Рецепт будущего. Часть 4.
Глава пятнадцатая. Натюрморт в багровых тонах.
Утро нового дня выдалось мрачным. Низкие облака и мелкий моросящий дождь рождали желание сварить пятилитровую кастрюлю глинтвейна, завернуться в одеяло и пить не спеша через трубочку целый день, читая книгу и поглядывая в окно. Последнее место, куда мечтаешь отправиться в такие минуты, – это работа. С этой мыслью я прошел новую процедуру сдачи телефона на хранение "чоповцу" и явился на кухню. Зайдя в мясной цех, я обнаружил отсутствие каких-либо внятных указаний, что и как мне делать по поводу заготовок. Это было более чем странно. До прихода остальных поваров оставалось еще около полутора часов, и я совершенно не знал, чем себя занять. К моему удивлению, примерно через полчаса на кухне появился новый шеф-повар Александр Кириакович в сопровождении двух чернявых парней лет 25-28, чем-то неуловимо похожих, словно они были братьями. Они принялись ходить по кухне, везде заглядывая и перебрасываясь фразами на незнакомом мне языке (возможно, это был греческий, но я не уверен). Вскоре шеф заметил меня и направился в мясной цех. Он презрительно оглядел помещение, открыл холодильник, осмотрел запасы, а затем, не ответив на мое приветствие, коротко сказал:
- Тут очень грязно. Почему ты так вчера оставил? Немедленно все вымой, не забудь отодвинуть колоду и холодильник. Я проверю!
Затем он развернулся и продолжил экскурсию, которую проводил для своих соотечественников. Я нехотя взялся за дело. Действительно вчера толком не убирал, спешил в больницу проведать Сола, и претензии шефа были вполне справедливы. Когда я закончил уборку, на кухне уже стали появляться остальные повара. Среди них была и Василиса, она остановилась в горячем цехе и о чем-то негромко заговорила со своим «напарником» су-шефом Серегой. Хлопнула дверь в зал, и оттуда раздался голос нового шефа:
- Работники! Соберитесь все здесь!
Через пару минут все собрались у выхода в зал, где стоял шеф.
- Я вчера посмотрел на вашу работу и понял всё, что мне нужно было. Теперь я сяду с директором, и мы будем звать вас всех по одному в кабинет, с каждым отдельно собеседование проводить. По итогам собеседования будет принято решение о вашей зарплате, должности и графике. Первый ты – шеф ткнул пальцем в су-шефа Серегу – пошли со мной, выйдешь - позовешь следующего.
Мы остались стоять возле выхода в зал. Все молчали, настороженно поглядывая друг на друга. Серега вернулся минут через десять, войдя, он повернулся к Василисе и махнул рукой в открытую дверь:
- Ты следующая, иди!
Когда Василиса скрылась за дверью, Серега продолжил: - Приятно было с вами работать, ребята, но я уволился.
- Почему? – спросил Петр из холодного цеха. – Что случилось?
- Сказали, что су-шефом мне не быть. Су-шефы теперь будут эти два хрена кучерявых – родственники нового шефа. «Я только умелым людям доверить блюда могу», – говорит. Мне предложили остаться поваром горячего цеха, с уменьшением зарплаты. А на хрен оно мне? Я уже давно шефом мог быть, зачем мне на горячку возвращаться. Так что бывайте, ребята, пошел я заявление писать!
Серега удалился, а остальные проводили его настороженным молчанием. Если су-шефу предложили понижение в должности, то поваров понижать некуда, наверняка кого-то просто увольнять будут. Размышления были прерваны появлением Василисы, она вернулась расстроенной и обратилась к нам со слегка вымученной улыбкой:
- Теперь я вам не су-шеф, поработаю пока на холодном и кондитером по необходимости, а там видно будет. Костя, иди следующим.
- Скольких они уволить собираются? – Мангалойд Жорик говорил очень взволнованно, он недавно взял кредит на машину и остаться без работы совсем не входило в его планы.
- Не знаю, человека три или четыре, наверное, - пожала плечами Василиса, - Новыми су-шефами будут его родственники, которые тут по кухне слонялись, видимо, Сола тоже уйти попросят. А там фиг его знает, сколько еще человек этот грек за собой притащит. Зима близко, я никуда до весны дергаться не хочу. А по весне посмотрим, может, уволюсь и рвану куда-нибудь на море работать, чтобы по выходным на пляже поваляться, уже давно не была…
Через двух человек очередь дошла до меня, я направился через зал в кабинет директора.
В кабинете за столом сидели Людмила Сергеевна и Александр Кириакович. На стульях в углу скучали два новых су-шефа, имен которых я до сих пор не знал. Шеф заглянул в какие-то бумажки на столе и изрек:
- Заготовщик, значит? Заготовщика у нас в новом штате нет. Увольняться сам будешь?
- А есть варианты?
- Или увольняешься по собственному желанию или остаешься на минимальном окладе, пока я не найду повод уволить тебя по какой-нибудь статье, – мрачно обрисовала варианты директор. – Что выберешь?
- А остаться на той же зарплате никак нельзя? Мне деньги очень нужны!
- Можно, отчего нельзя, – шеф-повар хитро прищурился. – Ты на мангале работал?
- Да работал, но только жарил в основном, декорировать и отдавать не пробовал особо.
- Это ничего, тебе и не придется. Я могу оставить тебя на той же зарплате, а график будет два через два. Только работать будешь с 10 утра до закрытия. С утра и до 15-00 будешь сырье перерабатывать как заготовщик, а в 15-00 идти мангал разжигать и там работать до последнего клиента. Теперь у нас блюда на мангале будут только после бизнес-ланчей подавать. Или раньше, но в особых случаях. А оба мангальщика будут еще и заготовщики – по совместительству. Выбирай или так или увольнение.
- Давайте попробую, – отказываться мне было совершенно бессмысленно, финансовое положение только стало выравниваться и искать новую работу очень не хотелось.
- Вот и молодец. Сейчас я с остальными закончу и проведу краткий инструктаж, как дальше работать будем. В целом ты заготовки будешь делать для мангала. Остальное каждый повар сам себе делать будет. Все ясно?
- Да, конечно.
- Зови следующего. - Шеф заглянул в список, - Георгия.
Я вернулся на кухню со смешанными чувствами. С одной стороны, я давно хотел график два через два, с другой стороны навешивание новых обязанностей и рабочий день на более чем четырнадцать часов настораживали. В любом случае стоило поискать запасной вариант для трудоустройства, чтобы вновь не остаться без денег. Войдя на кухню, я объявил:
- Всех понижают, а меня повысили. Я теперь в племени мангалойдов!
Мой юмор никто, похоже, не оценил. Костя из горячего цеха мрачно заметил:
- Интересно, кто с тобой там работать будет? Тех, кто не в нашей смене, к двум часам вызвали. Даже тех, кто в отпуске. Сол, понятно, уйдет, он с этим клоуном не уживется, а еще кто?
- Поживем-увидим, пока только Серегу отправили и то у него был шанс, – отозвался я.
- Я думаю, он всех нас выживет, но постепенно. – Костя был полон пессимизма. – У него наверняка много безработных родственников и будет тут теперь семейный греческий ресторан.
Ближе к вечеру картина с увольнениями и расстановками прояснилась. Уволились по собственному желанию мангалойд Валентин и Света из холодного. Римма не вышла из отпуска ради собеседования и, видимо, осталась «под вопросом». С Солом тоже было непонятно, но коллектив был уверен, что после предстоящей операции на сердце он не вернется к активной работе. Пока мы по-прежнему работали по «старому меню», благо, заказов было немного, и мы успевали все ровно отдать. После того, как собеседования окончились, а неугодные сотрудники написали заявления и покинули кухню, Александр Кириакович снова собрал нас на раздаче:
- Работники! С завтрашнего дня вы будете трудиться по-новому. Я распечатаю и раздам каждому инструкции. Теперь вы не готовите блюда – вы готовите компоненты. Отдаете их сюда, ближе к раздаче. Тут завтра будет установлен дополнительный большой стол для сборки блюд. Здесь мои су-шефы, знакомьтесь, Андрей и Димитрий (су-шефы коротко кивнули, по очереди) будут заниматься сборкой и декорацией блюд. В случае необходимости я лично им помогу. Ваша работа будет четко прописана. Никаких отклонений, все должно выполняться предельно точно по приготовлению и по времени. Как на сборке часов, у нас будет все предельно выверено. С утра каждый работник должен будет пополнить запасы личных заготовок, а мангальщики ко всему прочему должны пополнить общие запасы мясного и рыбного сырья, так как их рабочий день на мангале будет начинаться позже.
- А в выходные как? – До меня начало доходить, что в стройной схеме нового шефа имеется ряд нестыковок. – А большие банкеты?
- В выходные, когда нет бизнес-ланчей, вам надо будет успеть в более короткий срок или выйти на работу пораньше. В случае больших банкетов будем вызывать вторую смену с выходных на усиление, разумеется, с доплатой за отработанные часы. Будьте уверены, четкая организация и дисциплина позволят нам работать быстро и слаженно. А лишние люди для «поболтать» мне на кухне не нужны. Всем ясно? – Александр Кириакович звонко хлопнул кулачком по столу. – С завтрашнего дня у нас новое меню, вам досконально изучать его необязательно. Каждый будет досконально знать только свои заготовки и компоненты, которые должен отдать су-шефам. Долго думать не надо, надо точно и аккуратно делать! Собрание окончено, за работу!
Мы разошлись по рабочим местам. В текущий момент я осознал, что мне нечем было заняться, так как на мангале работал Жора, а новых инструкций по заготовкам от шефа я так и не получил. Приведя еще раз в порядок мясной цех, я отправился разыскать Александра Кириаковича, чтобы получить инструкции или отпроситься домой. Шеф без проблем согласился отпустить меня, более того, дал на завтра один выходной, так как завтра еще работал мой новый «напарник» Георгий.
- Вот послезавтра и начнешь в полную силу, а сейчас иди отдыхай, - подытожил шеф.
Я подумал про себя, что новый шеф-повар не так уж плох. Хоть его план работы и превращал ресторан в некое подобие «Макдональдса», похоже, во всем этом было вполне рациональное зерно. Возможно, именно этого не хватало нашему ресторану – предельно четкой организации работы и сильной управляющей руки. Посиделки с чаем и задушевными разговорами при Василисе были хороши, но владельцу было нужно, чтобы мы вырабатывали деньги с максимальной эффективностью.
С такими мыслями я вышел через служебный вход в набегавшие осенние сумерки. Неподалеку от входа, прислонившись к своему мотоциклу, стояла Василиса и разговаривала с кем-то по телефону. Я внезапно вспомнил загадочные рассказы, прочитанные вчера перед сном. Несомненно, рассказы о мрачном детстве маленькой девочки принадлежали Василисе, однако вымысел они или правда было совсем не ясно. Местами казалось, что описаны слишком страшные и беспросветные моменты, такого на самом деле быть не могло. Но, тем не менее, меня они затронули до глубины души. Захотелось подойти к Василисе, признаться в прочтении, выразить свое понимание и сочувствие (и просто обнять, в конце концов). Я колебался несколько секунд, а потом сделал решительный шаг. Василиса как раз закончила разговор и собиралась надеть шлем, когда я обратился к ней:
- Василиса, у тебя есть минутка?
- Да, в принципе я не очень спешу.
- Помнишь, ты мне посылала по работе экселевские таблицы с данными, просила цифры вписать из моих записей?
- Было. И что?
- Там среди записей был еще один файл, назывался «123.txt». - Я заметил, что при этих словах Василиса заметно вздрогнула. – Я прочитал его и хотел с тобой поговорить об этом.
Василиса, по-прежнему молча, смотрела мне прямо в глаза. Я сделал шаг ближе к ней и взял за левую руку.
- Эта история меня глубоко задела. Все написано очень живо, натурально, я буквально почувствовал боль и одиночество этой девочки. День за днем тоски, издевательств и мрачной безысходности. Пусть в моем детстве такого не было, но я очень хорошо тебя понимаю.
Я почувствовал в руке Василисы едва заметную дрожь и, положив вторую руку сверху, принялся поглаживать её, словно пытаясь успокоить.
- У тебя большой писательский талант, возможно, больший, чем поэтический, но ты прячешь его от людей. Пусть твоя боль излита на бумагу, но она все равно остается с тобой и облегчение временное. Мне хочется помочь тебе, как-то утешить или отвлечь. У тебя есть огромное литературное будущее, я уверен. Тебе стоит публиковаться, а не писать в стол. Твои описания очень живые и яркие, особенно про смерть деревьев и опилки крови, разлитые по двору, про дедушку и радио и другие моменты. Ты даже не представляешь, насколько это великолепно…
В эту секунду меня обожгло резкой болью, в глазах потемнело, я схватился за лицо, а через мгновение почувствовал сладковатый привкус на губах. Из разбитого носа довольно обильно сочилась кровь. Василиса отступила на шаг и стала брезгливо надевать перчатки (словно перед этим в чем-то сильно испачкала руки), после чего обратилась ко мне:
- Уродец, еще раз посмеешь ко мне прикоснуться, я тебя просто убью. А в суде скажу, что защищалась от попытки изнасилования. Кто тебе разрешал меня трогать? Или, если ты имеешь привычку читать чужие письма, тебе все позволено? Ты случайно получил этот файл, ты увидел, что он не касается работы, почему ты мне сразу о нем не сказал? Почему просто не удалил? Я тебе вчера ясно сказала, что не хочу, чтобы ты лез в мою жизнь. Это совсем не твое дело! То, что мы общались на работе, не значит, что ты хоть чем-то мне интересен. Я не дура и не слепая, прекрасно видела, что ты смотришь на меня, как волк на кусок мяса. Если бы эти записки писала не привлекательная девушка, а толстая старая тётка – ты бы, разумеется, не заметил в них «большой художественной ценности». Я насквозь вижу твою убогую попытку «подкатить яйца». Запомни раз и навсегда: ты меня интересовал только с точки зрения переноса тяжестей и умения ловко резать мясо. И все, ничего больше. Теперь я не шеф-повар и даже не су-шеф, твоя ловкость и умения мне без надобности. Но если ты будешь продолжать следить за мной, как это якобы случайно случилось в «Палермо», ты сильно пожалеешь. Я надеюсь, сейчас мой ответ достаточно чувствителен? Я охладила твой романтический пыл? Иди, согревай и утешай кого-нибудь еще, я в твоих розовых соплях и потных поглаживаниях не нуждаюсь! – Василиса закончила свой монолог витиеватой фразой из лексикона Сола, надела шлем и, вскочив на верного кавасаки, растворилась в ночи.
Я стоял и угрюмо смотрел на бурые пятна, обильно украшавшие теперь мою рубашку. Кровь все не останавливалась, и я, зажимая нос рукой, направился в сторону аптеки, надеясь купить там что-нибудь перевязочное, чтобы остановить кровотечение. Аптекарша взволнованно посмотрела на меня и сказала:
- Вы ранены? На вас напали? Может, полицию вызвать?
- Нет, я просто упал неудачно и носом ударился, все хорошо. Дайте мне, пожалуйста, бинт и еще упаковку влажных салфеток, я руки и лицо оботру, чтобы людей не пугать.
Приведя себя в порядок, я отправился домой. Слова Василисы как гвозди засели в мозгу. Она была сокрушительно права, вероятно, если бы я не знал, что текст написан ею, я просто закрыл бы его с мыслью: «Фу херня какая-то» и забыл через полчаса. Если разобраться, в первый момент все так и получилось. И стихи Василисы, если бы я увидел их без подписи, в интернете, мог пролистать и не заметить. Весь интерес мог быть вызван банальной животной похотью, которую я сам от себя прятал за красивыми фразами. Сон с такими печальными мыслями категорически не приходил, я нащупал в холодильнике бутылку водки и сел к компьютеру, чтобы еще раз перечитать злополучные рассказы.
Файл 123. txt
Комната с видом вовнутрь. Как меня поступали.
– Она закончила школу и не хочет поступать на экономиста! Поговорите с ней! – С этими словами мать отвела меня к дяде-психологу с угрожающей фамилией Злыдин.
Мою маму на протяжении всей сознательной жизни терзали различные страхи. Когда родилась я, эти страхи расползлись и расширились, распространившись с маминого существования вдобавок и на моё.
К достижению мной шестнадцатилетнего возраста в основной повод для паники превратился подступающий выпускной и следующее за ним поступление.
Так как мама всю жизнь проработала экономистом, то в её глазах во всём окружающем мире стоящая профессия существовала только одна – думаю, не стоит и говорить, какая.
Но молодое поколение в моём лице проявляло недюжинное, а потому возмутительное упрямство, не желая идти по проторённой дорожке и тратить свою жизнь на скучные цифры. Юная дочь рисовала, писала стихи, грезила творческой деятельностью любого вида и грозилась подорвать династию на корню, поступив, к примеру, в архитектурный или хуже того – сделавшись журналистом.
Не в силах найти решение и в одиночку вынести тягостный груз ответственности за слишком талантливое, но недостаточно разумное чадо, мама пожаловалась коллегам. Те поскребли в затылках и посоветовали психолога.
В те годы психологи были относительно новым явлением российской действительности и только-только входили в моду. Из-за ограниченности собственного мышления мама не доверяла всевозможным нововведениям, будь то печенье «Юбилейное» с новым малиновым вкусом, электрические скороварки или, к примеру, психологи. Поэтому она не очень горела желанием меня к кому-то из них вести. Но другого выхода из ситуации она не увидела. Дать мне шанс попробовать свои силы при поступлении на какую-нибудь творческую специальность вообще как вариант не рассматривался. То, что я не пройду по экзаменационным баллам и останусь за бортом уже в первый год своей послешкольной жизни, маме в ночных кошмарах.
Но никакие мамины уговоры насчёт «поступить на экономиста» не помогали. Я была непреклонна и бесстрашна даже перед лицом перспективы «провалить экзамены ко всем чертям».
Ситуация складывалась поистине патовая. Я так сильно не хотела идти туда, куда пихала меня она, а она так сильно не хотела пустить меня туда, куда хочу я, что я рисковала попросту не подать своих документов ни на один факультет ни одного вуза и в итоге не поступить вообще. А это, в понимании маминой стороны, было ни под каким предлогом недопустимо.
Именно назревающее отчаяние и подтолкнуло её всё-таки сделать этот непростой шаг.
– Мы с тобой пойдём к психологу! – однажды вечером, заметно волнуясь, сказала она.
– Психолог – это же врач?.. – осторожно решила уточнить я.
– Ну, да, это вроде как бы… как врач.
– А что он будет мне делать?.. – Врачей я не любила, с детства помня, что они не делают ничего особо хорошего.
– Он делать? – переспросила мать в замешательстве от моей неудачной формулировки. – Он ничего не сделает тебе. Он просто поговорит…
– Ну, тогда ладно… – нехотя согласилась я.
Мама внезапно подошла ко мне близко-близко и встревоженно посмотрела мне прямо в глаза.
– Ну, если не хочешь, то мы с тобой не пойдём к нему!.. – проговорила она запальчиво.
– То есть если я так скажу, то мы правда к нему не пойдём?.. – не поверила я.
– Ну, не пойдём… – уже не так уверенно отозвалась мама.
Тут я встревожилась тоже, не понимая маминых намерений до конца, и принялась без конца переспрашивать обо всём. Беседа ещё немного потопталась на месте. Мы с мамой «совместно решали», пойдём ли мы туда или же нет. Чем больше мы об этом говорили, тем меньше мне хотелось показываться на глаза психологу.
– Его фамилия Злыдин, – к концу разговора честно призналась мама.
– Мне не нравится эта фамилия. Давай не пойдём! – Я обрадовалась, что наконец-таки железный аргумент «против» найден.
Однако же вопреки моим ожиданиям это сработало обратным образом.
– Да, мне тоже поначалу не понравилась эта фамилия. Но фамилия – это не человек, – рассуждения подобного уровня сложности для моей мамы были уже философией. Большего от неё не следовало ожидать.
Я попалась в ловушку: с таким обоснованным аргументом было трудно не согласиться. Поэтому в назначенный день я, повздыхав, оделась и покорно согласилась идти с мамой «к психологу», тихо ненавидя себя за то, что иду туда. Ведь Злыдин – это не человек, а всего лишь фамилия. И вот что тут скажешь.
Мы вошли в многоэтажное здание какой-то незнакомой мне новой больницы и прошли по аккуратно отремонтированному светлому коридору с ярко-синими лавочками. Коридор был украшен картинами с фотографиями моря и леса и большими растениями в напольных горшках. Я едва поспевала за мчавшейся от волнения мамой и на бегу с интересом рассматривала обстановку. Предметы интерьера внушали скорее приятные чувства, и потому я совсем успокоилась.
У дверей кабинета нас встретил мужчина в белом халате, черноволосый и явно нерусских кровей. Его лицо имело до того неописуемые черты, что с мысленной попыткой определить его национальность я так и не справилась. Наверное, он был смешанных нерусских кровей, подумала я.
– Добрый день. Чем могу?.. – начал, но не успел закончить он.
– Вы Злыдин?.. – выпалила мама, накрученная, как часовая пружина.
– Да, я. А в чём проблем-мка? – протянул он как-то слишком уж иронично.
– Помогите, она не хочет поступать на экономический! – с жадностью пожирая его глазами, выплеснула своё горе моя безутешная мать.
С высоты своего роста (а Злыдин был очень высокий) специалист скептически посмотрел на маленькую, тощую, кажущуюся десятилетней шестнадцатилетнюю меня.
– Хорошо! – с лёгкой улыбкой и хладнокровием хирурга одобрил он.
– Да что ж хорошего-то?! – Мама вспомнила своё недоверие к «психологам» и фыркнула, – Это, наоборот, плохо ведь! – добавила она и развернулась вполоборота, пытаясь уйти.
Слыханное ли дело!.. Новомодный доктор не только не пришёл в ужас, совсем не проникнувшись кромешным ужасом её слов, но ещё и позволяет себе одобрять моё подростковое «Не хочу!».
– Оставляйте её мне. – Он тут же поменялся и принял серьёзный, слегка озабоченный вид. – А сами ждите под дверью. Я поговорю с ней, чуть-чуть… Это много времени не займёт.
Меня, не успевшую произнести ни единого слова в своё оправдание, торжественно переручили доктору Злыдину.
Через пятнадцать минут меня вывели из кабинета и сдали с рук на руки исстрадавшейся от волнения маме.
– Держите свою девочку, – опять иронично произнёс он. – Всё готово. Теперь она ХОЧЕТ поступать на экономический.
Не веря в такое великое чудо, мама обратилась ко мне, и голос её задрожал от переполнившей мамину душу радости:
– Что, ты и правда теперь будешь поступать?!
– Да.
– И учиться?..
– Да.
– На экономическом?.. Будешь?..
– Да.
Маму не смутили ни моё убитое выражение лица, ни подчёркнутая краткость моих ответов. Она отсчитала нужное количество крупных купюр и с сияющими глазами подала взирающему на всё свысока и как будто издалека Злыдину:
– Спасибо вам. Не знали, что делать. Спасибо. Большое спасибо.
– Не стоит благодарности, – процедил доктор, медленно убирая свёрнутые им вдвое деньги в нагрудный карман халата, пока мама продолжала рассыпаться во всяческих объяснениях и похвалах.
– Приходите, – бросил он, чтобы оборвать разговор, и исчез за своей новенькой дверью.
Дядя этот оказался сметливый малый. Он с самого начала прекрасно отдавал себе отчёт в том, из чьего кармана получит деньги – маминого или же моего. Подобные люди действуют исключительно в интересах того из клиентов, который платёжеспособен. Поэтому неудивительно, что «поговорили» со мной не самым подобающим образом.
– Присаживайся, – почти брезгливо бросил мне он, когда мы вошли в кабинет и для пущей надёжности (от моей мамы, наверное!) запер изнутри дверь. Раскинувшись в кресле напротив скромного гостевого стула и даже не спросив моего имени, Злыднев повёл допрос.
– Так. Значит, ты не хочешь поступать на экономический?
– Не хочу, – подтвердила я.
– А на какой хочешь?
– На журналистику.
Покрутив ручку между длинными и гибкими пальцами, Злыднев кивнул самому себе:
– Ага.
После этого он сделал какую-то короткую запись и надолго ушёл в себя. Я не без некоторого интереса ждала, когда он продолжит задавать мне вопросы, ожидая возможности своими ответами объяснить ему моё несчастливое положение.
Однако вопросов, к разочарованию моему, более не последовало. Посидев ещё несколько минут с отсутствующим видом, доктор нарушил установившееся молчание и, не глядя на меня, произнёс:
– Смотри. Альтернатив у тебя две.
– Экономика и журналистика? – запальчиво воскликнула я. – Тогда я выбираю журналистику!
– Нет, – спокойно возразил Злыдин, – Эконо-о-омика… и-и-или… – опять протянул он.
– Или… Что – или?! – нетерпеливо спросила я, видя, что дяденька медлит с ответом.
– Или панель, – развёл руками психолог.
Уж лучше бы, кажется, мне оплеуху отвесили. И то было бы не так больно. Неужели же, кроме как для вот этого, по его мнению, я ни на что не годна?.. Впрочем, мама и бабушка говорили про меня то же самое… Я как-то подслушала их разговор. Мама сказала в нём:
– Пускай она поступит на экономиста.
– И пускай её поступает! – гневно поддакнула бабушка. Тема была ей крайне неинтересна.
– А то иначе она вырастет и станет никем… – продолжала рассуждать мама.
– На панель пойдет твоя дочечка! – самодовольно фыркнула бабушка Саша.
На этом месте я прекратила подслушивать. Почему-то мне показалось, что ТУДА меня мама не пустит. Скорее уж запихает в экономический, будь бы он проклят, вуз.
И вот теперь эти же две, чуть ли не равно ужасные, альтернативы, в словах дипломированного психолога снова восстали передо мной, как павшие мертвецы, угрожая расправой.
Злыдин чуть откинулся в кресле назад и любовался произведённым эффектом, давая мне время на осмысление сказанных им слов. Наконец я не очень уверенно попыталась возразить:
– Это необязательно…
– Обязательно, – утешил всезнающий врач.
– Почему?
– А ку-да ещё? Диплома у тебя не будет! – холодным, чуть издевательским тоном подчеркнул он.
– На журналистику, – робко предположила я.
Злыдин покачал головой:
– Не возьмут.
– Почему не возьмут? – Я была окончательно сбита с толку его слишком непоколебимой логикой, в которой отсутствовала логика как таковая.
– По формату не подойдёшь, – тут Злыдин впервые за весь сеанс смерил меня взглядом. Презрительно.
– Так я тогда и ТУДА не подойду… Ну, ТУДА, куда вы говорите, – смущаясь, сбивчиво предположила я.
– Туда все подходят, – заверил он.
Я смутилась и почти подавилась словами, которые всё же решилась сказать:
– Почему вы так думаете?
Доктор блеснул на меня угольными глазами:
– Знаю.
Уточнять, откуда он знает это, не было смысла. Я сидела подавленная, пытаясь в уме отыскать выход из только что построенного психологом передо мной словесного лабиринта.
«На журналистику я не подойду. А вот на панель – подойду. А на экономиста? Он не сказал мне, что не подойду, значит, я подойду. Тогда у меня будет экономический, вовсе ненужный, диплом…»
Врач с проклюнувшимся интересом молча наблюдал за движением мыслей у меня на лице. Тем временем я всё больше запутывалась:
«С экономическим дипломом не возьмут в журналистику. А без экономического диплома всё равно не возьмут в журналистику. Как же мне тогда попасть в журналистику? Нужен журналистский диплом. Но он же сказал, что туда я не подойду… Значит, мне не дадут такого диплома, и я не попаду туда… Как же быть? Неужели никакого варианта не существует?..»
Но увы! Ни один из оставшихся мне открытых путей больше не вёл к журналистике. Я продолжала рассуждать, блуждая между тремя поставленными передо мной понятиями, словно заблудившись в трёх соснах:
«Вот не будет у меня журналистского диплома. И не будет экономического диплома. Зато на панель берут без диплома. Больше никуда не берут без диплома. Без диплома больше никуда не берут… Совсем никуда не берут без ди-пло-ма…»
Идя в тупик, приходишь в уныние. С каждым новым ходом, прокручиваемым в моей голове, я всё мрачнее молчала. И вот теперь я попала в настоящую западню, подгоняемая этой пугающей мыслью: без диплома у меня только один выход. Один. Ужасный. Нет, только не это.
– Ну так что? – обратился Злыдин ко мне наконец, очевидно, увидев, что клиентка «дошла до кондиции». – Будешь поступать на экономический?
Сдавленным шёпотом я ответила всего одно слово:
– Буду.
На этом разговор был окончен. Меня вывели к матери.
Несколько недель спустя мои документы были поданы матерью в одно-единственное место – в экономический вуз.
Комната с видом вовнутрь. Сковородка и тапки.
Бабушка Саша умерла от проблем с сердцем, когда мне было 17 лет. После её смерти тётка и дед остались в доме вдвоём. Надо ли говорить, что при тёткином уровне ненависти к мужскому полу с дедушкой она не мирила.
Дедушка и тётка дрались. Она хлестала дедушку тряпкой, норовя попасть по лицу. Он отбивался от тётки тапками – а тапки у моего дедушки были большие, сорок четвёртого размера!
