Вероника Стейнбридж покидает зону безопасности

Вероника Стейнбридж покидает зону безопасности


I

|…|

Девушку привезли в участок в районе трех. Я столкнулся с ней в коридоре – та шла после Саманты, и за широкой спиной детектива худенькую фигурку было почти не видать. Бросил коллеге приветствие, на звук моего голоса девушка вскинула голову и вздрогнула, а на меня уставились гигантские темные глаза. Будто в душу заглянули и царапнули чем-то острым. Всего на секунду мы с ней встретились взглядами, а я еще долго вспоминал эти глазища.


Потом, когда она уходила из кабинета, я выглянул из-за перегородки. Девушка ссутулила узкие плечи, словно пытаясь стать вовсе невидимой – у нее бы, может, и получилось бы, если бы не волосы, слишком темные на фоне белых стен.


Саманта остановилась рядом со мной, проводила девушку взглядом.


– Гетеро, – буркнула коротко, будто сплюнула. – Еще и суппрессивы не пьет. Я бы их отлавливала и силком на таблетки сажала. Знаешь, что она на допросе устроила?


– Ну так и мы с тобой не «глушимся», – пожал плечами я, игнорируя вопрос. Не люблю сплетни.


– У нас работа такая, – новый плевок слов. – И мы – нормальной ориентации.


На этот раз я просто промолчал. Саманта своих отношений с девушками не стеснялась. Я – стеснялся.


Потому что тоже предпочитал девушек.


|1|
Все вокруг – белое. Постель, стены, светильники, шторы – все сияет, солнечные лучи отражаются в тысяче направлений, наполняя комнату светом. Этих лучей так много, что кажется, будто сам воздух становится плотнее, будто свет можно загребать пригоршнями и щедро плескать себе в лицо, щурясь от ярких брызг. 
Так выглядит комната Верóники, если утро выдалось ясным. Конечно, она живет здесь не одна – но Софи обычно видит комнату совсем по-другому. Очки дополненной реальности накладывают цвет на стены, покрывают рисунком постельное белье и шторы, так что интерьер меняется до неузнаваемости. Только пол остается неизменным – деревянная текстура не дает очкам наложить на нее искусственный паттерн. Софи это раздражает, но Вероника настояла во время ремонта, чтобы пол был натуральным. Она любит ощущение шероховатого тепла под босыми ступнями, любит смотреть, как солнце окрашивает доски в невероятный желтый цвет. Софи не любит солнце. Но очки исправляют и это, корректируют экспозицию, убирая яркие блики и резкие черные тени. Все, что видит Софи – мягкий свет, струящийся из окна и подсвечивающий стены цвета мяты. Только тепло, которое касается кожи вместе с солнечными лучами, нельзя смягчить очками – но тонкий термокостюм защищает все тело от резких перепадов температуры. Софи всегда носит термокостюм – это удобно. Софи любит все, что удобно.
Вероника сидит на кровати и смотрит в окно. Март, ветер раздирает воздух и мчится на север, облака протирают небосвод до немыслимой голубизны. В такие дни Вероника думает о том, каково это – жить на природе. Она знает, что многие за пределами Зоны смотрят на небо не через тонкий пласт фильтрующего стекла, дышат воздухом, не пропущенным через системы климат контроля – и не может себе этого представить. Вероника видела лес только в фильмах, и еще один раз вдыхала его запах на арома-шоу. С тех пор она мечтает попасть в такой лес – но в Зоне Безопасности ничего похожего нет. Вся Зона – это город.
Из кухни доносится звон, шум воды и резкий треск блендера – Софи готовит завтрак. Вероника тоже любит готовить – но Софи пускает ее к плите только по вечерам, когда можно потратить лишние время на творческие изыски. Софи ценит время. Вероника ценит творческие изыски.
Когда с кухни в комнату приходит запах кофе, смартфон приглушенно пищит – это Софи пишет, что пора есть. Софи не любит кричать – она предпочитает пробежаться пальцами по мини-клавиатуре на браслете и послать сообщение. «Отправлено», – высвечивается в углу экрана очков, пока на другом крае приложение получает данные от мультиварки о готовности омлета и сигналит о том, что пора доставать тосты. Очки не перекрывают обзор – всего лишь корректируют изображение, дополняя его полезными примечаниями приложений. На экран можно вывести картинку, и тогда стекла снаружи темнеют – но камера продолжает анализировать окружающий мир и всегда вовремя прерывает трансляцию.
Очки Софи черные – возможно, она просматривает почту, – но, когда Вероника подходит и машет рукой, стекла светлеют, приобретая обычный тепло-коричневый оттенок.
– Доброе утро, – улыбается Вероника. Софи включает упрощенное сканирование здоровья – осматривает подругу, а приложение в это время измеряет пульс, давление и температуру тела. Визуальный анализ и датчики тепла и движения на расстоянии дают порой ошибочный результат, да и приложение – скорее игрушка для влюбленных, которые с его помощью пытаются уловить волнение или желание. Но Софи все равно сканирует Веронику – раз та отказывается носить очки и браслет, дающие точные показатели.
Вероника еле заметно морщится. Ее раздражает изучающий и одновременно чуть отстраненный взгляд Софи, пока та читает данные и сравнивает их со средним значением.
– Давление низкое, – заключает Софи и возвращается к плите. Вероника вздыхает и шутливо отвечает:
– Пора в больницу? 
Софи резко поворачивает голову. Веронику всегда удивляет, как Софи удается двигаться так быстро при ее маленьком росте и легкой полноте.
Коричневые стекла смотрят с осуждением.
– Не смешно, – строго замечает Софи. – Что, если ты действительно чем-нибудь больна? А ты даже не узнаешь об этом, потому что не носишь очки и браслет!
– Зачем мне очки, когда у меня есть ты, – мягко улыбается Вероника. Софи недовольно фыркает, но, как это ни странно, не продолжает тему. Веронике иногда кажется, что той нравится возможность опекать ее. Иначе Софи давно надела бы на нее очки и запаяла их намертво.
Завтрак проходит тихо. Стекла очков Софи снова темнеют – та просматривает новостную ленту. Вероника читает с экрана смартфона, удивительного допотопного прибора, который все еще производят за пределами Зоны. Экран небольшой – чуть меньше ее ладони, но буквы можно увеличить, и ее глаза быстро скользят по строкам, пока руки и рот заняты едой. 
После завтрака Вероника прощается с Софи и едет на работу – фирма, разрабатывающая дизайн приложений для очков, расположена в нескольких кварталах от их дома. Туда легко можно доехать на трамвае – но сегодня Вероника предпочитает пройтись пешком. Солнце заливает улицы светом сквозь фильтрующее стекло, и многие сидят на скамейках, установленных по середине улицы между Городскими Деревьями, сплошными стенами специального мха. Вероника читала, что одно Дерево вырабатывает столько же кислорода, сколько двести семьдесят пять обычных деревьев, растущих в лесах за пределами Зоны. Вероника пытается представить себе эти деревья вместо Городских. Она видит величественные ветви, прорастающие внутрь квартир, толстые стволы, преграждающие путь трамваю, который мчится на уровне вторых этажей, пробегая росчерком тени по пыльной поверхности стекла. Лес заполняет все улицы, деревья пронзают стекло, а свет становится зеленым, пытаясь пробиться сквозь густые кроны.
Когда Вероника приходит на работу, ей кажется, что ее одежда пахнет хвоей и смолой. 

|2|
Жизнь Вероники делится на три части – дом, офис и студия. 
Дом, крохотная однокомнатная квартирка, которую они снимают на пару с Софи, пахнет чистотой, он белый и правильный. Здесь Вероника редко разговаривает и часто мечтает.
В офисе много стекла и больших экранов. Вероника работает художником-оператором – отбирает из сгенерированных компьютером паттернов те, что лучше всего соответствуют последним модным трендам. Изображения, одобренные ею, отправляются в библиотеки приложений – после чего пользователи очков могут применить их к постельному белью, обоям, одежде, посуде – к любым предметам белого цвета. Иногда Софи показывает Веронике выбранный ею рисунок – и та узнает его. Тогда она счастливо улыбается, хотя в этот момент на ней ненавистные очки.
На работе Вероника молчит почти всегда. У нее есть несколько знакомых, но Вероника не ходит с ними обедать – она предпочитает перекусить на скамейке под деревом, читая со смартфона новости или книгу.
Студия – светлая, пыльная, заставленная подрамниками с натянутым холстом. Часть из них – картины Вероники, другие пустуют, ожидая своего часа. Она всегда покупает холсты самого разного размера, поскольку никогда не знает заранее, какой понадобится для следующей работы. В студии Вероника много говорит – она рассказывает картинам о том, что видела. Картины понимающе молчат.
Сегодня она сняла с мольберта недописанное полотно и поставила чистый холст. Вероника рассказывает картинам о лесе – а под кистью деревья тянут ветви наверх, и солнечные лучи цепляются за них, рассыпаясь на яркие полосы.

|3|
Вероника набрела на магазинчик старой техники в старом центре города, недалеко от своей студии. Там было много таких заведений – секонд-хенды, продающие ее любимую одежду из настоящего хлопка, натуральной шерсти и даже льна, художественные лавки с гуашью и кистями из белки и щетины, небольшие рынки с продуктами, произведенными за пределами Зоны. «Помидоры, согретые солнцем» – прочитала однажды Вероника надпись на лотке. Продавец, высокий мужчина с роскошными черными усами, приглашающе улыбнулся, и Веронике показалось, что солнце и его одарило своим теплом, навсегда поселившись в улыбке так же, как в красных боках помидоров. Она купила фунт и принесла домой. Софи страшно ругалась. Прочитала длинную лекцию о том, какие болезни могут содержаться в овощах и фруктах, выращенных «там». Вероника не спорила и молча смотрела, как Софи выбрасывает три пятна красного солнца в измельчитель пищевого мусора, а тот заглатывает их с мягким чавкающим звуком. С тех пор Вероника никогда не приносила продукты с рынка домой – съедала их у себя в студии, и запах помидоров, соленого мягкого сыра и винограда смешивался с запахом краски, а сок впитывался в кожу пальцев вместе с растворителем.
Смартфоны продавали на соседней с рынком улице, вместе с ноутбуками, проводными наушниками и блоками питания. Магазин пользовался большим спросом у тех, кто приезжал в Зону из штатов – здесь можно было починить почти любую электронику и, к тому же, настроить ее так, чтобы она работала с Сетью и приложениями Зоны. Вероника зашла в него из чистого любопытства – выставленные на витрине старые мониторы, клавиатуры, массивные карты памяти, называемые «жесткими дисками», и мотки толстых черных проводов напомнили ей старые фильмы о завоевании человечества машинами. Внутри было очень тесно, пахло разогретым пластиком и мужским потом.
– Привет, – поздоровался один из парней, стоявших за стойкой. Второй сидел в дальнем углу магазина и на коленке раскручивал какое-то устройство. – Чем я могу вам помочь?
Вероника смутилась. Она всегда чувствовала себя неловко, когда продавцы в магазине обращались так. Даже когда ей действительно нужно было что-нибудь купить, она предпочитала сама по нескольку часов перелопачивать ненужные вещи, чтобы в конце концов найти ту, что «посмотрит» на нее, скажет ей: «Да, это именно меня ты искала так долго». Вероника хорошо умела слышать, что ей говорят вещи. И была далеко не уверена, умеют ли это делать продавцы.
– Я просто… зашла, – ответила она и слегка улыбнулась, подчеркивая исключительную несерьезность своих намерений.
– А, – кивнул парень, как будто понимая, что она хочет этим сказать. – Тогда осматривайтесь. Позовите, если нужна будет помощь.
Вероника кивнула и даже слегка расправила плечи, невольно ссутулившиеся при первом обращении консультанта. Пошла вдоль стоек, внимательно изучая все ценники, и даже попыталась сыграть сама с собой в игру – сможет ли она угадать назначение того или иного предмета. К сожалению, на ценниках не было подробного описания, как у экспонатов в музее, а спрашивать продавцов Вероника не хотела – поэтому и узнать, выиграла она или проиграла, не могла.
У одной из стоек Вероника задержалась. Прямоугольный кусок черного стекла удивил ее отсутствием каких-либо кнопок и даже отверстий. Этим он напоминал очки дополненной реальности – те тоже выглядели монолитными, особенно когда стекла темнели. Но форма «виар» подсказывала их функцию, пусть и не рассказывала обо всех возможностях. Прямоугольный кусок стекла загадочно блестел в свете ламп – но ничего о себе не говорил.
– Заинтересовались смартфоном? – раздался голос продавца. Вероника снова ссутулилась – но любопытство все же заставило ее обернуться и спросить:
– Как вы назвали это?
Парень слегка усмехнулся, видимо, понимая, что продавать ему придется не набор характеристик, а само явление, совсем не знакомое худенькой девушке в старомодном пальто. Он вышел из-за стойки.
 – Смартфон. Люди использовали их до того, как в моду вошли очки.
– А что он делает? – Веронике стало еще интереснее.
– Да все то же самое. Звонки, сообщения, выход в Сеть, просмотр фильмов… Все, что могут делать очки, только не надевается на глаза. И клавиатура у него встроенная.
Вероника завороженно смотрела на кусок стекла. «Все то же самое, только не надевается на глаза» — это была ее мечта. Она терпеть не могла очки – ей казалось, что стекла отрезали ее от внешнего мира, а различные всплывающие надписи отвлекали и сбивали с толку. Вероника старалась носить их как можно реже – и потому часто получала нагоняй от Софи.
– Я возьму его, – не думая, выдохнула она.
Продавец кивнул и снял со стенда кусок стекла. Спустя полчаса он показывал Веронике, как пользоваться устройством – а уже через час на экране Софи высветилось сообщение:
«Я пишу тебе сейчас без очков и браслета».

|4|
Они жили вместе уже третий год. Вероника познакомилась с Софи на открытии мультимедийной выставки – в лиловом свете световых инсталляций серьезное лицо Софи казалось мистическим, отстраненным. Она спросила у Вероники, правильно ли поняла название одного из арт-объектов – а та привела автора, свою подругу по колледжу. До конца вечера они втроем говорили об искусстве, технологиях, модной методике светозвукового воздействия… Софи работала в агентстве по подбору персонала, но не пропускала ни одной выставки и, когда рассказывала о своих впечатлениях, всегда вставляла в рассказ пару-тройку сложных терминов. Вероника сама в этот момент изучала цифровое искусство в университете, но с удовольствием слушала рассудительные замечания Софи.
Они добавили друг друга в друзья – а спустя два месяца Вероника увидела запись Софи с предложением совместной аренды квартиры. Она тогда жила почти у самой границы Зоны и с удовольствием переехала вместе с Софи в центр, где на улицах стояли Городские деревья, а на трамвае можно было за десять минут добраться до Парка. Квартира была на предпоследнем, одиннадцатом этаже, маленькая и обшарпанная – Вероника и Софи выкинули оставшийся от прежних жильцов хлам, перекрасили стены и постелили новый пол. Договор городской аренды позволял им сделать косметический ремонт и получить скидку.
В небольшой спальне стояли две одинаковые кровати. Правая половина стенного шкафа пестрела разномастной одеждой Вероники, слева висели белые термокостюмы Софи. У стола на кухне стояло два стула и табурет – для случайного гостя, заскочившего к ним на чашечку кофе. Софи не пила. В студии Вероники хранились бутылки вина и несколько бокалов – иногда друзья из колледжа заглядывали к ней вечером. После таких посиделок она приходила домой поздно – Софи уже спала, и Вероника в темноте пробиралась на ощупь к своей постели, перебирая пальцами по гладким стенам. Утром ее будил шум посуды на кухне и запах кофе – а разбросанная одежда на полу пахла краской и влажной пылью убранных ночью улиц. Тогда Вероника быстро выскальзывала из-под одеяла – и натягивала на голое тело длинный старый шерстяной свитер. На кухне Софи молча передавала ей чашку, и закатанные рукава свитера кололи нежную кожу с внутренней стороны предплечья, когда Вероника брала теплый стеклопластик в руки. Она пила кофе и смотрела в окно – Софи работала и молчала, пока наконец из волос Вероники не выветривался запах короткого сна. Тогда Софи поднимала на нее коричневые стекла и говорила сухо:
– Ты расскажешь об этом в группе?
– Конечно, – отвечала Вероника, задумчиво проводя пальцами по шраму у себя на виске.

|5|
Вероника подавила очередной зевок. Альберт продолжал монотонно бубнить, и она на автомате записывала ключевые слова его рассказа, чтобы потом по справочнику перейти к нужным наводящим вопросам. «Узнай себя», приложение, по которому работала их группа, предполагало, что требуется задать не менее пятнадцати вопросов, чтобы дойти до сути проблемы.
Голос Альберта усыплял. Вероника уставилась на стол, отмечая про себя коричневое пятно то ли чая, то ли кофе, расплывшееся на обшарпанном пластике.
В группах психологической взаимопомощи состояли почти все жители Зоны. Далеко не каждый мог позволить себе личного психотерапевта – а работодатели часто спрашивали справку о прохождении профилактических бесед. Поэтому жители объединялись – и с помощью специально разработанных справочников беседовали друг с другом, составляя отчеты, которые затем можно было предоставить по месту требования. Каждый участник платил организационные взносы, приложение списывало определенную сумму при получении отчета. Деньги шли на содержание помещений – считалось, что для наилучшего результата необходимо «живое» общение. Участники разбивались на пары по кругу таким образом, чтобы каждый работал терапевтом для следующего за ним. Они менялись каждую неделю – один вторник Вероника со скучающим видом выслушивала Альберта, а на другой пересказывала Эмили события своей однообразной жизни.
Альберт замолчал и уставился на Веронику из-под низкого лба. Она глубоко вздохнула и попробовала ободряюще улыбнуться.
– Почему тебе кажется, что Саймон не слышит тебя?
– Потому что он ничего мне не отвечает! – буркнул Альберт. Ответ был слишком прямолинейным и логичным, чтобы раскрывающий тонкости психологии справочник мог подсказать дальнейший план действий. Вероника в растерянности полистала страницы, затем выключила экран смартфона и посмотрела на Альберта.
– Попробуй писать ему.
– Что?
– Отправляй ему сообщения через очки. Саймон ведь все время что-то смотрит через них.
– Да, эту дрянь…
– Отлично, – перебила Вероника, не желавшая снова выслушивать жалобы Альберта на видео, которые смотрел его друг. – Пиши сообщения – уведомления будут отвлекать его, и в конце концов он обратит на тебя внимание.
Альберт недоверчиво нахмурился.
– Разве ты не должна задать мне еще девять вопросов, чтобы заполнить отчет?
– Альберт, – вздохнула Вероника, – тебе нужен отчет – или решить проблему с Саймоном?
Ее «пациент» явно колебался.
– А для отчета я что-нибудь сочиню, идет? – Вероника подмигнула ему. Альберт неуверенно улыбнулся и кивнул.
После группы, когда они не спеша шли по теплой ночной улице, отдающей в воздух воспоминания о прошедшем дне, Софи спросила:
– Как сегодня было с Альбертом?
– Хорошо. Рассказать?
– Нет. Ты же знаешь правила.
– Знаю, – кивнула Вероника и взяла Софи за руку. Та коротко сжала ее пальцы – и тут же отняла ладонь.
Вероника вздохнула и спряла руки в карманы, чтобы согреть их.

|6|
Они пришли в группу вдвоем – так обычно делали пары, но Марко и Тим по всем приметам парой не были. Вероника давно научилась различать их – тех, кто жил вместе, и тех, кто был вместе.
И беспокойно отводила взгляд, видя отражение себя с Софи в витринах магазинов.
Марко смущал ее. Бледный, как большая часть уроженцев Зоны, но с очень темными волосами, он излучал враждебную, чуждую Веронике энергию – будто громадная волна вдруг поднималась над поверхностью ее тихого моря, готовая захлестнуть и разрушить все на своем пути. Он был щегольски одет – не в термокостюм вроде тех, что носила Софи, но и не в винтажное старье, как у Вероники. Его брюки и пиджак были ослепительно белыми, сшитыми из особенной синтетики – ткань выглядела, как шелк, но обладала всеми свойствами «умного» текстиля термокостюмов.
Марко смотрел надменно, свысока – помогал ли ему в этом рост или костюм, Вероника понять не могла.
Тим… Он прятал глаза за стеклами очков – обычных, с диоптриями, которые жители Зоны давно уже не носили, поскольку «виар» компенсировали любые проблемы со зрением. Одно это выдавало в нем уроженца штатов, а свободный джемпер и простые джинсы лишь усиливали эффект.
Но главным, конечно, была его кожа. Загорелая кожа человека, который родился и вырос вне Зоны. Без купола.
Под солнцем.

|7|
Вероника не помнила, как начала создаваться Зона – она была из второго поколения «чистых» детей. Еще за несколько лет до ее рождения часть центра стала полностью пешеходной, а на многих улицах пустили скоростной трамвай. Когда же повышенная фоточувствительность у «чистых» была официально подтверждена, в дело вступили правила толерантности и доступной среды. Если город приспособлен для глухих и слепых, для людей на колясках и с биопротезами – почему «чистые» дети должны сидеть дома?
И постепенно город начал обрастать стеклом. Сто ярдов безопасной зоны. Миля. Пять миль. Все чаще трамвай проезжал над зеркальной поверхностью защищенных от солнца улиц, и яркий отраженный свет ударял по глазам в бесплотной попытке дотянуться, достать своим разрушительным теплом. 
Но «чистые» дети были в безопасности – за окном трамвая, под прозрачной кровлей улиц, в белом безмолвии квартир. Вокруг них был прохладный, пропущенный через фильтры воздух, и солнце приятно согревало бледную, почти белую кожу, не обжигая безжалостным ультрафиолетом. 
Парк накрыли куполом, когда Вероника и Софи уже жили вместе. Это был их праздник, их маленькая победа – Софи тоже была из «чистых». И теперь город принадлежал им. Эта была Зона Безопасности, столица «чистых» детей, центр современного мира.
Во всяком случае, именно это говорила Софи, когда они с Вероникой вместе с тысячами других горожан сидели на газоне в Парке, превращенном в самую большую в мире оранжерею.
Вероника смотрела на огромный купол над головой и пыталась представить, каково это – стоять под открытым небом.

|8|
Когда Тим сел за стол напротив, скрестив и вытянув длинные ноги, Вероника невольно ссутулила плечи и чуть-чуть отодвинулась назад. Терапия Альберта всегда вгоняла ее в тоску – но там Вероника хотя бы знала, что нужно делать. Его проблемы были знакомыми, давно известными, и она привычно расспрашивала про Саймона и работу, проблемы со здоровьем и ночные кошмары. Альберт был понятным.
Тим начинался с очков – Вероника видела за ними прищуренные в улыбке серые глаза одновременно со своим отражением в стеклах, и все не могла понять, кого из двоих она видит? Но и дальше, за полупрозрачной стеной, были новые и новые стены. Улыбка – с какой стати ему улыбаться, сидя напротив незнакомого человека в группе поддержки? Все остальные во время сеансов были убийственно серьезны – в конце концов, они говорили о своих проблемах, страхах и неудачах. Тим улыбался – это означало, что у него нет проблем? Что он несерьезно к ним относится? Что не хочет о них говорить? Зачем тогда он пришел сюда? Его притащил Марко, как саму Веронику приводила Софи?
Тим откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу – и внезапно перестал улыбаться. Как будто его лицо выключили – даже стекла очков словно потемнели. «Может, они все же «виар»?» – подумала Вероника.
– Вы должны задавать мне вопросы, верно? – спросил он немного резко.
Вероника вздрогнула, опустила взгляд и потянулась к смартфону, чтобы включить приложение.
– Хотя можете и не задавать, – внезапно весело заметил Тим. 
Вероника вскинула на него глаза. Он снова улыбался. 
Она еще немного отодвинулась назад.
– Давайте я вам все расскажу сам. Этого будет достаточно, верно?
– Достаточно для чего? – глухо уточнила Вероника.
– Для отчета! – радостно воскликнул он.
– А, – Вероника слегка расправила плечи. Вот зачем Тим, а возможно, и Марко, пришли сюда. Им просто нужен был отчет – для работодателя или владельцев жилья, это уже было не важно. Просто отчет. Пятнадцать вопросов из «Узнай себя», пятнадцать придуманных ответов – Вероника уже была мастером составления отчетов для Альберта. Написать подобный для Тима будет не сильно сложнее.
Хотя ей и казалось, что именно ему настоящая помощь не помешала бы.

|9|
Это всегда начиналось с живота – точнее, с желудка. Появлялось слабое, еле заметное чувство не то тошноты, не то голода. Едва ощутимое первое время, постепенно оно набирало силу, разрасталось внутри плотной пустотой – Вероника понимала, что это снова «оно», когда уже поздно было что-либо делать. Да и что? «Суппрессивы» действовали только на опережение – принимать их постфактум, во время приступа, уже не имело смысла. И хотя каждый день Вероника тайком от Софи выбрасывала свои таблетки, в такие моменты она неизменно начинала об этом жалеть.
Когда каждую мышцу внутри будто сводило, желудок сжимался от внезапного спазма, а сердце бешено колотилось. Когда голова начинала кружиться, в ушах шумело, в глазах темнело… Вероника тут же написала своему боссу, чтобы отпроситься с работы. Пока ждала ответа, бездумно смотрела на паттерны на экране – а пустота внутри росла, ширилась, заполняла кончики пальцев, ноздри, корни волос, пупок, ступни, рот, глаза…
«Блинк»! Сообщение от начальника пришло в тот момент, когда тошнота уже перешла в сухие позывы, и Вероника сорвалась с места, побежала к выходу, пролетая серое полотно траволатора и легкие стеклянные двери, проскакивая между пешеходами, велосипедистами, скамейками и Городскими деревьями, гонимая тошнотворной пустотой и обессиливающим, выматывающим, необъяснимым желанием…
Чего-то.
Вероника никогда не понимала, чего именно хочет в такие моменты. Но хорошо знала, что может ей помочь.

