя бы кусочка маминой шубы. Но я больше не могу до неё дотянуться.
Когда моя мать захлопывает дверь перед самым моим носом, я уже безутешно реву.
Увидев закрывшуюся дверь, бабушка тут же с отвращением отбрасывает от себя мою руку – отпускает меня.
– Не реви! Иди поиграй в игрушки! – приказывает она и уходит на кухню.
Я утираю нос кулачком и, всё ещё всхлипывая, медленно плетусь в комнату. Комната затоплена светом – здесь на удивление много окон и не теневая сторона, как у нас дома. Солнечный свет золотист, но он кажется мне холодным. Его острые лучи, попадая на мои руки, которые я к ним тяну, болезненно обжигают, будто бы проникая сквозь кожу – такие они яркие и прозрачные.
Мне становится больно, и я снова всхлипываю. Осмотревшись, я понимаю, что в комнате нет никаких игрушек, в которые мне приказала играть бабушка. Пытаясь выполнить её поручение, я обхожу огромную комнату по периметру (стараясь не попадать ногами в расстеленные по полу солнечные лучи), но так ничего и не нахожу.
Комната пуста. И хотя по периметру она обставлена шкафами, креслами и комодами, она кажется мне абсолютно пустой, как какой-нибудь амбар или ангар, потому что ни один предмет в ней не содержит признаков жизни. Все вещи покрыты слоем столетней пыли, а некоторые из них даже накрыты тряпками, как в нежилых опустевших комнатах, чьи жильцы уехали или умерли. Из-за пыли или я даже не знаю, из-за чего, самые цветные предметы вроде огромного зелёного дивана имеют вполне различимый монотонно-серый оттенок, с серо-бурыми и серо-рыжими деревянными кубами и прямоугольниками наравне.
Комната пуста и огромна – когда я совершала обход, длился он долго-долго. От осознания огромности этой вымеренной моими маленькими ножками пустоты мне становится ещё холоднее. Я практически замерзаю, мне очень не по себе. Здесь никого нет – внезапно осознаю я. В этой комнате нет мамы, как нет её теперь и во всей моей маленькой жизни…
Поняв, а скорее даже – нутром почувствовав, что делать мне здесь совсем нечего, я выхожу в коридор и попадаю в прихожую. Здесь всё ещё витает воспоминание о моей маме. Она только что была здесь. Я же ведь помню, помню её!.. Мне мерещится облик матери. Вот же она – стоит и наспех застёгивает ломающимися пальцами пуговицы на своей коричневой шубе…
Внезапно видение рассеивается. И я до боли отчётливо понимаю, что всё это происходило минуту назад – но уже не происходит сейчас. Да, я помню её. Но я всего лишь помню её. Привидевшийся облик, как облачко стряхнутой с маминого диванного покрывала пыли во время уборки, рассеивается в воздухе. Мама становится невидимкой. В тот момент, когда призрак матери исчезает совсем, я словно срываюсь с цепи. Я набрасываюсь на дверь, захлопнувшуюся передо мной, и, будучи не в силах открыть её, дотянувшись до торчащего из скважины ключа, в ярости колочу по белому дереву кулаками.
«Как, как она могла, как она только посмела оставить меня здесь, где нет никого, совсем-совсем никого, так холодно, скучно и одиноко?!» – про себя думаю я, а вслух я кричу:
– Мама!.. Мама!!! Вернись!.. Мама!.. Вернись!!!
Мне не жалко разбить стучащие снаружи меня кулаки до крови – потому что внутри мне больно до слёз.
На шум из кухни опять выбегает бабушка. Она видит меня, неистовствующую возле входа в её жилище, и останавливается. И сегодня, и во все грядущие дни ей до омерзения противно дотрагиваться до меня, ребёнка моей мамы, случившегося с ней из-за – страшно вообразить!!! – моего папы (бабушка питала исключительное отвращение ко всем мужчинам, а к моему отцу – в особенности).
Прямо сейчас, не будь в ней этого чувства, она бы меня от двери уже оттащила. Но ей противно за меня браться – и поэтому она не знает, как прекратить ситуацию.
Наконец, что-то сообразив про себя, бабушка хватает за край расстеленный перед входом ковёр, на котором стою и колочу в её двери я. Она резко дергает за него, и я неожиданно падаю на пол. Мои кулачки, только что дубасившие в дверь, непроизвольно сжимаются, и хватаются за пыльное-препыльное, обтрёпанное плетение ковра. Бабушка тем временем тащит свой край, а вместе с ковром – меня.
– Паршивка! Встань сейчас же! Иди отсюда!!! И чтоб не подходила больше к дверям, поняла?! – рявкает на меня бабушка.
Подтянувши меня поближе, она в первый, но далеко не в последний раз шлёпает меня. Шлепки у неё получаются больно-пребольно – она отвешивает их с силой, вкладывая в каждый удар вовсе не воспитательное значение, но всю свою неукротимую ненависть. А уж ненависти в моей бабушке будь здоров – на десятерых бы, наверно, хватило.
Шлёпать и бить меня, как я понимаю впоследствии, ей почему-то никогда не бывает противно. Это единственные прикосновения, которыми она меня одаряет. Отныне и впредь любые не предусмотренные базовой программой ухода за ребёнком дошкольного возраста прикосновения от бабушки приходят ко мне исключительно в форме удара.
Наплакавшись в пустой и огромной комнате, из которой за это время успевают утечь куда-то все солнечные лучи (наверное, меняет своё положение солнце), я осознаю себя виноватой в том, что своим поведением заставила бабушку бить себя. Раз она меня бьёт, то очевидно, что я – плохая. Внутреннее чувство толкает меня к бабушке – мама уже научила меня просить прощение. Надо пойти, найти её где-нибудь и скорее его попросить, чтобы меня больше никогда-никогда за этот поступок (я же чуть не разбила бабушкину дверь!..) не мучила совесть.
Бабушку я нахожу на кухне. Она готовит. Её лицо от меня так высоко, что я не могу рассмотреть его выражения: доброе ли оно уже или всё ещё злое – на меня, из-за меня злое? Я пока ещё не догадываюсь о том, что доброго выражения на лице у моей бабушки совсем никогда не бывает.
Став чуть поодаль, боясь приблизиться, чтобы не помешать, я полушёпотом говорю ей:
– Бабушка, прости меня, пожалуйста… Я больше не буду так.
Бабушке доставляет большое удовлетворение, когда перед ней унижаются (об этом я узнаю потом). Она поворачивает ко мне голову (брови её суровы, но на лице ухмылка) и говорит:
– То-то же.
Из этого туманного ответа я догадываюсь, что бабушка меня всё же простила. Вне себя от радости я испытываю огромное желание обнять её. И делаю крупную ошибку – раскинув руки, бегу к ней.
На эту попытку бабушка реагирует в высшей степени странно. Она отскакивает со своего места, словно ошпаренная, и взрывается страшным криком:
– Не подходи!!! Не тронь меня!!! Пошла прочь!!!
Я испуганно бросаюсь в обратную сторону. Похоже, что я ошиблась, и бабушка всё ещё не простила меня.
С тягостным чувством я доживаю остаток дня. Мне ещё несколько раз удаётся увидеть хлопотливо бегущую по дому туда или сюда бабушку (на моё присутствие в доме она обращает не больше внимания, чем на большой зелёный диван в гостиной). Понимая, что теперь, когда мамы нет рядом, я целиком и полностью завишу от неё (от человека, которого я – о ужас!!! – обидела), я пытаюсь при каждом удобном случае вымолить у неё прощение ещё и ещё раз. Бабушка не прощает меня, словно не понимает, чего я хочу, и всякий раз отмахивается. Я в замешательстве начинаю думать, что совершила что-нибудь действительно непростительное.
В очередной раз, истомившись, я подскакиваю к ней, когда она несёт большую дымящуюся кастрюлю.
– Бабушка, ну прости, прости же меня!!!
В голосе моём – мольба и страдание. Балансируя кастрюлей, бабушка пинает меня ногой – как назойливую кошку.
– Пошла отсюда, кому говорят!
На мои попытки подойти слишком близко, взять за руку, если мне почему-нибудь страшно, или обнять мою бабушку она и в дальнейшем будет всегда реагировать так – битьём или криком. Если её руки не заняты – то чаще всего и тем, и этим одновременно.
Вскоре я начинаю бояться человеческих прикосновений, потому что усваиваю: они могут приносить только боль. Боль от удара – если прикасаются ко мне, и сильнейшую душевную боль – от ругани в мой адрес, если пытаюсь дотронуться я. Это странное чувство остаётся со мной на всю жизнь, значительно осложняя её.
Получив подобное воспитание у бабушки, дома на выходных я перестаю обнимать мою маму, всё же хоть как-то терпевшую мои объятия, но всегда при этом глядевшую куда-нибудь в сторону с равнодушно-измученным выражением на лице, образованным слишком сложным набором противоречивых и потаённых чувств, чтобы я смогла его распознать. Когда я перестаю обнимать маму, она не замечает этого и не пытается это исправить, позвав к себе и обняв меня со своей стороны. Круг равнодушия замыкается. Притрагиваться к себе из взрослых моей семьи позволяет только мой дедушка. Переехав жить к моей бабушке, я познакомилась с ним поближе и узнала, что он – добрый.
Глава двенадцатая. Битва шеф-поваров.
Придя на работу утром, я ощутил дыхание ветра перемен. Ветер перемен был с запахом потной униформы и нес с собой штукатурную пыль, а также громкий мат и мелодию перфоратора. На кухне и в подсобных помещениях вовсю работала бригада монтажников, которая устанавливала систему видеонаблюдения. От их поведения веяло аурой профессионального похуизма. В мясном цехе один из них взгромоздился на мясную колоду, не снимая грязных ботинок, и фигачил стену перфоратором. Я вежливо его окликнул, но он продолжал работать с тем же рвением. Пришлось легонько стукнуть его кулаком в колено, после чего он чуть не выронил перфоратор и наконец обратил на меня внимание:
- Какого хрена ты делаешь? Ты как мне колоду собираешься мыть, а? Сюда пищевые продукты кладут, если чё! - Моему негодованию не было предела, сильнее мясника можно разозлить, только если его топором станешь гвозди рубить.
- Бля, больно же, ты охренел совсем? - Представитель рабочей профессии был не из ближнего зарубежья, что, конечно, радовало.
- Кто у вас старший? А ну пойдем!- Я схватил монтажника за рукав и выволок из кухни. Он привел меня к лысоватому мужику в очках, который сидел за столом в зале и копался в каких-то планах здания.
- Евгений Саныч, тут к вам... - начал монтажник, но я не дал ему закончить. Меня форменным образом "понесло". Не буду приводить свою речь в полном объеме, так как помимо микробиологических терминов она изобиловала отборным матом. Только закончив говорить, я понял, что все это время держал в руке нож, который зачем-то взял в цехе. Мой порыв возымел эффект, в машине монтажников обнаружился целлофан, которым они должны были накрыть столы и оборудование, прежде чем приступить к работе. Просто они о нём забыли, поступив согласно вечному принципу «и так сойдет!».
Работы затягивались, я пошел в «столовую» и сделал себе чаю. Почему-то остальные сотрудники не спешили появляться на работе. У меня закралась мысль, что вчера вечером было какое-то объявление, а мне как обычно забыли передать, так как я ушел раньше.
Часа через полтора наконец появился су-шеф Серега.
- О, привет! Уже всерьёз готовишься к мероприятию?
- Что еще за мероприятие? – спросил я. – И где Василиса?
- Позвонила вчера и сказала, что выходной возьмёт. Типа устала и плохо себя чувствует. Директор её отпустила, ну а я чё? Мы теперь вроде два су-шефа, можем как раньше два через два работать. А вечером мероприятие – это, наверное, нового шефа будут представлять и, скорее всего, будет банкет в его исполнении для руководства. Ресторан в связи с монтажными работами для посетителей открыт не будет, однако всем поварам сказано быть согласно сменам.
- И что он один сам весь банкет отдаст? Без заготовок? – удивился я.
- Профессионал сможет, там же не сто человек будет. Тут вопрос только, сколько времени это у него займет. Но судя по тому, что заказ на закупку вчера директор сама делала, очень похоже именно это планируется. Однако если банкет не в час ночи, то скоро новый шеф должен появиться. Иначе он тупо ничего не успеет.
Нашу милую беседу прервал Саша-закупщик. Он позвал нас и других уже пришедших поваров разгружать заказанные на сегодня продукты. Ассортимент был действительно шире, чем обычно, ряд позиций (типа бычьих хвостов) не заказывали даже на банкеты. Когда все полученное было утрамбовано в холодильные камеры, мы вернулись на кухню, там нас уже ждала директор вместе с двумя мужиками довольно необычного вида.
Первый был весьма могучего телосложения (сантиметров на 10 выше меня и килограммов на 15 тяжелее) с черной бородой и короткой стрижкой. Руки его по плечо украшала сложная татуировка, состоящая из геометрических узоров. Второй человек был постарше, небольшого роста, лысый и с крючковатым носом. Он чем-то сильно напоминал знаменитого французского комика Луи де Фюнеса. Людмила Сергеевна обратилась к нам:
- Из всех резюме, поступивших на вакансию шеф-повара, я отобрала двоих самых лучших. Они сегодня приготовят для владельца и его гостей особый ужин, после которого решится, кто из них получит эту должность. Это будет своеобразное соревнование, битва шеф-поваров. Сейчас они раздадут вам списки необходимых им ингредиентов и заготовок. Прошу предоставить все по спискам в срок и не ставить мероприятие под угрозу. Вопросы есть?
- А можно нам хотя бы имена будущих шефов узнать? Плохо же «эй ты как тебя там» обращаться? – спросил Петя из холодного цеха. Я очень удивился его такому поведению. Обычно Петя молчал чуть чаще, чем всегда, был совершенно незаметен, а тут первым подал голос.
- Да, конечно, – отозвалась директор и махнула рукой в сторону бородача. – Вот это Андрей Владимирович, шеф-повар, с опытом работы в Москве и большим стажем работы. А это – тут директор махнула в сторону Луи де Фюнеса: Александр Кириакович, шеф-повар мирового уровня, работал шефом на европейском круизном лайнере в Средиземном море. Я прошу всех относиться к ним с должным почтением. Сейчас я закончу инструктаж конкурсантов, а вы пока займитесь работой!
Я отправился в мясной цех и продолжил зачищать колоду. Дело это муторное, специального инструмента не было и приходилось работать топором. Естественно, лучше он от этого не становился, и поэтому я снова вспоминал видеомонтажников нехорошими словами. Вскоре в цех заглянул Серега су-шеф:
- Знаешь, кто этот Андрюша-бородач? Это же муж нашей Лены-админши! Если он шефом станет, нам тут жизни от неё вообще не станет.
- И что ты предлагаешь? В борщ ему насрать?
- Нет, ну без крайностей, мне еще работа нужна. Просто кажется мне, второй получше будет, все-таки европейский опыт, есть чему поучиться. Я бы сам с удовольствием в Европу поехал работать, уровень разный несоизмеримо.
- Только работать? Или на совсем жить?
- Да и пожить там, наверно, неплохо. Только вот учить язык надо.
- А как ты там работать собирался без знания языка? Там Равшанов с Джамшутами и так до хрена.
Нашу беседу прервал бородатый Андрей, который зашел в мясной цех.
-Здравствуйте, коллеги! Меня зовут Андрей, можно без отчества и на «ты».
Мы представились и обменялись с Андреем рукопожатиями. Андрей продолжил:
- Хорошо у вас на кухне все организовано, цех мясной опять же, чистенько все. Мне моя жена, Лена, вы знаете её, всегда рассказывала, что тут ад беспросветный. А я смотрю, ничего так, это она перегибает, походу.
- Женщины они такие – все на эмоциях! – отозвался Серега.
- Какие заготовки нужны? – Я перешел сразу к делу.
- Да мне от вас собственно по минимуму. Надо толстого края зачищенного килограмма три и четыре бараньи ноги тщательно обвалять, но кости не выбрасывать. И чтобы ноги обвалены в один разрез.
- И тазовую оставить?
- Нет, таз не нужен. Только длинные кости.
- Хорошо, через час все будет.
- Спасибо, приятно с профессионалом дело иметь.
- Я любитель, сыщик без диплома.
- У тебя дипломы из плеч растут, это самое главное!
Андрей удалился, а Серега сказал:
- Подмазывается, с коллективом ути-пути разводит. Даже на жену родную гонит.
- А может, правду сказал. Кто его знает, как у них там в семье? Ленка та еще стерва, ему посочувствовать можно. Влюбился человек, а теперь мучается.
- Муж и жена – одна сатана!
- Видно будет, пошел я за мясом.
Когда я вернулся с говядиной и бараниной, в цехе меня ждал Александр Кириакович. Не приветствуя, он сунул мне распечатанный подробный список необходимых ему заготовок, с весом и подробным описанием, как и что нужно сделать.
- Сделать точно так, как написано, я все буду тщательно проверять, – жёстким тоном потребовал «конкурсант». – И быстро, у вас два часа только.
- Сделаю, но мне больше времени потребуется. Первым ваш оппонент обратился, я сделаю его заготовки, а потом ваши. К сожалению, заготовщик в штате только один.
Александр Кириакович зло сверкнул глазами, бросил на стол свой список и вышел из цеха. Вскоре в цех явились су-шеф и Костя из горячего цеха.
- Ну что, Мясник, доволен? Нас тебе в помощь директор прислала, ты же у нас немощный, заготовки делать не можешь, – с сарказмом заявил су-шеф. – Давай список, который эта «звезда» оставила. Сразу к директору побежал жаловаться, что в таких условиях работать невозможно.
- Вот взял бы и сам сделал, тоже мне шеф, тут ничего такого, – сказал Костя, разглядывая список. - На поварских конкурсах участники все от начала до конца сами готовят. А тут ты смотри, сразу побежал жаловаться, ему заготовки долго делают.
- Ну, по-своему он прав, если это соревнование, то условия должны быть равные, – не согласился я. – Он же не виноват, что у нас один заготовщик по штату? Заткнитесь и делайте уже.
- Заткнись! Заткнись! Начальников куда бы деться, - проворчал Серега – из тебя тоже грозный начальник выйдет. Ты зачем бригадира монтажников утром напугал? Я когда пришел, он мне говорит: «Ну у вас и шеф-повар, бешеный просто. Утром прибежал, орет, ножом машет, думал уже, сейчас меня на месте прирежет!».
- А нехер антисанитарию на кухне разводить! Колоду мне штукатуркой засрали, им повезло, что на своих ногах ушли! Если бы я хай не поднял, они, может, и не прибрали за собой, пришлось бы нам перед шефами генералить!
- Молодец, возьми на полке пирожок, понюхай и назад положи...
Мы принялись за работу и, чуть больше чем через час, отдали шефам всё, что они просили. В горячем цехе закипела битва. Сначала все повара столпились вокруг «сражающихся шефов», но неожиданно «Луи де Фюнес» поднял визгливый крик, что ему мешают работать, отвлекают шумом и подглядывают за его профессиональными секретами. Директор немедленно выгнала всех поваров с кухни в столовую. Там мы расселись и принялись обсуждать шансы на победу конкурсантов. Предлагалось даже устроить тотализатор. Как ни странно, больше симпатий у коллектива вызвал Александр Кириакович.
- Сразу видно – крутой профи, список заготовок заранее напечатанный, в голове, видно, план держит, весь на работе сконцентрирован. А Андрюша этот, если бы не жена его, вообще сюда бы не попал. Жаль Риммка в отпуске, можно было бы испытание на ревность устроить, она это может, – вещал горячник Костя. – Вот увидите, победит этот итальянец.
- Он грек походу, если по отчеству судить, – отозвался су-шеф Серега. – Профи, может, и профи, но здороваться-то нужно с людьми? Хрена он даже руки не подает, смотрит сверху вниз, как на говно.
- Ну и что? Кто он, а кто ты? – не унимался Костя. – Вон владелец, когда приезжает, он тебе тоже руки не подает и ничего. Так мир устроен.
- Это неправильный подход. Мы не рабы древнеримские – с людьми надо по-человечески – поддержал Серегу Петр из холодного цеха.
- Главное – результата достичь, а не этикет разводить. Если слишком о людях переживать, они на шею сядут и ножки свесят. Каждый должен свое место знать! – авторитетно заявил Жора мангалойд. – А по поводу кандидатов, кто лучше готовит – тот и шеф. Тут вам не выборы президента.
- Вы смотрели фильм Пёрл-Харбор? – Похоже, Серега су-шеф не на шутку завелся - Знаете, что сделал новый командующий флотом, адмирал Честер Нимиц, которого назначили после этого жестокого поражения? Он собрал всех, кто участвовал в обороне порта, и отправил на три недели в отпуск! Приказал освободить лучшие отели на Гаваях и заселил туда летчиков и моряков. А потом издал приказ, что сбитых американских пилотов надо находить в море и спасать любой ценой. Даже если ради одного пилота нужно рисковать целой летающей лодкой или даже эсминцем. И пилоты летели в бой, зная, что если их собьют, они могут быть спасены. А у японцев другой был подход. Каждый пилот, каждый матрос был готов пожертвовать жизнью за императора. И смерть его в этом случае была естественна и почетна. И они летели в бой, не боясь умереть, осознанно жертвуя собой. Но в итоге-то американская концепция победила! Человек, сражающийся и за свою жизнь, оказался сильнее раба-фанатика! Так и в работе: человек, который работает не за мифическое «общее дело», а за свой конкретный интерес, всегда лучше работает. И лучше работает, когда к нему относятся по-человечески, а не как к механизму, который выкинул и новый поставил!
