Дед Степан
Деда Степана не любили на улице. Может быть старожилы и помнили за что именно, но молодежь просто впитала неприязнь к старику следом за старшим поколением. Какой бы странной и дикой не казалась бы ситуация, но с уходом в лучший мир стариков, девяностолетнего деда нелюбили по-инерции.
Частный сектор промышленных районов Харькова, это особая и довольно замкнутая конгломерация. Как одесские дворики или американские "виллиджи". Да, жители ходили на работу, участвовали в общественной жизни. Но узнать что происходило внутри, мог только тот, кто прожил там не один десяток лет. Мой сосед переехал жить двенадцать лет назад, а его все еще считали "новоселом" и пришлым. А дом в общественном сознании еще принадлежал Зое Геннадиевне, старушке отдавшей Богу душу пятнадцать лет назад.
Но многие привычки въедались в людей. Уже не требуя логических, да и каких-нибудь других объяснений. Вот потому деда Степана и нелюбили.
Не сказать что одинокий пенсионер был неряшлив. Насколько девяностолетний одинокий мужчина мог, он ухаживал за собой. Не носил засаленных рубашек, чистил дряхлую обувь и тщательно брился. За много лет общественного порицания он привык быть в одиночестве и редко вступал в беседы с окружающими. Предпочитая молча сидеть на ветхой лавочке возле забора и наблюдая за кипевшей вокруг жизнью.
Будучи на тот момент ребенком, я до чертиков боялся его. Хмурый дед, странно хромающий, он был олицитворением страшных намеков в сказках и темных теней в пустующем доме. Долгое время мы, а это десяток детей от пяти до десяти лет с близлежащих домов улицы, держались от него как можно дальше. Лихостью считалось даже просто пробежать по противоположной стороне улицы, когда он выходил погреться на солнышке.
Время шло и в нас, в детях, началось "жеребячье чувство" предвестник подростковых гормонов и головной боли родителей. Бегать с машинками становилось не интересно, куда веселее залезть на самое высокое дерево и оттуда, балансируя на хрупкой ветке, дразнить более робких товарищей. Или залезть в сад расположенного неподалеку садового питомника за кислыми, незрелыми яблоками. Мы все были уверены, что его охраняют сторожа с ружьями, хотя никогда ничего кроме мата от сторожа не слышали.
Естественно, очередной целью для того чтобы доказать, что ты "мужик", стал дед Степан. Вот тут-то забуксовала вся "гоп-компания". Мы его реально боялись. Почему первым вызвался я? Понятия не имею. Может меня было легче "развести на слабо" или мой страх был сродни неприязни к нему взрослых, наносным и ненастоящим. Не буду врать - не знаю.
Мелкими, осторожными шажками, шаркая сандалями по пыльной грунтовке проезжей части улицы, я подошел к деду Степану метров на пять и поздоровался. Старик не шелонулся. Что это, думал я, подманивает ближе? Только через несколько секунд я догодался что он меня просто не услышал. Как у многих стариков, у него был плохой слух. Я подошел еще ближе и сказал:
- Здравствуйте!
Дед Степан медленно повернул голову. Если он и был удивлен, то на морщинистом лице с обвисшими щеками это никак не отразилось. Какой же он старый, мелькнула у меня мысль. Лицо, иссеченное годами и переживаниями, напоминало ветхую доску на заборе. Нет, не гнилую, высушенную, покрытую трещинами, но все еще крепкую. Но глаза, серые, внимательные, не были тронуты безумием. Наоборот, светились опытом и легкой насмешкой, похоже видок у меня был тот еще.
- Ну здравствуй, молодой человек.
Голос был скрипучим, невнятно произносившим гласные. Лишь много лет спустя, я узнал, работая на вахте, что это не от старости. Просто когда очень долго молчишь, губы и язык не сразу вспоминают речь.
Я стоял перед ним, дурак дураком, совершенно не представляя что делать дальше. Старик усмехнулся, на секунду обнажив ровные, крепкие и совершенно желтые от табака зубы. Потом хлопнул широкой, костлявой ладонью рядом с собой по лавке:
- Садись, гостем будешь!
Наверное, на расстрел идут охотнее, чем я преодолевал эти четыре шага.
- Боишься? - насмешливо спросил он.
- Нет! - с вызовом, да в общем-то и грубовато ответил я и уселся на нагретую солнцем доску.
- Это правильно, - проворчал старик - мужик должен преодолевать страх.