|10|
«Спаркл» запретили еще до того, как Вероника появилась на свет – и в тоже время начался настоящий подъем его популярности. Его называли «кокаином чистых детей» – хотя «Спаркл» заменил не только этот наркотик. «Чистые» были новыми яппи – консьюмерские привычки предыдущей эпохи они заменили умеренностью, ответственностью и здоровьем. К тому же в Зоне не было неблагополучных районов и неблагополучных подростков. «Чистые» дети были рождены Зоной. Они не знали грехов и пороков предыдущих эпох.
Вместо этого у них был «Спаркл». Чистое удовольствие для «чистых» детей. Два миллиграмма абсолютного счастья. «Спаркл» был идеальным наркотиком для новых жителей Зоны – а статус запрещенного сделал его ультрапопулярным. Самый простой и красивый способ безответственно и невоздержанно рискнуть здоровьем.
И испытать самые невероятные ощущения в своей жизни.
Вероника хорошо помнила свой первый раз. Белая, чистая комната общежития колледжа и две ярко-рыжие таблетки на широкой мужской ладони – «Спаркл» принес Джейкоб. В комнате вокруг еще много народа – это лучшие ученики курса, самые примерные, успешные. Уравновешенные. Поэтому им разрешено не принимать «суппрессивы» – поэтому они элита. И поэтому лишь они собрались здесь – «Спаркл» действует только на тех, чьи гормоны в порядке.
Вероника медленно протягивает руку, ее пальцы проводят по ладони Джейкоба, шершавой и теплой на ощупь. Таблетки пытаются выскочить, упасть на пол, потеряться на стерильной блестящей глади, но Вероника крепко сжимает их в кулаке, а затем быстро закидывает в рот. Слюну пропитывает горечь, но глоток прохладной воды спасает, и только в горле, а потом в груди легкое неприятное ощущение – Вероника чувствует, как таблетки опускаются все ниже по пищеводу.
Джейкоб улыбается, отходит и говорит:
– Десять минут.
Вероника начинает смотреть на часы – но тут завязывается разговор, она отвлекается, слушает других, улыбается их шуткам...
Громкий крик, все разом замолкают и оборачиваются к Веронике, ее глаза широко раскрыты, и она часто дышит, переводя взгляд с одного лица на другое, по кругу, пытаясь найти, за чтобы зацепиться, ухватиться, удержаться, остаться здесь, в этом мире, целой, самой собой… Джейкоб и Лилиан одновременно подаются вперед – они хорошо знают, что сейчас происходит с Вероникой, и готовы помочь. Но для этого она сама должна выбрать – это они тоже знают, и потому ждут, замерев в шаге от нее. Белая комната становится калейдоскопом лиц, голова кружится, Вероника летит вниз с безумной высоты, хватается за воротник рубашки Джейкоба – всю жизнь потом она будет спрашивать себя, было ли это выбором или простой случайностью?
И всю жизнь потом будет молчать. Кроме десятерых отличников Колумбийского университета никто никогда не узнает, что Вероника не только пробовала «Спаркл» – она еще и поцеловала мужчину. Они никогда больше не будут говорить об этом, Вероника никогда больше не останется в одной комнате с этими людьми. 
Она запретит себе даже думать о «Спаркле» – когда это не получится, начнет принимать «суппрессивы». Жизнь станет размеренной, спокойной, серой и однообразной. Вероника перейдет на факультет цифровой графики и успешно закончит университет со степенью бакалавра. Устроится на работу, снимет квартиру по программе помощи молодым специалистам. Год спустя по дороге домой она неудачно повернет руль велосипеда, упадет и разобьет голову об угол бетонного основания одного из Городских деревьев.
После трех дней комы Вероника увидела яркий свет над собой и темно-синюю ткань униформы медсестры. Пока та вводила препарат в капельницу, Вероника с удивлением рассматривала игру светотени на складках одежды, заключавших в себе бесконечное разнообразие и неповторимую гармонию. Выписавшись из госпиталя, она сняла студию в даун-тауне и перестала принимать «суппрессивы». И через несколько месяцев позвонила Джейкобу – не могла придумать, кто еще мог знать, где достать «Спаркл». Он знал.
На этот раз Вероника не стала повторять ошибку – десять минут после приема таблеток она провела в полном одиночестве на полу студии. И хотя взорвавшаяся внутри вселенная точно так же застигла ее врасплох, Вероника знала, что наступившее после опустошение можно пережить. Она лежала, глотая слезы, ожидая, когда мир встанет на свои места, а бездонная пропасть окажется теплым и шершавым деревянным полом.
После этого Вероника написала первую картину из цикла, который она так и назвала потом – «Спаркл».
Многие подсаживались на него. Кто-то пытался соскочить при помощи недопустимых, немыслимых отношений – несколько друзей Вероники жили в коммунах на окраине Зоны, где это никем не осуждалось. Кто-то глушил себя «суппрессивами», как и она в свое время.
Но Веронике удалось быть умнее. В своей студии она создала собственный мир – отчасти вымышленный, наполненный фантазиями и едва уловимыми желаниями, что витали в воздухе вместе с подсвеченной солнцем пылью. Она приглашала друзей из коммун, и за бутылкой вина они смотрели ее картины, спорили о живописи, которая давно умерла, литературе, которая была при смерти, и киносериалах, на которые и оставалась вся надежда. Это были друзья, не принимавшие «Спаркл» – и Вероника старалась не обращать внимания на руку Джейкоба, лежащую на талии Маргарет, переводя взгляд на Лилиан с Хлоей. Уходя, Джейкоб всегда спрашивал: «Ты в порядке?», она всегда отвечала: «Да», – но по ее глазам он безошибочно угадывал, когда нужно было оставить еще пару таблеток цвета спелого апельсина.
Возвращаясь домой, Вероника в темноте пробиралась на ощупь к своей постели, перебирая пальцами по гладким стенам. Утром ее будил шум посуды на кухне и запах кофе – а разбросанная одежда на полу пахла краской и влажной пылью убранных ночью улиц. Она натягивала на голое тело длинный старый шерстяной свитер, выходила на кухню и брала из рук Софи горячую чашку.
– Ты расскажешь об этом в группе?
– Конечно, – отвечала Вероника, зная, что расскажет только про вино и друзей. И ни слова о том, что было после.
Допив кофе, она ехала в студию – и писала новую картину.

|11|
Веронике повезло – в прошлый раз она удержалась, и потому пакетик со «Спарклом» так и остался лежать в шкатулке, спрятанной под коробками с красками в стенном шкафу. Значит, сейчас можно было не звонить Джейкобу, а поехать сразу в студию. Запереть дверь на два замка, дрожащими руками вывалить перепачканные коробки на пол, нащупать гладкий лакированный бок и маленький металлический замок, достать пакетик, добежать до кухни и прямо из-под крана запить две таблетки. Засечь время и обязательно сесть – однажды Вероника опрометчиво решила писать картину, ожидая действия «Спаркла». В результате она вернулась домой из госпиталя – при падении неудачно оперлась на руку и вывихнула запястье. Софи долго смотрела на бандаж, не произнося ни слова – то ли молча осуждая, то ли анализируя руку при помощи очков.
Поэтому сейчас Вероника забирается с ногами на старый продавленный диван, купленный за бесценок на онлайн-аукционе, и ждет. Сегодня нет радостного предвкушения, которое она испытывает порой – лишь надежда на скорое избавление от мучений. Так плохо ей еще не было никогда.
Спустя час Вероника, тихонько напевая, выдавливает краски на деревянную палитру, покрытую толстым слоем потемневших, перемешанных, забывших себя цветов. Кармин, охра, стронций, сиена…
Ее отвлек смартфон – в теплой тишине студии рингтон звучит чужеродно, почти враждебно.
– Вероника, ты где? – голос Софи оттеняет шум улицы, отдаленный шелест трамвая, разговоры пешеходов, звонки велосипедов…
Вероника молчит – в это время она обычно выходит с работы. И тут же вспоминает, почему Софи может ей звонить.
– Я в студии, – глухо отвечает Вероника. – Прости. Я забыла про группу.
На другом конце – только шум улицы.
– Я сейчас приеду туда. Извинись перед Альбертом за меня, пожалуйста, я, наверное, немного опоздаю.
– Хорошо.
Вероника бросает смартфон на диван, бежит в ванную мыть руки, а подсознание при этом замечает – краски засохнут. Но у Вероники нет времени отмывать палитру. Она выскакивает из студии, мчится по растворившейся в мягких сумерках улице, взлетает по лестнице на платформу трамвая и успевает вскочить в вагон перед самым закрытием дверей. Вероника опаздывает совсем ненамного – группа только началась, когда она вбегает в просторный зал с низко висящими лампами дневного света и столами, разделенными прозрачными звуконепроницаемыми перегородками. Оглядывается в поисках одиноко ожидающего ее Альберта – и видит его в паре с Эдит. Вероника смущается – неужели она перепутала недели? Но Альберт обычно проводит терапию Оливии, а не Эдит, и Эмили сидит сейчас напротив Джорджа, а не ждет Веронику.
Она увидела его в тот же момент, когда еще раз пересчитала недели и точно убедилась, что ничего не перепутала. Очки, джемпер, улыбка… Вероника попятилась к двери, очень надеясь, что ее еще никто не успел заметить. Потому что приступ повторялся – тот самый приступ, который она сегодня уже победила при помощи «Спаркла». Этого не могло быть, этого никогда раньше не случалось – Вероника спокойно жила неделями, а иногда и месяцами после приема таблеток. И никогда раньше приступы не были столь сильными, как сегодня днем – и как сейчас. Вероника нащупала за спиной ручку двери и выскочила в прохладный пустой коридор. Из соседней двери доносилась ритмичная музыка – там проводили занятия по танцам, а чуть дальше нестройный хор голосов повторял фразы на испанском. Вероника быстро пошла к выходу, стараясь при этом ступать неслышно, как будто ее мог кто-нибудь поймать и попытаться остановить…
– Ника!
Она резко обернулась, и ее чуть не вывернуло наизнанку – Тим вышел из зала, осторожно прикрыв за собой дверь. Вероника вновь заспешила – теперь желание поскорее покинуть здание превратилось в абсолютную физическую необходимость. Только бы добраться до улицы, а там идти, идти, идти… 
– Ника! – голос раздался совсем рядом, Вероника сжалась и снова инстинктивно обернулась – мысль о том, что он прямо за спиной, была совершенно невыносимой. Он стоял совсем рядом, в паре шагов, и Вероника тут же опустила взгляд, чтобы не видеть умных стекол очков.
– Посмотрите на меня.
Она помотала головой, пытаясь стряхнуть подкатывающую тошноту.
– Ну! – рука схватила ее за подбородок и больно дернула наверх.
Стекла были совершенно прозрачными, а глаза – абсолютно серьезными.
– Идем, – бросил Тим.
– Куда? – на автомате спросила Вероника, но ноги уже следовали за ним по мягкому бежевому ковролину холла – Тим шел к выходу. На улице он схватил Веронику за рукав и подтащил к ближайшей скамейке у Городского дерева. Усадил рядом с собой, залез в карман джинсов и достал маленький пакетик с грязно-розовой таблеткой.
– Держите.
– Что это?
– Мидониум.
Вероника с опаской посмотрела на очки. В них отражались фонари, подсветка витрин, вывески и ее бледное лицо.
– Суппрессив быстрого действия. У вас, в Зоне, его не выписывают, я знаю, – Тим повернулся к ней, так что за отражением стали видны серые глаза. 
Они улыбались. 
– Это не первый раз. Когда я вижу человека, принимающего «Спаркл», – мягко добавил он.



II

|1|
Сквозь высокие окна в офис вливается молоко – солнце скрыто за плотной пеленой облаков, и свет растворяется в воздухе вместе с тенями, очищая огромное пространство офиса, делая его серым и стерильным. Но Верóника видит не просто серый свет – для нее он переливается перламутром тончайших оттенков, в нюансах которых скрывается деликатная эстетика полутонов. Даже в сером она может видеть цвет. И теперь это совсем не опасно.
«Мидониум» творил чудеса. Там, где раньше Веронике приходилось балансировать на грани, выплескивая на холст избыток энергии, пока возможности полотна не иссякали, и оно не отторгало калейдоскоп смущенного сознания, теперь удавалось увидеть гармонию, услышать тишину, почувствовать равновесие. Вероника стала больше заниматься графикой – лаконичная и при этом живая история линии стала занимать ее сильнее спонтанного буйства красок. Да, конечно, точно так же, как и раньше, иногда что-то подкрадывалось, сдавливало изнутри и выворачивало наизнанку хрупкий порядок ее души, гнало Веронику прочь от людей, в тихий полумрак ее студии – но вместо ядовитых оранжевых таблеток она могла выпить одну розовую, и приступ проходил тихо и бесследно. Картины из «Спаркла» стояли у стены, стыдливо отвернувшись, и Вероника не жалела о том, что не продолжает цикл. Он слишком дорого ей обходился.
«Суппрессив» доставал Тим – он мог заказывать его у себя дома, за границей Зоны, и получать по почте. По вторникам вместе с доверительной беседой Вероника получала маленький пакетик, обещавший, что равновесие и впредь не будет нарушено. Что она больше не будет сходить с ума.
По правилам группы Вероника должна была бы задавать вопросы, а Тим – отвечать, но чаще всего все происходило наоборот. Любые ее попытки действовать по алгоритмам «Узнай себя» оканчивались ничем, а каждый его вопрос заставлял ее говорить о том, о чем никогда не узнали бы ни Эмили, ни Софи.
– Как ваше самочувствие, Ника? – спрашивал он.
Очки смотрели внимательно и при этом оставались совершенно непроницаемыми. 
И Вероника, вместо того чтобы ограничиться вежливым ответом, зачем-то начинала рассказывать, объяснять, описывать – а он слушал, как будто это и впрямь было ему интересно.
– Почему я всегда отвечаю на ваши вопросы? – спросила она как-то раз после очередного долгого рассказа, во время которого Тим кивал и уточнял с вниманием профессионального психотерапевта.
– Я – журналист, – усмехнулся он – стекла очков блеснули. – Должен уметь правильно задавать вопросы.
«Интересно, если я – художник, – думала потом Вероника, идя рядом с молчаливой Софи, – то что я должна уметь?»
Она почти ничего не знала о нем самом. Это были отдельные мазки, разрозненные фрагменты картины, и Вероника дописывала ее на свой страх и риск, не зная наверняка, угадает ли она истинный цвет и композицию полотна. Она пыталась разложить его на палитру, линию и свет, как делала это всегда, когда пыталась с чем-то разобраться – если ей удавалось запечатлеть «Спаркл», должно было получиться и с Тимом, освободившим от наркотика – и в конце концов обнаружила себя напротив полотна с недописанным лесом.
– Как самочувствие? – спросил Тим на следующей встрече.
– Я начала писать лес, – осторожно ответила Вероника, слегка ссутулившись.
Тим поднял брови:
– Вы когда-нибудь видели его?
– Только на экране. А вы?
– Я вырос в лесу, – блеснул он стеклами. 
– И какой он?
– Бесконечный.
На следующий день Вероника пришла после работы в студию и оставалась там допоздна – она наконец поняла, что делать с задним планом, который никак не давался ей раньше. Дописав картину, она поставила ее у стены, открыла бутылку вина, порезала солнечные помидоры и жирные шарики «моцареллы», села на пол напротив «Леса» и долго смотрела на него.
Две недели спустя Вероника пришла на встречу группы чуть раньше, заранее загрузила на смартфоне «Узнай себя» и стала ждать.
– Как самочувствие? – Тим отодвинул стул и вытянул под столом ноги. Вероника улыбнулась и покачала головой:
– Здесь моя задача – задавать вопросы.
Стекла очков потемнели, и Тим бросил:
– Хорошо.
Пятнадцать не отвеченных вопросов и еще один поддельный отчет спустя Вероника закрыла приложение, посмотрела на Тима и заглянула сквозь стекла прямо в глаза:
– Вы ведь работаете не в компании?
– Нет, – согласился он.
– Тогда зачем сюда приходите?
– Вам же нужен мидониум? – то ли ответил, то ли спросил Тим.
Вероника снова покачала головой и выпрямила спину.
– Нет, спасибо. Я обойдусь.
– Как? – он вскинул брови. – Снова подсев на «Спаркл»? Он не поможет.
Вероника встала.
– Моя сессия через неделю с Эмили, и у меня есть Софи. Мы разберемся с тем, что мне поможет, спасибо.
– Как? – повторил Тим, поморщившись. – Вы же не…
Он не договорил.
– Не что?
– Не важно, – Тим тоже поднялся. – Может быть, я и ошибаюсь.
Он ушел сразу же – что было очень кстати. После окончания группы Вероника подошла к Кэтрин и попросила больше не ставить ее слушателем к Тиму.
Но тот больше не приходил. Две недели спустя Вероника сидела напротив Альберта, слушала его долгие подробные ответы, задавала уточняющие вопросы и чувствовала, что наконец-то делает то, что должна.

|2|
– Я рада, что ты снова слушаешь Альберта, – сказала Софи между первым и вторым глотком кофе, продолжая просматривать новости в очках. – Мне не нравился тот тип из штатов.
Вероника подняла голову и уставилась в темные стекла.
– Почему?
Очки посветлели, и Софи встретилась с ней взглядом.
– Потому что из штатов, потому что не из «чистых». Потому что мужчина, в конце концов!
– Альберт тоже мужчина, – возразила Вероника и тоже глотнула кофе. Он горчил.
– Ты ведь понимаешь разницу, – нос Софи слегка сморщился – так она обычно делала, убирая на кухне последствия кулинарных изысков Вероники. – Тот тип…
– Тим.
– Окей, Тим – он мужчина мужчина.
Вероника подняла брови.
– И что это должно означать?
– Ох, Вероника, – Софи вздохнула и снова наморщила нос. – Ты хоть что-нибудь знаешь о том, как живут люди за пределами Зоны?
– Что-то слышала, – тихо ответила Вероника, глотнув еще горького кофе. Обычно ей нравилось, когда Софи немного воспитывала ее – но не сейчас.
– Там почти никто не принимает суппрессивы. Там женщины до сих пор сами рожают детей. И там мужчины с женщинами живут вместе!
– У меня тоже есть друзья, которые… – мягко начала Вероника, но Софи перебила ее:
– Твои богемные друзья – не показатель, Вероника. И они хотя бы выросли в Зоне и понимают, что это – варварство!
– Но ведь… – Вероника осмотрела стол – то ли в поисках сахара, то ли в поисках нужных слов. – Люди раньше везде так жили. Это естественно.
Софи фыркнула.
– Естественно! Естественно для человека жить в пещере и выбирать друг у друга из шерсти паразитов. Ты бы так хотела жить?
– Нет, – слабо улыбнулась Вероника, на мгновение представив, как Софи в идеально чистой пещере инспектирует ее волосяной покров и отчитывает за то, что она так себя запустила.
– Человечество развивается, эволюционирует, Вероника. То, что было естественно когда-то – ненормально сейчас. То, что у нас, «чистых», есть Зона – невероятное благо. Потому что мы наконец можем жить в обществе, полностью свободным от всех животных инстинктов.
– Ты все еще ешь, – напомнила Вероника на всякий случай.
Софи опять фыркнула – но уже не так ехидно.
– Значит, есть к чему стремиться. Налить тебе еще кофе?
Вероника протянула кружку. Она по-прежнему пыталась найти слова, которые могли бы объяснить Софи, почему даже еда – не примитивный атавизм, а очень важная вещь, – но не могла. Вместо этого она положила сахар в кофе и долго размешивала его, глядя, как крутится коричневый водоворот внутри белоснежного стеклопластика, покрывая стенки кружки тонкой пленкой темного налета.

|3|
Молочный свет заливает студию – идеальное освещение, в котором краски обретают свои истинные цвета, избавляясь от обманчивой жизнерадостности солнца и мертвенной бледности ламп. Такие мгновения очень ценны, их обязательно нужно использовать, но Вероника вот уже почти целый час стоит у стенного шкафа, глядя на деревянную шкатулку. В ней лежат две таблетки «Спаркла» – Джейкоб оставил их месяц назад, несмотря на все протесты Вероники. Просто положил на банкетке у входной двери, не взяв денег, и у нее не хватило духу их выкинуть. «Спаркл» стоил недешево.
И вот теперь она смотрит на шкатулку, пока дышать становится все труднее, и проклинает себя за то, что поссорилась с Тимом. У нее было решение, был «мидониум», который снимал приступы – почему она отказалась от него?
С другой стороны – почему она решила, что «мидониум» лучше «Спаркла»? Чем одна розовая таблетка лучше двух оранжевых? Тем, что она одна? И то, и другое влияет на организм, меняет естественные процессы в нем…
Вероника резко захлопывает дверцу шкафа и глубоко вздыхает, пытаясь успокоиться. Воздух горчит, как до того кофе, и она идет к маленькой кухне налить себе воды. Тяжело опирается на обшарпанную столешницу – натуральное дерево потемнело и вздулось вокруг раковины, лак стерся в том месте, где раньше стояла кофемашина.
Как люди живут там, в штатах, не принимая суппрессивы? Что делают, когда их вот так скручивает? Терпят? Или решают проблему так же, как Джейкоб и остальные ее друзья? Или такое бывает только с «чистыми», и у других людей приступов не бывает?
Конечно, Вероника прекрасно знает, как живут люди за пределами Зоны. В конце концов, Софи права – ее друзья были богемой. Они смотрели фильмы из тех, что нельзя было найти в онлайн-библиотеках, они знали, что такое секс. Далеко не все на собственном опыте – многие, как Вероника, никогда не заходили дальше «Спаркла». И многие, как и она, боялись и совсем не хотели знать больше того, о чем шептались когда-то в общежитии колледжа. Этот мир был неизвестным, неловким, пугающим – Вероника с радостью не имела бы с ним ничего общего, если бы не приступы. И с завистью смотрела на Софи, всю жизнь принимавшую суппрессивы и чувствовавшую себя прекрасно.
Вероника берет стакан, поворачивается к высокому окну и рассматривает воду на просвет. Она тут же заполняется белым молоком с тонкими росчерками импостов – три расплывчатых дуги и строгая прямая вертикаль. Вероника подносит стекло к губам и медленно, осторожно пьет. Холодная вода течет за грудиной, наполняет желудок кристальной чистотой – тошнота понемногу отступает, в голове проясняется, дышать становится легче. Вероника делает еще несколько глотков, отводит в сторону руку – а затем швыряет стакан об пол и громко кричит. 
Собственный крик так пугает Веронику, что приступ проходит окончательно и бесповоротно. Стакан, о чудо, не разбился. Это подарок Софи, так что, скорее всего, сделан из суперпрочного стеклопластика для большей безопасности. Софи любит все безопасное.
«Отлично», – думает Вероника. Поднимает стакан и аккуратно ставит его на столешницу. – «Теперь у меня есть альтернатива лекарствам. Покричать и что-нибудь бросить».
Она слегка усмехается, и сама чувствует, что в этой улыбке есть странный блеск.
Как у стекол очков.