- Ну, ты хватил. Тебя послушать, это америкосы во Второй мировой победили. Да если бы не этот приказ, их ссыкливые пилоты вообще хрен бы куда летали. – Костя тоже перешел на повышенные тона. – Послушать тебя и наши герои в Сталинграде просто рабы тупорылые! Да если бы мы в Манчжурии не ударили, хрен бы эти янки с самураями совладали… А если бы при Сталине народ в едином порыве не строил бы фабрики и заводы, у нас вообще сейчас ничего бы не было!
Беседа принимала масштабы классического интернет-срача. С той лишь разницей, что оппоненты не были разделены экраном компьютера и продолжением вполне мог стать бокс без переписки. Я решил вмешаться:
- Угомонитесь оба, историки уровня /b/! Кто начальству лучше лизнет, тот и будет шеф. Меня больше интересует, какого хрена мы тут сидим? Ресторан по-нормальному не откроют, обычных заказов не будет. На кухню идти нельзя, что мы тут высиживаем?
- Думаю замываться на кухне шефы не будут, – ответил Серега, – сейчас пойду к директору спрошу – может, оставим двух дежурных, а остальные по домам.
Серега вернулся через 15 минут и объявил, что мы останемся до окончания «состязаний». И потом новый шеф проведет собрание коллектива. Я посмотрел на часы и сказал:
- Сверхурочные же теперь не оплачиваются? Я свою работу сделал, рабочий день кончился. Серега, пойду я домой. Если какие-нибудь катастрофические изменения будут – оставьте записку в мясном цехе, я утром с удовольствием почитаю.
- Ладно, вали, но если новый шеф на тебя окрысится, сам виноват.
- Лучше умереть и чувствовать себя спокойно, чем жить и волноваться! До завтра!
Я вышел на улицу и вдохнул свежий осенний воздух. Не знаю почему, но мне было совершенно все равно, кто там станет новым шеф-поваром. Просто с другим начальником эта работа уже не будет такой сказочной. Почему-то казалась, что Василиса больше на работу не выйдет, и от этой мысли становилось тоскливо.
Дома, после ужина, я полез в интернет на сайты вакансий. Что-то мне подсказывало, что скоро мне придется искать работу. Наверняка под сокращения штата первым попадет человек без поварского образования и опыта работы. Повара в городе еще требовались, но я не знал, хочу ли теперь быть поваром. Так и не найдя подходящих вариантов, я отправился спать, резонно решив, что утро вечера мудренее.
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Флигель и радио.
Когда бабушка совсем расходилась в своей привычке к нецеленаправленной ругани (а это с ней случалось частенько), дедушка прятался от неё во флигель и брал туда с собою меня. В таких случаях дедушка называл флигель «бомбоубежищем» (в молодости он служил в армии и любил военные термины). Шутка была точная, и я каждый раз заново смеялась над ней.
Флигель представлял собой старый жилой сарай из досок, обмазанных снаружи и изнутри глиной и штукатуркой. Внутри он был поделён на две комнаты: кухню и спальню, не считая небольшой прихожей в два шага по периметру.
В спальне стояли ящики с песком, в котором хранилась морковь, а ещё – картошка и лук, наваленные в мешках по углам. Одну из стен занимала кровать – широкая, с железной спинкой из прутьев, напоминавших мне решётку тюрьмы. Я часто сидела на этой кровати, выглядывая меж прутьями – играла «в заключённого» (ощущение полной морально-физической несвободы было мне знакомо не понаслышке).
На кухне был стол, небольшой холодильник, печка и кухонный шкаф, полный самой разнообразной посуды. Самая смешная вещь там была – половник, висевший на стене на отдельной резной вешалке, и такой большой, что ковш его можно было бы запросто надеть мне на голову.
Бабушка не любила появляться во флигеле, потому что внутри было холодно, сыро и пахло плесенью. Поэтому лучшего места для пряток от бабушки нам было не найти.
С дедушкой можно было смело «идти в разведку». Он всегда придумывал интересные темы для разговоров и всякие словесные игры вроде «названия городов на последнюю букву предыдущего», чтобы незаметно провести время. Из припрятанных в холодильнике продуктов и выкопанной из песка моркови дедушка тут же варил суп в случаях, когда сидеть приходилось достаточно долго, и мы с ним успевали проголодаться.
Наверное, примерно так чувствовали и проводили время в землянках солдаты во время войн, думала я, и испытывала восторг и некоторую гордость при этой мысли.
Надо сказать, готовил дедушка удивительно хорошо – даже вкуснее бабушки. Я очень радовалась, когда приходилось прятаться не на вечер, а ещё до обеда, потому что знала: на весь остаток дня будет вкусно и весело.
Однажды дедушка решил починить старое советское ламповое радио, стоявшее на окне рядом с печкой. Он долго копался в нём, что-то откручивая и разбирая. Я с нетерпением следила за его действиями и рассматривала удивительные по форме детали из странных разноцветных металлов. А потом радио заработало! Оно заговорило шипящими голосами, и на его передней панели из прорванной марли затрепетал огонёк. Этот огонёк был такой уютный, что вокруг него можно было сидеть, как вокруг костра…
Дедушка притащил из спальни два стула, и мы с ним уселись рядом, поодаль от радио. Оно пело, а мы молчали и слушали. И это было до того хорошее молчание, что не стоило вообще ничего говорить.
Белый с чёрным пятном на голове кот Дарий, живущий «на свободном выгуле» на бабушкином огороде, незаметно прокрался во флигель с улицы и подошёл к нам. Историю о том, откуда кот появился у ненавидящей всё живое бабушки, я расскажу чуть позднее. К моему удивлению, этот нелюдимый зверь запрыгнул ко мне на руки и улёгся у меня на коленках, позволяя погладить. Наверное, ему понравилась атмосфера нашей с дедушкой тишины в густоте скрипящих радиоголосов, потому что Дарий не уходил долго-долго. Так мы и просидели втроём до темноты – наверное, с час. Пока, наконец, не настала пора ложиться спать и за мной не пришла бабушка, сменившая гнев на тревогу за то, где мы и что мы, и по какой причине такие беспорядки - нарушение режима.
Этот вечер я запомнила на всю жизнь как теплейший из вечеров, почему-то при этом прошедший в сыром флигеле и в ночной прохладе уходящего на тот момент лета…
Комната с видом вовнутрь. Друзья моего детства
Дедушка любил и сажал деревья. Бабушка приказывала их спиливать. На моих глазах исчезали одна за другой старая яблоня, черешня и вишня, абрикос и даже две алычи.
На месте росшей около кухонного окна вишни дедушка посадил грушу. Но груша сразу не понравилась бабушке. На третью зиму, день за днём допилив деда, бабушка убедила его убрать деревце, несмотря на его молодость. По её аргументам, не успевшая разрастись груша обезлистевшей к осени кроной своей всё равно «загораживала в кухне весь свет».
И груша исчезла. А бабушка успокоилась. Аккуратный пенёк, по-видимому, радовал её куда больше. Но бабушка никогда не успокаивалась надолго. В своей войне с дедушкиными деревьями, которые «не дают проходу», она стремилась всё дальше и дальше.
«Как это «не дают проходу»?» – спрашивала у бабушки я. – «Ведь деревья не ходят!..»
Деревья, как это было неочевидно бабушке, но очевидно мне, на самом деле росли вдоль заасфальтированных дорожек, но никак уж не поперёк них, а следовательно, никому не мешали ходить.
Поэтому в пылу лютой войны деревьев и бабушки по своим идеологическим соображениям я была на противоположном от неё фронте. Растения для меня всегда были такими же точно живыми, как зверюшки, птички и рыбки. Только куда более беспомощными – ведь они даже не могли убежать! По этой причине я всегда испытывала к ним сострадание и сочувствие. Мне с самого детства было отлично знакомо это самое чувство безвольной обречённости и собственного бессилия, словно ты – пойманный партизан в тылу врага, которое, по моему мнению, должно было сопровождать их. Я-то ведь тоже никуда не могла убежать из дома бабушки, а значит, была обречена дожидаться любого неожиданного решения относительно своей участи точно так же, как и они…
Кроме того, растения бабушкиного огорода были моими единственными друзьями. Ибо играть с другими детьми, когда я находилась у бабушки Саши с понедельника и по пятницу, мне – не помню, чтоб позволялось…
Уничтожение черешни – огромного, раскидистого старого дерева с тёмной и очень шершавой корой – было для меня весомой утратой. Раньше её крона пересекалась с кроной ёлки, растущей у старого гаража, так что гаражная стенка и ветки обоих деревьев образовывали своеобразное убежище, «домик». В этом домике я любила прятаться от дождя, если он бывал тёплым и начинался летом.
Когда я вернулась после очередных выходных, проведённых у родителей, моего привычного «домика» больше не стало. Я увидела новоиспечённый пенёк на месте старой черешни и очень расстроилась. Зачем-то попробовала было встать на прежнее место и представить, что домик по-прежнему существует. Но теперь со всех сторон, кроме одной (там, где была всё та же кирпичная стена гаража), меня окружали ветер и свет. Чувствовать себя по-прежнему в уюте и безопасности на месте былого убежища, даже при моём богатом воображении, больше не получалось.
Я разочарованно уставилась в пол. Под моими ногами по асфальту и по земле – о, ужас! – были рассыпаны опилки старой черешни…
Я вприпрыжку поторопилась сойти с них. Мне казалось кощунством наступать на то, что раньше было моим защитником… Было больно смотреть на рыжеватую труху, в которую теперь превратилось дорогое мне темнокорое дерево. Её вид наводил на меня оторопь, словно светлая стружка, валявшаяся под ногами на тёмной земле – нате, топчите меня! – была лужами крови, оставшейся после совершившегося на этом месте убийства…
Встретить меня, как это бывало по понедельникам, вышел дед. Бабушка не интересовалась мом приездом настолько, чтоб отвлекаться от дел и выходить встречать. Я бросилась к нему за утешением.
– Дедушка, убери отсюда опилки! Почему они здесь лежат? – будучи не в силах более внятно выразить всю гамму нахлынувших на меня чувств, канючила пятилетняя я. Опилочно-кровавые пятна пугали, причиняли душевную боль и слишком сильно волновали меня.
– Потому что дерево убрали, – спокойно пояснил дедушка.
– Зачем убрали дерево?..
– Саша. Она так говорит! – последовал недовольный ответ. Выражать своё возмущение бабушке напрямик дедушка был не в силах. Я слушала его сдерживаемую злость в голосе и чувствовала, как в моей душе поднимается гнев на необъяснимый и очень недобрый поступок моей бабушки.
Не ограничиваясь в своих замашках землевладельца одними деревьями, бабушка люто ненавидела и более мелкие растения. Всё, что не нравилось ей, безальтернативно клеймилось «сорняками». Сама она их не корчевала – делать такую грязную работу опять-таки поручалось дедушке. За сорняки на полупустом, полу-засаженном помидорами огороде считались мои любимые целебные травы: подорожник с его убористо набитыми колосками, похожими на букет в обрамлении из овальных тёмных листков, и чистотел, во множестве распускающий свои маленькие жёлтые цветочки на огромных зелёных кустах с нежными ярко-зелёного цвета листьями…
Спустя несколько сезонов таких «уборок» чистотел остался только около самого забора да на территории у соседей. И на всём бабушкином огороде не вырастало больше ни одного подорожника.
Почему-то под категорию подлежащих уничтожению «сорняков» подпадали также и все полевые цветы – тюльпаны, васильки, флоксы. И хотя они цвели так красиво, что дедушка (сопереживавший растениям и мне) не раз предлагал ей оставить хотя бы несколько «на развод», их отцветающие кусты бабушка почитала за удовольствие корчевать лично, как только они отцветали и начинали давать семена. В результате подобной прополки васильков с каждым годом становилось всё меньше и меньше.
Для тюльпанных луковиц у бабушки существовала специально изогнутая лопатка, напоминавшая мне орудие средневековой пытки. Живые луковицы с её помощью доставались на свет божий и выкидывались вместе с бытовым мусором, под мои неослабевающие, но не находившие понимания протесты. Количество тюльпанов с каждым годом, естественно, тоже не увеличивалось…
Я изо всех своих сил, как только могла, упрашивала бабушку Сашу не трогать цветы. Она в ответ только ехидно смеялась:
– А что тебе с них?! На кой они все тебе?!
Красоты бабушка Саша не понимала.
Мои просьбы, все до единой, пропускались мимо ушей. Ни один голос не мог достучаться до бабушки Саши, потому как не представлял для неё интереса по сравнению с Её мнением.
Особенно обидно каждый раз мне было за лютики и фиалки, которые начинали цвести в изобилии каждый год, как только стаивал снег. Если бы они только знали, чем им грозит такое неосторожное проявление себя в этом адовом месте!.. Я до того любила следить за тем, как распускаются и образуют пёстрые полянки эти нежные мартовские цветы, что однажды даже расплакалась, видя подготовку к очередной процедуре. Я прорыдала весь этот час, забившись в самый дальний угол дома, чтобы не видеть примет страшной казни, пока бабушка корячилась над первой весенней порослью в сопровождении всё той же лопатки и мусорного мешка… Увидев по возвращении в дом моё раскрасневшееся заплаканное лицо, бабушка сказала:
– Не реви, дура! И так от них деваться некуда стало!..
Я заревела ещё громче, думая в этот миг про себя, что от цветов как раз не надо деваться. Наоборот: это им, бедняжечкам, некуда деться от жестоких рук, вырывающих их из земли…
Я страшно жалела растения, понимая при этом с сожалением, что никак не могу защитить этих немых, дорогих моему сердцу крошек. Я чувствовала себя беспомощной и потому как будто бы виновной в том, что их настигла эта массовая и неотвратимая гибель…
После подобных прополок бабушка почему-то всегда бывала исключительно «в духе». Её радости и довольства хватало на целый вечер! Но даже несмотря на этот редчайший шанс, я не подходила к ней с просьбами поговорить о чём-нибудь или же поиграть. Переживая боль за каждый сорванный ею росток и обиду, оставшуюся от её равнодушия к моим просьбам, в такие вечера я всегда сторонилась бабушки.
Когда бабушка Саша приказала спилить мою любимую яблоню сорта «Ренет Симиренко», эта новость обрушилась на меня, как предзнаменование самой большой беды, если огромные беды вообще возможно предвидеть.
Это был мой любимый сорт. Небольшие белёсые яблочки созревали каждую осень. Дедушка срывал мне их прямо с ветки, тут же мыл в уличной раковине и чистил карманным ножом. Ничего не могло быть вкуснее этих сочных, ароматно-кислючих яблок!.. Сладкие сорта я поэтому никогда не любила. Все они казались мне даже не бледным подобием, а уж и вовсе недостойным фруктом после дедушкиной, как он называл её, Симиринки.
– Пойди поблагодари яблоньку! – смеялся, угостив меня, дедушка.
И я радостно бежала к огромному, необъятному для меня и неоглядно ширящемуся вверх стволу этого доброго ко мне дерева. Не в силах выразить свой восторг чем-то ещё, я долго-долго смотрела ввысь, в самую крону яблони, сквозь хризопразового оттенка листву, которой на меня из-под голубеющей вышины сверху лился прохладный, золотистый сентябрьский свет…
На этот год яблоня уже успела дать очередной урожай и этим подписала себе приговор.
Весь сад был словно наэлектризован. В остывающем воздухе октября накалялись опасность и ожидание. Уже несколько дней дедушка всё никак не мог выполнить приказ бабушки – не поднималась рука. Бабушка с каждым днём всё больше кипела злобой. Скандал, какого не видывал свет, со дня на день должен был разразиться. Понимая это, дедушка собрал волю в кулак и достал из сарая пилу.
Он принёс её к яблоне и положил на асфальт. Выпрямившись, он рассматривал крепкое дерево с зеленовато-белой корой, до такой степени прозрачной, что, казалось, стоит только присмотреться чуть-чуть – и будет видно, как под ней, словно под кожицей, течёт по волокнам животворящий древесный сок…
Не находя себе ни дела, ни места, я нервно моталась вокруг.
– Деда, не пили яблоню!!! Не пили, дедушка!.. – уговаривала я старика.
Дед не двигался с места и, не отвечая, рассматривал свою Симиринку. Казалось, что он ушёл в размышления настолько, что больше не слышит меня.
– Саша ругаться будет! – сказал наконец дедушка и, выйдя из транса, со вздохом взялся за инструмент.
Яблоня была спилена.
Эта потеря ударила по мне больнее всех остальных. Я сразу же разлюбила эту часть сада. Теперь, когда я бывала там, мне всегда делалось очень грустно. Я приходила к оставшемуся пеньку и подолгу смотрела на него, как на памятник или могилку. Я вспоминала о вкусных яблочках, которых теперь больше не будет, и о счастье – каждую осень заново пробовать дары этого чудесного, щедрого садового дерева, потерянном вместе с ним…
Глава тринадцатая. V – значит Василиса.
Сегодня, по дороге на работу, я получил смс от су-шефа Сереги:
"Победил грек, он теперь шеф-повар,
систему видеонаблюдения запустили,
не забудь позавтракать дома,
никакой жрачки на кухне,
письмо на колоде"
Очень вовремя - подумал я. - Как раз сегодня проспал и побежал на работу, не брился и даже кофе не попил. Зайти на работу просто так тоже не получилось. Вместо Виктор Семеныча, бессменного охранника/швейцара/дворника сидел молодой жлоб в новой униформе. Вместо приветствия он рявкнул:
- На кухню? Выключи телефон и на хранение сдай. Потом в журнале распишись.
- Здравствуйте для начала. Не помню вас в списке близких друзей, обращающихся ко мне на ты.
- Сдайте телефон и можете пройти, - с заметным усилием выдавил из себя охранник. - Телефон будет храниться в отдельной ячейке, с ним ничего не случится, я отвечаю.
- Обыскивать будете?
- Только на выходе, в конце рабочего дня.
Я с некоторым раздражением оставил телефон и вошел на кухню. Первым изменением, которое бросилось в глаза, стало отсутствие доски для метания ножей, на которую вешали предзаказы банкетов. Вместо неё висела безликая металлическая офисная "доска для записей" с маркером и разноцветными магнитиками, на которых висели те же предзаказы. "Быстро все меняется", - подумал я. И охота им было вчера эту доску вешать, на ночь глядя. В мясном цехе я нашел записку с довольно стандартным набором заготовок и припиской снизу "МНОГО НЕ ДЕЛАЙ, ТОЛЬКО, КАК НАПИСАНО, БУДЕТ ОБНОВЛЕНИЕ МЕНЮ!!!" Стало несколько обидно за потраченные на разработку "старого" меню продукты и усилия, но я отбросил дурные мысли и принялся за работу. Было любопытно, что же мы будем готовить с новым шефом, если все старое не подходит?
Примерно через час появился Серега, помахал мне рукой, но заходить не стал. Вооружившись большой картонной коробкой, он принялся собирать по кухне все кружки, зарядки для телефонов, зажигалки и прочие личные вещи, которых теоретически на кухне быть не должно, а на практике они всегда есть. Под конец он заглянул ко мне.
- Привет поближе! У тебя ничего лишнего нет?
- Только напарник-талисман, - я кивнул на висящую на стене карту "Мясник из Крагмы". - Он удачу в мясной цех приносит.
- Убери от греха подальше. Вон в блокнотик положи, пусть оттуда удачу приносит.
- Как грек победить умудрился?
- Хрен его знает. Офики, которые блюда таскали, говорят - подача просто великолепная. Так красиво, что тарелку в руки страшно брать. А Андрей упор на брутальную простоту делал. Это тоже эффектно и, может, даже повкусней, но начальству надо, чтобы "смотрелось богато". Тут европейский опыт вне конкуренции.
-И что там вам вчера этот "Луи де Фюнес" втирал? - я нехотя отклеил мясника от стены и спрятал в блокнот.
- Да практически ничего. Сказал, изменим все меню, в первые дни он посмотрит за нашей работой и примет нужные решения. Сказал, что дисциплина будет строгой и все.
- Василиса будет сегодня?
- Сказала, еще денек отлежится, но мне кажется, она сразу с заявлением придет. Видно, новое заведение нашла, сама там собеседование проходит, а говорит болеет. Так часто делают. Ты смотри аккуратней, я вчера ходил к новым охранникам на пост, там камеры толково установлены, по кухне мертвых зон нет почти, так что едим только в столовке и только служебку. Чай/кофе там же.
- Да, сэр!
Новый шеф, Александр Кириакович появился ближе к обеду. Он молча обошел всю кухню, заглядывая под столы и на полки. Потом жестом пригласил всех собраться на раздаче. Обведя всех колючим взглядом, он нехотя начал, медленно, будто с трудом отдавая каждое слово:
- Работники! Я посмотрел вашу кухню, не слишком грязно, но надо чище. Я хочу увидеть, как каждый работает и я за каждым посмотрю. Сегодня я буду готовить для Хозяина новое меню. Мне нужно, чтобы мне уступали оборудование и инвентарь по первому слову. Возле меня не стоять и не смотреть, я позову, когда надо будет. Работайте как обычно, я просто буду ходить и смотреть за вами пока. Приступайте.
