Сказка о мертвом царевиче и семи амазонках.

- Свет мой зеркальце, скажи! Да всю правду доложи! Я ль на свете всех милее? Всех румяней и белее? 
- Ты, конечно, спору нет… Только… 
- Что? 
- Ну, это?.. 
- Да что? Говори уже! Говори! 
- Мужику, как бы, побрутальней, что ли, быть надо, а не «всех милее»… Понимаешь? 
- Побрутальней? 
- Ну да. Мускулистей там, загорелей… А ты: «румяней»… «белее»… все семнадцать лет, как тебя царица из заграниц привезла, одно и то же, одно и то же… Не могла, что ли здесь, в родном Тредисятом царстве, нормального мужика найти?... 
- Что ты там ворчишь, зеркальце? 
- Да ничего. Просто. 
- Ладно, зеркальце… Кто на свете всех брутальней, мускулистей, сексуальней? 
- Ты прекрасен, спору нет. Но царевич всех брутальней, мускулистей, сексуальней, загорелей, натуральней, круче, интеллектуальней и вообще… 
- Хватит! Заткнись быстро, мерзкое стекло! Что за царевич? Если он такой-растакой красавчик, почему не знаю? 
- Понимаешь, ключевое слово, в моем описании: «натуральней». А ты… не очень. Поэтому и не знаешь его. И он, между прочим, сын твоей жены-царицы. 
- Какой жены? 
- Да твоей! Той, на которой ты из-за денег женился, лишь бы всем здесь нервы мотать. Семнадцать лет! То парады всякие-разные срамные-заразные устраивает… То за красными молодцами бегает… Тьфу… 
- Что ты опять ворчишь, зеркальце? 
- Де ниче, просто… 
- Покажи-ка мне этого царевича. 
- Может, не надо? 
- Надо, зеркальце, надо. Натуральней он, не натуральней, а я все-таки не кто-нибудь, а принц-консорт! Моя воля – закон! Тем более что царица как раз в отъезде. 
Вздохнуло тяжко зеркальце и показало царевича – писаного красавца, молодого, удалого, всего такого, что принцу-консорту аж дыхание сперло. Заорал он не своим голосом, зовя Чернавика. 
- Приведи ко мне этого юношу! – говорит. – Хочу с ним… хмм… поближе познакомиться… 
А Чернавик прибежал, царевича разыскал, в ноги ему упал: 
- Беги, добрый молодец, пока не осрамили тебя страшно! 
- Что с тобой, мил человек, отчего паникуешь? 
- Заинтересовался тобой сам принц-консорт. К себе тебя требует. А мы-то знаем, что за таким требованием подразумевается. Так что лучше я тебя в дремучую чащу на съедение волкам сведу, чем этому извращенцу иностранному. 
И побежал царевич, сломя голову, в самую темную чащу, от отчима ненормального прятаться. Даже невестушку свою королевну Елисею предупредить забыл. А Елисея, хоть и хорошая, и пригожая, умница-разумница да красавица-раскрасавица была, но очень уж ревнивая – огонь девка. Как прослышала она, что царевич пропал, сразу в крик: 
- Где он шляется?! С кем?! Ктоооо онаааа!!! На клочки порву! Пущу по закоулочкам! Не скрывайте от меня правды! Я его все равно найду! 
Чернавик ей клянется-божится, прогневать боится: 
- Даю голову на отсечение, зуб на лечение – в лес царевич сбежал от посягательств на честь молодецкую. Дурного в голове не держал. А какие девки в лесу-то? Кикиморы разве что, бабки-ёжки? С кем ему там утехам предаваться, тебе изменять? Не к чему белениться, вернется твой суженый, как только опасность минует, и царица с курортов солнечных домой прибудет. 
Похмурилась Елисея, пять мисок китайских хфарворовых разбила, да притихла – поверила Чернавику. 
А тем часом царевич по лесу бродил. Изголодалось тело молодецкое по пирогам да блинам, по ананасам да рябчикам, кушать хочется – мочи нет. Тут видит – стоит терем высокий, ворота резные, в окнах стеклопакеты дорогие, лестницы витые, ручки золотые. 