Мы замолчали. Я не знал что говорить. А с его стороны не последовали стандартные вопросы о школе и являюсь ли я пионером. Дед Степан достал папиросу и закурил (оговорюсь что дело происходило в девяностом году и ничего предосудительного в его действиях на то время не было). Веселая беседа явно не складывалась. Но один вопрос вертелся у меня на языке. Если вы знаете хоть одного сдержанного в вопросах мальчика десяти лет, то вам повезло. В моем же случае язык работал быстрее мозгов:
- А почему Вас все не любят? - выпалил я и сам обалдел от собственной наглости.
- А что действительно не любят? - с насмешкой ответил вопросом на вопрос дед Степан.
- Нуууу... - это был один из первых случаев в моей жизни, когда я понял: если страстно хочешь что-то сказать, лучше обвяжи язык вокруг шеи... узлом.
- У них нет ко мне злости. - тихо сказал старик жестом обводя улицу. Я притих, где-то, в глубине души понимая, лучше молчать и слушать - Они просто чувствуют как я сам к себе отношусь. Душа ведь как зеркало и под одеждой ее не спрячешь...
В сорок шестом году это было. Весь полк вернули в сорок пятом, а наша рота осталась в Германии. Строили, кормили тех, кого убить хотели, лечили... Пусть пять лет, не четыре, но вернуться домой целым было удачей. Осколок в ноге, да царапина на плече, вот и все чем война "наградила". Не поломанный, в своем уме... Маришке, жене моей, завидовали все бабы с улицы. Гостинцев разновсяких привез. Даже машинку швейную, зингеровскую. И мотоцикл трофейный.
Дед Степан замолчал. И молчал долго, я уж подумал что это все, но он продолжил:
- Этот чертов мотоцикл! Загрузил барахло в коляску, да шнапса-коньяку-шоколада всякого, это вы сейчас конфеты в магазине когда хотите можете взять, а тогда голодное время было. - я пропустил эту реплику мимо ушей, слишком часто все взрослые рассказывали о том, что мы не ценим изобилие в котором живем и я такие тирады принимал как неизбежное зло при общении с взрослыми.
- В июле сорок шестого года приехал домой, - продолжил дед Степан - Радость, веселье, вся улица гуляла. Маришка цвела как васильки на лугу. Война окончена, муж рядом, что еще для счастья надо?
До станции и в город, к Госпрому, куда надо было ездить, везде садил рядом Маришку. Любила она прокатиться с ветерком. Соседки завидовали. В сорок шестом и велосипеды-то не у всех были. Немецкая техника надежна, а все же ломается со временем. В конце августа фара погасла, а лампочку обещали достать только в сентябре. Годовщина освобождения Харькова, как тут не поехать, салют смотреть?
Я согласно кивнул, на двадцать третье августа салют всегда был великолепный.
- Хотел бы я сказать, - продолжил рассказ дед Степан, но теперь его слова отдавали пыльным запахом полыни - что предчувствовал беду. Но нет. Веселые поехали, нарядные... Она в платьице ситцевом, шаль прихватила от ночного холода, я в мундире. Туда, по сумеркам доехали. В ладоши хлопали, ура кричали... радость...
Обратно едем - темно. А Маришка: "гони, гони, Степа". Мостовая на Харьковской еще не востановлена после снарядов. Куда там, центр еще не востановили после фашистов. Вот и угодил я передним колесом в яму.
Меня выбросило, хоть бы царапина. А на нее мотоцикл сверху упал. Я в крик: "помогите"! А что помогать, если она уж не шевелится?
Дед Степан замолчал, опять закурил. А я сидел придавленный рассказом. В моем детском сознании, благодаря советскому кино, четко отпечаталось, что война была горем, но после все было хорошо. Вот просто хорошо и никак иначе быть не может. Оказывается может.
- Не они меня не любят. - в голос старика вернулась прежняя сухость, чуть разбавленная насмешкой - Это я себя не люблю. Не они забыть не могут, я забыть не могу. И простить тоже не могу.
- А она простила? - сам не знаю почему я спросил это. Просто, казалось это единственные правильные слова.
Дед Степан промолчал. Растоптал окурок и тяжело, грузно поднялся.
- Приходи, если захочешь. - сказал он и побрел к калитке.
Друзьям я не рассказал о чем старик мне рассказывал. Наплел обычную пургу о военных подвигах и подобное. С дедом Степаном мы общались. Правда на "стандартные" темы про пионеров и школу, но потом мать отправила меня в Мурманск к бабке с дедом. Когда я вернулся он уже умер. А я так и не узнал, смог ли старший лейтенант Степан Владимирович Любомиров, обладатель двух медалей "За отвагу", простить себя...