Когда происходила ссора, обычно тихая тётка кричала: «Будь ты проклят!!! Старый козёл!!!». Дед отвечал: «Пропади ты пропадом!!!». Всё это я знаю оттого, что однажды подобная ссора случилась при мне. В тот выходной день мы приехали «навестить» дедушку. И хотя они жили в одном доме, тётку мы не «навещали». Всё наше семейство она на дух не переносила. Как только в дверном проёме показывались мы – я, мама или отец, она с треском захлопывала кухонную дверь, если бывала на кухне, и до нашего исчезновения не выходила оттуда. Если мы заставали её в зале или в прихожей – тётка мчалась со всех ног, спеша скрыться от нас в свою комнату, за колыхающуюся бахрому штор, и оттуда сердито сопела и намеренно громко кашляла, аки туберкулёзный больной.
В день той самой ссоры случилось, в общем-то, не беспрецедентное происшествие. Деду в очередной раз показалось, что тётка украла у него варёную курицу, чьи замороженные тушки на всю неделю для дедушки передавала мама. Тётке же по временам чудилось, что дедушка берёт из кастрюли её борщ. Так что по количеству начатых драк за еду инициатива распределялась приблизительно поровну.
По завершении ссоры мой дедушка вёл разговор с мамой и там посетовал: «Надо было ещё тогда убить. Сразу же. Ещё тогда… Не было бы. Тогда – ничего этого не было бы…».
После этой фразы я терялась в догадках и вечером спросила у мамы: когда это – тогда? Когда надо было убить тётку? Мама, как обычно, скривила лицо до совершенно непонятного выражения и, путаясь в показаниях, объяснила. Когда-то тётка ударилась об угол стола головой. Ей было четыре года. У неё сильно шла кровь, и дедушка, как хороший отец, немедленно оттранспортировал тётку к врачу (тогда у моего дедушки была на ходу машина). Наверное, он как раз и имел в виду именно этот случай.
Я внимательно выслушала мамин рассказ про тёткин удар головой. Это многое объясняло, но никого не оправдывало.
Хотелось моему дедушке того или нет, но неубитая вовремя тётка продолжала жить. Дедушкиных тапочек теперь было против неё недостаточно – поди ж ты, не таракан.
Однажды моя тётка вооружилась сковородой. Сковорода у неё была тяжёлая – наверно, чугунная. После ссоры у дедушки остались ссадины и синяки. Мама повезла его к доктору на медицинское освидетельствование, против которого дедушка возражал, говоря: «Я ей всыплю!..». Под «ей» подразумевалась, конечно же, тётка. Она и сама давным-давно ходила в синяках после дедовых тапок, но в травмпункты не обращалась.
А вот дедушке досталось весомо – в травмпункте посоветовали обратиться в суд. Мама попробовала последовать поданному совету, но суд оправдал тётку за недостаточностью улик.
Дедушкины синяки от чугунной сковороды проходили медленно, но проходили, а новых – не появлялось. Тётка перепугалась суда, поэтому за посуду уже не бралась. Она ограничила себя тем, что выносила на улицу и сжигала его подушки и старые тряпки, надеясь тем самым сглазить. Дедушка при столкновении старался плюнуть ей вслед.
Долгая и мучительная борьба за жизнь на ограниченной территории продолжалась шесть лет. Шесть долгих, мучительных лет мама не могла собраться с силами, чтобы перевезти стареющего с каждым днём дедушку в дом к себе и продолжала ездить к нему раз в неделю, «проведывая». Она забирала его вещи в стирку и привозила отглаженные – баул за баулом, мешок за мешком, сумка за сумкой сменяли друг друга, как и в былые времена моего дошкольного детства… Только теперь паковали не детские, а стариковские вещи.
Второй пакет, также еженедельно собираемый моей мамой, доверху заполнялся продуктами – и каждый раз раскритиковывался моим дедушкой, которому не нравилось всё: гречневая крупа, отсутствие гречневой крупы, батон вместо хлеба, хлеб вместо батона, неподходящая новая кастрюлька для каши или отсутствие незаказанной манки…
Все эти шесть лет мама «несла свой крест» – привычную ей вахту по дистанционному уходу за дедушкой. Комната для него в нашей квартире простаивала, пуста и готова. Занимать её не покушалась даже я, хотя сто лет уже мечтала о своей собственной комнате… Сколько себя помню, я всегда, наоборот, уговаривала забрать моего любимого дедушку поскорее из этого ада. А то тётка его убьёт, с ужасом думалось мне. Но мама всё медлила и так и не забирала старика… Он не доставил бы нам хлопот – без тётки, как без главной на то причины, он никогда не становился таким сердитым. Но он и сам не хотел к нам переезжать и упирался как мог.
Так могло длиться и длиться, пока среди ночи нам не позвонила встревоженная тётка, чего она не делала никогда.
Оказалось, что дедушка умер.
***
«От остановки сердца», – вот как сказали врачи.
Дедушку тётка кинулась искать, когда он вечером не вернулся из сада. Там она его и нашла. Страшно перепугалась. И сразу же позвонила нам.
Я думала, с её отношением к нам с дедушкой тётка откажется ехать на похороны. Но моя мама пригласила её, и она почему-то поехала.
Из приехавших попрощаться дальних родственников дедушку любили и потому плакали все. Мама рыдала почти не переставая все эти три дня. К концу этого срока я и сама чуть было не падала в обморок, обессилев от острейшей, не проходящей ни на секунду душевной боли и слёз, но чем могла поддерживала маму, понимая, что ей из-за её душевной слабости сейчас куда тяжелее, чем мне.
На похоронах выглядел расстроенным даже мой папа. Приглашённая тётка ходила букой, не выражала никаких признаков особого горя, преимущественно молчала и сторонилась всех.
После того, как дедушку опустили в могилу, меня оставили с ней – ждать чего-то в машине. Я уже не так сильно опасалась её, как в раннем детстве, знала, что если она попробует мне что-нибудь сделать со злости, то я дам отпор и потому сидела спокойно.
Я поглядывала в разные окна и старалась высмотреть родню среди толпы вокруг других похоронных процессий. Устав от этого бессмысленного занятия (машина была припаркована далеко от места действия), я наконец бросила беглый взгляд на тётку и внезапно увидела, что она плачет. Такого я от неё, признаться, не ожидала. Я-то думала, она ненавидела дедушку. Я-то боялась, она будет плясать и прыгать от радости – с её неустойчивым темпераментом с неё сталось бы!.. А тут – слёзы… Причём, кажется, даже искренние!
Тётка плакала тихо, как никогда – не пытаясь рыдать в голос и истерить, как это с ней случалось при бабушке. Я за весь этот день наплакалась уже так, что утирать со щёк стало нечего. Поэтому я опять повернула голову и решилась заглянуть тётке в глаза.
Оказалось, что радужка её серо-голубых глаз посветлела до блёкло-небесной. Ещё в детстве своём я узнала: когда тётка была в гневе, её глаза обыкновенно совсем серели. Значит, она не злилась. Значит, её всё-таки "пробрало", и переживания были искренними. Увидев и поняв это, едва ли не впервые за долгие годы я прониклась сочувствием к тётке.
«Ты как?» – тихо, шёпотом, спросила у неё я.
«Тяжело», – помолчав, таким же сдавленным шёпотом ответила мне тётка.
В этот поразивший меня момент мне стало ясно одно: как бы гадок и плох ни был любой человек, сколько бы ненависти он ни лил на окружающих – в глубине души он всё равно остаётся живым, чувствующим и настоящим. Просто у многих людей, как вот, например, у моей тётки, человечность закопана так глубоко, что её, если даже взяться – и за десятилетие, наверное, не откопаешь… И лишь только случай, подобный этому – какой-нибудь запредельный по накалу эмоций случай – способен бывает высветить истинную, глубинную суть каждого – уверяю вас, абсолютно каждого! – человека. Только у некоторых людей над этой сутью нарастают такие тонны всяческой грязи, что и не разглядишь её из-под них…
Глава шестнадцатая. Наполеон Бонапартян и партизаны большой кухни.
Я затруднюсь сказать, сколько точно прошло времени с момента моего перехода на график два через два, думаю около пяти недель. Режим дня сместился, а сама работа приобрела удручающую монотонность. Вначале привыкнуть было трудно. Особенно к тому, что работать приходилось почти всегда по 14-16 часов. Но постепенно я втянулся, раздражало только длительное молчание и одиночество во время работы. Поговорить с коллегами получалось только когда нового шефа или двух его подручных не было рядом. В остальное время шеф громко возмущался:
- Вы сюда не болтать пришли! Хотите поговорить? Полчаса обеденный перерыв и шесть десятиминутных «перекуров». Выходите и разговаривайте. В остальное время – работать!
Точно так же закручивание гаек распространялось и в других сферах. Есть теперь можно было только служебное питание и только в отведенное время, телефоны и прочие личные вещи были строго запрещены. Нарушившие правила немедленно наказывались штрафами, минимальный из которых был 500 рублей. Подобный подход вызвал дополнительный отток кадров. Уволились Петя и Римма из холодного цеха и Костя из горячего, на их место взяли трех человек, буквально прямо после кулинарного колледжа, практически без опыта работы. Из-за нового режима я с ними толком не познакомился, даже имен не знал. С Василисой мы не виделись с того болезненного для меня вечера. Случайно или специально, но мы оказались в разных сменах и встретились только один раз, когда меня вызывали на помощь в переработке большой партии семги, которая пришла во второй половине дня, и мой напарник, занятый на мангале, физически не успевал её переработать.
Вообще, блестящий план Александра Кириаковича, столь красиво расписанный на бумаге, начал трещать по швам уже в первую неделю работы. Видимо, он был рассчитан и отработан на маленьком «суперэлитном» ресторанчике, где за вечер бывает стола три-четыре максимум и перед каждым гостем надо выстилаться по полной программе. Пока были будние дни, все получалось вполне красиво – повара ставили су-шефам «компоненты» - например, филе семги, приготовленное на пару, ломтики овощей, салат, соус, пряное масло и так далее, для текущих заказов. А су-шефы аккуратно собирали блюдо, украшали всякими кружевными чипсами, мини-зеленью, землей из перца и оливок, а также прочими выкрутасами. Надо признать, некоторые блюда и правда выглядели так, что хоть сразу на кулинарный конкурс отправляй. На вкус, конечно, я ничего не пробовал, но возвратов блюд не поступало, видимо, людям нравилось.
Но когда вечером в пятницу приключилась первая «запара», начался совершенный кошмар. Новые су-шефы даже вдвоем ничего не успевали. Количество емкостей с «компонентами» на столе «сборки блюд» росло, Андрей и Димитрий толкались, мешали друг другу и громко ругались. Финальным аккордом стала перевернутая на пол гастроемкость с утиными ножками конфи (утиные ножки, тушенные в собственном соку, то есть с большим количеством утиного жира).
Я в это время был на мангале, но говорят, на кухне началось что-то напоминающее мультфильм «Том и Джерри». Плитка возле раздачи превратилась в каток, чуть не упали несколько официантов и подоспевший на выручку шеф. Втроем они кое-как отдали блюда, но с серьезной задержкой, особенно по злополучным ножкам. После этого шеф устроил разбор полетов и су-шеф Димитрий, не моргнув глазом, обвинил во всем Костю из горячего цеха. Дескать, тот поставил гастроемкость слишком близко к краю стола. Возражения по поводу того, что больше ставить было просто некуда, не были приняты в расчет. В итоге Костя на следующий день уволился, получив за почти полностью отработанный месяц только «голый оклад». С банкетами тоже начались большие сложности, чтобы успевать отдать большой банкет со всеми выкрутасами, шеф принял решение все закуски, холодные блюда и салаты готовить заранее, сервировать на тарелки, а затем хранить до нужного момента в холодильной камере. Естественно, это порождало еще больший цирк. В холодильной камере громоздились блюда, над каждым из которых была собрана сложная конструкция из кулинарных шпажек, в свою очередь обмотанная пищевой пленкой наподобие шатра (я бы с удовольствием это сфотографировал для иллюстрации, но телефоны отбирали на входе). В связи с этим вопрос хранения серьезно осложнился, мы стали забивать сырьем рабочие холодильники, это затрудняло текущую работу, и одна проблема, цепляясь за другую, порождала третью, и все они непрерывно накапливались и увеличивались, будто снежный ком. Поначалу меня это раздражало, тяжело было привыкнуть работать по-новому. Потом меня захлестнула волна всеобщего похуизма, и я тоже стал работать не переживая, лишь бы шеф не орал и явных косяков видно не было.
Подобный подход стал постепенно расползаться с кухни и на работу в зале. Официантам приходилось выполнять массу ненужных ранее манипуляций. Например, пробив в системе заказ на шашлык, официант должен был забрать его на мангале, отнести на кухню, где су-шеф сервирует блюдо, а затем только отнести гостям (и это все нужно сделать быстро, пока шашлык не остыл). Естественно, увеличилось время отдачи блюд, что отнюдь не способствовало хорошему настроению гостей (а значит, и высоким чаевым). Впрочем, введенная ранее директором система изымания чаевых в общий котел и так вызвала серьезную текучку зальных кадров, так что нововведения влияли не слишком. Из администраторов уволилась только Лена (вскоре после того как её муж проиграл в поварском состязании), и теперь старшим администратором стал Роман.
Противостояние новым правилам постепенно превратилось для сотрудников в своеобразную игру (некую смесь пряток и казаков-разбойников). Все началось с того, что кто-то из парней заметил халатность при обыске охранниками. На выходе они только слегка прохлопывали карманы, да и то не всегда. Видимо, расчет был, что под камерами много не унесешь, да и с места лишний раз вставать лень. Тут же была придумана простая, как валенок, система проноса телефонов на кухню. Утром сдаешь на хранение сто лет уже не работающую моторолу, нокию или другой раритет, а нормальный телефон проносишь в кармане. С выносом было чуть сложнее, прятали обычно в трусы и аккуратно выходили так, чтобы аппарат не выпал. Естественно, на кухне тоже приходилось прятать, для этого у большинства служили небольшие гастроемкости с крышками, ящики для специи и еще кто куда придумает. Я просто клал телефон в незажженной половине мангала, там у меня был небольшой деревянный ящичек (из-под сигар или чая, точно не знаю, но стрельнул я его у барменов), присыпанный углем. В случае «тревоги» я быстро закрывал ящик и сдвигал сверху кучку угля.
Вслед за этим и вопрос питания стал решаться подпольным образом. Несмотря на то, что на кухне не было полностью «слепых зон» для видеокамер, была масса мест частично прикрытых сверху. Самым простым вариантом была средняя полка рабочих столов. Блюда прятались в гастроемкости и сотейники, а затем ставились на среднюю полку. Дальше повара время от времени опускались на корточки и две-три минуты что-то старательно искали или протирали под столом (в это время не спеша закусывали). У меня на мангале тоже был свой секрет. Опять-таки гастроемкость, притаившаяся за углем, в углу зажженной части мангала. Туда я скидывал по кусочку с нескольких шампуров, прежде чем снимал их с огня. Таким образом у меня всегда был запас жареного мяса. Ел я обычно тоже повернувшись спиной к камере и склонившись над мангалом, как будто старательно поправлял угли. Конечно, подобный режим питания не шел на пользу, и за прошедшие недели я стал ощутимо прибавлять в весе, но поделать с собой ничего не мог. Ребятам на общей кухне иногда хотелось поесть и "жидкого", что, сидя под столом на корточках, довольно неудобно. Как-то раз я застал оригинальное решение этой проблемы. Зайдя в плюсовую холодильную камеру, я там застал Леху и еще двоих ребят, хлебавших свежесваренный борщ из небольшой кастрюли. Выглядело это чрезвычайно забавно, так как борщ был горячий, и действо сопровождалось клубами пара, как будто повара курили в холодильнике электронные сигареты.
Недостаток общения тоже ликвидировался подпольными подручными средствами. Мы стали писать друг другу письма и записки. Для основной кухни это было проще, там ребята завели специальную тетрадь, якобы чтобы оставлять заметки для другой смены. На практике это превратилось в веселый письменный чат "грязная бумажка". Тетрадь кружила по кухне целый день, и каждый писал в неё разные сообщения, иногда стилизуя их под указания сменщикам или рецепт блюда. Популярными были стилизации под язык "падонкафф", "боярский", "Равшан и Джамшут", "настоящий индеец", "английский аристократ" и т.д. В тетради это выглядело примерно так:
"Посадский человек Алешка, тебе Боярыня Василиса челом бьет, вопрошая, нет ли у тебя травы заморской, чаем именуемой, пары золотников?"
"Хау! Великий вождь Большой Топор, да будет вечно твоя охота удачна. Не пришлешь ли ты в наш вигвам мясо могучего бизона, которого ты приготовил на своем очаге? Вожди Дырявый тапок и Крепкая поварешка клянутся одарить тебя дивной рыбой из холодного моря, цвета закатного солнца, за щедрость твою. Хау! Я все сказал..."
"Совершенно секретно, информация к размышлению. Оберкухенфюрер и его группенкухенфюреры покинули расположение полка и направились на совещание в штаб. Используете это время для активации радиостанции и переброски боеприпасов. Сигнал к началу операции - три зеленых свистка."
Мне с таким общением было сложнее, после 15-00 я отправлялся на мангал и уходить оттуда без крайней надобности не имел права. Приходилось как из одиночной камеры, слать "малявы" на кухню с попутными официантами. Зато на следующее утро я с интересом читал в тетради бумажный чат за прошедший вечер.
Как я уже не раз убеждался, ко всему можно постепенно привыкнуть и приспособиться, даже к самым сумасбродным причудам начальства. Я постепенно втянулся, стабилизировал режим сна, нашел где подхалтурить в выходные. Финансовое состояние стабилизировалось, и я вздохнул спокойнее. Разве что вошло в привычку выпивать после смен, перед выходными. Пил в одиночку (в час-два ночи друзей особо не разыщешь), но не видел в этом большого зла. Вначале меня несколько напрягало отсутствие перспектив, но потом я махнул на это рукой. В конце концов не всем же быть начальниками, простые работяги тоже нужны, денег худо-бедно хватает, жить есть где, сыт всегда, что еще нужно?
Дни были страшно похожи один на другой, я не вижу смысла описывать их здесь. Только одно событие крепко врезалось в память, и о нем я хочу рассказать особо. Примерно через месяц после ссоры с Василисой я работал в свою смену, был второй рабочий день, предстояли выходные. Неожиданно из принтера вылез странный заказ. Кто-то за одним столом заказал по три порции всех позиций, какие были на мангале, включая запеченную картошку, грибы и овощи. Это было довольно сложно выполнить, поскольку время приготовления у всех продуктов разное и нужно было ставить на мангал в четко определенном порядке (благо, я в свое время выпросил у Сола правильный тайминг и записал себе в блокнот шпаргалку). Но проблема была в том, что куски не идеально одинакового размера, поэтому всегда нужно ориентироваться в каждом конкретном случае (в этом и заключается мастерство, которого мне, скажем прямо, еще не хватало). С меня сошло буквально семь потов, пока я пожарил и отдал на сервировку все, что требовалось в заказе.
Примерно через полчаса на мангале появился су-шеф Андрей, который быстро и взволнованно заговорил:
- Бросай все и бегом на кухню. Там какой-то vip-гость твоим заказом недоволен. Срочно вызвали в зал Александра Кириаковича, он когда вернется, точно захочет с тобой поговорить!
- И что теперь, заказы бросить? У меня люля доходит и шашлыка две порции.
- Бери с собой и сразу на кухню беги как пожаришь.
- А почему бы ему сюда не прийти? Его-то ничего не держит?
Мой вопрос остался без ответа, Андрей уже убежал. Видимо, наш своеобразный стиль работы не давал ему возможности отлучаться с рабочего места надолго. Я закончил заказы и принес их на кухню минут через десять после его визита. Там я застал забавную сцену. Возле раздачи в подобострастном полупоклоне застыл шеф-повар Александр Кириакович. А перед ним бушевал, громко ругаясь и взмахивая руками, толстый лысый человек в костюме-тройке и с небрежно наброшенным на плечи белым шарфом. С удивлением я узнал в нем несколько даже похудевшего мангальщика Сола. Бывший кок обращался к шеф-повару чрезвычайно уверенно и властно:
- ... Ты не шеф даже, ты ремесленник-горшечник! На хера мне твои финтифлюшки несъедобные? Я тебе шашлык заказал или натюрморт на стену? В блюде все должно быть хорошо и вкус должен быть? Ты мне зачем мясо соусом полил, я просил тебя? Что это вообще за хрень. Почему овощи остыть успели? Ты это видел вообще. Почему у тебя куски по блюду разбросаны будто ты в городки тут своим хреном играл?
В шеф-поваре не осталось ни капли его грозного самодовольства, он весь съежился и только согласно кивал на упреки мангальщика. Сол обернулся и заметил меня:
- А это ТЫ меня позорил! - взревел он. - Чему я тебя учил, а? Почему люля недостаточно острые? Овощи почему остыли?
- Сол! С люля исправлюсь, боялся испортить, штрафы теперь слишком суровые у нас, - попытался оправдаться я. - А с овощами извини, я отдавал горячие были, видно, тут с декорациями возились долго, вот и остыли.
- А ты что рукожоп? Сам не можешь декорировать?
- Так по новым правилам мы все на кухню отдаем, а тут вот они уже блюда собирают. - Я кивнул на новых су-шефов.
- Понятно, по бороде все пошло, - сухо резюмировал Сол и обратился к поварам, которые с интересом следили за происходящим: Ребята, ищите новые места работы, валить вам надо отсюда, здесь толку уже не будет!
Сотрудники увлеченно загомонили, открылась дверь в зал и к зрителям присоединилось несколько официантов. Сол между тем продолжал:
- Мне Валентин рассказал, что тут изменения начались, я и зашел с родственниками поужинать и посмотреть, что тут, как. Скажу честно, плохи дела, скоро конец ресторану с таким-то шефом. Как работать можно, если он вам блюда не доверяет, а? - Сол сердито покачал головой и продолжил: А вообще я, ребята, попрощаться пришел. Уезжаю я, из страны уезжаю. По морю соскучился совсем, сыновья подсуетились - отправляют меня отдыхать, за внуками приглядывать. Говорят, теперь это твоя работа, теперь внукам будешь люля жарить, да.
Повара обступили его, дружески похлопывая по плечам, желая здоровья и долгих лет. Сол старался каждому ответить, улыбался и шутил. Примерно на полчаса работа кухни была парализована. Новый шеф со своими помощниками стоял в сторонке, и было заметно, что он буквально кипит от гнева. Очень странным было то, что Александр Кириакович не грозил никому штрафами и не побежал жаловаться директору (хотя, возможно, это было затишье перед бурей). Когда очередь прощаться дошла до меня, Сол сказал:
- А вот и ты, бракодел! Опозорил учителя, да! За все блюда тебе три с минусом ставлю! Я сейчас пойду со своими посижу еще, а перед уходом загляну на мангал, да и ткну тебя носом в золу как следует!
После этого Сол попрощался с остальными и вышел обратно в зал. Повисло минутное молчание, которое прервал шеф-повар:
- ЗА РАБОТУ!!! НЕ СТОЯТЬ!!! ЗАКАЗЫ! ЗАКАЗЫ! ЗАКАЗЫ! – закричал шеф и захлопал в ладоши. В момент этого вопля Александр Кириакович так покраснел, что казалось, вот-вот лопнет.
Я поспешил на мангал и принялся за работу. Спустя примерно час на мангале появился Сол. Поверх костюма он небрежно набросил черный кожаный плащ, а в руке держал шляпу того же цвета. Все это в сочетании придавало ему еще большее сходство с персонажами фильма "Крестный отец".
- Сол, тебе только автомата Томпсона для полноты образа не хватает, - пошутил. - А так вылитый Аль Капоне.
- Автоматы пусть молодежь таскает, мне по статусу не положено, - рассмеялся в ответ Сол. - Что ж ты перец в люля жалеешь, я же тебя учил?
- Исправлюсь, уже домешал.
- А ну, покажи, как ты жаришь?
Я принялся исполнять пожелание Сола. Он стоял рядом, внимательно смотрел и отдавал ценные указания.
- За углями не следишь, вот и вся проблема, досыпать надо, следить, ровнять. А так и самый лучший продукт испоганить можно.
- Ты и правда из страны уезжаешь?
- Правда. Пойдем по Средиземному морю с младшим сыном и внуками на яхте.
- А деньги откуда? Ты на мангале накопил?
- Отсюда, - Сол махнул рукой на ресторан и весело рассмеялся. - Ты думаешь, Мишка меня тут в ресторане как старого друга из сострадания пригрел? Да треть всех его активов моему старшему сыны принадлежит, и денег он нам должен немало. Я работал тут, чтобы без дела не сидеть, дома от тоски не киснуть. Знаешь, как великий армянский философ Вольтер говорил: работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.
- Армянский? - переспросил я. - Он же вроде француз был?
- А то! - махнул рукой Сол. - Там во Франции все великие люди армянского происхождения. Дартаньян, Арсен Люпен, да все почти, даже у Наполеона настоящая фамилия БонапартЯН была, это он потом сократил. Но не об этом сейчас. Мне скучно было просто дома сидеть, а бизнесом я теперь заниматься не могу, уже за временем не поспеваю. Ну и зря я, что ли, троих сыновей растил, образование им давал? Пусть работают теперь на благо семьи. А пока тут работал, я и за Мишаней приглядывал, чтобы он не натворил чего и не решил старшего моего, Артура, на деньги прокинуть. А теперь здоровье пошатнулось, операцию сделали, тяжело стало. Вот и решили сыновья мне санаторно-курортный круиз устроить. Яхту купили, все дела. Заодно, говорят, и внуков морскому делу сможешь поучить. Ха! Как будто я морской волк какой? Я сам на судне только пирожки жарить умею, да внукам разве объяснишь? Я для них старый капитан и все тут!
- Подожди, если ты совладелец ресторана, видишь, что тут за дерьмо творится, людей увольняют, шефа-придурка взяли, почему ты не вмешаешься? Скажи Михаилу, чтобы Василису назад шефом сделал, директрису-дуру выгнал к чертям, чтобы все по-старому было! - Я обрадовался возможному исправлению ситуации.
Сол удивленно вскинул бровь:
- А зачем мне это делать? Может, мне еще всем сотрудникам денег раздать для счастливой жизни? Мише я много чего советовал, но он не слушает меня, что ж его дело, лишь бы деньги все вернул, а там пусть крутится как хочет. Василису я сделал шеф-поваром и если бы она идеально справлялась, ресторан приносил устойчивую прибыль, каждый день посадка под завязку была, стал бы её кто-нибудь трогать? Если она не справилась, я-то чем помогу? Она недавно пришла ко мне за советом - я дал ей мудрый совет. Но она ему не последовала, пусть делает теперь что хочет. - Сол говорил со все нарастающим раздражением. - Ты чего сейчас требуешь? Я научил тебя на мангале работать - пользуйся теперь! Или тебе тоже мудрый совет нужен?
- Конечно, нужен, как же иначе?
- Хватит шашлыком на ночь обжираться! Гляди, какое пузо отъел! Так через полгода меня догонишь, а там и до больницы с хроническими болячками недалеко. Вот тебе мой мудрый совет - хватит жрать шашлык!
- Почти как "ходи зимой в двух штанах".
- Во! И это тоже, обязательно в двух штанах ходи, - ухмыльнулся Сол. - Жизнь не складывается у того, кто её не складывает, сам с остальным разберешься. Ладно, пора мне, дети ждут.
- Прощай, Хачатур Амбарцумович. Спасибо тебе за все!
- Увидимся ещё. Василисе привет передавай, как увидишь.
Сол крепко пожал мне руку, надел шляпу и вышел за дверь.
Все произошедшее очень напоминало любую из историй Сола, которые он десятками рассказывал в течение рабочего дня. Очень трудно было понять, что в них правда, а что бурная фантазия вроде Наполеона Бонапартяна. Но очень хотелось верить, что Сол и правда отправился, как таинственный граф Монте-Кристо (тоже, может, армянин?) бороздить на белоснежной яхте гладь Средиземного моря.
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Почему дети хотят убежать из дома?
– Отойди от окна!!!
Семилетняя, я торчу у окна в бабушкином зале. Зал в её доме – единственное помещение, из окон которого можно повыглядывать наружу, чтобы увидеть, что происходит на улице. Из остальных окон дома, выходивших во двор, «наружи», как ни старайся, не видно.
За окном происходит что-то невероятное: соседи на улице около ворот в один из дворов столпились в кучу вокруг чего-то такого, чего не видно из-за их спин. Предмета. Или же – человека…
Я прилипла к окну, обеими руками уперевшись в стекло, и битых пять минут пытаюсь разглядеть хоть какую-нибудь подсказку: чего это они там все делают?
За этим занятием меня и застукала моя несравненная бабушка.
– Почему «отойди»? – смею спросить я, не оборачиваясь к ней.
– Там ПЛОХИЕ, – от этих слов бабушка (я чувствую это спиной) аж поёжилась.
Плохие… Это значит – «свои», я понимаю так. Я-то ведь тоже «плохая», если верить тёте и бабушке… А взрослым всегда надо верить. Какую бы ерунду они ни несли.