Поднялся царевич на крыльцо, схватился за кольцо, силушки не рассчитал – дверь прям с петлями и сорвал. Зашел в терем, а там чистенько, аккуратненько, и подметено, и наготовлено, красота везде наведена. Кошечка по дому бегает, об царевича ножку трется. 
Погладил царевич кошечку, сел на лавку, все, что на столе было, приговорил, не наелся, потому как одни грибы, ягоды да зелень неведомая. 
- Тьфу ты, что я коза какая, траву жевать? - сказал. 
Мяса на полках поискал, в погребе, в чулане, не нашел ни кусочка. Вздохнул тяжко, прошел в спаленку, скинул сапоги да портянки, упал на одну из семи кроватей, шелковыми покрывалами застеленных и уснул богатырским сном. 
Пока спал царевич, воротились домой хозяюшки – семь девиц статных красавиц, в доспехах золоченых за голое тело, все при оружии. Зашумели-загалдели, как девкам и полагается: моды модные обсуждают да мужиков нехороших. 
Тут одна носом потянула, 
- Чем это, - говорит, - пахнет? 
- Никак сдохло у нас что-то? 
- Да нет, это, наверное, капуста квашеная пропала, говорила я, на прошлой неделе еще выбросить надо было. 
- Ой, гляньте, девочки, кто-то за нашим столом сидел, всю нашу еду заточил! 
- И посуду не помыл! 
- А натоптал-то как! Грязными сапожищами по белому ковру! 
- Смотрите, кафтан свой где попало бросил! 
Зашли в спальню, портянки сразу по запаху нашли. Сапоги подобрали. А потом и царевича увидали, как он на кровати развалился. 
- Неужели, мужик? 
- Мужик! А кто еще? 
- И-и-и-и! Мужик! Настоящий! Ура! 
- Чур, я за него замуж пойду, как самая старшая! 
- Погодь ты, может, ему такие длинные да худые не по нраву. Может он маленькими и пухленькими интересуется. 
Заспорили девки, пуще прежнего загалдели. Разбудили царевича. 
- Цыц! – прикрикнул тот. – Чего раскричались?! Ишь какие, парня будить. Я, может, от страшной опасности тут спасаюсь, после долгих и тяжких скитаний (целых три часа по лесу бродил) отдыхаю, изголодался весь! А у вас и пожрать нечего, ни окорока копченого, ни осетра моченого. 
- Так мы на диете… - молвила одна. 
- Так я не на диете! – не растерялся царевич. 
Самая на вид крепкая вперед выступила, сестер отодвинула, руки в боки уперла: 
- А чего ты тут раскомандовался? Мы - амазонки, женщины независимые, эмансипированные, а при большой твоей наглости и феминистично настроенными стать можем. Думаешь, если мужик, то все перед тобой на задних лапках бегать должны? 
- Нет, не думал я, что должны, если мужик. Думал – обязаны просто, потому как царевич. 
- А ты царевич? – ахнули девицы. 
- Ну а кто ж! Притом не простой, а на свете всех брутальней, мускулистей, сексуальней. А вы меня не накормили, не напоили, спать не уложили – сам поел, сам лег, так они еще и разбудили. Так-то вы именитых гостей из правящей династии принимаете. Шли бы лучше, уток мне, что ли, настреляли. 


Пока царевич у семи сестер отъедался, отсыпался, отчим его – принц-консорт совсем затосковал. День и ночь зеркальцу волшебному жалуется: 
- Сердце мое пробито стрелой амура. 
- Угу, в голубых труселях… 
- Нет мне больше никакого покоя. Мысли все о нем да о нем, о нем да о нем… 
- Угу, как найдем, как нагнем… 
- Что ты там бормочешь, зеркальце? 
- Да ничего, просто… 
- Как ты думаешь, зеркальце, почему царевич в темный лес убежал? Али не мил я ему? 
- Ну… Тебе правду сказать? Или… 
- Что говорить, покажи его лучше. 