Мы разошлись и занялись делом. Но кухня была совсем не той. Все молча работали, никто ни к кому не подходил, не выходили компанией покурить. Время тянулось медленно, казалось, сам воздух загустел и вытяжки натужно гудят, пытаясь протолкнуть его в трубы. Шеф то нарезал круги по кухне, то удалялся в кабинет, то снова принимался ходить туда-сюда, внимательно все разглядывая. Часа через три он принялся что-то готовить, но после его грозных предупреждений выяснять что он готовил у меня не было ни малейшего желания.
Во второй половине рабочего дня на кухне появилась директор. На удивление она обратилась не к новому шефу, а к су-шефу Сереге. Подозвав его, она стала негромко давать ему какие-то указания. Серега кивал, а потом достал блокнот и сделал какие-то пометки. После разговора он направился ко мне.
- У тебя много еще не сделано?
- Да не так чтобы. Ты же сказал много не делать, менять будем. Но я все жду, что новый шеф чего-нибудь потребует, но он всё сам да сам.
- Отлично! Дело есть, тут Сол директору звонил, пожаловался, что в больнице плохо кормят. Попросил филе судака на пару и куриное филе, запеченное в травах, ну еще гарниров по мелочи. Я хотел с доставщиком послать, но Сол просил, чтобы ты привез. Может, скучно ему, поговорить хочет, не знаю. Он в областной, я записал отделение и номер палаты. Сюда можешь сегодня не приезжать, мы сами закончим.
- Хорошо, я тут закончу с рыбой, раз затеялся и поеду.
- Ты успеешь, ребята его заказ готовят еще.
Поручение выглядело несколько странным, но Солу, видимо, как старому другу владельца, по-прежнему разрешалось многое.
На улице осень постепенно вступала в свои права. Листва еще до конца не пожелтела, но на асфальте уже валялись первые опавшие листья . Корпуса областной больницы были окружены обширным парком с красивыми клумбами и аллеями. Я разыскал нужный корпус и поднялся в отделение. Палату Сола пришлось поискать, он занимал в одиночку двухместные апартаменты. Когда я вошел, он полусидел-полулежал на кровати, одетый в роскошный махровый халат белого цвета. Казалось, этот халат был сделан из шкуры белого медведя и, вместе с толстой золотой цепью на груди, придавал ему сходство с крестным отцом мафии, скучающим на отдыхе. Когда я вошёл, Сол был не один, на соседней кровати, поджав ноги по-турецки, сидела Василиса. Она, видимо, что-то читала вслух, но при моем появлении выронила из рук толстый блокнот в твердом переплете. Я замер в дверях, а Сол озорно рассмеялся:
- Привет! Заходи, уважаемый, садись. Как там на работе?
- Да ничего, работаем. Шеф-повар новый, вроде грек, пока только ходит, смотрит. Говорит меню опять менять будет, а так все по-старому.
- Лишь бы в мангал ко мне не лез, да! А там пусть выеживается себе, нам только лучше. Да, Василисушка?
- Наверное. - Василиса вышла из оцепенения и, смущенно улыбнувшись, подняла упавший блокнот. - Я устала уже работать неделями подряд. Два через два куда как лучше, хоть собой займусь. А то вид уже как у швабры потертой.
- Прибедняется она, ишь! - Сол ухмыльнулся и заговорил с издевательским кавказским акцентом.- Будь ты дочь моя, я бы тебя мэнше чэм за двэсти баранов замуж бы не отдал, да!
- Я пойду, наверное, у меня дела еще и на работу завтра. - Василиса смущенно стала обувать брутальные черные ботинки с высокими голенищами, которые стояли у кровати. Миг, когда нога в разноцветном носочке, с рисунками мультяшных героев, скользила во чрево бронированного монстра из черной кожи, показался мне завораживающе-прекрасным. Я замер, невольно залюбовавшись, и тут неловкое молчание резко прервал Сол.
- Ты пожрать-то мне привез, поваренок? А то я тут от больничной баланды раньше загнусь, чем от инфаркта. Я уже хотел в парке костер развести, шашлык пожарить докторов угостить. А они не дают совсем. - Сол взял у меня пакеты и зашелестел фольгой, разворачивая ланчбоксы. - А ты не стой столбом, иди домой, Василису проводи заодно.
- Не надо, у меня мотоцикл тут рядом, на парковке. - Василиса подхватила с тумбочки шлем и заторопилась к выходу.
- Слушай, что старый человек говорит, да. Ты ему почитай лучше, то, что мне прочла, он книжек много прочитал, хорошо понимает. Идите уже, покушать не дадут спокойно! - Сол махнул рукой в сторону двери, давая понять, что аудиенция окончена.
Я вышел вслед за Василисой и догнал её возле лифта.
- Что Сол имел в виду? Что ты ему читала?
- Не важно, хобби просто. Тебе не понравится.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю просто. Не лезь не в свое дело.
- А Сол просто языком болтает?
- Вот у него и спроси.
- Он специально в ресторан звонил, чтобы я сегодня еду привез.
Василиса резко остановилась на ступеньках больницы:
- Что, прямо так и сказал?
- Ну, он директору звонил, а та через су-шефа мне передала. Меня даже отпустили раньше ради такого дела.
- Понятно. Пойдем, пройдемся чуть-чуть. Ты не спешишь?
- До завтра свободен практически.
Мы не спеша пошли по аллее вокруг корпуса. Василиса молчала пару минут, а потом сказала:
- Я устала слишком, может, поэтому срываюсь. Вчера пришла Сола проведать и сорвалась. Просто начала нести всякую чушь, все, что наболело и накопилось, чуть не реветь вообще. Рассказала про свои увлечения, про свое прошлое, даже читала ему отрывки из своих рассказов и дневников. Мне стало легче. Но Сола я знаю давно. Он очень хороший человек, как бы мудрец, что ли, я ему доверяю и не боюсь. А ты другое дело. Я не знаю, почему Сол решил, что я тебе что-то рассказывать должна, а тем более давать свои записи. Ты у него что-то обо мне спрашивал?
- Нет. Для меня все это большая неожиданность. Хотя, если честно, про твое увлечение литературой я знал. Видел случайно, как ты читала стихи на конкурсе в "Палермо". Мне очень понравилось.
- Фигня. - Василиса брезгливо поморщилась - тупое тщеславие и не более. Я пожалела, что потащилась туда бисер метать. Лучше прочесть одному человеку, который будет слушать, чем впустую кричать в толпу.
- Так давай я послушаю. Мне твои стихи очень понравились, особенно про маяк.
- Нет. Я не хочу. Хватит, что Солу открылась, а он других созывать принялся.
- А что в этом страшного? Если бы ты не хотела, чтобы это прочли, зачем писать?
- Не знаю. Мне легче становится, если пишу. Отвлекает от дурных мыслей.
- Ты работаешь все время, может, стоит отвлечься как-нибудь. Постоянный стресс до добра не доводит. В кино, например, сходить или в театр.
- Была вчера, но фильм херня полная, пожалела, что пошла. Давно хороших фильмов не попадалось.
- А какие фильмы тебе нравятся?
- Разные. Даже веду небольшой блокнот, в который записываю фильмы, которые понравились и хотелось бы пересмотреть. Иногда с комментариями и аннотациями, для какого момента лучше подойдет.
- Покажешь блокнотик?
- С собой нет. Потом как-нибудь. Да ты там большинство фильмов видел, наверное. Я не такой киноман, чтобы каким-то запредельным артхаусом увлекаться. Большинство фильмов в массовом прокате шло. А тебе какие фильмы нравятся?
- Я люблю фильмы товарища Тыквера. Замечательный режиссер. "Беги, Лола, беги", "Принцесса и Воин", "Парфюмер", "Облачный атлас".
- "Парфюмер" смотрела, хорошо снят, мне очень понравилось. Он в моём блокнотике отмечен. Надо и остальные глянуть.
- Начни с «Облачного атласа», просто замечательный фильм. А вот если я попрошу назвать какой-то один фильм, самый любимый?
- "V - значит Вендетта" - часто пересматриваю, когда мне плохо. Героиня мне очень близка, я прошла через что-то очень похожее. И я тоже очень люблю темно-алые розы.
- И в твоей жизни был мучитель-герой в фарфоровой маске?
- Этого я тебе не скажу. Но сама история меня многому научила. И теперь я праздную пятое ноября, как свой маленький праздник.
- Надо будет не забыть тебе алую розу преподнести.
- Не забудь. - Василиса улыбнулась. - А как тебя занесло в «Палермо»?
- С другом встречался - не моргнув глазом, соврал я. - Кофе пили, сидели, а потом тебя заметил и решил задержаться.
- Тебе правда понравилось?
- Очень. Хотел тебя попросить в тексте дать почитать. Я обычно стихи на слух плохо воспринимаю, но твои засели как гвоздь в доске. Может, дашь?
- С собой нет, может, потом как-нибудь. - В кармане куртки Василисы запищал телефон. Она достала мобильный, бегло взглянула на экран и сказала: – Мне пора. Спасибо, что пришел проведать Сола. Не говори никому про стихи, ладно?
- Хорошо. Может, все же дашь блокнотик почитать? Мудрый Сол не зря тебе это сказал.
- Потом, может быть. Сейчас не хочу. Пока! - Василиса развернулась и почти бегом направилась к парковке.
Я не спеша побрел на остановку. Меня разбирало любопытство и ощущение какой-то легкой осенней тоски. Такое странное ощущение, будто, проходя между деревьями, задеваешь и рвешь невидимую паутину, останавливаешься посмотреть и не видишь её следов. Приехав домой, я вспомнил недавнее задание Василисы и странный файл среди присланных рабочих таблиц. Я немедленно полез в почту и нашел таинственный файл "123.txt", налил чаю и погрузился в чтение.
Файл 123. txt
Комната с видом вовнутрь. Порножурналы моей тётушки.
У тётки (младшей дочери моей бабушки, живущей с ней) не было личной жизни. По словам проговорившейся однажды мамы, никогда и вообще никакой. А уж мама знала, о чём говорит, – она жила с бабушкой до тридцати и имела возможность наблюдать тётку, которая была младше мамы на пять лет, всё это время. Если бы у тётки хоть когда-нибудь существовал кавалер – мама наверняка б знала о нём.
На маминой свадьбе двадцатипятилетняя тётка разбила фужер. Причем, по словам мамы, не просто разбила, а швырнула о стену. И хотя тётка ненавидела мужчин так же сильно, как бабушка, замуж ей втайне хотелось.
Но замуж тётку не брали. По словам какой-то из дальних родственниц (однажды высказавшейся во время праздничного застолья, на которое родители взяли с собой и меня), на это у неё не было шанса. Зато у моей тётушки были порножурналы, целыми стопками высившиеся под её кроватью и в тумбочке. Так что из-за отсутствия шансов тётка, наверное, не слишком-то унывала.
Она обожала свои журналы просто до одури и берегла, как зеницу ока. Помню, как я однажды, примерно лет в восемь, стащила один экземпляр и пыталась разрезать его на картинки – тётка меня за это чуть со свету не сжила.
Покупать журналы в киоске, спрашивая их при всех, моя тётка стеснялась, и поэтому она не постеснялась организовать себе подписку, чтобы лакомые издания доставлялись прямо в почтовый ящик. Они приходили в бумажном непрозрачном конверте, скрывающем всю обложку от посторонних глаз. Конверт она уносила к себе в комнату, семеня быстрыми шагами и сопя, как недовольный барсук. Бабушка с гордостью заявляла в такие дни, что «Аллочке пришла почта!», восседая на кухонном табурете, как надутая курица на насесте. Бабушке, сколько я её помню, никто никогда не писал.
При этом бабушка Саша ни капельки не интересовалась содержимым письма. Наверное, она знала о нём – по собственным, вечно пошлым, догадкам или из какой-нибудь странной договорённости.
«Мамочка!» – могла в один прекрасный день сказать ей тётка (она звала мою бабушку «Мамочкой» и обращалась к ней только на вы). «Разрешите ли вы мне выписать… вот этот журнал?». Кроме случаев жалоб и ругани, тётка осмеливалась говорить редко, а когда это всё же случалось, то слова она произносила едва слышно, а фразы строила несколько старомодно.
Не исключено даже, что бабушка сама ходила на почту и оформляла для тётки подписку. Воспитанная ею Аллюша почти ничего не умела в жизни. Мне помнится, что документы по оплате за воду и свет были, по заверениям бабушки, «для Аллочки слишком сложны». Зато с бухгалтерскими балансами (а тётка работала в бухгалтерии) моя родственница, по мнению бабушки, справлялась «умно и превосходно».
«Аллюша у нас бухгалтерский гений!» – говорила она про тётку, сменившую едва не десяток отделов и фирм по причинам, весьма и весьма далёким от добровольного ухода в свободное плаванье. При этих словах бабушка лукаво поблёскивала глазами, куксилась и разве что не краснела от стыда за своё враньё и одновременно от получаемого из-за лжи удовольствия. По-настоящему краснеть от стыда моя бабушка, конечно же, не умела. По отношению к её персоне стыд как будто не существовал.
Меня стыдили за каждую мелочь (вроде взятой без спросу конфеты) и окружали запретами. Тётке сходило с рук абсолютно всё – даже порножурналы. Бабушка очень гордилась доподлинно каждым фактом, который только бывал хоть как-нибудь связан с её младшей дочерью. Тётку при этом она с чувством звала «Аллюша, жалкенькая моя!..». Надо ли говорить, что тётка гордилась моей бабушкой ничуть не меньше, чем та ею – в качестве ответного жеста или же по принципу неизбежности. Кроме родительской семьи, состоявшей из моих деда и бабушки, тётка не имела подруг, не заводила знакомых и, в общем, не видела мира. С моей матерью она прекратила общаться после замужества мамы – как с лютой предательницей. А дедушку она ненавидела – потому, что он был мужчиной. Об отце моём и не приходится говорить – в случае встречи она не здоровалась с ним. Заставить тётку примириться с тем, что люди мужского пола свободно и безнаказанно разгуливают по земле, виделось до того невозможным, что вместо подобных попыток куда проще было бы её расстрелять.
Оформление подписки пришлось на ту пору, когда мне было примерно лет семь. Я перестала жить у бабушки по будням, переехала обратно к родителям на всю семидневку, пошла в школу и научилась бегло читать, но по-прежнему проводила в бабушкином доме все каникулы.
В «почтовые» вечера к залу, куда выходил единственный дверной проём комнаты тёти Аллы, зашторенный занавесочкой (в бабушкином доме двери между многими комнатами по неизвестной мне причине отсутствовали как класс), меня и близко не подпускали. Бабушка, кстати, в такие часы и сама в зал не заходила, оставаясь на кухне. Наверное, уважала тёткины интересы.
– Сиди здесь и не заходи в зал. Аллочка там читает! – вынесла новый запрет бабушка в первый из таких вечеров.
Это была неправда, потому что читала Аллочка всегда в своей комнате, вечно зашторенной и полутёмной, не вынося подобную «литературу» на свет божий. Но к многообразному и изворотливому, всегда в свою или тёткину пользу, вранью бабушки мне было не привыкать, и в данном аспекте с ней я решила не спорить.
Тут мне неожиданно вспомнилось, что зимой папа (по настоянию мамы) читал мне вслух на протяжении нескольких вечеров, пока я особенно остро болела. И хотя делал он это из-под палки и потому безалаберно, мне очень нравилось его слушать. Поэтому я спросила:
– А почему она мне вслух не почитает?..
– Ну вот ещё! – фыркнула бабушка, не заявив этим ничего определённого.
– Можно тогда я пойду в зал и там поиграю? Тёти Аллы там нет… – возразила я, заглянув туда из гостиной.
– Нельзя! – отрезала бабушка, всегда уверенная в своих словах на сто процентов.
Если нельзя было играть в зале, вороша бабушкин кулёк с обрезками тканей или строя зоопарк для мягких игрушек из стульев с решётчатой спинкой, в качестве моего места пребывания оставались стол под настенной лампой в гостиной и огород. Но в этих местах для игр я провела сегодня по полдня, выкладывая из мозаики картинки и собирая букетики из растущих тут и там колосков дикой травы. И стол, и огород за сегодняшний день мне наскучили.
– Почему нельзя?.. – расстроилась я.
– А то ты будешь подсматривать!.. – угрожающе предположила бабушка, намекая на моё вероятное проникновение сквозь тёткины шторы.
– Я не буду… – почти честно обещала я, заинтригованная бабушкиной подсказкой о том, чем можно было бы увлекательно как никогда занять вечер. – Можно я всё-таки пойду туда поиграю?..
– Нет! Ты станешь подслушивать! – принялась развивать воображаемую ею картину бабушка и на всякий случай отвесила мне профилактический подзатыльник.
О чем можно было там подсмотреть и подслушать – на самом деле я понятия не имела. Но раз бабушка говорит, что послушать и посмотреть есть на что – значит, что верно. Моё любопытство, дремавшее бы без обстоятельных пояснений бабушки, разгоралось от них.
Сама бабушка также старалась не мешать тётке «читать журнал» и не заходила в зал до двадцати часов – время начала бразильского сериала по телевизору. К сериалу тётка выползала из своей комнаты, как ни в чём не бывало, и, увидев это, бабушка снимала запрет с помещения, допуская туда и меня.
Вбив в мою голову все необходимые колышки и расставив запреты, бабушка удалилась на кухню, а я осталась в гостиной, предшествующей залу по планировке – сходить с ума от любопытства. Зайти в зал и подсмотреть сквозь щёлку в шторах, едва-едва отодвинув их, было «нельзя». «Нельзя» в устах бабушки означало недоброе обещание: нагоняй будет нешуточным. Я настолько сильно боялась её нагоняев, что «нельзя» чаще всего срабатывало. Оно было невидимым и невесомым, это её «нельзя», но действовало как наручники, смирительная рубашка или строгий ошейник шипами внутрь, при малейшем нарушении дисциплины грозящий вонзиться в горло, вместе взятые.
Можно было не привязывать меня верёвкой и не сажать на цепь – запреты действовали прочнее всяких цепей.
Бабушкино «нельзя» не срабатывало в одном случае – когда я оставалась голодной во время обеда и без спросу брала конфеты, чтобы хоть как-то насытиться. В таком случае голод как проявление инстинкта самосохранения становился на ступень выше страха перед болью, обещанной взрослыми за нарушение порядков, которые были надуманны.
Но сейчас происходил вечер, и тётка с минуты на минуту может перестать читать свой журнал, выйти из комнаты и отправиться к бабушке на кухню – обсуждать последние новости. Если она переставала «учиться» – по вечерам тётке и прежде случалось уделять в своей комнате время бухгалтерским книжкам, разбросанным там по тумбочкам и шкафам в изобилии, то она шла говорить с бабушкой.
Такое «продолжение банкета», по моим наблюдениям, случалось и после оформления подписки – наверное, выпуск журнала иногда случался неинтересным.
Итак, разузнать что-нибудь надо было незамедлительно. Оставалось надеяться на подслушивание. Мне казалось, что тётка всё же должна читать вслух, и основное мероприятие состоит в этом.
Я наматывала километры шагов в дверном проёме, символизировавшем «государственную границу» между гостиной и залом, каждый раз оглушительно шаркая тапочками по плохо вбитой шапке гвоздя прямо посередине той линии, которую должна была загораживать никогда не существовавшая дверь. Оглушительным этот слабый шелестящий звук казался мне потому, что я вся обращалась в слух и старалась через расстояние огромного зала услышать тёткин наверняка очень тихо читающий голос.
Голоса не было слышно.
Наверное, это потому, что тётка не знает, что я её слушаю. Знала бы, так читала бы мне погромче, мысленно рассуждала я со всей безнадёжностью философа, старающегося попасть пальцем в небо.
Отчаявшись услышать отголоски запретного чтения, я додумалась до «хода конём». На крыльях этой радостной мысли я опрометью пронеслась в гостевую спальню, граничившую (как я догадывалась из своих базовых познаний в геометрии) с тёткиной комнатой, чтобы по малейшим звукам попытаться понять: а что же тогда, если не чтение, происходит в комнате тётки.
Жестом разведчика, которому научил меня служивший в разведке дедушка, я прислонила ухо к стене и затаила дыхание…
Из-за стены была слышна тишина.
Постояв так с минуту в неудобной позе и чуть было совсем не свернув себе шею, я так ничего и не услышала и разозлилась уже не на шутку. Нет, ну что вот это такое – ваше «нельзя»? По какому праву вы запрещаете мне знание???
Раз не удаётся подслушать, то остаётся одно – подсмотреть. Решиться было непросто. После раздумий и сомнений я, почти не дыша, я вернулась из спальни к «государственной границе» и… перешагнула её.
Я кралась по залу, в котором никого не было, как воришка, хотя за мной никто не следил. Почувствуй я хоть малейшие признаки слежки – я бы не решилась вообще на такое.
Просто пройти в зал и усесться на диване, ожидая неизвестно чего, было бы мелко (хотя за одно это бабушка меня бы уже убила). Моей целью была тёткина штора. Если идти навстречу опасности – так уж идти до конца.