Вот бабушка с тётей – они, например, обе наоборот: «хорошие» (так говорит бабушка). Что в переводе на мой внутренний эмоциональный язык совершенно отчётливо означает: «чужие». Значит – не «свои», не такие, как я. Они обе тоже считали, что я – не «своя» им. Видимо, потому, что я – не «хорошая». В общем, даже неважно, какая из этих противоборствующих пород лучше и хуже. Важно, что они РАЗНЫЕ. Ну вот совсем. Совершенно.
Так что мне среди них тут не место. Так выходило и по-моему, и по-ихнему.
На самом-то деле я довольно быстро, можно сказать, как-то сразу догадалась об этом. Я, в общем-то, знала и чувствовала это всегда. Ну не рады мне были здесь. Ну вот не рады. Мне с младых ногтей тут было самое настоящее «не место». Ибо если судить обо всём, не вдаваясь в подробности, то все Плохие (как я) отличались от Хороших тем, что обитали вовне бабушкиного дома. Даже дедушка практически не допускался в дом и проводил своё время во флигеле, в сарае, в саду – он был на моей стороне, за меня, а значит, был тоже «плохой», вот и он оставался снаружи. Хорошие – бабушка и тётя – оказывались в этом доме внутри. Но отчего тогда я – внутри, отчего меня постоянно привозят сюда, как будто бы я и должна здесь быть, отчего мне никак отсюда не выбраться?
Ведь сегодня мне стало ясно, что где-то на свете – там, за окном, по улице через дорогу, не так от меня далеко – есть люди такой же, как я, породы: Плохие. Что я в принципе не изгой. И что это какая-то ошибка, нелепость, случайность, что я родилась и пребываю в заточении здесь, в этом странном непокидаемом доме, среди этих странных Хороших.
Я загораюсь желанием присоединиться к «плохим» и переспрашиваю:
– Кто плохие?..
– Плохие вещи.
– Как вещи?.. – Я разочарована. Оказывается, вещи. Не люди. Ведь люди – это не вещи.
– Теперь ты знаешь плохие вещи, – прикусывает губу бабушка, хотя мне непонятна её эмоция и высказывание: я ведь не успела увидеть решительно ничего из происходящего на улице за окном.
– А что там плохого, что?.. Ну скажи, что??? – в жгучей надежде узнать разгадку пытливо тараторю я.
Бабушка в ответ стыдливо опускает глаза и снова закусывает губу, так что мне остаётся только гадать – пьяный ли бомж развалился в центре человечьего круга, мёртвый ли там сосед или может быть кто ещё, кого мне так и не стало видно…
Какой именно из соседей мог быть там мёртвым, я не задумывалась. Соседей у бабушкиного дома было достаточно много, и так как чаще всего бабушка не называла их по именам – все они обобщались под наименованием «Заразы!!!» – я их не различала. Для меня в детстве это была такая разновидность человека: сосед. Как солдат или священник – все одинаковые и в униформе. В бабушкином случае такой униформой служили майка или футболка и растянутые старые треники.
Внезапно что-то громко шипит на кухне, и бабушка покидает мою «смотровую» комнату в большой спешке.
Я тороплюсь к стеклу. Но теперь уже медлю секунду, прежде чем выглянуть вновь. Мало ли, что я точно такая же вся «плохая», как то, что происходит там. А вдруг там и правда идёт что-то по-настоящему очень-очень плохое?.. Как кино для взрослых, иногда идущее по телевизору?!
Теперь до меня доходит это слово уже не как категория, но как передаваемый им смысл. Плохое – это ведь ПЛОХО. Неподходяще. Не то.
Но почему, интересно, мне нельзя увидеть плохое?! А может быть, я его тоже, как и всё прочее, увидеть хочу? А бабушка мне запрещает… Вот уж чудачка! Как хорошо, что она так скорёхонько убралась!
И я всё-таки выглядываю в окно во второй раз. К моему разочарованию, я опоздала: на улице уже никого нет. Все «плохие» ушли, унеся с собой всё «плохое». Ну вот. И теперь я ни за что никогда больше могу не поймать момент и ничего не увижу, огорчаюсь я…
Когда они там стояли, да и теперь, когда на пустом асфальте уже никого нет, мне хочется попасть в прошлое, происходившее пять минут назад за стеклом, попасть за само стекло – и быть там, где происходит «плохое», вместе с такими же точно, как я, «плохими». Наверное, мне можно будет даже стоять с ними рядом, поблизости, неподалёку – и они не погонят меня, как вечно гоняют тётка и бабушка, потому что они же Хорошие… А если совсем-совсем повезёт, то, может быть, удастся протолкаться сквозь них, прямо в толпу, стать на очерченной человечьей толпою границе круга и заглядывать с видного места в самую его середину… И разглядеть наконец, кто же там – пьяный бомж, или сосед умер, или мёртвый бомж, или пьяный сосед, или – мало ли! – оба рядом…
Вот бы, вот бы тогда, в ту минуту, некоторое время назад, быть там и всё самой видеть!!! Вот бы вообще всегда быть там, где люди – другие люди, не женщины и отец из моей семьи. Быть там, где «свои». И быть в курсе дел, и видеть чтоб всё-превсё…
Как бы вот это сделать.
«А может, устроить побег?!» – впервые мелькает в моей голове.
Но, промелькнув, идея выветрилась и довольно надолго забылась.
***
В другой раз (мне было примерно семь с чем-то) моя лютая бабушка Саша отшлёпала меня (по рукам и куда достала) сильнее обычного – так, что не только пострадавшие места, но и полностью всё тело от обиды и злости болело. При этом вдобавок она ещё и накричала на меня благим матом (а может быть, и не очень благим). Телу от этого не позначилось – зато сильно, остро и больно заныла душа. Всё это бабушка сделала надо мной за какую-то совершенно незначительную и потому несопоставимую с наказанием провинность, вроде: взять в руки вазу с тумбочки, чтобы как следует разглядеть мелкий рисунок на ней, или выглянуть в окно, чтобы посмотреть, не приехали ли родители вечером, при этом криво и потому некрасиво отодвинув штору. К чему бы я ни притронулась в бабушкином доме – всё было трогать нельзя. Хоть руки из карманов не вынимай. Наверное, будь у бабушки бензопила – она бы их мне отпилила.
Забившись в самый угол своей кровати, я тихо похныкивала, переживая причинённую мне бабушкой разностороннюю боль, которая на сей раз ощущалась почти непереносимой, и вдруг с ужасом поняла:
«Если так и дальше пойдёт, она же меня убьёт!»
Я негодовала на себя за то, что я такая маленькая и слабая, и что не могу убить её раньше, чем она сделает это со мной, – а по моим расчётам, до этого момента оставалось уже не так долго. Всё, что у меня получалось, – это кричать бабушке в момент стычек с ней: «Я убью тебя!!!» преисполненным ярости голосом. Навредить этим я, ясное дело, ей никак не могла. А это её, как назло, ну ничуточки не пугало. Поэтому мне не удавалось защититься такой, на первый взгляд, страшной угрозой.
Выходом из заточения в бабушкином доме могли служить только две вещи. Первой из них стала бы для меня моя собственная смерть. Первого мне не хотелось. А вот вторая… Вторая вещь была сложна в подготовке, трудновыполнима на практике и очень рискованна в принципе.
«Надо и правда устроить побег, – подумала я, – пока я ещё в живых».
Но куда же я убегу? Я ведь знаю только маршрут дедушки до ближайшего магазина, до которого он брал с собою меня. Я запутаюсь в незнакомых мне улицах, а на знакомых – они, конечно же, сразу меня найдут. Этот страх остался со мной в виде ночного кошмара, преследовавшего меня по ночам в юности: я, маленькая и незаметная, брожу и брожу среди одинаковых домов по расположенным рядом улицам, зная: где-то здесь – бабушкин дом. Но определить направление прочь от него мне не удаётся, как и выбраться из этого бесконечного лабиринта. И это было само по себе очень страшно. В самых худших вариантах кошмара меня находили и возвращали в бабушкин дом или же я сама по ошибке на него набредала.
Да и потом, у меня совершенно нет сил для такой героической вещи, как побег. Далеко я не добегу. Еду себе не добуду. Укрытие не сооружу. Выживанию во внешней среде независимо от родителей меня не то что в 7 лет, а, наверное, годиков до 20 не учили.
«Если останусь одна, я пропаду на улице за первые же сутки!» – так расчётливо думала я, когда мне было всего семь с чем-то. Если мне удавалось услышать реальную (из новостей) или выдуманную (из художественных книг) историю о том, как какие-нибудь дети убегают из дома – я им очень сильно завидовала. Но само желание сбежать виделось мне теперь, после всех домыслов и расчётов, недоступной и малореальной мечтой.
***
Одной из моих любимых воображательных игр в то время стало представлять, как я, одинокий пустынный странник, бреду по дороге, где нет ни деревца, ни травинки, сбившись со счёта дней. Вообразить такую картинку было легче всего, когда я шла куда-нибудь с мамой и папой. Они не вели меня за руки – это было не принято, и я, стараясь смотреть исключительно вниз, забегала вперёд или брела позади, чтобы не было видно их ног в растоптанных сапогах. Подо мною топали мои ноги. На них всегда бывали тёмно-коричневые сапожки – одной и той же модели, папа однажды сообразительно накупил мне разных размеров на вырост. Под подошвами этих сапог была земля – светло-коричневая. Коричневые оттенки с тех лет и до самого взрослого возраста твёрдо стали ассоциироваться у меня со свободой и отпущением всех грехов и поэтому удивительным образом успокаивали. Если с дорогой везло, то попадались разноцветные камушки. А ещё интересно было идти, когда на тропе из пересохшей, истёртой множеством ног в песок грязи при помощи каждого шага удавалось вздымать лёгкую, летучую пыль – так правдивее всего рисовалась в моей голове окружающая меня пустыня…
В такие минуты, когда я всё это себе представляла, я была почти совершенно счастлива. Ни родителей, ни вообще людей (которых я боялась сильней, чем любых, даже диких, животных – без единого исключения хоть для кого бы то ни было), казалось, не было рядом. А ещё, когда ты бредёшь куда глаза глядят и знаешь, что забрёл уже достаточно далеко, сам дом твой ощущается позади – он чувствуется как нечто большое и страшное, куда никогда не захочется возвращаться, и откуда, если даже за тобой и пошлют погоню, то теперь уже наверняка не найдут. Вот как рисовалось мне.
Но вдруг рядом оказывается мамин или папин сапог. Сверху доносится понукающий окрик. Родители часто подходили ко мне в самый разгар Представления (то есть когда я мысленно представляла: себя – странником, а дорогу – пустыней), и это портило всю игру. Когда на дороге под самым носом твоим видны не только твои сапоги – какая же это пустыня?!
Комната с видом вовнутрь. Побег на камазе с картошкой.
Родительский и бабушкин дома - два дома, в которых я жила то там, то тут в разное время детства - имели в себе одно объединяющее их качество: раз уж я находилась внутри, то не могла просто так оказаться снаружи. Только с кем-то из строгих взрослых, из-под чьего надзора, как от тюремщиков, не убежишь. Каждый из этих домов надёжно и беспощадно хранил меня от реального интересного мира и, казалось, был захлопнут, закрыт и неприступен для любого, кто находился внутри. Как тюрьма.
В год моего семилетия, когда я спала и видела, как совершаю из дома побег, мне подвернулся удивительный случай. Однажды я раскапризничалась на рынке, умаявшись от долгой ходьбы и пребывания на жаре, когда мама и папа третий час таскали меня между овощными рядами, переругивались между собой и всё никак не могли выбрать картошку, которую следовало закупить на всю зиму. В надежде быстро и эффективно меня успокоить и без того уже взведённая руганью с папой мама сказала мне:
– Не кричи, а не то дяде тебя оставим!
Дядя был продавцом картошки, около которого в данную минуту шёл мамин с папой очередной спор. Папе казалось, что дорого – маме казалось, что дёшево и что картошка хорошая. Там, где папе казалось дёшево, мама думала, что продают гнили по пол-мешка с хорошей картошкой сверху. Там, где дёшево было и папе, и маме, им обязательно казалось: обвешивают.
Я мгновенно сообразила, что оставить родителей и перейти под опеку дяди – отличный шанс вырваться из моей прежней жизни, не рискуя загнуться в миру в одиночестве. Это значило: вырваться от родителей, из серых будней в их доме вместе с ними, вынужденно наваливающихся и на меня всей своей неподъёмной массой, тоскливых и липких, как грязная болотная топь. Вырваться из-под постоянной угрозы папиного ремня, который он доставал чуть ли не еженедельно, специально по мою душу откровенно без повода. Вырваться из почти постоянной душевной боли, от маминого непонимания моих интересов, потребностей, нужд, которые я не в силах была до неё донести, даже если иногда и пыталась… И, наконец, вырваться из-под главной угрозы – снова быть отвезённой назад, к моей злорадной, всененавидящей бабушке Саше. Если я останусь сейчас на рынке, меня больше никогда не будут таскать по овощным рядам, словно сумочку или там собачонку, переругиваясь друг с другом и не обращая ни малейшего внимания на меня, мои так называемые, но какие-то уж совсем неродные мне люди – родители. Мне больше не придётся выполнять их глупые, причиняющие так много боли, запреты и указания: «не ешь конфеты до супа», «надень шапку, ещё же только апрель!», «не трогай чужих котят, они же, наверно, лишайные», «не выходи из дому, никакого двора и гулянок с другими девочками, они же научат тебя гадостям; и они же, наверное, воровки», «не смей ничего говорить соседям про то, что у нас дома творится; и не спрашивай у них ничего»… Мне откроется, станет доступен мир.
И я больше никогда, никогда – о, радость! о, непостижимое чудо!!! – не увижу бабушку Сашу.
«Значит, кричать нельзя?! А то оставите дяде?! Отлично!!!»
И я закричала и запричитала ещё громче.
Вышеупомянутый дядя, который был продавцом картошки, добродушно заулыбался на произнесённую мамой реплику, довольно беспомощную (ибо все злобные и потому часто не имеющие эффекта реплики родителей говорят о том, что как воспитатели они просто беспомощны) и поддакнул ей:
– А если всё равно будешь кричать – то и я тебя не возьму!
Вот тут уже я по-настоящему перепугалась. В мои планы входило быть переданной с рук на руки другому, куда более приятному и «хорошему» взрослому, чем все мои вместе взятые, бессильные быть весомым авторитетом и притягательным примером для подражания, и уже давно опротивевшие мне предки. Остаться совсем одной в планы мои всё-таки не входило. Оттого я незамедлительно замолчала. Сложила руки на груди от обиды (на маму, на папу, на дядю). И спросила у продавца картошки:
– А если не буду кричать, то тогда возьмёте?..
Дядя прыснул со смеху:
– Тогда возьму.
Я решительно повернулась к родителям:
– Тогда оставляйте. Меня берут.
Мама опешила.
– Но ты же наша дочечка…
– Никакая я вам не ваша. Не хочу ею быть. Лучше хочу на КАМАЗе поехать с дядей.
– Но как же так… – вконец растерялась мама. – Пошли с нами, пошли домой!
– Не хочу.
Вмешался папа.
– А ну на место иди, не то мы и правда тебя здесь оставим!
Папа часто говорил мне «на место», словно собаке. А ещё – каждый вечер унизительно гонял меня переключать для него кнопки на телевизоре и, несмотря на моё сопротивление, упрямо, до достижения успеха, понукал приносить ему из почтового ящика ежевечернюю новостную газету. Хорошо, что не тапочки.
– Не пойду, – возразила я папе, обретя небывалую уверенность в себе из-за дядиной защиты со стороны. – Оставляйте.
– Смотри, – пригрозил папа, – мы всё решили, мы с мамой уходим!
Папа и правда развернулся и сделал вид, что уходит.
– Ура! – возликовала я.
Мама, для которой внезапно лишиться меня и неожиданно оказаться совсем бездетной означало стать бессмысленной и никчемной как женщина (а это непозволительно плохо, прям хоть повесься!), не нашла в себе внутренних сил, чтобы подыграть папе (даже и в шутку), и вопреки его реплике «мы уходим» оставила его уходить одного, со своего места глядя мужу вслед и болезненно переменившись в лице.
Но я знала: мама скоро не выдержит и рванётся за ним. А значит, тоже уйдёт. Папа, к моей величайшей радости, уже уходил. Мечта о побеге, кажется, начала сбываться у меня.
Вслед за этим несколько минут я стояла на выбранном мною месте около заваленного мешками картошки КАМАЗа. Стояла как вкопанная, гордо и молча, с руками, всё так же скрещёнными на груди. И с удивлением, с отчаянием наблюдала, как беспомощно рвутся уйти – и НЕ УХОДЯТ!.. никуда совершенно не деваются далеко от меня мои ошарашенные таким бунтовским поведением родители! Как хмурится дядя, которому я мешаю продавать другим людям картошку и который перестаёт понимать, что вообще происходит за ерунда и что со мною такое. Обычно ведь дети себя так не ведут, а пугаются угрозы быть брошенными и, наоборот, в слезах бросаются за родителями, чтобы те не оставили их и продолжали бить и ругать дальше.
Родителям, вившимся вокруг удивлённой, раздражённой их трусливой ненастойчивостью на своём слове, и всё ещё непреклонной меня, долго пришлось меня уговаривать и умасливать, чтобы я наконец-таки передумала и пошла с ними. Сработала на удивление дешёвенькая уловка:
– Пошли с нами скорей в машину, мы тебе пирожных дадим!
Глаза мои загорелись. Такая роскошь бывает не каждый день! К тому же я, как всегда, была голодна. Есть досыта мне ни разу не позволялось – по словам бабушки Саши, я «объедала родителей» и могла на полном серьёзе «пустить их по миру» своим прожорством маленького растущего 7-летнего организма.
С минуту я колебалась: сладости или побег? Сладости или побег?.. Мысленно я принялась рассуждать.
Побег был не опробован, не испытан и потому незнаком. Никакого осязаемого образа за ним не стояло. А такие хорошо известные мне вещи, как «корзиночка», «буше» и в особенности моё любимое «заварное», которое перепадало мне порою от дедушки или по праздникам, так и всплыли перед моими глазами – вот же они какие! И сейчас, прямо в машине, мне их дадут, и я сразу же их съем!!!
На мгновение, правда, я призадумалась о том, откуда бы взяться в машине сейчас пирожным, если родители их сегодня не покупали, а взамен проходили бок о бок со мною по овощному рынку. Но мне так сильно хотелось этого вкусного и редкого угощения, что я быстро отмела все сомнения из головы: раз родители говорят, что в машине пирожные – значит, оно так и есть. Родители – это же ведь всё-таки взрослые, а взрослым, как мне подсказывала не практика, но живущий во мне, как и в каждом ребёнке, инстинкт, надо верить.
Всю эту картину с поеданием лакомства я представила себе так живо, что у меня на языке аж стало чуточку вкусно и потекли слюнки.
Сравнения со вкусом пирожными сладкое слово «свобода», увы, не выдержало. Я сорвалась со своего места и подбежала к родителям:
– Я остаюсь с вами!
Ни мама, ни папа почему-то не были рады тому, что я решила остаться с ними. Меня никто не обнял, никто не сказал мне: «Как же мы тебя всё-таки любим! Как же мы были напуганы и не хотели тебя потерять! Как мы рады, что ты у нас есть и что все мы опять вместе!». Взрослые, наоборот, напряжённо и тяжело замолчали. Развернулись и мама и папа всё так же молча пошли в одном направлении – к машине. Я чуть ли не вприпрыжку побежала за ними (на самом же деле – за пирожными, которые они мне пообещали).
В насквозь провонявшем бензином и пылью родительском автомобиле я сразу же кинулась озираться, ища глазами так хорошо знакомую мне коробку с пирожными. Фирменная, всегда оранжевого с золотым цвета – да я бы её из тысячи коробок узнала!
Коробки нигде не было видно.
– А где пирожные?.. – разочарованно спросила я и посмотрела на маму. Мамины глаза приняли растерянное выражение. Когда маме делалось стыдно, её глаза всегда начинали напоминать два расколотых стеклянных шарика, готовых вот-вот раскрошиться. Конечно же, никаких видимых глазом трещинок на них не появлялось – но я чувствовала, что трещинки эти в такие моменты становились куда ощутимее, то есть – проявлялись, и, в общем, были.
– Где пирожные? Вы их спрятали, да?.. – всё ещё надеясь на что-то, переспросила я.
Мама отвела глаза и ничего не ответила.
– Ты посмотри на неё, пирожных ей!.. Ремня получишь, а не пирожных!!! Вот как только домой доедем – будет тебе за всё!.. – осветил планы на своё и моё превосходное будущее папа.
Вот тут я в отчаянии поняла, что про пирожные мне наврали и что никакой коробки с ними на самом деле и не было – никакой тебе оранжевой с золотым… А я, глупенькая, до того сильно захотела, чтобы она здесь была, что у меня аж получилось поверить в то, что она – будет…
Преисполненная обиды, я отвернулась от моих злых и несправедливых родителей, опять обдуривших меня, и с тоской стала смотреть в заднее стекло. Старенький папин автомобильчик, ведомый папой, объезжал рынок вдоль – капуста, морковка, опять капуста, картошка, лук… Машина завернула за поворот. И вдруг мне на глаза попался тот самый КАМАЗ и тот самый дядя! Он торговал, отпуская свою картошку всем желающим уже без помех. С нахлынувшей на меня раз в десять сильнее тоской я глядела в заднее стекло на удаляющегося владельца КАМАЗа с картошкой и проклинала свою доверчивость, горько жалея о том, что поддалась на обманные уговоры родителей, потеряв шанс, которые выпадают, как известно, примерно один раз на миллион.
Всю оставшуюся дорогу до дома, где мне предстояла очередная и обещающая быть сильной взбучка, я с грустью думала о роскошном, но, увы, бесповоротно упущенном шансе, и морально готовилась «получить ремня». Я, конечно, его не заслуживала – разве я сделала кому-нибудь что-нибудь слишком плохое, чтобы получить порку? Но эту мою, пусть даже и неудавшуюся, попытку побега стоило совершить. А за это можно перетерпеть и такую несусветную и никому не нужную глупость, как отцовский ремень.
А ещё я не переставала лелеять слабую, бессмысленную, родившуюся в душе от последней степени нахлынувшего отчаяния надежду. На то, что, может быть, обещанные пирожные всё-таки окажутся в холодильнике дома и что родители не наврали, а всё-таки дадут мне их, подтверждая если не объятиями и словами (чего они не делали никогда), то хотя бы такими вот мелочами, как вкусной едой, что хоть капельку любят меня…
К сожалению, дома быстро выяснилось, что обещанных мне пирожных и там тоже не было.
К счастью, мои родители врали чаще, чем им хотелось бы. Потому что по возвращении домой обещанного ремня, как и обещанных ранее пирожных, не последовало.
Такой удачной возможности для того, чтобы сбежать из дому, которые бывают одна на миллион, мне и правда больше не представлялось…
Глава семнадцатая. Романтичная ночь перед свадьбой.
Прошло еще несколько дней в обычной, монотонной работе. На новой неделе в списке банкетов появилось «грандиозное событие!» - свадьба сына крупного местного бизнесмена и дочери заместителя губернатора (тех самых Димы и Оксаны, с жалоб которых на качество блюд у нас начались проверки и неприятности). Директор даже провела мини-собрание по поводу этого события, призвав со всей серьезностью отнестись к подготовке мероприятия:
- В конце недели распорядитель свадьбы и родственники невесты, в частности её мама, будут посещать ресторан, следить за подготовкой, возможно, даже заходить на кухню и пробовать блюда. – Людмила Сергеевна сделала на слове «мама» особый акцент. – Вы должны отнестись к этому с пониманием и почтением, не каждый день у нас в ресторане проходят события такого масштаба.
Масштаб действительно был сногсшибательный – 750 человек только гостей, а еще приглашенные артисты и музыканты. Были предприняты серьезные меры по перепланировке банкетного зала на втором этаже, завозили новую мебель, дополнительную посуду и скатерти. Само мероприятие было назначено на субботу, а уже со среды в ресторане появилась команда дизайнеров, которая занялась украшением зала. Поварам, естественно, тоже не было покоя, в большом количестве завозилось сырье, требующее переработки, появились позиции, которых до этого не было в меню (я затруднюсь назвать какие точно, ибо занимался теперь только заготовками). Из того, что перепало мангалу, запомнились куриные рулеты, которые нужно было крутить из половинок тушек курицы, обваривать в параконвектомате, а затем обжаривать на мангале. Блюдо было довольно простое, но необходимо было сделать порядка 100 килограммов в сыром виде, что делало это непростой задачей. Смены на этой неделе попадали таким образом, что я должен был быть выходной в пятницу и субботу. Но на собрании директор объявила, что в связи с масштабным событием все выходные в субботу отменяются для всех сотрудников и будет работать «двойная смена».
В четверг, как и было обещано, в ресторане появилась делегация «заказчиков». Впереди шествовала анорексичная девушка в брючном костюме, на шпильках и в совершенно неуместной широкополой шляпе. Это, видимо, была распорядитель свадьбы. Она непрерывно раздавала различные ценные указания всем вокруг и совершенно не обращала внимания на то, что её указания никто не выполняет. Видимо, это была своеобразная форма имитации бурной деятельности, демонстрируемая перед заказчиком. Заказчик не спеша ползла следом, это была дородная дама неопределенного возраста, сопровождаемая двумя парнями в строгих костюмах, то ли охранниками, то ли любовниками. Распорядитель трещала без умолку, дама высокомерно молчала, окидывая окружающих взглядом, полным презрения. Наш новый шеф-повар, кружил вокруг распорядителя, согнувшись так, будто получил перелом позвоночника, на каждое замечание отвечая подобострастным «Да-да, да-да». К мясному цеху они не приближались, поэтому до меня долетали лишь отдельные фразы:
-… Фаршированных осетров и поросят на главный стол, на стол особых гостей никакой свинины, фаршированных судаков в нарезку для прочих… Трех лучших поваров в парадной форме, чтобы резать блюда. О, это должно быть стильно… Торт должен быть приготовлен в последний момент, он должен быть свежайшим, я пришлю эскиз, в нем будет семь ярусов, его невеста придумывала лично…
Того, что я слышал, было более чем достаточно, чтобы понять – предстоит капитальный геморрой. Текущую работу нам никто не отменял, а навалившуюся гору заготовок когда-то нужно будет делать. К концу четверга я буквально еле стоял на ногах. Еще более мучительным мое состояние делала мысль о том, что предстоит только один выходной, а за ним будет еще три тяжелых рабочих дня подряд. Хорошо хоть за выход в выходной обещали заплатить, как положено – двойную ставку за каждый отработанный час.
Но и в пятницу спокойно отдохнуть мне тоже не дали. В два часа дня позвонил шеф-повар и потребовал явиться на работу:
- Ты в свою смену недоделал куриные рулеты, в результате Георгий доделывал за тебя и не успел приготовить фаршированных судаков на завтрашний банкет! Ты должен выйти и доделать судаков! Срочно! Их там еще больше сорока килограммов нечищеных лежит. – Шеф был явно сильно взбешен.
- Александр Кириакович, я же не железный. Я не могу выйти, не выспался, выпил вчера, я физически не могу, – я специально растягивал слова, изображая не вполне трезвого человека.
- Или ты выходишь или будешь уволен и денег ни копейки не получишь! – пригрозил шеф. – Выходи к девяти вечера, как проспишься, отработаешь в ночь, еще немного утром поможешь и в обед тебя отпустим. Получишь двойную оплату, как обещано. Или так или ты у меня больше не работаешь!
- Хорошо, я приеду к девяти.
- Отлично, что ты такой понимающий, а плохо, что пьешь перед таким важнейшим мероприятием! - подытожил шеф и повесил трубку.
Идти на работу не хотелось совсем. Но, с другой стороны, после прощания Сола у шеф-повара явно был на меня зуб, и я не сомневался в реальности его угроз. Как-то раз уже доводилось оставаться без работы с «подмоченной репутацией». Я прекрасно знал, что внутри одной сферы информация между отделами кадров и заинтересованными работодателями разносится быстро и легко можно оказаться изгоем, которого в этом городе никто не возьмет на работу. Проверять, так ли это в поварском деле, совсем не хотелось, поэтому я пересилил себя и отправился на работу.
Надо сказать, что фаршированный судак – одно из самых неприятных блюд, которые мне доводилось готовить. Для него практически нет заготовки, ты все делаешь сам. Сначала нужно почистить судака, затем вырезать через спину все кости и зафаршировать рыбу двумя видами мусса (белым и красным, белый из филе судака со сливочным сыром и красным из семги с чем-то там еще). Точный состав начинок был мне неизвестен, их делали в холодном цехе, а я уже готовыми фаршировал рыбу, затем закручивал туго в пищевую пленку и прямо в пленке готовил на пару в пароконвектомате. Чтобы судак при нарезке не разваливался, в него добавлялось довольно много желатина, который служил пищевым клеем. Таким образом, основная сложность заключалась в чистке и удалении костей, малейшая неосторожность и можно прорезать или прорвать кожу, такой судак становится непригоден для фаршировки. Естественно, сырья заказали с запасом, но излишек был небольшим и действовать приходилось очень осторожно. Особенную радость добавляли шипы судака, которые больно ранили пальцы даже через перчатки, оставляя долгозаживающие повреждения.