© Роман Ударцев
Частный сектор промышленных районов Харькова, это особая и довольно замкнутая конгломерация. Как одесские дворики или американские "виллиджи". Да, жители ходили на работу, участвовали в общественной жизни. Но узнать что происходило внутри, мог только тот, кто прожил там не один десяток лет. Мой сосед переехал жить двенадцать лет назад, а его все еще считали "новоселом" и пришлым. А дом в общественном сознании еще принадлежал Зое Геннадиевне, старушке отдавшей Богу душу пятнадцать лет назад.
Но многие привычки въедались в людей. Уже не требуя логических, да и каких-нибудь других объяснений. Вот потому деда Степана и нелюбили.
Не сказать что одинокий пенсионер был неряшлив. Насколько девяностолетний одинокий мужчина мог, он ухаживал за собой. Не носил засаленных рубашек, чистил дряхлую обувь и тщательно брился. За много лет общественного порицания он привык быть в одиночестве и редко вступал в беседы с окружающими. Предпочитая молча сидеть на ветхой лавочке возле забора и наблюдая за кипевшей вокруг жизнью.
Будучи на тот момент ребенком, я до чертиков боялся его. Хмурый дед, странно хромающий, он был олицитворением страшных намеков в сказках и темных теней в пустующем доме. Долгое время мы, а это десяток детей от пяти до десяти лет с близлежащих домов улицы, держались от него как можно дальше. Лихостью считалось даже просто пробежать по противоположной стороне улицы, когда он выходил погреться на солнышке.
Время шло и в нас, в детях, началось "жеребячье чувство" предвестник подростковых гормонов и головной боли родителей. Бегать с машинками становилось не интересно, куда веселее залезть на самое высокое дерево и оттуда, балансируя на хрупкой ветке, дразнить более робких товарищей. Или залезть в сад расположенного неподалеку садового питомника за кислыми, незрелыми яблоками. Мы все были уверены, что его охраняют сторожа с ружьями, хотя никогда ничего кроме мата от сторожа не слышали.
Естественно, очередной целью для того чтобы доказать, что ты "мужик", стал дед Степан. Вот тут-то забуксовала вся "гоп-компания". Мы его реально боялись. Почему первым вызвался я? Понятия не имею. Может меня было легче "развести на слабо" или мой страх был сродни неприязни к нему взрослых, наносным и ненастоящим. Не буду врать - не знаю.
Мелкими, осторожными шажками, шаркая сандалями по пыльной грунтовке проезжей части улицы, я подошел к деду Степану метров на пять и поздоровался. Старик не шелонулся. Что это, думал я, подманивает ближе? Только через несколько секунд я догодался что он меня просто не услышал. Как у многих стариков, у него был плохой слух. Я подошел еще ближе и сказал:
- Здравствуйте!
Дед Степан медленно повернул голову. Если он и был удивлен, то на морщинистом лице с обвисшими щеками это никак не отразилось. Какой же он старый, мелькнула у меня мысль. Лицо, иссеченное годами и переживаниями, напоминало ветхую доску на заборе. Нет, не гнилую, высушенную, покрытую трещинами, но все еще крепкую. Но глаза, серые, внимательные, не были тронуты безумием. Наоборот, светились опытом и легкой насмешкой, похоже видок у меня был тот еще.
- Ну здравствуй, молодой человек.
Голос был скрипучим, невнятно произносившим гласные. Лишь много лет спустя, я узнал, работая на вахте, что это не от старости. Просто когда очень долго молчишь, губы и язык не сразу вспоминают речь.
Я стоял перед ним, дурак дураком, совершенно не представляя что делать дальше. Старик усмехнулся, на секунду обнажив ровные, крепкие и совершенно желтые от табака зубы. Потом хлопнул широкой, костлявой ладонью рядом с собой по лавке:
- Садись, гостем будешь!
Наверное, на расстрел идут охотнее, чем я преодолевал эти четыре шага.
- Боишься? - насмешливо спросил он.
- Нет! - с вызовом, да в общем-то и грубовато ответил я и уселся на нагретую солнцем доску.
- Это правильно, - проворчал старик - мужик должен преодолевать страх.