Прошла половина вечности, наполненной будоражащим страхом, остывающим раздражением из-за запретов и предвкушением какого-нибудь восторга, пока я наконец не докралась до цели. Медленными движениями, будто передо мной – неприрученное животное, которое можно спугнуть, я протянула руку вперёд и слегка отодвинула одну из двух занавесок. Мой взгляд нырнул в неизвестность.
Тётка лежала под одеялом, странно вздыбившимся огромной угловатой горой примерно посередине. Из-за горы мне были видны коротко стриженые бурые волосы, но не лицо тётки.
«Если ты не видишь кого-то, то и тебя, скорее всего, тоже не видно», – поучал меня дед-разведчик. Поэтому от открывшейся мне картины я выдохнула с облегчением, решив, что тётка меня не заметит, и приготовилась рассматривать тёткину комнату, не меняя стратегической позиции ни на миллиметр.
В первую секунду я не успела ничего толком понять из обозреваемого, кроме того, что допустила ошибку: оказалось, что тётка, вопреки дедушкиной разведческой мудрости, меня заметила.
Одеяло вскинулось и подскочило в воздух, как будто под ним прогремел взрыв. Тётушка вырвалась из-под него в старом халате, состоявшем скорее из дыр, чем из поношенной ткани (подобные вещи она использовала в роли домашних почти всегда). На манер торнадо она зацепила со стула первую попавшуюся тряпку ради вооружения и метнулась за мной.
Оторопев от этой мгновенной перемены, я замешкалась, и тётка нагнала меня с двух шагов.
– Ах ты, мелкая тварь!!! – взвизгнула тётка и замахнулась тряпкой.
Белый лоскут взмыл в воздух и на мгновение замер в нём, развернувшись, как флаг. На этот раз одного мгновения мне было достаточно, чтобы осмыслить невероятное. Моя тётушка замахивалась на меня… собственными трусами!
От подобного зрелища я невольно нарушила другой из запретов, захохотав во весь голос.
Тётка в панике замерла, поначалу не сообразив, что именно происходит, но смутно догадавшись, что происходит что-то не то. Перед побоями преследуемому полагалось вжиматься в окружающие поверхности и дико бояться. Смеяться перед побоями не полагалось.
Затем она догадалась о чём-то, и её брови злобно сдвинулись. Она опустила замахнувшуюся руку, перевела взгляд с меня на белую тряпку и несколько раз перебрала её по периметру, вертя так и эдак, словно желала убедиться в том, чем же именно она тут передо мной размахивала. Убедившись, тётка покраснела и одновременно посерела от ужаса, отчего её лицо приобрело неестественный, слегка фиолетовый оттенок. Она опрометью ринулась обратно в свою комнату – одеваться. Ещё через минуту тётка на всех парах уже мчалась на кухню к бабушке – жаловаться.
Бабушка во главе делегации из двух человек вернулась по мою душу из кухни, неся наперевес очень хлёсткую и очень мокрую тряпку, используемую для мытья посуды. Тётушка семенила в конце процессии и от обиды ревела белугой.
Само наказание, как и всё слишком жестокое, что случается с нами, и как любое другое из наказаний моей бабушки, память не сохранила.
Комната с видом вовнутрь. Мертвые люди.
В одиннадцать лет я впервые увидела мертвеца. Он был зелёного цвета, с дряхлым и очень спокойным лицом, в красивом костюме и галстуке. Это был умерший от старости отец одного из наших богатых соседей. Его несли на руках в открытом гробу. Он таинственно плыл параллельно земле, возвышаясь над головами, слишком большой из-за окружавших его белых цветов. А лежал он не двигаясь. Только слегка подрагивая из-за покачивания несомого на руках гроба.
– Не смотри, уйди оттуда, тебе будут сниться кошмары, – такими словами мама попыталась отогнать меня от окна.
– А он не страшный!.. – почти весело возразила я и осталась. Я никогда не видела похорон, и мне было всё интересно.
Процессия из толпы мужчин в таких же чёрных костюмах, как и у зелёного старика, двигалась медленно и была очень длинной. Она заполонила нашу узкую улочку от и до – уже успели скрыться за левой рамой окна первые из шествовавших, а из-за правой рамы окна всё ещё не был виден «хвост». Яркие солнечные лучи озаряли торжественное действо. Казалось, что все эти люди несут мёртвого прямиком в рай.
Мне было любопытно, долго ли будут они идти. Я очень хотела проследить за ними, потому что мечтала узнать, далеко ли от нашего дома до рая. Может быть, это не так далеко, и я смогу туда дойти, если всё же сбегу – хоть когда-нибудь…
Лелея эту мечту, я зазевалась и очнулась только тогда, когда показался хвост процессии. Пышно разукрашенный гроб к тому времени уже скрылся. Я попыталась снова поймать его взглядом и прижалась справа к самой притолоке окна, чтобы видней было в противоположную сторону. Виднее особо не стало. Тогда я обернулась к матери. Мама сидела на диване и штопала.
– Мам, можно я выйду и посмотрю?
– Не смей показываться даже из окон!!! Оставайся здесь!!! – разозлилась от страха мама.
Я огорчилась (она опять не давала мне смотреть интересное!..) и отпрянула чуть подальше от гардины, чтобы сделать маме приятное и показать, что я слушаюсь её странных и непонятных приказов. Ну что могло быть плохого в том, если бы кто-нибудь из этих людей вдруг отвлёкся от своего горя и заметил меня, обычную любопытную девочку, пялящуюся в окно? Но никто из них не отвлекался и не замечал…
– А куда они идут? – решила спросить я.
– В свою церковь, – помявшись, ответила мама.
У нас в районе было несколько разных церквей. Одну из них мама почему-то звала «нашей».
– Я хочу с ними.
– Тебе там нечего делать.
– Мама, я хочу посмотреть. Пойдём тоже со мной.
– Ну вот ещё. Никуда я с тобой не пойду.
Это звучало обидно, кроме того, меня всегда раздражали запреты.
– Тогда я пойду! Отпусти меня! – Я ринулась ко входной двери. Мама загородила мне дорогу.
– Не смей выходить из дому, слышишь, что я сказала!!! – Мама перешла на истошный неистовый крик. Чем больше она пугалась, тем злее всегда становилась. А пугалась она всякий раз, когда не понимала моих действий. Но мама ни разу даже не спрашивала меня об их причине, а потому – никогда их не понимала.
– Не хочу с тобой больше сидеть! Ты плохая! – крикнула я и ушла дуться в соседнюю комнату. Перед тем, как скрыться в дверном проёме, я успела бросить полный отчаяния взгляд на последние чёрные костюмы, направляющиеся не в ту церковь и навсегда унёсшие от меня с собой своё тайное знание о том, где начинается рай…
Перед сном, лёжа с закрытыми глазами, я снова и снова вспоминала, как сегодня несли по улице заваленного цветами невозмутимого старика. Он очень понравился мне – прежде всего тем, что был неопасен. Сейчас попробую объяснить вам это своё чувство. В отличие от ходящих и говорящих – то есть «живых», он точно не мог встать, подойти к тебе со спины, нависнуть сверху неотвратимой горой и наорать колких гадостей в самое ухо. Он не мог двинуть тебе затрещину или же дать ремня. Он не мог приказывать и запрещать и даже не смог бы испуганно одёргивать тебя от окон, и без того занавешенных плотной гардиной, запрещая смотреть на что-нибудь.
С раннего детства из-за злорадства родственников я привыкла бояться людей. Во взрослой уже жизни я заметила за собой странную особенность: на улицах города я всегда чувствую себя неудобно и скованно, кроме редкого случая, когда вокруг меня в радиусе моего зрения никого нет. Или (дома): если комната, в которой я нахожусь, заперта мною ото всех изнутри. Только когда я остаюсь в одиночестве, я начинаю чувствовать себя по-настоящему в безопасности. Если рядом со мной находится хотя бы один живой человек – мне, как странно бы это ни прозвучало, неуютно. Всякий раз в разной степени, но обязательно неуютно. Кем бы находящийся рядом со мной человек для меня ни был.
В этот день перед сном я лежала и размышляла о том, чем же на самом деле различаются жизнь и смерть. Умением двигаться и орать на других? Вряд ли.
Я была жива не потому, что могла ходить, всегда направляясь куда поведут, и разговаривать, всегда умалчивая о важном.
Я была жива потому, что могла мечтать. Потому, что любила своего дедушку, которого могла обнимать (кроме нас двоих, в нашей семье так не делал никто). Любила мои растения на подоконнике, рыбок и хомячков, за которыми могла поухаживать. Потому, что могла читать книги и думать о чём-то по-настоящему интересном, а не только, как мои родители, о бытовых и рабочих хлопотах (что давалось им через отвращение и усилие).
Кроме того, родители не могли оживлять своё выражение лица, вечно сурового и смурного – только разве что не зелёного!..
Сравнивая старика в гробу с моими несчастными родственниками, я неожиданно пришла к выводу, что мои бабушка, мама и тётя (да и папа, пожалуй, тоже) мертвы так же, как он.
Но если явление Смерти – это то, что отличает мертвецов от живых, то почему, как, какими силами, каким образом они, не имея в себе ни малейшей тени живого, до сих пор живы?! Это было невероятно. Необъяснимо. Недопустимо. Мёртвые не должны ходить, делать и говорить. Так они принесут куда больше вреда, чем пользы. Которая если и будет, то окажется едва ли значительной.
(c) ArsenZa
Прошла еще пара обычных, ничем особым не примечательных рабочих дней. Я уловил, что в работе поваром есть свои очевидные и неоспоримые преимущества. Для меня одним из таких преимуществ стали рабочие завтраки. Я приходил на работу раньше всех, обычно к 9, но иногда и к 8-30 получалось добраться. Кухня еще была пуста, я брал в холодильной камере граммов 300-400 маринованного свиного шашлыка и шел в горячий цех, чтобы запечь его в пароконвектомате. В холодном цехе всегда можно было разжиться каким-нибудь соусом и остатками листьев салата. Единственная проблема была с хлебом, он не всегда оставался с вечера и часто приходилось завтракать без него. Если же хлеба оставалось в достатке, то вместо шашлыка я делал с полдюжины бутербродов со сливочным маслом и ломтиками нежнейшего слабосолёного лосося (редкий случай, солить его меня учила сама Василиса, поделившись личным «секретным рецептом») или сэндвичи с листьями салата, ростбифом и соусом. Другими продуктами я не брезговал, просто все эти три позиции готовил я и соответственно вносил корректировки в записи, чтобы мои маленькие радости были не слишком заметны в инвентаризацию. По шашлыку это получалось плохо, но меня спасало великодушие мангальщика Сола, который прикрывал меня в этой махинации. Сегодня у меня был как раз краснорыбный день. Семга получилось на редкость красивой, казалось, на бутерброды выложены обломки огромного рубина. Я дополнил композицию небольшими, изящными веточками укропа и уже собирался приступить к трапезе, как вдруг кто-то хлопнул меня по плечу.
- Хорошо бывать на кухне Мяс-ни-ку...
Только он тебе не скажет по-че-му! - перефразировав песенку Винни Пуха, поприветствовал меня су-шеф Серега.
- Сегодня же Сол должен быть, что ты тут делаешь? - удивился я.
- Сол отпуск взял, говорит, в больницу давно хотел лечь на обследование, а то сердечко пошаливает. Так что я теперь, как ты 6\\1, если вообще не 7\\0 работаю.
- Попал ты, а че так рано пришел?
- Ты жуй быстрей, сейчас все остальные подтянутся. Вчера вечером администратор обе смены вызвала, в 10-00 общее собрание всего коллектива.
- Фигасе, а в чем проблема?
- Не знаю, думаю по результатам проверки СЭС в основном. И мангальщик Валентин говорил, что вроде Сол обмолвился о каких-то проблемах в бизнесе владельца. Может, он вообще ресторан собрался продавать.
- Ну, пока не послушаем, не узнаем. Бутер будешь?
- Давай, я сейчас кофе себе сделаю, оставь мне парочку.
- Не вопрос, ща забабахаю еще.
- Ты, я смотрю, всеми силами с похудением борешься, прямо, как Винни Пух?
- Это повкусней, чем пендаль от Василисы на ужин...
Мы перекусили и замели следы до прихода остальных. Ближе к 10 все отправились в зал, где уже собирался большой коллектив. Была отчетливо заметна группа сотрудников, которых выдернули ради собрания в их выходной. Невыспавшиеся, взлохмаченные, девушки ненакрашенные, и все поголовно очень злые. Директор, Людмила Сергеевна, появилась только через полчаса после объявленного времени и сразу перешла к делу, весьма агрессивным тоном:
- Дорогие сотрудники, я вынуждена вам сказать, что вы работаете плохо и неэффективно. Прошедшая проверка СЭС показала ужасное состояние кухни и многочисленные нарушения в порядке хранения продуктов.
- А можно более детально о нарушениях? - подала голос Василиса. - А то если они касаются исключительно товарного соседства, то я вот уже полгода поднимаю вопрос об оборудовании отдельного овощного склада.
- Это сейчас к делу не относится. Помолчи, Василиса, я тебе слова не давала! - грубо оборвала её директор. - Также удручающие результаты показала внеплановая инвентаризация, списание по её итогам превысила все списания за полгода вместе взятые.
- Так там остатки еще с прошлого года были...- начал было су-шеф Серега.
- Заткнись и не перебивай! - рявкнула директор. - По итогам прошедшей проверки мною было принято решение отстранить Василису от управления кухней. Она остается су-шефом, исполняющим обязанности шефа, до тех пор, пока мы не найдем нового шеф-повара. У нас уже есть несколько достойных кандидатов, в ближайшие дни мы проведем конкурс и выберем лучшего. Кроме того в связи с большими потерями мы будем оптимизировать работу кухни. Теперь устраняется должность кондитера, в основном меню десерты будут заказываться по субподряду в готовом виде. Кондитерские блюда будут только в виде тортов на банкеты по предзаказу. Также изменяется схема закупок товара. Будем закупать замороженные рыбу, мясо и еще ряд позиций оптом, забивать морозилку и размораживать по необходимости, для уменьшения потерь и списаний. Зал тоже работает неидеально. По итогам проверки принято решение вычитать бой посуды из зарплаты официантов, а также организовать общую кассу чаевых, откуда они будут распределяться в виде премии по моему усмотрению. И если я сочту нужным, премировать буду и поваров тоже. Те официанты, которые решат не сдавать чаевые в кассу, будут немедленно уволены.
- Вот тут у нас офики и закончатся, - шепнул мне на ухо мангалойд Жора. Людмила Сергеевна меж тем продолжала:
- Большой проблемой остается низкий уровень дисциплины, воровство продуктов на кухне. Мы долго без этого обходились, но теперь пришло время установить на кухне, в коридорах и подсобных помещениях систему видеонаблюдения...
- Душевую и женскую раздевалку не забудьте! - крикнул кто-то из официантов. Директриса обернулась и злобно зыркнула в поисках автора рацпредложения.
- Кроме этого, сегодня на посту охраны возле служебного входа будет установлен ящик для сотовых телефонов. Охранник будет обязан выдавать журнал прихода/ухода для записи только после того, как сотрудник сдаст телефон на хранение в выключенном виде. Сотрудник, пойманный с сотовым в рабочее время, будет оштрафован сразу до голого минимального оклада. У нас в ресторане есть стационарный городской телефон, раздайте номер родственникам и если что-то случится - вам сообщат.
- Осталось над входом "Аrbeit macht frei" написать, - сказал я Жоре.
- Мы также возвращаем систему бизнес-ланчей. После расширения и ремонта мы отказались от этой услуги, но как показала практика - очень зря. Со следующего понедельника с 12-ти до 15-ти у нас будет ланч. Служебного питания отдельно теперь не будет, персонал будет есть те же блюда, что были на ланч в текущий день. Василиса, Сергей - к завтрашнему утру я жду от вас меню на бизнес-ланч, на пять дней, по два разных блюда на каждую позицию во все дни!
По кухонному сектору прокатилось дружное "бляяяя". Директор не останавливалась:
- И главное, нам нужно оптимизировать штат. Поэтому в ближайшие две недели я буду вызывать некоторых сотрудников и сообщать, что заведение более не нуждается в их услугах. Окончательный список мной еще не составлен, так что не расслабляйтесь! Вопросы?
Я потянул руку:
- А можно все-таки узнать, какие именно недостатки были по линии СЭС? Чтобы эффективнее исправить?
- Это не твое дело! Этим новый шеф займется.
- Ладно, а напарника мне брать будут, как обещали при приеме на работу?
- При текущих выручках ты и так бездельничаешь полдня. Когда объем работы вырастет, мы вернемся к этому вопросу. Тебе ведь в зарплату оплатили переработки?
- Да, но...
- Тебе заплатили больше, чем обещали, хотя это не правильно. Что такое переработки? Это когда человек не справляется за положенное время и должен оставаться сверхурочно. Получается, мы тебе заплатили больше за плохую работу. В дальнейшем так будет не всегда, имей ввиду. В критические моменты будем выделять тебе в помощь кого-то из поваров, а если критических моментов будет много, значит, найдем другого заготовщика. Это понятно?
- Да, спасибо!
- У кого есть еще вопросы? Нет вопросов? Отлично - повара на кухню, бармены и официанты, останьтесь, будем разбирать конкретное отношение и жалобы клиентов.
Я вернулся в мясной цех и задумался. Директор была права, позавчера на карточку пришла зарплата и она была примерно на треть выше изначально оговоренной. В принципе, Василиса мне так и обещала, когда в первый раз вызывала в выходной. Однако стоило взять у неё точное количество отработанных часов и пересчитать зарплату исходя из стоимости часа. Что-то мне подсказывало, что выйдет чуть меньше, чем было изначально обещано. Но больше всего меня огорчала перспектива не перейти на давно желанный график 2/2 и продолжить "жить на кухне". При всех достоинствах работы очень хотелось, чтобы время оставалось и на остальную жизнь. Мои размышления были прерваны бурным продолжением собрания, проходившим на "раздаче".
- Нахрен такая работа, я уволюсь на фиг, - громко возмущался Леха из горячего цеха. - У меня жена дома с дочкой сидит, по 15 раз в день звонит, переживает. А я тут бывает, и на 14 и на 16 часов могу застрять, как тут без телефона? Да ну нахер!
- Не, ну и хорошие мысли у неё были, - попытался оправдать директора Серега. – Например, трухануть офиков на чай отличная идея, как по мне!
- Ага, перепадет тебе, держи карман шире, - мрачно заметила только подошедшая Василиса. - Это она придумала, чтобы себе в карман денег трухануть, а не о поварах позаботиться. "Чай" чистая неучтёнка, по бухгалтерии не проходит, налогом не облагается. Она там сейчас новую форму офикам презентует, там даже намека на карман нет. Что базар тут устроили, работы нет? Нам техкарты на 30 блюд надо срочно подготовить.
- А вы сами как к разжалованию относитесь? - неожиданно смело спросил мангалойд Валентин - Вы сильно переживаете?
- Ты хочешь об этом поговорить, психолог херов? - Василиса была явно сильно разгневана.
- Н-нет, извините...
- Так, все за работу. Я дополнительно еще раздам задание по проработке ланчей.
Я вернулся в цех и погрузился в ежедневную монотонность. Свиные рульки и ребра, баранья корейка на шашлык, фарш на бургеры и люля, лосось и креветки - вот неполный список дел на текущий рабочий день, не говоря уже о незапланированных мелочах. Часа через три ко мне заглянула Василиса:
- Дай-ка свой блокнот с записями. Надо кое-что по отходу перепроверить.
- На, пожалуйста!
Василиса взяла блокнот и направилась в сторону своего кабинета. Почти сразу после неё зашел су-шеф Серега. Он заглянул в мой рабочий холодильник, а затем обратился ко мне:
- У тебя есть что-нибудь куриное на фарш?
- В большой камере тушки четыре штуки, я для рулета с черносливом отложил на завтра, а что?
- Обваляй мне две тушки от кости, надо пару позиций для ланча срочно проработать - куриные котлеты и домашние колбаски. Я тебе на завтра еще тушки закажу. У нас от старых ланчей половина технологичек осталось, но директор еще требует. Представляешь, чуть нам домашние пельмени на бизнес-ланч не вписала, ели отбились.
- А что плохого в бизнес-ланчах?
- Это все равно что ты, кроме ресторана, за ту же зарплату в столовку устроился работать. Днем в ресторане подают три простых блюда, что-то типа первое, второе и компот - за фиксированную сумму рублей в 250-300. Естественно на такую халяву набегает толпа офисных хомячков и разных вагин неинтеллектуальных. Не столько поесть, сколько сделать селфи "ой такой тяжелый день - обедаю в ресторане всем чмоки". Получается работы становится втрое больше и не к вечерней запаре, а прямо с утра. А уж пельмени в меню - вообще плохая примета, обязательно придется всем коллективом становиться и лепить их с утра до ночи.
- Понятно. Василиса сильно из-за понижения расстроилась?
- Наверное, она виду не показывает, но обиделась всё-таки. С одной стороны, директор права, бардака у нас на кухне хватает. С другой стороны, она завернула многие предложения Василисы, которые могли этот бардак устранить.
- Я Людмилу Сергеевну в принципе понимаю. Самому доводилось быть руководителем отдела, тут без дисциплины никак. Но вот манера общения с людьми у неё, конечно, отвратная. Да и по отношению к сотрудникам у нас тут нарушений трудового кодекса чуть более чем до хрена. И я считаю, что уж если увольнять человека – то сразу и без цирка, как сегодня. Василиса не уволится сейчас, как считаешь?