После приезда в ресторан я сразу, ни с кем не общаясь, погрузился в работу, надеясь управиться часам к трём-четырём утра и несколько часов поспать в раздевалке или где-нибудь еще.
Работа шла тяжело и монотонно, я прервался только один раз, около полуночи, чтобы закинуть в пароконвектомат первую партию судаков и взять в камере следующую партию начинки.
После часа ночи я почувствовал сильную усталость. В связи с подготовкой к «грандиозному событию» заведение закрылось в одиннадцать и поваров на кухне уже не было. Наплевав на правила, я достал из заначки два пакетика кофе «3 в 1» и заварил в литровом пластиковом ведерке из-под сливочного сыра. Застелил колоду, уселся сверху и принялся не спеша пить. Прикрыв глаза, я мечтал: то о горячей ванне, то о кружке темного пива, то просто о том, чтобы пару дней пробездельничать дома, совершенно никуда не выходя.
Из расслабленного оцепенения меня вывело неожиданное обращение:
- Привет! Ты тоже сегодня в ночь? – на входе в мясной цех стояла Василиса и несколько смущенно улыбалась, что показалось мне странным. Я был уверен, что оставался на кухне один.
- Тоже. А ты зачем?
- Торт ваяю для этой дуры, четвертый час уже мудохаюсь, дай бог к утру управиться.
- Что ты хотела? Я не поверю, что ты соскучилась и зашла просто поговорить.
- Не злись, я все равно не буду извиняться. Если ты действительно внимательно прочитал мои рассказы, то знаешь, почему я так реагирую на прикосновения. Обычно я сдерживаюсь, но иногда не могу. Ты правда мне сейчас нужен. Как мужчина, физически сильный. Ты, конечно, можешь отказаться, заставить я тебя не могу. Но очень тебя прошу помочь. Пойдем в холодильную камеру, там нужно освободить проход к крайнему стеллажу, у меня там заготовки стоят и кремы, а ребята сегодня днем так заставили – мне никак не добраться.
- Ладно, пошли – я не нашел в себе силы отказать, в конце концов, это ей я обязан тем, что выбрался из долговой ямы и худо-бедно освоил новую профессию.
Василиса обрадованно улыбнулась и поспешила к холодильной камере. Я поплелся следом. Аккуратно разобрать завал и достать все, что нужно было Василисе, заняло у меня почти полчаса, и еще минут десять я запихивал обратно все, что вытащил. Василиса помогала мне и, по счастью, спокойно реагировала на случайные прикосновения. Я же двигался с опаской, опасаясь незапланированных травм. После этого мы снова разошлись каждый в свой угол (по требованию заказчиков, угол холодного цеха отгородили непрозрачным синтетическим тентом, чтобы ни одна пылинка не попала на драгоценный свадебный торт, именно поэтому я не заметил присутствия на кухне Василисы). Придя в цех, я глянул на часы – было два часа ночи. Я дофаршировал вторую партию судаков и потащил их в горячий цех, чтобы обварить в пароконвектомате. Там я застал Василису, скучающую возле шоковой заморозки.
- Жду, пока у меня крем остынет, – зачем-то сообщила она, хотя я ни о чем не спрашивал.
- Очень рад за него, – огрызнулся я.
- Ты плохо выглядишь, не заболел часом? – спросила Василиса с некоторым участием в голосе.
- Откуда такой интерес – тебе же было, помнится, на меня плевать? Или тебе еще что тяжелое нужно потаскать?
- Нет, не нужно. Я просто вижу, что тебе очень плохо, нечто тревожит тебя и причиняет боль. Ты, возможно, страдаешь от неразделенной любви ко мне?
- Мне уже поздно страдать и любви у меня с избытком, – я раздраженно повернулся к ней.
- А что тогда? Я хорошо разбираюсь в людях, твое напряжение видно невооруженным глазом. Ты, похоже, устал и недоволен работой, но я уверена, главная причина не в этом. Ты явно презираешь саму работу, тебе неприятно положение, в котором ты оказался. Могу даже предположить, ты считаешь унизительным для себя выполнять прихоти заказчиков, как прислуга?
- Кухонных психоаналитиков подвезли? В чем-то ты, наверное, права, – я отвел взгляд в сторону. Василиса очень пристально смотрела в глаза, словно пыталась прочитать мои воспоминания на сетчатке, долго такого взгляда я выдержать не мог.
- Ты же медик, я помню, с опытом работы и специальностью. Ты никогда толком не рассказывал, но что-то ведь привело тебя в повара и мясники. Что-то заставило уйти из медицины после стольких лет обучения? – Василиса обошла меня по широкому полукругу и снова пристально заглянула в глаза.
У меня в голове возникло странное чувство. Как будто во всем мире не осталось никого ближе, чем она, и ей можно рассказать все. Кажется, в психологии это называется стокгольмский синдром. Никаких объективных причин испытывать к Василисе доверие у меня не было. Последние события показывали, что ей на меня плевать, а сегодняшний интерес можно было объяснить банальной скукой. Однако в эту секунду я понял, что больше не могу молчать, слова, как нарастающий взрыв, распирали меня изнутри:
- Я совершил ошибку, страшную ошибку, о которой никто не знает…
И тут я поведал ей всё. Всё, что несколько лет самым тщательным образом скрывал ото всех, даже самых близких. В подробностях, с ужасающими деталями я описал, как из-за лени и халатности допустил катастрофическую оплошность. Как из трусости тщательно замел следы, так что никто не узнал и не заподозрил меня. Как из-за нарастающего страха уволился и решил кардинально сменить профессию. Как в итоге оказался на кухне, но совесть мучает меня по ночам, и я стараюсь выпить, чтобы забыться без сновидений.
Василиса слушала молча, описывая указательным пальцем небольшие круги в воздухе перед собой, будто наматывала на палец невидимую нить рассказа. В какие-то моменты она заметно бледнела, видно было, что рассказ её серьезно испугал, а может быть, вызвал отвращение.
Когда я закончил, она медленно произнесла:
- Мы квиты. Теперь я должна извиниться. Я сожалею, что ударила тебя, нам действительно стоило спокойно поговорить, возможно, тебе это нужнее, чем мне. Теперь я знаю о тебе не меньше, чем ты обо мне. Я хочу помочь тебе, но мне надо хорошенько об этом подумать.
Она достала из шокера емкость с кремом и отправилась в свой кондитерский угол.
Я вернулся в мясной цех и продолжил возиться с судаками. Мне подумалось, что жаль нельзя в жизни сохраняться, как в компьютерной игре. По-хорошему стоило это сделать прежде, чем что-либо рассказывать Василисе. Её реакция была совершенно непредсказуемой, я ожидал её с опасением. Примерно через полчаса Василиса появилась в мясном цехе, держа в руках телефон с наушниками.
- Держи, вот тебе ответ, – она вставила мне один наушник в ухо, а второй оставила у себя.
- Я вроде ничего не спрашивал… - начал я, – просто поделился наболевшим, как на исповеди.
- Просто заткнись и слушай! – безапелляционно заявила Василиса и включила какой-то трек. В наушнике приятный женский голос запел:
« Да, мы бандиты и бродяги,
Как злословит молва;
Мы попадаем в передряги,
Помня эти слова:
Смотри вперед и не сдавайся ты на милость судьбе,
Предай их всех, останься верен себе.»
- Я ничего не понял, что ты этим хотела сказать?
- Я давно подумывала все бросить, но что-то меня удерживало. Больше всего, наверное, страх. Такой же страх, как и тот, что заставил тебя бросить работу в лаборатории. Обыденное такое, мерзкое чувство. Но такое родное, привычное, уютное. Вот я приду домой, закроюсь от всех одеяльцем, свернусь калачиком - и все злые дяди меня не найдут, проблемы обойдут стороной и все само собой образуется. Но сейчас посмотрела на тебя и поняла, насколько это мерзко и отвратительно.
- Я все равно не понимаю, что ты сейчас сделать предлагаешь?
- Нам о многом с тобой, похоже, надо поговорить! Но не здесь. - Василиса махнула рукой. – Надо валить!
- Куда?
- За мной! Бери все, что лично твое, переодевайся, встретимся у столовой через десять минут.
Василиса резко развернулась и буквально вылетела из кухни. Я с минуту простоял в недоумении, оглядывая мясной цех. Перемазанная чешуей раковина для рыбы, стол, усеянный полуразделанными судаками, емкости с начинкой – все стало привычным и понятным. Но через секунду я понял, что если не пойду, то упущу нечто очень важное. Я схватил топор, нож, блокнот, стальную перчатку и поспешил следом за Василисой.
Через несколько минут мы встретились у столовой, Василиса схватила меня за руку и потащила к выходу из заведения. У служебного входа на посту дремал охранник. Василиса разбудила его резким окриком:
- Вставай, ленивец, ресторан вынесли, дверь нам открой по-быстрому, мы уходим!
- Куда, как? – Парень спросонок не мог понять, что происходит. – До 8 утра открывать не положено, правила такие.
- О! Ты душе глоток озона... Здравствуй, зона! Мудила, у тебя всего два варианта: или ты открываешь дверь по-хорошему, или он – Василиса кивнула на меня – своим топором враз отрубит тебе руку, которой ты думаешь на тревожную кнопку нажать. Мы ничего не воруем, просто уходим. Даже если ты нажмешь на кнопку, с отрубленной рукой ты истечешь кровью до приезда «скорой». Так что ты выберешь?
Парень подскочил с места и принялся открывать металлическую дверь. Я стоял в состоянии глубокого охерения и понимал происходящее еще меньше охранника. Дверь открылась, Василиса схватила меня за руку и потащила в холодную осеннюю ночь...
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Мамины мечты.
Маме нравились берёзы. Наверное, поэтому она не посадила перед нашими окнами ни одной. Мама мечтала о мебельном гарнитуре с круглым столом и десятью стульями, чтобы сделать из зала столовую. Наверное, поэтому она так и не купила его, а приобрела в отремонтированный зал всё такую же шведскую стенку и очередной диван, на котором стал лежать папа. Мама лелеяла мечту работать фармацевтом – наверное, поэтому никогда не работала им, даже не попытавшись поступить в медицинский.
А ещё мама считала, что главное в жизни – дети. Наверное, поэтому она, выйдя замуж, родила только меня, а потом сделала три аборта.
Мама предала себя. Из-за своих бесчисленных страхов перед реальной жизнью она предавала себя много, бессмысленно много раз – почти каждый. Наверное, поэтому она выбрала себе в мужья такого же точно предателя. Отмалчиваясь и сторонясь, они предавали друг друга – и им было терпимо вместе.
Наверное, поэтому они всю жизнь предавали меня.
Глава восемнадцатая. Сцена на мосту.
Мы вышли из ресторана и пошли сквозь темноту проулка. Было около четырех часов утра, не слишком холодно, ветер стих и после душной атмосферы кухни (с выключенной на ночь системой вентиляции) дышалось удивительно легко. Василиса отпустила мою руку, и пару минут мы шли молча. Я чувствовал необходимость что-то сказать, но не находил подходящих слов, поэтому ляпнул первое, что взбрело в голову:
- А где твой мотоцикл?
- Дома остался, я не сажусь за руль после бессонных ночей. - Только сейчас я обратил внимание, что Василиса одета не в обычную куртку, а в изящное черное пальто с длинным шарфом. - Пойдем к реке, там вечером очень красиво.
- Ты о чем-то хотела поговорить? - неуверенно продолжил я.
- Да. О своих записях. Ты первый, кто прочитал их по собственной инициативе, а не по моей просьбе. Я показывала их всего нескольким людям, но реакция всегда была равнодушной или отрицательной. Мне говорили, что эти записи никому не нужны, кроме меня, что пишу потому, что от этого легче становится. Что это бред обиженной девочки. Что родители все делали как могли и не виноваты передо мной. Сол вот сказал тебе показать, теперь я понимаю почему. До этого он мне дал мудрый совет - перестать бояться. Победить свой страх. Видимо, он и про твои страхи что-то понял и решил, что ты меня поймешь. Я ему не поверила, теперь понимаю, что он был прав.
- Ты давно стала это писать? Еще в детстве, наверное?
- Нет, всего пару лет назад. Думать обо всём этом сначала не было ни желания, ни сил. Да и вообще был в моей жизни такой момент, когда всё надоело. Однажды вечером я бросила несколько вещей в рюкзак, взяла документы и просто ушла из дому. После ухода сначала хотела все забыть и не вспоминать никогда больше. Круто повернуть жизнь. Тогда я и пошла подрабатывать на кухню, чтобы было на что жить. Мне в юности мама говорила, что если не пойду в экономисты, то мне одна дорога - на панель. И я верила как дурочка, училась прилежно, почему-то боялась этого. А я не этого хотела, не об этом мечтала.
- А о чем?
- В детстве сначала мечтала кинозвездой быть, играть в фильмах, ездить по городам… Потом хотела быть журналистом, тоже путешествовать, знакомиться с интересными людьми, писать книги. И еще всегда мечтала о счастливой семье. Всегда представляла, как буду играть с детьми, сочинять для них сказки, всегда о них заботиться. Иногда хотелось, чтобы все три мечты исполнились разом!
- Ничего себе, это, наверное, невозможно.
- А я хочу. Я максималистка. Думаю, я слишком много недополучила, теперь хочу наверстать!
- Большинство мечтаний все равно не сбудется.
- Вот и моя мать так говорила. Нужно быть реалистом. А я все равно хочу мечтать, ставить цели и добиваться их. Иначе зачем жить? Ты вот о чем мечтаешь?
- Сейчас даже не знаю. Все последнее время как-то к деньгам сводилось. Раньше мечтал стать великим ученым, создать новые механизмы геномодификации, позволяющие продлить срок жизни и победить болезни. Я даже занимался наукой, в аспирантуре учился, диссертацию писал. А потом просто все бросил.
- Почему?
- Испугался, что не смогу, не закончу, устал - в общем, придумал себе 33 отговорки. Но самая главное - просто струсил, испугался трудностей. Человек остается животным. От животного природа требует экономить энергию и не предпринимать лишних усилий без надобности.
- Я то же почувствовала примерно месяц назад. Что пора выбрать, что-то одно. Съехаться с парнем, привыкнуть делить домашнее хозяйство, выйти замуж, стать счастливой матерью. Что фиг с ними, с карьерами журналиста и кинозвезды. Что поваром, пусть и не шефом, быть не так уж плохо. Я ведь по большому счету, как и ты - не повар совсем. У меня плохо получается творить и придумывать блюда. Я просто от природы, делаю все точно и аккуратно, этого было достаточно, чтобы поваром работать. Я сама для себя представляла, что все это роль в кино. Каждый день приходила, работала на кухне и представляла, что режиссер вот-вот крикнет "Стоп! Снято!" А он все молчит…
Мы незаметно спустились по старой мощеной улочке к реке. Набережная была пустынна, но достаточно освещена. У причала стояли прогулочные теплоходы, какие-то буксиры и даже таможенный сторожевик. Мы не спеша двинулись вдоль реки, продолжая беседу.
- Пойдем на новый мост? - предложила Василиса. - После того как его построили я там ни разу не ходила, только проезжала быстро. А с него открывается чудесный вид на город.
- Я не против, пошли. А ты собиралась эти записи публиковать?
- Да, я хотела бы. С одной стороны, мне страшно, с другой – я вижу в этом смысл. Они как взгляд с другой стороны, предостережение родителям, о том, как не надо поступать с детьми. Если хоть один человек об этом задумается, прочитав мою "Комнату с видом вовнутрь", значит, я писала не зря.
- Я думаю, большинство тех, кто плохо обращается с детьми, вообще читают мало, а уж это совсем не станут читать. Твоя бабушка читала бы?
- Нет. Но из тех, кто только собирается завести детей, у кого дети еще маленькие. Знаешь, как меня бесит, когда молодая мамаша на улице стоит и орет на ребенка, который ходить недавно научился?! Хочется подойти к ней и прямо глаза выцарапать!!!
- Да уж. Но знаешь, мне кажется, твоя история еще не дописана. Гораздо важнее не то, что ты испытала в детстве, а то, что было потом. В юношестве, в более старшем возрасте. Как ты смогла справиться со страхом, стать сильной. Такой, как ты сейчас есть. Может, ты про это напишешь?
- Я об этом уже пишу. У моих записок есть вторая часть. Но я не справилась с собой до конца, страхи еще остались. Я все пыталась убежать от них, но пока что не получилось.
- Обязательно допиши вторую часть, без неё твоя история будет неполной.
- А толку? Мне кажется, её никто читать не будет. Из всех, кому я давала прочесть, только ты положительно отозвался.
- Попробовать стоит, иначе зачем ты её писала?
- Мне страшно, это нужно сделать, но я все еще боюсь.
- Опубликуй под псевдонимом, никто не узнает, что это ты.
- С псевдонимом тоже все непросто. Я уже меняла имя, Василиса было мое прозвище в школе, а после того, как я ушла из дома, пошла в ЗАГС и поменяла, думала, так будет легче с прошлым порвать.
- Дай угадаю настоящее - Александра Чернова?
- Нет. Это тоже псевдоним. Фамилия осталась, а вот имя мне было ненавистно.
- Прямо угадать захотелось. Какое бы тебе подошло? Алиса, Диана, Анастасия, Ксения, хотя нет – может, Варвара?
- Не угадал, - не-Василиса весело рассмеялась, - имя необычное, но на А.
- Сдаюсь, ничего не приходит в голову.
- Алексия.
- А такое имя бывает? Ты меня не обманываешь?
- Бывает, это женский вариант имени Алексей.
- Алекс... А что, тебе идет! Мне нравится, сокращение точно лучше, чем Вася.
- Ты еще Лехой назови!
- Лехой грубовато, а вот Алекс - в самую точку. Будешь публиковать - используй это имя.
- Мне больше нравится Лекса. Или Алька, так хоть по-женски, на самом деле.
Мы остановились на мосту и стали смотреть в реку. Темная вода отражала огоньки бакенов и казалась некой изначальной, хаотической бездной. Я спросил:
- Что будешь дальше делать? В ресторане завтра нам очень не обрадуются.
- Плевать. Давно пора было перелистнуть эту страницу жизни. Я не хочу больше возвращаться на кухню, изображать из себя того, кем быть не хочу.
Неожиданно Алька достала из кармана телефон и с размаху бросила в реку. – Прощай, Василиса. Тебя для меня больше нет!
- Что ты делаешь? Можно было просто сим-карту заблокировать. - Мне на секунду показалось, что она сейчас бросится следом, но прикоснуться к ней я не решился.
- Хочу оборвать связи. Кому я действительно нужна, те меня найдут, а остальное пусть останется в прошлом.
- А увольняться, а с трудовой как?
- У меня почти все работы были без оформления. Это в ресторанах сплошь и рядом. Так что там почти нет записей. Я не хочу сейчас об этом думать. А ты?
- Я тоже не хочу.
- Тебе нужно вернуться к лабораторной работе. Я вижу, как ты по ней скучаешь и не находишь себе места на кухне. Плевать на ошибки! Не ошибается тот, кто ничего не делает. У любого практикующего хирурга к выходу на пенсию свое кладбище имеется.
- Я попробую. Не знаю, возьмут ли меня назад.
- Возьмут, я в тебя верю. По-другому никак.
- А ты куда?
- Не знаю, но не на кухню только. Хочу журналистом устроиться, куда-нибудь в газету. А пока поеду к подруге в Питер, давно собиралась. Отдохну, а там видно будет.
- А деньги где возьмешь? Жить пока на что?
- А твое какое дело? Спонсор-то из тебя никакой. Я вот мотоцикл думаю продать, если придётся. А ты как?
- Выкручусь как-нибудь. Не впервой.
- Выкрутишься, Яр. Тебе просто деваться больше некуда. Я тебе благодарна, очень. Возможно, я бы еще долго не решилась уйти. Привыкла, осталась, притерлась. А сегодня взглянула на тебя и поняла – человек, как и я, не на своем месте. Надо выдернуть его, пока не утонул в повседневности и рутине.
- Думаешь, в лаборатории рутины нет? Да там знаешь...
- Не хочу знать. Я знаю, что это тебе нужно. Более ничего.
Я махнул рукой в сторону темного силуэта острова, едва видимого выше по течению.
- Мне сейчас тоже вспомнился момент из детства, но не такой грустный, как у тебя. Это было в 10-м классе, в последнем летнем лагере. Мы убегали из лагеря, который был неподалеку от реки, и купались с плавучих причалов. Они были довольно высокими, и выбраться на них из воды было сложно. Особенно тяжело приходилось девушкам, нужно было ухватиться за ржавые железки и подтянуться вверх к настилу, упираясь ногами в покрытую водорослями, и от того очень скользкую, часть понтона. И тогда я стал им помогать. Хватался за нижний край железок и нырял вниз, не отпуская рук. Девушка подплывала, вставала ногами мне на плечи, и я резким толчком буквально поднимал её из воды на понтон, как на лифте. Это ощущение, когда уже не хватает дыхания, а она все никак не взберется, до сих пор очень ярко помню. Закрою глаза, и я там - под водой. Другие парни тоже пробовали делать подобное, но хорошо и аккуратно получалось только у меня. Я чувствовал себя своеобразным рыцарем, а парни шутили, что я подставка для женских ног. Но я ни о чем не жалел, пусть даже ни одна из девушек не стала в итоге со мной встречаться. В этом я видел смысл жизни, необходимость своего существования в мире на тот момент.
- Ты это к чему?
- Теперь ты меня вытолкнула из воды, и я тебе в некотором смысле должен. Я хочу помочь тебе опубликовать твою историю. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.
- У тебя что, есть своя типография? Или связи в издательствах?
- Нет ни того, ни другого. Но я что-нибудь придумаю, если ты мне веришь.
- Попробуй, Ярослав.
- Я размышлял недавно о работах и пришел к интересной мысли. Мне кажется, что все, кто работает, делятся на две категории. Одни делают мир лучше, а другие не дают миру стать хуже. Удерживают его от скатывания в пропасть. Так вот ты из тех, кто может сделать этот мир лучше. Так что иди и делай, у тебя получится!
- А себя ты, видимо, относишь ко вторым? Ну что же, тогда иди и держи на плечах мир, который я буду строить. Слушай, это чертовски хороший конец для фильма, я бы в нем сыграла. Отличная финальная сцена на мосту, просто блеск!
- Не хватает финального поцелуя.
- Обойдешься, у нас тут не дешевая мелодрама. Надо пожать друг другу руки и пафосно сказать: "Мне кажется, это начало прекрасной дружбы". И пойти по мосту в разные стороны.
- Я тебя снова увижу?
- Обязательно, но я сама тебя найду. Ты ведь никуда не уезжаешь и имя менять не будешь?
- Кто знает, как оно в жизни получится.
- Случайностей не бывает, и ты точно никуда от меня не денешься. Ну так как? - Алексия протянула мне руку.
- Мне кажется, это начало прекрасной дружбы! - произнес я и поцеловал руку вместо рукопожатия.
Алексия мягко улыбнулась и пошла по мосту в сторону едва наметившейся на небе полоски рассвета. Я с минуту полюбовался на неё, а затем развернулся и пошел назад в город.
Эпилог. Письмо из Питера
Привет Яр.
Наконец решила тебе написать. Это связано с тем, что решила вернуться в наш город и больше от себя не бегать. Как говорил Цезарь: Alea jakta est! Мне теперь уже нечего боятся и скрывать, поэтому хочу написать тебе о том, что не попала в мои прошлые записки.
Моя настоящая жизнь началась, когда я совсем ушла из дому. Я уже закончила учебу и работала экономистом в конторе, куда меня пристроила мать. Работа сделала меня похожей на золушку. После легкого просветления студенческих годов я ссутулилась и помрачнела, упало зрение и пришлось постоянно носить очки. Дни становились похожи один на другой, были серыми и безрадостными. Мама продолжала меня контролировать дома и с помощью своей подруги на работе. Примерно через полгода после начала работы к обычным упрекам добавилась мысль: "Тебе пора замуж". Мама вдалбливала её мне с завидной регулярностью. Вскоре наметился и подходящий принц - жирноватый сын маминой подруги по работе, юрист лет двадцати восьми. Они стали регулярно бывать у нас в гостях и заботливые мамы все время норовили добиться от нас радостного общения. Парень был только за, и его потные ладони постоянно тянулись невзначай погладить меня по коленке или коснуться груди.
Не стоит говорить, что от этого моя жизнь дома стала еще более невыносимой чем на работе. Все это усугублялось серой, тягучей осенью, которая казалось совершенно бесконечной. Но в один день все закончилось. Закончилось резкой, яркой вспышкой, очень похожей на ядерный взрыв или возникшую сверхновую звезду (последнее даже вернее). Меня как обычно послали с работы по разным мелким рутинным поручениям, среди которых было посещение налоговой. И там я случайно встретила её. Наша встреча напоминала классику романтических комедий. Она стояла передо мной в очереди, высокая, огненно рыжая, с широкими не женскими плечами и удивительно изящной остальной фигурой. Я налетела на неё случайно и рассыпала две свои папки, а она наклонилась и помогла мне их собрать. А потом с улыбкой пропустила к "окошку" без очереди. Когда я закончила и вышла из здания, то с ужасом обнаружила, что забыла в конторе зонт, когда спешила в налоговую. Как назло мелкий осенний дождик обратился чудовищным ливнем.
- Тебе помочь? - неожиданно¬ спросила она, появляясь за спиной. - У меня рядом машина, я подвезу куда нужно.
Так началось наше знакомство с Леной. Сначала она повезла меня в небольшое уютное кафе, где мы обедали и говорили ни о чем. А потом, неожиданно, сама не знаю почему, я принялась рассказывать случайной знакомой все о своей жизни. Она, не говоря ни слова, терпеливо слушала, а затем сказала:
- Сейчас я отвезу тебя на работу, а вечером приеду и заберу. Мне кажется, нам еще о многом нужно поговорить.
Так Лена меня похитила. Практически в буквальном смысле. На следующий день я уволилась с работы, а через день пришла к родителям, собрала вещи и ушла, ни говоря ни слова. Я поселилась в квартире у Лены и у меня началась новая жизнь, одновременно странная и прекрасная. Мы были как давно потерянные и вновь встретившиеся сестры, постоянно говорили обо всем и разговоры не надоедали. Лена была частным предпринимателем, владельцем небольшой фирмы, я первое время исполняла обязанности её секретарши, отвечала на письма, вела документацию. Лене очень нравилось как я пишу, она всегда говорила, что у моего пера большое будущее:
- Твои стихи великолепны, но проза твоя будет еще лучше.
Кроме этого, пока сидела дома, я увлеклась кулинарией. Стала внимательно штудировать книги, скачанные из интернета и готовить так, что бы каждый наш ужин не был похож на другой. Наверное, именно так на самом деле реализуется избитая фраза - "готовить с любовью". С каждым разом у меня получалось все лучше и лучше и Лена всерьез предложила мне попробовать устроится поваром:
- У тебя нет образования, но это ничего. У меня есть бизнес партнер, он возьмет тебя к себе в ресторан. А тебе не так многому осталось научиться, - сообщила она за ужином.
Кроме этого, я постригла волосы и перекрасила их в рыжий цвет, что бы быть похожей на неё. Её белые руки, с тонкими красивыми пальцами и россыпью рыжих веснушек одним своим видом сводили меня с ума. Мы спали в обнимку, устав от нежных ласк, но Лена не уставала напоминать:
- Пойми глупышка, так будет не всегда, Я найду себе достойного парня и выйду замуж. У нас сразу все закончится. Ты тоже храни свою целостность, для того единственного. А шалости наши просто помогут ждать. Этот мир так устроен. Не нам его менять...
Вскоре я вышла на работу и стала гораздо реже бывать дома. Это сделала наши вечера еще более уютными, однако все чаща случалось так, что и Лена ночевала не дома. А однажды ушла насовсем. Она встречалась с парнем из Санкт-Петербурга и ночевала у него в квартире, когда он прилетал. А потом он женился на ней и увёз к себе, но я об этом узнала спустя неделю из письма с извинениями. Лена писала, что я могу жить в квартире, сколько захочу, сообщала что беременна и счастлива. Я металась одна в пустой квартире, как тигрица в клетке. От тоски хотелось выть, но я дала себе слово быть сильнее. Не привязываться, не давать слабину и не распускать сопли. Я ушла с головой в работу и сумела без образования стать шеф-поваром. Вечера, полные одинокой тоски, я посвятила творчеству, стала писать то, что ты знаешь как "Комната с видом вовнутрь". Я писала долго и тщательно, постепенно выдавливая из себя боль и страх с каждым словом. А потом появился ты и что-то изменилось. Теперь я поняла, что страх совершенно прошел. Я не боюсь одиночества и своего будущего. Я смогла поехать в Питер и поздравить Лену с рождением двойни. Я перестала бежать от себя и готова вернуть себе имя. Спасибо за помощь в этом. Теперь я готова к новому и стала другой, лучше чем была в прошлом. Лена была права, это просто нужно было пережить, как еще одну ступень на пути к будущему. Я продолжу свой путь к мечте. И ты свой не бросай!
З.Ы. Ответ можешь не писать. Не думай, что на этом все закончится и ты от меня спрячешься. Я до тебя доберусь!
Конец.