|4|
Вероника любила грозы. Лучше всего их было наблюдать из офиса или студии – большие панорамные окна и высокий этаж позволяли увидеть бесконечную глубину набухающего водой неба. Вероника смотрела, как синева на горизонте постепенно становится ощутимой темной массой, клубится дождем и ветром, наползает на испуганно замерший город и наконец рассыпается росчерками молний. Грозы были частью неведомой хтонической силы, обитавшей за границами Зоны, того мира, от которого Веронику хорошо защищали прочные стены домов, стеклянные крыши улиц, фильтры в системах вентиляции. Однако во время грозы в очищенном воздухе появлялась влажная свежесть, а раскаты грома легко проходили сквозь стекло и бетон, заставляя Веронику иногда вздрагивать. И потом, когда городской трамвай вез ее сквозь стену дождя, она смотрела на потоки воды, бегущие по стеклянной крыше улицы, и представляла, что корабль везет ее сквозь бурное море.
Во время грозы улицы погружались в полумрак, и фонари иногда зажигались посередине дня. Вероника шла к студии, радостно вскидывая голову всякий раз, когда свинец над головой озаряла молния, пробиваясь яркой вспышкой через жидкую пленку залитой дождем крыши. Оставалось еще два квартала, когда из магазина впереди вышел человек. Он странно пригнулся, ссутулился, шагнув на улицу, потом посмотрел наверх – и стекла очков насмешливо блеснули.
Вероника замерла.
Тим оторвал взгляд от стекла, повернулся в ее сторону и тоже остановился, слегка склонив голову набок.
– Добрый день? – странно сказал он, будто интересуясь, можно ли ее так поприветствовать.
Вероника кивнула. Сжала ремень сумки, как до того сжимала поручень в трамвае – чтобы не упасть, когда тот остановится. Она остановилась сейчас – означает ли это, что может упасть?
– Что вы здесь делаете? – спросила Вероника, стараясь придать голосу побольше твердости.
– Заходил в магазин, – Тим указал пальцем себе за плечо. – Знаете, что только здесь продают зарядки? Для смартфонов.
– Знаю.
Тим удивленно приподнял брови, так, что они выглянули поверх очков.
– У меня тоже смартфон, – пояснила она. Грубый рант кожаного ремешка врезался в ладонь.
– Точно, – одобрительно блеснул стеклами Тим. – Вы же не пользуетесь очками. Кстати, почему?
– Я в них ничего не вижу, – честно призналась Вероника.
– Да? – нахмурился Тим. – Вы что, тоже?.. – он неуверенно махнул рукой у своих глаз. – Но ведь «виар» компенсируют зрение…
– Нет, – перебила его Вероника. – У меня все в порядке. Я в них не вижу.
– А, – на этот раз стекла блеснули заинтересованно.
Они постояли несколько мгновений молча. Ремень продавил в коже глубокую борозду, пульсирующую остановленной кровью.
– А вы что здесь делаете? – спросил Тим, снова склонив голову набок.
– У меня студия в двух кварталах отсюда, – Вероника слегка расправила плечи и перехватила ремень. Ладонь вспыхнула мимолетной болью.
Стекла блеснули ярче.
– Верно. Вы же художница.
Вероника ничего не ответила.
– Я могу прийти посмотреть картины?
Над головой промчался трамвай, разбрасывая по улице тени и пятна света, и на мгновение Вероника увидела выросшую вместе с вопросом бесконечно высокую стену – между своей маленькой жизнью и совершенно неизвестным миром за ней.
– Конечно, – кивнула Вероника, легким движением головы засыпав мостовую обломками.
– Сейчас? – улыбнулся Тим – улыбнулся сам, не очками на этот раз.
– Нет, – покачала она головой, осторожно построив вокруг себя небольшую, но хорошо различимую изгородь. – Я собираю друзей по субботам. Тогда и приходите.
Ноги уже сами сделали первый шаг, намекая на окончание разговора, и Вероника не стала останавливаться. Решительно прошла мимо Тима, не всматриваясь, чем теперь блестят стекла – он окликнул ее, когда она уже прошла всю витрину магазина электроники.
– А адрес?
Вероника обернулась – и внезапно для самой себя улыбнулась:
– Захотите прийти – придумаете, как его найти.
Ее улыбка отразила удивленный блеск очков.

|5|
В студии стояло не так много мебели. В разных углах огромного, когда-то дорогого лофта ютились обшарпанная кухня, оставшаяся от прошлых хозяев, рабочий стол с заляпанным краской стулом, мольберт и диван. Поэтому, когда к Веронике приходили гости, она доставала из стенного шкафа стопку дешевых подушек и раскидывала на полу, обозначая место воображаемого стола, на котором расставлялась еда или раскладывались настольные игры. Достать их в Зоне было не так-то легко – в основном ее жители играли друг с другом при помощи «виар» очков, а картонные коробки с потрепанными картами и стертыми фишками продавались в винтажных магазинах и на барахолках. Друзья Вероники, как и она сама, были завсегдатаями и того, и другого, поэтому в их распоряжении была хорошая коллекция. Каждый раз кто-то приносил с собой свой набор – иногда о нем забывали в пылу увлеченного разговора, а иногда, наоборот, он спасал от неловкости после неудачно брошенной фразы.
– Так ты решила наконец пополнить наши ряды? – спросила Сара, забирая с тарелки последний кусочек козьего сыра. Вопрос был адресован лишь Веронике и вполголоса, но та все равно вздрогнула и испуганно глянула на Тима. Он вместе с Джейкобом был в другом конце студии, где у стены стояли картины. Вероника приехала сюда утром – и весь день потратила на то, чтобы выбрать, какие из них повернуть лицом, а какие оставить серым рядом безликих задников. Весь «Спаркл» смотрел в стену.
Вероника улыбнулась Саре краешком губ, и громко позвала:
– Кто будет играть в «скрэббл»?
Когда партия закончилась, за окном давно стемнело. Эндрю встал и потянулся, Лилиан подняла с пола брошенную кофту, Джейкоб долил из бутылки последние капли вина в стакан и, опрокинув его, выпил.
– Спасибо за отличный вечер, – Тим улыбнулся – в очках отразилась подсветка кухни – поднялся на ноги, кивнул всем и ушел.
Сара внимательно посмотрела на Веронику:
– Ты же сказала…
– Я ничего не говорила, – мягко возразила та.
– Что он тогда тут делал?
– Хотел посмотреть картины, – пожала плечами Вероника.
– И ты пригласила его вместе с нами, потому что? – Сара выгнула красивые тонкие брови.
– Потому что не собираюсь пополнять ваши ряды, – улыбнулась Вероника – и снова в улыбке что-то отражалось. Подсветка кухни?
Джейкоб и Маргарет, как обычно, уходили последними. Он остановился в дверях перед Вероникой и спросил:
– Ты в порядке?
– Да, в полном, – Вероника все еще чувствовала блеск, мерцавший на губах странной спокойной уверенностью.
– Ага, – он полез в карман куртки.
– Нет, Джейкоб. Я серьезно. У меня все еще лежит с прошлого раза. Кстати, я ведь должна тебе за него…
– Брось, – он внимательно посмотрел на нее и повторил, но теперь с другой интонацией: – Ты в порядке?
– Да, – кивнула Вероника. – Спокойной ночи!
Джейкоб неуверенно махнул рукой на прощание и ушел.
Вероника обернулась – от входной двери была видна вся студия. Подушки, которые гости собрали с пола, лежали на диване неровной цветной стопкой, подсветка на кухне отражалась в каплях воды, оставшихся на деревянной столешнице. За окном город засыпал – Вероника могла проследить, как гаснут, одно за другим, окна в жилом доме напротив.
Она задумчиво провела по волосам, положила ладонь на шею. На мгновение прислушалась к себе, уже понимая, уже чувствуя. Подошла к стенному шкафу, распахнула дверцу. Лаковый бок шкатулки отражал яркий свет ламп в студии и темноту за окном.
Вероника слышала, как бьется ее сердце.
Протянула руку – и сняла с полки коробку с красками. У нее закончилась охра, нужно было взять новый тюбик.
Она писала быстро, точно, уверенно – так получалось только после «Спаркла», когда на короткое время внутри появлялась точно такая же собранность. Понимание. Но теперь в этом не было горького привкуса вины – только спокойное, набирающее силу ощущение полноты.
Когда Вероника закончила, на часах было три – город из черного стал сизым, и бледные стены с пустыми молчаливыми окнами отражали неуверенное предчувствие рассвета. Вероника отложила кисть и ушла на кухню поставить чайник.
В дверь постучали.
Вероника замерла. Ярко освещенная студия вдруг стала огромной, пустой, страшной – в ней негде было спрятаться, а Вероника все пыталась вспомнить – она заперла дверь за Джейкобом? Заперла или нет? Заперла или нет?
– Ника, это я, – раздался глухой голос. – Я видел свет в окне.
Она медленно выдохнула. Сделала неуверенный шаг, потом другой, третий…
Ей казалось, она шла к двери целую вечность.
Экран визора показывал Тима – только с его лицом было что-то не так. 
Вероника распахнула дверь.
– Я могу остаться здесь на ночь? – спросил он – а она поняла, что с ним не так.
Не было очков.

|6|
Когда Тим вошел в ярко освещенную студию, Вероника заметила остальное – кровоподтек на скуле, глубокую царапину на переносице, следы крови над верхней губой.
– Что случилось? – спросила она, неуверенно рассматривая его лицо. Ей одновременно хотелось и отступить на пару шагов назад, и подойти поближе. – Вам нужно в больницу?
Тим слабо усмехнулся и поднес руку к скуле.
– Так плохо выгляжу?
Вероника неопределенно пожала плечами. Она редко видела травмы страшнее синяка или пореза на пальце – люди в Зоне были, по большей части, довольно осторожны. Не последнюю роль в этом играла очень дорогая и не выгодная система страхования: если ты не мог доказать, что несчастный случай произошел не по твоей вине, все расходы по лечению приходилось оплачивать самому. О драках же здесь и вовсе не слышали – когда все население добросовестно принимает суппрессивы, у полиции остается мало работы. Отдельные же личности вроде Вероники тем более старались не попадать в неприятности, рискуя за отказ от медикаментов нарваться на серьезный штраф.
Тим, насколько знала Вероника, не был гражданином Зоны и имел право суппрессивы не принимать. Но в его случае любое правонарушение почти гарантированно привело бы к депортации.
– У вас есть аптечка? – Тим снова дотронулся до скулы и слегка поморщился. Без очков он выглядел странно – как будто беззащитно, но Вероника чувствовала, что на самом деле стена из стекла никуда не делась, просто стала совсем невидимой.
Она кивнула. Войдя в ванную, вздрогнула – в зеркале за ее спиной стоял Тим. Она не слышала, как он шел за ней.
Вероника достала из шкафчика под умывальником пыльный темно-синий кейс из потертого нейлона и поставила на край раковины.
– Здесь должно быть что-то, – она махнула рукой и шагнула к выходу. Тим посторонился, пропуская, и плотно закрыл за ней дверь. Щелкнула задвижка, зашумела вода. Вероника тихо выдохнула.
Пятнадцать минут спустя, когда она уже успела убрать картину с мольберта, Тим вышел из ванной. Выглядел он чуть лучше – царапину скрывал заживляющий пластырь, остатки крови из-под носа исчезли, а ссадина на щеке поблекла под слоем мази.
Некоторое время они стояли молча. Вероника помнила слова Тима, когда она открыла дверь – но до сих пор не знала, что ответить. Наконец решила опять спросить сама:
– Что случилось?
– Мы с Марко… не сошлись во мнении, – Тим снова усмехнулся, и Вероника вновь удивилась, как у него получалось делать это без очков – сохранять совершенно непроницаемое лицо?
– Я не могу вернуться в нашу квартиру сейчас, – продолжил он тем временем. – На улице ночью может забрать полиция. А мне пока еще рано покидать Зону.
– Почему? – неожиданно спросила Вероника, как будто это сейчас имело какое-то значение. С другой стороны, он ведь хотел, чтобы она оставила его здесь. А ее договор аренды не подразумевал, что она может поселить здесь кого-то еще – для этого нужно было оформлять дополнительные документы, сдавать отчет из группы, медицинскую справку. Поселить же здесь мужчину, не принимающего суппрессивы, приехавшего из штатов, возможно, ненормальной ориентации… Законов, конечно, это не нарушало. Но даже Джейкоб и Маргарет, уходя от Вероники, ехали домой разными путями – чтобы лишний раз не быть на публике вместе.
– Я пишу большой материал о Зоне, – Тим ответил без тени улыбки на этот раз, и Вероника почувствовала, что сейчас он говорит о том, что для него очень важно. Тим редко отвечал серьезно и при этом честно. – Но нужно собрать еще очень много данных. Чтобы из этого вышло что-то путное.
– Если вы не напишете его, у вас будут неприятности на работе?
– Нет, – он все еще говорил серьезно. – Но это то, что я должен сделать.
Вероника помолчала. Подумала про свою работу, картины. Она делает то, что должна?
И что она должна делать?
– В том шкафу, – Вероника указала головой, – есть постельное белье и плед. Подушки можно взять из тех, что на диване.
Тим кивнул:
– Спасибо.
– Когда будете уходить, оставьте ключ под ковриком в коридоре, – Вероника взяла с дивана свою сумку, достала связку, положила на подлокотник и направилась к входной двери.
– Хорошо, – сказал Тим. Внезапно добавил:
– Огромное спасибо, – и Вероника удивленно обернулась, потому что он сказал это с чувством, как никогда раньше не говорил при ней. – У вас могут быть большие неприятности из-за этого. Обещаю, что переночую – и утром исчезну.
Вероника слегка улыбнулась.
– Хороших снов.
Она не пошла на улицу, а поднялась на крышу, на площадку аэротакси. Пока беспилотный коптер ехал по ленте на место посадки и разворачивался, Вероника смотрела на город внизу – тот уже успел из сизого стать бледно-лиловым, и на горизонте появилась тонкая розовая полоса восхода.
Коптер повернулся, секция капсулы откинулась вверх. Вероника забралась на сидение, пристегнулась, пока секция опускалась на место, и нажала «Начать поездку». Стеклянная крыша площадки раскрылась, винты коптера тихо зашуршали, с легким толчком он поднялся в воздух и полетел, набирая скорость. 
Несколько мгновений спустя Вероника обернулась. В студии не горел свет, большие окна отражали окутанную предрассветную дымкой Зону – и туманные серые дали мира, который начинался за ее границей.

|7|
Она ничего не сказала Софи. 
Утром Вероника виновато улыбнулась укоризненным рукам, протянувшим ей кофе, это был ритуал, повторявшийся раз за разом – однако сегодня все было по-другому. Сегодня она больше не чувствовала себя виноватой. Не было горечи в кофе, не было легкого как забившаяся по углам пыль чувства стыда. Только ощущение причастности к чему-то странному. Необычному. И впервые, прихватив рукава свитера перед тем, как обхватить ладонями кружку, Вероника захотела поделиться с Софи тем, что произошло в студии. Рассказать ей все. Ведь она не сделала ничего плохого, верно? Поступила правильно?
Вероника слегка ссутулилась, отпила глоток кофе. Попробовала представить себе их разговор. 
Вот она сообщает Софи, которая просматривает новости за темными стеклами очков: «Вчера ночью ко мне в студию пришел Тим».
«Тим? Какой Тим?»
Стекла все еще темные.
«Из группы поддержки. Который в очках».
Софи фыркает, не отрываясь от новостей:
«Там все кроме тебя в очках, Вероника».
«Не в таких. В обычных».
Стекла светлеют. Софи смотрит на нее в упор:
«Он пришел к тебе в студию? Ночью?»
«Да».
«Зачем? Откуда он знает твой адрес?»
Пальцы Вероники еле заметно сжимают кружку, она опускает взгляд. Отвечает:
«Не знаю», – это вроде бы правда, да? Она ведь не знает, откуда у Тима ее адрес.
«Зачем он приходил?» – повторяет Софи.
Вероника молчит.
Поднимает глаза. 
Стекла очков темные – Софи читает новости.
– Передай мне сахар, пожалуйста, – просит Вероника тихо.

|8|
После завтрака она поехала в студию. Сейчас отчего-то совсем не хотелось – но Вероника всегда возвращалась в студию после встречи с друзьями. Софи удивилась бы, останься она дома. Да и что бы Вероника стала делать в квартире? Убирать легкую как чувство стыда пыль по углам, в которые не мог забраться робот-пылесос? Софи считала, что всю работу по дому должна выполнять техника – но Вероника, видя, как натужно жужжит их малыш, пытаясь прочисть полозья раздвижных дверей, тайком брала тряпку и помогала ему. Софи, приходившая проверить, как убрана спальня, удовлетворенно улыбалась и ставила в приложении десять из десяти. 
– Вероника, почему дастер опять мокрый? – чуть погодя кричала Софи из ванной.
– Отмывала сумку от туши! – отзывалась из спальни Вероника и подмигивала роботу, стоявшему в углу шкафа.
Но вчера они уже убрали всю пыль. А вот в студии, по-хорошему, стоило навести порядок.
Вернуть все на свои места.
Тим оставил постельное белье, подушки и плед на диване, сложив их аккуратной стопкой. Тонкая полоса утреннего солнца освещала ее, придавая случайным складкам почти скульптурную четкость. Вероника постояла немного в центре студии, казавшейся непривычно пустой и тихой, потом убрала подушки с пледом в стенной шкаф и отнесла белье в ванную. Доисторическая стиральная машинка, без голосового ввода и синхронизации с Сетью, но зато – с сушкой, приветственно пискнула, когда Вероника включила ее, и послушно проглотила наволочки и простыни. Щелкнул замок на дверце, капсула моющего средства исчезла внутри, зашумела вода. Вероника вымыла руки, вернулась в комнату, осмотрела студию.
Все было на местах. Точно так же, как и всегда.
Совершенно точно так же.
|9|
День был плодотворным. Полным, насыщенным и при этом безмятежно спокойным – Вероника ощущала порядок вокруг себя и внутри, впитывала его и отдавала холсту нежными нюансными оттенками, легкими полутонами, глубокими мягкими тенями, насыщенными ясными бликами. Выбор цвета и движения кисти были интуитивными, простыми и при этом безусловно верными. Вероника смотрела на полотно перед собой с чувством удовлетворенной усталости. Отложила кисть, палитру, вытерла тряпкой руки. Села на диван, с удовольствием вытянув ноги. Город за окном стал сначала золотистым, затем – рыжим, и наконец вспыхнул ярким кармином отраженного в стеклах заката.
В дверь позвонили.
Вероника медленно отложила в сторону тряпку. Поднялась, пересекла комнату, ставшую вдруг тесной и душной. Открыла дверь, не глядя на экран визора.
– Как ваше самочувствие? – спросила она без улыбки.
– Я помню, что обещал, – вместо ответа сказал Тим. – Но у меня возникли сложности.
Вероника молчала. Она чувствовала, как спокойствие и умиротворение прошедшего дня исчезают из студии, гаснут вместе со светом заходящего солнца. Можно было не пустить Тима, закрыть дверь и больше никогда ему не открывать. Чем тогда заполнится студия? Сегодняшний день был таким потому, что его здесь не было? Или потому что – был?
– Какие сложности? – спросила Вероника тихо.
– Мне нужен свежий отчет из группы. Чтобы снять новую квартиру, – немного грустно улыбнулся Тим. На нем были новые очки – но они не блестели, как предыдущие, ничего не отражали. Быть может, там и впрямь были какие-то особенные стекла?
– В Зоне есть отели, – заметила Вероника.
– Я знаю, – кивнул Тим. Она все ждала, что он скажет что-нибудь еще, как-то объяснит, почему снова стоит на пороге ее студии, как будто знает, что она точно пустит его переночевать еще раз…
«Если я соглашусь, он останется здесь жить, – почему-то решила Вероника. – И что я тогда скажу Софи?»
– Простите, – Тим опустил взгляд. – Я идиот. Это действительно странно. У вас здесь не гостиница.  Вы меня почти не знаете…
«Ничего, – подумала Вероника, и отступила на шаг от двери. – Я не скажу Софи ничего».

|10|
На этот раз они обо всем договорились – «как цивилизованные люди». Тим оставался у нее до вторника, а на встрече группы Вероника должна была составить ему отчет. Она не пошла в студию в понедельник, хотя руки буквально зудели от желания писать – вместо этого поехала в Парк и изрисовала блокнот скетчами случайных прохожих.
– Где ты была? – спросила Софи, когда Вероника вернулась домой поздно вечером.
– Рисовала в Парке, – она махнула пухлой стопкой крафтовой бумаги и ушла в комнату переодеться.
«Почему ты не написала? Погуляли бы вместе» – высветилось на экране смартфона, который вывалился из брошенной на кровать сумки. Вероника замерла – джемпер обмяк на шее, беспомощно свесив рукава.
Почему она забыла об этом? Она всегда звала с собой Софи, когда шла в Парк. Это был их Парк.
На следующий день по дороге с работы Вероника дважды доставала из сумки новый блокнот. Раскрывала, проводила на свежем, дышащем теплой охрой листе одну линию – и останавливалась. Ей казалось, что желание рисовать переполняет ее, рвется наружу – но рука будто бы забывала нужные движения, застывала в нерешительности. Реальность созданной линии с пугающей ясностью показывала, что Вероника могла нарисовать далеко не все. Она владела формой и пропорциями, динамикой и перспективой, светом и тенью – но не владела собой.
Тим опаздывал, и в ожидании него Вероника снова вынула блокнот и стала рисовать стул напротив. Это неожиданно показалось правильным – безучастное равнодушие спинки, слегка отвернутой от пустого стола, проявляло внутреннее напряжение куда лучше более живых и ярких образов.
Стул отъехал назад, схваченный за спинку длинными пальцами, ключ с тихим стуком лег на дешевый пластик стола. Вероника отложила в сторону блокнот и угольный карандаш, запустила приложение на смартфоне. «Узнай себя» вспыхнуло теплым желтым логотипом и предложило меню. Вероника выбрала «начать сеанс», чуть ссутулилась и подняла глаза на Тима.
Его очки снова были прозрачными.
Она сделала глубокий вдох, расправила плечи и подвинула к себе смартфон. В конце концов – они уже неоднократно проделывали это. Пятнадцать вопросов. Ничего сложного.
– Оцените ваше самочувствие по шкале от одного до десяти.
– Четыре.
Палец Вероники замер над цифрой «9». Медленно переместился к четверке.
– Сформулируйте основные причины для подобной оценки.
– Одиночество, тяжелые воспоминания, незащищенность, неуверенность, отверженность. Отчаяние, злоба, беспомощность. И бессонница, – последнее Тим произнес как будто весело.
Палец Вероники снова застыл над экраном. Приложение позволяло выбрать из выпадающего списка подходящие варианты ответа. Но не больше пяти.
Она выбрала «травма в прошлом» и нажала «далее».
– Что именно в вашем прошлом заставляет вас испытывать неприятные эмоции?
– Женщина.
На этот раз Вероника посмотрела на Тима – но теперь он не улыбался.
– Какая женщина? – спросила она, забыв про «Узнай себя».
– Которую я любил, и которая меня бросила, – Тим сухо усмехнулся, но глаза за стеклами очков оставались серьезными.
Вероника вздрогнула и быстро опустила взгляд на смартфон. Полистала возможные варианты в «Узнай себя». «Конфликт с партнером», «разрыв отношений», «интимная сфера» …
Она покраснела, пролистнула список дальше.
– А почему вы не спрашиваете дальше? – Тим подался вперед и заглянул в смартфон. – Вот там были вполне подходящие вопросы…
– Не сбивайте меня.
– Давайте, я покажу, выше, – он потянулся рукой к экрану.
– Эй! – Вероника придвинула смартфон к себе.
– Вы не задаете мне правильные вопросы! – возмутился Тим.
– Как будто они вам нужны, – буркнула Вероника. – Что вы устроили?
– В смысле?
– Вам же нужен был отчет.
– Ну да.
– Зачем же вы тогда все усложняете?
– Я усложняю? Это вы тут…
– Тим! – Вероника внезапно для себя повысила голос.
Он слегка наклонил голову и посмотрел заинтересованно. Она уже видела раньше такой взгляд.
– Зачем вы делаете вид, что это настоящий сеанс? – продолжала настаивать Вероника.
– Может быть, мне нужен настоящий сеанс? Может, я поговорить хочу?
– Ну да, – Вероника саркастически кивнула. Она сама не заметила, как подалась вперед – наверное, чтобы защитить смартфон от Тима. – Знаете что? С меня хватит.
Она встала из-за стола.
– Подождите! – Тим снова как будто возмущался. – А как же мой отчет?
Вероника покачала головой и решительно сняла сумку со спинки стула. Посмотрела на ключ, маленькой серебряной каплей застывший на пустой столешнице.
– Ника, – позвал Тим неожиданно тихо, и она невольно перевела на него взгляд. – Единственный отель, в котором не требуют справку от личного терапевта о приеме суппрессивов или отчет из группы – это «Сэйфети». И там в баре работает Марко. Я никак не могу там остановиться.
Ремень сумки снова врезался в ладонь. Вероника молчала. Потом взяла со стола ключ и протянула Тиму. Он поднял брови.
– Мне не нужен отчет, – объяснила Вероника.
– По-моему, отчет все-таки сделать проще, – заметил Тим и добавил с усмешкой: – Обещаю не отвечать на вопросы честно.
Но Вероника только махнула рукой. Ей ужасно надоел этот разговор, и хотела она только одного – поскорее попасть домой. Лечь под одеяло, закрыть глаза и ни о чем не думать.
Пусть живет у нее. Ей не сложно. А Софи она ничего не скажет. 
Совсем ничего.
Когда Вероника входила в квартиру, ей пришло сообщение:
«Ты где?»
Софи.
«Дома»
«Почему не подождала меня?»
Вероника выключила звук на смартфоне. Не зажигая свет, пробралась в спальню, скинула с себя всю одежду, забралась под одеяло. 
И закрыла глаза.

