Людей как будто подменили
Недавно сын спросил меня:
– Пап, а на рыбалке ночью страшно?
– Нет, не страшно. А почему ты спрашиваешь? – удивился я.
– Ну, там же темнота кругом, – поёжился семилетний человек, – мало ли кто может спрятаться.
– Там никто не прячется, – успокоил я ребёнка. – А если даже кто-то и есть, его отпугнёт огонь, рыбаки всегда жгут на берегу костёр.
Сказал, а сам задумался: действительно, сколько же у меня было страшных случаев на рыбалке? Начал напрягать память, и понял, что по-настоящему жутких совсем мало. Разве что, вот однажды наша моторка в тумане столкнулась с подводным валуном. Моего приятеля Андрея от удара о камень выбросило за борт. Я своими глазами видел, как 120-килограммовый мужик взлетает в воздух метра на три, а потом улетает в белёсую мглу. Тогда мы действительно перепугались, но всё обошлось.
Что ещё? Крючки, всаженные горе-рыбаками в самих себя, щуку, прокусившую палец, утонувшие рюкзаки можно даже не считать, это скорее смешно, чем страшно.
А вот самый жуткий случай на рыбалке произошёл со мной не ночью и даже не в сумерках, а в ясный солнечный полдень.
В то лето мы отправились на рыбалку на северные озёра с двумя институтскими товарищами. Один из них, как на грех, прихватил с собой ещё одного человека со своей кафедры – к нашему глухому неудовольствию.
– Парни, я всё понимаю, но иначе не могу! – умолял нас Игорь. – Я диссертацию защищаю, а Леонидыч – мой научный руководитель, без него мне край.
Вообще-то и Эдуарда Леонидовича можно было стерпеть, неплохой и даже, можно сказать, компанейский мужик, но при этом абсолютно тепличный интеллигент. В поезде травил анекдоты, мы дежурно посмеивались. С третьим товарищем, Мишей, мы искренне сочувствовали Игорьку.
– А что здесь водится? – деловито осведомился Леонидыч у местных, когда мы прибыли в северную деревню.
– Так много чего, – отвечали деревенские. – Щука, налим, сом, на глубине – сиг. Ну и как обычно, ряпушка, сорога.
– Сорога! Чудесно, чудесно! – воскликнул Леонидыч и обернулся к нам. – А знаете, коллеги, что у нас эта рыба называется плотва? «Плотва» – финно-угорское слово, о чём явно говорит суффикс «-ва», то есть «вода» в финских наречиях. Плотва вытеснила со временем исконно славянское название «сорога» практически повсеместно. А на севере этот архаизм сохранился, возможно, из-за мощной колонизации здешних земель Великим Новгородом.
Местные смотрели на чудного научного руководителя из Москвы как на инопланетянина. А мне, если честно, захотелось треснуть Леонидыча веслом по голове.
Впрочем, с Егорычем, нашим северным хозяином, Эдуард Леонидович, как ни странно, нашёл общий язык. Наша лодка стояла около устья небольшого ручья, впадавшего в озеро, здесь часто вечерами ловилась щука.
– Так, ставь лодку у тресты (заросли осоки), – вполголоса распорядился Егорыч и начал возиться с сетками. – Спиннинги ваши тут ни к чему, сначала попробуем взять на курму.
С этими словами старый рыбак вытащил тубусообразную сетку с ловушкой.
– А погодка хороша! – восхищался научный руководитель. – Прямо как у Клюева, помните? «Когда на розовых поречьях плывёт звезда вдоль рыбьих троп…»
Егорыч недоверчиво оглянулся на научное светило из Москвы.
– Всё-таки чудной ты человек, Леонидыч, дай бог тебе здоровья, – улыбнулся старый рыбак, – но кое-что тетенькаешь. Всё верно, рыба в озере просто так не ходит, у неё свои исхоженные тропы, по дну ориентируется. А говорят, некоторые и по звёздам. Научиться бы тебе ещё сетки расправлять, цены бы не было.
Ещё с полчаса мы наблюдали, как Егорыч объяснял доктору исторических наук, как правильно ставить курму на закате, и важно кивали. Но на следующий день произошло нечто из ряда вон выходящее.