(c) ArsenZa
Утро нового дня выдалось мрачным. Низкие облака и мелкий моросящий дождь рождали желание сварить пятилитровую кастрюлю глинтвейна, завернуться в одеяло и пить не спеша через трубочку целый день, читая книгу и поглядывая в окно. Последнее место, куда мечтаешь отправиться в такие минуты, – это работа. С этой мыслью я прошел новую процедуру сдачи телефона на хранение "чоповцу" и явился на кухню. Зайдя в мясной цех, я обнаружил отсутствие каких-либо внятных указаний, что и как мне делать по поводу заготовок. Это было более чем странно. До прихода остальных поваров оставалось еще около полутора часов, и я совершенно не знал, чем себя занять. К моему удивлению, примерно через полчаса на кухне появился новый шеф-повар Александр Кириакович в сопровождении двух чернявых парней лет 25-28, чем-то неуловимо похожих, словно они были братьями. Они принялись ходить по кухне, везде заглядывая и перебрасываясь фразами на незнакомом мне языке (возможно, это был греческий, но я не уверен). Вскоре шеф заметил меня и направился в мясной цех. Он презрительно оглядел помещение, открыл холодильник, осмотрел запасы, а затем, не ответив на мое приветствие, коротко сказал:
- Тут очень грязно. Почему ты так вчера оставил? Немедленно все вымой, не забудь отодвинуть колоду и холодильник. Я проверю!
Затем он развернулся и продолжил экскурсию, которую проводил для своих соотечественников. Я нехотя взялся за дело. Действительно вчера толком не убирал, спешил в больницу проведать Сола, и претензии шефа были вполне справедливы. Когда я закончил уборку, на кухне уже стали появляться остальные повара. Среди них была и Василиса, она остановилась в горячем цехе и о чем-то негромко заговорила со своим «напарником» су-шефом Серегой. Хлопнула дверь в зал, и оттуда раздался голос нового шефа:
- Работники! Соберитесь все здесь!
Через пару минут все собрались у выхода в зал, где стоял шеф.
- Я вчера посмотрел на вашу работу и понял всё, что мне нужно было. Теперь я сяду с директором, и мы будем звать вас всех по одному в кабинет, с каждым отдельно собеседование проводить. По итогам собеседования будет принято решение о вашей зарплате, должности и графике. Первый ты – шеф ткнул пальцем в су-шефа Серегу – пошли со мной, выйдешь - позовешь следующего.
Мы остались стоять возле выхода в зал. Все молчали, настороженно поглядывая друг на друга. Серега вернулся минут через десять, войдя, он повернулся к Василисе и махнул рукой в открытую дверь:
- Ты следующая, иди!
Когда Василиса скрылась за дверью, Серега продолжил: - Приятно было с вами работать, ребята, но я уволился.
- Почему? – спросил Петр из холодного цеха. – Что случилось?
- Сказали, что су-шефом мне не быть. Су-шефы теперь будут эти два хрена кучерявых – родственники нового шефа. «Я только умелым людям доверить блюда могу», – говорит. Мне предложили остаться поваром горячего цеха, с уменьшением зарплаты. А на хрен оно мне? Я уже давно шефом мог быть, зачем мне на горячку возвращаться. Так что бывайте, ребята, пошел я заявление писать!
Серега удалился, а остальные проводили его настороженным молчанием. Если су-шефу предложили понижение в должности, то поваров понижать некуда, наверняка кого-то просто увольнять будут. Размышления были прерваны появлением Василисы, она вернулась расстроенной и обратилась к нам со слегка вымученной улыбкой:
- Теперь я вам не су-шеф, поработаю пока на холодном и кондитером по необходимости, а там видно будет. Костя, иди следующим.
- Скольких они уволить собираются? – Мангалойд Жорик говорил очень взволнованно, он недавно взял кредит на машину и остаться без работы совсем не входило в его планы.
- Не знаю, человека три или четыре, наверное, - пожала плечами Василиса, - Новыми су-шефами будут его родственники, которые тут по кухне слонялись, видимо, Сола тоже уйти попросят. А там фиг его знает, сколько еще человек этот грек за собой притащит. Зима близко, я никуда до весны дергаться не хочу. А по весне посмотрим, может, уволюсь и рвану куда-нибудь на море работать, чтобы по выходным на пляже поваляться, уже давно не была…
Через двух человек очередь дошла до меня, я направился через зал в кабинет директора.
В кабинете за столом сидели Людмила Сергеевна и Александр Кириакович. На стульях в углу скучали два новых су-шефа, имен которых я до сих пор не знал. Шеф заглянул в какие-то бумажки на столе и изрек:
- Заготовщик, значит? Заготовщика у нас в новом штате нет. Увольняться сам будешь?
- А есть варианты?
- Или увольняешься по собственному желанию или остаешься на минимальном окладе, пока я не найду повод уволить тебя по какой-нибудь статье, – мрачно обрисовала варианты директор. – Что выберешь?
- А остаться на той же зарплате никак нельзя? Мне деньги очень нужны!
- Можно, отчего нельзя, – шеф-повар хитро прищурился. – Ты на мангале работал?
- Да работал, но только жарил в основном, декорировать и отдавать не пробовал особо.
- Это ничего, тебе и не придется. Я могу оставить тебя на той же зарплате, а график будет два через два. Только работать будешь с 10 утра до закрытия. С утра и до 15-00 будешь сырье перерабатывать как заготовщик, а в 15-00 идти мангал разжигать и там работать до последнего клиента. Теперь у нас блюда на мангале будут только после бизнес-ланчей подавать. Или раньше, но в особых случаях. А оба мангальщика будут еще и заготовщики – по совместительству. Выбирай или так или увольнение.
- Давайте попробую, – отказываться мне было совершенно бессмысленно, финансовое положение только стало выравниваться и искать новую работу очень не хотелось.
- Вот и молодец. Сейчас я с остальными закончу и проведу краткий инструктаж, как дальше работать будем. В целом ты заготовки будешь делать для мангала. Остальное каждый повар сам себе делать будет. Все ясно?
- Да, конечно.
- Зови следующего. - Шеф заглянул в список, - Георгия.
Я вернулся на кухню со смешанными чувствами. С одной стороны, я давно хотел график два через два, с другой стороны навешивание новых обязанностей и рабочий день на более чем четырнадцать часов настораживали. В любом случае стоило поискать запасной вариант для трудоустройства, чтобы вновь не остаться без денег. Войдя на кухню, я объявил:
- Всех понижают, а меня повысили. Я теперь в племени мангалойдов!
Мой юмор никто, похоже, не оценил. Костя из горячего цеха мрачно заметил:
- Интересно, кто с тобой там работать будет? Тех, кто не в нашей смене, к двум часам вызвали. Даже тех, кто в отпуске. Сол, понятно, уйдет, он с этим клоуном не уживется, а еще кто?
- Поживем-увидим, пока только Серегу отправили и то у него был шанс, – отозвался я.
- Я думаю, он всех нас выживет, но постепенно. – Костя был полон пессимизма. – У него наверняка много безработных родственников и будет тут теперь семейный греческий ресторан.
Ближе к вечеру картина с увольнениями и расстановками прояснилась. Уволились по собственному желанию мангалойд Валентин и Света из холодного. Римма не вышла из отпуска ради собеседования и, видимо, осталась «под вопросом». С Солом тоже было непонятно, но коллектив был уверен, что после предстоящей операции на сердце он не вернется к активной работе. Пока мы по-прежнему работали по «старому меню», благо, заказов было немного, и мы успевали все ровно отдать. После того, как собеседования окончились, а неугодные сотрудники написали заявления и покинули кухню, Александр Кириакович снова собрал нас на раздаче:
- Работники! С завтрашнего дня вы будете трудиться по-новому. Я распечатаю и раздам каждому инструкции. Теперь вы не готовите блюда – вы готовите компоненты. Отдаете их сюда, ближе к раздаче. Тут завтра будет установлен дополнительный большой стол для сборки блюд. Здесь мои су-шефы, знакомьтесь, Андрей и Димитрий (су-шефы коротко кивнули, по очереди) будут заниматься сборкой и декорацией блюд. В случае необходимости я лично им помогу. Ваша работа будет четко прописана. Никаких отклонений, все должно выполняться предельно точно по приготовлению и по времени. Как на сборке часов, у нас будет все предельно выверено. С утра каждый работник должен будет пополнить запасы личных заготовок, а мангальщики ко всему прочему должны пополнить общие запасы мясного и рыбного сырья, так как их рабочий день на мангале будет начинаться позже.
- А в выходные как? – До меня начало доходить, что в стройной схеме нового шефа имеется ряд нестыковок. – А большие банкеты?
- В выходные, когда нет бизнес-ланчей, вам надо будет успеть в более короткий срок или выйти на работу пораньше. В случае больших банкетов будем вызывать вторую смену с выходных на усиление, разумеется, с доплатой за отработанные часы. Будьте уверены, четкая организация и дисциплина позволят нам работать быстро и слаженно. А лишние люди для «поболтать» мне на кухне не нужны. Всем ясно? – Александр Кириакович звонко хлопнул кулачком по столу. – С завтрашнего дня у нас новое меню, вам досконально изучать его необязательно. Каждый будет досконально знать только свои заготовки и компоненты, которые должен отдать су-шефам. Долго думать не надо, надо точно и аккуратно делать! Собрание окончено, за работу!
Мы разошлись по рабочим местам. В текущий момент я осознал, что мне нечем было заняться, так как на мангале работал Жора, а новых инструкций по заготовкам от шефа я так и не получил. Приведя еще раз в порядок мясной цех, я отправился разыскать Александра Кириаковича, чтобы получить инструкции или отпроситься домой. Шеф без проблем согласился отпустить меня, более того, дал на завтра один выходной, так как завтра еще работал мой новый «напарник» Георгий.
- Вот послезавтра и начнешь в полную силу, а сейчас иди отдыхай, - подытожил шеф.
Я подумал про себя, что новый шеф-повар не так уж плох. Хоть его план работы и превращал ресторан в некое подобие «Макдональдса», похоже, во всем этом было вполне рациональное зерно. Возможно, именно этого не хватало нашему ресторану – предельно четкой организации работы и сильной управляющей руки. Посиделки с чаем и задушевными разговорами при Василисе были хороши, но владельцу было нужно, чтобы мы вырабатывали деньги с максимальной эффективностью.
С такими мыслями я вышел через служебный вход в набегавшие осенние сумерки. Неподалеку от входа, прислонившись к своему мотоциклу, стояла Василиса и разговаривала с кем-то по телефону. Я внезапно вспомнил загадочные рассказы, прочитанные вчера перед сном. Несомненно, рассказы о мрачном детстве маленькой девочки принадлежали Василисе, однако вымысел они или правда было совсем не ясно. Местами казалось, что описаны слишком страшные и беспросветные моменты, такого на самом деле быть не могло. Но, тем не менее, меня они затронули до глубины души. Захотелось подойти к Василисе, признаться в прочтении, выразить свое понимание и сочувствие (и просто обнять, в конце концов). Я колебался несколько секунд, а потом сделал решительный шаг. Василиса как раз закончила разговор и собиралась надеть шлем, когда я обратился к ней:
- Василиса, у тебя есть минутка?
- Да, в принципе я не очень спешу.
- Помнишь, ты мне посылала по работе экселевские таблицы с данными, просила цифры вписать из моих записей?
- Было. И что?
- Там среди записей был еще один файл, назывался «123.txt». - Я заметил, что при этих словах Василиса заметно вздрогнула. – Я прочитал его и хотел с тобой поговорить об этом.
Василиса, по-прежнему молча, смотрела мне прямо в глаза. Я сделал шаг ближе к ней и взял за левую руку.
- Эта история меня глубоко задела. Все написано очень живо, натурально, я буквально почувствовал боль и одиночество этой девочки. День за днем тоски, издевательств и мрачной безысходности. Пусть в моем детстве такого не было, но я очень хорошо тебя понимаю.
Я почувствовал в руке Василисы едва заметную дрожь и, положив вторую руку сверху, принялся поглаживать её, словно пытаясь успокоить.
- У тебя большой писательский талант, возможно, больший, чем поэтический, но ты прячешь его от людей. Пусть твоя боль излита на бумагу, но она все равно остается с тобой и облегчение временное. Мне хочется помочь тебе, как-то утешить или отвлечь. У тебя есть огромное литературное будущее, я уверен. Тебе стоит публиковаться, а не писать в стол. Твои описания очень живые и яркие, особенно про смерть деревьев и опилки крови, разлитые по двору, про дедушку и радио и другие моменты. Ты даже не представляешь, насколько это великолепно…
В эту секунду меня обожгло резкой болью, в глазах потемнело, я схватился за лицо, а через мгновение почувствовал сладковатый привкус на губах. Из разбитого носа довольно обильно сочилась кровь. Василиса отступила на шаг и стала брезгливо надевать перчатки (словно перед этим в чем-то сильно испачкала руки), после чего обратилась ко мне:
- Уродец, еще раз посмеешь ко мне прикоснуться, я тебя просто убью. А в суде скажу, что защищалась от попытки изнасилования. Кто тебе разрешал меня трогать? Или, если ты имеешь привычку читать чужие письма, тебе все позволено? Ты случайно получил этот файл, ты увидел, что он не касается работы, почему ты мне сразу о нем не сказал? Почему просто не удалил? Я тебе вчера ясно сказала, что не хочу, чтобы ты лез в мою жизнь. Это совсем не твое дело! То, что мы общались на работе, не значит, что ты хоть чем-то мне интересен. Я не дура и не слепая, прекрасно видела, что ты смотришь на меня, как волк на кусок мяса. Если бы эти записки писала не привлекательная девушка, а толстая старая тётка – ты бы, разумеется, не заметил в них «большой художественной ценности». Я насквозь вижу твою убогую попытку «подкатить яйца». Запомни раз и навсегда: ты меня интересовал только с точки зрения переноса тяжестей и умения ловко резать мясо. И все, ничего больше. Теперь я не шеф-повар и даже не су-шеф, твоя ловкость и умения мне без надобности. Но если ты будешь продолжать следить за мной, как это якобы случайно случилось в «Палермо», ты сильно пожалеешь. Я надеюсь, сейчас мой ответ достаточно чувствителен? Я охладила твой романтический пыл? Иди, согревай и утешай кого-нибудь еще, я в твоих розовых соплях и потных поглаживаниях не нуждаюсь! – Василиса закончила свой монолог витиеватой фразой из лексикона Сола, надела шлем и, вскочив на верного кавасаки, растворилась в ночи.
Я стоял и угрюмо смотрел на бурые пятна, обильно украшавшие теперь мою рубашку. Кровь все не останавливалась, и я, зажимая нос рукой, направился в сторону аптеки, надеясь купить там что-нибудь перевязочное, чтобы остановить кровотечение. Аптекарша взволнованно посмотрела на меня и сказала:
- Вы ранены? На вас напали? Может, полицию вызвать?
- Нет, я просто упал неудачно и носом ударился, все хорошо. Дайте мне, пожалуйста, бинт и еще упаковку влажных салфеток, я руки и лицо оботру, чтобы людей не пугать.
Приведя себя в порядок, я отправился домой. Слова Василисы как гвозди засели в мозгу. Она была сокрушительно права, вероятно, если бы я не знал, что текст написан ею, я просто закрыл бы его с мыслью: «Фу херня какая-то» и забыл через полчаса. Если разобраться, в первый момент все так и получилось. И стихи Василисы, если бы я увидел их без подписи, в интернете, мог пролистать и не заметить. Весь интерес мог быть вызван банальной животной похотью, которую я сам от себя прятал за красивыми фразами. Сон с такими печальными мыслями категорически не приходил, я нащупал в холодильнике бутылку водки и сел к компьютеру, чтобы еще раз перечитать злополучные рассказы.
Файл 123. txt
Комната с видом вовнутрь. Как меня поступали.
– Она закончила школу и не хочет поступать на экономиста! Поговорите с ней! – С этими словами мать отвела меня к дяде-психологу с угрожающей фамилией Злыдин.
Мою маму на протяжении всей сознательной жизни терзали различные страхи. Когда родилась я, эти страхи расползлись и расширились, распространившись с маминого существования вдобавок и на моё.
К достижению мной шестнадцатилетнего возраста в основной повод для паники превратился подступающий выпускной и следующее за ним поступление.
Так как мама всю жизнь проработала экономистом, то в её глазах во всём окружающем мире стоящая профессия существовала только одна – думаю, не стоит и говорить, какая.
Но молодое поколение в моём лице проявляло недюжинное, а потому возмутительное упрямство, не желая идти по проторённой дорожке и тратить свою жизнь на скучные цифры. Юная дочь рисовала, писала стихи, грезила творческой деятельностью любого вида и грозилась подорвать династию на корню, поступив, к примеру, в архитектурный или хуже того – сделавшись журналистом.
Не в силах найти решение и в одиночку вынести тягостный груз ответственности за слишком талантливое, но недостаточно разумное чадо, мама пожаловалась коллегам. Те поскребли в затылках и посоветовали психолога.
В те годы психологи были относительно новым явлением российской действительности и только-только входили в моду. Из-за ограниченности собственного мышления мама не доверяла всевозможным нововведениям, будь то печенье «Юбилейное» с новым малиновым вкусом, электрические скороварки или, к примеру, психологи. Поэтому она не очень горела желанием меня к кому-то из них вести. Но другого выхода из ситуации она не увидела. Дать мне шанс попробовать свои силы при поступлении на какую-нибудь творческую специальность вообще как вариант не рассматривался. То, что я не пройду по экзаменационным баллам и останусь за бортом уже в первый год своей послешкольной жизни, маме в ночных кошмарах.
Но никакие мамины уговоры насчёт «поступить на экономиста» не помогали. Я была непреклонна и бесстрашна даже перед лицом перспективы «провалить экзамены ко всем чертям».
Ситуация складывалась поистине патовая. Я так сильно не хотела идти туда, куда пихала меня она, а она так сильно не хотела пустить меня туда, куда хочу я, что я рисковала попросту не подать своих документов ни на один факультет ни одного вуза и в итоге не поступить вообще. А это, в понимании маминой стороны, было ни под каким предлогом недопустимо.
Именно назревающее отчаяние и подтолкнуло её всё-таки сделать этот непростой шаг.
– Мы с тобой пойдём к психологу! – однажды вечером, заметно волнуясь, сказала она.
– Психолог – это же врач?.. – осторожно решила уточнить я.
– Ну, да, это вроде как бы… как врач.
– А что он будет мне делать?.. – Врачей я не любила, с детства помня, что они не делают ничего особо хорошего.
– Он делать? – переспросила мать в замешательстве от моей неудачной формулировки. – Он ничего не сделает тебе. Он просто поговорит…
– Ну, тогда ладно… – нехотя согласилась я.
Мама внезапно подошла ко мне близко-близко и встревоженно посмотрела мне прямо в глаза.
– Ну, если не хочешь, то мы с тобой не пойдём к нему!.. – проговорила она запальчиво.
– То есть если я так скажу, то мы правда к нему не пойдём?.. – не поверила я.
– Ну, не пойдём… – уже не так уверенно отозвалась мама.
Тут я встревожилась тоже, не понимая маминых намерений до конца, и принялась без конца переспрашивать обо всём. Беседа ещё немного потопталась на месте. Мы с мамой «совместно решали», пойдём ли мы туда или же нет. Чем больше мы об этом говорили, тем меньше мне хотелось показываться на глаза психологу.
– Его фамилия Злыдин, – к концу разговора честно призналась мама.
– Мне не нравится эта фамилия. Давай не пойдём! – Я обрадовалась, что наконец-таки железный аргумент «против» найден.
Однако же вопреки моим ожиданиям это сработало обратным образом.
– Да, мне тоже поначалу не понравилась эта фамилия. Но фамилия – это не человек, – рассуждения подобного уровня сложности для моей мамы были уже философией. Большего от неё не следовало ожидать.
Я попалась в ловушку: с таким обоснованным аргументом было трудно не согласиться. Поэтому в назначенный день я, повздыхав, оделась и покорно согласилась идти с мамой «к психологу», тихо ненавидя себя за то, что иду туда. Ведь Злыдин – это не человек, а всего лишь фамилия. И вот что тут скажешь.
Мы вошли в многоэтажное здание какой-то незнакомой мне новой больницы и прошли по аккуратно отремонтированному светлому коридору с ярко-синими лавочками. Коридор был украшен картинами с фотографиями моря и леса и большими растениями в напольных горшках. Я едва поспевала за мчавшейся от волнения мамой и на бегу с интересом рассматривала обстановку. Предметы интерьера внушали скорее приятные чувства, и потому я совсем успокоилась.
У дверей кабинета нас встретил мужчина в белом халате, черноволосый и явно нерусских кровей. Его лицо имело до того неописуемые черты, что с мысленной попыткой определить его национальность я так и не справилась. Наверное, он был смешанных нерусских кровей, подумала я.
– Добрый день. Чем могу?.. – начал, но не успел закончить он.
– Вы Злыдин?.. – выпалила мама, накрученная, как часовая пружина.
– Да, я. А в чём проблем-мка? – протянул он как-то слишком уж иронично.
– Помогите, она не хочет поступать на экономический! – с жадностью пожирая его глазами, выплеснула своё горе моя безутешная мать.
С высоты своего роста (а Злыдин был очень высокий) специалист скептически посмотрел на маленькую, тощую, кажущуюся десятилетней шестнадцатилетнюю меня.
– Хорошо! – с лёгкой улыбкой и хладнокровием хирурга одобрил он.
– Да что ж хорошего-то?! – Мама вспомнила своё недоверие к «психологам» и фыркнула, – Это, наоборот, плохо ведь! – добавила она и развернулась вполоборота, пытаясь уйти.
Слыханное ли дело!.. Новомодный доктор не только не пришёл в ужас, совсем не проникнувшись кромешным ужасом её слов, но ещё и позволяет себе одобрять моё подростковое «Не хочу!».
– Оставляйте её мне. – Он тут же поменялся и принял серьёзный, слегка озабоченный вид. – А сами ждите под дверью. Я поговорю с ней, чуть-чуть… Это много времени не займёт.
Меня, не успевшую произнести ни единого слова в своё оправдание, торжественно переручили доктору Злыдину.
Через пятнадцать минут меня вывели из кабинета и сдали с рук на руки исстрадавшейся от волнения маме.
– Держите свою девочку, – опять иронично произнёс он. – Всё готово. Теперь она ХОЧЕТ поступать на экономический.
Не веря в такое великое чудо, мама обратилась ко мне, и голос её задрожал от переполнившей мамину душу радости:
– Что, ты и правда теперь будешь поступать?!
– Да.
– И учиться?..
– Да.
– На экономическом?.. Будешь?..
– Да.
Маму не смутили ни моё убитое выражение лица, ни подчёркнутая краткость моих ответов. Она отсчитала нужное количество крупных купюр и с сияющими глазами подала взирающему на всё свысока и как будто издалека Злыдину:
– Спасибо вам. Не знали, что делать. Спасибо. Большое спасибо.
– Не стоит благодарности, – процедил доктор, медленно убирая свёрнутые им вдвое деньги в нагрудный карман халата, пока мама продолжала рассыпаться во всяческих объяснениях и похвалах.
– Приходите, – бросил он, чтобы оборвать разговор, и исчез за своей новенькой дверью.
Дядя этот оказался сметливый малый. Он с самого начала прекрасно отдавал себе отчёт в том, из чьего кармана получит деньги – маминого или же моего. Подобные люди действуют исключительно в интересах того из клиентов, который платёжеспособен. Поэтому неудивительно, что «поговорили» со мной не самым подобающим образом.
– Присаживайся, – почти брезгливо бросил мне он, когда мы вошли в кабинет и для пущей надёжности (от моей мамы, наверное!) запер изнутри дверь. Раскинувшись в кресле напротив скромного гостевого стула и даже не спросив моего имени, Злыднев повёл допрос.
– Так. Значит, ты не хочешь поступать на экономический?
– Не хочу, – подтвердила я.
– А на какой хочешь?
– На журналистику.
Покрутив ручку между длинными и гибкими пальцами, Злыднев кивнул самому себе:
– Ага.
После этого он сделал какую-то короткую запись и надолго ушёл в себя. Я не без некоторого интереса ждала, когда он продолжит задавать мне вопросы, ожидая возможности своими ответами объяснить ему моё несчастливое положение.
Однако вопросов, к разочарованию моему, более не последовало. Посидев ещё несколько минут с отсутствующим видом, доктор нарушил установившееся молчание и, не глядя на меня, произнёс:
– Смотри. Альтернатив у тебя две.
– Экономика и журналистика? – запальчиво воскликнула я. – Тогда я выбираю журналистику!
– Нет, – спокойно возразил Злыдин, – Эконо-о-омика… и-и-или… – опять протянул он.
– Или… Что – или?! – нетерпеливо спросила я, видя, что дяденька медлит с ответом.
– Или панель, – развёл руками психолог.
Уж лучше бы, кажется, мне оплеуху отвесили. И то было бы не так больно. Неужели же, кроме как для вот этого, по его мнению, я ни на что не годна?.. Впрочем, мама и бабушка говорили про меня то же самое… Я как-то подслушала их разговор. Мама сказала в нём:
– Пускай она поступит на экономиста.
– И пускай её поступает! – гневно поддакнула бабушка. Тема была ей крайне неинтересна.
– А то иначе она вырастет и станет никем… – продолжала рассуждать мама.
– На панель пойдет твоя дочечка! – самодовольно фыркнула бабушка Саша.
На этом месте я прекратила подслушивать. Почему-то мне показалось, что ТУДА меня мама не пустит. Скорее уж запихает в экономический, будь бы он проклят, вуз.
И вот теперь эти же две, чуть ли не равно ужасные, альтернативы, в словах дипломированного психолога снова восстали передо мной, как павшие мертвецы, угрожая расправой.
Злыдин чуть откинулся в кресле назад и любовался произведённым эффектом, давая мне время на осмысление сказанных им слов. Наконец я не очень уверенно попыталась возразить:
– Это необязательно…
– Обязательно, – утешил всезнающий врач.
– Почему?
– А ку-да ещё? Диплома у тебя не будет! – холодным, чуть издевательским тоном подчеркнул он.
– На журналистику, – робко предположила я.
Злыдин покачал головой:
– Не возьмут.
– Почему не возьмут? – Я была окончательно сбита с толку его слишком непоколебимой логикой, в которой отсутствовала логика как таковая.
– По формату не подойдёшь, – тут Злыдин впервые за весь сеанс смерил меня взглядом. Презрительно.
– Так я тогда и ТУДА не подойду… Ну, ТУДА, куда вы говорите, – смущаясь, сбивчиво предположила я.
– Туда все подходят, – заверил он.
Я смутилась и почти подавилась словами, которые всё же решилась сказать:
– Почему вы так думаете?
Доктор блеснул на меня угольными глазами:
– Знаю.
Уточнять, откуда он знает это, не было смысла. Я сидела подавленная, пытаясь в уме отыскать выход из только что построенного психологом передо мной словесного лабиринта.
«На журналистику я не подойду. А вот на панель – подойду. А на экономиста? Он не сказал мне, что не подойду, значит, я подойду. Тогда у меня будет экономический, вовсе ненужный, диплом…»
Врач с проклюнувшимся интересом молча наблюдал за движением мыслей у меня на лице. Тем временем я всё больше запутывалась:
«С экономическим дипломом не возьмут в журналистику. А без экономического диплома всё равно не возьмут в журналистику. Как же мне тогда попасть в журналистику? Нужен журналистский диплом. Но он же сказал, что туда я не подойду… Значит, мне не дадут такого диплома, и я не попаду туда… Как же быть? Неужели никакого варианта не существует?..»
Но увы! Ни один из оставшихся мне открытых путей больше не вёл к журналистике. Я продолжала рассуждать, блуждая между тремя поставленными передо мной понятиями, словно заблудившись в трёх соснах:
«Вот не будет у меня журналистского диплома. И не будет экономического диплома. Зато на панель берут без диплома. Больше никуда не берут без диплома. Без диплома больше никуда не берут… Совсем никуда не берут без ди-пло-ма…»
Идя в тупик, приходишь в уныние. С каждым новым ходом, прокручиваемым в моей голове, я всё мрачнее молчала. И вот теперь я попала в настоящую западню, подгоняемая этой пугающей мыслью: без диплома у меня только один выход. Один. Ужасный. Нет, только не это.
– Ну так что? – обратился Злыдин ко мне наконец, очевидно, увидев, что клиентка «дошла до кондиции». – Будешь поступать на экономический?
Сдавленным шёпотом я ответила всего одно слово:
– Буду.
На этом разговор был окончен. Меня вывели к матери.
Несколько недель спустя мои документы были поданы матерью в одно-единственное место – в экономический вуз.
Комната с видом вовнутрь. Сковородка и тапки.
Бабушка Саша умерла от проблем с сердцем, когда мне было 17 лет. После её смерти тётка и дед остались в доме вдвоём. Надо ли говорить, что при тёткином уровне ненависти к мужскому полу с дедушкой она не мирила.
Дедушка и тётка дрались. Она хлестала дедушку тряпкой, норовя попасть по лицу. Он отбивался от тётки тапками – а тапки у моего дедушки были большие, сорок четвёртого размера!