- Ей деньги нужны, поэтому не уволится. Мне кажется, у неё кредитов много висит. У этого ресторана есть одно неоспоримое преимущество: тут зарплата белая и её, хоть и с штрафами, но регулярно платят. Ты знаешь, сколько раз меня заведения на деньги кидали? Мы с ребятами с прошлого места работы до сих пор все не получили, судиться собираемся. Ладно, хватит болтать, за работу давай, а то сверхурочных тоже походу не предвидется.
- Что от меня конкретно требуется?
- Короче, возьми двух кур, обваляй, взвесь все как обычно, перекрути одну на мелкий фарш, а одну на крупный. Из мелкого сделай, котлеты как дома - с луком, морковью, чуть-чуть хлеба со сливками, нет лучше с молоком, добавь ну там соль, перец по вкусу. Ребята в парике зажарят котлеты, а мы с Василисой попробуем. А из крупного фарша сделай колбаски в свиной череве, добавь в них сала побольше, соль, перец, кориандр, ну и сам подумай чего еще из специй. Смотри только никакого чеснока! И запиши все внимательно!
- Хорошо, сделаю!
После ухода су-шефа я подумал: "Ну, вот я и дорос до повара, не только сам готовлю, но и придумываю чего и сколько класть." Это был совершенно новый для меня опыт, даже какая-то неуверенность возникла. Но глаза боятся, а руки делают, и часа через два возни я принес Сереге требуемое. Он попробовал и сказал:
- Котлеты секас просто, а вот в колбаски что-то ты перца чересчур бухнул. Их не к пиву подавать будут, а с пюрешкой. Отнеси Василисе на пробу и записи заодно отдай. Она в кабинете закопалась.
Я взял тарелку и отправился к шефу. Василиса сидела, уткнувшись в записи и, заметно нервничая, грызла ручку. При моем появлении она подняла голову и нахмурилась:
- Ты что, когда записи делаешь, ногой ручку держишь? Почерк такой, что в жизни не разберешь. Ты тут со мной до ночи останешься каракули твои разбирать?
- Идея заманчивая, но боюсь мне не понравится. У меня после прошлой нашей ночи кашель еще не прошёл. Серега сказал тебе попробовать дать, проработка ланча.
Василиса попробовала оба варианта.
- Колбаска с пюрешкой пойдет. А котлета с овощным рагу или с гречкой будет отлично. Только перца в колбаску положил как украл, совсем бледный вкус. Что мне с твоей писаниной делать?
- Ты скажи, что надо, я тебе дома наберу на компе и на флешке принесу. Тебе все равно в электронном виде удобнее будет.
- Дай лучше мне свой электронный адрес, я тебе табличку экселевскую пришлю с нужными мне позициями, ты заполнишь вечером как домой доберешься и мне обратно вышлешь.
- Отлично, давай напишу.
Вечером дома я сильно пожалел о своем решении. Сидеть дома и работать "сверхурочно" совершенно не хотелось (особенно зная, что за это точно не заплатят). Но обещание есть обещание, я открыл письмо Василисы и увидел десятка полтора прикрепленных файлов. По какой-то странной прихоти шеф разнесла позиции по разным файлам, вместо того чтобы сделать один с разными листами. Это не то чтобы сильно усложнило работу, но замедлило её. Я несколько раз ошибался, вбивая данные не в ту таблицу или не в ту графу, но где-то через час работа была закончена. Закрыв последнюю таблицу, я заметил, что к письму прикреплен еще один файл с именем"123.txt". Я открыл его с некоторой опаской, ожидая еще более сложное задание. Но там оказался какой-то странный текст, что-то про девочку и пыльную комнату с бабушкой. Текст был озаглавлен именем "Александра Чернова". "Молодец шеф, тут присесть некогда, а она книжки на работе читает, вот и мне случайно отправила, наверное, не все так плохо", - подумал я, удалил файл и отправился спать...
Файл 123.txt Александра Чернова.
Комната с видом вовнутрь. От пяти до пятидесяти.
Моя мама не могла выйти замуж до 30. Ей не везло – не попадалось мужчин. Не то чтобы «подходящих» – не попадалось вообще. Ни разу не женатому до неё отцу в день свадьбы было 40.
– Мне некуда было идти, – этой единственной смутной фразой мама как-то ответила мне на вопрос о причинах её не выбора, но поступка: замужества. Прозвучало это так, будто выбора у неё не было. Не только на тот момент – никогда.
Неудивительно, что к такому возрасту иметь детей мама очень хотела. Она думала, так надо жить. А может, хотела этим хоть как-то заполнить зияющее в её душе одиночество. Материнство рисовалось ей, до сих пор наивной дурочке, в розовых тонах, как некий абсолют счастья, верх женской карьеры: замужняя – и с ребёнком! К нему она стремилась необратимо. Поэтому я была желанным малышом, родившимся спустя 10 месяцев после маминой с папой свадьбы.
Когда моей маме надо было рожать, ей пришлось провести в роддоме несколько дней. Она позвонила оттуда папе и сообщила ему, в какой день и час можно будет забрать домой уже нас двоих – меня и её. В назначенный день и час мой папа за нами не приехал. Мама прождала на улице несколько часов, потому что выписанную пациентку внутрь более не пускали. Она сидела на парковой лавочке с пакетом вещей в одной руке и с маленьким живым свёртком – мной – в другой руке, и все эти несколько часов плакала. Выручил папин родственник, мой родной дядя, приехавший посмотреть на племянницу, но перепутавший время и опоздавший к заявленному моменту выписки. Он был с машиной (что редкость по тем временам). Увидев плачущую маму со мной на руках, он мигом побросал её вещи в машину, помог сесть, довёз по нужному адресу.
В доме, где жили мама с папой, папы сейчас не было. За несколько дней отсутствия мамы там прибавилось банок от пива, грязи и немытой посуды. Папа никогда не убирал за собой сам, предоставляя эту заботу маме. Где был папа – никому из родных, которых стала обзванивать моя мама, не было известно. Тогда мама стала набирать папиных коллег и друзей по всем известным ей номерам телефонов. Было раннее воскресное утро, и в трубку отвечали женскими голосами либо же матерной бранью. К счастью, номера папиных коллег и друзей скоро кончились, и маме стало некуда больше звонить. Тогда она прошла в спальню и увидела, что их с папой пустая постель измята с обеих сторон. Убирать за собой или кем-то ещё кровать папе тоже не нравилось.
Мама сорвала с кровати слабо пахнущее чужими духами постельное белье и разрыдалась, осев на пол. Некормленая, я одиноко кричала из другой комнаты среди всего этого бардака.
Стать матерью на деле оказалось стать никому не нужной. Не удовлетворяющей всем отцовским потребностям, главной из которых, со слов моей мамы, был всё же секс, а не борщ, который она ему ежедневно варила. Материнство предполагало стать до некоторой степени бесполезной. Превратиться в глазах отца в сломавшуюся надолго игрушку. Из человека сделаться мусором, который можно отбросить, словно использованную вещь, и уходить из дому в поисках новых вещей. Стать матерью для неё означало стать обречённой на боль и новое одиночество.
Может быть, поэтому мама больше не заводила от папы детей. И папа, надо отдать ему должное, во вторую, третью и четвёртую мамины беременности не препятствовал ей в этом. Я не оправдываю её. Такое нелегко оправдать. Я пытаюсь понять. Восстановить прошлое по остаткам воспоминаний и обрывкам случайных фраз. Может быть, краем сердца почувствовать то, что чувствовала она.
Папа отыскался, когда вернулся домой к вечеру. Он был грязно одет и нетрезв. Слава богу, что он был один.
Увидев дома наводящую порядок на вверенной ей территории маму и внезапно появившуюся меня, папа сильно удивился и пробормотал:
– А откуда ты?.. Что ты здесь… Вот так «не ждали»…
Мама не нашлась, что ответить ему на это. Она домывала истоптанный папой и чьей-то чужой обувью пол.
И всё-таки она с ним не развелась. Не порвала отношений. Я бы на её месте за подобное просто убила.
Когда я стала старше, мама мне многое объяснила.
Если бы она не была беременна мной – отец бы ей не изменял.
Если бы она не была в роддоме из-за меня – он бы не привёл домой другую женщину и не уложил бы её в мамину с папой постель, причинив этим маме сильную душевную боль.
Если бы я не кричала ночами – он бы не уходил из дому кутить с друзьями и разными женщинами, не ужирался пивом и изредка водкой ради отключки, не блевал по утрам на пол, который приходилось подтирать за ним маме.
Если бы (сначала в мамином животе, а потом на свете) не появилась я, папа не делал бы много чего плохого. В этом, по крайней мере, искренне убеждала меня моя мать, заламывая руки от негодования и ненависти.
Во всём, во всех маминых жизненных бедах была виновата я, я и только я. Если б не я – ничего плохого с ней как будто бы не было. Из её слов выходило, что я была самой большой катастрофой, случившейся в маминой жизни. Может быть, вот почему я никогда не мечтала иметь детей, что в той или иной мере и степени свойственно большинству девочек в возрасте приблизительно от пяти до пятидесяти.
Комната с видом вовнутрь. Переезд.
– Теперь ты будешь жить здесь! – сказала мне мама, передавая меня в один из понедельников с рук на руки бабушке, своей собственной маме, которая жила за 11 километров от дома.
Мне только что исполнилось четыре года, и мамин декретный отпуск подошёл к концу. Но мама не устроила меня в детский садик – она решила, что расти у бабушки, её собственной мамы, для меня будет правильнее всего.
Сцена передачи меня из рук в руки происходит в прихожей. Далеко не впервые увидевшая меня бабушка критически осматривает мою малюсенькую фигурку, оценивая, как треснувшую вазу или надколотую тарелку: выбросить ли сразу или всё же оставить? Хмыкает и удаляется в комнаты.
– Ты здесь уже жила раньше, до годика, помнишь? – Мама совершенно напрасно апеллирует к тому периоду жизни, который напрочь выветрился у меня из головы к моим четырём.
– А почему? Почему я буду жить здесь?.. – скорее пока озадаченно, нежели разочарованно, спрашиваю я.
– Мне надо работать. Бабушка за тобой последит. А на выходные мы тебя заберём.
Слишком спокойный голос мамы почему-то совсем не успокаивает меня. Я разочарованно наблюдаю за тем, как мама застёгивает себе сапоги (меня-то она разула, но обувать обратно не собирается) и принимается за ряд пуговиц на своей коричневой шубе.
– Мама… Мама! – Я пугаюсь и тяну к ней руки, понимая, что мама сейчас уйдет. Надолго. Может быть – навсегда.
– Мы скоро приедем тебя проведать. Подожди до среды, – говорит мне радостным голосом мама. На лице у неё – заметное облегчение. Да и такого радостного голоса у неё не было почти никогда.
– Мама… Мама!!! – в отчаянии я хватаюсь за полу её шубы и пытаюсь изо всех своих детских сил удержать её хоть на минуту.
Мама грубовато вырывает у меня из рук полу своей шубы, которую ей было никак не застегнуть. По её нахмурившемуся лицу я понимаю, что она сердится.
– Оставайся! – заявляет она и поворачивается к двери.
Я сержусь на неё – почему она меня не услышала?! – и снова хватаю за полу шубы.
– Отстань! Отстать! – скороговоркой бросает мне мама через плечо и рвётся наружу.
От ужаса своего положения и того, что мама совершенно не прислушивается к моим мольбам, я начинаю реветь в голос, надеясь, что так она меня лучше услышит и, может быть, наконец-то поймёт, что я пытаюсь ей этим сказать:
– Ма-ма, я не хочу, чтобы ты уезжа-ла!!!
– Уеду, уеду! Уже опаздываю и так! – такой же скороговоркой бормочет моя мать себе под нос. Говорит она это не мне, а себе, отвечая не на мои не расслышанные ею по смыслу слова, а на свой внутренний диалог.
– Мама, подержите её! – отрывисто говорит она появившейся на шум бабушке.
Бабушка в дверях презрительно охает и тут же цепко хватает меня за руку. Мамина шуба сразу же ускользает из моих пальцев. Я изо всех сил тянусь снова к ней. Мне больно и плохо не ощущать в руках хотя бы кусочка маминой шубы. Но я больше не могу до неё дотянуться.
Когда моя мать захлопывает дверь перед самым моим носом, я уже безутешно реву.
Увидев закрывшуюся дверь, бабушка тут же с отвращением отбрасывает от себя мою руку – отпускает меня.
– Не реви! Иди поиграй в игрушки! – приказывает она и уходит на кухню.
Я утираю нос кулачком и, всё ещё всхлипывая, медленно плетусь в комнату. Комната затоплена светом – здесь на удивление много окон и не теневая сторона, как у нас дома. Солнечный свет золотист, но он кажется мне холодным. Его острые лучи, попадая на мои руки, которые я к ним тяну, болезненно обжигают, будто бы проникая сквозь кожу – такие они яркие и прозрачные.
Мне становится больно, и я снова всхлипываю. Осмотревшись, я понимаю, что в комнате нет никаких игрушек, в которые мне приказала играть бабушка. Пытаясь выполнить её поручение, я обхожу огромную комнату по периметру (стараясь не попадать ногами в расстеленные по полу солнечные лучи), но так ничего и не нахожу.
Комната пуста. И хотя по периметру она обставлена шкафами, креслами и комодами, она кажется мне абсолютно пустой, как какой-нибудь амбар или ангар, потому что ни один предмет в ней не содержит признаков жизни. Все вещи покрыты слоем столетней пыли, а некоторые из них даже накрыты тряпками, как в нежилых опустевших комнатах, чьи жильцы уехали или умерли. Из-за пыли или я даже не знаю, из-за чего, самые цветные предметы вроде огромного зелёного дивана имеют вполне различимый монотонно-серый оттенок, с серо-бурыми и серо-рыжими деревянными кубами и прямоугольниками наравне.
Комната пуста и огромна – когда я совершала обход, длился он долго-долго. От осознания огромности этой вымеренной моими маленькими ножками пустоты мне становится ещё холоднее. Я практически замерзаю, мне очень не по себе. Здесь никого нет – внезапно осознаю я. В этой комнате нет мамы, как нет её теперь и во всей моей маленькой жизни…
Поняв, а скорее даже – нутром почувствовав, что делать мне здесь совсем нечего, я выхожу в коридор и попадаю в прихожую. Здесь всё ещё витает воспоминание о моей маме. Она только что была здесь. Я же ведь помню, помню её!.. Мне мерещится облик матери. Вот же она – стоит и наспех застёгивает ломающимися пальцами пуговицы на своей коричневой шубе…
Внезапно видение рассеивается. И я до боли отчётливо понимаю, что всё это происходило минуту назад – но уже не происходит сейчас. Да, я помню её. Но я всего лишь помню её. Привидевшийся облик, как облачко стряхнутой с маминого диванного покрывала пыли во время уборки, рассеивается в воздухе. Мама становится невидимкой. В тот момент, когда призрак матери исчезает совсем, я словно срываюсь с цепи. Я набрасываюсь на дверь, захлопнувшуюся передо мной, и, будучи не в силах открыть её, дотянувшись до торчащего из скважины ключа, в ярости колочу по белому дереву кулаками.
«Как, как она могла, как она только посмела оставить меня здесь, где нет никого, совсем-совсем никого, так холодно, скучно и одиноко?!» – про себя думаю я, а вслух я кричу:
– Мама!.. Мама!!! Вернись!.. Мама!.. Вернись!!!
Мне не жалко разбить стучащие снаружи меня кулаки до крови – потому что внутри мне больно до слёз.
На шум из кухни опять выбегает бабушка. Она видит меня, неистовствующую возле входа в её жилище, и останавливается. И сегодня, и во все грядущие дни ей до омерзения противно дотрагиваться до меня, ребёнка моей мамы, случившегося с ней из-за – страшно вообразить!!! – моего папы (бабушка питала исключительное отвращение ко всем мужчинам, а к моему отцу – в особенности).
Прямо сейчас, не будь в ней этого чувства, она бы меня от двери уже оттащила. Но ей противно за меня браться – и поэтому она не знает, как прекратить ситуацию.
Наконец, что-то сообразив про себя, бабушка хватает за край расстеленный перед входом ковёр, на котором стою и колочу в её двери я. Она резко дергает за него, и я неожиданно падаю на пол. Мои кулачки, только что дубасившие в дверь, непроизвольно сжимаются, и хватаются за пыльное-препыльное, обтрёпанное плетение ковра. Бабушка тем временем тащит свой край, а вместе с ковром – меня.
– Паршивка! Встань сейчас же! Иди отсюда!!! И чтоб не подходила больше к дверям, поняла?! – рявкает на меня бабушка.
Подтянувши меня поближе, она в первый, но далеко не в последний раз шлёпает меня. Шлепки у неё получаются больно-пребольно – она отвешивает их с силой, вкладывая в каждый удар вовсе не воспитательное значение, но всю свою неукротимую ненависть. А уж ненависти в моей бабушке будь здоров – на десятерых бы, наверно, хватило.
Шлёпать и бить меня, как я понимаю впоследствии, ей почему-то никогда не бывает противно. Это единственные прикосновения, которыми она меня одаряет. Отныне и впредь любые не предусмотренные базовой программой ухода за ребёнком дошкольного возраста прикосновения от бабушки приходят ко мне исключительно в форме удара.
Наплакавшись в пустой и огромной комнате, из которой за это время успевают утечь куда-то все солнечные лучи (наверное, меняет своё положение солнце), я осознаю себя виноватой в том, что своим поведением заставила бабушку бить себя. Раз она меня бьёт, то очевидно, что я – плохая. Внутреннее чувство толкает меня к бабушке – мама уже научила меня просить прощение. Надо пойти, найти её где-нибудь и скорее его попросить, чтобы меня больше никогда-никогда за этот поступок (я же чуть не разбила бабушкину дверь!..) не мучила совесть.
Бабушку я нахожу на кухне. Она готовит. Её лицо от меня так высоко, что я не могу рассмотреть его выражения: доброе ли оно уже или всё ещё злое – на меня, из-за меня злое? Я пока ещё не догадываюсь о том, что доброго выражения на лице у моей бабушки совсем никогда не бывает.
Став чуть поодаль, боясь приблизиться, чтобы не помешать, я полушёпотом говорю ей:
– Бабушка, прости меня, пожалуйста… Я больше не буду так.
Бабушке доставляет большое удовлетворение, когда перед ней унижаются (об этом я узнаю потом). Она поворачивает ко мне голову (брови её суровы, но на лице ухмылка) и говорит:
– То-то же.
Из этого туманного ответа я догадываюсь, что бабушка меня всё же простила. Вне себя от радости я испытываю огромное желание обнять её. И делаю крупную ошибку – раскинув руки, бегу к ней.
На эту попытку бабушка реагирует в высшей степени странно. Она отскакивает со своего места, словно ошпаренная, и взрывается страшным криком:
– Не подходи!!! Не тронь меня!!! Пошла прочь!!!
Я испуганно бросаюсь в обратную сторону. Похоже, что я ошиблась, и бабушка всё ещё не простила меня.
С тягостным чувством я доживаю остаток дня. Мне ещё несколько раз удаётся увидеть хлопотливо бегущую по дому туда или сюда бабушку (на моё присутствие в доме она обращает не больше внимания, чем на большой зелёный диван в гостиной). Понимая, что теперь, когда мамы нет рядом, я целиком и полностью завишу от неё (от человека, которого я – о ужас!!! – обидела), я пытаюсь при каждом удобном случае вымолить у неё прощение ещё и ещё раз. Бабушка не прощает меня, словно не понимает, чего я хочу, и всякий раз отмахивается. Я в замешательстве начинаю думать, что совершила что-нибудь действительно непростительное.
В очередной раз, истомившись, я подскакиваю к ней, когда она несёт большую дымящуюся кастрюлю.
– Бабушка, ну прости, прости же меня!!!
В голосе моём – мольба и страдание. Балансируя кастрюлей, бабушка пинает меня ногой – как назойливую кошку.
– Пошла отсюда, кому говорят!
На мои попытки подойти слишком близко, взять за руку, если мне почему-нибудь страшно, или обнять мою бабушку она и в дальнейшем будет всегда реагировать так – битьём или криком. Если её руки не заняты – то чаще всего и тем, и этим одновременно.
Вскоре я начинаю бояться человеческих прикосновений, потому что усваиваю: они могут приносить только боль. Боль от удара – если прикасаются ко мне, и сильнейшую душевную боль – от ругани в мой адрес, если пытаюсь дотронуться я. Это странное чувство остаётся со мной на всю жизнь, значительно осложняя её.
Получив подобное воспитание у бабушки, дома на выходных я перестаю обнимать мою маму, всё же хоть как-то терпевшую мои объятия, но всегда при этом глядевшую куда-нибудь в сторону с равнодушно-измученным выражением на лице, образованным слишком сложным набором противоречивых и потаённых чувств, чтобы я смогла его распознать. Когда я перестаю обнимать маму, она не замечает этого и не пытается это исправить, позвав к себе и обняв меня со своей стороны. Круг равнодушия замыкается. Притрагиваться к себе из взрослых моей семьи позволяет только мой дедушка. Переехав жить к моей бабушке, я познакомилась с ним поближе и узнала, что он – добрый.
Глава двенадцатая. Битва шеф-поваров.