|11|
Перевод на карту раз в неделю – вот и все, что напоминало Веронике о Тиме. Каждый день после работы она приходила в пустую, убранную комнату – ни постельного белья на диване, ни грязной посуды на кухне, ни принадлежностей для умывания в ванной. Тим жил у нее, не оставляя никаких следов. Только чемодан-шкаф из тех, где раскладывалось вешало и текстильные полки, прятался в углу, укрытый старой драпировкой – но его очень легко было не замечать. 
И Вероника не замечала. Она писала картины, разбирала скетчи или заказывала паспарту для старой графики – сухо шуршали кисти, шелестели листы, карандаш со стуком перекатывался по столешнице, рискуя упасть на пол. Вечером Вероника уходила и запирала дверь – теперь они больше не оставляли ключ под ковриком, поскольку у Тима был свой.
Чемодан, ключи, оплата. И рабочий график. Все это они обсудили в среду – Вероника приехала после работы, нерешительно открыла дверь, будто это была чужая квартира, а не ее студия.
– Хотите чаю? – раздался голос Тима – спокойный, уверенный, точно он был у себя дома. И Вероника поняла, что нужны четкие границы. Как у холста – вот здесь картина заканчивается, безумство красок упирается в прямой равнодушный багет. С шести до десяти вечера она работает в студии. В выходные – с двенадцати до восьми. Исключения – вторники, когда у нее занятия в группе (Тим сухо усмехнулся). Они обменялись «айди» профилями в Сети, на следующий день Вероника привезла второй ключ и достала из стенного шкафа драпировку для чемодана. Тим перевел деньги прямо при ней, она подтвердила получение – и больше они не виделись. Он уходил до ее прихода, возвращался позже. В шкафчике на кухне появилась новая пачка чая – зеленого, Вероника такой не пила. Она отставила ее в дальний ряд, где пылились принесенные друзьями «пуэр» и несъедобная ромашка – и пачка так и осталась там, в глубине полки. Холодильник – компактный, новый, его купила уже Вероника – высылал статус только ее продуктов.
Она вычисляла Тима по деталям. Мелким, незначительным, едва заметным глазу. Капли на раковине. Плохо закрытая дверца шкафа. Ложка не в том отделении ящика. Диванные подушки, разложенные в неправильном порядке.
Один раз он забыл убрать за собой кружку – быть может, засиделся, и поздно заметил, что пришло время уходить. Она стояла на полу у дивана, девственно чистое голубое небо отражалось болезненной желтизной в недопитом холодном чае. С одной стороны шла яркая крикливая надпись «Добро пожаловать в Орегон!», а с другой – картинка в очень плохом качестве.
Вероника долго разглядывала кружку, прежде чем поставить в раковину.
На ней был нарисован лес.

|12|
В окно ярким солнцем врывается суббота – из тех, когда Вероника просыпается довольной и бодрой. Она улыбается Софи, выйдя на кухню, и губы той невольно вздрагивают в ответной улыбке. После неторопливого завтрака с книгой и холодным, впитавшим спокойствие кухни кофе Вероника едет в студию. Трамвай идет почти до ее дома – но она сходит на остановку раньше и идет пешком. Столики кафе заполнены людьми, мимо проносятся электробайки и скутеры.
Вероника заходит в тихий полумрак подъезда, взбегает по ступеням, отпирает замок и распахивает дверь.
Первое, что она замечает – неприличная, слишком откровенная белизна постельного белья, раскиданного на диване. Затем долетает запах – сэндвичи и кофе, на полу стоит картонная коробка и бумажный стаканчик из «куик» заказа. И пока Вероника балансирует на грани входного порога, исчезает шум – в ванной выключили воду. 
Она еще может уйти. Сделать вид, что ничего не было, что она ничего не видела.
Но на часах полдень, а это значит, что Тим забыл про их договоренность. Почему он забыл? Вероника может уйти и написать ему сообщение в мессенджер – да, пожалуй, так будет лучше всего. Она напишет, он извинится, уйдет из студии, и она сможет спокойно работать.
«А вдруг он заболел?» – думает Вероника. Ведь нельзя выгнать больного человека на улицу. Нужно дождаться, когда он выйдет из ванной, и спросить, что произошло. Да, именно так она и сделает, дождется и спросит…
Щелкнул замок. Тим, с мокрой головой, в старых джинсах и сбившейся футболке, прищурившись, смотрел на Веронику. Запотевшие очки он держал в руке.
– Ника?
– Доброе утро, – сказала она негромко.
Тим быстро протер очки подолом футболки и спрятал за ними глаза. 
– Сегодня суббота, да?
Вероника кивнула.
– Прошу прощения, – Тим поднял руки, будто сдаваясь. – Я перепутал дни. Пять минут – и меня здесь не будет. Обещаю.
Он тут же отошел к дивану и одним движением поднял с пола коробку и стакан.
– Оставьте, – внезапно воскликнула Вероника. 
Тим удивленно посмотрел на нее.
– Не торопитесь, – Вероника повернулась к выходу и бросила через плечо: – Я вернусь позже. 
Она захлопнула за собой дверь, не дожидаясь, когда он что-нибудь ответит.
Он был слишком настоящим. Спал, завтракал, мыл голову – действительно жил у нее. Можно было не говорить об этом Софи, не говорить об этом вообще никому, но она сама – знала. Видела. И впервые видела его таким – открытым, почти беззащитным, как будто на диване лежало не постельное белье, а его нутро, вывернутое, выставленное на всеобщее обозрение. Вероника чувствовала, что не должна была всего этого видеть – ни стыдливой опустошенности коробки из-под еды, ни суетливого беспорядка простыней, ни растерянной неряшливости майки, сбившейся на мокром теле.
Потому что теперь обманчивая пустота студии будет значить совсем другое. До сих пор Веронике удавалось делать вид, что ничего не изменилось. Удастся ли теперь? Когда она войдет в чистую комнату, посмотрит на убранный диван, заглянет в прохладный полумрак ванной? Даже если Тим не оставит за собой следов – будет ли это теперь иметь значение?
Она так и не пойдет в студию. Сядет в кафе и будет рисовать прохожих, посетителей за соседними столиками, покупателей в магазине напротив. Она будет понимать, что это нечестно – Тим наверняка торопился уйти, чтобы освободить ей рабочее место – но не сможет заставить себя вернуться. А на закате, когда солнечный луч на несколько минут пронзит стеклянную крышу над головой и зальет насыщенной ржавчиной мостовую, Вероника напишет Тиму: «Вы не против, если я сегодня приглашу в студию гостей?»
Время идет, Вероника набрасывает перспективу улицы, пытаясь с помощью угля и крафта передать всю роскошь насыщенного алого света. Солнце уходит за угол дома, зажигаются фонари, экран смартфона вспыхивает ответом.
«Конечно».
Вероника уже пишет Джейкобу, когда приходит еще одно сообщение:
«Мне ведь надо расплатиться за сегодня, верно?»
Тим никогда не вставляет в сообщения смайликов, но Вероника чувствует улыбку – ту самую, с блеском стекол.

|13|
В кончики пальцев врезается потертая шероховатость колпачка – Вероника закручивает тюбик с краской, откладывает его в коробку. Кобальт с пятном мадженты на гладком боку ложится на смятую, выдохшуюся сиену, скрывая собой ядовитую этикетку стронция, и теряется в общем калейдоскопе красок, только начатых и уже заканчивающихся, чистых и перепачканных другими цветами.
– Я ставлю чайник, ты будешь? – раздается голос Тима от дивана. Вероника кивает, не отводя взгляда от холста – но не потому, что боится посмотреть. Просто этот диалог повторяется каждый день. Ей не нужно оборачиваться, чтобы знать, что ее поняли правильно.
Вероятно, за это стоило благодарить Сару. Когда гости пришли в тот вечер, каждый из них бросил на Тима заинтересованный взгляд – но только она вполголоса спросила Веронику:
– Опять?
– Что «опять»?
– Ты снова его пригласила? – спросила Сара, чуть поморщившись, а в глазах читалось предостережение – и одновременно любопытство, предвкушение, ожидание. Вероника инстинктивно ссутулилась под этим взглядом, пытаясь придумать правильный ответ – и вдруг, как в тот момент, когда она решила отказаться от любых таблеток, внутри что-то изменилось, стало ясным и очевидном.
– Тим живет здесь, – сказала Вероника и расправила плечи.
– Здесь? С тобой? – глаза Сары вспыхнули.
– Нет. Я разрешила ему жить в студии. Потому что у Тима проблемы с жильем и нужно закончить свой материал, – Вероника сама слышала в своем голосе нотку гордости, только не понимала, за кого – себя и студию или Тима и его материал. А может, за всех вместе.
– А, – только и ответила Сара, пожав острыми плечами, и отошла в сторону.
Тим шутил с гостями, уверенно доставал из шкафчиков недостающие стаканы, разливал в кружки кипяток – теперь среди них была и «Добро пожаловать в Орегон!»
Когда Джейкоб уходил, то впервые за долгое время ничего не спросил. Только улыбнулся на прощание. Вероника закрыла за ним и Маргарет дверь, обернулась. Тим собирал с пола подушки.
– Ты справишься здесь? – спросила она. – Я могу попробовать успеть на последний трамвай.
– Конечно, – кивнул Тим. – Завтра все, как обычно? В двенадцать меня здесь нет?
Вероника на мгновение задумалась, а потом неопределенно махнула рукой:
– Я приду позже… может, в час… И мы что-нибудь придумаем, хорошо?
Он молчал пару секунд, а затем снова кивнул, очень медленно:
– Хорошо.
На следующий день Вероника приехала в два часа – по дороге в студию купила сыр, солнечные помидоры, свежий хлеб и хороший, дорогой чай. Когда она пришла, Тим сидел на диване с ноутбуком на коленях – очки приветственно блеснули, после чего в них снова отразился экран. Вероника разобрала продукты, в ванной переоделась в старый джемпер и перепачканные краской джинсы. Подошла к развернутым лицом к стене холстам, достала один из них, поставила на мольберт и тихо позвала:
– Тим.
Стекла блеснули.
– Это похоже на лес?
Он наклонил голову, слегка прищурившись. Улыбнулся.
– Вполне.

|14|
– Когда твои друзья снова придут? – Тим протягивает Веронике ее чай, та осторожно принимает горячую кружку, оставляя на ручке мазок ультрамарина.
– Не знаю, а что?
– Соскучился по общению с нормальными людьми, – усмехается уголком губ Тим.
– «Нормальными»?
Ее друзья – свободные художники, живущие в сквоте на окраине Зоны. Четверо из них – гетеросексуалы, одно это уже исключает их из тех, кого принято называть «нормальными». Да и сам факт отношений, вне зависимости от ориентации…
Впрочем, Тим ведь и сам не принимает суппрессивы. Но для него это… нормально.
Что еще там, за пределами Зоны – нормально?
– Почему ты нахмурилась? – стекла очков блестят, значит, сейчас Тим начнет задавать непонятные вопросы или давать непонятные ответы. – Считаешь это неправильным словом?
Вероника пожимает плечами. Это не первый раз, когда он пытается втянуть ее в дискуссию – но у нее нет никакого желания принимать такую игру. Он старше, он знает больше – о чем ей с ним спорить? С другой стороны, это она жила и выросла в Зоне – почему бы ему для разнообразия не спросить у нее что-нибудь?
– Во всем мире люди живут по-другому. Ты ведь это понимаешь, верно? – Тим не отстает, и по старой привычке Вероника чуть отодвигается вправо, к другому краю дивана. Она давно привыкла к нему – но именно в такие моменты вспоминает, почему это было так непросто.
– Люди везде живут по-разному, – спокойно замечает Вероника.
– Но нигде – так, как здесь, – возражает Тим.
– Так нигде больше нет и «чистых» детей, насколько я помню.
– Думаешь, это главное отличие?
– А разве нет?
– Нигде больше люди не живут однополыми парами. Не пытаясь завести семью. Или наладить друг с другом нормальные отношения.
Вероника хмурится.
– «Чистые» не могут иметь детей. И учеными доказано, что полный психологический комфорт достигается, когда человек живет с другом одного с ним пола.
– Принимает суппрессивы и ходит в группу поддержки, – кивает Тим.
– Суппрессивы помогают! – вспыхивает Вероника. – Благодаря им люди в Зоне не подвержены животным инстинктам и могут развиваться, как полноценные сознательные личности!
– Поэтому их не принимаешь? – он наклоняет голову, стекла отражают свет из окна студии. – Не хочешь быть полноценной сознательной личностью?
Вероника вскакивает с дивана, чудом не расплескав чай. Уходит на кухню – то ли чтобы сполоснуть кружку, то ли чтобы просто уйти. Хочется выбежать за дверь – но она еще не отмыла руки, не переоделась…
– Ника.
Она оборачивается.
– Ты безусловно полноценная и очень сознательная личность, – серьезно говорит Тим.
Она молчит. Потом заставляет себя улыбнуться и спрашивает:
– Может, еще и нормальная?
– Почти, – усмехается он.

|15|
Все началось с вина.
Так, во всяком случае, решила Вероника – надо же было хоть кого-то обвинить, кроме себя. А Тим совершенно точно был не при чем. Он вообще весь день не отрывал глаз от экрана ноутбука.
Почему-то она решила еще утром, что хочет мороженое и «шардоне». Быть может, дело было в солнце, нестерпимо ярком, с какой-то особенной яростью слепившем глаза все время, что Вероника ехала в трамвае. Системы климат-контроля справлялись с трудом – в вагоне было душно, воздух оседал на коже противной липкой влагой. Она снова сошла на остановку раньше – к счастью, на улице кондиционер работал нормально, вентиляторы по трубам прогоняли тепло из-под стекла наверх, к жаркому солнцу. Но Вероника все-таки зашла в магазинчик и купила фунт клубничного щербета и бутылку белого. Когда она пришла, Тим даже не поднял глаз – это означало, что он очень занят. Вероника ничего не сказала и тихонько прошмыгнула мимо, чтобы спрятать мороженое и вино в холодильник.
Пару часов спустя она поняла, что устала и больше не может работать. Спросила Тима, как насчет ланча. Он помотал головой, и она села перекусить в полном одиночестве за рабочим столом – диван был безнадежно занят молчаливой сосредоточенностью Тима. Вероника соскребала мороженое тонкими завитками и смотрела, как покрывается мелкими каплями холодный бок стакана с вином. 
За окном Зона пылала раскаленной сталью небоскребов и расплавленными крышами жилых домов. Несколько раз Веронике хотелось сказать Тиму, как же там, наверное, жарко – там, за стеклом, где нет кондиционеров – но она молчала. Не стоило его отвлекать.
Вероника вернулась к мольберту с полным пониманием того, что нужно делать – вино слегка ударило в голову, не затуманив сознание, но подтолкнув мысли и руки в правильном направлении. Работа спорилась, Вероника писала быстрыми уверенными движениями – и, быть может, именно поэтому не успела заметить в нужный момент.
Хотя, впрочем, она давно знала – нужного момента не существует. Если оно началось, остановить уже не получится.
«Спокойно!» – мысленно прикрикнула на себя Вероника, сжав в пальцах кисть. – «Я же уже справилась однажды. Значит, могу и сейчас».
В прошлый раз, напомнила она самой себе, ты орала и разбрасывалась посудой. Думаешь, сможешь и сейчас?
Вероника беспомощно покосилась на Тима. Если бы его сейчас здесь не было, у нее был бы шанс. Можно было бы снова попробовать разбить стакан. Покричать. В конце концов, в шкатулке все еще лежали две таблетки «Спаркла» – если бы стало совсем плохо, она могла бы воспользоваться ими.
Но Тим был тут, целиком погруженный в работу, не замечающий ничего вокруг – не замечающий, что у нее внутри все рушится, умирает, пожирает само себя…
Наверное, она слишком долго на него смотрела – потому что стекла блеснули, и Тим поднял глаза. На мгновение пальцы замерли над клавиатурой – а затем ноутбук с закрытой крышкой упал на продавленные подушки дивана, а Тим навис над Вероникой.
– Что случилось?
Она открыла рот, чтобы что-то сказать – может быть, придумать какое-нибудь умное объяснение, вроде простуды или мигрени – но не смогла подобрать слов. Вместо этого хотелось расплакаться.
– Ника? – он взял ее за плечо и тихонько тряхнул.
Она широко раскрыла глаза. Его пальцы сжимали ее слишком сильно – вероятно, именно поэтому все внутри закричало, что ей срочно нужно бежать. Схватить шкатулку со «Спарклом» – и бежать. Она придумает, где его принять. Поедет в гости к Джейкобу. Даже к Саре. Запрется дома в ванной. Главное – подальше отсюда.
– Ясно, – сказал вдруг Тим тем злым голосом, которым говорил с Вероникой на встречах в группе, когда она пыталась его о чем-то спросить – а ей вдруг стало безумно стыдно. Она ненормальная, странная, неуравновешенная. У нее бывают гормональные приступы – и она при этом отказывается пить суппрессивы. Она неполноценная и несознательная личность. И Тим теперь тоже с этим согласен.
– Да! – крикнула Вероника ему в лицо – чувствуя, что, если не крикнет, точно расплачется – и вырвала свое плечо. Кисточка вылетела из руки и звонко стукнулась о деревянный пол. – Да, со мной такое бывает! Но я все равно не буду себя ничем глушить!
– И не надо, – совершенно спокойно сказал Тим.
– Надо! – упрямо воскликнула Вероника. – Я не хочу, чтобы это со мной происходило! Я хочу быть нормальной! Нормально нормальной! – добавила она, потому что Тим сухо усмехнулся.
Он ничего не ответил, и она судорожно вздохнула. От крика и впрямь полегчало. «И кисточку вон кинула», – подумала Вероника. 
– Если ты станешь… нормально нормальной, – неожиданно мягко сказал Тим. – Кто тогда будет писать все эти картины?
И именно это – понимание, сквозившее в его голосе – добило ее. Ей нужно было кричать, ссориться, спорить, топать ногами. Тогда она могла бы победить. Но как можно сражаться, если тебя понимают?
Она еще пыталась что-то сделать – отвернуться, незаметно вытереть слезы – но в общем-то знала, что все это бесполезно. Она уже расплакалась. Сначала кричала, теперь расплакалась…
– Ты – нормальная, – сказал Тим тихо. – Ненормально нормальная. И это – совершенно нормально, честное слово.
Вероника заглянула ему в глаза, за равнодушные стекла очков – изо всех сил пытаясь разглядеть в спокойном сером игру цвета, оттенок неравнодушия.
– Скажи, – медленно проговорила она, – за границей действительно большинство таких, как я?
– Нет, – усмехнулся он. – Там еще много таких, как я.
– Я не умею. Быть такой.
– Но хочешь?
– Не знаю, – честно ответила Вероника.
Она и впрямь не знала. И помнила, что там, за спиной, в стенном шкафу все еще стоит шкатулка со «Спарклом». Она все еще могла схватить ее и убежать. Убежать как можно дальше.
Несколько часов спустя закатное солнце, отраженное от пролетавшего коптера, скользнуло по студии. Оно пронеслось по полу, зацепило лучом пару пустых стаканов и бутылку вина, разбросанные подушки, смятый рукав джемпера, кисточку в масляной краске – и закрытую дверцу стенного шкафа.



III

|1|
Жизнь Верóники делится на три части – дом, офис и студия.
Дом – это белые стены и теплый деревянный пол. Узкая кровать с безупречно чистым бельем и жестким матрасом, шкаф с тонкими термокостюмами и пухлыми вешалками шерстяных и льняных вещей. Матовая плитка ванной комнаты, полки с кремами, щетками, массажерами. Кухня, где все подключено к Сети – все, включая Софи.
Дома Вероника редко разговаривает и много мечтает.
Офис – панорамные окна и огромные экраны. Паттерны сменяют друг друга, но только Вероника знает, который из них – нужный. Она видит в случайном наборе линий философию, читает в калейдоскопе цветов еще никому не известную историю – чтобы потом о ней узнали миллионы пользователей. То, что Вероника выберет сегодня, станет эстетикой завтрашнего дня.
На работе Вероника молчит и часто смотрит на часы.
Студия – это смятые простыни на старом диване. Серые прямоугольники холстов, вздувшееся дерево столешницы на кухне, красные пятна помидоров в холодильнике, прозрачная слюда белого вина в бутылке. Запах масляной краски и крепкого чая. Шум воды в душе, тихий стук клавиатуры, шелест чужого дыхания.
В студии Вероника много говорит.
В студии она живет.

|2|
Трамвай с мягким шорохом трогается с места, остановка уплывает назад, мелькает ряд окон, тянется гладкое полотно стен, исчезая в провалах перпендикулярных улиц. Они сидят в разных концах вагона, не глядя друга на друга, но она точно знает, в какой момент он поднимется, подойдет к двери. Следующая остановка, трамвай плавно тормозит, и Тим выходит. Шагает по платформе, мгновение они движутся параллельно – затем трамвай вновь разгонится, и Вероника успеет только поймать прощальный блеск очков.
Она сойдет на следующей остановке и придет в студию первой. Остановится на пороге, чтобы запомнить студию такой, какой та была раньше – тихой и пустой. Пройдет мимо холстов, пустых и переполненных ее мыслями, законченных и ожидающих своего часа. К тому моменту, когда Тим откроет дверь своим ключом, Вероника уже успеет переодеться и начать писать – это значит, что ее не нужно трогать. Тим сядет на диван, поднимет с пола ноутбук и тоже уйдет с головой в работу. Спустя несколько часов кто-то из них оглянется на окно, окинет взглядом желтеющий в вечерних лучах город и спросит: «Чай?»
После этого они уже не будут работать – время больше не может принадлежать каждому из них, оно станет общим, тягучим и неуловимо быстрым. И только когда Вероника в сотый раз скажет: «Пора», время снова распадется, густыми каплями кленового сиропа застынет на двух разных нитях – двух разных путях. Вероника выйдет из дома и пойдет к остановке – будто отматывая запись назад, она повторит все свои шаги в обратном направлении, пока не доберется до квартиры Софи. Время будет прилипать к пальцам, оседать на экране смартфона, который теперь приходится выключать и прятать. Вероника примет душ, отмоет лицо и руки, и на несколько часов нить ее жизни очистится, натянется ясной и стройной прямой.
– Ты пойдешь завтра в группу? – спрашивает Софи.
– Нет, – Вероника улыбается, и ее глаза при этом блестят.
Ей больше нечего делать на занятиях. Ей не о чем больше рассказывать.
Перевернутый экраном вниз смартфон вспыхивает тонкой полоской. Сироп времени течет густой волной, переливается через край, заполняет блестящие глаза Вероники – чтобы завтра стать прозрачным янтарем воспоминаний.
Трамвай с мягким шорохом тронется с места, остановка уплывет назад.
Время застынет.

|3|
В этих поездках было мало смысла – и, быть может, именно поэтому они так много значили для Вероники. В них сквозила легкость безумия, ясность необъяснимого. Необоснованная красота.
Первый раз все получилось случайно. Они не договаривались о встрече – вечером после того жаркого дня Вероника ушла, не зная даже, вернется ли еще когда-нибудь в студию, пока в ней живет Тим. Слишком многое следовало осмыслить, представить, принять. Даже на собственное тело Вероника смотрела теперь другими глазами – будто впервые до конца осознав, что оно точно так же выражает ее внутренний мир, как голос или живописная манера.
Она не знала, вернется ли в студию – и потому на следующий день, вынырнув из утреннего свитера, поехала в Парк. Софи, к счастью, была занята, поэтому Вероника могла уйти из дома одна, спрятав в пухлый блокнот старые листы крафта и ворох неразрешимых вопросов.
Она рисовала лениво – рука замирала на листе, а Вероника не замечала, как поток мыслей уносит ее все дальше и дальше, прочь по песчаной дорожке, между вечнозеленых кустов и газонов, вдоль фонтана, взбирается по гладким серым скалам, спускается в грот, вылетает на поляну под тень дуба – и опускается к ногам человека, который сидит там, поставив ноутбук на колени.
Пальцы Вероники сжимают пастель, и линия обрывается смазанной жирной точкой.
Человек не видит ее, он занят работой, но через несколько мгновений мысли взлетают, подхваченные новым порывом, он поднимает голову и встречается глазами с Вероникой. Человек не улыбается, не кивает ей – только стекла очков вспыхивают на секунду отраженным небом над куполом.
Они просидят так еще долго – он будет работать, а она – рисовать. Спустя несколько часов они поднимутся, разными путями пойдут к одной и той же остановке трамвая, сядут на дальних концах вагона. Он выйдет раньше, она доедет почти до самой студии.
Потом они попробуют посчитать, какова была вероятность того, что они могли случайно встретиться в Парке. Но ни один из них не силен в математике, и он только пробормочет с улыбкой: «Хорошо совпало». И с этого момента их время начнет сливаться воедино.