Когда происходила ссора, обычно тихая тётка кричала: «Будь ты проклят!!! Старый козёл!!!». Дед отвечал: «Пропади ты пропадом!!!». Всё это я знаю оттого, что однажды подобная ссора случилась при мне. В тот выходной день мы приехали «навестить» дедушку. И хотя они жили в одном доме, тётку мы не «навещали». Всё наше семейство она на дух не переносила. Как только в дверном проёме показывались мы – я, мама или отец, она с треском захлопывала кухонную дверь, если бывала на кухне, и до нашего исчезновения не выходила оттуда. Если мы заставали её в зале или в прихожей – тётка мчалась со всех ног, спеша скрыться от нас в свою комнату, за колыхающуюся бахрому штор, и оттуда сердито сопела и намеренно громко кашляла, аки туберкулёзный больной.
В день той самой ссоры случилось, в общем-то, не беспрецедентное происшествие. Деду в очередной раз показалось, что тётка украла у него варёную курицу, чьи замороженные тушки на всю неделю для дедушки передавала мама. Тётке же по временам чудилось, что дедушка берёт из кастрюли её борщ. Так что по количеству начатых драк за еду инициатива распределялась приблизительно поровну.
По завершении ссоры мой дедушка вёл разговор с мамой и там посетовал: «Надо было ещё тогда убить. Сразу же. Ещё тогда… Не было бы. Тогда – ничего этого не было бы…».
После этой фразы я терялась в догадках и вечером спросила у мамы: когда это – тогда? Когда надо было убить тётку? Мама, как обычно, скривила лицо до совершенно непонятного выражения и, путаясь в показаниях, объяснила. Когда-то тётка ударилась об угол стола головой. Ей было четыре года. У неё сильно шла кровь, и дедушка, как хороший отец, немедленно оттранспортировал тётку к врачу (тогда у моего дедушки была на ходу машина). Наверное, он как раз и имел в виду именно этот случай.
Я внимательно выслушала мамин рассказ про тёткин удар головой. Это многое объясняло, но никого не оправдывало.
Хотелось моему дедушке того или нет, но неубитая вовремя тётка продолжала жить. Дедушкиных тапочек теперь было против неё недостаточно – поди ж ты, не таракан.
Однажды моя тётка вооружилась сковородой. Сковорода у неё была тяжёлая – наверно, чугунная. После ссоры у дедушки остались ссадины и синяки. Мама повезла его к доктору на медицинское освидетельствование, против которого дедушка возражал, говоря: «Я ей всыплю!..». Под «ей» подразумевалась, конечно же, тётка. Она и сама давным-давно ходила в синяках после дедовых тапок, но в травмпункты не обращалась.
А вот дедушке досталось весомо – в травмпункте посоветовали обратиться в суд. Мама попробовала последовать поданному совету, но суд оправдал тётку за недостаточностью улик.
Дедушкины синяки от чугунной сковороды проходили медленно, но проходили, а новых – не появлялось. Тётка перепугалась суда, поэтому за посуду уже не бралась. Она ограничила себя тем, что выносила на улицу и сжигала его подушки и старые тряпки, надеясь тем самым сглазить. Дедушка при столкновении старался плюнуть ей вслед.
Долгая и мучительная борьба за жизнь на ограниченной территории продолжалась шесть лет. Шесть долгих, мучительных лет мама не могла собраться с силами, чтобы перевезти стареющего с каждым днём дедушку в дом к себе и продолжала ездить к нему раз в неделю, «проведывая». Она забирала его вещи в стирку и привозила отглаженные – баул за баулом, мешок за мешком, сумка за сумкой сменяли друг друга, как и в былые времена моего дошкольного детства… Только теперь паковали не детские, а стариковские вещи.
Второй пакет, также еженедельно собираемый моей мамой, доверху заполнялся продуктами – и каждый раз раскритиковывался моим дедушкой, которому не нравилось всё: гречневая крупа, отсутствие гречневой крупы, батон вместо хлеба, хлеб вместо батона, неподходящая новая кастрюлька для каши или отсутствие незаказанной манки…
Все эти шесть лет мама «несла свой крест» – привычную ей вахту по дистанционному уходу за дедушкой. Комната для него в нашей квартире простаивала, пуста и готова. Занимать её не покушалась даже я, хотя сто лет уже мечтала о своей собственной комнате… Сколько себя помню, я всегда, наоборот, уговаривала забрать моего любимого дедушку поскорее из этого ада. А то тётка его убьёт, с ужасом думалось мне. Но мама всё медлила и так и не забирала старика… Он не доставил бы нам хлопот – без тётки, как без главной на то причины, он никогда не становился таким сердитым. Но он и сам не хотел к нам переезжать и упирался как мог.
Так могло длиться и длиться, пока среди ночи нам не позвонила встревоженная тётка, чего она не делала никогда.
Оказалось, что дедушка умер.
***
«От остановки сердца», – вот как сказали врачи.
Дедушку тётка кинулась искать, когда он вечером не вернулся из сада. Там она его и нашла. Страшно перепугалась. И сразу же позвонила нам.
Я думала, с её отношением к нам с дедушкой тётка откажется ехать на похороны. Но моя мама пригласила её, и она почему-то поехала.
Из приехавших попрощаться дальних родственников дедушку любили и потому плакали все. Мама рыдала почти не переставая все эти три дня. К концу этого срока я и сама чуть было не падала в обморок, обессилев от острейшей, не проходящей ни на секунду душевной боли и слёз, но чем могла поддерживала маму, понимая, что ей из-за её душевной слабости сейчас куда тяжелее, чем мне.
На похоронах выглядел расстроенным даже мой папа. Приглашённая тётка ходила букой, не выражала никаких признаков особого горя, преимущественно молчала и сторонилась всех.
После того, как дедушку опустили в могилу, меня оставили с ней – ждать чего-то в машине. Я уже не так сильно опасалась её, как в раннем детстве, знала, что если она попробует мне что-нибудь сделать со злости, то я дам отпор и потому сидела спокойно.
Я поглядывала в разные окна и старалась высмотреть родню среди толпы вокруг других похоронных процессий. Устав от этого бессмысленного занятия (машина была припаркована далеко от места действия), я наконец бросила беглый взгляд на тётку и внезапно увидела, что она плачет. Такого я от неё, признаться, не ожидала. Я-то думала, она ненавидела дедушку. Я-то боялась, она будет плясать и прыгать от радости – с её неустойчивым темпераментом с неё сталось бы!.. А тут – слёзы… Причём, кажется, даже искренние!
Тётка плакала тихо, как никогда – не пытаясь рыдать в голос и истерить, как это с ней случалось при бабушке. Я за весь этот день наплакалась уже так, что утирать со щёк стало нечего. Поэтому я опять повернула голову и решилась заглянуть тётке в глаза.
Оказалось, что радужка её серо-голубых глаз посветлела до блёкло-небесной. Ещё в детстве своём я узнала: когда тётка была в гневе, её глаза обыкновенно совсем серели. Значит, она не злилась. Значит, её всё-таки "пробрало", и переживания были искренними. Увидев и поняв это, едва ли не впервые за долгие годы я прониклась сочувствием к тётке.
«Ты как?» – тихо, шёпотом, спросила у неё я.
«Тяжело», – помолчав, таким же сдавленным шёпотом ответила мне тётка.
В этот поразивший меня момент мне стало ясно одно: как бы гадок и плох ни был любой человек, сколько бы ненависти он ни лил на окружающих – в глубине души он всё равно остаётся живым, чувствующим и настоящим. Просто у многих людей, как вот, например, у моей тётки, человечность закопана так глубоко, что её, если даже взяться – и за десятилетие, наверное, не откопаешь… И лишь только случай, подобный этому – какой-нибудь запредельный по накалу эмоций случай – способен бывает высветить истинную, глубинную суть каждого – уверяю вас, абсолютно каждого! – человека. Только у некоторых людей над этой сутью нарастают такие тонны всяческой грязи, что и не разглядишь её из-под них…
Глава шестнадцатая. Наполеон Бонапартян и партизаны большой кухни.
Я затруднюсь сказать, сколько точно прошло времени с момента моего перехода на график два через два, думаю около пяти недель. Режим дня сместился, а сама работа приобрела удручающую монотонность. Вначале привыкнуть было трудно. Особенно к тому, что работать приходилось почти всегда по 14-16 часов. Но постепенно я втянулся, раздражало только длительное молчание и одиночество во время работы. Поговорить с коллегами получалось только когда нового шефа или двух его подручных не было рядом. В остальное время шеф громко возмущался:
- Вы сюда не болтать пришли! Хотите поговорить? Полчаса обеденный перерыв и шесть десятиминутных «перекуров». Выходите и разговаривайте. В остальное время – работать!
Точно так же закручивание гаек распространялось и в других сферах. Есть теперь можно было только служебное питание и только в отведенное время, телефоны и прочие личные вещи были строго запрещены. Нарушившие правила немедленно наказывались штрафами, минимальный из которых был 500 рублей. Подобный подход вызвал дополнительный отток кадров. Уволились Петя и Римма из холодного цеха и Костя из горячего, на их место взяли трех человек, буквально прямо после кулинарного колледжа, практически без опыта работы. Из-за нового режима я с ними толком не познакомился, даже имен не знал. С Василисой мы не виделись с того болезненного для меня вечера. Случайно или специально, но мы оказались в разных сменах и встретились только один раз, когда меня вызывали на помощь в переработке большой партии семги, которая пришла во второй половине дня, и мой напарник, занятый на мангале, физически не успевал её переработать.
Вообще, блестящий план Александра Кириаковича, столь красиво расписанный на бумаге, начал трещать по швам уже в первую неделю работы. Видимо, он был рассчитан и отработан на маленьком «суперэлитном» ресторанчике, где за вечер бывает стола три-четыре максимум и перед каждым гостем надо выстилаться по полной программе. Пока были будние дни, все получалось вполне красиво – повара ставили су-шефам «компоненты» - например, филе семги, приготовленное на пару, ломтики овощей, салат, соус, пряное масло и так далее, для текущих заказов. А су-шефы аккуратно собирали блюдо, украшали всякими кружевными чипсами, мини-зеленью, землей из перца и оливок, а также прочими выкрутасами. Надо признать, некоторые блюда и правда выглядели так, что хоть сразу на кулинарный конкурс отправляй. На вкус, конечно, я ничего не пробовал, но возвратов блюд не поступало, видимо, людям нравилось.
Но когда вечером в пятницу приключилась первая «запара», начался совершенный кошмар. Новые су-шефы даже вдвоем ничего не успевали. Количество емкостей с «компонентами» на столе «сборки блюд» росло, Андрей и Димитрий толкались, мешали друг другу и громко ругались. Финальным аккордом стала перевернутая на пол гастроемкость с утиными ножками конфи (утиные ножки, тушенные в собственном соку, то есть с большим количеством утиного жира).
Я в это время был на мангале, но говорят, на кухне началось что-то напоминающее мультфильм «Том и Джерри». Плитка возле раздачи превратилась в каток, чуть не упали несколько официантов и подоспевший на выручку шеф. Втроем они кое-как отдали блюда, но с серьезной задержкой, особенно по злополучным ножкам. После этого шеф устроил разбор полетов и су-шеф Димитрий, не моргнув глазом, обвинил во всем Костю из горячего цеха. Дескать, тот поставил гастроемкость слишком близко к краю стола. Возражения по поводу того, что больше ставить было просто некуда, не были приняты в расчет. В итоге Костя на следующий день уволился, получив за почти полностью отработанный месяц только «голый оклад». С банкетами тоже начались большие сложности, чтобы успевать отдать большой банкет со всеми выкрутасами, шеф принял решение все закуски, холодные блюда и салаты готовить заранее, сервировать на тарелки, а затем хранить до нужного момента в холодильной камере. Естественно, это порождало еще больший цирк. В холодильной камере громоздились блюда, над каждым из которых была собрана сложная конструкция из кулинарных шпажек, в свою очередь обмотанная пищевой пленкой наподобие шатра (я бы с удовольствием это сфотографировал для иллюстрации, но телефоны отбирали на входе). В связи с этим вопрос хранения серьезно осложнился, мы стали забивать сырьем рабочие холодильники, это затрудняло текущую работу, и одна проблема, цепляясь за другую, порождала третью, и все они непрерывно накапливались и увеличивались, будто снежный ком. Поначалу меня это раздражало, тяжело было привыкнуть работать по-новому. Потом меня захлестнула волна всеобщего похуизма, и я тоже стал работать не переживая, лишь бы шеф не орал и явных косяков видно не было.
Подобный подход стал постепенно расползаться с кухни и на работу в зале. Официантам приходилось выполнять массу ненужных ранее манипуляций. Например, пробив в системе заказ на шашлык, официант должен был забрать его на мангале, отнести на кухню, где су-шеф сервирует блюдо, а затем только отнести гостям (и это все нужно сделать быстро, пока шашлык не остыл). Естественно, увеличилось время отдачи блюд, что отнюдь не способствовало хорошему настроению гостей (а значит, и высоким чаевым). Впрочем, введенная ранее директором система изымания чаевых в общий котел и так вызвала серьезную текучку зальных кадров, так что нововведения влияли не слишком. Из администраторов уволилась только Лена (вскоре после того как её муж проиграл в поварском состязании), и теперь старшим администратором стал Роман.
Противостояние новым правилам постепенно превратилось для сотрудников в своеобразную игру (некую смесь пряток и казаков-разбойников). Все началось с того, что кто-то из парней заметил халатность при обыске охранниками. На выходе они только слегка прохлопывали карманы, да и то не всегда. Видимо, расчет был, что под камерами много не унесешь, да и с места лишний раз вставать лень. Тут же была придумана простая, как валенок, система проноса телефонов на кухню. Утром сдаешь на хранение сто лет уже не работающую моторолу, нокию или другой раритет, а нормальный телефон проносишь в кармане. С выносом было чуть сложнее, прятали обычно в трусы и аккуратно выходили так, чтобы аппарат не выпал. Естественно, на кухне тоже приходилось прятать, для этого у большинства служили небольшие гастроемкости с крышками, ящики для специи и еще кто куда придумает. Я просто клал телефон в незажженной половине мангала, там у меня был небольшой деревянный ящичек (из-под сигар или чая, точно не знаю, но стрельнул я его у барменов), присыпанный углем. В случае «тревоги» я быстро закрывал ящик и сдвигал сверху кучку угля.
Вслед за этим и вопрос питания стал решаться подпольным образом. Несмотря на то, что на кухне не было полностью «слепых зон» для видеокамер, была масса мест частично прикрытых сверху. Самым простым вариантом была средняя полка рабочих столов. Блюда прятались в гастроемкости и сотейники, а затем ставились на среднюю полку. Дальше повара время от времени опускались на корточки и две-три минуты что-то старательно искали или протирали под столом (в это время не спеша закусывали). У меня на мангале тоже был свой секрет. Опять-таки гастроемкость, притаившаяся за углем, в углу зажженной части мангала. Туда я скидывал по кусочку с нескольких шампуров, прежде чем снимал их с огня. Таким образом у меня всегда был запас жареного мяса. Ел я обычно тоже повернувшись спиной к камере и склонившись над мангалом, как будто старательно поправлял угли. Конечно, подобный режим питания не шел на пользу, и за прошедшие недели я стал ощутимо прибавлять в весе, но поделать с собой ничего не мог. Ребятам на общей кухне иногда хотелось поесть и "жидкого", что, сидя под столом на корточках, довольно неудобно. Как-то раз я застал оригинальное решение этой проблемы. Зайдя в плюсовую холодильную камеру, я там застал Леху и еще двоих ребят, хлебавших свежесваренный борщ из небольшой кастрюли. Выглядело это чрезвычайно забавно, так как борщ был горячий, и действо сопровождалось клубами пара, как будто повара курили в холодильнике электронные сигареты.
Недостаток общения тоже ликвидировался подпольными подручными средствами. Мы стали писать друг другу письма и записки. Для основной кухни это было проще, там ребята завели специальную тетрадь, якобы чтобы оставлять заметки для другой смены. На практике это превратилось в веселый письменный чат "грязная бумажка". Тетрадь кружила по кухне целый день, и каждый писал в неё разные сообщения, иногда стилизуя их под указания сменщикам или рецепт блюда. Популярными были стилизации под язык "падонкафф", "боярский", "Равшан и Джамшут", "настоящий индеец", "английский аристократ" и т.д. В тетради это выглядело примерно так:
"Посадский человек Алешка, тебе Боярыня Василиса челом бьет, вопрошая, нет ли у тебя травы заморской, чаем именуемой, пары золотников?"
"Хау! Великий вождь Большой Топор, да будет вечно твоя охота удачна. Не пришлешь ли ты в наш вигвам мясо могучего бизона, которого ты приготовил на своем очаге? Вожди Дырявый тапок и Крепкая поварешка клянутся одарить тебя дивной рыбой из холодного моря, цвета закатного солнца, за щедрость твою. Хау! Я все сказал..."
"Совершенно секретно, информация к размышлению. Оберкухенфюрер и его группенкухенфюреры покинули расположение полка и направились на совещание в штаб. Используете это время для активации радиостанции и переброски боеприпасов. Сигнал к началу операции - три зеленых свистка."
Мне с таким общением было сложнее, после 15-00 я отправлялся на мангал и уходить оттуда без крайней надобности не имел права. Приходилось как из одиночной камеры, слать "малявы" на кухню с попутными официантами. Зато на следующее утро я с интересом читал в тетради бумажный чат за прошедший вечер.
Как я уже не раз убеждался, ко всему можно постепенно привыкнуть и приспособиться, даже к самым сумасбродным причудам начальства. Я постепенно втянулся, стабилизировал режим сна, нашел где подхалтурить в выходные. Финансовое состояние стабилизировалось, и я вздохнул спокойнее. Разве что вошло в привычку выпивать после смен, перед выходными. Пил в одиночку (в час-два ночи друзей особо не разыщешь), но не видел в этом большого зла. Вначале меня несколько напрягало отсутствие перспектив, но потом я махнул на это рукой. В конце концов не всем же быть начальниками, простые работяги тоже нужны, денег худо-бедно хватает, жить есть где, сыт всегда, что еще нужно?
Дни были страшно похожи один на другой, я не вижу смысла описывать их здесь. Только одно событие крепко врезалось в память, и о нем я хочу рассказать особо. Примерно через месяц после ссоры с Василисой я работал в свою смену, был второй рабочий день, предстояли выходные. Неожиданно из принтера вылез странный заказ. Кто-то за одним столом заказал по три порции всех позиций, какие были на мангале, включая запеченную картошку, грибы и овощи. Это было довольно сложно выполнить, поскольку время приготовления у всех продуктов разное и нужно было ставить на мангал в четко определенном порядке (благо, я в свое время выпросил у Сола правильный тайминг и записал себе в блокнот шпаргалку). Но проблема была в том, что куски не идеально одинакового размера, поэтому всегда нужно ориентироваться в каждом конкретном случае (в этом и заключается мастерство, которого мне, скажем прямо, еще не хватало). С меня сошло буквально семь потов, пока я пожарил и отдал на сервировку все, что требовалось в заказе.
Примерно через полчаса на мангале появился су-шеф Андрей, который быстро и взволнованно заговорил:
- Бросай все и бегом на кухню. Там какой-то vip-гость твоим заказом недоволен. Срочно вызвали в зал Александра Кириаковича, он когда вернется, точно захочет с тобой поговорить!
- И что теперь, заказы бросить? У меня люля доходит и шашлыка две порции.
- Бери с собой и сразу на кухню беги как пожаришь.
- А почему бы ему сюда не прийти? Его-то ничего не держит?
Мой вопрос остался без ответа, Андрей уже убежал. Видимо, наш своеобразный стиль работы не давал ему возможности отлучаться с рабочего места надолго. Я закончил заказы и принес их на кухню минут через десять после его визита. Там я застал забавную сцену. Возле раздачи в подобострастном полупоклоне застыл шеф-повар Александр Кириакович. А перед ним бушевал, громко ругаясь и взмахивая руками, толстый лысый человек в костюме-тройке и с небрежно наброшенным на плечи белым шарфом. С удивлением я узнал в нем несколько даже похудевшего мангальщика Сола. Бывший кок обращался к шеф-повару чрезвычайно уверенно и властно:
- ... Ты не шеф даже, ты ремесленник-горшечник! На хера мне твои финтифлюшки несъедобные? Я тебе шашлык заказал или натюрморт на стену? В блюде все должно быть хорошо и вкус должен быть? Ты мне зачем мясо соусом полил, я просил тебя? Что это вообще за хрень. Почему овощи остыть успели? Ты это видел вообще. Почему у тебя куски по блюду разбросаны будто ты в городки тут своим хреном играл?
В шеф-поваре не осталось ни капли его грозного самодовольства, он весь съежился и только согласно кивал на упреки мангальщика. Сол обернулся и заметил меня:
- А это ТЫ меня позорил! - взревел он. - Чему я тебя учил, а? Почему люля недостаточно острые? Овощи почему остыли?
- Сол! С люля исправлюсь, боялся испортить, штрафы теперь слишком суровые у нас, - попытался оправдаться я. - А с овощами извини, я отдавал горячие были, видно, тут с декорациями возились долго, вот и остыли.
- А ты что рукожоп? Сам не можешь декорировать?
- Так по новым правилам мы все на кухню отдаем, а тут вот они уже блюда собирают. - Я кивнул на новых су-шефов.
- Понятно, по бороде все пошло, - сухо резюмировал Сол и обратился к поварам, которые с интересом следили за происходящим: Ребята, ищите новые места работы, валить вам надо отсюда, здесь толку уже не будет!
Сотрудники увлеченно загомонили, открылась дверь в зал и к зрителям присоединилось несколько официантов. Сол между тем продолжал:
- Мне Валентин рассказал, что тут изменения начались, я и зашел с родственниками поужинать и посмотреть, что тут, как. Скажу честно, плохи дела, скоро конец ресторану с таким-то шефом. Как работать можно, если он вам блюда не доверяет, а? - Сол сердито покачал головой и продолжил: А вообще я, ребята, попрощаться пришел. Уезжаю я, из страны уезжаю. По морю соскучился совсем, сыновья подсуетились - отправляют меня отдыхать, за внуками приглядывать. Говорят, теперь это твоя работа, теперь внукам будешь люля жарить, да.
Повара обступили его, дружески похлопывая по плечам, желая здоровья и долгих лет. Сол старался каждому ответить, улыбался и шутил. Примерно на полчаса работа кухни была парализована. Новый шеф со своими помощниками стоял в сторонке, и было заметно, что он буквально кипит от гнева. Очень странным было то, что Александр Кириакович не грозил никому штрафами и не побежал жаловаться директору (хотя, возможно, это было затишье перед бурей). Когда очередь прощаться дошла до меня, Сол сказал:
- А вот и ты, бракодел! Опозорил учителя, да! За все блюда тебе три с минусом ставлю! Я сейчас пойду со своими посижу еще, а перед уходом загляну на мангал, да и ткну тебя носом в золу как следует!
После этого Сол попрощался с остальными и вышел обратно в зал. Повисло минутное молчание, которое прервал шеф-повар:
- ЗА РАБОТУ!!! НЕ СТОЯТЬ!!! ЗАКАЗЫ! ЗАКАЗЫ! ЗАКАЗЫ! – закричал шеф и захлопал в ладоши. В момент этого вопля Александр Кириакович так покраснел, что казалось, вот-вот лопнет.
Я поспешил на мангал и принялся за работу. Спустя примерно час на мангале появился Сол. Поверх костюма он небрежно набросил черный кожаный плащ, а в руке держал шляпу того же цвета. Все это в сочетании придавало ему еще большее сходство с персонажами фильма "Крестный отец".
- Сол, тебе только автомата Томпсона для полноты образа не хватает, - пошутил. - А так вылитый Аль Капоне.
- Автоматы пусть молодежь таскает, мне по статусу не положено, - рассмеялся в ответ Сол. - Что ж ты перец в люля жалеешь, я же тебя учил?
- Исправлюсь, уже домешал.
- А ну, покажи, как ты жаришь?
Я принялся исполнять пожелание Сола. Он стоял рядом, внимательно смотрел и отдавал ценные указания.
- За углями не следишь, вот и вся проблема, досыпать надо, следить, ровнять. А так и самый лучший продукт испоганить можно.
- Ты и правда из страны уезжаешь?
- Правда. Пойдем по Средиземному морю с младшим сыном и внуками на яхте.
- А деньги откуда? Ты на мангале накопил?
- Отсюда, - Сол махнул рукой на ресторан и весело рассмеялся. - Ты думаешь, Мишка меня тут в ресторане как старого друга из сострадания пригрел? Да треть всех его активов моему старшему сыны принадлежит, и денег он нам должен немало. Я работал тут, чтобы без дела не сидеть, дома от тоски не киснуть. Знаешь, как великий армянский философ Вольтер говорил: работа отгоняет от нас три великих зла: скуку, порок и нужду.
- Армянский? - переспросил я. - Он же вроде француз был?
- А то! - махнул рукой Сол. - Там во Франции все великие люди армянского происхождения. Дартаньян, Арсен Люпен, да все почти, даже у Наполеона настоящая фамилия БонапартЯН была, это он потом сократил. Но не об этом сейчас. Мне скучно было просто дома сидеть, а бизнесом я теперь заниматься не могу, уже за временем не поспеваю. Ну и зря я, что ли, троих сыновей растил, образование им давал? Пусть работают теперь на благо семьи. А пока тут работал, я и за Мишаней приглядывал, чтобы он не натворил чего и не решил старшего моего, Артура, на деньги прокинуть. А теперь здоровье пошатнулось, операцию сделали, тяжело стало. Вот и решили сыновья мне санаторно-курортный круиз устроить. Яхту купили, все дела. Заодно, говорят, и внуков морскому делу сможешь поучить. Ха! Как будто я морской волк какой? Я сам на судне только пирожки жарить умею, да внукам разве объяснишь? Я для них старый капитан и все тут!
- Подожди, если ты совладелец ресторана, видишь, что тут за дерьмо творится, людей увольняют, шефа-придурка взяли, почему ты не вмешаешься? Скажи Михаилу, чтобы Василису назад шефом сделал, директрису-дуру выгнал к чертям, чтобы все по-старому было! - Я обрадовался возможному исправлению ситуации.
Сол удивленно вскинул бровь:
- А зачем мне это делать? Может, мне еще всем сотрудникам денег раздать для счастливой жизни? Мише я много чего советовал, но он не слушает меня, что ж его дело, лишь бы деньги все вернул, а там пусть крутится как хочет. Василису я сделал шеф-поваром и если бы она идеально справлялась, ресторан приносил устойчивую прибыль, каждый день посадка под завязку была, стал бы её кто-нибудь трогать? Если она не справилась, я-то чем помогу? Она недавно пришла ко мне за советом - я дал ей мудрый совет. Но она ему не последовала, пусть делает теперь что хочет. - Сол говорил со все нарастающим раздражением. - Ты чего сейчас требуешь? Я научил тебя на мангале работать - пользуйся теперь! Или тебе тоже мудрый совет нужен?
- Конечно, нужен, как же иначе?
- Хватит шашлыком на ночь обжираться! Гляди, какое пузо отъел! Так через полгода меня догонишь, а там и до больницы с хроническими болячками недалеко. Вот тебе мой мудрый совет - хватит жрать шашлык!
- Почти как "ходи зимой в двух штанах".
- Во! И это тоже, обязательно в двух штанах ходи, - ухмыльнулся Сол. - Жизнь не складывается у того, кто её не складывает, сам с остальным разберешься. Ладно, пора мне, дети ждут.
- Прощай, Хачатур Амбарцумович. Спасибо тебе за все!
- Увидимся ещё. Василисе привет передавай, как увидишь.
Сол крепко пожал мне руку, надел шляпу и вышел за дверь.
Все произошедшее очень напоминало любую из историй Сола, которые он десятками рассказывал в течение рабочего дня. Очень трудно было понять, что в них правда, а что бурная фантазия вроде Наполеона Бонапартяна. Но очень хотелось верить, что Сол и правда отправился, как таинственный граф Монте-Кристо (тоже, может, армянин?) бороздить на белоснежной яхте гладь Средиземного моря.
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Почему дети хотят убежать из дома?
– Отойди от окна!!!
Семилетняя, я торчу у окна в бабушкином зале. Зал в её доме – единственное помещение, из окон которого можно повыглядывать наружу, чтобы увидеть, что происходит на улице. Из остальных окон дома, выходивших во двор, «наружи», как ни старайся, не видно.
За окном происходит что-то невероятное: соседи на улице около ворот в один из дворов столпились в кучу вокруг чего-то такого, чего не видно из-за их спин. Предмета. Или же – человека…
Я прилипла к окну, обеими руками уперевшись в стекло, и битых пять минут пытаюсь разглядеть хоть какую-нибудь подсказку: чего это они там все делают?
За этим занятием меня и застукала моя несравненная бабушка.
– Почему «отойди»? – смею спросить я, не оборачиваясь к ней.
– Там ПЛОХИЕ, – от этих слов бабушка (я чувствую это спиной) аж поёжилась.
Плохие… Это значит – «свои», я понимаю так. Я-то ведь тоже «плохая», если верить тёте и бабушке… А взрослым всегда надо верить. Какую бы ерунду они ни несли.