Придя на работу утром, я ощутил дыхание ветра перемен. Ветер перемен был с запахом потной униформы и нес с собой штукатурную пыль, а также громкий мат и мелодию перфоратора. На кухне и в подсобных помещениях вовсю работала бригада монтажников, которая устанавливала систему видеонаблюдения. От их поведения веяло аурой профессионального похуизма. В мясном цехе один из них взгромоздился на мясную колоду, не снимая грязных ботинок, и фигачил стену перфоратором. Я вежливо его окликнул, но он продолжал работать с тем же рвением. Пришлось легонько стукнуть его кулаком в колено, после чего он чуть не выронил перфоратор и наконец обратил на меня внимание:
- Какого хрена ты делаешь? Ты как мне колоду собираешься мыть, а? Сюда пищевые продукты кладут, если чё! - Моему негодованию не было предела, сильнее мясника можно разозлить, только если его топором станешь гвозди рубить.
- Бля, больно же, ты охренел совсем? - Представитель рабочей профессии был не из ближнего зарубежья, что, конечно, радовало.
- Кто у вас старший? А ну пойдем!- Я схватил монтажника за рукав и выволок из кухни. Он привел меня к лысоватому мужику в очках, который сидел за столом в зале и копался в каких-то планах здания.
- Евгений Саныч, тут к вам... - начал монтажник, но я не дал ему закончить. Меня форменным образом "понесло". Не буду приводить свою речь в полном объеме, так как помимо микробиологических терминов она изобиловала отборным матом. Только закончив говорить, я понял, что все это время держал в руке нож, который зачем-то взял в цехе. Мой порыв возымел эффект, в машине монтажников обнаружился целлофан, которым они должны были накрыть столы и оборудование, прежде чем приступить к работе. Просто они о нём забыли, поступив согласно вечному принципу «и так сойдет!».
Работы затягивались, я пошел в «столовую» и сделал себе чаю. Почему-то остальные сотрудники не спешили появляться на работе. У меня закралась мысль, что вчера вечером было какое-то объявление, а мне как обычно забыли передать, так как я ушел раньше.
Часа через полтора наконец появился су-шеф Серега.
- О, привет! Уже всерьёз готовишься к мероприятию?
- Что еще за мероприятие? – спросил я. – И где Василиса?
- Позвонила вчера и сказала, что выходной возьмёт. Типа устала и плохо себя чувствует. Директор её отпустила, ну а я чё? Мы теперь вроде два су-шефа, можем как раньше два через два работать. А вечером мероприятие – это, наверное, нового шефа будут представлять и, скорее всего, будет банкет в его исполнении для руководства. Ресторан в связи с монтажными работами для посетителей открыт не будет, однако всем поварам сказано быть согласно сменам.
- И что он один сам весь банкет отдаст? Без заготовок? – удивился я.
- Профессионал сможет, там же не сто человек будет. Тут вопрос только, сколько времени это у него займет. Но судя по тому, что заказ на закупку вчера директор сама делала, очень похоже именно это планируется. Однако если банкет не в час ночи, то скоро новый шеф должен появиться. Иначе он тупо ничего не успеет.
Нашу милую беседу прервал Саша-закупщик. Он позвал нас и других уже пришедших поваров разгружать заказанные на сегодня продукты. Ассортимент был действительно шире, чем обычно, ряд позиций (типа бычьих хвостов) не заказывали даже на банкеты. Когда все полученное было утрамбовано в холодильные камеры, мы вернулись на кухню, там нас уже ждала директор вместе с двумя мужиками довольно необычного вида.
Первый был весьма могучего телосложения (сантиметров на 10 выше меня и килограммов на 15 тяжелее) с черной бородой и короткой стрижкой. Руки его по плечо украшала сложная татуировка, состоящая из геометрических узоров. Второй человек был постарше, небольшого роста, лысый и с крючковатым носом. Он чем-то сильно напоминал знаменитого французского комика Луи де Фюнеса. Людмила Сергеевна обратилась к нам:
- Из всех резюме, поступивших на вакансию шеф-повара, я отобрала двоих самых лучших. Они сегодня приготовят для владельца и его гостей особый ужин, после которого решится, кто из них получит эту должность. Это будет своеобразное соревнование, битва шеф-поваров. Сейчас они раздадут вам списки необходимых им ингредиентов и заготовок. Прошу предоставить все по спискам в срок и не ставить мероприятие под угрозу. Вопросы есть?
- А можно нам хотя бы имена будущих шефов узнать? Плохо же «эй ты как тебя там» обращаться? – спросил Петя из холодного цеха. Я очень удивился его такому поведению. Обычно Петя молчал чуть чаще, чем всегда, был совершенно незаметен, а тут первым подал голос.
- Да, конечно, – отозвалась директор и махнула рукой в сторону бородача. – Вот это Андрей Владимирович, шеф-повар, с опытом работы в Москве и большим стажем работы. А это – тут директор махнула в сторону Луи де Фюнеса: Александр Кириакович, шеф-повар мирового уровня, работал шефом на европейском круизном лайнере в Средиземном море. Я прошу всех относиться к ним с должным почтением. Сейчас я закончу инструктаж конкурсантов, а вы пока займитесь работой!
Я отправился в мясной цех и продолжил зачищать колоду. Дело это муторное, специального инструмента не было и приходилось работать топором. Естественно, лучше он от этого не становился, и поэтому я снова вспоминал видеомонтажников нехорошими словами. Вскоре в цех заглянул Серега су-шеф:
- Знаешь, кто этот Андрюша-бородач? Это же муж нашей Лены-админши! Если он шефом станет, нам тут жизни от неё вообще не станет.
- И что ты предлагаешь? В борщ ему насрать?
- Нет, ну без крайностей, мне еще работа нужна. Просто кажется мне, второй получше будет, все-таки европейский опыт, есть чему поучиться. Я бы сам с удовольствием в Европу поехал работать, уровень разный несоизмеримо.
- Только работать? Или на совсем жить?
- Да и пожить там, наверно, неплохо. Только вот учить язык надо.
- А как ты там работать собирался без знания языка? Там Равшанов с Джамшутами и так до хрена.
Нашу беседу прервал бородатый Андрей, который зашел в мясной цех.
-Здравствуйте, коллеги! Меня зовут Андрей, можно без отчества и на «ты».
Мы представились и обменялись с Андреем рукопожатиями. Андрей продолжил:
- Хорошо у вас на кухне все организовано, цех мясной опять же, чистенько все. Мне моя жена, Лена, вы знаете её, всегда рассказывала, что тут ад беспросветный. А я смотрю, ничего так, это она перегибает, походу.
- Женщины они такие – все на эмоциях! – отозвался Серега.
- Какие заготовки нужны? – Я перешел сразу к делу.
- Да мне от вас собственно по минимуму. Надо толстого края зачищенного килограмма три и четыре бараньи ноги тщательно обвалять, но кости не выбрасывать. И чтобы ноги обвалены в один разрез.
- И тазовую оставить?
- Нет, таз не нужен. Только длинные кости.
- Хорошо, через час все будет.
- Спасибо, приятно с профессионалом дело иметь.
- Я любитель, сыщик без диплома.
- У тебя дипломы из плеч растут, это самое главное!
Андрей удалился, а Серега сказал:
- Подмазывается, с коллективом ути-пути разводит. Даже на жену родную гонит.
- А может, правду сказал. Кто его знает, как у них там в семье? Ленка та еще стерва, ему посочувствовать можно. Влюбился человек, а теперь мучается.
- Муж и жена – одна сатана!
- Видно будет, пошел я за мясом.
Когда я вернулся с говядиной и бараниной, в цехе меня ждал Александр Кириакович. Не приветствуя, он сунул мне распечатанный подробный список необходимых ему заготовок, с весом и подробным описанием, как и что нужно сделать.
- Сделать точно так, как написано, я все буду тщательно проверять, – жёстким тоном потребовал «конкурсант». – И быстро, у вас два часа только.
- Сделаю, но мне больше времени потребуется. Первым ваш оппонент обратился, я сделаю его заготовки, а потом ваши. К сожалению, заготовщик в штате только один.
Александр Кириакович зло сверкнул глазами, бросил на стол свой список и вышел из цеха. Вскоре в цех явились су-шеф и Костя из горячего цеха.
- Ну что, Мясник, доволен? Нас тебе в помощь директор прислала, ты же у нас немощный, заготовки делать не можешь, – с сарказмом заявил су-шеф. – Давай список, который эта «звезда» оставила. Сразу к директору побежал жаловаться, что в таких условиях работать невозможно.
- Вот взял бы и сам сделал, тоже мне шеф, тут ничего такого, – сказал Костя, разглядывая список. - На поварских конкурсах участники все от начала до конца сами готовят. А тут ты смотри, сразу побежал жаловаться, ему заготовки долго делают.
- Ну, по-своему он прав, если это соревнование, то условия должны быть равные, – не согласился я. – Он же не виноват, что у нас один заготовщик по штату? Заткнитесь и делайте уже.
- Заткнись! Заткнись! Начальников куда бы деться, - проворчал Серега – из тебя тоже грозный начальник выйдет. Ты зачем бригадира монтажников утром напугал? Я когда пришел, он мне говорит: «Ну у вас и шеф-повар, бешеный просто. Утром прибежал, орет, ножом машет, думал уже, сейчас меня на месте прирежет!».
- А нехер антисанитарию на кухне разводить! Колоду мне штукатуркой засрали, им повезло, что на своих ногах ушли! Если бы я хай не поднял, они, может, и не прибрали за собой, пришлось бы нам перед шефами генералить!
- Молодец, возьми на полке пирожок, понюхай и назад положи...
Мы принялись за работу и, чуть больше чем через час, отдали шефам всё, что они просили. В горячем цехе закипела битва. Сначала все повара столпились вокруг «сражающихся шефов», но неожиданно «Луи де Фюнес» поднял визгливый крик, что ему мешают работать, отвлекают шумом и подглядывают за его профессиональными секретами. Директор немедленно выгнала всех поваров с кухни в столовую. Там мы расселись и принялись обсуждать шансы на победу конкурсантов. Предлагалось даже устроить тотализатор. Как ни странно, больше симпатий у коллектива вызвал Александр Кириакович.
- Сразу видно – крутой профи, список заготовок заранее напечатанный, в голове, видно, план держит, весь на работе сконцентрирован. А Андрюша этот, если бы не жена его, вообще сюда бы не попал. Жаль Риммка в отпуске, можно было бы испытание на ревность устроить, она это может, – вещал горячник Костя. – Вот увидите, победит этот итальянец.
- Он грек походу, если по отчеству судить, – отозвался су-шеф Серега. – Профи, может, и профи, но здороваться-то нужно с людьми? Хрена он даже руки не подает, смотрит сверху вниз, как на говно.
- Ну и что? Кто он, а кто ты? – не унимался Костя. – Вон владелец, когда приезжает, он тебе тоже руки не подает и ничего. Так мир устроен.
- Это неправильный подход. Мы не рабы древнеримские – с людьми надо по-человечески – поддержал Серегу Петр из холодного цеха.
- Главное – результата достичь, а не этикет разводить. Если слишком о людях переживать, они на шею сядут и ножки свесят. Каждый должен свое место знать! – авторитетно заявил Жора мангалойд. – А по поводу кандидатов, кто лучше готовит – тот и шеф. Тут вам не выборы президента.
- Вы смотрели фильм Пёрл-Харбор? – Похоже, Серега су-шеф не на шутку завелся - Знаете, что сделал новый командующий флотом, адмирал Честер Нимиц, которого назначили после этого жестокого поражения? Он собрал всех, кто участвовал в обороне порта, и отправил на три недели в отпуск! Приказал освободить лучшие отели на Гаваях и заселил туда летчиков и моряков. А потом издал приказ, что сбитых американских пилотов надо находить в море и спасать любой ценой. Даже если ради одного пилота нужно рисковать целой летающей лодкой или даже эсминцем. И пилоты летели в бой, зная, что если их собьют, они могут быть спасены. А у японцев другой был подход. Каждый пилот, каждый матрос был готов пожертвовать жизнью за императора. И смерть его в этом случае была естественна и почетна. И они летели в бой, не боясь умереть, осознанно жертвуя собой. Но в итоге-то американская концепция победила! Человек, сражающийся и за свою жизнь, оказался сильнее раба-фанатика! Так и в работе: человек, который работает не за мифическое «общее дело», а за свой конкретный интерес, всегда лучше работает. И лучше работает, когда к нему относятся по-человечески, а не как к механизму, который выкинул и новый поставил!
- Ну, ты хватил. Тебя послушать, это америкосы во Второй мировой победили. Да если бы не этот приказ, их ссыкливые пилоты вообще хрен бы куда летали. – Костя тоже перешел на повышенные тона. – Послушать тебя и наши герои в Сталинграде просто рабы тупорылые! Да если бы мы в Манчжурии не ударили, хрен бы эти янки с самураями совладали… А если бы при Сталине народ в едином порыве не строил бы фабрики и заводы, у нас вообще сейчас ничего бы не было!
Беседа принимала масштабы классического интернет-срача. С той лишь разницей, что оппоненты не были разделены экраном компьютера и продолжением вполне мог стать бокс без переписки. Я решил вмешаться:
- Угомонитесь оба, историки уровня /b/! Кто начальству лучше лизнет, тот и будет шеф. Меня больше интересует, какого хрена мы тут сидим? Ресторан по-нормальному не откроют, обычных заказов не будет. На кухню идти нельзя, что мы тут высиживаем?
- Думаю замываться на кухне шефы не будут, – ответил Серега, – сейчас пойду к директору спрошу – может, оставим двух дежурных, а остальные по домам.
Серега вернулся через 15 минут и объявил, что мы останемся до окончания «состязаний». И потом новый шеф проведет собрание коллектива. Я посмотрел на часы и сказал:
- Сверхурочные же теперь не оплачиваются? Я свою работу сделал, рабочий день кончился. Серега, пойду я домой. Если какие-нибудь катастрофические изменения будут – оставьте записку в мясном цехе, я утром с удовольствием почитаю.
- Ладно, вали, но если новый шеф на тебя окрысится, сам виноват.
- Лучше умереть и чувствовать себя спокойно, чем жить и волноваться! До завтра!
Я вышел на улицу и вдохнул свежий осенний воздух. Не знаю почему, но мне было совершенно все равно, кто там станет новым шеф-поваром. Просто с другим начальником эта работа уже не будет такой сказочной. Почему-то казалась, что Василиса больше на работу не выйдет, и от этой мысли становилось тоскливо.
Дома, после ужина, я полез в интернет на сайты вакансий. Что-то мне подсказывало, что скоро мне придется искать работу. Наверняка под сокращения штата первым попадет человек без поварского образования и опыта работы. Повара в городе еще требовались, но я не знал, хочу ли теперь быть поваром. Так и не найдя подходящих вариантов, я отправился спать, резонно решив, что утро вечера мудренее.
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Флигель и радио.
Когда бабушка совсем расходилась в своей привычке к нецеленаправленной ругани (а это с ней случалось частенько), дедушка прятался от неё во флигель и брал туда с собою меня. В таких случаях дедушка называл флигель «бомбоубежищем» (в молодости он служил в армии и любил военные термины). Шутка была точная, и я каждый раз заново смеялась над ней.
Флигель представлял собой старый жилой сарай из досок, обмазанных снаружи и изнутри глиной и штукатуркой. Внутри он был поделён на две комнаты: кухню и спальню, не считая небольшой прихожей в два шага по периметру.
В спальне стояли ящики с песком, в котором хранилась морковь, а ещё – картошка и лук, наваленные в мешках по углам. Одну из стен занимала кровать – широкая, с железной спинкой из прутьев, напоминавших мне решётку тюрьмы. Я часто сидела на этой кровати, выглядывая меж прутьями – играла «в заключённого» (ощущение полной морально-физической несвободы было мне знакомо не понаслышке).
На кухне был стол, небольшой холодильник, печка и кухонный шкаф, полный самой разнообразной посуды. Самая смешная вещь там была – половник, висевший на стене на отдельной резной вешалке, и такой большой, что ковш его можно было бы запросто надеть мне на голову.
Бабушка не любила появляться во флигеле, потому что внутри было холодно, сыро и пахло плесенью. Поэтому лучшего места для пряток от бабушки нам было не найти.
С дедушкой можно было смело «идти в разведку». Он всегда придумывал интересные темы для разговоров и всякие словесные игры вроде «названия городов на последнюю букву предыдущего», чтобы незаметно провести время. Из припрятанных в холодильнике продуктов и выкопанной из песка моркови дедушка тут же варил суп в случаях, когда сидеть приходилось достаточно долго, и мы с ним успевали проголодаться.
Наверное, примерно так чувствовали и проводили время в землянках солдаты во время войн, думала я, и испытывала восторг и некоторую гордость при этой мысли.
Надо сказать, готовил дедушка удивительно хорошо – даже вкуснее бабушки. Я очень радовалась, когда приходилось прятаться не на вечер, а ещё до обеда, потому что знала: на весь остаток дня будет вкусно и весело.
Однажды дедушка решил починить старое советское ламповое радио, стоявшее на окне рядом с печкой. Он долго копался в нём, что-то откручивая и разбирая. Я с нетерпением следила за его действиями и рассматривала удивительные по форме детали из странных разноцветных металлов. А потом радио заработало! Оно заговорило шипящими голосами, и на его передней панели из прорванной марли затрепетал огонёк. Этот огонёк был такой уютный, что вокруг него можно было сидеть, как вокруг костра…
Дедушка притащил из спальни два стула, и мы с ним уселись рядом, поодаль от радио. Оно пело, а мы молчали и слушали. И это было до того хорошее молчание, что не стоило вообще ничего говорить.
Белый с чёрным пятном на голове кот Дарий, живущий «на свободном выгуле» на бабушкином огороде, незаметно прокрался во флигель с улицы и подошёл к нам. Историю о том, откуда кот появился у ненавидящей всё живое бабушки, я расскажу чуть позднее. К моему удивлению, этот нелюдимый зверь запрыгнул ко мне на руки и улёгся у меня на коленках, позволяя погладить. Наверное, ему понравилась атмосфера нашей с дедушкой тишины в густоте скрипящих радиоголосов, потому что Дарий не уходил долго-долго. Так мы и просидели втроём до темноты – наверное, с час. Пока, наконец, не настала пора ложиться спать и за мной не пришла бабушка, сменившая гнев на тревогу за то, где мы и что мы, и по какой причине такие беспорядки - нарушение режима.
Этот вечер я запомнила на всю жизнь как теплейший из вечеров, почему-то при этом прошедший в сыром флигеле и в ночной прохладе уходящего на тот момент лета…
Комната с видом вовнутрь. Друзья моего детства
Дедушка любил и сажал деревья. Бабушка приказывала их спиливать. На моих глазах исчезали одна за другой старая яблоня, черешня и вишня, абрикос и даже две алычи.
На месте росшей около кухонного окна вишни дедушка посадил грушу. Но груша сразу не понравилась бабушке. На третью зиму, день за днём допилив деда, бабушка убедила его убрать деревце, несмотря на его молодость. По её аргументам, не успевшая разрастись груша обезлистевшей к осени кроной своей всё равно «загораживала в кухне весь свет».
И груша исчезла. А бабушка успокоилась. Аккуратный пенёк, по-видимому, радовал её куда больше. Но бабушка никогда не успокаивалась надолго. В своей войне с дедушкиными деревьями, которые «не дают проходу», она стремилась всё дальше и дальше.
«Как это «не дают проходу»?» – спрашивала у бабушки я. – «Ведь деревья не ходят!..»
Деревья, как это было неочевидно бабушке, но очевидно мне, на самом деле росли вдоль заасфальтированных дорожек, но никак уж не поперёк них, а следовательно, никому не мешали ходить.
Поэтому в пылу лютой войны деревьев и бабушки по своим идеологическим соображениям я была на противоположном от неё фронте. Растения для меня всегда были такими же точно живыми, как зверюшки, птички и рыбки. Только куда более беспомощными – ведь они даже не могли убежать! По этой причине я всегда испытывала к ним сострадание и сочувствие. Мне с самого детства было отлично знакомо это самое чувство безвольной обречённости и собственного бессилия, словно ты – пойманный партизан в тылу врага, которое, по моему мнению, должно было сопровождать их. Я-то ведь тоже никуда не могла убежать из дома бабушки, а значит, была обречена дожидаться любого неожиданного решения относительно своей участи точно так же, как и они…
Кроме того, растения бабушкиного огорода были моими единственными друзьями. Ибо играть с другими детьми, когда я находилась у бабушки Саши с понедельника и по пятницу, мне – не помню, чтоб позволялось…
Уничтожение черешни – огромного, раскидистого старого дерева с тёмной и очень шершавой корой – было для меня весомой утратой. Раньше её крона пересекалась с кроной ёлки, растущей у старого гаража, так что гаражная стенка и ветки обоих деревьев образовывали своеобразное убежище, «домик». В этом домике я любила прятаться от дождя, если он бывал тёплым и начинался летом.
Когда я вернулась после очередных выходных, проведённых у родителей, моего привычного «домика» больше не стало. Я увидела новоиспечённый пенёк на месте старой черешни и очень расстроилась. Зачем-то попробовала было встать на прежнее место и представить, что домик по-прежнему существует. Но теперь со всех сторон, кроме одной (там, где была всё та же кирпичная стена гаража), меня окружали ветер и свет. Чувствовать себя по-прежнему в уюте и безопасности на месте былого убежища, даже при моём богатом воображении, больше не получалось.