Егорыч на моторке отвёз нас через дальнюю протоку на другой конец озера, самый дикий и лесной, весь в мелких островках, густо поросших маленькими берёзками. Свет от белёсых стволов отражался на воде, играл солнечными бликами, усиливая странное чувство, будто мы оказались в некоем волшебном, нереальном мире. Глядя на всю эту благодать, даже рыбачить не особо-то и хотелось. А хотелось просто причалить к какому-нибудь светлому острову, искупаться, потом развести костёр.
Стоял полдень, солнце уже припекало. Звенели тонкие голоса неведомых северных пичужек, по водной глади скользила лёгкая рябь.
– Рыба от солнца в тень уходит, в заливы, – пояснил Егорыч, – там и будем ловить.
Мы стояли в самом центре большого залива недалеко от совсем маленького островка. При взгляде на него я вспомнил огромного мужика с карикатуры XIX века, стоящего на одной ноге на крохотном земельном наделе, со всех сторон окружённом господской землёй. Примерно таким и был соседний островок, на нём с большим трудом поместились бы человека три. И как раз в этот момент в окружающей нас красоте что-то резко изменилось.
Сначала показалось, что ветер изменил направление, но потом я понял: наступил полный штиль, вся рябь неожиданно исчезла. Это казалось делом самым обычным, если бы не одно странное обстоятельство, сразу же бросившееся в глаза: рябь не просто прекратилась, пропало даже самое лёгкое волнение воды – поверхность озера стала неестественно гладкой, словно в стакане. Но не это пугало больше всего.
Почему-то разом перестали петь птицы, ещё минуту назад буквально заливавшиеся. И хотя только что сияло солнце, нам показалось, солнечный блеск слегка померк, словно кто-то его притушил, набросил облачную пелену.
– Какая странная, волшебная тишина… – начал было витийствовать Эдуард Леонидович, но Егорыч прислонил палец к губам. Рыбак ещё несколько секунд вслушивался в окружающее безмолвие, а потом вдруг резко скомандовал:
– Ложись на дно лодки!
Мы попадали в широкую моторку, только Леонидыч продолжал оглядываться вокруг.
– А в чём, собственно, дело? – изумился он, видя, как мы уткнулись в алюминиевое влажное дно, но тут Егорыч схватил его за шкирку огромной пятернёй и, как котёнка, швырнул к нам за компанию.
– Тихо, потом всё объясню. Быстро уткнулись мордами в дно!
Мы испуганно последовали приказу нашего сурового куратора, и только доктор исторических наук обиженно сопел. Егорыч улёгся рядом.
Тем временем в окружающем мире ничего не происходило. Стояла жуткая, просто гробовая тишина. И тут послышался лёгкий шелест, будто ветер пролетел над кронами деревьев, а затем мы уловили едва слышимое гудение, как вблизи линий электропередачи, но чуть тоньше. Затем оно резко усилилось, а потом всё разом закончилось.
Ещё через несколько мгновений мы услышали плеск воды, затем раздался птичий щебет. Природу словно снова включили.
– Виктор Егорович, что это было? – затрясли мы нашего Дерсу Узала. – Что за штиль? А гудение? Почему мы прятались?
– Не знаю, ребятки, не знаю, – забормотал Егорыч. – Одно могу сказать: если, не приведи бог, услышишь такое, сразу падай вниз, как при ядерном взрыве, в какую-нибудь щель, чтобы стороной прошло, иначе жди беды. Так старики учили.
– Наверное, миграция каких-нибудь насекомых? – предположил Леонидыч. – Думаю, только так можно объяснить гудение. Правильно – и всё живое замерло, спасаясь от роя пчёл, оводов или шершней…
– Ага, – хмыкнул я. – И шершни заставили повиноваться воды озера.
– Да, что-то здесь не сходится, – согласился Миша.