Вот бабушка с тётей – они, например, обе наоборот: «хорошие» (так говорит бабушка). Что в переводе на мой внутренний эмоциональный язык совершенно отчётливо означает: «чужие». Значит – не «свои», не такие, как я. Они обе тоже считали, что я – не «своя» им. Видимо, потому, что я – не «хорошая». В общем, даже неважно, какая из этих противоборствующих пород лучше и хуже. Важно, что они РАЗНЫЕ. Ну вот совсем. Совершенно.
Так что мне среди них тут не место. Так выходило и по-моему, и по-ихнему.
На самом-то деле я довольно быстро, можно сказать, как-то сразу догадалась об этом. Я, в общем-то, знала и чувствовала это всегда. Ну не рады мне были здесь. Ну вот не рады. Мне с младых ногтей тут было самое настоящее «не место». Ибо если судить обо всём, не вдаваясь в подробности, то все Плохие (как я) отличались от Хороших тем, что обитали вовне бабушкиного дома. Даже дедушка практически не допускался в дом и проводил своё время во флигеле, в сарае, в саду – он был на моей стороне, за меня, а значит, был тоже «плохой», вот и он оставался снаружи. Хорошие – бабушка и тётя – оказывались в этом доме внутри. Но отчего тогда я – внутри, отчего меня постоянно привозят сюда, как будто бы я и должна здесь быть, отчего мне никак отсюда не выбраться?
Ведь сегодня мне стало ясно, что где-то на свете – там, за окном, по улице через дорогу, не так от меня далеко – есть люди такой же, как я, породы: Плохие. Что я в принципе не изгой. И что это какая-то ошибка, нелепость, случайность, что я родилась и пребываю в заточении здесь, в этом странном непокидаемом доме, среди этих странных Хороших.
Я загораюсь желанием присоединиться к «плохим» и переспрашиваю:
– Кто плохие?..
– Плохие вещи.
– Как вещи?.. – Я разочарована. Оказывается, вещи. Не люди. Ведь люди – это не вещи.
– Теперь ты знаешь плохие вещи, – прикусывает губу бабушка, хотя мне непонятна её эмоция и высказывание: я ведь не успела увидеть решительно ничего из происходящего на улице за окном.
– А что там плохого, что?.. Ну скажи, что??? – в жгучей надежде узнать разгадку пытливо тараторю я.
Бабушка в ответ стыдливо опускает глаза и снова закусывает губу, так что мне остаётся только гадать – пьяный ли бомж развалился в центре человечьего круга, мёртвый ли там сосед или может быть кто ещё, кого мне так и не стало видно…
Какой именно из соседей мог быть там мёртвым, я не задумывалась. Соседей у бабушкиного дома было достаточно много, и так как чаще всего бабушка не называла их по именам – все они обобщались под наименованием «Заразы!!!» – я их не различала. Для меня в детстве это была такая разновидность человека: сосед. Как солдат или священник – все одинаковые и в униформе. В бабушкином случае такой униформой служили майка или футболка и растянутые старые треники.
Внезапно что-то громко шипит на кухне, и бабушка покидает мою «смотровую» комнату в большой спешке.
Я тороплюсь к стеклу. Но теперь уже медлю секунду, прежде чем выглянуть вновь. Мало ли, что я точно такая же вся «плохая», как то, что происходит там. А вдруг там и правда идёт что-то по-настоящему очень-очень плохое?.. Как кино для взрослых, иногда идущее по телевизору?!
Теперь до меня доходит это слово уже не как категория, но как передаваемый им смысл. Плохое – это ведь ПЛОХО. Неподходяще. Не то.
Но почему, интересно, мне нельзя увидеть плохое?! А может быть, я его тоже, как и всё прочее, увидеть хочу? А бабушка мне запрещает… Вот уж чудачка! Как хорошо, что она так скорёхонько убралась!
И я всё-таки выглядываю в окно во второй раз. К моему разочарованию, я опоздала: на улице уже никого нет. Все «плохие» ушли, унеся с собой всё «плохое». Ну вот. И теперь я ни за что никогда больше могу не поймать момент и ничего не увижу, огорчаюсь я…
Когда они там стояли, да и теперь, когда на пустом асфальте уже никого нет, мне хочется попасть в прошлое, происходившее пять минут назад за стеклом, попасть за само стекло – и быть там, где происходит «плохое», вместе с такими же точно, как я, «плохими». Наверное, мне можно будет даже стоять с ними рядом, поблизости, неподалёку – и они не погонят меня, как вечно гоняют тётка и бабушка, потому что они же Хорошие… А если совсем-совсем повезёт, то, может быть, удастся протолкаться сквозь них, прямо в толпу, стать на очерченной человечьей толпою границе круга и заглядывать с видного места в самую его середину… И разглядеть наконец, кто же там – пьяный бомж, или сосед умер, или мёртвый бомж, или пьяный сосед, или – мало ли! – оба рядом…
Вот бы, вот бы тогда, в ту минуту, некоторое время назад, быть там и всё самой видеть!!! Вот бы вообще всегда быть там, где люди – другие люди, не женщины и отец из моей семьи. Быть там, где «свои». И быть в курсе дел, и видеть чтоб всё-превсё…
Как бы вот это сделать.
«А может, устроить побег?!» – впервые мелькает в моей голове.
Но, промелькнув, идея выветрилась и довольно надолго забылась.
***
В другой раз (мне было примерно семь с чем-то) моя лютая бабушка Саша отшлёпала меня (по рукам и куда достала) сильнее обычного – так, что не только пострадавшие места, но и полностью всё тело от обиды и злости болело. При этом вдобавок она ещё и накричала на меня благим матом (а может быть, и не очень благим). Телу от этого не позначилось – зато сильно, остро и больно заныла душа. Всё это бабушка сделала надо мной за какую-то совершенно незначительную и потому несопоставимую с наказанием провинность, вроде: взять в руки вазу с тумбочки, чтобы как следует разглядеть мелкий рисунок на ней, или выглянуть в окно, чтобы посмотреть, не приехали ли родители вечером, при этом криво и потому некрасиво отодвинув штору. К чему бы я ни притронулась в бабушкином доме – всё было трогать нельзя. Хоть руки из карманов не вынимай. Наверное, будь у бабушки бензопила – она бы их мне отпилила.
Забившись в самый угол своей кровати, я тихо похныкивала, переживая причинённую мне бабушкой разностороннюю боль, которая на сей раз ощущалась почти непереносимой, и вдруг с ужасом поняла:
«Если так и дальше пойдёт, она же меня убьёт!»
Я негодовала на себя за то, что я такая маленькая и слабая, и что не могу убить её раньше, чем она сделает это со мной, – а по моим расчётам, до этого момента оставалось уже не так долго. Всё, что у меня получалось, – это кричать бабушке в момент стычек с ней: «Я убью тебя!!!» преисполненным ярости голосом. Навредить этим я, ясное дело, ей никак не могла. А это её, как назло, ну ничуточки не пугало. Поэтому мне не удавалось защититься такой, на первый взгляд, страшной угрозой.
Выходом из заточения в бабушкином доме могли служить только две вещи. Первой из них стала бы для меня моя собственная смерть. Первого мне не хотелось. А вот вторая… Вторая вещь была сложна в подготовке, трудновыполнима на практике и очень рискованна в принципе.
«Надо и правда устроить побег, – подумала я, – пока я ещё в живых».
Но куда же я убегу? Я ведь знаю только маршрут дедушки до ближайшего магазина, до которого он брал с собою меня. Я запутаюсь в незнакомых мне улицах, а на знакомых – они, конечно же, сразу меня найдут. Этот страх остался со мной в виде ночного кошмара, преследовавшего меня по ночам в юности: я, маленькая и незаметная, брожу и брожу среди одинаковых домов по расположенным рядом улицам, зная: где-то здесь – бабушкин дом. Но определить направление прочь от него мне не удаётся, как и выбраться из этого бесконечного лабиринта. И это было само по себе очень страшно. В самых худших вариантах кошмара меня находили и возвращали в бабушкин дом или же я сама по ошибке на него набредала.
Да и потом, у меня совершенно нет сил для такой героической вещи, как побег. Далеко я не добегу. Еду себе не добуду. Укрытие не сооружу. Выживанию во внешней среде независимо от родителей меня не то что в 7 лет, а, наверное, годиков до 20 не учили.
«Если останусь одна, я пропаду на улице за первые же сутки!» – так расчётливо думала я, когда мне было всего семь с чем-то. Если мне удавалось услышать реальную (из новостей) или выдуманную (из художественных книг) историю о том, как какие-нибудь дети убегают из дома – я им очень сильно завидовала. Но само желание сбежать виделось мне теперь, после всех домыслов и расчётов, недоступной и малореальной мечтой.
***
Одной из моих любимых воображательных игр в то время стало представлять, как я, одинокий пустынный странник, бреду по дороге, где нет ни деревца, ни травинки, сбившись со счёта дней. Вообразить такую картинку было легче всего, когда я шла куда-нибудь с мамой и папой. Они не вели меня за руки – это было не принято, и я, стараясь смотреть исключительно вниз, забегала вперёд или брела позади, чтобы не было видно их ног в растоптанных сапогах. Подо мною топали мои ноги. На них всегда бывали тёмно-коричневые сапожки – одной и той же модели, папа однажды сообразительно накупил мне разных размеров на вырост. Под подошвами этих сапог была земля – светло-коричневая. Коричневые оттенки с тех лет и до самого взрослого возраста твёрдо стали ассоциироваться у меня со свободой и отпущением всех грехов и поэтому удивительным образом успокаивали. Если с дорогой везло, то попадались разноцветные камушки. А ещё интересно было идти, когда на тропе из пересохшей, истёртой множеством ног в песок грязи при помощи каждого шага удавалось вздымать лёгкую, летучую пыль – так правдивее всего рисовалась в моей голове окружающая меня пустыня…
В такие минуты, когда я всё это себе представляла, я была почти совершенно счастлива. Ни родителей, ни вообще людей (которых я боялась сильней, чем любых, даже диких, животных – без единого исключения хоть для кого бы то ни было), казалось, не было рядом. А ещё, когда ты бредёшь куда глаза глядят и знаешь, что забрёл уже достаточно далеко, сам дом твой ощущается позади – он чувствуется как нечто большое и страшное, куда никогда не захочется возвращаться, и откуда, если даже за тобой и пошлют погоню, то теперь уже наверняка не найдут. Вот как рисовалось мне.
Но вдруг рядом оказывается мамин или папин сапог. Сверху доносится понукающий окрик. Родители часто подходили ко мне в самый разгар Представления (то есть когда я мысленно представляла: себя – странником, а дорогу – пустыней), и это портило всю игру. Когда на дороге под самым носом твоим видны не только твои сапоги – какая же это пустыня?!
Комната с видом вовнутрь. Побег на камазе с картошкой.
Родительский и бабушкин дома - два дома, в которых я жила то там, то тут в разное время детства - имели в себе одно объединяющее их качество: раз уж я находилась внутри, то не могла просто так оказаться снаружи. Только с кем-то из строгих взрослых, из-под чьего надзора, как от тюремщиков, не убежишь. Каждый из этих домов надёжно и беспощадно хранил меня от реального интересного мира и, казалось, был захлопнут, закрыт и неприступен для любого, кто находился внутри. Как тюрьма.
В год моего семилетия, когда я спала и видела, как совершаю из дома побег, мне подвернулся удивительный случай. Однажды я раскапризничалась на рынке, умаявшись от долгой ходьбы и пребывания на жаре, когда мама и папа третий час таскали меня между овощными рядами, переругивались между собой и всё никак не могли выбрать картошку, которую следовало закупить на всю зиму. В надежде быстро и эффективно меня успокоить и без того уже взведённая руганью с папой мама сказала мне:
– Не кричи, а не то дяде тебя оставим!
Дядя был продавцом картошки, около которого в данную минуту шёл мамин с папой очередной спор. Папе казалось, что дорого – маме казалось, что дёшево и что картошка хорошая. Там, где папе казалось дёшево, мама думала, что продают гнили по пол-мешка с хорошей картошкой сверху. Там, где дёшево было и папе, и маме, им обязательно казалось: обвешивают.
Я мгновенно сообразила, что оставить родителей и перейти под опеку дяди – отличный шанс вырваться из моей прежней жизни, не рискуя загнуться в миру в одиночестве. Это значило: вырваться от родителей, из серых будней в их доме вместе с ними, вынужденно наваливающихся и на меня всей своей неподъёмной массой, тоскливых и липких, как грязная болотная топь. Вырваться из-под постоянной угрозы папиного ремня, который он доставал чуть ли не еженедельно, специально по мою душу откровенно без повода. Вырваться из почти постоянной душевной боли, от маминого непонимания моих интересов, потребностей, нужд, которые я не в силах была до неё донести, даже если иногда и пыталась… И, наконец, вырваться из-под главной угрозы – снова быть отвезённой назад, к моей злорадной, всененавидящей бабушке Саше. Если я останусь сейчас на рынке, меня больше никогда не будут таскать по овощным рядам, словно сумочку или там собачонку, переругиваясь друг с другом и не обращая ни малейшего внимания на меня, мои так называемые, но какие-то уж совсем неродные мне люди – родители. Мне больше не придётся выполнять их глупые, причиняющие так много боли, запреты и указания: «не ешь конфеты до супа», «надень шапку, ещё же только апрель!», «не трогай чужих котят, они же, наверно, лишайные», «не выходи из дому, никакого двора и гулянок с другими девочками, они же научат тебя гадостям; и они же, наверное, воровки», «не смей ничего говорить соседям про то, что у нас дома творится; и не спрашивай у них ничего»… Мне откроется, станет доступен мир.
И я больше никогда, никогда – о, радость! о, непостижимое чудо!!! – не увижу бабушку Сашу.
«Значит, кричать нельзя?! А то оставите дяде?! Отлично!!!»
И я закричала и запричитала ещё громче.
Вышеупомянутый дядя, который был продавцом картошки, добродушно заулыбался на произнесённую мамой реплику, довольно беспомощную (ибо все злобные и потому часто не имеющие эффекта реплики родителей говорят о том, что как воспитатели они просто беспомощны) и поддакнул ей:
– А если всё равно будешь кричать – то и я тебя не возьму!
Вот тут уже я по-настоящему перепугалась. В мои планы входило быть переданной с рук на руки другому, куда более приятному и «хорошему» взрослому, чем все мои вместе взятые, бессильные быть весомым авторитетом и притягательным примером для подражания, и уже давно опротивевшие мне предки. Остаться совсем одной в планы мои всё-таки не входило. Оттого я незамедлительно замолчала. Сложила руки на груди от обиды (на маму, на папу, на дядю). И спросила у продавца картошки:
– А если не буду кричать, то тогда возьмёте?..
Дядя прыснул со смеху:
– Тогда возьму.
Я решительно повернулась к родителям:
– Тогда оставляйте. Меня берут.
Мама опешила.
– Но ты же наша дочечка…
– Никакая я вам не ваша. Не хочу ею быть. Лучше хочу на КАМАЗе поехать с дядей.
– Но как же так… – вконец растерялась мама. – Пошли с нами, пошли домой!
– Не хочу.
Вмешался папа.
– А ну на место иди, не то мы и правда тебя здесь оставим!
Папа часто говорил мне «на место», словно собаке. А ещё – каждый вечер унизительно гонял меня переключать для него кнопки на телевизоре и, несмотря на моё сопротивление, упрямо, до достижения успеха, понукал приносить ему из почтового ящика ежевечернюю новостную газету. Хорошо, что не тапочки.
– Не пойду, – возразила я папе, обретя небывалую уверенность в себе из-за дядиной защиты со стороны. – Оставляйте.
– Смотри, – пригрозил папа, – мы всё решили, мы с мамой уходим!
Папа и правда развернулся и сделал вид, что уходит.
– Ура! – возликовала я.
Мама, для которой внезапно лишиться меня и неожиданно оказаться совсем бездетной означало стать бессмысленной и никчемной как женщина (а это непозволительно плохо, прям хоть повесься!), не нашла в себе внутренних сил, чтобы подыграть папе (даже и в шутку), и вопреки его реплике «мы уходим» оставила его уходить одного, со своего места глядя мужу вслед и болезненно переменившись в лице.
Но я знала: мама скоро не выдержит и рванётся за ним. А значит, тоже уйдёт. Папа, к моей величайшей радости, уже уходил. Мечта о побеге, кажется, начала сбываться у меня.
Вслед за этим несколько минут я стояла на выбранном мною месте около заваленного мешками картошки КАМАЗа. Стояла как вкопанная, гордо и молча, с руками, всё так же скрещёнными на груди. И с удивлением, с отчаянием наблюдала, как беспомощно рвутся уйти – и НЕ УХОДЯТ!.. никуда совершенно не деваются далеко от меня мои ошарашенные таким бунтовским поведением родители! Как хмурится дядя, которому я мешаю продавать другим людям картошку и который перестаёт понимать, что вообще происходит за ерунда и что со мною такое. Обычно ведь дети себя так не ведут, а пугаются угрозы быть брошенными и, наоборот, в слезах бросаются за родителями, чтобы те не оставили их и продолжали бить и ругать дальше.
Родителям, вившимся вокруг удивлённой, раздражённой их трусливой ненастойчивостью на своём слове, и всё ещё непреклонной меня, долго пришлось меня уговаривать и умасливать, чтобы я наконец-таки передумала и пошла с ними. Сработала на удивление дешёвенькая уловка:
– Пошли с нами скорей в машину, мы тебе пирожных дадим!
Глаза мои загорелись. Такая роскошь бывает не каждый день! К тому же я, как всегда, была голодна. Есть досыта мне ни разу не позволялось – по словам бабушки Саши, я «объедала родителей» и могла на полном серьёзе «пустить их по миру» своим прожорством маленького растущего 7-летнего организма.
С минуту я колебалась: сладости или побег? Сладости или побег?.. Мысленно я принялась рассуждать.
Побег был не опробован, не испытан и потому незнаком. Никакого осязаемого образа за ним не стояло. А такие хорошо известные мне вещи, как «корзиночка», «буше» и в особенности моё любимое «заварное», которое перепадало мне порою от дедушки или по праздникам, так и всплыли перед моими глазами – вот же они какие! И сейчас, прямо в машине, мне их дадут, и я сразу же их съем!!!
На мгновение, правда, я призадумалась о том, откуда бы взяться в машине сейчас пирожным, если родители их сегодня не покупали, а взамен проходили бок о бок со мною по овощному рынку. Но мне так сильно хотелось этого вкусного и редкого угощения, что я быстро отмела все сомнения из головы: раз родители говорят, что в машине пирожные – значит, оно так и есть. Родители – это же ведь всё-таки взрослые, а взрослым, как мне подсказывала не практика, но живущий во мне, как и в каждом ребёнке, инстинкт, надо верить.
Всю эту картину с поеданием лакомства я представила себе так живо, что у меня на языке аж стало чуточку вкусно и потекли слюнки.
Сравнения со вкусом пирожными сладкое слово «свобода», увы, не выдержало. Я сорвалась со своего места и подбежала к родителям:
– Я остаюсь с вами!
Ни мама, ни папа почему-то не были рады тому, что я решила остаться с ними. Меня никто не обнял, никто не сказал мне: «Как же мы тебя всё-таки любим! Как же мы были напуганы и не хотели тебя потерять! Как мы рады, что ты у нас есть и что все мы опять вместе!». Взрослые, наоборот, напряжённо и тяжело замолчали. Развернулись и мама и папа всё так же молча пошли в одном направлении – к машине. Я чуть ли не вприпрыжку побежала за ними (на самом же деле – за пирожными, которые они мне пообещали).
В насквозь провонявшем бензином и пылью родительском автомобиле я сразу же кинулась озираться, ища глазами так хорошо знакомую мне коробку с пирожными. Фирменная, всегда оранжевого с золотым цвета – да я бы её из тысячи коробок узнала!
Коробки нигде не было видно.
– А где пирожные?.. – разочарованно спросила я и посмотрела на маму. Мамины глаза приняли растерянное выражение. Когда маме делалось стыдно, её глаза всегда начинали напоминать два расколотых стеклянных шарика, готовых вот-вот раскрошиться. Конечно же, никаких видимых глазом трещинок на них не появлялось – но я чувствовала, что трещинки эти в такие моменты становились куда ощутимее, то есть – проявлялись, и, в общем, были.
– Где пирожные? Вы их спрятали, да?.. – всё ещё надеясь на что-то, переспросила я.
Мама отвела глаза и ничего не ответила.
– Ты посмотри на неё, пирожных ей!.. Ремня получишь, а не пирожных!!! Вот как только домой доедем – будет тебе за всё!.. – осветил планы на своё и моё превосходное будущее папа.
Вот тут я в отчаянии поняла, что про пирожные мне наврали и что никакой коробки с ними на самом деле и не было – никакой тебе оранжевой с золотым… А я, глупенькая, до того сильно захотела, чтобы она здесь была, что у меня аж получилось поверить в то, что она – будет…
Преисполненная обиды, я отвернулась от моих злых и несправедливых родителей, опять обдуривших меня, и с тоской стала смотреть в заднее стекло. Старенький папин автомобильчик, ведомый папой, объезжал рынок вдоль – капуста, морковка, опять капуста, картошка, лук… Машина завернула за поворот. И вдруг мне на глаза попался тот самый КАМАЗ и тот самый дядя! Он торговал, отпуская свою картошку всем желающим уже без помех. С нахлынувшей на меня раз в десять сильнее тоской я глядела в заднее стекло на удаляющегося владельца КАМАЗа с картошкой и проклинала свою доверчивость, горько жалея о том, что поддалась на обманные уговоры родителей, потеряв шанс, которые выпадают, как известно, примерно один раз на миллион.
Всю оставшуюся дорогу до дома, где мне предстояла очередная и обещающая быть сильной взбучка, я с грустью думала о роскошном, но, увы, бесповоротно упущенном шансе, и морально готовилась «получить ремня». Я, конечно, его не заслуживала – разве я сделала кому-нибудь что-нибудь слишком плохое, чтобы получить порку? Но эту мою, пусть даже и неудавшуюся, попытку побега стоило совершить. А за это можно перетерпеть и такую несусветную и никому не нужную глупость, как отцовский ремень.
А ещё я не переставала лелеять слабую, бессмысленную, родившуюся в душе от последней степени нахлынувшего отчаяния надежду. На то, что, может быть, обещанные пирожные всё-таки окажутся в холодильнике дома и что родители не наврали, а всё-таки дадут мне их, подтверждая если не объятиями и словами (чего они не делали никогда), то хотя бы такими вот мелочами, как вкусной едой, что хоть капельку любят меня…
К сожалению, дома быстро выяснилось, что обещанных мне пирожных и там тоже не было.
К счастью, мои родители врали чаще, чем им хотелось бы. Потому что по возвращении домой обещанного ремня, как и обещанных ранее пирожных, не последовало.
Такой удачной возможности для того, чтобы сбежать из дому, которые бывают одна на миллион, мне и правда больше не представлялось…
Глава семнадцатая. Романтичная ночь перед свадьбой.
Прошло еще несколько дней в обычной, монотонной работе. На новой неделе в списке банкетов появилось «грандиозное событие!» - свадьба сына крупного местного бизнесмена и дочери заместителя губернатора (тех самых Димы и Оксаны, с жалоб которых на качество блюд у нас начались проверки и неприятности). Директор даже провела мини-собрание по поводу этого события, призвав со всей серьезностью отнестись к подготовке мероприятия:
- В конце недели распорядитель свадьбы и родственники невесты, в частности её мама, будут посещать ресторан, следить за подготовкой, возможно, даже заходить на кухню и пробовать блюда. – Людмила Сергеевна сделала на слове «мама» особый акцент. – Вы должны отнестись к этому с пониманием и почтением, не каждый день у нас в ресторане проходят события такого масштаба.
Масштаб действительно был сногсшибательный – 750 человек только гостей, а еще приглашенные артисты и музыканты. Были предприняты серьезные меры по перепланировке банкетного зала на втором этаже, завозили новую мебель, дополнительную посуду и скатерти. Само мероприятие было назначено на субботу, а уже со среды в ресторане появилась команда дизайнеров, которая занялась украшением зала. Поварам, естественно, тоже не было покоя, в большом количестве завозилось сырье, требующее переработки, появились позиции, которых до этого не было в меню (я затруднюсь назвать какие точно, ибо занимался теперь только заготовками). Из того, что перепало мангалу, запомнились куриные рулеты, которые нужно было крутить из половинок тушек курицы, обваривать в параконвектомате, а затем обжаривать на мангале. Блюдо было довольно простое, но необходимо было сделать порядка 100 килограммов в сыром виде, что делало это непростой задачей. Смены на этой неделе попадали таким образом, что я должен был быть выходной в пятницу и субботу. Но на собрании директор объявила, что в связи с масштабным событием все выходные в субботу отменяются для всех сотрудников и будет работать «двойная смена».
В четверг, как и было обещано, в ресторане появилась делегация «заказчиков». Впереди шествовала анорексичная девушка в брючном костюме, на шпильках и в совершенно неуместной широкополой шляпе. Это, видимо, была распорядитель свадьбы. Она непрерывно раздавала различные ценные указания всем вокруг и совершенно не обращала внимания на то, что её указания никто не выполняет. Видимо, это была своеобразная форма имитации бурной деятельности, демонстрируемая перед заказчиком. Заказчик не спеша ползла следом, это была дородная дама неопределенного возраста, сопровождаемая двумя парнями в строгих костюмах, то ли охранниками, то ли любовниками. Распорядитель трещала без умолку, дама высокомерно молчала, окидывая окружающих взглядом, полным презрения. Наш новый шеф-повар, кружил вокруг распорядителя, согнувшись так, будто получил перелом позвоночника, на каждое замечание отвечая подобострастным «Да-да, да-да». К мясному цеху они не приближались, поэтому до меня долетали лишь отдельные фразы:
-… Фаршированных осетров и поросят на главный стол, на стол особых гостей никакой свинины, фаршированных судаков в нарезку для прочих… Трех лучших поваров в парадной форме, чтобы резать блюда. О, это должно быть стильно… Торт должен быть приготовлен в последний момент, он должен быть свежайшим, я пришлю эскиз, в нем будет семь ярусов, его невеста придумывала лично…
Того, что я слышал, было более чем достаточно, чтобы понять – предстоит капитальный геморрой. Текущую работу нам никто не отменял, а навалившуюся гору заготовок когда-то нужно будет делать. К концу четверга я буквально еле стоял на ногах. Еще более мучительным мое состояние делала мысль о том, что предстоит только один выходной, а за ним будет еще три тяжелых рабочих дня подряд. Хорошо хоть за выход в выходной обещали заплатить, как положено – двойную ставку за каждый отработанный час.
Но и в пятницу спокойно отдохнуть мне тоже не дали. В два часа дня позвонил шеф-повар и потребовал явиться на работу:
- Ты в свою смену недоделал куриные рулеты, в результате Георгий доделывал за тебя и не успел приготовить фаршированных судаков на завтрашний банкет! Ты должен выйти и доделать судаков! Срочно! Их там еще больше сорока килограммов нечищеных лежит. – Шеф был явно сильно взбешен.
- Александр Кириакович, я же не железный. Я не могу выйти, не выспался, выпил вчера, я физически не могу, – я специально растягивал слова, изображая не вполне трезвого человека.
- Или ты выходишь или будешь уволен и денег ни копейки не получишь! – пригрозил шеф. – Выходи к девяти вечера, как проспишься, отработаешь в ночь, еще немного утром поможешь и в обед тебя отпустим. Получишь двойную оплату, как обещано. Или так или ты у меня больше не работаешь!
- Хорошо, я приеду к девяти.
- Отлично, что ты такой понимающий, а плохо, что пьешь перед таким важнейшим мероприятием! - подытожил шеф и повесил трубку.
Идти на работу не хотелось совсем. Но, с другой стороны, после прощания Сола у шеф-повара явно был на меня зуб, и я не сомневался в реальности его угроз. Как-то раз уже доводилось оставаться без работы с «подмоченной репутацией». Я прекрасно знал, что внутри одной сферы информация между отделами кадров и заинтересованными работодателями разносится быстро и легко можно оказаться изгоем, которого в этом городе никто не возьмет на работу. Проверять, так ли это в поварском деле, совсем не хотелось, поэтому я пересилил себя и отправился на работу.
Надо сказать, что фаршированный судак – одно из самых неприятных блюд, которые мне доводилось готовить. Для него практически нет заготовки, ты все делаешь сам. Сначала нужно почистить судака, затем вырезать через спину все кости и зафаршировать рыбу двумя видами мусса (белым и красным, белый из филе судака со сливочным сыром и красным из семги с чем-то там еще). Точный состав начинок был мне неизвестен, их делали в холодном цехе, а я уже готовыми фаршировал рыбу, затем закручивал туго в пищевую пленку и прямо в пленке готовил на пару в пароконвектомате. Чтобы судак при нарезке не разваливался, в него добавлялось довольно много желатина, который служил пищевым клеем. Таким образом, основная сложность заключалась в чистке и удалении костей, малейшая неосторожность и можно прорезать или прорвать кожу, такой судак становится непригоден для фаршировки. Естественно, сырья заказали с запасом, но излишек был небольшим и действовать приходилось очень осторожно. Особенную радость добавляли шипы судака, которые больно ранили пальцы даже через перчатки, оставляя долгозаживающие повреждения.