Я разочарованно уставилась в пол. Под моими ногами по асфальту и по земле – о, ужас! – были рассыпаны опилки старой черешни…
Я вприпрыжку поторопилась сойти с них. Мне казалось кощунством наступать на то, что раньше было моим защитником… Было больно смотреть на рыжеватую труху, в которую теперь превратилось дорогое мне темнокорое дерево. Её вид наводил на меня оторопь, словно светлая стружка, валявшаяся под ногами на тёмной земле – нате, топчите меня! – была лужами крови, оставшейся после совершившегося на этом месте убийства…
Встретить меня, как это бывало по понедельникам, вышел дед. Бабушка не интересовалась мом приездом настолько, чтоб отвлекаться от дел и выходить встречать. Я бросилась к нему за утешением.
– Дедушка, убери отсюда опилки! Почему они здесь лежат? – будучи не в силах более внятно выразить всю гамму нахлынувших на меня чувств, канючила пятилетняя я. Опилочно-кровавые пятна пугали, причиняли душевную боль и слишком сильно волновали меня.
– Потому что дерево убрали, – спокойно пояснил дедушка.
– Зачем убрали дерево?..
– Саша. Она так говорит! – последовал недовольный ответ. Выражать своё возмущение бабушке напрямик дедушка был не в силах. Я слушала его сдерживаемую злость в голосе и чувствовала, как в моей душе поднимается гнев на необъяснимый и очень недобрый поступок моей бабушки.
Не ограничиваясь в своих замашках землевладельца одними деревьями, бабушка люто ненавидела и более мелкие растения. Всё, что не нравилось ей, безальтернативно клеймилось «сорняками». Сама она их не корчевала – делать такую грязную работу опять-таки поручалось дедушке. За сорняки на полупустом, полу-засаженном помидорами огороде считались мои любимые целебные травы: подорожник с его убористо набитыми колосками, похожими на букет в обрамлении из овальных тёмных листков, и чистотел, во множестве распускающий свои маленькие жёлтые цветочки на огромных зелёных кустах с нежными ярко-зелёного цвета листьями…
Спустя несколько сезонов таких «уборок» чистотел остался только около самого забора да на территории у соседей. И на всём бабушкином огороде не вырастало больше ни одного подорожника.
Почему-то под категорию подлежащих уничтожению «сорняков» подпадали также и все полевые цветы – тюльпаны, васильки, флоксы. И хотя они цвели так красиво, что дедушка (сопереживавший растениям и мне) не раз предлагал ей оставить хотя бы несколько «на развод», их отцветающие кусты бабушка почитала за удовольствие корчевать лично, как только они отцветали и начинали давать семена. В результате подобной прополки васильков с каждым годом становилось всё меньше и меньше.
Для тюльпанных луковиц у бабушки существовала специально изогнутая лопатка, напоминавшая мне орудие средневековой пытки. Живые луковицы с её помощью доставались на свет божий и выкидывались вместе с бытовым мусором, под мои неослабевающие, но не находившие понимания протесты. Количество тюльпанов с каждым годом, естественно, тоже не увеличивалось…
Я изо всех своих сил, как только могла, упрашивала бабушку Сашу не трогать цветы. Она в ответ только ехидно смеялась:
– А что тебе с них?! На кой они все тебе?!
Красоты бабушка Саша не понимала.
Мои просьбы, все до единой, пропускались мимо ушей. Ни один голос не мог достучаться до бабушки Саши, потому как не представлял для неё интереса по сравнению с Её мнением.
Особенно обидно каждый раз мне было за лютики и фиалки, которые начинали цвести в изобилии каждый год, как только стаивал снег. Если бы они только знали, чем им грозит такое неосторожное проявление себя в этом адовом месте!.. Я до того любила следить за тем, как распускаются и образуют пёстрые полянки эти нежные мартовские цветы, что однажды даже расплакалась, видя подготовку к очередной процедуре. Я прорыдала весь этот час, забившись в самый дальний угол дома, чтобы не видеть примет страшной казни, пока бабушка корячилась над первой весенней порослью в сопровождении всё той же лопатки и мусорного мешка… Увидев по возвращении в дом моё раскрасневшееся заплаканное лицо, бабушка сказала:
– Не реви, дура! И так от них деваться некуда стало!..
Я заревела ещё громче, думая в этот миг про себя, что от цветов как раз не надо деваться. Наоборот: это им, бедняжечкам, некуда деться от жестоких рук, вырывающих их из земли…
Я страшно жалела растения, понимая при этом с сожалением, что никак не могу защитить этих немых, дорогих моему сердцу крошек. Я чувствовала себя беспомощной и потому как будто бы виновной в том, что их настигла эта массовая и неотвратимая гибель…
После подобных прополок бабушка почему-то всегда бывала исключительно «в духе». Её радости и довольства хватало на целый вечер! Но даже несмотря на этот редчайший шанс, я не подходила к ней с просьбами поговорить о чём-нибудь или же поиграть. Переживая боль за каждый сорванный ею росток и обиду, оставшуюся от её равнодушия к моим просьбам, в такие вечера я всегда сторонилась бабушки.
Когда бабушка Саша приказала спилить мою любимую яблоню сорта «Ренет Симиренко», эта новость обрушилась на меня, как предзнаменование самой большой беды, если огромные беды вообще возможно предвидеть.
Это был мой любимый сорт. Небольшие белёсые яблочки созревали каждую осень. Дедушка срывал мне их прямо с ветки, тут же мыл в уличной раковине и чистил карманным ножом. Ничего не могло быть вкуснее этих сочных, ароматно-кислючих яблок!.. Сладкие сорта я поэтому никогда не любила. Все они казались мне даже не бледным подобием, а уж и вовсе недостойным фруктом после дедушкиной, как он называл её, Симиринки.
– Пойди поблагодари яблоньку! – смеялся, угостив меня, дедушка.
И я радостно бежала к огромному, необъятному для меня и неоглядно ширящемуся вверх стволу этого доброго ко мне дерева. Не в силах выразить свой восторг чем-то ещё, я долго-долго смотрела ввысь, в самую крону яблони, сквозь хризопразового оттенка листву, которой на меня из-под голубеющей вышины сверху лился прохладный, золотистый сентябрьский свет…
На этот год яблоня уже успела дать очередной урожай и этим подписала себе приговор.
Весь сад был словно наэлектризован. В остывающем воздухе октября накалялись опасность и ожидание. Уже несколько дней дедушка всё никак не мог выполнить приказ бабушки – не поднималась рука. Бабушка с каждым днём всё больше кипела злобой. Скандал, какого не видывал свет, со дня на день должен был разразиться. Понимая это, дедушка собрал волю в кулак и достал из сарая пилу.
Он принёс её к яблоне и положил на асфальт. Выпрямившись, он рассматривал крепкое дерево с зеленовато-белой корой, до такой степени прозрачной, что, казалось, стоит только присмотреться чуть-чуть – и будет видно, как под ней, словно под кожицей, течёт по волокнам животворящий древесный сок…
Не находя себе ни дела, ни места, я нервно моталась вокруг.
– Деда, не пили яблоню!!! Не пили, дедушка!.. – уговаривала я старика.
Дед не двигался с места и, не отвечая, рассматривал свою Симиринку. Казалось, что он ушёл в размышления настолько, что больше не слышит меня.
– Саша ругаться будет! – сказал наконец дедушка и, выйдя из транса, со вздохом взялся за инструмент.
Яблоня была спилена.
Эта потеря ударила по мне больнее всех остальных. Я сразу же разлюбила эту часть сада. Теперь, когда я бывала там, мне всегда делалось очень грустно. Я приходила к оставшемуся пеньку и подолгу смотрела на него, как на памятник или могилку. Я вспоминала о вкусных яблочках, которых теперь больше не будет, и о счастье – каждую осень заново пробовать дары этого чудесного, щедрого садового дерева, потерянном вместе с ним…
Глава тринадцатая. V – значит Василиса.
Сегодня, по дороге на работу, я получил смс от су-шефа Сереги:
"Победил грек, он теперь шеф-повар,
систему видеонаблюдения запустили,
не забудь позавтракать дома,
никакой жрачки на кухне,
письмо на колоде"
Очень вовремя - подумал я. - Как раз сегодня проспал и побежал на работу, не брился и даже кофе не попил. Зайти на работу просто так тоже не получилось. Вместо Виктор Семеныча, бессменного охранника/швейцара/дворника сидел молодой жлоб в новой униформе. Вместо приветствия он рявкнул:
- На кухню? Выключи телефон и на хранение сдай. Потом в журнале распишись.
- Здравствуйте для начала. Не помню вас в списке близких друзей, обращающихся ко мне на ты.
- Сдайте телефон и можете пройти, - с заметным усилием выдавил из себя охранник. - Телефон будет храниться в отдельной ячейке, с ним ничего не случится, я отвечаю.
- Обыскивать будете?
- Только на выходе, в конце рабочего дня.
Я с некоторым раздражением оставил телефон и вошел на кухню. Первым изменением, которое бросилось в глаза, стало отсутствие доски для метания ножей, на которую вешали предзаказы банкетов. Вместо неё висела безликая металлическая офисная "доска для записей" с маркером и разноцветными магнитиками, на которых висели те же предзаказы. "Быстро все меняется", - подумал я. И охота им было вчера эту доску вешать, на ночь глядя. В мясном цехе я нашел записку с довольно стандартным набором заготовок и припиской снизу "МНОГО НЕ ДЕЛАЙ, ТОЛЬКО, КАК НАПИСАНО, БУДЕТ ОБНОВЛЕНИЕ МЕНЮ!!!" Стало несколько обидно за потраченные на разработку "старого" меню продукты и усилия, но я отбросил дурные мысли и принялся за работу. Было любопытно, что же мы будем готовить с новым шефом, если все старое не подходит?
Примерно через час появился Серега, помахал мне рукой, но заходить не стал. Вооружившись большой картонной коробкой, он принялся собирать по кухне все кружки, зарядки для телефонов, зажигалки и прочие личные вещи, которых теоретически на кухне быть не должно, а на практике они всегда есть. Под конец он заглянул ко мне.
- Привет поближе! У тебя ничего лишнего нет?
- Только напарник-талисман, - я кивнул на висящую на стене карту "Мясник из Крагмы". - Он удачу в мясной цех приносит.
- Убери от греха подальше. Вон в блокнотик положи, пусть оттуда удачу приносит.
- Как грек победить умудрился?
- Хрен его знает. Офики, которые блюда таскали, говорят - подача просто великолепная. Так красиво, что тарелку в руки страшно брать. А Андрей упор на брутальную простоту делал. Это тоже эффектно и, может, даже повкусней, но начальству надо, чтобы "смотрелось богато". Тут европейский опыт вне конкуренции.
-И что там вам вчера этот "Луи де Фюнес" втирал? - я нехотя отклеил мясника от стены и спрятал в блокнот.
- Да практически ничего. Сказал, изменим все меню, в первые дни он посмотрит за нашей работой и примет нужные решения. Сказал, что дисциплина будет строгой и все.
- Василиса будет сегодня?
- Сказала, еще денек отлежится, но мне кажется, она сразу с заявлением придет. Видно, новое заведение нашла, сама там собеседование проходит, а говорит болеет. Так часто делают. Ты смотри аккуратней, я вчера ходил к новым охранникам на пост, там камеры толково установлены, по кухне мертвых зон нет почти, так что едим только в столовке и только служебку. Чай/кофе там же.
- Да, сэр!
Новый шеф, Александр Кириакович появился ближе к обеду. Он молча обошел всю кухню, заглядывая под столы и на полки. Потом жестом пригласил всех собраться на раздаче. Обведя всех колючим взглядом, он нехотя начал, медленно, будто с трудом отдавая каждое слово:
- Работники! Я посмотрел вашу кухню, не слишком грязно, но надо чище. Я хочу увидеть, как каждый работает и я за каждым посмотрю. Сегодня я буду готовить для Хозяина новое меню. Мне нужно, чтобы мне уступали оборудование и инвентарь по первому слову. Возле меня не стоять и не смотреть, я позову, когда надо будет. Работайте как обычно, я просто буду ходить и смотреть за вами пока. Приступайте.
Мы разошлись и занялись делом. Но кухня была совсем не той. Все молча работали, никто ни к кому не подходил, не выходили компанией покурить. Время тянулось медленно, казалось, сам воздух загустел и вытяжки натужно гудят, пытаясь протолкнуть его в трубы. Шеф то нарезал круги по кухне, то удалялся в кабинет, то снова принимался ходить туда-сюда, внимательно все разглядывая. Часа через три он принялся что-то готовить, но после его грозных предупреждений выяснять что он готовил у меня не было ни малейшего желания.
Во второй половине рабочего дня на кухне появилась директор. На удивление она обратилась не к новому шефу, а к су-шефу Сереге. Подозвав его, она стала негромко давать ему какие-то указания. Серега кивал, а потом достал блокнот и сделал какие-то пометки. После разговора он направился ко мне.
- У тебя много еще не сделано?
- Да не так чтобы. Ты же сказал много не делать, менять будем. Но я все жду, что новый шеф чего-нибудь потребует, но он всё сам да сам.
- Отлично! Дело есть, тут Сол директору звонил, пожаловался, что в больнице плохо кормят. Попросил филе судака на пару и куриное филе, запеченное в травах, ну еще гарниров по мелочи. Я хотел с доставщиком послать, но Сол просил, чтобы ты привез. Может, скучно ему, поговорить хочет, не знаю. Он в областной, я записал отделение и номер палаты. Сюда можешь сегодня не приезжать, мы сами закончим.
- Хорошо, я тут закончу с рыбой, раз затеялся и поеду.
- Ты успеешь, ребята его заказ готовят еще.
Поручение выглядело несколько странным, но Солу, видимо, как старому другу владельца, по-прежнему разрешалось многое.
На улице осень постепенно вступала в свои права. Листва еще до конца не пожелтела, но на асфальте уже валялись первые опавшие листья . Корпуса областной больницы были окружены обширным парком с красивыми клумбами и аллеями. Я разыскал нужный корпус и поднялся в отделение. Палату Сола пришлось поискать, он занимал в одиночку двухместные апартаменты. Когда я вошел, он полусидел-полулежал на кровати, одетый в роскошный махровый халат белого цвета. Казалось, этот халат был сделан из шкуры белого медведя и, вместе с толстой золотой цепью на груди, придавал ему сходство с крестным отцом мафии, скучающим на отдыхе. Когда я вошёл, Сол был не один, на соседней кровати, поджав ноги по-турецки, сидела Василиса. Она, видимо, что-то читала вслух, но при моем появлении выронила из рук толстый блокнот в твердом переплете. Я замер в дверях, а Сол озорно рассмеялся:
- Привет! Заходи, уважаемый, садись. Как там на работе?
- Да ничего, работаем. Шеф-повар новый, вроде грек, пока только ходит, смотрит. Говорит меню опять менять будет, а так все по-старому.
- Лишь бы в мангал ко мне не лез, да! А там пусть выеживается себе, нам только лучше. Да, Василисушка?
- Наверное. - Василиса вышла из оцепенения и, смущенно улыбнувшись, подняла упавший блокнот. - Я устала уже работать неделями подряд. Два через два куда как лучше, хоть собой займусь. А то вид уже как у швабры потертой.
- Прибедняется она, ишь! - Сол ухмыльнулся и заговорил с издевательским кавказским акцентом.- Будь ты дочь моя, я бы тебя мэнше чэм за двэсти баранов замуж бы не отдал, да!
- Я пойду, наверное, у меня дела еще и на работу завтра. - Василиса смущенно стала обувать брутальные черные ботинки с высокими голенищами, которые стояли у кровати. Миг, когда нога в разноцветном носочке, с рисунками мультяшных героев, скользила во чрево бронированного монстра из черной кожи, показался мне завораживающе-прекрасным. Я замер, невольно залюбовавшись, и тут неловкое молчание резко прервал Сол.
- Ты пожрать-то мне привез, поваренок? А то я тут от больничной баланды раньше загнусь, чем от инфаркта. Я уже хотел в парке костер развести, шашлык пожарить докторов угостить. А они не дают совсем. - Сол взял у меня пакеты и зашелестел фольгой, разворачивая ланчбоксы. - А ты не стой столбом, иди домой, Василису проводи заодно.
- Не надо, у меня мотоцикл тут рядом, на парковке. - Василиса подхватила с тумбочки шлем и заторопилась к выходу.
- Слушай, что старый человек говорит, да. Ты ему почитай лучше, то, что мне прочла, он книжек много прочитал, хорошо понимает. Идите уже, покушать не дадут спокойно! - Сол махнул рукой в сторону двери, давая понять, что аудиенция окончена.
Я вышел вслед за Василисой и догнал её возле лифта.
- Что Сол имел в виду? Что ты ему читала?
- Не важно, хобби просто. Тебе не понравится.
- Откуда ты знаешь?
- Знаю просто. Не лезь не в свое дело.
- А Сол просто языком болтает?
- Вот у него и спроси.
- Он специально в ресторан звонил, чтобы я сегодня еду привез.
Василиса резко остановилась на ступеньках больницы:
- Что, прямо так и сказал?
- Ну, он директору звонил, а та через су-шефа мне передала. Меня даже отпустили раньше ради такого дела.
- Понятно. Пойдем, пройдемся чуть-чуть. Ты не спешишь?
- До завтра свободен практически.
Мы не спеша пошли по аллее вокруг корпуса. Василиса молчала пару минут, а потом сказала:
- Я устала слишком, может, поэтому срываюсь. Вчера пришла Сола проведать и сорвалась. Просто начала нести всякую чушь, все, что наболело и накопилось, чуть не реветь вообще. Рассказала про свои увлечения, про свое прошлое, даже читала ему отрывки из своих рассказов и дневников. Мне стало легче. Но Сола я знаю давно. Он очень хороший человек, как бы мудрец, что ли, я ему доверяю и не боюсь. А ты другое дело. Я не знаю, почему Сол решил, что я тебе что-то рассказывать должна, а тем более давать свои записи. Ты у него что-то обо мне спрашивал?
- Нет. Для меня все это большая неожиданность. Хотя, если честно, про твое увлечение литературой я знал. Видел случайно, как ты читала стихи на конкурсе в "Палермо". Мне очень понравилось.
- Фигня. - Василиса брезгливо поморщилась - тупое тщеславие и не более. Я пожалела, что потащилась туда бисер метать. Лучше прочесть одному человеку, который будет слушать, чем впустую кричать в толпу.
- Так давай я послушаю. Мне твои стихи очень понравились, особенно про маяк.
- Нет. Я не хочу. Хватит, что Солу открылась, а он других созывать принялся.
- А что в этом страшного? Если бы ты не хотела, чтобы это прочли, зачем писать?
- Не знаю. Мне легче становится, если пишу. Отвлекает от дурных мыслей.
- Ты работаешь все время, может, стоит отвлечься как-нибудь. Постоянный стресс до добра не доводит. В кино, например, сходить или в театр.
- Была вчера, но фильм херня полная, пожалела, что пошла. Давно хороших фильмов не попадалось.
- А какие фильмы тебе нравятся?
- Разные. Даже веду небольшой блокнот, в который записываю фильмы, которые понравились и хотелось бы пересмотреть. Иногда с комментариями и аннотациями, для какого момента лучше подойдет.
- Покажешь блокнотик?
- С собой нет. Потом как-нибудь. Да ты там большинство фильмов видел, наверное. Я не такой киноман, чтобы каким-то запредельным артхаусом увлекаться. Большинство фильмов в массовом прокате шло. А тебе какие фильмы нравятся?
- Я люблю фильмы товарища Тыквера. Замечательный режиссер. "Беги, Лола, беги", "Принцесса и Воин", "Парфюмер", "Облачный атлас".
- "Парфюмер" смотрела, хорошо снят, мне очень понравилось. Он в моём блокнотике отмечен. Надо и остальные глянуть.
- Начни с «Облачного атласа», просто замечательный фильм. А вот если я попрошу назвать какой-то один фильм, самый любимый?
- "V - значит Вендетта" - часто пересматриваю, когда мне плохо. Героиня мне очень близка, я прошла через что-то очень похожее. И я тоже очень люблю темно-алые розы.
- И в твоей жизни был мучитель-герой в фарфоровой маске?
- Этого я тебе не скажу. Но сама история меня многому научила. И теперь я праздную пятое ноября, как свой маленький праздник.
- Надо будет не забыть тебе алую розу преподнести.
- Не забудь. - Василиса улыбнулась. - А как тебя занесло в «Палермо»?
- С другом встречался - не моргнув глазом, соврал я. - Кофе пили, сидели, а потом тебя заметил и решил задержаться.
- Тебе правда понравилось?
- Очень. Хотел тебя попросить в тексте дать почитать. Я обычно стихи на слух плохо воспринимаю, но твои засели как гвоздь в доске. Может, дашь?
- С собой нет, может, потом как-нибудь. - В кармане куртки Василисы запищал телефон. Она достала мобильный, бегло взглянула на экран и сказала: – Мне пора. Спасибо, что пришел проведать Сола. Не говори никому про стихи, ладно?
- Хорошо. Может, все же дашь блокнотик почитать? Мудрый Сол не зря тебе это сказал.