Мы замолчали. Я не знал что говорить. А с его стороны не последовали стандартные вопросы о школе и являюсь ли я пионером. Дед Степан достал папиросу и закурил (оговорюсь что дело происходило в девяностом году и ничего предосудительного в его действиях на то время не было). Веселая беседа явно не складывалась. Но один вопрос вертелся у меня на языке. Если вы знаете хоть одного сдержанного в вопросах мальчика десяти лет, то вам повезло. В моем же случае язык работал быстрее мозгов:
- А почему Вас все не любят? - выпалил я и сам обалдел от собственной наглости.
- А что действительно не любят? - с насмешкой ответил вопросом на вопрос дед Степан.
- Нуууу... - это был один из первых случаев в моей жизни, когда я понял: если страстно хочешь что-то сказать, лучше обвяжи язык вокруг шеи... узлом.
- У них нет ко мне злости. - тихо сказал старик жестом обводя улицу. Я притих, где-то, в глубине души понимая, лучше молчать и слушать - Они просто чувствуют как я сам к себе отношусь. Душа ведь как зеркало и под одеждой ее не спрячешь...
В сорок шестом году это было. Весь полк вернули в сорок пятом, а наша рота осталась в Германии. Строили, кормили тех, кого убить хотели, лечили... Пусть пять лет, не четыре, но вернуться домой целым было удачей. Осколок в ноге, да царапина на плече, вот и все чем война "наградила". Не поломанный, в своем уме... Маришке, жене моей, завидовали все бабы с улицы. Гостинцев разновсяких привез. Даже машинку швейную, зингеровскую. И мотоцикл трофейный.
Дед Степан замолчал. И молчал долго, я уж подумал что это все, но он продолжил:
- Этот чертов мотоцикл! Загрузил барахло в коляску, да шнапса-коньяку-шоколада всякого, это вы сейчас конфеты в магазине когда хотите можете взять, а тогда голодное время было. - я пропустил эту реплику мимо ушей, слишком часто все взрослые рассказывали о том, что мы не ценим изобилие в котором живем и я такие тирады принимал как неизбежное зло при общении с взрослыми.
- В июле сорок шестого года приехал домой, - продолжил дед Степан - Радость, веселье, вся улица гуляла. Маришка цвела как васильки на лугу. Война окончена, муж рядом, что еще для счастья надо?
До станции и в город, к Госпрому, куда надо было ездить, везде садил рядом Маришку. Любила она прокатиться с ветерком. Соседки завидовали. В сорок шестом и велосипеды-то не у всех были. Немецкая техника надежна, а все же ломается со временем. В конце августа фара погасла, а лампочку обещали достать только в сентябре. Годовщина освобождения Харькова, как тут не поехать, салют смотреть?
Я согласно кивнул, на двадцать третье августа салют всегда был великолепный.
- Хотел бы я сказать, - продолжил рассказ дед Степан, но теперь его слова отдавали пыльным запахом полыни - что предчувствовал беду. Но нет. Веселые поехали, нарядные... Она в платьице ситцевом, шаль прихватила от ночного холода, я в мундире. Туда, по сумеркам доехали. В ладоши хлопали, ура кричали... радость...
Обратно едем - темно. А Маришка: "гони, гони, Степа". Мостовая на Харьковской еще не востановлена после снарядов. Куда там, центр еще не востановили после фашистов. Вот и угодил я передним колесом в яму.
Меня выбросило, хоть бы царапина. А на нее мотоцикл сверху упал. Я в крик: "помогите"! А что помогать, если она уж не шевелится?
Дед Степан замолчал, опять закурил. А я сидел придавленный рассказом. В моем детском сознании, благодаря советскому кино, четко отпечаталось, что война была горем, но после все было хорошо. Вот просто хорошо и никак иначе быть не может. Оказывается может.
- Не они меня не любят. - в голос старика вернулась прежняя сухость, чуть разбавленная насмешкой - Это я себя не люблю. Не они забыть не могут, я забыть не могу. И простить тоже не могу.
- А она простила? - сам не знаю почему я спросил это. Просто, казалось это единственные правильные слова.
Дед Степан промолчал. Растоптал окурок и тяжело, грузно поднялся.
- Приходи, если захочешь. - сказал он и побрел к калитке.
Друзьям я не рассказал о чем старик мне рассказывал. Наплел обычную пургу о военных подвигах и подобное. С дедом Степаном мы общались. Правда на "стандартные" темы про пионеров и школу, но потом мать отправила меня в Мурманск к бабке с дедом. Когда я вернулся он уже умер. А я так и не узнал, смог ли старший лейтенант Степан Владимирович Любомиров, обладатель двух медалей "За отвагу", простить себя...
© Роман Ударцев
Популярное