– Не ломайте голову, ребятки, – вздохнул Егорыч, – всё равно вам никто не объяснит. Сколько мы тут живём, сами почти ничего не понимаем. Кто-то это «лихом» зовёт, кто-то «чёртовой стаей». Одно только известно: появляется оно редко, раз в десять-пятнадцать лет. У нас старики говорили, раньше после такого в лес можно было без ружья идти – много павшего зверья находили: куниц, белок, зайцев. Птиц ужас сколько на лесных дорогах валялось.
– А люди? – спросил Игорь. – Люди выживали, если с этим «роем» встречались?
– Выживали, но когда возвращались домой, как не свои были, будто их подменили. Вразнос шли, спивались, из семей уходили, обязательно беда случалась. Лет сорок назад эта штука городских застала, так вот за полвека на нашем озере первый случай был, когда здесь люди утонули. Достали их со дна, а они с перерезанными горлами. Экспертиза определила – сами друг дружку порезали, хотя все трезвые. Люди были степенные, вроде Леонидыча.
– А что, если мордой вниз упасть, лихо тебя не заметит?
– Вроде как не заметит, – почесал Егорыч затылок. – Я знал только одного человека, который встретил его лицом к лицу и остался жив, здоров и в ясном рассудке.
– И кто же это был? Кто-нибудь из ваших, из местных?
– Да, одна женщина из нашего района, баба Нюра. Сейчас её уже нет, лет двадцать как померла. А дело было во время войны.
Пришло Нюре в сорок втором году извещение: мол, так и так, в результате кровопролитных боёв ваш муж Иван пропал без вести. Любила она его сильно. Однополчане супруга, возвращавшиеся в деревню, говорили, что при тех боях попасть в плен было невозможно, если пишут – пропал, значит амба, снарядом или бомбой разметало по сторонам, не найти концов, дело проверенное.
После тех разговоров у Нюры словно землю из-под ног выбили. Хотела она только одного: хотя бы примерно узнать, где лежит её муж. А может быть, похоронили его останки, пусть и в безымянной могиле?
Кто-то из старух надоумил Нюру пойти помолиться о муже в часовню заброшенного монастырского скита в лесу. Добираться туда надо было долго, но других храмов в округе тогда не было. Нюра собралась и побрела сквозь лес с выплаканными глазами.
Почти пришла, вот уже и деревянная часовенка показалась на опушке, и вдруг всё стихло. Как и все местные, Нюра знала, что это такое, но так ей всё обрыдло, что не испугалась, на землю не кинулась, под корягу не забилась. Даже глаза не закрыла.
«Иду вперёд, – рассказывала она, когда уже была совсем старенькой, – и страшно, и не страшно. Непонятное чувство. Да я сквозь слёзы и так мало что замечаю. Вдруг вижу: свет передо мной будто совсем померк. Слёзы не дают разглядеть, что да как, но это нечто – огромное, высотой с вековую ель и почему-то, показалось, будто с зашитым ртом. Стою в полной тишине и говорю ему: «Мне и так жизнь не в радость, а тебя я не боюсь!»
Потом это нечто начало рассасываться, свет стал возвращаться. И тут в голове у Нюры словно кто-то набил строчки, как на пишущей машинке: «Ничего плохого с тобой не будет. Никому не верь, твой муж жив, но вернётся к тебе только через двенадцать лет. Жить вместе будете недолго».
Нюра не заметила, как вернулась домой, но слова те хорошо запомнила. Уж как её, ещё молодую женщину, не уговаривали забыть своего Ивана! Находились и женихи, но никого она не слушала. Ждала.
Однажды в их село приехала машина с инвалидом в кузове, это был её Иван. Без ноги, весь больной от старых ран, но живой. Неизвестно, что его мотало по белому свету, где так долго пропадал, но произошло это ровно через двенадцать лет после той истории.
Нюра с Иваном прожили лет пять или шесть, инвалид войны умер от тяжких ранений. Но Нюра говорила, что даже такая жизнь была для неё счастьем.
Сама она прожила без двух лет век, ушла тихо и спокойно, в полном сознании. Ходила в церковь, когда та открылась. Ещё она как-то чудно называла ту силу, что повстречала в лесу: то ли «цари царствующих», то ли «князья князей».
Добрая была старушка, упокой Господь её душу.