|4| 
Пространство студии – это совокупность систем. Разнообразные и переменчивые, они тем не менее кажутся вполне устойчивыми, пока короткое слово, случайный жест, сорвавшийся с губ вздох не разрушит это равновесие.
Самая спокойная и стабильная система – это работа, ноутбук и мольберт. Распределенные таким образом, Тим и Вероника безупречно цельны и нерушимо самоценны. Каждый чувствует это – кончиками пальцев, создающих новое, спиной, расправленной, чтобы принять на себя полноту момента, вéками, прикрывающими ярко горящие глаза. Когда один из них уйдет в сторону кухни, центр тяжести тоже переместится, система изменится. Теперь для ее равновесия нужно взаимодействие, вовлеченность, диалог. Они перебрасываются фразами, вопросами и ответами, историями и замечаниями, загадками и очевидными истинами, с помощью слов заполняя студию прочной сетью общения. Каждый может оступиться и упасть – но произнесенное и услышанное поймает, не даст пространству и времени разбиться вдребезги осколками непонимания.
И только когда оба сядут на диван, система потеряет две точки опоры, закачается, как эквилибрист, на мгновение потерявший уверенность в следующем шаге. Но они знают, что равновесие можно найти, если двинуться дальше. Не останавливаться, не сомневаться – не задавать лишних вопросов себе и друг другу. В этой системе слова уже не нужны, они могут только запутать, сбить с толку, и сплетенная сеть бесшумно опадает, укрывая тонким покрывалом доверия.
И совсем ненадолго система теряет смысл – потому что не остается ни одной вещественной точки опоры.
Небо над Зоной темнеет, черничный сок вливается в голубоватое молоко, покрывается пудрой мерцающих звезд.
– Пора, – говорит Вероника, и свет, который они зажгут в студии некоторое время спустя, разгонит последние тени отношений и систем. Она уйдет, Тим останется и еще долго будет работать, сидя на полу у дивана. Небо затопят чернила, пудра вспыхнет алмазной крошкой. 
Через несколько часов солнце вернется, по четверти тона выбирая из тьмы стены безликих домов, чтобы затем окунуть их в клубничный соус летнего восхода. Жемчужный свет заглянет под плотно задернутые шторы, растечется по деревянному полу и осторожно заберется на диван – чтобы разочарованно остаться на аккуратно сложенных простынях холодным пятном рефлекса.
Из ванной раздается шум воды, ему вторит вскипающий на кухне чайник, глухое жужжание тостера. Шторы расступаются, солнце врывается в студию беспощадной радостной волной. Оно прокатится горячим потоком по комнате, выжигая полосы гладких досок, спрячется за углом. Хлопнет входная дверь, и наступит тишина, в который пыль будет бесшумно оседать на ноутбук и мольберт.
А потом дверь распахнется, и пространство студии снова станет системой. Неустойчивой, хрупкой и нерушимой.

|5|
Тим постоянно заставал ее врасплох. Как и тогда, в первый день их знакомства – Вероника не могла понять, что он имеет в виду. То он молчал, а на ее вопросы отвечал короткими рублеными фразами. То, наоборот, начинал расспрашивать – и тогда Вероника окончательно терялась в хитросплетениях подтекстов, намеков и скрытых шуток. Иногда ей казалось, что она уловила суть – но даже тогда у нее не было уверенности, что ему действительно нужен собеседник. Портрет, который она когда-то написала в своем воображении, не становился яснее – чем больше она узнавала Тима, тем больше отдельные мазки распадались на яркие пятна цвета в темном пространстве неизвестного. Уложить их в понятную картину, осознать и осмыслить было невозможно. Оставалось только смириться.
– Ты можешь отправить файл с моего компьютера? Пожалуйста?
Вероника откладывает кисть, идет на голос, осторожно заглядывает в ванную. Тим стоит перед зеркалом, на щеках – пена для бритья.
– А ты сам не можешь?.. – неуверенно спрашивает она.
– Это срочно. Пожалуйста? – он поворачивается к ней и поднимает руки, как бы извиняясь – одна тоже испачкана пеной, в другой – бритва.
– Хорошо, – кивает Вероника после недолгого молчания. Идет к дивану, берет уже включенный ноутбук, опускается на пол. Открывает страницу «айди», чуть морщится – профиль Тима выглядит совсем не так, как ее, и сенсорная клавиатура настроена иначе, чем та, которой она пользуется на работе.
– Кому письмо? – оборачивается Вероника.
Тим выходит из ванной, все еще с бритвой в руке.
– Сиду Фаулзу. От него последнее непрочитанное. Нашла?
– Да.
– В конце подпись «Вестерн-пресс»?
– Да.
– Просто ответь на это письмо.
– А какой файл? 
– С «карты памяти», папка «Сиду».
Вероника опять оборачивается.
– Ты не выгружаешь файлы в «облако»?
– Нет, – Тим снова в ванной, голос звучит глухо.
– Почему?
Молчание. Вероника ждет пару мгновений, затем вздыхает и нажимает «прикрепить файл с устройства». Находит в выпадающем списке карту памяти.
– Тим, она требует пароль для доступа.
– «Зэт», четыре, семь, один. «И», дефис, две восьмерки.
Вероника хмурится, смотрит на клавиатуру.
– Можешь повторить?
– «Зэт», четыре, семь, один. «И», дефис, две восьмерки.
– «Зэт», четыре, восемь…
– Семь.
– Да-да. Семь, один, дефис…
– Нет. Сотри все. Начни сначала.
– «Зэт», четыре, семь, один … а что дальше?
Она вводила пароль снова и снова. Когда Веронике казалось, что она не сделала ни одной ошибки, Тим говорил «нет» и просил все стереть. Наконец она не выдержала и нажала «подтвердить» – потому что точно была уверена, что все набрала верно.
– Какой файл? – спросила Вероника сухо, когда содержимое папки загрузилось.
– Я отправлю, спасибо, – Тим возник над плечом, принеся с собой запах пены и лосьона после бритья.
В тот день она ушла раньше обычного – Тим не удивился, только кивнул и коротко попрощался, когда увидел, что она уже сменила рабочую одежду на приличную городскую.
Вероника идет по ярко-освещенным вечерним улицам, а перед глазами горят яркие, злые знаки:
z471i-88
«Да зачем ему это было нужно?!» – чуть не кричит она вслух, внезапно остановившись у одного из Городских деревьев. До нее доносится запах влажного мха, очень похожий на лосьон Тима – и Вероника понимает, что лес, настоящий дикий лес должен пахнуть именно так.
 Она стоит еще несколько мгновений, а затем достает смартфон и пишет: «Никогда больше так не делай».
«Хорошо. Прости», – приходит пару мгновений спустя. Черные буквы равнодушно смотрят на Веронику с экрана. Она садится на скамью под деревом, проводит пальцами по гладкому стеклу. А затем переходит в другое окно и пишет Софи: «Остаюсь ночевать в студии. Спокойной ночи!»
«Спокойной ночи», – высвечивается в ответ – но черные буквы смотрят в темноту холщовой сумки. Поэтому никто не видит беспокойства, скрытого в них.

|6|
– Я хочу показать тебе одно место, – неожиданно сказал Тим. Вероника вздрогнула и обернулась. Он напугал ее – во время работы они никогда не разговаривали.
– Какое?
– А как ты относишься к сюрпризам? – Тим склоняет голову набок, стекла насмешливо блестят.
Вероника неуверенно пожимает плечами. Неизвестное всегда пугает ее – но в то же время ей нравится удивляться. Как падение во сне – в момент невыносимого страха сознание может вместить нечто, непонятное раньше.
Кроме того, Тим – это один сплошной сюрприз. И, кажется, она уже почти привыкла к этому.
– Когда? – спрашивает Вероника, возвращаясь к мольберту. Сейчас ей проще говорить, не видя его глаз за стеклами. – Я работаю завтра.
– Я встречу тебя после, и поедем.
Вероника снова оборачивается.
– Вместе?
– Да.
На следующий день ей все время казалось, что на нее смотрят. Еще до того, как она подошла к Тиму на улице и еле слышно, пересохшими губами пробормотала: «Привет», до того, как они вместе – действительно, по-настоящему вместе – вошли в вагон трамвая и сели на места рядом, – еще до всего этого Вероника будто чувствовала на себе осуждающие взгляды. Сам воздух вокруг стал острым, резким, колючим, он больше не обволакивал легкой прохладой, отгоняя тепло полуденного солнца, а налетал недоверчивым холодом. Она мерзла весь день в офисе – когда они ехали в трамвае, ее начала бить мелкая дрожь. Тим, кажется, заметил это – потому что один раз тихо, но очень отчетливо шепнул «ш-ш-ш».
Трамвай затормозил и мягко зашипел, вторя ему.
Они ехали на восток, к океану. Вероника никогда не была в этой части Зоны – здесь были самые бедные районы. Вместо застекленных улиц вдоль домов тянулись душные пластиковые переходы, трамвай шел по самой улице, а мимо него проезжали юркие нервные автомобили. Вероника с любопытством смотрела в окно, почти забыв про свое недавнее волнение – слишком отличался город снаружи от того, который она привыкла видеть.
Они вышли на конечной остановке – к тому времени в вагоне почти никого не осталось. Скорлупа платформы соединялась крытым мостом с пешеходным проходом вдоль улицы. В глаза Веронике ударил неоновый свет – крикливые вывески шли одна за другой, наполняя замкнутое пространство ядовитыми всполохами. Тим уверенно шагал впереди, и Вероника была уверена, что он здесь не в первый раз. Не обращая внимания на магазины, он прошел пару десятков домов и остановился у неприметной подъездной двери, втиснувшейся между минимаркетом и химчисткой. Позвонил в домофон. Вероника прочитала табличку у кнопки – но там было только загадочное «Выход».
– Да? – прохрипел динамик.
– Томпсон, двое, три часа, стандарт.
В ответ домофон затрещал, на входной двери щелкнул замок. Тим потянул широкую ручку из дешевого алюминия и поманил Веронику за собой.
В подъезде было сыро и очень темно. Они прошли насквозь холл и остановились перед дверью, ведущей на другую улицу. Через мутное стекло на стену падал квадрат закатного солнца – единственный источник света во всем подъезде. Тим повернулся к Веронике – в руке у него был тюбик с кремом.
– Убери волосы от лица, пожалуйста.
– Зачем? – Вероника отвела взгляд, пытаясь рассмотреть улицу за дверью – но картинка была слишком размытой.
– Нужно намазать тебе на всякий случай лицо. И руки.
– А что это? 
– Средство от загара.
Вероника быстро посмотрела на Тима – а потом вновь на грязное стекло.
– Там?.. – начала она и не договорила, потому что во рту опять пересохло.
– Да.
– Но мне нельзя туда, – испуганно сказало она. – Никакой крем не поможет. Я же «чистая»!
– Можно.
Вероника вспыхнула.
– Ты знаешь, что со мной потом будет?!
– Знаю, – Тим говорил совершенно спокойно. – Ничего.
– Но…
– Ника, – он вдруг поднял свободную руку и положил ей на лицо. Посмотрел серьезно, пристально заглядывая в глаза. – Как ты думаешь, я могу навредить тебе?
Она задумалась.
– Нет, – ответила наконец почти уверенно.
– Тогда поверь мне, пожалуйста. Я знаю, о чем говорю. Когда выйдем туда, объясню, в чем дело.
Вероника посмотрела на стекло. Осознание, что от выхода из Зоны ее отделяет всего лишь тонкая дверь, ударяло в голову не хуже вина. Может быть, даже сильнее.
Почти как «Спаркл». И сопротивляться ему было почти так же сложно.
Вероника протянула Тиму ладонь, и он выдавил каплю густого крема. Холл заполнил сладкий, терпкий запах. Она тщательно размазала светло-желтое средство по рукам и подставила лицо, прикрыв глаза, чтобы Тим обработал и его.
Запах стал сильнее, ударив в ноздри неожиданным радостным предвкушением.
– Готова? – тихо спросил Тим, закрутив колпачок и убрав тюбик в карман куртки.
Вероника открыла глаза. Сделала неуверенный шаг вперед, положила ладонь на потертый металл ручки. И резко, порывисто распахнула дверь.

|7|
Мир вокруг был совершенно нереальным. Бледные, выгоревшие под солнцем дома с потрескавшейся краской. Люди, наблюдавшие за Вероникой из окон или проходившие мимо, смуглые, молчаливые, другие. Улица, покрытая пылью, широкая, открытая белому, слепящему небу.
И само небо, настолько огромное, что находиться под ним без привычного слоя стекла оказалось невыносимо. Здесь было слишком много света, слишком много воздуха, слишком много пространства. Купол Парка построили на огромной высоте – но даже там у пустоты над головой существовал предел, видимые и ощутимые границы.
У неба границ не было. Тонкий слой облаков, голубое марево атмосферы – и бесконечная бездна вселенной за ними. Веронике казалось, что она может упасть. Не на пыльную мостовую – туда, в небо. В пустоту.
Она шла осторожно, медленно, оглядываясь по сторонам, с опаской вдыхая непривычно горячий воздух. Ей стало жарко, хотелось снять кардиган – но под ним была блузка без рукавов, и все руки тоже пришлось бы мазать кремом. Тим шел чуть поодаль и пристально наблюдал за Вероникой, словно следовал за диким зверем.
Пару кварталов спустя Вероника обернулась.
– Это точно не опасно? – она показала свои руки.
– Точно, – кивнул Тим.
– Но ведь у всех «чистых» детей полная непереносимость ультрафиолета.
– Во-первых, не у всех. А во-вторых, это так. Но не потому, что они «чистые».
– Тогда почему?
– Из-за суппрессивов.
Вероника нахмурилась.
– Фоточувствительность обнаруживается с самого рождения. А суппрессивы начинают принимать в четырнадцать-пятнадцать.
– Верно. Но доноры, предоставлявшие клетки, уже принимали суппрессивы. У «чистых» после пяти фоточувствительность приходит в норму. Но им об этом никто не говорит. А затем они сами начинают принимать препараты. И снова не могут выходить на солнце. Если не хотят гарантированной онкологии.
– Но почему здесь об этом никто не знает? – удивилась Вероника. – «Чистых» изучали вдоль и поперек, тысячи исследований опубликовано. Почему никто не знает, что все дело в суппрессивах?
– Вот об этом я и пишу, – стекла очков блеснули – куда ярче, чем обычно, будто вся нестерпимая белизна неба отразилась разом. Вероника отвернулась и посмотрела туда, где улица заканчивалась странной пустотой.
– Там океан? – догадалась она. 
Тим кивнул.
Оставшиеся несколько кварталов они прошли в полном молчании, и Вероника слышала бормотание голосов из открытых окон квартир, шум соседней улицы в Зоне, и еще далекий, глубокий, ровный гул, который становился все громче, постепенно заглушая собой все остальные звуки. Улица закончилась, упершись в заброшенную набережную, за которой простирался широкий пляж – и океан.
Вероника остановилась на краю растрескавшегося бетонного тротуара. От ее ног белесый песок уходил к воде – а там мягко и настойчиво, одна за другой на него обрушивались волны, грязно-серые в слишком ярком свете солнца.
Океан тоже был бесконечным – но в отличие от неба не отпугивал, а, наоборот, притягивал к себе, манил прикоснуться, ощутить спокойную мощь прибоя. Собранный из безликих капель, он был живым, дышал и даже, кажется, разговаривал. Рассказывал о чем-то.
– Хочешь подойти ближе? – спросил Тим, все так же пристально заглядывая Веронике в лицо.
Она кивнула, но не сдвинулась с места.
– Идем, – он взял ее за руку и потянул за собой, на зыбкую податливость песка.
Они дошли до того места, где волны, утратив всякий интерес к суше, откатывались, шипя и затихая, чтобы окончательно исчезнуть в грохоте разбивающейся пены. Тим выпустил руку Вероники и сел, обхватив одно колено. Вода подошла почти вплотную к нему, лизнув носок ботинка, и с тихим плеском убежала назад, в темно-серое чрево океана.
Вероника осторожно опустилась рядом, положив обе ладони на песок. Ей казалось, что она чувствует глухой удар всякий раз, когда новая волна разбивается о берег. И она ощущала землю – огромную массу планеты, которая могла удержать на себе океан и не раствориться в холодной пустоте вселенной.
Солнце скатывалась за их спиной все ниже, и выжженное небо наполнялось цветом, разливая по воде перламутр, наполняя волны прозрачной нежностью. Шум прибоя постепенно стих, превратившись наконец в еле слышный шелест, и песок остыл, отдав воздуху последний теплый вздох, оставшийся от жаркого дня. От горизонта на юге разлилась глубокая синева, она просочилась в океан – и тогда вода и небо слились воедино, а земля под ладонями Вероники утратила свою несомненную значимость, превратившись в бледное обрамление наступающей темноты.
Когда они ехали обратно, в трамвае почти не осталось других пассажиров, и кондиционер громко жужжал в полной тишине.
– Ты едешь домой? – спросил Тим за остановку до станции пересадки. Вероника молча покачала головой.
В студии она, не говоря ни слова, направилась к мольберту – и писала до самого утра.
Не океан – Вероника знала, что никогда не сможет его написать.
Она писала пыльную широкую улицу, а над ней – бесконечное темно-синее небо.

|8|
Вероника и сама не знала, в какой момент заметила это. На вторую, третью поездку к океану – а может, понимание накапливалось в подсознании, впитывалось в кожу, как горячий воздух и запах йода. Но однажды, сидя на берегу, Вероника увидела очередную пару, идущую за руки вдоль самой кромки воды, в который раз удивилась – и все предыдущие разы сложились в очевидную картину.
– Мне кажется, или здесь большинство пар – разнополые? – спросила она, прикрыв глаза от яркого солнца, чтобы лучше рассмотреть этих двоих. Девушка смеялась, откидывая каштановые волосы от смуглого лица, юноша что-то увлеченно рассказывал ей. Они прошли мимо Вероники и Тима – набежавшая волна стерла следы.
– Не кажется.
– Все гетеросексуалы Зоны переехали сюда? – пошутила Вероника.
– Они отсюда и не уезжали, – улыбнулся Тим.
Вероника удивленно взглянула на него.
– Что вам рассказывали про создание Зоны? – насмешливо блеснул очками он.
– Что ее начали строить двадцать лет назад… – неуверенно ответила она.
– А про Полосу Отчуждения – нет?
– Нет.
Тим сухо усмехнулся – Вероника уже хорошо знала эту недобрую улыбку.
– Проект остекления сначала включал в себя побережье. Здесь должен был быть второй купол. Еще больше, чем над Парком. Прогулочная зона на набережной, пляж. Даже несколько сотен ярдов воды. Но жители прибрежных районов взбунтовались. Не хотели, чтобы у них забирали побережье.
Тим немного помолчал. Казалось, что так много слов дается ему с трудом.
– Начались протесты, – продолжил он после паузы. – Вмешалось федеральное правительство, проекты переработали. Появились прибрежные террасы в Уинтропе и Норфолке. А этот район так и остался незастекленным. Постепенно прежние владельцы все равно уехали отсюда. Когда Зону закрыли, они оказались в изоляции. Дома распродавались по дешевке. Их скупили мелкие дилеры недвижимости. Стали сдавать мигрантам, работающим в Зоне. Юридически, этот район тоже принадлежит Зоне. Но у людей здесь нет «айди». И медицинской страховки.
Вероника посмотрела вслед паре – две маленькие фигурки на границе воды и песка.
– Здесь все еще женятся и выходят замуж, – чуть тише продолжил Тим. – Рожают детей. Как сто пятьдесят лет назад, дома. Позвав знакомую повитуху. Растят их. Без медицинской помощи. Школ. Социальной поддержки.
– Об этом ты тоже пишешь? – так же тихо спросила Вероника.
– Я пишу обо всем. Обо всем, чего здесь не должно было быть.

|9|
Пошли дожди, и поездки на океан временно прекратились. Раньше Вероника замечала разницу в погоде только по тому, как менялось освещение – в особенно пасмурные дни приходилось рано включать в студии свет, и это очень расстраивало Веронику. Промокнув под дождем первый раз в жизни – они не успели дойти до выхода из Зоны несколько кварталов, когда полило – Вероника по-новому увидела потоки воды, текущие по стеклу над улицами. Она знала, как Тим не любит эти крыши, но сама радовалась, что может идти по сухим плитам мостовой, не боясь промочить ноги.
– Ника, ты когда-нибудь видела зонт? – спросил Тим в субботу – он собирался куда-то уходить.
Вероника не любила, когда он оставлял ее в выходные – те дни, которые она могла целиком провести в студии – и потому только коротко помотала головой. Тим достал из чемодана черный сверток, расстегнул ремешок, что-то нажал – и внезапно скрылся за выстрелившей в Веронику темнотой. Она вскрикнула и отпрыгнула назад. Черный круг вертелся засасывающим водоворотом. Тим выглянул из-за зонта, рассмеялся.
– Я скоро, – бросил он, снова нажимая на кнопку. Темнота послушно свернулась, сложив обтянутые нейлоном спицы, и исчезла вместе с Тимом за дверью.
Вероника не вернулась к холсту – пустота студии сбивала с толку, мешала сосредоточиться. Она стояла у окна, рассматривая туманный горизонт – где-то там скрывался за пеленой дождя океан. 
Тим пришел вечером. К тому моменту набухшее от воды небо потемнело, а город зажегся ожерельем окон и подсвеченных улиц. Мокрый раскрытый зонт сушился у входной двери. В ту ночь Вероника осталась в студии – проснувшись незадолго до рассвета, она увидела темный круг, черной дырой заполонивший угол прихожей. Вероника тихо выбралась из-под пледа, прокралась к двери. Неловко подняла зонт – он норовил выколоть глаз и оцарапать лицо острыми спицами – и нажала на кнопку на рукояти. Раздался щелчок, прошуршала высохшая ткань.
– Что ты там делаешь? – сонно спросил Тим.
– Ничего. Спи, – шепнула в ответ Вероника, отчего-то пряча сложенный зонт за спиной. Теперь, сморщенный и бесформенный, он почти не пугал ее, и только воспоминание о скрытой внутри тьме заставило Веронику быстро положить зонт в угол и вернуться под одеяло. За окном снова пошел дождь – капли стучали в высокое окно, разбиваясь прозрачными кляксами и быстро сбегая вниз.
– Тим? – тихо позвала Вероника.
– М-м-м?
– Купи мне зонт, пожалуйста, – попросила она. И, подумав, добавила: – Только не черный.

|10|
Иногда Вероника стала приезжать на побережье одна. Когда Тим был слишком занят – что в последнее время случалось с ним все чаще – она клала в сумку пестрый зонт, крафтовый блокнот для набросков, пастель, уголь, сангину, мел или соус и ехала на восток. «Томсон, один, стандарт» – говорила она в домофон, произнося фамилию Тима, как заклинание. «Сколько часов?» – дребезжал домофон. «Не знаю», – честно отвечала Вероника. Она действительно не знала. Это было непредсказуемо.
Сидя на пляже или на одной из редких скамеек, расставленных на бетонной дорожке вдоль самой кромки песка, Вероника рисовала – песок, воду, небо. Прилетали чайки, большие, наглые, подбирались поближе, хищно косясь одним глазом. Поначалу Вероника побаивалась их – она никогда не видела птиц так близко от себя. Но чайки, обнаружив, что у нее нет еды, теряли к ней всякий интерес, и постепенно Вероника привыкла к этой ежедневной инспекции.
После дождей снова вернулось тепло – осеннее, неуверенное, деликатно ласкающее кожу мягкими лучами солнца. Песок стал холодным, и Вероника брала с собой старую драпировку, чтобы сидеть на ней у воды. Побережье опустело, редкие прохожие будто несли с собой плотную сферу личного мира, заставляющую обходить друг друга на расстоянии. Каждый пришедший на пляж был там один, и остальные уважали его уединение.
В субботу Вероника приехала к океану еще до полудня. Ветер сдувал прогретый солнцем воздух, но дети все равно бегали по берегу, катались на велосипедах и скутерах по бетонной дорожке. Из открытых окон проезжающих мимо машин раздавалась громкая музыка, заглушавшая на мгновение звонкие голоса.
Дети пугали Веронику не меньше чаек – в Зоне их тоже нельзя было встретить на улице. «Чистые» росли и воспитывались в разных учреждениях в районе Джамайка-Плейн, где у каждого такого заведения была своя небольшая, перекрытая стеклом территория. Когда Вероника росла там, в центре было не так много безопасных улиц, не говоря уж о Парке. С тех пор Зона Безопасности выросла в цельную структуру – ты мог пройти пешком из одного конца в другой, не рискуя оказаться на солнце, – но традиция уже сложилась, и, лишь став подростками, «чистые» начинали постепенно социализироваться. Чаще всего это были различные программы волонтерства – кроме навыков общения с незнакомыми людьми здесь прививались правильные принципы, основы нравственности и морали.
«Кто прививает основы нравственности этим детям?», – подумала Вероника, отложив в сторону блокнот, когда очередная шумная толпа промчалась мимо, едва не врезавшись в нее. Кто воспитывает их? Кто следит за ними? У Вероники, как и любого другого «чистого» ребенка, были очень размытые представления о семье. Частично это ассоциировалась у нее с парой, в которых жили многие в Зоне, частично – с комьюнити, общиной вроде их группы поддержки. Как растут дети в архаичных семьях, тем более – гетеросексуальных, ей было сложно представить.
Мальчишка на самом большом велосипеде развернулся и поехал обратно. Он был явно старшим – ростом с Веронику и с уверенным блеском в глазах, почти таким же, как у очков Тима. Мальчишка пролетел мимо нее, увлекая за собой кричащий и смеющийся шлейф, и Вероника снова проследила за ними взглядом.
Вот он разгоняется, резко виляет в сторону, объезжая прохожего, переднее колесо срывается с тротуара на проезжую часть, велосипед кидает в сторону, мальчишка резко дергает руль – слишком резко. Колесо скользнет по старому металлическому люку, поедет вбок, мальчишка не удержит равновесие и на скорости вылетит вместе с велосипедом на проезжую часть – под колеса проезжающей мимо машины.
Из открытого окна доносится музыка – после визга тормозов, в момент абсолютной опустошающей тишины Вероника слышит мелодичный женский голос, поющий какую-то старую песню. И потом, когда вокруг начнут кричать, водитель выскочит из автомобиля и бросится к мальчику, прохожие бросятся на проезжую часть – все это время Вероника, застывшая на скамейке с углем в руке, будет слышать, как поет женщина.
Когда песня закончится, вокруг машины соберется толпа. Кто-то будет кричать: «Найдите врача!», кто-то куда-то побежит, кто-то будет плакать совсем рядом с Вероникой. Она положит уголь рядом с собой, проведет ладонью по лицу, собираясь с мыслями – а затем схватит сумку, достанет смартфон и откроет приложение «911».
Его установила Софи.
«Зачем оно мне?» – спрашивает Вероника.
«Чтобы вызвать помощь в случае чего».
«Но ведь я всегда могу позвонить».
«А зачем? Нажимаешь две кнопки – и приложение само определит твое местонахождение и вызовет все необходимые службы».
Рука висит над кнопкой «вызов».
– Врача! – снова кричит один из прохожих.
Вероника вжимает палец в экран.