Ну, зеркалу волшебному делать нечего, взяло и показало. А царевич – довольный да разрумянившийся, в окружении семи девиц-красавиц в срамных доспехах на голое тело. Они его мясцом жареным балуют, салфеточками кружевными уста сахарные вытирают. Под ручки белые берут, в хоромы светлые ведут, постель королевскую стелют. 
- Ах, он негодяй! – заломил руки принц-консорт. – Ах, кобелина, неблагодарный! Я для него… а он!.. Девок каких-то мне – красавцу писанному предпочел. А я на свете всех милее, всех румяней и белее, между прочим. Женские прелести для него лучше крепкой мужской дружбы! Никакой у него продвинутости! Никакой современности! Темный и забитый! Мужик! Деревенщина! Я ему сердце свое хрустальное вручил, а он его – вдребезги! Так не достанься же ты никому, противный! 
Так сказал, черную рясу монашескую надел, капюшон на нос надвинул. В корзинку что-то положил и отправился к терему семи амазонок. 
Девицы как раз в лес ушли, дичь для гостя дорогого добывать. А царевич один мается. Ужо и выспался, и наелся, скучно ему стало, выпить хочется. А у амазонок, как на грех, одно винишко легкое, десять градусов от силы – что твой квас. Пьешь его пьешь, ни в одном глазу. У царевича тут душевная скорбь – он по маменьке-спасительнице скучает, отчима-извращенца опасается, еды привычной, домашней хочется, ну и за невестой тоскует немного, - а залечить нечем. 
Вдруг глядит он, монах на пне сидит, а в руках у него блестит что-то. Кошка тоже монаха заметила, зашипела, шерсть дыбом встала. 
- Эй! – кричит царевич. – Монах! Заходи в терем, за жизнь поговорим. 
- Не могу, - молвит в ответ монах. – Тут семь баб обитают, мне – человеку божьему, соблазн великий. Посижу немного, стопочку коньячку приговорю и дальше пойду. 
Как услышал царевич про коньяк, сглотнул слюни и пулей из дому выскочил. 
- А налей мне, мил человек, чарочку, я тебя закусью на три дня вперед обеспечу. 
- Добрый ты, - монах отвечает. – За твою доброту, не чарочку, а всю бутыль отдам. Пей на здоровье! 
Так сказал и пропал, как сквозь землю провалился. 
Взял царевич бутыль, сел на порог, глядит – любуется – какая прозрачная да пузатая. Кошка вокруг ходит, глаза таращит, хвост дыбит, уши прижимает, говорит что-то по-своему, по-кошачьи: 
- Не пей, мяв-мяв-мяв. Паленый, мяв-мяв-мяв, коньяк, мяв-мяв-мяв. 
Махнул на нее царевич рукой, глотнул из бутыли раз, глотнул два, до конца приговорил и упал бездыханным. 
Воротились домой амазонки, видят – а гость мертвый лежит. 
- Напился, скотина! – одна говорит. – Предупреждала нас мама, что все мужики – козлы и пьяницы. 
Другая пульс ему проверила. 
- Нет никаких признаков жизни. Помер! 
- Упился так, что Кондратий хватил… Алкоголик оказался! Это ж надо. 
- А мы еще хотели его по древним амазонским традициям грязно использовать для потомства, а потом убить… 
- Представляешь, какое потомство-то от алкаша могло получиться! 
- А ему сразу не доверяла, а вы: «Царевич! Наследственность хорошая! Гены! На алименты потом подать можно!» Эх вы, амазонки… 
Погоревали девицы, потом снесли царевича в пещеру, в хрустальный гроб положили, на семи цепях подвесили. Каждая речь прощальную сказала, в лобик поцеловала. Цветочками-веночками все украсили и ушли восвояси.
А тем временем у королевны Елисеи терпение кончилось, крышу сорвало. Царица возвратилась, а царевича нет, как нет. 