© Илья Белов
– Пап, а на рыбалке ночью страшно?
– Нет, не страшно. А почему ты спрашиваешь? – удивился я.
– Ну, там же темнота кругом, – поёжился семилетний человек, – мало ли кто может спрятаться.
– Там никто не прячется, – успокоил я ребёнка. – А если даже кто-то и есть, его отпугнёт огонь, рыбаки всегда жгут на берегу костёр.
Сказал, а сам задумался: действительно, сколько же у меня было страшных случаев на рыбалке? Начал напрягать память, и понял, что по-настоящему жутких совсем мало. Разве что, вот однажды наша моторка в тумане столкнулась с подводным валуном. Моего приятеля Андрея от удара о камень выбросило за борт. Я своими глазами видел, как 120-килограммовый мужик взлетает в воздух метра на три, а потом улетает в белёсую мглу. Тогда мы действительно перепугались, но всё обошлось.
Что ещё? Крючки, всаженные горе-рыбаками в самих себя, щуку, прокусившую палец, утонувшие рюкзаки можно даже не считать, это скорее смешно, чем страшно.
А вот самый жуткий случай на рыбалке произошёл со мной не ночью и даже не в сумерках, а в ясный солнечный полдень.
В то лето мы отправились на рыбалку на северные озёра с двумя институтскими товарищами. Один из них, как на грех, прихватил с собой ещё одного человека со своей кафедры – к нашему глухому неудовольствию.
– Парни, я всё понимаю, но иначе не могу! – умолял нас Игорь. – Я диссертацию защищаю, а Леонидыч – мой научный руководитель, без него мне край.
Вообще-то и Эдуарда Леонидовича можно было стерпеть, неплохой и даже, можно сказать, компанейский мужик, но при этом абсолютно тепличный интеллигент. В поезде травил анекдоты, мы дежурно посмеивались. С третьим товарищем, Мишей, мы искренне сочувствовали Игорьку.
– А что здесь водится? – деловито осведомился Леонидыч у местных, когда мы прибыли в северную деревню.
– Так много чего, – отвечали деревенские. – Щука, налим, сом, на глубине – сиг. Ну и как обычно, ряпушка, сорога.
– Сорога! Чудесно, чудесно! – воскликнул Леонидыч и обернулся к нам. – А знаете, коллеги, что у нас эта рыба называется плотва? «Плотва» – финно-угорское слово, о чём явно говорит суффикс «-ва», то есть «вода» в финских наречиях. Плотва вытеснила со временем исконно славянское название «сорога» практически повсеместно. А на севере этот архаизм сохранился, возможно, из-за мощной колонизации здешних земель Великим Новгородом.
Местные смотрели на чудного научного руководителя из Москвы как на инопланетянина. А мне, если честно, захотелось треснуть Леонидыча веслом по голове.
Впрочем, с Егорычем, нашим северным хозяином, Эдуард Леонидович, как ни странно, нашёл общий язык. Наша лодка стояла около устья небольшого ручья, впадавшего в озеро, здесь часто вечерами ловилась щука.
– Так, ставь лодку у тресты (заросли осоки), – вполголоса распорядился Егорыч и начал возиться с сетками. – Спиннинги ваши тут ни к чему, сначала попробуем взять на курму.
С этими словами старый рыбак вытащил тубусообразную сетку с ловушкой.
– А погодка хороша! – восхищался научный руководитель. – Прямо как у Клюева, помните? «Когда на розовых поречьях плывёт звезда вдоль рыбьих троп…»
Егорыч недоверчиво оглянулся на научное светило из Москвы.
– Всё-таки чудной ты человек, Леонидыч, дай бог тебе здоровья, – улыбнулся старый рыбак, – но кое-что тетенькаешь. Всё верно, рыба в озере просто так не ходит, у неё свои исхоженные тропы, по дну ориентируется. А говорят, некоторые и по звёздам. Научиться бы тебе ещё сетки расправлять, цены бы не было.
Ещё с полчаса мы наблюдали, как Егорыч объяснял доктору исторических наук, как правильно ставить курму на закате, и важно кивали. Но на следующий день произошло нечто из ряда вон выходящее.