|11|
Квадрат света чередуется с полосой серых прямоугольников, выстраиваясь в ровный пунктир вдоль всего коридора. Вероника рассматривает потолок – стены, пол и двери кабинетов в приемном отделении она уже изучила в мельчайших подробностях. Впрочем, их не так уж и много – интерьер больницы поражает воображение своей безликостью и пустотой. К концу третьего часа Вероника могла бы нарисовать его с закрытыми глазами, не боясь упустить ни одной значительной детали. Белые стены, белые двери, светло-серый наливной пол, в котором слабо отражаются квадратные лампы дневного света. Казалось бы, в таком месте ничего никогда не должно происходить – но, видимо, именно на контрасте здесь постоянно что-нибудь случается.
И только Вероника сидит в коридоре на свободной койке, оставаясь молчаливым незаметным наблюдателем.
Вертолет скорой помощи прилетел через семь минут после вызова, напугав тех, кто столпился вокруг машины и сбитого мальчика. Люди снова принялись кричать, суетиться. Кто-то побежал прочь, кто-то, напротив, навстречу выскочившим из вертолета медикам.
– Кто из вас Вероника Стейнбридж? – крикнул врач «скорой», пытаясь перекрыть шум лопастей. 
Вероника молча подняла руку. Все взгляды мгновенно обратились к ней, будто она только сейчас возникла на мостовой.
– Что случилось? – снова крикнул врач.
Она так же молча опустила руку и указала на мальчика. Толпа вокруг на мгновение сомкнулась, словно пытаясь скрыть его, а затем тут же расступилась перед медиками, рассыпалась, разлетелась на отдельных людей, недоверчивых и настороженных.
И все время, пока медики работали с мальчиком, пока осматривали Веронику, хотя она и пыталась объяснить, что с ней все в порядке – все это время она чувствовала неодобрение, от которого воздух густел, как остывающий в холодной воде сироп. Вероника когда-то прочитала рецепт – если нагреть сахар над огнем, а затем остудить, получится настоящий леденец. Она просидела весь вечер, держа ложку над пламенем свечи и опуская ее в воду, а маленькая стеклянная миска наполнялась маленькими кусочками янтаря.
Когда Софи пришла домой, она страшно ругалась.
«Сейчас, наверное, тоже будет ругаться», – думала Вероника, пока вертолет летел в больницу. Мальчик по-прежнему был без сознания. Его родителям не смогли дозвониться, и в результате полетела Вероника – это ведь она вызвала помощь.
«А если бы меня там не было? Что тогда?»
В больнице Веронику снова осмотрели – молодая доктор с внимательными, холодными глазами за стеклами «виар» очков.
– Как вы оказались в Полосе Отчуждения? – спрашивала доктор, пока ее прохладные пальцы методично и отстраненно ощупывали голову и шею Вероники. Беседа шла медленно – доктор отвлекалась на различные манипуляции – было время подумать над ответом.
– Приехала на берег рисовать с натуры. Я – художник, – Вероника говорит тихо, но уверенно. Она не врет.
– Вы же из «чистых»? – стекла очков темнеют – туда уже загружена карта Вероники.
– Да.
– Знаете, чем грозит вам выход на солнце?
– Я не принимаю суппрессивы, – машинально отвечает Вероника – и только когда слова произнесены, она понимает, что сказала.
Доктор поднимает на нее холодные глаза, смотрит в упор. 
Несколько мгновений они молчат.
– Впрочем, вы были на солнце недолго, – медленно произносит доктор, как будто Вероника ничего не говорила. – Думаю, волноваться не о чем. Посидите здесь еще немного – у вас может быть шок и головокружение.
– А что с мальчиком? – спрашивает Вероника, когда доктор уже собирается уходить. Та снова внимательно смотрит – кажется, ее очки всегда пытаются выявить болезнь и поставить диагноз.
– Он в операционной.
– Я могу дождаться и узнать, что с ним?
– Да, конечно.
Вероника сидит в коридоре на койке – и ждет.
Три часа спустя к ней подойдет врач, высокий мужчина с усталым лицом, и скажет, что состояние мальчика стабильное.
– Вы не знаете, как связаться с его воспитателями? – спрашивает он.
Вероника качает головой.
– Он живет в Полосе Отчуждения.
– Вот как, – врач хмурится. Кивает на прощание и шагает по коридору – квадраты света чередуются с серыми прямоугольниками, отмечая пунктиром путь, по которому врач уходит от Вероники в глубь больницы.

|12|
Солнце давно село, когда она пришла в студию. Тим тут же поднялся навстречу, и по беспокойному блеску в очках она поняла, что пришла чуть позже, чем он ее ждал. Вероника посмотрела на часы, сходя с трамвая – она опоздала почти на три часа.
– Я была на побережье, – Вероника садится на диван, бросает на пол сумку. Внезапно понимает, что безумно устала. – Мальчика рядом со мной сбила машина.
Тим молчит, очки застывают бесстрастным стеклом.
– С ним уже все хорошо, – спешит заверить Вероника. – Я вызвала вертолет «скорой», его забрали в больницу. Надеюсь, им удалось связаться с его родителями.
Очки Тима похожи на лед.
– Что ты сделала? – медленно спрашивает он. Вероника вздрагивает.
– Вызвала вертолет… «скорую»… – она невольно запинается. – Через приложение…
– Ты отправила ребенка из Полосы в больницу Зоны? – Тим чуть приподнимает брови, но от этого лицо не становится живее.
Вероника молчит, смотрит на него снизу-вверх.
– Ты лишила его родителей, – фраза звучит, как пощечина – но это помогает Веронике выйти из оцепенения.
– Я спасла ему жизнь, – отвечает она тихо, но уверенно.
– Да? А может, просто успокоила саму себя?
Вероника вскакивает с дивана.
– Ты сам говорил, что в Полосе нет нормальной медицинской помощи! Он бы умер там!
– Он все равно умер, – холодно замечает Тим. – Для своих родителей.
– Да почему?!
– Потому что дети без гражданства становятся гражданами Зоны. Когда в нее попадают. А родителей без гражданства к нему не пустят.
Вероника не сразу находит, что ответить. Значит, в больнице и не будут пытаться найти семью…
– Но ведь он все равно выжил, – тихо замечает она. – Я уверена, что его родители предпочли бы…
– Ты их спросила, прежде чем вызывать помощь?
– Да откуда мне было это знать?! – взрывается Вероника. – Ты же ничего мне не рассказываешь! Ни-че-го!
– А ты спрашивала? – отвечает вопросом на вопрос Тим. Стекла очков непроницаемые.
Несколько мгновений Вероника молчит. Потом хватает сумку с пола – и убегает из студии.
Дома Софи спрашивает:
– Где ты была?
Вероника неподвижно сидит на кухонном табурете – она смертельно устала.
– На побережье.
– Ты ездила в Норфолк? – удивляется Софи. Они еще ни разу там не были, хотя и собирались.
– Нет. Я была в Полосе Отчуждения.
Чайник замирает в воздухе – Софи не успевает донести его до стола.
– Мне надо кое-что тебе рассказать, – продолжает Вероника. 
«Кое-что» растягивается на всю ночь. Она говорит и говорит, а Софи слушает молча, не перебивая и не делая никаких замечаний. Когда Вероника наконец замолкает, на улице начинает светать. Софи молча встает, потягивается – и внимательно осматривает подругу.
«Показатели в норме» – пишет приложение на экране очков. Софи слабо улыбается – и спрашивает:
– Хочешь, я поеду с тобой в студию сегодня? 
Они вернутся туда днем. Подойдя к двери, Вероника наступит на что-то твердое под ковриком – второй ключ. Она откроет дверь, и наполненная солнечным воздухом комната встретит ее тишиной и спокойствием. В углу на полу лежит аккуратно сложенная драпировка. На диване разбросаны разноцветные подушки. Вероника уже знает, что на сушке не будет никаких лишних чашек, в шкафчике не обнаружится зеленого чая, и ванная дохнет на нее прохладной пустотой.
– Как здесь просторно, – с легким восхищением заметит Софи за спиной, и голос гулко отзовется под высоким потолком.
Вероника подберет драпировку с пола и уберет в стенной шкаф – на одну полку выше стопки чистого постельного белья.
Хорошо, что предыдущие хозяева оставили ей машинку с сушкой. Это очень, очень удобно.

|13|
– Эмиль Кондеро? – у девушки-администратора очень красивый голос – Вероника с удивлением слушает, как имя незнакомого мальчика перекатывается, словно морские волны. – Да, он стабилен, лежит в травматологии.
– Вы связались с его семьей?
Девушка качает головой.
– Мы не имеем права.
– Но его ведь кто-то навещает здесь?
– Соцработник, Луиза.
– А я могу с ней поговорить?
– Если можете подождать. Она приходит сюда в три.
Вероника сидит в вестибюле – здесь квадраты образуют замкнутый контур, под которым собрались взволнованные, молчаливые люди.
– Вероника Стейнбридж? – полная немолодая женщина стоит у входа в приемное отделение.
Когда Вероника подходит, то замечает, что взгляд у Луизы немного расфокусирован – так бывает у многих, кто не привык носить очки с детства.
– Мне сказали, вы хотели поговорить про Кондеро? – очки соцработника то и дело темнеют – она просматривает файлы. – Это ведь вы его привезли?
– Да, – кивает Вероника.
– И что вас интересует?
– Что с ним будет дальше?
– Когда его выпишут, отправим его в один из воспитательных домов.
– А его родители?
– Юридически, они теперь не имеют права общаться с ним. Он – несовершеннолетний гражданин Зоны, а у них гражданства нет.
– И это никак нельзя исправить?
– Они могут усыновить его заново. Для этого им нужно получить гражданство, иметь в Зоне жилье и необходимый пакет документов, которые подтвердят, что им можно доверить воспитание ребенка. Мы не очень приветствуем воспитание в семье – но в данной ситуации, я думаю, это лучше всего.
– И сколько времени им понадобится, чтобы получить гражданство?
– Год, может быть, два.
– И ничего нельзя сделать, чтобы родители могли видеться с сыном?
– Формально, опекун в Зоне может написать гарантийное письмо, по которому он берет на себя ответственность за общение с не-Гражданами. Но директора воспитательных домов на такое редко идут – если что-то пойдет не так, например, родители попробуют увезти ребенка, опекуну грозит тюремный срок.
Вероника долго молчит.
– А сколько времени нужно, чтобы гражданин Зоны мог усыновить ребенка?
– Если он предоставляет все необходимые документы – от двух недель до месяца.
– А вы можете выслать мне список? Мой «айди»…
– Он прикреплен к делу. Я вышлю, разумеется, – соцработник сухо улыбается, а потом коротко вздыхает. – Если честно, я противник этого закона. Одно дело – легализация выращенных в инкубаторах «чистых», к которым неприменим термин «родился», но эти дети… Каждый год к нам попадает несколько таких. И что толку, что здесь их можно нормально лечить, учить и растить в здоровом коллективе? Нельзя сделать «чистых» детей из таких.
– И ничего нельзя сделать с законом?
– Так делают. Созвали комиссию, что-то там изучают. Привлекли федеральных юристов… А толку?
Очки соцработника снова темнеют. 
– Простите, мне пора. Я отошлю список, и у вас будет мой «айди».
Вероника выходит из больницы. Оглядывается – над стеклянной крышей улицы сотни одинаковых окон отражают чистое осеннее небо с редкими обрывками белых облаков.
Когда она едет в трамвае, приходит список документов для усыновления.
«Свидетельство о собственности или договор аренды жилья, рекомендация работодателя, выписка из банковского счета, полный медицинский осмотр, отчеты группы поддержки, свидетельство о приеме препаратов группы суппрессивов…»
Вероника поднимает глаза и смотрит в окно. Яркий отраженный свет ударяет по глазам в бесплотной попытке дотянуться до нее, достать своим разрушительным теплом. 
Но она – в безопасности.



IV

|1|
Идет дождь. 
Он начался давно – час назад сработали датчики освещенности, зажигая по всему офису лампы. В ясную погоду теперь тоже темнеет рано – по вечерам, когда Верóника выходит с работы, повсюду уже горят фонари. Впрочем, она не обращает на это особого внимания. Очки подстраиваются под сумерки, высветляют изображение, делая пространство улицы приветливым и дружелюбным. В трамвае Вероника обычно переключает систему на ленту новостей – стекла темнеют, и все шесть остановок она сидит совершенно неподвижно. Перед ее станцией очки всегда предупредительно выключают экран – маршрут давно сохранен в избранном, и, если Вероника отклонится от него, система обязательно предупредит об этом.
Но она давно не отклоняется от маршрута.
Капли стучат по стеклу – монотонный шум, который почти не заметен, если целиком сосредоточиться на работе. На часах половина шестого – через двадцать пять минут Вероника сохранит открытые файлы, закроет программы, выключит компьютер, а через полчаса – выйдет из офиса. Семнадцать с половиной минут спустя поднимется по лестнице и нажмет кнопку звонка. У нее есть ключ – но Вероника считает вежливым позвонить.
– Войдите! – доносится женский голос из глубины квартиры – Лаура, мать Эмиля, все никак не может выучить, что она должна отпереть дверь при помощи визора. Но Эмиль всегда выручает – как и все дети, он куда быстрее учится новому.
– Привет, – мягко улыбается Вероника, входя. Как обычно, взгляд мальчика с восхищением замирает на ее очках – ему обещано, что такие же он получит, когда его примут в Городскую Школу. Сейчас Эмиль пользуется старым смартфоном Вероники – и занимается с ней каждый вечер. В Полосе Отчуждения были свои импровизированные классы, но Эмиль отстает по многим предметам от принятой в Зоне программы, и Вероника помогает ему подготовиться. Каждую неделю они с Эмилем приходят к соцработнику – беседы с ним очень похожи на сеансы по «Узнай себя». Но теперь Веронике куда проще. Теперь ей нечего скрывать.
В квартире вкусно пахнет помидорами, базиликом, оливковым маслом и свежим хлебом. На кухне накрыт стол – Лаура всегда готовит к приходу Вероники. После ужина они с Эмилем пойдут заниматься в его «комнату», туда, где раньше стояли холсты. Теперь здесь появились две легкие перегородки, а за ними – кровать, рабочее место, настенная система хранения. Лаура спит на старом диване и хранит свои вещи в стенных шкафах, из которых исчезли краски, старые драпировки и деревянная шкатулка.
Вероника распродала почти все свои картины – за пределами Зоны они оказались невероятно востребованы, особенно «Спаркл». Она долго колебалась, но Джейкоб посоветовал выставить цикл именно под этим названием. Все картины купил один покупатель, богатый коллекционер из Лос-Анжелеса, оплатив и заказав даже доставку. Вероника стояла вместе с Софи посреди опустевшей комнаты, пока двое мужчин в белых комбинезонах аккуратно оборачивали холсты пленкой и убирали в плоские коробки – и еще немного после того, как они ушли. Софи держала ее за руку.
Оставался только «Лес», стыдливо отвернутый к стене. Каждый день Вероника обновляла страницу сайта – но покупателей не было. Может быть, за пределами Зоны людям были совсем неинтересны живые деревья, тянущие свои ветви к настоящему солнцу.
А может, Вероника просто плохо умела писать лес.

|2|
Днем пришло сообщение. Браслет завибрировал, в углу экрана начал мигать маленький значок. Вероника дважды моргнула, открывая его.
«Нужно поговорить. Ты вечером в студии?»
Рука застыла над дисплеем с очередным «паттерном». «Айди», с которого пришло сообщение, слово «студия», сам тон текста – это все было незнакомым и при этом будто рассказывало о чем-то. Сотня воспоминаний вспыхнула и погасла, не найдя отклика. Вероника снова моргнула дважды, и экран очистился. Глянула на часы – у нее еще было два часа и сорок четыре минуты.
Она посмотрела на часы двенадцать минут спустя, затем пятнадцать, двадцать четыре, двадцать восемь, тридцать пять, тридцать семь…
Выдохнула, отвела взгляд от дисплея. Захотелось снять очки – но как она тогда сможет перечитать сообщение и ответить на него?
И что на него ответить?
Вероника уже привыкла жить в мире понятных и простых вопросов. Эмиль спрашивал, как решить новую задачу. Лаура – что купить на ужин. Софи – как прошел день.
Вопрос в сообщении тоже был бы простым – если бы не пришел из другого времени. Чтобы ответить на него, Веронике нужно было бы написать в прошлое. А может – в альтернативную вселенную, ту, где колесо велосипеда в последний момент выправляется на краю тротуара, толпа детей с криками пробегает мимо, выбивая из рук уголь…
Она все-таки снимет с себя очки и удивленно зажмурится – без автокоррекции очков все вокруг слишком яркое, резкое. Настоящее. Вероника проводит ладонями по лицу, разглаживает кончиками пальцев веки. Еще раз глубоко вздыхает – и вместе с воздухом легкие заполняет спокойствие. 
Это просто сообщение. Она не обязана ничего отвечать, ничего с ним делать. Она может просто удалить его – вот так – и больше не думать об этом. Вероника снова смотрит на время и с удовлетворением замечает, что у нее есть еще почти два часа. Достаточно времени, чтобы закончить все на сегодня.
По дороге с работы она невольно радуется, что удалила сообщение – иначе сейчас, в трамвае, наверняка захотела бы снова открыть его, перечитать, может быть, даже ответить. Но теперь ничего этого сделать нельзя, и Вероника думает о том, как правильно поступила, до самой своей остановки, так и не включив новости.
Пройти квартал пешком, подняться по лестнице наверх, позвонить в дверь. Почему-то Лаура не кричит из глубины квартиры – Эмиль открывает почти сразу, и лицо у него очень серьезное, напряженное. Взрослое. Он не смотрит на очки Вероники, а куда-то чуть в сторону, мимо, поверх ее плеча. Она копирует его взгляд, соскальзывает по отрешенному плечу дальше, за ухо, по тихой, слишком чистой комнате – запахи! куда подевались запахи? – и наконец ее глаза останавливаются на диване.
Композиция была лаконичной и завершенной – Тим сидел, положив руки поверх рамы, и «Лес» частично закрывал его, то ли пытаясь встать между ним и Вероникой, то ли отчаянно желая привлечь наконец ее внимание. Потом она будет пытаться вспомнить – что было раньше? Слово «композиция», вспыхнувшее в голове вереницей ассоциаций – или безжалостно блестящие стекла?
– Это – что? – спросил Тим, чуть отклонив «Лес», как будто хотел, чтобы Вероника получше рассмотрела картину.
Ее очки должны были скорректировать этот жесткий, нестерпимый блеск. Но не справлялись.
«Что ты здесь делаешь?» – должна была бы сказать она, сурово и решительно. Совсем так же, как сверкали его очки – да что там, у нее же теперь есть свои собственные! Почему она не может спрятаться за ними так, как прячется за своими он?
– Это картина, – отвечает она глухо.
– Почему ты ее продаешь? Куда дела остальные? И что? Вообще? Происходит? – Тим делает широкий жест рукой и останавливает его на Веронике.
– Я продала все картины, – так же тихо говорит она. – А ты здесь больше не живешь.
Он улыбается – холодно, стекла очков непроницаемы. Достает из кармана смартфон, что-то печатает. Пару секунд спустя браслет Вероники вибрирует, в углу очков мигает иконка нового сообщения – но его можно не открывать. Вероника точно знает, на какую сумму увеличился ее счет в банке. Она сама назначала цену картине.
– Прошу прощения за беспокойство, – Тим поднимается с дивана, оборачивается к застывшей на кухне Лауре, затем кивает угрюмому Эмилю у дверей. Проходит мимо Вероники, но не говорит ни слова, и очки больше не жгут ее ледяным блеском. Громко хлопает дверь.
– Кто это был? – спрашивает Эмиль – благодаря ему тишина не успевает окончательно заполнить квартиру густым клеем неловкости. Все, что нужно теперь – подыграть ему.
– Покупатель, – Вероника поворачивается к мальчику и улыбается легко, уверенно. Она чувствует недоверчивый взгляд Лауры, видит сомнение в глазах Эмиля. – И знакомый. Простите, я забыла предупредить вас. Зато теперь, – Вероника улыбается мальчику еще шире, – картина больше не будет пылиться у тебя в комнате!
Эмиль неловко отвечает на улыбку, но на кухне уже поднялся шум – значит, самое неприятное позади. И только когда они садятся ужинать, Лаура тихо замечает:
– Мне очень понравилась та картина. Почему вы больше не рисуете?
– Не пишу, – машинально поправляет Вероника. – Красками пишут, а не рисуют.
«Но ведь и не рисую тоже», – думает она – а помидоры у нее на тарелке горят ярким светом, как два куска закатного солнца, истекающего красным соком.

|3|
Вероника снова не читала новости – всю дорогу она спорила с собой.
«Неоправданный риск», – твердил в голове голос, очень похожий на Софи.
«Крем, перчатки, зонтик, пасмурная погода, – спокойно повторяла она в ответ – и каждый раз перечисление звучало все более убедительно. – И я не так давно на суппрессивах. Ничего страшного».
«Но зачем?» – не унимался внутренний голос.
На это Вероника предпочитала вежливо промолчать. Зачем! Как будто она сама знает, зачем написала Эмилю «буду к вечеру, дела» и села в трамвай, идущий на восток. Зачем сошла на последней остановке, прошла несколько сот шагов, остановилась перед дверью с потертой алюминиевой ручкой…
Зачем она теперь стоит у самой кромки мокрого после дождя пляжа и смотрит на неторопливые, будто уставшие волны вдалеке?
И почему замечает, что разноцветный зонт покрывает перчатки калейдоскопом бледных акварельных пятен всякий раз, когда солнце почти выглядывает из-за редеющих облаков?
Океан тихо шелестит, накатываясь на берег.
– Ника!
Она оборачивается – Тим стоит на другой стороне перекрестка, в очках отражается небо и вода. Вероника наблюдает, как он, быстро глянув по сторонам, переходит улицу – каждый шаг может, кажется, провернуть под собой землю.
– Я узнал зонтик, – он подходит и показывает пальцем на пятна над головой Вероники. – Привет.
– Привет, – кивает она.
Океан шелестит. Молчание прервать нечем – как Вероника ни ломает голову, любая фраза звучит надуманно, нелепо. Не к месту. Все, что она может ему сказать – вопросы из прошлого. А что волнует ее сейчас?
– Тим, – вдруг говорит она и внимательно смотрит на его очки, – а насколько опасно находиться на солнце, если два месяца назад начал принимать суппрессивы?
Он вздрагивает – кажется, впервые в жизни она видит такое – замирает на пару секунд – а затем выплевывает в ее лицо ругательство. Резкое звучание слова странно контрастирует с непроницаемостью его очков.
Тим хватает ее за руку и тащит за собой – через перекресток, вдоль поблекших домов, к двери с грязным стеклом. Заталкивает в темный подъезд, чудом не поломав зонтик – Вероника успевает сложить его в последний момент – и рывком поворачивает к себе. После улицы она с трудом видит Тима – но его очки яростно блестят, отражая свет из мутного стекла.
– Ты ненормальная!
Слово снова взметает ворох воспоминаний – и Вероника поднимает палец, поправляя:
– Нет. Сейчас я как раз нормальная.
Он шумно вздыхает – она отчетливо слышит в этом еще одно ругательство.
– Ты поэтому перестала рисовать? Из-за суппрессивов, верно?
Она слегка пожимает плечами.
– Я просто перестала.
– Зачем ты начала их принимать?
– Для Эмиля.
– В смысле? – не понимает Тим.
– Чтобы оформить опеку, нужна справка о постоянном приеме суппрессивов.
Новый вздох – уже не такой злой.
– Зачем ты приехала сюда? – устало спрашивает Тим – и вдруг снимает очки. Закрывает глаза, массирует пальцами переносицу.
Вероника молчит. Она не знает, что ответить, как объяснить, что все вокруг стало серым, и она надеялась – все дело в стекле, окружавшем со всех сторон?
Тим открыл глаза, внимательно посмотрел на нее, чуть прищурившись – без очков, без пугающего блеска стекл.
– Ты хочешь перестать их принимать. – Вероника так и не поняла, был ли это вопрос или утверждение. Но все равно возразила:
– Я не могу. Из-за опеки. Если меня ее лишат, Эмиля заберут в воспитательный дом, а Лаура не сможет его видеть.
– Если я расскажу тебе, как получить справку, – Тим снова надевает очки, и стекла выжидающе блестят. – Ты откажешься от них?
Вероника смотрит на сложенный зонтик у себя в руке. Пятна цвета перетекают друг в друга – точно так же, как перетекали краски на холсте когда-то очень, очень давно.
В другой жизни? В этой?