- Сколько можно?! – злится невеста, посуду бьет. – Никакой ему веры! Небось, с девками в баньке третью неделю парится! Небось, с распутницами мед, пиво пьет, по усам течет! Небось, блуднИцы вавилонские целой каретой за ним приехали, погрузили и утащили в свою страну-Блудландию! 
Не выдержала Елисея, вскочила на коня и отправилась жениха разыскивать. Едет, всех спрашивает, не видали ли они красна молодца, что на свете всех брутальней, мускулистей, сексуальней. Никто не видел. Спрашивает тогда она у солнышка: 
- Свет наш солнышко, а ты часом не светило ему? У бесстыдниц на срамных местах не отсвечивало? Не согревало ли жениха моего, когда он плотским утехам предавался с продажными женщинами? 
- Да бог с тобой, ненормальная, какие срамные места? Я царевича уже три недели не вижу. Видать, помер он. Небось, сама из ревности и пришибла. Ну, а если и правда предается царевич всяким безобразиям, то ты у месяца лучше спроси - он в плотских утехах поболе моего разбирается. 
Обратилась Елисея к месяцу: 
- Месяц, месяц, мой дружок, позолоченный рожок! 
- Вот только не нужно этих пошлостей. Прямо спрашивай, чего хотела. 
- Не видал ли ты жениха моего? Царевича-прекрасного? Может он под покровом ночи с какой-нибудь курвой развлекается? Может, с двумя? Или тремя? Если видел – скажи! Всю правду доложи! А будешь укрывательством заниматься, я и до тебя доберусь! 
- Как ты доберешься, сумасшедшая? На ядре что ли прилетишь? Или в «Аполлоне-1»? Никаким я укрывательством не занимаюсь. Не видел я твоего царевича давненько. Может, и в живых его уже нет, а ты все в грехах его всяких-разных обвиняешь. Покаялась бы. Довела мужика… 
Зарыдала королевна в голос, запричитала. 
- Стала я вдовицей, не успев под венцом побывать! На кого ж ты меня, царевич, покинул! 
Жалко стало ее месяцу. 
- У ветра спроси, - советует. 
Призвала тогда Елисея ветер: 
- Фагот, жги сердце, душу, тело, дух, кровь и разум царевича… 
- Да нормально ты скажи! – отвечает ей ветер. 
- Царевича не видел? 
- Видел. В гробу я его видел. 
- Ну, зачем ты так! 
- Буквально. В гробу. – И рассказал ей все, как было. – Жил твой царевич у семи амазонок, а потом коньяком паленым отравился и помер. Сходи к нему на могилку, может, полегчает. 
Пришла Елисея на гору, а в горе нора, а в норе гроб весит на цепях, и в гробу жених ее лежит. Как живой. 
Заплакала горько Елисея. 
- Дура, я дура, не ценила, что имела, а теперь потеряла тебя в рассвете сил. Где еще такого, как ты – всех брутальней, сексуальней, найду? 
Горевала, горевала, а потом вспомнила, что ветер говорил, как жил царевич у семи амазонок. Приревновала, психанула и разбила хрустальный гроб к чертовой бабушке. Разлетелись осколки, царевич оземь шлепнулся и ожил. 
- Как же долго я спал! – говорит царевич. 
- С кем спал?! Когда?! Кто они?! 
- О! Невеста моя! Елисея! – обрадовался царевич. – Ты меня спасла! А я верен тебе был! Ни на одну амазонку не позарился (боялся очень, что прибьешь). 
Поверила ему невеста, обнялись они крепко и отправились домой рука об руку. 

Пришли во дворец, их царица хлебом-солью встречает. Народ радостью великой радуется. Чернавик до неба подпрыгивает. 
А принц-консорт? – вы спросите. Как узнала царица про его дела, развелась с ним и выслала этого извращенца за пределы Тридесятого государства. Вышла потом замуж за хорошего правильного мужика, и было ей счастье. 
Через пару дней и свадебку пышную сыграли для царевича и королевны Елисеи. Пир на весь мир устроили. Я там был, мед, пиво пил, по усам не текло, потому что бреюсь регулярно.

????Владислав Скрипач