Егорыч на моторке отвёз нас через дальнюю протоку на другой конец озера, самый дикий и лесной, весь в мелких островках, густо поросших маленькими берёзками. Свет от белёсых стволов отражался на воде, играл солнечными бликами, усиливая странное чувство, будто мы оказались в некоем волшебном, нереальном мире. Глядя на всю эту благодать, даже рыбачить не особо-то и хотелось. А хотелось просто причалить к какому-нибудь светлому острову, искупаться, потом развести костёр.
Стоял полдень, солнце уже припекало. Звенели тонкие голоса неведомых северных пичужек, по водной глади скользила лёгкая рябь.
– Рыба от солнца в тень уходит, в заливы, – пояснил Егорыч, – там и будем ловить.
Мы стояли в самом центре большого залива недалеко от совсем маленького островка. При взгляде на него я вспомнил огромного мужика с карикатуры XIX века, стоящего на одной ноге на крохотном земельном наделе, со всех сторон окружённом господской землёй. Примерно таким и был соседний островок, на нём с большим трудом поместились бы человека три. И как раз в этот момент в окружающей нас красоте что-то резко изменилось.
Сначала показалось, что ветер изменил направление, но потом я понял: наступил полный штиль, вся рябь неожиданно исчезла. Это казалось делом самым обычным, если бы не одно странное обстоятельство, сразу же бросившееся в глаза: рябь не просто прекратилась, пропало даже самое лёгкое волнение воды – поверхность озера стала неестественно гладкой, словно в стакане. Но не это пугало больше всего.
Почему-то разом перестали петь птицы, ещё минуту назад буквально заливавшиеся. И хотя только что сияло солнце, нам показалось, солнечный блеск слегка померк, словно кто-то его притушил, набросил облачную пелену.
– Какая странная, волшебная тишина… – начал было витийствовать Эдуард Леонидович, но Егорыч прислонил палец к губам. Рыбак ещё несколько секунд вслушивался в окружающее безмолвие, а потом вдруг резко скомандовал:
– Ложись на дно лодки!
Мы попадали в широкую моторку, только Леонидыч продолжал оглядываться вокруг.
– А в чём, собственно, дело? – изумился он, видя, как мы уткнулись в алюминиевое влажное дно, но тут Егорыч схватил его за шкирку огромной пятернёй и, как котёнка, швырнул к нам за компанию.
– Тихо, потом всё объясню. Быстро уткнулись мордами в дно!
Мы испуганно последовали приказу нашего сурового куратора, и только доктор исторических наук обиженно сопел. Егорыч улёгся рядом.
Тем временем в окружающем мире ничего не происходило. Стояла жуткая, просто гробовая тишина. И тут послышался лёгкий шелест, будто ветер пролетел над кронами деревьев, а затем мы уловили едва слышимое гудение, как вблизи линий электропередачи, но чуть тоньше. Затем оно резко усилилось, а потом всё разом закончилось.
Ещё через несколько мгновений мы услышали плеск воды, затем раздался птичий щебет. Природу словно снова включили.
– Виктор Егорович, что это было? – затрясли мы нашего Дерсу Узала. – Что за штиль? А гудение? Почему мы прятались?
– Не знаю, ребятки, не знаю, – забормотал Егорыч. – Одно могу сказать: если, не приведи бог, услышишь такое, сразу падай вниз, как при ядерном взрыве, в какую-нибудь щель, чтобы стороной прошло, иначе жди беды. Так старики учили.
– Наверное, миграция каких-нибудь насекомых? – предположил Леонидыч. – Думаю, только так можно объяснить гудение. Правильно – и всё живое замерло, спасаясь от роя пчёл, оводов или шершней…
– Ага, – хмыкнул я. – И шершни заставили повиноваться воды озера.
– Да, что-то здесь не сходится, – согласился Миша.