После приезда в ресторан я сразу, ни с кем не общаясь, погрузился в работу, надеясь управиться часам к трём-четырём утра и несколько часов поспать в раздевалке или где-нибудь еще.
Работа шла тяжело и монотонно, я прервался только один раз, около полуночи, чтобы закинуть в пароконвектомат первую партию судаков и взять в камере следующую партию начинки.
После часа ночи я почувствовал сильную усталость. В связи с подготовкой к «грандиозному событию» заведение закрылось в одиннадцать и поваров на кухне уже не было. Наплевав на правила, я достал из заначки два пакетика кофе «3 в 1» и заварил в литровом пластиковом ведерке из-под сливочного сыра. Застелил колоду, уселся сверху и принялся не спеша пить. Прикрыв глаза, я мечтал: то о горячей ванне, то о кружке темного пива, то просто о том, чтобы пару дней пробездельничать дома, совершенно никуда не выходя.
Из расслабленного оцепенения меня вывело неожиданное обращение:
- Привет! Ты тоже сегодня в ночь? – на входе в мясной цех стояла Василиса и несколько смущенно улыбалась, что показалось мне странным. Я был уверен, что оставался на кухне один.
- Тоже. А ты зачем?
- Торт ваяю для этой дуры, четвертый час уже мудохаюсь, дай бог к утру управиться.
- Что ты хотела? Я не поверю, что ты соскучилась и зашла просто поговорить.
- Не злись, я все равно не буду извиняться. Если ты действительно внимательно прочитал мои рассказы, то знаешь, почему я так реагирую на прикосновения. Обычно я сдерживаюсь, но иногда не могу. Ты правда мне сейчас нужен. Как мужчина, физически сильный. Ты, конечно, можешь отказаться, заставить я тебя не могу. Но очень тебя прошу помочь. Пойдем в холодильную камеру, там нужно освободить проход к крайнему стеллажу, у меня там заготовки стоят и кремы, а ребята сегодня днем так заставили – мне никак не добраться.
- Ладно, пошли – я не нашел в себе силы отказать, в конце концов, это ей я обязан тем, что выбрался из долговой ямы и худо-бедно освоил новую профессию.
Василиса обрадованно улыбнулась и поспешила к холодильной камере. Я поплелся следом. Аккуратно разобрать завал и достать все, что нужно было Василисе, заняло у меня почти полчаса, и еще минут десять я запихивал обратно все, что вытащил. Василиса помогала мне и, по счастью, спокойно реагировала на случайные прикосновения. Я же двигался с опаской, опасаясь незапланированных травм. После этого мы снова разошлись каждый в свой угол (по требованию заказчиков, угол холодного цеха отгородили непрозрачным синтетическим тентом, чтобы ни одна пылинка не попала на драгоценный свадебный торт, именно поэтому я не заметил присутствия на кухне Василисы). Придя в цех, я глянул на часы – было два часа ночи. Я дофаршировал вторую партию судаков и потащил их в горячий цех, чтобы обварить в пароконвектомате. Там я застал Василису, скучающую возле шоковой заморозки.
- Жду, пока у меня крем остынет, – зачем-то сообщила она, хотя я ни о чем не спрашивал.
- Очень рад за него, – огрызнулся я.
- Ты плохо выглядишь, не заболел часом? – спросила Василиса с некоторым участием в голосе.
- Откуда такой интерес – тебе же было, помнится, на меня плевать? Или тебе еще что тяжелое нужно потаскать?
- Нет, не нужно. Я просто вижу, что тебе очень плохо, нечто тревожит тебя и причиняет боль. Ты, возможно, страдаешь от неразделенной любви ко мне?
- Мне уже поздно страдать и любви у меня с избытком, – я раздраженно повернулся к ней.
- А что тогда? Я хорошо разбираюсь в людях, твое напряжение видно невооруженным глазом. Ты, похоже, устал и недоволен работой, но я уверена, главная причина не в этом. Ты явно презираешь саму работу, тебе неприятно положение, в котором ты оказался. Могу даже предположить, ты считаешь унизительным для себя выполнять прихоти заказчиков, как прислуга?
- Кухонных психоаналитиков подвезли? В чем-то ты, наверное, права, – я отвел взгляд в сторону. Василиса очень пристально смотрела в глаза, словно пыталась прочитать мои воспоминания на сетчатке, долго такого взгляда я выдержать не мог.
- Ты же медик, я помню, с опытом работы и специальностью. Ты никогда толком не рассказывал, но что-то ведь привело тебя в повара и мясники. Что-то заставило уйти из медицины после стольких лет обучения? – Василиса обошла меня по широкому полукругу и снова пристально заглянула в глаза.
У меня в голове возникло странное чувство. Как будто во всем мире не осталось никого ближе, чем она, и ей можно рассказать все. Кажется, в психологии это называется стокгольмский синдром. Никаких объективных причин испытывать к Василисе доверие у меня не было. Последние события показывали, что ей на меня плевать, а сегодняшний интерес можно было объяснить банальной скукой. Однако в эту секунду я понял, что больше не могу молчать, слова, как нарастающий взрыв, распирали меня изнутри:
- Я совершил ошибку, страшную ошибку, о которой никто не знает…
И тут я поведал ей всё. Всё, что несколько лет самым тщательным образом скрывал ото всех, даже самых близких. В подробностях, с ужасающими деталями я описал, как из-за лени и халатности допустил катастрофическую оплошность. Как из трусости тщательно замел следы, так что никто не узнал и не заподозрил меня. Как из-за нарастающего страха уволился и решил кардинально сменить профессию. Как в итоге оказался на кухне, но совесть мучает меня по ночам, и я стараюсь выпить, чтобы забыться без сновидений.
Василиса слушала молча, описывая указательным пальцем небольшие круги в воздухе перед собой, будто наматывала на палец невидимую нить рассказа. В какие-то моменты она заметно бледнела, видно было, что рассказ её серьезно испугал, а может быть, вызвал отвращение.
Когда я закончил, она медленно произнесла:
- Мы квиты. Теперь я должна извиниться. Я сожалею, что ударила тебя, нам действительно стоило спокойно поговорить, возможно, тебе это нужнее, чем мне. Теперь я знаю о тебе не меньше, чем ты обо мне. Я хочу помочь тебе, но мне надо хорошенько об этом подумать.
Она достала из шокера емкость с кремом и отправилась в свой кондитерский угол.
Я вернулся в мясной цех и продолжил возиться с судаками. Мне подумалось, что жаль нельзя в жизни сохраняться, как в компьютерной игре. По-хорошему стоило это сделать прежде, чем что-либо рассказывать Василисе. Её реакция была совершенно непредсказуемой, я ожидал её с опасением. Примерно через полчаса Василиса появилась в мясном цехе, держа в руках телефон с наушниками.
- Держи, вот тебе ответ, – она вставила мне один наушник в ухо, а второй оставила у себя.
- Я вроде ничего не спрашивал… - начал я, – просто поделился наболевшим, как на исповеди.
- Просто заткнись и слушай! – безапелляционно заявила Василиса и включила какой-то трек. В наушнике приятный женский голос запел:
« Да, мы бандиты и бродяги,
Как злословит молва;
Мы попадаем в передряги,
Помня эти слова:
Смотри вперед и не сдавайся ты на милость судьбе,
Предай их всех, останься верен себе.»
- Я ничего не понял, что ты этим хотела сказать?
- Я давно подумывала все бросить, но что-то меня удерживало. Больше всего, наверное, страх. Такой же страх, как и тот, что заставил тебя бросить работу в лаборатории. Обыденное такое, мерзкое чувство. Но такое родное, привычное, уютное. Вот я приду домой, закроюсь от всех одеяльцем, свернусь калачиком - и все злые дяди меня не найдут, проблемы обойдут стороной и все само собой образуется. Но сейчас посмотрела на тебя и поняла, насколько это мерзко и отвратительно.
- Я все равно не понимаю, что ты сейчас сделать предлагаешь?
- Нам о многом с тобой, похоже, надо поговорить! Но не здесь. - Василиса махнула рукой. – Надо валить!
- Куда?
- За мной! Бери все, что лично твое, переодевайся, встретимся у столовой через десять минут.
Василиса резко развернулась и буквально вылетела из кухни. Я с минуту простоял в недоумении, оглядывая мясной цех. Перемазанная чешуей раковина для рыбы, стол, усеянный полуразделанными судаками, емкости с начинкой – все стало привычным и понятным. Но через секунду я понял, что если не пойду, то упущу нечто очень важное. Я схватил топор, нож, блокнот, стальную перчатку и поспешил следом за Василисой.
Через несколько минут мы встретились у столовой, Василиса схватила меня за руку и потащила к выходу из заведения. У служебного входа на посту дремал охранник. Василиса разбудила его резким окриком:
- Вставай, ленивец, ресторан вынесли, дверь нам открой по-быстрому, мы уходим!
- Куда, как? – Парень спросонок не мог понять, что происходит. – До 8 утра открывать не положено, правила такие.
- О! Ты душе глоток озона... Здравствуй, зона! Мудила, у тебя всего два варианта: или ты открываешь дверь по-хорошему, или он – Василиса кивнула на меня – своим топором враз отрубит тебе руку, которой ты думаешь на тревожную кнопку нажать. Мы ничего не воруем, просто уходим. Даже если ты нажмешь на кнопку, с отрубленной рукой ты истечешь кровью до приезда «скорой». Так что ты выберешь?
Парень подскочил с места и принялся открывать металлическую дверь. Я стоял в состоянии глубокого охерения и понимал происходящее еще меньше охранника. Дверь открылась, Василиса схватила меня за руку и потащила в холодную осеннюю ночь...
Файл 123.txt
Комната с видом вовнутрь. Мамины мечты.
Маме нравились берёзы. Наверное, поэтому она не посадила перед нашими окнами ни одной. Мама мечтала о мебельном гарнитуре с круглым столом и десятью стульями, чтобы сделать из зала столовую. Наверное, поэтому она так и не купила его, а приобрела в отремонтированный зал всё такую же шведскую стенку и очередной диван, на котором стал лежать папа. Мама лелеяла мечту работать фармацевтом – наверное, поэтому никогда не работала им, даже не попытавшись поступить в медицинский.
А ещё мама считала, что главное в жизни – дети. Наверное, поэтому она, выйдя замуж, родила только меня, а потом сделала три аборта.
Мама предала себя. Из-за своих бесчисленных страхов перед реальной жизнью она предавала себя много, бессмысленно много раз – почти каждый. Наверное, поэтому она выбрала себе в мужья такого же точно предателя. Отмалчиваясь и сторонясь, они предавали друг друга – и им было терпимо вместе.
Наверное, поэтому они всю жизнь предавали меня.
Глава восемнадцатая. Сцена на мосту.
Мы вышли из ресторана и пошли сквозь темноту проулка. Было около четырех часов утра, не слишком холодно, ветер стих и после душной атмосферы кухни (с выключенной на ночь системой вентиляции) дышалось удивительно легко. Василиса отпустила мою руку, и пару минут мы шли молча. Я чувствовал необходимость что-то сказать, но не находил подходящих слов, поэтому ляпнул первое, что взбрело в голову:
- А где твой мотоцикл?
- Дома остался, я не сажусь за руль после бессонных ночей. - Только сейчас я обратил внимание, что Василиса одета не в обычную куртку, а в изящное черное пальто с длинным шарфом. - Пойдем к реке, там вечером очень красиво.
- Ты о чем-то хотела поговорить? - неуверенно продолжил я.
- Да. О своих записях. Ты первый, кто прочитал их по собственной инициативе, а не по моей просьбе. Я показывала их всего нескольким людям, но реакция всегда была равнодушной или отрицательной. Мне говорили, что эти записи никому не нужны, кроме меня, что пишу потому, что от этого легче становится. Что это бред обиженной девочки. Что родители все делали как могли и не виноваты передо мной. Сол вот сказал тебе показать, теперь я понимаю почему. До этого он мне дал мудрый совет - перестать бояться. Победить свой страх. Видимо, он и про твои страхи что-то понял и решил, что ты меня поймешь. Я ему не поверила, теперь понимаю, что он был прав.
- Ты давно стала это писать? Еще в детстве, наверное?
- Нет, всего пару лет назад. Думать обо всём этом сначала не было ни желания, ни сил. Да и вообще был в моей жизни такой момент, когда всё надоело. Однажды вечером я бросила несколько вещей в рюкзак, взяла документы и просто ушла из дому. После ухода сначала хотела все забыть и не вспоминать никогда больше. Круто повернуть жизнь. Тогда я и пошла подрабатывать на кухню, чтобы было на что жить. Мне в юности мама говорила, что если не пойду в экономисты, то мне одна дорога - на панель. И я верила как дурочка, училась прилежно, почему-то боялась этого. А я не этого хотела, не об этом мечтала.
- А о чем?
- В детстве сначала мечтала кинозвездой быть, играть в фильмах, ездить по городам… Потом хотела быть журналистом, тоже путешествовать, знакомиться с интересными людьми, писать книги. И еще всегда мечтала о счастливой семье. Всегда представляла, как буду играть с детьми, сочинять для них сказки, всегда о них заботиться. Иногда хотелось, чтобы все три мечты исполнились разом!
- Ничего себе, это, наверное, невозможно.
- А я хочу. Я максималистка. Думаю, я слишком много недополучила, теперь хочу наверстать!
- Большинство мечтаний все равно не сбудется.
- Вот и моя мать так говорила. Нужно быть реалистом. А я все равно хочу мечтать, ставить цели и добиваться их. Иначе зачем жить? Ты вот о чем мечтаешь?
- Сейчас даже не знаю. Все последнее время как-то к деньгам сводилось. Раньше мечтал стать великим ученым, создать новые механизмы геномодификации, позволяющие продлить срок жизни и победить болезни. Я даже занимался наукой, в аспирантуре учился, диссертацию писал. А потом просто все бросил.
- Почему?
- Испугался, что не смогу, не закончу, устал - в общем, придумал себе 33 отговорки. Но самая главное - просто струсил, испугался трудностей. Человек остается животным. От животного природа требует экономить энергию и не предпринимать лишних усилий без надобности.
- Я то же почувствовала примерно месяц назад. Что пора выбрать, что-то одно. Съехаться с парнем, привыкнуть делить домашнее хозяйство, выйти замуж, стать счастливой матерью. Что фиг с ними, с карьерами журналиста и кинозвезды. Что поваром, пусть и не шефом, быть не так уж плохо. Я ведь по большому счету, как и ты - не повар совсем. У меня плохо получается творить и придумывать блюда. Я просто от природы, делаю все точно и аккуратно, этого было достаточно, чтобы поваром работать. Я сама для себя представляла, что все это роль в кино. Каждый день приходила, работала на кухне и представляла, что режиссер вот-вот крикнет "Стоп! Снято!" А он все молчит…
Мы незаметно спустились по старой мощеной улочке к реке. Набережная была пустынна, но достаточно освещена. У причала стояли прогулочные теплоходы, какие-то буксиры и даже таможенный сторожевик. Мы не спеша двинулись вдоль реки, продолжая беседу.
- Пойдем на новый мост? - предложила Василиса. - После того как его построили я там ни разу не ходила, только проезжала быстро. А с него открывается чудесный вид на город.
- Я не против, пошли. А ты собиралась эти записи публиковать?
- Да, я хотела бы. С одной стороны, мне страшно, с другой – я вижу в этом смысл. Они как взгляд с другой стороны, предостережение родителям, о том, как не надо поступать с детьми. Если хоть один человек об этом задумается, прочитав мою "Комнату с видом вовнутрь", значит, я писала не зря.
- Я думаю, большинство тех, кто плохо обращается с детьми, вообще читают мало, а уж это совсем не станут читать. Твоя бабушка читала бы?
- Нет. Но из тех, кто только собирается завести детей, у кого дети еще маленькие. Знаешь, как меня бесит, когда молодая мамаша на улице стоит и орет на ребенка, который ходить недавно научился?! Хочется подойти к ней и прямо глаза выцарапать!!!
- Да уж. Но знаешь, мне кажется, твоя история еще не дописана. Гораздо важнее не то, что ты испытала в детстве, а то, что было потом. В юношестве, в более старшем возрасте. Как ты смогла справиться со страхом, стать сильной. Такой, как ты сейчас есть. Может, ты про это напишешь?
- Я об этом уже пишу. У моих записок есть вторая часть. Но я не справилась с собой до конца, страхи еще остались. Я все пыталась убежать от них, но пока что не получилось.
- Обязательно допиши вторую часть, без неё твоя история будет неполной.
- А толку? Мне кажется, её никто читать не будет. Из всех, кому я давала прочесть, только ты положительно отозвался.
- Попробовать стоит, иначе зачем ты её писала?
- Мне страшно, это нужно сделать, но я все еще боюсь.
- Опубликуй под псевдонимом, никто не узнает, что это ты.
- С псевдонимом тоже все непросто. Я уже меняла имя, Василиса было мое прозвище в школе, а после того, как я ушла из дома, пошла в ЗАГС и поменяла, думала, так будет легче с прошлым порвать.
- Дай угадаю настоящее - Александра Чернова?
- Нет. Это тоже псевдоним. Фамилия осталась, а вот имя мне было ненавистно.
- Прямо угадать захотелось. Какое бы тебе подошло? Алиса, Диана, Анастасия, Ксения, хотя нет – может, Варвара?
- Не угадал, - не-Василиса весело рассмеялась, - имя необычное, но на А.
- Сдаюсь, ничего не приходит в голову.
- Алексия.
- А такое имя бывает? Ты меня не обманываешь?
- Бывает, это женский вариант имени Алексей.
- Алекс... А что, тебе идет! Мне нравится, сокращение точно лучше, чем Вася.
- Ты еще Лехой назови!
- Лехой грубовато, а вот Алекс - в самую точку. Будешь публиковать - используй это имя.
- Мне больше нравится Лекса. Или Алька, так хоть по-женски, на самом деле.
Мы остановились на мосту и стали смотреть в реку. Темная вода отражала огоньки бакенов и казалась некой изначальной, хаотической бездной. Я спросил:
- Что будешь дальше делать? В ресторане завтра нам очень не обрадуются.
- Плевать. Давно пора было перелистнуть эту страницу жизни. Я не хочу больше возвращаться на кухню, изображать из себя того, кем быть не хочу.
Неожиданно Алька достала из кармана телефон и с размаху бросила в реку. – Прощай, Василиса. Тебя для меня больше нет!
- Что ты делаешь? Можно было просто сим-карту заблокировать. - Мне на секунду показалось, что она сейчас бросится следом, но прикоснуться к ней я не решился.
- Хочу оборвать связи. Кому я действительно нужна, те меня найдут, а остальное пусть останется в прошлом.
- А увольняться, а с трудовой как?
- У меня почти все работы были без оформления. Это в ресторанах сплошь и рядом. Так что там почти нет записей. Я не хочу сейчас об этом думать. А ты?
- Я тоже не хочу.
- Тебе нужно вернуться к лабораторной работе. Я вижу, как ты по ней скучаешь и не находишь себе места на кухне. Плевать на ошибки! Не ошибается тот, кто ничего не делает. У любого практикующего хирурга к выходу на пенсию свое кладбище имеется.
- Я попробую. Не знаю, возьмут ли меня назад.
- Возьмут, я в тебя верю. По-другому никак.
- А ты куда?
- Не знаю, но не на кухню только. Хочу журналистом устроиться, куда-нибудь в газету. А пока поеду к подруге в Питер, давно собиралась. Отдохну, а там видно будет.
- А деньги где возьмешь? Жить пока на что?
- А твое какое дело? Спонсор-то из тебя никакой. Я вот мотоцикл думаю продать, если придётся. А ты как?
- Выкручусь как-нибудь. Не впервой.
- Выкрутишься, Яр. Тебе просто деваться больше некуда. Я тебе благодарна, очень. Возможно, я бы еще долго не решилась уйти. Привыкла, осталась, притерлась. А сегодня взглянула на тебя и поняла – человек, как и я, не на своем месте. Надо выдернуть его, пока не утонул в повседневности и рутине.
- Думаешь, в лаборатории рутины нет? Да там знаешь...
- Не хочу знать. Я знаю, что это тебе нужно. Более ничего.
Я махнул рукой в сторону темного силуэта острова, едва видимого выше по течению.
- Мне сейчас тоже вспомнился момент из детства, но не такой грустный, как у тебя. Это было в 10-м классе, в последнем летнем лагере. Мы убегали из лагеря, который был неподалеку от реки, и купались с плавучих причалов. Они были довольно высокими, и выбраться на них из воды было сложно. Особенно тяжело приходилось девушкам, нужно было ухватиться за ржавые железки и подтянуться вверх к настилу, упираясь ногами в покрытую водорослями, и от того очень скользкую, часть понтона. И тогда я стал им помогать. Хватался за нижний край железок и нырял вниз, не отпуская рук. Девушка подплывала, вставала ногами мне на плечи, и я резким толчком буквально поднимал её из воды на понтон, как на лифте. Это ощущение, когда уже не хватает дыхания, а она все никак не взберется, до сих пор очень ярко помню. Закрою глаза, и я там - под водой. Другие парни тоже пробовали делать подобное, но хорошо и аккуратно получалось только у меня. Я чувствовал себя своеобразным рыцарем, а парни шутили, что я подставка для женских ног. Но я ни о чем не жалел, пусть даже ни одна из девушек не стала в итоге со мной встречаться. В этом я видел смысл жизни, необходимость своего существования в мире на тот момент.
- Ты это к чему?
- Теперь ты меня вытолкнула из воды, и я тебе в некотором смысле должен. Я хочу помочь тебе опубликовать твою историю. Это самое меньшее, что я могу для тебя сделать.
- У тебя что, есть своя типография? Или связи в издательствах?
- Нет ни того, ни другого. Но я что-нибудь придумаю, если ты мне веришь.
- Попробуй, Ярослав.
- Я размышлял недавно о работах и пришел к интересной мысли. Мне кажется, что все, кто работает, делятся на две категории. Одни делают мир лучше, а другие не дают миру стать хуже. Удерживают его от скатывания в пропасть. Так вот ты из тех, кто может сделать этот мир лучше. Так что иди и делай, у тебя получится!
- А себя ты, видимо, относишь ко вторым? Ну что же, тогда иди и держи на плечах мир, который я буду строить. Слушай, это чертовски хороший конец для фильма, я бы в нем сыграла. Отличная финальная сцена на мосту, просто блеск!
- Не хватает финального поцелуя.
- Обойдешься, у нас тут не дешевая мелодрама. Надо пожать друг другу руки и пафосно сказать: "Мне кажется, это начало прекрасной дружбы". И пойти по мосту в разные стороны.
- Я тебя снова увижу?
- Обязательно, но я сама тебя найду. Ты ведь никуда не уезжаешь и имя менять не будешь?
- Кто знает, как оно в жизни получится.
- Случайностей не бывает, и ты точно никуда от меня не денешься. Ну так как? - Алексия протянула мне руку.
- Мне кажется, это начало прекрасной дружбы! - произнес я и поцеловал руку вместо рукопожатия.
Алексия мягко улыбнулась и пошла по мосту в сторону едва наметившейся на небе полоски рассвета. Я с минуту полюбовался на неё, а затем развернулся и пошел назад в город.
Эпилог. Письмо из Питера
Привет Яр.
Наконец решила тебе написать. Это связано с тем, что решила вернуться в наш город и больше от себя не бегать. Как говорил Цезарь: Alea jakta est! Мне теперь уже нечего боятся и скрывать, поэтому хочу написать тебе о том, что не попала в мои прошлые записки.
Моя настоящая жизнь началась, когда я совсем ушла из дому. Я уже закончила учебу и работала экономистом в конторе, куда меня пристроила мать. Работа сделала меня похожей на золушку. После легкого просветления студенческих годов я ссутулилась и помрачнела, упало зрение и пришлось постоянно носить очки. Дни становились похожи один на другой, были серыми и безрадостными. Мама продолжала меня контролировать дома и с помощью своей подруги на работе. Примерно через полгода после начала работы к обычным упрекам добавилась мысль: "Тебе пора замуж". Мама вдалбливала её мне с завидной регулярностью. Вскоре наметился и подходящий принц - жирноватый сын маминой подруги по работе, юрист лет двадцати восьми. Они стали регулярно бывать у нас в гостях и заботливые мамы все время норовили добиться от нас радостного общения. Парень был только за, и его потные ладони постоянно тянулись невзначай погладить меня по коленке или коснуться груди.
Не стоит говорить, что от этого моя жизнь дома стала еще более невыносимой чем на работе. Все это усугублялось серой, тягучей осенью, которая казалось совершенно бесконечной. Но в один день все закончилось. Закончилось резкой, яркой вспышкой, очень похожей на ядерный взрыв или возникшую сверхновую звезду (последнее даже вернее). Меня как обычно послали с работы по разным мелким рутинным поручениям, среди которых было посещение налоговой. И там я случайно встретила её. Наша встреча напоминала классику романтических комедий. Она стояла передо мной в очереди, высокая, огненно рыжая, с широкими не женскими плечами и удивительно изящной остальной фигурой. Я налетела на неё случайно и рассыпала две свои папки, а она наклонилась и помогла мне их собрать. А потом с улыбкой пропустила к "окошку" без очереди. Когда я закончила и вышла из здания, то с ужасом обнаружила, что забыла в конторе зонт, когда спешила в налоговую. Как назло мелкий осенний дождик обратился чудовищным ливнем.
- Тебе помочь? - неожиданно¬ спросила она, появляясь за спиной. - У меня рядом машина, я подвезу куда нужно.
Так началось наше знакомство с Леной. Сначала она повезла меня в небольшое уютное кафе, где мы обедали и говорили ни о чем. А потом, неожиданно, сама не знаю почему, я принялась рассказывать случайной знакомой все о своей жизни. Она, не говоря ни слова, терпеливо слушала, а затем сказала:
- Сейчас я отвезу тебя на работу, а вечером приеду и заберу. Мне кажется, нам еще о многом нужно поговорить.
Так Лена меня похитила. Практически в буквальном смысле. На следующий день я уволилась с работы, а через день пришла к родителям, собрала вещи и ушла, ни говоря ни слова. Я поселилась в квартире у Лены и у меня началась новая жизнь, одновременно странная и прекрасная. Мы были как давно потерянные и вновь встретившиеся сестры, постоянно говорили обо всем и разговоры не надоедали. Лена была частным предпринимателем, владельцем небольшой фирмы, я первое время исполняла обязанности её секретарши, отвечала на письма, вела документацию. Лене очень нравилось как я пишу, она всегда говорила, что у моего пера большое будущее:
- Твои стихи великолепны, но проза твоя будет еще лучше.
Кроме этого, пока сидела дома, я увлеклась кулинарией. Стала внимательно штудировать книги, скачанные из интернета и готовить так, что бы каждый наш ужин не был похож на другой. Наверное, именно так на самом деле реализуется избитая фраза - "готовить с любовью". С каждым разом у меня получалось все лучше и лучше и Лена всерьез предложила мне попробовать устроится поваром:
- У тебя нет образования, но это ничего. У меня есть бизнес партнер, он возьмет тебя к себе в ресторан. А тебе не так многому осталось научиться, - сообщила она за ужином.
Кроме этого, я постригла волосы и перекрасила их в рыжий цвет, что бы быть похожей на неё. Её белые руки, с тонкими красивыми пальцами и россыпью рыжих веснушек одним своим видом сводили меня с ума. Мы спали в обнимку, устав от нежных ласк, но Лена не уставала напоминать:
- Пойми глупышка, так будет не всегда, Я найду себе достойного парня и выйду замуж. У нас сразу все закончится. Ты тоже храни свою целостность, для того единственного. А шалости наши просто помогут ждать. Этот мир так устроен. Не нам его менять...
Вскоре я вышла на работу и стала гораздо реже бывать дома. Это сделала наши вечера еще более уютными, однако все чаща случалось так, что и Лена ночевала не дома. А однажды ушла насовсем. Она встречалась с парнем из Санкт-Петербурга и ночевала у него в квартире, когда он прилетал. А потом он женился на ней и увёз к себе, но я об этом узнала спустя неделю из письма с извинениями. Лена писала, что я могу жить в квартире, сколько захочу, сообщала что беременна и счастлива. Я металась одна в пустой квартире, как тигрица в клетке. От тоски хотелось выть, но я дала себе слово быть сильнее. Не привязываться, не давать слабину и не распускать сопли. Я ушла с головой в работу и сумела без образования стать шеф-поваром. Вечера, полные одинокой тоски, я посвятила творчеству, стала писать то, что ты знаешь как "Комната с видом вовнутрь". Я писала долго и тщательно, постепенно выдавливая из себя боль и страх с каждым словом. А потом появился ты и что-то изменилось. Теперь я поняла, что страх совершенно прошел. Я не боюсь одиночества и своего будущего. Я смогла поехать в Питер и поздравить Лену с рождением двойни. Я перестала бежать от себя и готова вернуть себе имя. Спасибо за помощь в этом. Теперь я готова к новому и стала другой, лучше чем была в прошлом. Лена была права, это просто нужно было пережить, как еще одну ступень на пути к будущему. Я продолжу свой путь к мечте. И ты свой не бросай!
З.Ы. Ответ можешь не писать. Не думай, что на этом все закончится и ты от меня спрячешься. Я до тебя доберусь!
Конец.
(c) ArsenZa
Популярное