- Потом, может быть. Сейчас не хочу. Пока! - Василиса развернулась и почти бегом направилась к парковке.
Я не спеша побрел на остановку. Меня разбирало любопытство и ощущение какой-то легкой осенней тоски. Такое странное ощущение, будто, проходя между деревьями, задеваешь и рвешь невидимую паутину, останавливаешься посмотреть и не видишь её следов. Приехав домой, я вспомнил недавнее задание Василисы и странный файл среди присланных рабочих таблиц. Я немедленно полез в почту и нашел таинственный файл "123.txt", налил чаю и погрузился в чтение.
Файл 123. txt
Комната с видом вовнутрь. Порножурналы моей тётушки.
У тётки (младшей дочери моей бабушки, живущей с ней) не было личной жизни. По словам проговорившейся однажды мамы, никогда и вообще никакой. А уж мама знала, о чём говорит, – она жила с бабушкой до тридцати и имела возможность наблюдать тётку, которая была младше мамы на пять лет, всё это время. Если бы у тётки хоть когда-нибудь существовал кавалер – мама наверняка б знала о нём.
На маминой свадьбе двадцатипятилетняя тётка разбила фужер. Причем, по словам мамы, не просто разбила, а швырнула о стену. И хотя тётка ненавидела мужчин так же сильно, как бабушка, замуж ей втайне хотелось.
Но замуж тётку не брали. По словам какой-то из дальних родственниц (однажды высказавшейся во время праздничного застолья, на которое родители взяли с собой и меня), на это у неё не было шанса. Зато у моей тётушки были порножурналы, целыми стопками высившиеся под её кроватью и в тумбочке. Так что из-за отсутствия шансов тётка, наверное, не слишком-то унывала.
Она обожала свои журналы просто до одури и берегла, как зеницу ока. Помню, как я однажды, примерно лет в восемь, стащила один экземпляр и пыталась разрезать его на картинки – тётка меня за это чуть со свету не сжила.
Покупать журналы в киоске, спрашивая их при всех, моя тётка стеснялась, и поэтому она не постеснялась организовать себе подписку, чтобы лакомые издания доставлялись прямо в почтовый ящик. Они приходили в бумажном непрозрачном конверте, скрывающем всю обложку от посторонних глаз. Конверт она уносила к себе в комнату, семеня быстрыми шагами и сопя, как недовольный барсук. Бабушка с гордостью заявляла в такие дни, что «Аллочке пришла почта!», восседая на кухонном табурете, как надутая курица на насесте. Бабушке, сколько я её помню, никто никогда не писал.
При этом бабушка Саша ни капельки не интересовалась содержимым письма. Наверное, она знала о нём – по собственным, вечно пошлым, догадкам или из какой-нибудь странной договорённости.
«Мамочка!» – могла в один прекрасный день сказать ей тётка (она звала мою бабушку «Мамочкой» и обращалась к ней только на вы). «Разрешите ли вы мне выписать… вот этот журнал?». Кроме случаев жалоб и ругани, тётка осмеливалась говорить редко, а когда это всё же случалось, то слова она произносила едва слышно, а фразы строила несколько старомодно.
Не исключено даже, что бабушка сама ходила на почту и оформляла для тётки подписку. Воспитанная ею Аллюша почти ничего не умела в жизни. Мне помнится, что документы по оплате за воду и свет были, по заверениям бабушки, «для Аллочки слишком сложны». Зато с бухгалтерскими балансами (а тётка работала в бухгалтерии) моя родственница, по мнению бабушки, справлялась «умно и превосходно».
«Аллюша у нас бухгалтерский гений!» – говорила она про тётку, сменившую едва не десяток отделов и фирм по причинам, весьма и весьма далёким от добровольного ухода в свободное плаванье. При этих словах бабушка лукаво поблёскивала глазами, куксилась и разве что не краснела от стыда за своё враньё и одновременно от получаемого из-за лжи удовольствия. По-настоящему краснеть от стыда моя бабушка, конечно же, не умела. По отношению к её персоне стыд как будто не существовал.
Меня стыдили за каждую мелочь (вроде взятой без спросу конфеты) и окружали запретами. Тётке сходило с рук абсолютно всё – даже порножурналы. Бабушка очень гордилась доподлинно каждым фактом, который только бывал хоть как-нибудь связан с её младшей дочерью. Тётку при этом она с чувством звала «Аллюша, жалкенькая моя!..». Надо ли говорить, что тётка гордилась моей бабушкой ничуть не меньше, чем та ею – в качестве ответного жеста или же по принципу неизбежности. Кроме родительской семьи, состоявшей из моих деда и бабушки, тётка не имела подруг, не заводила знакомых и, в общем, не видела мира. С моей матерью она прекратила общаться после замужества мамы – как с лютой предательницей. А дедушку она ненавидела – потому, что он был мужчиной. Об отце моём и не приходится говорить – в случае встречи она не здоровалась с ним. Заставить тётку примириться с тем, что люди мужского пола свободно и безнаказанно разгуливают по земле, виделось до того невозможным, что вместо подобных попыток куда проще было бы её расстрелять.
Оформление подписки пришлось на ту пору, когда мне было примерно лет семь. Я перестала жить у бабушки по будням, переехала обратно к родителям на всю семидневку, пошла в школу и научилась бегло читать, но по-прежнему проводила в бабушкином доме все каникулы.
В «почтовые» вечера к залу, куда выходил единственный дверной проём комнаты тёти Аллы, зашторенный занавесочкой (в бабушкином доме двери между многими комнатами по неизвестной мне причине отсутствовали как класс), меня и близко не подпускали. Бабушка, кстати, в такие часы и сама в зал не заходила, оставаясь на кухне. Наверное, уважала тёткины интересы.
– Сиди здесь и не заходи в зал. Аллочка там читает! – вынесла новый запрет бабушка в первый из таких вечеров.
Это была неправда, потому что читала Аллочка всегда в своей комнате, вечно зашторенной и полутёмной, не вынося подобную «литературу» на свет божий. Но к многообразному и изворотливому, всегда в свою или тёткину пользу, вранью бабушки мне было не привыкать, и в данном аспекте с ней я решила не спорить.
Тут мне неожиданно вспомнилось, что зимой папа (по настоянию мамы) читал мне вслух на протяжении нескольких вечеров, пока я особенно остро болела. И хотя делал он это из-под палки и потому безалаберно, мне очень нравилось его слушать. Поэтому я спросила:
– А почему она мне вслух не почитает?..
– Ну вот ещё! – фыркнула бабушка, не заявив этим ничего определённого.
– Можно тогда я пойду в зал и там поиграю? Тёти Аллы там нет… – возразила я, заглянув туда из гостиной.
– Нельзя! – отрезала бабушка, всегда уверенная в своих словах на сто процентов.
Если нельзя было играть в зале, вороша бабушкин кулёк с обрезками тканей или строя зоопарк для мягких игрушек из стульев с решётчатой спинкой, в качестве моего места пребывания оставались стол под настенной лампой в гостиной и огород. Но в этих местах для игр я провела сегодня по полдня, выкладывая из мозаики картинки и собирая букетики из растущих тут и там колосков дикой травы. И стол, и огород за сегодняшний день мне наскучили.
– Почему нельзя?.. – расстроилась я.
– А то ты будешь подсматривать!.. – угрожающе предположила бабушка, намекая на моё вероятное проникновение сквозь тёткины шторы.
– Я не буду… – почти честно обещала я, заинтригованная бабушкиной подсказкой о том, чем можно было бы увлекательно как никогда занять вечер. – Можно я всё-таки пойду туда поиграю?..
– Нет! Ты станешь подслушивать! – принялась развивать воображаемую ею картину бабушка и на всякий случай отвесила мне профилактический подзатыльник.
О чем можно было там подсмотреть и подслушать – на самом деле я понятия не имела. Но раз бабушка говорит, что послушать и посмотреть есть на что – значит, что верно. Моё любопытство, дремавшее бы без обстоятельных пояснений бабушки, разгоралось от них.
Сама бабушка также старалась не мешать тётке «читать журнал» и не заходила в зал до двадцати часов – время начала бразильского сериала по телевизору. К сериалу тётка выползала из своей комнаты, как ни в чём не бывало, и, увидев это, бабушка снимала запрет с помещения, допуская туда и меня.
Вбив в мою голову все необходимые колышки и расставив запреты, бабушка удалилась на кухню, а я осталась в гостиной, предшествующей залу по планировке – сходить с ума от любопытства. Зайти в зал и подсмотреть сквозь щёлку в шторах, едва-едва отодвинув их, было «нельзя». «Нельзя» в устах бабушки означало недоброе обещание: нагоняй будет нешуточным. Я настолько сильно боялась её нагоняев, что «нельзя» чаще всего срабатывало. Оно было невидимым и невесомым, это её «нельзя», но действовало как наручники, смирительная рубашка или строгий ошейник шипами внутрь, при малейшем нарушении дисциплины грозящий вонзиться в горло, вместе взятые.
Можно было не привязывать меня верёвкой и не сажать на цепь – запреты действовали прочнее всяких цепей.
Бабушкино «нельзя» не срабатывало в одном случае – когда я оставалась голодной во время обеда и без спросу брала конфеты, чтобы хоть как-то насытиться. В таком случае голод как проявление инстинкта самосохранения становился на ступень выше страха перед болью, обещанной взрослыми за нарушение порядков, которые были надуманны.
Но сейчас происходил вечер, и тётка с минуты на минуту может перестать читать свой журнал, выйти из комнаты и отправиться к бабушке на кухню – обсуждать последние новости. Если она переставала «учиться» – по вечерам тётке и прежде случалось уделять в своей комнате время бухгалтерским книжкам, разбросанным там по тумбочкам и шкафам в изобилии, то она шла говорить с бабушкой.
Такое «продолжение банкета», по моим наблюдениям, случалось и после оформления подписки – наверное, выпуск журнала иногда случался неинтересным.
Итак, разузнать что-нибудь надо было незамедлительно. Оставалось надеяться на подслушивание. Мне казалось, что тётка всё же должна читать вслух, и основное мероприятие состоит в этом.
Я наматывала километры шагов в дверном проёме, символизировавшем «государственную границу» между гостиной и залом, каждый раз оглушительно шаркая тапочками по плохо вбитой шапке гвоздя прямо посередине той линии, которую должна была загораживать никогда не существовавшая дверь. Оглушительным этот слабый шелестящий звук казался мне потому, что я вся обращалась в слух и старалась через расстояние огромного зала услышать тёткин наверняка очень тихо читающий голос.
Голоса не было слышно.
Наверное, это потому, что тётка не знает, что я её слушаю. Знала бы, так читала бы мне погромче, мысленно рассуждала я со всей безнадёжностью философа, старающегося попасть пальцем в небо.
Отчаявшись услышать отголоски запретного чтения, я додумалась до «хода конём». На крыльях этой радостной мысли я опрометью пронеслась в гостевую спальню, граничившую (как я догадывалась из своих базовых познаний в геометрии) с тёткиной комнатой, чтобы по малейшим звукам попытаться понять: а что же тогда, если не чтение, происходит в комнате тётки.
Жестом разведчика, которому научил меня служивший в разведке дедушка, я прислонила ухо к стене и затаила дыхание…
Из-за стены была слышна тишина.
Постояв так с минуту в неудобной позе и чуть было совсем не свернув себе шею, я так ничего и не услышала и разозлилась уже не на шутку. Нет, ну что вот это такое – ваше «нельзя»? По какому праву вы запрещаете мне знание???
Раз не удаётся подслушать, то остаётся одно – подсмотреть. Решиться было непросто. После раздумий и сомнений я, почти не дыша, я вернулась из спальни к «государственной границе» и… перешагнула её.
Я кралась по залу, в котором никого не было, как воришка, хотя за мной никто не следил. Почувствуй я хоть малейшие признаки слежки – я бы не решилась вообще на такое.
Просто пройти в зал и усесться на диване, ожидая неизвестно чего, было бы мелко (хотя за одно это бабушка меня бы уже убила). Моей целью была тёткина штора. Если идти навстречу опасности – так уж идти до конца.
Прошла половина вечности, наполненной будоражащим страхом, остывающим раздражением из-за запретов и предвкушением какого-нибудь восторга, пока я наконец не докралась до цели. Медленными движениями, будто передо мной – неприрученное животное, которое можно спугнуть, я протянула руку вперёд и слегка отодвинула одну из двух занавесок. Мой взгляд нырнул в неизвестность.
Тётка лежала под одеялом, странно вздыбившимся огромной угловатой горой примерно посередине. Из-за горы мне были видны коротко стриженые бурые волосы, но не лицо тётки.
«Если ты не видишь кого-то, то и тебя, скорее всего, тоже не видно», – поучал меня дед-разведчик. Поэтому от открывшейся мне картины я выдохнула с облегчением, решив, что тётка меня не заметит, и приготовилась рассматривать тёткину комнату, не меняя стратегической позиции ни на миллиметр.
В первую секунду я не успела ничего толком понять из обозреваемого, кроме того, что допустила ошибку: оказалось, что тётка, вопреки дедушкиной разведческой мудрости, меня заметила.
Одеяло вскинулось и подскочило в воздух, как будто под ним прогремел взрыв. Тётушка вырвалась из-под него в старом халате, состоявшем скорее из дыр, чем из поношенной ткани (подобные вещи она использовала в роли домашних почти всегда). На манер торнадо она зацепила со стула первую попавшуюся тряпку ради вооружения и метнулась за мной.
Оторопев от этой мгновенной перемены, я замешкалась, и тётка нагнала меня с двух шагов.
– Ах ты, мелкая тварь!!! – взвизгнула тётка и замахнулась тряпкой.
Белый лоскут взмыл в воздух и на мгновение замер в нём, развернувшись, как флаг. На этот раз одного мгновения мне было достаточно, чтобы осмыслить невероятное. Моя тётушка замахивалась на меня… собственными трусами!
От подобного зрелища я невольно нарушила другой из запретов, захохотав во весь голос.
Тётка в панике замерла, поначалу не сообразив, что именно происходит, но смутно догадавшись, что происходит что-то не то. Перед побоями преследуемому полагалось вжиматься в окружающие поверхности и дико бояться. Смеяться перед побоями не полагалось.
Затем она догадалась о чём-то, и её брови злобно сдвинулись. Она опустила замахнувшуюся руку, перевела взгляд с меня на белую тряпку и несколько раз перебрала её по периметру, вертя так и эдак, словно желала убедиться в том, чем же именно она тут передо мной размахивала. Убедившись, тётка покраснела и одновременно посерела от ужаса, отчего её лицо приобрело неестественный, слегка фиолетовый оттенок. Она опрометью ринулась обратно в свою комнату – одеваться. Ещё через минуту тётка на всех парах уже мчалась на кухню к бабушке – жаловаться.
Бабушка во главе делегации из двух человек вернулась по мою душу из кухни, неся наперевес очень хлёсткую и очень мокрую тряпку, используемую для мытья посуды. Тётушка семенила в конце процессии и от обиды ревела белугой.
Само наказание, как и всё слишком жестокое, что случается с нами, и как любое другое из наказаний моей бабушки, память не сохранила.
Комната с видом вовнутрь. Мертвые люди.
В одиннадцать лет я впервые увидела мертвеца. Он был зелёного цвета, с дряхлым и очень спокойным лицом, в красивом костюме и галстуке. Это был умерший от старости отец одного из наших богатых соседей. Его несли на руках в открытом гробу. Он таинственно плыл параллельно земле, возвышаясь над головами, слишком большой из-за окружавших его белых цветов. А лежал он не двигаясь. Только слегка подрагивая из-за покачивания несомого на руках гроба.
– Не смотри, уйди оттуда, тебе будут сниться кошмары, – такими словами мама попыталась отогнать меня от окна.
– А он не страшный!.. – почти весело возразила я и осталась. Я никогда не видела похорон, и мне было всё интересно.
Процессия из толпы мужчин в таких же чёрных костюмах, как и у зелёного старика, двигалась медленно и была очень длинной. Она заполонила нашу узкую улочку от и до – уже успели скрыться за левой рамой окна первые из шествовавших, а из-за правой рамы окна всё ещё не был виден «хвост». Яркие солнечные лучи озаряли торжественное действо. Казалось, что все эти люди несут мёртвого прямиком в рай.
Мне было любопытно, долго ли будут они идти. Я очень хотела проследить за ними, потому что мечтала узнать, далеко ли от нашего дома до рая. Может быть, это не так далеко, и я смогу туда дойти, если всё же сбегу – хоть когда-нибудь…
Лелея эту мечту, я зазевалась и очнулась только тогда, когда показался хвост процессии. Пышно разукрашенный гроб к тому времени уже скрылся. Я попыталась снова поймать его взглядом и прижалась справа к самой притолоке окна, чтобы видней было в противоположную сторону. Виднее особо не стало. Тогда я обернулась к матери. Мама сидела на диване и штопала.
– Мам, можно я выйду и посмотрю?
– Не смей показываться даже из окон!!! Оставайся здесь!!! – разозлилась от страха мама.
Я огорчилась (она опять не давала мне смотреть интересное!..) и отпрянула чуть подальше от гардины, чтобы сделать маме приятное и показать, что я слушаюсь её странных и непонятных приказов. Ну что могло быть плохого в том, если бы кто-нибудь из этих людей вдруг отвлёкся от своего горя и заметил меня, обычную любопытную девочку, пялящуюся в окно? Но никто из них не отвлекался и не замечал…
– А куда они идут? – решила спросить я.
– В свою церковь, – помявшись, ответила мама.
У нас в районе было несколько разных церквей. Одну из них мама почему-то звала «нашей».
– Я хочу с ними.
– Тебе там нечего делать.
– Мама, я хочу посмотреть. Пойдём тоже со мной.
– Ну вот ещё. Никуда я с тобой не пойду.
Это звучало обидно, кроме того, меня всегда раздражали запреты.
– Тогда я пойду! Отпусти меня! – Я ринулась ко входной двери. Мама загородила мне дорогу.
– Не смей выходить из дому, слышишь, что я сказала!!! – Мама перешла на истошный неистовый крик. Чем больше она пугалась, тем злее всегда становилась. А пугалась она всякий раз, когда не понимала моих действий. Но мама ни разу даже не спрашивала меня об их причине, а потому – никогда их не понимала.
– Не хочу с тобой больше сидеть! Ты плохая! – крикнула я и ушла дуться в соседнюю комнату. Перед тем, как скрыться в дверном проёме, я успела бросить полный отчаяния взгляд на последние чёрные костюмы, направляющиеся не в ту церковь и навсегда унёсшие от меня с собой своё тайное знание о том, где начинается рай…
Перед сном, лёжа с закрытыми глазами, я снова и снова вспоминала, как сегодня несли по улице заваленного цветами невозмутимого старика. Он очень понравился мне – прежде всего тем, что был неопасен. Сейчас попробую объяснить вам это своё чувство. В отличие от ходящих и говорящих – то есть «живых», он точно не мог встать, подойти к тебе со спины, нависнуть сверху неотвратимой горой и наорать колких гадостей в самое ухо. Он не мог двинуть тебе затрещину или же дать ремня. Он не мог приказывать и запрещать и даже не смог бы испуганно одёргивать тебя от окон, и без того занавешенных плотной гардиной, запрещая смотреть на что-нибудь.
С раннего детства из-за злорадства родственников я привыкла бояться людей. Во взрослой уже жизни я заметила за собой странную особенность: на улицах города я всегда чувствую себя неудобно и скованно, кроме редкого случая, когда вокруг меня в радиусе моего зрения никого нет. Или (дома): если комната, в которой я нахожусь, заперта мною ото всех изнутри. Только когда я остаюсь в одиночестве, я начинаю чувствовать себя по-настоящему в безопасности. Если рядом со мной находится хотя бы один живой человек – мне, как странно бы это ни прозвучало, неуютно. Всякий раз в разной степени, но обязательно неуютно. Кем бы находящийся рядом со мной человек для меня ни был.
В этот день перед сном я лежала и размышляла о том, чем же на самом деле различаются жизнь и смерть. Умением двигаться и орать на других? Вряд ли.
Я была жива не потому, что могла ходить, всегда направляясь куда поведут, и разговаривать, всегда умалчивая о важном.
Я была жива потому, что могла мечтать. Потому, что любила своего дедушку, которого могла обнимать (кроме нас двоих, в нашей семье так не делал никто). Любила мои растения на подоконнике, рыбок и хомячков, за которыми могла поухаживать. Потому, что могла читать книги и думать о чём-то по-настоящему интересном, а не только, как мои родители, о бытовых и рабочих хлопотах (что давалось им через отвращение и усилие).
Кроме того, родители не могли оживлять своё выражение лица, вечно сурового и смурного – только разве что не зелёного!..
Сравнивая старика в гробу с моими несчастными родственниками, я неожиданно пришла к выводу, что мои бабушка, мама и тётя (да и папа, пожалуй, тоже) мертвы так же, как он.
Но если явление Смерти – это то, что отличает мертвецов от живых, то почему, как, какими силами, каким образом они, не имея в себе ни малейшей тени живого, до сих пор живы?! Это было невероятно. Необъяснимо. Недопустимо. Мёртвые не должны ходить, делать и говорить. Так они принесут куда больше вреда, чем пользы. Которая если и будет, то окажется едва ли значительной.
(c) ArsenZa
Популярное