– Не ломайте голову, ребятки, – вздохнул Егорыч, – всё равно вам никто не объяснит. Сколько мы тут живём, сами почти ничего не понимаем. Кто-то это «лихом» зовёт, кто-то «чёртовой стаей». Одно только известно: появляется оно редко, раз в десять-пятнадцать лет. У нас старики говорили, раньше после такого в лес можно было без ружья идти – много павшего зверья находили: куниц, белок, зайцев. Птиц ужас сколько на лесных дорогах валялось.
– А люди? – спросил Игорь. – Люди выживали, если с этим «роем» встречались?
– Выживали, но когда возвращались домой, как не свои были, будто их подменили. Вразнос шли, спивались, из семей уходили, обязательно беда случалась. Лет сорок назад эта штука городских застала, так вот за полвека на нашем озере первый случай был, когда здесь люди утонули. Достали их со дна, а они с перерезанными горлами. Экспертиза определила – сами друг дружку порезали, хотя все трезвые. Люди были степенные, вроде Леонидыча.
– А что, если мордой вниз упасть, лихо тебя не заметит?
– Вроде как не заметит, – почесал Егорыч затылок. – Я знал только одного человека, который встретил его лицом к лицу и остался жив, здоров и в ясном рассудке.
– И кто же это был? Кто-нибудь из ваших, из местных?
– Да, одна женщина из нашего района, баба Нюра. Сейчас её уже нет, лет двадцать как померла. А дело было во время войны.
Пришло Нюре в сорок втором году извещение: мол, так и так, в результате кровопролитных боёв ваш муж Иван пропал без вести. Любила она его сильно. Однополчане супруга, возвращавшиеся в деревню, говорили, что при тех боях попасть в плен было невозможно, если пишут – пропал, значит амба, снарядом или бомбой разметало по сторонам, не найти концов, дело проверенное.
После тех разговоров у Нюры словно землю из-под ног выбили. Хотела она только одного: хотя бы примерно узнать, где лежит её муж. А может быть, похоронили его останки, пусть и в безымянной могиле?
Кто-то из старух надоумил Нюру пойти помолиться о муже в часовню заброшенного монастырского скита в лесу. Добираться туда надо было долго, но других храмов в округе тогда не было. Нюра собралась и побрела сквозь лес с выплаканными глазами.
Почти пришла, вот уже и деревянная часовенка показалась на опушке, и вдруг всё стихло. Как и все местные, Нюра знала, что это такое, но так ей всё обрыдло, что не испугалась, на землю не кинулась, под корягу не забилась. Даже глаза не закрыла.
«Иду вперёд, – рассказывала она, когда уже была совсем старенькой, – и страшно, и не страшно. Непонятное чувство. Да я сквозь слёзы и так мало что замечаю. Вдруг вижу: свет передо мной будто совсем померк. Слёзы не дают разглядеть, что да как, но это нечто – огромное, высотой с вековую ель и почему-то, показалось, будто с зашитым ртом. Стою в полной тишине и говорю ему: «Мне и так жизнь не в радость, а тебя я не боюсь!»
Потом это нечто начало рассасываться, свет стал возвращаться. И тут в голове у Нюры словно кто-то набил строчки, как на пишущей машинке: «Ничего плохого с тобой не будет. Никому не верь, твой муж жив, но вернётся к тебе только через двенадцать лет. Жить вместе будете недолго».
Нюра не заметила, как вернулась домой, но слова те хорошо запомнила. Уж как её, ещё молодую женщину, не уговаривали забыть своего Ивана! Находились и женихи, но никого она не слушала. Ждала.
Однажды в их село приехала машина с инвалидом в кузове, это был её Иван. Без ноги, весь больной от старых ран, но живой. Неизвестно, что его мотало по белому свету, где так долго пропадал, но произошло это ровно через двенадцать лет после той истории.
Нюра с Иваном прожили лет пять или шесть, инвалид войны умер от тяжких ранений. Но Нюра говорила, что даже такая жизнь была для неё счастьем.
Сама она прожила без двух лет век, ушла тихо и спокойно, в полном сознании. Ходила в церковь, когда та открылась. Ещё она как-то чудно называла ту силу, что повстречала в лесу: то ли «цари царствующих», то ли «князья князей».
Добрая была старушка, упокой Господь её душу.
© Илья Белов
Популярное