|4|
У доктора Миккеле пронзительно голубые глаза, которые постоянно смеются – возможно, все дело в морщинах, разбегающихся от уголков, словно лучи. Он, наверное, чуть старше Тима – значит, не может быть «чистым» – и не носит «виар», но кожа слишком бледная для человека из штатов. Почему-то Вероника ждала, что он будет тоже оттуда.
Голубые глаза изучают ее, кажется, чуть насмешливо – но руки при этом методично делают свою работу – пульс, температура, давление. Вероника сидит на длинной кушетке и вспоминает больницу.
– Вы из «чистых» детей?
– Да.
– Как давно принимаете суппрессивы?
– Два месяца.
– До этого не принимали?
– Несколько лет назад. Примерно год.
Доктор удивленно приподнимает брови. Отходит от Вероники, садится за стол, включает планшет.
– Вы не начали принимать их в четырнадцать?
– Я была в художественном классе, – качает головой Вероника. – Некоторым из нас разрешали не принимать суппрессивы по желанию.
– А, – понимающе кивнул доктор. – Паровой клапан.
– Простите?
– В любом обществе должны быть свои бунтари, – улыбается Миккеле. – А творческие люди – самые безопасные для общества. Поэтому некоторым юным талантам суппрессивы не навязывают. А если приходит запрос от федеральных властей, почему у вас все население принимает эти препараты – вот, у них готовый ответ! Вовсе даже не все.
Вероника хмурится.
– Навязывают? – переспрашивает она.
Доктор смеется.
– Вам что, не читали, о чем пишет Тим?
Вероника качает головой.
– Может, и правильно, – на мгновение доктор перестает улыбаться, даже глаза блестят не так радостно. – Тогда и я больше ничего говорить не буду. Вы принимали «Спаркл»?
Вероника вздрагивает, сутулится.
– Не бойтесь, – голубые глаза смотрят мягко. – Мне важно это знать – а то как я пойму, какими лекарствами восстановить вас после суппрессивов? Если вы доверяете Тиму, – добавляет доктор, – можете доверять и мне.
Вероника еще немного молчит, затем еле слышно произносит:
– Принимала.
– За компанию или потому, что была необходимость?
– Была, – еще тише говорит она.
Доктор кивает, но ничего больше не спрашивает. Что-то печатает на экране планшета. Спустя пару минут смартфон в кармане Вероники вибрирует.
Она отдала очки и браслет Эмилю в прошлую субботу, вернувшись с моря. Он был в восторге.
– Я отправил вам на «айди» заключение, справку и план приема препарата, – доктор встает из-за стола, подходит к темно-серому металлическому шкафу с ящиками, открывает верхний. Достает безликую продолговатую баночку оранжевого стекла с белой пластиковой крышкой, протягивает Веронике. Стекло прохладное на ощупь. Она убирает пузырек в холщовую сумку.
– Курс – три недели. После этого придете на повторный прием.
– А справка?
– Я каждую неделю буду высылать обновленную.
Вероника кивает, поднимается, пробормотав «спасибо». Ей неуютно под взглядом смеющихся голубых глаз.
Уже собираясь уходить, она оборачивается у двери.
– Скажите… А вы ведь могли сделать Тиму такую же… «справку»? Чтобы предоставить в отель?
– Конечно, – отвечает Миккеле. – Пару месяцев назад делал такую для аренды квартиры. А что?
– Ничего. Извините. До свидания.
В приемной у кабинета ее ждет Тим.
– Ну что?
– Все хорошо.
Стекла очков пытливо блестят – но Вероника старательно отводит взгляд. Сейчас ей надо подумать. Одной. Немного постояв, Тим залезает в карман джинсов и достает оттуда ключ и маленький клочок бумаги.
– Это от моей квартиры, – объясняет он. – Адрес записан. Если вдруг будет что-то нужно.
– Я напишу, – кивает Вероника, но ключ не забирает.
Ключ – это слишком много. Целая жизнь. Она пока не готова к такому.
– Нет, не надо мне писать, – неожиданно жестко говорит Тим. – И звонить. Возьми ключ, Ника. Пожалуйста.
Вероника вспыхивает – раздражение проносится по телу отголоском всех предыдущих разговоров.
– Хорошо, – она хватает ключ и смятую бумажку, засовывает в сумку, глубоко-глубоко, надеясь, что он затеряется там навсегда. – Я пойду.
Тим кивает. И бросает ей в спину:
– Не звони!

|5|
Идет дождь. Капли ударяются о стекло и разлетаются прозрачной кляксой, которая тут же собирается в мерцающую жемчужину и стекает вниз, оставляя за собой тонкий пунктир. Вот уже много минут подряд Вероника наблюдает за ними, пытаясь сосредоточиться, вернуться к работе – но красота происходящего завораживает, и мысли разлетаются, как брызги за окном. Она смотрит на время – через час-полтора можно будет уйти. Выйти из офиса, сесть на трамвай, проехать шесть остановок…
Она уже знает, что с ней. С момента последнего приступа прошло много месяцев – но мир внутри взрывается по знакомому, давно известному сценарию.
Она может поехать в студию, как обычно. Там ее ждут ужин, Лаура, Эмиль, задачи и эссе.
Она может поехать домой. Там ее ждет Софи, незаданные вопросы и обоюдное молчание.
Она может…
Вероника снова смотрит на капли. Они ударяются с одинаковой скоростью, одинаковой силой, пунктиры размываются, а на их месте возникают новые…
Спустя пару часов Вероника будет ехать в трамвае по линии, идущей на север. Поезд переезжает залив, с обоих берегов застроенный промышленными зданиями, пакгаузами, кранами, причалами… Вода в заливе не такая, как в океане – здесь она темная, спокойная, застывшая. А может, все дело в том, что Вероника смотрит на нее сверху, и волны превращаются в монотонную рябь, теряют свою индивидуальность, становятся частью одного целого. Она вспоминает, что люди выглядят так же, когда смотришь из окна офиса вниз, на застекленные улицы. Человек перестает быть собой – он только часть толпы, еще одно пятно в разноцветном беспокойном потоке…
Ветер швыряет дождь в окно трамвая, и залив больше не видно – по стеклу разлита слюда, превращающая здания в легкий этюд а ля прима, где пятна света и тени перетекают друг в друга, лишь намекая на первоначальную форму изображенного. Вероника смотрит в окно и жалеет, что у нее больше нет ни красок, ни холста.
Район, в котором теперь живет Тим, похож на пограничный с Полосой Отчуждения. От остановки трамвая тянется сеть стеклянных переходов, по улицам ездят автомобили, неоновые вывески зазывают в маленькие дешевые магазины. По дороге Вероника поставила точку на карте, вбив адрес со смятой бумажки, и теперь идет по навигатору, поэтому дома вокруг превращаются в серые прямоугольники в приложении. По крыше перехода стучит дождь – кажется, он стал еще сильнее.
Открыть дверь в подъезд магнитным брелоком, подняться на третий этаж, найти нужную дверь – и остановиться, положив ладонь на круглую латунную ручку. Шум дождя почти не слышен – тихий монотонный звук на грани различимого, мягкий аккомпанемент прерывистому дыханию.
Вероника поворачивает ручку – но дверь заперта. Сжимает ключ – как хорошо, что он уже в руке! – с третьего раза попадает в замочную скважину. Засов щелкает. Вероника толкает дверь и ступает в прохладный полумрак квартиры. Дождь стучит громче, пахнет сыростью – наверное, где-то открыто окно. 
– Тим? – спрашивает Вероника, сама зная, что в квартире никого нет. Она чувствует эту пустоту, обволакивающую кожу вместе с сыростью. Оставляет у двери сумку, проходит дальше. Справа – кухня, барная стойка отгораживает ее от входа и двери в санузел, чуть дальше – маленькая гостиная, а из нее налево – дверь в комнату. Вероника медленно останавливается – дует оттуда, но она боится заглядывать. Осматривает гостиную – маленький диван, низкий столик, покосившийся торшер в углу. Стена над диваном совершенно пустая, светло-серая – то ли дань любителям «виар» очков, то ли минимализму начала века.
Вероника задумчиво садится на диван, еще раз окидывает взглядом темную, окутанную промозглыми осенними сумерками квартиру – и замирает. Слева от двери в комнату, возле невысокого стеллажа, висит картина. Ее «Лес».
Тело вскакивает с дивана быстрее, чем Вероника успевает о чем-то подумать – но дрожь в руках настойчиво говорит о том, что медлить нельзя. Если ничего не сделать сейчас, вскоре будет уже поздно – ее скрутит прямо тут, утянет в пучину, и что, если именно тогда Тим вернется домой? 
Один раз она уже не смогла взять себя в руки. Повторить это после всего, что произошло…
Все равно что писать на том же холсте.
Но в этой квартире есть только один холст. А у нее все равно нет красок.
Вероника резко оборачивается. Несколько мгновений она смотрит на стену, а потом бежит – сначала на кухню, затем в ванную. Кетчуп – основная фактура, чайная заварка – для растушевки, дать полутон. Зубная паста – вместо белил. Включить свет над барной стойкой и торшер.
Отодвинуть диван оказалось не так просто – видимо, за долгое время он успел слишком сродниться со своим местом на полу и не желал с ним расставаться – но в конце концов Веронике удалось и это. Хлопья пыли взметнулись, когда она подошла к стене – и тихо осели, завороженные происходящим.
Когда засов снова щелкнул, предвосхищая легкое дуновение сквозняка и тихое шуршание отворяемой двери, Вероника стояла в кухне, с расстояния осматривая стену за диваном. Она еще читала язык линий, пятен, света и тени, выискивая в нем нелогичности и тавтологии, когда движение воздуха у левого плеча предупредило – она больше не одна.
Спустя не менее сотни панических мыслей, вспыхнувших в голове Вероники вереницей невнятных возгласов, Тим наконец произнес:
– Надо набить по краям багет. Можно будет сделать вид, что это картина.
– М-хм, – только и ответила Вероника.
– И тогда хозяин квартиры не заставит перекрашивать стену.
– М-хм.
– Я куплю тебе мольберт.
– М-хм.
– Но все остальное достанешь сама. Я ничего в этом не понимаю.
– А в мольбертах понимаешь? – тихо спросила Вероника, не отрывая взгляда от стены. Голос был охрипшим, она прокашлялась.
– Нет, – пожал плечами Тим. – Но тебе придется смириться. Если он не подойдет.
– Почему?
– Мне же придется смириться со стеной.
Она обернулась к нему. Он улыбался, и стекла очков были совершенно прозрачными.

|6|
Лишнее время.
Вероника не отказалась бы от него – но, к сожалению, времени в последнее время катастрофически не хватало. И везде возникали не завершенные дела, не случившиеся разговоры, не исполненные обещания. В глубине души она отлично знала, куда девается время, где та щель, куда оно утекает, как тепло сквозь неплотно прикрытую дверь – но не давала самой себе в этом признаться.
Если бы Вероника все еще носила очки, они безошибочно определили бы, что она отклонилась от маршрута. И не единожды – раз за разом она сходила с правильного, логичного, хорошо просчитанного пути, чтобы исчезнуть в неизвестности.
Жизнь Вероники делится на три части — дом, офис и студия. Она старательно распределяет между ними свое время, старается ничего не упустить, ни о чем не забыть.
Дом – порядок, сон, здоровье, темные очки Софи.
Офис – ответственность, пунктуальность, работа, темные очки коллег.
Студия – забота, ужины, занятия, темные очки Эмиля.
А между ними – бесконечные поездки на трамвае, среди темных очков других пассажиров. Вдруг одни из них светлеют, но Вероника уже знает – на следующей остановке этот пассажир сойдет, следуя по давно проложенному маршруту.
По какому маршруту теперь следует она?
Жизнь Вероники делится на три части. Но когда она садится в трамвай, идущий на север, начинается другая жизнь. Она отключает смартфон, убирает его в сумку – и с этого момента между нею и реальностью не остается больше никаких преград.
С этого момента она видит все.

|7|
Солнце перерезало стены квартиры рыжим лезвием, выжгло в глазах Вероники черное пятно – она слишком долго смотрела в окно на закат. Небо залило кровью прошедшего дня и грядущего ветра, а затем оно медленно начало темнеть, как вишневый сок на светло-голубой ткани.
Щелчок замка заставил Веронику обернуться – но черное пятно мешало что-либо рассмотреть, и она просто узнала привычные движения, ежедневный ритуал, повторяемый Тимом в прихожей. Завершением этого ритуала было неизменное и неизбежное «привет!», которое он бросал ей, будто фарфоровую чашку, и нужно было быстро среагировать, чтобы точно поймать, не выронить. Не разбить.
Со временем Вероника поняла это – все его слова были хрупкими. Их обязательно нужно было ловить.
Но сегодня из прихожей ничего не прилетело – и только сам Тим вместо того, чтобы уйти в ванную мыть руки, пошел к дивану. Старые пружины жалостно всхлипнули. Черное пятно в глазах выгорело, и Вероника увидела, что лицо Тима тоже потемнело. Как небо за окном.
– Нужно, чтобы ты уехала, – глухо говорит он.
Слова режут, как солнце – глаза, но Вероника лишь немного сутулится прежде, чем ответить:
– Я уже собиралась уходить.
– Нет. Из Зоны.
И Вероника снова видит, как тогда, у магазина электроники, внезапно выросшую вместе с его словами бесконечно высокую стену – между своей жизнью и совершенно неизвестным миром за ней.
– Зачем – из Зоны?.. – медленно переспрашивает она, еще не решаясь заглянуть туда, наружу. Слишком страшно.
– Кажется, мне всерьез угрожает опасность. Значит, тебе тоже, – Тим все еще не смотрит на нее, и кажется, что между ними тоже вырастает стена.
– Я не могу уехать, – говорит Вероника. – Я опекун Эмиля. Без меня его заберут в воспитательный дом и снова запретят Лауре видеться с ним.
– Я знаю, – кивает Тим.
Стена упирается в темное чернильное небо.
– Поэтому тебе надо поехать вместе с ними, – он ненадолго закрывает лицо руками – забавным движением подсовывая пальцы под очки, чтобы прикрыть пальцами глаза. – Я придумаю, как. Обещаю, что все придумаю.
«Может быть, – подумала Вероника, – он повторил «придумаю» два раза, чтобы оно стало не таким хрупким?» Воздух в комнате был совсем плотным, ей казалось – можно качнуться вперед и не упасть, а голова и так начала кружиться. А может, между ними и впрямь стена, просто невидимая? И чтобы проверить, Вероника шагнула вперед, почти всерьез опасаясь, что вот сейчас она врежется – но воздух послушно расступился, она споткнулась и упала на колени на мягкий ковер перед диваном. Тим опустил руки и удивленно уставился на нее.
– Ты чего?
Но Вероника только повела плечами и села, подобрав ноги под себя – как будто и не падала вовсе. И уже зная, что никакой стены нет и ничто не сможет защитить ее жизнь от неизвестности, сказала:
– Расскажи мне, о чем ты пишешь. И почему я должна уехать.
Защититься от неизвестного было нельзя – но можно было сделать известным.
– Я не смогу, – покачал головой Тим. – Там очень много. Я никогда не смогу рассказать так много.
– Ты же рассказал мне про Зону отчуждения, – мягко возразила Вероника.
– С трудом, – усмехнулся Тим. Но очки при этом не блестели, он смотрел прямо на нее, и Вероника ободряюще улыбнулась краешком губ – она привыкла улыбаться Эмилю, когда тот боялся дать неправильный ответ.
– Мадлен шутила, – Тим снова закрыл глаза руками – видимо, решил, что больше Вероника уже никуда не упадет. – Что не говорю больше десяти слов за раз. Но она ошибалась. Я не говорю больше восьми.
Он усмехнулся в ладони.
– Писать могу бесконечно. А говорить – нет. В колледже был большим идиотом. Не сразу понял, что лучше просто молчать. Если не умеешь с девушками нормально общаться.
Вероника выжидающе молчала.
– Ты ведь ничего о Зоне не знаешь, – внезапно грустно заметил Тим, опять опустив руки и взглянув на нее. – С чего мне начинать тогда? С общественных движений начала века? Или с того, что к ним привело? Тогда точно заговорюсь до смерти, – он снова усмехнулся, затем откинулся на спинку дивана. Очки блеснули, отражая зеленовато-рыжую закатную полосу на горизонте. Вероника подтянула колени к лицу и положила на них подбородок.
– Попробую коротко, – вздохнул Тим. – Представь себе общество, где большинство – гетеросексуальны. А однополые пары – в меньшинстве. И это меньшинство постоянно ущемляют в правах. Не берут на работу. Не пускают к партнеру в больнице. Не отдают наследство. А где-то вообще сажают в тюрьму. Или даже убивают.
Кроме этого, есть еще много других меньшинств. И ущемляемых групп. Инвалиды, этнические меньшинства, ВИЧ-инфицированные… Даже просто женщины. 
Но постепенно всем удается заявить о своих правах. Чем громче они заявляют, тем меньше их ущемляют. Они требуют снимать о себе фильмы, писать книги. Все, что не о меньшинствах – вне моды. Хочешь быть в тренде – говори о них. Ну или хотя бы о женщинах.
А потом почти одновременно происходит сразу три вещи. Группа ученых внеутробно выращивает полноценный эмбрион. Изобретают «Спаркл» – препарат, имитирующий оргазм. А Дин Флетчер выдвигает теорию. Что основа всей агрессии и нетерпимости – гетеросексуальные отношения.
И это гениальная по своей убедительности теория. Ведь кто ущемляет геев? Гетеросексуалы. В каких отношениях больше всего домашнего насилия? Тоже в разнополых. Хотя процент насилия в любых парах одинаковый. Но гетеросексуальных больше – поэтому и насилия больше. А еще в них дискриминируют по полу. А еще – заставляют женщин рожать.
Флетчер пытался приплести туда и угнетение других этнических групп. Долго мучился, но в конце концов придумал. Большинство ксенофобов-то тоже гетеросексуалы.
Сначала это был просто модный тренд. Что-то, о чем пишут самые продвинутые издания, читают заумные лекции. Потом какая-нибудь звезда говорит: «Мне стыдно за свою гетеросексуальность». Другая: «Возможно, это последствия детской травмы – но я надеюсь измениться к лучшему». Еще статьи, еще лекции, еще интервью со звездами. Первые движения «сознательного ухода от животных инстинктов». Теперь не иметь разнополый секс – признак продвинутого, прогрессивного человека. И тогда на помощь приходит «Спаркл» – отказаться от секса оказалось для многих не так-то легко. Только спустя некоторое время открылись его долгосрочные побочные эффекты, вроде расшатанной психики и гормональных сбоев. «Спаркл» запретили, настоящие адепты нового движения стали стремиться к полному воздержанию, и многие начали принимать суппрессивы. Изначально их назначали для лечения зависимости от «Спаркла» – но затем выяснили, что при постоянном приеме сексуальное желание полностью подавляется.
И в это же время здесь, в будущей Зоне, достигает девятимесячного возраста эмбрион – девятимесячного с момента первого деления клетки. И «Движение сознательного ухода», которому до того неоднократно задавали вопрос о необходимости воспроизводства, получает ответ. Дети, «рожденные не от семени и не от желания» – даже не рожденные вовсе, не мучавшие родами своих матерей. «Чистые» дети.
Большинство из которых – с паталогической фоточувствительностью. И без семей – ведь «Движение» не предполагало создания пар. Это потом «докажут», что для здоровой психики лучше всего жить с однополым партнером. А тогда «чистые» оказались никому не нужным генофондом. Большой этической проблемой. Решение которой дало толчок к появлению той Зоны, которую ты сейчас знаешь.
По сути, город стал резервацией. Во всем остальном мире «Движение» постепенно теряло свою популярность, но здесь воспитывалось первое поколение «чистых», и их растили с этими, новыми ценностями. Из-за выявленной повышенной фоточувствительности постепенно создается безопасная среда. Пройдет несколько лет, прежде чем у суппрессивов выявят тот же самый эффект, и еще несколько – когда установят, что их остаточное действие влияло на «чистых». Но к этому времени уже успеет сформироваться Зона Безопасности – этакий экспериментальный город будущего. Она получит отдельный федеральный статус, в ней примут свои законы. Создадут свою Сеть, которая лишь отчасти будет связана со всемирной. И о том, что именно суппрессивы вызывают повышенную фоточувствительность, «чистые» дети Зоны уже не узнают.
– Но зачем? – не выдержала Вероника. – Какой смысл это скрывать?
– Экспериментальный город, – усмехнулся Тим. – Зона нужна федеральным властям, чтобы всегда иметь пример успешной реализации теории Флетчера. Поэтому они будут закрывать глаза на то, что здесь повсеместно нарушаются права человека. 
– Какие права?
Тим внезапно подался вперед – в сумраке блеснули очки:
– Нельзя запрещать отношения между людьми. Любые. Все, что запрещает людям быть друг с другом – зло. Все, что перекладывает вину предыдущих поколений на новые – зло. Все, что называет одних людей хуже других – зло. Впрочем, именно поэтому федеральные власти не очень рвутся менять что-то в Зоне, – Тим замолчал, резко оборвав фразу. Вероника нахмурилась и спросила:
– Почему?
Он ответил не сразу, а когда заговорил, голос звучал сухо, чуть раздраженно.
– Не все считают «чистых» полноценными людьми. За пределами Зоны.
Вероника смотрела, как отраженная в стеклах очков закатная полоса медленно гаснет, тонет в море бархатной темноты и бриллиантовых капель огней. За спиной Тима подтеки кетчупа и чая, заключенные в цивильную раму багета, казались слишком темными, слишком страшными на фоне мертвенно-бледной стены.
– Ты говорил больше восьми слов за раз, – замечает Вероника спокойно.
Не увидела – услышала, как он усмехнулся. В комнате было уже слишком темно.
– Так бывает. Если удается разговориться. О том, что меня волнует.
– Ты пишешь обо всем этом?
– Да.
– И из-за этого тебе угрожает опасность?
– Да.
Вероника помолчала – и вдруг спросила:
– А кто такая Мадлен?
– Моя бывшая жена.
– Это про нее ты говорил тогда в группе?
Может быть, Тим кивнул, может быть, ничего не ответил. Было слишком темно, чтобы Вероника могла рассмотреть.
Она думала о том, что вот сейчас нужно подняться на ноги, собраться и уйти. Вернуться на правильный маршрут, в Зону, домой к Софи, черным очкам, белым тихим стенам их квартиры…
– Хочешь остаться переночевать? – вдруг бросает Тим – и Вероника вскидывает голову, чтобы успеть поймать эти слова. Не потому, что они хрупкие – потому что сейчас она сама может разбиться.
Может быть, он заметил это. Хотя в комнате и было слишком темно.

|8|
Вероника сидит на остановке – каждые полторы минуты с тихим жужжанием подъезжает трамвай, двери раскрываются, на платформу выходят люди в очках и быстро идут к турникетам. Негромкий писк – браслеты оповещают о списании оплаты за проезд. Вздыхают, закрываясь, двери. Трамвай уезжает. Тишина.
Час назад Вероника преодолела точку невозврата – рабочий день начался, а она так и не поехала в офис. Цифры на табло в конце платформы менялись, отсчитывая время, и с каждой новой минутой Вероника будто все сильнее прирастала к прохладному камню скамейки. На экране смартфона высвечивалось напоминание, бьющее по глазам настойчивым белым прямоугольником – «37 не отвеченных вызовов». И, чуть ниже, следующее – «53 новых сообщения».
Вероника написала вчера Софи «домой не приеду», и ничего больше. После этого посыпались звонки, и сообщения – но ответить на них было невозможно. В голове Вероники крутились только одни фразы – из восьми, десяти, пятнадцати слов, и все они говорили о том, что белые стены вокруг обманывают ее. Тихий трамвай – обманывает ее. Стекло над головой – обманывает ее.
Вокруг не осталось ничего, чему она могла бы доверять.
Трамвай подъезжает, вздох дверей, люди выходят. Вероника смотрит в подсвеченное лампами белое нутро вагона – и вдруг вскакивает, бросается к дверям, уже готовым захлопнуться. Успевает, влетает в трамвай, хватается за поручень. Очки вокруг светлеют – реакция на резкое движение рядом. Люди смотрят на Веронику удивленно, раздраженно, с недоумением. Она бормочет извинения и садится на свободное место.
Когда трамвай проезжает над заливом, вода сверкает на солнце холодной стальной гладью.
Вероника никогда не приезжала в студию в будни с утра – и перед дверью она замирает, рука останавливается над кнопкой визора. Они не ждут ее, она не может врываться без спроса, она должна была предупредить.
«Но ведь я и не врываюсь, – возразила самой себе Вероника, а внутри что-то блеснуло. – И, в конце концов – это моя квартира».
Палец упирается в кнопку визора, изнутри студии раздается звонкая трель.
– Кто там? – спрашивает сдавленный голос Лауры, и Вероника с сожалением понимает – да, они совсем ее не ждут.
А в следующее мгновение дверь распахивается. На пороге стоит Эмиль, глаза напряженно смотрят на Веронику из-за коричневой глазури «виар», и она узнает этот взгляд – месяц назад он смотрел на нее точно так же.
Странное, нелогичное предчувствие – потому что Тиму нечего здесь делать, она только что уехала от него! Вероника поворачивается к дивану – и огромная волна захлестывает ее, сбивает с ног, гонит в серую бездну океана.
Марко вежливо улыбается, стекла его «виар» отливают темным золотом. Лаура стоит на кухне и вытирает руки полотенцем – судя по красной коже, она стоит там уже очень давно.
– Добрый вечер. – Марко поднимается навстречу Веронике, и у нее в голове проносится вереница образов. Марко и Тим первый раз в группе. Тим вытирает кровь у нее в ванной. «Мы не сошлись во мнении». «Я не могу вернуться туда». «Поэтому тебе угрожает опасность?»
– Вы, наверное, не помните меня, – продолжает Марко и делает еще шаг вперед. Веронике хочется отступить, но позади только дверь, а рядом с ней – бледный Эмиль, и она опускает руку в карман, где лежит смартфон. Через браслет вызвать полицию можно куда быстрее – но Вероника не уверена, знает ли об этом мальчик.
– Я помню, – отвечает она тихо. – Вы приходили к нам в группу поддержки.
– Верно, – кивает Марко. – Я приходил туда со своим… другом. Тимом Томсоном. Может быть, его вы тоже помните?
«Кажется, мне угрожает опасность».
Вероника медленно кивает.
– Возможно.
– И знаете, где он сейчас может быть?
Вероника глубоко вздыхает. И вспоминает вдруг Софи, которая серьезно смотрит на нее и спрашивает: «Ты расскажешь об этом в группе?»
– Нет, – уверенно отвечает Вероника.
Марко приподнимает брови, улыбается. Новая волна сбивает с ног.
– Вас видели вместе, – возражает он и снова шагает к Веронике.
Она сутулит плечи, но тут же пожимает ими – и что? Улыбка Марко бледнеет, он опускает взгляд, проводит пальцами по браслету и раздраженно вздыхает.
– Очень жаль, – рассеянно произносит он и тут же добавляет: – Вы не одолжите мне свой браслет для звонка? Мой разрядился.
– Я не ношу браслет, – честно отвечает Вероника – и в тот же момент зажимает кнопку на корпусе смартфона.
С бесшумной вибрацией он отключается.
– Вот как? – удивленно наклоняет голову Марко. – Чем же вы тогда пользуетесь?
– Смартфоном, – Вероника достает из кармана прямоугольник мертвого черного стекла. – Но он тоже разрядился.
Марко смотрит на смартфон, а затем поднимает взгляд на Веронику – и в медовых стеклах она видит ответ.
Он знает, что она знает. Он знает, что она не скажет.
И она не знает, что он собирается делать дальше.
– Очень жаль, – сухо повторяет Марко. Поворачивается к Лауре, сминающей полотенце красными пальцами: – Простите за беспокойство.
Улыбается Эмилю, кивает Веронике – и проходит мимо них, обдав ледяными брызгами разбившейся о скалы волны.
– Это тоже знакомый? – глухо спрашивает Эмиль.
Вероника захлопывает дверь.
– Нет, – качает головой она. А потом, подумав, добавляет: – Нам нужно уехать из Зоны.
Лаура откладывает полотенце, садится на шаткий стул.
– Когда? – только и спрашивает она. Вероника смотрит на Эмиля, все еще бледного, почти как побеленные стены.
Когда. Тим не говорил, когда, он сказал только, что все придумает.
У них еще есть время на придумывание?
А может, Марко вовсе ни при чем? С чего она взяла, что Тим имел в виду его? У них были какие-то свои разногласия, но ведь Марко не имеет никакого отношения к статье? Так? Или она опять чего-то не знает?
«Я опять ничего не знаю», – думает Вероника, включая обратно смартфон.
– Мне нужно идти, – бросает она Лауре, прикладывая палец для отпечатка. – Начните собирать вещи. Я позвоню, как только что-нибудь узнаю.
И, не дожидаясь ответа, не взглянув еще раз на Эмиля, выбегает из квартиры. Сбегая по лестнице, находит в списке контактов нужное имя – и останавливается на десятой ступени.
«Не звони!»
Ей нужно связаться с Тимом – но он велел ей не звонить. Потому что знал, что его ищут? Потому что знал, что могут найти через нее? Ей нужно поговорить с ним – но как, если она не может с ним связаться? Поехать к нему? Марко спрашивал ее адрес. Может ли кто-нибудь проследить за тем, куда она поедет?
Десять ступеней наверх – вернуться в студию. Удалить контакты Тима, контакты доктора Миккеле, начать снова принимать суппрессивы…
Вероника выключает смартфон – и начинает сбегать вниз по лестнице.

|9|
– Умница.
Вероника вздрогнула от того, как это было произнесено, и подвинулась глубже по койке, прижимаясь спиной к стене. Слово предполагало похвалу – но злость в голосе невольно искажала значение, превращала его в издевку.
– Нет, правда, ты молодец, – повторил Тим уже мягче, перестав ходить по комнате и сев напротив доктора Миккеле. – Попросить Роберта позвать меня сюда – это гениально. Просто теперь мне надо срочно думать. Что делать дальше.
– Марко как-то связан с твоей статьей?
Тим сухо улыбнулся.
– К сожалению.
– Как?
– Я оказался идиотом. Когда приехал сюда. Мы познакомились с Марко в отеле. И очень скоро подружились. Он открыто говорил, что думает о Зоне. Познакомил со своей девушкой. Водил на закрытые вечеринки. Впрочем, мне повезло. Я понял, что что-то не так, чуть раньше. До того, как он решил спровоцировать меня.
– Спровоцировать?
– Когда я потом приехал к тебе. Формально это была драка за девушку. Он вроде ревновал. Но до того один парень мне намекнул. На вечеринке. Что Марко знакомится с многими приезжающими. А потом они исчезают. Видимо, с его помощью отлавливают особенно любопытных. Или тупых, как я.
Тим снова усмехнулся, обернулся к доктору Миккеле:
– Как думаешь, сколько времени им нужно? Чтобы поднять и отследить перемещения Ники?
– А я что, похож на «копа»? – пожал плечами Роберт, не поднимая взгляд от рабочего планшета. Тим поморщился.
– Окей. Допустим, следят за ее звонками и сообщениями. Пока она не звонит – я ничего не знаю. Сколько это дает? Пару дней? Черт, – процедил Тим сквозь зубы. – Очень рискованно.
Доктор Миккеле встал из-за стола.
– Я вас оставлю здесь, – бросил он слегка раздраженно. – У меня уже час назад должен был быть ланч. И вообще, чем меньше я услышу, тем лучше.
Когда дверная ручка щелкнула, Тим снова начал ходить по кабинету. Он шагал все быстрее и быстрее – будто скорость могла приблизить решение, – и чтобы остановить его, Вероника сказала:
– Я согласна уехать. Как можно скорее. 
Тим не закончил очередной поворот возле стола. Медленно обернулся – очки поймали солнечный свет, отраженный окнами дома напротив.
– Я могу позвонить родителям. Они вас встретят в Портленде.
– «Вас»? – переспросила Вероника. – А ты не едешь?
– Нет, – помотал головой Тим.
Стена впилась в лопатки Веронике. 
– Но ты можешь не волноваться. Я им все расскажу о тебе. Кто ты такая, откуда. Что ты мой друг из Зоны.
– Друг, – кивнула Вероника. 
Очки снова блеснули – теперь весело.
– Ника, у меня было много женщин. И мало друзей. И родители об этом знают.
Вероника снова кивнула и попробовала пересесть поудобнее, прижавшись к стене всем позвоночником.
– Я беру билеты назавтра, – продолжает Тим. – А ты должна будешь заехать ко мне. Прямо перед отъездом. Чтобы забрать картину.
– Картину?.. – не понимает Вероника.
– «Лес».
Она мотает головой.
– Я хочу, чтобы он остался у тебя.
Несколько мгновений Тим в упор смотрит на нее – стекла очков пригвождают к стене отраженным светом. А затем подходит и наклоняется очень близко, к самому лицу.
– Ты должна забрать ее. Это очень важно. Потому что…
Он наклоняется еще ближе – и шепчет ей на ухо восемь слов.
– Но почему картина? – спрашивает Вероника удивленно. Тим выпрямляется, очки снова слепят глаза.
– Я тебе ее завещал. На всякий случай. Так что все равно ее получишь. Но лучше все-таки забери завтра. И расскажи обо всем Сиду Фаулзу. Он тоже встретит вас в Портленде. Только не забудь, что я тебе сказал. 
И она не забудет. Она будет повторять восемь слов по дороге домой, глядя, как отраженное солнце бежит по стеклу улицы за трамваем и все равно может догнать. В квартире Вероника ничего не ответит на бесконечные вопросы Софи и уйдет собирать вещи, а сама будет повторять про себя восемь слов. Потому что они очень важны. Их нельзя забыть.
– Да что с тобой происходит? – восклицает Софи, стоя на пороге комнаты.
– Я уезжаю завтра, – отстраненно говорит Вероника – она повторяет про себя слова.
– Куда? Снова в студию? Тебе же негде там жить.
– Из Зоны.
Софи говорит еще что-то. Про то, что Вероника сошла с ума, что она ее никуда не пустит, что «чистым» нельзя выходить на солнце…
«А ведь она тоже не знает про суппрессивы», – машинально думает Вероника – но, с другой стороны, что это меняет? Софи давно на таблетках. Вряд ли после стольких лет она сможет от них отказаться.
Вероника слегка пожимает плечами, отгоняя от себя эти мысли – и снова начинает повторять про себя слова.
Слова, которые ни в коем случае нельзя забыть.

|10|
Поезд уходил с Южной станции в час сорок пять. Рано утром – квартира застыла сумеречным негативом, на котором Софи спала, свернувшись под серыми простынями – Вероника поехала на вокзал и оставила чемодан в камере хранения. С Лаурой и Эмилем они встречались там за полчаса до отправления поезда. На часах еще не было восьми, когда Вероника вышла на Эссекс-стрит, где открывались кафе и маленькие магазинчики. Она взяла кофе и сэндвич «на вынос». Над головой то и дело жужжали трамваи – утром они ходили с укороченным интервалом. 
В Парке было тихо, только шуршали в траве белки. Они не перевелись, даже когда началось строительство купола – прибегали к бытовкам рабочих и выпрашивали у них еду. Сейчас при виде сэндвича три зверька прибежали к скамейке и выжидающе уселись кругом. Вероника раскрошила корочку и бросила им. Взметнулись хвосты, три серые ленты побежали по траве в разные стороны – белки уже успели полинять этой осенью. В Парке температура была ближе к настоящей, чем в остальном городе, и из системы сбора дождевой воды раз в пару недель шли «ливни». Последний, кажется, был совсем недавно – скамейка под Вероникой еще оставалась влажной.
Она думала пораньше поехать к Тиму – успеть попрощаться хотя бы с ним. С Софи она поговорит потом. Позже. Позвонит, а может, напишет ей письмо – и все-все объяснит. Когда будет готова все объяснить.
Но Тиму ничего объяснять не требовалось – однако Вероника не могла заставить себя уйти из Парка. В отличие от всей остальной Зоны, он не казался враждебным. Здесь росли деревья и бегали белки, почти как в настоящем лесу, и было очень, очень тихо. Почти как в настоящем лесу. Вероника посмотрела на небо – но серая пелена облаков висела над стеклом, как второй купол, невыразительно и безучастно. Сегодня днем обещали снег, и Вероника даже жалела, что уезжает и не успеет напоследок посмотреть на это. Иногда, во время настоящего снегопада на несколько часов Зона становилась совершенно белой – пока системам обогрева не удавалось очистить стеклянные крыши. На улицах включалось освещение, и жужжание трамвая почти не было слышно – мягкий ковер над крышей глушил звук.
Еще одна белка подбежала к скамье. Вероника высыпала остатки крошек на землю рядом с собой.
В половину одиннадцатого она наконец заставила себя встать. Времени оставалось немного – но Вероника заранее решила, что от Тима полетит к вокзалу на аэротакси. С одной стороны, не придется тащить в руках картину. С другой, Веронике хотелось напоследок посмотреть на Зону сверху. Трамвай летел над стеклом, отраженное серое небо скрывало прохожих, велосипедистов, Городские деревья, столики кафе.
Вероника позвонила снизу в домофон – но Тим не открыл дверь. Она надеялась, что он дома – хотя в крайнем случае она и может открыть дверь ключом. Но в этом не было нужды – дверь его квартиры оказалась чуть приоткрыта. Вероника толкнула ее – и прямо перед собой, на светлом полу прихожей увидела красное пятно. 
Красное пятно, идеально перекликающееся с «картиной» над диваном, написанной кетчупом и чаем. Плоская картонная коробка стоит рядом, прислоненная к стене. Веронике кажется, что на ней тоже есть несколько красных капель. 
Она шагает вперед – то ли чтобы рассмотреть пятно, то ли коробку, – и в это же время распахивается дверь санузла, ударяет Веронику по голове, она вскрикивает, отскакивает назад, а в прихожую вываливается Тим. Майка и джинсы тоже запачканы, на белом хлопке пятна слишком яркие – кровь не бывает настолько алой. Не бывает же?
– О! Ты вовремя, – говорит он весело. Вероника прижимает ладонь ко лбу. – Я тебя ударил? Лед нужен?
Она качает головой.
– Это что? – показывает на пол.
– Кровь. Моя. Я тут порезался. Пока картину упаковывал.
– Сильно?
– Нормально, – Тим показывает замотанное бинтом предплечье. – Готова?
Вероника кивает, потом смотрит на коробку.
– Может, надо заклеить эти пятна?
– Только если ты. У меня видишь как классно получилось.
Тим относит коробку на кухню, кладет на стол, приносит скотч и ножницы. Вероника отрезает широкие полосы желтой ленты и обклеивает ими всю коробку. Тим стоит рядом.
– Ты не хочешь убрать кровь в прихожей? – спрашивает она.
– Тебя отправлю и уберу.
Обклеенная скотчем коробка блестит и переливается в пасмурном свете.
– Почему ты не едешь с нами? – тихо спрашивает Вероника.
– Я еще не все тут закончил, – пожимает плечами Тим. – Как закончу, так приеду.
– Значит, я скоро тебя увижу?
Тим улыбается.
– Очень скоро. Все говорят, что я вылитая копия отца.
Он смотрит на настенные часы.
– Тебе пора.
Вероника поднимает голову, смотрит ему в глаза, игнорируя насмешливый блеск стекол – и в это мгновение чувствует, что наконец нашла правильный ракурс. Как разбросанные на тысячи световых лет друг от друга звезды, разрозненные фрагменты складываются вдруг в одно целое, сплетаются в завершенную композицию из ярких акцентов и легких нюансных мазков, глубоких теней, чистых бликов – и Вероника видит его. Так, как умеет видеть только дописанные картины.
Она счастливо улыбается, Тим удивленно поднимает брови, Вероника берет картину со стола и выходит в прихожую. «Осторожнее с кровью!» – говорит вдогонку он, и она аккуратно обходит пятно. На лестнице оборачивается.
– Счастливого пути! – Тим поднимает руку на прощание, улыбается, и очки ничего не отражают – на лестнице слишком темно.
Вероника снова кивает. Дверь захлопывается. Она достает смартфон – часы показывают двенадцать тридцать. У нее полно времени, чтобы успеть на вокзал.

|11|
Все вокруг – белое. Крыши домов, улиц, небо, земля – все покрыто снегом. Кажется, его так много, что можно прыгнуть с площадки такси и не упасть – белые хлопья подхватят тебя и унесут, закружат в своем вихре, поднимут все выше и выше…
Но Веронике сейчас не до снега.
Сначала приложение отказывало ей в доступе. Потом, когда с третьей попытки удалось подключиться, выдало предупреждение об ошибке и сбросило заказ. И наконец при повторном включении на экране смартфона вспыхнула ярко-рыжая надпись:

«В связи с неблагоприятными погодными условиями все полеты беспилотных такси отменены»

Будто в подтверждение сообщения метель ударила в стекло площадки, залепив его мокрыми белыми хлопьями.
Вероника снова проверила время. У нее осталось пятьдесят минут до поезда. Трамвай шел до вокзала сорок пять – если она поторопится, может успеть. Должна успеть! Она перехватила коробку поудобнее и поспешила к лифтам.
Высотка с площадкой такси стояла дальше от остановки трамвая, чем дом Тима, на другой стороне улицы. Выскочив из здания, Вероника попробовала побежать – но коробка, которую она несла за ручку из скотча, все время била по ногам и задевала возмущенных прохожих. И это было все, что Вероника чувствовала сейчас – липкий жгут скотча в ладони, удар коробки по колену, крик в спину. В трамвае можно было перевести дух – но мест не осталось, Вероника забилась в угол, поставив коробку к стене. Написала Эмилю: «Опаздываю, ждите меня прямо у турникетов». «Ок», – пришло в ответ минуту спустя.
Час пятнадцать. Двадцать остановок впереди.
Над заливом трамвай затормозил. Вероника кусала губы. Снова посмотрела на смартфон – час двадцать пять. Она открыла билеты на поезд в приложении и погасила экран.
На остановку «Южная станция» трамвай пришел в час тридцать девять. С тихим жужжанием затормозил, вздохнули двери – Вероника выскочила еще до того, как они открылись полностью. Эскалатор вниз – она побежала и по нему, подняв картину над головой. Запуталась в указателях – ей нужна платформа «семь», где она, где, где, где?! Увидела нужную цифру, бросилась к ней – вслед раздались новые крики, но Вероника уже не слышала их. На бегу достала смартфон. Увидела Эмиля и Лауру – они стояли, окруженные сумками. Крикнула: «Туда!», подхватила одну из сумок рукой, в который уже был смартфон, почти выронила его. Они подбежали к турникетам, Вероника уронила сумку на землю и приложила экран к сенсору. Вспыхнула надпись, турникет замигал зеленым. Сначала прошла Лаура, затем Эмиль – для этого потребовалось просканировать отпечаток пальца Вероники. Когда мальчик прошел, она подхватила сумку и картину одной рукой – ремень врезался в ладонь – приложила смартфон к экрану, и, не глядя, протиснулась через турникет.
Над сенсором вспыхнула надпись: 

«Вероника Стейнбридж покидает Зону Безопасности»

Эмиль и Лаура уже проходили контроль – он торопливо ставил на магнитную ленту сумки, а она стаскивала одну за другой на дальнем конце. Вероника отдала ему последнюю сумку и подбежала к рамке металлоискателя.
– Мэм, положите коробку на ленту досмотра.
Вероника колеблется. Время идет. Эмиль снимает очки и браслет, кладет их в пластиковый лоток на ленте, проходит через рамку.
– Она не пройдет по размеру, – наконец говорит Вероника. Голос срывается после бега, сердце колотится в горле.
Секьюрити придирчиво осматривает пестрящую желтой лентой коробку.
– Что там?
– Картина.
– Можете показать ее?
Вероника срывает полосу скотча на торце и неловко выцарапывает «Лес», завернутый в прозрачную пленку. Секьюрити изучает картину несколько минут и кивает:
– Проходите вместе с ней.
Вероника выкладывает смартфон из кармана на ленту, зажимает вскрытую коробку подмышкой. У другого конца ленты оборачивается – в этот момент монитор, за которым сидит второй секьюрити, показывает смартфон, и на экране высвечивается операционная система, объем памяти, тип файлов и номер подключенного «айди». Вероника хватает его и догоняет Эмиля и Лауру, которые уже выходят на платформу.
Когда они подбегают к поезду, на табло светится время – час сорок четыре. Они запрыгивают в дверь самого последнего вагона, и десять секунд спустя она с громким шипением захлопывается.
Поезд вздрагивает, платформа медленно плывет назад.
– Какой у нас вагон? – спрашивает Эмиль. 
– Четвертый, кажется, – отзывается Вероника, не отрывая взгляда от уезжающей платформы. Лаура что-то говорит, мальчик бросает «мы пойдем в ту сторону». Вероника кивает.
Она забыла чемодан. Тот самый, что так бестолково собирала вчера весь вечер, не замечая Софи. Впрочем, это не важно. Главное – чтобы она не забыла восемь слов. Она их не забыла?
Платформа закончилась, оборвалась в белую пустоту, рядом потянулись пути, пересекая друг друга, сливаясь, убегая в сторону тонкими серебряными линиями. Вероника повторяет слова.
«Зэт», четыре, семь, один. «И», дефис, две восьмерки.
«В картине спрятана карта памяти, – говорит ей на ухо Тим. – Ты помнишь пароль».
Конечно, она его помнит.
Поезд набирает скорость, едет все быстрее, дома, точащие над ограждением путей, становятся ниже – и вдруг заканчиваются вместе с забором.
И начинается лес.

|…|

Саманта завалилась под конец рабочего дня – завернула за перегородку в своей обычной манере, смахнув с моего стола наушники, и весело сказала:


– Пришел отчет экспертов. По квартире, где мы взяли этого полоумного. Говорят, что кровь появилась там в районе полудня.


– И что? Может, он все это время прятал тело?


– Где? Мы весь дом обыскали, до чердака.


Я пожал плечами.


– А кто вызвал полицию?


– Какой-то покупатель позвонил из магазина на первом этаже. Сказал, что слышал шум наверху.


– А с какой стати вообще решили этого парня задержать?


– Когда приехала полиция, он бегал по квартире с окровавленным ножом в руках и кричал: «
D
ov’e andato?!»


– Итальянец?


– Ага. Марко Россирелли.


– А его подружка?


– Нет, «чистая». Но все равно гетеро, представляешь? Заплатила за него залог. Плакала на допросе, говорила, что Марко ни при чем.


– Мне тоже кажется, что ни при чем, – заметил я. – Тела-то нет.


– «Нету тела – нету дела», – рассмеялась Саманта. – Ну да, о пропаже этого журналиста никто не заявлял. Только владелец квартиры ругался очень. На пятна крови – и картину на стене.


– А что за картина?


– Там роспись какая-то. Красивая.


– И что на ней?


– На океан похоже. Только коричневый почему-то.


– Тоже кровью писали? – усмехнулся я. Саманта снова рассмеялась.


– Я в клуб. Пойдем вместе?


Я покачал головой. Показал рукой на планшет – мол, работы много.


Не говорить же ей, что я хожу только в гетеро-клубы?




Эпилог

«Дорогая Софи!

Эта посылка придет через пять дней после того, как я ее отправлю, поэтому мы наверняка успеем за это время не раз поговорить. Но я все равно хочу написать тебе письмо. Хорошо, что в колледже у нас была каллиграфия, надеюсь, ты сможешь разобрать буквы. Еще говорят, чтобы прочитать это письмо, тебе нужно снять очки, иначе распознаватель шрифтов может подвиснуть. Надеюсь, ты догадаешься это сделать. Еще надеюсь, что ты не отправила шишки прямиком в измельчитель. Это настоящие кедровые шишки, от настоящих кедров. И я очень хочу, чтобы они были у тебя. 


Здесь все другое, Софи. Я пытаюсь рассказать тебе это во время каждого разговора, показать на видео, но всего не расскажешь. Поэтому пусть будут хотя бы шишки. Из этого, другого мира.


Сид сказал, что в бумажном письме я могу тебе все рассказывать, потому что в Зоне никому не придет в голову искать в посылке такое письмо. Поэтому рассказываю. Тим все еще не приехал. Сид говорит, что волноваться не стоит, и готовит статью с расследованием к выходу. Говорит, это будет бомба. У вас в Зоне ты вряд ли сможешь ее прочитать, но я распечатаю ее и тоже пришлю тебе по почте. У мистера Томсона все еще есть принтер, представляешь? А миссис Томсон читает только бумажные книги. Помнишь, я рассказывала тебе про их библиотеку?


Здесь столько вещей, Софи, которые можно трогать. И ни одной белой стены в доме, только деревянные. И так у всех вокруг. Я спросила у мистера Томсона, почему так мало людей в «виар», но он сказал, что они тут бесполезны. Слишком много всего «неправильного». Эмиль расстроился. Но зато в школе ему очень весело.


Лаура нашла в Портленде родственников. Собирается переселиться к ним. На прошлой неделе пришли новые документы из департамента. Надеюсь, за месяц ей удастся все оформить, и тогда они с Эмилем смогут ухать, куда захотят. Но пока им нравится тут.


Я думаю, Софи, тебе тоже тут понравилось бы. Очень жаль, что доктор Миккеле не может сделать так, чтобы ты приехала. Я скучаю по тебе.


И по Зоне, немного, тоже. Раньше я жила в городе и писала лес – а теперь пишу только Зону. Странно, правда?


Обнимаю,


Вероника».
Софи сидит на кровати – очки «виар» лежат рядом, и потому солнечные лучи бьют по глазам так, что те начинают слезиться. Она нетерпеливо вытирает щеки рукой, поднимает глаза от письма, смятого за дни чтения так, что некоторые буквы уже сложно прочесть. Смотрит на картину, прислоненную к сияющей белой стене.
Софи видит величественные ветви, прорастающие внутрь квартир. Толстые стволы, преграждающие путь трамваю, который мчится на уровне вторых этажей, пробегая росчерком тени по пыльной поверхности стекла. Лес заполняет все улицы, деревья пронзают стекло, – и свет становится зеленым, пытаясь пробиться сквозь густые кроны.
Она снова вытирает щеку – и ей кажется, что ее рука пахнет хвоей и смолой.